Черные зубы [Кассандра Хоу] (fb2) читать онлайн

Кассандра Хоу Черные зубы

© 2021 by Zoe Khaw Joo Ee

© Андреева С., вступительная статья, 2023

© Мельникова М. М., перевод на русский язык, 2023

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2024

* * *

Моей настоящей Мышке.

Мы выбрались

Глава 1

— Откуда у тебя, поганца, столько бабла?

Я разглядывала старинную переднюю — деревянный потолок нависал над нашими головами, словно купол. История была запечатлена в каждом изгибе, в каждом квадратном дюйме хэйанского^[1] особняка, ее присутствие ощущалось даже в густоте царящего здесь сумрака. Казалось святотатством смотреть на дом вот так: без надзора служителей, когда никто не говорит: «Руками ничего не трогайте!» и «Аккуратно, это здание было древним, еще когда для него и слова подходящего не придумали».

Тот факт, что Филлип мог позволить себе оплатить надругательство над домом — просто выложить деньги и решить вопрос — без каких-либо угрызений совести, только лишний раз демонстрировал, к сколь разным мирам мы принадлежим.

Филлип пожал плечами, его губы расплылись в улыбке, беззаботной, как вся его жизнь.

— Я… слушай, это свадебный подарок. Свадебным подаркам полагается быть выпендрежными.

— Выпендреж — это подарить жениху и невесте одинаковые часы «Ролекс». Выпендреж… — я сделала паузу для пущего эффекта, — это медовый месяц на Гавайях. А это… это за гранью разумного, чувак. Ты всех нас привез нас в Японию. Первым классом. А потом арендовал этот гребаный императорский дворец или как его…

— Это не дворец! Это просто особняк. И, строго говоря, я его не арендовал. Я только добыл нам разрешение провести здесь пару дней.

— Ну-ну. Можно подумать, это как-то снижает градус идиотизма.

— Тс… Стой-стой-стой. Притормози. Я понял, понял. — Филлип опустил чемоданы на пол и со сконфуженным видом потер ладонью затылок. Университетская спортивная куртка до сих пор идеально сидела на его широких плечах квотербека, взблескивала желтым и синим там, где на нее падало солнце. Фамилия Филлипа сияла в лучах заката, являя собой образец доблести и стильного дизайна. Идеальный мальчик-картинка — все вожделели его, точно порочного удовольствия. — Слушай, серьезно. Ничего такого тут нет.

— Ага, ничего такого для долбанутого миллиардера.

— Ко-о-о-ошка.

Вы когда-нибудь ныряли «бомбочкой» в холодное озеро? Шок от давнего воспоминания дает похожие ощущения, каждый нейрон в твоем теле поет восторженную осанну: «А вот и мы! Ты нас забыла, но мы тебя — нет».

Лишь один человек так произносил мое имя.

— Лин приедет? — Я провела языком по краю зубов.

— Ничего не могу сказать.

Однако улыбка у Филлипа стала такой масляной, что хоть на хлеб мажь. Я старалась не показать своего смятения, сохранить лицо спокойным, но в голове бешено завертелся калейдоскоп непрошеных чувств. С Лином я не разговаривала с тех пор, как слегла в больницу со смертельной тоской, чудовищным внутренним опустошением, которое не под силу было смягчить сну, которое не могло излечить ничего, кроме туго затянутой петли. Шесть дней спустя врачи отпустили меня домой с полными карманами таблеток, рецептов и брошюр, пропагандирующих здоровый образ жизни. Шесть месяцев я прожила затворницей, посвятив себя самосовершенствованию, университету и изучению японской литературы, которую я временно отложила в стол — в прямом и переносном смысле.

Когда я вернулась в общество, оказалось, что там готовятся к свадьбе и что жизнь так аккуратно заполнила ранее занимаемое мной пространство, будто меня вовсе никогда и не было.

Глухо хлопнула дверь, мы вздрогнули и повернулись на звук, точно шестерни механизма. Вся моя грусть куда-то схлынула. Честное слово, если представшее моим глазам зрелище не было чистым волшебством, квинтэссенцией совершенства, тогда ничто в этом мире не имеет права называться прекрасным.

Они были идеальны. Стоп-кадр из рекламного ролика Hallmark: в воздухе кружатся осенние листья, на заднем фоне высятся буки и туи, небесный свет льется сквозь ветви, и вот появляются Фаиз и Талия, их руки переплетены, они не сводят глаз друг с друга и улыбаются так старательно, что хочется пообещать им одно: что так оно и останется навсегда, навечно, неизменным.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Моя голова дернулась. Я явственно его слышала — бормочущий девичий голос, приятный, хоть и хрипловатый, похожий на шорох истершейся ткани, на последние скрежещущие звуки испускающего дух граммофона. Галлюцинация. Наверняка галлюцинация. Пусть это будет галлюцинация.

— Что-то страшное услышала? — спросил Филлип.

Я с усилием натянула на лицо улыбку:

— Ага. Тут прямо передо мной безголовая дама парит в воздухе и говорит, что убила себя, потому что ты так и не позвонил. Нехорошо динамить людей, чувак. Непорядочно это.

Веселье Филлипа как ветром сдуло, теперь уже по его лицу пробежала тень давних воспоминаний.

— Погоди. Слушай, если ты все еще злишься из-за…

— Все уже в прошлом, — покачала я головой. — Преданья старины глубокой.

— И все равно прости.

Я напряглась:

— Ты уже просил прощения.

— Знаю. Но тогда я облажался. Насчет нас с тобой… мне надо было придумать более подходящий способ все закончить, и… — Филлип взмахивал руками в такт своей покаянной речи, его черты искажал стыд, хранимый годами, словно семейная драгоценность.

Мы не в первый раз поднимали эту тему. Даже не в десятый. И не в тридцатый.

По правде говоря, его затянувшееся раскаяние меня бесило. Жестоко так говорить, но извинения не очищают провинившегося — они лишь выжимают милосердие из обиженного. Слова Филлипа, каждый раз одни и те же, через точно выверенные промежутки времени — по его тонкой нервной организации можно было часы сверять, — неизменно резали меня как ножом. Невозможно двигаться вперед, если кто-то вечно тянет тебя назад.

Я поймала кончик языка зубами, прикусила его и выдохнула сквозь боль:

— Все уже в прошлом.

— И все равно прости.

— Похоже, в наказание ты будешь всю оставшуюся жизнь выслушивать паршивые шутки.

— Я готов. — Из глубин легких Филлипа вырвался трубный звук, отдаленно напоминающий смех. Он начал переобуваться — сменил ботинки от Timberlands на шлепанцы, которые купил в сувенирном магазине аэропорта. Стоили они безбожно дорого, но продавщица с ярко накрашенными губами, похожими на узкую рану, дала Филлипу свой телефон, а Филлип никогда не мог устоять перед волчицей в женской шкуре. — Только обещай не распугивать привидений.

В прошлой жизни я была отважной. Когда растешь там, где росли мы, — в тропической Малайзии, где, точно в плавильном котле, смешалось множество культур и мангровые леса разрастаются столь же буйно, как мифы, — ты приучаешься всюду искать призраков. Суеверия служили нам компасом: они вели нас по узким улочкам, замусоренным подношениями и благодарственными дарами из самодельных святилищ. Наша пятерка провела несколько лет в непрерывном паломничестве, разыскивая священных мертвецов в Куала-Лумпуре. Дома с привидениями, заброшенные больницы, трубы ливневой канализации, стискивающие мертвые девичьи тела, точно последнее жертвоприношение… мы изучили их все.

И я всегда шла впереди, сжимая в руке фонарик, готовая указывать остальным путь.

— Все меняется со временем.

До нас донесся аромат гниющих сёдзи: лаванда, плесень, сандаловое дерево и тлен. Некоторые бумажные перегородки были разодраны на полосы, другие еще цеплялись за деревянные рамы, сохранившие следы яркого лака, но устилавшие пол татами…

Татами были повсюду, их было слишком много даже для хэйанского дворянского гнезда, и все они сияли чистотой. Выглядели они так, будто их принесли из лавки буквально вчера, хотя за несколько столетий солома должна была обратиться в труху. От этого зрелища у меня защекотало под кожей, будто кто-то ухитрился пустить по моим венам мелких черных муравьев из тех, что досаждают людям на пикниках, — казалось, насекомые разбежались во все стороны под тонким эпителием, чтобы начали рыть ходы.

Я поежилась. Возможно, кто-то приезжал делать ремонт, возможно, этот кто-то решил, что, раз уж в особняке будут ночевать пятеро иностранных кретинов, надо бы обеспечить им мало-мальские сносные жилищные условия. Но в здании не пахло так, словно кто-то недавно заходил сюда, а пахло, как пахнет в ветхих домах, — зеленью, сыростью, темнотой, голодом, пустотой желудка, забывшего, что такое еда.

— Сюда кто-то приезжает, как на дачу?

Филлип пожал плечами:

— Может быть. Не знаю. Парень, с которым я общался, не хотел особо распространяться на эту тему.

Я покачала головой:

— Что-то тут не так.

— Мы, наверное, не единственные клиенты в индустрии стремных турпоездок, — усмехнулся Филлип. — Не парься.

Фаиз присвистнул, прервав нас:

— Да-а, вот это круть! Филлип, ну ты молоток. Просто космос.

— Да ладно, пустяки. — Филлип поприветствовал счастливую парочку, оскалившись в ослепительной ухмылке. — Всего лишь немного старого доброго везения и семейные сбережения, пущенные на благую цель.

— Ну ты реально никак не можешь перестать трепаться о своем наследстве. — Улыбка Фаиза не двинулась дальше губ, глаза остались холодными. Он приобнял Талию. — Мы в курсе, что ты богатый, Филлип.

— Чувак, ну слушай. Я ничего такого не имел в виду. — Руки раскинуты в стороны, язык тела сигнализирует об открытости уровня «дверь не просто распахнута — ее вообще нет». На Филлипа невозможно было злиться долго, но Фаиз решил попытаться. — К тому же мои деньги — твои деньги. Братья навсегда, помнишь?

Талия была выше, смуглее Фаиза. В ней текла кровь бенгальцев и телугу. Ноги — как античные колонны, улыбка — как рождественское чудо. А когда раздавался ее смех — низкий, точно нота, вырвавшаяся из вытянутого чрева виолончели, — казалось, что именно она научила Вселенную этому звуку. Талия обвила плечо Фаиза своими длинными пальцами и скороспело королевским жестом склонила голову:

— Чтоб не смели мне ругаться. Оба. Не сегодня.

— Да кто тут ругается?

Голос у Фаиза был как у радиоведущего — легкий тенор, лишь чуточку выше того тона, с которым берут вещать в прайм-тайм. Ничего такого, что не способны исправить трудная жизнь, хорошие сигареты и плохой виски. Выглядел Фаиз в целом хорошо, только стал пухлым. Не толстым — хотя в толстяках нет ничего плохого, — но каким-то рыхлым, почти как хорошо размятая глина. Красота в стадии незавершенной лепки, недоформированная, необсохшая. На кончиках топорщившихся на затылке Фаиза волос блестели капельки пота.

Мне немедленно стало стыдно за эти циничные наблюдения. Фаиз был моим лучшим другом, и в свое время он из кожи вон лез, уговаривая Талию не объявлять мне бойкот.

Мы с Талией обменялись взглядами, пока парни в стороне перебрасывались шуточками, — голоса их были колючими, точно короткая жесткая шерсть на затылке добермана, сквозь дружелюбие проглядывала враждебность, — и ее лицо застыло в гримасе неприязни.

Я провела ладонью по предплечью, старательно улыбаясь. Талия напрягла челюстные мышцы и натянула на лицо аналогичное выражение: суровую, каменную улыбку, украшенную брекетами нетерпения.

— Я и не думала, что ты приедешь. После всего, что ты наговорила про нас обоих.

Любезность обращала ее голос в бархат. Отцепившись от Фаиза, Талия пересекла комнату и подошла ко мне на пару дюймов ближе, чем следовало бы. Я чувствовала ее запах: роза и сладкий кардамон.

— Вам было плохо вместе, — сказала я, засунув руки в карманы и чуть отклонившись назад. — Я рада, что вы разобрались со своими разногласиями, но тогда вы были готовы в горло друг другу вцепиться…

Талия была выше меня почти на три дюйма и, воспользовавшись этим, нависла надо мной:

— Твои старания нас разлучить не особо нам помогали.

— Не было никаких стараний… — Мой голос сковало напряжение, такое сильное, что слова превращались в вязкое месиво. — Я просто думала…

— Ты чуть не лишила меня всего. — Ярость Талии звучала четким стаккато.

— Я желала вам обоим только лучшего.

— Точно? — По лицу Талии скользнула тень жалости, и я покосилась на парней. — Или ты надеялась вернуть Фаиза себе?

Мы и вправду встречались, если это можно так назвать. Два месяца, ничего такого не было, даже поцелуя, и, будь мы старше, будь наша самооценка не такой хлипкой и не столь зависимой от того, что нам представлялось нашей репутацией, мы бы сообразили закончить все поскорее. Но по крайней мере кое-что из этого вышло — дружба. Покалеченная чувством вины, зародившаяся в останках мертворожденного романа. Но все равно дружба.

Свет внутри дома загустевал, приобретал синеватый оттенок, проникая в коридоры.

— Точнее некуда. И господи боже, не нужен мне твой мужчина, — сказала я, мобилизовав все свои внутренние запасы хладнокровия. Я не хотела подводить Фаиза. Только не после всего, что было. — Уже сто лет прошло с тех пор, как мы встречались, и я не знаю, чего еще ты от меня хочешь. Я попросила прощения. Я пыталась с тобой помириться.

Один уголок рта у Талии приопустился.

— Ты могла бы остаться дома.

— Ну да, конечно.

Эта фраза так и сгинула, потонув в возбужденном гомоне голосов, когда в наше поле зрения вновь вернулись мальчики, почти мужчины, да и мужественность этих недосформировавшихся личностей была чисто формальной. Филлип со смехом закинул Фаиза себе на плечи — этаким полупожарным захватом, так, что локоть последнего воткнулся ему в ямку над ключицей. На первый взгляд могло показаться, что Фаиз усмехается своему неловкому положению, но по тому, как растянулись его губы, становилось ясно: ему не смешно. Это была гримаса, сдерживаемый тонкой оболочкой приличия оскал.

— Поставь моего жениха на место! — флейтой вскрикнула Талия, кидаясь к своему любимому.

— Я разберусь. — Ответ вышел сварливым и бестолковым.

Филлип мог бы держать Фаиза в воздухе вечно, однако смилостивился, когда Талия повела плечами и подняла руки в умоляющем жесте. Он опустил Фаиза на землю и лениво шагнул назад, засунув большие пальцы за ремень и продолжая ухмыляться самым наибеспечнейшим образом.

— Придурок, — сказал Фаиз, счищая с себя пыль и позор.

— Ладно, расскажи мне про это место, Филлип, — предложила Талия, повысив голос так, что он заполнил собой переднюю, дом и царящий в нем сумрак. — Скажи, что ты не привез нас тайно в замок Мацуэ. Потому что если это Мацуэ, то я убью себя. Я слышала, что внутри его стен захоронена танцовщица и замок начинает ходить ходуном, стоит кому-нибудь рядом лишь подумать о танцах.

Особняк словно вдохнул, впитывая ее обещание. Я могу поклясться, что мы все это заметили одновременно, но вместо того, чтобы броситься из дома прочь, склонили головы, точно при обряде крещения.

— Дом может поймать тебя на слове, — брякнула я, не сдержавшись.

От откровенной бредовости этого заявления, от того, с какой нелепой щенячьей наивностью оно выскочило из моего рта, меня охватил стыд. Долгий год, посвященный изучению своих внутренних демонов, каждый день — новая строка в договоре. От этих дел с тобой что-то начинает происходить. А если точнее, внутри тебя что-то начинает расходиться. Необходимость выторговывать себе храбрость, чтобы выйти из дому, ответить на звонок, прожить десять минут в уверенности, что траектория твоего выздоровления идет вверх, что лекарств хватит, что твоих сил хватит, что однажды всего этого хватит, чтобы ты смогла вернуться в норму. После такого прежним человеком уже не будешь.

Однако никто на меня косо не посмотрел. Разве только какой-то отблеск мелькнул на лицах присутствующих от моих слов, последние лучи уходящего дня обозначили их черты неровными тенями. Талия поймала мой взгляд, ее глаза были, словно два черных холодных озера.

— К счастью, — сказал Филлип и потянулся по-собачьи — от души, лениво и совершенно бессознательно, — потом почесал у себя за ухом и изогнул губы в усмешке, — к счастью, это не замок Мацуэ.

Фаиз похлопал Талию по плечу:

— Не-а, на аренду Мацуэ даже у Филлипа денег не хватит.

Филлип попытался сделать вид, что ужасно застеснялся-засмущался, но ничего не вышло. На данный момент он успел побывать лучшим выпускником, королем школьного бала, капитаном команды в дискуссионном клубе, шахматным вундеркиндом — достиг всех впечатляющих показателей, о каких только может мечтать мальчишка, — стал царем царей во дворце принцев. Такие персонажи не в состоянии изобразить скромность, как бы ни старались.

Но и они бывают славными парнями.

— Уже лучше. — Я подкатила свой чемодан к деревянной колонне и аккуратно прислонила.

Несмотря ни на что, я начала заражаться энтузиазмом друзей, отчасти потому, что куда как легче просто плыть по течению, да и от одиночества это спасает. В СМИ вечно поют хвалу одиноким волкам, но на самом деле все мы лишь овцы.

— Ну так что же это за место? — спросил Фаиз. Он всегда становился жутко дотошным, когда роль несущей конструкции в его размышлениях выполняла любовь. Его пальцы обхватили запястье Талии, а улыбка поблекла от тревоги.

— Ну-у-у… — Филлип все никак не мог выговорить это «ну-у-у», пережевывал его секунд двадцать, а то и больше. — Парень, с которым я общался, не сообщил, как оно называется. Заявил, что не хочет никаких документальных свидетельств на случай…

— Мог бы просто по телефону тебе сказать, — заметил Фаиз.

Филлип приложил палец ко лбу:

— И чтобы на него ссылались, мол, «мне сказали», он тоже не хотел. Этот парень был повернут на правилах.

— Думаю, это у них в культуре, — многозначительно проговорил Фаиз. Его мать была японка — миниатюрная, не знающая улыбки женщина. — Вполне логично.

— Но разрешение-то у нас есть. Верно? — спросила Талия, на мгновение сбившись с пафосного тона девочки-отличницы.

— Ага. Разрешение есть. Насчет этого не волнуйтесь. — Филлип потер ладонью затылок. — Ну, типа того. У нас есть разрешение зайти на участок и разместиться там. А особняк… вроде дополнительного бонуса.

— О’кей. То есть, как это место называется, мы не знаем. — Фаиз принялся загибать пальцы, подсчитывая огрехи Филлипа. — Разрешения здесь находиться у нас, по сути, нет. Но есть бухло, жратва, спальники и юный задор, велящий творить всякую тупую хрень…

— И сильное желание послушать хорошую страшилку о привидениях, — сказала Талия. Заходящее солнце красиво играло на ее коже, покрывая ее позолотой. — Какая у этого особняка история?

— Не знаю, — ответил Филлип знакомым мне мелодично-тягучим голосом койота, который врет о том, куда спрятал солнце. — Но поговаривают, что когда-то здесь должны были справлять роскошную свадьбу. К несчастью, жених не приехал. Он умер в дороге.

— Если ты умрешь, — сказала Талия, ущипнув Фаиза за складку на боку, — я вместо тебя выйду замуж за Филлипа. Просто чтобы ты знал.

Филлип улыбнулся на это заявление так, словно уже слышал его десять раз от десяти тысяч других женщин, и знал, что говорили они чистую правду, и, если бы не узы братства, эти обещания давно претворились бы в жизнь. Фаиз улыбнулся в ответ, и я была единственной, кто заметил, что до глаз его улыбка не добралась.

— Кажется, закон запрещает выходить замуж за своего духовника, — непринужденнейшим тоном заметил Фаиз. — Но если тебе понадобится замена, советую выбрать Кошку.

— Фу, — сказала я. — Она не в моем вкусе.

— Я лучше умру старой девой. Без обид, — сказала Талия.

— Никаких обид.

— В общем, — продолжил Филлип, откашлявшись, — невеста приняла случившееся как должное и велела гостям похоронить ее под домом.

— Живой? — прошептала я.

Я представила, как девушка прижимает ладони ко рту, глотает воздух, а потом пыль, как ее волосы и подол свадебного платья становятся тяжелее с каждой новой падающей сверху пригоршней земли.

— Живой, — ответил Филлип. — Она сказала, что обещала жениху ждать его, и она будет ждать. Благодаря ей дом будет стоять, пока его дух наконец не явится.

Молчание заполнило особняк и наши рты.

— И с тех пор каждый год в стенах этого дома заживо хоронили девушку, — сказал Филлип.

— За каким хреном, — произнес потрясенный этим сообщением Фаиз, — им это понадобилось?

— Потому что под землей становится одиноко, — продолжал Филлип, а я меж тем вжимала язык в нёбо. — Откуда, по-вашему, столько историй о призраках, которые пытаются довести людей до самоубийства? Они там скучают по товарищам, человеческому теплу. Неважно, сколько тел лежит в земле вместе с ними. Это не то. Мертвецы скучают по солнцу. А внизу темно.

— Это… — Талия провела рукой по плечу Фаиза жестом, явственно говорящим: «Все поняли? Это моя собственность!», ее глаза — блестящие, недобрые — встретились с моими.

В эту секунду мне ужасно хотелось в очередной раз довести до ее сведения: прошлое покоится под такой горой ошибок, что вновь сойтись нас с Фаизом не заставит даже запас виски, достаточный для затопления Нового Орлеана. Но суть была не в этом.

— Реально адская жесть, — договорила Талия.

— Все будет хорошо! Свежерукоположенный священнослужитель не даст вас в обиду! — Филлип со смехом стукнул себя кулаком в грудь.

