И мы увидели солнце [Татьяна Белова] (fb2) читать онлайн

Татьяна Белова И мы увидели солнце

Душный, густой воздух, она шла по нему, как по канату, одна среди сотни одинаковых и одиноких, укутанных в запах, фарфоровых кукол; она открыла глаза и посмотрела вниз, в узенькую щель, как в замочную скважину, и увидела его.

Люк, черные, металлические прутья решётки; упираясь спиной в сырую каменную кладку с одной стороны, он висел в воздухе над мутной, желтоватой водой, он не знал, сколько он сможет так провисеть, но никогда не отказывал себе в испытаниях. Сбежать из родной темноты, чтоб хоть одним глазком глянуть на Королевскую процессию. Сначала долго привыкать к яркому электрическому свету, щуриться, смахивать разъедающие слёзы, мотать головой, будто блохастый Каа, но потом, потом – увидеть.

Столбы неонового света, удерживающие на своих плечах голубой, синтетический экран; он навсегда усвоил – неба нет. Небо – это то, что сотворил не бог, а люди. Именно их дети шествовали сейчас по отполированной до блеска поверхности новой земли. Изумрудная эмаль текла, как река под белыми, босыми ступнями. Девушки шли, укутанные в синий свет и живой шёлк, процессия, как брошенная по ветру узкая лента, терялась высоко в складках сияющего города. Новый мир держался на каждой из них, как миф на трёх китах, они будущие матери, будущих матерей. Они – Арнии.

Мышцы ныли, боль маленькими, черными муравьями пробегала под кожей. Он чувствовал укусы то тут, то там, но продолжал висеть. И вот потянулись провожающие юнии, маленькие, с одинаковыми золотыми кудряшками, в белых длинных платьях, с закрытыми глазами, они шли медленно, мерно вдыхая и выдыхая. Он знал, что они видят запах, так же твёрдо, как то, что неба нет. Это знал каждый в его мире.

И тут он увидел её, она чуть наклонила голову, на один удар сердца позже сделала шаг и он понял – она тоже видит его. По телу прошла горячая волна паники. Он дёрнулся и сорвался вниз, с гулким плеском ушёл под воду. Люк всё так же ярко светился из-под воды, но идущая процессия больше не отбрасывала тень. Он вынырнул, сплюнул воду, рассмеялся своему страху, подгрёб к бортику и вылез из воды. Любопытная юна, посмевшая пренебречь правилами, никогда не осмелится никому рассказать о чумазой, узкоглазой физиономии любопытного джагга. На том и стоят их три кита. Каждому своё. Ему тьма, ей – свет. Ему земля, ей – воздух. Ему зрение, ей – обоняние.

Мы – муравейник и мы расскажем тебе историю. Слушай. Или смотри. Как умеешь.

Его зовут Сельджу, он – джагг, от рождения до смерти его путь – тьма, сквозь мрак искать воду, рыть всё новые и новые тоннели, дробя камень, уходя вглубь и никогда не смотреть вверх. Не смотреть туда, где неба нет. Удивительно, что именно джагги, не покидающие темноты, наделены самым острым зрением из всех ныне живущих под землёй.

Сельджу молод, но удачлив, на его шее красуется ожерелье из тринадцати мелких, но острых зубов Матушки Варны. Пусть твоё воображение не рисует старую сморщенную старуху, бросающую зубы в пустой колодец с просьбой о лёгкой смерти, Матушка Варна наш заклятый враг – муравьед. Каждый джагг почтёт за честь отметить свой год охотой на Варну и тем самым почтить наш муравьиный род. Мы – нить, отыскав которую, можно выйти из самого запутанного лабиринта тоннелей.

Сельджу удачлив, но любопытен, и хотя его грудь защищает чешуйчатые пластины, пойманных им панголинов, внутри он уязвим. Каждый раз он приходит на самый Край, в холодный тупик, пробирается кротовой норой в самое сердце нашего Дома, без страха ложится на гладкий, помнящий предков камень, и ждёт. Ждёт нас.

