Римская элегия и романтизм [Федор Евгеньевич Корш] (doc) читать постранично

Источник: Корш Ф. Е. Римская элегия и романтизм. М., Университетская типография, 1899.
Оцифровка и распознавание: russiancatullus.wordpress.com


Ф. Корш
Римская элегия и романтизм
Из речи и отчета Императорского Московского университета за 1898.
[с. 1]
Римская элегия и романтизм
Изо всех чувств, которыми волнуется человеческое сердце, первое место в поэзии принадлежит, к чести человека, чувству любви — не в узком смысле этого слова, ограничивающем соответственное понятие отношениями между двумя полами, а в значении обширном, совмещающем в себе разнообразный направления той потребности нашей души, которым не позволяют ей замкнуться в самой себе, тратя исключительно на себя все свои силы и способности. Это неудержимое стремление сердца к пополнению своей жизни приобщением себя к другому существу, непременно высшему, хотя – бы только в представлении любящего, — существу, мысль о котором вызывает к действию лучшие стороны нашей духовной природы, или к целому роду существ, олицетворяющих для нас идею, — это высокое, бескорыстное стремление, свойственное душе человека в такой же степени, как голод и жажда его телу, нашла себе и выражение и объяснение в двустишии немецкого поэта — философа ХVII в., Фридриха фон Логау:
Судьба сердец и жерновов — весь век ходить кругами;
Помола нет — и вот они себя же мелют сами1.
[c. 2]
И сердце ищет себе помола, — ищет предмета, на котором его деятельность могла бы сосредоточиться, упорядочиться и привести духовный мир личности в нормальное состояние, восстановив равновесие между его отправлениями. Правда, любовь человека далеко не всегда является в таком чистом, возвышенном виде: к стремлению души часто присоединяет свой голос тело, да и душа личности в сознании своей особности склонна к себялюбию. Влияние тела, даже если оно и не преобладает, видоизменяет любовь согласно с различными темпераментами, придавая ей оттенки страстности, унылости, нежности и т. д. Любовь человека, как существа сложного, и не может исчерпываться одним определением. Она тем проще, чем отвлеченнее, т.е. чем ее предмет шире или недосягаемее и потому менее доступен воображению, — той способности, которая приближает к нам далекое на такое сравнительно ничтожное расстояние, что все настойчивее заявляет в нас о себе жажда обладания, по возможности полного, удовлетворяющего все стороны нашего существа. Предмета, на который воображение сумело закинуть свою петлю, будь он хоть идея, лишенная всякой конкретности, немедленно так или иначе воплощается и в душе воображающего делить участь предметов осязательных. Эта способность фантастического втягивания желаемого в обиход своей жизни наблюдается особенно у людей, преданных своей мечте до нарушения равновесия своего организма духовного и телесного в пользу первого, а помимо этого условия составляет удел тех избранных, которых воображение отличается от воображения обыкновенных смертных такою пластичностью, что представляющиеся им образы обладают всеми свойствами существующего в действительности,
[с. 3]
однако с нею не смешиваясь и не подавляя деятельности их ума. Мечтатель-галлюцинатор подчиняется своим грезам, художник держит их в своей власти и потому может воспроизвести их средствами своего искусства. Между мечтателями и поэтами, как и между любыми двумя однородными явлениями, есть много переходных звеньев, но несомненно то, что и самые отчаянные мистики между поэтами, если они в самом деле поэты, умеют подчинять свои грезы мыслительной силе, по крайней мере, настолько, что могут их выразить более или менее определенными образами. Потому-то памятниками любви являются искусства, изображающие человека с его физической или духовной стороны, преимущественно поэзия, которая обращается непосредственно к разуму и лишь через него вводит нас в тайны чужого чувства.
Изучая поэзию разных народов и разных времен, мы замечаем, что любовь не всегда и не везде была одинакова: изменялись и ее объем и характер, да и самое место, занимаемое ею в жизни, бывало различно. Так в древности она далеко не играла тон роли, которую предоставили ей среднее века, у Персов она была не такова, как у Арабов и т.д. Но исторический обзор проявлений этого общечеловеческого чувства в отношении к различными объектам есть задача будущего. Мы ограничимся одним племенем, Римлянами, и одной эпохой, первым веком до Р.X., когда в Риме появилась эротическая поэзия, и еще внутри этих пределов займемся изучением именно тех поэтов, которые вдохновлялись преимущественно любовью в общепринятом смысле этого слова. Таковы были Катулл, Тибулл и Проперций, составляющие как бы триумвират в Trionfo
[с. 4]
d’ Amore Петрарки (IV 22—24), в воображении любителей римской литературы и в изданиях, в которых до последнего времени их разлучала только обширность комментария какого-нибудь ученого к одному из них. Эти три поэта объединяются именем элегиков, которое разделяет с ними Овидий; но он писал не одни эротические стихотворения и, что