Талия в ответ немедленно поцеловала Фаиза. Тот, в свою очередь, притянул ее пальцы ко рту и обласкал губами каждую костяшку.

Я стояла, уставившись на устилающие пол соломенные матрасы, и невольно внутренне содрогалась. Меня внезапно ошеломил мучительный вопрос: сколько же мертвых и расчлененных женщин сложены внутри этих стен и под этими полами, меж поддерживающих этот потолок стропил и мощных перекладин, едва различимых в темноте?

Обычай требовал, чтобы жертв хоронили живыми, во время совершения обряда они могли дышать и молить о пощаде, их погребальные одеяния оскверняли дерьмо, моча и прочие жидкости, испускаемые охваченным агонией телом. Я никак не могла выкинуть из головы мысль о неимоверно практичном семействе, сообразившем, что там, где сгниет дерево, кость останется целой, и велевшем строителям укладывать девушек, как кирпичи. Руки сюда, ноги туда, гирлянда черепов вплетается в костяк дома — страховка на будущее, когда традиционные архитектурные ухищрения окажутся бессильны. Почему бы и нет? Девушкам еще долго нести свою службу. А когда эти двери распахнутся, внутрь хлынет толпа свадебных гостей и начнется церемония, современной цивилизации придет конец.

Дом будет бесконечно ждать этого дня.

Каждый год — по девушке. Двести шесть костей, помноженные на тысячу лет. Кальция с лихвой хватит, чтобы дом простоял здесь до тех пор, пока звезды не исчерпают силу собственных сияющих костей и не пожрут сами себя без остатка.

И все ради одной девушки, что ждет и ждет.

Одна, в земле, во мраке.

— Кошка?

Я вынырнула из своего безумия. И поняла, что стою, стиснув пальцами запястье.

— Все хорошо.

— Точно? — Филлип обеспокоенно нахохлился, луч сумеречного света играл в его волосах. — Выглядишь ты не очень хорошо. Если это…

— Не трогай ее, — тихо сказал Фаиз.

Веселье покинуло его, уступив место тревоге, судороге охранительной злобы, задравшей его губу в оскале. Я потрясла головой, чтобы лицо разгладилось, улыбнулось. Все в порядке. В полном порядке.

— Кошка знает, что мы рядом, если что.

Похоже, видок у меня был тот еще. Филлип вздрогнул, залился румянцем и шмыгнул прочь из передней, бормоча что-то об ошибках. Я трижды повторила про себя список домашних дел — припомнила все упущенное, срочное и еще тысячу мелочей, — пока в мыслях от этого монотонного занятия не прояснилось. Облегченно вздохнув, я огляделась вокруг и увидела, что Фаиз и Талия склонились, точно молящиеся в церкви, построенной их же телами, соприкасаясь лбами. Намек был более чем прозрачный.

Мне пора пойти погулять… куда-нибудь.

Я двинулась на щелканье затвора нового фотоаппарата Филлипа и нашла его в зале, разукрашенном темными вечерними оттенками золотого и розового. В сыром воздухе водили хоровод пылинки: попадая в лучи остывающего солнца, они бледно взблескивали. Крыша здесь когда-то провалилась, позволив непогоде беспрепятственно проникать внутрь. Пол прогнил, стал сплошь зеленым там, где в трухе укоренились плесень, папоротники и густой курчавый мох.

— Прости.

Я пожала плечами. У ног Филлипа, на расстоянии вздоха, расстилался цветочный ковер.

— Все хорошо.

Брови Филлипа взлетели вверх.

Пронзительно расхохоталась птица. Сквозь рану в крыше я увидела, как вспыхнули амброй и танзанитом перья на горле чирка. Филлип потянулся — Рембрандт в высоком разрешении.

— Кошка…

— Ты просто по-дружески беспокоился. Бывает.

— Ясно, но…

— Я не собираюсь прыгать с крыши, потому что ты пытался быть вежливым. Это не так работает. — Я сглотнула слюну.

— Ладно. Только… ты мне скажи, если чем надо будет помочь, договорились? Я не… я не всегда правильно выражаюсь. В смысле, я кое в чем хорош, но…

Это как быть женщиной, подумала я. Это как быть звездой, как быть всеми обожаемым и желанным. Филлип в совершенстве владел искусством возбуждать любовь, а если точнее — любовь, граничащую с идолопоклонством. Неудивительно, что порой он выказывал такую неспособность к эмпатии. Никакая религия не предполагает взаимности.

Справа от нас полуприкрытая фусума — темная панель высилась до самого потолка и бесшумно скользнула вбок, когда я толкнула ее, — скрывала проход в сад, аккуратный изумрудный квадрат, обрамленный террасами, а посередине — затянутый ряской пруд. В листве тут и там краснели хиганбана — цветы мертвых.

Я провела пальцами по волосам. Меня внезапно охватила непреодолимая усталость от одной мысли, что сейчас придется снова изгонять из Филлипа демона вины, заверять его, что никакой он не мерзавец, становилось тошно. Дабы компенсировать потерю нервных клеток, я решила попробовать подурачиться:

— А ты когда встречался с Талией? После меня или одновременно со мной?

— Кошка, ты чего? — изумленно хохотнул он.

— Я тебя ни в чем не обвиняю. Мне все равно. Просто любопытно. — Я погладила бамбуковый шест — на пальце остались пыль, истлевающие растительные волокна и что-то маслянистое, непонятное.

— Где-то через месяц после тебя. Но у нас как бы не было эксклюзивных прав друг на друга.

— Угу, эксклюзивность — это вообще не по твоей части.

— Да я не о том! — Сколько искренности в этих золотисто-голубых глазах с медовыми ободками вокруг черных зрачков. — Мы просто были еще детьми. Мы и сейчас дети. Нынешние отношения не перейдут с нами во взрослую жизнь. По большей части не перейдут. А у Талии с Фаизом — другое. Короче, неважно. Когда я стану постарше, остепенюсь. Но сейчас я проживаю лучшие годы своей жизни, и я не хочу упустить их, будучи прикованным к человеку, которого в тридцать разлюблю.

В его взгляде появилась мольба.

— Ты же понимаешь, правда? — спросил Филлип. Он жаждал получить утвердительный ответ.

— Мне просто любопытно, знает ли Фаиз, что вы встречались.

Филлип замер:

— Это пусть Талия ему расскажет. Не я.

Я как следует обдумала свою следующую реплику:

— На тот случай, если он не знает, мне кажется, надо постараться притвориться, что у вас этого даже в планах никогда не было.

— Зачем? — простодушно поинтересовался он.

Я вспомнила зубы Фаиза, обнаженные в оскале — широком и злом.

— Фаиз может не обрадоваться, если неожиданно выяснит, что ты спал с его невестой.

— Он взрослый человек. И он мужчина. Он не будет заморачиваться чужой постельной историей.

— Филлип, лучше перестраховаться, чем жалеть потом. — Я сделала паузу. — И кстати, что за херня? Фаиз у нас взрослый и самостоятельный, а ты — мальчик, который еще не нагулялся?

— Слушай, люди взрослеют разными темпами.

— Господи! Ладно. Просто приложи усилия, чтобы не проговориться Фаизу о том, что ты спал с его ненаглядной.

— О’кей. — Филлип протянул руку, его бесцеремонные ногти коснулись складки на моей рубашке. — Ради тебя.

Я дернула плечом:

— Не делай так. — Что-то сжималось у меня внутри, под клеткой ребер, когда я впитывала взглядом его силуэт, лицо, будто запечатленное в технике кьяроскуро, безупречную улыбку. Ничто во всей Вселенной не могло устоять перед этими скулами. — Ты же знаешь, нужно спросить разрешения.

— Прости, я забыл. — Гладкое, как первое слово, сорвавшееся с мокрых от молока детских губ, плечо дернулось вверх и опустилось.

Мой взгляд начал блуждать и в конце концов упал на перегородку. Там была изображена рыночная толчея, меж черногубыми домохозяйками шныряли еноты…

Я пригляделась. Нет, это были не еноты. Тануки^[2] с волочащимися по земле мошонками. Художник даже прорисовал тонкие волоски, старательно обозначил очертания яичек, прячущихся в темных кожаных мешочках. Почему-то непристойность этой картины внушала мне меньшее отвращение, чем зеленая подстилка, на которой стоял Филлип. Папоротники доходили ему до колена, льнули к его икрам, точно растительные кошки.

— Ну, так сколько призраков, думаешь, мы найдем? — спросил настроившийся на светскую болтовню Филлип, сияя улыбкой, как политик на обложке GQ, только лучше, потому что его улыбка была искренней — широкой, как океан, но при этом простецки-мальчишеской от природы.

— Одного уж точно.

Я подумала о телах. Подумала о том, сколько девушек покоятся под полом, голова к голове, туловища обратились в макраме из переплетенных ног и стиснутых рук.

— Ага. Она наверняка какая-нибудь Королева проклятых или вроде того. Интересно, какая она на вид? — Филлип поводил руками в воздухе, ладонями обозначая сладострастные выпуклости и впадины воображаемой фигуры. — Готов поспорить, горячая штучка.

Перед моим мысленным взором возник портрет покойной — обладательницы того голоса, что я слышала: круглое лицо с широкими холмами скул, но в целом изящное, плоть источена голодом и червями, тело напоминает воск. Водопад черных растрепанных волос кое-где до сих пор удерживают острые золотые булавки.

— Не думаю, что можно остаться горячей штучкой, пролежав столько лет мертвой.

— Задействуй хоть чуть-чуть воображение. Телесная оболочка, разумеется, подверглась разложению. Но ее духовная сущность, возможно, нет.

— Пошляк ты, Филлип. — Мой смех вышел жалким, натужным, фальшивым, вымученным.

Но Филлип, ничего не заметив, все так же широко ухмылялся. Я не могла прогнать из головы мысль о том, что скрывается у него под ногами.

— Я просто распаленный самец, — признался он. — И веду себя соответственно.

Это уже была наглость за гранью приличия.

— Прелестно. Пообещай мне, что будешь держать себя в руках.

— Обещаю приложить все возможные усилия. — Филлип вытянулся по струнке, притиснул к сердцу сжатую в кулак руку, словно принося военную присягу. Снова эта ухмылка, этот самоуверенный, оплаченный госбюджетом оскал кандидата в президенты.

— Лососни тунца. — Я показала ему средний палец и перевела взгляд на перегородку.

Там красовались не только тануки. Были и другие ёкаи^[3]. Всевозможные ёкаи, настоящий парад нечисти. Кицунэ^[4] в изысканных томэсодэ^[5], с вопросительно загнутыми хвостами. Нингё^[6], выползающие из полного сокровищ моря. Каппы^[7] и громадные óни^[8], торгующиеся над корзинами, полными огурцов. Все лица, вышедшие из-под кисти художника, принадлежали ёкаям. Даже лица домохозяек: у одних имелись глаза, у других — только губы, у некоторых рты были распялены в жуткой улыбке до ушей. Они все были гребаными ёкаями. Все до единой.

— Кошка, я просто хотел тебя посмешить. И все.

— А… теперь это так называется.

Филлип смахнул с глаз челку и прижал ладони к груди в карикатурной имитации отчаяния:

— Ты больно меня уязвила.

— Это твое эго тебя уязвило. Я лишь послужила его орудием.

И тут он рассмеялся. Как будто это было не важно, как будто это не могло иметь никакого значения ни для него, ни для кого бы то ни было, как будто не имело никакого значения, что столько людей в этом мире ждут, готовые пожертвовать всем ради одного его поцелуя. Филлипу не было нужды марать себя злобой — при его-то благословенно-изобильной гетеросексуальной, белой, маскулинной, финансово обеспеченной жизни.

— Ты клевая девчонка, Кошка. Ты же это знаешь, верно? А клевые девчонки заслуживают счастья.

— Думаю, ты несколько преувеличиваешь, — ответила я, выдав в качестве бонуса полуулыбку. Все эти пожелания счастья — тоска смертная, но я не могла винить Филлипа за его благие намерения. Я ужасно устала. Устала быть несчастной, а еще сильнее устала стыдиться того, что я несчастна. С учетом того, какую неподъемную глыбу представляла собой вера Филлипа в свои идеалы, проще было согласиться, чем спорить. — Но я ценю твое участие.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Шепот, такой тихий, что не улавливался мозжечком. Слова тонули в эхе голоса зовущего нас Фаиза — послеобраз, ощущение зубов на коже. Мы вышли из комнаты, и наше будущее накрыло нас. Как свадебная вуаль, как траурное облачение. Как пена на губах невесты, утопающей в земле.

Глава 2

Особняк был гигантским. Больше, чем следовало. Выше. На задворках моего сознания внутренний голос захлебывался вопросами: дом и должен быть таким огромным? Память меня не подводит? Все хэйанские особняки строили в два этажа или больше?

Это отдавало бредом.

Однако вот он, дом. Хотя этажей было всего два, каждый вмещал в себя по меньшей мере двенадцать комнат и несколько внутренних двориков, симметрично связанных друг с другом аскетично украшенными коридорами. Все стены особняка покрывали выцветшие изображения ёкаев: каппы и двухвостые нэкомата^[9], кицунэ с головами, прикрытыми как у домохозяек, покупают у цапель свежую рыбу. Домашний быт сквозь демоническую призму.

Мы бродили по просторам особняка, вместе и поодиночке, пробираясь сквозь развалины. В одной комнате сидели терракотовые монахи, склонив головы, отягощенные многовековой скорбью. В другой были куклы с черным лаком на губах. В третьей мы нашли книги, точнее, останки книг. Толстые тома обратились в труху, в пищу и пристанище насекомых, они кишели личинками, скручивались, истлевая. Хотя выглядели книги пугающе, пахли лишь темной зеленой влагой.

Украшенная светлячками, звездами и последними в этом году песнями цикад, ночь входила в свои права, расцвечивая мир темными тонами индиго. Из соседней комнаты донеслась музыка: Тейлор Свифт и Coldplay и Карли Рэй Джепсен. Местом празднования мы выбрали один из обеденных залов первого этажа. Там были сёдзи с изображением отдыхающих тэнгу^[10], они позволяли перегородить помещение, чтобы получилось несколько комнат. Немного личного пространства, шутили мы, для будущих супругов.

Две подсвеченные сзади фонарем тени — Филлип и Талия, эти силуэты я узнала бы где угодно — поднялись и переплелись на сёдзи справа, и Фаиз, по локоть зарывшийся в сумки с продуктами, замер и уставился на них. Раздался смешок Талии — торопливый летучий звук, кокетливый, полный желания. Глядя на беспокойство, разлившееся по лицу Фаиза, на сжавшую его губы тревожную гримасу, я задумалась: а знает ли он, что Филлип и Талия когда-то предавались вместе плотским удовольствиям? И вдруг поняла, что тревожусь из-за того, имеет ли вообще смысл искать ответ на этот вопрос.

— Ты в порядке? — Я прошла через зал к Фаизу.

— В полном. А с чего бы мне быть не в порядке?

Его взгляд метался между мной и тенями на сёдзи.

— Не знаю, — ответила я. — Просто ты выглядишь каким-то напряженным.

— Перелет был долгий.

— Ну да.

Его глаза продолжали бегать туда-сюда, словно маятник метронома.

— Слушай, не поздно ведь вернуться в Киото или поехать еще куда-то…

— Талия с самого детства хотела сыграть свадьбу в доме с привидениями. Я не собираюсь отнимать у нее ее мечту. — Он говорил это с окаменевшим лицом, с усилием сглатывал после каждого слова. — Особенно после того, чего нам стоило сюда добраться.

— Я не хочу обесценивать надежды и чаяния Талии, но кто-то должен это сказать. — Я попыталась улыбнуться. — Каким чокнутым ребенком надо быть, чтобы мечтать вырасти и сыграть свадьбу в доме с привидениями? В смысле, что за фигня вообще?

Тени на сёдзи превратились в медленно колышущиеся сгустки черноты, и Фаиз не мог оторвать от них взгляд.

— Кошка, — наконец он склонил голову и прижал сложенные домиком пальцы к переносице, — не знаю, что на тебя нашло, но прекращай. Нельзя, чтобы Талия это услышала. Знаешь, с каким трудом я уговорил ее разрешить тебе приехать?

— Знаю, — механически ответила я, столь же механическим жестом прижимая сложенные ладони к животу, упирая большие пальцы под ребра. Это больно, когда тебя заставляют так сжиматься. — Знаю. Ты мне говорил. Я не понимаю, что на меня нашло. Я это так просто.

— Ты так просто что, Кошка?

Я подумала о комнатах, обратившихся в склепы, о книгах, источающих, словно гной, плоскотелых жуков, опустошаемых, освящаемых разложением.

— Мне кажется, зря мы все это затеяли. Зря сюда приехали. Зря тут сидим. Мне кажется, мы об этом пожалеем. Вот и все.

Я отошла от Фаиза, не дожидаясь, пока он в очередной раз скажет, что я его подвожу, выбралась из зала и нырнула в коридор. Воздух там был теплый, по-летнему влажный. В самом конце прохода кто-то зажег фонарь, и его свет падал на бронзовое зеркало, в котором смутно отражалось мое лицо. Я подобралась, ожидая, что на металлической поверхности проявится еще одна фигура, изломанная, свешивающаяся со второго этажа, нечто вытянутое, бледное, безликое.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Нет, не так.

Картинка обрела ясность. Если призрак и впрямь существует, то у этой девушки эмалевая кожа, чернильно-черные волосы и хрупкое тельце, составленное из косточек не прочнее кружев или рыбьих позвонков, еле способное удержать ее нетерпеливое сердце. Девушка в белом подвенечном наряде, с подбородком, острым, как тоска. Она целует сомкнутыми губами, без языка, без страсти. Эти поцелуи — как благословение, как молитва, как прощание.

И, разумеется, рот ее — от зубов до самых глубин горла — черен.

В темноте взвизгнули, терзая рыхлую землю перед домом, колеса машины, и я выпросталась из своих грез. Я услышала, как комья грязи ударили в тонкие стены. Костяк дома запульсировал от музыки — дабстеп, но не совсем, развеселое экспериментальное безумие. Музыка слишком буйная, чтобы привести накачанную экстези публику к подобию хореографии, но для самых ярых ее поклонников это всегда было плюсом. А он никогда не любил плыть по течению.

«Лин», — подумала я. Он наконец-то приехал.

Я не могла допустить, чтобы Лин видел меня в таком состоянии, поэтому сбегала умыться, вычистить из уголков глаз все потустороннее. Вернувшись в нашу импровизированную гостиную, заставленную низкими столиками, увешанную бумажными журавликами и заваленную подушками в горошек, купленными в дешевом магазинчике, я обнаружила там не только Лина, но и потеющую на татами сумку-холодильник, набитую серебристыми банками пива Asahi и бутылками с юдзовой^[11] газировкой. И черный чугунный котел — здоровенную, солидного вида емкость, готовую до краев наполниться протеином и овощами.

Гниющие столики были заставлены открытыми пластиковыми контейнерами, набитыми всевозможной снедью: тефтели, свиная вырезка, блестящие белые ломти куриной грудки, кубики маринованного тофу, целая рыба во льду, поблескивающая тускло-серебристыми глазами, сирлойн-стейки, ребрышки, тонкие ленты говяжьей нарезки и даже мраморное мясо вагю, редька дайкон, тонны шпината, пекинская капуста, тысяча и один сорт грибов. В уголке, на периферии пиршества, расположились сердца, рубцы, потроха и печень, такие свежие, что, казалось, вот-вот зашевелятся.

Уж если глумиться над историческим памятником, то по-крупному.

— С сыром все вкуснее. Налетайте. Давайте просто макать все мясо в сыр. Замутим фондю. У меня тут шесть видов сыра. Крафтовая хрень. Вы, ребята, ведь способны оценить безбожно дорогое скисшее молоко, верно? — Лин потряс пластиковым пакетом, набитым чем-то трапециевидным.

Филлип, скрестив ноги, сидел напротив.

— Кошка!

Лин вскочил, гибкий, текучий, как вода. Паркур, как он сообщал мне в умопомрачительно жизнерадостных мейлах, стал его новой религией. Это не случайно, уверял Лин. Боевые искусства определяли его прошлое. Фриран будет править его будущим. И если Лин был единственным, кто улавливал смысл этого умопостроения, вины самого Лина в том не было. Он обогнал свое время, обогнал моду, обогнал нас: у него были работа на Уол-стрит, жена с Уоллл-стрит и купленный в кредит особняк с садиком на барочном балкончике.

— Лин!

— Кошка!

Но это все равно был мой Лин, и когда он притиснул меня к своей груди, я, ни капли не удивившись, поняла, что и я тоже по-прежнему его Кошка. Я пробормотала ему в плечо его былое прозвище, обняла его, втянула ноздрями его запах. Лин пах межконтинентальным перелетом — пóтом, пробивающимся из-под корки дезодоранта, чуть сбрызнутым туалетной водой.

Он отпустил меня и тут же приобнял за плечо. Усталость его выдавали лишь синеватые тени, залегшие под глазами.

— Фаиз еще в другой комнате? — спросила Талия.

Мы повернулись, вновь отложив, спрятав с глаз долой шесть лет сложных отношений, и все ради стыдливой невесты. Талия возвышалась над нами с улыбкой, натянутой, как полицейская оградительная лента, помада капризно выделялась на смуглой коже. Из дорожного платья Талия переоделась в юкату^[12], безупречно подогнанную по фигуре, на просторах темно-синей ткани сгорали в огне белые мотыльки. Когда она бросила взгляд на мое лицо, ее улыбка померкла — и совсем пропала, когда Талия заметила Лина.

— Кто в другой комнате? — спросил Лин.

— Он был твоим шафером на свадьбе.

— Да у меня было человек шестнадцать шаферов. Не могу же я их всех помнить. Это же мероприятие было, в конце концов.

— Ты заставил его лететь в Исландию. — Губы Талии сжались в тонкую линию.

Лин крепче обхватил мое плечо:

— Я всехзаставил лететь в Исландию.

— Ты здесь находишься из-за Фаиза. Мы женимся! Ты поэтому сюда и приехал!

— Ах, вот оно как. — Лин украдкой взглянул на меня и ухмыльнулся. — Я-то думал, я сюда летел просто с Кошкой увидеться.