Сельджу всегда искал, но никогда не знал что. Он снова и снова возвращался в холодный колодец, ложился и смотрел вверх, в узкую темноту неровного тоннеля, в конце которого для него горел свет. Маленькие, рыжие муравьи покрывали его тело, кожу жгло, но он терпел, ему нужен был их запах. Закрывая глаза, он считал звёзды, которых никогда не видел, обнимал солнце и чувствовал его жар в себе. Он хотел верить, что солнце есть.

Согревшись, он поднялся и, не стряхивая с себя муравьёв, ловко полез вверх, цепляясь за щели между плитами. Совсем скоро лицо обожгло холодным, свежим воздухом, юный джагг остановился, вытянул руку и нащупал рёбра решётки, чуть подтянулся, перенёс вес и замер. Теперь он видел в прорези тускло освещённый полукруглый зал. Откуда-то Сельджу знал, что зал называется библиотекой. Ровные ряды высоких шкафов упирались в потолок, тьму разгоняли светящиеся корешки и изумрудная вязь букв.

Внизу, цепочками перемещались юнии, некоторые из них сидели, опустив голову над сияющей поверхностью стола; изумрудная вязь висела в воздухе, невесомая и хрупкая паутина. Здесь не было ни одного миллиметра шершавой, настоящей, остро пахнущей бумаги, которой когда-то пользовались Люди, всё имело природу воздуха, иллюзии, информация в единицах и нулях. Сельджу помнил, что так было не всегда. Он не мог, но помнил, запах бумаги и краски, что чернила были синие, чёрные, зелёные, красные, и что они оставляли кляксы, а умение писать ими по бумаге – искусство.

Он висел долго. Свет погас, последние посетители покинули зал, но изумрудная вязь на корешках продолжала рассеивать мрак. Дверь с щелчком закрылась и воцарилась тишина. Сельджу выждал пару ударов сердца и держась одной рукой, второй стал вынимать решётку. Он делал это уже тысячу раз, теперь получалось быстро и тихо. Повесив решётку на крюк, он свесился в пустоту и стал спускаться в чужой, завораживающий мир. Муравьи последовали за ним.

Он всегда делал одно и тоже, он бережно, нежно проводил рукой по гладкому, зеркальному боку стола, садился, откидывался на спинку, кресло в момент обтекало его со всех сторон, как вода, потом он медленно набирал слова на сияющей панели. Текст вспыхивал, символы перемигивались, подпирали друг друга. Сельджу улыбался и наклонялся вперёд, будто желая понюхать, но воздух и свет ничем не пахли. Издалека доносился звук, будто где-то стучали молотки, ритм на грани слышимости, где-то там, за стенами из этих букв, спал Город. Сельджу долго читал, пока не уставали глаза, пока красная сетка не пеленала зрачок, и он не начинал судорожно моргать и тереть глаза. Это значило, что пора уходить. Но на этот раз всё вышло иначе.

Сельджу поднялся; экран потух, кресло распалось, превратившись в чёрный квадрат на полу, всё вокруг дышало тишиной, но тут темнота вдруг отозвалась эхом шагов. К своему и нашему удивлению, Сельджу не кинулся бежать, наоборот, он замер, только мышцы под кожей напряглись и проступили узором.

–Я тебя искала, – сказала она так, будто в его присутствии здесь не было ничего необычного, и продолжила: – Ты не пахнешь. Могу я подойти ближе?

– Ты меня видишь?

– Я тебя чувствую. Ты тёплый.

