Тайны расстрельного приговора [Вячеслав Павлович Белоусов] (fb2) читать онлайн

Вячеслав Павлович Белоусов Тайны расстрельного приговора

Et si nullus erit pulvis, tamen excute nullum^[1]

Загадочное происшествие

Сверкая золотом оснастки, мощный трёхпалубный лайнер величавой белой птицей скользил по засыпающей реке, тихо шелестя лёгкими волнами. Тёплый августовский вечер, поспешая за теплоходом, тоже покидал горизонт вместе с остывающим малиновым светилом. Мир наслаждался мгновениями, когда тьма ещё не наступила, но свет уже засобирался с земли.

В последние дни поездки, возвращаясь из Москвы, ни с того ни с сего Викентий Арсентьевич совершил для себя неожиданное открытие: он влюбился в эту пору загадочных мгновений смены дня и ночи. Завораживало, как золотой, жаркий час назад шар превращался в холодный малиновый, как всё вокруг замирало, и прямо-таки в загробной тишине он исчезал с глаз, казалось, навеки. Тогда, освобождаясь от мелочных занятий, художник переодевался в парадное и спешил на верхнюю палубу к заветному месту на кормовой скамье. Если везло, он блаженствовал в одиночестве, весь отдаваясь чувствам; завидя нашествие пассажиров, бежал на вторую палубу, где в эти часы на корме обычно никого не бывало: народ занимал места за столами в ресторане, готовясь к ужину. Удобно усаживаясь, художник замирал, забываясь и погружаясь в свои мысли, любовался красотой, открывающейся с высоты панорамы, сами собой приходили думы о вечном. Какой фантастически загадочной и даже пугающе-могучей становилась река! Словно гигантская первобытная змея, извиваясь в берегах хищным телом, прорывалась она к уже близкому морю. Громадина теплохода на серебряной шкуре этого чудовища ютилась мелкой чешуйкой, и Викентию Арсентьевичу становилось не по себе, а временами и страшно. От подползающей, всё заглатывающей тьмы хотелось к людям, к свету, к безмятежности и веселью. И он торопился в ресторан, где играла музыка.

Так и длилась бы в одиночестве эта чудная игра по вечерам, но со временем к Мерцалову присоединились старик и парочка. С библиотекарем Печёнкиным они сошлись сразу: он появился шумный, задиристый и тут же поскандалил с матросами, торопившимися убрать трап. Художник, оказавшийся поблизости, деликатно вмешался и уладил перебранку, встав на сторону новичка, чем быстро завоевал его дружбу. Парочка — спортивный парень и очаровательная брюнетка — объявились внезапно, будто свалилась с неба, и скоро тоже пристрастилась к верхней палубе, оккупируя её с наступлением лёгких сумерек. Знакомиться они не желали — как ни пытался Викентий Арсентьевич ненавязчиво затеять разговор, на его приветствия отвечали едва заметными кивками и отворачивались. Мерцалов к такому обхождению не привык, обиделся и перекочевал теперь уже совсем на вторую палубу. Такой же обструкции подверглись и попытки Печёнкина завязать дружбу с молодёжью, хотя он выведал, что спортсмена зовут Валентином, а имя женщины — Виктория. Но ехидный библиотекарь не сдавался и упорно мозолил глаза влюблённым. Ему было противопоказано солнце, дни он проводил в каюте с очередным детективом, которых у него в рюкзаке имелось с десяток, а к вечеру вальяжно фланировал по палубе, допекая занудством всех. Однако с призывами к ужину он исчезал: распорядок дня и диета были для него святой заповедью. Поначалу Викентий Арсентьевич тоже подчинялся зову желудка и лишь темнело, отправлялся следом за Печёнкиным, но потом махнул рукой: не хотелось разменивать чарующие минуты заката на суету у надоевшего ресторанного столика. И он задерживался, наслаждаясь удовольствием от последних лучей светила, оставляющего мир…

И в этот раз всё шло своим чередом. Исчез Печёнкин, дождавшись своего времени, почти опрокинулось солнце за горизонт, посылая прощальные лучи небу, но теплоход вдруг резко замедлил ход. Викентий Арсентьевич оставил заветное место на корме и двинулся по пустующей палубе к носовой части посмотреть, что застопорило плавание. Между тем шум двигателя смолк, и теплоход несло лишь течением. Впереди препятствий не наблюдалось, однако, когда Мерцалов добрался до цели, всё понял: теплоход двигался вдоль береговых островков, сплошь покрытых мощными зарослями камыша. Внутри этих джунглей в лёгких сумерках, призывая, мигал лучик электрического света, затем раздался стрекот подвесного мотора, и на речную гладь серой чайкой вылетела лёгкая шлюпка. В шлюпке прятались люди. Хватило нескольких минут, чтобы шлюпка лихо преодолела расстояние, разделяющее остров от теплохода и, описав на финише крутой вираж, нырнула под борт к середине судна.

Если поначалу Викентий Арсентьевич, не отличавшийся особым зрением, путался в догадках о намерениях «голопузых», как он окрестил для себя людей, ради которых остановился корабль, то, понаблюдав некоторое время, он до того разволновался, что его пробил озноб. Два голых по пояс мужика в шляпах, скрывавших лица, пытались выгрузить что-то на судно: один ловко поймал канат, брошенный сверху, подтянул шлюпку к борту, второй поднатужился и, рассчитанным рывком оторвав со дна шлюпки огромную металлическую флягу-бадью, вскинул её наверх. Пара крепких рук подхватила ёмкость, и она исчезла с глаз Мерцалова. Как тот ни перегибался через борт, пытаясь разглядеть участников получше, сделать это ему не удалось.

Следом за первой флягой последовала такая же вторая, стремительно перекочевавшая из шлюпки на судно. Сорокалитровые ёмкости с накидными крышками Викентию Арсентьевичу приходилось наблюдать у крикливых молочниц, когда ранними часами он выгуливал кучерявого Рекса, но не молоко же таким способом доставили на борт теплохода неизвестные дикари?

Викентию Арсентьевичу стало не по себе. Он отпрянул от борта, испуганно огляделся. Вокруг ни души, огней не зажигали, только на нижней палубе слышалась возня, и раздавались глухие голоса.

«Нет, во флягах что-то другое, — ужаснула Мерцалова лихорадочная догадка. — Это чёрная икра». До него, далёкого от прозаической жизни человека искусства, доходили слухи о спекулянтах, браконьерах, о сбытчиках красной рыбы и чёрной икры. Но всё это не задерживалось в сознании, пролетало. В памятные даты домработница Зинаида Никитична, накрывая стол для гостей, не забывала о каспийских деликатесах, но где она их доставала, его не интересовало.

«Конечно, во флягах это страшное и запретное! Ворованное и преступное!.. — трясся от страха художник. — И время специально выбрано, когда нет никого, все на ужине, темнота вокруг…»

Суета внизу стихла, зато отчётливо различался разговор двух мужчин:

— Как качество?

— Спрашиваешь! Гольд рашен!

— Проверим?

— Чучело! Запрещено.

— Не помешает.

— Ну, открой… попробуй.

И следом раздался резкий удар по рукам — похоже, вмешался третий.

— Ты чего, Иван! Больно же!

— Урод! Испоганишь всю партию! Рудольф башку оторвёт, если кто прикоснётся!

— Так я же свой…

— Уроет любого, кто сунется! А ты — шестёрка!

— Борис вот разрешил…

— Заткнись! И Борису несдобровать. Ишь, нашёл начальника!

— Проверить хотел. На берегу одному лоху чурбан, икрой обмазанный, втюрили. Турист и носом не повёл, а потом к ментам кинулся. Да куда там, те и палец о палец не ударили.

— То цыгане, аферюги, блефуют, а мы — фирма! Кумекай бестолковкой! Рудольф таких штучек не признаёт, он своего не пощадит! Сам накажет, ему в ментах нет нужды.

— Шикарно устроился…

— Лучше всех! За бабками к капитану он сам явится. Насмотришься.

— Нас туда не подпускают.

— И правильно.

Шлюпка отвалила, застрекотав мотором, полетела в темноту. С бурно колотящимся сердцем Викентий Арсентьевич спустился на палубу. Двигаться не мог, старался совсем не дышать. Прошло достаточно времени, прежде чем к Мерцалову вернулось самообладание, ему хотелось одного — броситься вниз, к себе в каюту, запереться и забыться, чтобы, проснувшись, ничего не помнить. Забыть напрочь виденное. Быстрей бы приплыть назад и оказаться дома…

Внезапный шум, но теперь уже не внизу, а над ним, на верхней палубе, вывел его из оцепенения и заставил напрячь слух. Голосов было несколько, выделялся визгливый, Печёнкина. Библиотекаря успокаивали мужчина и женщина, спортсмен и его подруга. Подумалось Мерцалову: «Когда же Семёныч успел возвратиться с ужина? Не замечалось раньше такого рвения. Народа, освобождающегося из ресторана, не наблюдалось, а бузотёр уже наверху и уже скандалит?» Викентий Арсентьевич не заметил, как тот проскользнул туда. Впрочем, удивляться нечему. Он сам только успел очухаться от происшедшего. До сих пор в себя не придёт. Хорошо, незамеченным остался…

А наверху неугомонный Печёнкин затевал настоящую склоку.

— Браконьеры чёртовы! — метал гром и молнии Семёныч. — Спекулянты! Знаю я вас! У трудового народа на шее сидите! Икру загрузили для московских туристов! Давить вас, гадов, надо!..

Его увещевали, успокаивали, но бесполезно.

— Я это дело так не оставлю! Милицию буду вызывать!..

Скандал разгорался.

— Надоело смотреть на это безобразие! Тюрьма по вам плачет! Остановите корабль, пока остальные на шлюпке не удрали!

Печёнкин не ошибался: люди на моторных лодках скрылись, теплоход, запустив двигатель, рвался вперёд, стремительно удаляясь от островов. Больших огней на нём по-прежнему не спешили зажигать.

— К капитану пойду! Пусть милицию вызывает! С поличным вас возьмут! — шумел наверху Печёнкин.

Ему угрожали мужские голоса, но смутьян не унимался, и по последним его решительным выкрикам можно было догадаться, что он засобирался идти к капитану.

На этом вроде затихло, начал успокаиваться и Викентий Арсентьевич — история, свидетелем которой он невольно стал, разрешилась без его вмешательства. Художник не был сторонником конфликтных ситуаций, более того, опасался их. Мирный по природе человек, он избегал лишних волнений, считая, что интеллигентная натура может себе позволить обходиться без склок и драк.

«Успокоился задира, — с облегчением решил Викентий Арсентьевич; оглядевшись, он заспешил к центральному трапу, чтобы встретиться с Печёнкиным, охладить его пыл, уговорить не поднимать шума раньше времени. — Кто знает, что в тех флягах? Он ближе был к шлюпке, но толком ничего не разглядел, мало что понял из разговора речных бродяг: домыслы и догадки. Стоит ли портить многим настроение? Завтра теплоход будет дома. На берег выбегут встречать радостные родственники и близкие. Музыка, цветы, улыбки. Теплоход вдруг задержит милиция, начнутся нервные разбирательства… Кому это надо?.. Портить отдых себе и другим! Чем ещё кончится?.. Если что и было, перекупщики сумеют перепрятать груз до подхода в порт, избавятся от него заранее».

Преисполненный этими соображениями, Викентий Арсентьевич, плутая в потёмках, продвигался по проходу к заветному трапу, но резкий звук, похожий на громкий короткий крик, остановил его. Похолодела спина, и сердце сжалось, остановив дыхание. «Стар я стал для таких переживаний. Как согласился на эту поездку? — закружились тревожные мысли. — Как меня, закоренелого домоседа, самые длительные путешествия которого составляли утренние вылазки с Рексом, соблазнило отправиться теплоходом в такую даль? Ведь упирался, не хотел ехать, но приятель из Костромы замучил телефонными звонками и уговорил, заморочив голову этюдами и пейзажами на воде… Будь они неладны!..»

Додумать не удалось. Ещё один громкий крик и всплеск воды у теплохода заставили его вздрогнуть всем телом. Переборов страх, художник бросился к борту: на тёмной поверхности воды разбегались тревожные круги волн от неведомого, только что сброшенного с верхней палубы. А корабль уже летел вперёд, лишь мелко дрожал поручень бортового ограждения в озябших руках Мерцалова да той же дрожью отзывалась под согнувшимися его ногами палуба. Викентий Арсентьевич мешком завалился на бок и надолго онемел…

Из дневника Ковшова Д. П

Взволнованный рассказ Дынина о фантастических зелёных человечках на острове меня не удивил — мало ли что привидится деревенским мужикам спьяну глухими ночами. Известные симптомчики алкоголизма — «белочки». Я раскритиковал Илью и уже начал забывать его причуды, но на днях он примчался ко мне в прокуратуру области снова, весь не в себе с теми же тревожными инсинуациями, ещё более одержимый, и разубедить его отказаться от поездки мне не удалось. Я подпёр головушку кулаками. Илья, оседлав стул напротив, взирал на меня, как, наверное, в своё время Картер в погребальную камеру с золотой маской Тутанхамона: с тоской и трепетной надеждой.

Затея мне не нравилась, но Дынин только что не дымился и производил впечатление нарыва, который если вовремя не вскрыть, натворит бед. Несомненно, подогрели его фантазиями местные чудаки, давно я его таким не видел. Последним аргументом, свалившим меня наповал и решившим исход нашей перепалки, было его отчаянное заявление, что в случае моего отказа он займётся этим один. Памятуя о его печальных подвигах во время поисков «Гиблого места», я махнул рукой и сдался. Шут с ними, с моими вечными бумажками, что громоздятся на служебном столе, подождут лишних два дня, ничего особенного не случится…

Если заниматься всерьёз тем, о чём рассказал Илья, ехать следовало под четверг, чтобы к вечеру быть на острове, а в пятницу во всём разобраться… Отпрошусь у Колосухина, возьму отгулы в счёт отпуска и махну с этим сумасшедшим, заодно и порыбачу на природе. В водоёмах вобла уже несколько недель не даёт спать местному населению: рыба только на песок не выскакивает, лишь ленивый с удочкой на берегу не сидит. Расслаблюсь и я, отдохну от нервотрёпки и суеты.

Илья взревел от восторга, едва услышал моё согласие. Ситуация из мрачной начала приобретать радужные оттенки.

* * *

Морда у Фоньки, никогда не просыхавшего от самогона, сама по себе была землисто-зелёной, а сейчас она просто пугала отсутствием крови и жизни. Выпучив глаза, он шептал что-то пропитым голосом, тыча рукой в кромешную темень за бортом нашей лодки. Проснувшись, я подумал, уж не посетила ли его нечистая сила. Подобное происходило не только с ним одним. Рядом, почти перевалившись за борт, дёргался мой приятель Дынин, тоже сражённый чем-то увиденным. Агафон растолкал его, очевидно, раньше.

Проникнувшись волнением и суматошными телодвижениями спутников, я повертел головой, но кроме черноты, окружающей лодку, ничего разглядеть не удалось. Хотелось спать, не иначе за полночь устроил нам побудку взбалмошный бузотёр.

— Бред какой-то, — зевнул я и сладко потянулся. — Не горячка у тебя началась, Фоньк?

— А я что-то вроде видел… — подавленно прошептал Илья, плюхаясь на сиденье.

— Пьяные галлюцинации налицо, — подытожил я, укладываясь на мягких фуфайках, сбившихся под боком. — Слишком ты легковерный, Илья, задурили деревенские фантазёры голову сказками.

Дынин удручённо помалкивал.

— Хорошо, что рыбалка вчера удалась, а не то зазря сорок вёрст по воде отмахали, — добивал я его больше по инерции, нежели со зла.

— Ну как же? — принялся заступаться за Дынина несломленный Афоня. — Вон, левей моей руки! Там огни были! Мамой клянусь!

— Сиди уж, — махнул на него раздосадованный Илья. — Налетел, словно ошалелый. Чего орал-то? Сон попортил. Ляг, успокойся.

— Давайте подгребём ближе к острову, Илья Артурович, — не унимался, ныл Фонька. — Здесь туман видимости мешает, вон как стелется над водой…

— Да, ночка удалась, прямо смоляная. Ни луны, ни свечки. В такие ночи только и шастать нечисти… — вяло, уже в дрёме подытожил я.

Сладкое забытьё охватило меня. Лодка ласково покачивалась, удерживаясь на якорях. Голоса Ильи и рыбака становились неясными, глухими, прозрачными.

Нет, что ни говори, современная жизнь не терпит нелепостей и заморочек насчёт нечистой силы, а вот в глухих местечках без этого не обходится. Вроде пришли на смену упырям и кикиморам инопланетяне и пришельцы, уже в год моего рождения американец Кеннет Арнольд объявил на весь мир, что обнаружил летающие тарелки, однако таинственная и страшная нечистая сила не покидает мир. То тут, то там появляются очевидцы чудес, выделываемых ведьмами и лешаками, после танцевальных вечеров, покуривая на завалинках и пугая девчат, парни в сёлах рассказывают о коварных привидениях и вампирах, жадных до человеческой крови и подстерегающих за углом. Что греха таить, сам таким был. В детстве, бывало, начитавшись всякой всячины, на спор с такими же горячими головами ровно в полночь отправлялся в полнолуние через всё кладбище. С одного конца на другое. И назад. Чтобы не уличили в трусости и хитрости, в обозначенном месте ещё днём, загодя, оставлялся какой-нибудь предмет. С ним и надо было возвратиться к спорщикам. Подумать только! До чего умудрялась детвора! Приходили в голову и не такие изощрённые проказы. Шёл, бывало, словно сомнамбула через причудливо разросшиеся кусты к большому глинистому бугру за околицей. До первого креста и могилы духу ещё хватало — знал, сзади дышат в спину любопытные приятели — а как зайдёшь на кладбище поглубже, да не приведи случай, споткнёшься и упадёшь, ноги становились чугунными, спина ледяной, а душа металась, прячась от ужаса в пятки. Куст, вцепившийся колючкой, обращался в цепкие лапы покойника, вылезшего из могилы, блеск луны на белой краске креста казался зловещим оскалом зубов скелета. Всё обмирало внутри и…

Подбросило меня на ноги то ли от собственного крика, то ли рядом кто-то вопил. Едва не вывалившись из лодки и устояв на коленках, я вцепился в Илью и Агафона, топтавшихся посередине нашего судёнышка. Орал Фонька, дрожащей рукой он указывал на что-то впереди. Тьма усиливала панику, мы вполне могли перевернуть лодку и очутиться в воде.

В войну паникёров расстреливали, и я, не раздумывая, огрел Фоньку по спине так, что тот лязгнул зубами и свалился с ног на днище. Это нас и спасло.

— Там! Там! Гляди! — продолжал орать он, тыча рукой вперёд.

И действительно, далеко в кромешной тьме передвигались зеленоватые тени. Казалось, они танцуют в пространстве, вспыхивая время от времени огоньками.

Там и располагался таинственный остров, возле которого по указке деревенских бракашей накануне вечером мы устроили засаду.

* * *

Первым, как ни странно, пришёл в себя Агафон, видно, моя грубая затрещина оказалась не только спасительной для всех, но и вовремя привела его в здравые чувства. Не дожидаясь команды, он начал судорожно выбирать якоря и налаживать вёсла.

— Я же вам говорил… — причитал он при этом. — Там они, черти. По ночам шастают.

Мы с Ильёй бросились помогать Агафону, но за вёслами он оказался первым.

— Тихо к берегу подойдём, — шептал Агафон. — Я тут все места знаю. Не спугнуть бы их.

— Подожди! — дёрнул я его. — А как же остальные? Наши со второй шлюпки? Надо дать знать Аркадию.

— Конечно, — поддержал меня Илья, — надо их предупредить… Вместе сподручней действовать.

— Всё нормально, — Агафон мерно опускал вёсла в воду, делая аккуратные гребки. — На второй лодке Буксир с Халявой. Они мужики тёртые. Не задрыхнут, как вы, городские. Если я и проглядел нечистых, то мимо Буксира им не проскочить. Сейчас к берегу подгребём, глаз даю, Буксир уже лодку свою пригнал.

Мы замолчали. Едва плескалась река под крадущимися вёслами в руках Агафона. Ни звука вокруг, словно всё вымерло. Мы с Ильёй, затаив дыхание, не спускали глаз со странных мелькающих зелёных теней с огнями, становившихся всё ближе и ближе.

— Что бы это могло быть? — толкал меня в бок Дынин.

— Браконьеры рыбу разделывают, — больше в голову мне ничего не приходило.

— Зачем им в такую глушь забираться? — не принял версию приятель. — Да ещё в такое время? Они спокойно тёмные делишки днём успевают творить. Здесь, в этой глуши, ни милиции, ни рыбоохраны не сыскать.

— Не браконьеры это, — твердил своё Фонька. — Мы с Буксиром огни приметили с месяц. Я же вам, Илья Артурович, рассказывал. Тоже поначалу думали: чужаки, без спросу забрались в наши места. Хотели их сами проучить. Не одну ночь караулили, но не везло, пропадают, словно заговорённые.

Агафон замолчал, настороженно огляделся, поднял вёсла. Лодка продолжала двигаться по инерции.

— Что-то мне будто померещилось, — вдруг поднял он испуганные глаза на нас с Дыниным. — Не слышали? Вроде голоса? Может, Халява с Буксиром рядом? Наши?.. Малость до берега осталось.

— Нет, — так же шёпотом в тон Агафону, повертев головой, ответил Дынин. — Не слышно ничего.

Я тоже покачал головой. Ни звука. Только туман стал заметно плотнее. Хотелось пить. Я облизал пересохшие губы. Огоньки впереди преобразились в зловещие расплывчатые силуэты: они перемещались, пропадали и появлялись снова. Что бы это могло быть? Откуда огни? Почему они пляшут или мечутся? Ответа не находилось. Совсем невесело жались мы друг к другу в лодке… Неизвестность, тайна — хуже всего. Именно они порождали в первобытных дикарях страх и ужас. Я читал об этом в мудрствованиях какого-то учёного мужа. Хорошо ему, бумажному червю, при свете у теплого камина за книжками рождать научные теории… Его бы сюда!..

— Когда мы их второй раз накрыли, — Агафон опустил вёсла в воду, подрагивая, зашептал: — Буксир остерёгся их ночью брать. Думали, свой брат — ловцы, а сколько их — не знаем. Вдруг не одолеть? Решили до утра подождать, сонными повязать. А утром бросились — никого. Обшарили весь остров — ничего не нашли. Сюда ещё до войны со всех ближних сёл, с островов покойников свозили, умерших от заразных болезней, калек бездомных, умом тронутых. Так и образовалось кладбище, где крест, а где — совсем ничего, их в общие могилы закапывали. А потом кладбище забросили, а острова этого остерегаться стали. Народ — ни ногой! Слухи бабки распустили про нечистую силу. Вот мы ночью однажды и наскочили! Огни сначала заметили… а потом разглядели!..

Агафон перестал грести, поднял из воды вёсла, прислушался.

— Что же это было? — не выдержал я. — Как же никаких следов после огней не осталось? Чушь собачья!

— Осталось, — буркнул рыбак, — разрытая земля на кладбище…

— Могилы вскрытые?

— А кто их знает. Свежие ямы. Кресты порушенные. Может, и могилы кто вскрыл? Может, покойники сами оттуда выскакивали. Не будем же мы проверять. Как всё это увидели, так дёру дали. И больше ни ногой, никому ни гу-гу. Вот Илье Артуровичу решили открыться. Буксир доктора уважает…

Агафон сунул весло Дынину, сам обезьяной проскочил на нос лодки и вцепился в видимые только ему ветки кустов. Лодка замерла. Мы прибыли к таинственному острову.

* * *

Пока Агафон протаскивал лодку к берегу, лавируя между кустарником и низкими ветками прибрежных деревьев, я переваривал услышанное. Что-то подобное сообщал мне и Дынин, когда примчался в облпрокуратуру и начал звать в поездку. У Фоньки это звучало по-иному, без дынинских научных гипотез и обоснований. Поэтому доходчивее. Но тоже никакого просвета.

Когда наконец лодка ткнулась в берег, мы с Ильёй устало присели, замучившись защищаться от тычков ощетинившихся веток. Туман совсем пропал. Не успели мы перевести дух, как рядом появились знакомые тени Аркадия и Халявы.

— Как впечатления? — толкнул в плечо Аркадий. — Зарядились адреналинчиком?

— Да уж, — опередил меня Илья, выбираясь из лодки на твёрдую землю, — по самые уши…

— Браконьеры! — оборвал безапелляционно Дынина Аркадий. — Мои проводнички тоже лапшу на уши вешать начали. Определенно бракаши! Некому тут быть, оргии да вакханалии по ночам устраивать. Брать всех ряженых будем, командир?

Аркадий выглядел бодрым и свежим, будто и не провёл бессонную ночь, глаза его весело сверкали. Он оценивающе изучал спутников, переминаясь с ноги на ногу. Ну, прямо боец перед боем.

— Обдумать надо всё, — поняв гладиаторское настроение приятеля, попробовал я его остудить. — Как поговаривали в морской пехоте? Провести рекогносцировку на местности, взвесить силы противника…

— Не без этого, — согласился Аркадий. — Буксир, подгребай к нам.

Из темноты появился могучий верзила, чуть уступающий габаритами циркачу, и не спеша приблизился к нам. Военный совет начал заседание…

* * *

Прежде всего, мы не имели никакого представления о численности противника. Естественно — о его вооружённости. Нас было шестеро и одно ружьё. Сказать по правде, и ружьё-то хреновое. Старую, видавшую виды одностволку прихватил Буксир. Халява тут же объявил, что тот с ней никогда не расстаётся, так что палит без промаха, хотя ствол кажется чуть погнутым, но это однажды в большой сваре хозяин по пьяни ружьецом этим отоварил обнаглевшего мужика из соседней деревни.

Одним словом, начинать сражение с бухты-барахты оснований не было. Если же говорить серьёзно — мы даже толком не представляли, с кем имеем дело.

Весомые аргументы определили наше решение. Обошлось без голосования. Мнение было единым: необходима разведка. Идти жаждали все. Но оставалась нужда стеречь лодки, нам ещё предстояло возвращаться.

Аркадий осмотрел всех неласковым взором, выбрал меня и Буксира. У лодок за старшего оставили Илью, но заскулил Халява.

— Добровольцу отказать не имею права, — хлопнул коротышку по плечу Аркадий, и наша группа заскользила среди деревьев в глубину острова.

Была ли это настоящая боевая операция или что-то похожее на неё? Нет конечно. Но ружьё всё же Буксир не оставил ни Илье, ни тем более Фоньке. Прихватив с собой, он кинул его через плечо. До заброшенного кладбища и танцующих огней ещё надо было добраться. Что ждало впереди, никто толком не знал, но первым, по-кошачьи пригнувшись, крался Аркадий, а я замыкал четвёрку, и мне было спокойно.

* * *

Тому, кто идёт последним, как и опоздавшему на свадьбу, всегда отдуваться за всех. Увёртываясь от колючих веток, истязавших тело, я старался не отставать. Так мы мучились более часа, пока кустарник не начал редеть. Заметно затвердела и почва под ногами. Чётче проявились силуэты деревьев. Засветлело небо. Я расслабился и чуть было не свалил Буксира, в застывшую спину которого влепился со всего маху. Ружьишко его слетело с плеча и глухо бухнулось о землю.

— Тихо вы! — остерёг Аркадий. — Данила, давай ко мне!

Проклиная развалившиеся штиблеты и чугунную спину Буксира, я выбрался в авангард нашего отряда.

— Что случилось?

— Огней нет.

— Как нет?

— Так. Были и пропали.

— Не может быть.

— Как с нами в тот раз, — заныл Халява. — Буксир, глянь. Точь-в-точь всё повторяется!

— Один к одному. — Буксир тяжело дышал мне в плечо. — Пришли на место — и никого. Ни огней. Ни покойников.

Становилось совсем не смешно. Каждый переживал ситуацию по-своему. Я давно не курил, а здесь вдруг страшно захотелось. Халява прижался ко мне. Я чувствовал, как дрожало его тело. Видимо, своей тряской он достал и Буксира.

— Не дёргайся! — шикнул тот.

Малец замер. Лишь Аркадий оставался непроницаем, казалось, экстремальная ситуация действовала на него успокаивающе.

— Что же это могло быть? — не стерпел я.

Выражение лица друга я не видел, но догадывался.

— Фантасмагория?.. — осмотрелся я по сторонам на все триста шестьдесят градусов. — С пути сбились?..

— Какого пути? — процедил сквозь зубы Аркадий. — На огни шли. Похоже, уже недалеко оставалось и — на тебе! Исчезли.

— Затушили! — предположил я. — Живые же люди?

— Нет тут людей! И не было! — заверещал Халява, почему-то пригибаясь к земле, у него схватило живот. — Покойники это! В могилы сгинули!

— Цыц! — рявкнул Буксир.

— Тихо, — одёрнул его Аркадий. — Без паники. Люди это.

— Почём знаешь? — Буксир уже держал наготове ружьё.

— Потом скажу, если очень попросишь.

Я узнавал прежнего Аркадия. От разухабистого весёлого циркача ничего не осталось. Он пружинил на носках, напрягшись всем телом, готовый ко всяким перипетиям судьбы; только сейчас я обратил внимание на то, что в руках его увесистая дубина. Очевидно, заготовил по пути.

— Будем двигаться в том же направлении и порядке. Я, за мной малец, Буксир и ты, — Аркадий коснулся моего плеча. — Только без шума. Делай, как я, — и Аркадий скользнул к дереву.

Исчез Халява. Мимо проскочил Буксир. Я задержался, разглядывая небо, на котором блёклыми пятнышками редели звёзды.

— Не отставать! — донеслась команда Аркадия. — Попробуем догнать нечистую силу!

Теперь мы неслись сломя головы. Сперва я забыл про уставшие ноги и неудобную обувь, но вскоре мой обломовский организм сдал и уже готов был, как говорили во времена Потёмкина и Суворова, «просить пардону», как вдруг гонка кончилась. У первого креста. Он стоял один, словно из земли вырос. Огромный. Чёрный на фоне открывшейся большой поляны. Перед ним стоял Аркадий. Мы вывалились из чащи и едва не сбили командира с ног. Позади гигантского креста мельтешили вразномасть стелы, кресты помельче, плиты. Ударил в нос ещё не растаявший запах горелого. Наши лёгкие работали подобно лемехам, поэтому подумалось об одном. Но опередил всех Аркадий:

— Факелы жгли. С учётом погоды, минут двадцать-тридцать назад. Буксир, Халява, обойдите кладбище! Ищите остатки сгоревших факелов. Найдёте, не трогайте. Зовите меня.

Буксир ещё кое-как держался на ногах, на Халяву больно было смотреть, но и тот, и другой повиновались. Я поближе подгрёб к Аркадию — от чёрного огромного креста несло холодом и ещё чем-то несимпатичным. От Аркадия — теплом и жизнью.

— Есть соображения? — Аркадий провожал взглядом спины едва ковылявших друг за другом Буксира и Халявы.

— Дай отдышаться.

— Надо искать остатки факелов. Найдём, — возле них наш интерес.

— Ты полагаешь всё-таки?..

— Не пойму, чего им здесь понадобилось?.. Что искать в могилах?

— Да ещё ночью…

— Похоже, ищут то, что днём искать опасно.

— Это уже теплее…

— Но какой интерес в могилах?

— А может, вопрос поставить иначе? Что ночью прячут на кладбище?

— Тем более…

— Думай, Чапай.

— Тебе хорошо. Ты каждый день гирями балуешься, а я этот марш-бросок хватанул, завтра спину не разогну.

— До завтра, как говорится, ещё дожить надо. Включайся, аналитик. Мы имеем дело с непростыми людьми. Кумекаю я, хорошо, если не мы их спугнули. Неуютно будет, если они сейчас за нашими спинами в кустах прячутся.

— Думаешь?..

— Опасаюсь…

— А чего гнал?

— Азарт. Бес попутал…

— Данила Палыч! — запищал Халява от дальней могилы. — Нашёл, кажись!

Он выдернул из земли что-то. На фоне розовеющего неба отчётливо вырисовывался в его поднятой руке чёрный кол с полметра длиной. Мы оба, не сговариваясь, рванули к нему. Халява как чужеродное и противоестественное отстранил от себя находку. Аркадий осторожно её осмотрел, даже поднёс к носу и принюхался.

— Факел самодельный, — удовлетворённо протянул он мне кол. — Что и требовалось доказать. Вот, потрогай, куски смоляной несгоревшей обмотки остались. Они воткнули его в землю, когда сгорела верхушка. Буксир, как у тебя?

— Нет ничего.

В чаще за нашими спинами будто хрустнуло, и мы дружно присели.

— Ладно, — уже шёпотом продолжил после некоторого молчания Аркадий, поозиравшись по сторонам. — Хватит пока и этого. Все за мной.

Наш командир лихо развернулся, обогнул крест и исчез в лесу. Мы ринулись следом.

— Тихо, — встретил он нас за ближайшими деревьями. — Прилегли на траву. Больно уж из нас мишень хорошая. Буксир, как твоя пушка? Не врал насчёт охоты?

— Не понял? — буркнул обиженный верзила.

— Не одолжишь?

— Нужда появилась?

— На всякий случай.

— А я что? Промажу?

— Вот именно. Пальнёшь не туда, куда надо.

— Не пацан, — обиделся Буксир, но ружьё послушно протянул Аркадию.

— Ну вот. Считай полдела сделано, — подхватил оружие Аркадий. — А патроны?

— В стволе один и вот, прихватил тройку. Не думал, что сгодятся.

— А я и не говорил, что понадобятся, — Аркадий заграбастал патроны. — Теперь, мужики, замолчали, рассредоточились и расслабились. Лежать тихо. Я тут немножко поползаю.

— И я с вами, — затянул Халява.

— А вот этого нельзя, — Аркадий лёгким рывком надвинул кепку Халяве на его длинный нос. — В лесу волки могут быть.

— Откуда им? На острове… — скуксился Халява.

Но Аркадий даже не удостоил его ответом.

— Данила, за старшего! Проследи, чтобы не двигались. — И Аркадий бесшумно исчез в кустах.

Оставшись втроём, с полчаса мы добросовестно прислушивались к каждому треску и шороху в лесу. Разговора не получалось. Буксир с самого начала нашего знакомства производил впечатление тургеневского Герасима, а здесь совсем онемел. Халява, более насыщенная эмоциями натура, болтал много, но без толку. Как только пропали загадочные огни, его заклинило, а на кладбище совсем застопорило, и он, не стесняясь, жался то к Аркадию, то к Буксиру. Удобнее укладываясь на траве под деревом, я и не заметил, как Халява устроился между нашими с Буксиром спинами и скоро затих. Из всей троицы браконьеров-любителей, смутивших наши головы необычной затеей, солиднее всех выглядел Агафон, но сейчас он коротал оставшиеся ночные часы с Ильёй. Спокойненько там у них, кумекают вдвоём, покачиваясь на волнах в лодочке, наших бед и забот не ведая…

И я заснул.

Где-то мне встречались рассуждения академика Павлова о природе сновидений. Оказывается, сон — это необычная комбинация событий, участниками которых вам приходилось быть, или результат доставших до кишок раздумий. Можно поспорить, да не с кем. Однако то, что привиделось мне, схватило щупальцами сердце. Непередаваемое жуткое ощущение, должен сказать. И я проснулся в поту. Уже заметно рассвело, и солнечные лучи, несмотря на густую листву деревьев, щекотали глаза. Буксир храпел откровенным образом, раскинувшись на спине, под мышкой у него посапывал Халява, свернувшийся клубочком. Я выбрался на белый свет, огляделся. Зловещий вид кладбища и при дневном свете не прибавил мне настроения. Да ещё этот чёртов сон! Будь он неладен. Сейчас бы выкупаться в речке или вновь родиться.

Но сон не выходил из головы. Запомнилось последнее, что разбудило. Вроде настойчивый гулкий стук в дверь, и она открылась сама собой… медленно, со скрипом. Серая тень в длиннющей накидке до пят крысой шмыгнула в комнату. Всё обмерло у меня внутри, а она, склонив голову, скрытую капюшоном, зловеще заскользила вдоль стены, приближаясь. Преодолев себя, я сдёрнул капюшон и ужаснулся, — скалящийся скелет пожирал меня пустыми глазницами…

Привидится же такое! Даже здесь, на дневном свету, мне ещё было жутковато. Я нервно походил между крестами, а успокоившись, опустился на ближайший булыжник и, поджав ноги, с грустью посмотрел на свои штиблеты. Ничего не скажешь, — ходить теперь босиком… Разглядывая их, невольно перевёл глаза на случайное своё сиденье и подпрыгнул, словно ужаленный змеёй, — подо мной была могильная плита!.. На сером, вросшем в землю и опутанном травами булыжнике просматривался рисунок, цифры и надпись. Потребовалось напрячь зрение, согнуться в три погибели, чтобы с трудом разобраться в начертанном, которое когда-то выбила рука неизвестного каменотёса.

Верхний рисунок изображал крест. Под ним — четыре цифры: единица, восьмёрка и две девятки. Это, без сомнения, год установления камня. Для прочтения надписи мне пришлось порыться в карманах и прибегнуть к помощи перочинного ножа. Многие буквы были забиты землёй или повреждены временем. И всё же, ползая на пузе перед гранитным валуном, я прочитал: «Щедротам Твоим, Господи, несть конца».

Я вытер взмокший лоб и опустился на траву рядом с булыжником. Высокое, голубое, без единого облачка небо благодушно дышало покоем бытия и беспечностью ребёнка. Солнечный диск сосредоточенно начинал свой очередной рабочий день по небосклону. В траве звенели кузнечики, суетилась всевозможная живность: всегда целеустремлённые муравьи, непоседливые букашки и бестолковые бабочки. Мир жил и бесстрастно занимался своими делами. Окружающее здравствовало и ликовало, лишь я морочил себе голову мрачными загадками. Велик и мудр был человек, установивший этот камень мученикам, покинувшим суету живого с радостью и принявшим смерть как долгожданное избавление от страданий…

Голову и плечи припекало. Начинала парить роса на траве. Мирское требовало своего. Сзади послышались внятные голоса. Прибыл Аркадий, — мелькнула первая мысль, и я не ошибся. Вид его был взъерошенный и ничего хорошего не предвещал.

— Успехи есть? — не здороваясь, опередил он меня. — Нашли что-нибудь?

— Вот, — указал я на гранитный булыжник. — Привет с того света.

Аркадий нагнулся, изучая надпись на камне, туда же полезли и Буксир с Халявой.

— А ещё чем похвалитесь? — укоризненно оглядел он всех. — Дрыхли без задних ног?

Халява, подлизываясь, услужливо показал вчерашний огрызок факела.

— Это мы уже видели, — одёрнул его Аркадий. — Бездельничали?

Мы понуро опустили головы.

— А у тебя как? — прервал я нравоучения друга. — Нашёл следы?

Аркадий оглядел меня, потом навостривших уши Буксира и Халяву и медленно процедил сквозь зубы:

— Успели улизнуть, сволочи…

— Как?! — одновременно взвизгнул Халява и рявкнул Буксир.

— Следы двух лодок засёк, — это Аркадий сказал им, а мне добавил: — Есть над чем поразмыслить… Знаете, братцы, если мы приехали разобраться в этих заморочках, то давайте каждый делать своё дело добросовестно, а не спать! Теперь мы точно знаем — это люди. Правильно, я говорю, ребята?

— Правильно, но… — затянул Халява, Буксир задумчиво молчал.

— Надо продолжить это занятие, предстоит нелёгкая работёнка, — Аркадий загадочно усмехнулся, нырнул в лес и скоро вернулся с ношей, завёрнутой холщевиной. Когда он сбросил её к нашим ногам, все увидели пять лопат, лезвия некоторых хранили на себе остатки свежей земли.

— Не деревенские копалки, — сказал Буксир, приглядевшись к лопатам. — У нас мастерят со своего материала. Что подвернётся. Магазинные причиндалы, глаз даю…

— Ну, вот и хорошо, — наградил его дружески хлопком Аркадий. — Завязали, значит, с чудесами потустороннего мира. А, Халявчик?..

Халява застенчиво развёл руки:

— А я что? С живыми справимся, — он хитро подмигнул Аркадию, — но и вас они обчикали.

— Как это обчикали?

— Не удалось споймать-то?

— И на старуху бывает корявый сук.

Халява рассыпался мелким смешком. Буксир хмыкнул в кулак.

— Закончим утреннюю планёрку, — прервал веселье Аркадий. — Пока не запалила жара, надо облазить всё кладбище. Что искать — знаете. Разбежались.

И закипела работа. Пристыженные Буксир и Халява бросились наперегонки в разные стороны. Я попробовал задержать Аркадия, чтобы выяснить все детали его ночных похождений, но тот только махнул рукой:

— Потом всё расскажу, сейчас надо поторапливаться. Я со стороны леса обойду всё кладбище. Проверить хочу одну мыслишку насчёт всего этого…

Кладбище оказалось не таким уж большим для четверых рьяных искателей. Скоро все сошлись у одного места, похожего на две свежезакопанные могилы. К единому мнению не дал прийти сомневающийся Халява: не вписываются, мол, в общий план кладбища эти две могилы и располагаются несколько поодаль от размеренных рядов давних захоронений. Размяв в руке свежие комки земли и отбросив их, Аркадий поднял лопаты и молча вручил каждому.

— Начнём помаленьку, — подтолкнул он Буксира к одному клочку вскопанной земли, а Халяву — к другому. — Кому повезёт?

— Что искать-то? — первым возмутился Халява, тупо уставившись на Аркадия и, не дождавшись ответа, перевёл глаза на меня.

— Копай по рыхлой отметине, а там видно будет, — погладил его по щеке Аркадий. — Вкалывай, пока солнце не село.

Я занял позицию рядом и нажал на лопату. Она легко, без сопротивления провалилась в мягкую землю.

— Здесь совковой бы сейчас, — уразумел Буксир, — вмиг до дна очистим.

Он уже орудовал на второй отметине вместе с Аркадием.

— А на дне что? — не унимался Халява.

— Исчадие ада! — отрезал Аркадий.

— Я серьёзно, — обиделся Халява.

— И я не шучу. Выгребай землю из ям осторожно. Всё может быть под ногами, ясно? — Аркадий по колено уже зарылся в яму, с Буксиром у них сразу заладилось.

Я орудовал пока один, Халява всё ещё мучился сомнениями и ёжился от страха.

— Может, не стоит тревожить, — ныл он, — вдруг там покойник окажется?

— Надо, дружище, надо, — ободрял его Аркадий. — Если уж приехали, будем кончать с нечистой силой. Спать спокойней станешь.

— Кончай филонить! — доходчиво руганул Халяву Буксир. — Ишь, заныл.

— А вдруг больной какой! — не унимался его приятель. — Не заразимся?

— Я думаю, не успеем, — Аркадий поднял голову ко мне. — Как, Данила?

Я кивнул.

— Сюда бы Илью Артуровича, — продолжал нагонять тоску Халява, — посоветоваться.

— Цыц, говорю! — рявкнул Буксир, теряя терпение.

Халява враз прыгнул в яму, но к лопате не прикоснулся.

— Как только под лопатой звякнет что-нибудь, замри и подай голос, — скомандовал ему Аркадий.

— А у меня уже есть… — застыл и побледнел Буксир.

Все бросились к Буксиру. Тот извлёк на свет что-то блестящее. Аркадий выхватил из его рук находку. При ближнем рассмотрении она оказалась половинкой разбитой бутылки.

— Здесь, под ногами, везде битые бутылки, — продолжал копаться в земле Буксир. — А вот ящик здоровенный из досок!.. — и он поднял деревяшки наверх.

— Гроб это! — Халяву будто ветром вынесло из ямы, побросали лопаты и мы с Буксиром, не зная, что делать, лишь Аркадий сохранял хладнокровие, крепко сжав губы.

— Проверим, — наконец вымолвил он и пристально глянул на меня. — Мёртвые не кусаются, по этому поводу панику предлагаю прекратить. — Он подмигнул Халяве и исчез в яме с головой.

Скоро раздался треск отдираемой доски, и через некоторое время нашим глазам предстали вымазанные чем-то чёрным пальцы руки циркача.

— Запах-то поганый какой! — морщась, сплюнул Аркадий. — Гниль!

— Покойника схватил! — ахнул Халява.

— Икра чёрная, — отворачивая лицо, кривился Буксир. — Протухла вся. Её здесь — дна не достать.

— Осетровая икра? — не поверил я, протягивая приятелю платок. — Конфискат браконьерский милиция обычно сжигает… Не принимают его в торговлю. Может, он и закопан?

— Уж не знаю, конфискат, не конфискат, но икра пропавшая, — принял платок Аркадий. — Видать, сбыть не смогли, вот и решили закопать в глуши.

— Какой дурак икру закапывать станет? — таращил глазища Халява. — Покупателей на неё — только шепни кому. А если пропала, то в воду — и капец!

— Вот уж не знаю, — потянулся Аркадий за травой, чтобы лучшеочистить руки. — Слишком много в двух ящиках, поэтому такое решение и приняли. Подальше от глаз людских выбрали они подходящее место, ничего не скажешь.

— Добро сгноили! — возмущаясь, ударил себя по коленкам Халява. — Паразиты! Ни себе ни людям!

— Значит, крепко на хвост кто-то им наступил, что на безлюдный остров свезли… — рассуждал Буксир.

— Да столько сгубить-то! — не унимался возмущаться Халява.

— Не впервой, значит, здесь ховают! — скрипнул зубами Буксир. — Добро портят, суки!

Они переглянулись между собой и отвернули головы в разные стороны.

— Мужики, — поднял на них глаза Аркадий, — сгоняйте за Ильёй. Фонька останется за лодками присматривать. А мы вас здесь подождём.

Я понял, что друг Аркадий хочет остаться со мной наедине. Впрочем, деревенские следопыты тоже это заметили, но вида не подали и послушно ретировались.

— Мигом только, — напутствовал их Аркадий в спины, — одна нога здесь, а вторая дальше.

Ожидая начала разговора, я упал мокрой спиной в тёплую траву. Хотелось выпить. На худой конец, воды. Но Аркадий начал без вступления:

— Данила, я не сказал тебе всего.

— Понял.

— Я их выследил.

— Не сомневался.

— Это работники милиции. И один из них, кажется, мне знаком…

Когда на улицу опасно выходить

— «Когда фонарики качаются ночные, когда на улицу опасно выходить…» — вместе с залихватской мелодией и нахальными словами из тёмного угла под мигающую на столбе подслеповатую лампочку фонаря выплыла парочка с гитарой, нещадно дымя папиросами. Поскучав недолго, они приостановились, ориентируясь на местности. Один из парочки, обезьяноподобный верзила с лапищами чуть не до земли, ужасно фальшивил, другой неумело бренчал. Певцы были неважные, зато заметно пьяны и искали приключений.

— Может, от греха зайдём в гостиницу, Валя? — прижалась к плечу молодого человека спортивного телосложения изящная женщина. — К чему лишние неприятности?

— Ты не права, Вика, — ласково отвечал кавалер. — Как раз это то, что нам необходимо. Сама судьба, как говорится…

Гитарист и подпевала продолжали горланить:

— «Я из пивной иду и никого не жду, а сердцу хочется кого-то полюбить».

Они вальяжно остановились, завидев посторонних.

— Гуляем? — прервал игру гитарист; угловатый с тонкой шеей и шилом вместо носа он напоминал пронырливого Буратино.

— Они прохлаждаются, — съязвил запевала.

В ответ промолчали.

— Неразговорчивые попались, — скривился первый задира.

— Не уважают нас, — подвёл черту приятель.

— А знаешь почему? — подал голос спортсмен.

— Порадуй, — сплюнул папироску под ноги женщине верзила.

— Поёте плохо. Да и играете хреново. Разреши-ка, я попробую. Расстроена гитара, — и молодой человек сделал движение к гитаристу, но тот увернулся, довольно трезво отскочил в сторону, застыв в стойке боксёра.

— Мирон, нас хотят обидеть, — пожаловался он здоровяку.

— Кто тебя собирается обидеть, дружок? — делано напрягся тот и затопал тяжёлыми ботинками, нарочито пугая женщину.

— Этот, — указал гитарой певец на спортсмена.

— Он пошутил, — верзила изобразил на физиономии сладкую мину, не предвещавшую, однако, ничего хорошего. — Ты пошутил, правда?

— Валентин, пойдём, — взмолилась женщина, пытаясь увести спутника. — Ребята, ну что вам надо? Мы вам не мешаем. Что вы пристаёте?

— Ой! Какой голосок, Сергунь! — удивился теперь уже Мирон. — Так бы его и слушал. Звоночек. По утрам бы будил у кроватки. Ну-ка, птенчик, спой для меня.

— Послушай, — загораживая спутницу, прервал его Валентин. — Мы сегодня прибыли в ваш город теплоходом. Нехорошо так встречать гостей.

— То-то у гостиницы отираетесь, — грубо оборвал его верзила. — Мы, может, тоже приезжие. Нам, может, тоже некуда положить головки. Если твоей крале на белую грудь?

Спортсмен дёрнулся к нахалу. Женщина повисла у него на руке:

— Валя!

— Брысь отсюда! — жёстче отчеканил верзила. — И благодарите Бога, что я сегодня в настроении.

— А, может, сыграем у него на рёбрах, Минь? — заканючил гитарист, не унимаясь.

— Пусть живут, — сплюнул тот, — приезжие… Линяйте да побыстрей отсель!

— Пойдём, Валь, — подтолкнула спутника женщина.

Они миновали столб с фонарём, прошли и кустарники, но замерли, приметив в темноте кустов огоньки папирос. Прячась, здесь угадывалась группа парней, стерегущих кого-то.

— Вот это уже интересней, — шепнул женщине её спутник, — не оглядывайся, будто не заметила, а теперь давай сюда! — Валентин потянул женщину за собой, и они замерли за стволом раскидистой ветлы. — Понаблюдаем. Чую я, неспроста все они здесь оказались, ведь в гостинице Рудольф проводит встречу с капитаном теплохода.

Между тем на набережной появились огни приближающегося легкового автомобиля, и через минуту-две, заскрежетав тормозами, он лихо подлетел к освещённому подъезду гостиницы. В машине посигналили и, распахнув дверцу, из неё вылез необъятных форм шофёр, больше похожий на тяжелоатлета. Парочка с гитарой тут же подобралась к нему, поинтересовавшись куревом. Тот гостеприимно раскрыл створки портсигара. Скрываясь за деревом, Валентин и его спутница внимательно наблюдали за происходящим. Чувствовалось, руководило их поведением не простое любопытство, женщина уже не пыталась уговаривать кавалера не влезать в конфликты, она, устроившись несколько поодаль, осторожной кошкой не спускала глаз со сцены у подъезда. Угостив папиросками ночных просителей, шофёр, потолковав с ними, обошёл автомобиль кругом, видимо, кого-то дожидаясь, пинком проверил состояние передней шины, и посигналил второй раз, но не горячился, а скорее для того, чтобы подтвердить важной особе о своём прибытии. Затем, беспечно оставив дверцу распахнутой, он вальяжно развалился на переднем сиденье «Волги» и продолжал болтать с гитаристом и певцом, найдя общие темы.

— Кодла, что в кустах прячется, — шепнул Валентин спутнице, — точно заодно с той парочкой гуляк. Смотри, Викуль, они выслеживают кого-то, так что будь настороже, а шофёр — лопух, на крючке у них.

Женщина не подавала голоса, сжавшись в комок, она наблюдала за происходящим с не меньшим вниманием, нежели её кавалер.

А шофёр, продолжал болтать с парочкой, угощая их очередными папиросками. Гитарист начал что-то наигрывать из мотивчиков, подобных тому, с которым они появились у гостиницы, а верзила попытался даже открыть заднюю дверцу и взобраться на заднее сиденье, но после ленивой перепалки с шофёром остался стоять у задних колёс. Беспечное поведение шофёра нервировало Валентина; каждое перемещение одного или другого из парочки у автомобиля он комментировал, зло оценивая промахи беспечного водителя.

— Ну что творит, пентюх? О чём думает, раззява? Они же его спеленали! Смотри, Вик. Видишь? Громила сзади зашёл. А тот, Буратино с гитарой, веселит дуралея, а сам ему всю видимость закрыл.

— Вижу, вижу, Валя, — шёпотом сдерживала его женщина. — Ты только не горячись. У нас одни догадки. Возможно, эти бандиты и не Рудольфа поджидают. Мало ли в гостинице народу. Неизвестно, за кем приехал простофиля.

— Уж больно всё сходится, — не соглашался Валентин. — Рудольф там уже часа два-три торчит. Так? Помощник капитана с нашего теплохода и его дружок ещё раньше в гостиницу наведались и до сих пор носа не высовывают. Все собрались на разборку.

— Ну и что по-твоему?

— Рудольф с них деньги получает за те фляги, что на теплоход забросили его люди с острова.

— Слишком гладко всё…

— Система у них, Викуль, чётко отработанная. А завтра чуть свет теплоход тю-тю. В Москву пошпарит и груз с икрой увезёт.

— А эти? — женщина кивнула в сторону кустов.

— Кодла-то? Конкуренты Рудольфа! Проведали и решили подловить. Я исключаю фактор случайности, подходы у них продуманные: шестёрок подпустили, сами в засаде сидят. Бандитская стратегия.

— Значит, уверен?

— Давай подождём. Будь готова ко всему. Вступаешь в развязке при худшем варианте. Запомни! Только в провальном случае!

Валентин не прошептал, а отчеканил последние слова, повернувшись к напарнице и найдя её горящие тревогой глаза.

Обстановка на площади перед гостиницей действительно казалась гнетущей. Пустынно чернел асфальт. В кустах, перекидываясь блатными словами, притаились бандиты. На улице никого. И только возле остывающего автомобиля невпопад бренчала гитара… Внезапно дверь гостиницы распахнулась, из неё выпорхнул артистичный крепыш в светлом костюме, в распахнутой на груди белой рубахе. В руке он держал небольшой металлический чемоданчик. Это и был поджидаемый всеми Рудольф — хозяин бесчинствовавших у острова браконьеров. Мгновения хватило ему разглядеть со света на условленном месте поджидавший его автомобиль и шофёра, выскакивающего навстречу, и он сбежал вниз по ступенькам. Вот тут-то и началось то, что предчувствовал Валентин, скрываясь за стволом раскидистой ивы. Шофёр так и не успел покинуть автомобиль. Едва он высунулся наполовину и выкинул ногу на землю, Мирон одним махом накинул ему на шею тонкую металлическую проволоку и жестоким рывком стянул петлю, вывалив безжизненное тело вниз. Оно распласталось на земле. Пронырливый Буратино ужом скользнул к Рудольфу, не успевшему ничего понять, вырвал у него чемоданчик и бросился к кустам, откуда на помощь ему неслась вся кодла. Сделав два огромных прыжка, Рудольф настиг бандита и сбил с ног. Кувыркаясь через голову и визжа от боли, Буратино полетел в одну сторону, чемоданчик — в другую. Интересовал Рудольфа чемоданчик, и он кинулся за ним, хотя его почти настигала свора бандитов. Опасность подстерегала не только впереди. Покончив с шофёром, Мирон обрушился сзади на Рудольфа и, свалив его на землю, начал душить. Невероятным усилием тот вырвался из объятий верзилы, сам схватил его за голову и несколько раз ударил лбом об асфальт. Громила затих, но подоспевшая кодла набросилась на одиночку. Успев вскочить на ноги, тот свалил ударом ноги одного, врезался лбом в лицо другому, срубил локтем третьего, но очередной сумел сбить его, и сумасшедший клубок тел заметался по земле.

Между тем Мирон очухался и поднялся, оглядывая поле боя. Буратино, повизгивая от боли, прижимался к нему. В руках у него болтался заветный чемоданчик. В нескольких шагах кодла добивала Рудольфа.

— Кончайте его! — бросил им Мирон и тяжело зашагал от гостиницы. — Кончайте и сматываемся!

Буратино, крадучись, направился в другую сторону.

— Куда! — Мирон протянул руку к чемоданчику.

— Не дам, — воспротивился тот, — я добыл, я Мазуту и вручу.

— Давай, сука! — устрашающе напрягся Мирон. — Шею сверну!

Буратино отскочил на безопасное расстояние:

— На беспредел нарываешься?

Он оскалился, словно шакал, заблестели мелкие зубы, в руках появился нож.

— Гнида, да я тебя задавлю! — взревел Мирон.

Буратино прыгнул от верзилы в сторону, но застыл перед внезапно выскочившим из-за дерева и перегородившим ему дорогу Валентином.

— Осторожнее, Валя, у него нож! — заметив клинок, крикнула Вика.

Буратино, сломя голову, кинулся в кусты, унося с собой чемоданчик.

— Мирона я беру на себя! — скомандовал женщине Валентин. — Позаботься о том, кто с чемоданом!

Дикой кошкой метнулась тень за убегающим Буратино. Мирон осклабился, нож сверкал в его руке:

— Не послушался ты моего совета… Загостился у нас…

— А ты, я вижу, — на этом свете, — в тон ему ответил безоружный Валентин.

— Нравятся мне отчаянные, — вроде потерял интерес к противнику Мирон и блеск в глазах погасил, — жалко мне их, гибнут раньше времени… — Оборвав речь, он бросился с ножом вперёд.

Маневр был стремителен и коварен, но желанного не дал: словно артиллерийский снаряд пролетел бандит мимо увернувшегося Валентина, получил удар в низ живота и, завывая, свалился наземь. Нож уже был в руках стоявшего над ним противника.

— Жить-то хочешь? — переводя дыхание, спросил Валентин.

Невразумительный стон послышался в ответ вперемежку с ругательствами и угрозами.

— Больно? — зло посочувствовал Валентин и жёстко ударил Мирона рукояткой ножа по затылку. Верзила ткнулся в асфальт и затих. Валентин огляделся и, как нельзя, вовремя. Оставив безжизненное тело Рудольфа, кодла рванулась к нему. Но это была уже не та орава, а её поредевшие ряды. Двое так и лежали на поле боя, недалеко от бесчувственного владельца чемоданчика, третий силился подняться, но это ему не удавалось. Лишь два активных бойца приближались к Валентину с увесистыми металлическими прутами в руках.

— Не можете без железок, — пристыдил он нападавших, но оба лишь зло оскалились.

Гибкое тело Валентина пролетело, избежав размашистых ударов и один из нападавших рухнул, тяжело охнув. Больше он не двигался. Второй замер от неожиданности и страха, отпрянул назад, но не рассчитал. Его достал мощный удар ноги, и это было последнее, что он видел.

Рудольф задвигался, застонал и открыл глаза, когда Валентин и Вика перенесли его к машине, смыли кровь с лица водой, бутылку с которой нашли в багажнике.

— Чемодан! — вскрикнул избитый и уронил голову, но через минуту уже осмысленно открыл глаза. — Где чемодан?

Валентин молча подтолкнул чемоданчик. Рудольф судорожно приподнялся на локте, обхватил его двигающейся ещё рукой, прижал, словно великую драгоценность.

— Кто будете? — спросил, тяжело дыша.

— Случайно оказались… Проходили мимо, — безразлично ответил Валентин.

— Милицию вызывали?

— Не подумали как-то…

— И не нужно.

Люди реки

Конечно, сподручней было бы с аквалангами. Немного хлопот и ещё меньше денег, чтобы купить их у моряков; смех один — ящик водки, и те сами воздух в баллоны накачают. Сорокалитровые фляги волочь по дну реки под водой, к тому же руку вытяни, — ничего не видно в жёлтой мути. А брешут, будто в Волге вода самая чистая! Но это ещё полбеды, потом, дождавшись катер, эти же фляги на дне отыскивать и тянуть на поверхность! Ласты и акваланг облегчили бы эту занудную тяжёлую работу, но Рудольф и слушать не желает. Так, как мать родила, почти нагишом, безопаснее. Они — люди реки, никакого внимания не должны привлекать, не стоит излишними аксессуарами раздражать аборигенов. Но разве это мелочи? Сорокалитровые фляги, наполненные икрой, это далеко не мелочь! Впрочем, попусту рассуждать, Рудольфа всё равно не переубедить. Если он что-нибудь втемяшит в голову, пустое спорить…

Так возмущался один из двух полуголых молодцов, выгружающих здоровенные алюминиевые фляги с намертво привинченными крышками из лодки, опуская их осторожно под воду, на песчаное дно. Дно было неровным, фляги неуклюжие, занятие под жарящим солнцем проклятущее. Философ был атлетически сложён, загорел и юн. Второй, заметно постарше, молча внимал недовольному бормотанию товарища, но, видимо, думая о своём, даже не кивал в ответ. И тем не менее работу нелёгкую оба выполняли умело и споро, хотя заметна была их усталость.

— Валентин, — окликнул товарища молодой, — ты бы хоть курил, что ли.

— Устал?

— Почему это сразу устал? — взъярился молодой. — Я без передыха могу всех этих свиней к месту доставить. Хочешь, на спор?

— А куда торопиться, Лёнь? — успокоил приятеля Валентин. — Нам Рудольф задачу поставил… Время обозначил… Мы спокойненько вписываемся. И к ужину как раз вернёмся. Не клятые, не мятые.

— У тебя на всё присказки.

— Жизнь научила.

— Много живёшь?

— Сколько отмерено.

— Чего же познал?

— Немного, но хватает.

— Поделись.

— Каждый сам постичь должен.

— Накручиваешь ты… Мудрого из себя корчишь. Ну, скажи что-нибудь, чтобы я проникся.

— Не к месту здесь. Да и боюсь, не готов ты ещё уразуметь.

— Что? Опять молодостью укорять будешь?

— Ну, слушай. Для начала запомни три заповеди и постарайся им следовать. Уяснил?

— Уяснил.

— Никому не верь, никого не бойся, ничего не проси. Хватит с тебя для начала. Усвоишь, ещё расскажу.

— В тюрьме научился?

— В местах тех никогда бывать не приводилось.

— Что-то похожее слышал я от Циклопа.

— А он что же, привлекался?

— Отец рассказывал, Циклоп не одну ходку на зону сделал.

— А зачем же Рудольф таких берёт? Лицо марает…

— У него спроси. Только отчитываться не любит. Кто ты для него?.. Директор рыбзавода с ним советуется. — Леонид хмуро покосился на Валентина. — Сам-то как к нам попал? У папаши так просто не проскочишь. Менты слово замолвили?

— Они замолвят, жди…

— Чем же ты отцу приглянулся? У нас есть некоторые по их рекомендации, — Леонид презрительно сплюнул, — только отец их приручил быстро. Деньги платит вдвое-втрое больше, кроме того навар приличный. А фарт какой!

— Я — особый случай.

— За твоей спиной и про новую повариху чего только не болтают.

— Вот и пора пришла вспомнить о первой моей заповеди. Не верь!

— Как ты всё лихо подвёл! — криво усмехнулся Леонид.

— А вот и черёд о второй задуматься, — заглянул в глаза парню Валентин. — Не бойся!

Леонид замолчал и больше не затевал разговоров. Валентин, по своему обыкновению, занят был только тем, что делали его руки. После пятой фляги они решили перекусить, но Леонид нетерпеливо вскочил на ноги, спрыгнул с лодки и поплыл к острову.