Я застыла столбом, ожидая, когда Талия это заметит и губы ее нальются состраданием. А Лин, счастливый обладатель чистопородной жены и безупречной жизни, до сих пор пребывающий в ослеплении от вечерних огней Манхэттена, ничего не заметил.

— Мы хотели сделать ему сюрприз, когда он только выйдет из машины. — Талия, не теряя надежды, переключилась на Филлипа. — Мы хотели что-то сделать для вас, ребята. В том смысле, что это полное безумие с вашей стороны — устроить нам японские каникулы. Даже еще и с полетом первым классом.

Я перебила:

— Технически это Филлип…

— Да-да. Богатый мальчик взял на себя бремя расходов. Но вы же все помогали, все старались изо всех сил. И это очень много значит для меня. Для нас. Вы даже не представляете. — Лицо Талии смягчилось — превосходная актерская игра. Она приложила руку к сердцу. — И вот мы решили сделать для вас кое-что. Вот только Фаиз пропускает свой выход.

В груди у Талии помещалась целая энциклопедия вздохов, страдальческих «ах» и «ох» со своими тонкими нюансами и уникальной этимологией. Она провела рукой по волосам, вздохнула в третий раз, в четвертый. Дальше я потеряла счет. Взгляд Талии уткнулся в меня, в изгибе ее подведенных бровей сквозило обвинение. «Это ты виновата», — было написано на ее мрачном лице. Обжалованию приговор не подлежал.

— Я здесь! Извините!

Донесшийся из-за сёдзи голос Фаиза был мгновенно заглушен пронзительным визгом расщепляющегося дерева, рвущихся изъеденных червями волокон. Перегородка справа от нас дрогнула и рухнула. Без помпы. Без ущерба архитектуре здания. Даже облако серой пыли не поднялось в воздух. Коснувшись пола, перегородка лишь издала громкий шлепок, похожий на звук, раздающийся в момент встречи ладони со щекой.

Мы замерли, как перепуганные зайцы.

— Черт! — сказал Фаиз.

Морок прогнал Лин. Он разразился беспечным лающим смехом. И этого оказалось достаточно. Мы пришли в себя и с наслаждением погрузились в болтовню, как в бассейн с успокоительным.

Фаиз стоял, улыбаясь нам поверх учиненного им погрома, — без малого шесть футов стыда и горького раскаяния. В руках он бережно держал стопку плоских прямоугольных коробочек, обернутых золотой фольгой. Каждому из нас он отвесил поклон:

— Извините.

На сей раз мы рассмеялись хором, словно опьяненные тем, что остались в живых. Филлип поднялся, подошел к Фаизу и ткнул его в плечо так сильно, что Фаиз выронил свою ношу. Украшенные блестками и ленточками подарки полетели на пол. Но Филлип непринужденно подхватил их на лету — одной рукой, без малейших усилий: чемпион пришел на помощь лузеру.

— Вот так, — с излишней веселостью шепнул Лин, — и появляются на свет суперзлодеи.

Глава 3

Еда оказалась столь же прекрасна, как исходивший от нее запах; в этом декадентском разнообразии восхитительно было все, вплоть до бульона. Отвар из зелени, мяса и костного мозга обладал таким потрясающим вкусом умами^[13], что оторваться было практически невозможно, но мы все же смогли, потому что было много всего прочего. Мы ели, пока наши животы не раздулись, а опьянение не начало спадать. Лин то и дело уговаривал нас попробовать сыры и нарезал данаблю и камамбер с халапеньо любому, кто проявлял хоть малейшую видимость интереса. Остатки он пустил на запеканку по-гонконгски: расплавленным маскарпоне полил свинину, рис и горьковато-сладкие грибы шиитаке. Что же, мы слопали и это.

Комната уже была завалена оберточной бумагой. Фаиз и Талия купили нам подарки — статуэтки из темно-зеленого, как вода древнего озера, нефрита. Все одинаковые — женская фигура со склоненной головой, будто охваченная священной скорбью. Очертания ее ног растворялись в недостроенной колонне: ее замуровывали заживо ради исполнения надежд ее господина, ради того, чтобы его поместье стояло долго.

Хитобасира.

Мой неугомонный палец поглаживал щеку доставшегося мне изваяния. На лице женщины не было ни глаз, ни рта, она не могла ни видеть, ни кричать. Где Талия и Фаиз достали эти статуэтки? — задумалась я. Предполагалось, что это поездка-сюрприз. Талия знала заранее? Неужели Филлип, наш золотой мальчик, наша провинциальная звезда, великолепный Филлип, которому не могла отказать ни одна женщина, пошептался с ней перед путешествием?

— Давайте сыграем в игру, — промурлыкала Талия, полуприкрыв томные от коварства глаза, делая Фаизу знак согнутым пальцем.

Тот поднялся и стал обходить фонари, гася их один за другим. Наши тени выросли до потолка.

— Она называется Хяку моногатари кайданкай.

— Чего-чего? — спросил Лин.

— Хяку моногатари кайданкай, — повторила Талия медленнее и четче. Потом посмотрела на меня — пристально, настойчивым взглядом привлекая мое внимание. — Собрание ста историй о привидениях. Кажется, так.

— Или историй о сверхъестественном, — сказал Фаиз.

— В древние времена самураи придумали эту салонную игру, чтобы выяснять, кто из них самый храбрый. В комнате зажигали сто свечей. Каждый самурай рассказывал историю о привидениях, а закончив, гасил одну свечу, и выигрывал тот, кто выдерживал это испытание, не поведя и бровью.

— И выйти в туалет тоже было нельзя? — уточнил Лин.

— Ну разумеется, — ответил Фаиз.

— Так и в чем же смысл всего этого ритуала? — спросил Лин.

Талия тоже встала и стала обходить комнату по траектории, противоположной той, что выбрал ее жених. Она гасила отмечавшие ее путь фонари, и тень ее становилась все длиннее.

Наконец остался лишь один фонарь, его пламя подрагивало, разрисовывая стены смутными силуэтами. С верхнего этажа лился мерцающий свет свечей.

— Неужели не догадался? — Талия лукаво улыбнулась. — Чтобы создать духам гостеприимную атмосферу. Ну, пошли.

Мы поднялись наверх. Кто-то зажег сто красных свечей в комнате, должно быть, принадлежавшей второй жене, младшей супруге, потерявшей свой блеск, — важного человека не могли поселить в столь маленькой, скромной келье. Это было святилище отвергнутости. Если обитательницу этого помещения и любили когда-нибудь, то неохотно, ожесточенно, выполняя неприятную обязанность. Единственной прелестью комнаты было овальное зеркало, размером даже больше, чем требуется человеку, в черной керамической раме, испещренной золотыми прожилками.

— Ну ни капельки не страшно, — сказал Филлип.

— Ты про комнату, про церемонию или про то, что Талия ухитрилась незаметно для всех запихнуть к себе в чемодан сто свечей? — спросил Лин, оглядевшись вокруг и убедившись, что Талии нет в зоне видимости — она куда-то вышла.

— Все вышеперечисленное, наверное. — Отражение Филлипа было безликим, словно отпечаток пальца на бронзовой поверхности зеркала. Оно могло принадлежать кому угодно и чему угодно. — Вообще у меня ощущение какого-то непотребства.

— А когда ты сумел купить право доступа на территорию исторического памятника, не заполнив ни единой бумажки, никакого ощущения не возникло? — протянул Лин, прислонившись плечом к колонне, ныне совершенно бесцветной, если не считать цвета древности. — Если что и можно назвать непотребством, так это то, до какой степени богатые белые мужики…

— Так я и знал, что надо было улучить минутку и ввести тебя в курс дела. Но слушай, я же это не для себя.

— Знаю, ты это для Талии, — ответил Лин.

Пауза затянулась.

— И для Фаиза тоже.

— Ты ведь до сих пор по ней сохнешь, правда? — заметил Лин, оскалившись в усмешке. Он отошел от колонны.

— Господи, Лин, — сказала я.

— А что? — Лин всплеснул руками так стремительно, что, будь его пальцы птицами, они бы не выдержали перегрузки. — Все об этом уже успели подумать. Эти дурацкие фигурки, которые Талия нам вручила. Предполагалось, что поездка будет сюрпризом. Откуда она узнала, чувак? Давай. Скажи мне.

Филлип среагировал мгновенно. Думаю, никто из нас не предполагал, что он способен двигаться так стремительно, даже с учетом его спортивного прошлого. От такой горы мускулов ждешь, что она будет долго раскочегариваться, собираться, копить силу перед броском. Но Филлип рванулся через комнату: шесть скользящих шагов — и Лин оказался зажат между ним и стеной, по инерции стукнувшись о последнюю затылком.

— Мать твою, ты что делаешь? — завопила я, цепляясь за руку Филлипа.

Тут он на меня посмотрел. И глаза его были холодными, такими холодными, что сердце могло замерзнуть в их синеве.

— Да, ты права, — сказал он. Филлип — мы все это знали — действовал в своей неповторимой манере. — Я не буду опускаться до такого.

— Но опуститься до того, чтобы спать с чужой невестой, ты готов. — Лин, едва Филлип его отпустил, обхватил рукой свою шею и принялся растирать кадык с улыбкой, неистребимой, как дурная привычка.

— Я не спал с Талией.

— Разумеется.

Сказав это, Лин — наконец-то! — вышел из комнаты, и дом поглотил звуки его шагов.

Тишина заключила нас в свои объятия, точно друг-заговорщик. Я подняла глаза на Филлипа. Он стоял, ссутулившись, опустив руки со стиснутыми кулаками, дыхание сочилось из его рта вслед за скрипом зубов.

— Эй!

Он покосился на меня — пока что молча.

— Эй, — повторила я. — Что это за херня была?

Постепенно успокаиваясь, Филлип заговорил:

— Не знаю. Я вспылил. Этот утырок вечно на меня так действует. Мне кажется, я умею держать себя в руках, но есть в Лине что-то такое, отчего мне хочется просто кулаками в стену молотить.

Филлип провел языком по краю зубов и показал мне ладони — на коже виднелись полукруглые царапины от ногтей.

— Но ты ведь знаешь, в этом его натура.

— Я не понимаю, как ты с ним ладишь. — Филлип продолжал озвучивать свой внутренний монолог, который, как всегда, был слишком громким, чтобы кто-то мог в нем поучаствовать. — Он не человек, а говно.

— Но он ведь правду говорил, да?

— Что?

— Он правду говорил? — повторила я, и дом вдохнул, втянув в себя пламя половины свечей, погрузив нас в темный хаос. — Про тебя и Талию.

— Ты так спрашиваешь, как будто хочешь, чтобы это было правдой.

Будь Филлип чист перед лицом инсинуаций Лина, он ответил бы быстрее, а так он с тихим шипением выдохнул сквозь зубы. По крайней мере, весь пар он, к счастью, уже выпустил. В своем теперешнем раздражении Филлип был суров, но безобиден.

— У меня нет никакого мнения по этому вопросу.

— А зачем спрашиваешь?

— Затем, что ты из-за этого едва не забил человека до смерти.

— Это тут совершенно ни при чем. Я же сказал, Лин просто действует мне на нервы. — Он испустил тектонический вздох. — Но надо бы сходить извиниться перед ним. Ты права. Не знаю, что на меня нашло, херь какая-то.

Я молчала, пока шаги Филлипа не замолкли в коридоре, а потом повернулась и…

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Женский голос, сладкий и полный желания. Я смутно почувствовала, как трещит мой мозговой ствол, как гормоны стресса завывают в двигательной системе, требуя, чтобы я бежала, немедленно укрылась в уголке задумчивости, в людской, да где угодно, лишь бы уберечься, чтобы я бежала, просто бежала сейчас же.

Но мое тело не слушалось призыва.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Она — я представила себе девушку меньше меня ростом, моложе, черные волосы водопадом льются со «вдовьего мыска» — произнесла это снова, на сей раз настойчивее. Я почувствовала, как зубы смыкаются на мочке моего уха, как язык ощупывает его края. Ее дыхание было влажным, теплым.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Что?

Слово камнем застряло в моем горле, холодное и мертвое. Спотыкаясь, с гудящей головой, на негнущихся ногах я проковыляла к зеркалу. Мне это мерещилось. Мне это не мерещилось. Мной что-то овладело, меня что-то захватило, и теперь в любую секунду я могла перерезать себе горло и стать первой жертвой этой ночи.

В конце концов, разве это не главное требование сценария ужастика? «Не такие» — странные, чокнутые, с татуировками, с проколотым языком — всегда должны умирать первыми. Пережевывая эту мысль вязкими остатками сознания, я скользила взглядом по зеркалу и чувствовала, как сводит живот.

Столько мыслей. И все не более чем сиюминутное отвлечение.

Я всмотрелась в отполированную медь, и, господи боже, она была там. Стояла позади меня, уткнув подбородок в мое плечо, обвивая руками мою талию. Пальцы по-собственнически зарылись в ткань моей рубашки. Она была так близко, однако я почему-то не могла разглядеть ее лица.

Нет.

Не может такого быть.

С моим зрением все было в порядке. Это все мой мозг. Мозг не мог рассортировать зрительные впечатления, не мог обработать и сохранить в памяти сведения о ее лице, не удерживал в себе ничего, кроме красного бутона губ и глянцевого блеска черных волос.

Ее руки зашевелились. Пальцы нырнули во впадины между ребрами, стиснули меня. Я охнула от боли, а она в ответ стала издавать животные звуки, нежные, успокаивающие. Свет пробивался сквозь щель ее рта, и там не было ничего, кроме мрака и кислого запаха, ничего кроме…

…черных…

…зубов…

— Кошка?

Я подскочила на месте. Я стояла там, где стояла с самого начала, боком к зеркалу, и не было никакой мертвой женщины, сжимающей меня. Не было даже испарины на моей коже — свидетельства того, что я чуть не сошла с ума от страха. Были лишь тишина и заплесневелая жара — воздух в комнате имел густой вкус просфоры, бледной, сухой, переслащенной.

— У тебя все хорошо?

Талия оперлась о дверной косяк, сложив руки на груди, между словами ее реплики затаились сотни невысказанных фраз, и самой легкоугадываемой была: «Ты что, мать твою, творишь?»

Серьезной враждебности от Талии, впрочем, не исходило. Для этого она была слишком хорошо воспитана. Но она вечно чего-то недоговаривала, ведь, даже если ты обрядишь свинью в бриллианты, она изваляется в грязи при первой возможности. Как бы Талия мне ни улыбалась, она не была мне не рада.

— Ты стояла, уставившись в стену.

— Правда?

Губы Талии вновь превратились в тонкую линию, а когда она заговорила, то без своей обычной шелковой мягкости, а голосом, огрубевшим от злобы:

— Знаешь, нас никто не заставляет дружить, но тебе не обязательно быть такой сучкой.

«Сучка» — из тех слов, что действуют как выстрел, отдаются в ушах, как удар кулаком. Я вздрогнула, мир снова сделался четким: теплое сияние свечей вдалеке и холодный, как ледник, взгляд Талии.

— Чем я тебя так бешу? В смысле, помимо уже известного факта?

— Ты бесишь меня тем, что даже на простой вопрос ответить не можешь без попытки повыпендриваться.

— Прости за неприятную новость, но я не пытаюсь выпендриваться, я…

— Ну вот! О чем я и говорю. Я спрашивала, все ли у тебя хорошо. И ни о чем больше. И ты даже на это не смогла ответить без своих поганых закидонов.

— Ты серьезно это имела в виду?

— Что?

— Ты серьезно это имела в виду?

— Чтоб тебя, ты вообще о чем? — вытаращилась на меня Талия. — Что ты несешь?

Я понимала, почему Лин хохмит в любой сложной ситуации. Легче прикрыться болтовней, уклониться от сизифова труда эмпатии. Легче не думать о ней и о том, что мой мозг кипит от воспоминаний о девочке-женщине в зеркале. Я провела пальцами по макушке, пригладила волосы и улыбнулась:

— Твоя озабоченность моим состоянием — это было всерьез?

— Ах ты дрянь! — Я попала в яблочко. — Вот что я получаю от тебя в награду за доброту.

— Вот что ты получаешь в награду за лицемерие.

— Что тебе от меня надо? — Ее голос сорвался. — Я стараюсь ради Фаиза. Тебя я не люблю и считать себя из-за этого сволочью не собираюсь. Ты пыталась нас разлучить. Но знаешь что? Я работаю над собой. Я бы выложила кучу денег за то, чтобы тебя здесь не было, но мы имеем то, что имеем. Так что давай ты, мать твою, пойдешь мне навстречу.

— Если тебе от этого полегчает, то я тоже была бы рада, если бы тебя здесь не было.

— Надеюсь, дом тебя сожрет. — На большее добросердечности у Талии не хватило.

— И тебе того же.

Глава 4

— Чья очередь?

— Без понятия.

Лин подкинул вверх зернышко карамельного попкорна, но не поймал, промахнувшись на миллиметр. Попкорн отскочил от его носа и закатился под этажерку. Толстощекие куклы в потрепанных одеяниях правителей, до сих пор сохраняющие блеск собранных в пучки волос, смотрели на нас, восседая рядом с принцессами в двенадцатислойных дзюни-хитоэ^[14], — каскады изумрудной и золотой узорчатой ткани и высокомерие на челе. Я заметила, как муха выползла из обломков фарфорового черепа мальчика. Из всех фигурок он один не выдержал испытания временем. Как будто кто-то схватил его за подбородок и стиснул так, что скулы треснули, обвалились внутрь. Жертвоприношение.

Эта мысль проникла в мое сознание струей ледяной воды.

Куклы — на полках их собрались десятки — в молчании ждали, когда вернется куда-то отлучившаяся Талия, сложив руки на коленях, не смея вздохнуть. Было поздно, мы устали до того, что потеряли счет времени. Талия заставила нас обойти все комнаты, прежде чем мы обнаружили эту. Эту, потому что в прочих шести не было должной атмосферы. Сначала происходящее казалось мне глупостью. Но по мере того как мы рассказывали истории об утопленниках и голодных духах, затея начала обретать смысл. Здесь и впрямь было некое волшебство, пусть даже нами самими придуманное.

Мы гасили свечку после каждой истории, пока не истребили все мерцающие огоньки, кроме одного — последнего выжившего. Его трепетание было видно сквозь сёдзи. На стенах пенились волны бурного океана. Сквозь сияющие воды, изображенные краской такой блестящей, словно в нее подмешали сапфирную крошку, на нас равнодушно взирало изображение спрута.

— Я расскажу. — Я перевернула мобильник экраном вниз, проглотила остатки почти безвкусного пива — оно отправилось вдогонку за сливовым вином Лина. Зубы по ощущению были словно из сахара и покрылись таким слоем налета, что я не могла не водить по ним языком — снова и снова. Как лошадь. Как собака, сунувшая морду в пакет с тянучками. Туда-сюда. Туда-сюда. — У меня есть история.

Фаиз отозвался первым. Иногда он все же вспоминал, как должен вести себя лучший друг.

— Не надо. У тебя был бурный вечер. Просто сиди и расслабляйся…

Мой взгляд поплыл — в одну сторону, затем в другую. Я перепила. Ну и плевать. Я неуверенно поднялась на ноги, придерживаясь за этажерку.

— Не-не. Я в норме. У меня есть история. После нее ваши паршивые байки будут нервно курить за углом.

— Ну, не знаю. У Фаиза была шикарная история про дядю его бывшей. Даже вспоминать страшно, — сказал Лин.

— Тс… — Я прижала палец к его губам.

Тени разрисовали углы комнаты узорами, удлинили их, искривили до кошмарной неузнаваемости. Я почувствовала в глубине горла горечь желчи и сглотнула, борясь с приближающейся дурнотой. Меня мутило. Мутило ото всего.

Мир качнулся.

— Сядь.

— А потом ты велишь мне палочку принести?

— Господи! — Фаиз встал, взял бутылку воды и ткнул в мою сторону горлышком: — Кошка, ты пьяная. Сядь пока…

— Пока дурой себя не выставила?

— Он не это имел в виду.

Между зашкваром Фаиза и явлением Талии не было никакой паузы, причина и следствие слились в едином восхитительном движении. Эти двое меня взбесили. Такого никоим образом не должно было случиться.

— Да я Фаиза знаю… — Я придушила в себе окончание фразы и снова села, чувствуя, как едкий ком набухает в том самом месте, где ребра расходятся от грудины, как двери храма или птичья дужка. Да я Фаиза знаю с тех времен, когда он к тебе еще и в мокрых фантазиях не являлся. Сжав губы двумя пальцами, я подавила подступающую рвоту. — Просто дайте мне рассказать.

Филлип выдохнул:

— Господи боже!

— Хорошо, — сказала Талия.

Фаиз еще немного постоял с таким видом, будто чего-то не договорил. Но потом сдался, присел рядом с Талией, стукнув коленями о пол, и погладил ее по волосам. Однако в вопросе профилактики обезвоживания он остался непреклонен — тыкал бутылкой в мою сторону, пока я не подхватила ее и не отхлебнула.

Вода пролилась в горло, точно свет.

— О’кей, о’кей. Давайте я начну. В некотором царстве…

Знаете, как поэты иногда говорят: такое чувство, будто весь мир тебе внимает?

У меня было так же.

Только вместо аудитории, полной профессоров в накрахмаленных воротничках, с академическими талмудами, где каждая глава отмечена особым цветом в зависимости от значимости, был дом. Особняк вдохнул. Я словно была в церкви. Здание словно приглушило стук своего сердца, чтобы лучше меня слышать, деревянные стены плотнее сжимались, скручивались вокруг комнаты, как будто она была утробой, а я — новой жизнью. С потолка, словно от вздохов особняка, падала пыль, свисали тонкими серебристыми пуповинами нити паутины.

Казалось, дом говорит со мной через мотыльков и мокриц, через трещины в фундаменте, через крошечных черных муравьев, вгрызающихся в объедки нашей трапезы так, словно мы оставили после себя трупы, а не блестящие комки пищевых оберток. Воздух пах сырым мясом, жиром и жженым протеином.