Юния – гибкая, как веточка, в белом, воздушном снегу. Её макушка могла бы подпирать его подбородок… Он шагнул к ней, сердце грело сильнее, чем обычно и на каждый его шаг падало куда-то вниз, в ледяные пятки. Сельджу глянул сверху вниз на поднятое к нему лицо. Её глаза затопили всю комнату вместе с его головой. Зрачок растекался, как клякса, голубая с потёками ярко-синего. Нет, нет, нет, одёрнул себя джагг, и попятился. Нельзя смотреть, а то чего доброго поверишь, что небо есть, но он то знает! Точно знает – неба нет!

Сельджу зажмурился и увидел снег, который падал с неба. Представил, как ложится в белое и холодное облако, как колючие снежинки тают на коже и стекают каплями по плечам, по спине, животу… Он стал дышать медленнее.

Открыл глаза, и сделал шаг назад.

– Я тебя не чувствую. Ты ещё здесь?

Сельджу молчал.

– Поговори со мной, – попросила юния, намотала на руку подол платья, и, скрестив ноги, уселась на пол. – Днём слишком светло, ни в одном углу не найдёшь тени, все запахи знакомы, но ночами я выхожу в Город, мне нельзя, но я иду, в тишине и темноте есть то, чего я боюсь и мне нравится. Начинает казаться, что мир новый, что ты ничего не знаешь, а значит, можешь открыть. То, что не знаешь всегда важнее того, что знаешь. Оно может тебя изменить.

– То, что знаешь уже твоё, что твоё, то надёжно.

– А что у тебя есть? У меня вот есть моя тайна и твоя тайна теперь. Я знаю о тебе и значит, ты у меня есть. Ты знаешь обо мне, и значит, я у тебя есть. Ты сейчас уйдёшь, но останешься, и я у тебя останусь.

– Ты странная.

– Джагг не знает, какая я, ведь ему не с кем меня сравнить. Признайся, ты просто не можешь подобрать ко мне слово.

– Джаггу надо уйти сейчас.

– Я знаю. Можешь взять меня с собой?

– Нет.

– Можешь, просто думай обо мне.

Юния встала, поправила платье и не дождавшись ответа, пошла к двери. Как только дверь закрылась, Сельджу рванул к стене, в два рывка добрался до своей темноты и окунулся в неё, словно в воду; повесил обратно решётку, спустился вниз, коснулся черно-бурой, местами илистой земли, и только тогда почувствовал себя в безопасности. Темнота – его, она в нём, он в ней, они одно целое. Это надёжно.

Проползая через нору, чувствуя камни, обдирая кожу, он обещал себе, что больше сюда не вернётся. Никогда. Нельзя нарушать равновесие. Верх и низ, они связаны, но не соприкасаются, так надо. Возвращаясь к себе, он плутал тоннелями, шёл, шёл, тянул время. Его там всё равно никто не ждёт. Он ещё не понял, но она уже была с ним, он забрал её с собой. Он нёс её голос в себе, как воду и боялся расплескать. «… Просто думай обо мне…»

Так он ходил с ней неделю, потом вторую; она говорила в нём, она спрашивала и иногда он отвечал. Вгрызаясь стальным зубом в камень, выгребая тонны земли, стоя по пояс в ледяной воде, или лёжа перед костром в душных объятиях одеяла, он рассказывал ей, как его мир велик, даже когда он мал. Что зимой, когда вбитые в потолок металлические опоры раскаляются, как угли и светят как звёзды. Глядя на них он вспоминает изумрудную вязь, пишет на земле слова, которые помнит и тут же стирает, чтоб никто не видел, но во рту остаётся их вкус. У каждого из них он неповторим.

Иногда его накрывает горячка, от жары внутри он лезет на стены, не помогают ни выпущенная на волю кровь, ни яд каа, ни белые соляные ванны, тогда он уходит от всех, не прощаясь, уходит и ищет муравейник. Ложится и закрывает глаза. И солнце, что прожигало ему вены, распадается в груди на слова. Он говорит, говорит и говорит, пока слова не поднимаются над ним и не тают в воздухе, тогда ему кажется, что он видит дым.