— Я покупаюсь у берега, — крикнул он беспечно и весело, уже забыв про философствование со старшим товарищем.

— Какое купание? — попытался остановить его Валентин. — Здесь не нанырялся?

Но тот даже не обернулся.

А Валентин, раскинувшись на корме лодки, блаженно закрыл глаза. С тех пор как он встретился с Рудольфом и его компанией, минуло больше месяца, а крепко заснуть и всласть выспаться, не вскакивая среди ночи от малейшего шороха, шагов поблизости или звука голоса, не удавалось. Спать он, конечно, ложился, но отдыхало лишь тело, а голова не знала покоя. После непродолжительного гостевания в квартире Рудольфа, оказавшись здесь, в рыбацких местах, он почти не виделся с Викой, на рыбнице к нему прилепился сынок хозяина, Леонид, и ни на минуту не оставлял одного. Даже спали рядом: то в каюте, то на палубе рыбницы, то на острове в просторных пологах. Что это значило? Поручение Рудольфа сыну приглядывать за ним? Или его, собственная, разыгравшаяся подозрительность? Валентин не находил объяснений. Он и Вика — пока чужеродные тела в этой компании. Рассчитывал ли он на иное обхождение? Нет. Следовало благодарить случай, что всё сложилось, как нельзя лучше. Не будь той засады и нападения бандитов на Рудольфа, неизвестно, как обернулись бы их дела. В чемоданчике, конечно, были большие деньги. Но ни Вика, ни он не попытались открыть его, чтобы убедиться, хотя время и возможность были. После того, как они привели избитого до полусмерти Рудольфа в чувство, тот потребовал перенести его в машину. Валентин и Вика тащили его волоком и кое-как свалили на заднее сиденье. Рудольф оказался крепким мужиком, ни разу не застонал, лишь кусал губы, хотя походил на капризного артиста. От его светлого костюма и белой рубашки ничего не осталось: рвань, грязь и кровь да чемоданчик, который он не отпускал от себя, прижимая к груди. Свалившись на сиденье, первое, что он сделал, приоткрыл его и довольный, тяжко вздохнул. Валентину, проследившему за его действиями, бросились в глаза доллары.

По команде Рудольфа они загрузили в багажник убитого водителя. Мертвец был опрокинут в бензинную вонь на запасное колесо, запчасти и какие-то железки. Рудольф сунул Валентину пачку денег и приказал:

— Довезёшь до дома!

Валентин отрицательно покачал головой:

— Мне удирать надо. Извини, друг.

Тогда тот угрожающе прохрипел:

— Я — Рудольф Астахин. Слыхал про такого?

Валентин отмахнулся:

— Я не здешний.

— Видишь деньги? Здесь много. Дам вдвое, если отвезёшь, куда скажу.

— Нет. Мокрухи много. А мне с ментами встречаться нельзя. Эти мертвяки решётку обеспечат надолго.

— Выручай, брат! Век не забуду! — кривясь от боли, Рудольф попытался поднять голову.

— Я и водить-то как следует не умею… — вяло отказывался Валентин. — Может, Вика…

— Баба твоя?

— Она умеет.

— Зови её, за деньгами дело не станет.

Вика села за руль, Валентин рядом, автомобиль уже было тронулся, но с заднего сиденья донеслось:

— Слушай, брат, тебя как звать-то?

— Валентин.

— Последняя просьба, Валентин… Я ещё накину, не сочти за труд?..

— Что надо?

— Пошарь у них в карманах. Не обижайся, брат. Так надо. Деньги найдёшь, себе бери, а документы или бумажки — мне.

Валентин чертыхнулся, но просьбу выполнил. Вылез из машины, вернулся к месту драки. Ни денег, ни паспортов у бандитов не оказалось. У Мирона болтался на запястье занятный брелок редкой формы, Валентин им и довольствовался, резко оборвав цепочку.

— Вот всё, что имелось приметного, — протянул он брелок Рудольфу.

— Не густо, — буркнул тот, кивнул женщине, и машина помчалась.

— Вы дорогу указывайте, — подала голос Вика, как только они отъехали от гостиницы.

— Правь по главной улице, докатишь до первого светофора, скажу, — ответил Рудольф и, обращаясь к Валентину, спросил: — Значит, не местные, говоришь?

— Так точно.

— Военный, что ли?

— Служил.

— И чего?

— Под сокращение попал.

— А мне почудилось, вы наши. Что у гостиницы ошивались?

— Места ждали. Работу ищем. На сейнер хотели устроиться, в море пойти.

— Какая сейчас рыба? Раньше думать надо было… Но не беда. Что-нибудь придумаем. А в море-то бывал сам?

— Приходилось, на Сахалине служил.

— Жена?

— Не понял?

— Жена за рулём-то? Кстати, как её имя?

— Виктория, — мягко ответила женщина.

— Рудольф. Вот и познакомились. Спасибо, вы с мужем спасли меня. Я долги плачу.

— Не женаты мы, — буркнул Валентин. — Вместе приехали… работу искать.

— Родственники, что ли?.. — не то засмеялся, не то захрипел от боли Рудольф.

— Подруга, — оборвал его Валентин.

— Извиняй, брат, — скривился Рудольф, автомобиль тряхнуло на кочке. — Отбили у меня эти уроды вместе с рёбрами и всё остальное. Особенно, видать, башку. Соображаю плохо. Простите, Викочка.

— Прощаю, — подала та голос.

Валентин промолчал. Через полчаса подъехали к двухэтажному дому, тёмному и тихому.

— Нам на первый этаж, — ткнул рукой Рудольф на металлическую дверь. — Помогайте, братцы, ещё немножко я на вас покатаюсь.

Они перенесли его в однокомнатную квартиру. Жильём здесь не пахло, от мебели несло казённым духом.

— А с ним что делать? — спросил Валентин, имея в виду труп в багажнике.

— Не твоя забота, — глухо ответил Рудольф изменившимся тоном и потянулся к телефону у дивана…

* * *

Было за полночь, когда к дому подлетели две легковые машины. Крутоплечие парни заполнили комнату, где приходил в себя их вожак. Валентин и Виктория ретировались на кухню и не высовывались, но каждый новый человек после общения с Рудольфом, заглядывал, будто невзначай на кухню, здоровался и внимательно оглядывал обоих. К утру все разбежались, унесли и Рудольфа. На столе в комнате, где он лежал, осталась солидная пачка денег и обрывок листка с телефонным номером и напутствием хозяина: «Живите здесь. Никуда не высовывайтесь. Сам навещу».

Неделю они жили в ожиданиях. Он появился внезапно. Рано утром, один и на своих ногах. Следы побоев на лице скрывали чёрные очки, аристократический костюм — остальное. Он заметно прихрамывал, как ни пытался скрыть. Вошёл без звонка и стука, своим ключом открыв дверь. Валентин лежал с открытыми глазами, не двигаясь, проснувшись, лишь только началась возня у двери. Рудольф прошёл в комнату, где спала Вика, постоял недолго и заглянул к нему на кухню.

— Чего тут мучаешься? Баба-то рядом! — вместо приветствия зло хмыкнул он.

— Я же тебе всё объяснил, — буркнул Валентин.

— Что? И не трогал ни разу? — изумился тот.

— Я её мужа хорошо знал. Служили вместе. Погиб он. Утонул.

— Чего же за собой её таскаешь?

— Сам не знаю.

— Как так?

— Трясло на Камчатке часто, слышал небось… Вот в одной такой катавасии он и погиб, спасая детей в интернате. Всех, нас, военных, тогда туда бросили… Разбираться стали, что, да как? Я — в отставку, вчистую. — Валентин поднялся, прибрал постель. — Потом поехал к его отцу с матерью всё рассказать. Спрашиваю их, где жена-то? А она с другим давно. С неделю я у стариков пожил. Они ко мне привязались. Я им вроде как за сына погибшего. Сам-то детдомовский, тоже спешить некуда. Но потом одумался, завод у них чахлый, профессии моей нет, а я привык на воде… Выпил, уезжая, стою на вокзале и зло стало. Витька, дружка, вспомнил. Зачем ехал-то? Его нет давно, а я жене — ни слова. Пойду, скажу всё, что о ней думаю… расскажу, как погиб…

— Ну? — заинтересовался Рудольф, подталкивая замолчавшего Валентина: — И что в ответ услышал?

— Случилось всё, как и не думал. Разревелась она на первом моём слове и убежала.

— Что так?

— А вот так!.. Вернулся к старикам. Ещё день-два прокантовался. Она сама прибежала, упала мне в ноги… оказывается, знала уже всё, старики ей с моих слов поведали… Укатил я до Куйбышева. А там на теплоход и сюда по Волге к вам в Астрахань. Надумал на сейнер пойти. Платят хорошо. С харчем — полный галс… Как-то утром выхожу на палубу… А она встречает!..

Рудольф округлил глаза, хлопнул себя по коленкам:

— Вот бабы! Шекспир отдыхает!

— Вот так и приехали… — закончил Валентин.

— Втюрилась?

— Договорились ехать вместе. Она в ресторане раньше работала, готовит здорово. Могла бы коком пойти или в помощницы.

— Уж больно баба видная, достанут её матросы.

— Она строгая.

— Слушай, а возьму-ка я вас к себе. Пойдёшь? Плачу хорошо.

— Сам платишь?

— Да нет, конечно. Рыбзавод. Всё честь по чести. С трудовой книжкой. Но порядки у меня свои. Кто пашет, того не обижаю. Уедешь отсюда на «жигулях».

— Мне главное деньги и воздух свежий.

— Вот это как раз и обещаю.

— А что делать-то?

— Рыбу будешь ловить. — И, помолчав, добавил: — Но какую рыбу!

Рудольф сам взял их паспорта, трудовые книжки и исчез. Позвонил через несколько дней, велел написать автобиографии. За бумажками прислал Леонида. Тот явился с фотоаппаратом, объяснил, что в управление кадров требуются фотки.

— Мы сами-то что? В ателье не дойдём? — завозмущался Валентин.

— Я мигом отпечатаю, а вам приказано не высовывать носа, милиция шмон подняла из-за бузы у гостиницы, — буркнул Леонид и умчался.

К середине второй недели приехал сам Рудольф, уже заметно оздоровившийся, чёрные очки — на лбу, только рот старался открывать реже: зубы ещё ждали своей очереди у стоматолога. Объявил с порога, что с работой всё улажено, усадил обоих на заднее сиденье «Волги» и покатил по городу. Возил он их до вечера и после этого ещё несколько дней по разным многолюдным местам. Из машины выходить не разрешал. Валентин запомнил барахолку, несколько восточных рынков, рыбный базар. Искали Мирона и Буратино, но ни Валентин, ни Виктория среди мелькавших подозрительных рож колоритных физиономий гитариста и запевалы не приметили. С десяток фотографий Рудольф принёс в пакете. Морды там были явно уголовные, не хватало лишь подписей: «осуждённый Петров», «осуждённый Сидоров»… Но и здесь их ждала неудача.

На этом суета прекратилась, и их привезли в рыбацкие края, где Валентин сразу потерял Вику из виду — её Рудольф определил к себе. От Леонида Валентин скоро дознался, что та занимается поварским делом и готовит для отца. Валентин тянул сети, учился новому ремеслу. Леонид от него не отходил, подсказывал ненароком, помогал, остерегал от злого глаза или зуботычины, впрочем, вскоре оказалось, что в этом его подопечный не нуждался, так как первого же зарвавшегося наглеца проучил жестоко, но беззлобно. Стычка была короткой, однако многим запомнилась.

Потребовалось время, чтобы Рудольф постепенно приблизил Валентина к себе, и он оказался на рыбнице, совсем близко к кормприёмщику Астахину: без каких-либо объяснений ночью Валентину был вручён нож, которыми орудовало несколько ловких мужиков под командованием Матвеича, правой руки Рудольфа, и его научили, как следует разделывать осетров и белуг при свете луны, пробивать на грохотке икру и, посолив, укладывать во фляги. Валентин усваивал всё быстро, лишних вопросов не задавал. Несколько ночей он занимался только этим. Рядом кромсал брюхи огромным рыбинам Леонид. На десятки километров вокруг лишь вода да чакан. Безразлично взирали луна да звёзды. Отсыпались днём.

Валентин ждал серьёзного разговора с Рудольфом, с Матвеичем, с Леонидом, но не находилось повода. Рудольф последние дни где-то пропадал, появился внезапно, один на один вручил деньги, вызвав в каюту рыбницы. Денег было слишком много. Столько сразу Валентин не видел. Многозначительно глянув на него, Рудольф ждал.

— Что про Викторию не спрашиваешь? — Когда пауза затянулась, буркнул неприязненно: — Быстро забыл?

— Нет интереса, — нахмурился Валентин, стал считать деньги, сбился, сплюнул на пальцы, повёл новый счёт.

— Успеешь сосчитать, — попробовал остановить его Рудольф. — Жмота из себя не корчь, не похож. Да и не поверю я, чтоб ты такую бабу забыл. Не за этим вёз.

Валентин лишь невнятно огрызнулся, не прекращая занятия.

— Дурачка валяешь? — зло процедил сквозь зубы Рудольф. — Ну, давай, валяй! Только знай: стычку с Циклопом я организовал, чтобы тебя проверить. Подговорил громилу проучить болезного Сыча, который к Вике твоей, как телок прицепился, а ты враз и влез. От Сыча-то тебе никакого урона нет, уродец к любой юбке льнёт, по матери, поварихе прежней, тоскует, а Циклоп, хоть и безобразен, но мужик настоящий. Он ради бабы любую пакость совершит. И не думай, что укорот ему дал в прошлый раз, ты врага себе серьёзного нажил.

— Увидим, — сунул деньги в карман Валентин. — Друзей-то здесь не наблюдается, соглядатаев приставил, принюхиваешься ко мне?

Астахин слушал, ухмыляясь.

— А разговор ты пустой затеял, я думал, что ты о настоящем деле калякать станешь.

— Ну что ж! — Рудольф хлопнул его по плечу. — Давай о настоящем… Завтра с Леонидом займёшься задачкой посерьёзней. — И подмигнул: — Но и подороже.

— А что ж завтра? — хмыкнул в ответ тот. — Готов и сегодня, время — деньги.

Рудольф оценивающе оглядел его не без ехидства:

— Ты сменил бы робу-то. А то ходишь оборванцем. Вон, бери пример с моего Леонида. Тот себе ни в чём не отказывает. Веселись, пока живётся, гуляй, пока деньги есть, люби, пока…

Рудольф оборвал фразу на слове, махнул рукой и ушёл своей лёгкой артистической походкой. Валентин заказал Леониду спортивный костюм, который видел на юнце. Тот как раз собирался в город навестить мать.

* * *

Задание, о котором говорил Рудольф, оказалось действительно непростым. К этим делам Астахин подпускал людей проверенных, таких, как Матвеич. Валентину и Леониду следовало прятать фляги с икрой под воду в укромных местах, а затем в нужное время погрузив на катерок, буксировать ночью поближе к городу; оттуда их переправляли на туристические теплоходы.

Вот этим делом и занимались только что Валентин с Леонидом, пока молодой не убежал купаться.

Валентин пошевелился в дрёме, лениво подставил солнцу другой бок. Припекало. Слабый крик донёсся до него. Что за незадача? Он открыл глаза. Приподнялся на локте. Вдали на берегу кричали, размахивая руками, два человека. Рядом с Леонидом Валентин узнал Сыча.

— Что орёте? — вскочил на ноги Валентин. — Пожар?

— Повариху бесчестят! — выкрикивал Сыч. — Драка на рыбнице! Убивают друг друга!

Как был, в одних плавках, Валентин бросился головой в воду и, судорожно работая руками, поплыл к острову. Через минуту втроём они неслись по песчаному берегу к рыбнице.

Уроки благодарности

Вика спиной вжалась в сетку «рабица» и замерла от страха. Циклоп, одноглазый гигант, отчаянный, не признающий никаких авторитетов, пожирал её безумным единственным глазом, потрясая кулаками на середине импровизированного ринга. Он праздновал только что одержанную победу и жаждал овладеть прелестной жертвой. Вика обмерла, в ужасе закрыла глаза руками…

С час назад началось это безумство, которое она восприняла как дурной сон и только теперь начала осознавать всю глубину трагедии собственного положения. Пьяная бесноватая рвань ворвалась на кухню, где, ничего не подозревая, она занималась у плиты, выволокла её на палубу и, вознеся над головами, на руках протащила на берег к месту, отгороженному металлической сеткой. Здесь, словно жертвоприношение, она была брошена к воздвигнутому на бочках деревянному подиуму, на котором восседали старшины во главе с Матвеичем. Не понимая, она ещё с надеждой вглядывалась в хмельные физиономии, отыскивая единственного — их хозяина, Рудольфа. Она ещё верила — он придёт и защитит, спасёт её, положив конец всей этой безумной вакханалии. Да и могло ли быть иначе! Лишь пользуясь его отсутствием, думала она, зверьё решилось на бесчинства. Отмщением грозился ей Циклоп, получив отпор от Валентина. Увы, тот урок прошёл даром чудовищу, а Валентина куда-то отослал Рудольф и сам пропал. Но он дознается, он сурово накажет всю эту мразь, верила она, сцепив колени руками и сжавшись в комок…

Внезапно знакомый голос прервал её мысли. Расталкивая старшин, на подиум ворвался Астахин. Она вскрикнула, вскинула к нему руки, призывая к защите, но крик застрял в горле. Словно не замечая, Рудольф ткнул в неё пальцем и рявкнул в толпу:

— Вот вам приз! Довольны?..

Руки её обломились. Вон оно что!.. Значит, все эти грязные надругательства над ней организованы им! Рудольф устроил гнусное подобие гладиаторских боёв с той лишь разницей, что в древности дикари дрались за собственную жизнь, а здесь — за обладание ею!

— Кто устоит на ногах, тому и достанется! — завершил призыв Астахин. — Есть желающие?

«Он сошёл с ума! — других объяснений его поведению она не находила. — Обкурился наркотой или залил разум водкой. Но при чём она? Догадавшись об их взаимоотношениях с Валентином, Рудольф, ревнуя, задумал разрушить их союз? Но дикая выходка не пройдёт безнаказанной. Был бы рядом Валентин… Что с ним? Куда упрятал его Астахин? Жив ли он вообще?..» Она не смела поднять глаза на орущего в середине круга Циклопа. Избитого до полусмерти соперника унесли, и Циклоп поглядывал на Рудольфа, ожидая обещанного. Толпа, поорав, примолкла, новых желающих вступить в бой с громилой, не находилось.

— Нет смельчаков? — раззадоривая толпу, Рудольф поднялся с полупустой бутылкой и, допив до дна, отбросил в сторону, его заметно качнуло, но верный Матвеич успел поддержать вожака.

— Неужели среди вас… — начал снова Астахин и прервался.

К удивлению притихшей публики в круг вышел неуверенной походкой неказистый мужичок. Он заметно уступал Циклопу в размерах и в силе, но, как оказалось позже, знал тайны бокса. Вроде ничего особенного не делал, но пытаясь попасть в него убийственным кулачищем, Циклоп каждый раз падал или пролетал мимо, воя от досады и злости. Зрители, нисколько не сомневавшиеся в успехе одноглазого, первые его промахи встретили недоумением, весёлым смехом и шутками. Некоторые принялись делать ставки на то, с какого удара окажется на спине удививший всех запьянчужка, многие потехи ради открыли счёт неудачам громилы, но на цифре «восемь» оставили пустое занятие. Время шло, а ожидаемый результат не наступал. Когда Циклоп, промахнувшись в очередной раз, на полном ходу врезался в сетку и, ударившись головой в металлический столбик, распластался рядом с Викой, её обдало смердящим жирным потом страшилища. Циклоп выплюнул на песок к её ногам окровавленные зубы, больше похожие на клыки дикого животного; её стошнило и затрясло.

«Может, случится чудо и отважному босяку удастся победить одноглазое чудовище?» — мелькнула мысль. Что произойдёт далее, её не заботило, она не смела думать об этом; противный гнилостный запах из пасти Циклопа угнетал её сознание.

Но чудо не произошло. Циклопу всё же удалось подняться сначала на колени, а потом уже и на ноги. Он долго раскачивался и мотал головой, приходя в себя, а, очухавшись, злобно бросился на обидчика. Один-единственный раз ему повезло всё же попасть, и смельчак отлетел в толпу, откуда его уже не вынесли.

Зрители обсуждали случившееся, когда на середину круга выпрыгнул, словно молодой тигр, Леонид. Они только что подбежали вдвоём с Валентином. Сыч безнадёжно отстал, а Валентин замешкался в толпе, и Леонид его опередил. Яростно сверкая глазами и играя бронзовыми мускулами, юноша был красив, какими бывают молодые и здоровые, вступая в пору своего расцвета. Толпа зачарованно любовалась им, она явно не желала, чтобы Циклоп — это грязное дикое животное, превосходящее в размерах отчаянного юнца-красавца, сотворило подобное, что только что разыгралось на их глазах. По толпе прошёл гул недовольства, все головы повернулись к вожаку, ожидая его решения. Никто не верил, что бой будет начат, слишком явно было неравенство сил. Да и какой отец позволит!..

— Из него вырастет лев! — рявкнул Рудольф, помедлив минуту и любуясь сыном.

Недовольный ропот толпы он прервал взмахом руки и повелительным окриком:

— Бой продолжается! Правил никаких!

Циклоп недоумевал и раздумывал, как себя вести, что делать с прыгающим перед ним в боксёрской стойке юнцом, ведь это был не простой боец из рыбаков, а сын вожака! Но вожак сам дал команду?! Он вертел головой, ища единственным глазом ответ в толпе, рыскал среди старшин, а Леонид уже подскочил к нему и нанёс несколько ощутимых ударов. Словно медведь, Циклоп отмахнул лапой, но юнец проскочил под ней и уже ощутимее потряс челюсть соперника. Ему везло и в дальнейшем, удача сопутствовала какое-то время отваге и молодости, к тому же сызмальства отец обучал его боксу, а потом даже отдал в спортивную школу известному тренеру, но сын скоро заартачился, ему не нравились жёсткие требования учителя, и он бокс забросил, увлёкшись книжками…

Циклоп почёсывал места, куда сыпались удары, пробовал дурачиться, подставляя дубовый лоб, мол, бей сюда, воробушек, но словив одну за другой несколько ощутимых оплеух, рассвирепел, прекратил игру и, изловчившись, угодил в мальчишку. Этого и хватило. Леонид свалился с ног, словно подкошенный, покатился по песку и затих. Толпа ахнула и бросилась на металлическую сетку, привстал и Рудольф, не говоря ни слова. Леонида унесли при гробовой тишине, руки его безвольно касались песка, но он шевелил губами и пытался приподнять голову.

— К воде его! — сухо скомандовал Рудольф.

Вот тогда вышел на середину Валентин. Сверкая каплями воды в волосах, поджарый и босой, он казался вдвое меньше Циклопа.

— А, любовничек! — взревел тот от восторга и бешенства. — И ты тут оказался!

Валентин обошёл его кругом, настороженно изучая.

— Зуб я на тебя наточил! — не унимался Циклоп. — Душа скучала без утехи!

Молчание противника бесило громилу:

— Размажу я тебя сейчас!

Валентин собрался, ожидая нападения.

— Размажу и сожру! — Циклоп бросился на него, но Валентин сдвинулся чуть в сторону, пропуская противника, и неуловимым движением ноги заставил того, потеряв опору, взлететь вверх. Просвистев как снаряд в воздухе, Циклоп грохнулся о землю так тяжко, будто качнулось всё вокруг. Валентин нагнулся над лежащим и шепнул что-то на ухо. Тот замычал невразумительно, оторвал тело, шатаясь на четвереньках и ловя кровоточащим ртом воздух. Валентин крутанулся вполоборота и жёстко ударил его пяткой в мерзкое, измазанное грязью и кровью лицо. Циклоп издал звук лопнувшего пузыря и ткнулся носом в землю.

Вика вскрикнула, Леонид криво усмехнулся, Рудольф зябко повёл плечами. Не поднимая глаз, Валентин спустился к берегу сквозь расступившуюся толпу, не оглядываясь, зашёл в воду и поплыл. Рудольф вскочил на ноги, спрыгнул с подиума, бросился было за ним, но остановился и махнул рукой.

— Небось отойдёт, — Матвеич уже тёрся рядом. — Бабу, вон, отнести бы…

— Чего? — Рудольфа слегка качало, он будто только что увидел сжавшуюся от страха Викторию.

— Бабу, говорю, унести с позора. Негоже, порвано на ней всё… голая совсем.

— Вот и займись, — буркнул Рудольф, рванул рубаху на груди, побрёл к берегу и бухнулся с головой в воду.

— Леонид! — Матвеич обернулся к сыну вожака. — Присмотри за отцом.

— А что с ним будет, — отвернулся тот, едва не свалив подвернувшегося Сыча, обнял его за плечи, и оба они побрели прочь от ристалища.

Qui sine peccato est?^[2]

Боронин по обыкновению вяло поздоровался, не поднявшись, не подав руки, кивнул вошедшему Максинову на ближний стул и снова ткнулся головой в бумаги. Нежелателен ему был внезапный визит генерала милиции, весь его вид подчёркивал это.

— Ну что опять как с пожара? — буркнул он, морщась. — Чем огорошишь?

— И не говорите, Леонид Александрович, — живо отозвался генерал, будто всего этого не замечая, — по пустякам беспокоить не стал бы.

— Вечно ты с проблемами.

— Виноват.

— Докладывай, чего уж, — первый секретарь обкома партии тяжело поднял невыразительные, мёртвой мутью затянутые глаза. — Конечно, виноват, раз сам справиться не можешь.

Когда-то генерал ему был симпатичен, бывали времена, даже радовался: удачлив, заряжал надеждами и бодростью, которая била ключом. Боронина к таким людям тянуло, он будто черпал энергию и оптимизм от таких молодцов — права природа, действует закон о единстве противоположностей. Но это было давно, перед назначением генерала на должность начальника областной милиции. Тот как раз из-за границы вернулся, где обрёл лоск международного спеца, йеменскими кривыми ножами да бронзовыми бляшками кабинет обвешал и поражал знакомством с военными людьми высокого положения. Других кандидатов на вакантную должность, конечно, не нашлось. Одним словом, поразил всех боевой генерал; он, первый секретарь обкома, вопреки собственным принципам, даже начал подумывать сойтись с Максиновым поближе. Председатель областного Совета, его замы — всё не то, мелочь, а генерал привлекал неограниченными возможностями. Во-первых, он знал обо всех похождениях вертящихся вокруг секретаря «шишек», был в курсе всех затевающихся интриг и вовремя упреждал его, а главное — держал язык за зубами, был чрезвычайно предан и за мелочовкой к Боронину не бегал, умело решая проблемы сам, не в пример облисполкомовским ябедникам и лизунам. У Боронина к тому времени закавык накопилось, скрывай не скрывай, а уже и в народе о них поговаривать стали. Сыновья от рук начали отбиваться, у самого глаз не хватало, а жену балбесы смалолетства не признавали. Особенно старший, Николай. Учиться не хотел, настоящего дела знать не желал, а повзрослев, вообще запьянствовал, по кабакам с дружками шастать начал. Чего только не выдумывал, какие хитрости не предпринимал Боронин — как об стенку горох! Из ресторанов и кафе сына полуживым привозили тайком; отчаявшись, жена начала скрывать от него мерзкое поведение сынка. Вот и решил он отдать пакостника в железные тиски милицейского генерала. Там дела пошли на поправку, но скоро донесли ему молву, что и на службе недоразумения начались, прогуливать стал сынок: уходил в запои, в медвытрезвителях гостил, но генерал всё скрывал…

Из-за этих бесовских выходок детей Боронин сам угодил бы под влияние Максинова, вовремя из Москвы старые товарищи подправили, подсказали: с милицией дружбу водить нельзя, даже с закадычными друзьями; обязательно влипнешь в грязную историю. Сами по уши в дерьмо залезут и тебя потащат. За примером далеко ходить не надо. Вон, у Генсека, у самого Леонида Ильича неприятности с чего начались?!. Министр внутренних дел Щёлоков подкузьмил. Тот его из мухосранского Днепропетровска в столицу вытащил, в хоромы Кремля ввёл, в высший, так сказать, государственный и политический эшелон власти, а он в ответ Леониду в шляпу наклал! Только так ситуация и выглядит!.. Боронин передёрнул плечами, будто у самого по спине это самое дерьмо потекло: лишь ленивые теперь не ехидничают по этому поводу в верхах, а внизу, в толпах людских — пересуды да анекдоты. Теперь уже про вражду Щёлокова с Андроповым, председателем КГБ, сплетни загуляли, министр сразу дал повод — лишь переехал в столицу, вселился не куда-нибудь, а в дом на Кутузовском проспекте, где жил Генеральный секретарь ЦК, ни один выезд на охоту с Брежневым не пропускал, а Андропов весь больной, ему не за кабанами гоняться и водку хлестать, из больничных палат не вылезал, но в ответ раскопал уголовное дело на Галину, дочку Генсека, заподозрил её с любовником-цыганом в хищении бриллиантов у знаменитой дрессировщицы!.. Это при живом-то муже, заме Щёлокова — Чурбанове!.. Тот, конечно, чурбан чурбаном и есть, подол за ней только и носил, но он же зам-министра всей милиции страны!.. Как тут анекдоты не сочинять?!.

Думая о своём, Боронин слушал генерала вполуха, тот, хотя и примчался с неизвестным чепэ, а начал с обычной околесицы — рассыпался по поводу очередного снижения преступности, липового, конечно, но бросал дифирамбы проведённой недавно партийной конференции, активу и другим партийным мероприятиям, будто это и спасло…

«Изменился генерал, — молча наблюдал за ним секретарь, — засосала его чиновничья гниль, куда делись пыл и смелость называть вещи своими именами, выворачивать на вид недостатки, враньё в работе подчинённых?.. Или сам начальником стал, поэтому вынужден их прятать?.. Раньше не был таким… А теперь веру потерял… Случилось это не сразу, с того трагического случая…»

Боронин вспомнил зимний ненастный день, кажется, выходной, когда сообщили ему о происшествии на дороге — разбились в автоаварии два брата Максиновых, один — гражданский чиновник, второй — начальник областной милиции. Сообщил ему об этом прокурор области Игорушкин, он и послал своих людей вести следствие.

— Живы? — только и спросил Боронин.

— Один, — Игорушкин заметно волновался. — Евгений Александрович от госпитализации отказался, а брат скончался по дороге в больницу.

— На охоту ездили? — зло выкрикнул Боронин. — Напились в зюзю, наверное?

— Возвращались с подлёдной рыбалки. На двух «Волгах».

— Оба за рулём?

— Неизвестно, — тише ответил прокурор. — Вот, посылаю своих на место.

— Поторопись. Доложишь, как ясность будет. Прикажи, чтобы звонили сразу…

Но милицейские всё же обогнали прокурорских; когда прокурор-криминалист прибыл на «тарантайке», так, посмеиваясь, называли повидавшую многое машину передвижной лаборатории, грузный следователь милиции, заканчивая писать протокол, подтрунил:

— На санях надо было, по льду. Тогда бы прилетели как на крыльях.

До конца следствия так и держалась версия: возвращаясь, братья затеяли гонки на скользкой дороге, оба трезвые, Максинов за рулём не сидел, управлял шофёр. И в суде шофёр всё взял на себя — брат генерала решил обогнать их машину, но занесло на гололёде и закувыркалась его машина с бугра, покойником вытащили. Максинов клялся Боронину в том же, но народу рта не запечатать, подчинённые генерала и разболтали, что решили братья погоняться сильно выпимши, поэтому ни тот ни другой не справились с управлением, Максу повезло больше: хотя и его машину перевернуло, он уцелел. Из Москвы понаехали с проверками, но приговор суда состоялся, быстренько осудили шофёра условно, а генерал позаботился о семье погибшего. Боронина тоже посетили, поинтересовались его мнением насчёт генерала. Тот сослался на приговор — точка поставлена правосудием, а по службе Максинов показателями славен, в министерстве об этом известно без него.

Вот после этого Боронин и остыл к генералу. Приказал, чтобы бегал к нему меньше, поскольку занят первый более важными делами, да и генерал не дурак — почуял затаённые неприязнь и недоверие. Долго переживал Максинов. Словно загнанный зверь, обложенный капканами, ждал коварного удара, знал — Боронин привык верить людской молве, червоточину скрыть так и не удалось, а обманувший раз навсегда терял доверие секретаря. Боронин перестал ходить в Управление милиции на итоговые совещания, что прежде себе никогда не позволял, свалил все криминальные проблемы на плечи секретаря помельче, а затем вовсе на заведующего административным отделом Вольдушева. Тот мужик крепкий, понятлив с полуслова, справлялся…

Боронин оторвался от бумаг. Максинов заговорил о серьёзных вопросах, оценивая работу милиции по охране рыбных запасов. Сыпал цифирью: сколько задерживается расхитителей и браконьеров, сколько изымается тонн рыбы и икры…

— А икру-то куда деваете? — перебил секретарь и напрягся.

Генерал оживился: «Слушают его всё же в ставшем неуютном кабинете», — но почему-то побледнел, что не скрылось от секретаря.

— Вы же знаете, Леонид Александрович! — продолжал генерал как можно непосредственней и с явной обидой. — Из-за того, что столичные санитарные службы не дают заключений о возможности реализации изъятой икры населению, уничтожают её мои ребята. Сколько тонн за сезон губим! И никто ответственности на себя не берёт дать разрешение продавать её в магазинах! Перестраховщики чёртовы! Головы бы им оторвать!

— Что так?

— Мои ребята в один голос твердят, что икра хорошая. Вполне съедобная. Браконьеры ею торгуют. И население наше, и туристы московские пользуются, ни один не умер, не заболел. Ну пронесёт того или другого иной раз. Так у нас понос и дизентерия сплошь и рядом. До сих пор водопроводов в отдалённых районах как не было, так и нет…

— Ты о своих проблемах больше бы беспокоился, — тихо, но жёстко осадил говоруна секретарь. — Обком партии и облисполком решают эту задачу, и население отдалённых мест области скоро забудет о временных неудобствах.

— Виноват, Леонид Александрович! — опомнился Максинов. — Увлёкся. Санитарная служба проклятущая в башке сидит, не поддаётся на уговоры. А икру губят.

— Уверен, что уничтожают её твои хитроумные работнички?

— Актируют. Всё, как положено. Комиссионно оформляют с понятыми и с теми же санитарными врачами. Без их заключения ни-ни! Закапывают в землю подальше от населённых пунктов. Жгут. Да я же вам докладывал, — генерал забеспокоился.

— И жгут даже? — не заметил его замешательства секретарь.

— В печах.

— Горит?

— Кто?

— Икра-то?

— Ещё как!

— Проверял?

— Не понял? — опешил генерал.

— Проверял, говорю, икру действительно твои работники уничтожают?

— Нет, — растерялся генерал.

— Проверь. Тогда знать будешь. Сними на фотоплёнку, а потом доложишь, — голос Боронина бил в самое сердце генерала. — А то опередят тебя.

Максинов позеленел, обмяк на стуле:

— А вам откуда известно, Леонид Александрович, о проверке?

— Не дремлем.

— Мне на днях доверенный человек из главка сообщил, — мямлил Максинов, потерявшись, — а вам, оказывается, давно всё известно…

— Голову не ломай попусту, — перебил Боронин, — откуда, да почему? Тебе какая разница? Выкладывай, зачем пришёл?

— Ну как же, Леонид Александрович… — заёрзал на стуле Максинов. — У меня оперативная информация. Я толком-то ничего и не знаю. Источник доложил, что послана в область проверка. Тьфу! Что я говорю! Может, в другой кабинет перейдём, Леонид Александрович…

— Что?

— Удобно ли у вас в кабинете?.. О таких вещах?

— Вот она милицейская душа! — выругался Боронин. — Себе давно верить перестал и нас подозреваешь! Нет прослушки у меня в обкоме партии! Не было и нет!

— Я не сомневался, Леонид Александрович, — смутился генерал. — Я так… Насчёт иной… свободной обстановки…

— Какая ещё тебе иная обстановка понадобилась! Ты чего мелешь? — Боронин сорвался, хотя никогда не позволял истерик, наоборот, все знали, чем пуще был его гнев, тем тише становился голос. Ужасные слова провинившемуся: «Сдай партийный билет», — он произносил почти шёпотом, в мёртвой тишине. И все цепенели.

Бледный генерал подскочил на ноги, а Боронин вцепился обеими руками в стол так, что выступили жилы.

— Виноват, товарищ первый секретарь обкома партии! — почти выкрикнул генерал. — Неправильно выразился.

— Совсем свихнулся, — после длительной паузы, встав и отходя к окну, буркнул Боронин. — Забываешь, где находишься.

— Виноват, товарищ первый секретарь!

— Что заладил одно и то же?.. Садись… Продолжай… Откуда, говоришь, весть?

— Из ведомства Андропова, — заёрзал на стуле тот. — По старым каналам.

— Не будет у тебя скоро никаких каналов. Ни старых, ни новых, — резко оборвал его Боронин. — Андропов — это тебе не Семичастный, про пустые проверки, заканчивающиеся показушными хвалебными рапортами да застольными пьянками, забудь! И на меня не надейся. Другие люди в главк пришли, в ЦК партии тоже ералаш, да и не собираюсь я твоих шельмецов защищать!..

Генерал не поднимал опущенной головы, лишь скрежетал зубами.

— Ну как же, Леонид Александрович, — едва выдавил он. — А Думенков? Иван в Москве позиции имеет…

— Забудь про Ивана. Андропов и носа не даст ему сунуть в эти дела. Тем более сейчас, когда завязалась эта катавасия. Про операцию «Океан» наслышан?

Генерал вытянулся, качнув головой.

— На личный контроль Андропов взял и расследование дела на заворовавшегося директора нашего рыбзавода! — топнул секретарь ногой. — Я в дурацкой ситуации оказался: партбюро назначил, готовился сам лишить партбилета прохвоста, а Андропов опередил, в каталажку его законопатил вместе с партбилетом. Дал понять, что обрубит руки всем, кто защищать вздумает или дорогу перебегать. Когда это было, чтобы арестовывали таких людей с партбилетом в кармане?! Будь ты трижды чекист?.. А ты на Ивана в Москве надеешься… он же хозяйственник… путёвку тебе за границу достать сможет, а в остальном… — Боронин вяло махнул рукой. — Поезд ушёл. Ты лучше откройся, чего сам перепугался?.. Что натворил, генерал?

— Проверка секретная, Леонид Александрович.

— А какой же ей быть?

— Ну… Никто ничего в нашем министерстве толком не знает.

— Ещё бы! Станет Андропов докладывать Щёлокову?.. Так и скажет, что полез дерьмо выгребать у его подчинённых? Ну, ты, брат, фантазёр, оказывается! Или идеалист? Проверься у своих лекарей, — и опять махнул рукой. — Впрочем, у них правды не найти, у тебя там все — кто брат, кто сват…

— Виноват, Леонид Александрович, — буркнул генерал. — Разберусь.

— Поздно разбираться. В другом месте пожар, а ты не заешь, где и как тушить.

Максинов подавленно переминался с ноги на ногу.

— Сядь, — скомандовал секретарь. — Что конкретно известно о проверке? От кого?

Максинов замялся, опустил бегающие глаза.

— Говори, говори. Я сравню со своими данными. Ты же понял, что мне звоночек тоже был, но не из деревни Сукино.

— По распоряжению Андропова сформирована специальная бригада отборных чекистов, — неуверенно начал генерал. — Их задача внедриться в милицейские подразделения и выявить лиц, связанных с расхитителями рыбы ценных пород и чёрной икры.

— Давно пора. С коррупцией только так.

— Мелкие их группы отправятся контролировать провоз икры теплоходами и поездами…

— Облава настоящая! — хмуро поёжился секретарь, словно его обдало холодным ветром.

— Свои на своих пошли! — взвизгнул генерал. — Это же война начнётся!

— Заблуждаешься, — хмыкнул секретарь. — Андропов давно объявил войну вашему министру. Пощады не ждите. И ты забыл, что ваши балбесы сами начали, вспомни — на железной дороге майора КГБ отправили на тот свет. Кто ж такое простит?

— По пьянке там всё получилось, да и сурово наказал всех министр, — оправдываясь, затараторил генерал.

— Ложь! — ударил ладошкой по столу секретарь обкома. — Всё к тому шло, распустил Щёлоков вашу братию и вы хорошо это знаете. Чуткие носы у крыс! — Боронин поморщился и резко сменил тему. — Ты мне скажи, были какие-то происшествия на туристических теплоходах?.. Задержания с икрой в поездах?..

— Такого добра хватает, — уныло опустил глаза генерал. — Десятки задержаний за сутки только на поездах.

— Икра?

— И рыба, и икра.

— А на реке?

— Здесь больше, но недавно случай был, — запнулся генерал. — Не успел вам доложить. Пропал пассажир с теплохода на подходе к городу, а чрез несколько дней его труп обнаружили близ острова Безымянный.

— Это ж дикий пляж, — возразил Боронин. — Никак до него руки не доходят, а ведь там весь город, считай, купается.

— Труп сброшен с теплохода, — тише добавил генерал. — Обнаружены признаки насильственной смерти. Ударили старика по затылку.

— Личность установили? Причины?.. — зло вскинулся секретарь.

— Проверяем… Пока нет ничего, но команда этого теплохода уже попадалась с провозом икры. Судили отдельных…

— Разбирайтесь! — Боронин нервно дёрнулся. — Да подгони своих с убитым. Астраханец?

— Похоже, турист. К нам ехал. Загвоздка в том, что ни вещей, ни документов в каюте не обнаружено, а человек пожилой по описанию. К тому же шум был на верхней палубе, откуда и сбросили тело. Есть подозрения, что прознал каким-то образом потерпевший про делишки команды. Но теплоход перевернули вверх дном мои ребята, однако ничего найти не удалось. Если и везли икру, то успели сгрузить где-то на берег, прежде чем в городе причалить.

— Лично докладывай мне о розыске! И ежедневно!

Боронин снова тяжело встал, опять отошёл к окну, распахнул его. Горячий воздух, ворвавшись в кабинет, не освежал. Засиделся он с этой бестолочью, а ведь когда-то казался тот мудрым и с виду — седой весь, мундир в орденах, слепят блеском, сияют… В висках стучало, словно от удара, разболелась голова, и Боронин начал ладонями массировать затылок. В спину генерал твердил о мерах, предпринимаемых по розыску, о рейдах по пресечению провоза запрещённого продукта на теплоходах и в поездах…

«Что он орёт-то? — подумал Боронин. — Раньше за ним не замечалось… Нет, с трибуны он всегда орал, его жесты, жёсткие реплики, резкие хлопки ладонями в нужных местах на совещаниях когда-то нравились. Стакан с водой вздрагивал, начальники райотделов под столы лезли, так никли их головы, менялись лица высоких приглашённых. Боялись генерала… Но это тогда и там, на разносных докладах, а здесь?.. У него в кабинете?.. Чего он долбит монотонным голосом?.. Почему все милицейские и армейские чиновники все орут, словно с глухими общаются? Вот прокурор области Игорушкин никогда в этом не замечался. Ведёт себя ровно в любой ситуации, даже когда о неприятных вещах говорит. Наоборот, понижает тон… О чём бубнит генерал?..»

— Насколько точны ваши догадки? — перебил его Боронин. — На чём базируются вообще ваши версии? Не улавливаю мысли.

— Были показания художника, подружившегося с ним на теплоходе. Тоже старика. Меняет он их то в одну, то в другую сторону. Боится или ещё чего… прока никакого.

— Плохо!

— Сообщение к нам значительно запоздало, — начал оправдываться генерал.

— Вполне возможно, что люди Андропова, эти, как вы их назвали, «группки» уже у нас в области. — Боронин костяшками пальцев постучал по подоконнику. — У вас под носом, генерал. На вашем месте я бы поторопился воспользоваться другими каналами.

— Не понял?..

— Слетай к Юрию Михайловичу, — металл прорезался в голосе секретаря обкома, — пусть замолвит за тебя министру, а то и тестю поклонится.

— Вы о Чурбанове?! — округлил глаза генерал.

— Думаю, пора, — невозмутимо продолжал Боронин. — Ничего зазорного нет. Зря, что ли, ты их поил, кормил? Свеж в моей памяти приезд самого министра к нам, надеюсь, не забыл и ты его выступление на партактиве области?.. — он ухмыльнулся. — А Чурбанов, слышал я, регулярно тебя посещает… Сдружился с ним?

— Что вы, Леонид Александрович! — замахал руками генерал. — Злые языки! О каждом его визите я вас регулярно информирую. Да вы, Леонид Александрович, сами его встречали.

— В последний визит он ко мне не заехал, — резко возразил Боронин.

— Так сразу по колониям махнул. Я не стал вас беспокоить. А в другой раз вас в области не было. Вы в Москве занимались, я звонил…

— Не помню…

— Точно, Леонид Александрович. Карагулькин подтвердить может. Я через него ваш телефон в Москве отыскал.

— Возможно. Забыл.

— Так как же, Леонид Александрович? — осмелел генерал.

— Ты о чём?

— О людях… из Москвы… О проверяющих… Лететь мне в столицу?

— А чего испугался? Самому давно надо было тайную проверку среди своих работничков провести. Повыгонял бы дураков, жульё и крохоборов. Мы бы орден тебе дали. На повышение пошёл бы. О Москве-то мысли не появлялись? Небось приглашал Чурбанов в столицу? Или Щёлоков к себе звал?.. Не скучно у нас в провинции-то?.. Не засиделся?..

Не сказав больше ни слова, Боронин не повернулся от окна, молчал сердито, пока за генералом не закрылась дверь. Все прощальные слова, обещания и заверения генерала принял в спину. Это был удар ниже пояса с его стороны. Он его сделал сознательно и вполне решительно, и генерал покрылся липким потом…

Провинциальные забавы

Игривый солнечный лучик, умело управляемый ловкой рукой кучерявого шалуна из окна второго этажа, выхватывал смазливые личики среди бегающего внизу во дворике персонала женского пола и жалил глазки избранным. Одни смущённо прыскали в кулачки и, отворачиваясь, спешили убежать. Другие откровенно жеманничали и грозили в ответ пальчиками. Поумней не торопились увёртываться и обнадёживающе кокетничали. Было с кем! Секретарь обкома Михаил Карагулькин, явно засидевшийся в холостяках красавец, с утра развлекался зеркальцем помощницы Оленьки, усевшись в расстёгнутой до чёрных волос на груди белоснежной рубашке на подоконнике собственного кабинета.

— Ну что вы, Михаил Александрович, — капризничала за спиной игривым голоском бледнолицая длинноногая Оленька. — Отдайте зеркальце. Как вам не стыдно.

— Стыдно, если завидно, — дразнил её неугомонный баловник, смеясь. — Какая красота за окном, Оленька, жить-то как хочется! Бери пример с девчат!

— Закатит тебе Борона штаны за твои проделки, Михаил, да всыплет по первое число! — На пороге кабинета стоял вечно хмурый Лев Вольдушев. — Не исправить тебя, старый ловелас.

Зав административным отделом бесцеремонно плюхнулся на кожаный диван и полез в карман за сигаретами.

— Бороны сегодня весь день не будет, — беспечно болтал ногами Карагулькин. — Я вчера перед вылетом из столицы звонил, он меня предупредил. По колхозам отправился. С молоком, говорит, проблемы начались в хозяйствах. Думает бюро обкома собрать, как вернётся.

— Вчера прилетел?

— Ага.

— Как в столице?

— Обычная свистопляска.

— Ты сколько там был?

— Неделю почти торчал.

— Везёт…

— Не скажи. Что задумал сделать — всё впустую. Не выгорело.

— Что новенького разнюхал?

— Гудит мегаполис… Но вы и без меня всё знаете не хуже.

— Не скромничай.

— После смерти Суслова и Цвигуна Ильич с койки так и не подымается. Кириленко с Черненко тоже в больницы упаковались. На носу пленум по продовольственной программе, ребята в ЦК с ума сходят, доклад готовят вслепую…

— Ну, доклад сварганить — беда небольшая, они ж этим всегда занимались, — не унимался Вольдушев. — Ты мне откройся, действительно Цвигун застрелился сам или брешут, как обычно. У нас тут такое трепят!

— Застрелился, Лёвушка, застрелился сам, — беспечно откликнулся с подоконника приятель. — А куда ему деваться было? Он же с главным поручением Лёни не справился; следил, следил за похождениями его дочки да так и проглядел, старый пердун, а ещё партизан, книжечки про тайную слежку пописывал! Его страх пробрал, бросился он к «серому кардиналу» за советом, только и дедушка Суслов в штаны навалил, не хватило смелости за Галину перед Андроповым заступиться. Вот и кончились оба — Цвигун шлёпнулся из пистолета, а Суслов за неделю на койке отошёл.

— А за ними Брежнев в лёжку?

— Ильич слёг по другой причине. Накануне в Узбекистане вручал республике орден за хлопок, узбеки его второпях сколоченный авиационный завод смотреть уволокли. Тот, как чуял, отнекивался до последнего, но от Рашидова разве отвертишься, вот и рухнули на Ильича стропила, не выдержав забравшихся на них любопытных. Если бы охранник не прикрыл собой, каюк бы нашему Генсеку.

— Да, дела… — поёжился Вольдушев. — Ты языком треплешь, а у меня всё нутро захолонуло.

— Все там будем, — отмахнулся приятель. — Только в разное время понесут, да и отлегло у меня уже, хотя скребло поначалу… Откуда толпе известно становится, не пойму. Андропов, когда Цвигун застрелился, запретил милицию вызывать. Чекисты занимались проверкой сами. Но как ни скрывали, наружу прорвалось. Столица гудит, слухи грязные… После Цвигуна Георгий Карпович Цинёв стал первым заместителем председателя КГБ, раньше он отвечал за 9-е управление — охрану членов политбюро, генерал армии, близкий друг Брежнева, вхож в его семью, но тяжко и ему. Андропов в своих руках все нити держит. Каждый у него, как петрушка вертится, только дёрнет.

— Неужели всё так плохо?

— Хуже не придумать.

— А наши вопросы?

— Какие, Лёвушка? — ухмыльнулся Карагулькин, лицо у него вытянулось, стало похожее на лисью мордочку. — Не понял тебя.

— Ну, не прикидывайся, Михаил.

— Нет. Просвети. О чём ты? — Карагулькин не спускал с приятеля глаз.

— Ладно, — отмахнулся тот, — не хочешь, не говори. Максинова ещё не видел?

— Докладывала секретарь, что звонил генерал. Не до него мне.

— Рвётся. Мне надоел, просил, чтобы организовал встречу с тобой.

— Прижало, значит, его.

— Да уж, — горько вздохнул Вольдушев, — набралось…

Вольдушев был одногодком весельчака-приятеля, но выглядел на десяток лет старше. Курагулькин в обкоме командовал многим, но прежде всего рыбной промышленностью, а Вольдушев отвечал за милицию, прокуратуру, суд и другие силовые структуры, занимавшиеся преступностью и прочей нечистью, поэтому один был до бесстыдства розовощёк, а у второго постоянно чернело под глазами, не отмывалась никотинная желтизна на пальцах, раньше времени морщины избороздили щёки. Как ни пыжился Лев, как ни старался выпячивать грудь, втайне от всех притащив в кабинет десятикилограммовые гантели, вид его был измождённым. Но его уважали в отличие от Карагулькина, хотя тот никого не обижал, не подсиживал, не лизал задниц начальству.

— Слушай, Лёва, у вас с Каряжиным, с нашим отцом парткомиссии, приятные дела бывают?

— Горьки твои шутки, аки слёзы, но правдивы.

— Что это ты по-монашески заговорил?

— Порою завыл бы от забот.

— Вот так всегда, — спрыгнул на пол секретарь, застегнул рубашку, накинул пиджак. — Не успеешь в кабинет войти, а тебя с порога лопатой норовят. Оленька, нам бы со Львом Андреевичем кофейку!

Оленька уже стояла в дверях с подносом, белели чашки с кофе, желтел сыр на тарелке, темнели сухарики.

— Может, покрепче чего? — хмуро дёрнулся на диване Вольдушев.

— Что это ты с утра, Лёвушка? — ладошкой погнал помощницу Карагулькин. — Большие неприятности?

— Больше некуда.

— А Леонид Александрович мне ничего не говорил.

— Скажет.

— Что же случилось?

— А ты не догадываешься? Небось в столице раньше нас разведал.

— Ну, Лёва… — поднял руки вверх секретарь. — Ты же меня знаешь. Я лукавить не люблю.

— Будто бы…

— Ну, хватит, — посерьёзнел Карагулькин. — Давай по существу. Выкладывай, что тут без меня стряслось? Борона ни слова, ты допрос устраиваешь. Окстись!

— Может, махнём куда-нибудь до вечера, — тоскливо затянул Вольдушев, — раз уж Леонида Александровича не предвидится, потолкуем на природе.

— Ты что! Рабочий день как-никак. Знаешь, сколько бумажек и дел накопилось? Борона постарался, нагрузил. На встречу с ветеранами в район надо съездить.

— Да шут с ними, с ветеранами. Пошли за себя кого-нибудь. А мы с тобой посидим на речке, за ушицей, а?

— Умеешь ты уговаривать, Лёва…

— Устал, тебе бы с моё.

— Хорошо. Убедил, но часок мне понадобится для организации всей затеи.

— Валяй. Только это…

— Что ещё?

— Ты знаешь, Михаил, хотелось бы поскромнее уголок… уединённей, без лишних глаз.

— О чём речь? Организую лучшим образом. Никого с собой не берём?

— Я же сказал.

— А девчонок?

— Лишнее.

— Ну и ладушки.

— Тогда я к себе. — И Вольдушев направился к двери.

* * *

Через час с небольшим белая, сверкающая ободами «Волга» неслась по шоссе, разгоняя легковушки, грузовики и прочую мелочь, спешащую из города на провинциальный простор.

— Ты мне так ничего толком и не объяснил, — докуривая сигарету и выбрасывая окурок в окно, повернулся с переднего сиденья секретарь к Вольдушеву. — Что случилось?

— Ничего особенного, — многозначительно кивнув на шофёра, буркнул тот. — Устал. Всю прошлую неделю пахал как проклятый и в выходные штаны протирал в кабинете.

— Сам виноват, страдает организация в твоём отделе, Лев Андреевич, — пожурил его приятель. — Открою секрет. Перестраиваться надо, избавляться от нервотрёпки, от вредного и ненужного. История с нашим генералом?.. Нужна она тебе? Пусть у него голова болит!

И больше до самого конца пути они не разговаривали. Только когда впереди заблестела гладь реки, Карагулькин заёрзал от восторга и оповестил всех о зверском аппетите.

— Как, Стёпушка, — потеребил он шофёра, — не забыл удочки-то?

— Что вы, Михаил Александрович, — степенно отвечал водитель, — я на местных не надеюсь. У меня и спиннинг немецкий, и закидушки. Полная сбруя.

— Век живи, век учись! — хлопнул его по плечу Карагулькин и, открыв дверцу, выпрыгнул из автомобиля, когда тот плавно и аккуратно подкатил к первым деревьям небольшой рощицы на берегу Волги.

Гостей встречали красивая молодая женщина в облегающем стройную фигуру платье и огромного роста рыбак, напоминающий громилу в резиновом комбинезоне.

— Жив, Матвеич? — простецки улыбаясь, протянул ему руку секретарь, с любопытством оглядывая женщину.

— А шо нам станется, Александрыч? — громыхнул рыбак, обхватывая обеими лапищами протянутую ладонь секретаря. — Живём на воле, долг свой исправно несём, начальство не обижает.

— Представь красавицу, — игриво склонился к женщине секретарь, слегка коснувшись её крутых бёдер, — не замечал раньше.

— Повариха наша новая, — хмыкнул Матвеич.

— Вика, — симпатичная получилась улыбка у женщины, досталась она и секретарю, и Вольдушеву, высунувшемуся из-за плотной спины Карагулькина.

Она слегка повела грудью, впечатляя секретаря, но тот сдержался от комплиментов, хотя манеры и глаза брюнетки притягивали его и рождали волнительные надежды.

— Томка-то рожать собралась, — не унимался обстоятельный Матвеич. — Вот Рудольф её и отправил в этот?.. Как его, шут возьми!.. Декрет!

— А где сам-то? Почему не встречает?

— Не возвратился ещё из города. Но обещал быть. Вот Валентина прислал с поручением, — рыбак показал на парня в спортивном костюме. — Озадачил встретить по высшему разряду. Пожалуйте на борт, люди добрые, — он развернулся к судну, покачивающемуся на волнах.

— Погоди, Матвеич, — заупрямился секретарь, — как так нет Рудольфа? Я же с ним по телефону разговаривал? Приказал быть на месте, нас ждать.

— Не могу знать, Александрыч, — твердил своё тот, — наше дело маленькое. Нам велено — мы сполним. Что приказано, всё готово. Стол накрыт. Банька натоплена, вас дожидается.

— Я же сказал, что буду к одиннадцати, — секретарь глянул на ручные часы, — двенадцатый час уже…

— Значит, скоро будет, — успокоил его рыбак.

Сгладила назревавший конфликт повариха. Она подхватила под руку Карагулькина, как-то по-особому заглянула ему в глаза, и тот затанцевал за ней, словно под гипнозом. Вольдушев, давясь сигаретой, замыкал процессию.

По шаткому настилу они добрались к рыбнице. На палубе Карагулькин успокоился, сбросил пиджак на руки Матвеичу, тот бережно передал одежду Валентину, и пиджак был унесён, как драгоценность.

— Не приходилось общаться с народом вот так, по-простецки, Лёвушка? — усаживаясь с видом аристократа в услужливо подставленное Валентином плетёное кресло, ухмыльнулся Карагулькин.

— Да брось дурака валять! Есть хочется, — оборвал его Вольдушев. — И выпить не мешало бы.

— Не спеши, дружище. Здесь свои правила, свой, так сказать, ритуал.

— Бывал я у рыбаков… И уху ел. Ничего особенного. Как говорят, рыба слаще, когда водки больше.

— К натурализму сводишь, Лёва. Зря. Ловцы — народ особый. Они, как дети. У них душа бархатная и чуткая. Тут Мане^[3] нужен, чтобы запечатлеть их естественную человеческую суть! Ловцы это!.. — Карагулькин сделал большие глаза и развёл в стороны руки, не находя слов.

— А рыбачки? — съязвил Вольдушев. — Живописца вспомнил! Чего ты его приплёл? С какой стати?

— Люблю я природу, Лёвушка, — осклабился Карагулькин, — чтобы всё естественное, прямо от самого корня. Гляжу, забрало и тебя, брат. Вон ты как на повариху-то зыркал. А говорил, не надо баб?

— Кончай, народ собирается.

К ним осторожно приближался Валентин, явно не желая мешать разговору. Карагулькин поманил его пальцем.

— Сделай милость, дружище, — секретарь подмигнул по-свойски, — помоги Льву Андреевичу раздеться, а то он запарился. Да принеси нам что-нибудь лёгонького для разминки.

— Приказано показать вам судно, — смутился тот, принимая от Вольдушева пиджак.

— Ничего, дружок. Делай, что я сказал. А кораблик ваш я Льву Андреевичу сам покажу.

Не прошло и двух минут, как появился столик с подносом и второе плетёное кресло. На подносе темнели запотевшие бутылки пива и светлели графинчик с рюмочками и стаканами. Вольдушев не успел раскрыть рта от удивления, Карагулькин опередил его:

— Мой вкус здесь знают. А водка без пива, сам понимаешь… Ну, поехали!

Они выпили и откинулись на спинки кресел, наслаждаясь.

— Ты что же? — вернулся первым на землю Вольдушев. — К самому Астахину меня привёз?

— А что Астахин? Рыбак, как все, — беспечно махнул рукой Карагулькин.

— Разве? — наливая пива в стакан и сделав глоток, продолжал Вольдушев. — Чурбанова, я знаю, он принимал со всем штабом управления милиции. Сувениры готовил, когда провожали Щёлокова… «Кавиар» у него, слышал я, высшего качества!

— Разговорился ты, Лёва! Ну, принимал он и Чурбанова, и Щёлокова!.. И всех примет, когда прикажем! Что тебе Астахин?.. Сегодня он, а завтра другой. Я вот разберусь, почему он нас не встретил! Зазнался Рудольф. Зажрался. Баб меняет, как перчатки. Одна забеременела, вторую притащил. Спортсмены какие-то бегают! Я же его предупреждал, чтобы не менял людей! Не притаскивал чужаков! Какого чёрта!..

— Не соскучились? — удивительно чистый голосок, словно колокольчик, перебил возмущённую речь Карагулькина.

Это повариха с подносом фруктов спешила к гостям.

— Спасибо, Викочка, — поцеловал ей руку Карагулькин.

Исполнено это было впечатляюще, и Вольдушев позавидовал: он так бы не смог, тренируйся хоть десяток лет.

— Викочка, что-то вы нас забыли, — кокетничал между тем секретарь. — С шефом вашим отдельный разговор, а Матвеич куда запропастился? Вы бы нас не оставляли.

— Я у плиты дежурю. Накормить, напоить… А Матвеич?.. Да вот и он.

Действительно, от кормы рыбницы к гостям торжественно шествовала необычная процессия. Впереди вышагивал, не сменив рыбацкой хламиды, улыбающийся Матвеич. Два полуголых мальца лет шестнадцати следом несли здоровенного живого осетра с жёлтым брюхом. Курносый красавец ещё дёргался от возмущения, что его вытащили на свет божий из воды, но рядом страховал носильщиков вёрткий Валентин. Вольдушев даже подскочил в кресле от неожиданности; Карагулькин, привыкший к подобным зрелищам, оставался бесстрастным. Матвеич скомандовал, и носильщики послушно замерли, как древние рабы с палантином. Рыбак торжественно оглядел гостей, принял от Валентина сверкнувший на солнце тесак, наклонился над осетром и коротким движением распахал брюхо от башки до махалки. Чёрным жемчугом вывалилась икра. Валентин подал рыбаку банку с солью. Тот набрал горсть, густо посолил икру и кивнул поварихе. Та вручила ему две краюхи свежеиспечённого хлеба, издававшего неповторимый аромат. Пробрало наконец и Карагулькина, у него заблестели глаза.

— С приездом вас, желанные гости! — торжественно рявкнул Матвеич, выплёскивая содержимое графинчика в два стакана и бережно вручая их Карагулькину и обомлевшему Вольдушеву. — Примите от чистого сердца!