Я изо всех своих гребаных сил надеялась, что она сейчас слушает.

Отчасти потому, что я устала быть нелюбимой, быть объектом жалости, вроде олененка, испускающего последний жалкий вздох в канаве. Отчасти потому, что я хотела, чтобы все это оказалось правдой.

Я хотела чуточку волшебства.

Пусть даже голодного волшебства.

Пусть даже волшебства, заключенного в доме, полном гниющих костей, в доме, сердцем которого служит призрак мертвой девушки. Я отдала бы ему все, что он попросит, в обмен на самую малость. На каплю искреннего внимания, каплю любви.

Пусть даже от трупа с черными зубами.

Что угодно, лишь бы снова ощутить себя живой.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

«Как я устала от этого, — подумала я. — Приди согрей меня, и я дам тебе то, чего хотим мы обе».

— В некотором царстве, — повторила я. — В некотором царстве посреди леса стоял дом, и стоял он тихо, пока в него не ворвалась компания друзей двадцати с небольшим лет в поисках привидений…

Филлип и Фаиз дали друг другу «пять».

— Они съели свой ужин. Выпили пиво. Они затеяли игру, чтобы пробудить мертвых ото сна. Но в этом не было нужды. Дом уже знал, что они здесь.

Я откинулась назад, опираясь на ладони, и посмотрела на ту муху, что выползла из трещины в черепе фарфорового мальчика, деловито подлетела к другой кукле и юркнула меж ее черных губ. Мне показалось, что я слышу, как мушиные лапки скребут по глазури.

Лин догадался первым:

— Ты что-то видела?

— Девушку, — прошептала я. Это, должно быть, прозвучало шуткой, глупостью. Но сквозь щели в сёдзи дохнул ветер, как будто особняк — я не сомневалась в этом — засмеялся голосом, исполненным термитов. — Бледную маленькую невесту с чернильной улыбкой.

И тут, как по команде, весь свет погас.

— Черт!

Загорелись экраны смартфонов, нарезая темноту на половинки, четвертинки, неровные многоугольники, похожие на куски разбитого стекла.

Филлип встал во весь рост с поднятой рукой, отгораживая нас от двери:

— Что это сейчас была за хрень?

— Наверное, просто ветер.

Впрочем, уверенности в голосе Лина не чувствовалось, он весь пульсировал от адреналина, можно было почти разглядеть, как его сердце колотится о грудину, изнемогая от желания выбраться наружу. Ему было страшно. Своим покореженным выпивкой сознанием я никак не могла ухватить эту мысль. Лин никогда ничего не боялся. Но если уж он испугался, это значит, что остальным нужно уже бежать отсюда.

Я коснулась верхней губы языком.

— Это она.

Глаза Талии сверкнули в полумраке.

— Чего мы ждем? Давайте проверим.

Она вскочила на ноги, покачнулась и спустя одно напряженное, как туго натянутый канат, мгновение бросилась бежать. Талия вылетела за дверь прежде, чем мы успели сообразить, что она помчалась не туда, прежде, чем Фаиз успел выкрикнуть отчаянное «Постой!» и побежать вдогонку. Мы побежали следом за ним. Все мы вопили, заполняя коридоры своими голосами, а где-то бродила по дому, построенному ее мужем, охагуро-бэттари.

Я успела лишь увидеть, как силуэт бегущей Талии, озаренный галогеново-бледным сиянием ее телефона, исчезает в дальнем конце коридора. Звука шагов не было, Талия мчалась невесомо, точно ревность. Я кинулась за ней, но погоня прервалась, едва начавшись: Лин затащил меня обратно в комнату, ухватив длинными пальцами за запястье.

— Стой, — прошипел он. — Это небезопасно.

— Думаешь, я не понимаю? С этим местом что-то неладно.

— Да уж. Неладней некуда. Гигантский особняк у черта на куличках, набитый куклами и всякой стремной дрянью.

Пот блестел на его лбу, темнел на воротнике рубашки.

Я попыталась высвободиться, но Лин не пустил. Он лишь надежнее перехватил мое запястье. Его обручальное кольцо впилось мне в кость.

— А это безопаснее — отделиться от остальных?

— От этих идиотов? Несомненно. — Лин вытянул напряженную шею в коридор. Филлип и Фаиз углубились в недра дома, их голоса слились в неразличимый гул, словно идущий из одного горла. — В структурном плане этот дом представляет собой полный пипец. Кто знает, что свалится нам на голову? Учитывая то, как они топают…

— Ты отклоняешься от темы. — Я снова попыталась вывернуться.

— Да ладно! А если и отклоняюсь?

— Они наши друзья. Мы должны пойти за…

— Твои друзья, — отрезал Лин. Одним мягким движением он загнул мои руки под каким-то невероятным углом и зажал их так, в двух градусах от пыточного положения. Я все равно попробовала вырваться из захвата и скривилась, когда в синапсах зажглось: «Ты на что, дура, рассчитывала?» — Не мои. Мне на этих дебилов насрать.

Я оскалилась:

— Чудесно. Просто чудесно. Они были твоими шаферами.

— У меня было до фига шаферов, так что плевать. Двумя больше, двумя меньше. Но фигня не в этом. — Он ткнулся лицом в мою макушку, выдохнул: — Кошка, сейчас именно тот момент, когда второстепенные персонажи должны умирать ужасной смертью. Ты бисексуалка. Я клоун. Погибать кому-то из нас.

— Но…

— Филлип белый. Ему ничего не грозит. Фаиз — герой, так что в первом акте он точно не подохнет. А Талия… ну, возможно, Талию отымеют по полной программе. Но на нее мне плевать.

Он сказал это так небрежно. Как будто это была самая легкая реплика на свете, даже легче, чем «Привет, как делишки, мне вообще по барабану, что ты не была на моей свадьбе, и я никогда не спрошу тебя, почему ты не ответила на мое приглашение и не потрудилась сообщить мне, что у тебя вся жизнь полетела к чертям».

Я продолжала крутить плечами, проверяя, не получится ли найти какую-то лазейку, какой-то способ пошевелиться, не выдернув из сустава локоть и не порвав спинные мышцы. Все это, разумеется, при условии, что Лин не отпустит меня, если сопротивление перерастет в серьезный рывок. Я наклонилась в искомом направлении и стала считать секунды — как скоро миндалевидное тело мозга потребует прекратить эти фокусы, а роговицы глаз расцветут фейерверками боли, как четвертое июля в черно-белых тонах?

Три секунды.

— Пусти.

Я больше не слышала остальных, но доски пола вздрагивали так, словно в толще древесины билось сердце.

Лин все еще держал меня.

— Черт, Кошка! Я тебе не враг.

Четыре, пять.

Я зарядила легкие воздухом, точно серебряными пулями; проникая сквозь зубы, воздух обжигал рот.

Шесть. Семь. Восемь.

В каждом промежутке между секундами я продвигалась еще на миллиметр, проскальзывая между вздымающимися волнами боли, когда хватка Лина слабела. Сейчас происходила схватка двух эго — его и моего; каждый из соперников ждал, когда другой сломается.

— Кошка…

Фусума напротив нас скользнула в сторону с такой силой, что врезалась в стену.

Мы подпрыгнули на месте, Лин едва не вывернул мою руку не туда. Это была Талия, плечом она прислонилась к раме перегородки, ее пышная грива рассыпалась по плечам, в зрачках черных глаз отражались три ксеноновых квадратика — свет от наших телефонов.

Талия усмехнулась:

— Вы не поверите, что я нашла.

Мое дыхание почти иссякло, я хватала воздух мелкими глотками.

Что-то здесь было не так. И проблема была не только в том, что Талия внезапно выскочила из комнаты пять минут назад, хотя и в этом отчасти тоже. Проблема была в том, как она выскочила. Сколько бы я об этом ни думала, сколько бы ни рассматривала ситуацию под разными углами, в голове возникала одна и та же картинка: леска проникает Талии в горло, преодолевает изгибы кишечника, крючок на ее конце загибается вверх и выходит из пупка, вывернутый, как подманивающий палец.

— Что ты нашла?

Коридор за спиной Талии являл взгляду уйму открытых дверей, конец его скрывался в фиолетовом сумраке. Что-то было не так. И где-то в глубине своего полузадушенного алкоголем и стрессом сознания я знала что именно.

— Вы не поверите. Серьезно. У вас реально челюсть упадет…

— Это была девушка-призрак? — перебил Лин.

— Нет. Черт, если бы. Но это почти так же круто. Я поверить не могу. — Талия распрямила пальцами волосы, пригладила их. Она лучилась торжеством. — Вы должны это увидеть.

Из полумрака вынырнул Филлип, его светлые волосы в исходящем от телефона луче выцвели до хрящевой бледности, кожа превратилась в блестящий костяной фарфор. Секунду спустя из-за его спины появился Фаиз. Натужно, с присвистом дыша, он поковылял к Талии, застывшее на ее лице выражение представляло собой нечто среднее между благоговением и умилением любимой собачкой.

Фаиз подошел к ней, и они слились в объятии. Я отвела взгляд, кожу под правым глазом защипало. Заныли мышцы. Голова поплыла и снова загудела, словно кто-то настроил мой мозг на волну давно почивших.

— Какого черта ты убежала вот так? О чем ты думала?

— Извини. Понимаю. Я просто… разволновалась.

Фаиз взревел:

— Ты могла пораниться!

— Понимаю, понимаю. — Талия взмахнула рукой, развеивая его тревогу, ее азарт был подобен ножу, вспарывающему все наши глупые возражения, все наши страхи, открамсывающему ненужные ей куски. Ее словно охватила горячка. — Простите. Но, честное слово, все хорошо. Ничего не случилось. Все в порядке. И вообще это неважно. Я хочу, чтобы вы пошли со мной. Вы должны это увидеть.

Пальцы Лина переплелись с моими, такие знакомые. Мой взгляд скользнул по отполированной направляющей, вдоль которой двигалась фусума, добрался до соседней стены, потом метнулся к противоположному краю. И не нашел никаких креплений.

Ни желобков, ни углублений, ни хитроумных приспособлений, приноравливающих движущиеся панели друг к другу. Все выглядело декоративным. И было декоративным.

Что за бред?!

— Не хочу обижать присутствующих здесь влюбленных, — Лин кашлянул в свободную ладонь, — но, принимая во внимание тот факт, что здесь и вправду что-то есть, откуда мы знаем, что Талия не одержима какой-нибудь адской хренью…

— Там не было двери, — сказала я.

Раньше там была стена. И сейчас там была стена. Но никто, кроме меня, не осознавал проблему и никто не слушал.

— Как ты туда попала? Там не было прохода.

— Ты о чем? — Талия обвила рукой Фаиза, скромно склонила голову, всем своим видом показывая, что милостиво прощает мне мою выходку. Она подвигала перегородку туда-сюда. — Вот же дверь.

— Но ее здесь не было секунду назад. Мы прошли по всем комнатам на этом этаже и на нижнем. Этой двери не было. И коридора тоже. Ничего не было. Этого не было, когда мы только сюда вошли.

— Ты пьяная, — сказала Талия.

— Пожалуйста, не ходите с ней. — Я подалась вперед.

Лин обхватил меня за плечо:

— Я ее держу. А вы делайте что хотите.

— Вам нельзя туда идти.

Филлип шагнул к нам с Лином, протянул руку ладонью вверх:

— Мы не должны так оставлять…

— С нами все будет в порядке, — осклабился Лин. — А вы идите занимайтесь тем, чем положено заниматься главным героям.

— Пошли. — Талия одарила Фаиза и Филлипа улыбкой, взяла обоих за руки и повела в недра дома.

— Там неб…бло двери. Им надо вр…рнуться. Их там у…бют. Черт… — Слова не выговаривались как надо, они распухали во рту, язык внезапно разросся, вывалился изо рта вялым, бесчувственным мясным лоскутом.

— Ничего страшного. Это просто дурацкий старый дом. — Лин рассеянными круговыми движениями потер мышцы, оберегающие мой позвоночник в том месте, где ствол головного мозга переходит в мозг спинной. — Они вернутся перепуганные, вот и все. Расслабься.

Он говорил связно, но слова падали в мое сознание, словно камни. Все это было слишком запутанно, слишком загадочно, чтобы разобраться. Возможно, я ошиблась.

Но если не ошиблась…

Я поднялась на ноги и, не слушая громких протестов Лина, почти ничего не видя перед собой, побрела вслед за стуком сандалий по дереву, последовала за своим Данте в ад.

Глава 5

Лин поймал меня за воротник, когда я ступила на мост; перила из черного дерева были украшены скульптурами отдыхающих девушек, их тела переплетались, образуя подобие диковинного сада. Под мостом раскинулась бездонная кромешно-черная гладь декоративного пруда. Как мы сюда попали? Мы были на верхнем этаже. Однако двери раскрылись и явили нам темное небо и холодный воздух.

— Какого хрена, Кошка? Какого хрена? Нет! Мы не будем…

— Они были рядом со мной, когда тебя не было… — Я размазала по глазам слезы и помедлила, глядя сквозь соленую дымку, думая, стоит ли упомянуть о случившемся.

Лин пространственных странностей почему-то не замечал, и я не стала говорить ничего. Мы вляпались по полной, это было очевидно. Мы легко могли погибнуть и без каких-либо распрей.

— Они помогали мне держаться. Они заставили меня снова начать выходить из дому. Почувствовать себя нормальной.

— Слушай, если бы ты просто мне позвонила…

— Ты даже не сообщил мне, что женишься. — Слова слипались у меня во рту, сливались в сплошной гул, негромкий, неловкий. — Ты даже не представляешь, как это меня ранило.

Лин скривился, словно от пощечины, застыл на месте, его пальцы подергивались. Он легонько потянул меня за воротник, словно это могло все искупить, все исправить. Словно так он мог оттащить меня от края бездны, отвести нож, унять боль, обвившую своим холодным пальцем спусковой крючок.

— Я не думал, что ты захочешь знать.

— Почему? — прошептала я в подсиненный осенью воздух одно-единственное слово, полное боли и отчаяния.

Лунный свет сочился сквозь просветы в древесных кронах, располосовывал щеку Лина так же, как я располосовала свое бедро.

— Потому что ты была так несчастна.

— И поэтому ты и навещать меня не стал? И вообще не выходил на связь?

Мои вопросы повисли в пустоте, как наконец-то обмякшее тело повешенного. Я вновь представила прошлую себя, на сей раз окутанную моим безразличием, — расплывчатую безликую незнакомку, черно-белое отчаяние, залитое в искривленный сосуд, шестимесячную интрижку с сигаретами и самобичеванием. Я не имела и не могла иметь ничего общего с этим человеком, и мой ровный голос должен был служить тому свидетельством.

— Ты мог бы сказать мне что-то. Мог бы побыть со мной тогда. А вместо этого ты взял и… не знаю. Я вообще уже не представляю, что пытаюсь сказать. Жизнь — такой бардак, верно?

— Прости, что меня не было рядом. — Каждое слово в этой фразе было исполнено боли.

— Ты не виноват. Ты имеешь право на счастье.

Я стянула с себя худи и бросила в пруд. Ряска, неопрятными комками облепившая камыши, не дала ему утонуть, и что-то понесло предмет моей одежды прочь. Водную гладь разорвала рыбья морда, захлопала покрытыми зеленью губами.

— Ты правда не виноват. И не надо себя винить… Слушай, не в этом дело. Я просто пытаюсь объяснить. Эти ребята берегли меня, чтобы я не наделала всяких глупостей. Так что я у них в долгу. Типа того.

Так получалось достаточно близко к правде. На что-то другое времени не было.

Сообщив Лину не особо радостную новость, я в течение долгой минуты смотрела, как свет меркнет на его лице. Он сглотнул. Я шагнула к нему и уперлась лбом в его лоб.

— Я струсил и повел себя как дурак и, сказать по правде, как эгоист. Я просто…

— Главное, что ты вернулся. Мы снова друзья.

— Мне все равно стыдно, — сказал Лин, переплетая свои пальцы с моими. — Это…

— Это ничего. Теперь ты здесь. Но нам надо идти. И побыстрее.

На сей раз Лин не стал спорить.

Когда мы нашли их, Талия нарядилась в чье-то свадебное платье.

Она словно сияла посреди полутемного зала, освещенная фонарем, стоящим у ее обутых в сандалии ног. Дзюни-хитоэ было богатое, роскошного кроя, всех оттенков рассвета, и каждый слой шелка покрывали вышитые лица из детской книги, они поблескивали, отражая свет фонаря. На фоне ярко-оранжевой верхней накидки кожа Талии, казалось, приобрела цвет бездны. Из коричневой стала черной, как краска на зубах.

— Где вы эту пакость… — В кои-то веки Лин не улыбался, не пытался никого обезоружить, разрядить обстановку. — Хотя знаете что? Мне пофиг. Вы же понимаете, что это, возможно, принадлежало покойнице?

— Да что за хрень с тобой творится? — Фаиз выскочил из смежной комнаты. Его наряд — слегка помятый парадный костюм, галстук-бабочка и все прочее — был по-палачески черным. — Если собираешься вести себя, как мудак, убирайся.

— Извини, — ответил Лин без капли вины в голосе. — Я просто указываю на очевидное.

Фаиз приподнял бровь:

— Два пьяных идиота.

Я опустилась на одно колено, заскрипела зубами, борясь с головной болью, зажигающей перед моими глазами цветные огни.

— Это ошибка.

— Ты про призрачную девушку? — Филлип вышел из-за моей спины, подхватил меня под мышки, поднял на ноги и прислонил к стене ниши, рядом с вазой, полной мертвых цветов. Лепестки рассыпались в пыль у меня на глазах — я отпрянула. Воздух вокруг был вязким, как мед, казалось, его можно жевать. — Никто ее не видел. Не волнуйся.

Нет, поправила я себя, воздух не вязкий. Он был упругий и сладковатый, как пучок жил, если пожевать их несколько минут, — немного гадкое удовольствие!

— Нам надо уходить.

— После церемонии, — сказал Филлип.

— Нам надо уходить, — повторила я.

— Все будет хорошо.

— Типичное заявление белого парня.

Лин издал горлом раздосадованный, совершенно звериный звук.

Чуть поодаль от нас Фаиз и Талия робко взялись за руки перед алтарем, посвященным увядшим мертвым духам, божкам, до сих пор обитающим под сводами крыши. Можно было ощутить, как дом делает вдох. Можно было ощутить его взгляд. Я ощущала это.

— Даже если отмести все, что говорила Кошка, с чего вы, собственно, взяли, что это хорошая идея? Даже… даже если предположить, что все это лишь бред пьяного в стельку мозга, это тупо странно. На хер вам это вообще сдалось, ребята?

— Пойми… — вздохнула Талия.

Лин, всегда готовый с радостью обратить что угодно в шутку, набрал в грудь воздуха и выпалил, как из пушки:

— Да срать я хотел на вас и на ваше понимание!

— Тебя тут никто не держит. Тебе тут рад только один человек — Кошка, и оба вы… — Талия бросила на меня взгляд и прикусила губу, предъявив белые зубы, точно оскорбление.

Она отцепилась от Фаиза и двинулась вперед в сопровождении извивающихся красных шелков.

— Просто. Убирайся. Отсюда. Идет? Никому ты тут не нужен. Ни ты, ни твои шуточки, ни твой поганый идиотский сыр…

— Секундочку, вот не надо! Ты ела мои харчи так же, как и остальные.

— Вон, — с чувством проговорила Талия. — Вон. Отсюда.

— Хорошо, — сказала я.

Все повернулись ко мне. Все глаза обратились на меня, даже те, что усеивали стены, глаза, обрамленные сусальным золотом, намеченные кистью художника. Комната завертелась, завращалась вокруг тысяч нарисованных лиц. И особняк выдохнул.

— Мы уходим, — сказала я и для пущего эффекта повторила чуть тише: — Мы уходим.

— Кошка, не надо. — Фаиз уже вклинился между нами. — Не надо тебе уходить. Мы с тобой не ссорились. Просто… Лин, чувак, извини. Без обид, но я хотел, чтобы это было радостное событие, понимаешь? Просто… ты можешь понять, я не знаю, ну, знаешь…

— Пусть уходят оба, если хотят, — сказала Талия.

— Талия, — наконец вмешался Филлип, в сутане, с белым воротничком священника, совершенная карикатура на Голливуд. Ни Талия, ни Фаиз не были католиками, но соль заключалась в том, что это не имело никакого значения. Предполагалось устроить внеконфессиональную, неортодоксальную церемонию. Таинство, заключенное в шутку, облаченную опытом. — Ты действительно этого хочешь на своей свадьбе? Я не думаю, что прогонять Лина…

Талия опустила фату — анахронизм, уступка навязанному Западом стандарту. Кусок белой кружевной материи, чудовищно безвкусный в сравнении с позаимствованными одеяниями, прошитый чем-то блестящим. Украшенная кистями занавесь опустилась с прохладным вздохом.

Огни дрогнули.

— Не надо меня жалеть, — жестко сказала я. — Не хочу я вашей жалости.

— Кошка… ты пьяная, — произнес Филлип.

У его доброты были зубы. И субтитры. «Сядь и не рыпайся», — значилось в них.

На стене расположился совет кицунэ — с бледной шерстью и черненными углем кончиками хвостов. Они застыли в необычно величественном ожидании. Делегация тэнгу вручала подарок их премьер-министру.

— Что, расхотела спасать жизнь этим дебилам? — спросил Лин.

— Филлип же сказал, что я пьяная.

Мой смех вышел похожим на перестук костей — ни грамма мяса для смягчения звука. Злобным, бездушным.

Я смерила присутствующих взглядом, скрипнула зубами и побрела к дверям.

— Я ничего больше не могу сделать. Я устала.

— Не надо тебе уходить, — повторил Фаиз.

Как будто достаточно просто вернуть меня на поводок, и все будет хорошо. Он тоже говорил сочувственно. На самом деле даже чересчур, его голос просто сочился сочувствием. Я смотрела на него и видела, как сострадание мало-помалу утекает, обнажая раздражение, злость, отвращение — давние, как память о нашем первом школьном знакомстве.

— Я серьезно.

Я ничего не ответила на это.