На третью неделю он не выдержал и вернулся в библиотеку. Он долго смотрел, как мельтешат внизу белые тени, становясь одним целым с окружающим их неоновым белым светом, он ждал и дождался темноты. Он не мог объяснить, зачем снова ищет её голос, когда тот всё время звучит внутри. Он спустился, прошёл туда-сюда, потрогал край стола, но не стал садиться, не открыл ни одного текста, не прочитал ни слова, он ждал её, хотя она не должна была прийти. Не может же она приходить каждый день и ждать его? В этом не было смысла. Зачем-то он вспомнил цвет – синий, цвет неба, обвёл пальцами овал лица, нарисовал на нём каждую чёрточку и понял, что придумал её, на самом деле её не было. Сон? Воспоминание? Открылась дверь. Шаги звучали явственно и близко. Он не испугался.

–Я ждала тебя.

–Как ты определяешь время? – спросил Сельджу. – Оно как запах?

– Очень похоже, – она улыбнулась. – Я снова не вижу тебя. Зачем тогда ты вернулся?

– Я мало говорил. Мне хочется оставить тебе побольше себя, – он коснулся чёрного квадрата и засветилась спинка стула. – Садись. Я расскажу тебе.

Юния проигнорировала стул, забралась с ногами на стол, вокруг засуетились буквы, между ними выросла стена текста, Сельджу сел и откинулся на спинку.

– Я знаю, что раньше мир был другим, чёрное и белое не было разделено, ты и я могли бы сидеть где-нибудь, слушать дождь и говорить; я слышу дождь иногда, но потом всегда приходит солнце. Только неба нет, никогда нет. Небо уничтожили Люди, они рассеяли его цвет, заменили стеклом, пустым и холодным, стекло не плачет… Ты видишь сны?

– Нет, – юния уронила златокудрую голову на ладони и её глаза стали почти прозрачны, а ему казалось, что они впитали в себя изумрудный цвет букв и теперь зелёные.

– Мне мешают запахи, они всегда говорят, когда реально, а когда нет. Во сне не бывает запаха. Всё, что не существует – не пахнет. Расскажи мне, как это – видеть?

– Бумага – белая, гладкая, как твоя кожа и такая же тёплая, – он наклонился вперёд. Близко-близко. – Она пахнет… срубленным деревом, – он медленно протянул руку и коснулся её. – Мокрой листвой, листва зелёная, осенью жёлтая, рыжая, красная; прелая, сырая. Иногда смолой, вязкой и липкой, смола прячет внутри время. Бумага тоже прячет время, она сжимает и разжимает его, от звука до смысла.

Её ладонь была холодная, его горячая.

– Ты пахнешь. Он отдёрнул руку и резко встал.

– Меня зовут КРО2-0-14, – сказала она. – А теперь беги, – голос её стал шершавым, он касался его, под кожей начался дождь. Небо хлынуло на него из синих глаз. Дверь распахнулась, впуская грозу, он слышал гром.

Она закричала:

– БЕГИ!

Сельджу помчался к стене. Свет вспыхнул болезненно, как удар, он зажмурился, но тело помнило, он успел. Не думая о решётке, об опорах, джагг просто кинулся вниз, падение было недолгим, он ударился о землю, чувствуя шум винта за спиной. По-звериному, на четвереньках, зацепив муравейник, он врезался в нору, вгрызся плечами, прополз, вырвался и бросился бежать. Он кидался из стороны в сторону, меняя направления, путая следы. Так он не бегал даже от крыс. Задыхаясь, не чувствуя земли, он не заботился о координации себя в пространстве, как никогда желая заблудиться и не выйти из этой спасительной темноты.

Он не знал, сколько его будут искать Разведчики, но знал, что сможет выжить один. Так уже случалось. Он уходил. Мы были с ним. Мы ищем для него воду, он делится с нами своим солнцем.

