Киноварь. Повесть о Всеславе Полоцком [Светлана Малая] (fb2) читать онлайн

Светлана Малая Киноварь. Повесть о Всеславе Полоцком

Полоцк в то время стоял на правом берегу Полоты. Деревянный город, кругом лесные чащи, сосновые боры, среди лесов озёра и реки. Белая ива, чёрная ольха у воды.

О полоцком князе Рогволоде известно, что «пришёл из-за моря», как и Тур, его родственник. Тур сел княжить на Припяти, где теперь Туров. Рогволод крепко держал власть в Полоцкой земле. Старшим сыновьям заложил мизинные города на Улле и Оболи.

Княжне исполнилось одиннадцать, она начинала взрослеть. Сватать её прибыли из Киева дружинные отроки Ярополка Святославича, привезли подарки: разное узорочье (ковры, паволоки, сосуды), греческое вино, душистое масло. Следом прибыли сваты из Новгорода от Владимира Святославича, подарили ловчего сокола, костяные шахматы, книгу в кожаном переплёте и разное узорочье.

— Наш князь хочет взять твою княжну себе в жёны, — сказали Рогволоду Ярополковы отроки, и Владимировы сказали то же.

— Нет у меня другой княжны, одна Рогнеда, — ответил им полоцкий князь, — неволить её не буду.

Отроки то и дело ссорились. Рогволод обращался с ними высокомерно. Знал о вражде между Святославичами: не первый год делят отеческую землю. Среднего брата — Олега — Ярополк с воеводой Свенельдом уже погубили. Младший Владимир за море убегал, привёл варяжскую дружину, с воеводой Добрыней возвратил себе власть в Новгороде. Рогволод только не знал, что новгородских посадников Владимир выгонял со словами: «Идите в Киев и скажите моему брату, пусть готовится со мной до конца биться».

Полоцкий князь сватов кормил, поил, обыгрывал в шахматы, водил на охоту. Греческое вино выпито, душистое масло в светильниках выгорело, сокол за рекой потерян. Книгу, кроме княгини, читать некому. А княгиня такую книгу и раньше читала, и почти всю наизусть запомнила.

Наконец Рогволод спросил дочку о решении. Она встала перед отцом и рассыпала бисер-жемчуг, который низала.

Пока бусинки катились по тканым половичкам, по тесовым половицам, Рогволод спрашивал:

— Хочешь ли за Владимира в Новгород или за Ярополка в Киев?

— За Ярополка хочу, — промолвила Рогнеда.

Рогволод погладил её по голове и спустился из светёлки объявить ответ: Рогнеда «не хочет разуть Малушича», а Ярополка, по обычаю, разует.

Тогда многие знали: Владимир Ярополку не полнородный брат. Ярополк Святославич — сын княжеской жены. Владимир Святославич — сын Малуши, княжеской ключницы.

Гости-сваты одни за другими ушли вверх по Двине от устья Полоты — одни до Оболи к волоку на Ловать, другие до Каспли к волоку на Днепр.

Наступила поздняя осень. Деревья сбросили ветхую листву. К плеску вёсел и возгласам на реке сторожко прислушиваются звери в заиндевелых оврагах. Гусиная Дорога блестит на ночном небосводе.

Днём, когда девицы занимаются рукоделием и беседуют, невеста, по обычаю, сидит молча, праздно сложив руки на коленях. Ночью подолгу лежит без сна, никого не тревожа. День да ночь — сутки прочь.

Вот и снегопад, вот и ледостав, и солнцеворот.

Прошлой зимой Рогнеда с братьями и городскими детьми в ранних сумерках катала колесо с горы. Дети припевали:

Покатилось колесо из Новгорода,

От Новгорода до Полоцка,

От Полоцка до Киева,

От Киева к морю глубокому,

Морю чёрному Понтийскому.

Колесо, гори-катись!

Красным солнцем воротись!

Рогнеда как-то упала, перевернулась, сквозь медленно кружащий снег увидела над собой незнакомых, но почему-то не чужих детей и взрослых, знатных и простолюдинов — показались и исчезли. Брат поднял её. Знакомые, здешние дети гурьбой пробежали.

В Новгороде отказ полоцкой княжны оскорбил Владимира Святославича и разъярил Добрыню Малковича — человека родом не знатного, верного князю, притом отважного и умелого воина. Ключница и милостница Малуша доводилась Добрыне родной сестрой. А сестрин сын, «нетий», своему дяде, «вую», мог быть даже ближе, чем «стрыю» сын брата — «сыновец».