Вольдушев растерялся, не знал, как поступить, но Карагулькин подмигнул ему и первым лихо осушил стакан. Матвеич уже держал наготове ломоть хлеба, щедро намазанный свежей икрой. Секретарь вонзил острые зубы в кусок, мигом разделался с ним и замер от восторга, но Матвеич держал уже новый ломоть не меньшего размера. Вольдушев ел медленно, растягивая удовольствие, облизывая губы, а, забывшись, вместе с ними и пальцы, на которые попадали аппетитные крупные икринки. Есть икру ему, конечно, приходилось. И не раз. И в ресторанах на званых юбилеях, и в дружеское застолье, и на официальных приемах, а также у рыбацких костров. Но не в таком количестве!.. И не таким своеобразным образом!.. Подумать только, из брюха тут же разделанного осетра! Он захмелел от выпитого, разомлел и, обнимая Матвеича, целуя Карагулькина, начал рассказывать, как в детстве брала его матушка в походы на городские базары, гудевшие восточной пестротой, татарским и армянским людом, невиданными сладостями, полосатыми арбузами и солнечными дынями. Среди торговых палаток, лавок и рядов, прямо на улице толстощёкие бабы в разноцветных косынках и белых передниках крикливо заманивали покупателей, предлагая испробовать икры и рыбных копчёностей. Тут же в бадьях плескалась всевозможная живая рыба: от жирных пучеглазых сазанов до зеркальных карпов и золотых карасей. Икра выглядывала из деревянных двухпудовых бочек. Торчали деревянные ковши и расписные ложки, этими причиндалами торговки потчевали наперебой икрой фланирующую публику. Каждая расхваливала свой товар, стараясь перекричать соседку.

Рассказывая, Вольдушев преобразился, стал необыкновенно весел, порой громко хохотал, а когда вспомнил, как из корзины няньки Зиночки, по обыкновению следовавшей за матушкой и принимавшей от той покупки: то куру к обеду, то мёд и сметану к завтраку, выпрыгнул сазан и чуть не убежал по мостовой, рассмешил всех. Сазана ловила вся публика и только в руках бородатого дворника желтобрюхий беглец угомонился.

Матвеич с раскрытым ртом внимал Вольдушеву, кивал головой и некстати вставлял своё, горюя и покачивая головой, что переводится крупная рыба, а осетровая — в особенности, в сети всё мелочь прёт, которую прежде не сдавали на рыбзаводы, считая сорной — щука да лещ.

Карагулькин, никого не слушая, откровенно заигрывал с поварихой:

— Все мы, Викочка, не ангелы, хотя высоко сидим. Достаётся нашему брату. Порой мотор так прижмёт, что без скорой помощи не справиться. Хорошо, что рядом такое существо окажется, как ты.

Повариха сочувственно улыбалась, но выскальзывала из жадных его рук, пряталась за спину Матвеича. Тот косолапо раскачивался, увлечённый своими воспоминаниями.

— Принимайте мои глубочайшие извинения, Михаил Александрович! — перебил вдруг всех густой сочный бас, и Астахин в неизменных белых брюках и «ленинградке», в солнцезащитных очках бросился обнимать секретаря. — Рад, очень рад, что вы нас посетили!

— Вижу, как рад, — укоризненно поднялся навстречу Карагулькин. — Гости в дом, а хозяина Митькой звали?

— Какие вы гости, Михаил Александрович? — смеялся тот. — Вы самые настоящие хозяева на этой грешной земле. Вот и Лев Андреевич с вами! Двойная радость!

Вольдушев, с опорожненной рюмкой и сигаретой, полез целоваться.

— Счастлив принимать вас в наших краях, Лев Андреевич, — обеими руками любезно пожал его ладонь Астахин. — Примите мои извинения, что заставил ждать. Не по своей воле. Не по своей, Михаил Александрович, искренне извиняюсь. Мы люди подневольные.

Астахин успевал поворачиваться то к одному гостю, то к другому.

— Директор держал? — возмутился Карагулькин. — Сказал бы Степанычу, что я у тебя.

— Да нет, не Степаныч, — Астахин повёл гостей в каюту. — Куда ему. Повыше люди нашлись, повлиятельней…

— Это кто же выше нас? — удивился Карагулькин. — Чего мелешь? Что за люди?

— Да шучу я, шучу, Михаил Александрович. Выше вас народа не может быть, — смутился Астахин и шепнул по-свойски Карагулькину, наклонившись к уху: — Расскажу всё потом честь по чести.

Каюта ошеломила Вольдушева непривычной экзотикой и безалаберностью: прямо в дверях на входящих рвался разъярённый тигр, задние лапы которого цеплялись когтями за потолок. Глаза тигра и пасть светились в полумраке комнаты.

— Неплохо, неплохо, — осторожно просунул руку в клыки чучела Вольдушев. — Откуда шкурка?

— Друзья привезли из Хабаровска, — Астахин наслаждался впечатлением. — Кончают там их. Спасается царь зверей в зоопарках да в цирках.

Великолепный стол был накрыт на три персоны. Кроме рыбных блюд и икры сверкала жирком уха в закопчённом котле, сам котёл покоился в центре стола на ажурной подставке, в которой тлел огонёк, не давая остыть вареву.

— Опять икра, — капризно затянул Карагулькин. — Ягнёнка не найдётся в этом доме? Хотя бы маленького ребрышка.

— Нет проблем, — Астахин и, словно Аль-Рашид, хлопнул в ладоши.

В дверях появилась Виктория. На ней уже было богатое платье.

— Михаилу Александровичу баранины! А вам, Лев Андреевич?

— Я рыбку поем, — усаживаясь и потирая руки, оглядывал комнату Вольдушев. — С ушицы начну, пожалуй. Проголодался чертовски.

— Это по-нашему, Лев Андреевич, — похвалил Астахин. — Мне тоже перекусить не удалось. Как-то всё на ногах. Виктория, нам со Львом Андреичем ушицы!

Продолжая удивлять, он пригласил гостей к аквариуму, смонтированному во всю стену, под толстым стеклом которого ошарашивал подводный мир: золотистые рыбы церемонно проплывали, не обращая на людей внимания, ковырялись в водорослях и кувыркались в воздушных пузырьках. Заправляла всеми стервозного поведения остроносая шустрая стерлядка.

— У тебя новая забава, — водя пальцем по стеклу, позавидовал Карагулькин. — Когда успел?

— В Москве увидел у нашего замминистра, — вяло буркнул Астахин, не обращая внимания на загоревшиеся глаза секретаря. — Студенты на рыбзаводе практику проходят, попросил молодцов. Им это не в диковинку. За неделю соорудили. Желаете, Михаил Александрович, вам устрою в кабинете? Во всю стену, только прикажите. Вы же шеф наш. Вам сам Бог велел.

— А что? — метнулся Карагулькин к Вольдушеву.

— Нестандартно! — продолжал Астахин.

— От зависти все сдохнут! — возразил Вольдушев. — Да и Борона не разрешит.

— Вздрючит по первое число, — согласился Карагулькин. — Всю оставшуюся жизнь корить будет.

— Ну, вам виднее. А то я мигом, — потёр руки Астахин.

Очередной диковинкой оказался угловой шкаф. Хозяин поспешил было к нему, пока гости ещё млели у аквариума, но Карагулькин его опередил, ретиво подскочил к дверке, распахнул и схватил с верхней полки почерневшую от времени иконку. Иконка мерцала серебром и в гордом одиночестве манила красотой. Ниже на двух полках отливали холодом разномастные ножи, наваленные в беспорядке, попадались редкие книжки, будто смахнул хозяин весь этот хлам вниз, ради одной той иконки.

— Мы его в партию собираемся принимать, а он вон чем занимается, — вертел в руках иконку секретарь. — Грехи замаливаешь?

— Рыбу приколдовываю, — опустился на первый попавшийся стул Астахин. — Чтобы соцобязательства выполнять.

— Вон откуда твои рекорды!..

— Только этим и беру.

— Ладно! — хлопнул по плечу помрачневшего Астахина Карагулькин. — С кем не бывает! Моя Катька, как только на новую квартиру переехали, во все углы их понатыкала. Я говорю — сними! Она ни в какую. Пришлось уступить. Но я ей условия поставил, как кто придёт, гости или там день рождения, всех их со стен долой.

— Ну и что? — полюбопытствовал Вольдушев.

— Как сказано, так и делает.

— Настоящая жена секретаря, — взял иконку из рук Карагулькина Вольдушев.

Астахин так и сидел, понурив голову.

— Однако, друзья! — обвёл стол голодным глазом секретарь. — Мы, кажется, забыли, зачем сюда приглашены. — Он с упрёком взглянул на Астахина. — Ты нас кормить-поить собираешься или голодом заморить решил?.. Давайте выпьем за эту красоту на столе!

Тут только все обратили внимание, что рядом с вазой, наполненной фруктами, благоухали три алые розы в высоком бокале. Они дружно зааплодировали зардевшейся Виктории, оказавшейся рядом, подняли тост за женщин и, выпив, принялись за еду.

— Должен сделать тебе комплимент, — шептал на ухо Рудольфу Карагулькин. — Новая повариха превосходит Тамарку. Вкусно приготовлено и преподнесено! Сервировка не уступает ресторанной! Не прячь красоту, пусть ухаживает нам за столом.

— Да ну их, баб, — отмахнулся Астахин, не отрываясь от тарелки. — Посидим без них, поговорим о своём. Дай мне слово сказать.

— Созрел для тоста?

— Угу.

— Одно другому не мешает. С Томкой-то что случилось?

— А что с бабой можетслучиться, когда одна среди крепких и здоровых мужиков? Как себя не береги, а от щипка не увернёшься! — хмыкнул Астахин.

— Балагуришь?

— Забеременела, дура.

— От кого же?

— Да разве уследишь. Списал я её на берег, пусть подумает, может, вспомнит.

— А новенькая откуда?

— Порекомендовали.

— Скромна.

— Вы же видите. В краску её ввели.

— А цветочки какие! — присоединился к дифирамбам Вольдушев, не понимая ещё, куда клонит приятель. — Где же их здесь нашли? Кругом вода на десятки километров!

— Ты, Лёвушка, расслабился совсем, — обернулся к другу Карагулькин. — Цветочки наш хозяин из города привёз. Так, Рудольф?

— Для вас же, Михаил Александрович.

— Не знаю, не знаю… А может быть, для новой крали?

— Заслуживает того, — согласился Вольдушев и, не обращая внимания на сотрапезников, опрокинул новую стопку. — Красивая женщина требует цветов!

— Не в цветах дело, Лёвушка, — съехидничал секретарь. — Погляди, как дружок наш преобразился. Весь в белом, прямо с бала! Или на бал? А, хозяин?..

Астахин смолчал, что-то останавливало его от возражений. Виктория тем временем успела убежать наверх.

— Очёчки вот чёрненькие на носу, — продолжал издеваться Карагулькин. — А под ними-то синяки… Откуда, дружок? Что за наваждение? Уж не подрался ли случаем? С кем?.. Из-за кого?..

— Михаил Александрович! — изменился в лице Астахин, чуя грозу. — Какие у нас драки? Трудовые будни! А одежда?.. На завод вызвали, отчёт сдавал, грамоту вот опять вручили. По такому случаю и приоделся. — Он дурашливо выпятил грудь и крикнул зычно наверх: — Валентин!

В дверях, словно джинн из бутылки, появился спортсмен.

— Дай-ка мою папку с бумагами, что привёз!

Валентин исчез.

— Как, Михаил Александрович, можно по этому поводу тост? — склонился Астахин к секретарю.

— За что грамота-то? — по-барски откинулся тот на шкуру тигра. — Я тебя к ордену готовлю, а директор рыбзавода бумажками стенки обклеивает…

— Ну что ты, Михаил? — пожурил приятеля Вольдушев. — Почётная грамота от трудового коллектива — высшая честь и похвала труженику!

Он опрокинул рюмку, не дождавшись остальных, заметно хмелея.

В дверях возник Валентин с кожаной папкой.

— Можно тост, Михаил Александрович? — Астахин принял папку и раскрыл. — Губы ссохлись, нутро горит и требует.

— Голова должна оставаться холодной, — погрозил ему пальцем секретарь. — Без баловства у меня!

— Какое тут баловство, — игриво сконфузился Астахин и по-пионерски отчеканил: — Рекорды ставим на трудовом марше!

— Так держать, — вяло махнул рукой секретарь, опрокинул рюмку с водкой и хитро подмигнул: — Ты мне всё-таки скажи, где разжился такой поварихой?

— Я же говорю, Михаил Александрович, порекомендовали, — замялся Астахин и, нагнувшись к уху Карагулькина, что-то деликатно зашептал.

Тот величественно кивал, но видно было: большие сомнения одолевали его.

— Врёшь, бродяга, — наконец скривил губы.

— Мамой клянусь!..

Карагулькин замахал руками, Рудольф продолжал ему перечить, и их разговор быстро приобрёл вздорный пьяный характер.

— Я вас дождусь сегодня? — надул губы Вольдушев, обидевшись.

Но на него не обращали внимания.

— Пойду-ка я книжки посмотрю, — опрокинув очередную рюмку и наотмашь утёршись ладонью, он поднялся. — Как поживают наши сельские труженики? Чем увлекаются?

— Ключик возьмите, — услужливо подал ему ключ Астахин от шкафа, который он успел закрыть.

— На замке от народа знания? — Вольдушев добрёл до шкафа не без помощи стульев, щёлкнул ключом не без труда и отшатнулся.

— Вот те на! — донеслось скоро до увлёкшихся спором застольников. — Народ-то наш Спенсера^[4] почитывает!

— Гостил профессор из Ленинграда… — бросил Астахин, — с удочкой… забыл книжку. Сын, Леонид, балуется.

— Простите покорно, но тут и пролетарии имеются.

— Какие ещё пролетарии? — заинтересовался Карагулькин. — С тобой всё в порядке, Лёвушка?

— Извиняюсь, — смутился Вольдушев, покачиваясь у шкафа, — зарапортовался. Наш американский коммунист и соратник Джек Лондон. Друг рабочих и рыбаков. Что тут у него?.. Сейчас, минуточку терпения… Ну вот, конечно, что же ещё? Несгибаемый Мартин Иден и морские волки!^[5] Вам нравятся сверхчеловеки?

— Сын притащил, — отмахнулся Астахин.

— Прелестно! Прелестно! А почему бы нет? Но с какой стати здесь французский император? О! Глянь, Михаил! — Вольдушев победно воздел руку, в которой темнел увесистый фолиант. — А мы твердим: Некрасова и Пушкина с прилавка понесут? Тысяча девятьсот пятьдесят шестого года издания!.. Помнишь, Миша, Хрущёв нам оттепель подсудобил? Все зашевелились. Все оттаяли. Вот, гляди! Академик Тарле^[6] в кожаном переплёте. А ты знаешь, Миша, что академик в тюряге побывал?.. Все там побывали. Но некоторым удалось выйти… даже в знаменитости!

— Что там у тебя, Лёвушка? — лениво подал голос Карагулькин. — Прилёг бы отдохнуть.

— Ампиратор у меня. Сам Буанапарте.

— Свихнулся, что ли?

— Наполеон! Избранные произведения. Тебе приходилось видеть где-нибудь?

— Что за чушь?

— Не веришь? Вот, слушай… «Осада Тулона. Август. Тысяча семьсот девяносто третий год». Вот ещё. «Кампания в Египте и Сирии… На поле боя остались шестьдесят мамлюков. Их останки порадовали солдат…». Порадовали, Миша!.. «У них есть обычай, отправляясь в бой, носить всё своё золото в поясе…» В поясе золото, понял, Михаил? Не то, что у нас! У тебя и золота-то никогда не бывало…

— А на что оно мне? — отозвался Карагулькин. — Обходимся и не жалуемся.

— Погоди. Слушай дальше. Так… Где это? Вот… «Независимо от этого, конь, одежда, оружие стоили много, и это заставило солдат понять…» Понять? Слышишь, Михаил?.. «Понять, что страна, имеющая столь богатых защитников, не могла быть такой нищей, как они думали…» А? Ты понял, Михаил?..

— А кто сомневался, — невпопад ответил Карагулькин, явно устав от его болтовни, — воровали французы, тащили всё, что ни попадя. И с мамлюков этих — золото египетское, и у нас — из Кремля. Был я там в Грановитой палате. Много добра, ничего не скажешь. Но было бы больше, если бы французы проклятые не захапали… Ненавижу заграничную нечисть!

Карагулькин отдышался и внимательно глянул на Астахина:

— А на Наполеона-то что тебя потащило? Читаешь?..

— Да бес с ним! — сплюнул тот. — Сам не знаю, откуда появилась книжка. Так, хрень всякая! Оставил кто-нибудь из гостивших…

— А зачем держишь?

— Сын, Леонид, иногда от скуки в шкафу возится. Может, он припрятал.

— И ему ни к чему.

— Выбросить надо.

— Вот и выбрось! Что это у тебя на рыбнице склад завелся диссидентский? Философы, императоры, сверхчеловеки…

— А вот это совсем срам! — донеслось опять от шкафа. — Капиталистические происки! Сплошной разврат!

Раскопщик Вольдушев снова что-то воздел к потолку. Находка напоминала пёстрый журнал.

— Барахло! — выругался Астахин. — Откуда завалилось, сам не знаю. Выбросьте эту гадость куда-нибудь, Лев Андреевич!

— Нет-нет! — напряг зрение Карагулькин. — Давай сюда, Лёвушка. Что за журнальчик? Порнушкой балуешься, проказник? Никак «Плейбой»!

Астахин не знал, куда деваться. Но секретарь потянулся к журналу зачарованно и азартно начал его листать, охая и комментируя иллюстрации.

— Баня-то скоро? — вдруг вспомнил он.

— Готова давно. Ожидает вас.

— Как это нас? Все пойдём.

— Все так все. Как скажете, — согласно засобирался Астахин. — Только в этот раз, Михаил Александрович, на бережок надо будет спуститься. В рощице банька. С дубовым веничком.

— Вот и ладненько, — одобрил Карагулькин. — Ты как, Лёвушка?

— Я с вами, — отшатнулся от шкафа Вольдушев. — Горячий пар лечит тело и душу. Куда следовать, друзья?

— На бережок, на бережок, — помогая гостям выбираться, Астахин приговаривал: — Квасок возьмём, венички дубовые, берёзовые.

— Вот это по-нашему. Это по-рыбацки, — поддакивал Вольдушев, застряв в двери.

— Девчонки ждут? — подмигнул Рудольфу Карагулькин.

— Я согласия не даю, — забурчал Вольдушев. — Бабы в бане всё испортят. Без баб-с, без баб-с.

— Что ты, Лёвушка? Опомнись! — успокаивал его приятель. — Какие от них беды? Что ты! А спинку потереть? А веничком помахать?.. А холодной водицей из ведёрочка?.. На головку, на животик…

— Я — пас! — артачился Вольдушев. — Хотите женщин? Без меня!

— Михаил Александрович, обойдёмся без них, — поддержал Вольдушева Астахин. — Я, извиняюсь, и не подумал о бабах-то. Умчался по звонку директора, ребят не предупредил, а Матвеич, сами знаете, ему бабы давно до лампочки…

— А я и не прошу у тебя баб, — ласково потрепал его по шевелюре секретарь и остудил ледяным взглядом. — Какая сейчас Лёвушке баня? Он поспит, в себя придёт. А мы попаримся. Ты кликни повариху-то.

Астахин остолбенел.

— Кликни, кликни. Аршин проглотил? Это, дружок, у тебя от Почётной грамоты… Задарили мы тебя, героя нашего, захвалили. Спустись на землю-то, милый. Чем выше заберёшься, тем жёстче грохнешься…

Стратегия местного реагирования

Нежданно-негаданно объявили: в одиннадцать тридцать экстренное заседание бюро обкома. Народ переполошился. Заворготделом и председатель партийной комиссии с утра добрых два часа просидели у Боронина, куда больше никого не впускали. Озабоченный помощник первого секретаря с круглыми глазами почти бегом выскакивал иногда в коридор, вызывал по одному то одного секретаря обкома, то другого, последним был приглашён завотделом по сельскому хозяйству.

Задёргались у телефонов, моментально полетело во все концы: на повестке вопрос по молоку; первый накануне вечером возвратился из поездки в районы чернее тучи. Запахло грозой.

Начали подъезжать приглашённые, бежали в сельхозотдел с бледными лицами и тоской во взоре. Оттуда мрачными возвращались в туалетную комнату успеть покурить. Мимо кого пролетела стрела, смущённо посмеивались, сочувствовали запоздавшим, которым предстояло ещё узнать свою судьбу.

Главный именинник, проваливший все планы — секретарь сельского райкома не курил — поэтому к туалету ему надобности идти не было, но и на волю тоже не хотелось. Некуда деться. Он ужасно стыдился, что стал предметом всеобщего внимания, и не знал, как себя вести.

Худой и длинный, с причёской ученика начальных классов, он одиноко маячил на площадке второго этажа на пересечении нескольких коридоров недалеко от зала бюро, вращая головой из стороны в сторону, словно флюгер. Видно было, что он не успел очухаться от комсомольских привычек, поэтому пытался петушиться. Рядом чесал затылок прожжённого вида председатель райисполкома — приглаженный и при галстуке. Пузатый, со спущенным под живот брючным ремнём, пыхтел поблизости начальник райсельхозуправления, косолапо переминаясь с ноги на ногу. Беспомощно озираясь и вытирая мокрым платком красное лицо и шею, бурят или башкир, он напоминал встревоженную медведицу с картины Шишкина. Рубашка на его спине не имела сухих мест.

Троицу обходили стороной, словно обречённых или заражённых болезнью. Здоровались, молча кивая, и пробегали мимо.

Обычно заседание бюро начиналось чинно, с вручения всевозможных справок по обсуждаемым вопросам, проектов постановлений, решений. В этот раз завертелось без этой канители, забыли даже про звонок. Зал заполнился задолго до начала. Молодому секретарю, приглашённому председателю, так и не снявшему пиджак, несмотря на жару, потевшему аграрнику освободили места в переднем ряду. Три пустых кресла резали глаза, как плахи на Гревской площади. Последним сел за длинный стол Боронин, бесшумно и зловеще появившись из неприметной в стене дверки. Все стихли.

— Как со временем? — пригнулся он к председателю облисполкома Марку Торину, как будто на руке его не болтались простенькие часики «Победа» по виду ещё первого выпуска.

— Укладываемся, — по-бойцовски откидывая со лба чёрный косой чуб, ответил тот.

— Явка?

— Все на месте, — кивнув на пустые места, успокоил Торин.

Боронин потеребил плечиками, не поднимая головы, пробежал глазками по лицам членов партбюро, опустил тяжёлый взор в зал, кашлянул несколько раз и начал с горечью:

— Вчера объехал область… И что мне открылось?..

Все затаились в томительном ожидании.

Боронин прокашлялся опять в мёртвой тишине и пожаловался:

— Оказывается, находятся безответственные руководители, которые меня обманывают…

Зал замер, перестал дышать.

— Мне говорили: хороши наши дела… И я верил. Утром возьмёшь телефон, наберёшь район, бодрый голос рапортует: всё хорошо, всё в порядке. Всех обзвонил — жить хочется, медали раздавай! То же самое звонят и ему, — Боронин кивнул на соседа, словно впервые его увидел. — Звонят? Докладывают?

— Докладывают, — грозно подтвердил Торин, снова дёрнув головой и пытаясь забросить назад непокорный, свалившийся на глаза чубчик.

— И ему рапортуют о рекордах, — глядя в зал, Боронин разыскивал начальника областного управления сельского хозяйства.

— С самого утра, — вскочил с места тот.

Боронин махнул вяло рукой, садись, мол, чего прыгать, и продолжал:

— А я человек доверчивый. Привык верить на слово секретарям райкомов партии, и он, — толкнул секретарь локтем Торина, — верит же он своим председателям райисполкомов. А в управлении сельского хозяйства вообще всем верят… Давно верят… без всяких проверок…

По залу пробежало волнение, выражавшее возмущение управлением, которое всем верит. Начальник, вскочивший в первый раз, теперь, пригнул голову и вжался в кресло.

— А ближе к обеду я звоню в другое наше управление, — как-то заговорщицки, зло и без обычных своих «кхе-кхе» глянул на членов бюро Боронин. — Их же много у нас развелось, управлений, отделов… Даже не знаем, как они правильно называются и чем занимаются…

Боронин развернулся и упёрся бесцветными мутными глазами в своего соседа. Торин от неожиданности вздрогнул и отпрянул от первого секретаря на безопасную дистанцию. Как бы тот не укусил, уж очень неприязненное лицо стало у секретаря.

— Но оказывается, у нас в облисполкоме есть управление, Марк Андреевич, которое не только не верит, когда нагло врут руководители колхозов и совхозов, но отчёты составляет не со слов, а по официальным бумагам.

— Статуправление… — смешался Торин и забурчал. — Они должны считать… статотчётность всё-таки…

— Знаешь, — удовлетворённо произнёс Боронин и повернулся в зал, — и секретари наши с председателями сельских районов знают… Но надеются, что пронесёт… что с рук сойдёт враньё…

Зал зашевелился, зашумел, все поняли, какую подоплеку подводит первый секретарь. Некоторые горячие головы зашумели с мест, послышались выкрики:

— У нас же оперативная отчётность!..

— Нам из колхозов с машин дают!..

— Бригадиры с полей доставляют сведения!..

— Вечером считают по бригадам, звеньям, к ночи звонят, мы — вам!..

Боронин дал угомониться залу, дождался тишины и, краснея, рявкнул:

— Вот эту ложную цифирь, Марк Андреевич, мы с тобой, как два дурака, записываем в свои блокнотики каждое утро и радуемся!.. А она, оказывается… Как ты говоришь-то? — Он глазами нашёл в зале начальника областного управления сельского хозяйства, как тот ни пытался провалиться сквозь пол.

Защищая его, опередил Торин:

— Оперативная, Леонид Александрович…

— Вот-вот. Она… — Боронин, не найдя нужного выражения, повторил ещё громче: — Сплошь враньё!

Зал стих, теперь головы опустили все.

— Звоню я на днях ему… — Боронин опять поискал кого-то в зале.

Среди поникших голов вдруг встал один. Мужчина был аккуратно одет и стрижен по моде.

— Здесь я, Леонид Александрович.

— Иди сюда, — поманил его Боронин. — Чего ты там сидишь? Иди на трибуну. Не стесняйся. Пусть тебя все видят. Заодно и врунишки узнают…

Шутка успеха не имела. В зале сидели люди, которые хорошо понимали, чем заканчиваются смешки.

— Может, перестанут вредительством заниматься?..

Человек уже стоял на трибуне, явно волнуясь.

— Расскажи, что мы с тобой подсчитали?

— Несовпадение статистических данных за продажу и сдачу государству молока, Леонид Александрович, — чётко отбарабанил человек с трибуны.

— Несовпадение с чем? — тихо спросил Боронин. — Да ты не волнуйся.

— Несовпадение с таблицами… товарища Нефёдкина… заведующего отделом обкома…

— Это мои записи, — тяжело озирая зал, поправил выступавшего первый секретарь. — Я Нефёдкина послал разбираться с этой… оперативной отчётностью моих секретарей… председателей райисполкомов… и с враньём, которым пичкают они каждый день наше доблестное управление сельского хозяйства!

Не только в зале, но и члены бюро, казалось, перестали дышать.

— А что за враньё полагается на государственном… на партийном уровне?

Зал ждал рокового приговора.

Но Боронин не закончил. Не подвёл черту. Мудрый знаток партийных и государственных винтиков, болтиков и шурупчиков, он хорошо понимал и знал, как следует вести подобного рода спектакли, и только что прекрасно продемонстрировал: он открыл действо, дал играть актёрам, пусть теперь зрители оценивают, а занавес будет за ним. Он его опустит, когда придёт время.

— Садись, — прокашлявшись, сказал он почти по-дружески статисту.

— Постой, — ожил Торин. — Постой, Михаил Фёдорович! Как же так? А чего ж ты мне ничего не докладывал? Ты где работаешь? В области или в другом каком государстве?

— Так я… — потерялся на трибуне начальник статуправления.

— Ты забыл, что председатель есть в облисполкоме? Я не пойму, ты чувствуешь ответственность свою? Я разберусь, за что тебе деньги платят!

— Ты же не давал ему свои циферки, — желчно одёрнул Торина Боронин. — Вот он и не проверял.

— Нет! Так нельзя! — не унимался Торин. — Создано управление. Не хала-бала. Вы им командуете, товарищ Кражин, значит, признаны не только считать, но и перепроверять!

— Мы проверяли… — попытался что-то сказать с трибуны бедняга.

— Вы докладывать должны! — перебил его председатель. — Ясно! Лично мне! Что молчишь?

Статист молчал, будто потерял язык.

— Я разберусь!..

— Разберись, Марк Андреевич, — успокаивающе пощекотал соседа пальчиком Боронин, — разберись на исполкоме. И спроси с каждого председателя.

— И спрошу! — буркнул тот. — С каждого спрошу! А то, довели! На бюро обкома партии обсуждать вопрос, который у нас решаться должен.

— А пока давайте спросим с тех, — Боронин опять из-под лохматых бровей оглядел зал, — кто нас обманул.

— Впускать? — дежуривший на дверях помощник ждал сигнала.

— Давай! — качнул головой завотделом Нефёдкин.

Впустили троицу.

Первым шёл первый секретарь райкома.

— Вот они, наши герои! — объявил Боронин. — Послушаем героев?

Троица хранила молчание, понурив головы, переминаясь. Пытался осмелиться первым молодой секретарь, но его в сельхозотделе заранее научили: не лезь, молчи, пока пары́ Борона не выпустит, не высовывайся. Дёрнулся было председатель, но замер под взглядом Боронина. Тот медленно разглядывал каждого, особенно не нравился ему аграрник, которого он знал как облупленного по старым грехам. Пауза длилось долго. Зал молчал.

— Ну, эти пусть садятся. — Боронин покосился на секретаря и председателя. — Их в других местах спрашивать будут. А Плюстой, — Боронин скривился, аграрник сжался, — пора прокурору заинтересоваться…

У аграрника подкосились ноги, и он неуклюже свалился на пустовавший стул, присел рядом и председатель.

Не сгибался один — длинный секретарь.

— Я вот листал, Павел, твоё личное дело… — не поднимая головы, поучая его, начал Боронин. — Ребятишек ты учил у нас… В комсомоле отличался, студенческими отрядами командовал… Ленинградцев к нам возил… Хорошо работали…

— Ленинградцы вообще хорошо работали, — поддакнул Торин. — Никогда не отказывались, задерживались даже, несмотря на учёбу. Молодцы! Выручали.

— Вот-вот, — Боронин помедлил, поджидая, пока Торин успокоится и вдруг тихо, растягивая нараспев, спросил: — Сколько, скажи мне, в ведре молока?

Зал опешил вместе с секретарём райкома и невольно замер, потом выдохнул дружно, задвигались смельчаки в зале, закашляли, кто-то попытался подсказать шёпотом. Боронин ждал. Тот, кому был задан вопрос, криво усмехнулся.

— Он улыбаться сюда пришёл! — осёк его экзаменатор. — На бюро обкома вызвали… Ответ держать, понимаешь, кхе-кхе, а у него смешки…

— Десять литров.

— Знаешь… А стаканов?

— Ну… — смутился тот, лихорадочно занимаясь подсчётом.

— Пятьдесят! — какой-то смельчак всё же громко крикнул из зала.

Подсказка была услышана всеми.

— Пятьдесят, — повторил, криво усмехнувшись, бывший комсомольский вожак.

— Ты что в школе преподавал?

— Географию.

— Понятно. Слабоват в математике. На подсказках выезжаешь?

Секретарь райкома пожал плечами.

— Заведут тебя твои подсказчики в тёмные дела. Ты так же считал молоко, когда мне каждое утро о надоях врал?

— Оперативная информация, Леонид Александрович, виноват!

— Конечно, виноват! Только вот разбираться мне приходится.

— Мы у себя в районе после вашего отъезда уже обсудили. Выводы сделали.

— Сделали, говоришь, выводы?

— Сделали, Леонид Александрович!

— Какие же, интересно?

— Осудили недостатки, внесли коррективы в организацию контроля, Павлу Никифоровичу Плюсте предложено усилить…

— Ты это про Плюсту говоришь?..

— Про Павла Никифоровича.

— Его гнать из партии надо! Он партбилетом ответит. За ним грешков накопилось столько…

— Поставим на вид, Леонид Александрович!

— Бюро собери. И мне доложи.

— Понял, Леонид Александрович!

— Это хорошо, что понял, — опустил голову Боронин, но секретаря не отпустил. — У тебя сколько детских садов?

— Не считал… — совсем смутился тот.

— А надо считать, кхе-кхе… Я вот считаю… И знаю… От всех твоих коров, если их собрать вместе в районе, молока на один твой детский садик не хватит! А мне область кормить надо! И каждому детёнышу каждое утро стакан молока.

— Надои низкие, — засуетился и Торин, — да и не только у них. В других районах не лучше. Что-то делать надо с крупно-рогатым скотом.

— Для начала надо бы отказаться от вранья! — отрезал Боронин.

— Леонид Александрович! — поднял руку завотделом сельским хозяйством обкома Нефёдкин. — Разрешите, я доложу обстановку по этому вопросу!

— Подождите с обстановкой, — недовольно отмахнулся Боронин, — докладывать ему захотелось, кхе-кхе… Мы ещё с героем нашим… не разобрались.

Зал, легкомысленно решивший, что самое страшное позади, снова замер.

— У нас прокурор здесь? — лениво глянул в зал Боронин.

— Приглашали, — подал голос Нефёдкин.

— Здесь, — подтвердил и Игорушкин, дремавший рядом с Вольдушевым.

— Николай Петрович, проведи проверку по всем этим художествам, — нашёл взглядом Боронин прокурора. — Разберись. Доложи бюро, чем занимается областное управление сельского хозяйства и их представители на местах. Сколько времени понадобится?

— С неделю хватит, Леонид Александрович, — грузно поднялся тот.

— Не торопись. Десять дней даю. Разберись глубже. И доложи мне.

— Ну а вы, герои? — обернулся Боронин к виновникам торжества и, буравя глазами молодого секретаря: — Бюро проведёшь, дашь соответственные оценки всем. По-партийному подходи. А я потом вернусь к этому вопросу. Так? — обвёл членов бюро безразличным взором Боронин. — Будем заканчивать?

Члены бюро задвигались, оживились, заговорили. Большинство торопилось к дверям.

— Здрасьте, Марк Андреевич, — поклонился Торину Карагулькин, выбираясь из зала заседаний в общий коридор.

— Здрасьте, здрасьте, Михаил Александрович, — обрадовался ему Торин. — Ты у нас совсем перестал жить, по столицам разгуливаешь?

— На днях прилетел, — согласился Карагулькин. — Нелегка шапка Мономаха.

— Как в Москве-то?

— И не спрашивайте. Им не до наших проблем.

— Забегай. Посекретничаем.

— Спасибо, Марк Андреевич. Обязательно.

Карагулькин распрощался и зашагал к себе, но у дверей кабинета наткнулся на мрачного Вольдушева:

— Зайду на минутку?

— Может, к вечеру?

— Кто знает, что с нами вечером будет? — Вольдушев ввалился в кабинет, не дождавшись согласия.

— Оленька! Нам кофе! — скомандовал Карагулькин.

Вольдушев ослабил галстук на шее, плюхнулся на диван:

— Открой окно! Едва высидел. Слушай, как тебе этот концерт? Кому он нужен?

— А ты не понял? Это же репетиция перед предстоящим побоищем. — Карагулькин скинул пиджак и уселся на подоконнике. — Я же тебе вчера все уши прожужжал насчёт рыбных проблем! Забыл?..

— Я после вчерашнего чуть не сдох. Переборщили мы.

— Коньяк? — Карагулькин соскочил с подоконника, сунулся в холодильник.

— Лучше водки.

— Ну, смотри. Я — коньяк.

Они успели выпить, прежде чем секретарша внесла кофе.

— Чем вчера кончилось? Ничего не помню, — как только она вышла, продолжил Вольдушев. — Попали мы в баню-то?

— Попасть-то попали. Только лоханулись.

— Выражайся ясней. — Вольдушев ещё разлил себе водки, приятелю коньяка.

— Повариху-то Рудольф так нам и не прислал.

— Да?.. — выпил свою рюмку Вольдушев и полез за сигаретами. — А зачем она нам? Я вообще против баб. Я же тебе говорил.

— Говорил, говорил! — возмутился Карагулькин. — Ты себя не помнишь! Накачался и спал.

— В бане?

— В бане!

— Вот чёрт! Сорвался.

— Спрятал её Рудольф!

— Как спрятал?

— Так. Лапшу на уши мне развесил. Я за ней послал. А он мне — она, мол, больная. Месячные у неё. Врал, сука!

— Да брось ты.

— Нет, я ему этого не прощу…

— Ладно. Успокойся. Давай ещё по одной накатим, и я побегу.

— Слушай, а ты ведь мне так и не сказал, что перетереть со мной хотел!

— Я?..

— Из-за чего мы к Рудольфу-то поехали расслабляться? Ты мне что-то про генерала поведать собирался?

— Стоп! Конечно. Я и не забыл ничего.

— Вот и рассказывай.

Вольдушев с сомнением оглядел кабинет, но махнул рукой, глянул внушительно на столик. Карагулькин, понимая, плеснул в стопки.

— Плохи дела у Максинова, — грустно начал зав.

— Ну, дружище, это не новость. Ты что же, только об этом узнал? — разочарованно рассмеялся Карагулькин. — Борона давно к нему охладел. С гибели брата началось. Помнишь, гонки на машинах они устроили и чем всё кончилось? Брат в могиле оказался.

— Нет. Я про другое, — остановил приятеля Вольдушев.

— Что ещё?

— Москвичи людей к нему направили с проверкой. Как тебе лучше объяснить?.. — заёрзал на диване Вольдушев.

— Сколько этих проверок мы пережили, — отмахнулся Карагулькин.

— Да нет, дорогой, — посуровел лицом Вольдушев. — Это необычная проверка. Об этих проверяющих людях никто ничего не знает. Они из особой службы Андропова.

— Продолжение операции «Океан»?

— Вот-вот! Чекисты взялись с Генеральной прокуратурой.

Карагулькин вскочил на ноги, забегал по кабинету:

— Что им не хватает? Арестовали нашего Задурунова! Мало? Какой мужик был! Крепкий! Какую силу имел!..

— Тише ты, тише.

— Да что ты меня успокаиваешь! Я у себя в кабинете. Министра рыбной промышленности страны уволили, дело против него возбудили! Такая команда умнейших ребят! Один заместитель министра, знаменитый Рытов чего стоил! Не зря ребята между собой его Боцманом прозвали. Умел за собой повести и курс верный держал. Светлые головы! Рыбная промышленность страны на них держалась! Я их всех, как тебя знал. Чем они хуже других? Что они сделали, чтобы их по тюрьмам прятать? Икру если, так у нас каждого тогда сажать надо!..

Карагулькин, конечно, знал, что под руководством заместителя Генерального прокурора СССР Владислава Найдёнова расследовалось не только «рыбное дело» — «Океан», но и другие громкие дела, перепугавшие высший партийный эшелон страны. Нити тянулись не только к первому секретарю Краснодарского крайкома партии Медунову или министру рыбной промышленности Ишкову, но и к более ответственным государственным и партийным лицам. Но зная это, Карагулькин откровенно валял дурака перед приятелем.

— Да уймись ты! — одёрнул его Вольдушев. — Разорался. Думай, что говоришь, — Вольдушев затянулся второй сигаретой.

— Вот и говорю, потому что думаю, — отвернулся к окну Карагулькин и стиснул зубы: чего он действительно разбушевался?

Разве мог он открыть этому туповатому или придуривающемуся бедолаге всё, что происходит с ним в последнее время? Не приятель виноват в его внезапной нервной вспышке, не вчерашняя пьянка и даже не обидная осечка с поварихой. Ни Вольдушев, заведующий административным отделом, ни тем более кто другой в обкоме партии не знал и не ведал, что участившиеся его командировки в столицу не были случайными. Не по своей воле колесил он то и дело в Москву на служебном автомобиле, ездил поездом, летал самолётом, возя «приветы», сувениры и пакеты с коробками. Посылал его в дальние края к друзьям и к прочим важным государственным людям сам первый секретарь обкома! Ничего особенного для Карагулькина в этом поручении не было, не впервой такие вопросы решать, если бы… Слишком щекотливыми и нервными становились поездки и визиты. Из кожи выскакивать надо было, в ноги стелиться, попросту говоря, задницы лизать. Отвык он от этого. Ладно бы, ради себя! Гасить ему поручено было огонь разбушевавшегося костра, запалённого в столице и стремительно приближающегося к берегам Каспия. Назначенный председателем Комитета государственной безопасности Юрий Андропов умело завладел браздами правления в таинственном и пугающем учреждении, разобрался в тонких хитросплетениях взаимоотношений партии и силовых структур и, не цацкаясь со Щёлоковым, обрушился на издававшие дурные запахи нравственного разложения сотрудников Министерства внутренних дел. Не остались без его живого внимания и другие гниющие кумовством, хищничеством и мздоимством системы торговли и рыбного хозяйства. Операция «Океан» была лишь одним из дел, по которому к уголовной ответственности арестовывались и предавались судам десятки чиновников высшего эшелона, не считая сотни мелкой и средней руки авантюристов. Вместе с ними летели головы партийных лидеров на местах, опекавших жульё, и погоны милицейских чиновников, крышевавших шайки воров и бандитов. Как поговаривали, посмеиваясь, воры в законе, отсиживаясь на зоне, Андропов устроил большой шмон среди своих.

Угнетало Карагулькина и пугало то, что предпринимаемые им меры никакого результата не давали. Старые его связи были порушены: мудрые, обросшие корнями «отцы», блистая орденами и звёздами на погонах, были отправлены на «заслуженный» отдых. Андропов набрал молодых бойцов. А новые рвались в бой… За своими наградами… Им грязные посулы были чужды.

— Ты что, Михаил Александрович? — обеспокоенно дёргал за рукав замкнувшегося приятеля Вольдушев. — Что замолчал-то?

— Если Андропов за это взялся, тут пешками игра не завершится, — мрачно уселся напротив друга Карагулькин, перестав вышагивать. — Тут жертвы потребуются покруче.

— Думаешь, под генерала копают?

— Генерал тоже мелочь, — сплюнул секретарь, забывшись, где находится.

— Кто же им нужен? — замер в недоумении Вольдушев.

— А ты помаракуй бестолковкой. Раскинь мозги проницательные. Ты же у нас, как Мюллер у фашистов.

— Шутки у тебя! Совсем крыша поехала?

— А ты думай! — заорал на приятеля Карагулькин. — Я что вам всем? Мессинг или гадалка Земфира?

— Под Борону копают?.. — выдавил неуверенно Вольдушев.

— Скорее всего. И он, я полагаю, начал догадываться. Двадцать лет областью правит, наворочал навозную кучу!

Последние слова укололи Вольдушева.

— Ты поэтому в столицу гонял? — после длительного молчания пришёл в себя Вольдушев.

— Так я тебе и сказал, — криво усмехнулся Карагулькин. — Я, Лёвушка, официально будет тебе сказано, свои дела решал. Слышал о проблеме сохранения биоресурсов на Каспии? Нет задачи главнее этой.

— Хватит дурить. Не на колхозном собрании.

— А что спрашиваешь? Задружился ты с генералом, Лёвушка, на свою голову. Забылся? Пренебрёг советом мудрых. А они, помнишь, о чём долбили? Не приближай к сердцу никого, тяжким будет разочарование. Ну да ладно. Дам я тебе совет бесплатный, так и быть.

Вольдушев без энтузиазма взирал на приятеля.

— Ты генерала спасать собираешься? Смотри, все твои потуги тяжким бременем обернутся. Вытащить его можно, если другого утопить.

— Что?

— Другого, говорю, но чтобы рангом не ниже. А так как генерал у нас один, значит, топить следует тех, кто к нему ближе, но уже нескольких… Для равновесия. Не понял?

— Да, но…

— Если Андропову подбросить мелочь, он не только не клюнет, но враз почует гниль. С председателем этой конторы шутки плохи, промахи исключены, наивные подставы он раскусит тотчас. Тогда кончится ещё хуже. Посмотреть надо, обмозговать, кого из максиновских хряков на закланье отдавать. Откормил он их. Любого его заместителя можно. Не ошибёшься. Зажрались. Да что я их живописую? На твоих глазах росли.

— Что ты говоришь, Михаил? Что мелешь? Язык без костей! — замахал руками Вольдушев.

— Да ладно уж, — снизошёл Карагулькин, — мы же вдвоём. По-свойски. Ты не читал писем от народа? У Каряжина накопились в партийной комиссии… Пачками складывает. Взятки в милиции берут, рыбаков обирают. Икру, краснуху к каждому дню рождения начальству везут. А когда генерал в Москву едет, в вагоны грузят!

— Ну, ты загнул… — поёжился Вольдушев.

— Поговорил бы с председателями колхозов, что мильтоны на тонях творят. Они расскажут такое!.. Да знаешь ты всё, только глазки закрываешь. На каждой рыбацкой тоне они кормятся.

Вольдушев беспрестанно затягивался сигаретой. Водку и коньяк они давно допили. Карагулькин подошёл к окну, настежь распахнул. Удивительное дело, пьяными оба себя не чувствовали. Не брало спиртное.

— Ты куда возил Чурбанова последний раз?

— Как будто не знаешь?! — огрызнулся Вольдушев.

— Вот с него и начать надо.

— С Рудольфа?

— Чего орёшь?

— Мы же вчера у него гостили? Он же для нас столько делает? Его же на Волге каждый знает!..

— Вот ему и придётся башку оторвать, — тихо, с холодным блеском в глазах произнёс Карагулькин. — Это будет громом среди ясного дня. А гром в этой игре нам и нужен. Он всех спасёт.

— Нет! Я так не могу! Это непорядочно. Подло, в конце концов!

— Нет тут никакой подлости. Да мы с тобой этим заниматься и не станем. Генерал сам пусть делает. Он взрастил Рудольфа, он его взлелеял. Ему, как Тарасу Бульбе, и кончать его придётся. Ты увидишь, Лёвушка, он глазом и не моргнёт, сдаст его и ещё спасибо нам с тобой скажет.

— Ну что ты мелешь, Михаил? — Вольдушев не находил себе места, мечась, как тигр в клетке, тесно ему было в каменных стенах кабинета.

— Успокойся! Тебе может валерианки накапать? — шикнул на него Карагулькин. — Мужик ты или нет? Раскис хуже бабы!

Вольдушев, схватившись обеими руками за голову, бросился на диван и застонал, а потом зарычал, как дикий зверь, загнанный в угол. Карагулькин постоял возле него, плюнул с досады, полез в сейф, покопался деловито и сосредоточенно, но вылез с пустыми руками.

— Чёрт с тобой! — в сердцах руганул он приятеля. — Если Борона тебя к себе вытащит в таком виде, пеняй на себя! Оленька!

В дверях кабинета появилась секретарша.

— А я, Михаил Александрович, чуть было на обед не убежала, — с интересом окинув взглядом шефа, пропела она.

— У тебя коньяк есть? — спросил Карагулькин.

— Не знаю, — опешила девица, — посмотрю.

— Посмотри, посмотри, пожалуйста, — изобразил смущение на лице Карагулькин, — только мигом. Льву Андреевичу плохо что-то. И беги обедать.

Через минуту он уже разливал коньяк. Они выпили молча, потом ещё по одной, потом ещё… Слов не находилось ни у того ни у другого.

— Рудольф посидит в тюряге, подумает, пораскинет мозгами, — спокойно, ровным голосом, как с больным, заговорил Карагулькин. — Ему генерал объяснит, что надо говорить, кого сдавать из своих полковников.

Вольдушев встрепенулся было, поднял голову на секретаря.

— Это он пусть сам решает, — также тихо и спокойно продолжил Карагулькин, — кого на закланье отдавать. Ты, конечно, не хуже знаешь его заместителей и ретивых начальников. Кто из них особо икрой и рыбой увлекается. Есть акулки и в рыбоохране. И среди них можно посмотреть. Прокурорские Рудольфом не брезговали и многие судейские… Да что там?.. Тебе они все известны! Подскажешь, если что. Но генерал пусть сам определится. Многих сажать не надо. Чтобы перебора не было. А то жареным запахнет, на нас оборачиваться станут.

Вольдушев опять тяжко схватился за голову, согнулся пополам, застонал.

— Не комплексуй, Лёвушка! Не мы эту кашу заварили. Не приведи, Господи, нам её хлебать. А чтобы такого не случилось, пусть Макс и берёт большую ложку. Хочешь, я сам ему всё объясню. Хочешь?

— Не по мне всё это, Михаил, — поднял мутные от боли глаза Вольдушев. — Не по мне.

— Хорошо, — согласился секретарь. — Я генералу объясню. Конечно, разумнее по рангу это сделать тебе. Но раз ты просишь, исполню эту миссию я. Всё же рыбные дела и ко мне отношение имеют.

Вольдушев не проронил ни слова, лишь обречённо вздохнул.

— А Рудольфу давно сидеть пора, — разливая коньяк, уже совсем спокойно завершил Карагулькин. — Сам знаешь, что он не бессребреник, на милицию работает, но себе не меньше хапает. Рассказывали, теплоходами икру в Москву отправляет. Туристы туда-сюда шастают, а он на кораблях этих в столицу икру и краснуху перебрасывает. Икру заготавливает на рыбацких тонях. Принимает на весах продукцию от рыбаков и дурит их, обвешивает, обсчитывает. То гирьку просверлит, то ещё что-нибудь изобретёт. Рудольф — мастер на такие штучки-дрючки. Но это семечки! Он и сети, и крючки ставит. У него спецы, прожжённые в этом деле, почище лихих браконьеров. Фляги сорокалитровые икрой закатывает. Знаешь, из-под молочка фляги. Наш Борона сегодня от районов молока требовал деткам, а Рудольф в эти фляги икру — да в столицу!

Карагулькин понаблюдал за безмолвствующим Вольдушевым и безжалостно продолжил:

— Фляги эти до поры до времени на дне реки хоронят. Там холодно, надёжно от посторонних глаз. А потом баркасом — к теплоходу. Деньги в карман Рудольф кладёт. Вот так! Тысячи! Какое там? Миллион уже, наверное, сгреб! Видел, как он роскошествует?

Вольдушев только кряхтел, а секретарь добивал его убийственными репликами:

— Баб меняет, как перчатки!.. Ты у него в доме был? Он дом себе выстроил. И ни один. Несколько автомашин имеет. Из столицы не вылезает. Что ему Москва? Он соцстраны, не как мы с тобой, знает. Не по телевизору. Ты был где? Скажи, ты был?..

Вольдушев поднял осоловевшую голову, грустно помотал ею.

— Вот! Не был, — размахивал руками Карагулькин. — Я, к примеру, один раз был в Болгарии. Запомнил, как барана на рогатине жарили, да ещё бабы толстопятые на огне плясали. А Рудольф?.. Простой труженик, рыбак?.. Если бы к капиталистам проклятым пускали, он давно бы в Америке на пляже пузо грел или к евреям укатил. Кстати, обратил внимание на его фамилию?.. Редкая фамилия. Не славянская…

— Ну, это ты загнул. При чём здесь фамилия?

— Это я так, — махнул рукой Карагулькин, — хотя с фамилией тоже следует разобраться.

Приятели замолчали. В кабинете повисла мучительная для обоих пауза.

— А если он заговорит… по-другому?

— Не пойму тебя что-то, Лёвушка?

— Если Рудольф не послушает генерала и вздумает озвучить другие фамилии?

— Какие? — едва не поперхнулся секретарь.

— Наши, например… Мы же у него тоже были? И не раз… Знает он нас всех как облупленных… В бане мылись…

— Ну, ты хватил! — Карагулькин, возмущённый и раздосадованный, чуть было не бросился с кулаками на приятеля. — Я стараюсь друга сердечного в чувства привести, ум-разум вернуть, а он?.. Ну, даёшь, аналитик! Правильно я подметил, Мюллер ты наш, советский!..

— Ты не прикидывал такой расклад, Миша? — не обращая внимания на собеседника, ждал ответа Вольдушев. — Сбрасывать со счетов этот вариант нельзя. Слишком игра серьёзная.

— Игра стоит голов всех участников! — яростно сверкнул глазами Карагулькин. — Все варианты возможны! Но у нас — преимущество. Мы на воле, а он будет за решёткой! Задумает шантажировать нас — вышку схлопочет. Мы же её и закажем. Забыл ты, Лёвушка, что в областном суде, которым дело будет рассматриваться, наш человечек в заместителях ходит, он и станет главным судьёй.

— Погоди, ты имеешь в виду…

— Да-да. Угадал. Наш бывший инструктор обкома.

Из дневника Ковшова Д. П

— Под твою ответственность, Данила Павлович. Хорошо бы согласовать с Игорушкиным, но он болен, однако должность моего зама вполне позволяет тебе процессуальную свободу действий, поэтому запрещать не желаю. Вот и думай, — начальник следственного отдела Колосухин, как обычно, закрутил головой, освобождая с явным усилием шею из жёсткого воротничка рубашки, и никак не мог с этим справиться. — Увлёкся ты, влез в область оперативной деятельности. А это заботы сыщика, но не прокурора! В молодость потянуло?

Я не отвечал, воспрянув духом. Шефа всё-таки пробило, после получасового рассказа о наших приключениях на странном острове и ещё более странных захоронениях. Но дело решила концовка, когда я сообщил ему главное — среди могилокопателей были работник районной милиции и инспектор по охране рыбных запасов.

— Говоришь, про милиционеров известно только тебе? — допытывался Колосухин.

— Мне и Аркадию, — успокоил я шефа. — Он их опознал. Остальные знают о кладбище и раскопках на острове.

— Не разболтают?

— Уверен, как в себе.

— Генералу Максинову очень не нравится, когда без его ведома мы разработки ведём против его сотрудников.

— Другого выхода нет.

— Ну, вот что, — Колосухин задумался, заскучал. — Времени во всём этом разобраться даю тебе неделю. Но от плановых мероприятий не освобождаю и никаких бумаг назад не беру. Обстановка в твоём отделе напряжённая. Не хуже меня знаешь. Стернова опять заболела. Готляр, как уехал на курсы в Москву, так до сей поры не вернулся, прислал телеграмму, что заболел. Так что дерзай, но помни: на носу у нас коллегия о нарушениях сроков следствия. Вопрос ответственный и нужный, Игорушкин уже торопил. За тобой справка, а мне на коллегии её докладывать.

Ликуя, я заспешил к дверям, но меня настиг его остерегающийголос:

— Что сияешь, как пятиалтынный? Никаких вольностей без согласования со мной!

— И на этом спасибо! А что понимать под вольностями, Виктор Антонович?

— Не ёрничай! Докладывать по каждому поводу! Чтобы мне не краснеть перед Игорушкиным!

— Обижаете, Виктор Антонович…

И я укатил к Квашнину.

* * *

— Ты быстро забыл, почему я здесь оказался! — не дав мне выговориться и половину, напыжился Квашнин, когда я начал рассказывать про остров и чем там кончилось. — Не помнишь, почему меня Борданов из райотдела попёр! Хорошо, приятели в беде не оставили, сюда пристроили, нашли местечко.

— Успокойся, майор, местечко твоё что надо, считай, всё следствие милиции в твоих руках. К тому же я не прошу тебя закон нарушать.

— Но тут же Макс! — Квашнин не разделял моей беспечности, он вскочил с кресла, сверкая лысиной. — Без его ведома инициативу проявить — головой расплатиться! А ты предлагаешь слежку за ментами устроить да тебя покрывать! Чем мне это грозит, Данила Павлович?!.

— Но послушай, — пытался я урезонить заместителя начальника следственного управления. — Не путай одно с другим.

— Гляди! Гляди внимательно! — не унимался майор. — Сколько у меня на погонах звёздочек?

— Одна. Но большая.

— Хочешь, чтобы и этой не было? — Квашнин постучал себя по голове. — А башка лысая давно! — Для пущей убедительности он двинулся на меня лысиной, как бык на тореадора. — Мои товарищи-погодки в полковниках шастают, а я всё в школярах. Хочешь, чтоб вовсе погнали на улицу?

— Хватит! — тоже хлопнул я по столу. — Если поджилки затряслись против оборотней в погонах, дай хотя бы ребят надёжных, чтобы помогли разобраться.

— И ребят не дам! Не хочу их судьбы губить!

— Хорошо, — опустился я на стул, вконец раздосадованный. — С уголовными делами я и без тебя ознакомлюсь. Гони все рыбные дела! И немедленно! На это у меня право есть, я тебя просить не стану.

— На это есть у вас право, но шефу мне положено доложить, — съехидничал Квашнин.

Мы помолчали, отдуваясь, спустили пары.

— Давай без тебя, Петро? — с надеждой пошёл я на компромисс. — Допустим, ты в командировке…

— Без меня здесь муха не пролетает! — отбрил тот.

— Тогда ты заболел?..

— А кто поверит?

— Отлучился по срочному? По своим… семейным делам?

— Нет у меня семьи, Данила, — потускнел майор. — Забыл об этом, дружище.

— Ну что же делать? — затосковал я.

— Глянь на меня, — вдруг произнёс он.

— Не свихнулся часом?

— Глянь, говорю, прокурор, своим проницательным оком, — Квашнин закатал рубашку до локтей, растопырил пальцы рук.

— Что ты клоуна строишь? — обиделся я на товарища. — Майор милиции называется! К нему с серьёзными вещами, а он дурью мается!

— Демонстрирую. Смотри во все глаза!

— Насмотрелся. Неотразим красавчик!

— Далеко тебе до Шерлока Холмса. На руках моих что-нибудь видишь?

— А что я должен видеть?

— Часов из жёлтого металла нет?

— Нет.

— И кольцо тю-тю.

— Ограбили?

— Нам-то, мужикам, ничего, а вот женщины страдают.

— Слушай, кончай комедию ломать! — Я не понимал замысловатых выкрутасов майора.

— Запретил Макс побрякушки носить на работе. Ежели милиционер при форме, ни-ни! Ни серёг, ни медальонов, ни часов, ни перстней, ни колец не должно быть на чистом теле служителя правопорядка! — Квашнин упал в кресло. — Чтобы не видели советские граждане на нас предметов, вызывающих ассоциации с наживой, с казнокрадством и мздоимством!

— Взбеленился совсем! Чего мелешь-то? — попробовал я его урезонить.

— Истинно так! — сжал губы Квашнин. — Приказ издал генерал! За сутки всех подчинённых ознакомил.

— Вот тебе раз!

— Ребят увольняет за малейшую провинность.

— Чем вызвана такая жестокость?

— А ты мне — дела выдать без разрешения, за милицией предлагаешь следить без санкции?.. Да меня сожрут со всеми потрохами! Таких собак понавешают, всю оставшуюся жизнь не отмоешься!

— Но я же…

— В тюрьму хочешь загнать?

— Хорошо. Успокойся.

— О твоём визите к нам, уже, наверное, Максинову доложили. — Квашнин опустил голову. — Поверь мне, Данила Павлович, райотдел, которым я когда-то руководил, в отстающих никогда не был. Ребята уважали, дисциплину и порядок держали не за страх, а на совесть. И раскрываемость вытягивали. За последнее время — ни одного крупного висяка. Всё бы хорошо, но только секретарь райкома Борданов стал меня гнуть: то один начальник из обкома к нему прикатит, то другой, то всей весёлой компанией нагрянут, а мне им угождать — рыбой да икрой снабжать. Я раз его ослушался, два… Тогда и закрутилось колесо!..

Квашнин поднял на меня глаза, и я пожалел, что не отвернулся. Он замолчал. Я не знал, что сказать.

— В общем, перестали мы друг друга понимать. По наивности прибежал я в Управу. До Максинова добрался. А тот меня окоротил. Не суйся. Делай, что тебе приказывают. И мне докладывай… то есть ему стучать на них, Максу! Я поначалу решил: да чёрт с ними, с обоими! Моя-то совесть чиста! Я — простой исполнитель! Но после очередного поучения тошно стало. Напиться захотелось или вообще уволиться… В общем, прикинулся я больным. Врачи нашли стенокардию. Вот тогда Макс меня из райотдела и погнал… Хорошо, кадры подыскали спокойненькое местечко в следственном, не клятый, не мятый, и звёздочка уцелела. Единственная. Но зато большая.

Мы помолчали.

— Что же будем делать, Петро?

— Скучаю тут, — пропустил мимо ушей мой вопрос Квашнин. — Хорошо там было. Поддержать собрались меня ребята. Сашок Матков собирал делегацию к генералу, сам в первых рядах. По мою, значит, душу. Но я запретил… — он оборвал фразу. — Эх! Тоска и плесень!

— Не горюй. Ещё немножко — и на пенсию попросишься, — пробовал шутить я. — Вместо фуражки соломенную шляпу наденешь, трость из слоновой кости подарят на проводах, удочку и кота. Веселить будет кошачьими руладами. Ты ему рыбку ловить…

— За спокойствием чую мрачные тени за спиной, — вдруг преобразился Квашнин. — Чую, Данила Павлович, готовится, зреет в этих тихих стенах чудовищной силы бомба замедленного действия!

— Что так?

— Начал я, по своему обыкновению, вникать во всё происходящее вокруг. Службу, так сказать, новую постигать. И не по себе стало.

— Интересно, интересно…

— Будет ещё время. Обсудим, — оборвал вдруг он сетования и резко сменил тему. — Ты давно на рыбалке был?

— Я ж начал тебе рассказывать, а ты перебил.

— Извини.

— Недавно удили мы с Аркадием в наших бывших краях. Илья Дынин, судебный медик, пригласил. Чу́дная получилась прогулка! Но не поверишь — с нечистой силой столкнулись.

— Завидую, — фыркнул недоверчиво Квашнин и потёр руки. — Мне сейчас только этого и не хватает. Ущучил бы я её за хвост!

— Петро, — повеселел я, замечая изменения в приятеле, — напрягись, помоги мне в заморочках тех разобраться. Задачка мудрёная и опасная. Провалим — мне головы не сносить! Шефа своего я не один час убеждал и, хотя заручился его согласием, без восторга он к затее моей отнёсся. Игорушкин же до сих пор — ни слухом ни духом, да и Виктор Антонович на проверку выделил лишь десять дней. Под личную ответственность.

— Ну, другого от Колосухина и нечего было ожидать, — хмыкнул Квашнин. — Он всегда на страже закона — и здесь процессуальные сроки установил. Интересно только, что ты успеешь сделать за десять суток?

— Начальству виднее, хорошо, что вообще добро удалось получить.

— Катавасию на острове со всей той нечистью я Маткову проверить поручу, — поморщился Квашнин. — Он теперь заместителем по оперативной работе в райотделе у Игралиева. Пусть выяснит, что это за могильщики на заброшенном острове объявились. Однако меня беспокоит другое — как в ту компанию Шорохов попал?

— Инспектор рыбохраны?.. И не сомневайся, Аркадий его чётко опознал.

— При мне он, помнится, в общественных помощниках бегал у Игралиева. Быстро карьеру сделал.

— А Выдрин? Этого работника БХСС я вычислил тоже по словесному портрету, сделанному Аркадием. Что знаешь об этом субчике?

— Этого сам Каримов опекал. Он его и в школу милиции учиться пристроил, а после учёбы в городе работу нашёл да не где-нибудь, а в рыбном отделе. Вот уж оттуда Выдрин к нам рыбным отделом командовать перешёл. Улавливаешь, как скакнул человечек Каримова — из рядовых инспекторов — и сразу в начальники! Теперь подчинён только Игралиеву. И с Бордановым, секретарём райкома, они общий язык нашли сразу, прямо гнёздышко свилось.