Время для Каро сжималось и разжималось, ночами она усиленно вспоминала запах бумаги и так для неё прошёл год, и вот, в ночь накануне Посвящения, она увидела сон, свой первый и последний. Белый и шершавый лист горел, сначала потемнели края, он съёжился, полыхнуло оранжево-синим и белый цвет навсегда превратился в чёрный.

Утром, одеваясь, она думала, как это будет.

Сегодня ей идти рядом с теми, кто для неё никто, но должны быть всем. Ступать след вслед, ощущая запах, как воду. Ей предстоит измениться. Стать звеном в цепи, явить себя королеве и уже не юнией, а арнией. Каро знала, что не вернётся. Её койку скоро займёт другая.

Это было страшно, но совсем чуть-чуть, ведь с ней был его голос, она носила его с собой в тайне от всех и улыбалась ему, когда остальные звуки вдруг делались совершенно непереносимыми, а когда она не могла вспомнить голос, то приходили слова. И слова эти неожиданно меняли цвет. Зелёный, жёлтый, красный… Вот бы увидеть, хотя бы разок.

Так она думала, поднимаясь всё выше и выше, к ненастоящей синеве, туда, где её не ждал он. Только этим она спасалась, чувствуя запах страха; боялись все. Они заставили её раздеться. Скользкие взгляды мутных, бесполых, нескладных Стражей блуждали по белым стройным телам, проникали под каждый нерв, обнажали бегущие под кожей страхи, спрятаться было некуда. Когда тяжёлые, широкие двери Королевского дворца почти бесшумно закрылись за ними, Каро впервые поняла, что здесь всех окружает тьма, и потому, так ярок был свет по ту сторону, чтобы оказавшись по эту, любой становился бы слеп и беспомощен.

Решётка люка резала пальцы, спина и ноги потеряли чувствительность, но Сельджу провисел над водой почти всю ночь и когда силы оставили его, он бессознательный рухнул вниз, больно ударившись о мутную поверхность, наглотался ила, но выплыл. Всё что не могло случиться, случается навсегда. Он проводил Королевскую процессию, а вместе с ней и её голос, голос ушёл. Весь год он слышал его, он просыпался и засыпал с ним, но пришло время, когда надо прощаться. Он поклялся себе, что проводит её, проводит и забудет, вернётся в свою темноту один.

Мутная вода неторопливо текла мимо, там наверху неловкий фонарь отбрасывал свет, жужжали неоновые стрекозы, улавливающие движение, мерно стучали Королевские часы. Он помнил огромные стеклянные кубы и песок, что перетекал из одного в другой; песок, много песка, если закрыть глаза и, например, вспомнить пустыню, то он умрёт от жажды, а мимо так и будет спокойно течь вода.

Лицо не имело черт и деталей, так не бывает, но Сельджу их не видел. Старик превратился в голос, он бубнил, подливал себе чай, подбрасывал в огонь сырые головешки, те разбегались искрами, тени бросались на стены, из стен торчали ржавые прутья лестниц, за спиной старика росли колокола ниш, в которых начинались вертикальные тоннели, очень старые, запломбированные, гладкие изнутри. У себя за спиной Сельджу чувствовал шум, там начиналось Большое поселение, там жили уже отыскавшие своё, ветхие джагги. Там стояли колодцы, из земли росли рукотворные, кирпичные стены и крыши, там жгли огонь в каменной печи, а время имело цвет пепла. На шее старика висела нитка, на нитке шестьдесят маленьких и острых зуба Матушки Варны. В этом году, он добыл себе последний. Сельджу встал.

– Пора.