За зиму Добрыня собрал войско новгородцев, псковских кривичей и чуди. Весной, когда земля подсохла, а реки полноводны, варяжская дружина Владимира и Добрынино войско в ладьях, на конях, с возами двинулись на Киев, но сначала — на Полоцк. И недостроенный городок на Оболи сожгли.

Луна росла и убывала. Воины шли в поход небескорыстно, но всё равно копили злость. Новгородцы и псковичи раздражались оттого, что Рогволод посадил на волоках тиунов — распоряжаются, кому проезжать, кому ожидать, сколько платить. Варяги, свирепея, припоминали, что некогда в Тмутаракани он оскорбил и покалечил какого-то Кетиля Пятипалого; и высокая плата за переволочье на пути к грекам их тоже сердила. Дружинных отроков, побывавших в Полоцке, обозлило высокомерие полоцкого князя: щедрый, но недружелюбный, говорит всё обиняками и чаще с ловчими птицами, чем с людьми.

О полоцкой княгине, как слышно, и в Полоцке судачат: Рогволод привёз её из-за моря, не того, из-за которого прибыл сам; она понимает тарабарскую речь, читает неведомое, обидится — оборачивается иглой, сорокой или вербой, умеет свить верёвку из песка, собрать облако в горсть, завязать дождь в узел. Войску путь соломинкой преградит! Нет, княжна так не сможет, но легко отыскивает потерянные вещи и угадывает невысказанные мысли.

Чего ждёт чудь от похода в Полоцкую землю и в Киевскую, не знал никто. Это беспокоило и варягов, и новгородцев, и кривичей, и чудь.

В мае войско приблизилось к Полоте. Полочане побросали свои огороды, лодки и рыболовные снасти и укрылись за стенами, в детинце.

Добрыня Малкович взял Полоцк приступом — «копьём».

Тур из Турова не пришёл Рогволоду на помощь, или Тура к тому времени в живых не было. Большая беда полочанам! Многие не пережили двух следующих дней, многие потеряли родственников и кров. Молодых и сильных Добрыня отдал дружине «на щит» — для продажи в рабство.

Старший сын Рогволода в сече погиб. Рогволод и княгиня по рукам и ногам связаны. Княжна с меньшим братом, младенцем, на теремной вышке в светёлке затворилась. Средний брат оделся невестой и сел у двери. Дружинные отроки Владимира Святославича схватили его и привели к своему князю. Владимир уже опьянел, распалился. Добрыня шагнул вперёд, вмиг остриём меча распорол платье мнимой невесты. Княжич, что-то выкрикивая, замахнулся ножом-засапожником.

— Лютый зверь! — сказал Добрыня, уклоняясь.

Ближний воин без промедления зарубил отчаянного княжича. Княгиню мощный варяг удержал. Рогволод себе зубы скрежетом искрошил.

Владимир взбежал по лестнице и вломился в покой. Рогнеда кинулась от князя сенями и переходами, перепёлкой от сокола, мышкой от горностая. Князь настиг княжну и, смеясь, отнёс вниз, к своим людям: вот она. Рогнеда увидела чужаков, хмельных и потных. Увидела отца с матерью: сидят на полу связанные, страшные, бормочут — то вдвоём по-гречески, то каждый по-своему, молятся.

Добрыня Малкович не смеялся, он ощерился и зычно предложил Владимиру:

— Бери без спросу, — а двум отрокам кивнул, чтобы зарезали полоцкого князя и княгиню.

Убитых накрыли ковром — из тех, что подарены Святославичами на сватовство к Рогнеде.

Рогнеда в голос не рыдала. Удаляясь от сожжённого дотла Полоцка, сколько-то дней ничего не ела, безмолвно лежала в ладье или на телеге, смотрела на верхушки лесных деревьев. Была как птица между небом и землёй — сердце под горлом бьётся, пугливая душа, только высоты не боится.

В завоёванном Киеве Владимир Святославич, «Малушич», справил свадьбу и, по древнему обычаю, нарёк жену новым именем: Горислава.

Ярополк Святославич пал не в битве с братом, убит вероломно. Своего князя предал воевода, не старый Свенельд, другой — Блуд.