— Всё возвращается на круги своя, — подвёл я черту.

— Ладно. Ещё не вечер, — буркнул Квашнин. — Рассказывай, какие уголовные дела тебя интересуют?

— Давай-ка подумаем вместе, майор, — обрадовался я заметной перемене настроения приятеля. — Моя версия основана на том, что Шорохов, Выдрин и их подельники, изымая похищенную икру у браконьеров, сбывают её Астахину, прикрываясь фиктивными протоколами об уничтожении конфиската путём закапывания в землю. Для этого и выбран остров, пользующийся дурной славой у населения, куда носа никто не суёт ни днём ни ночью.

— С Рудольфом Астахиным, этим рыбным дельцом у Шорохова с Выдриным старые связи. Я остерегал Шорохова, советовал ему прекратить якшаться с Рудольфом, молва тёмная шла об их криминальных делишках, ещё когда я у Каримова в замах пахал.

— И что же?

— А как с гуся вода! Поэтому я и гнал их подальше от рыбохраны, но с Каримовым, ты знаешь, не поспоришь. Теперь Игралиев заправляет всем, так что положение не изменилось.

— Понимаешь, как они развернулись! Откровенный беспредел творят! Фальшивые протоколы об уничтожении икры подшивают в дела, икрой небескорыстно делятся с Астахиным, а для отвода глаз ямы на островном кладбище роют, бросая туда на всякий случай разный хлам, остатки порченой икры, если вздумается кому проверить. Однако умников не находится, и им всё сходит с рук.

— Вор на выдумки горазд, но и на крутую гайку есть болт с хитрой резьбой, — побагровел Квашнин. — Матков не подведёт. Я ему задачу втолкую, как Шорохова с Выдриным взять так, чтобы генерал пары не раздувал. А вот как ты со своей задачей справишься за десять дней? Тебе же какую огромную кучу уголовных дел придётся утюжить!..

— Не впервой, — отмахнулся я. — Дела мне понадобятся лишь с протоколами, где конфискат уничтожался на том приметном острове.

— Уверен? — засомневался Квашнин. — А ты не допускаешь мысли о том, что для тёмных своих делишек эта мразь не чуралась мест и поближе?

— Рассуждать можно до бесконечности. И твоя версия имеет право на существование. Но раскрутить бы то, что уже очевидно. Задержит Матков хищников, развяжут они языки под давлением улик, тогда и откроются перспективы. Хорошо?

— Пока хорошего мало.

— Давай разберемся по территории, — подтолкнул я приятеля. — У тебя карта области имеется?

— Найдётся. У нас этого добра в каждом кабинете хватает.

Он раздвинул шторки на одной из стен кабинета, и моим глазам открылась карта.

— Начальство заботится, — обвёл он карту рукой. — Остров с нечистой силой не терпится узреть?

— Точно.

Квашнин всмотрелся в карту и ткнул пальцем в маленькую точку:

— Вот ваше страшилище.

— Такой махонький? — присоединился я к приятелю. — Мизинцем накрывается… А когда мы по нему марш-бросок устраивали, я взмок и башмаки вдрызг разбил. Выбросить пришлось штиблеты-то.

— Не веришь? Соотнеси с масштабом и подсчитай.

— Дай-ка посмотрю, какие ещё районы к этому островку ближе?

— А чего тут смотреть? — выпрямился Квашнин. — Мне не спутать! Остров в границах нашего района.

— Не горячись, Петро. У нас с тобой осечек не должно быть, — попытался я успокоить приятеля. — По воде с островом ещё один район соседствует, Камызякский.

— Ну и что?

— А то, любезный мой Пётр Иванович. Мне потребуются уголовные дела из этих двух районов.

— Смилуйся, золотая рыбка! — не на шутку разволновался Квашнин. — Ты представляешь, какой это объём работы?

— Не пугайся раньше времени. — Я стал загибать пальцы. — Прежде всего, нужны дела о хищениях рыбных запасов и браконьерстве.

Квашнин попытался возразить, но я продолжал:

— Освобождаемся от дел, которые суд прошли. По ним приговоры вынесли, нет необходимости их изучать. Там судьи всё проверили.

Квашнин с иронией долго изучал мою физиономию, хмыкнул, но почесал затылок и не нашёл ничего лучшего, как безнадёжно подытожить:

— Выходит, чего в земле вы с Аркадием найти не смогли, тебе в бумажках уголовных дел отыскать надо?

— Вот именно.

* * *

Второй день, не выходя из кабинета Квашнина, я занимался уголовными делами, которые свозили мне следователи из районных отделов милиции. Шёл восьмой час вечера, кофе мой остывал, но я надеялся дождаться приятеля, Квашнин обещал возвратиться. На столе от горы дел оставалось несколько томов, настроение моё поднималось по мере того, как уменьшалась горка. Я даже задался целью — закончу и примусь со спокойной душой за кофе. Раньше девяти часов я Квашнина не ожидал, тот сам себе устроил командировку в райотдел милиции, которым когда-то командовал.

Завершалась наша аналитическая работа. Оставалось совсем ничего, но финал обескураживал: что бросилось бы в глаза, сеяло бы гениальные догадки на заданную тему, не находилось… Можно ли найти в бумагах уголовных дел такое, что тайно хоронили, закапывали, уничтожали? При этом закапывали таким образом, чтобы на земле не оставалось никаких следов… Прямо абракадабра какая-то! Пойди туда, не знаю куда и принеси то, не знаю что. В детской сказке значилась такая задачка. Наша была посложней.

Миновал девятый час… Завершив мытарства, я, довольный и удовлетворённый, отодвинул тома уголовных дел, принялся за холодный кофе. Квашнин не подавал вестей. Что-то задерживало моего приятеля. Наступала пора уходить. В Управлении внутренних дел после девяти вечера даже для начальников отделов рабочее время кончалось. На местах оставались лишь дежурные службы. Тем более мне, чужаку, здесь нечего делать. У дверей меня остановил звонок телефона.

«Брать трубку, не брать, — размышлял я. — Ключи от кабинета Квашнин мне оставил, но сам звонить не собирался. Впрочем, нет правил без исключений». И поднял трубку. Звонил дежурный из областной прокуратуры. Меня попросили спуститься вниз, где поджидал прокурор-криминалист Черноборов. Как он меня нашёл?.. Оказывается, подсказал Колосухин.

— Что случилось-то? — успел крикнуть я в трубку.

— Убийство, — последовал короткий ответ, и трубка безрадостно запиликала.

— Повезло тебе, — встретил меня Павел у машины.

Я не разделял его сочувствия.

— Если бы из-за домашнего стола тебя вытащил, скучнее ситуация выглядела, — успокоил криминалист.

— Заботливый ты, Павел Фёдорович, — не сдержался я. — Больше никого не нашлось? Где старшие следаки?

— Виктор Антонович распорядился, — оправдывался Черноборов. — Федонин болеет, а Зинина в следственном изоляторе ещё допросы заканчивает. Я и один бы съездил, но Колосухин приказал.

— Что известно о происшествии? — устраиваясь в салоне передвижной криминалистической лаборатории, смирился я со своей участью.

— Информации почти никакой. Руку нашли мужскую. По плечо.

— А ещё?

— И больше ничего.

* * *

— Собака руку по посёлку таскала. Она бы её и сожрала, но мальчишки заметили, — дымя сигаретой, докладывал прокурор района Матвей Бабинец, усатый шкафообразного вида флегматик. — Эксперт осмотр закончил. Никаких примет, особенностей, татуировок. Утверждает, что рука искалечена собачьими зубами. Не исключено, что её отгрызли от трупа.

— А поговорить с экспертом можно? — поинтересовался Черноборов.

— Укатил он. — Бабинец был удручён и зол. — Что ему тут делать? Он свою задачу решил. Да и время уже двенадцатый час ночи, Данила Павлович! Полтора часа вас дожидаемся!

— Раньше к вам и не добраться, — подал я руку прокурору. — Село это у чёрта на куличиках. Почитай, на границе области.

— На самой-самой. — Бабинец устало сел на скамью в деревенском клубе, где мы все находились, пригладил густые усы. — Вот райончик мне достался! В один конец сто сорок вёрст и в другой не меньше! Пока объедешь, и рабочий день кончается. Следователь постановление ему накатала, все вопросы поставила. Тот восторга не высказал, прыгал, плевался, мол, не раб лампы, чтобы головоломки разгадывать. Но кое-что мы из него вытрясли.

Кареглазая молодая женщина небольшого росточка сверкнула белыми ровными зубами и отчеканила:

— Данила Павлович, раз вы с Черноборовым прибыли, может, уеду я, мне ребятишки из ГАИ попутку поймали?

В ней было всё, чтобы называться «милашкой», как выразился недавно Черноборов, правда, хватало усталости в глазах и досады от неудачи.

— Мне здесь делать нечего, пусть оперативники поработают. Ночь на дворе, а у меня дочка в детсаде, спит, наверное, вместе со сторожем.

— Как? Подвезёте бедную женщину? — поискал я глазами милиционера.

— Так точно! — вытянулся шустрый остроглазый старлей. — Доставим, товарищ прокурор, Лидию Николаевну до самого дома.

— Ну что же, — не возражал я и повернулся к криминалисту: — Если Павел Фёдорович ничего не имеет против?

— Он ничего не имеет, — не дала Черноборову рта раскрыть следователь. — Всё необходимое я выполнила, пусть Отрезков хотя бы труп найдёт, тогда уж меня и вызывает. Пошли, Валера!

Она кивнула бравому гаишнику. Тот вытянулся перед Бабинцом:

— Разрешите, Матвей Андреевич?

— Давай, Деев, но без баловства. Не гонять на дорогах, — погрозил пальцем прокурор.

Следователь Денисенко и старлей Деев отбыли, я взглянул на начальника уголовного розыска Отрезкова:

— Докладывайте, капитан, что удалось выяснить к этому часу?

— Собаку не найдём пока, Данила Павлович, а про труп в деревне никто не гу-гу. Не жизнь здесь, а сплошная идиллия.

— Чего-чего? — не понял я. — А это что за вой?

— Собаки злобствуют, а так тихо, — подхватил прокурор района. — За этот год не хоронили никого. Деревенька маленькая, каждый житель на виду, нет ни пропавших без вести, ни уехавших в командировку, ни умерших. И драться некому, молодёжи нет. Старики и дети. Связи никакой, телефона нет. Одним словом, глушь.

— Идиллия, — повторил Отрезков. — Я дал команду собак отлавливать и в кошару сажать. Утром мальчишки опознавать будут. Может, хозяина собаки установим.

— Пропавшие без вести?.. — заикнулся криминалист.

— Не имеются.

Черноборов почесал затылок, уставился на меня, погружаясь в глубокие мысли.

— Давай, давай, — подбодрил я его. — Напрягайся, наш Торвальд^[7], ищи следы в неведомое. Колосухин ждёт полного отчёта. Зазря, что ли, нас начальство сюда погнало?

— Вообще-то у нас в стране методик много разработано по раскрытию умышленных убийств, — не смутился Черноборов. — Убийства с расчленением тел потерпевших… убийства с особой жестокостью… Руки, ноги отсекают от трупа, чтобы родственники или близкие не опознали… значит, затруднить поиски… Да, что я вам, Матвей Андреевич, лекции читаю! Воспользуйтесь альбомчиком Видонова^[8], разработайте несколько типовых версий…

— Вот-вот, — дополнил я криминалиста, — запрягайте оперов, вперёд — и с песней!

— Ты понял, Отрезков? — хмуро пробасил Бабинец. — Уразумел, как надо? Про Видонова не забудь! А то устроил тут мне отлов псов со всей деревни!

Дополняя его команду, помещение, где мы разместились, периодически оглашалось приглушённым воем обиженных четвероногих узников. Они, конечно, как-то разнообразили безнадёжную картину.

— Осмотрите местность вокруг села, если кладбище имеется… — затянул Черноборов.

— Имеется, — кивнул головой Отрезков, кисло озирая черноту за окошком.

— Захоронения животных, свалки… — продолжал криминалист. — Рука-то сухая была? Не в воде нашлась? Может, грязная?

— Если и мокрая, то высохнуть успела, пока у собак отняли. — Отрезков скривился.

— А чья собака руку нашла? — опять спохватился Черноборов. — Хозяйская или дикая?

— Если хлопцы всех псов отловят, к утру установим, — Отрезков начал заметно нервничать.

— Вот и доделывай работу! — вмешался Бабинец и подвёл черту: — Найдёшь, сообщишь! Устрой в деревне сплошной поиск и осмотр разрытых ям, брошенных строений, свалок, мусора. Ищи за селом, в поле. Надо найти!

— Поручите оперативникам выяснить приезжавших в гости, — посоветовал и я Отрезкову, — всю информацию о них следует проверить.

Попрощавшись с печальным Отрезковым, мы расстались.

* * *

— Не пугай меня больше такими страстями, дорогой, — обвязав голову мокрым полотенцем, разливала кофе по чашкам жена. — Всю ночь за мной проклятущая рука гонялась! Кошмар!

Очаровашка действительно была бледной, невыспавшейся и встревоженной.

— С больной головой теперь на работу идти!

— Ну что ты! Какая рука, мой ангел? — невозмутимо развернул я газету.

— Не дурачься! Сам вчера рассказывал, когда приехал.

— Шутка, — ещё безобиднее покачал я головой. — Алиби, так сказать.

— Что такое?

— Припозднились мы с Павлом Фёдоровичем за шахматами. Вот и соврал.

Наверное, лучше было оставить всё, как есть, потому что в ту же минуту на меня обрушился такой всплеск откровенного негодования, что газету мне пришлось прятать в карман и дочитывать уже в автобусе. На женщин не угодишь. И сладкая ложь им не нравится, и горькая правда не нужна. Где она, золотая середина? А ведь легендарный Леонардо сумел её найти ещё пятьсот лет назад!^[9]

Квашнин позвонил к обеду, отрапортовал, что поездка в район удалась.

— Всадники в седле, кони запряжены, — тоном заговорщика шепнул он в трубку.

— Что это у тебя со сленгом? — опешил я. — Может, на морзянку перейдём?

— Маткова я озадачил, его люди уже на месте и не спускают глаз с острова. Пока всё тихо, — поправился Квашнин. — Знаешь, Данила Павлович, как приехал, как глянул на родные места, так тоска по сердцу серпом. Лучше бы не ездил.

— Видел кого из наших?

— Кроме Сашка, никого. Жмурков на сессии в райисполкоме, в прокуратуре пусто.

— А этих?..

— Игралиев в разъездах. По телефону со мной связался. Забеспокоился внезапному визиту. Да, тебе от Спиридоныча привет!

— Жив капитан?

— В отставку собирается, но пока скрипит портупеей.

— Всё удалось сделать?

— При встрече расскажу. Забегай вечерком.

Но побывать у Квашнина не удалось, позвонил прокурор Бабинец и бодро доложил, что дело сдвинулось: Отрезков нашёл подозреваемого, тот уже начал давать показания.

— Ты сам его допроси, Матвей Андреевич! — крикнул я в трубку. — Потолкуй внимательным образом, случай неординарный. Поручи следователю закрепить доказательства.

— У меня никуда не денется! — Бабинец чувствовал себя триумфатором. — Я сам колоть буду! Не сомневайтесь!

— Труп-то нашли? — спросил я по инерции.

— Что? Не слышу?

— Нашёл Отрезков труп? — заорал я что было мочи.

— Не слышу! Говорите громче!

В телефоне заскрежетало. Как обычно, на самом интересном месте. Как я ни тряс трубку, как ни прижимал её плотнее к уху, ничего услышать вразумительного больше не удалось. Успокаивало одно — установлен преступник, дал показания. Судя по оптимистическому настроению прокурора, показания признательные. На всякий случай я с полчаса никуда не звонил, ожидая Бабинца, но аппарат безмолвствовал.

К вечеру меня нашёл Черноборов, завёл гундёж о своих проблемах: его «трудоустроили» в областном суде, там тяжело продвигалось рассмотрение уголовного дела о преступлениях работников милиции. Наш гособвинитель, поддерживающий по делу обвинение, то ли плохо дело изучил, то ли не смог справиться с атакой изощрённых адвокатов, но только ситуация приобрела напряжённый характер, замигал сигнал о возможном возвращении дела на дополнительное расследование, и криминалиста, заканчивавшего именно это дело, скорой помощью вызвали туда.

На пороге криминалист задержался.

— Что ещё? — спросил я, очищая стол от бумаг и поглядывая с тревогой на часы: сегодня алиби у меня не было, версия о шахматах уже не проходила, придумывать что-то невероятное не хотелось: Очаровашку на мякине не проведёшь, а рядовые мои явки ближе к полуночи она воспринимала однозначно, обижалась до глубины души и тогда надолго замолкала, хуже этого ничего не было.

— Что ещё? — догнал я Черноборова в дверях.

— Слушай, Данила Павлович, как там у Бабинца с убийством? Удалось что-нибудь выяснить?

— Звонил, порадовал. Отрезков подозреваемого нашёл. Работают они с ним. Жаль, связь прервалась.

— Ну, раз подозреваемый нашёлся, дело пойдёт, — успокоился Черноборов и приободрился. — Не зря мы с тобой в ту глушь ездили. Бабинец, он прокурор настырный, глубоко копает.

* * *

У меня всё не так, как у людей. Если приходят неприятности мелким дождичком, то заканчиваются обязательно настоящим градом; радуги или солнца не увидать. Вот и в этот раз. Началось всё с Квашнина. Он примчался утром чуть свет.

— Кажется, удалось нащупать ниточку, Данила Павлович! — не здороваясь, схватил меня за лацканы пиджака майор. — Чую, ухватил хвостик!

— Присаживайся, — потащил я его к столу, — чай, кофе?

— Какой там чай! У меня времени в обрез! В десять часов — совещание. А когда закончится, неизвестно. Я вчера тебя так и не дождался.

— Черноборов задержал.

— Слушай! Вот что удалось выяснить! Вы кладбищенских копателей когда застукали?

— В ночь на пятницу!

— Вот!

— Говори, не томи!

— Неделей раньше Выдрин задержал браконьеров с икрой. Нет, правильнее так. Браконьеров они видеть не видели, агент им сообщил, что неизвестные спрятали фляги с икрой на реке. Они фляги подняли, обследовали. В трёх оказалась икра. Сто двадцать килограммов чёрной икры!

— Ну!

— Устроили засаду. Никто за ней не явился. Икру, естественно, изъяли.

— Ну?

— Что ну? А в возбуждении уголовного дела отказали!..

— Как отказали?!

— Нет уголовного дела… — Квашнин расстегнул китель, походил по кабинету, успокаиваясь, снял китель, повесил его на спинку стула и сам уселся поудобнее.

Я молчал, ничего не соображая толком.

— Времени прошло достаточно. Больше десяти дней, за это время процессуальное решение должно быть принято.

— Отказной материал видел?

— Кто же мне его покажет? — Квашнин улыбнулся злой улыбкой, что, мол, спрашиваешь, не понимаешь ничего или дурачишься? — Кто мне даст отказной материал? Такой материал! Да ещё без Игралиева? Это же бомба!

— Ну, не говори. Не все владеют информацией? Всех нельзя подозревать! Не пытался сам найти?

— Ты меня дурней паровоза не считай! — обиделся Квашнин. — Зачем искать раньше времени? Ещё натворят что-нибудь с перепугу!

— А как эту информацию добыл?

— Тебе это надо?

— Но сто двадцать килограммов икры!.. Кстати, что с ней стало?

— Вот в этом и вся суть! — Квашнин набрал полную грудь воздуха и гаркнул: — Уничтожили икру, Данила Павлович, закопали в землю… Не повезли в жиромучной цех жечь.

— Акт есть?

— Акт, наверное, имеется. Но, уверен, липовый.

— Чем ещё обрадуешь?

— Матков кое-что разведал. С месяц-два назад их рыбоохрана тоже с крупной партией икры взяла бракашей. Большого шума по этому поводу не было. Непонятным образом ситуация рассосалась. Уголовного дела не возбуждалось.

— Наступил твой Матков змее на хвост.

— Был «отказник». Матков говорит, что он глянул в журнал регистрации, там «отказник» зарегистрирован честь по чести.

— А причины? Мотивы отказа каковы? Не пойму я, что можно придумать, чтобы отказать в возбуждении уголовного дела, когда налицо задержание с икрой? Да ещё в большом количестве… Сколько было икры?

— Не знаю. Матков «отказника» не нашёл.

— Прокурор района проверки регулярно проводит? Просматривает отказные материалы? Нашего Жмуркова трудно обмануть… Что-то тут не так?

— Скрывают от него такие «отказники», вот и всё!

— Нет. У Жмуркова не проскочишь.

— Ну, знаешь! — Квашнин закипятился. — Я, конечно, не верю в крохоборство нового прокурора. Успел с ним немного поработать. Любил в райком бегать, в исполкоме посидеть, по колхозам мотался, но чтобы руки марать! Не поверю!

— Да и я мысли не допускаю, Петро.

— Значит, они его обманывают!

— Может, второй регистрационный журнал завели? Липовый показывают для проверки, а настоящий прячут, — предположил я.

— При таких махинациях всего ожидать можно. — Квашнин был зол не на шутку. — Но как нагло действуют, поганцы! Как лихо разворачиваются! Не успел я уехать оттуда, а там вон что творится!

— Эк, куда хватил! — остановил я приятеля. — Времени, между прочим, прошло достаточно. Механика несложна… Только ножки замочи, а там вода сама понесёт. Особой выдумки в их махинациях не вижу.

— Это теперь она кажется простой! — не согласился Квашнин. — А как мы с тобой головы ломали?..

— Не там искали. Не в уголовных делах, а в «отказниках» следовало копаться. Всё оказалось гораздо проще.

— Вот-вот. Всё гениальное просто. Но меня поражает другое. Это же прямое преступление!

— Погоди, Макар, на базар, — перебил я приятеля. — Точки ставить рано. Пока всё это наши догадки. Для начала следует изъять оба отказных материала и проверить, куда делась икра, которую изъяли милиционеры. Делать будем официально. Я поручу Жмуркову запросить для проверки в прокуратуру все «отказники», связанные с задержанием расхитителей рыбы. Посмотрим, как отреагирует Игралиев? Кстати, это будет испытанием для многих в районе.

— Докладывай шефу, Данила Павлович, включай главные рычаги вашей машины, чтобы «сильные мира сего» не успели вмешаться, — Квашнин беспокоился, конечно, не без причин: подтвердись наши подозрения, полетят головы больших начальников не только в райотделе милиции.

— Ты думаешь и Борданов с ними?

Ответить он не успел. На столе затрезвонил телефон, и я поднял трубку.

— Данила Павлович, вы разобрались с обнаруженной рукой? — хмур был голос Колосухина, к тому же он, вопреки своим правилам, забыл поздороваться.

— Кажется, да, Виктор Антонович. Бабинец проинформировал, что оперативники задержали подозреваемого. Правда, не успел сообщить, нашли ли труп. Прервалась связь.

— Нашли труп, — хмуро буркнул Колосухин, и я услышал, как заскрипел жёсткий воротник на его шее.

— Вот и прекрасно! — не удержался я. — Кончились мытарства Бабинца!

— Нет. Только начинаются, — отрезвил меня шеф. — Труп с обеими руками оказался! Поэтому вам следует срочно выехать туда.

Благие намерения, которыми стелют дороги

Когда много лет назад Юрий Андропов впервые распахнул двери кабинета председателя Комитета государственной безопасности и, застыв на пороге, обвёл его хозяйским внимательным взором, всё напомнило ему о прежнем владельце: мебель, портреты, фотографии, книги, аксессуары. Кругом чувствовались рука и мысль Семичастного. И ещё витало что-то неуловимое. Он осторожно втянул воздух чуткими интеллигентскими ноздрями и понял — запах!.. Потом из кабинета вынесли мебель, под метлу вымели остальное, но неистребимый тошнотворный запах продолжал тревожить его брезгливую натуру. Здесь плелись нити тайного заговора смещения надоевшего многим своими выкрутасами бузотёра и матершинника Хрущёва — озарила догадка: пахли люди, те, кто бывал здесь часто и теперь не забыл сюда дороги, сохранились правила, соблюдались привычки, мировоззрение. Он больше не ломал головы — надо убирать людей! Но всех и сразу нельзя, да и Брежнев, порой прикидывающийся немощным, не позволит. Грозна бывает его десница, тяжело внушение, чего стоят будто ненароком приставленные к его спине два зама: сочинитель-партизан Сёмка Цвигун, свояк Генсека, и дружок из Днепропетровска пройдоха Гришка Цинёв, подслушивавшие да подсматривавшие за каждым его словом и делом. Цинёв совсем обнаглел, манкируя обязанностями по охране интересов государства, не только его, всех в ЦК прослушивал. Что было им велено? Предостеречь его своеволие?.. Тайные интриги?.. Но ведь живёт в народе мудрость — чем ревнивей жена, тем больше у неё любовников. Подглядывают оба, чтобы не повторились «ежовые рукавицы», не возродилась «бериевщина»?.. Глупцы! Такому надоумить переставшего соображать Ильича мог лишь старый дурень Суслов, выживший из ума, но цеплявшийся за кресло «серого кардинала». Они все забыли, что ему не понаслышке известны более эффективные средства, апробированные ещё в Венгрии, их следует только умело модифицировать с учётом местных и национальных особенностей. Но об этом рано думать, следует терпеть, переиначив известный лозунг: верха ещё кое-как могут, а низам по фигу, они из запоя не выходят. Андропов считал, что со сменой ведущей личности в политике и во власти окружающее должно приобретать силуэты новых желанных реалий, пунктиры задуманного, ради чего рокировка вождя и затевалась. Затаившийся романтик в душе, убеждённый жизненным опытом хладнокровный прагматик в общении, он действительно был уверен в благих намерениях лидеров заговора Семичастного, Брежнева, Шелепина их товарищей; когда всё свершилось, он жаждал соответствующих реформаторских команд, но, устав ждать, проявил собственную инициативу — сунулся с предложениями усилить прессинг на чужаков и инакомыслящих. Однако его письмо в ЦК вместе со списком известных диссидентов отвергли, и главным в организации травли стал министр в милицейском лапсердаке из того же Днепропетровска Щёлоков, будто бы когда-то воевавший с Брежневым — велика и крепка оказалась «семейка»!.. И тогда Андропов понял, что радужные экономические и социальные силуэты, которые когда-то представлялись вполне достижимыми, так и останутся силуэтами, пунктиры реставрации страны в могучую державу никогда не обернуть чёткой стратегией обновлённого правительства, а государство не замедлит стремительного падения в пропасть, если не принять экстренных мер. Его затея хотя бы приостановить негативный процесс путём реставрации святыни — самой программы партии — провалилась, и виновником опять оказался тот же Щёлоков, перебежавший дорогу благодаря попустительству Генсека. Прожжённый интриган, не ведая, что творит, зрел в попытках Андропова одну цель — укрепить имидж в глазах Брежнева. В кабинетах ЦК почти открыто заговорили о междоусобице, которую будто бы затеял новый председатель Комитета безопасности. Что свело его тогда с руководством Генеральной прокуратуры Александром Рекунковым и Владиславом Найдёновым, что сблизило? Взаимные симпатии или общая неприязнь к милицейскому выскочке, откровенно насаждающему вседозволенность и демонстрирующему безнаказанность с введением в ранг генерала и своего зама, зятя Генсека, карьериста Чурбанова?.. Тогда-то, объединив усилия двух могучих силовых структур, Андропов и решился на первый удар, начав зачистку общества с грязи, на самой верхушке власти. Преданные спецы, исполняя его указания, основательно тряхнули обросшую махровой коррупцией головку рыбной промышленности и им, изведавшим многое, открылась ужасающая картина: всемогущий министр Александр Ишков и его вороватый заместитель Владимир Рытов по кличке Боцман, создав сеть фирменных магазинов «Океан», бесчинствовали по всей стране, не брезгуя контрабандой чёрной икры, хищением и взяточничеством, в Москве их подельники — директора фирм Фишман и Фельдман тут же были арестованы и со страху наговорили столько, что хватило всем на высшую меру пролетарского возмездия. Боцман, размещённый в Лефортово, последовал их примеру, ведь за него взялся сам отец следственной службы Генеральной прокуратуры — легендарный Каракозов, начав допрос пугающей фразой:

— Читали ли вы Библию?

— Нет. Я член партии…

— А зря, ещё там предупреждается, что такое следствие…

Необъяснимый ужас такого начала и отчаянная жажда жизни смутили Боцмана так, что тот наговорил о взятках в 300 тысяч рублей, что составляло более чем значительные размеры, обозначенные в Уголовном кодексе обещающими высшую меру возмездия. Ощущая близость свинца затылком, он согласился сотрудничать со следствием и раскрыл весь механизм хитроумных преступных махинаций, изобличив всех соучастников. Первыми всплыли Сочи, Геленджик, Гурьев, Астрахань… В Сочи директор «Океана» Арсен Пруидзе тоже оказался смекалистым малым и быстро рассказал, как в главном курорте страны высшая партийная и торговая знать регулярно собирала мзду со всех владельцев увеселительных, торговых и общественных точек Набережной города. Немедленно были арестованы супруги Мёрзлые: Александр — первый секретарь горкома КПСС и его жена, заправлявшая сетью магазинов, ресторанов, шашлычных и прочих кормящих и веселящих туристов заведений. После обыска для вывоза из их дома ценностей и денег не хватило грузовика. Не забыли и председателя горисполкома Вячеслава Воронова, принявшего наследство от самого Медунова, назначенного править всем Краснодарским краем. Под фаворитом Брежнева, его лучшим дружком закачалось кресло: на Медунова, всесильного партийного вожака, дружно кивали все арестованные, в местной газете появилась компрометирующая статья под недвусмысленным названием «Ширма». Тонко продумавшие все возможные нюансы Андропов, Рекунков и Найдёнов внезапно взяли под стражу второго секретаря крайкома, трусливого Анатолия Тараду, ловко орудовавшего грязными делами за спиной хозяина. При одном упоминании в возможном расстреле, Тарада, размещённый в Лефортово, днём и ночью начал строчить явки с повинной о многочисленных взятках. Память его оказалась блестящей, он указывал тайники в стенах, где замуровывались деньги и ценности, подвалы, в которых закапывалось закатанное в бутыли награбленное. Важняк Калиниченко, занимавшийся им, впал в тревогу — не кончил бы пациент сумасшествием из-за невиданной активности саморазоблачения и не ошибся в предчувствии: Тарада, страшась страшного Судного дня, скончался на тюремных нарах от инсульта.

Надо сказать, что у Андропова давненько чесались руки на бесчинствовавшего божка Краснодарского края Сергея Медунова. Первый секретарь Ставропольского крайкома партии Миша Горбачёв — политический соперник Медунова и ревностный его завистник, с молодости прикипевший к Андропову, сманил его отдыхать и лечиться только в Ялте, при этом не забывал регулярно снабжать компрой и доносами на любимчика Брежнева: с какими огромными приписками был собран легендарный миллион тонн риса, принесший сопернику «Золотую Звезду», сколько вреда стране причинено строительством необъятного озера, когда ушли под воду многочисленные сёла и посёлки, какого низкого качества на самом деле оказался выращенный рис… У Андропова накопилась приличных размеров папка компромата — настоящее уголовное дело, но главный чекист страны не решался, ждал беспроигрышного момента для доклада Брежневу…

И переборщил! Выстрел следственников, повальные аресты партийных и хозяйственных руководителей Сочи всерьёз перепугали Медунова и, опережая, он прорвался к покровителю раньше. Гневу Генсека не было предела, когда он узнал все детали происходящего из уст стонущего лизоблюда. Андропову пришлось пережить настоящую грозу, его тонкий организм был раздавлен, не сопротивлялся, такого он не переживал со времён кровавых событий в Будапеште. Бледнел и кусал губы герой Великой Отечественной Рекунков, а Найдёнов был втоптан в грязь — его сместили с должности и выгнали из органов. О низших чинах — прокуроре города Сочи, начальнике УВД и других помощниках, добросовестно исполнявших свой долг, горевать выпало близким да родственникам — все бесславно были выметены со службы, словно взрывной волной. Но этим не кончилось: Андропову и Рекункову было дано понять, что возню вокруг Медунова и его подручных необходимо свернуть, уголовное дело загасить и со временем прекратить. Указания не коснулись Гурьева и Астрахани. В горячке об этих своеобразных точках, откуда в Кремль браконьерами поставлялись чёрная икра в огромных количествах, забыли или не отважились доложить: приближённым Генсека были известны его дружеские отношения и с Кунаевым, и с Борониным, которые тоже засуетились, чуя беду, но в открытую на приём к вождю лезть опасались, запуская гонцов помельче.

Обескураживающая концовка задуманного, крах помыслов, перевернули сознание Андропова; изменившись даже внешне, он только что не вздрагивал, слыша редкие звонки Генсека. Но скоро тот перестал приглашать, затих, видно, ему тоже нелегко далась пережитая нервная встряска, тем паче что неприятности начали сыпаться на его голову со всех сторон, особенно преуспевала дочка, Галина, попав в переплёт с цыганом из театра.

Андропов всё чаще засиживался в кабинете допоздна, раз за разом до мельчайших тонкостей разбирая ход оперативных мероприятий по злосчастному делу, лично изучал объёмные тома в поисках чужих и собственных просчётов, но ошибок не находил. Одна мысль всё чаще терзала его: случилось то, чего он больше всего опасался — переступив черты дозволенного, Генеральный секретарь, руководитель страны, растоптал последние представления о справедливости, ещё остававшиеся в народе. Сенька Цвигун и тот, не сдержавшись, застрелился… Чего же ждать дальше?..

Из окна заметно тянуло холодом. Андропов вышел из-за стола, отдёрнул штору, задержался взглядом на пустынном пространстве площади за стеклом. Ничего не привлекало внимания, не шевелило душу — умерло. Свинцовое небо низко висело над Лубянкой, металлическая фигура Феликса плавала в густом тумане. Влажная мерзлота проникала и сюда, в его кабинет, сквозь каменные стены. «А вроде весна?..» — подумалось ему с безразличием. От пустоты и гнетущего одиночества щёлкнул кнопкой, погасил свет. Стало совсем мрачно. «Не так ли здесь бывало в тридцать седьмом году?.. — тоскливо подумалось опять. — Стреляли неугодных прямо в кабинетах, не хоронили, закапывали в подвалах, ходят слухи, что контора их сплошь покоится на костях расстрелянных „врагов народа“… неугодных стирали с земли, а соперники плясали на их останках… Вот и под его ногами что-то поскрипывает. Не кости ли убиенных?.. Ягода, Ежов, Берия — все в подвалах нашли бесславную погибель…» Вздрогнув, он шагнул к спасительной кнопке, вспыхнули лампочки. «Нет, — начал успокаиваться он, то скрипел под ногами паркет. — А ведь можно и с ума сойти!..»

Постучавшись, осторожно просунул голову в дверь помощник, встревоженный его игрой со светом.

— Пригласите-ка ко мне Казимира Артуровича, —скомандовал он, забыв про поздний час.

Помощник неуклюже развернулся и исчез. Андропов взял его с собой из ЦК. Помощник не щёлкал каблуками, не умел стоять по команде «смирно», его почему-то покачивало. Вообще он никогда не был военным, не служил в армии из-за сильной близорукости, так же как и его начальник. Он не мог делать ничего из обязательного армейского реестра, но именно этим привлёк Андропова. Тот ценил другие его качества: умение молчать, делать всё точно, своевременно и качественно, а главное — тот был предан пуще собаки.

За спиной тихо открылась дверь. Кашлянув, вошёл человек — без приветствия: виделись ещё утром, остановился на пороге, после кивка хозяина кабинета скользнул к дивану и устроился там, поджав ноги. Был он тощ и высок, с торчащей головкой на тонкой шее, словно гвоздь со шляпкой.

— Засиделся допоздна и ты, Казимир, — не поднимая глаз, Андропов машинально полистал страницы лежащего перед ним уголовного дела. — Что-то тебя лихоманка бьёт? Не приболел случаем?

— Всё ладушки, Юра, всё ладушки, — поёживаясь и потирая ладони, тот вжался в спинку дивана. — Когда к нам тепло заглянет?

— Удалась беседа с Рекунковым?

— Как сказать… И так, и не так…

— Ну-ка поподробнее, — захлопнув дело, Андропов решительно отодвинул его от себя, расчищая место. — Кофе горячий будешь?

— Лучше бы коньячку, но ты же не держишь, — Казимир блеснул еврейскими глазами. — Пожалуй, не откажусь от чая.

Помощник доставил обоим чай.

— Рекунков теперь в большом напряге, — прихлебнув горячего чая, Казимир горько ухмыльнулся. — Но после твоего звонка не манежил меня в приёмной. Принял даже радушно. Но, видно, достаётся Александру Михайловичу после нашего демарша с Медуновым. Щёлоков наглеет с каждым днём. Мне даже жалко стало Рекункова. Оглобля, так и не присел, со мной беседуя, всё за спину держался.

— У него ж корсет, он его после фронтового ранения не снимает, позвонки-то не держат.

— Мерил кабинет длинными шажищами, хмурился всё время… Я его про наши задумки по этому делу начал пытать, он разговор скомкал.

— Ну и чего? — не стерпел Андропов. — Не поддержал?

— Попросил время подумать.

— Некогда думать! Пока советчики и лизоблюды опять нас не опередили, надо действовать и довести до конца операцию в Гурьеве и в Астрахани. На Дальний Восток нам уже не дотянуться.

— Тяжко потерять такого человека, как Найдёнов… — опустил голову Казимир. — Виктор Васильевич — это утрата не для одного Генерального прокурора, это всей прокуратуры страны утрата! Сломают теперь нам весь «Океан». Жорик Эфенбах, блестящий следак, а богу душу отдал в пятьдесят лет, мальчишка, можно сказать. Костюка, прокурора Сочи, каких не найти днём с огнём, сожрали! Щёлоков своих шерстит до сих пор, только пыль летит!

— Давай ближе к делу, Казимир, — прервал его Андропов. — Как Александр Михайлович встретил наши предложения?

— С пониманием, но…

— Это уже хорошо, — прервал его Андропов. — Ты встань, разомнись немного, Казимир. Коньячком я тебя поить не стану, это ты правильно подметил, не заслужил. Вот сочком угостить могу. Хочешь клюквенного? Или давай с тобой погуляем, согреемся, — на удивление товарища он вышел из-за стола и увлёк Казимира к окну. — Я тоже неважно себя чувствую, — взял он его под локоть и двинулся подальше от рабочего стола.

— А как же обычные тысяча ступенек? — с ехидцей ухмыльнулся Казимир.

Андропов скрывал от близких свои страдания, которые причиняла ему неизлечимая болезнь. Обладая большой силой воли, он ежедневно совершал прогулки, делая тысячу шагов по утрам.

— Несколько дней режим нарушаю, — признался Андропов с сожалением. — Ничего, вот разгребу неотложное, разделаюсь с горящим, подберу хвосты, а там махну в Минводы, в Ялту, да снова в упряжку.

— Решили всё-таки?..

Андропов выразительно глянул на товарища, тот отвёл глаза.

— А ты пронюхал?..

— Мне сам Бог велел, — отшутился тот грустно.

— Я тебе вот что скажу, — доверительно прижал своё плечо к плечу друга Андропов. — Генсек наш не то действительно болен, не то прикидывается умело. То, что собак на нас с Рекунковым спустил за сочинского любимчика — это понятно, а ведь удар его не хватил, хотя очень он размахался тогда. Теперь другое… Прежде чем мне предложение сделать возвратиться в ЦК на место Мишки Суслова, он ведь тайком к Щербицкому летал, уговаривал того принять кресло покойника. Вот гусь-то!.. Только после категорического отказа соизволил меня пригласить… на горло себе наступил, но решился о месте Суслова со мной заговорить. Мол, сплотить следует наши дружные ряды… Я уж испугался, не полезет ли он целоваться…

— Это после всех тех угроз?

— После тех самых, — криво усмехнулся Андропов. — Хитёр бобёр. Он во мне главного врага чует. Пугается, что и Щёлоков, и Медунов, и Громыко с Гришиным его не спасут, вот и приручает.

— Значит, вы согласие дали? — Казимира угнетало услышанное. — Уйдёте туда, на ваше место придёт Федорчук или ещё какой долбак похлеще, и полетит наше дело в тартарары.

— Ошибаешься! — встряхнул его за плечи Андропов, развернув к себе лицом. — Из кабинета «серого кардинала» мне легче будет добить Медунова и всю их компанию. Да и Михаил Сергеевич Горбачёв поможет. Тебе же известно, какой компрой он располагает на всю эту погань.

— Дай-то бог…

— И ещё слушай. Не хотел никому говорить, но уж раз такой разговор затеялся, скажу. Чазов последнее время всё чаще и чаще посещать меня стал. Эта медицинская лиса многое скрывает, а мне недавно шепнул, что Генсек крепится из последних сил. Ни к чёрту его мотор, с большими перебоями отстукивает.

— Я что-то не пойму, — Казимир отодвинулся от товарища. — Только что ты говорил обратное?

— Это я говорил! — оборвал его Андропов. — А то мне шепнул гений нашей медицины. А он на язык короток. Зря трепаться такими вещами не станет.

— А если это провокация? — Казимир прищурил глаза. — Если проверяет тебя Леонид Ильич и поручил Чазову тебе крючок забросить?

— Так я ему и открылся, — ухмыльнулся председатель КГБ, — я его горячо заверять начал о долгих годах жизни нашего незаменимого вождя, о больших делах, которых от него ждёт весь наш советский народ.

Оба горько хмыкнули и замолчали.

— Значит, в мае?

— В мае.

— А как же с тем, что здесь не успеешь?

— Как это не успею? Я один, что ли, воз качу? А ты? — объятия Андропова на этот раз были крепки, в глазах вспыхнули искорки. — Что за разговор, Казимир? Я ситуацию оттуда контролировать буду, а здесь всё, нами начатое, ты доведёшь до конца.

— А что потом?

— Не люблю загадывать, но оставлять тебя здесь надолго не собираюсь. Подготовишь замену, и перетащу тебя в Кремль.

Казимир был из тех, кто прошёл с ним всю его сознательную партийную жизнь. Ещё с Рыбинска. Это был, что называется, его человек из той, прежней жизни, когда они бегали на комсомольские собрания в драных штанах и воровского вида кепках набекрень, когда глотая от голода слюни, драли глотки: «Другого нет у нас пути…» Так же как и Андропов не афишировал нигде фамилии родной матери — Файнштейн, Казимир отрёкся от собственных родителей — евреев и слепо бросился за другом, следуя во всём за лидером. Особенно проникся он мудростью товарища после событий в Венгрии, когда их посольство чуть не спалили, а Андропов едва не лишился головы. После назначения Андропова в Комитет государственной безопасности, Казимир несколько изменился, но быстро огляделся и с небывалым энтузиазмом начал вникать в проблемы, правильно определяясь в главном, занимаясь деятельностью, о которой ведали только он да сам председатель Комитета. Смутно догадывался и помощник Андропова про истинную значимость незаметного человечка, каким представлялся Казимир, но его это не интересовало. Наученный одному, помощник знал, куда можно совать нос, а куда — опасно…

Казимир между тем по поручению Андропова скрупулезно занялся тем, что успели разрушить Хрущев, Руденко и Семичастный^[10]. Не поспешая, осторожно и аккуратно, с присущей ему дотошностью, Казимир восстановил практически всё, на чём держится госбезопасность в любой стране. У чекистов снова появились глаза и уши во всех отраслях народного хозяйства, во всех необходимых государственных, партийных и общественных структурах и важных учреждениях. Анонимные сигналы писали соседи друг на друга, бдительные пенсионеры и старушки с лавочек. Трудовые коллективы и объединения учёных, сообщества писателей и художников хором осуждали диссидентов и публиковали в газетах гневные письма. Но это мелочи. С Казимиром Андропов знал всё, что происходит в стране, и даже нашёл противоядие против своих заместителей Цвигуна и Цинёва. Он пыхтел, не покладая рук, постигая новую профессию, которая начинала ему нравиться. Когда застрелился Цвигун, Андропов выехал к трупу с Казимиром. Ему и поручил проверять обстоятельства и причину смерти свояка Генсека; людей Щёлокова и близко не подпустил к телу. Сплетни по Москве разлетелись одна другой ужасней. Брежнев гневался и требовал истины, которая лежала на поверхности для многих, но только не для него. Казимир на вторые сутки непрестанной беготни осторожно доложил Андропову — виной всему беспредельщица Галина, дочь Генсека, за которой отец по секрету поручил присматривать Цвигуна с его могучим аппаратом «топтунов» и «шептунов». Не справившись и до смерти испугавшись ответственности, когда ему стало известно о причастности Галины и её любовника-цыгана к хищению бриллиантов у знаменитой дрессировщицы, свояк пустил себе пулю в лоб.

Но ладно бы открыто, по-людски, Цвигун затеял интригу: шутник взял пистолет у собственного охранника и продырявил свою бестолковую голову! Официально объявили, что смерть наступила в результате тяжёлой болезни, отчего свояк и покончил самоубийством, однако Брежнев подписывать некролог в газету отказался: в партии, как и в церкви, самоубийц не оправдывают и добрым словом не поминают.

Всё это вспомнилось Андропову, когда, обрисовав товарищу дальнейший этап его служебной перспективы, он предложил тому работу в Кремле и к своему удивлению не дождался ответа. Молчал верный Казимир, нервно пожёвывал губы.

— Чем не угодил? Не нравится новая служба? — Андропов, не скрывая недовольства, грубо пошутил: — Не лес валить на Колыме.

— Уж лучше б лес валить, — в тон ему буркнул тот.

— Что так?

— Воздух чище.

— Вот и примешься очищать его в Кремле.

— Ты ж одумаешься и остановишь.

— Хорошего же ты обо мне мнения…

— Я по свою душу другое думаю. Доведём до ума операцию «Океан», и отпусти меня на все четыре стороны.

— На пенсию?

— Если заслужил, выдели домик где-нибудь в глуши Карелии, чтобы лес да вода и больше никого вокруг, найду добрую старушку и проведу остаток дней в покое.

— Значит, бежать собрался из боевого окопа? — хмурясь, сдвинул брови Андропов. — Как это сказано: «Замыслил я побег…»

— Устал я… Нет во мне твоей силы, Юра. Не способен я на вечную борьбу и в паровоз наш не верится, не летит он вперёд, а давно остановился, только мы с тобой замечать этого не желаем…

— Что конкретного Рекунков пообещал осуществить по Каспийскому региону? — решительно перебил его Андропов и, оставив товарища, резко развернувшись, зашагал к креслу. — Чем нам поможет?

— Планирует организовать общенадзорные проверки. Но не формальные, а такие, каких ещё не проводилось. Везде побывают люди генеральной прокуратуры. Выедет на места и Сорокин, сменивший Найдёнова.

— Встречался с ним? — Андропов явно торопил собеседника, давая понять, что разговор затянулся.

— Познакомились, — смутился Казимир, уловив перемену в его настроении. — Содержательный мужик.

— Что ты имеешь в виду?

— Рост этого мужика с птичьей фамилией под два метра, кулачища деревенского кузнеца! Идею нашу усвоил быстро. Сработаемся.

— Значит, Сорокин по Каспийскому региону проедет сам? — опять перебил его Андропов.

— Сам, — кивнул Казимир. — Это поручение Рекункова.

— А как Рекунков охарактеризовал прокурора области Игорушкина? Можно ему доверять? — вдруг резко переменил направление разговора Андропов.

— Не сомневается в его порядочности. Игорушкин двадцать лет честно отбарабанил на одном месте, четыре срока. Рекунков лично с ним знаком.

— Знает, говоришь? — Андропов нахмурился. — А как же Игорушкин такого гуся, как Максинов, проворонил? Бандиты икру с милиционерами жрут, в столицу пароходами отправляют, а тот не замечает! У нас в ресторанах их ворованную икру подают!

— Сумели обвести прокурора вокруг пальца, — Казимир опустил голову. — Но человек он честный, а Максинова покрывают обкомовские ребята, они днюют и ночуют у главного забойщика бракашей некоего Астахина.

— Одну такую забойщицу из Геленджика мы расстреляли. Всем на пользу пошло.

— Имеешь в виду Бородкину, которая собирала дань с торгашей и могла ещё многое поведать следствию? — не скрывая иронии, ужалил Андропова товарищ. — Кому-то сверху очень понадобилась её скорая казнь.

— Ты прав. Подручная секретаря горкома Погодина, пропавшего без вести, знала многое… Кстати, милиция, видимо, уже прекратила его поиски?

— Всё свидетельствует, что Погодина давно нет в живых, — помрачнел Казимир. — Тарада до своего ареста успел избавиться от махрового подельника.

— Так что же мы миндальничаем с каким-то главарём астраханских браконьеров?! — краска гнева залила бледное лицо Андропова. — Арестовать и расстрелять его, придав широкой гласности все его преступления. Не любят нас, так пусть боятся!

— Поздно! Не простой это бракаш… Чурбанова и, говорят, самого министра подкармливает.

— Щёлокова?.. Ну это уж слишком!

Казимир кивнул, скривил губы:

— Но не только. Хвост тянется к местному обкомовскому лидеру.

— Хвост!.. Домыслы?.. Сплетни?.. — Андропов даже привстал от ярости, не владея собой. — Вы мне предоставьте прямые улики! Разберитесь, в конце концов! Поставьте точку! Если в грязных делах увяз первый секретарь обкома, так дайте материалы! Нельзя допустить, чтоб и здесь нас опередили!

— Боронин…

— Знаю! Благосклонен к нему Генсек! Но назови мне, кого бы он не покрывал в их поганых делах? Весь Восток!.. — Андропов сорвался на хрип и схватился за горло.

— Воды? — бросился к нему Казимир.

Тот, согнувшись от боли, судорожно глотнул воздух, тяжело разогнулся и упал в кресло, обмякнув. Не одна минута прошла, прежде чем Андропов поднял глаза на Казимира, стоящего перед ним со стаканом «Трускавецкой» в дрожащих руках. С остановками сделал несколько слабых глотков:

— Любимчиков много развелось у нашего Генсека. Перестали удивляться, скольких он перецеловал. Вот и тот секретарь из рыбацкой провинции… Его народ в столицу за колбаской на поездах катит, потому что в магазинах жрать нечего, кроме ржавой кильки, а Генсек его лобызает… на охоту к нему мотался… Но я всё сделаю, чтобы раньше нас ни Боронин, ни его клевреты не прорвались к Брежневу. Кстати, что там сделано твоими людьми? Прошлый раз докладывал, что им удалось внедриться в банду этого… Астахина?..

— Информация поступает регулярно, — в который раз поражаясь способности Андропова справляться со своими болями, не раскисать и помнить о главном, Казимир утёр взмокший лоб, собрался с мыслями. — Наши ребятки закрепились в ближайшем окружении бандита, пользуются его доверием, выполняют ответственные поручения… в общем, их можно выводить из игры и легализовать.

— Значит, можно брать главаря?

— И главаря, и всю его банду, — уверенно закончил Казимир.

— Вот и хорошо! — оживился Андропов, глаза его заблестели, он похлопал Казимира по плечу. — За это спасибо.

— Думаю представить их к поощрению.

— Главное завершить операцию. О наградах не забудем.

— Банду можно брать хоть завтра.

— Дождёмся возвращения Сорокина из командировки. Важен его свежий взгляд. Несомненно, он встретится с Борониным и с Игорушкиным, и с этим?..

— Максиновым, — подсказал Казимир.

— Вот именно… с этим милиционером, — глаза Андропова застекленели. — Говоришь, ходоки к Кремлю уже подбирались?..

— Были. Но я все подходы им перекрыл.

— Так-так… — Андропов задержал взгляд на куче уголовных дел, дожидавшихся его внимания. — Сворачивай астраханскую операцию, Казимир. Доложишь мне сразу по окончании. Где бы я ни находился.

— Думаю, до вашего переезда во второй кабинет ЦК^[11] уложимся, — бодро поднялся Казимир.

— Иного и слушать не желаю.

Гастролёры

Уже на вокзале, не успев поймать такси, Валентин почуял неладное.

Моросил обычный для Ленинграда пакостный дождичек, слякоть под ногами, ругань суетившихся приезжих, пытавшихся перехватить друг у друга право поскорее сесть в тёплую сухую машину… Всё это отвлекало, но Валентин, дважды зацепив настороженным глазом одну и ту же любопытствующую физиономию, маячившую за их спинами, напрягся.

— Давай за мной на ту сторону! — толкнул он плечом Леонида и, подхватив тяжелые сумки, решительно зашагал через привокзальную площадь.

— А здесь что? — не согласился было приятель. — Впереди всего ничего осталось…

Впереди их действительно размахивали руками, суетились только две шумливые женщины, громоздился обстоятельного вида мужик с баулами и прыгал наглый парнишка с рюкзаком. Сзади безнадёжно молчала озабоченная толпа, в которой мелькнул смутивший Валентина долговязый верзила.

— Поглядим, куда ты денешься, гусь лапчатый, — пробормотал, пригибаясь под объёмными сумками, Валентин, а ничего не догадывающемуся Леониду бросил через плечо: — Там быстрей мотор поймаем!

Недовольный Леонид покрутился, повертел носом, но подхватил свою ношу и поспешил за приятелем. Зигзаг этот Валентин предпринял, чтобы на всякий случай проверить свои подозрения. И не ошибся. «Гусь лапчатый» при небольшом чемоданчике и с газеткой в руке тут же отделился от толпы и заторопился им вслед.

— Вот ты и попался, субчик! — усмехнулся Валентин. — Сейчас ты у меня покрутишься…

Он подождал Леонида и, когда тот поравнялся с ним, шепнул:

— Кажись, хвост прицепился к нам.

Леонид недоуменно оглянулся.

— Да не крутись ты! — одёрнул его Валентин. — Раз прямо у вагонов не взяли, значит, будут вести до конца. Видать, задумали брать с поличным и на хате. Чтобы враз накрыть всех скопом.

Леонид заметно побледнел.

— Дай-ка закурить.

— Ты же не куришь? — удивился приятель.

— С сигаретой удобнее ваньку валять, — поторопил его Валентин, — понаблюдаю за нашим сыщиком. Дай ещё сигаретку про запас.

Закурили оба. Валентин заметил развязавшийся шнурок на полуботинке. Нагнулся. Глянул снизу на верзилу. Тот хотя бы для видимости такси останавливал! И не пытался, лопух! Не спускал с них откровенно подозрительных глаз.

— Если он один, — шепнул Валентин, поднявшись с коленки, — труда не будет слинять. Боюсь, у него тачка имеется. Слишком уж всё просто.

— Что думаешь?

— Хорошо, что не встретил нас никто на вокзале, вот что думаю, — рассудил Валентин, — тогда бы давно уже на нарах загорали. А теперь выход у нас один. Отрываться будем порознь.

— С этими сумарями особенно не разбежишься. — Леонид тоскливо пнул ногой груз.

— Поэтому делаем так. — Валентин докурил сигарету, щелчком запустил себе под ноги, тщательно раздавливая, глянул за спину. Незнакомец торопливо отвернулся от них, устремив взор наугад. — Как только ловим мотор, — Валентин, зацепив Леонида за куртку, приблизил его испуганное лицо, — не суетясь, грузимся. Всё в багажник. Ты башляешь таксиста на полную, садишься в такси и гонишь. А я в последнюю минуту выскочу и пешочком пройдусь. Твоё дело оторваться, если за тобой их тачка пойдёт, а я их по городу повожу.

Валентин убедился, что приятель уяснил задачу, отпустил куртку, выбрал, примерившись, сумку полегче:

— Возьму одну для вида. Пусть думают, зачем?

— А зачем? — повторил и Леонид, опешив.

— Задумался? Вот и они пусть думают. А мы выиграем время.

— Возьмут тебя с грузом, — проникся Леонид. — Чего дуру гнать! Пусть всё в машине при мне останется. Уж если попадусь, то я один.

— Не пори горячки! — одёрнул его Валентин. — Делай, как я сказал! Кто здесь за главного?

Леонид притих. Юркий автомобиль с зелёным глазком подворачивал к ним, приметив увесистые четыре сумки.

— Ну, поехали! — Валентин подтолкнул приятеля к машине. — Я один загружу. Если всё получится, на хату не гони. Помотайся по городу и жди меня у «Гавани». Я тебя сам найду. Не рисуйся.

Он открыл багажник, не торопясь бросил одну за другой сумки потяжелей, выбранную оставил для себя. Незаметно присматривал за незнакомцем. Тот заметно насторожился, следя за такси, даже газетку в карман плащика сунул, приготовился. Валентин хлопнул крышкой багажника, и такси, взревев мотором, рванулось с места. Валентин обернулся на «гуся», чиркнул зажигалкой, задымил сигарету, вызывающе и нагло пыхнув дымом в сторону остолбеневшего от неожиданности сыщика, и со спокойной душой присел на сумку.

Он начал игру, и теперь оставалось лишь ждать её продолжения. Не к месту вспомнилось, как после драки на рыбнице Рудольф пригласил его к себе и, хмурясь, сообщил, что поручает ему ответственный участок работы. Валентину предлагалось работать с особыми клиентами за пределами области. Жизнь опасная, но чистая и для умных. Понадобилось сменить не только одежду, но и манеры. Впрочем, суть оставалась прежней. Арестовать его могли каждую минуту, но теперь он отвечал по полной за всё один. Как, впрочем, и Леонид, приставленный к нему Рудольфом снова, для пущей верности. Сменив прикид и нрав, Валентин с Леонидом разъезжали по городам, общались со старыми клиентами, находили новых, заключали неофициальные контракты, джентльменские соглашения. Делать это надо было на высшем уровне, требовались аккуратность и осторожность. Провал грозил отсидкой за решёткой на длительный срок, предметом сделок была чёрная икра — ценнейший продукт страны. В столице, в Киеве, Ленинграде и Одессе их ждали с нетерпением, с распростёртыми объятиями встречали, принимали радушно, дружбу и контакты ценили. Люди были не простыми спекулянтами-перекупщиками, а деловыми солидными партнёрами, поэтому и вести себя с ними требовалось соответствующим образом. Для налаживания связей, развития их, рекламы товара Рудольф иногда нагружал Валентина и сына «сувенирами», как в этот раз, когда за ними вдруг увязался хвост. Раньше никогда такого не бывало, поэтому Валентина слегка прохватил озноб, но он скрыл волнение от Леонида.

Между тем незнакомец никаких действий не предпринимал, очевидно, тоже растерялся. Такси исчезло за ближайшим углом, а тот так и оставался на своём месте, ошалело взирая на сидящего. Валентин с удовольствием докурил сигарету, лениво поднялся, прихватил сумку и не спеша зашагал по улице. Он не оборачивался, но чувствовал спиной — за ним идут. Возможно, уже другой, сменивший долговязого растяпу, а за такси, в котором умчался Леонид, гонятся зевнувшие их маневр милиционеры. И всё-таки на душе у Валентина стало поспокойнее. Предпринятая хитрость удалась на славу! Наверняка такси с Леонидом успело укатить далеко, прежде чем за ним рванулась погоня. «Ну а теперь погоняйтесь за мной, ребятки», — криво усмехнулся он и свернул в первый попавшийся проходной двор. До этого он два раза бывал в Ленинграде, город знал плохо, в основном центр, но был уверен: всегда легче прятаться, нежели ловить. Необходимо попытаться незаметно избавиться от обременявшей его сумки, сгрузить её в подвернувшийся мусорный ящик или тёмный закуток, потом можно отыскать при желании. Но до этого надо дожить, а пока придётся побегать…

Только в третьей или четвёртой подворотне посчастливилось приметить невзрачный закуток. Валентин оторвался от преследователя настолько, что погони не чувствовалось. Он затаился, вжавшись в сырую темень загаженного приюта. Воняло дерьмом, Валентин старался не дышать, хотя грудь рвалась от бега, — от сумки он отделался ещё раньше, может быть, это его и спасло. Преследователь, конечно, поэтому и задержался. Зато теперь Валентин совершенно пуст, и по большому счёту вышло всё чисто.

Его преследователь проскочил мимо укромного места, в котором он приходил в себя. Можно было спокойно воспользоваться очередным промахом противника и удалиться восвояси, но что-то Валентина удерживало. Во всей этой суматошной кутерьме со слежкой, с преследованием отсутствовала логика. Нелепо выглядели ловцы, понаделали, как будто специально, кучу ошибок, слишком много везения и удачи досталось на долю жулья.

Валентин решился на крайность. Он сжался в тайнике, дожидаясь возвращения преследователя. Шаги того уже осторожно приближались…

* * *

Они обнялись, словно сто лет не виделись. В темноте Валентин всё-таки заметил, как кривились губы Леонида, готового заплакать. Прикидывается парень взрослым, напускает на себя, но малец совсем. От естественных человеческих эмоций не избавился в той грязи, куда загнал его папаша, подумалось Валентину. Похлопывая приятеля по спине, спросил:

— За тобой-то бегали менты? Что-то я упустил в этой круговерти?

— А я и не заметил, Вэл, — улыбаясь от счастья, тряс его Леонид.

По однажды появившейся причуде Леонид переделывал все имена знакомых и близких на иностранный лад: отца он именовал или Редом или фаза, людей обобщал в одно короткое слово — пипл, Валентину достался Вэл.

— Мы на тачке как дёру дали, так только шорох за спиной! Очухались на набережной. Я машину сменил, перегрузился и по городу кататься начал, как ты велел. Потом и с той соскочил для пущей верности. Пробрало меня, сейчас бы расслабиться.

— Самое время, — согласился Валентин.

— А ты как? Рассказывай.

— У меня тоже всё удачно. Иначе перед тобой не рисовался бы. Только вот сумку пришлось бросить. Сдается мне, что с концами. Без этого не уйти.

— Да шут с ней! Весь «кавиар» у меня остался. У тебя только копчёный осётр был.

— Плакали наши балычки…

— Не переживай! Рассказывай!

— Устал я. Побегать пришлось. Тебе хорошо веселиться, у тебя под задницей машина была.

— Ты же сам всё решил, Вэл? — обиделся Леонид.

— Я не про то, — отмахнулся Валентин. — Действительно, чуть не влипли мы с тобой… Мимо пуля просвистела…

— Вот-вот! По этому поводу я и столик заказал в «Гавани». — Леонид ликовал. — Сейчас душ в номере примешь. Посидим с девчонками. Обмоем это дело. И мне спешить надо…

Он осёкся, внезапно замолчав под настороженным взглядом Валентина.

— Куда спешить? — тихо спросил тот, и, не дождавшись ответа, со значением отчеканил: — Сегодня все гастроли забудем! Сидеть в «Гавани» до утра, словно мыши! Никаких визитов, никаких звонков по телефону! Удача два раза в один день не фартит! Запомни, друг!

— Мне недалеко, я бы мигом… — нерешительно начал Леонид.

— Сказано — отрезано! Хочешь нас обоих сгубить? — Валентин схватил приятеля за грудки и впечатлительно тряхнул. — Рудольф таких фокусов не простит! Подождёт твоя шмара до утра. А девчонок и в «Гавани» найдёшь.

Леонид кисло улыбнулся.