— Пойдем, Лин.

— Кошка! — Фаиз по-прежнему пытался помириться. Слишком плохо пытался. Слишком поздно.

Я не стала оборачиваться.

Звуки шагов выдавали геометрию их перемещений. Шорох ткани: Талия движется по колоколообразной кривой, Фаиз шаркает за ней, отставая на четверть такта. Шаги Филлипа быличеткими, но неторопливыми, звучали громко. Один лишь Лин шел так, словно грехи не гнули его к земле, он следовал за мной почти бесшумно.

На середине пути он сказал:

— А знаешь что? На хрен.

Вот и все предупреждение. Лин перешел с шага на бег, и, обернувшись, я увидела, как он тянет руку к фате Талии. Его пальцы вцепились в тонкую, отливающую перламутром ткань, в бусины по краям. Фата превратилась в лоскуты, похожие на клоки бледной кожи, просвечивающие, мягкие, как ресницы. Торжествующий вопль Лина задохнулся, не успев родиться из горла.

В этот раз она ничего не стала прятать — тварь под фатой Талии. Моя девушка из зеркала. Я не смогла запомнить ее лица, потому что запоминать было нечего. Черные волосы щупальцами обвивали бесформенный кусок мяса. Ни единой черты. Только догадки. Только гладкая плоть и ухмыляющийся рот, растянутые до предела красные губы, черные зубы и запах чернил. Пока я стояла, вытаращив глаза, кимоно Талии начало истекать цветом, розовые и золотые ручейки устремились с каждого слоя ткани, пролились в пыль у ее ног, и осталась лишь белизна, цвет дорогого мела и кости, выложенной пропечься на солнце.

Прежде чем кто-либо из нас сообразил закричать, охагуро-бэттари засмеялась.

Глава 6

— Кто… что это за дрянь?

Фаиз издал звук, какого я никогда прежде не слышала: вой застрял в его легких и вырывался наружу судорожными вздохами. Кицунэ обернулись. Притворство закончилось. Нарисованные тэнгу приблизились отрывистыми скачками, перепрыгивая через стыки сёдзи, — стая глумливых мультяшек. Фаиз грохнулся на пол, по-крабьи попятился назад, ругательства булькали в его непослушном горле.

Филлип трижды перекрестился в неправильном направлении, прежде чем сообразил, что делает, глаза его превратились в два блюдца с белой каймой вокруг радужки. Сквозь щели в стенах, там, куда добирались лучи фонаря, я различала смутное, плавное шевеление в коридоре.

— Говорил же я вам, что в нее вселятся призраки и мы все окажемся в жопе, — заявил Лин с, пожалуй, чересчур глубоким удовлетворением.

Мертвая девушка, тварь, прикинувшаяся Талией, подменная невеста Фаиза, белая, точно кусок воска, теперь уже не смеялась, а тихо кокетливо хихикала. С наигранной скоромностью прикрыв рот рукавом, опустив подбородок, она двинулась к Фаизу; с каждым ее шагом он отползал назад, всхлипывая, мотая головой.

— Суэномацуяма нами мо коэнаму…

— Что за хрень она несет? — хрипло прошептал Фаиз.

— Чувак, ты серьезно? Мы оба китайцы. Кто у нас Филлип, я без понятия. — Голос у Лина стал истерически-тонким, он ткнул пальцем в Фаиза: — Но японцы в семье только у тебя.

— Что-то про гору. — Я сглотнула. Я слишком окоченела от страха, чтобы его поправить. Я тоже говорила по-японски, еле-еле, но в критической ситуации мозг мобилизовался. — И… кажется… про обещание.

— Уже зацепка. — Филлип с перекошенным лицом принялся копаться в телефоне, пытаясь наскрести хоть какие-то ошметки сигнала. Руки его тряслись. — Я нашел… твою мать, не грузится, сука. Да что такое… ах ты зараза.

— Суэномацуяма нами мо коэнаму, — вновь произнесла мертвая невеста, на сей раз без напевности.

Ее весть была неотложной, ее голос истерся, словно она слишком долго кричала во мраке.

И тут слова вспомнились, наполнили мой рот:

— Если б я разлюбил, из сердца твой образ исторгнул, на просторах морских поднялась бы волна до неба, выше кручи Суэномацу^[15].

— Что за бред? — удивился Лин.

— Это стихотворение. Фраза, которую она повторяет, из стихотворения, — сказала я. — Она до сих пор ждет своего суженого. Все эти годы она питалась надеждой на его возвращение.

— Или это, или она иронизирует, — заявил Лин. — И это, доложу я вам, меня напрягает, потому что звучит как идеальное описание злющего затраханного призрака. — Он помолчал. — Или злющего призрачного затраха.

Я попыталась подавить отчаянный приступ безумного смеха. От этих звуков телефон выскользнул из трясущихся пальцев Филлипа и стукнулся экраном об пол. Во все стороны полетели осколки стекла. Охагуро замерла, точно сломанная заводная игрушка. Ни звука дыхания, ни единого движения мускулов. Свечи омывали эмалевую кожу сине-золотым светом.

— Зараза, — повторил Филлип.

Мы застыли, уставившись на наше привидение.

Девушка тонко, по-птичьи, вскрикнула, и кицунэ на стенах ответили великолепно слаженными бесшумными аплодисментами. Их шерсть от носов до загнутых кончиков хвостов блестела винно-красным. Их глаза подернулись молочной пленкой глаукомы. Я не могла отвести от них взгляда.

Тут охагуро разразилась смехом.

— Где Талия? — прошептал Фаиз.

Охагуро замолчала и дурашливо склонила голову набок.

— Где Талия? Где, мать твою, Талия? Куда ты ее дела, поганая… — Фаиз поперхнулся на последнем слове, но придушенное «сука» все равно прошелестело в воздухе. Он неловко расправил плечи, он весь блестел от пота, из носа, изо рта, из глаз — отовсюду текла прозрачная жижа и поблескивала на подбородке. — Верни ее назад. Верни. Ее. Назад. — Слова слипались, мучительно закручивались у него во рту. Он повторял их снова, снова и снова, пока не вытравил из этого рефрена весь смысл, пока они не превратились в несущийся из его утробы хрип: — Верни ее назад. Верни ее назад. Верниееназад. Вернзавернзавернза.

— Господи, чувак! Что ты… — начал Филлип.

Фаиз ударил ее.

Кулак вонзился ей в грудь, вошел в нее. Не было ни хруста, ни влажного щелчка разламывающейся кости, вообще никаких различимых звуков. Была лишь мягкость. Тело охагуро согнулось от удара, поглотив руку Фаиза до локтя. На секунду я подумала, что под слоями белого шелка у нее спрятан рот, что в следующий миг мы услышим, как Фаиз вопит от невыносимой боли.

Но он лишь смотрел на нее во все глаза:

— Пожалуйста…

Алебастровой ладонью она погладила его по щеке, завела пальцы ему под подбородок, большим пальцем провела по его губам, а потом просунула кончик между ними. Мне показалось, что я вижу, как шевелится язык Фаиза, как он посасывает кончик пальца, как красный мускул обтекает бледную-бледную кожу. Снова этот смех. Игривый, исполненный потаенного знания. Мы стояли как вкопанные, зачарованные непристойным зрелищем.

— Пожалуйста… — промычал Фаиз сквозь изгиб пальца.

Охагуро исчезла.

Но кицунэ остались.

И тэнгу тоже.

Потолок набух их телами, любопытные ёкаи просачивались из других комнат, вытекали из щелей чернильными ручейками, а затем обретали объем. Они ухмылялись нам с деревянных досок и бумажных листов, прижимаясь к ним лицами и ладонями, точно к оконным стеклам. Мы словно были в зверинце, мы словно и раньше находились на всеобщем обозрении в вольере, окруженные детьми, но осознали это лишь сейчас.

Но даже это ощущение прошло.

По мере того как все больше нарисованных тел — некоторые представляли собой лишь переплетение небрежных линий, другие же были вычерчены самым подробным образом — заполоняло потолок, он и сам начал медленно набухать, словно обратился в кусок желе. Мы переглянулись под навесом, сочащимся скалящимися зеваками.

— И что теперь? — поинтересовался Лин.

Фаиз сидел на полу и причитал, уткнув лицо в ладони, — надрывные завывания не стихали и не прекращались, сколько бы мы ни шептали утешительные банальности ему на ухо. Он корчился от горя, царапал себе щеки, пока полупрозрачные полоски содранной кожи не начали набиваться ему под ногти. Руки у Фаиза теперь были замараны обильно текущей кровью.

— Не знаю, — ответила я и жадно глотнула воды.

Ее вкус заставил подумать о пруде, о водорослях, иле и всплывающих из сумрака телах с мягкими, творожисто-бледными животами.

Я поперхнулась, выплюнула пластинки ряски и скользкие комья черных волос:

— Что за…

— Похоже, мы достигли критического уровня паранормальщины. — Лин захихикал, пронзительно и дико.

Я поморщилась — каждый приступ этого безумного смеха по ощущениям был словно вколачиваемый в макушку гвоздь.

— Прекрати, — сказала я.

Никто не обратил на меня внимания. Фаиз продолжал рыдать, Лин и Филлип о чем-то спорили, а ёкаи всё пялились на нас, перешептываясь между собой. Теперь я их слышала, различала разрозненные обрывки речи на диалектах, что были даже древнее этого дома, срывающейся в современный жаргон. То и дело в разговорах ёкаев, точно знаки препинания, выскакивали еле различимые английские слова. Я смогла разобрать лишь «невеста», «привет» и «мокро» — они повторялись так часто, что вскоре стали напоминать ритм.

привет привет привет

Я снова глотнула горьковатой воды. На этот раз дом не стал пытаться задушить меня ряской.

Боль в голове начала слабеть, превратилась в гул, как будто в серых губчатых лабиринтах моего мозга обосновался пчелиный рой. По меньшей мере половина фонарей погасла, и я была рада потемкам. Я подошла к Лину и Филлипу; последний застыл, уперев руки в бока, словно обезумевший Питер Пэн.

— Нам однозначно надо уходить, — сказал Лин.

Филлип помотал головой, его блондинистая львиная грива слиплась от пота.

— Талия.

— Плевать мне на Талию.

— Тебе плевать, а мне не плевать.

При всех своих развеселых понтах Филлип умел волшебным образом уменьшаться, съеживаться. В обычной жизни вы бы даже не подумали, что в нем почти два метра роста — живописное воплощение американской мечты. Широкие плечи, мускулистые бедра, грубый неолитический подбородок. Но сейчас он оставил эти уловки, на смену открытости пришло нечто более опасное — неподвижность хищника, заставляющая продолговатый мозг вопить от ужаса.

Я подумала о домашних кошках и их диких родственниках: тело прижимается к земле, каждая лапа расположилась ровно в отпечатке шага предыдущей. В воздухе остро пахнуло аммиаком, я старалась не глядеть вниз, чтобы не видеть, чья ширинка расцвела темными пятнами. Это было бы в каком-то смысле грубо. Даже неприлично. Это было бы как пересечь черту, нарушить последнюю границу личного пространства.

— Ну да, ты в своем репертуаре. Валяй тогда… оставайся. Но как раз сейчас должны начаться убийства. Ты же знаешь, что сейчас тот самый момент. — Пока Лин произносил это, его голос дрогнул дважды. Он снял очки, протер стекла краем рубашки. — Мы тут умрем. — Он вздрогнул. Прикрыл лицо ладонями и начал тихо напевать, перекатываясь с пятки на носок: — Мы умрем, мы умрем, мы умрем. Тра-ля-ля. Мы все умрем. Потому что мертвым одиноко в темноте и все они тоскуют по солнцу.

— Заткнись! — Филлип сжал переносицу так, что кожа покраснела. — Заткни хлебало. Заткнись, или я тебе…

— Ничего ты ему не сделаешь. Лин прав.

Я хотела сказать, что нам не следовало приезжать сюда, что нам незачем было тут оставаться. Я подумала о Талии, о ее коллекции вздохов на все случаи жизни, о том, как летнее платье с узором пейсли прикрывает ее колени, как ветер играет ее темными волосами, о том, как мертвецы высосут воспоминания из ее мозга и согреются ими на минуту. Я подумала…

…и, стиснув эту мысль в кулаке, глубоко вдохнула:

— А если вы, двое дебилов, сейчас начнете драться, кто нас будет спасать? Это разве не ваша обязанность? Филлип, ты же у нас квотербек высшего класса! Герой! Тебе полагается…

— Умереть, — прошептал Лин.

Но Филлип был словно под гипнозом, он уставился на меня с полуоткрытым ртом.

Я подумала о свежих телах, тихо лежащих в неглубоком пруду, еще теплых на ощупь, с глазами и ртами, распахнутыми, словно бы в изумлении. Но продолжала на манер Шахерезады нашептывать всякую ерунду обо всем и ни о чем, и постепенно полумертвый взгляд Филлипа стал живее, а ёкаи устроились в вальяжных позах — грандиозное собрание.

— Думаю… да нет, ты права. Нам надо…

— Тут есть библиотека. — Мы все вздрогнули, услышав голос Фаиза, да еще так близко. Глаза его горели, как при лихорадке. И он непрерывно облизывал верхнюю губу — размашистыми, пытливыми движениями воспаленного, покрытого вздувшимися венами языка. — В ней должна быть нужная информация.

— Фаиз, не надо… — начала я.

Он шмыгнул носом. В свете фонарей его лицо казалось скорее розовым, чем красным, покрытым больше мышцами и свернувшимися жидкостями, чем кожей. Несмотря на все, что на него обрушилось, вид у Фаиза был почти кроткий.

— Там есть книга. Там должна быть книга. Всегда бывает книга…

— Господи, чувак. Лицо у тебя… — сказал Лин.

— Там есть книга, — повторил Фаиз. — Я знаю, там есть книга.

— Чувак, это просто выдумки. В реальности люди не оставляют повсюду подсказки, как… как в компьютерной игре, — сказала я. — Нам надо уходить. Прости. Мне очень жаль Талию, но нам нужно уйти. Слишком поздно. Пора идти. Пора. Нужно уходить. Тебе нужна помощь.

— Талия бы тебя не бросила, — с нажимом произнес Фаиз.

«Нет. Нет, она бросила бы», — подумала я. Но сказать это в помертвевшее лицо Фаиза, в его глаза со зрачками, сжавшимися до булавочных головок, не смогла. Говорил Фаиз как во сне.

— Я…

— Вы с Лином идите, — заявил милосердный к чужим слабостям Филлип. — Мы останемся.

— О’кей, — сказал Лин.

— Нет.

Рука Фаиза взметнулась, как атакующая змея, схватив его за тонкое запястье. Лицо Лина искривилось от боли. Я услышала хруст сухожилия складывающейся ладони: большой палец вогнулся в нее с такой силой, что на предплечье Лина задрожала мышца. Однако было непохоже, чтобы Фаиз хотел сделать ему больно, на лице у него застыло рассеянное, почти пьяное выражение. Он сжал пальцы, и Лин глухо застонал.

— Мы должны сделать это вместе.

— Пусти! — рыкнул Лин.

Филлип попытался выступить в роли рефери:

— Не глупи. Если они хотят уйти…

Фаиз помотал головой. Волосы у меня на затылке встали дыбом, к горлу подкатила тошнота. Склонив голову набок, Фаиз повернулся к нам с Филлипом. Его глаза…

Прочтите сто романов ужасов — и вы обнаружите, что в каждом хотя бы раз упоминается, как у кого-то из персонажей взгляд сделался странным, расфокусированным и пугающим. Мне это всегда казалось пошлостью, перебором, дешевым приемом, внедренным в творческое подсознание паршивыми наставниками, чистой воды голливудским отстоем. Но выражение, воцарившееся в глазах Фаиза, мигом излечило меня от предрассудков. Крыша у него была явно на месте, и все демоны собрались под ней. Передо мной было не лицо убийцы или самоубийцы, но лицо человека, который слишком измучен, чтобы убивать кого-то или себя, и это в каком-то смысле было даже хуже. Если ты устал до крайности, ради сна ты пойдешь на что угодно.

— Мы должны совершить ритуал, — все тем же блеклым голосом произнес Фаиз.

— Что?

— Ритуал хитобашира. Мы должны его совершить. Это вернет Талию. Я знаю.

Лин сорвался на визг:

— Мы никого не будем хоронить живьем, чтобы вернуть твою долбаную телку!

— Жертвой буду я. Она моя невеста. Я… я это сделаю, — сомнамбулически бормотал Фаиз. Дикция у него полетела к чертям, горе размягчило его речь.

— Мы не будем тебя хоронить, — сказала я. — Мы не будем тебя хоронить заживо. Ни в коем случае.

— Он рехнулся, — прошептал Лин с каменным лицом. — Рухнул с катушек, хотя, если упасть с достаточно большой катушки, полагаю, трудно остаться в здравом рассудке. Так же говорят? Рухнул с катушек? Съехал с катушек? Я не знаю. Дурацкое какое-то выражение, вы так не считаете?

— Фаиз, — проговорила я, — дружище, я знаю, о чем ты думаешь. Я знаю, тебе страшно за Талию. Я понимаю, как тебе больно. Я понимаю.

Уложив всю боль, все те страдания, что скопились в моей душе за двадцать четыре года громоздящихся друг на друга сокрушительных ошибок, в выспренние фразы, я надеялась, что мое лицо выразит то, что я хотела сказать.

Фаиз смотрел на меня, зажав розовый кончик языка между зубами, и по лицу его медленно расплывалась мучительная гримаса.

— Ничего ты не понимаешь, вообще! — надрывно выкрикнул он, снова на грани рыданий. К концу фразы его голос достиг стратосферных высот. Ёкаи захлопали. Еще бы им это не понравилось. — У тебя никогда не было нормальных отношений. Ты не знаешь, что это такое, когда ты в ком-то нуждаешься, когда ты любишь кого-то, когда… когда тебе на кого-то не насрать. Ты этого не знаешь, потому что ты вечно занята попытками спрятаться от какой-нибудь очередной подстерегающей тебя херни. Ты не понимаешь. Ты никогда…

— Ладно, хватит. — Филлип снова попытался вмешаться, но нужды в том уже не было.

Наконец отпустив руку Лина, Фаиз упал на колени, прижал к ушам сжатые кулаки и разревелся, дробя крик на всхлипы. Филлип опустился рядом с ним на татами — уже не новый, уже не чистый, тронутый гнилью. Лин растирал свое запястье: бледная кожа длинной изящной, словно колонна, руки была испещрена следами пальцев.

Поймав мой взгляд, Лин поднял глаза, дрожащим пальцем описал в воздухе круг и одними губами произнес: «Безумие». Я не знала, о ком он говорил. О Фаизе, о себе, обо мне или обо всей нашей созависимой компании вкупе со зрителями — слепцы, клянущие слепцов, театр мертвых дураков. Я сглотнула рвоту, жидкую, как овсянка, и теплую. Мир перед глазами перестал кружиться, но все еще подрагивал, я чувствовала себя так, словно опустилась на дно пруда и смотрела вверх сквозь зеленую водяную линзу. Я думала о девушках, которых объедали рыбы и пресноводные креветки, об их ребрах, похожих на зубья расчесок, о том, сколько времени требуется столь безобидному зверинцу, чтобы обглодать тело до костей. Я снова думала о смерти и о нечистых созданиях, извивающихся в грязи.

— А мы точно знаем, что тут есть книга? — услышала я собственный голос.

— Конечно, есть. Мы же видели книги, когда пришли сюда. Тут же все… все просто кишит книгами. Они повсюду. Мы найдем в них ответ. Я это знаю.

— Господи! — Лин уставился в коридор. Я проследила за его взглядом: дверной проем заполнили слепые глаза, круглые, блестящие, как спелые виноградины. Они моргали — кожа вздымалась откуда-то изнутри их скопления, — на секунду превращаясь в подобия мошонок. — Господи, Кошка, это сам гребаный дом.

— Они не обязаны здесь оставаться, если не хотят, — сказал Филлип.

Я провела языком по растрескавшимся губам, слизнула с них желчь:

— Если разделимся, погибнем. Надо держаться вместе. К тому же вряд ли библиотека далеко…

— В соседней комнате.

— Ну вот, — я через силу улыбнулась, — недалеко.

— Кошка, ты сейчас по сути сказала, что нам надо остаться? — За моей спиной раздался голос Лина, и в мою ключицу впились ногти. — Какого хрена? Что на тебя нашло?

Я резко повернулась к нему и продемонстрировала широкий оскал:

— Мы не будем разделяться.

— Твою мать!

— Господи, да что вы за гребаные… — взревел Филлип, заставив нас всех умолкнуть. — Просто… просто кончайте эту хренотень. Вы меня вконец задолбали, чертовы идиоты. Выстраиваемся в цепочку. И звездуем в библиотеку. Если книга не найдется, вы двое уходите. А мы остаемся.

— Никак не можешь без геройства, да? — Лин хихикнул, но никто на него не взглянул, хотя его, благополучно замкнувшегося в своем помешательстве, это нисколько не смутило.

Фаиз меж тем молчал, глядя в дверной проем так, словно любовь всей его жизни стояла там, хлопая глазами — множеством глаз, обильных, как пузырьки на горлышке бутылки кока-колы.

— Фаиз это стопудово одобрит. Фаиз стопудово будет рад, что ты будешь его прикрывать. Это стопудово отличная идея.

— Лин, заткнись, — сказала я.

— Мы об этом пожалеем.

Я не стала ему отвечать.

— Пошли.

Глава 7

Это была не столько библиотека, сколько склад трупов — манускриптов, изъеденных веками, обглоданных по краям насекомыми. Кожаные переплеты покрывали плесень и грибы — с широкими шляпками, тонкими ножками, многоярусные, как квартиры в дешевых многоэтажках, выбеленные полумраком. Многие книги уже перестали быть таковыми — их страницы были переварены и извергнуты обратно в виде строительного материала. Повсюду мы видели осиные гнезда, формой почти идеально повторяющие желудок, построенные на развалинах термитников, чьи обитатели давно погибли. Внезапно мне вспомнились высушенные легочные альвеолы, сплющенные и хранимые между двумя стеклышками, — бывшая девушка показала мне их между поцелуями в классной комнате.