Из полоцкого княжеского рода, кроме Рогнеды-Гориславы, уцелел младенец. Нянька счастливо вынесла его из терема, из детинца, за городские ворота. Детскую гривну и крестильный крест она бросила в речной затон.

Рогволод крестился давно, когда служил с дружиной греческому царю в Царьграде. И дети Рогволода крещёные.

Каменный крестик и золотая гривна так и лежат под слоем ила и корнями подводной травы. В чаще, в трясине беглянка не сгинула, звери её не тронули, и, как верила, лесной бог пощадил. На третий день она остановилась у водяной мельницы на Страдани. Христианского имени младенца не знала, княжеское утаила; сказала нечаянно, что зовут Орехом, и назвалась его матерью. Мельник позволил переночевать и не прогнал наутро.

Приёмыш рос быстро, рос сильным, недобрым, приметливым и скрытным. На мельнице такой помощник кстати. Со временем, он утвердился здесь хозяином. Он, его дети и внуки остались в неведении, что состоят в родстве с полоцкими князьями, да и киевскими.

Горислава каждый день и час помнила своё имя и отчество и помнила, что за неё некому заступиться.

Владимир ещё не знал Закона Божьего, не чувствовал Благодати, буйно веселился и ненасытно услаждался в теремных дворах вблизи Киева — в Берестове и Вышгороде. Жён у стольнокиевского князя было несколько и не меньше десяти сыновей. Гориславу он поселил в сельце у речки Лыбедь.

Ужас овладевал Гориславой. Ночью она стала держать под подушкой нож, которым по вечерам чистила маленькие красные яблоки, все в чёрных сухих пятнышках. Однажды, когда Владимир пришёл и уснул подле неё, занесла нож над мужниной грудью. Владимиру случилось пробудиться, он поймал жену за руку:

— Что творишь?!

— Горько мне, — ответила княгиня, — из-за меня ты моего отца убил и братьев, и маму, Полоцк пожёг и всю землю моего отца захватил, а меня ты не любишь.

Владимир едва не заколол её тут же, но повелел одеться и выйти в светлые покои: ожидать участи.

Княгиня надела свадебный убор (белое и чёрное, бисер и серебро), позвала старшего сына — семи- или восьмилетнего Изяслава. Потом говорили, будто она подучила его, чем устыдить отца, и вложила обнажённый меч дитяти в руку.

Сын будто бы воскликнул:

— Возомнил, что один здесь ходишь — власть и сила!

И отец смутился:

— Кто знал, что и ты здесь!

Князь не казнил княгиню. Он построил в Полоцкой земле городок Изяславль и отослал туда эту жену и этого сына. Её младших детей — Ярослава, Мстислава, Всеволода, Предславу — оставил при себе в Киеве.

Изяслава дорога напугала. Хищные звери и дивьи люди княгине и княжичу не встретились — только следы и голоса. Изяслав видел белый переступень с чёрными ягодами, чувствовал запах крови, исходящий от сломанной бузины, слышал, как навки плещутся на мелководье и стонут души, заточённые в сердцевине деревьев. Его душа не хотела находиться в сердце, а всю дорогу сидела на плече. Изяслав думал, что они едут «на тот свет».

Чёрная гора — такое место отведено для ссылки Рогнеде Рогволодовне и Изяславу Владимировичу. Челядь ворчала: «княгинька с княжонком». Рогнеда не возмущалась. И прежде была молчуньей, а теперь, когда у неё начали седеть волосы, туго скрученные под повоем, — тем более.

Изяслав сверстников не чуждался. Бегал с ними в горелки, качался на качелях, лазил к бортям выламывать соты, ставил перевесы на птиц и верши на рыбу. В непогожие дни без принуждения читал.

Мимо Чёрной горы поодиночке, семьями с детьми, а то и ватагами проходили ожесточённые мужчины и женщины, воспротивившиеся крещению. Рассказывали, как по Припяти, вспять течению, плывут каменные кресты, как лютует Добрыня Малкович, обращая народ, по великокняжескому повелению, в новую веру. А ещё недавно Владимир Святославич и его дядька-воевода были рьяными идолопоклонниками.

Если бы Рогнеда узнала, что новгородцы, подстрекаемые на месть волхвом Богомилом Соловьём, разорили Добрынины хоромы, растерзали его жену и домочадцев, — она, невзирая на свой страх и ненависть, посочувствовала бы яростному воеводе.