А через час с небольшим они уже ужинали в ресторане гостиницы. Приют был не размашист, даже, можно сказать, неказист. Со столицей, Киевом или хотя бы с Одессой, они, уже познакомившиеся и слегка избалованные лоском и шиком больших городов, сравнить не могли. Здесь было серо и даже негигиенично в отдельных местах, но что взять с Питера? В пролетарском центре люмпенов, как выразился тут же за столом острый на язык Леонид, ничего путного для гульбы не найти. Может, и были места, но они тщательно прятались и для таких залётных, как они, были недоступны. Потягивая сладкий ликёр, Леонид пустился в рассуждения на эту тему, стал развлекать молчавшего приятеля вкусами местной элиты. Оказывается, отцы Северной столицы тешились тем, что гулянки устраивали во дворцах и усадьбах петровских и екатерининских времён, не брезгуя прихватывать для собственных коллекций музейные раритеты, с которых жрали и пили.

— Ты-то откуда знаешь? — пьяно возмутился Валентин, тараща глаза на велеречивого молодца.

Леонид уже переоделся. Кудрявый и красивый, он выглядел ярким птенчиком в этом сером гнезде.

— К отцу, знаешь, какой народ приезжает? — Леонид прихлебнул ликёрчика, растягивая удовольствие. — Такое рассказывают — уши вянут! И про наших вождей, и про прочий плебс…

— И ты всему веришь? — не унимался Валентин.

— Половину врут для важности, — согласился тот, — а остальное — правда. Так истина и рождается.

Он уже приметил несколько смазливых девиц, косивших в его сторону, и примеривался, которую пригласить к столу.

— Сгоняю-ка я в номерок, — заметив это, приподнялся Валентин.

— Чего это ты?

— Второпях деньги забыл. Пора расплачиваться.

— Сегодня я банкую, — Леонид величаво повёл рукой вокруг стола. В который раз Валентин подметил, как малец в таких ситуациях похож на своего отца барственными замашками. — Я тебе обязан. Сегодня, Вэл, я смог почувствовать сладость свободы…

Он преобразился на миг и трезво завершил фразу:

— Клянусь! Хороша жизнь без оков!

— Само собой, — сухо согласился Валентин, — но на халяву я не привык. Ты меня знаешь. За всё надо платить.

— Ну, ты у нас известный праведник, — отрешённо буркнул Леонид. — Не верь, не бойся и плати.

— Старого кобеля и могила не выправит, — пожал плечами Валентин и поднялся из-за стола. — Я мигом. Только ты меня дождись.

— А куда я денусь, — Леонид ухмыльнулся не спускавшим с него глаз девицам.

— Дождись, слышишь? Мне с тобой перетереть кое-что надо по завтрашнему дню.

— Понял я, понял, — отмахнулся как от надоевшей мухи Леонид.

* * *

Привыкшая и к худшему обращению дверь гостиничного номера отворилась, не противясь вёрткой отмычке, и Валентин, оглянувшись на пустынный коридор, воровато скользнул внутрь. Свет включил только в ванной, приоткрыл дверцу и осмотрелся. Отыскать одежду, которая днём ещё была на Леониде, труда не составило. Вот и то, ради чего он сюда явился. Жёсткий пакет находился в грудном кармане куртки. Кроме паспорта Леонида на стол выпал и конверт. Обычный, без марки и надписей, лишь на склейке чернилами отмечены чёрточки по каждой косой линии. Валентин, осторожно, не дразня судьбу, поднял конверт кончиками пальцев, внимательно осмотрел, приблизив к электрической лампочке. Это не оказалось лишним: на одной из сторон из-под склейки высовывался почти невидимый хвостик светлого волоска.

— Не доверяет Рудольф даже собственному сыну, — пробурчал Валентин, достал бритву из кармана и приступил к несложной операции.

Конверт раскрылся. Волосок, как покоился, так и остался на том же месте. Валентин извлёк сложенный наполовину лист. Торопливо прочитал. Записка оказалась до удивления короткой. Ни слов приветствия, ни имени адресата, ни сведений об авторе она не содержала. Валентин, поспешая, сложил записку, вернул её в конверт и аккуратно запаковал. Так же бережно распорядился он и с самим конвертом, одеждой Леонида, после чего выскользнул из номера.

* * *

Одна из девиц, придвинув стул поближе к Леониду, уже шаловливо теребила его кучерявую гриву, когда Валентин вернулся в ресторан. Вторая, устроившись рядышком, потягивала ликёр из фужера осоловевшего кавалера, игриво выкатив глазки на подошедшего к столу его приятеля.

— Причаливайте, молодой человек, — протянула она руки к Валентину, как к старому знакомому.

— Скоренько ты, — оторвался от своей подружки и Леонид. — Как тебе эти кошечки? Знакомься…

— Обойдёмся, — хмуро остановил его Валентин. — Ты, я гляжу, времени не теряешь.

— Обрати внимание, Вэл, — блаженствовал Леонид, — рекомендую. Это Нэля, а эта Соня.

— Софья, — поправила ласково брюнетка.

— Выбирай любую, я уступаю.

— Хороши, — одобрил тот, не удосужив взглядом ни игривую блондинку, ни статную брюнетку, — только пусть погодят до поры. Я говорил тебе, что дело одно перетереть надо? Забыл уже?

Валентин плеснул водки в рюмку и опрокинул в рот. Жест был более чем красноречив, чтобы девицы встрепенулись и поспешили от стола с недовольными мордочками.

— Не горячись, командир, — капризным тоном затянул Леонид и помахал подружкам рукой. — Почистите шёрстку, малютки. Я вас кликну.

Валентин налил и выпил водки ещё.

— Куда гонишь? — Леонид оставался в лирической эйфории. — Смотри, переберёшь, вкуса женского тела не почуешь.

— Ты женщинами их величаешь? — брезгливо кивнул в сторону удаляющихся фигур Валентин. — Этим любой мужик сойдёт. Им не ты, им деньги твои нужны!

— Что это тебя повело, Вэл? Денег жалко стало? Ты вроде жлобом не был.

— Да о другом я! — нервно махнул рукой Валентин. — Как ты не поймёшь? Разве это женщины? Бабы продажные! Сейчас под тебя ляжет, а через час другому даст! Мразь!

— Ох! Ох! Чистенький нашёлся! — ядовито и зло зашипел Леонид. — Значит, такие бабы тебе не подходят! Ты в таких не нуждаешься!

— Молчи, щенок! Чего бы ты понимал!

— Слушай, Вэл! — Леонид вскочил на ноги, глаза его сверкали. — Выбирай выражения!

— Да кто ты есть? — Валентина обуяла злость, он и сам толком не мог в себе разобраться, что это его понесло: то ли записка, которую Леонид должен был тайком передать кому-то, то ли гадкое содержание этого коварного письмеца или наглость безобразных девиц? Однозначно, его душу уродовали и то, и другое, и третье. Но больше всего сейчас бесил поступок Рудольфа. При всей окрепшей неприязни к нему, казалось, никогда он не чувствовал столько ненависти. Вот гад ползучий! Что затеял! И как всё злодейски обставил!.. Теперь всю злость он невольно выплёскивал на сынка Рудольфа, которого и сам отец, оказывается, ни во что не ставил!

— Хорош, Вэл! — Леонид, едва сдерживая себя, подрагивал кулаками. — Кончай бузить! Уймись!

— Сядь, сопляк! — Валентин схватил красавчика за горло и сжал так, что Леонид захрипел, синея. — Не вякай на меня. Раздавлю!

Он отбросил от себя дёргающегося Леонида, тот, свалив несколько стульев, устоял на ногах. К ним бросились редкие посетители ресторана, засидевшиеся в поздний час, официанты. Леонид поправил модный пиджачок, с деланым спокойствием возвратился к столу.

— Ты что? Из-за баб, что ли? — будто ничего не случилось, тронул он за плечо Валентина.

— Не люблю, когда из моей рюмки любая сука лакает!

— А ты сам-то лучше?

— Поговори ещё! — Валентин схватил бутылку водки, услужливо принесённую подоспевшим как нельзя кстати официантом, наполнил фужер до верху, выпил в один миг, утёрся рукавом, к закуске не притронулся.

— Не видал тебя таким, — маячил за его плечом Леонид. — Нажраться изволили, уважаемый. Зарекусь теперь с тобой пить. Нельзя, оказывается, тебе ни одной рюмки.

— Можно, — буркнул Валентин, — только без грязных шлюх.

— Ты что же, однолюб?

— Не твоего ума дело.

— Вот, оказывается, в чём закавыка! — криво усмехнулся Леонид. — Небось и зазноба у тебя нетронутая имеется?.. Единственная… Ждёт не дождётся…

— Хватит, тебе говорю! Не начинай. Все равно не поймешь.

— Да уж куда нам, ущербным!

— Заткнись!

— Не из-за неё ли на рыбнице ты пацанам морды крушил? Циклопа чуть на тот свет не отправил? А я гляжу, что это ты на повариху глаза пялишь!

— Замолчи, я сказал!

— Так знай, что твоя краля, на которую ты молишься, такая же дешёвка, как и эти шлюхи! Только эти не строят из себя недотрог!

— Что ты сказал, гадёныш? — Валентин бросился к Леониду, схватил за грудки. — Повтори!

— И повторю! Её Рудольф уже обрюхатил! Спит с ним давно! А тебя, дурака, сюда загнал! С глаз долой! Чтобы не видел ничего и не догадывался!..

Лучше бы Леонид помолчал. Не договорив, он обрушился вниз от жестокого удара, зацепив стол, с которого всё содержимое вдребезги разлетелось по паркету.

— Мужики! — подлетел к Валентину официант. — Что же вы творите? За вами убирать до утра.

— Успокойся, — сунул ему пачку зелёных ассигнаций Валентин, потирая кулак, — оттарань мальца в номер, а мне бутылку принеси и закусь.

Ссутулившись, он зашагал из зала.

— С Волги заезжие? — подлетел к официанту такой же шустрый партнёр.

— Угу, — пряча деньги, уважительно кивнул тот. — Оттеля.

Одни, другие и прочие

Если все здания города собрать в кучу и, подобно Шагалу, взлететь вместе с любимой в небо, взирая сверху на бестолковую суету внизу^[12], это строение по величине, конфигурации и мрачности затмит всё остальное.

До революции здесь обосновалась жандармерия, и улица получила название «Полицейская»; потом, в первые годы новой власти, лихие пожарные заселились в здание с двадцатью четырьмя лошадиными упряжками, гвалтом, гиком и звоном, будоража обывателей днём и ночью. Спокойствие воцарилось позже, и улица стала называться заковыристым именем какого-то французского бунтовщика, порубившего головы многим европейским монархам и этим прославившимся на века. Теперь здесь воцарились долгожданная тишина и советские милиционеры со своим начальством.

Трамваи сюда не заворачивают из-за отсутствия шпал и рельс, троллейбусы — не имея манёвра развернуться; проникновению автомобилей препятствуют пугающие дорожные знаки. С некоторых пор здесь поселились тайна, запрет и страх. Гадкое предчувствие обязательных бед и неприятностей закрадывается в душу каждого, перешагнувшего порог этого учреждения по вызову хозяев. Что происходило внутри, известно немногим, а неведомое — самое мучительное чувство, но майор Квашнин как раз принадлежал к тому меньшинству, кто был посвящён во все секреты этой конторы. Сегодня он полагал ещё более расширить кругозор: в Управлении внутренних дел проводилось грандиозное совещание, поэтому на своём невпечатлительном «москвиче», чтобы не опоздать, он гнал вперёд, нарушая все заповеди дорожного устава и злоупотребляя служебным положением.

Накануне от начальства просочился слух о готовящейся серьёзной проверке из министерства, поэтому Максинов срочно трубил общий сбор. Поговаривали, будто генерал в большом гневе, без головомоек, внушений и напутствий не обойдётся. Докладов никаких не писалось, но Макс и без доклада умел погубить любого подчинённого, когда ему этого хотелось. Любого поставить во фрунт, если попадёшь под горячую руку. Поэтому на таких совещаниях многие начальники сжимались в креслах, не высовывая лишний раз головы, прятались за чужими спинами, уткнувшись в кучу бумаг на коленях, вытащив их заранее из папок и портфелей. Знали, что генерал имел привычку вдруг ни с того ни с сего поднять любого и задать вопрос, казалось бы, к обсуждаемой проблеме не имевший никакого отношения. Но попробуй не ответь! Кончались такие внезапные совещания по-разному, но всегда запоминались. Иногда входил в зал какой-нибудь бедолага с портфелем начальника, а вылетал налегке, без должности.

Перед Максиновым трепетали все — от рядового до полковника, а генералу другого не требовалось.

Квашнин едва успел занять своё место в отведённом следственному отделу ряду кресел, как двери зала совещаний отворились, и дежурный зычно рявкнул, подбросив собравшихся на ноги: «Товарищи офицеры!»

Максинов шёл первым, ни на кого не глядя. Легко, красиво, зло. Седой, в ладно сидящей на его статной фигуре форме с золотым шитьем и погонами, он мог казаться привлекательным, не будь на его лице безжалостных ястребиных глаз и маски брезгливого превосходства.

Поодаль, на дистанции в несколько шагов, степенной цепочкой держались заместители. Их было пятеро, каждый — неординарная личность. Толстый и громоздкий, выслужившийся из «гаишников» и ещё в их крикливой среде получивший прозвище «автобус», двигался первым. Следом аккуратный, партийных манер человек в интеллигентных очках. Но сними он очки, и без них стала бы видна его гражданская сущность. Когда-то судьба нещадно подшутила, поместив его в милицейские штаны, да так и оставила на всю жизнь. При нём имелась такая же гражданская папочка на замочке, которую он бережно нёс под мышкой. Наступал ему на пятки вышколенный служака с лицом робота. Казалось, он всё время получает посылаемые только ему команды-сигналы: вперёд! Налево! Направо! Стой! И слепо следует им.

Чуть поотстав от отцов-полковников, косил глазами моложавый татарин, явно стесняющийся своих четырёх маленьких звёздочек. Но грудь свою капитан держал высоко, с трудом скрывая норов жеребчика. Замыкал команду напомаженный красавчик с головой, блестевшей от бриолина и физиономией дамского угодника. Впрочем, был и шестой, но этот к руководству никакого отношения не имел. Начальник секретариата поднялся на подиум для соблюдения формы: пробежал вдоль стола, накрытого красным сукном, проверил наличие на должных местах бумаги, ручек, карандашей, коснулся рукой бутылок минеральной воды, поднял вопросительный взгляд на генерала и, получив утвердительный кивок, мгновенно налил в стакан бурлящий напиток. Вытянулся в стойке, оглядел зал, и исчез.

Никого из посторонних на совещание приглашено не было. Это ещё более смущало аудиторию. Старым служакам было известно: генерал любил приглашать гостей на свои ассамблеи — полугодовые совещания. Итоги работы за год не обсуждались без руководителей и первых лиц областного комитета партии, облисполкома, министерства. Сегодня генерал пренебрёг традицией, и это тревожило.

Квашнин, редко присутствовавший на подобного рода мероприятиях, наблюдал за происходящим с интересом. По неопытности он дёрнул было за локоть одного знакомого, чтобы поздороваться, толкнул легонько другого, но, получив в ответ гусиное шипение, остерегся и затих. К тому же рядом сидящий коллега, майор Аряшкин, так на него глянул, что Квашнину стало не по себе, и желание повеселиться испарилось совсем.

Генерал выступать с докладом не собирался. Не озвучив причины сбора, не поднимая головы, почти неслышно для зала, но вполне понятно для коллег за столом завёл разговор об общих проблемах: едва прошёл квартал, а рост преступности очевиден, много жалоб поступает от населения в аппарат, подводят участковые, далёкие от народа. Есть проблемы в организации аналитической работы мозга милиции — её штаба, он многозначительно глянул на одного из своих замов. Тот мгновенно отреагировал согласным кивком головы — учтём замечания! Все ждали, когда начальник заговорит о главном — о грозящей проверке из министерства и начнётся, наконец, то, ради чего их собрали. Но Максинов совсемрасслабился, остыл, не задымившись, предоставил слово заместителю. Все вздохнули, переводя дух. Ложной оказалась на этот раз тревога. Бывает. Перегнули палку адъютанты, нагнетая обстановку.

Заместитель долго протирал очки на трибуне, потом полез в свою папочку за бумагами, начал старательно копаться. Складывалось впечатление, что он не знал, зачем его подняли. В зале завеселело, пошли тихие, а затем откровенные разговоры. Квашнин разочарованно принялся оглядывать аудиторию, поняв, что зря потратил время. К таким «посиделкам» он привык, теперь главное заключалось в том, чтобы вовремя выскочить из зала и успеть занять место в столовке на первом этаже. Иначе беда — и в очереди простоишь, и ничего вкусного не достанется.

Заместитель между тем, начав в обычной манере — издалека и занудно, минут тридцать плутал в общих рассуждениях, затем перешёл на лозунги, как обычно бывало: партийная закваска глубоко въелась в его интеллект. Не дожидаясь полного провала, генерал перебил его, посадил и поднял другого заместителя. Тот не продержался на трибуне и пяти минут, генерал погнал его, недовольно махнув рукой. Квашнин напрягся, не зная, что думать. Подобного видеть не приходилось. События на подиуме не вписывались в обычную схему совещаний, всё происходило, подчиняясь одному человеку. Дирижируя спектаклем, генерал делал это жёстко, без церемоний, подводя известный только ему сценарий к кульминации. Обстановка в зале изменилась. Сидящие почувствовали движение лёгкого ветерка, предвещающего обещанную бурю. Максинов больше никого не приглашал подняться на трибуну, молчал, словно забыл, где находится и ради чего собрал высший эшелон милиции, наконец, хмуро глянул в зал, кого-то отыскивая, а найдя, зло уставился на него. Напряжённая тишина повисла в зале. Генерал не произносил ни слова. Пауза явно затягивалась. Немел и тот, которого съедали ястребиные глаза начальника. Наконец все услышали:

— Мне представляется, каждый из вас проникся истиной, по какому принципу оценивается результат работы каждого из нас. Тем более в нашем деле, где все мы на виду. Надо ли повторять, что я всегда не терпел чинуш, бумагомарателей и любителей подкрасить показатели работы!

Зал затаился.

— Скажите мне, как расценивать действия милиционера, призванного раскрывать любое преступление, но…

Генерал остановился, не торопясь, налил водички и оглядел зал:

— Но он укрывает его! Более того, принимает все меры по уничтожению следов преступления и преступников!

Максинов медленно и тяжело поднялся на ноги.

Зал стыл в ожидании.

— Так, майор?

Тот, с кого генерал не спускал глаз, поднялся на ватных ногах.

— Так, Игралиев?

— Не понял вас, товарищ генерал!

— Не понял, говоришь? Тогда расскажи мне, начальник районного отдела внутренних дел, как ты додумался безнаказанно отпускать на волю жульё?

Передние ряды в зале привстали на ноги, остальные задирали головы, пытаясь разглядеть, что происходит впереди. Виден был один генерал. Он возвышался надо всеми, как вождь, идол, Бог.

— Чёрную икру бадьями воруют, а он и носом не ведёт! Мало того, считает это баловством!

Зал зашумел, нервные повскакивали с кресел.

— Я жду ответа, майор!

Вопрос был задан. На него следовало отвечать. Майор, мало напоминая начальника райотдела, промямлил невразумительное, а вскоре совсем замолчал.

— Кто-нибудь понял, что ответил мне этот человек? — лицо Максинова медленно багровело. — Идите сюда, майор, — поманил пальцем генерал. — Посмотрят все на вас. Может, здесь услышат ваш голос!

Майор взобрался на подиум, долго искал место, где ему требовалось встать. Возле него уже маячил начальник секретариата, выскочивший неведомо откуда, но оказавшийся как раз вовремя. Он и поставил майора куда надо, поддерживая рукой на всякий случай. Тот оставался в прострации, слабо догадываясь, что настала его Голгофа.

— За грубейшее нарушение закона!.. За попрание офицерской чести!.. Начальника районного отдела внутренних дел, бывшего майора милиции Игралиева Назыма Имангалиевича уволить с должности и лишить офицерского звания! — Максинов выговорил это не торопясь, громко и зло, чтобы отозвалось в ушах каждого, а после паузы рявкнул: — Полковник Мовчанов, прошу вас!

Грузный «автобус» подскочил со стула, чеканя шаг, несмотря на мешающий живот, рванулся к бледному майору и цепко опустил на его плечи тяжёлые лапы. Треск резанул уши присутствующих. Погоны слетели с плеч майора, «автобус», развернулся, едва не сбив с ног пошатнувшегося Игралиева и, возвратившись к столу, бросил погоны на стол перед генералом, как негожий трофей.

Выглядело всё это унизительно и страшно. Игралиев, кусая губы, едва держался на ногах. Его увёл всё тот же начальник секретариата. Зал охнул, а многие бывалые офицеры закрыли на миг глаза, опустив седые головы.

— Под суд пойдёшь, ничтожество! — процедил сквозь зубы генерал в спину бывшему начальнику райотдела, повернулся в зал и хлопнул, словно выстрелил, ладонью по столу. — Так будет с каждым, кто гнёт под себя закон! На снисхождение пусть не надеются хапуги и мразь! Милицию марать не дам!..

Максинов кричал в зал ещё долго. Квашнину стало не по себе. Он почувствовал надвигающуюся беду, голову обдало жаром. До мельчайших подробностей он начал перебирать все события последних дней: с кем общался, что делал, о чём говорил? Нет, он нигде не прокололся! Исключалась и прослушка телефона. Лишь с Ковшовым он вёл разговоры по поводу таинственного острова, неведомых захоронений, проделках работников Игралиева с отказными материалами о задержании икры. Вся операция затевалась и обсуждалась в кабинете Данилы, в областной прокуратуре. Один на один. И прокурор Жмурков ещё не запрашивал «отказники» для проверки. Данила обещал сразу сообщить, как только такая команда будет дана. И вот на тебе! Генерал от кого-то узнал, опередил их и ударил первым.

Квашнин не был трусливым человеком, но и его, как многих в зале, коснулась нервная неприятная дрожь. Он неуклюже поёжился, даже передёрнул плечами. Показалось, что кто-то читает его мысли, прожигая насквозь его бедную голову. Когда наконец наваждение исчезло, в зале никого не было. Совещание окончилось.

Каждого губит страсть^[13]

Валентин рыскал по городу в поисках Вики уже второй день. Время, отведённое ему на поиски, заканчивалось. Тот, в подворотне, следивший за ним и оказавшийся своим, больше двух суток ему не отмерил. Но попытки пока никакого результата не давали. А всё оттого, что действовал он вслепую.

К Леониду после драки в питерской гостинице обращаться было бесполезно, тот замкнулся так, что домой они возвращались порознь. Матвеич погнал сразу, лишь только он заикнулся о поварихе. Рудольфа найти не удалось. Тот словно сгинул.

Единственным источником информации оказался голубоглазый мальчонка по кличке Сыч, занимавшийся теперь готовкой на кухне, но и тот, как оказалось, не видел Викторию более полутора месяцев с тех пор, как она отлучилась, по его словам, в город, да так и не вернулась.

Валентин обвинял себя во всех грехах, ругал прежде всего за гордыню, но были и у него причины: с середины весны Рудольф отправил их с Леонидом по разным городам. В поездках они провели всё лето до поздней осени, лишь на короткое время возвращаясь домой, чтобы доложить Рудольфу о заключённых сделках, и тут же отправлялись с новыми поручениями. Делал это Рудольф намеренно, преследуя какие-то свои цели, или это была необходимая торопливость, тогда Валентин не задумывался. Некогда было думать. А теперь, мучаясь и переживая за Вику, понял: Рудольф делал всё осознанно, специально гнал его с глаз долой, а сына пристроил за ним приглядывать.

Единственным, позволявшим уцепиться за след, были слова Сыча, что Вика ушла налегке, без вещей и поклажи, но с ведома Рудольфа. На все остальные расспросы Сыч отнекивался, отвечал: хозяин повариху не искал и ни разу не интересовался её отсутствием.

Вот где таилась разгадка!

Виктория пропала с рыбницы с ведома Рудольфа. Он всё и организовал. Это несомненно. Другое дело: каковы причины, а главное — каковы его намерения? Если Рудольф замыслил недоброе, Вику уже поздно разыскивать. Эта страшная догадка обожгла Валентина. Он немел от тягостного предчувствия. А что?.. Ничего исключительного в этом не было. Нельзя сбрасывать со счёта и эту версию. Вдруг Вика дрогнула, поддалась, прокололась на какой-нибудь мелочи, а Рудольф узнал всё или начал догадываться?

Валентин гнал от себя ужасные мысли. Времени у него оставалось мало. Надо искать, используя все средства, думал он лихорадочно, и вдруг его осенило. Как же сразу он не проверил этот вариант? Конечно, надо найти тот дом, в котором они с Викой провели первые дни, попав в город. И Валентин рванул туда.

Дверь оказалась запертой. Он в этом убедился, понаблюдав за домом несколько часов. Он не подходил к подъезду, не рисовался лишний раз, вдруг Рудольф уже приставил к нему своих соглядатаев. Леонида ведь теперь при нём не было. Ночь он провёл в засаде. На окнах не дёрнулась ни одна занавеска, огня не зажигали. К утру, промёрзший до костей, Валентин забежал в ближайший магазинчик выпить, чтобы как-то согреться да перекусить. Продавщицы — две молоденькие девчушки — оказались на редкость весёлыми и языкатыми, но ничего о жильцах из приметного особнячка не знали. Предстояло нудное занятие: закосить под приехавшего родственника и приступать к отлову болтливых соседей. Но дело это было не только хлопотливым, но и опасным. Можно было сразу нарваться на прихвостней Рудольфа, а это значило раньше времени засветиться. Однако других возможностей он не находил…

Придя к такому печальному выводу, Валентин уже собрался было покинуть своё укромное местечко на пеньке под деревом в скверике, шумном от детского крика, когда к дому, с которого он не сводил глаз, подкатил легковой автомобиль. Из «Волги» вышел шофёр, открыл заднюю дверцу и, приняв запеленатый одеяльный сверток, помог выбраться на воздух женщине. Вдвоём они двинулись к дому. Тут только в измождённой спутнице шофёра Валентин распознал Вику. Она заметно исхудала, изменилась лицом, утратила былую лёгкость в походке. Он хотел окликнуть парочку, но вовремя опомнился. Шофёр нёс ребёнка! Новорождённого ребёнка! Всё, что зло бросил ему в лицо пьяный Леонид в ресторане, оказалось правдой!..

Между тем парочка скрылась в доме. Двери закрылись, и дом опять затих. Валентин приходил в себя, приводил мысли в порядок, когда из дома вышел тот же мужик, но уже без свёртка, сел в машину и та, обдав улицу вонючим выхлопным газом, скрылась. Валентин сжался на скамейке, уронив лицо в ладони. На какое-то мгновение он утратил способность воспринимать увиденное. Что же в этом мире святое!.. Во что верить?..

Ему вдруг вспомнилось детство. Заброшенная деревенька. Церковь, куда силком его тащила мать. Доходило до крайностей. Мать хваталась за розгу, и он, плача, бежал впереди неё, словно телёнок, к белому строению, куполом упирающемуся в небо. Розга жгла спину, ноги, оставляя кровавые следы. Мать не терпела неповиновения. И в церкви, когда она гнула ему голову вниз, отмеряя поклоны. Но однажды он вырвался из-под её рук и вскинул глаза вверх. Сам, упрямо ослушавшись. И обмер. Сверху, с потолка, с небес, куда он не смел поднять глаза, страшась бородатых гневных идолов, на него лились пронизанные нежностью, любовью и состраданием огромные голубые очи неведомого сияющего создания. Влажные от слёз, они пронизывали насквозь, устраняя боль, злость и все его обиды.

— Кто это? — обомлев, повернулся он к матери.

И услышал:

— Божья Матерь, глупый. Защитница наша. Радуйся!

И вот, когда мимо прошла Вика, ему пригрезились эти глаза, полные нежности, добра и всепрощения…

Дверь он открыл собственной отмычкой, вошёл в квартиру. Вика узнала его сразу, лишь он возник на пороге, но не вскрикнула, не испугалась его внезапному появлению, как будто давно ждала. Тихо спросила, поднявшись с дивана от ребёнка:

— Ты? Нашёл всё-таки?..

Валентин молчал. Мыслей было много, а слова вылетели из головы. Будто кто-то чужой мешал ему говорить. В комнате их было двое. Кто же этот третий, связывающий ему волю и язык? Валентин наконец понял. Вот он! Лежащий на диване крохотный человечек! Ребёнок! Он незримой границей разделил двух взрослых людей. Валентин проглотил слюну. Не пьющий без надобности, он сейчас пожелал напиться. Захотел захмелеть. Чтобы было легче найти первое слово.

— Ты похудела, — сказал он, не узнав своего голоса и чтобы скрыть дрожь, присел на ближайший стул.

Всё в этой комнате оставалось в прежнем положении — когда они жили с Викой здесь. Телефонный аппарат. Стол. Картина с охотниками над ним. Даже стулья оставались стоять на прежних местах. Диванчик этот. На него они разместили тогда возвращающегося к жизни Рудольфа. Кто мог предположить такую ситуацию? Бред! Теперь на этом диванчике копошилось дитё этого человека, спасённого ими от верной гибели…

— Куда ты пропал? Что-нибудь случилось? — сказала она тихо и как будто для себя спросила, чтобы что-то говорить; она не поднимала на него глаз и не отходила от ребёнка, прикрывая его от Валентина.

Он попытался взять себя в руки. Конечно, начинать следует ему. Что он размяк, как баба? В конце концов, их связывают и другие, более обязательные отношения, известные только им двоим. Он должен от неё всё сам услышать, поэтому ему надо быть жёстким, ведь ей придётся быть откровенной.

— Это его ребёнок? — кивнул он головой в сторону дивана, ещё надеясь на чудо.

— Его, — ответила она, опустив ещё ниже бледное лицо.

— Как ты могла?

— Это долго объяснять, Валя… — сказала она.

— Он изнасиловал тебя? Взял силой?

Она едва откликнулась, пересиливая боль:

— Не спрашивай. Этого не объяснить…

Он ожидал всякого, но только не такого ответа и безразличного её спокойствия. Его прорвало. Все чувства, мучительные переживания, копившиеся внутри с того самого вечера, когда Леонид его оглушил наглым оскорблением, вырвались наружу в отчаянный крик:

— Да ты думаешь, что говоришь?! Ты хотя бы догадываешься, что наделала? Знаешь, чем тебе может это грозить?

Она не смутилась, заслонила спиной ребёнка и сурово его одёрнула, впервые взглянув в глаза:

— Замолчи, Валя. Дитё разбудишь.

— Какое дитё! — неистовствовал он. — Кому оно нужно? Капкан это твой! Петля!

Женщина присела на диван, опустив голову, спина её дрожала. Сквозь ситцевое платье выпирали острые лопатки и позвоночник, длинная красивая когда-то шея теперь отчаянно взывала к милосердию и пощаде. Но Валентин уже не мог себя сдерживать:

— Ты чуть не провалила всю операцию! Думаешь, Казимир погладит тебя по головке? От него прощения не жди! Не разжалобишь ты его этим сучонком!

— Что ты говоришь, Валя? — женщина, не поднимая головы, разрыдалась. — При чём здесь ребёнок? Одумайся.

— Из органов погонят железной метлой, да ещё и под суд загремишь! А то и круче Казимир кару завернёт, — спуская пары, но, ещё не остыв, почти прошептал Валентин. — Забыла нашего выдумщика-затейника? Казимир никого не щадит ради дела.

— Да что же ещё может быть хуже? — заплакала Виктория.

— Наш полковник на выдумки горазд, — буркнул Валентин. — Не нам с тобой обсуждать. Я одного не пойму, как ты могла допустить это?

— Не понимаю я тебя, Валя.

— Не могла обойтись без ребёнка-то?

Женщина плакала, по-детски шмыгая носом:

— Одна я осталась… Ты пропал…

— Ну что ж от этого?! — опять закричал Валентин. — Я пропал!.. Дело всё захотела развалить без меня? Провалить задание!.. Да за это!..

Женщина прижала к груди ребёнка, укрывая его своим телом от неистовавшего мужчины.

— Нет, здесь другое. Не договариваешь ты, — вдруг сменил тон Валентин и затаенно добавил: — Вы с Рудольфом бежать задумали вместе. За бугор. А?.. Правильно я кумекаю?

— Что ты такое говоришь, Валя? — Вика подняла глаза, полные слёз. — Что ты говоришь? Куда бежать? За какой бугор?

— За границу! — вырвалось у Валентина. — Я сам записку Рудольфа читал. У Лёньки пьяного вытащил. Отец сына предал. Здесь его оставляет, а сам за бугор собрался. В Финляндию надумал. Паспорт уже заказал заграничный…

Валентин остановился. Бездонные голубые глаза Вики поразили его отчаянием и болью. Он смутился, невнятно буркнул:

— Ты что же?.. Ничего не знала? Этот гад и тебя здесь бросить собирался! Вот сволочь!

— Какая заграница?.. — шептала белыми губами Виктория. — Что ты говоришь, Валя? Какой паспорт? Я его не видела с тех пор, как меня его шофёр в роддом отвёз. Ты не придумал всё, Валя?

Валентин смолк, обескураженный. Его насторожило переменившееся выражение лица Вики. Женщина едва открывала губы, лицо её совсем посерело, она находилась в обморочном состоянии.

Валентин бросился за водой. Но это оказалось лишним. Виктория уже взяла себя в руки, впилась в Валентина жёстким цепким взглядом:

— Ещё что он задумал?

— Значит, тебе ничего не известно?.. Один собрался за бугор?

Виктория, не отвечая ничего, словно Валентин перестал для неё существовать, нагнулась к ребёнку, прижала к себе. Тот разбуженный, что-то лепетал.

— Нет, плохо он меня знает, — сжал зубы Валентин. — Сначала он в тюряге посидит! Здесь, у нас. В России-матушке. Покормится сухарями да отвыкнет от икры. Лет пятнадцать! А потом пусть мечтает о заграницах. Я ему устрою променад по Сибири и Магадану!

Валентин смолк. Надо было уходить. И так он наговорил много лишнего. Он встал.

— Ну, Вика, не поминай лихом, — сказал он в склонённую спину женщины.

Она не повернула головы, не произнесла ни слова. Он вышел из дома так же незаметно и тихо, как вошёл.

* * *

Женщина, почти не двигаясь, оставалась подле заснувшего ребёнка до утра. Прикрывала, согревала его своим теплом, кормила грудью, тихо что-то нашёптывала, напевала, когда тот шевелился. Лишь только забрезжил рассвет, она тихо поднялась, прошла к умывальнику, привела себя в порядок. Заглянула в зеркало, всматриваясь в своё отражение сосредоточенно и пытливо, поправила волосы, сняла с шеи ожерелье из чёрного жемчуга, полюбовалась им сквозь слёзы и положила на стол. Вернулась к ребёнку. Тот безмятежно посапывал во сне. Она наклонилась над ним.

— Милый, — прошептала она ему в закрытые глазки. — Не дам я тебя на позор. Пока ты солнышка не видел, по травке не ступал, ничего тебе неведомо. Не буду я тебе душу мутить, жизнь калечить…

Ребёнок чуть шевельнулся, вздрогнув от её близкого горячего дыхания и прикосновения губ.

— Не будет тебе больно, сердечко моё, — она мягко положила ему на головку большую подушку и, рыдая, прижалась к ней грудью. — Прости, свою грешную мать…

Умному — мигнуть, глупого — палкой стукнуть^[14]

Боронин, опередив Игорушкина, в кои веки позвонил сам.

— Гостя ожидаешь? — не здороваясь по своему обыкновению, вкрадчиво спросил он.

— Встретил уже, Леонид Александрович, — смутился прокурор области.

— А чего молчишь?

— Так он только прилетел. Ещё в гостинице. С дороги себя в порядок приводит.

— Поудить?

— И не знаю пока. Проездом. Без предупреждений. Всего на один денёк.

— Откуда же? Не из столицы?

— Из Гурьева.

— Что так?

— Судак там гибнет. Весь Урал завален дохлой рыбой. Кверху брюхом плывёт.

— Как же так? Это что же случилось?

— Дело уголовное возбудили. Расследуют. Вот Генеральный и послал его разобраться.

— Трагедия!

— Иначе и не сказать. Завод какой-то наверху траванул. Мы ещё у себя следим, а у них в Казахстане такое творится!..

— И у нас не всё гладко, — оборвал прокурора области Боронин. — Ты забыл про наш комбинат? Сколько мы с ним мучаемся, а отстойников настоящих для его дерьма до сих пор не построили. Прорвёт в Волгу, и мы вверх брюхом поплывём.

— На днях, Леонид Александрович, я директору этого комбината представление подписал…

— Он твоими бумажками одно место подтирает, — хмыкнул в трубку Боронин, — ты уж извини меня, Николай, их сажать давно пора.

— Заслужили, Леонид Александрович, заслужили архаровцы, — согласился прокурор, — тюрьма плачет, но рычагов таких ещё не придумали в государстве.

— Вот об этом с твоим гостем мы и поговорим у меня сегодня. Ты передай ему мою просьбу. Я буду ждать во второй половине дня. Приходите без звонка. Как его звать-величать-то?

— Олег Власович… — растерялся прокурор.

— Не знаю ещё. Недавно назначили?

— Вместо Найдёнова. Командует Главным следственным управлением.

— Ну вот, грех прятать такого гостя, — пожурил Боронин и повесил трубку.

А Игорушкин утирал платком взмокшие от напряжения лоб и шею. Вот влип, так влип! Попал прямиком между молотом и наковальней! Прилетевший накануне новый заместитель Генерального прокурора ещё в аэропорту сразу его предупредил, что визит неофициальный, он исполняет особое поручение Рекункова, на всё про всё ему отведены сутки, поэтому никаких встреч, выступлений, застолий. Будет совсем хорошо, если о нём в области никто ничего не услышит, как будто его и не было. С тем и отправился он в гостиницу бросить вещи. Утром первым самолётом отбудет в столицу. И вот теперь этот звонок первого секретаря обкома партии! Как тот быстро всё проведал? Не иначе чекисты донесли! Оторвал бы он им уши!.. Но надо было что-то делать. Искать выход.

Игорушкин послал за Тешиевым. Своего заместителя сразу из аэропорта после встречи он быстрехонько отправил в ближайший к городу район. Там, в живописном месте, с давних пор располагался маленький домик, где при случае летом или весной сам прокурор области, махнув рукой на Кисловодск, коротал время. Домик расстроился со временем, преобразился и начал принимать наезжающих гостей из столицы. На берегу речки в тени деревьев удобное лёгкое строение без причуд и излишеств устраивало всех, а побывавший там однажды сам Кравцов^[15] даже похвалил Игорушкина и никуда больше ездить не захотел. С удочкой, без служебной суеты и московских хлопот, он отдыхал здесь и душой, и телом.

Тешиеву поручалось срочно подготовить домик для внезапно нагрянувшего неизвестно с какой надобностью важного гостя, накормить рыбацкой ухой, организовать покой и отдых. Новому заместителю Генерального прокурора никогда ранее бывать в этих краях не приходилось, поэтому в грязь лицом ударить нельзя.

Оказалось, Тешиев, будто предчувствуя звонок Боронина, уже возвратился из района.

— Кстати, Николай, ты успел обернуться, — обрадовался Игорушкин и поведал заместителю о свалившихся на его голову заботах.

Маленький, сухонький и подвижный, тот, словно колобок, забегал-закатался по просторному кабинету прокурора области, замахал руками, зачесал затылок. Игорушкин, сняв китель, ослабив галстук на белоснежной рубашке, взирал на заместителя с верой и надеждой. Безвыходных ситуаций для Тешиева не существовало.

— Главное, ничего не пойму, — горевал прокурор. — Этот приехал явно с какой-то целью. В обком идти не желает. Сразу предупредил строго-настрого, чтобы о его приезде никому ни гугу. Это надо тебе? Самого первого секретаря обкома зреть не хочет! Перестал я понимать этих молодых из столицы!

Тешиев молчал, продолжая размеренно кататься по кабинету.

— А в чём дело? — рассуждал прокурор. — Что ему у нас понадобилось? Аж из Гурьева завернул!

— Был какой-нибудь конкретный разговор, когда ехали из аэропорта? — спросил Тешиев.

— Не было. Так-сяк, про погоду, про рыбалку… — махнул рукой Игорушкин. — Всё пустое.

— Что-нибудь попросил подготовить? Сведения собрать? — продолжал допытываться заместитель. — Аналитический материал, другую информацию?

— Говорю же, ничего! — поморщился прокурор и отвернулся от Тешиева к окну, как от надоедливой мухи. — Вот в этом всё и дело. Как на прогулку прибыл щёголь, лишь без шляпы и тросточки…

— За полторы тысячи вёрст? — разделил сомнения шефа и заместитель. — Нет. Ему наши щи хлебать ни к чему. Вы правы, Николай Петрович, здесь что-то кроется.

— Вот и я кумекаю. Не по наши ли души, Николай?

— Думаете, попрощаться с нами задумал Генеральный?

— А что? Незаменимых нет. И то скажи, по тридцать годков с хвостиком отпахали. Пора и меру знать.

— И пенсия не за горами, — загрустил зам.

— И пенсия рядышком, ты не ошибаешься, — печально поддакнул прокурор.

— Однако не так это делается, Николай Петрович, — вернулась надежда к заму. — Они сначала бригаду проверяющих подсылают. Проводят комплексную проверку. Обкладывают со всех сторон, как медведя в берлоге, а потом, хлоп! Предъявляют карты! Или сам пиши заявление, а не хочешь по-доброму, тогда извини, брат!

— Много ты знаешь! Эк, хватил… Компру собирают, да на ковёр, это когда набедокуришь, а у нас с тобой чего? Делали, как велено, здоровья не жалели, себя не берегли и другим спать не давали. У нас совесть чиста! Всю жизнь закону служили.

— Да, есть что вспомнить, — поддакнул заместитель.

— Подчинённых в руках держали. В области при мне ни один закон под себя не гнул и руки не грел на чужом горе.

— В таких делах, Николай Петрович, всё пришить могут, если понадобится, — вставил своё Тешиев. — Подведут такое к бороде — и нечем крыть.

— Что ты имеешь в виду? — поднял лохматые брови Игорушкин. — Говори, не стесняйся!

— Когда снимать приезжают, соберут… — задумчиво размышлял Тешиев, — приплетут и спички, которые мальцом в школьном туалете жёг.

— Что ты мелешь, Николай? — обиделся прокурор. — Какие спички в туалете? Я о серьёзных вещах с тобой, а у тебя шуточки на уме!

— Извиняюсь, Николай Петрович, не сдержался, — замер на мгновение Тешиев, поклонился неловко, опять заспешил по кабинету. — У меня привычка сызмальства: чем ближе капкан, тем душе веселей.

— Не замечал за тобой, — сердито хмыкнул Игорушкин.

— Я и сам замечать стал только на старости лет.

— Ну, напусти ещё ты на себя тоску, — пожурил заместителя прокурор. — Будем сидеть, как два сыча.

— Я к чему заикнулся про компру, жалобы разные, анонимки? — опять энергично замахал руками Тешиев, покатившись колобком. — Припомнить, насобирать всё могут. Того, прокурора, который пешехода ночью сбил и укатил с места, бросив умиравшего, не забыли?..

— Как же можно забыть? Единственный случай, — возмутился Игорушкин. — Дело уголовное в суд пошло. Виновного я уволил, суд его осудил.

— У них там, наверху, этот случай большой чёрной меткой обозначен в наших личных делах.

— Наговоришь с испугу… — отмахнулся прокурор. — В других областях и хуже дела были.

— За это и повыгоняли, — не сдавался зам. — А уцелевших продолжают страшить этими дамокловыми мечами. Натворил ещё чего — отвечай!.. Кстати, двух следователей вы арестовали за взятки?..

— Так ведь мы сами выявили этих негодяев! — возмутился Игорушкин. — Колосухин их и арестовывал. Он и дела в суд направил. Обоих осудили.

— Вот вам ещё два примерчика, — подвёл черту Тешиев. — Так что, если у кого желание найдётся, накопают.

— С тех пор сколько времени прошло, — рассуждал прокурор. — После приговоров, вступивших в законную силу, никто наверху и пальцем не шевельнул. У меня и объяснения-то были по всем этим случаям только по телефону. Да и те лишь с зональными прокурорами.

— Не шевельнул, — согласился заместитель, — но тогда Роман Андреевич Руденко командовал парадом. Он вас лично знал. А Александр Михайлович Рекунков^[16], как назначили его Генеральным прокурором, так ни разу к нам не заглядывал.

— Эк хватил! — крякнул и засмеялся прокурор. — Он на эту должность назначен без году неделя!

Смех его был безмятежен и искренен. Взрослый, могучего телосложения, важных государственных дел чин заливался беспечным ребячьим смехом.

— Зато Борис Васильевич нас не забывает, — смолкнув, поднял вверх палец он, довольный собой.

— Кравцов не из наших, — с сомнением покачал головой Тешиев. — Он с суда начинал, к судейским и ближе. Попомните моё слово, придёт время, он туда вернётся.

— Поговори у меня, мудрец-затейник, — беззлобно погрозил Игорушкин заму, — не накликай беду.

— Слыхал я среди обкомовских, — приблизившись доверительно к прокурору, снизил голос заместитель, — изменения на самом верху намечаются. Андропов идёт на место умершего Суслова, а там, гляди, и выше.

— Да куда же выше? — невольно напрягся и Игорушкин.

— Вот-вот, — Тешиев стих до шёпота. — Горячие головы почти не скрывают. Генеральный-то больше полугода, как болен, а поездка в Узбекистан совсем его доконала. Едва не раздавило его там: рухнул потолок на авиазаводе, куда его узбеки привезли. Только благодаря телохранителям и спасся. Прикрыли Брежнева своими телами, погибли, а его спасли. Но рёбра все поломаны.

— Хватит тебе нагнетать! — попытался унять зама прокурор, засуровел, поёжился. — Не раз Ильича прихватывало. Находись такие, что хоронить думали. А выкарабкался! Фронтовая закалка! Наша!

— Ходят слухи, в этот раз очень серьёзные у него проблемы со здоровьем.

— Ладно. Не наше это дело, — одернул зама прокурор. — Нам бы здесь со своими болячками разобраться. Одно точно: приехал Олег Власович неспроста.

— Поживём — увидим.

— Лучше будет, если сами загадку вовремя разгадаем. Бережёного бог бережёт, — назидательно изрёк Игорушкин.

— Боронину, очевидно, что-то известно? — высказал предположение Тешиев.

— Конечно! Иначе зачем ему эта встреча с Олегом Власовичем? — не сомневаясь, нахмурился Игорушкин. — Когда было, чтобы он сам звонил и напрашивался? Гостя нашего он раньше и в глаза не видел. Интересовался у меня его именем и званием.

— А я помню, как однажды звонил вам Боронин! — возразил прокурору заместитель. — Забыли, какой переполох он устроил, когда дело о приписках вы взяли к своему производству? Председатель парткомиссии Каряжин каждую неделю наведывался по поводу управляющего трестом Хомякова! Боронин тогда трезвонил регулярно!

— Было дело, — задумался прокурор, — но тогда…

— Тогда петух жареный клюнул! Вот и теперь ситуация на ту похожа.

— Погоди, погоди. Но Колосухин мне ни о чём чрезвычайном в последнее время не докладывал. Приболел я, правда. Но ты-то должен знать…

— Вроде не было ничего особенного в ваше отсутствие.

— Что-нибудь в милиции случилось? Максинов не звонил?

— Какой милиционер в своих грехах прокурору каяться будет? У генерала, как за каменной стеной.

— Колосухин без меня ни о чём с тобой не делился?

— Да нет вроде ничего особенного. Обижался на генерала, что тот на совещание его не пригласил. На днях… А рассматривал, между прочим, итоги работы по борьбе с хищениями икры и рыбных запасов.

— Прав Колосухин. Вопрос серьёзный, — согласился Игорушкин. — Я Виктора Антоновича понимаю и поддерживаю. Но позволь, какие итоги? По-настоящему, путина ещё только-только начинается!

— Ну, это уж их заморочки, — отмахнулся заместитель. — Заметьте, без нас генерал совещание провёл. А собирал весь аппарат и начальников райотделов милиции.

— Без наших районных прокуроров, конечно? — зло покривился Игорушкин.

— Без них, — кивнул заместитель. — Меня тоже не известил. А я слышал в обкоме партии, что на совещании этом генерал погнал с должности районного начальника.

— Это за что же? Кого?

— Молодого. Недавно в должности. А причина одна. Укрывал тот преступления от учёта.

— Подозрительные симптомы… — изумился прокурор. — Такого ещё не бывало! Когда бэхаэсэсники жуликов и браконьеров покрывали? Это же их хлеб! Тем более раскрытые преступления! У них же висяков не бывает.

— Особый случай, говорят, — покачал головой Тешиев. — Подробности знаю плохо. С икрой кто-то попался, а в возбуждении уголовного дела необоснованно отказали.

— Вот как? Здесь без корысти не обошлось! Прав генерал. Калёным железом выжигать надо такие факты!

— Вот он и погнал.

— А в каком районе произошло? Как там наш прокурор проспал такой случай?

— Да тоже молодой, — досадовал заместитель, — Жмурков Анатолий, мы его назначили туда на первый срок после Боброва.

— У Боброва такого бы не случилось, — уверенно отчеканил прокурор и сжал кулак. — Он милицию держал крепко!

Тешиев промолчал.

— А ты чего думаешь по этому поганому происшествию? — Игорушкин сурово глянул на заместителя, будто только что и не вёл с ним доверительного дружеского разговора. — Чего не докладываешь? Жмуркова бережёшь! Любимчиков защищаешь?

— О чём вы, Николай Петрович? — не обиделся Тешиев, привыкший к подобного рода перепадам в настроении шефа за двадцать совместных лет работы. — Какие любимчики? Закрутился я без вас. А ситуацию эту мы с Колосухиным обговорили. Я предложил к Жмуркову наших опытных людей послать. Чтобы выяснили на месте. Проверили, тщательно разобрались. Незаконные постановления об отказе в возбуждении уголовных дел, о которых речь шла, отменили, возбудили дела.

— Хитроумных не забудь, — зло буркнул прокурор. — Своих, кто заслужил!

— О них разговор особый, — поддакнул заместитель.

— По таким фактам надо возбуждать дела на самих работников милиции! — хлопнул ладонью по столу Игорушкин. — Если не будем пресекать уродства, обрастёт гнилью милиция. Отвернётся народ. К суду мерзавцев!

— Разжаловал Максинов майора, — напомнил Тешиев.

— Поделом! Мало негодяю! — не успокаивался Игорушкин. — А кого Колосухин послал к Жмуркову из наших?

— Ковшова.

— Одного?

— Достаточно, я полагаю.

— Ковшов справится, — согласился, подумав, прокурор. — Этот разберётся. Не звонил ещё оттуда? Вестей нет?

— Мне неизвестно.

— Узнай у Колосухина. Как возвратится Ковшов, пусть они с Виктором Антоновичем ко мне зайдут. Доложат результаты. Надо будет и со Жмурковым разобраться. Он-то куда смотрел? У него под носом преступления прячут, а он не мычит, не телится! Ослеп? Молодой, а дожился до того, что генерал в районе ему порядок наводит. Вот он, наш прокурорский надзор, Николай!.. Не зря меня только что Боронин тыкал носом за дерьмовый химзавод. Закрыть его давно надо было, а директора — в тюрьму за его проделки! Это, между прочим, твой участок работы, любезный Николай Трофимович, а за тебя меня носом в пол! Носом в пол!..

Когда наступали такие критические моменты, когда прокурор области закипал, словно самовар, когда расходился во всю мощь своих лёгких, он становился неуправляем. Чтобы предупредить подобное, его надо было пытаться остановить в преддверии такого состояния. Тешиеву были хорошо знакомы эти границы: обычно в это время прокурор становился необычно вежливым и культурным, величал подчинённых исключительно по имени и отчеству, забывая, что только что позволял обращаться к кому-то на «ты» и запросто окликать по имени: Николай, Виктор, Людмила… Вот здесь-то и следовало пробовать притормозить его «разбег»…

— Всё понял, Николай Петрович, — рискнул поймать такой миг заместитель.

— Это хорошо, что понял, — обмяк прокурор и отвернулся к окну.

Зелёная листва стучалась ветками в стекло. Яркое солнце рвалось в кабинет тёплыми лучами, согревая его ещё неокрепшее после болезни тело. Хорошая погода в этом году! И утро начиналось прекрасно! Игорушкин соскучился по работе, по общению с подчинёнными и пришёл необычно рано. Обошёл кабинет, открыл форточку. Его даже не особо озадачил звонок из Гурьева о срочном прилёте важной особы из столицы. Наоборот, он обрадовался возможной встрече с новым большим человеком. Обсудил с заместителем заранее, как надо будет принять гостя в домике на берегу речки, какие приготовить удилища, чем угощать. Вникал, по обыкновению, во все тонкости. И после встречи гостя в аэропорту ничего не смущало его. Единственная маленькая неловкость: Сорокин отказался от официальной части. Но и это его не насторожило. Ничего особенного, подумал Игорушкин, приезжий — молодой мужик, устал от нервной нагрузки, решил расслабиться. Что тут предосудительного? Все были когда-то молоды… Позволяли шалости… И вдруг его представления и планы напрочь поломал звонок из обкома!..

— Это хорошо, что понял, Николай, — повторил Игорушкин. — Но всё это теперь только потом… Потом, когда гостя проводим, а сейчас нам бы с тобой из-под молота выскочить.

— Вы это о чём, Николай Петрович? — не понял зам.

— Забыл уже? Как мне заикнуться Олегу Власовичу о просьбе Боронина? Он же предупреждал: никому не сообщать о его приезде?

— Николай Петрович, а вы что-нибудь о джиу-джитсу слышали? — вдруг остановился Тешиев и улыбнулся хитрой восточной улыбкой. — О японской борьбе?

— Да брось дурачиться, Николай! — отмахнулся прокурор. — У меня забот полон рот, а он с японцами лезет. Ты думай, как выбраться из ситуации.

— Нас в полковой разведке, в войну, книжку японца Ашикаги наизусть зубрить заставляли и каждый приём борьбы до мокрого нижнего белья отрабатывать.

— Ну что ты в самом деле, Николай? — не выдержал Игорушкин и хлопнул по столу ладонью от возмущения. — Хорош бузить! При чём здесь японская борьба? Войну приплёл! С кем воевать собрался?

— Приёмчик один вспомнил, Николай Петрович, — усмехаясь, успокоил тот Игорушкина. — Ойя уби шимэ^[17]. Так называется.

Прокурор области открыл было рот, да так и застыл, а заместитель, выдвинувшись на середину кабинета, двигая плавно руками и ногами в такт своих слов, начал показывать:

— Представим, на вас напали. Вы быстро схватываете правой рукой за большой палец разбойника, сжимаете другими пальцами руку противника и вывёртываете её от себя.

Игорушкин в замешательстве молчал, Тешиев изображал замысловатые телодвижения.

— Вы не прилагаете почти никаких усилий и не делаете рывков. Иначе покалечите нападающего. Но реакция мгновенна. Лишь только вы начнёте вывёртывать от себя руку противника, тот благодаря своему же напору мгновенно упадёт. На колени. Перед вами.

— Ну и зачем мне всё это?..

— Только непременно надо соблюдать одно правило.

— Что ещё?..

— Не забыть всё время улыбаться ему.

— Делай что хочешь, — махнул рукой прокурор, так и ничего толком не поняв, — но из этого дерьма надо вылезать чистыми.

* * *

Игорушкин с прилетевшим гостем, распивая чай в комнате отдыха, неторопливо вели беседу, когда дверь приоткрылась и маленькая головка Тешиева, а затем и всё его вёрткое и лёгкое тело проникло в кабинет.

— Разрешите, Николай Петрович? — спросив сначала глазами разрешение у гостя, проговорил заместитель. — Первый секретарь обкома партии Леонид Александрович Боронин звонил. Искал вас что-то…

— Ты же знаешь, я с приездом Олега Власовича переключил свои аппараты на приёмную, — буркнул Игорушкин.

— Я-то знаю. Да Елена, секретарша, вниз бегала. И сейчас её нет. Отлучилась, а за себя никого не оставила. Одно слово, девчонка! — извинился Тешиев. — Вот Боронин ко мне и дозвонился. Просил передать его просьбу.

— Что такое?

— Просил вас с Олегом Власовичем к себе во второй половине дня, — и зам любезно улыбнулся гостю.

— Это как же он проведал? — изобразил крайнее удивление Игорушкин.

— Ну, Николай Петрович… — не переставал улыбаться зам. — У него столько возможностей!

— Выпьешь с нами чайку, Николай Трофимович? — пригласил его Игорушкин, сглаживая неприятную паузу, и глянул на гостя, ожидая его решения.

— Присоединяйтесь, Николай Трофимович, — вынужден был буркнуть тот, размышляя о своём.

Известие заместителя его явно огорошило, но он вынужден был вежливо ответить на улыбку.

— Что скажете, Олег Власович? — Игорушкин, облегчённо вздыхая, отхлебнул из блюдца.

Чай и внезапный визит Тешиева согрели его душу.

Гость ёрзал на стуле. Визит в обком партии не входил в его планы. Более того, он был вреден. Неизвестны намерения первого секретаря обкома. Боронина он совершенно не знал, не имел о нем никакой информации, кроме того, что тот в области правит испокон веков, а выдвигался на партийную работу в верхние эшелоны ещё самим Сталиным. Да и теперь его позиции в Кремле были достаточно прочны, Брежнев ценит. От такого волжского карася всего можно ожидать. Начнёт вопросы задавать, интересоваться причинами поездки. Одним словом, разговором о поездке в Гурьев тут не отделаться. Спросит, зачем сюда завернул, а ведь Рекунков наказывал внимания не привлекать, о предстоящих действиях Генеральной прокуратуры и Андропова никому ни слова!..

— Наш первый, Олег Власович, — подсластил пилюлю Игорушкин, — имеет прямые выходы на самого Леонида Ильича, а тот страсть как любит пострелять кабанов, уток погонять на шлюпке… вот они и сошлись на этой стезе… Частенько, бывало, заглядывал к нам Леонид Ильич.

— Как это всё некстати, — только и смог поморщиться гость. — Но от такого приглашения отказаться не могу.

* * *

Прокурор области Николай Игорушкин редко бывал в столице. Не только потому, что не нравились московская суета, безрадостная погода, непривычный нагловатый шум и беготня, неприветливые, вечно озабоченные лица. Ему казалось, что там всегда от приезжих чего-то ждут: просьб, помощи, сувениров, и поэтому глядят свысока, капризно и неприступно. Даже швейцар в гостинице и тот морщился на человека с чемоданом, остановившегося у дверей.

Четыре раза в год в обязательном порядке он должен был бывать на итоговых совещаниях, но приспособился, изловчился и ездил два раза, а последние несколько лет и вообще появлялся только на годовых парадах, когда собирали прокуроров всей страны, чтобы взбодрить ленивых, поучить глупых, похвалить везунчиков, погрозить пальцем непутёвым. А вместе с этим указать перстом на новые прожекты прокурорского дела. Не быть на таком сборе — верное чепэ.

На таких ассамблеях выступал Генеральный прокурор страны и присутствовала высшая часть партийной власти. Порой позволял озадачивать своим появлением второй человек из Политбюро ЦК. Тогда ловили его малейшее слово, но обычно он многозначительно молчал, однако и это понимали особливо догадливые, чтобы потом в дружеских застольях после совещания, загадочно толковать каждую его мимолетную улыбку, искринку, мелькнувшую в глазах, или хмурый прищур бровей.

Поселяли приезжающих прокуроров в гостинице «Москва» на проспекте Мира, заранее освобождая её от прочей публики. На железнодорожном вокзале встречала каждого чёрная «Волга», и, хотя идти было два шага, Игорушкин никогда пешком не ходил.

Так же относился он и к проверяющим из столицы. Встречать на вокзал или в аэропорт не ездил, посылал Тешиева и только на второй день,по-хозяйски восседая за столом в своём кабинете, ожидал их прихода, заранее расспросив заместителя о впечатлениях прибывших, их намерениях, слабостях и желаниях. Чувства эти ощутимее начали проявляться теперь, когда подпирал возраст и беспощадная доля шестидесятилетнего человека. Подчинённым он вида не показывал, но при случае любил повторять изречения из книжек Гоголя. Крылатым выражением прижилась фраза: нет ничего лучше, чем пыль из-под колёс пролётки уезжающего ревизора…

Таких, как он, проработавших прокурором области четыре пятилетних срока, в Союзе можно было по пальцам пересчитать. Уезжали они по назначению с родных мест в дальние края молодыми, жаждущими славы и карьеры, умирали на чужбине, достигнув желаемых высот, но потеряв малую родину, близких и родных, друзей. Варяги. Одним из таких был он. Человек, — существо, рождённое свободным, волен выбирать место жительства, но не прокурор, если он предпочёл всему карьеру. В родных краях многого не добьёшься, великим не станешь. Где-то в верхах государевых нашелся умник, с него и повелось: оказывается, опасно назначать главным прокурором человека, здесь родившегося, обзаведшегося семьёй, друзьями, надо вырвать его с корнями, лишить опоры и бросить в пекло чужбины. Чтобы был жесток, беспощаден и верен только закону, человеческих слабостей не знал. И некоторые на это шли ради карьеры и славы.

Он тоже выбрал такой путь, покинув когда-то мать и городишко в верховьях Волги. Теперь заканчивалась вторая половина дороги, о которой он старался не думать в частые бессонные ночи…

* * *

Сидели в комнате, куда их пригласил Боронин, лишь познакомились, обменялись любезностями, перекинулись ничего не значащими фразами о погоде, о местных красотах природы, о пустяках…

Тяжёлые портьеры, едва проникающий свет, мягкие ковры, гасящие шум шагов.

— Не с официальным визитом к нам? — рассаживал по креслам гостей хозяин. — Люблю общаться в дружеской обстановке.

Обернувшись к двери, позвал:

— Катя!

Неслышно появилась секретарша, молча поставила на стол поднос с напитками и закуской.

— В Москве мода пошла, Олег Власович, — Боронин кивнул на чудаковатую бутылку. — Виски начали увлекаться.

Гость отрицательно отмахнулся:

— Нет, мне коньяк, пожалуйста.

— А мне нашей, — Игорушкин ткнул пальцем на водку.

— Правильно, Николай Петрович, — похвалил первый секретарь, — нам традиции поздно менять, мы водочкой балуемся по-стариковски. За приезд дорого гостя!

Боронин поднял рюмку, выпил и откинулся на спинку кресла.

— С чем пожаловали к нам, Олег Власович? — обратился он к гостю и щёлкнул незаметной кнопкой на столе.

Странный комод у стены засветился топкой, в которой заплясали озорные языки пламени.

— Это что же такое? — ахнул Игорушкин, отшатнувшись от огня.

— Камин, — улыбнулся Боронин. — Да ты не пугайся, Петрович, сплошной буржуйский обман. Зарубежные гости привезли в подарок. Имитация. Он только светит, не греет. Отказаться нельзя. Закон гостеприимства. Так, Олег Власович?