— Здесь есть книга.

— Да, — ответила я охрипшим голосом.

Я думала о том же, о чем наверняка думали Лин и Филлип, которые посматривали друг на друга с неуверенным видом. Безумие Лина стихло, превратилось в бесшабашную бодрость. Филлип с похоронной серьезностью расставлял по комнате свечи. Разумеется, здесь была книга. Здесь было бесчисленное множество книг, затерянных в море мертвых насекомых и извивающихся бледных личинок.

Ёкаи последовали за нами, выстроившись мифологической цепочкой, непрерывно твердя друг другу «привет, привет, привет». Словно маленькие дети, или попугаи, или, может быть, некие едва родившиеся на свет, влажно поблескивающие создания, с изумлением обнаружившие у себя гортань, губы и зачаточный словарный запас. «Привет», — пели друг другу кицунэ. «Привет, — говорили краснолицые они и скрюченные, ползущие на четвереньках гашадокуро^[16]. — Привет».

— Я… — Фаиз всплеснул руками и подхватил целую стопку заплесневелых книг. — Что вы все стоите? Давайте искать.

Филлип принялся за работу обеими руками, без малейших колебаний, и, словно собака, зарылся в кучу мусора, бормоча не то молитвы, не то ругательства — я не могла разобрать что именно. Впрочем, с учетом лихорадочной дикции Филлипа это особого значения не имело. Мы с Лином озабоченно переглянулись.

— Фигня это все. — Лин высказался за нас обоих, однако и он, и я понимали, что никакого логического продолжения у этого высказывания не будет. Выход был один — через дверь, в которой, вцепившись пальцами в раму, кишели ёкаи. «Привет, — шептали они. — Привет, привет». — Мы тут никогда ничего не найдем. Тут вообще ничего нельзя найти. Это дохлый номер. И откуда нам на хрен знать, что Талия…

— Есть!

Лин испуганно отшатнулся. Фаиз ковылял к нам какой-то кривой деревянной походкой, не сгибая коленей. Ладонью он заложил страницу в увесистом томе; пергамент, словно пауки, усеивали черные письмена. Фаиз хлопнул по странице — раз, другой, третий, четвертый, без какого-либо ритма, но с явным смыслом, словно изобретал новый жаргон на морзянке. Он ткнул пальцем в переплетение штрихов, лицо его сияло торжеством.

— Вот то, что нам нужно, — объявил он.

Я глянула на страницу. Страница глянула на меня в ответ — чернильными глазами между линиями. А в иероглифах раскрылись рты. Я сглотнула:

— Фаиз…

— Тут сказано… — Он ткнул в раскрытую страницу. Золотая рыбка со светящимися усами заскользила между его растопыренными пальцами. Знаки на странице не имели никакого смысла — черные каракули, нанесенные неизвестной рукой. Под пальцами Фаиза они раздулись. Страница стала черной, и в глубине этого чернильного зеркала что-то ухмыльнулось. — Сказано, что это место посвящено Четырем Небесным Царям, и каждому из них требуется свое особенное жертвоприношение.

— На этой гребаной странице ничего нет, — произнес Филлип тихим, гулким голосом, каким говорил, только когда злился всерьез. — Это просто плесень.

— Немного крови, немного костей, немного семени, — парировал раскрасневшийся Фаиз, — и немного внутренностей. Четыре стороны света. Четыре Царя. Вот что тут сказано. Кошка?

— Я не буду этим заниматься.

Я покосилась на Филлипа, надеясь, что он уловит мое сообщение: пусть Фаиз делает что хочет. Может, нам повезет. Может, ёкаи только и хотят, чтобы мы перепугались, начали швыряться старыми книгами и рыдать, а потом они нас отпустят вместе со слегка потрепанной Талией. В любом случае я не собиралась перечить Фаизу. Только не сейчас, когда дамоклов меч метрономом качался над нашими головами, рассекая мгновения на половинки, на четвертинки, на бесконечно множащиеся мучительные паузы, а фоном звучало вот что: это все чудовищная ошибка. Если Фаиз прав, если легенда гласит правду, то Талия лежит закопанная вместе со всеми девушками, которых тут погребли. Сколько осталось часов и минут, прежде чем она задохнется в земле?

Филлип провел языком по верхней губе, слизнул пот и попытался улыбнуться, хотя вид у него был, как у вытащенной из воды рыбки на последнем издыхании.

Я поморщилась, стараясь не смотреть на стены.

— Немного внутренностей… — За шесть часов Фаиз постарел на шестьдесят лет. Не в буквальном смысле. Но именно так подумал бы тот, кто видел бы только его двойника на скользящей панели фусума. Дом создал внутри себя близнеца-доппельгангера Фаиза и состарил его каллиграфическое воплощение, превратил в подобие бесшерстного чау-чау, толстощекого, складчатого, с грустными глазками, теряющимися на тестообразном лице. Кто бы мог подумать, что мертвые феодалы столь мелочно придирчивы? — Я это обеспечу.

— Что? — Я вздернула голову.

— Я это обеспечу, — повторил он, и хотя его позолоченный доппельгангер покрылся трещинами и изломами, в бумаге раскрылось множество ртов. Я чувствовала, как не по сезону пахнет дзельквой, красным жасмином, багровым, как кровь, ликорисом, ладаном и могильной землей — аромат столь густой, что его можно было завязать петлей. — Так или иначе жизнь без нее не имеет для меня смысла. Я не могу… не хочу находиться в этом мире без нее. Я это обеспечу. Я вырежу себе сердце. Я…

Я влепила ему пощечину:

— Какого хрена?

Пощечина вышла что надо. Скорее даже хук раскрытой ладонью — от соприкосновения с моей рукой челюсть у Фаиза хрустнула. Удар был таким сильным, что мы пошатнулись оба, и я прикусила язык. Теплая кровь капнула с края моей губы, обагрив теперь уже истлевший татами. Мимо пронесся порыв ветра — и дурной запах: кардамон, гниль и менструальная жидкость. На стенах вокруг нас безмолвно, как в кинолентах Чарли Чаплина, веселились и глумились нарисованные ёкаи — чернильные тануки и разноцветные тэнгу, кицунэ, набросанные шестью мазками виртуозной кисти, двухмерная цапля с сердоликово-красным оперением, таким ярким, что можно было подумать, что кто-то вскрыл ей горло.

— Не будешь ты вырезать свое гребаное сердце! Ты совсем долбанулся на хер? Ты кем себя возомнил, мудила, персонажем сраной шекспировской трагедии или еще кем? Хрен мы тебе позволим…

Фаиз не был злым. Но разозлиться все же мог. Он взревел, как медведь, взревел так, словно ему перекрывали кислород, стиснул кулаки, сведенные горем от потери невесты, почти что жены. Я пошире расставила ноги и выпятила подбородок. Когда Фаиз не горбился, он становился реально высоким, на цыпочках — почти двухметровым, а плечи у него были как у футболиста. Он мог бы многого добиться для себя, однако хотел лишь заботиться о других, стать мужем, семейным человеком, эту мечту он лелеял с десяти лет.

— Ты что, мать твою, делаешь?

— Это ты, мать твою, что делаешь?

Черта с два я собиралась ему уступать, мое эго раздулось, как печень алкоголика — почерневшая, сочащаяся теплым гноем и горем. Несчастья делают из мышей людей, уж поверьте. Я толкнула Фаиза, и он согнулся пополам, с рукой, занесенной над головой.

— Тише, ребятки, тише.

Чудо-мальчик Филлип, сияющий, как обложка Forbes, белый, как сама белизна, с подбородком, способным разбить вдребезги любое сердце, вклинился между нами. Он всегда был готов прийти на помощь. Забудьте ваши распри — Филлип будет изображать героя.

— Пошел ты! — рыкнула я и от души пнула его в икру, чуть ниже ямки под коленом.

Филлип взглянул на меня побитым псом, в пламени свечей его волосы отливали золотом. В соседней комнате, прорисованная идеальным черным силуэтом на белой рисовой бумаге перегородки, сидела охагуро-бэттари и хохотала так, словно услышала самую смешную шутку во всей Вселенной.

Глава 8

— Не трогайте меня, — сказал Фаиз.

— Господи! Чел, мы же тут все твои друзья. — Филлип выставил руки ладонями вперед, невинный, как Богоматерь, лицо его подергивалось, нащупывая улыбку.

Филлип разучился улыбаться где-то между нашим приездом и тем моментом, когда Фаиз выдернул себе зуб и красная ниточка нервного волокна закачалась в золотистом свете.

Возможно, всем нам оставалось недолго.

Казалось бы, сделать это не так легко. Но при должной степени отчаяния можно запустить ногти в десну и выдирать куски розовой кровоточащей плоти до тех пор, пока залитый кровью малый коренной не расшатается так, что можно будет ухватиться за корень и дернуть. Но мы хотя бы не дали ему вырезать себе сердце. Хотя бы так. Фаиз додрочился до кровавых мозолей, пытаясь выдавить на доски пола каплю спермы. Но могло быть и хуже.

— Будь ты моим другом, ты позволил бы мне умереть…

Фаиз толкнул Филлипа, но тот не двинулся с места. Парней разделяла беговая дорожка, с ней у Филлипа был летний роман, и его постстуденческие мускулы оставались крепкими, упругими, пригодными для любования при ярком свете. Фаиз рядом с ним казался дряхлым, изможденным, преждевременно вступившим в средний возраст.

— Ты сам себя слышишь? Ты хоть понимаешь, какую мелодраму устраиваешь?

Я села и смотрела, как эти двое пререкаются — грудь к обтесанной спортом груди, плечи назад, словно один вот-вот собирался пригласить другого на тур вальса. На стенах ёкаи отплясывали так, словно до них никто в этом мире не танцевал, выписывая пируэты между жанрами и периодами, от Нара до Муромати, по всем искусно прорисованным династиям сёгунов, от аскезы к роскоши, от хоровода к космическому танго.

— Ты как, нормально? — Лин коснулся пальцами моего плеча.

Я подняла глаза на его узкое лицо, бледное, точно у актера театра кабуки, угловатое, словно кости его черепа изобразил кистью мастер грима кумадори — резкими, косыми мазками. Даже за круглыми, как горлышки бутылок от газировки, стеклами очков в глазах проглядывались лисья хитрость и самообладание. Охагуро-бэттари стояла у него за плечом, улыбаясь всеми своими чернеными зубами, почти касаясь его щеки, так близко, что он не мог не ощущать ухом ее дыхание. Острый уксусно-ржавый запах был разлит повсюду, и я старалась не думать о шелке и белом атласе, о ярдах тканей, достаточных, чтобы завернуть тело в шесть оборотов.

— Нет. О какой, на хрен, нормальности тут можно говорить?

— Как я тебя понимаю. — Лин улыбнулся так, словно и вправду мне сочувствовал.

Мы оба знали, что это не так. Он зажег сигарету — самокрутку, набитую кожурой тамаринда и травкой, — и уселся на пол рядом со мной, пуская дым между зубов. Охагуро-бэттари последовала его примеру, опустилась на колени за нашими спинами. Лин на нее даже глядеть на стал.

Но я стала. Я посмотрела на нечисть, когда брала у Лина косяк. Выглядела она так, словно старательно морила себя голодом с колыбели до самого венчания, острые ключицы как будто вычертили в технике кьяроскуро. Ее кожа не просто казалась фарфоровой, она была фарфоровой, блестящей эмалью, безупречно гладкой везде, кроме красного рта. Ни глаз, ни носа, ни губного желобка, ни намека на скулы. Но даже ее плоть не могла соперничать белизной с ее свадебным платьем широмуку — из атласа цвета дорогого мела.

— Знаешь, мы ведь можем просто уйти.

— Нет.

— Двери не заперты. Дом нас не удерживает.

— Правда?

— Кошка! — Он вытащил сигарету из моих пальцев. Он старался говорить как можно мягче, тоном, каким уговаривают человека на грани суицида — чуть испуганным, то и дело срывающимся в синкопу. Дыхание вылетало изо рта Лина белым паром. В последние минуты он снова замерз. — Ты не несешь за него ответственность.

Я дохнула на кончики пальцев — ногти у основания уже посинели.

— Он мой лучший друг.

— А еще он конченый дебил. — Лин ощетинился гневом — не злобой, он никогда ничего не делал вполсилы, — словно пес, которого погладили против шерсти, и нехорошо улыбнулся.

Я кивнула. Больше говорить было не о чем, так что какое-то время мы просто сидели, передавая друг другу сигарету, пока та не превратилась в уголек. А Фаиз и Филлип меж тем собачились. Они перешли на личности, на мелкие поганые оскорбления, они пропускали через мясорубку долгие годы своей дружбы, пока не размололи все секреты в фарш. В любую секунду чьему-то терпению, чьей-то шее или чьему-то хребту мог прийти конец.

Я оглянулась. Охагуро-бэттари улыбалась, как дебютантка на балу, в ожидании своего окровавленного суженого. Его последнего зашатает от жажды убийства, она узнает его по топору в руках. Он станет последним выжившим, мистером Пленных Не Беру.

— Слушай, я не буду оскорблять твой интеллект. Мы оба точно знаем, что случится дальше. Один из них, — Лин показал подбородком на спорщиков, переплел свои пальцы с моими и стиснул, а я стиснула в ответ, как можно сильнее, словно, вцепившись друг в друга, мы могли удержаться в здравом уме, — скажет какую-нибудь запредельно тупую хрень. Другой взовьется. Если это будет Фаиз, то адреналин ударит ему в голову, он бросится на Филлипа, и они будут бороться, пока Фаиз не ухитрится случайно насадить Филлипа на какой-нибудь предмет интерьера.

— А если это будет Филлип?

Смех Лина был похож на лай, на хлюпанье гнойной раны.

— Фаиз умрет по-любому. Целую, ваш кэп.

В этом и заключается главная засада в ужастиках.

Все знают, что будет дальше, но всех увлекает инерция, каждое решение влечет за собой адекватную и оправданную реакцию. Понимать, что надо остановиться, вовсе не значит быть в состоянии остановиться…

Первый ход сделал Филлип.

Будь я азартным человеком, я бы поставила на то, что первым из патовой ситуации попытается выбраться Фаиз. Я бы поставила на его идиотизм. В горе мы все становимся хуже. Но нет, на метафорический спусковой крючок нажал Филлип; костяшки его пальцев были вымазаны в крови, когда он отдернул руку от киноварно-черного лица Фаиза. Тот вытаращил глаза, сложив ладонь чашечкой под подбородком. Переносица Фаиза разломилась на три части, кончик носа вдавился в лицо. По его лицу ручьями лились кровь и сопли.

— Ты мне нос сломал.

Ти ме нос самал. Трудновато следить за произношением, когда твоя носовая перегородка расплющена, а рот слипается от соли и слизи. Фаиз сглотнул, потер большим пальцем подбородок, красный и мокрый.

— Я… — Филлип встряхнул кулаком и ошеломленно уставился на Фаиза. Золотой мальчик Филлип, хороший парень Филлип, лучший выпускник, семь лет подряд завоевывавший титул Подающего Большие Надежды, рухнул в грязь, превратился в обычного гопника, чьи руки вымазаны чужой кровью. Он провел ладонью по своей щеке, оставив на коже четыре красные полосы. — Я не хотел.

Его приглушенный голос был полон стыда за грех, совершенный против здравого смысла. Такие, как Филлип, не должны махать кулаками. Однако у всякого правила есть исключение.

— Ты мне нос сломал, козел.

— Я нечаянно…

— Сука, ты мне врезал.

— Чувак… прости. Я не хотел тебя бить. Ты просто с катушек слетел, и я… я не знал, что еще делать. Слушай, ну я нечаянно. Я не подумал… — Он выдохнул. — Я не подумал.

Рядом со мной Лин расправлял плечи, распрямлялся во весь свой рост — тощий, как мои тающие надежды. Охагуро-бэттари. Черные зубы. Одни лишь черные зубы, покрытые танинной кислотой и соединением трехвалентного железа. Моя бывшая как-то рассказала мне, какую мазь использовали аристократы: к железным стержням, растворенным в уксусе, в чае, в саке, добавляли галлы с листьев сумаха и размешивали, пока не получалась вязкая субстанция.

На секунду я задумалась, какова эта смесь на вкус, будет ли язык охагуро отдавать медью, смогу ли я утешиться сознанием того, что последний поцелуй в моей жизни будет с призраком мертвой женщины.

— А вот сейчас мы все умрем, — прошептал Лин.

Фаиз вытащил нож. Разумеется! Сюжет не предусматривал вариантов, в которых он не сорвался бы, не нашел бы нож, или пистолет, или кусок стекла. Что-нибудь достаточно тяжелое, чтобы раскроить череп, превратить мозги в кашу. С легкими, полными назревающего крика, я вскочила на ноги — и тут он ударил. Взмахнул рукой безыскусно, нож — это нож, это острый предмет, предназначенный рассекать кожные покровы, вскрывать тело, впуская в его недра свет.

Я взвыла, как волк под безумной луной, когда брызнула кровь. Мышцы расслабились, гравитация взяла свое, и охапка скользких серо-лиловых внутренностей высвободилась из прорехи в животе Филлипа. Вот как глубоко резанул Фаиз. Лин сгреб меня в охапку. Я завывала. Филлип корчился на татами, с каждой новой конвульсией извергая из себя все больше кишок, хватал их руками, но обратно они уже не влезали.

В комнате пахло желудочным соком и рвотой, мочой и калом. В комнате пахло кровью. В комнате пахло человеком, которого убил мой лучший друг. В комнате пахло улетающей жизнью.

— Помоги мне. — Его лицо было белее белил.

— Не надо, — прошипел Лин мне в ухо.

Я не понимала, что он хочет сказать — не надо вмешиваться или не надо пытаться ничего сделать, потому что мы в третьем акте и на полных парах несемся к развязке, или не надо смотреть. Не надо превращать эту сцену в свое последнее воспоминание о Филлипе, золотом мальчике, мертвом мальчике с кишками наружу.

Я не плакала.

Не верьте никому, кто будет говорить другое. Люди ожидают от девушек определенной слабости. Но нельзя плакать о человеке, которого никогда не любила, которого не смогла бы полюбить, пусть даже он говорит, что уважает твой понтовый пофигизм, твои постпанковские разглагольствования, пусть даже он сказал «может быть», а ты ответила «не могу». Я не плакала о Филлипе.

Я ни о ком из них не плакала.

Не плакала.

Клянусь.

Глава 9

— О боже. — Слова горохом сыпались у Фаиза изо рта. — О боже. О боже. О боже. О боже…

Он повторял это до тех пор, пока «О боже» не стало застревать у него в горле, каждый раз цепляясь последним слогом, пока не стало казаться, что он твердит «обо, обо» снова и снова, с каждым разом все тише.

Фаиз рухнул на колени. Нож выскользнул из его пальцев.

— Я не хотел. Прости. Прости. Прости.

Филлип застонал. Означать этот звук мог что угодно.

— Не надо, — повторил Лин, уткнувшись ртом мне в волосы. Я чувствовала, как его челюсти формируют согласные, как шевелятся его губы. — Все без толку. Мы не можем остановить кровотечение. До ближайшей больницы пятьсот миль. У меня нет ничего… — Его голос сорвался. — Он умирает, Кошка. Он покойник. Он покойник. Так что не надо смотреть. Не надо.

Я все равно посмотрела. Я стряхнула его руки и доковыляла до того места, где, марая заплесневелую солому желчью и кровью, лежал Филлип. Я где-то читала, что человек с выпущенными кишками умирает примерно за двадцать минут — вроде бы довольно быстро, но боль заставляет сердце замедляться и холодеть бесконечно долго, и каждый вдох оборачивается чудовищной невыносимой вспышкой, расцвечивая мозг созвездиями страдания. Глаза у Филлипа закатились, от него несло мочой. Я не знала, что чужая боль способна иметь текстуру, привкус, ощущаемую зубами вязкость, но я могла почти что жевать агонию Филлипа.

— Кошка, — Фаиз прижал кулаки к глазам и плакал, не стесняясь, лицо его превратилось в кошмарный натюрморт из синяков и кровоподтеков, — я не хотел. Я не хотел, ты же знаешь, я никому никогда бы ничего плохого не сделал. Это вышло случайно. Я не хотел. Не хотел. Прости. Прости.

Охагуро-бэттари захохотала. Ее смех был как нож, как дыра, раскрывающаяся, точно глаз, где-то под ребрами, как история о человеке, затмеваемом сиянием другого человека, вечно в тени, вечно на втором месте, вечно в подчиненном положении. Этот смех был словно мысль: разве не самым разумным поступком на свете будет позволить этому самоуничижению направлять твою руку, самую чуточку, на пару секунд, пока никто не смотрит?

— Простить тебя, значит… — сказала я.

Я хотела коснуться Филлипа, провести пальцами по его волосам, по светлым прядям, прилипшим к щеке, своими извивами напоминающим буквы: если скосить глаза определенным образом, они почти что складывались в «ложь».

— Ну конечно. Простить тебя… — Голос Лина дрожал. — Ну конечно, мать твою так. У тебя же не было ни малейших причин убивать парня, который когда-то гулял с твоей невестой. Зачем жалкому гику замахиваться на греческого бога? Вообще незачем. Подобная мысль в принципе не могла мелькнуть в твоем сознании. Да ты настолько уверился в случайности произошедшего, что будешь клясться, мол, это и в подсознании твоем не мелькало.

— Хочешь сказать, я убил его намеренно? — В замедленной речи Фаиза не слышалось угрозы, лишь недоверие и обида.

— Я этого не говорил. Слова «Фаиз намеренно убил Филлипа» не срывались с моих губ. О нет. Ни в коем разе. И никаких вариаций этого утверждения я не произносил. Спроси Кошку. Вот она здесь стоит. Она тебе подтвердит, что…

— Лин! Прекрати! — вмешалась я. Охагуро-бэттари снова пошевелилась, перетекла из-за наших спин к изголовью Филлипа, устроила его затылок на своих коленях. Что-то тихо защебетала ему, точно пересмешник. Дыхание Филлипа начало слабеть. — Ты не помогаешь разрешить ситуа…

— Какую ситуацию? — Лин усмехнулся шире, растянул губы почти что в крике, раскинул руки в стороны. Он закрутился волчком, и охваченные восторгом ёкаи завертелись вместе с ним. — Нет никакой ситуации. Фаиз и не думал воспользоваться ситуацией, чтобы убить Филлипа. Об этом и речи быть не может. Тем более что нож у нас до сих пор находится в сфере досягаемости.