В Изяславль прибыл княжий боярин Хот Путятич, с ним воины, слуги, греческие священники — пресвитеры — для Изяславля и Полоцка. По великокняжескому повелению Хот Путятич забирал у Рогнеды сына. Владимир Святославич, раздавая старшим сыновьям волости, Изяславу отвёл эту, дедину, Полоцкую.

С той поры никого из своих детей Рогнеда наяву не видела. Она приняла монашеский постриг. Жила в хороминке на церковном дворе — Рогнеда-Горислава-Анастасия.

Чёрную гору огибают две речки. Раньше их называли как-то по-другому, потом — Княгинька и Черница. На склоне росли кусты калины. Может, их больше нет. Каждую осень созревали ягоды — яркие, прозрачные, с костяным сердечком, и после заморозков горькие.

Изяславу следовало выучиться охотничьим и воинским навыкам, что он исполнил — без рвения. Суд правил, дань собирал, Полоцк отстраивал Хот Путятич. Дальновидный, он женил юного князя на своей дочери Анне.

Киевский летописец сообщает, что Изяслав Владимирович умер в 6509 году. 6509 год по византийскому счёту от Адама — 1001-й от Рождества Христова.

Изяславу было около двадцати лет. Поскольку он умер при жизни отца, полоцкие князья, по закону того времени, становились изгоями. Это не означает, что они потеряли свою волость и обречены скитаться. Они лишились права «лествицею», по старшинству, восходить к великому киевскому княжению.

Годом раньше умерла Рогнеда, а вскоре отчего-то умер и один из двоих сыновей Изяслава — малолетний Всеслав.

Старый детинец князя Рогволода на правом берегу Полоты бурьяном зарос. Новый город строится при впадении Полоты в Двину. Плотники обложили холм бревенчатыми стенами («городнями»), возвели башни («вежи проезжие» с воротами и «вежи подзорные» с вышками), хоромы и церковь. Улицы и заулки замостили досками. Работы много: пристань на Двине, мосты через Полоту и ручьи, конные дворы и житные, колодцы, бани, погреба. Топоры стучат, капли смолы-живицы подсыхают — сосна кондовая, боровая.

А Владимир Святославич в те годы ставил города по Десне, Остру и Трубежу, по Суле и Стугне, воевал с хорватами и ляхами, болгарами и печенегами, пировал с дружиной, кормил нищих, казнил или миловал разбойников, сокрушал идолов, строил церкви, тяжко ссорился со старшими сыновьями — Святополком, которого посадил в Турове, и новгородским Ярославом.

После смерти великого киевского князя его сыновьям, пока между ними длилась братоубийственная распря, было не до полоцкого племянника, сыновца, изгоя.

Племянник — Брячислав Изяславич — во всех военных и охотничьих делах стремился быть первым, чтобы вторым был Хот Путятич. Вдовая княгиня Анна со страхом смотрела на соперничество между дедом и внуком. Она питала в сердце кровную любовь к обоим, покойного супруга лишь жалела.

Брячислав дорожил дружиной и оружием, быстрыми конями и ловчими псами, предпочитал дичину говядине, питейный мёд — греческому вину. Суд правил и дань собирал Хот Путятич. О внуке он не тревожился: голова на плечах, плечи широкие.

Полоцк и Новгород издавна спорят, кому кормиться от волока из Оболи в Ловать. Ещё Рогволод покушался на новгородскую дань с погостов севернее озера Езерище (погосты не кладбища для мертвецов — бойкие жилые, торговые селения).

Вот оттуда Хот Путятич приехал не верхом, а в санях, жестоко раненый. Он умирал, когда Брячислав кликнул дружину и ринулся мстить.

Пресвитер наставлял княгиню Анну в вере. Она твердила молитвы, но тоска тесно припала к ней. «Горюет Хотовна», — говорили люди, но никто её не утешал.

Она носила на поясе связку ключей и сама была похожа на запертый погребец. Хозяйничала строго, толково. Поощряла и наказывала по справедливости.

Брячислав вернулся из похода воинственнее прежнего. Раззадоривал его новый знакомец, варяг Эймунд. Раньше этот Эймунд со своей дружиной служил Ярославу Владимировичу, который, победив окаянного Святополка Владимировича, сел княжить в Киеве. В мирное время варяги хотят получать столько же золота и серебра, бобров и соболей, сколько в военное. Да мирное время им и не нравится. Поэтому они ушли от Ярослава, обсуждая его между собой: скупой господин, книгочей, неретивый воин. О его жене Ингигерде, дочери короля свеев Олафа, рассказывали друг другу, что она хитрее князя, и он без её совета трудных решений не принимает. Рассказы тешат варяжское самолюбие.