– Да. Солнце садится. Он никогда не видел солнца, но, как и Сельджу верил, что оно есть. Они спускались молча, лестница была каменная и ступени чуть сыпались, камень был странный, то есть не с чем его было сравнить, Сельджу наклонился, поднял осколок и положил в карман. Внешне они почти не отличались, тёмные, худые, но крепкие, только Сельджу был чуть пружинистей в походке и чуть быстрее в реакции, он ещё не ослеп кожей и верил ей. Нашли столб, колодец, таблички, мел. Правила не позволяли молодому джаггу идти дальше. Старик снял нитку с шеи, долго смотрел, перебирал, потом без сожаления бросил в колодец. Взял табличку, написал число, надел на шею, повернулся и сказал:

– Ты мне никто и я тебе никто.

– Ты мне никто и я тебе никто, – эхом отозвался Сельджу. Старик поклонился и ушёл, не оглядываясь. И вот теперь у костра, остался сидеть только его голос.

Сельджу проснулся от холода. Муравьи покинули его. Спустя несколько ударов сердца, он услышал тревожный вибрирующий звук гонга – крысы! Вскочил, взгляд заметался в поисках щитка, найдя, он рванул к нему, дёрнул металлическую крышку, выжал до предела рычаг. Он собирался подпрыгнуть, чтоб зацепиться за вбитые в потолок скобы, это был его шанс спастись, маленький, но шанс, когда хлынет вода, но ничего не произошло. Старые шлюзы молчали. Где-то уровнем выше шумели винты, перегоняя воздух, воды не было.

Сельджу выровнял удары сердца. Вжался спиной в сухую стенку тоннеля, пытаясь всем позвоночником врасти в неживое, стать его частью, представить себя камнем, необработанным, с острыми краями. Он – темнота, темнота – это он, они одно целое. Крыс не пришлось долго ждать. Серой массой, валом, кубарем, то стекаясь, то растекаясь, волной они затопили тоннель с нестерпимым для уха визгом. Джагг сцепил зубы и представил себе, что он камень, холодный и неживой, он не дышит, не чувствует, его нет здесь. Тело налилось тяжестью, сопротивляясь напору живой волны.

Когда он отвалился от стены и упал ничком на землю, то её твёрдость показалась ему мягче шкуры Матушки Варны. Боль мяла его и кусала, расширялась и сжималась, воздух сопротивлялся, не желая проникать внутрь, в рабство к лёгким, перетянутыми тугой верёвкой. И следа ни осталось от его стоянки, угли превратились в перемолотую сажу, одеяло в лоскуты, во что бы то ни стало, ему надо было встать и идти, где прошла одна волна, там может случиться и вторая.

Сельджу поднялся, сделал шаг и только тогда увидел его. На переломе двух тоннелей стояла фигура, чёрная кожа, под которой пульсировал огонь, чёрное с капюшоном одеяние и посох из камня, перед джаггом стоял фаар. Он знал, что надо бояться, но сил уже не осталось, Сельджу миролюбиво коснулся лба внешней стороной ладони, внутренней груди и приветственно поклонился.

Он видел фаара лишь однажды, в одном из поселений, куда тот пришёл умирать, он скинул свои черные тряпки, опустился на колени и превратился в живой, оранжевый муравейник огня, черная кожа его потрескалась, на землю стекали янтарные капли и с шипением гасли. Спустя четыре часа он остался лишь грудой горящих углей, которые тут же растащили. Говорят, фаары горят вечно, никто не знает, как это – вечно, но его тело, превратившись в уголь, сохраняет в своём сердце огонь, стоит только чиркнуть о камень… И это всё, что джагги знают о фаарах.

– Не бойся!

Голос напоминал потрескивание костра, Сельджу видел как от неестественно вытянутой фигуры отскакивают искры.

– Крысы могут вернуться.

Джагг не знал боятся ли фаары крыс и осмелятся ли крысы подойти к фаару, но счёл правильным предупредить.

– Я искала тебя, – капюшон упал назад, открывая лицо, на него смотрели алые зрачки из белого ободка; ни ресниц, ни бровей, ни волос, черные губы, дышащая жаром кожа с паутинками оранжевых вен. – Слова пахнут мокрой листвой; листва зелёная, осенью жёлтая, рыжая, красная… Теперь я могу видеть их цвет, вот посмотри, мои руки, они как осенние листья… Сельджу покачнулся. Подумал было броситься бежать, но понял, что некуда и подошёл близко-близко, чтобы чувствовать кожей жар её дыхания.