— Лин!

— Прости. Прости.

Пошти. Пошти.

Фаиз уткнул лицо в ладони.

Мои легкие готовы были разорваться, переполненные землей, влажным строительным раствором и пальцами, стертыми до костей. Я сглотнула и рыкнула:

— Так, кто-нибудь помнит, что говорилось в этой сраной книге?

Парни мгновенно заткнулись.

— Я…

Я провела рукой по волосам, сглотнула, снова сглотнула, но смрад от внутренностей Филлипа не ушел, он по-прежнему обволакивал мой язык горькой пленкой, наполнял рот смутно-металлическим, как у монеты, привкусом. «Ты же знаешь, что в той книге ничего не было», — напомнил внутренний голос. Но это уже не имело значения. Мы пребывали по ту сторону логики.

— Ты говорил, что нужно немного крови, немного семени, немного костей и немного внутренностей… — Я сглотнула в третий раз, провела языком по зубам. — Кто-нибудь из вас помнит, это все должно быть свежее?

— Стой-стой-стой, Кошка, — прошипел Лин. — Какого хрена?

— Думаю, что, скорее всего,свежее, — продолжила я, находясь словно за шесть тысяч миль отсюда и настолько ничего не чувствуя, что оставалось лишь гадать, смогу ли я снова стать собой, ведь каждое произносимое мной слово превращалось в замок на закрытых дверях моей души. — Это представляется наиболее разумным. В этом и заключается разница между человеческим жертвоприношением и осквернением могилы.

Фаиз уставился на меня так, словно я сообщила ему тайные имена пророков, святая святых, сакральный алфавит, ведомый лишь божеству и его ближайшим служителям. Он смотрел так, будто я забрала у него воспоминание о его первом слове и вместо него дала мертвое тело.

— Я не хотел.

— Я знаю, — ответила я, хотя в голове крутилось: «Ты лжешь, ты лжешь, ты лжешь».

Десять лет дружбы учат замечать многое: тонкую грань между «мне стыдно» и «мне стыдно, что я попался», виноватую гримасу, на самом деле сигнализирующую о том, что человек ждет, когда ты исправишь то, что он наворотил.

Интересно, что они разглядели в моем лице?

Я наклонилась погреть руки на животе Филлипа. От прикосновения он вздрогнул.

— Я знаю, — устало повторила я, почти чувствуя, как красный неоновый знак «ЛОЖЬ» загорается над моей головой. — Я знаю. Но Филлип умирает, и мы… я… наверное, нужно сделать так, чтобы его смерть не была напрасной.

Мы проделали дыру у основания четвертой колонны и аккуратно, кольцо за кольцом, уложили в глиняную полость кишки Филлипа. Фаиз и Лин заспорили о том, надо ли перерезать ему горло и не надо ли разделить его внутренности на части и наполнить ими еще три дыры, просто на всякий случай. Надо ли оказать последнюю услугу человеку, которого мы знали с шестнадцати лет, или следует принять его смерть как должное? Но тут особняк вздохнул — медленно, протяжно, как умирающий, выпускающий последнюю тонкую струйку воздуха из легких, — и внезапно мы увидели Талию. Она привалилась к стене, все еще обряженная в свадебное платье.

Все вышло в точности, как обещали сказки: немного крови, немного костей, немного семени, немного внутренностей — и дом вернул Фаизу девушку его мечты. От нее пахло землей и летним солнцем. Жимолостью, средством для смягчения ткани и кожей, нагревшейся от загорания на веранде. Когда Фаиз взял Талию на руки, измученное сердце Филлипа стукнуло в последний раз и замерло. Он умер в одиночестве, за нашими спинами. Двадцать четыре года он пребывал в центре всеобщего внимания и вот так сгинул — не было ни взрыва, ни всхлипа, один лишь вздох, и мир начал холодеть, и свет последних фонарей померк, обратился в ничто, в светлячков на дне слепых глаз.

Потом мы отправились домой.

Что еще мы могли сделать?

Эпилог

Когда родители Филлипа сообщили, что поминки состоятся в Вермонте, в родовом гнезде — его мать вечно твердила, как она жалеет, что покинула его, — никто из нас не стал придумывать отговорок. Мы явились в своих лучших траурных нарядах: я в черном платье, Лин в длинном пальто, а Фаиз в костюме, который ему уже не шел. Талия осталась в больнице, лелеять свои кошмары.

На церемонии присутствовали полицейские, но они стояли, стройные и расслабленные, скучая на этом задании. Ни тени смущенного сочувствия не мелькало на их почти одинаковых лицах. Полицейские устроились в углу и погрузились в просмотр роликов на YouTube, лишь изредка отвлекаясь на ленивый осмотр гостей. Я их не винила. Сострадание, как и все остальное, изнашивается от грубого использования.

Вдобавок к этому следствие закрыли. Перед тем как уехать, мы превратили особняк в погребальный костер для Филлипа. Потом мы врали, врали и врали, пока выдумка не сделалась такой же правдоподобной, как пережитый нами ужас:

— Мы много выпили, начался пожар, мы запаниковали. Когда мы выбежали наружу, то поняли, что одного из нас не хватает. Но было уже слишком поздно…

Это сработало.

Непонятно, почему нам поверили.

— Филлип погиб в результате случайности, — заявили медики и детективы, репортеры и соседи, а потом один за другим, исчерпав запас догадок и утешений, они ушли.

Под руководством Лина мы насадили Филлипа на торчащий кусок бревна, развернули то, что от него оставалось, растянули, как рождественскую гирлянду. Зажгли огонь. Потом смотрели на пожар.

Искать там было нечего.

Ничего и не нашли.

И внезапно все закончилось.

Филлип больше не был Филлипом.

Он превратился в закрытый гроб, сдержанные разговоры и дом с занавешенными окнами. Его мать витала меж гостями, точно фантом, — лицо, достойное королевы красоты, скрыто под вуалью, руки затянуты в бархатные перчатки.

— Соболезную, — сказала я ей.

Великолепная даже в отчаянии, мать Филлипа всхлипывала на моем плече, пока я молилась, чтобы дух ее сына нашел дорогу домой. Он был единственным ребенком в семье. Ненаглядным наследником, лучиком света, надеждой.

— Соболезную, — повторила я. Ни на что другое не хватало дыхания.

Мать Филлипа подарила нам по паре запонок, невозможно красивых, с одинаковыми волчьими головами и капельками опалов в глазах. Потому что Филлип считал нас своей стаей, объяснила она. Мне она дала коробку, которую я помнила по девятнадцатому дню рождения Филлипа. Я положила туда его рубашку — ту самую, что он оставил в моей общажной комнате. Филлип хранил в коробке свои комиксы — первые издания, в идеальном состоянии; он всегда обещал подарить их мне. «Это страховка на черный день, — заверил он меня тем зимним утром, когда мы лежали под крышей солярия, не пара, но и не друзья. — Я смогу оставлять их в залог и брать себе в Subway любые сэндвичи, какие захочу», — сказал он и улыбнулся так, словно солнце по утрам всходило для него одного.

— Если вспомнишь еще что-то… что угодно, — сказала мать Филлипа, вкладывая коробку мне в руки, — расскажи нам. Мы не будем тебя винить. Мы понимаем, что в жизни случается скверное.

Мы ничего не сказали. Как мы могли — после всего, что произошло? Мы запрятали ложь о смерти Филлипа между стаканчиками с кофе и обедами навынос, между разговорами по Skype и полицейскими допросами, повторяли мелкие подробности, пока сами почти не поверили в них. А потом мы запрятались в свою повседневную жизнь, плыли по течению, пока не стали друг для друга просто фейсбучными уведомлениями, бесконечной чередой дней рождений, лайков и рекомендованных фотографий.

Я вернулась к учебе. Предложи мне такое кто-нибудь шесть месяцев назад, я бы только посмеялась. Но после всего, что случилось, решила, что надо начать заново. И я вернулась за парту. В Оксфордский университет, если точнее. Экономика, а элективным курсом — бухгалтерское дело. Аккуратные цифры. Все опрятное, в отличие от того, что случилось тогда, там.

С недавних пор я начала подозревать, что охагуро-бэттари последовала за нами. Я вижу ее иногда. Или мне так кажется. Она отражается в оконных стеклах, лицо у нее изможденное, как у меня. Но это неизменно оказывается мое отражение: глаза расплылись до неузнаваемости, рот утонул в тени, будто остались лишь черные зубы.

Благодарности

Прежде всего я хочу поблагодарить Эллен Дятлов за то, что она поверила в эту книгу, когда я толком не понимала, как к ней подступиться. Книги в буквальном смысле не было бы, если бы не ее слова: «Мне это нравится, но придется как следует поработать».

Спасибо команде Nightfire за это и за все остальное, и в особенности Кристин Тэмпл — за то, что помогла мне одолеть бюрократию.

Спасибо Майклу Кэрри, моему многострадальному агенту и неукротимому сподвижнику.

Ричард Кадри, Али Трота, Оливия Вуд, Линда Нгуен, Шома Патнаик, Гэри Эстлфорд, Крис Блэйк и Брайан Киндриган, я обожаю вас всех. Спасибо, что были со мной в этот нелегкий год.

Кто такие ёкаи

Согласно традиционной религии японцев, синтоизму, в мире живёт множество сверхъестественных существ, демонов и духов. В японском фольклоре их называют ёкаями (妖怪). Иероглифы этого понятия означают нечто потустороннее, загадочное, очаровательное и ужасное одновременно.

Эти существа по-разному взаимодействуют с человеком. В некоторых сказаниях ёкаи выступают в роли хранителей и покровителей местности, гор, небольших поселений, они также помогают сельским жителям обрести достаток и способствуют богатому урожаю. Есть и те, кто, наоборот, желает навредить и проказничает: разоряет фермы, портит урожай, насылает стихийные бедствия. Но существуют и смертельно опасные ёкаи, которые устраивают настоящую охоту на человека. Именно из-за них эти существа воспринимаются в основном в негативном ключе и вызывают у людей ужас.

Из-за неисчислимого количества ёкаев общепринятой классификации не существует. Несмотря на это, условно можно выделить несколько видов. Бакэмоно — самая многочисленная группа, включающая существ, у которых видоизменяются части тела, например очень длинная шея, раздваивающиеся головы и конечности. Цукумогами — ожившие старинные предметы; считается, что таким ёкаем может стать любой предмет старше ста лет. Хэнгэ — магические животные-оборотни. Выделяют и более понятный для нас вид: призраки — души умерших людей, одержимые местью и неспособные найти покой. Также к ёкаям относятся многочисленные демоны, цукимоно (существа, овладевающие людьми), необъяснимые природные явления, болезни и другие странности, которые могут волновать и пугать людей.

Ёкаи обитают в пограничье: в лесах, в заброшенных домах, в горах и морях, а также на пустырях и дорогах. В поселениях и городах их можно встретить на мосту, перекрестке, в старинных зданиях. Бывает, что ёкаи поселяются и в жилых домах, особенно если хозяин пренебрегает уборкой. В данном случае пограничье — не только особенное место, но и время. Потусторонние сущности любят сумерки и ночь, разделение сезонов и Новый год.

Одним из самых популярных сюжетов в японском фольклоре, который вдохновляет авторов и по сей день, является парад сотни демонов — ежегодное ночное шествие ёкаев. Оно происходит в течение трёх дней в середине августа, когда в Японии отмечается праздник поминовения усопших — Обон. Души мёртвых возвращаются в мир живых, чтобы повидаться со своими родными. Во время праздника во всех буддийских храмах страны проводят обряды и произносят молитвы. Завеса между нашим и сверхъестественным миром приоткрывается, и различные духи, сущности могут свободно путешествовать между ними. Ночной парад возглавляет могущественный ёкай Нурарихён, повелитель духов Земли и Воздуха. Однако выглядит он не так грозно, как звучит его статус. Это старичок в шёлковом кимоно или буддистских одеяниях с непропорционально большой и лысой головой. Людям смертельно опасно находиться на улице во время Обона, особенно тем, у кого нет духовной защиты.

Тануки

Тануки (狸) — енотовидная собака, доверчивый и добродушный ёкай, относящийся к виду хэнгэ. Часто их изображают неуклюжими и пузатыми. Больше всего удовольствия им доставляет распитие саке и танцы с сородичами в лесу. Во время танца тануки отбивают ритм о живот и гигантскую мошонку, которую, по легендам, способны увеличить до двенадцати квадратных метров.

У тануки есть талант к перевоплощению в предметы, других ёкаев и людей, они также способны трансформировать не только себя, но и ландшафт. Тануки создают несуществующие объекты, например лес или реку, имитируют звуки, погружая заблудившихся путников в сложные звуковые и оптические иллюзии. Свои магические способности ёкаи используют для шалостей и развлечений. Если при встрече с тануки человек будет вести себя по-доброму, то очень вероятно, что его одарят удачей и богатством.

Несмотря на то что в период Эдо (1603–1868 гг.) тануки воспринимаются как беззаботные и дружелюбные ёкаи, существуют сказания, в которых они описываются как противные и кровожадные существа. В народной сказке «Хрустящая гора» повествуется о жестоком тануки, который убивает старуху и готовит из неё суп, а потом перевоплощается в неё и скармливает варево мужу несчастной женщины.

В современной Японии образ тануки символизирует гостеприимство, плодородие, процветание и богатство. Перед барами и ресторанами часто размещают керамические статуи пухлых и весёлых тануки в соломенных шляпах и с саке в лапах.

Магические енотовидные собаки очень часто являются героями манги и аниме. В 1994 году анимационная студия «Гибли» представила полнометражный анимационный фильм «Помпоко: Война тануки в период Хэйсэй». Действие происходит в конце 1960-х годов, в период урбанизации и экономического роста Японии, и рассказывает о поселении тануки на окраине Токио. Люди планируют расширить черту города и построить новый пригород как раз на территории тануки. Полные решимости сорвать человеческий план, старшие тануки учат младших искусству перевоплощения, строят блокпосты и готовятся к битве за свои земли.

Тануки также появляются в медиафраншизе видеоигры «Супер Марио» от японской компании «Нинтендо». Их добродушный, неловкий и немного глуповатый образ очень популярен в современной массовой культуре Японии

Кицунэ

Кицунэ (狐) — демон-лиса, один из самых узнаваемых образов японской мифологии. Она так же, как и тануки, относится к виду хэнгэ. Кицунэ сочетает в себе различные воплощения, излучая ауру опасности и злобы, вызывает восхищение, поклонение и страх.

В легендах образ лисы всегда ассоциируется с хитростью и обманом. Действительно, в большинстве кайданов (рассказы о встречах со сверхъестественными существами, часто истории в жанре ужаса) про кицунэ она старается завладеть человеком, его ценностями и привилегиями с помощью обмана.

Но, несмотря на такой негативный образ, лисы почитаются в Японии, поскольку они также являются посланниками Инари, синтоистского божества изобилия и рисовых полей. Каменные статуи лис очень часто можно встретить у японских святилищ, — считается, что они отпугивают других ёкаев. Самым знаменитым храмовым комплексом является Фусими Инари Тайся в Киото — главный храм, известный как святилище тысячи врат, охраняется большими статуями кицунэ. Божество Инари в любой форме ассоциировалось с сельским хозяйством, рыболовством, плодородием и войной. Предположительно, этому божеству начали поклоняться в период Нара (710–794 гг.). В XI веке образ лисы стал неразрывно связан с Инари, а уже в период Эдо его святилища распространились по всей Японии.

Магические способности кицунэ очень многогранны, и с каждым годом лисы становятся всё могущественнее. Тысячелетние девятихвостые лисы считаются сильнейшими. Существует три основных ранга кицунэ: лисы высшего ранга — сюрё, их помощники — ёриката, молодые полевые лисы — яко.

В отличие от комичных и неловких тануки, кицунэ намного искуснее в перевоплощениях: их образы и способности лучше отточены. Несмотря на это, молодые лисы могут допускать оплошности в своих образах. Так, например, в сказании одна лисица разгуливала по городу в обличье прекрасной девушки с лисьим хвостом. Местные жители заметили это и схватили её.

Как и тануки, лисы трансформируют не только себя, но и предметы. Часто они используют это, чтобы обмануть людей. Например, они могут заплатить за ценные вещи или недвижимость золотыми слитками и дорогими шёлковыми кимоно, но позже все драгоценности превратятся в листья, куски черепицы, а кимоно — в лохмотья.

Ещё одной уникальной и опасной способностью кицунэ является кицунэ-цуки — одержимость лисой. Это явление можно интерпретировать по-разному: непосредственно физическое овладение телами людей, вселение в них; а также приворот, навязчивая обманчивая любовь. В фольклоре более распространены истории о контроле кицунэ над телом человека. Овладевая им, лисы передавали сообщения из потустороннего мира или просто мучили и издевались над одержимым.

В сказаниях подробно описываются симптомы одержимости. Пострадавшие ели золу, гравий, бездумно бродили по полям, прыгали в реки и безвозвратно убегали в горы. В некоторых историях рассказывали о том, как несчастные голыми бегали по городским улицам, визжали лисьими голосами, а потом падали и бились в конвульсиях с пеной у рта. В период Мэйдзи (1868–1912 гг.) западная медицина определила одержимость лисой как форму психического заболевания, поддающегося лечению. Немецкий врач Эрвин фон Бельц написал первую западную работу, посвящённую этому явлению, и назвал это алопекантропией — убеждением, что человек может стать лисой или волком. Избавлялись от этого заболевания с помощью дыма, собак и специального отвара листьев сикими (бадьян). Считалось, что после того, как одержимого заставляли выпить этот отвар, лиса выпрыгивала из тела и принимала свой настоящий облик. Изгнанием кицунэ также занимались опытные шаманы. Находя опухоль, они протыкали её, так как считалось, что именно в этом месте прячется ёкай.

В некоторых регионах Японии верили и в такие явления, как кицунэ-цука (работодатели лис) и кицунэ-моти (владельцы лис). Это были люди, которые по своему желанию могли посылать духов-лисиц выполнять поручения. Считалось, что они являлись членами могущественных семей и кланов, и эта способность передавалась из поколения в поколение. Положение таких людей было неоднозначным: их преследовали по закону, поскольку считали, что своё состояние и благополучие они получили с помощью коварных манипуляций с лисами и разорения врагов и соперников. К кланам кицунэ-цука и кицунэ-моти относились негативно, а их способности считали опасными и заразными.

Кицунэ очень боятся собак, и не зря: во многих историях именно собака разоблачает кицунэ, принимающих образ человека. Чтобы избежать преследования собаками, лисица производит неприятный и ядовитый запах, который не позволяет собаке приблизиться.

В сказаниях кицунэ предпочитают жить в образе человека, они берут себе человеческие имена, выходят замуж, рожают и воспитывают детей. Из-за сильного испуга или переизбытка выпитого саке лиса может потерять контроль и выдать себя. В одной из самых первых легенд о кицунэ, датируемой VIII веком, рассказывается история мужчины из провинции Мино, который искал себе жену. После долгих поисков он наконец встретил незнакомку на поле и сразу предложил ей выйти за него. После свадьбы женщина забеременела и родила ребёнка. Семья жила гармонично и счастливо, лишь щенок, живущий в их доме, всё время докучал жене: лаял на неё и пытался напасть. И однажды, во время очередного нападения, щенок попытался укусить женщину, но та обернулась лисой и одним прыжком забралась на ограду дома. После раскрытия обмана мужчина не отверг лису, потому что она была матерью его ребёнка и он любил её. Новорождённого мальчика назвали Кицунэ, у него были невероятные физические способности: он бегал так же быстро, как летают птицы.

Ещё одной способностью кицунэ является управление огнём. Ударяя хвостом о землю, лиса вызывает огонь или огненные шары. В сказаниях некоторых регионов говорилось, что лисы дышали огнём. Из-за связи с этой стихией необъяснимые вспышки в небе, внезапные пожары в лесу и поселениях списывали на проказы кицунэ.

Когда кицунэ страдает, то издаёт крик, похожий на плач младенца, а когда счастлива, то звучит так, будто кто-то бьёт по пустому контейнеру. Любимым лакомством у лисы является абураагэ — тонко нарезанный тофу, который обжаривают во фритюре. Во всех лапшичных Японии в наше время подают лапшу удон с абураагэ. Ещё одним блюдом, связанным с этим ёкаем, является деликатес инари-дзуси — тонкие обжаренные мешочки из тофу, которые варят в сладко-солёном бульоне с соевым соусом, сахаром и приправой из сладкого саке (мирин). Эти мешочки наполняют рисовой начинкой.

Противоречивое явление погоды, когда светит солнце во время дождя, также ассоциируется у японцев с кицунэ. Считается, что магические силы лис вызывают такие природные противоречия, и именно в такую погоду происходит лисья свадьба — кицунэ-но-ёмейри. В период Эдо были те, кто становился очевидцем лисьих свадеб, наблюдая за процессией огней издалека. Также некоторые лодочники утверждали, что их наняли, чтобы перевезти благородную свиту через реку, но деньги, полученные за работу, через время превратились в листья.

Тэнгу

Тэнгу (天狗) — небесная собака, другое распространённое название — горный гоблин. Как и в случае с кицунэ, тэнгу пришёл в японскую мифологию из китайской, но сильно преобразился под влиянием религиозных учений и местных особенностей. Ёкай обладает талантом к боевым искусствам и ассоциируется с горными аскетическими практиками.

Тэнгу бывает двух видов: карасу-тэнгу (ворон-тэнгу), существо с птичьими крыльями и клювовидным ртом, способное летать, и ямабуси-тэнгу (отшельник-тэнгу). Внешне он напоминает хищную птицу и тонби (воздушного змея). Часто тэнгу изображается с волшебным веером.