Варяги ушли к Брячиславу Изяславичу, который как раз «заратился» против Новгорода. Целый год они пировали в Полоцке, охотились в окрестностях и совершали набеги на соседские земли. Брячислав быстро завёл дружбу с Эймундом и его побратимом Рагнаром, однако, сидя с обоими на лавке, следил, чтобы край плаща оставался свободен.

С варяжской помощью Брячислав даже взял Новгород, захватил богатую добычу, пленников и скотину увёл. Ярослав отбил и новгородцев, и добычу, прогнал сыновца в его удел. Скоро позвал мириться, пусть не досаждает, без него заботы: своевольный князь тмутараканский, мятежные язычники. Называл братом, как все потомки давнего Рюрика зовут друг друга, когда замиряются искренне или притворно. Убеждал впредь быть заодно, дал два городка на Усвяче и Витьбе и двор в Киеве.

Ярослав ещё не заложил ни Золотых ворот, ни церкви Святой Софии, ни монастырей. Но стольный город над Днепром восхитил молодого полоцкого князя так, будто здесь находится пуп земли (а книжники и странники указывают в Иерусалиме земную середину).

Брячислав пировал и охотился с киевскими боярами, пока верный человек не привёз от княгини Анны жалобу на варягов, что взяли много власти, нельзя шагу ступить и вдохнуть вольно. Брячислав вернулся домой, а Эймунд с Рагнаром ушли куда глаза глядят, потому что в мирное время хотели получать столько же золота и серебра, сколько в военное. Полоцкий князь втайне им позавидовал: и он погулял бы по свету, побывал за морем, может, не так скучал бы по Киеву. Толика варяжской крови в нём взыграла — он и Рогволожьего племени, и Рюрикова.

Венчанной жены Брячислав ещё не имел. Это сильно беспокоило вдовую княгиню Анну. Беспокоила её и ярая страсть сына к охоте: на вепря и на медведя ходит с короткой рогатиной, Бог хранит, товарищи выручают.

Однажды охотники возвратились понурые, не зная как сказать, что потеряли князя. Гнали оленя в пуще. Олень ушёл, следом князь пропал. Дотемна окликали, и утром, и вот вернулись. Княгиня заперла их в подклеть, а челядинцев послала искать Брячислава.

Он далеко заехал. Сначала оленя преследовал, потом без цели и без дороги живым лесом ехал и мёртвым. Наконец попал в просторный бор и видит: дети боровую ягоду бруснику в берестянки набирают.

От чужого всадника, забрызганного грязью, посечённого ветками и, почти как волот-великан, огромного, дети попрятались за деревьями.

— Что хоронитесь? Я князь ваш Брячислав. Ведь это Полоцкая земля, не Новгородская?

— Какой ты князь? — укорил его малец, выглядывая. — Ты разбойник?

Брячислав засмеялся.

— Я три дня и три ночи гнал оленя Золотые Рога. Коня уходил, сам уморился, шапку потерял, калёные стрелы истратил. Оленя не загнал, а невесту себе здесь посватаю.

Дети приблизились, осмелев. Среди них — девочка постарше. Ладная девочка, особенной красоты князь в ней не заметил. Что на него накатило, сам не знал. Глядя свысока, спросил:

— Как тебя зовут?

Дети зашушукались.

— Мережа, — ответила она не робким голосом.

— Скоро снег выпадет. Я пришлю отроков по санному пути, — напористо сказал Брячислав.

— Присылай красные сани, я пойму, что это твои, — без улыбки сказала Мережа.

Пока дети провожали князя в селение, он узнал ещё, что отца у Мережи нет, а мать плакальщица — и сегодня над покойником причитает.

Сердце гулко стучит у князя в груди. Засыпанная хвоей тропа забирает вверх по склону; через каждые пять-шесть шагов из-под земли бьют ключи-студенцы. Такую сурово-светлую местность князь видел во сне — ему вспомнилось. Или помстилось.

Свадебный поезд по зазимью за невестой не приехал — ни этой зимой, ни следующей. Простые женихи свататься к Мереже остереглись. Мать говорила ей:

— Скорее в худых санях на гробище тебя повезут, чем в красных на княжий пир.