— Международный этикет, — сдержанно поддакнул гость.

— Мы им «калашники», а они нам свечки, — иронично буркнул Боронин и аккуратно наполнил рюмки каждому. — Как Москва, Олег Власович, чем живёт?

— Да я, Леонид Александрович, почти неделю в Гурьеве провёл в связи с катастрофой на Урале. Разбирался с причинами массовой гибели судака. Вы столичные новости лучше меня знаете.

— Трагедия у казахов, — согласился Боронин, — но я скажу: рвануть может в любом месте. Не бережём природу, топчем мать-землю, рыбу губим.

Гость закивал, соглашаясь.

— Докладывал мне на днях генерал Максинов, — отвёл глаза от камина Боронин. — Большую шайку жулья ущучили его милиционеры.

Игорушкин слегка заёрзал в кресле. Не нравилось ему начало. Ох, не нравилось!

— А эта шайка, — Боронин обвёл глазами собеседников, — у него под носом второй год осетров и белуг потрошила, икру чёрную в столицу отправляла на туристических теплоходах.

Гость навострил уши, прощупал внимательным глазом Игорушкина. Тот похолодел.

— Героя из себя корчил генерал!.. А, Николай Петрович? — Боронин исподлобья глянул на прокурора. — Слышал об этой шайке? Или, как и я, ни слухом ни духом?

Игорушкину не сиделось, гость тоже нервно налил минеральной водички, которую только что занесла женщина, выпил короткими глотками. Боронин глянул на неё, уйди, мол. Та скрылась.

— Он меня убеждал, что два года с шайки глаз не сводил, хвалился: «Под колпаком держал». Оказывается, разработку оперативную вёл! Вот!..

— Да! — вскочил на ноги Игорушкин, не сдержавшись. — Прикрываются они всякой тарабарщиной! Наказывать за это надо!

— Вот, Олег Власович, — удовлетворённо закончил Боронин, — вот видите! Вы там у себя «Океаны» разрабатываете, торгашей в Краснодаре вылавливаете, а мой тоже, на вас глядя, сети расставил. Не океан, не море, но два года с удочкой сидел!..

Игорушкин зло хмыкнул и полез в карман за платком, его пробил пот. Гость, откинувшись к спинке кресла, внимательно слушал первого секретаря, сохраняя молчание.

Боронин подождал и дружески ткнул рукой Игорушкина:

— Нет, мы, конечно, понимаем. Дело это серьёзное — жуликов сажать. Времени требует. Так?..

И не дождавшись ответа, продолжил:

— Умник у меня генерал. Развёл свои «Океаны». Чем мы хуже? Опыт должен распространяться. Мы и москвичей можем переплюнуть!..

Ни прокурор области, ни гость не находили слов. А Боронин всё говорил:

— Теперь он заставляет заместителей заявления писать об отставках! А как же? Не доглядели. И разве не прав? Прав! Но сам где был?..

Пауза затянулась настолько, что Игорушкин покашлял несколько раз и выпил водки. Гость достал сигареты, взглянул на Боронина, тот кивнул, ничего не сказав, гость закурил, глубоко затянулся и выдохнул ароматную струю дыма прямо в пекло камина. Удивительно, но, окутавшись дымкой табака, огонь словно ожил, дико заскакал, пожирая угли. Всё казалось натуральным, только жар никого не грел.

— Многие начальники отделов кормились вокруг бандита. И за это покрывали его. Поговаривают, занимались этим не одни милиционеры. Твоих там видели, Николай…

— Что вы, Леонид Александрович?

— Это генерал на ушко мне сообщил, — Боронин потянулся к рюмке, но остановился, руку отвёл. — Тебе проверить своих надо. Разобраться. Что же это получается?..

— Не верю я! — выдохнул Игорушкин.

— Правильно, — согласился Боронин, — но не горячись. Я допускаю оговор. Чтобы своих оправдать, обязательно следует чужих замарать… но дело слишком далеко зашло…

— Да я враз голову оторву!

— Вот и генерал с одного своего майора погоны содрал, — Боронин криво усмехнулся. — И что же? Нам необходимо знать, как глубоко эта зараза пустила корни. Я своего Каряжина, председателя парткомиссии, тоже задействую. Надо вам самим разобраться, чтобы товарищи из Москвы этим заниматься не стали, — Боронин кисло усмехнулся Сорокину. — Прав я, Олег Власович?

— Занимайтесь, конечно, — кивнул тот. — Но я доложу Рекункову.

— Арестовал всю шайку, — продолжил Боронин, — С главарём, вот не знаю, кажется, осечка вышла. Не найдут его никак. За границу, бандюга, бежать собирался. Вот какие дела, Олег Власович…

— За границу? — оживился гость. — Тогда нам точно придётся вмешиваться.

— Раньше надо было бандита брать! — повысил голос Боронин. — Ты разберись, Николай Петрович. Проверь, в чём осечка? Что это генерал тянул столько времени? Не нравится мне это.

Боронин встал, разлил всем водки, пригласил выпить.

— Проверку проведём, Леонид Александрович! — Игорушкин резво поднял свою стопку. — Дело уголовное возбудим!

Но Боронин прорвал его жёстким взглядом и пить не стал:

— Зачем ещё одно дело? Дело уже есть. Генерал возбудил, вот пусть и доводит до ума. А мы проследим. До суда пусть доводит… По самой высшей планке всех судить будем. До расстрела!.. Так, Олег Власович? В Краснодаре ведь расстреляли по делу «Океан». И народ с одобрением воспринял.

— Правильнее будет, Леонид Александрович, дело в производство прокуратуры передать. Вы же сами говорили, там милиция замешана, — попытался возразить гость.

— Верно. Верно, Олег Власович, как только милиционеры там замелькают, так Николай пусть дело и берёт, — Боронин вернулся в кресло, сел глубоко и основательно. — А пока генерал пускай сам дерьмо расхлёбывает. Я за делом контроль установлю! Свой! Партийный. Я и точки буду ставить последние по каждому коммунисту! А потом они в суд пойдут! Только уже без партийных билетов. И те, кто кормился за счёт ворюг, и кто покровительствовал, и кто глаза закрывал!

Игорушкин, не шевелясь, так и стоял с поднятой стопкой.

— Мы народ за воблу сажаем!.. — неистовал Боронин. — А тут что творится, Николай Петрович?

— По закону будет, Леонид Александрович, — сжал губы Игорушкин. — Доведём до ума.

— Вот-вот, — Боронин будто не слышал его оправданий. — Только закон у нас почему-то не срабатывает. Генерал поздно спохватился банду брать… Ты тоже не разбежался… Эта банда на миллионы рублей рыбных запасов нахапала! Где мы были?.. Не пора ли кое-кому подлечить здоровьице в санатории или в больнице? На заслуженном, так сказать, отдыхе…

— Николай Петрович, — повернулся к Игорушкину и гость, — вам Максинов что-нибудь докладывал об этой шайке?

— Никак нет, — глухо выдавил из себя прокурор.

— Доложит ещё, — успокоил гостя Боронин. — Он мне об этом сегодня утром звонил. Оттарабанил, что всю банду ночью взяли.

— Установите за делом строжайший надзор, Николай Петрович, — гость сурово глянул на прокурора. — Лично мне регулярно докладывайте. Каждые десять дней!.. И чтобы всех в суд!

— Зачем теперь горячку гнать? — неожиданно перебил его Боронин, внезапно сменив гнев на мирное напутствие. — Теперь поспешать с умом надо, Олег Власович. Слыхали, что японцы любят говорить по такому поводу?

Сорокин и Игорушкин, смутившись, переглянулись.

— Спешить надо медленно, — Боронин скривил губы в затаённой усмешке. — Мы здесь разберёмся. Я вам обещаю, как первый секретарь обкома партии. От ответственности никто не уйдёт. Так и передайте Рекункову, а я в ЦК сам доложу.

Из дневника Ковшова Д. П

— Что-то не ощущаю пылких намёков на радость, — сострил я, когда Илья после нескольких моих безуспешных звонков отворил дверь. — Гость к полуночи, а хозяин не рад счастью?

— Данила! Какими судьбами? — стиснул меня в объятиях Дынин. — Привет! Проходи.

Мы, обнявшись, вошли в дом.

— Что так поздно? — теребил меня приятель. — И не позвонил, не предупредил. Как в старые добрые времена, словно снег на голову. Не на убийство ли выезжать?

— В доме главного врача, когда-то практиковавшего судебным экспертом, всегда должны быть готовы к сюрпризам.

— Благодарствую, дружище, — раскланялся Илья. — Завысил скромные полномочия сельского зама по лечебной части. Но я прощаю. Хорошо, что совсем не забыл.

— Совесть имей, Гиппократ, — осмотрелся я в поисках остальных членов семейства Дыниных. — Совершенно ненароком, от раба божьего Аркадия докатилась до меня благая весть о ваших государевых заслугах.

— Вот те на! Да тебя днём с огнём не сыскать! Очаровашка твоя не передавала ничего? Евгения звонила ей, приглашала вас?..

— По правде говоря, дорогой, я уже и сам забывать стал, когда дома ночевал, — сознался я, присаживаясь к кухонному столу и бросая сумку под ноги.

— Что так? Выгнали? — Илья дурашливо всплеснул длинными ручищами. — Впрочем, я понимаю Очаровашку и оправдываю.

— Последнюю ночь бодрствовал я у Бабинца.

— Что за фрукт?

— Хуже. Прокурор района, — пробежался я глазами по пустырю стола. — Убийство у него. Началось, как по сюжету Агаты Кристи, с огрызка руки, а закончилось тремя трупами здоровенных мужиков.

— Старик, здесь замешана любовь, — засуетился Дынин, вытаскивая из шкафчика тарелки, ложки, вилки и всё остальное. — У Кристи никогда не начиналось с таких волнительных страстей. Англия! Страна туманных загадок и ленивых джентльменов! Там во всём манеры и степенность.

— А у нас вот так, — махнул я рукой, соглашаясь. — И убийца оказался сущим сморчком. Женился на молодухе на старости лет, вот молодые и повадились. Он одного убил и закопал в своём же сарае — не захотел тащить через всё село. Появился второй поклонник, старик и того убрал, закопав рядышком, но на грех третий намылился. С ним хлопот прибавилось, едва в сарае места хватило. Но прикопал неглубоко, поленился, надоели ему мертвяки. Одним словом, голодные собаки ночью раскопали, потом руку отгрызли и по селу таскали. Мальцы отобрали… Вот какая история. Ну да ладно об этом. Где твои-то, неужели все спят?

— Дед отдыхать ушёл с Мурло, я тут немножко засиделся поработать, а Евгения с Анастасией недавно укатили в Москву. — Илья уже заканчивал незамысловатую сервировку, поставил рюмки, полез за графинчиком. — Тебе Аркадий ничего не рассказывал?

— Я его с той ночи, когда на острове… — я снизил голос, — рыбачили… больше не видел.

Шорох, привлёкший внимание, мне не почудился. Дверь, ведущая в библиотеку Моисея Моисеевича, приоткрылась, и оттуда высунулась мохнатая голова глупого до невозможности щенка. Толстяк оглядел нас с Ильей недовольными чёрными пуговицами глаз, нахмурился, что, мол, спать не даёте, и тявкнул на меня.

— Ну-ка иди-иди, малец, ко мне, — схватил я симпатичное существо. — Это кто же к нам пожаловал?

— Мурлышка, — умилился и Илья. — В память Мурло и этого дед так назвал. Я возражать взялся. А он говорит, что о верных друзьях надо хранить память хотя бы в именах. У людей не получается, собаки заслужили.

— Философ он у тебя. Каким был, таким и остаётся.

— А то! — Илья оживился. — Сидит как-то со своим любимчиком у печки. Слышу, бормочет. Что ты думаешь?

— Давай уж, наливай! — подтолкнул я приятеля. — Утром только позавтракал, проголодался, нет мочи!

Илья мигом наполнил рюмки.

— А он этому щенку стихи читает. — Дынин наморщил лоб, поднял глаза в потолок. — Погоди, сейчас вспомню… «Расти дружок и крепни понемножку. И помни, что живое существо перерасти должно хотя бы кошку, чтобы она не слопала его»^[18]. А?.. Как тебе?

— Чудесное приобретение, — теребил я щенка, поглаживая за ушами. — А с дедом тебе повезло с самого рождения. Таких в лотерею выигрывают. Как он?

— Прибаливает последнее время. — Илья поднял рюмку. — Давай, перекуси с дороги. С приездом!

— Серьёзное что-нибудь? Моя помощь не требуется?

— Он не признаётся, — махнул рукой приятель. — Ты же его знаешь! Я к себе в больницу хотел его уложить, анализы взять, понаблюдать… А он ни в какую.

— Не нашёлся доктор по моей болячке, — в дверях появился сам хозяин, седой, как лунь, Моисей Моисеевич.

Держался он молодцом, браво выпятив грудь и высоко неся голову.

— С приездом, Данила Павлович, — обнял он меня. — Давненько у нас не бывали. Дела государевы, заботы большие…

— Да, вот… — начал я было.

— Запамятовали провинциальных обитателей. Но мы без претензий. Безмерно рад вас лицезреть живым и здоровым!

Спина старика дрожала, когда я похлопал его, обнимая. Мне показалось, что он плачет. Нет, повернулся ко мне, в глазах сверкали весёлые искорки счастья.

— Я своё слово держу, Илья Артурович, — дед торжественно поклонился внуку, — до рождения правнука дотяну и даже рюмочку, как сейчас с Данилой Павловичем, выпью. А тогда отдам своё бренное тело в твои руки. Лечи — злобствуй, эскулап.

Мы рассмеялись. Я невольно закрыл глаза, наслаждаясь уютом и покоем, вспомнил последний свой новогодний вечер в доме Дыниных. Как прекрасно всё тогда было!.. Сколько лет прошло? Где все теперь?

Разлетелись, разъехались, разбежались. Маркел Тарасович Бобров в другом районе прокурорствует и верная Варвара Афанасьевна при нём. Мы с Очаровашкой в городе. Даже Квашнин туда перебрался…

Кстати, известий от Квашнина я давно уже не имел. А вести должны быть интересными. Колосухин отыскал меня в деревне, где я помогал Бабинцу и следователю Денисенко закреплять показания обвиняемого и проводить следственный эксперимент по делу с тремя трупами. Грандиозное вырисовывалось дельце! Давненько такого не наблюдалось в области! Откопанные оказались членами одной бандитской шайки. А смиренный сморчок с ними один расправился…

Сержант райотдела, куда смог дозвониться Готляр по поручению Колосухина, добрался до нас в деревеньку уже во второй половине дня и передал мне указания сразу после завершения эксперимента выехать к Жмуркову. Чем это вызвано, что случилось, сержанту не сказали. Как ни пытался Бабинец сам дозвониться до Колосухина или Готляра, ничего, кроме телефонного треска, извлечь из аппарата ему не удалось. Одно я усвоил твёрдо: кровь из носу, а утром я должен быть в прокуратуре у Жмуркова, дозвониться оттуда до Колосухина и получить от него задание. Жмурков о моём визите в курсе. И второе: поручение имело отношение к тем закавыкам, которые разгадывали мы с майором Квашниным и которые немного раньше поставил передо мной мой верный друг Илья Дынин. Касались они того самого таинственного острова, полуночных танцующих огней и двух мрачных могил, в которых никогда не водилось покойников…

— Дремлешь, дружище! — окликнул меня Илья, слегка коснувшись локтя. — Дед тост произнёс по случаю твоего приезда, а ты спать собрался.

— Добирался до вас с приключениями, — оправдывался я, — вот и расслабился. Задержался у Бабинца. Он свою машину выделил, а она сломалась на полдороге. Пришлось голосовать — и на перекладных.

— Это что же за транспорт такой в прокуратуре, что ломается? — завозмущался Моисей Моисеевич.

— Машина, она железная, это нам всё нипочём! — хлопнул меня дружески по плечу Илья.

— Горе одно, а не машина, — не поддержал я оптимизма приятеля. — Обещают Бабинцу новую дать, да никак не дождётся: то одно, то другое. А новые, если и поступают, то по одной в год.

— Помнишь, Данила, как на пролётках гоняли за трупами? — проникся Илья ностальгией. — Запряжёшь, бывало, жеребчика и пошёл!..

— Про жеребчика запамятовал, мой друг, — улыбнулся я приятелю. — А вот как ты на чёрном лимузине Бобра разъезжал, не забыть. Олень-то жив, который на капоте красовался?

— Были времена… — заулыбался довольный зав по лечебной части. — Иногда вспомнится — и голова кругом идёт!

— Он и сейчас гоняет, — подмигнул мне Моисей Моисеевич. — Двух лошадёнок держит при больнице, сено заготавливает и по селам на них променады устраивает. Народ тешит. Не боится шалопай, что начальство прознает?

— А чего бояться? — усмехнулся Илья. — В колхозах я кормов не беру. Кони, дед, а не лошади, не на меня работают, а на больницу, где и числятся в соответствующем реестре зарегистрированными. Мирон Венедиктович сам их на довольствие поставил. И в райисполкоме знают. А что касается потехи, то уж лучше я спокойненько по травке зелёной прокачусь, нежели на колдобинах наших дорог.

— Жив, курилка? — спросил я, услышав знакомое имя.

— Брякин-то? — разлил по второй рюмке Илья. — А что с ним станется? Мы с ним полностью завершили капитальный ремонт больницы. Пристрой новый под два отделения стационарных больных отгрохали. Так что он у нас теперь в передовиках. К Брякину больные из других районов просятся полежать, так сказать, в хоромах!

— Это что же, Борданов позаботился? — удивился я. — Про анатомичку-то не забыли?

И мне вспомнились давнишний визит Югорова в эти края, планёрка у Боброва, спасительная речь начальника бюро судебно-медицинских экспертиз…

— Как забыть! — поднялся с рюмкой в руках и торжеством в глазах Дынин. — Прекрасным переменам в больнице мы обязаны Владимиру Константиновичу Югорову. Лично контролировал работы, в области всех достал с выделением денег и стройматериалов. А разве его это дело? Вообще, друзья!..

Дынин замер в апогее чувств, переполнявших его чувственную натуру:

— Вот человек так человек!.. На открытии больницы после ремонта у нас был… Я ему всем обязан! Помнишь, Данила?

— Ничего не забыл, — поднялся и я на ноги. — Прекрасный мужик! За Югорова грех не выпить! И ещё, давайте выпьем за всех, кто здесь начинал, разбивал носы и верил в лучшее!

Поднялся и Моисей Моисеевич с рюмкой в дрожащей в руке. Сюда бы сейчас Аркадия да Петруху Квашнина, чуть не вырвалось у меня. Но Моисей Моисеевич меня опередил:

— Несносные вы мальчишки, — начал он, лукаво прищурясь, — а про наших милейших Евгению, Валюшку, Анастасию вы посмели забыть?.. Как мы танцевали тогда в этом доме! Валюша закружила меня тогда, заворожила!.. Как они пели с Аркашей!..

— Очередь ещё не доехала, — выпив, оправдывались мы с Ильей. — За женщин дежурный тост третий!

— Хорошо у своих, в тепле дружеских объятий… — начал я, хмелея.

— В паутине забытых переживаний, в зеркале прошлого очарования, — ткнул меня в бок Илья. — Со Жмурковым у ёлки новогодней не попляшешь.

— Не тот?

— Не тот, — в тон балагурил Илья.

— Не Бобёр?

— Не Маркел Тарасович.

— А что так?

— Важен. Не поклонится.

— Современный стиль руководства. А с первым секретарём райкома как?

— И здесь новый прокурор на уровне. Игралиева опережает на дистанциях к райкому.

— Кстати, как Игралиев?

— А ты не знаешь?

— Да я двое суток практически без информации. Как к Бабинцу уехал, так словно в бочке.

— Уволили Игралиева. Сдал дела Саше Маткову.

— Что натворил?

— Не знаю. Врать не стану, — Дынин подкладывал мне закуску. — Ты ешь, чувствую, от моих новостей всё равно спать не придётся…

Но спать мне не пришлось по другой причине. Раздался резкий неприятный звонок в дверь, удививший нас. Илья взглянул на часы. Второй час ночи! Засиделись мы.

— Однако кого там принесло? — он открыл дверь и остолбенел. — Вот те на! А мы тебя только что вспоминали.

На пороге стоял капитан милиции Матков, по форме и при оружии.

— Здравия желаю! — радостно рявкнул он. — Извините, если…

— Не разбудил, не разбудил, — пожал я ему руку, — как раз кстати.

— Проходите к столу, милейший, — присоединился и Моисей Моисеевич.

— Никак нет. Благодарствую, — смущаясь, извинился Матков, — Данила Павлович, я за вами.

— Что случилось?

— На минутку, — поманил на улицу.

— Что за секреты?

— Иди-иди, служивый, — подтолкнул меня Дынин. — Новый начальник милиции зазря по ночам беспокоить не станет.

— Когда же тебя назначить успели? — выйдя на крыльцо, оглядел я Маткова с ног до головы. — Что случилось с Игралиевым?

— Данила Павлович, — отмахнулся капитан, — об этом потом расскажу, другое позарез решить надо!

— Проблемы?

— Пётр Иванович, вы же знаете, мне поручил глаз не спускать с острова, с людей вам известных.

Я кивнул.

— Зашевелились они!

— Наконец-то! — схватил я за руку капитана.

— По рации только что передали мои ребята. — Матков приблизил лицо и прошептал, хотя мы были одни: — К острову шлюпка с неизвестными подошла. Четверо. С грузом.

— Вот так!

— Если мы сейчас выедем, успеем накрыть!

— Вроде путь неблизкий…

— У них ящик громоздкий в виде гроба. Они с того конца острова пристали, откуда до кладбища по чащобе пахать да пахать. Успеем, если поспешить.

Глаза Маткова сверкали азартом охотника, учуявшего добычу.

— Пока они его до места допрут под приглядом моих ребятишек, мы коротким путём загодя там будем и перехватим их.

— Это как же?

— На машине до берега, а там катером в один миг. Я команду уже дал.

Только тут я обратил внимание, что у забора с выключенным движком чуть слышно тарахтел милицейский уазик.

— Поторопитесь, Данила Павлович. Я без вас не решился. Знаю, не простили бы потом. Каждая минута дорога.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов, бросив на ходу:

— Жди! Я мигом!

Илья и Моисей Моисеевич едва успевали следить, как я влетел в дом, набросил куртку, заметался в поисках сумки.

— Вот, — протянул её мне Дынин. — Далеко собрался?

Только теперь я вспомнил о нём, Дынин глядел на меня тоскливо, отрешённо и обиженно. А ведь если узнает, куда я намылился, пощады потом не видать, подумалось мне. Он же затевал всю эту катавасию с нечистой силой.

— Набрось на себя что-нибудь! — скомандовал я Илье. — Может, пригодятся твои познания в судебной медицине.

— Уже лечу! — Дынин схватил дождевик, обнял деда и метнулся вслед за мной из дома.

Матков торопливо докуривал с водителем у автомашины.

— А про Илью Артуровича разговора не было, — опешил он. — Данила Павлович, там приятного ничего не ожидается…

— Прыгай на переднее сиденье, Сашок, — прервал я его, — а мы с врачом сзади потрясёмся. По дороге успеем договориться. Врач не помеха, если драка начнётся.

Перечить и спорить со мной Маткову не с руки, да и времени не было, автомобиль взревел от неистового стремления взлететь с места и понёсся, едва касаясь колёсами земли. Но этих его касаний оказалось достаточно, чтобы подкидывать нас с сиденья до верха, словно лёгкие пушинки. С трудом переводить дыхание между толчками мог позволить себе лишь водитель, вцепившийся в баранку, как в спасительную длань. Говорить или думать о чём-то мы не успевали, уберечь бы зубы, голову да рёбра от железных внутренностей автомобиля. Иногда не удавалось. Наткнувшись очередной раз ноющим уже бедром на ручку дверцы, я проникся сочувствием к фишкам в банке, когда их трясёт рука азартного игрока, прежде чем выбросить на глаза любопытных. Но, к всеобщему счастью, не успели мы миновать последние строения райцентра и свернуть на просёлочную дорожку с так называемого асфальта, мучения наши прекратились. Автомобиль заскользил легко и плавно, слегка покачиваясь на поворотах. Я отдышался, глянул назад в окошко, послав проклятье ущербным вехам урбанизации. Теперь за передним стеклом дышала прохладой безмятежная степь, над которой рассыпалось бисером звёздное небо, а сзади парусом поднималась взметённая колёсами пыль. Блаженство разливалось по нашим телам и убаюкивало.

— А Илью Артуровича, Сашок, ты зря браковал, — придя в себя, пожурил я Маткова, восседающего впереди и перекидывающегося фразами с шофёром.

Матков повернулся к нам за разъяснениями.

— Илье первому пожаловались запуганные нечистой силой Халява с Афоней. Квашнин ничего тебе не объяснил?

— Про вас с Аркадием был разговор, задачи поставил Пётр Иванович, — оправдывался капитан, — а про остальных ни слова.

— Конспиратор наш майор. Доблестный Илья Артурович и есть тот народный следопыт, узревший вурдалаков. Конечно, не без помощи известных браконьеров.

— Одно до сих пор не просеку, Данила Павлович, чего они там закапывали? И в этот раз ящик притаранили…

— Тебе не докладывали о задержанных с красной рыбой или с чёрной икрой?

— Да когда ж? Я отдел принял только вчера. Кавардак сплошной! Игралиев прибыл с того злосчастного совещания, никого не собирал, никому ни слова, в кабинете заперся до позднего вечера. Я его и не видел. А утром прикатил кадровик из управления с особыми поручениями от генерала. Вручил мне приказ об исполнении обязанностей. А у меня и ключей от кабинета начальника отдела нет. Игралиев на работу не едет. На звонки не отвечает. Кадровик к нему помчался, а жена отвечает, что муж, почувствовав себя ночью плохо, укатил в город и слёг в больницу с высоким давлением. Сосед на своей машине отвёз. Комедия или трагедия — не понять! Кадровик только что волосы на голове не рвал, погнал назад Максинову докладывать. А потом позвонил оттуда, мол, вскрывай кабинет, приступай к исполнению обязанностей. Я ему: а меня спросили? А он кричит: сиди и не вякай, если работать в милиции не лень. Потом разберёмся. Ты ИО, а не начальник. Моли Бога, чтобы Макс о твоих выкрутасах не проведал. Вот, третий день командую…

— Должно было быть задержание с икрой или с рыбой… — размышлял я.

— Надо понимать, это и привезут на остров? — пустился в догадки Матков.

— Правильно мне рассказывал Квашнин, — усмехнулся я, — с логическим мышлением у тебя всё в порядке. Да, Сашок, в ящике том, что на остров привезли, все разгадки.

— Икра?

— Не думаю, — почесал я затылок, — представляется мне, что ящик окажется пустым.

— Вот те раз!

— Фаль-си-фи-ка-ци-я, — выговорил я.

— А зачем пустой ящик закапывать?

— Ты меня завалил вопросами, словно справочное бюро. Признаться, мне известно не больше, чем тебе. Интуиция…

— Что? — разочаровался Матков.

— Интуиция, основанная на анализе известных обстоятельств и изученных материалов уголовных дел и отказных материалов.

— Данила Павлович, вы случаем лекции в институте не читаете? — съязвил прямодушный Матков и даже хмыкнул.

— Видимость наши подозреваемые создают. Липовые бумажки рисуют, — оборвал я его. — Вряд ли эти фальсифицированные документы при них окажутся, но будем надеяться. Ящик, даже пустой, что они прут, нам очень нужен, Сашок.

— Ну, раз нужен, я вам его гарантирую. Мои ребята следом за могильщиками идут.

— Не сообщали по рации, знакомых среди гостей нет?

— Как же! Иуда там из рыбоохраны! Шорохов!

— А Выдрин не замечен?

— Выдрина я в больницу к Игралиеву сам с вечера отправил. Послал его ключи от сейфа взять у больного. Выдрин завтра в райотделе должен появиться.

— Не знаю, не знаю, — сомневался я. — Прошлый раз без Выдрина не обошлось. Его Аркадий и узнал, а Шорохова только по приметам после установили. Прихрамывает он?

— Хромает, гад! — ругнулся Матков. — Его из-за этого служить не взяли. Так он, зараза, в милицию мылился.

— А как же в рыбоохрану проскочил? — удивился Дынин, всё время внимательно прислушивавшийся к нашему разговору.

— Это следует у Джамахова спросить, — со значением ответил Матков, — у начальника рыбоохраны. Только он отбрешется. Покажет приказ, где тот у него или дворником числится, или давно уволен. Он, шельма, тасует инспекторов, как колоду карт катала!

Автомобиль сбавил скорость, свернул с просёлка и покатился вниз под уклон. Перед нами в лунном свете блестела река.

— Вот и приехали, — объявил шофёр, а Матков, не дожидаясь полной остановки, лихо спрыгнул с сиденья, открыв дверцу.

Две тёмные фигуры вмиг появились рядом с ним.

— Есть сообщения от наших? — спросил Матков.

— Регулярно на связь выходят, товарищ капитан!

— Как у них?

— Неизвестные протащили груз до засеки. Направляются к кладбищу.

— Данила Павлович, — повернулся Матков ко мне, — всё идет по плану. Во время мы вписываемся. Катер готов.

— Вот и прекрасно.

— Пошли! — скомандовал Матков и побежал к зарослям кустарника.

Приглядевшись, я различил силуэт небольшого катера, искусно замаскированного в береговых зарослях. Как только мы перебрались на шаткую палубу, катер ожил мелкой дрожью заработавшего движка и, резво развернувшись, заспешил через реку к темневшему вдалеке острову.

— Да тут всего-ничего! — удивился я.

— Мы машиной основной путь отмахали, — объяснил Матков, — наш Семёныч все дороги в районе наизусть знает.

Он дружески похлопал шофёра по плечу.

— Глаза завяжи, доставит, куда прикажете, — Матков придвинулся к рулевому: — Иван Васильевич, выруливай на косу, там до кладбища два шага и выбираться сподручней, особенно не вымокнем.

Катер проглотил расстояние до острова, как крокодил сладкую добычу и замер на мелководье. Мы выпрыгнули в воду, выбрались друг за другом на песок, и глазам предстало кладбище, ярко освещённое лунным светом.

Матков, не давая загрустить, ретиво расставил людей, сам вместе со мной и Дыниным пристроился за громадиной памятного мне креста. Дынин с любопытством разглядывал окрестности.

— Илья Артурович, вы бы особенно не шевелились. Кто знает, что у них на уме? — прошептал Матков.

— За твоей спиной, Сашок, как за каменной стеной, — отшутился я. — Но мне кажется, до стрельбы не дойдёт.

— Как знать? — настороженно вглядываясь в стену деревьев, обрамлявшую кладбище, Матков набычил голову. — Со страху да от неожиданности всего ожидать можно.

Как ни подготовлены мы были к ожидаемому зрелищу, зловещей выглядела эта странная процессия, появившаяся на опушке перед могилами. Их было пятеро. Четверо несли значительных размеров ящик, больше похожий на гроб, пятый шёл впереди с сильно коптящим факелом. Он заметно хромал, припадая на левую ногу.

— Вот он, урод! — процедил сквозь зубы Матков, не сдерживаясь. — Шорох, его ни с кем не спутаешь. Парадом командует, зараза продажная!

— «Пусть на помост высокий положат трупы на виду у всех; и я скажу незнающему свету, как всё произошло», — некстати с выражением продекламировал Илья.

— Что бубнишь? — обернулся я к Дынину.

— Шекспир, — торжественно пояснил тот, не отрывая глаз от могильщиков.

— Сейчас они у меня расскажут, что закапывать собирались, — зло всматривался в каждого из несущих ящик Матков. — Больше знакомых вроде не наблюдается.

— Нет Выдрина? — спросил я.

— Он, если и был бы, ящик не тащил, — сплюнул Матков. — Не снизошёл бы.

А четверо между тем прошествовали за факельщиком мимо нас шагах в тридцати. Бережно обходя могильные плиты и кресты, они выбрались на свободное пространство и опустили ношу на землю.

— Коля, давай за лопатами с Витьком! — донеслась до нас команда хромца, воткнувшего факел рядом с собой. — Отдыхай, братва.

Он уселся на ящик. Братва опустилась в траву, а двое, отделившись от компании, побрели к деревьям. Оставшиеся закурили, тяжело переводя дыхание. Нелегко досталась им ночная прогулка, не было сил перекинуться словом. Как только двое доковыляли до деревьев и скрылись в зарослях, дикий свист пронзил уши. Свистел, засунув два пальца в рот, Матков. Не переводя духа, он выстрелил в воздух и тут же заорал, мешая приказания с матом:

— Милиция! Всем лежать!

Я не успел подняться на ноги, а всё уже было кончено. Матков стоял с пистолетом, упёршись ногой в распластавшегося перед ним хромца, два других курильщика жались в землю носами рядом. Из кустов волокли остальных.

— Давай всех отсюда! — скомандовал Матков. — Грузите их на катер! Семёныч, обыскать не забудь!

— Будет сделано, товарищ капитан! — отчеканил шофёр. — А с этим что?

Он кивнул на недвижного под ногой Маткова человека.

— А с этим мы побеседуем, — со злой лаской проговорил Матков. — Знакомы мы с инспектором Шороховым. Можно сказать, старые дружбаны. Так, Корней?

Человек под его ногой отвечать не собирался.

— Пусть очухается сначала. — Матков огляделся по сторонам. — Семёныч, веди бедолаг. И пришли ко мне наших ребятишек.

Капитан обошёл ящик кругом, внимательно осматривая:

— Ну, Шорох, объясни, что в ящике?

Человек, поднявшийся с земли на четвереньки, утёрся рукавом, прогнусавил:

— Не ящик это. Гроб.

— Что мелешь-то? — опешил Матков.

— А чё мне врать? Гроб как есть. А в нём мертвяки.

— Данила Павлович?.. — повернулся ко мне Матков.

— Илья! Ну-ка, глянь.

Дынин осторожно подошёл к ящику. Попытался приподнять крышку.

— Топор нужен, — отказался от тщетных попыток он, — или лом.

Шорохов поднялся, припадая на ногу, приковылял к ящику, достал из-за голенища кирзового сапога нож с длинным лезвием подцепил конец крышки. Раздался режущий уши скрежет. Он зашёл с другого угла, и снова заскрежетали отдираемые изнутри гвозди. У Маткова в руках блеснул фонарик, яркий луч которого он направил внутрь ящика. Вместе с Дыниным они наклонились над ним и отшатнулись.

— Данила, посмотри! — повернул ко мне бледное лицо Илья.

Я заглянул внутрь ящика. Внизу покоились тела красивой молодой женщины и прижавшегося к ней новорождённого.

Казённые хлопоты

Валентина взяли под утро, повязав вместе с Леонидом, Матвеичем и другими. Не хватало лишь Рудольфа. Он так и не ночевал на рыбнице.

Закрыли всех разом в поварской, согнав в один тёмный угол; за дверьми начался повальный обыск.

Присматривал за ними молоденький шустрый лейтенантик. Матвеич попытался было завязать с ним разговор, что, мол, да как? Но тот зыркнул сердито: молчи, папаша, пока не спрашивают, ещё успеешь наговориться. Потом удрал и лейтенант, заперев дверь.

Вернулся весёлый. Видно, обыск обнадёжил. И действительно, последними вошли двое. Один в форме майора милиции, второй в штатском. Майора на рыбнице Валентин видел впервые, второй держался за его спиной. Но Матвеичу майор показался знакомым. Он бросил на него вопрошающий отчаянный взгляд. Тот сделал вид, что не знает старого рыбака.

— Вот чем занимались, поганцы! Обвешивали да обманывали своих же ловцов! — торжественно, словно с трибуны, выкрикнул майор, высоко подняв над головой гири для взвешивания рыбы. — Совсем совесть потеряли! У своих же работяг воровали!

В днищах гирь зияли просверленные пустоты.

Второй в штатском молчал, но цепко ощупывал лицо каждого арестованного.

— У кого из вас будут просьбы, заявления или жалобы перед личным обыском и допросом? — уже уходя из поварской, спросил штатский.

Задержанные молчали. Леонид вроде дёрнулся, но Матвеич жёстко прижал его тяжёлой лапой.

— Не спеши, сынок, — осадил он Леонида, шепнув в ухо: — Остынь. Обсудим пока. Время, похоже, дают.

И дверь за милиционерами захлопнулась, ушёл и лейтенант вместе со всеми.

Валентин огляделся: бодрился Матвеич, на Леонида жалко было смотреть. Сникли и остальные.

— Ну что будем делать, братва? — подал голос старый рыбак, правая рука Рудольфа.

Желающих говорить не оказалось. Не находилось решительных. Каждый ждал, когда начнёт другой.

— Времени у нас мало. Молите Бога, что с радости они про всё забыли. Сейчас очухаются. Нас таскать начнут по одному. Тогда поздно будет, — рассудительно объяснил мудрый Матвеич. — Влипнем враз, если вразброд говорить начнём. А там шустро развезут нас по разным местам да по одиночным камерам. Подсаживать сук начнут. Совсем поплывём.

— А что делать-то? — подал голос один, Валентин видел его как-то ночью, вместе приходилось разделывать осетров.

— Надо обсудить, что базарить. Главное — одно и то же. Не вразброд, — тяжело переводя дыхание, наставлял Матвеич.

— Что тут скажешь? Попались с поличным! Гири видел? Понесли уже, — выкрикнул опять знакомый Валентину рыбак.

Его нестройно поддержали.

— Цыц! Гниль! — рявкнул Матвеич и развёл руками, будто расталкивал дерущихся. — Гири — это не главное. Это мелочовка. Об икре ни слова! О других вещах тоже молчок! Поняли, о чём я говорю? Никого чужих на рыбнице не видели, ничего не знаете. Умерли все! Всех забыли!

— Что с Рудольфом? Где он? — не выдержал кто-то из братвы.

Матвеич отвёл глаза. Все повернулись к Леониду.

— Где отец? — спросил Матвеич, тихо коснувшись плеча Леонида.

Тот покачал головой: не знаю, мол.

— Бросил нас, — заскулил кто-то. — Сам дёру дал, а нас всех повязали…

— Молчать! — опять взъярился Матвеич. — Не вам обсуждать! Вы — мелкие шавки! Хорошо даже для нас, если ему удалось сквозь сети их прошмыгнуть. На свободе он больше пользы принесёт. Поможет выкрутиться. И нам без него легче. Ничего не знаем, ничего не ведаем. Весь спрос с начальства. Ну, бывало, не святые, слегка баловались. У рыбаков на котёл рыбёшку брали не спросясь. Бес попутал. Но для себя, не для продажи.

— А гири? — выкрикнул кто-то.

— Кто гири попортил?.. Не знаем. А почём нам знать? И в другие дела не лезли. Наше дело маленькое.

Матвеич оглядел притихших рыбаков, остановился на Валентине.

— Поняли, шавки?

Рыбаки хмуро закивали головами.

— С вас и спрос мал, — подвёл черту Матвеич.

— А с Леонидом как? — поднял кто-то голову.

— С Леонидом?

— Да. Он вроде как сын же?..

— Гостил у отца летом, — отрезал Матвеич, подумав. — И вообще чем меньше говорить будете, тем лучше для каждого. Не знаете вы Леонида! Сын ли, не сын? Откуда вам знать? Вы — чужие между собой люди. Друг друга только по работе знаете, да на пьянку валите.

— А разведут нас? — подал голос знакомый Валентину рыбак.

— Растащат по камерам, — почесал голову Матвеич, — тогда придумаем что-нибудь.

— Нет уж, сейчас надо думать. Сам говоришь, потом поздно будет.

— Въедливый ты, Никифор. Но правда твоя, — озадачилась «правая рука Рудольфа». — Я знаю, в тюрьме есть своя связь. Воровская почта. Надёжная штука. Воры оберегают её, как мать родную. Вот ею и воспользуемся. Надо только для себя условные знаки придумать. Чтобы суки ментовские не пронюхали и не перехватили. Тогда всё враз наружу вылезет.

— У тебя башка, Матвеич, ты и позаботься.

Ответить старый рыбак не успел. Дверь в поварскую отворилась, и лейтенантик позвал:

— Кто из вас Мамонов? Выходи!

Мамоновым оказался Матвеич. Он, кряхтя, поднялся, оглядел дружков, подмигнул им бодрящим левым глазом и шагнул за порог.

Леонид невольно прижался к Валентину. С тех пор, после ссоры в гостинице, они не обмолвились ни словом, держались чужаками. Открещивался Леонид, Валентин хранил беспристрастное молчание, будто между ними ничего не произошло, нрав не показывал.

— Ты что же, действительно не видел отца? — решился едва слышно спросить Валентин.

— Нет.

— И не знаешь, удалось ли ему скрыться?

— Не знаю.

— Дела-а, — протянул Валентин и смолк, снова пригнулся к уху парня, оглянулся воровато: — А народ говорит, что далеко Рудольф уже, легавым его не достать.

— Это куда же в нашей многонациональной спрятаться можно? — скривил губы Леонид. — На Кавказ, что ли, рванул? Я бы знал.

— Значит, не доверяет он тебе, — Валентин сплюнул на резиновые сапоги.

— Попридержи язык! — сверкнул глазами Леонид. — Матвеич был бы рядом, мигом глотку перегрыз!

— Матвеич твой — такое же дерьмо, как и все мы, — Валентин, будто и не заметил оскаленной физиономии бывшего дружка. — Его тоже Рудольф за дурака держал. Вы с отцом заправляли всем. Всех и теперь обкрутили. Только кинул и тебя папаша?

— Чего мелешь? Заткнись!

— Не прикидывайся валенком, будто ничего не знаешь.

Леонид едва сдерживался. Казалось, ещё секунда — и он бросится на соседа.

— Ты не лязгай зубищами-то, — хмыкнул Валентин, но держался начеку, следя за малейшими движениями Леонида. — Ты же письма от Рудольфа в Ленинград возил?

— Какие ещё письма?

— Я тебе не лох с базара, — схватил Валентин дружка за ворот куртки и, прижав его лицо к своему, зашипел ядовитой змеёй: — Это безропотным червям вы с Матвеичем лапшу на уши вешать будете. Со мной не пройдёт.

— Что ты мелешь? Перегрелся? — противился Леонид, но утратил боевитость и ярость.

— Знаю я, куда ты в Ленинграде гонял без меня и что таил!

— Следил, сука!

— Значит, верно народ понимает, кинуть решили всю братву, — мрачно процедил Валентин и отшвырнул от себя Леонида. — Ничтожество… А красивыми словами прикрывались… Золотые горы обещали…

— Я ничего не знаю, — смутился Леонид, — а письмо одно было… так, записка, передал и всё. Я и не читал её.

Он испуганно замолчал, спохватившись. Но, кроме Валентина, рядом никого не было. За разговором они и не заметили, как отделились от общей группы рыбаков.

— Ты что же, — Леонид поднял глаза на Валентина, — тоже думаешь, что отец за бугор махнул один?

— Тебе лучше знать, письмоносец, — беззлобно ответил Валентин. — А я другого от него и не ожидал. Ему насрать на всех! Тебя вот только забыл. Чем ты ему насолил?

— Заткнись! — потерянно буркнул Леонид.

И они оба надолго замолчали.

Дважды забегал лейтенантик, отворял дверь в поварскую для очередных, как кондуктор в трамвае, лихо и с прибаутками зазывал. Назад никто не возвращался, канули без известий и следа. Леонид невольно жался к Валентину. Наконец они остались одни.

— Ну, вот что, — начал Валентин. — Я на тебя зла не держу и против тебя ничего не имею.

Леонид молчал, насупившись, чувствовал он себя неважно, видно было по набухшим глазам, почерневшей замызганной физиономии. Куда девался прежний красавец с замашками греческого бога.

— А к папаше твоему у меня вопросы есть. Дай бог встретимся, объясню. Давай, попрощаемся по-человечески. Когда ещё увидимся?

— На суде, — выдавил из себя Леонид, желая пошутить, но не получилось, не вышла у него радостной ухмылка.

— Нет, я туда не ходок, — отрешённо буркнул Валентин.

— А куда же ты денешься? Подкоп устроишь, как граф Монте-Кристо? — съязвил Леонид.

— Это уж моё дело, — отвернулся Валентин и, отвалившись к стене, закрыл глаза устало, давая понять, что разговор окончен.

Они помолчали. Валентин начал дремать.

— Слушай, — дёрнул его за рукав Леонид. — Спишь, что ли?

— Чего тебе? — недовольно ответил тот, не открывая глаз. — Дай отдохнуть. Теперь не скоро спокойно поспишь.

— Слушай меня.

— Ну?

— Ты Викторию давно видел?

— Чего это ты вдруг?

— Видел, спрашиваю, или нет после нашей поездки в Ленинград? — толкнул Леонид Валентина так, что тот отпрянул от стены и зло уставился на соседа.

— Ну, не видел.

— Нет её.

— Как нет?! — остолбенел Валентин. — Куда же она делась? Ты говорил, забеременела она от Рудольфа. В больнице, наверное? Рожает?..

— Родила уже…

— Ну?

— Что ты нукаешь? Кучер! Вскрыла Вика вены на руках…

— Врёшь, гадёныш! — Валентин схватил Леонида, затряс его, заметался.

— Отпусти! — пытался вырваться задыхающийся Леонид и не мог. — Матвеич мне сказал… А ребёнка придушила…

Валентин яростно тряс Леонида, когда голос лейтенанта вернул его к действительности:

— Эй! Там, в углу! Хватит бузить! Кравчук, выходи!

Валентин, словно очнувшись от кошмара, обернулся к двери, разжал руки, отпустил отпрянувшего от него Леонида.

— Кравчук, на выход! — теряя терпение, лейтенант, всматриваясь в темноту, завалился сам в поварскую. — Живы тут?

Валентин уже стоял на ногах.

— Вперёд! — толкнул его к выходу лейтенант.

Яркий дневной свет ослепил Валентина, он споткнулся, едва устоял на ногах.

Допрашивали в каюте Рудольфа. За столом копался в бумагах тот же майор. Лейтенант доставил задержанного, щёлкнул каблуками и, подчинившись движению руки майора, ушёл. Стоя посередине комнаты, Валентин исподлобья огляделся. Кроме майора у шкафа с безразличным видом листал книжку знакомый человек в гражданском.

— Рассказывайте, Кравчук, чем вы на рыбнице занимались? Какие дела с Рудольфом крутили? — рявкнул майор. — Только знайте, дружки ваши нам многое рассказали. Да и мы сами кое-что нашли.

У стола на полу грудились гири с высверленным дном, здесь же многозначительно торчали воткнутые в доски длинные разделочные ножи, а на столе перед майором лежал пистолет с кучкой патронов. Майор легонько касался рыжих смертоносных желудей и катал их по столу в такт фразам.

Гражданский не проявлял никакого интереса.

— Ну что молчим? — майор потускнел лицом, заиграл желваками. — Я ведь на тебя времени тратить не стану. И так день почти прошёл. Санкция прокурора на арест вашей шайки имеется. Доказательств достаточно, чтобы всех под вышку подвести. Расстрельная статья светит. Думайте, Кравчук… Не молчите.

— Спрашивайте, — лениво отвернулся Валентин. — Хотелось бы услышать, что остальные набрехали?

— Ишь, бобёр! — живее закрутился на стуле майор. — Что другие наговорили? Ты сам расскажи! А я проверю, врёшь ты или нет? Слышал небось о явке с повинной? Чистосердечное признание не желаешь сделать?

— Не судился, — так же вяло ответил Валентин, — не привлекался. Откуда знать?

— Не придуривайся! — рявкнул майор. — Знакомая стратегия. Кончай ваньку валять! Я дело следователю завтра передам. Тобой и твоими дружками большие люди заниматься будут в Управлении…

— Мы — народ простой, — затянул Валентин. — Над нами тоже начальство имеется. Вот у них и спрашивайте. А мы что? Если на котёл кусок брали у рыбаков, так то что?.. Большая беда?

— Ну, хватит, Кравчук! — хлопнул ладонью по столу майор. — Чей пистолет?

И он подтолкнул оружие к Валентину.

— Первый раз вижу.

— Пистолет обнаружен во время обыска в каюте Астахина! И вот это!

Он выдвинул рывком ящичек стола и начал выбрасывать пачки денег, перетянутые резинкой.

— Откуда это у бедного пролетариата?

Валентин изобразил удивление.

— Откуда, я спрашиваю?

— Не ко мне вопрос, гражданин начальник!

— Ну, смотри! — угрожающе рявкнул тот. — Я запомнил твою рожу. При случае следователю передам от тебя привет.

Валентин пожал плечами.

— Аркадий Спиридонович, — легко отделился от шкафа человек в гражданском, — может, перекурите на свежем воздухе, а мы с Кравчуком побеседуем?

— Не хочет он по-человечески говорить, — буркнул майор, но поднялся со стула и удивительно покорно пошёл к двери. — Дурака решили все валять: ничего не знают, ничего не видели.

Гражданский как был с книжкой в руках, так с ней и уселся прямо на стол, только деньги, пистолет и патроны аккуратно сгрёб назад в ящик.

— Ты знаешь, Гриш, ведь все, как один, вот так же пургу гонят, — сказал он тихо. — Ты садись. Только не дёргайся особенно, если вдруг кто заскочит.

— Ты меня Валентином кличь, — задержанный тяжело опустился на стул, расслабился. — Забыл уже родное имя. А то, боюсь, опять путаться буду.

— Как настроение? Соскучился по нормальной жизни?

— Да что там… — качнулся на стуле тот. — Быстрей бы всё.

— За этим я сюда и прибыл. Ландграф шлёт привет и благодарность. Операцию завершаем… Казимир прислал меня с чёткой программой дальнейших действий.

— Лизовская погибла, — поднял Валентин мутные от тоски и боли глаза на собеседника.

— Антонина?!

— Только что мне стало известно, — Валентин уронил голову на грудь. — Обнаружена с вскрытыми венами. Надо срочно сообщить Ландграфу, капитан. Пусть Казимир выйдет на прокурора области. Они должны знать… Кто её?

— Вот чёрт!.. Конечно, конечно, — закивал человек в гражданском. — Ты думаешь, пронюхали? Антонину эта шелупонь порешила?

— Ничего я пока не думаю! — чуть не заорал Валентин и, вспомнив последнюю свою встречу с Викой, заскрежетал зубами.

Говорить капитану обо всём увиденном в том особняке и о том, что услышал от Виктории, сейчас не хотелось, но и молчать он не мог:

— От сына Рудольфа узнал. А ему передал рыбак, Матвеич.

— Мамонов?

— Да. Поспешай, капитан.

— Дела! — схватился за голову тот, которого Валентин называл капитаном. — Казимира я сегодня же оповещу. Сам в областной прокуратуре побываю у Игорушкина. Если труп не спрятали эти волки, о её гибели, конечно, будет известно в прокуратуре. Как сам?

— Терпимо.

— Казимир дал команду тебя из дела выводить.

— Взяли Рудольфа?

— В Ленинграде. Со всеми потрохами, с валютой и другими причиндалами.

— Отбегался…

— На днях привезут сюда. И сдадут Максинову. Кончать дело будет он.

— Кажется мне, настоящее только начинается…

— Капкан захлопнулся, майор Крестов, — улыбнулся человек за столом. — Ты сработал отлично. С доказательствами, которые ты добыл, этой шайке не выкрутиться. Жаль Лизовскую…

Он потёр шею, опять раскрылся в улыбке:

— Помню до сих пор, как ты едва не придавил меня тогда в питерской подворотне. Сработала твоя хватка.

— Сам виноват, — Валентин тоже вспомнил дождливый Ленинград, суету у железнодорожного вокзала, перепуганного Леонида с баулами и грязную вонючую подворотню, где он поджидал проворного сыщика, считая его осторожные шаги. — Найди Антонину, капитан.

— Не сомневайся. Всё сделаю, — кивнул тот. — Теперь слушай ты меня.

Валентин напрягся.

— Этому бэхаэсэснику, что орал, наболтай что-нибудь. Успокой его гордыню. Ну, ты знаешь что можно, а что нельзя: в границах нашей версии. Пополнее и поконкретнее поведаешь следователю. Решили дело из милиции пока не брать. А там поглядим.

Валентин кивнул, откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Собеседник продолжал:

— И сразу выводить тебя будем из этой игры. Я, собственно, для этого сюда Казимиром и послан. Наших людей в тюрьме подготовил… Ты не пугайся, но тебя повесить придётся. Труп твой я сам заберу.

— Что уж труп?.. Сказал бы тело… — не открывая глаз, слабо возразил Валентин. — Между прочим, Ландграф ставил задачу иную. Я же должен был отработать на очных ставках? Чтоб они совсем раскрылись, поплыли…

— Они у нас и без тебя поплывут как миленькие, — успокоил его тот, — уже раскисли… тёпленькие, можно сказать… Меня другое пугает…

— Что такое?

— Не даёт мне покоя смерть Лизовской. Ты остерегись сам-то. Чужих к себе не подпускай, а наши знак подадут, узнаешь.

Предают всегда свои

Леонид вздрогнул, дёрнулся от сильного удара в бок, открыл глаза, озираясь.

— Закрой хавло, ахламон! Кичман^[19] на уши поставил своим храпом! — разъярённый детина в грязной майке маячил над ним.

Леонид вжался в глубину нар, изловчился и готов был уже врезать обидчику ногой в наглую физиономию, но раздался чей-то властный голос:

— Не трожь жорика, Гиря! Макушку забрею!

— Да он, падла, юрсать^[20] не даёт! Я ему варежку прикрою и весь базлан.

— Мне твои дела ниже пупка, — с соседних нар внизу не человек, а сморчок в морщинах и бородавках загнусавил врастяжку с новой силой.

— Ты что, Обмылок, фуцином^[21] заделался? — огрызнулся детина, нехотя сторонясь.

— Пока тебя боксёры на исповедь таскали, нам коня пустили^[22], — сморчок с редкой седой щетиной на впалых щеках, кряхтя, принял сидячее положение, опершись босыми ногами в пол. — Мусора ловцов привезли раскручивать на полную катушку.

— А этот лох? — кивнул Гиря на вникавшего в их разговор Леонида.

— А у этого жорика пахан — козырный туз. Он тебе разом рога посшибает, если тронешь.

— Здесь не воля, руки коротки, — лениво возразил зэк, но от Леонида отошёл и поплёлся в свой угол.

— Его в сучий куток упрятали, — назидательно объяснил Обмылок. — А он оттель командует кучерами. А до тебя, Гиря, ему дотянуться — только моргнуть.

— Ты, Обмылок, словно пастырь на паперти, — хмыкнул четвёртый арестант, философским взором изучая потрескавшийся, в чёрных пятнах потолок и бегающих на нём мух. — Больше всех знаешь?

Обмылок закашлял, затрясся немощным телом. Без сомнений, угадывалось, что существо это страдает тяжёлым и безнадёжным заболеванием, однако умудрилось каким-то образом угодить в тюрьму вместо больницы в ожидании своего печального конца.

— Я червь земной, — прокашляв, загнусавил он. — Откель мне знать больше, нежели дозволено.

— Вот и не гнусавь! — оборвал его четвёртый.

— Фартовый, — Гиря подлез к четвёртому, — что за колхоз?

— А мне почём знать? — отвёл тот глаза. — Ты слышал, какую арапу Обмылок заправлял? Бросили в торбу каких-то лохов. Гудит весь кичман. Не знаю, может, и колокола льют по братве. Но брякуют, что всех их враз повязали.

— Как же они припухли?

— Одно слово, лохи!

— А что мы эфиопа ломаем? — Фартовый повернулся к Обмылку: — Дед, ты жорика пригрел, ты и спроси.

Леонид, всё это время слушавший непонятный разговор сокамерников, толком не разобравшись, всё же сообразил, что сейчас он станет предметом общего внимания, поэтому напрягся и приготовился к самому худшему.

Он не ошибся. Обмылок отыскал его тусклым глазом и поманил костлявым пальцем:

— Гуляй сюда, сынок.

Как ни родным уже стал матрац под его дрожащим от нервного напряжения телом, как ни надёжно, казалось, он вросся в угол нар, а выбираться и спрыгивать вниз на свет пришлось.

— Ты не смотри волчком, сынок. — Откуда-то у Обмылка взялись такие слова, что Гиря и Фартовый переглянулись: заиграл комедию старый фраерок!

— Ты к нам сам пришёл. Ты и объясни. — Обмылок, казалось, напрочь забыл воровскую грамматику, на которой только что общался с дружками. — Мы люди пожилые, без прописок^[23] обойдёмся. Может, чем сгодимся? Вон, батька твой письмецо до нас закинул. Тебя разыскивает. Привет передаёт.

Леонид оглядел сгрудившихся перед ним зэков.

— До воли отселяя далеко, — вещал Обмылок ровным голосом, словно читал по книге. — А у нас руки длинные. Если захотим, мы дотянемся. И батьке твоему отсигналим. Так, мол, и так. При нас твой детёныш. Споможем, что можем. А, фраерки?

Обмылок оглядел своих дружков.

Гиря млел, Фартовый скривился — переигрывал Обмылок. Но где тут настоящий зритель? А пацан этот уже сомлел. Уже в их кармане. В два счёта уделал его старый хрен.

— Я не знаю, — сомневался Леонид. — Мне бы отца повидать…

— А почему не повидать? Это зараз. Что сказать ему желаешь?

— Разбросали нас по камерам. Как быть? Что делать?

— Молчать надо. Язык проглотить, — Обмылок даже палец на губы себе положил, чтобы доходчивей было. — Однако слышали мы, кто-то из ваших колонулся уже и полный расклад дал мусорам.

— Не может быть! — взвился Леонид.

— Может не может. А весточка была об этом, — Обмылок округлил глаза. — Мусора против вас насобирали гнили. По уши вы в дерьме. С икрой кого-то взяли из ваших. Три или четыре бадьи подняли со дна. По сорок кил.

Леонид всплеснул руками:

— Это Монька колонулся! Он один знал про ёмкости!

— Мамонов, что ли? — зыркнул Фартовый на Леонида.

— Он, — остолбенел Леонид, ошалев от знакомой фамилии, которую сам услышал только в поварской на рыбнице при задержании.

— Кабы знать, где упасть… — не осуждая, рассудил Обмылок.

— Он же поучал нас, — не успокаивался Леонид. — Сам поучал языки проглотить…

— Не знакомы вы с тюремными тисками, — посочувствовал Обмылок. — Тут и немые начинают говорить.

Леонид изменился в лице, побледнел, закрыл глаза. Жить ему не хотелось. Уже вторую ночь он почти не спал, ничего не ел, не видел ни одного знакомого лица. Пытка неизвестностью была страшной.

— Иди-ка ко мне, голубь, — вдруг потянул его к себе Обмылок.

И Леонид присел к нему на нары.

— Выпрыгнуть отсюда можно, — зашептал ему в ухо зэк. — И отца твоего вытащить можно. За бабки и не такое творит здешняя братва.

— А что надо-то? — насторожился Леонид.

— А ты не догадываешься?

— Деньги?

— Большие хрусты!

— Если отец здесь, то с ним всё и накрылось.

— А ты не спеши. Поговори с папашкой-то. Вдруг он что-нибудь и вспомнит. — Обмылок заглянул в глаза Леониду. — Отец твой серьёзный человек. Не может быть, чтобы он о старости не позаботился.

— Как же я его увижу теперь?

— Ну, это дело простое, — ощерился Обмылок. — Проси очную ставку у следователя с папашкой. А я помогу, чтобы хватило времени покалякать.

И Обмылок загадочно подмигнул Леониду.

Внезапный шум насторожил всех. В коридоре следственного изолятора начались суматошная беготня, крики, команды.

Гиря подскочил к волчку, прижался к двери, вслушиваясь.

— Забаламутились вертухаи, — злорадствовал он, — петух жареный их клюнул.

— Базлан этот большим шмоном обернуться может, фофан, — осадил Гирю Фартовый, задумчиво ковыряясь длинным ногтем в ушах. — Вертухаи попросту бегать не станут. С нашим братом, зэком, что-нибудь приключилось.

— А что здесь может быть? — поёжился Леонид.

— Разные дела, голубок, всякое здесь увидеть можно. — Обмылок тоскливо ощерился. — Ты не верь, что мир умер в этих четырёх стенах. Тут такое творится, на воле не увидишь. Только законы другие. Если на воле они не для нас писаны, то здесь мы их сами творим. Но там на законы плюют, а здесь их чтут и свято исполняют. И попробуй этим пренебречь!

Обмылок преобразился, в его глазах мелькнул огонь, он заскрежетал остатками жёлтых клыков. Подействовало не только на Леонида, даже Гиря оторвался от волчка, а Фартовый приостановил занятия с ушами.

В наступившей на миг тишине, вызванной коротким, но ярким монологом древнего зэка, в камере явственно послышался глухой размеренный стук в стену.

— Атас! — Фартовый быстрее остальных уяснил происходящее и природу новых звуков.

Он стремительно соскочил с нар и прилип ухом к стене, по которой кто-то наносил удары с другой стороны. Им стучали узники-соседи. Глухой, но различимый звук прекратился, однако Фартовый продолжал ждать, остерегая арестантов двигаться, пока не подаст сигнала. Замерев, они не сводили с него глаз. Фартовый не ошибся. Стук повторился. Так продолжалось ещё множество раз, пока Фартовый сам не ударил коротко в стену. После этого он оглядел зэков, профланировал к нарам и лениво бросил:

— Ты прямо пророк, Обмылок.

— Что долдонила братва? — рванулся к Фартовому Гиря. — Что они простучали, дорожник?^[24]

— Чего нервы мотаешь, Фартовый? — присоединился и Обмылок. — Я кое-что уловил, но слыхалкам своим не верю, давно подводят.

— Крики по делу были в коридоре, — снизошёл до общества Фартовый. — Какая-то халява галстук себе повесила^[25] на нашем этаже.

— Сам повесился? — Гиря подсел к Фартовому. — Ты не ошибся?

— Не знаю. Может, помог кто затянуть.

— Ты что же у стены делал? — задохнулся от ярости Гиря. — Чем слушал?

— Что передали, то и говорю, — осадил его Фартовый. — А сомневаешься, сбегай к боксёрам, спроси. Они сюда сейчас понаедут нам душу мотать.

— Какая камера отметилась? — Обмылок тоскливо зашмыгал носом.

— Не доложились, — также невесело пошутил Фартовый. — Скоро узнаем. Слышишь, шмыри забегали. Теперь закрутится-завертится, скучно не будет.

— На этаже народ спокойно жил, — начал рассуждать сам с собой Обмылок, зачем-то загибая поочерёдно пальцы на руках, как будто пересчитывая узников камер. — Если из планохоров кто решился?

— Всяко бывает, — согласился Фартовый, — туго здесь с дурью, вот и откинулся.

— Не верю я! — взорвался Гиря, который, не переставая, бегал по камере из конца в конец. — Если и был такой, сразу бы руки на себя наложил. Чего дожидался?