–Так не может быть.

– КРО2-0-14 оказалась не пригодна, чтобы стать матерью будущих матерей и её разжаловали в природное ископаемое, в уголь. Из земли вышли, в землю же и уйдём. Мне недолго осталось, я хотела услышать твой голос. И тут утробно завыли трубы, а из шлюзов хлынула вода.

– Бежим, скорее! – закричал Сельджу и они побежали в тоннель, где он видел колокол ниши. – Наверх!

– Брось меня, – сказала она.

– Нет, – ответил он, изогнулся, пролез в тоннель, упёрся ногами в одну стенку, плечами в другую, как мог высоко, крепко схватив её за искрящиеся, осенние ладошки и, обжигаясь, втащил на себя, будто на полку. Там, под ними, уже с диким рёвом неслась вода. Если он упадёт, они погибнут. Она жгла ему живот, плечи, ноги, он считал звёзды, которых никогда не видел и обнимал солнце, в которое хотел верить.

– Тебе больно.

– Зато я вижу солнце.

По лицу Сельджу стекал пот, он открыл глаза и увидел пульсирующий алый зрачок, ему на грудь падали горячие капли. Она плакала. Темнота забрала его раньше, чем он понял, что падает; Каро зажмурилась, но не закричала. Всё, что не могло случиться, случается навсегда.

… Боли не было, но было очень холодно. Джагг не мог понять жив он или умер, он открыл глаза. И мы были с ним, мы были везде, укутав его тело в живой, дышащий кокон.

– Прости меня… Я не должна была приходить, но мне страшно уходить одной.

Каро сидела, поджав под себя ноги, ни единого лоскута чёрной ткани не прикрывало её. Оранжевые капли, как муравьи, на потрескавшейся слоистой саже. Он долго не мог отвести взгляд, потом нарушив безмолвие боли, сел, но мы и тогда не оставили его.

– Где мы? – он огляделся, зрение впервые подводило его. Он не мог найти стен, он не чувствовал себя в безопасности, что-то странное клубилось и бросало потоки воздуха ему в лицо.

– Там, где можно просто сидеть и слушать дождь… Но у тебя есть время, ты успеешь. Солнце взойдёт через полсотни ударов сердца.

Сельджу вскочил и время ускорило бег. Под ним камень, в шаге обрыв, внизу раскинулась пустота, каменная, острая, серая пустота, упирающаяся в клубящуюся вату и пыль, но в этой пыли ширился яркий, пульсирующий зрачок, слеза капала из него, вытягиваясь в алую нитку.

– Там горизонт. Линия между небом и землёй, – сказала Каро. Ветер срывал с неё искры, а джаггу на миг показалось, что летят осенние листья, а вокруг парк, и день шумит, что дождь вот-вот обрушится своим весом и погасит осень как костёр. —Тебе пора уходить. Там люк, он закрывается изнутри, пожалуйста, заложи тоннель камнями, не стоит никому больше находить его. Он опустился перед ней на колени.

– Меня зовут Сельджу!

Да, не стоило так пристально смотреть, когда пристально смотришь кому-то в глаза, можно увидеть Небо, а он ведь знает… Небо над ним посветлело, на горизонте задрожали алые пятна, как осенние листья, они шелестели и вертелись волчком от порывов ветра.

– Беги, беги же!

Ветер был неутомим, Каро таяла от его прикосновений. Сельджу рывком прижал её к себе и не закричал. Мгновение рухнуло на них, тяжёлое-тяжёлое, синее-синее; Небо взошло нам ними. И мы увидели солнце. И всё, что не должно было случиться, случилось навсегда.