В период Эдо образ тэнгу немного изменился и стал более привычным современному японцу. Это существо представляет собой мужчину в буддистских одеяниях, с красной кожей, длинным носом и птичьими крыльями. В то же время карасу-тэнгу стал изображаться как помощник этого могучего длинноносого воина. Причина таких изменений скорее всего кроется в отождествлении ёкаев с человеческим миром. Образ этого существа — синтез буддизма и синтоизма, например нос он получил от синтоистского божества Сарудахико, покровителя дорог и защитника путешественников.

Именно в период Эдо тэнгу стали ассоциироваться с поклонением горам и укоренились в местных народных верованиях. Тэнгу считались виновниками внезапно падающих огромных деревьев и загадочных лесных звуков, похожих на бормотание. Люди верили, что это их смех.

Тэнгу обладает сложным нравом и ценит проявление уважения. Если кто-то в горах или в лесу у храма ведёт себя некорректным образом, тэнгу может напасть на человека, закидать его камнями и палками.

В городе Гифу существует легенда о том, как однажды тэнгу поселился на большой сосне возле «рыбного места». Тэнгу всячески мешал рыбакам, приходившим к сосне: он бросал в них камни, прогонял, в крайних случаях мог даже перевернуть лодку.

С этими ёкаями также связаны истории о внезапных похищениях, так называемых камикакуси — похищение богом. Как правило тэнгу похищают мальчиков-подростков, их поисками занимаются семья и жители древни. Дети бесследно пропадают на некоторое время, а потом их находят ошеломлёнными в странных местах. Например, на карнизе крыши или верхушке сосны.

Ёкай часто проверяет буддийских монахов на веру: принимая человеческий образ, он искушает их всеми возможными способами. Всех, кто не проходит испытания, тэнгу изощрённо пытает. Однако если ёкай встретит путника или монаха, который ему приглянется, то он обязательно поделится с ним тайными знаниями и секретами.

В современной Японии тэнгу всё ещё остаются символами идентичности различных поселений. Например, в городе Хатиодзи недалеко от Токио на горе Такао есть несколько статуй тэнгу. Жители этого города отдают дань уважения местным легендам, связанным с ёкаем. А храм на горе является центром поклонения горных аскетов, здесь до сих пор практикуют аскезу, тренировки под водопадом и хождение по огню.

Тэнгу часто становится талисманом различных торговых марок, так, например, существует сеть японских баров изакая под названием «Тэнгу», а в префектуре Исикава производят знаменитый саке с названием «Тэнгумай» («Танец тэнгу»).

Нингё

Легенды о русалках и водяных встречаются по всему миру. Такие существа есть и в Японии. Нингё (人魚) — водный ёкай — имеет очень много общего с русалкой. Их облик, размер и форма меняются в зависимости от региона. Чаще всего в японском фольклоре ёкай представлен в виде женщины с рыбьим телом и человеческим лицом, но бывает и наоборот. На многих иллюстрациях периода Эдо у нингё есть рога. У ёкая приятный голос, сравнимый с мелодией флейты, красивая золотая чешуя и обезьяний рот с большим количеством мелких зубов.

По одному известному поверью, если человек попробует мясо нингё, то его ждёт долголетие. Также считалось, что просто увидеть нингё — большая удача. Так, например, на гравюре 1805 года изображена нингё с комментарием: «Человек, который хотя бы раз взглянет на эту рыбу, проживёт долгую и счастливую жизнь». Однако её поимка обрекает рыбаков на бедствия и болезни. Единственное, что их может спасти, — это отпустить ёкая. Если нингё окажется на суше, быть большой беде, например сильнейшему тайфуну или цунами.

В префектурах Окинава и Кагосима существует легенда о разновидности нингё — дзан, этот ёкай выглядит как очень красивая женщина с плавниками. Однажды ночью трое молодых людей проводили время на пляже. Вдруг они услышали женский голос в море и поплыли на лодке на зов, чтобы выяснить его источник. Они забросили сеть в море и поймали дзан, она молила их о пощаде и плакала, уверяла, что если её вытащить на сушу, то её жизнь тут же закончится. Молодые люди сжалились над ней и отпустили. В благодарность дзан предупредила их о надвигающемся цунами невиданных масштабов, которое обрушится на остров в ближайшие дни. Молодые люди тут же вернулись в деревню и организовали эвакуацию местных жителей в горы. Не все поверили их рассказам о дзан и остались в деревне. Немного позднее в этот же день началась буря и землетрясение, деревню накрыло цунами, похожее на водяную стену на фоне тёмных облаков. Все местные жители, оставшиеся в деревне, погибли. По преданию, это было Великое цунами Яэяма, которое случилось 24 апреля 1771 года. Его высота составила 30 метров, 12 000 человек погибли и пропали без вести на островах Исигаки и Миякодзима. Цунами нанесло такой ущерб местным поселениям и сельскому хозяйству, что это привело к голоду, который длился 80 лет.

Каппа

Каппа (河童) — речное дитя, ещё один водный ёкай, обитающий в водоёмах и реках Японии. Интересной особенностью является то, что каппа, в отличие от большинства известных ёкаев, является существом исконно японским и никак не связано с Китаем.

Название и внешность водного мистического существа варьируются от региона к региону. В западной части Японии его чаще называют каватаро, и он скорее похож на очень волосатую обезьяну. А на востоке страны каппа больше напоминает смесь лягушки и черепахи. Общими внешними чертами является то, что ёкай ростом с пятилетнего ребёнка, у него зелёная кожа с черепашьим панцирем, жёлтый клюв и маленькое блюдечко на макушке. В блюдце всегда есть вода — это источник его силы. В зависимости от региона есть ещё такие варианты названий, как кавако, каваппа, энко.

Каппа с виду простодушный ёкай, но он очень опасен тем, что при встрече может запросто утащить путника под воду. Особенно ёкай любит нападать на женщин и детей, топить их и похищать печень. Маленьких детей, чтобы они не купались без разрешения, часто пугают каппами. Но не только люди страдают от внезапных нападений, каппы также пытаются утопить лошадей и другой крупный скот. В некоторых регионах Японии таких ёкаев называли комахики — погонщики лошадей. Иногда лошадям удаётся спастись и утащить каппу в стойло, тогда ёкай очень сговорчив с хозяином лошади, лишь бы высвободиться. В таких ситуациях каппу можно заставить поработать в поле, заняться орошением, поделиться знаниями в медицине и сельском хозяйстве в обмен на его свободу.

В сказке «Жених Каппа» фермер предлагает отдать в жёны свою дочь тому, кто сможет успешно оросить его поля и добиться высокой урожайности. Только местный каппа справился с этим заданием благодаря своим природным талантам. Конечно же, невеста была не в восторге от своего жениха и коварно попросила его выполнить дополнительное задание — утопить несколько тыкв в реке. Не в силах выполнить это задание, каппа изнуряет себя, сдаётся и отказывается от брака.

Несмотря на свой небольшой рост, каппы физически очень сильны. Их любимый вид спорта — сумо, они постоянно устраивают бои со своими сородичами, а иногда вызывают на поединок и случайного прохожего. В таком случае следует использовать вежливость и честность каппы против него. Стратегия для победы очень проста: перед поединком необходимо низко поклониться ёкаю в знак уважения, тогда и каппа поклонится в ответ, тогда жидкость из блюдечка на его голове, источник жизненной силы, выльется, и ёкай ослабнет. Тут-то на него и следует напасть.

Каппы не всегда опасны: если удастся с ними подружиться, они поделятся рыбой, медицинскими знаниями и рецептами различных лекарств.

В сказаниях разных регионов Японии нередко упоминаются таланты капп в медицине. Например, в некоторых семьях верят, что переговоры предка с пленённым каппой поспособствовали основанию семейной династии врачей. Легенда из префектуры Эхиме рассказывает о тайных медицинских знаниях каппы. Давным-давно служанка в доме врача ходила по ночам в туалет, однажды из него потянулась волосатая рука, то ли человеческая, то ли обезьянья, и попыталась схватить женщину. Она испугалась и рассказала о ночном происшествии врачу. После, когда рука вновь потянулась из туалета, врач схватил свой меч и решительно отрубил её. Врач отнёс отрубленную конечность в свой кабинет для дальнейшего изучения. На следующий вечер в дом постучались. Хозяин предположил, что это поздний пациент, но на пороге стоял каппа (в оригинале — энко). Ёкай извинился за свои проказы и пообещал больше так не делать. Он также попросил вернуть ему руку, забеспокоившись, что не сможет с помощью лекарств прирастить её обратно, ведь прошли почти сутки. Врач сначала отказался, но потом в обмен на руку заставил каппу подписать клятву о том, что тот обязан поделиться тайным знанием сращивания костей и рецептом чудотворного лекарства. Говорят, после этого врач стал успешным специалистом по вправлению и сращиванию костей.

Каппа считается одновременно демоном и божеством. Во многих японских сельскохозяйственных поселениях, зависящих от воды и орошений, каппа прославился как водное божество. Именно поэтому люди стараются уважить каппу, рассчитывая на его помощь в ведении хозяйства. Так появилась традиция оставлять огурцы в святилищах или в воде в качестве подношения, чтобы умилостивить местных ёкаев. Также они обожают баклажаны и дыни. В честь любви каппы к огурцам создали роллы с огурцами, которые так и называются — каппа-маки. Если же относиться к этому существу с пренебрежением, оно, наоборот, будет пакостить, приносить засуху и наводнения, может украсть рогатый скот и урожай.

В современной Японии образ ёкая одомашнен. Каппа стал милым, неуклюжим и безопасным, несмотря на свои склонности к убийствам и похищениям. Теперь каппы используются для рекламных кампаний и продвижения местного туризма. В XX веке ёкай сыграл ключевую роль в романе Акутагавы Рюноске «Каппа» 1927 года. Это социальная сатира от лица человека, который отправляется в страну капп. Автор критикует некоторые аспекты японского общества того времени с помощью каппа-персонажей, наделив их присущими людям чертами.

Теперь ёкай, который раньше олицетворял жестокость и непредсказуемость природы, стал символом борьбы за сохранность окружающей среды. Например, милые изображения ёкая часто размещают на знаках, напоминающих не мусорить и не загрязнять воду.

Каппа, как один из самых узнаваемых ёкаев Японии, появляется в книге «Гарри Поттер и узник Азкабана», а также в бестиарии Джоан Роулинг «Фантастические звери и места их обитания».

Óни

Óни (鬼) — орк, гигантский и устрашающий антропоморфный демон с красной, золотой, чёрной или синей кожей, большими когтистыми руками-лапами, острыми рогами и клыками. О́ни — это присутствие, исключающее человеческую природу.

Самые ранние изображения о́ни появились в буддистских свитках ада, например «Дзигоку зо-си» в XII веке. Исторически о́ни называли любых устрашающих потусторонних существ, и, например, парад сотни демонов назывался парадом ста о́ни. Лишь со временем этим словом стали обозначать более конкретное существо.

Образ божества грома Райдзина очень сильно повлиял на облик демона. Его тело напоминает человеческое, обнажённое до пояса, мускулистое, с трёхпалыми руками и ногами. О́ни — это неподкупное бескомпромиссное существо со скверным характером. Иногда о́ни изображают с третьим глазом на лбу. Ёкай отражает страх японцев перед маргинальными группами населения, чем-то чуждым, бунтарским и жестоким. О́ни — очень непредсказуемый, агрессивный и жестокий демон. Он охотится на людей и поедает их. Частыми атрибутами о́ни являются набедренная повязка фундоси из тигровой шкуры, дубинка или железный посох.

В сказаниях о́ни традиционно является мужской фигурой, но изредка встречаются истории, в которых о́ни — женщины, символизируют сильнейший гнев и обиду. Этот образ встречается в «Cказке о Хэйке» XIV века и пьесе XV века «Железная корона». В этих произведениях превращение женщины в о́ни происходит из-за сильной ревности, страсти и ярости. Тело женщины, переполненной этими чувствами, становится демоническим, это своеобразный символ потери человечности.

Один из главных ритуалов, связанный с о́ни, происходит в начале февраля. Сэцубун проводят в период смены времён года, но ритуально значим только зимний, поскольку переход старого года в новый — пограничье, опасное время, привлекающее демонов.

Истоки ритуала Сэцубун восходят к буддизму, Оммёдо (традиционное японское оккультное учение об инь и ян) и местным религиозным практикам. Изгнание о́ни связано с церемонией очищения цуйна, проводимой последователями учения Оммёдо. Суть ритуала заключалась в очищении императорского дворца перед появлением правителя накануне Нового года. Эта практика включает в себя изгнание злых духов и защиту от зла в наступающем году.

В XX веке вновь начали проводить ритуал цуйна, привлекая внимание японцев костюмированным шоу, хотя в традиционном представлении о́ни во время ритуала невидимы. Теперь самый захватывающий аспект ритуала — переодетые в о́ни актёры; люди готовы часами стоять на месте, чтобы понаблюдать за «демонами». В современной Японии цуйна вновь проводят во многих храмах. Каждый год в Киото в храме Ёсида десятки тысяч людей собираются, чтобы стать свидетелями театрализованной церемонии изгнания о́ни. В ней участвуют люди в костюмах трёх огромных о́ни синего, красного и жёлтого цвета, они танцуют и устрашающе ревут на толпу. Но в конце концов покидают храм, ослабленные и побеждённые ритуалом. В храме Розан проводится аналогичный ритуал, но в конце служители храма бросают в толпу посетителей счастливые бобы. В этом ритуале о́ни символизируют несчастье, страх и болезни людей.

Костюмированные представления и ритуал проводятся не только в храмах. Японские родители очень часто переодеваются в о́ни, а дети проводят ритуал-игру, закидывая их жареными соевыми бобами. Во время ритуала необходимо выкрикивать фразу: «О́ни вон, счастье в дом!»

В современной Японии устрашающий образ о́ни сосуществует с весёлым и дружелюбным имиджем в средствах массовой информации и рекламе.

Нэкомата

Нэкомата (猫また) — кошка-людоед с раздвоенным хвостом, относится к хэнгэ. В японский фольклор магические кошки пришли из китайской мифологии. Там в древности они считались существами, способными отпугнуть злые силы, и использовались для колдовских ритуалов. В Японии магические кошки не являются защитниками, они ассоциируются с убийствами, несчастьями и болезнями.

В отличие от кицунэ и тэнгу они крайне жестокие, злые и кровожадные существа с огромными магическими способностями.

По поверью, любая домашняя кошка с длинным хвостом, прожившая более тринадцати лет, может стать ёкаем. Те из них, кто уходит жить в лес или горы, становятся дикими. Именно из-за этого суеверия у многих японских котов укорочен хвост. Японцы уверены, что благодаря этому хвост не раздвоится и домашний питомец не обратится злым и мстительным духом.

Легенда 1233 года считается одной из самых ранних историй про нэкомату, в ней рассказывается о существе с телом, как у большой собаки, а глазами, как у кошки. За одну ночь этот монстр сожрал восемь человек.

Чем сильнее обижали кота при жизни, тем больше у него магической силы в обличье нэкоматы. Этот ёкай также способен обращаться в человека, особенно нэкомата предпочитает образ женщины. Несмотря на это, существует достаточно сказок, в которых они принимают облик мужчин. В легенде «Кот Мокити» главный герой узнает, что его любимый кот обращается в мальчика и покупает саке за его счет. За это он кидает в кота трубкой, а тот убегает, оставляя за собой огненные искры. После долгой погони герой оказывается в поле, где танцуют коты-оборотни всех окрасов. В этой истории также упоминается связь нэкоматы со стихией огня.

Как и кицунэ, ёкай способен заворожить и влюбить в себя, только в отличие от лисиц нэкомата не преследует цели жить человеческую жизнь, — эти демонические кошки всегда несут смерть и неудачи. В Древней Японии считали, что кошки связаны с миром мёртвых. Если кошка перепрыгнет через свежий труп, он немедленно поднимется. Говорят, они даже способны оживлять скелет и заставлять его танцевать.

У нэкоматы есть несколько родственников-ёкаев. Например, мстительные и жестокие кайбё — домашние кошки, выпившие кровь своей несправедливо убитой хозяйки. В порыве мести они убивают всех, кого встречают на своём пути. Обычные кошки-оборотни баканэко, которые стали ёкаями, потому что прожили более пятнадцати лет. Кася — огромная разъярённая кошка на пылающей колеснице, забирающая души усопших в ад.

Несмотря на зловещий образ, эти животные очень любимы японцами, существует даже своеобразный культ в японских медиа. Кошки изображаются милыми и своенравными. У них есть свой отдельный праздник 22 февраля.

Появившись благодаря религии, суевериям и народному творчеству, страшные истории о ёкаях стали отдельным жанром японского народного устного творчества — кайдан. Название дословно переводится как «рассказы о необычайном», в японском языке оно закрепилось только в XVII веке. Расцвет жанра кайдан произошёл в эпоху Эдо, тогда страшилки начали дополняться иллюстрациями и обрастать множеством новых сюжетов. Тогда же появились первые иллюстрированные энциклопедии со всевозможными монстрами и призраками. Сборники кайданов выделились в отдельный литературный жанр — кайдансю. В своих кайданах авторы обличали общественные пороки и отражали проблемы японского общества того времени.

Сейчас мы можем встретить ёкаев в современной литературе, живописи, аниме и манге, фильмах, театральных постановках и компьютерных играх. Новая волна развития и популяризации ёкаев произошла в XX веке после Второй мировой войны. Мизуки Сигэру — значимая фигура в японской литературе. Благодаря его произведениям, в которых он умело сочетал выдумки с реальной историей Японии, ёкаи стали персонажами массовой культуры. В 1950-х он создал мангу «Китаро с кладбища», которая повествовала о приключениях мальчика-ёкая Китаро. Сюжет не был оригинальным и во многом опирался на китайскую книгу «Записки об аномалиях». В ней описывалась история призрака умершей матери, которая, расплачиваясь кимоно, покупала сладости своему младенцу. Её отец заметил в торговой лавке кимоно усопшей дочери и после беседы с торговцем отправился на место захоронения. Там он услышал детский плач. Когда могилу дочери раскопали, у неё на руках плакал живой младенец. В манге Мизуки Сигэру Китару сам выбрался из могилы, после чего его увидел сосед, который взял его к себе на воспитание. Позже манга была адаптирована в аниме-сериал, по ней было снято несколько анимационных фильмов и киноработ. Главный герой этих работ, являясь частью и живого мира, и мира ёкаев, защищает людей от нечисти. Благодаря историям о мальчике-ёкае к жителям Японии вернулся интерес к фольклору и жутким сказаниям о потусторонних существах.

Следующий, уже мировой, уровень популяризации ёкаев случился в 1980-х благодаря распространению жанра японского хоррора. Многие из сюжетов в хоррор-фильмах были интерпретацией японских кайданов. Например, фильм «Дом» 1977 года: в нём появляется мстительная кошка-оборотень — кайбё. Всемирно известная студия «Гибли» создавала анимационные фильмы, вдохновляясь образами ёкаев. Например, «Мой сосед Тоторо» (1988), «Принцесса Мононоке» (1997), «Унесённые призраками» (2001), «Помпоко: Война тануки в период Хэйсэй» (1994). Фильмы студии «Гибли» привлекли внимание к японскому фольклору всего западного мира благодаря нескольким наградам премии «Оскар».

Саша Андреева

Саша Андреева, автор блога YOKAIZINE

Список источников:

1. Трынкина Д. Японская демонология. М.: Ломоносовъ, 2021.

2. Yokai, Энциклопедия японских демонов, призраков, оборотней и монстров. Брянск: Alt Graph, 2022.

3. Foster Michael Dylan. The Book of Yokai. Mysterious Creatures of Japanese Folklore (Фостер М. Д. Книга ёкаев. Мистические существа японского фольклора). Oakland: The University of Сalifornia Press, 2015.

4. Диана Кикнадзе. Духи сикигами в японской магии оммёдо: от средневековой литературы до поп-культуры XXI в. // Оборотни и оборотничество: стратегии описания и интерпретации. Материалы международной научной конференции / Д. И. Антонов. М.: РАНХиГС, 2005. С. 109–113.

5. Маркарьян С. Б., Молодякова Э. В. Праздники в Японии: обычаи, обряды, социальные функции. М.: Наука. Гл. ред. восточ. лит., 1990.

Примечания

1

Хэйан — в истории Японии период с 794 по 1185 год. — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Тануки — в японской мифологии енотовидные собаки-оборотни.

(обратно)

3

Ёкаи — в японской мифологии обширный класс сверхъестественных существ.

(обратно)

4

Кицунэ — в японской мифологии лисица-оборотень.

(обратно)

5

Томэсодэ — разновидность кимоно, предназначенная для замужних женщин.

(обратно)

6

Нингё — в японской мифологии обитающее в воде сверхъестественное существо с человеческим лицом и рыбьим хвостом.

(обратно)

7

Каппа — в японской мифологии сверхъестественное существо, напоминающее европейского водяного.

(href=#r7>обратно)

8

Óни — в японской мифологии человекоподобные демоны-людоеды.

(обратно)

9

Нэкомата — в японской мифологии кот-оборотень.

(обратно)

10

Тэнгу — в японской мифологии обитающее в лесах и горах сверхъестественное существо, имеющее вид высокого мужчины с красным лицом, длинным носом и иногда с крыльями.

(обратно)

11

Юдзу — распространенное в Юго-Восточной Азии цитрусовое растение, гибрид мандарина и ичанского лимона.

(обратно)

12

Юката — традиционная японская одежда, летнее повседневное кимоно.

(обратно)

13

Умами — вкус высокобелковых веществ, выделяемый в Китае, Японии и других странах Дальнего Востока в самостоятельный вкус, наряду с соленым, кислым, сладким и горьким.

(обратно)

14

Дзюни-хитоэ — традиционный костюм японских аристократок.

(обратно)

15

Пер. с яп. А. Долина.

(обратно)

16

Гашадокуро — в японской мифологии злобный дух-людоед, имеющий вид гигантского скелета.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Эпилог

Благодарности

Кто такие ёкаи

*** Примечания ***