— Тоже верно, — согласился опять Фартовый, — они во время ломки обычно вены вскрывают, терпеть не могут…

— Не наш этот жмурик, — продолжал Обмылок увереннее. Он вдруг оживился, словно его кольнул кто шилом в бок, уставился на Леонида. Тот отодвинулся от зэка, испугавшись его буравчиков, сверлящих из чёрных впадин глазниц. — Из вашего колхоза жмурик, — уверенно выговорил Обмылок. — Ваш человек, больше некому.

— Да что там гадать! — отмахнулся Фартовый. — Их, не их… Был вор, и нет вора. Вот и весь конец.

Леонид сжался от тяжёлого предчувствия, закрадывающегося в душу. Кто же это мог быть?.. Неужели кто-то из рыбаков не удержался? Никто из задержанных там, в поварской, не психовал, панике не поддавался. Повода не было. Испуганы были, кому лестно в тюрьме оказаться? Но чтобы на себя руки накладывать!.. Каждый догадывался, каким печальным может быть финал. Безнадёжной тоски в глазах товарищей или отчаяния он не видел, расставаясь. Некоторых, конечно, пугал вопрос: какой срок отмерит суд, они и жались к опытному Матвеичу, пытая старого рыбака, дожидаясь вызова к следователю. Но чтобы покончить жизнь самоубийством!.. Леонид напрочь отбрасывал эту нелепую мысль.

Заскрежетал ключ в замке, шум открывающейся двери прервал его размышления. На пороге стоял конвоир.

— Астахин! — выкрикнул он. — На выход!

Леонид вздрогнул.

Обмылок отечески подтолкнул его вперёд:

— Не робей, помни, о чём говорили.

— На допрос к следователю! — конвоир нашёл глазами Леонида. — Быстро, Астахин!

Леонид кивнул Обмылку, Гире и Фартовому, завёл руки за спину и, ссутулившись, шагнул за порог мимо конвоира.

— Стоп! — заорал тот, замыкая дверь. — Лицом к стене!

Леонид послушно упёрся лбом в грязную синюшную поверхность стены. В коридоре никого, успел зыркнуть он по сторонам.

— Выполнять мои команды! — рявкнул сзади в ухо конвоир.

Был он до безобразия толст и тяжел на ноги, поэтому за шустрым и засидевшимся молодым зэком явно не поспевал.

— Не беги, как ошалелый.

И они зашагали. Леонид — легко и пугливо, словно потревоженный охотником заяц, конвоир — пыхтя и отдуваясь, словно растерявший коров деревенский пастух. Так они миновали несколько поворотов, предстоял спуск вниз, затем переход по двору, другая дверь, снова внутрь изолятора и подъём наверх. Леонид запомнил маршрут, когда первый раз его водили к следователю. Впереди, перед последним поворотом послышался торопливый топот множества ног нескольких человек. Леонид услышал, как они тяжело дышат. Он замедлил шаг, дожидаясь обычных команд «стоп», «к стене», но их не последовало. Видно отстал конвоир. Из-за угла навстречу Леониду вывернулась странная процессия. Первой поспешала четвёрка мужиков из хозяйственной обслуги в серых одинаковых одеждах. Согнувшись, они, шаркая подошвами ног, торопливо волокли носилки. На носилках лежало неподвижное тело, накрытое чем-то чёрным. Следом шли двое.

— Стоять! — с запозданием гаркнул сзади конвоир. — Лицом к стене!

Но было уже поздно. Едва не сбив их обоих, носильщики протопали мимо. От толчка тряпка, закрывавшая покойника, сползла с его головы, и Леонид едва смог подавить рвущийся из груди крик ужаса: белое неподвижное лицо Валентина с чёрными впадинами глазниц открылось ему…

Одна ночь на двоих. Золото ли молчание?

Накануне лепила^[26]-очкарик поколдовал над ним, примочками, мазью, пудрой убрал синяки под глазами, избавил от багрового следа перелома нос, начисто выбрил щетину на впалых щеках, подбородке, шее. Вгляделся в дело своих рук, поморщился недовольный собой:

— С бородой лучше было… На Бармалея раньше был похож, бандюга настоящий теперь, словно только что из подворотни выволокли. Одно слово — бич! А ведь не послушали меня…

— В Голливуд хотели? — невесело хмыкнул он.

— Бери выше.

— Это куда же ещё? К Самому? — многозначительно закатил он глаза под брови.

— К нему ещё рано, — философски разочаровал лепила. — Помучаешься ещё на земле. Пожалеешь, что родился…

Спорить не хотелось. После того как его привезли из Ленинградской области, Астахин, неразговорчивый и там, отказался принимать пищу и давать показания, пока не устроят встречу с генералом Максиновым. Вызвал на собеседование прокурор по надзору за тюрьмами, седой, громоздкий дядька, но он отмолчался на все его вопросы, претензий не высказал, жалоб писать не стал. Было единственное маленькое оконце с решёткой под потолком, там хоть неба кусок высвечивал, а на лице прокурора, кроме дежурного равнодушия, ничего. Глаз с того голубого кусочка неба Рудольф и не сводил.

Прошло несколько дней, силы кончались, но он решил держаться до последнего.

Следователь, рыжий потный коротышка, всё время будто куда-то опаздывая, начинал с одного и быстро заканчивал тем же: все подельники признались, его молчание пользы не даст, а вот раскаяние и явка с повинной…

— Какая же явка, когда меня поймали?.. — хмыкнул он лениво, не сдержавшись.

— Всё равно, — опешил тот, услышав первые слова от арестанта, и обрадовался, затараторил: — По закону положено, можешь сделать признание, учтётся…

— На том свете… — лениво перебил Рудольф и опять надолго замолчал.

Следователь в длинных монологах поведал, что сделал всё возможное, его просьба генералу передана приходившим к нему прокурором, сам он забегался в управление, но начальство пока ничего не решает.

— У вас, слышал, хоронят здесь же?.. — не подымая глаз на следака, буркнул Астахин невпопад трескотне рыжего. — В подвалах стреляете и закапываете?..

— Что за дикость! — аж подпрыгнул тот. — Издеваешься?

Рудольф пожал плечами:

— Значит, баланду травили, шутники… Выходит, белый свет ещё увижу.

— Да кто тебе такое сказал? — рыжий брызгал слюной от возмущения. — Постой! Ты же в одиночке у нас?.. Не спишь по ночам, трясёт от страха, вот и лезет в башку чёрт-те что… Да?

— Трясёт, — согласился он. — От холодрыги.

Рыжего сменил другой: долговязый, гремевший сапогами и сутулый. «Словно шпагу проглотил, — подметил с ехидцей Астахин, — в боях с нашим братом, преступником, позвоночник повредил». Тот, не в пример рыжему, много не говорил.

— В молчанку играем? — звучало с порога вместо обычных «здравствуйте»… Ещё долговязый любил стучать кулаком по столу, но кончал он перед уходом тем же: — Ну молчи, молчи… В суде заговоришь, но поздно будет.

Приходил ещё один. Тот угадывался сразу — интеллигент. Полный, улыбающийся и чином выше — майор. Он и начал с какой-то шутки, над которой посмеялся сам, и закончил анекдотом. Про вертухаев был анекдот, но Рудольф его сразу забыл, так как к оконцу воробьи собрались, драку затеяли из-за зёрнышек или другого чего съедобного. Рудольф, проглотив горькую слюну, помутился сознанием от тошноты, почудилось ему мягкое почему-то зёрнышко пшена, раскусил — сладкое внутри, его и стошнило. Интеллигент расхохотался, анекдот закончив, а его рвота захватила. Так вертухаи и уволокли его в камеру, он только рукавом успевал утираться…

Наконец генерал, не делавший снисхождений уголовным авторитетам, дал согласие. Астахин ещё ходил сам на слабеющих ногах, но лепила проговорился, что скоро перейдёт к пищевым инъекциям — будет колоть. Астахин сам давно заметил, что его пошатывало и, кроме как спать, ничего другого не хотелось. Вот тогда все и закрутились вокруг него, искупали под душем, переодели, над внешностью поработали, а ночью из одиночной камеры «Белого лебедя» перевезли по засыпающему городу в тёмное здание областного управления милиции. Аппаратчики давно разбежались по домам, бодрствовали и ждали его те, кому было положено. Быстро провели по пустым коридорам, кое-где, когда его особенно мотало из стороны в сторону, подхватывали и несли так, что, не успев очухаться, он быстро оказался на втором этаже. Ввели без стука в просторный кабинет, усадили, не сняв наручников, и оставили одного. Отдышавшись, придя в себя, он огляделся. Полумрак мешал тщательнее разглядеть окружающее: мебель и стулья жались в углах и по стенам, сливаясь, единственная лампа под красным абажуром в конце мощного длинного стола едва светилась, там же высилось кресло, над которым в рамке огромного портрета подозрительной гримасой мрачнела голова Дзержинского в фуражке революционных времён. Пробили часы, заставив его вздрогнуть. Одиннадцать. Он попытался их отыскать, скользя взглядом по стенам: они прятались в большом деревянном ящике в углу, пульсировал маятник, ритмично пропадая и появляясь, отсчитывая щелчками секунды.

«Любит генерал впечатлять, — с удовлетворением отметил Рудольф. — Раз имеет такую страсть, значит, с ним задуманная ранее игра возможна. Главное втянуть его незаметнее, чтобы встреча прошла по заготовленному бессонными ночами сценарию. Максинов, конечно, вооружён бумажками, подготовленными подчинёнными, да и сам не дурак, а его в тюрьме всяко ломали три умелых следака и каждый по-своему… Генерал тоже свой нрав выказал — ночное рандеву устроил. Но не первым слыл он извращенцем в этом. Находились похлеще. Ришелье, кардинал Франции хвастал, что бодрствует ночью, чтобы народу спокойнее спалось… Сталин туда же гнул. Великие были злодеи, а генерал?.. Впрочем, а почему и нет? В этом провинциальном городке и генерал может помечтать о короне Цезаря… Однако в этом случае вернее другое: генерал пытается внушить, что сильно занят более серьёзными проблемами… Что ему какая-то мелкая сошка, завшивившийся арестант!.. Ночью приказал привезти, чтобы никто не знал и не догадывался об их рандеву… Для всех остальных это была его маленькая тайна. Свою игру вёл генерал, зачем ему соглядатаи? В конце концов пойманный преступник Астахин большой интерес представляет для генерала, если всё что знает, ему вывалит, большие головы полетят…»

Мысли Рудольфа оборвались. Без стука отворилась дверь за креслом, на свет из мрака шагнул Максинов. Астахин, пошатываясь, поднялся. Генерал сел. Нажал кнопку. Тут же вспыхнули лампы под потолком, а за спиной Астахина вырос конвоир.

— Снимите наручники, — распорядился генерал.

В один момент команда была исполнена, Рудольф продолжал стоять, разминая ноющие руки. Они остались одни.

— Садись, — буркнул Максинов, внимательно изучая арестанта стеклянными глазами. — Смогу уделить не более часа. Не теряй времени.

— Товарищ генерал, — прохрипел Астахин, но сбился, к тому же внезапно перехватило горло, он закашлялся.

— Ты — арестованный, Астахин, — зло разъяснил Максинов. — Раньше судим за браконьерство. Забыл, как себя вести?

— Никак нет, гражданин начальник, — поборов кашель Астахин вытер со лба невольно выступивший пот. — Извините.

— Слушаю твоё заявление.

— Собственно… я ничего не писал.

— Тогда почему объявил голодовку?

— Чтобы встретиться с вами до суда.

— Излагай суть проблем.

— Прежде, чем начать… — Астахин замялся, подыскивая слова.

Генерал забарабанил костяшками пальцев по стеклу на столе.

— Мне необходимо изложить просьбу, — овладел собой арестант.

— Слушаю.

— Я бы хотел, чтобы наш разговор не записывался на магнитофон…

— Условия здесь ставлю я! — оборвал его генерал. — Не желаешь говорить, тебя немедленно увезут. Ишь, персона нашлась!

— Мне представляется, гражданин начальник, — Астахин становился спокойнее и увереннее по мере того, как заметно раздражался Максинов, — эта встреча имеет обоюдный интерес, разговор далеко не субъективен, он носит государственный характер…

Максинов заалел лицом, но сдержался, не перебивал.

— Поэтому разумнее запись не производить, — закончил арестант. — К тому же не оформленная процессуальным образом, она не будет иметь доказательственного значения.

— Знаешь законы, — поморщился Максинов, — рассказывали мне про тебя сказки разные. Выходит, не врали. С адвокатом советовался или уже личным опытом завёлся?

— В тюрьме каждая камера легально пользуется кодексом. С разрешения начальства. Положено…

— Вот сукины дети! — хмыкнул генерал. — Положено… Усвоили, значит.

— Хорошее быстро приживается.

— А если я с понятыми, которые за стенкой сидят, запись веду? Не учёл?

— Доверяю вашему офицерскому слову.

— Ну, хватит! — хлопнул генерал по столу. — Хватит комедию ломать! Не собираюсь я ничего записывать. Доказательств твоей вины в деле и без того хватает. Ты вот ответь мне как на духу, раз в справедливость играешь, сам-то на рыбнице в своей каюте, куда гостей важных да чинов знатных приманивал, записывал на магнитофон?.. Что примолк? Язык проглотил? Мне теперь всё известно — записывал!.. Даже фотографировал пьяные компании… Вот и поделись со мной всем этим… Раз умного из себя гнёшь, такие улики уничтожать ты не станешь. Среди них, конечно, и мои работники были. Припрятал для шантажа, поэтому и встречу со мной требовал. Так? Чтобы снисхождение заслужить. Расстрела боишься?

— А кто его не боится?.. — глядя прямо в глаза генералу, согласился Астахин. — Каждый на моём месте бы…

— Вот! С этого и начинать надо было. Ладно, — махнул рукой генерал и нажал кнопку.

Вбежал капитан милиции, застыл на пороге.

— Принеси-ка нам чайку, Тимофей Макарович. Два стакана. — Максинов поманил арестанта: — И ты, Астахин, подсаживайся. — Он ткнул пальцем через весь длинный стол в стул напротив себя и хмыкнул. — Не стесняйся, ешь с генеральских рук. Ты у себя на рыбнице разное начальство угощал, теперь у меня отведай. Осетрины, икры да водки я тебя, сам понимаешь, не обещаю, а вот чем сам питаюсь, тем и тебя покормлю.

Капитан уже заполнил стол возле каждого тарелками и чашками с печеньем, с конфетами, с сыром, тонко нарезанным… Манило пьянящим запахом свежее сливочное масло, тускло поблёскивали, просились в рот кружочки колбасы, но Рудольф придвинул к себе только чай, поболтал ложечкой, попробовал хлебнуть и обжёгся.

— Я холодный не пью, — по-свойски подмигнул генерал, поднялся, скинул китель на спинку стула, обратившись совсем в гражданского. — Ты давай… рассказывай, раз заикнулся, что государственный интерес имеют…

Их глаза встретились.

— Сам понимаешь, — хмыкнул генерал, — отказаться выслушать такое не имею права.

— С чего начинать?

— С начала.

— Если с самого начала, то и до утра не хватит.

— А ты не дерзи, не дерзи, — как дитю малому посоветовал генерал и назидательно постучал ложкой по стакану. — Чуешь, как мы мирно сидим. Всё съедим, ещё принесут, мне ведь что пироги на стол, что волков из лесу — только слово скажу. Выбирай…

Они опять впились друг другу в глаза.

— Давай, не стесняйся, — тихо и доверительно подсказал Максинов. — Про гири, что просверлил, чтобы рыбаков обманывать, про икру, что бадьями на теплоходах в разные города отправлял, про валюту в чемоданчиках…

Рудольф заёрзал на стуле, хлебнул ещё, не удержался, надкусил кусочек сыра.

— Про это всё мои орлы уже доложили, а им наколки твои людишки дали, соответственно. Да и наблюдали за тобой не один месяц, сам понимать должен. Совсем за дураков нас не считай. Вышка тебе светит. Ты расстрел себе наработал.

— А ваши орлы… — так же тихо, пригнувшись к столу, произнёс арестант, — не посмели вам доложить…

— Что доложить? Выкладывай, только не заигрывайся, думай!

— Ваши подчинённые?.. Инспекторы, начальники разных отделов, которых я кормил и деньгами снабжал?.. Ваши замы?..

— Вот ты о чём… — Максинов откинулся на спинку стула, поправил волосы на голове расчёской из нагрудного карманчика, с шумом дунул на неё, выпавшие волосики в сторону сдувая. — Говорили мне, Астахин, что чёрт-те кого ты из себя корчишь. И книжки у тебя на рыбнице, которые нигде не достать, иконы понатыканы в углах, антиквариат и прочая хреновина. Прямо ангел с небес на грешную землю свалился! А я не верил… Червь ты! Из навоза выбрался, в белых штанах побегал да понагадил кругом. Вот я тебя в навоз этот и урою за мыслишки твои гадкие. Паразит ты, но один пропадать не желаешь. За собой людей, которых сам же и сманил, утащить хочешь. Ты их прикормил специально, обласкал специально, а теперь их судьбами со мной торгуешься. Где же твои ценности?.. Справедливость?.. Совесть человеческая, наконец?

— Мы — люди тёмные, — глухо буркнул Рудольф. — Вы явно делаете мне комплимент. Какие у нас ценности? Живы — уже хорошо. А дальше не загадываем. И на свою лампаду никого я не скликал, мотыльки из-за собственной корысти на огонь слетались, крылышками рисковали.

— А зачем же ты их на магнитофончик да на фотоаппарат?

— Не о мотыльках речь, Евгений Александрович…

Разволновавшись, Астахин забылся, назвав генерала по имени и отчеству, как бывало в прошлой жизни на редких встречах во время больших совещаний на заводе, куда приглашали Максинова, там он выступал, грозил ответственностью за воровство, хвалил таких, как Астахин, — передовиков производства. Но и генерал в пылу не обратил внимания на эту дерзость арестанта.

— Инспекторов я уволил со службы, ими занимается прокуратура, — сверкнул он глазами. — Забывших о долге начальников райотделов тоже разогнал. А заместители… — Максинов резко отодвинул чай: — Заместители, не устраивавшие меня, подали заявления об отставке сами. До твоего ареста, кстати. Да и что это я?.. Отчёт давать тебе стану?

Астахин усмехнулся с иронией, но промолчал.

— Ты тут приплёл идейку о государственных интересах, — сдвинул брови генерал. — Так я тебе по этому поводу вот что скажу: на моих людей губы не раскатывай. Кто заслужил, теми я уже распорядился. Опоздал Макар на базар.

— Где-то я слышал или читал… — Астахин задумался, пытливо изучая Максинова. — Человек проклял бы будущее, узнай всю правду о своей судьбе.

— Мудрёно завернул. Где ж вычитал такое?

— Четыре туза на руках были, когда в игру садился, — будто сам с собой продолжал Рудольф.

— Ты и по фене успел научиться?

— Осталось три… — не слушал Астахин генерала.

— Мой тебе совет — выбрось из головы интриги. О другом подумай. Когда затылком ствол почуешь, поздно будет.

— О чём мне думать!? Будущее, нарисованное вами, плачевно. Вы не оставляете мне ни одного шанса.

— Ну, как же? Мы об этом ещё не начинали.

— Разве? Я вижу спасение в одном. Вернее, в том, что осталось.

— Опять о тузах?

— Их три.

— Что за белиберда?

— Ради них я и просил встречу.

— Открывай свои карты. Что мудришь?

— У меня бывали на рыбнице не только ваши сотрудники, но и прокурорские, судейские и партийные чины. Люди большие, но мне их не жаль. Если б вами была обещана мне жизнь и соответствующий срок наказания, я поделился бы их именами и уликами, подтверждающими их причастность ко всему.

— Я слушаю, — замер генерал в ожидании. — Говори! Открывай свои поганые сундуки.

Но арестант внезапно замолчал, думая о своём.

— Где гарантии? — наконец выговорил он.

Одна ночь на двоих. Когда на руках четыре туза

Рудольф не любил и не знал неудач. И по жизни, и с женщинами. Если выбирал, то самую красивую. Но на Вику запало сердце. Он сам оказался на крючке и лишь увидел впервые, сразу пожелал её. Тогда же решил — эта на всю жизнь.

Но взаимности не добился и взял её силой в тот же вечер после диких поединков на рыбнице, устроенных по пьянке. Замыслил он всё по-другому: последним в бой должен был вступить сам и победить. Но сценарий испортили сын и Валентин, примчавшиеся в последнюю минуту. Он хотел красиво очаровать её, как видел когда-то в фильмах. Пусть дико, не цивилизованно, но зато как в сказке, о которой всегда мечтал…

Когда Валентин ушёл после драки без объяснений и вопросов, не взглянув ни на него, ни на перепуганную женщину, её бесчувственную он сам отнёс на руках к себе в каюту. До утра она так в себя и не пришла и сопротивления почти не оказывала.

Потом он отправил Валентина с глаз долой, тот смолчал и, к его удивлению, сразу согласился с новым поручением, как будто только этого и дожидался. Для верности он всё же приставил к нему Леонида, детально проинструктировав.

Без Валентина Вика смирилась или притворялась, отдаваясь без чувств. Он брал её и владел с нечеловеческой, звериной страстью, она не закрывала наполненных холодом глаз, не подавала стонов. Жизнь научила его всегда держаться настороже, и вскоре он отметил недоброе в её поведении, а однажды, когда он сказал ей, что мечтает о ребёнке, она скривила губы, гадливо поморщилась, но промолчала.

А потом его заняли серьёзные заботы и тревоги. Он почуял беду, нутром ощутил близкое дыхание слежки. Ищейки идут по его следу, затосковал он, значит, где-то прокололся. Проверил свою братву, проанализировал последние события. Выглядело всё надёжно. Единственный осадок остался от последнего визита партийцев. Едва выкрутился он тогда от цепкой хватки Карагулькина. Вцепился тот в Викторию, слюни так и закапали! В баню пытался её затащить. Рудольф отвертелся, но не по нраву пришлось это высокому гостю, больше тот визитов не наносил, как отрезал. Не отсюда ли беда? С партийцами такие шутки не проходят бесследно… Науськал ментов, не спастись! Крути не крути, а похоже, время пришло. Уносить ноги пора, решил он. И засобирался. Осуществить предстояло то, о чем тайно давно надумал тревожными бессонными ночами. Астахин знал, как не замалчивалось, не скрывалось, но люди бегут из страны. Бегут по разным причинам и разным способом. Артисты — из гастролирующих трупп, спортсмены — с соревнований, лётчики — вместе с самолётами, моряки — с кораблей. Кто как мог. Ему пришлось искать посредников… Мысли о загранице уже несколько лет не давали ему покоя. Он не сидел на месте, не ждал, пока водичка зад подмочит. Деньги большие скопил давно, необходимыми связями с нужными людьми обзавёлся. Нашёл их в Ленинграде, и Финляндия стала его мечтой. Только там он отдохнёт, отдышится и душой, и телом. А потом видно будет, где осесть. Леонид не входил в его планы. На ноги уже встал юнец, не пропадёт и отца поймёт со временем. Финансами он его обеспечит на первых порах, а там сам додумается, как жить. И Виктория явно не вписывалась в задуманное. Он не верил в её преданность и до последнего опасался делиться планами. Проверяясь, съездил в Ленинград, убедился, что всё готово; ждут нужные людишки, когда им будет названо время. А возвратившись, был ошарашен известием от Матвеича. Старый рыбак, охая и ахая, поведал ему, как едва успел спасти Викторию, в его отсутствие наглотавшуюся таблеток. Значит, не подвело его недоброе предчувствие, не желала она от него ребёнка. Вон, на что замахнулась! На себя руки решила наложить! Рудольф объясняться с женщиной не стал. Да и не в себе она была после случившегося. Поместил её в больницу к обласканному врачу. Обязал следить, как за арестантом, вплоть до рождения ребёнка; надёжного человека для верности приставил и послал Леонида в Ленинград с весточкой о полной готовности. Звонить по телефону опасался. Поездку организовал не праздную. Вместе с Валентином сын доставил друзьям обещанные подарки.

Всё шло, как он задумал. Леонид привёз подтверждение: документы готовы, его ждут. И вдруг всё рухнуло! Его взяли там…

Сидя сейчас перед генералом, который терпеливо дожидался от него ответа, Рудольф тяжело перемалывал в голове невесёлые думы. Он не считал, что проиграл сполна. Да, его загнали в угол, но надежда брезжиларобким лучиком.

— Опять ты за старое? — почти доверительно заговорил Максинов, так и не дождавшись от арестованного ни слова. — Прокурорские и судебные чины не те тузы, что составляют партию. Им не по силам вытащить тебя из дерьма. Тем более, если и они замазались.

— Вот так?

— Ну, раскинь мозгами, подумай, кого ты сейчас интересуешь? Только тех, у кого задница засрана. Но и они не о тебе мучаются, а за себя перепугались. За свою шкуру, за карьеру! Им выгодно, чтобы тебе глотку заткнули, чтобы ты молчал и скорее навечно с глаз сгинул.

Максинов крошил тяжёлым взглядом арестанта в камешки, песчинки, пыль.

— Ну, начнёшь ты пописывать свои ксивы — заявления втайне от следствия. Выходы искать, связи налаживать. Это тебе тюрьма, не забывайся! К тому же я вашей уголовной почте укорот дал. Двойное кольцо охраны тюрьмы организовано, мышь не проскочит. Теперь с прогонами у вас ничего не выгорит, я решки^[27] законопатил.

Максинов выговорил не без труда всю эту тарабарщину, глубоко вздохнул, едва не сплюнув:

— Фу! Дрянь какая! И как ваш народ это всё понимает? От нормального языка людского отказались только ради того, чтобы свои тёмные делишки творить! Забываете, что в тюрьме и глаза, и уши из стен растут.

Арестант не перечил, лишь поёжился, словно холодом дыхнул на него генерал.

— Поэтому не дёргайся, — осадил его Максинов, — не щёлкай зубами. Зря. С тобой поступят в соответствии с конституцией, с законом о нашей гуманной пеницитарной системе.

— На суде обнародую всю правду! — вырвалось у Рудольфа от отчаяния.

Максинов не удостоил его и усмешкой:

— Заседание суда закрытым будет. Зал небольшой. Там мест только моим оперативникам хватит. А ты думал, что тебя в колхоз судить повезут или на рыбзаводе показывать станут? Выездную сессию для тебя специально устроят?.. Герой ты наш! Тебя не услышит никто. А после суда…

И Максинов махнул рукой:

— Если из любопытства кто из наших забежит, то опять же только в оперативных целях. Для дальнейших, так сказать, разработок… Зря ты губищи раскатал. На свободе газет не читал? Не чуешь, что в стране грядёт? За вашего брата, расхитителя государева добра, сам Юрий Владимирович взялся. Почти в каждом номере чеканят статьи о расстрелах. То в Москве, то в Краснодаре. С директоров универмагов фирмы «Океан» головы летят. Не тебе чета были люди. Тоже думали, защитники найдутся. А никто и слова не вымолвил. К тебе-то, на рыбницу, шелупонь шастала… Как у вас, рыбаков, говорится… шмурдяк, мелочь…

— Почему мелочь? Высоких должностей были люди! Обкомовские и выше… — зло буркнул арестант.

— Знаешь фамилии? Назови!

Астахин опустил голову.

— Что же у меня ни глаз, ни памяти? Да я их каждого по имени и отчеству!.. Лобызались со мной!

— Тогда начинай писать, — напрягся Максинов. — Я подожду. Не забыл статью тридцать восьмую, пункт девять?

— Чистосердечное покаяние?..

— А иначе не выгорит, — не дослушав, генерал поднялся со стула, накинул китель, застегнулся, обретя вид государственного чиновника. — Это тебе гарантия. Иначе оторвут голову. И тебе, и твоим дружкам некоторым, особо отличившимся!

— А ваши… личные обещания?

— Я постараюсь… найду как устроить, чтобы и твоя шкура уцелела, и людей твоих пощадили… — генерал помолчал, скривил губы, добавил: — Конечно, на какое-то особое снисхождение пусть не надеются. Получит каждый, что заслужил в рамках закона. И потом… Ты не торгуйся. Не на базаре.

Рудольф подавленно молчал.

— Чего скис? — в глазах Максинова мелькнула догадка. — Уж ни руки ли на себя наложить хочешь? Тут один из ваших устроил суматоху. В петлю залез. Слышал?

— Кто! — вскинулся Рудольф.

— На суде узнаешь.

— Я в петлю не полезу.

— Верующий?.. При обыске на рыбнице у тебя икону нашли мудрёную. Не из наших краёв. Где добыл?

— С Соловецкого монастыря иконка. Старинная, — глаза Астахина потеплели. — После первой судимости занесло меня туда, при монастыре работал добровольно. За хлеб и воду.

— Это что же? Грехи отмывал?

— Вроде того. Навсегда хотел там остаться…

— Попёрли, значит, — хмыкнул Максинов. — Натворил что-нибудь? Или с монашкой согрешил?

И он от души расхохотался.

— Не давайте святыни псам, не мечите жемчуг перед свиньями, — скрипнул зубами арестант и опустил голову.

— Что бормочешь? — сквозь смех не всё расслышал генерал, однако недоброе блеснуло в его глазах. — Не разберу.

— Молитвы читаю.

— Не поможет. Ты пиши давай, — генерал опустился в кресло, сдвинул посуду. — Тебе ещё ехать показывать, где магнитофон с кассетами спрятал, фотографии… Все заначки свои выворачивай, если о снисхождении думаешь.

Появившийся в кабинете по его зову капитан шустро освободил стол перед Астахиным, разложил пачку чистых листов бумаги и ручку.

— Ехать-то далеко? — поторапливал генерал, не давая Рудольфу опомниться. — Небось прятал, как клад бесценный, чтоб не нашли?

— Всё здесь, в городе. — Астахин чувствовал, как полностью оказывается во власти этого человека и пытался сопротивляться, отстаивать своё, задуманное. — А?.. — заикнулся он.

— Остальные вопросы потом, — прервал генерал. — Встретимся ещё, когда я твоё заявление изучу, кассеты и фотографии просмотрю.

— В обком партии понесёте? Боронину?

— Ну, это уж не твоё дело…

Святые, главные и простые истины

Если бы великого русского художника Репина вовсе не было, то приписываемую ему картину «Приплыли» всё же кто-нибудь обязательно нарисовал^[28]. Со странной закономерностью психологическая закавыка, заключающаяся в ней, посещает когда-нибудь каждого человека, любую семью, коллектив, учреждение или ведомство.

Сейчас похожую ситуацию разруливал Игорушкин, собрав в кабинете за большим столом высший совет руководства. Разговор зачинался секретным, без протоколов и постановлений, поэтому присутствовали только первые лица. Весть, что на безупречном теле прокурорского организма завелась пакостная червоточина, мучила прокурора области, бесила и воспламеняла к громовержению. Если вместо вступительных слов и преамбул Игорушкин метал гром и молнии, то остальные члены совета вели себя по-разному, в соответствии с чином и должностью. Зам по следствию Колосухин осторожно крутил головой, пыхтя и покрываясь нервным потом, по своему обыкновению предпринимая бесполезные попытки высвободить шею из жёсткого воротника очередной новой рубашки. Старший помощник по кадрам Течулина причитала и охала, округлив глаза. Но при этом успевала вставить робкие возражения против резких выпадов и суждений в адрес кадров, вылетаемых по горячке из уст разгневанного шефа. Все были подавлены неожиданным сообщением, смущены и растеряны.

Бодр и непроницаем оставался один человек. Тешиев, войдя в кабинет последним, когда Игорушкин, не стерпев и не дожидаясь первого заместителя, уже начал своё эмоциональное выступление, так и не уселся за стол к остальным, а принялся тихо расхаживать по кабинету, внимая монологу. Был ли это расчётливый ход или выработанная манера поведения? Результат, однако, поимел место. Игорушкин в пылу и ярости сначала не обращал на него особого внимания, потом начал следить за его зигзагами, наконец, прервался и озабоченно сказал:

— Ты чего не садишься? Дерьмом стул намазан?

— Да, похоже на то, Николай Петрович, — спохватился зам и подошёл к своему месту рядом со стулом прокурора области. — Может быть, ещё одного человека не мешает пригласить?

— Кого ещё? — недоумевал сбившийся с ритма прокурор.

— Андрея…

— Дойдёт и до него очередь, — отмахнулся Игорушкин.

— С ним картина была бы объективней.

— Это почему же?

— Я полагаю, вы всё это рассказываете со слов Леонида Александровича?

— Недостаточно? — чуть не поперхнулся прокурор. — Первый секретарь обкома при заместителе Генерального прокурора меня носом ткнул! Боронин тебе не авторитет?

— Я этого не говорил, — Тешиев бесхитростно оглядел коллег. — Вы же сами только что… убедили нас, что информацию Боронину выдал начальник милиции?

— Ну, Максинов… — смутившись, подтвердил прокурор.

— И фамилии назвал?

— Фамилии?

— Прокурорских сотрудников, которые якобы посещали рыбницу Астахина?

— Назвал не назвал фамилии, какое это имеет значение?

— А что Боронин говорил? — подкатилась к нему Чечулина. — Это важно, Николай Петрович. Боронин наших называл кого-нибудь?

— Никаких фамилий Леонид Александрович не называл! — взвинтился прокурор. — Сам факт о чём говорит!..

Красными от гнева глазами оглядел он своих подчинённых, остановился на Тешиеве, потом перевёл их на Колосухина:

— Вы мне найдёте мерзавцев! Выясните фамилии! А я им воздам по заслугам.

— Но как же? — Тешиев опять озадачил Игорушкина. — Фамилии нам должны сообщить… Мне представляется, правильным будет, если это сделает первоисточник, то есть сам Астахин. Он написал официальное заявление?

— Не видел я никаких заявлений! — отрубил прокурор и уставился на Колосухина. — Что следствие установило?

— Для меня то, что вы сказали, Николай Петрович, — шевельнулся Колосухин, — новость. Мне ничего не известно.

— Сроду у нас так! — хлопнул по столу, не сдерживаясь, Игорушкин. — Всем известно, даже обкому партии, а следственный отдел, надзирающий за милицией, ничего не знает!

— В районе у Жмуркова мы разобрались, Николай Петрович, — оправдываясь, застрочил Колосухин. — Обманывала милиция прокурора района, Ковшов у них второй журнал регистрации преступлений выявил. А первый без скрываемых «отказников» они носили прокурору. И с островом, где закапывали будто бы конфискованную икру, всё встало на свои места. Фальшивые бумаги составляли вместо протоколов о действительном уничтожении. Понятые вымышленными оказались.

— Вот до чего додумались, черти! — рубанул рукой прокурор. — Это же надо придумать!

— Ковшов уголовное дело возбудил, следы выходят на ту же банду Астахина, — продолжал Колосухин, — сообщники у него действительно работники милиции.

— Плохо, что выявляем это задним числом, Виктор Антонович, — горько покачал головой прокурор. — Но хватит об этом. Доложишь мне отдельно, как Ковшов вернётся. Сейчас другими проблемами надо заниматься.

Он развернулся к Течулиной:

— Клавдия Ефимовна, тебе придётся выехать по районным прокуратурам. Олег Власович, уезжая, распорядился. Хочется не хочется, а проверить придётся.

— Что проверять, Николай Петрович? — опять влез Тешиев. — Кого искать?

— Да, Николай Петрович, — поддакнула тут же и старший помощник по кадрам, — что я должна проверять? К нам никаких заявлений не поступало. Что же это получится? Буду я вынюхивать, высматривать?.. Что народ подумает?.. Свару в коллективах порождать? Панику? Они же спрашивать меня станут. А мне что объяснять?..

— Погоди, Клавдия! — нахмурился Игорушкин. — Об этом и речь не идёт! Посмотришь журналы регистрации жалоб, побываешь в райкомах партии. Сходи в райисполкомы…

— Да что вы, Николай Петрович! — засомневалась в его намерениях Течулина. — О банде Астахина не одни милиционеры знают. Максинов только серьёзную мину строит. Засекретил всем известное. Смешно! В городе люди вовсю об этом говорят. Шило в мешке не утаить. И наши прокурорские знают. Не меньше нас с вами. Мне уже звонили, секретничали…

И замерла под пристальным взглядом прокурора.

— Что спрашивают? Кто? — Игорушкин впился в кадровичку.

— Так, любопытствуют, — смутилась Течулина. — Интересуются, не связано ли это с приездом заместителя Генерального.

— Все сплетни пресечь! — засуровел Игорушкин и повернулся к Колосухину: — Виктор Антонович, когда у нас болтливые переведутся? Мы режим секретности как-то можем обеспечить?

Колосухин заёрзал на стуле, пожимая плечами.

— О чём вы, Николай Петрович? — заулыбался Тешиев. — Вся информация из милиции ползёт. Как ни упирается генерал, а виноват сам, поздно спохватился. Мне Андрей Ефремович Бросс докладывал: на днях начальника следственного изолятора сменили, ещё какие-то жёсткие меры приняли, но снова с запозданием. В тюрьме повеситься кто-то успел. Так, Виктор Антонович?

— Было дело, — согласно кивнул Колосухин.

— Причина? — рявкнул Игорушкин.

— Устанавливается в рамках возбуждённого дела, — Колосухин раскрыл папку, нашёл в ней нужный лист, вгляделся. — Смерть наступила от механической асфиксии. Вероятнее всего, имело место самоповешение.

— Как же сокамерники допустили? — недоверчиво оглядел своих подчинённых Игорушкин.

— В одиночке он был. — Колосухин вчитывался в материалы. — Один из всей банды наиболее разговорчивый. Следствию всех сдал. Способы хищения, соучастников, адреса сбыта назвал, а утром из петли вынули. Пытались откачать. Бесполезно.

— Ладно, — махнул рукой Игорушкин, — потом доложишь мне, Виктор Антонович, все детали. Я сейчас старшего помощника Бросса хотел бы послушать.

Он кивнул Тешиеву:

— Пригласи-ка мне Андрея Ефремовича, а ты, Клавдия, завтра же выезжай в районы. Сама выбирай, к Маслобойникову или к Бабинцу.

Прокурор повернулся к Течулиной, хлопнул ладонью по столу, давая понять, что разговор окончен:

— Прямо с утра.

Тешиев поспешил набрать по внутреннему аппарату старшего помощника по надзору за тюрьмами, но Течулина и не думала уходить.

— Что ещё? — недовольно буркнул прокурор.

— Стыдно мне, Николай Петрович! — поднялась с места кадровик, глаза её блестели, а голос дрожал от волнения. — Стыдно мне этим заниматься! Я слов нужных, может, сразу и не подберу, чтобы вас убедить. Но… Мы на войне все были. Вспомните! Мы так не поступали! Мы доверяли своим товарищам! И сейчас я всем им верю, хотя многие из них воевали на других фронтах! Нет оснований заранее сомневаться в их порядочности! Кого же тогда мы брали работать?

— Вот те на! — обескураженно ахнул прокурор. — Ты чего про войну-то вспомнила?

— Безнравственно это! — глаза Течулиной влажнели, она едва сдерживалась.

— Безнравственен и закон! — подал голос и Тешиев, успев закончить разговор по аппарату и поспешая к столу. — Глуп и аморален! И никого это совершенно не интересует! Руки, видимо, не доходят, чтобы его изменить.

Игорушкин, ещё не придя в себя от сказанного кадровиком, с удивлением перевёл взор на первого зама.

— Подумать только! — продолжал сам с собой рассуждать Тешиев как ни в чём не бывало. — Мы руководствуемся указом, принятым ещё в шестьдесят восьмом году, который поощряет наушничество и доносы! Я бы сказал, прямо настоящее поле деятельности анонимщиков. Это в наше-то цивилизованное демократическое время!

Колосухин зло закрутил шеей в жёстком воротничке.

— Читаю я временами обвинительные заключения наших следователей по делам об изнасилованиях… — не унимался флегматичный зам. — И поражаюсь допросам потерпевших! Как их следователи допрашивают? Ведь интеллигентный человек за это на дуэль бы вызвал в старые-то времена! Мучают же! В краску вгоняют! О какой защите чести пострадавшей можно говорить? Её вторично нравственно истязает, но теперь уже не преступник, а сам следователь!..

Тешиев замолчал, подбирая нужное слово:

— Вместо защиты чести наблюдается сплошное надругательство! И это всё на наших прокурорских глазах!

— А как вам представляется обязанность свидетельствовать против близких родственников? — подал голос Колосухин. — Привлечение сына к уголовной ответственности за отказ давать показания на мать или отца?..

— Ну, хватит, — хмуро прервал разговорившихся членов совета Игорушкин, — заканчивайте ликбез. Пустое — обсуждать действующие законы. Они существуют, значит, нам их исполнять. Даст бог, доживём до лучших времён. Найдутся умней, отменят. А пока… Имейте в виду, я к этим вольностям вашим привык. Стар уже спорить, да и не желаю. Но при молодых чтобы не слышал.

— Так кто же… — начал было неостывший ещё Тешиев.

— Так как, Клавдия Ефимовна? — Игорушкин пытливо уставился на кадровика. — Присаживайся, присаживайся… Что стоять-то…

— У меня всё, Николай Петрович, — Течулина устало опустилась на стул.

— Головой ручаешься?

— Я подам заявление об увольнении, Николай Петрович, если кто-нибудь из районных прокуроров окажется замешан в этом деле.

— Ну-ну. Не горячись. Успокойся… — Игорушкин оглядел своих сподвижников. — Если такое случится, не тебе одной придётся заявления писать…

Он не договорил. Дверь отворилась, и в кабинет походкой деревенского интеллигента вошёл высокий худощавый человек в сером костюме, сочетавшемся с его элегантной сединой. Это и был старший помощник прокурора по местам лишения свободы знаменитый Бросс. Он коротко поздоровался, присел на один из стульев, выстроившихся у стены рядом с входной дверью.

— Проходи ближе, Андрей Ефремович, — хмуро пригласил прокурор области.

— Спасибо, — смиренно поблагодарил старший помощник, но остался на прежнем месте, только легко закинул ногу на ногу и откинул голову назад. — Весь внимание…

— Скажи-ка, Андрей Ефремович, как там у нас в следственном изоляторе ситуация? Когда последний раз сам там был?

— Николай Петрович, — хмыкнул старший помощник с достоинством, — если не ночую там, то только потому, что мест не хватает.

— А без шуток?

— Как обычно, положение в «Белом лебеде» сложное. Переполнен изолятор. Обстановку можно назвать чрезвычайной. Группа рыбаков, которую недавно разместили, окончательно усугубила ситуацию. Я докладывал Николаю Трофимовичу, — Бросс кивнул на Тешиева, — вам докладную готовлю. Необходимо принимать срочные меры.

— А что же произошло?

— Новый начальник следственного изолятора в соответствии с распоряжением Максинова некоторых арестованных в одиночках держит. А в других камерах, естественно, скапливается народу больше нормы. Кое-где спят по очереди. Жара, знаете ли, вонь, нечистоты…

— А вы почему не реагируете? — возмутился Игорушкин. — Как это, спят по очереди? Вы думаете, что говорите!..

— Я докладываю объективную обстановку, — не смутился старший помощник, хотя ногу с ноги скинул. — И Николаю Трофимовичу неделю назад докладывал…

— Николай Трофимович? — развернулся прокурор к заму.

— Главарю банды и активным исполнителям грозит вышка, а кандидатов к расстрелу обязаны содержать в одиночке, Николай Петрович, — опередил Тешиева Колосухин. — Санкции на арест мною давались. К тому же в интересах следствия…

— Сколько же человек содержится в одиночках? — поинтересовался Игорушкин.

— После самоубийства подследственного — один, — не моргнув глазом, ответил Бросс.

— Один? — усмехнулся Игорушкин и едва не расхохотался, оглядывая Тешиева и Колосухина, ничего не понимая. — Значит, проблема переполнения изолятора не в этом?

Бросс вопросительно глянул на Тешиева.

— Тут есть один нюанс, Николай Петрович, — многозначительно сказал Тешиев и неловко перевёл взгляд на кадровика.

— Я больше не нужна, Николай Петрович? — Течулина, догадавшись сама, поднялась с места. — К совещанию с молодыми следователями готовлюсь, мне выступление подработать хотелось.

— Ступай, — согласился Игорушкин и, когда за кадровиком закрылась дверь, кивнул Броссу: — Что за фокусы?

— В интересах следствия, Николай Петрович, во многих камерах к соучастникам Астахина подсажена агентура. Поэтому идёт переполнение. Но, мне представляется, это мера временная. Месяц-два, дело сдвинется, люди заговорят, начнут давать правдивые показания, и ситуация рассосётся сама собой.

— Не знаю, не знаю… — засомневался Тешиев.

— А как ведёт себя Астахин? — напрягся Игорушкин.

— Как привезли из Ленинградской области, объявил голодовку. Отказался давать показания.

— Встречались с ним?

— Провёл беседу. Предупредил.

— А он?

— Претензий не высказал, жалоб никаких. Просил, чтобы следователь, ведущий дело, устроил ему встречу с генералом. Обещал только Максинову всё рассказать.

— Ну и что?

— Мне известно, что к Максинову в управление его возили. Пищу после этого начал принимать.

— А явку с повинной написал?

— Мне не известно. Это должны знать в следственном отделе.

— Следователь с ним работает, Николай Петрович, — не дожидаясь вопроса, осторожно и тихо заговорил Колосухин. — Показания Астахин начал давать. О явке с повинной сведений не имеется. Да и показания его поверхностные. Скрывает много.

Колосухин смолк, заскрежетал воротником рубашки.

— Что? — не дождался Игорушкин.

— Милиция держит результаты следствия в особом секрете. Я беседовал со следователем, с начальником следственного управления. Говорят, что это распоряжение генерала. Вам надо, Николай Петрович, как-то с Евгением Александровичем по этому поводу объясниться. Прокуратура должна быть в курсе всего происходящего. А они умалчивают важные обстоятельства.

— Договориться надо, чтобы нам информацию давали, — поддержал и Тешиев. — Мы надзор за следствием осуществляем или царь небесный? Что за самодеятельность? На авантюризм смахивает!

— Погоди, не горячись, — остановил зама Игорушкин. — Генерал прав. Лишние уши и глаза такому делу не нужны. Я переговорю с Максиновым. Мы это уладим. А вы, Виктор Антонович, подумайте, кому из отдела можно поручить надзор за следствием. Чтобы один человек этим занимался. От начала и до суда. Желательно — мужчина. А то, знаете, как с бабами: то заболеют, то ещё что-нибудь. Чтобы не кидали дело от одного надзирающего прокурора к другому. Тогда уж действительно на базаре тайны следствия обсуждаться будут.

— Как можно?!. — побагровел Колосухин.

— Ладно, ладно, — миролюбиво успокоил его прокурор и задумался. — Значит, какие Астахин даёт показания — неизвестно? Ты заочную санкцию давал на его арест, Виктор Антонович?

Колосухин кивнул:

— Они с постановлением об аресте пришли перед тем, как ехать за ним в Ленинград, где и задержали.

— Вот чем опасна эта треклятая заочная санкция!

— А что делать? Его этапировать надо было сюда.

— Да… — мрачно покачал головой Игорушкин и взглянул на старшего помощника по тюрьмам: — А что рассказывал тебе Астахин, Андрей Ефремович?

— Не понял, Николай Петрович?

— Беседа, говоришь, у тебя с ним была в связи с голодовкой?

— Была.

— Ну?

— Молчал. Заявил, что, кроме генерала, никого видеть не желает.

— Как вёл себя?

— Спокойно. Избит весь.

— Освидетельствовали?

— Отказался. Говорит, никто рукой не трогал. А морда, извините, вся побита.

— Занятный тип… — задумался прокурор.

Со свиданьицем!

Больше года тянулось, мотало нервы следствие. В камере, где сидел Леонид, сменился не один арестант. Неизменным оставался Обмылок.

Если Леонид узнал причину собственной задержки в изоляторе, когда получил «обвиниловку»^[29] — по его делу только свидетелей насобирал следак, не поленился, аж сто тридцать человек, то Обмылок тяжкую свою долю объяснял невнятно. То ли дело его на доследование футболили из милиции в суд и обратно, то ли заболели потерпевшие.

Но кого это особенно интересовало? Всё равно где мучиться, здесь хоть крыша есть, народ рядом и жратва, чтобы с голоду не сдохнуть. Правда, и то, и другое выглядело весьма паскудным, однако Леонид, сдружившись с Обмылком, ко многому теперь подходил философски: войдя сюда, не отчаивайся, уходить будешь — помни.

Последние дни перед судом Леонид перестал спать, ночами лежал без движений на нарах с закрытыми глазами, не мог ни о чём думать, только мерещились ему зелёная трава, горячий жёлтый песок на острове, лодка, раскачивающаяся на волнах, и ласковое солнце.

Шебуршилась в ворохе барахла рядом с ним мышка, тихо попискивая. Обмылок поймал её ночь назад, вручил ему, как драгоценность, таинственно прошептав:

— Когда повезут, возьмешь с собой, а только выйдешь из автозака, отпусти на волю.

— Зачем? — так же шёпотом спросил, испугавшись, Леонид.

— Примета у нас такая, — скривил важную рожу Обмылок. — Чтобы в камеру больше не возвращаться.

— Ну как же? — не поверил Леонид. — Столько народу по делу! Одну обвиниловку читать неделю будут. Свидетелей тьма. И нашего брата — арестантов два десятка.

— Ты слушай меня, братан, — пустился в рассуждения Обмылок. — Это не важно, сколько суд будет длиться. Главное, чем кончится. А мышь выпустишь — и тебе судьба улыбнётся. Гулять будешь на воле. Срок, конечно, отмерят, но не в каменный потолок упираться гляделками станешь. Так что делай, как я сказал!

Вот с этим отловленным существом и коротал последнюю ночь в камере Леонид и уже начал подрёмывать, когда внизу шевельнулся, поднялся Обмылок и поманил его к себе.

— Че не спишь? — сел к нему на нары Леонид. — Ещё что надумал?

— Ты наш первый разговор забыл, конечно?

— Это о чём?

— Об отце ты душу рвал?

— Ну, было…

— А я тебе помощь обещал?

— Ну, обещал…

— Свиданьице с папашкой?

— Завтра на суде увидимся, — недоверчиво отозвался Леонид.

— То завтра. Там поговорить не дадут. А я тебе сейчас организую, — горячо зашептал Обмылок. — Я свои обещания привык исполнять. Раз к тебе душой пригорел, то вдвойне рад помочь. Хочешь отца повидать?

— Хочу!

— Вот. Заодно и поговоришь с ним о делах.

— О каких делах?

— Не узнаю я тебя, Лёнь, — Обмылок даже обиделся. — Вроде давно знаем друг друга. Балаболка у тебя варит. Вы же оба чистейшие бандерлоги, зачем вам браслеты^[30] носить или хуже того вышак схватить? Я обещал наладить вас с кичи? Колонию гарантирую, только подбашлять кое-кого надо будет. Вот с папашкой и посоветуйся.

— Я конечно. Спасибо, — заспешил Леонид. — Я не въехал сразу.

— Вот и сговорились, — успокоился Обмылок. — Мне твоего слова достаточно. Контролёр — наш мужик. Он тебя сводит. Ты отдыхай пока.

И Обмылок растянулся на нарах, подтолкнув дружка наверх. Леонид улёгся, тронул свёрток с мышью. Та заметалась под рукой.

— Слушай, Христофор! — рванулся вдруг Леонид вниз головой к товарищу. — А где отец деньги возьмёт? Он же в одиночке!

Обмылок поднёс палец к губам:

— Тише ты, малахольный! Народ побудишь. Это не твоего ума дело. Ты отцу всё, как есть, растолкуй про нас. Ему только дать согласие или отказаться. А насчёт остального, не волнуйся. Если папашка твой надумает, он сообразит, где что взять. Понял?

— Ну, — смутился Леонид.

— Вот и баиньки, — Обмылок закрыл глаза и отвернулся к стене.

Леонид поскучал, поиграл, запустив руку в ворох постели, с мышкой; спать он уже не мог. Неожиданное сообщение товарища взвинтило ему нервы. С некоторых пор он проникся к Обмылку симпатией. А при ближнем общении они совсем сдружились, несмотря на значительную разницу в возрасте. Обмылок оказался Христофором и порой рассказывал о своих мытарствах по белому свету. Отец его был из монахов, звался Ионой. Он-то и накликал беду на всю семью. Мать умерла сразу, как забрали отца, а Христофор угодил в колонию малолеток. Мыкался по тюрьмам и колониям всю жизнь, не зная семьи, детей и дома. Тюрьма ему всё заменяла, и милей ничего он не знал. В камере его боялись и слушались, замолкали все, лишь только Обмылок подавал голос…

Тень вроде бы скользнула по стенам.

Леонид вздрогнул от прикосновения. Он и не заметил, как его сморил сон. Видимо, долгие ночные бдения, последние неожиданные сообщения и события сказались на истощённом организме и дали себя знать.

— Давай за мной, — ткнул его в плечо ещё раз надзиратель, уже открывший дверь камеры и теперь стоявший перед ним.

Леонид спрыгнул вниз и, словно сомнамбула, весь ещё во сне и грёзах, зашагал по тёмным пустынным коридорам вслед широкой спине конвоира. А может, ему всё это снилось?

Как в каждом, мало-мальски стоящем российском городе и в этом ещё в старорежимные времена царствующими особами были выстроены два монастыря. Мужской и женский. Который из них раньше поднялся, зазвонил весёлыми колоколами и собрал вокруг себя народ, приглашая служить Богу, мало сейчас уже кто помнил. Только женский строился по велению Екатерины Великой основательно и долго, чтобы надёжно укрыть от похотливых глаз лучшую половину людскую. Однако не успели отзвониться колокольчики этого обиталища, как по городу поползли слухи, что из одного монастыря в другой копают тайные подземные лазы. Захлёбываясь от восторга, шептали обыватели друг другу, будто своими глазами кто-то видел, как проваливались под землю раззявы, неосторожно угодив в скрытые под землёй ходы. А под утро ямы эти пропадали, заметали следы монахи. Кто к кому копал, мужики или бабы, так и не узнал никто достоверно, только фантазий о любовных историях романтическими юношами рассказывалось множество, впрочем, как и скабрезных анекдотов пьяными мужиками в кабаках. А монастырский люд в обоих монастырях жил не тужил, радел и множился.

После известной революции колокола срезали, народ монастырский сгинул сам собой, двери забили, чтобы пустующие помещения не приспособили под отхожие места или, ещё хуже, не подпалили. Что говорить про колокола монастырские, когда даже крест с колокольни сбросил, не застыдившись, внук того же мастера, который когда-то колокольню эту и достраивал? Другие настали нравы, народ на Волге злел и свирепел от голода и нужды, порой до людоедства доходило. Но миновало и лихое время. Лишь затеплело, по левую сторону кремля нашли место для площади, где столичный скульптор с местными властями водрузили шустрого вождя с взвихренным взором. Лысый монумент взмахнул по привычке рукой, но угодил в женский монастырь, спрятавшийся рядышком за новыми шестиэтажками, лихо указал: светлой дорогой идём, товарищи! А в монастыре том после Гражданской войны вскорости разместилась тюрьма. Разместили её временно, так же, как и военный комиссариат в мужском, да так и забыли. Не вспомнили о тюрьме и когда с вождя покрывало скидывали под марши медных труб, так всё и осталось до сей поры.

Вот, по коридорам этого, в некотором роде исторического присутственного места, и брёл Леонид в поздний ночной час, ненароком натыкаясь в спину надзирателя.

Впрочем, или ему показалось, или на самом деле путь был недолгим. Конвоир остановился, звякнул ключами и подтолкнул зазевавшегося арестанта в дверь:

— Прибыли.

Леонид напряг глаза, в камере, куда он шагнул, было гораздо темнее, нежели в коридорах. Чёрная фигура поднялась с нар, и бородатый густоволосый человек сжал его в объятиях:

— Здорово, сын!

— Отец! — только и вскрикнул Леонид, заплакав.

— Хватит часа-то? — спросил конвоир.

Они не ответили, так и стояли, прижавшись друг к другу.

— Я дам знать, — закрыл дверь конвоир и оставил их одних.

— Ну, крепись, пацан, — тряс Рудольф сына и поглаживал, словно маленького по голове. — Что же теперь-то, когда всё позади? Теперь-то чего?..

Давно запамятовал Астахин эти чувства, а тут вдруг прорвало, задрожали и его губы, но он быстро взял себя в руки. Леонид тоже застыдился слёз, одним махом обтер лицо, дал отцу усадить себя на нары, опустил голову.

— Рассказывай! Как ты тут? Как наши? Что слышно? — засыпал Рудольф вопросами сына.

— Нормально, — только и ответил Леонид.

— Я ведь никого из вас так и не видел, как сюда упрятали, — допытывался Астахин. — Не дали. Очных ставок просил, чтобы повидать, в глаза заглянуть. Матвеич с тобой сидит?

— Мы все по разным камерам.

— Виделся с кем?

— С некоторыми очные ставки делами.

— Как Матвеич?

— Его не видал и ничего о нём не слышал. На что он тебе?

— Меня так и мутузят в одиночке. Год в этом колодце маюсь. На прогулку и назад, — Астахин обвёл ненавистные стены злым взглядом.

— Я бы с ума сошёл! — вырвалось у Леонида. — Вот гады! Неужели всё это время один?

— Дико было поначалу. Потом привык. — Астахин кивнул на одну из стен. — Вон, гляди.

От пола вверх тянулась цепочка выцарапанных отметин.

— Триста восемьдесят… Каждый день отмечал, пока обвинительное заключение не получил. После этого бросил. Как Робинзон, когда парусник увидел.

— Думаешь, выберемся живыми?

— И тебя следователь смертной казнью стращал?

— Бывало. Орал.

— Ну, ничего. Самое страшное позади.

— Ой ли?

— А какие могут быть сомнения, Леонид? — Астахин слегка хлопнул сына по плечу. — Здорово тебя запугали. И другие так же, трясутся за шкуру?

— А кому подыхать здесь хочется? — буркнул Леонид, не разделяя оптимизма отца. — Нас мурыжили долго, но мы упирались. Следак пообещал, что сидеть будем, пока не заговорим. Вот и держал слово. Ну, у некоторых языки и развязались. А как один сбрехал, то пошло-поехало. Да, что там тебе объяснять? Как будто не знаешь…

Леонид горько усмехнулся, махнув с отчаянием рукой.

— Что же вы в штаны раньше времени насрали? — не сдержался Рудольф, даже оттолкнул от себя сына, вскочил на ноги с нар, зашагал по камере. — Если кому вышка светит, так это мне одному! Сказывал мне следователь, будто вы все поплыли. А я не верил. Думал, на понт берёт. Но получил обвинительное заключение, почитал. Глазам своим не поверил! Все признательные показания дали. Меня, понятно, они специально от вас спрятали. Но Матвеич-то рядом с вами был!

— Матвеич только при задержании мелькнул, а потом нас всех по разным камерам растащили, — Леонид горестно озирался, — виделись лишь на очных ставках. И то не со всеми. Про связь какую-то говорил. Ни фига никаких вестей я не получал. И отправить ничего не могли. Как отрезало. Хорошо сокамерники попались с понятием. Обмылок кое-что сообщил, Фартовый…

— Это кто такой? — насторожился Астахин.

— Обмылок-то?

— Ну.

— Со мной в камере сидит. Настоящий вор. Это он свидание с тобой организовал!

— Он организовал? — округлил глаза Астахин.

— А кто бы ещё? — огрызнулся Леонид и сверкнул глазами.

— Как ты сказал его звать? — ещё больше встревожился Астахин. — Вор?

— Обмылок у него кличка. Рассказывал, по тюрьмам кочует почти с детства. А звать его Христофор. Рогачёв, кажется, фамилия.

— За что сидит?

— Кража.

— И весь год с тобой в одной камере пробыл?

— Всё время.

— Странно… — переменился в лице Астахин. — Свидание это, говоришь, он состряпал?

— Он вообще помощь предлагал… Только… — Леонид задумался.

— Что?

— Денег просит. Так тебе и велел передать. Если согласен, дай знать. А они всё сделают сами.

— Ты говори толком, — Астахин впился в лицо сына напряжёнными глазами, ловя каждое его слово. — Кто они? Что обещают? Какую помощь?

— Я так понимаю… Помощь предлагают, чтобы отсюда в колонию угодить, а не под вышак загреметь. А кто такие? Что же тут непонятно? Воры настоящие. Они власть здесь держит. Авторитеты и братва их. Не нам чета. Как свидание это организовали, так и всё остальное устроят в лучшем виде.

— Дурак! И ты их брехне веришь?

— А почему не верить? Я как здесь оказался? Старик Хоттабыч, что ли, помог? Значит, умеют. Значит, знают ходы-выходы.

— Держись от этой компании подальше! Деньги им нужны! Больше ничего. Они быстро таких лохов, как ты, к рукам прибирают. Потом всю жизнь платить будешь. А у меня таких денег нет. Если бы и были, не дал! — одним махом выплеснул Астахин. — Знаю я эту мразь!

— Ты что же жизнь нашу дешевле позорных грошей ценишь? — задохнулся от нахлынувшей ярости Леонид.

Он так радовался предстоящей встрече с отцом, так благодарен был Обмылку и его неизвестным влиятельным друзьям, протянувшим руку помощи, что поведение отца пробудило ненависть. Человек, оказавшийся его отцом, одним разом наплевал ему в душу, растоптал святые чувства к тюремному братству, в которое он начал верить и на своей шкуре почувствовал их реальные услуги, помощь и поддержку. Если бы на месте отца был другой, ему пришлось бы туго.

— Люди ради тебя вон что сварганили! Ты год в застенке проторчал, а они в один миг меня сюда доставили! И тебе денег жалко? — Леонид ощетинился зверьком, сыновних чувств едва хватало, чтобы этому неблагодарному человеку глотку не перекусить.

— Ты за себя не бойся, — нахмурился Астахин. — И на суде остальным передай, их шкуры не продырявят. Кому вы нужны. Вышак мне упирается.

— А сам?

— А я другой способ удумал.

— Это какой же?

— По ночам голову ломал. Но, чую, лучшего не придумать.

Леонид выкатил глаза на отца. Тот поднял голову к потолку камеры, будто молитву какую читал про себя, даже губы зашевелились, глаза закрылись. Измождённое лицо и вся его тощая фигура подрагивали. Кудрявая голова и большая борода тряслись от нервного возбуждения.

«Не тронулся ли часом башкой? — зародилась тоскливая мыслишка у Леонида. — Ничего удивительного нет, столько времени под прессингом у следователя одному да в крысоловке этой».

Леонид пробежал по камере глазами, обмер, подметив в углу перед собой огромное паучье гнездо. Ему даже почудилось, что невидимая отвратительная тварь сверлит его из скопища паутины ненавидящими жадными зрачками, угадывая мгновение броситься, вцепиться и упиваться его кровью. Вскрикнув, как от прикосновения этого мерзкого насекомого, Леонид сорвался с места, схватил подвернувшееся под руку тряпьё с нар и, не помня себя, бросился в угол, сбил ненавистное гнездо под ноги и яростно начал топтать.

— Стой! — заорал Астахин, но было поздно.

Леонид плясал над мерзким созданием.

— Не к добру! — вырвалось у Астахина. — Тебя что, ничему здесь не научили?

— Ненавижу кровопийц! — удовлетворённо разглядывал под ногами тёмное пятно Леонид.

— Паук — это же первый хозяин хаты, тебе что же дружки твои забыли объяснить? — негодовал Астахин. — Даже паутину сметать запрещается, а ты его по полу размазал…

— Никчёмная примета! — отмахнулся Леонид. — Для слабаков. Пауков и блох давить надо и среди зверья, и среди людей.

— Вот ты чему тут нахватался, — оглядел отец сына, словно только узрел в нём ранее неведомое. — Говоришь неплохо. Такой же на деле?

— А что дело? — плюхнулся на нары Леонид. — Я к тебе с настоящим делом и прислан. Зря ты отказываешься. Они — серьёзные ребята. Чё бабки жалеть? Они нам жизнь спасут.

— Ты что, не понял меня? — оборвал сына Астахин. — Тебе же сказано, другое я надумал. Считаю, мой вариант беспроигрышный. И дешевле обойдется. И все по закону.

— Свихнулся, не иначе, — опять не сдержался Леонид. — Где это видано? Чтоб с кичи да на чистую халяву!

— Не говорил тебе следователь, что я голодовку объявлял? Не слышал? По камерам не передавали?

— Какой там? Как в колодце!

— Добился я своего. С самим генералом встречу имел.

— Да что ты?

— Следак, значит, всё в секрете держит, — размышлял меж тем сам с собой Рудольф. — Ну что ж, наверное, тоже правильная тактика…

Он поизучал некоторое время расцветшее от приятного изумления лицо сына и продолжил:

— Хотел уговорить его на уступки. Козыри припас. Всё тебе знать необязательно, только интересный у нас разговор получился. До утра беседовали. Чего рожу корчишь? Не веришь?

— Верю. С чего бы тебе врать?

— Только генералу все мои козыри по боку. Он и слушать меня особенно не стал. Про все мои старые услуги напрочь забыл. Разговаривал со мной, как будто никогда обо мне и не слышал.

— Удивляться нечему…

— А мысли нужные во мне, сам того не ведая, зародил. Долго я потом над его речами и напутствиями размышлял. Они у меня в голове, как на магнитофонной плёнке затвердели. Я их опосля слово в слово повторял и анализировал.

Астахин со значением кинул взор на застывшего во внимании сына.

— Много полезного он мне поведал. Прямо, как говорится, разжевал и в рот положил. Это я поначалу кипятился, обиделся и вообще телегу гнал по недомыслию. Уже в камере, когда коротал ночи бессонные, истину узрел. Вот его советами и воспользуюсь. Скажу тебе по секрету, я уже и со следователем поделился.

— Со следаком! — ахнул Леонид.

— Нет, не напрямую, конечно, — остановил сына Астахин. — Следаку знать не положено. Я ему заявление сделал. Устное пока. А письменное на суде подам. И суд весь разлетится к едрене фене.

— Это что же за бомба?

— Вот именно. Верно ты подметил, — оживился Астахин. — Бомбой это заявление и будет. Достанется многим. Особенно прокурору достанется.

Леонид ничего не сказал, только, вникая, морщил лоб.

— Следователь проговорился вгорячах, что государственное обвинение поддерживать по нашему делу будет сам… главный. Ну, этот… главный заместитель прокурора области…

Леониду эти комментарии абсолютно ничего не прояснили, наоборот, только ещё больше пухла голова. Он резво замотал ею, чтобы лучше соображать. Не получалось.

— Чего же хорошего ждать от главного? — так и не понял он. — Всех нас замордуют! Главный прокурор небось по-пустому в суд ходить не станет?

— Вот! — обрадовался Астахин. — На это и рассчитан мой ход! Он дело уже изучает, готовится к процессу. Задачку перед ним поставили. Вышку будет просить. Правильно я рассуждаю?..

— Ну? — сник Леонид.

— А я ему свою бомбу ахну! — вскочил на ноги Астахин и в пылу чувств вверх правую руку выбросил со сжатым кулаком.

Он постоял так некоторое время, переждал экстаз, опустил глаза на сына:

— Есть у них такое правило. Если по делу вышак светит подсудимому, всё рассматривается с особым пристрастием. Чтобы потом приговор не полетел. Чтобы не отменили его. Это же грандиозный скандал может быть! Поэтому новые заявления подсудимых на сто процентов проходят, то есть удовлетворяются. А тут я их и ошарашу!..

— Но для этого что-то мараковать надо, — засомневался догадливый Леонид. — Не просто так, с бухты-барахты.

— А ты что думал? Конечно, — отец хмуро глянул на несмышлёныша. — Скажу судье такое, что у него глаза на лоб вылезут!

— Ну… — разочарованно протянул тот. — Кому брехня несуразная нужна? Кроме вреда, никакой пользы…

— Хватит! — отрубил Астахин. — Для нашего дела вполне достаточно. Моё заявление проверять надо будет. Встанет прокурор, конечно, возражать начнёт. А я своё буду гнать! Это же проверять надо! А кто будет?.. Суд?.. Не имеет полномочий. Он должен моё заявление рассмотреть. И всё. При таком раскладе ему удовлетворять надо моё заявление. Значит, прокурора в шею из процесса. Вот она, победа!

— Не рано ли радуешься? В суде простаков нет. Так тебе и поверят…

— Ты ничего не понял… — горько усмехнулся Астахин. — Гром среди ясного неба грянет. Проверку надо будет проводить Москве об этом чепэ, строчить свои выводы. Закрутится такая карусель!

— Ну-ну… — сомневался Леонид. — С трудом вовсё верится.

— Да брось ты! Нюни разводишь! Главное, проверка затянет всё уголовное дело, а там неизвестно ещё, чем следствие окончится. Новый обвинитель руки не подымет снова вышку просить.

— Это почему же? — не поверил Леонид.

— Во-первых, побоится, как бы я ещё чего не написал. Их же Москва подгонять начнёт. А прежде всего, дело вот в чём: так как тень на прокуратуре появится, то знаешь, какой резонанс всё примет! Ого-го, брат! Им нельзя будет и заикаться о вышке. Получится, что мстят они мне. Понимаешь? А им нельзя заинтересованность ведомственную проявлять. Прокуратура объективной должна оставаться. Верный ход?

— Адвокат надоумил?

Рудольф ещё не остыл от криминального апофеоза, поэтому оставил без ответа вопрос Леонида.

— Дошлый он у тебя, мастак, — угрюмо позавидовал сын.

— Защитник у меня мировой мужик, — согласился Рудольф. — Но его заслуги в этом никакой. Если я кому обязан, то только генералу. Он надоумил ненароком. Я уж потом сам до всего допетрил.

— А денег, значит, тратить не желаешь? — подытожил Леонид.

— Мразь уголовная обведёт нас вокруг пальца и под монастырь подставит, — зло отмахнулся Астахин.

— Ты сам-то от них не открещивайся, — ухмыльнулся Леонид. — Недалеко откатился со своими приёмчиками.

— Мал ещё мне оценки выставлять, — Астахин не терпел критики от равных, а тут собственный щенок голос подал, да каким тоном! — За отца держись! Не на тех равняешься!

Но Леонида уже понесло.

— А я никакой разницы не вижу, — процедил он сквозь зубы, осклабясь ядовитой усмешкой. — Чем ты лучше их? Меня-то зачем в тюрьму законопатил?

— Что ты мелешь?

— Я-то как раз в здравом рассудке. Деньги заграбастал, нас всех бросил на произвол судьбы! С сыном не посчитался! Один за границу хотел махнуть? А нас в тюрьму! Меня за дурака держал. Со своими письмецами в Питер гонял, как слепого котёнка!

— Я хотел тебе всё объяснить, но времени не было…

— То, что ты хотел, то и получилось! — выкрикнул Леонид.

Определённо, у него начиналась истерика. Нечаянное слово отца, невразумительный намёк, неосторожное оскорбление всколыхнули его обожжённое в тюрьме нутро, защемили неокрепшую юношескую душу, и он взорвался в эмоциональном порыве:

— К финнам мечтал рвануть! Да ничего не выгорело у тебя! Вот и сидишь ты теперь пнём, в паутине запутался, мыслишки юродивые перекатываешь, как вывернуться. Только от твоих чудных замыслов всем близким не в радость. Я-то стерплю! Мне не впервой! А на это что скажешь?

Леонид выплюнул на ладонь что-то изо рта и протянул отцу.

— Что это?

— Привет с того света!

На ладони Леонида переливалась в слюне чёрная жемчужина.

— Узнаёшь?

— Викино ожерелье? — мелькнула страшная догадка в глазах Астахина.

— Её.

— Что с ней?

— Не догадываешься? — будто наслаждаясь, добивал Леонид отца. — Ты её бросил с ребёнком! Одну! Так?

— За ней приглядывали… — Астахин затравленно перекладывал жемчужину из одной руки в другую, не зная, как от неё избавиться, казалось, она нестерпимо жгла ему ладони. — Ей нельзя было со мной. Вдвоем бесполезно за бугор бежать.

— Мне вредно, ей нельзя!.. — не унимался Леонид. — Она вены вскрыла! Нашла выход! А я вот струсил поначалу, а потом сокамерники отговорили. А ты их за мразь посчитал!

— Что с ребёнком? — только и выдавил из себя Астахин.

— Она не тебе ровня! Мучить его не стала. Лёгкой смерти придала. А то мыкался бы по приютам да тюрьмам, в тех местах, что ты мне уготовил.

— Ну, зачем ты так?

— Говорю, как есть, — Леонид готов был сорваться в плач, голос его осип от крика, истерика заканчивалась, он обессилел и едва владел собой. — И Валентина ты сгубил…

— Как? Это про него мне говорил генерал? Как же так? Никогда бы…

— Тебе не до нас, ты с генералами беседы разводишь…

— Опять ты! — Астахин в отчаянии закрыл лицо руками. — Ну, как мне тебе объяснить!..

— Не нуждаюсь я в твоих объяснениях! — Леонид вдруг дёрнулся, вскочил на ноги, рванулся к двери камеры и из всех сил забарабанил по железу.

— Не хочу тебя видеть!.. Откройте! Откройте! Уведите меня отсюда!

Интриги и заговоры, честь и совесть

В десятом часу утра, когда не седеющая даже с возрастом вихрастая голова Тешиева едва начала подыматься от вороха документов, кучи бумаг и стопок, крепко сшитых уголовных дел, недремлющие глаза бдительного советника юстиции, пристроившегося поодаль у окошка на стуле, засверкали, оживившись, и Яков Готляр облегчённо вздохнул вместе с шорохом последней страницы толстого тома, перевёрнутой заместителем прокурора области.

— Это всё? — с недоумением спросил Тешиев. — Всё, что вам, Яков Лазаревич, удалось собрать, надзирая за следствием по этому делу?

— Только копии необходимых документов… — услышал он ответ смутившегося прокурора отдела.

— Не густо.

— Секретное производство, Николай Трофимович. Что же вы хотели? Я же вас приглашал в управление сходить, почитать там материалы дела. Однако это не шутка, несколько десятков томов!

— Сварганили снежный ком из рядовой уголовщины!

— Не скажите, Николай Трофимович, — не сдавался советник, — полтора года шло следствие. Все лучшие оперативные силы управления Максинов задействовал.

— Вот я и говорю, — печально усмехнулся заместитель. — Настоящей китайской стеной огородили нас от обычного вора. Я слышал, генерал-то лишь Боронину докладывал обо всех тонкостях, а вас — в сторону? Кто надзор за следствием вёл, мы или генерал милиции?

— Вы всё шутите, Николай Трофимович, — горько пожаловался Готляр, — а я чуть в больницу не слёг на нервной почве. Словно тяжкая ноша с плеч сейчас свалилась. Наконец-то последняя точка поставлена.

— Я тебе вот что скажу, любезный Яков Лазаревич: рано радуешься. Рано.

— Что это вы! — замахал руками советник, не разобрав, шутит начальник, как обычно, или всерьёз гневается. — Не накличьте дурного!

— Шито дело белыми нитками, — не унимался Тешиев. — Однобокое следствие. Сплошь — обвинительный уклон.

— А что вы хотели? Оправдывать негодяя? Его расстрелять мало!

— За что же стрелять?

— Как? — удивился советник. — На миллион разворовал!

— А что, больше не воровали? И ничего. Обходились колонией.

— Но это дело!.. — Готляр задохнулся от возмущения. — Здесь столько замешано важных лиц!

— Замешаны, хочешь сказать? — Тешиев оборвал собеседника. — Однако обвиняемый не назвал ни одной мало-мальски известной фамилии чиновника или партийного лидера. Тебе не кажется это странным? Между тем именно ради этого генерал Максинов к себе его ночами вытаскивал. Не о бабах же они разговоры вели втайне от всех!

— Что вы, Николай Трофимович! — испугался советник. — Откуда мне знать? У меня информация только в рамках уголовного дела.

— И что же за его рамками? — не отставал заместитель.

— Я слухов повторять не стану.

— Вот! — многозначительно поднял руку Тешиев. — Догадки опережают наш любопытный разум. Это называется одним мерзким словом — сплетни! Обросло ими следствие и само дело, хотели вы этого или нет.

— Всем рты не закроешь… — повёл плечами Готляр.

— Не прав ты, Яков, и не ведаешь того. Вот твоё главное заблуждение, — посочувствовал Тешиев подчинённому.

— Не пойму я вас…

— Рты надо уметь раскрывать подозреваемым, — наставительно отчеканил заместитель прокурора. — В этом и есть основная задача предварительного следствия, которое закон обязывает устанавливать её светлость — объективную истину или…

Тешиев лукаво улыбнулся собеседнику. Тот мрачно молчал.

— … или правдивую картину преступления.

— И что же? Зазря, что ли, следователи и оперативники ночей не спали, лбы долбили, собирали по песчинкам доказательства?

— В суде послушаем, что они насобирали. Вот там всё подлинное, истинное и попрёт. А здесь что?..

— Что? — автоматически повторил советник.

— Предварительное следствие. До суда и для суда, — как в детском саду маленьким разъяснил заместитель.

— Полтора года длилась канитель, — со значением и обидой закатил глаза Готляр, — больше сотни свидетелей допрошены. Тяжкий труд!

— А что за свидетели? Ты вникал по-серьёзному? — Тешиев зло насторожился. — Рассказывают они то, что не видели. Всё слухи. Построено обвинение на догадках. Ни один рыбак полностью не признался.

— Рудольф всех запугал. Письма его перехватили с указаниями, чтобы молчали подельники.

— Это что же за соловей-разбойник? Всех молчать заставил!

— Явки с повинной от него не добились.

— Вот как! Зачем же встречался Астахин с генералом? Какие тайны раскрыл?

— Рассказывают, что встречался… — замялся Готляр.

— А где же протокол?

— Нет протокола.

— Я что-то не пойму… Извини, Яков Лазаревич, Игорушкиным вам поручен надзор за следствием в милиции, а выходит, что Максинов этим заправлял?

— Официально в деле этого нет, — поспешно затараторил нахохлившийся советник. — Бумаг о встрече Астахин генералу не писал. Протокол их беседы не вёлся. Но встреча была. После внушения генерала арестованный начал принимать пищу. Больше никаких просьб и жалоб он не высказывал.

— Вот, значит, как всё обстоит… — задумчиво постучал пальцами по столу заместитель прокурора. — Я об этом слышал ещё в пору первых дней следствия, обращал ваше внимание, что Максинов грубо нарушает закон, однако ничего не изменилось.

— Я Петровичу докладывал.

— А он? Не встречался с генералом?

— Встречался. Максинов будто бы заверил Петровича, что впредь его действия будут оформляться процессуально. Встречи с обвиняемым прекратил. Лично мне известно, что обком он регулярно информировал о ходе следствия.

Тешиев не сводил внимательных глаз с советника.

— В рамках дозволенного, — поспешил добавить советник.

— Из каких источников у вас это? — строго спросил Тешиев.

— Оперативные сведения, — отвёл тот глаза и вдруг выпалил: — Расстрела все требуют!

— Расстрела?.. Это кому же? Астахину или всем сорока арестантам? Прямо тридцать седьмой год… Кто же требует? — с ядовитой иронией поинтересовался заместитель. — Трудовой коллектив рыбзавода во главе с директором, которого самого надо судить?.. Или главбух завода, которая покрывала преступника?..

— Да при чём здесь тридцатые годы? Осточертел всем этот паразит!

— Ну, это не им решать! — сжал губы заместитель. — Это суд будет решать, какую меру наказания заслуживает подсудимый.

— Недолюбливаете вы милицию, Николай Трофимович, — как-то по-свойски, миролюбиво советник прикоснулся к рукаву мундира заместителя и хихикнул.

— С чего это ты, Яков? — взъерошился Тешиев, он таких шуток не принимал.

— Всё время их критикуете… и на совещаниях, и в беседах… методы их работы. В пустяках тяжкие грехи зрите.

— А ты внимательный! — уловив, откуда ветром подуло, горько усмехнулся заместитель. — Прямо как генерал Максинов заговорил! Тот с давних пор подозревает меня в излишней демократичности к преступному миру. Вроде я завышенные требования предъявляю к его сыщикам и следователям, отправляя назад дела на доследование. Лишь только поручили мне контролировать надзор за тюрьмами, заподозрил в милосердии арестантам, когда их из-под стражи освобождаю. Но почему-то всегда забывает, что они незаконно без продления срока сидят там месяцами.

— Ну, не совсем так… — попробовал сгладить ситуацию Готляр.

— Тебе лучше всех известно, — Тешиев жёстко упёрся в бегающие глазки советника юстиции, — если я сажусь в процесс по тяжкому убийству и вина доказана, редко ухожу без смертного приговора. И не потому, что у подсудимого глаза не голубые!

— Николай Трофимович, вы меня неправильно поняли!

— Но дело делу рознь, — не останавливался возмущённый Тешиев. — Тот — махровый убийца, а здесь зарвавшийся жулик! О какой вышке может идти речь?

— А Соколов? — вылетело само собой у советника. — Не смиловались над торгашом в столице! Смертную казнь отмерили.

— Я с делом его не знаком, — опустил глаза Тешиев. — О Соколове знаю не больше тебя. Как все, в «Известиях» прочитал. Но знаешь, Яков, будь я на месте обвинителя, что бы мне ни говорили, я бы ему вышку не попросил.

— Вы всё штампами мыслите, Николай Трофимович, — понизил голос Готляр, — душу-то прячете…

— А при чём здесь душа? — Тешиева пробило до смеха. — Закон есть закон.

— Значит, не будете просить вышку этой сволочи?

— Не запрягай, Яша, — серьёзным стало лицо Тешиева. — Скажи-ка мне, не запускали у нас в области руки в карман государства за миллионами?.. Вспомни хорошенько толстопузых директоров, заведующих и других чиновников. Но они в колониях сейчас, так сказать, трудом искупают вину. А этот? Чем этот рыбак вдруг всех заинтересовал? Кому не угодил? Почему ему только смерти желают?

— Ну, это я так, — смутился советник юстиции, — у меня лично никакого интереса к нему нет. Жаль, что милиция столько сил и времени на него угробила, а получился пшик.

— Это их долг, — устав убеждать, вздохнул заместитель и, взбадривая себя, хлопнул в ладоши от осенившей его мысли. — А давай-ка чайку? Процесс-то в десять начнётся. Успеем по стаканчику, и я побегу. Мне Лена прекрасный калмыцкий делает. Будешь?

— Не откажусь, — пересел поближе к столу советник. — Только это не калмыцкий чай, Николай Трофимович, он зелёным называется.

— Э-э-э… Зелёный не тот. Этот, словно спрессованный, твёрдый, как доска! Редкость, одним словом. Без блата не достать. Кстати, давление снижает, а перед судебным процессом это особенно полезно.

Тешиев потянулся к внутреннему аппарату, но руку остановил затрезвонивший на столе городской телефон.

— Николай Трофимович, — прозвучал незнакомый тихий голос, — вам сегодня в процесс садиться нельзя.

— Как это нельзя? — опешил заместитель и по привычке пошутил: — Кто запретил?

— Мой вам совет, скажитесь больным.

— Простите, но я, как назло совершенно здоров.

— Заболейте.

— Что случилось, в конце концов? Что за игры!

— Вам заявят отвод.

— Что? Отвод?.. Мне?.. С какой стати?.. Кстати, кто это звонит?

— Я вас предупредил…

И телефон запиликал короткими давящими сердце тревожными сигналами.

— Вот те раз! — откинулся на спинку жёсткого кресла Тешиев.

Многое бывало в его беспокойной жизни, но в такие ситуации попадать не приходилось.

— Лена! — всё-таки набрал он по аппаратной связи секретаршу в приёмной прокурора области, — Николай Петрович никуда не отлучился?

— На месте. Но к нему очередь наших сотрудников.

— Не впускай никого. Я сейчас срочно забегу.

И Тешиев стремительно покинул кабинет, позабыв про советника, прихватив с собой папку с подготовленными копиями документов и выписками из уголовного дела Астахина. В помещении областного суда через несколько минут его ждали на судебное заседание.

* * *

Неважно, надо сказать, чувствуешь себя, когда над головой небо чёрное, вот-вот засверкают молнии, грянет гром и мерзкий ливень, ледяной и липкий, обрушится на тебя. А ты весь в чистом, оделся специально, словно на праздник, всё лучшее при тебе: и костюм, и мысли, и чувства. Ты только принял ванну, освободил тело и душу от всего лишнего, даже особым способом выбрился, чтобы на щеках ни щетиночки, а за ушами да на висках побрызгал любимым одеколоном. И вот весь ты готов к главному. Может быть, к самому главному в твоей жизни… Не знал, не думал, не гадал, а вдруг свалилось! И оказывается, это и есть тот самый день. Кто-то его назвал судным.

Его никто не ждёт. Не догадывается о его существовании. А он вот, наступил. И пережить его следует одному. Только один на один. Только в одиночестве его принять. Это как смерть. Постигаешь наедине её тайну, ужас и бездну. Но пока ещё не конец. Есть один шаг. Он не менее страшен, чем смерть. А может, и страшней, потому что позор ужаснее смерти. Ты это понимаешь. Больше того, ты уже осязаешь, чуешь зловоние. На тебя сейчас обрушится дерьмо. Главное, ты не в силах ничего изменить. Это обязательно случится. Похоже, уже случилось, пока ты размышляешь, лихорадочно ищешь выход…

Открывая дверь в кабинет Игорушкина, Тешиев нутром чуял брызги этого поганого и гнусного дерьма, готового обрушиться на его голову, ему казалось, что оно уже коснулось его, пока он спешил сюда.

— Нет! Вы посмотрите! — Игорушкин хмыкнул, добродушно рассмеялся и крутанулся в кресле, уставившись на появившегося в дверях зама. — Без пяти минут процесс начнётся, а наш гособвинитель здесь мыкается.

За приставным столиком восседали Колосухин и его заместитель Ковшов. Вид их, как и шефа, был безмятежен и благодушен. Они также дружно заулыбались.

— Не спешишь, я вижу, на Гревскую площадь^[31]?

«Как он недалёк от истины», — холодея, подумал Тешиев, но ему было не до этого.

— Мне бы посоветоваться с вами накоротке, Николай Петрович, — нерешительно начал он.

— Раз зашёл, присаживайся, — балагурил Игорушкин, не замечая тревожного лица заместителя. — Теперь не торопись. Всё равно опоздаешь. Я сейчас попрошу Леночку позвонить в облсуд. Пусть Каразанов повременит полчаса. Хватит?

Тешиев кивнул и, весь в своих мыслях, опустился на стул.

— Догадываешься, что мы обсуждаем? — прокурор обвёл Колосухина и Ковшова весёлыми глазами.

— Могу только предположить, — в замешательстве повел плечами заместитель.

— Вот, Виктор Антонович предлагает утвердить кандидатуру Ковшова на только что организованный район. От областного центра недалеко, Ковшов не возражает. — Игорушкин уже отдал команду по внутреннему аппарату и, ожидая ответа, взирал на заместителя.

— Прокурором района? — переспросил Тешиев.

— А кем же ещё? — всплеснул руками Игорушкин в радостном недоумении. — Ты что же, всю ночь не спал, к процессу готовясь? Очнись, Николай, где витаешь?

— Засиделся в отделе Данила Павлович, — закачался на ножках стула Колосухин, балансируя от удовольствия, — пора ему самостоятельной, так сказать, деятельностью заниматься.

— Как?.. — Игорушкин засверлил глазами заместителя. — Твоё мнение?

— Возражений нет. А в обкоме? Согласовали?

— А что обком? — Игорушкин продолжал пребывать в состоянии эйфории. — Там прекрасно помнят, что случилось. Данила Павлович у первого секретаря под носом приписки в колхозах района выявил. Не забыл никто, что председатели колхозов и директора совхозов творили: по их бумагам получалось, что до новогодних морозов помидоры да бахчевые с полей убирали. Миллион тонн пытались вытянуть! А Ковшов вмешался и пресёк их вакханалию. Райком тогда влип по самые уши.

— Вот этого я и боюсь… — Тешиев взглянул на прокурора области.

— Но мы же вмешались! — подал голос Колосухин. — Данила Павлович у нас из того района на повышение пошёл. Заместителем начальника следственного отдела стал. Это высота!

— Ты что же, Николай, запамятовал? — Игорушкин довольно потирал руки. — Тогда мы проявили себя. Оказались на высоте. До конца боролись. И дело о приписках до суда довели. Надо сказать, первые такие дела в области были!

— С приговорами не сложилось, жаль, — подал голос Ковшов. — Условные наказания всем дали.

— Не имеет большого значения, — махнул рукой Игорушкин. — Главное — вывернули крохоборов и приписчиков наизнанку. В грязь лицом не ударили!

— И с разукомплектованием сельскохозяйственной техники все иски в суде прошли, — подливал масло в огонь Колосухин. — Гавралов эту практику Ковшова обобщил, и его положительный опыт прокуратура республики распространила по всей России.

— Да погоди ты с дифирамбами, Виктор Антонович, — перебил его Игорушкин, не сводя глаз с Тешиева. — Думаешь, они будут интриги плести, бодягу разводить против кандидатуры Ковшова? Старое ворошить? Против них же и обернётся, если задумают пакостить.

— Как раз об этом и мыслю, — не отвёл глаз Тешиев. — Вы знаете, Николай Петрович, как у нас всё перевернуть могут? Запутают так, что белое чёрным окажется.

— Ну, хватил! Прошли те времена.

— К сожалению, нет. Это как у Гёте, — грустно улыбнулся Тешиев. — «А древо жизни вечно зеленеет…» Только наоборот. Скрипит, гнётся, а не ломается порочная практика интриг и закулисных войн.

— Это что же?..

— Наветы. Ложь. Клевета из-за спины. Анонимки проклятые. Сколько они невинных сгубили! — прорвало Тешиева. — Не обернётся ли наше представление Ковшова в прокуроры против него? Что здесь лукавить, Николай Петрович?.. Едва вытащили мы Ковшова из того пекла, когда ему мстить в районе местные чиновники начали за разоблачение приписчиков!

Тешиев прервался, задохнувшись, перевёл дух:

— Следует хорошенько подумать. Как это у врачей?.. Главное, не навредить?..

— Не узнаю я тебя, Николай, — Игорушкин снова завертелся в кресле, но теперь уже от возмущения. — Что-то ты пугливым стал? С чего это вдруг? Впервые таким вижу.

Заместитель только опустил голову, стараясь не глядеть в глаза прокурору.

— Достойная кандидатура Ковшов! — хлопнул по столу мощной дланью Игорушкин. — Виктор Антонович, готовь материалы прокурору республики. Я сам подпишу и пойду к Боронину за согласованием.

Колосухин и Ковшов поднялись, готовые выйти.

— У меня вопрос к Ковшову, Николай Петрович? — спохватился заместитель.

— Давай, — недовольно покосился прокурор, не скрывая досады.

Ковшов замер в дверях, оглянулся на прокурора области, вернулся к столу.

— Всё поинтересоваться хотел, да недосуг, — Тешиев открыл свою папку, поворошил бумаги. — Листал эти копии, что Яков к процессу подготовил, и мысли возникли…

Игорушкин, продолжая нетерпеливо следить за заместителем, налил стакан минеральной.

— Как движется дело на Игралиева? Не закончили ещё? — Тешиев нашёл наконец нужную пометку в своём талмуде. — Оно ведь напрямую на дело Астахина выходит?

— Подозреваемые отрицают причастность, — Ковшов спокойно опёрся в поверхность стола, — а доказательств недостаточно. Хотя ваше предположение не беспочвенное. Это, несомненно, звенья одной цепи. Но эпизоды по двум отказным материалам с фиктивным уничтожением икры пока вменены в вину лишь конкретным работникам милиции. Игралиеву, скорее всего, будет предъявлено обвинение в служебной халатности. Руководители рыбацких звеньев, причастные к хищениям, понесут ответственность за свои делишки.

— А как же Астахин?

— Звеньевые в подчинении у него не состоят, связь с ним отрицают, поэтому нет оснований соединять дела в одно производство. Но беспокоиться нет оснований: Рудольфу и самим наворованного хватит с горкой.

— А как же неучтённые излишки?

— Звеньевые берут на себя.

— Основательно он их подмял! — Игорушкин тяжело покачал головой. — Великий комбинатор умрёт в Астахине!

— А история с трупами женщины и ребёнка? Чем она завершилась? — ещё один пунктик нашёл в своих бумагах въедливый заместитель.

— Криминал имеется, но привлекать некого. Экспертиза подтвердила версию, что Виктория Салентова, работавшая поваром на рыбнице Рудольфа, умерла в результате сильной потери крови вследствие вскрытия вен. Смерть её ребёнка наступила в результате механической асфиксии. Попросту говоря, перед самоубийством мать придушила новорождённого.

— Астахина сына?

— Его, — кивнул Ковшов. — Когда тот пытался удрать за бугор, она, видимо, в состоянии душевной депрессии свела счёты с жизнью. А чтобы дитё не мучилось без матери, решила и его судьбу. Трагедия.

— Женская психика — загадка, — рассудил, хмурясь, Игорушкин. — Подвёл стервец всех под монастырь.

— Другие версии проверялись? — не отставал заместитель.

— Занимались следователи и другими версиями. Но они подтверждения не нашли. — Ковшов с интересом взглянул на Тешиева. — А что, Николай Трофимович, у вас имеются иные соображения?

— Нет. Кем же она была Астахину? У него две подружки до этого простыми работницами на рыбнице значились. Осетров потрошили. Повариха, до этой, последней, была, ребёнка имела, ещё одного рожать отправилась…

— Тамара Фёдорова.

— Да, Тамара. Родила. А после неё появилась вот эта, самоубийца…

— Виктория Салентова, — подсказал Ковшов.

— Фамилия какая! — закачал головой заместитель, — Виктория Салентова! Прямо артистка из канкана.

— Ребёнка Салентова родила от Рудольфа, — сухо констатировал Ковшов. — Личность её милиция особенно не выясняла. После вскрытия за трупом кто-то приехал не то из Горького, не то из Костромы и увезли на родину хоронить.

— Заканчивают следствие по делу Иргалиева? — заместитель захлопнул свою папку.

— Дело почти готово для направления в суд, Николай Трофимович, — улыбнулся Ковшов, — но судья в частной беседе со следователем рекомендовал не торопиться, пообещал приостановить рассмотрение.

— По каким основаниям?

— Ну что ж ты, Николай!.. — Игорушкин усмехнулся. — Понять не можешь этих штучек? Ждёт судья, пока вы в областном суде основное дело рассмотрите на всю банду, определитесь с мерой наказания. Хочет он, глядя на вас, своё дело рассмотреть, ошибок не наделать. Мудрец липовый!

— Понятно, — хмыкнул заместитель. — А законные основания для приостановления дела у него имеются?

— Да брось ты! — Игорушкин даже рассмеялся. — Найдёт судья основания. Не волнуйся. Знает, что творит.

— Да, конечно, — согласился и заместитель. — Судья знает, что делает. Я, Николай Петрович, как раз по этому поводу к вам и забежал.

— Что такое? — прокурор ещё пребывал в ироничном расположении. — Процесс не успел начаться, а проблемы на пороге?

— Я пойду, Николай Петрович? — поднялся Ковшов.

— Давай, давай, — кивнул ему прокурор, — готовьте все бумаги с Колосухиным, чтобы после обеда я смог подписать. Скажу по секрету, мне уже первый секретарь из нового райкома названивал, интересовался, кто прокуратуру в районе возглавит. Но я ему ни гугу. Понял?

— Всё ясно, — откланялся Ковшов.

— Ну что случилось, Николай? — Игорушкин устало развернулся к заму. — Новые мысли родились по поводу процесса? Что-нибудь недоделали следователи из милиции?

Заместитель молчал, набираясь духа.

— Пойдёт дело-то в суде? Что молчишь? Какой ещё криминал обнаружил?

— Следствие проведено на средненьком уровне, Николай Петрович. Можно было бы и лучше.

— Ну что теперь говорить? — развёл руки прокурор. — Теперь венец нужен. Приговор. Тебе все карты в руки.

— Здесь вся и закавыка.

— Как? — Игорушкин побагровел. — Готляр дело читал, Колосухин дело читал, а у тебя закавыки полезли? Ты думаешь, что говоришь?

— Николай Петрович…

— И слушать не желаю! Дело должно пройти! Нам нужен приговор. И не просто приговор! А только расстрельный! Вышка нужна этому паразиту!

— Отвод мне хотят заявить…

— Что?

— Отвод.

— Какой ещё отвод? Кто? Почему?

— Подсудимый заявит сегодня. Перед началом процесса. Как только состав суда объявят.

Краска на лице прокурора области медленно меняла цвет. Лоб его побелел и белизна эта с синюшными оттенками спускалась к щекам по мере того, как он постигал всю ужасную глубину услышанной новости.

— Ты меня угробить хочешь? — наконец выдавил из себя Игорушкин, приходя в себя. — Ты что сказал? Кто сообщил? Каразанов?..

— Думаю, ему известно. Но информацию передал по телефону не он. Из следственного управления милиции. Только что.

— А они откуда знают? Впрочем!.. Конечно! По своим оперативным связям… Но ведь это провал!

Тешиев старался не смотреть на Игорушкина. Боялся за его больное сердце, о котором давно знал.

— Подожди-ка… — Тешиев напряжённо следил, как Игорушкин поднялся, походил по кабинету, постоял у окна, вернулся к столу, попил водички, тяжело дыша. — Подожди-ка, а каковы основания для отвода?.. Сказали что-нибудь по телефону?.. И кто звонил наконец?!

— Не спросил я, и голос не узнал. Самого словно током ударило, — Тешиев не поднимал головы. — Но можно догадаться… Основания для отвода предусмотрены законом: или я знаком с подсудимыми, или, хуже того, был у них на рыбнице, поэтому сам, мол, причастен к этому грязному делу… Так надо понимать. Что ещё?.. Другие, формальные, основания, кому понадобилось, найдут. Родственные, например… Если захотеть, можно подыскать и ещё!

Тешиев сбился, махнул рукой, замолчал.

— Какие родственники? Чего ты городишь? Возьми себя в руки! Что раскис, как баба? И меня гробишь! — Игорушкин приходил в себя, преображался, будто сбрасывая паутину невидимой напасти. — Вы догадываетесь, чем дело может кончиться? Полным крахом!

— Чего ж голову морочить? Провокация готовится! И всё тут. Явная подстава, — размышлял Тешиев.

— Решение немедленно надо принимать! — оборвал его Игорушкин. — Правильно я понимаю?.. Не слышу… Ты язык проглотил, что ли? Ты мне вот что скажи, Николай…

— Что? — напрягся заместитель.

— Только, как на духу!

Тешиев не отвёл взгляда от пронизывающих глаз Игорушкина.

— Есть хотя бы малейшие основания для протеста?

— Нет!

С минуту они молчали, казалось, не дышали оба.

— Не знаю никого из подсудимых, не видел и не бывал в их логове… — Тешиев будто разговаривал сам с собой. — Чем удостоился такой гадости?.. Кому обязан?.. Приходится только догадываться.

— Этого мне достаточно! — оборвал его Игорушкин, черты лица его заострились, глаза метали молнии. — Провокацию затеяли! Сломать процесс пытаются. Не думали мы об этом. Не готовились к такому обороту. Вот и разнюнились оба. А им пальцы в рот не клади. Акулы! И Рудольфом кто-то руководит покрупнее и поумней. Это наш давний тайный враг, о котором мы с тобой, Николай, не думали не гадали. А он ждал случая. Вот и развернулся.

— Что думаете предпринять?

— А тут и думать нечего. Я сейчас звоню Всечасстнову. Пусть включается. Переговорит с Каразановым, и тот отвод отклонит как необоснованный.

— Нет! Никому звонить не надо.

— Это ещё почему?

— Неизвестно, кем санкционирована эта акция? Нет ли у них уже готового решения? Вы правы, следует выяснить: кто стоит за всем этим, только ли один Астахин?

— Времени нет, — мучился Игорушкин. — Многие в подозрениях, но где взять время, чтобы всё распутать? Это ловушка!

— Да мы ничего не знаем, — волновался заместитель. — Можно лишь догадываться, что провокация готовилась заранее. На предварительном следствии Астахин никаких ходатайств не заявлял. Хотя генерал обкому все уши прожужжал о прокурорских работниках, которые якобы на рыбнице у подсудимого бывали. Помните тот разговор?

— Было, — Игорушкин нахмурился, — при заместителе Генерального прокурора Боронин меня укорял.

— А ведь фамилий ни генерал, ни Астахин ни одной не назвали.

— И Течулина проверкой никого не установила.

— Вот! А что за этим последовало?

— Что?

— Дальше, как умерло. И следственным путём никто из наших не выявлен. Да и среди судейских тоже. Сплетня сплетней и осталась. Запущенный кем-то слушок не сработал, и тот, кто его запустил, затаился до времени.

— Учитывать надо, что дело засекречено было.

— От кого?.. От нас с вами?

— Ты скажешь, от нас… Мне генерал постоянно звонил. Кроме того, читал дело Колосухин, он продлял сроки и обвинительное заключение утверждал. Не было там ничего такого.

— Генерал в обком часто бегал. Какие вопросы он там решал?..

— Да брось ты! Чем ты обкому и генералу не угодил, чтобы на тебя такую ахинею нести?

— Кабы семь глаз на макушке да ушей поболее…

— Выбрось из головы. Это грязная затея Астахина и его адвоката. Их рук дело. Последняя надежда Рудольфа. Он, гадёныш, накинул петлю тебе на шею, хочет вывести из игры.

— А какой резон?

— Ты же фигура! Не понимаешь? Заместитель прокурора области! Раз ты в суд идёшь, значит, ниже вышки требовать не станешь. Он тебя выбивает, а другого пошлют, тот вдруг дрогнет?

— Слабы аргументы…

— Кончать надо эту бодягу. Всё ясно. Сейчас же звоню, и проблема снимется. Нас поймут.

— Нет, Николай Петрович, не звоните. Неспокойно у меня на душе.

— Да уж, какое тут спокойствие!

— Может быть, так и было ими задумано? Может, ждут они этого звонка? Запишут на магнитофон?..

— Нас?! Они? Что с тобой, Николай? Веришь сам в то, что говоришь?

— Я?.. А вы мне? — внезапно в упор спросил Тешиев. — Верите?

Вопрос застал Игорушкина врасплох. Он опешил, тупо уставился на подчинённого, вникая в услышанное. Глазки его сделались маленькими и злыми, налились кровью и яростью. Не выдержав, он сорвался на крик:

— Да как ты смеешь, чёрт возьми! Соберись! Похоже, удалась им эта гадость… Задрожал ты! Разнюнился! Всё это заготовлено, чтобы ты вышку главарю не просил. И они этого добились.

— А я и не собирался.

— Как? — остолбенел прокурор. — Ты что задумал?

— Николай Петрович, а вам из обкома не звонили?

— Ну, ты даёшь! Совсем свихнулся…

— Значит, не звонили… Ну а какая по этому гнусному делу может быть исключительная мера наказания, Николай Петрович? Подумайте сами.

— Не понимаю я тебя. Растащил Астахин на миллионы. Народ шумит. В Москве таких раскатывают на полную катушку. К стенке давно ставят. Юрий Владимирович Андропов твёрдую политику держит, пока Леонид Ильич временно отошёл от дел из-за болезни. И правильно делает. Народ его поддерживает. Давно пора. Мы заждались такого жёсткого человека! Да что я тебе глаза открываю?

— Это лозунги, Николай Петрович. Я тоже с ними согласен. Но у нас конкретное дело на рядового вора. Да, он преступник. Да, ему предъявлена статья девяносто третья прим. Она предусматривает в качестве альтернативной и такую меру наказания, как исключительную. Но это предел! А что в этом деле исключительного? Только то, что ходят всевозможные слухи о причастности милиции, прокуратуры и судей? Да… чуть не забыл главного — ещё партийные работнички. Так их во всех конфликтах хватает. Без их длинного носа не обходится ни один скандал. Но никто не называет их имён. Вот в чём интрига!

— Куда гнёшь-то? — не понимал прокурор.

— Я пытаюсь угадать, кому нужна смертная казнь главного подсудимого. Ведь генерал с ним один на один соизволил встретиться…

— Давай без философии. Не мудрствуй. Попроще.

— Вышка Астахину нужна тем, кто замешан в деле. А расстреляем мы его, никто ничего не узнает. Никогда.

— И не расстреляем, не узнают. Гнилая твоя логика. Он не заговорит.

— А почему? Получит, к примеру, свои пятнадцать лет. Посидит. Повкалывает на лесоповале. Хлебнёт лиха после речных раскатов, тёплых баб да чёрной икры и задумается. За кого муку принял?.. Обида сгложет одному лямку тянуть. Он человек умный. Вот и начнёт вспоминать и отписывать.

— Он до зоны не доберётся, ему глотку запечатают те же заинтересованные люди.

— А вот это уже наша с вами задача не допустить такого конца.

— Бред! — схватился за голову прокурор. — Все твои глубокомысленные измышления — инсинуации! Отвод, заявленный этим пакостником, тебя рассудка лишил. Зачем морочить голову, глупые догадки строить? Ты в суд думаешь идти?

— А по-другому мне нельзя. Теперь уже точно. Обязательно надо идти. В любом состоянии, больным или…

— Живым, живым, трагик! — прокурор поискал кнопку под крышкой стола. — Подвезёт тебя Михал Палыч до суда.

— Спасибо, Николай Петрович. Я пешочком пройдусь. Остужу голову…

* * *

В областном суде, поднявшись на второй этаж, Тешиев прошёл в приёмную и уже коснулся двери кабинета председателя, как его опередила бойкая секретарь суда:

— Николай Трофимович, вас прокурор области просил позвонить.

— Да мы только что расстались?

— Вот он и просил сразу позвонить, как придёте.

— Ну-ну… — набрал номер телефона Тешиев. — А Всечасстнов у себя?

— Все на месте.

— А Каразанов?

— Вас ждёт.

— Подсудимых привезли?

— Арестантская рано прибыла. На удивление.

— Вот и прекрасно, — Тешиев приложил трубку к уху и услышал:

— Николай, ты?

— Я, Николай Петрович. Вот, добрался. Все на месте. Сейчас начнём.

— Заходил уже к кому-нибудь?

— Не успел. Из приёмной звоню.

— Ты вот что, Николай… — голос в трубке пропал.

— Не слышу, Николай Петрович?

— Ты вот что. Вернулся бы ко мне. Разговор есть.

Тешиев похолодел в тревожном предчувствии недоброй вести.

— Так процесс же?.. Тут всё готово. Арестованные с утра сидят.

— Ничего, — нерешительный голос в трубке набирал силу, совсем окреп. — Много ждали, ещё подождут. Я все вопросы сниму. Давай ко мне!

— Николай Петрович, вы, может быть, всё-таки скажете, что случилось? — набрался смелости заместитель.

— Успокойся. Не дёргайся раньше времени. Придёшь, я тебе расскажу.

— Нет, — тихо, но твёрдо, дрожащим от сдерживаемого волнения голосом, задышал в трубку Тешиев. — Я прошу вас, Николай Петрович, скажите сейчас.

— Ну что с тобой делать? Звонил я. Извини, старина. Говорил со Всечасстновым по поводу отвода.

— Зачем?

— Ну, бес попутал.

— Зачем, Николай Петрович? Не следовало этого делать.

— Не знаю. Может быть, ты и прав. Но я тоже живой человек. Не железный.

— Зря вы…

— Отказал он мне отвод не рассматривать. Упёрся, не может, мол. Раз поступило к Каразанову заявление, обязан рассмотреть. Но намекнул, что его склонил к этому сам Каразанов. Стоит за всем этим кто-то очень большой, так что знай, Николай, туго тебе придётся.

Тешиев до судорог сжал трубку в руке.

— Чего молчишь? Куда делся?

— Я здесь, Николай Петрович.

— На Каразанова кто-то давит, ты понял? Ничего слушать не хочет. Генрих с ним и так и эдак. Тот своё твердит: подсудимый уже передал заявление в суд. Его оказывается, по почте отправили раньше.

— Значит, знали все…

— Выходит. А теперь, если подсудимый подтвердит заявление, он удовлетворит отвод, так как его проверять надо, был ты на рыбнице у Рудольфа, не был…

Тешиев внимательно слушал.

— Ты не пропадай. Что опять смолк?

— Ну что же? Он, наверное, прав. Всё по закону. На его месте я бы поступил также.

— Ты на своём месте усидеть постарайся. Давай, возвращайся, пока не начали. Обмозгуем ситуацию.

— Николай Петрович, я вполне здоров и по этому поводу уже высказался.

— Одна голова хороша, но и с двумя глупее не будешь. Попрошу перенести начало процесса на часок. Сам сейчас Колосухина приглашу, Лейгина. Сядем, оценим позицию. Подходи живей.

— Нет, Николай Петрович. Я сажусь в процесс.

— Ты что задумал? Завалишь всё! Окстись! Это же ловушка! Верный капкан всем нам!

— Я сажусь в процесс, Николай Петрович, и всю ответственность беру на себя!

— Опомнись! Зачем тебе это надо?

— Вы не правы, Николай Петрович. Мне, как никому, как раз это и надо!

И Тешиев твёрдой рукой опустил трубку на аппарат.

* * *

Знакомые лица он приметил ещё на улице, у подъезда областного суда. Обрядившись в гражданские наряды, они здоровались, торопливо гасили «беломорины» или сигареты, дружно, по-милицейски, его приветствовали, услужливо расступались. Одноликий народ толпился и в коридорах, потел, терпел, перешёптывался в ожидании затянувшегося начала процесса.

Тешиев устал кивать знакомым и незнакомым, сглотнул слюну, почуяв, как лоб покрывает горячая испарина, раздвигая толпу, прошёл в зал, охраняемый двумя милиционерами, одетыми по форме. Те чётко откозыряли.

Зал зиял отрешённостью и подавлял пустотой.

Длилось это недолго. С приходом прокурора его поспешно начала заполнять заждавшаяся публика. Тешиев постарался успокоиться, набрал воздуха на сколько хватило лёгких, потихоньку выдыхая, раскрыл папку, начал раскладывать перед собой на столе, систематизируя по порядку копии документов, свои выписки и, когда всё аккуратно распределил, водрузил сверху любимый кожаный блокнот и надзорное производство по делу с обвинительным заключением. Больше ему занять себя было нечем, и он огляделся. Каразанов ещё не думал выводить народных заседателей, хотя секретарша уже вертелась на стульчике на обычном своём месте. Важно восседала за несколькими столами команда защитников; наряд внутренних войск приступил к размещению арестованных подсудимых, заводя в зал по одному и запирая решётки в одиночных секциях, которые специально загодя смонтировали по этому случаю. К такому большому количеству арестантов суд не был приспособлен, поэтому за месяц до процесса в срочном порядке пришлось помещение переоборудовать.

Публика, поначалу шумливая, устроившись и оглазев стены, успокоилась и притихла. Некоторые даже начали подрёмывать, соблюдая традицию служивых людей, которые давно уяснили, что следует делать, когда служба идёт.

Тешиев снова ткнулся в бумаги, но, почувствовав перемену в зале, вместе со всеми поднялся на ноги. Дежурившие милиционеры распахнули двери, и в зал прошествовали трое.

— Прошу встать, суд идёт! — звонко крикнула девчушка.

Двух бодрящихся старушек, одна из которых заметно припадала на левую ногу, вёл синеющий жёсткой щетиной на широком лице остроглазый брюнет в чёрном строгом костюме при галстуке. Одежду его спутниц время не пощадило, как и их самих, но наряды были аккуратно чисты и даже местами кокетливо легкомысленны. У одной цветастый батистовый платочек трепетал на шее, а вторая то и дело выдёргивала кружевные белые манжеты прозрачной кофточки, не желавшие выглядывать из рукавов короткой курточки.

Председательствующий занял место за главным столом в центре, старушки примостились по бокам, и брюнет произнёс, крепко обосновавшись на стуле:

— Прошу внимания! Слушается уголовное дело по обвинению Астахина Рудольфа Викторовича…

Дальше процедура потекла-поехала по знакомой, наезженной дорожке. Председательствующий делал своё дело умело, спокойно и легко, расставляя всё по своим местам, блюдя нюансы и пунктики уголовно-процессуального кодекса. Тешиев, напрягшись, не особенно вникал в детали и мелочи, он сидел с высоко поднятой головой, ожидая главного мгновения, ради которого сюда и прибыл. Он чувствовал, как обшаривают, изучают его глаза арестантов, среди любопытствующих, конечно, были и глаза главаря.

А Астахин потерял покой и был сбит с толку другим. С томящим интересом всматривался он в председателя процесса. Не зная, радоваться или проклинать судьбу, но он узнавал в брюнете знакомого. Несомненно, он видел его года два назад в здании областного комитета партии, когда по случаю забежал к Вольдушеву. Брюнет выглядел тогда моложе, держался проще, был проворнее и худее, без этих важных и властных повадок, сквозивших теперь в каждом его жесте, слове и взгляде. Служил он в подчинении у заведующего административным отделом инструктором. А Вольдушев случайно обмолвился тогдав разговоре, что тот до этого работал судьёй в каком-то районе и к ним угодил для укрепления. Значит, теперь на повышение пошёл, до заместителя председателя областного суда дотянулся!

Астахин поедал глазами председателя. Ошибки быть не могло! Глаз у него острый, Рудольф запоминал любое лицо, узрев хоть однажды. Интересно, вспомнил ли его Каразанов? И если вспомнил, не запамятовал ли он, не открестился ли от своего бывшего начальника в обкоме, который ближе знал арестанта? Кровь прилила к голове подсудимого, он терял рассудок. Какое совпадение! Неужели это случайно? Или в его горькую судьбу вмешались, наконец, люди, на помощь которых он уже перестал рассчитывать?

Между тем председательствующий уже несколько раз обращался к нему, задавая незначительные вопросы: получил ли он обвинительное заключение, когда, понял ли, прочитав?.. Он отвечал механически, пугаясь собственного голоса. Лихорадочно думал о своём, путаясь в ответах, Рудольф по лицу председательствующего пытался угадать, можно ли надеяться на снисхождение, на милосердие?

С теми же прозаичными вопросами председательствующий обращался к его подельникам. Их было немало, почти полтора десятка. Очередь дошла и до Леонида. Тот вскочил, бледный, с измождённым застаревшим лицом. Куда девался загорелый юный полубог с греческими кудрями золотого отлива?

Рудольф обратил внимание, что все рыбаки — подсудимые искали его взгляда, поймав, торопливо кивали ему, приветствуя. Леонид же ни разу не взглянул на отца. Наоборот, воротил нос, а когда Рудольфу всё-таки удалось встретиться с ним глазами, тот скривился, словно прикоснулся к гадюке и едва не сплюнул брезгливо… После той встречи с сыном Рудольф так и не сомкнул глаз до утра. Он передумал всё. Мальчишка выплеснул на него столько мерзости и отвращения, только что Иудой не назвал и не успел проклясть! А остального хватило. Неужели такого же мнения о нём и остальные? Ради чего тогда жил?.. К закату жизнь скатилась, а оказывается, кроме пакости, ничего хорошего не совершил, добрым словом некому будет вспомнить, если расстреляют… Рудольф скривился: собрался к Сансону^[32], а замучили раскаяния! К чёрту всё! К чёрту всех!..

— Астахин! — возвратил его из бездны горьких раздумий голос председательствующего. — Астахин! Вы не больны?

Он очнулся, поднял голову.

— Я уже неоднократно обращаюсь к вам и не слышу ответа. Встаньте!

Рудольф встал.

— Вы обратились в суд с заявлением об отводе прокурора?

Астахин молчал.

— Вы считаете прокурора заинтересованным лицом?

Астахин только сжал губы и резко дёрнулся.

— Он бывал у вас на рыбнице? В заявлении так написано.

Зал замер. Тешиев поднялся из-за стола, вышел на середину, подошёл ближе к клетке, в которой безмолвствовал подсудимый, повернулся к нему лицом и коротко глянул:

— Астахин! Вот я, смотрите. Я был у вас когда-нибудь? Вы меня видели?

Подсудимый долго не смог поднять глаз на прокурора, а, заглянув в них, тут же воровато опустил вниз.

— Не молчите, Астахин. Я жду. Подтверждаете своё заявление?

— Нет… — глухо ответил тот, судорожно вздохнув.

Зал охнул.

— Как понимать ваш ответ? — Каразанов удивлённо поднял брови.

— Этого человека я вижу впервые…

— И на рыбнице не видели?

— Нет…

— Значит, в заявлении об отводе вы солгали?

— То был другой человек, — чуть слышно ответил Рудольф.

— Отец! — вскочил с места и вцепился в клетку Леонид.

— Молчать! — резко повернулся к нему председательствующий.

К клетке Леонида бросилась охрана.

— Вам была известна его фамилия? — Каразанов впился буравчиками глаз в Астахина.

— Нет.

— Так почему вы решили, что это был заместитель прокурора области?

— Показалось. Кто-то из рыбаков трепанулся.

— Кто?

— Не помню…

— Садитесь… И вы садитесь, товарищ прокурор. — Каразанов, конечно, прекрасно знал этого невысокого человека с седеющей головой, смело вышедшего к клетке главного подсудимого, но обозначил его официально, строго, по-казённому, а через минуту, пошептавшись о чём-то со старушками, огласил всем: — Суд объявляет перерыв, удаляясь для вынесения определения в связи с поданным заявлением об отводе.

Перерыв продолжался долго. Наконец председательствующий с народными заседателями гуськом возвратились в зал, стараясь не отставать друг от друга. Судебный процесс, теперь уже не встречая препятствий, двинулся по обычной колее. К приговору. Хотя до этого, конечно, было ещё далеко…

Из дневника Ковшова Д. П

Прошло полгода с того дня, как Каразанов огласил приговор. Обращение Астахина в Верховный суд о пересмотре дела и заявление о помиловании были рассмотрены и разрешены на удивление скоро и — отклонены. Рудольф был расстрелян. Сообщение об этом прислали в прокуратуру области, но легло оно на стол уже перед другим, вновь назначенным, прокурором. Для ознакомления и подшивки в дело документ был переадресован мне. Я держал в руках этот куцый листок с круглой печатью, с сухими казёнными фразами и почему-то вспомнились поразившие однажды строчки Василия Фёдорова: «Не удивляйся, что умрёшь, дивясь тому, что ты живёшь…» Вроде некстати, а врезались они в голову, до вечера покоя не давали…

Людская молва долго не могла смириться с тем, что жизнь печально прославившегося Астахина завершилась вышкой. Известное дело, в России всегда жалели попавших на плаху под топор правосудия, никто не считал их виновными, выискивали малейшие возможности оправдать. Вот и носились слухи, что заменена Астахину смертная казнь добреньким, доживавшим свой век, Ильичом пожизненной каторгой, что видели Рудольфа на рудниках.

Ходили небылицы, слагались легенды о каспийском рыбаке, поставлявшим икру Самому на кремлёвский стол.

Секретным было следствие, закрытым — суд, таинственна судьба арестанта. Как многое, к чему причастны были в те, восьмидесятые годы, криминальные чины высшей партийной элиты. Запрещалось говорить и писать о коррупции, наркомании, проституции, безработице, волнениях среди народа. Считалось, нет этого в стране…

Игорушкина срочно проводили на пенсию, читал он лекции на юридическом факультете института «юношам со взором горящим». Бывало, тоскуя, заходил к нам в аппарат, засиживался у некоторых в кабинетах, скромно улыбаясь, просил материал для лекций; на судьбу не жаловался, новостями не интересовался. В его рассуждениях всё больше звучали мысли возвратиться на родину к сыну, где подрос внучок Колька. «На рыбалку к вам приезжать будем. Не прогоните?..» — расплывалось его лицо в доброй улыбке, а глаза блестели влагой.

Ушёл в отставку и Тешиев, но неуёмный характер и ноги-бегунки тянули из дома, и занялся он в конце концов адвокатской деятельностью, но скоро категорически зарёкся защищать убийц, насильников, отпетых уголовников, которых подсовывал ему председатель конторы в отместку за принципиальное прокурорское прошлое, поэтому вытерпел бедолага муку с год, разругался в пух и в прах, наградив коллег нелестной славой апологетов преступного мира, и попросился назад в родные пенаты. Тогда допускалось брать профессионалов на год, и его взяли работать помощником в одну из районных прокуратур, поближе к дому.

Кресло начальника областной милиции тоже долго не пустовало, его занял новый герой Востока, при боевых орденах иностранного происхождения. Покинув знойные заморские пески, он примерил нового цвета погоны и по традиции украсил одну из стен своего кабинета кривой саблей в узорах и позолоте.

Отправился «за бугор загнивающего капитализма» советником оказавшийся не у дел бывший майор госбезопасности Григорий Крестов, он же Валентин, «воскресший» из самоубийц. Оттуда, куда был отправлен майор, живым ему вернуться было не суждено…

Точку можно поставить на том, что ещё до оглашения приговора Борониным были удалены из обкома партии согласно личным заявлениям бывшие секретарь обкома Карагулькин и заведующий отделом Вольдушев. Сам Боронин продержался бы в кресле первого секретаря ещё неизвестно какое время, но весной 1988 года в газете «Правда» появилась статья «Вянет лотос на Волге», и после незамедлительно последовавшего пленума обкома первый секретарь утратил всё: и славу, и честь. Наверху он был никому не нужен, падение вниз оказалось тяжким, и он пропал из города, объявившись в столице, где просиживал штаны на столичных скамейках с дотошными старичками и острыми на язык старушками.

Но изменилось ли что в области с назначением Кремлём нового первого секретаря, бывшего инспектора ЦК? Начал он с оптимистической фотографии в популярном на всю страну «Огоньке» и многообещающего интервью московским журналистам, уверенно бросив с шаткого мостика, на который ступил: «Шире шаг!» — а завершил карьеру, едва удрав из-под следствия, изрядно пообивав коридоры областной прокуратуры — в потрёпанном зипуне, видать, надевал его специально для отвода глаз, так как решался вопрос о привлечении его к уголовной ответственности за многочисленные злоупотребления. Удивительны совпадения: как и в случае с генералом Максиновым, бывшего первого секретаря обкома спас водитель, взявший основную часть вины на себя.

Но это уже другая история и другое время, когда прокуратура повела настоящие войны с организованной преступностью, превратившейся в гигантского спрута…

Примечания

1

И если пыли не будет никакой, стряхни никакую (лат.).

(обратно)

2

Кто без греха? (лат.) — вопрос Спасителя, Иисуса Христа.

(обратно)

3

Эдуард Мане — французский живописец, натуралист, считал, что природа выступает как единый и универсальный принцип объяснения всего сущего.

(обратно)

4

Герберт Спенсер — английский философ (1820–1903 гг.).

(обратно)

5

Известные романы Джека Лондона «Мартин Иден», «Морской волк».

(обратно)

6

Евгений Тарле — советский историк, автор многих исторических трудов о Наполеоне, подвергался сталинским репрессиям.

(обратно)

7

Автор известной книги «Сто лет криминалистики».

(обратно)

8

Прокурорский работник, прославился, выпустив в 80-х годах альбом «Типовые версии о лицах, совершивших преступления». Альбом имел большой практический успех.

(обратно)

9

«Золотая пропорция — золотое сечение» — принцип, используемый в архитектуре, в изобразительном искусстве.

(обратно)

10

После доклада Хрущева на съезде и разоблачении культа личности Сталина, в КГБ была устроена большая чистка кадров. На освобождённые места подбирались кадры из ВЛКСМ и КПСС.

(обратно)

11

Кабинет второго человека в ЦК КПСС, секретаря по идеологии Михаила Суслова.

(обратно)

12

Ассоциация с известной картиной Марка Шагала «Над городом», где художник летает по небу с любимой.

(обратно)

13

Фраза принадлежит древнеримскому поэту Вергилию, переводится ещё так: «Каждого влечёт его страсть».

(обратно)

14

От афоризма Шолома-Алейхема: Как в Писании сказано: «Очи мудреца в голове его…» Понимать следует так: умному достаточно мигнуть, чтоб он сообразил, глупого нужно ударить палкой.

(обратно)

15

Борис Кравцов — видный советский юрист, прокурор РСФСР в 1971–1984 гг., министр юстиции СССР с 1984 по 1989 г.

(обратно)

16

Александр Рекунков — Генеральный прокурор СССР с 1981 по 1988 г.

(обратно)

17

Японская система физического развития, боевое искусство.

(обратно)

18

Самуил Маршак. «Лирические эпиграммы».

(обратно)

19

Тюрьма (воровской жаргон).

(обратно)

20

Спать (воровской жаргон).

(обратно)

21

Верховод в камере (воровской жаргон).

(обратно)

22

Связь между камерами через окно (воровской жаргон).

(обратно)

23

Избиение вновь прибывшего в камеру вора (воровской жаргон).

(обратно)

24

Вор, следящий в камере за связью с другими камерами (воровской жаргон).

(обратно)

25

Удушился, повесился (воровской жаргон).

(обратно)

26

Лепила (воровской жаргон) — тюремный врач.

(обратно)

27

Прогоны, решки — средства арестантской связи с уголовниками на свободе (воровской жаргон).

(обратно)

28

Картина называется «Не ждали».

(обратно)

29

Обвинительное заключение, часть уголовного дела.

(обратно)

30

Наручники.

(обратно)

31

Площадь в Париже, где до 1830 года публично проводили казнь осуждённых к смерти.

(обратно)

32

Семья палачей во Франции при императорском дворе, впоследствии казнили самих королей и королев.

(обратно)

Оглавление

Загадочное происшествие

Из дневника Ковшова Д. П

Когда на улицу опасно выходить

Люди реки

Уроки благодарности

Qui sine peccato est?[2]

Провинциальные забавы

Стратегия местного реагирования

Из дневника Ковшова Д. П

Благие намерения, которыми стелют дороги

Гастролёры

Одни, другие и прочие

Каждого губит страсть[13]

Умному — мигнуть, глупого — палкой стукнуть[14]

Из дневника Ковшова Д. П

Казённые хлопоты

Предают всегда свои

Одна ночь на двоих. Золото ли молчание?

Одна ночь на двоих. Когда на руках четыре туза

Святые, главные и простые истины

Со свиданьицем!

Интриги и заговоры, честь и совесть

Из дневника Ковшова Д. П

*** Примечания ***