— Что сужено, — строго отвечала девица, — то связано.

Но чаще отмалчивалась.

Брячислав ходил поискать данников, ставил остроги на краю своей земли, где полоцкие кривичи соседствуют с кривичами псковскими, с литвой и латгалами.

Внезапно решил: «Что сужено, то связано». Не дожидаясь новой зимы, велел приготовить красные сани и укрепить их на телеге. Следом повезли телегу с подарками и погнали белых и чёрных коз и белую корову с чёрным пятном между рогами. На косогорах сани опрокидывались, так что доехали не столь нарядные. Но вот они, вот княжьи отроки и княжеское слово — чего невесте ещё?

На прощание мать покрыла её куколем и подарила смертную сорочку, а оставшись одна, всё повторяла: «Была и нету, была и нету». На второй день, сидя на пороге пустой избы и глядя на брошенные сани, завела причеть — в молодости певала такую подголосницей на свадьбах:

Едут не путём, не дорогою,

По борам, по мхам, по болотам,

Через ручьи рябиновые, мосты калиновые…

Покрытая чёрным куколем Мережа, сидя в телеге и придерживая на коленях узелок с белой, красной нитью вышитой сорочкой, издали и шёпотом вторила матери с гордостью и отчаяньем:

Родила меня матушка,

Ключевой водой обмыла,

В колыбели качала.

Не отдам, говорила,

Ни серому волку,

Ни ясному соколу…

Княжьи отроки угощали невесту спелой малиной и кислыми яблочками и поймали для неё маленького ёжика с мягкими иголками, чтобы развлеклась.

В Полоцке пресвитер окрестил её Ириной — креста она не носила и не помнила, крещена ли. До свадьбы невеста жила в подклети, спала и ела, не откидывая куколя.

Князь, оказывается, забыл её лицо. После венчания, после пира, когда увидел — поразился: «Княгиня, Ирина, Мережа, волхва».

А венчал их пресвитер у Святой Богородицы. Каменная церковь в Полоцке ещё не построена.

Полочане звали молодую княгиню по мужу Ириной Брячиславной. Муж наедине звал Мережей.

Вдовая княгиня Анна, поджав губы, дивилась на сноху: в княжеском обиходе ничего не смыслит, сидит целыми днями без дела, чешет волосы, точно волхва; искры за гребнем бегают. Был бы жив Хот Путятич, разве допустил бы эту женитьбу? Вдовая княгиня качала головой, думая: мог бы сейчас её отец в чём-либо противостоять её сыну?

На другое лето Ирина родила мёртвого младенца. Тельце завернули в рогожу и отдали челядину, чтобы схоронил за озером. Потом дважды случалось то же. В городе пошли толки, будто княжеские младенцы мало схожи с человеческими. Между супругами уже больше страха, чем страсти.

Снова отяжелев, княгиня сказала князю:

— Пока не рожу тебе сына живого и здорового, ни слова не вымолвлю.

— Что если будет дочка?

Ирина не ответила.

Пресвитер пытался увещевать её:

— Не так ты крепка в вере, чтобы молиться молча.

Она молчала.

На небе явилось знамение в виде змея. Челядь невесть о чём судачила, то и дело произнося непостижимое: «Змей огненный волк». Князь ходил мрачнее тучи.

Княгиня из своих покоев небесного явления увидеть не могла. Вообразила, что над теремом полнеба застят когтистые крылья, что свет стоит не солнечный и не лунный, а круглые сутки такой, как в кузнице. Зарок соблюдала честно. Спала чутко, чтобы не бормотать во сне. Время родить сына подоспело в самую грозовую летнюю пору.

Красные зарницы всю ночь полыхали над лесом, над Заполотьем. Воробьи метались повсюду. Княжич родился ясным утром — живой и здоровый, в природной шапке. Повитуха хотела украдкой взять её себе на счастье. Ирина помнила старые обычаи и не позволила.

Она велела отыскать во дворе одну из громовых стрелок. Их ещё называют «чёртовыми пальцами», будто Господним гневом наломаны, но это суеверие.

Природную шапку и громовую стрелку Ирина увязала в холщовый узелок и повесила в изголовье колыбели. Когда сын подрастёт, пусть носит ладанку вместе с крестом на груди. Крест кипарисовый иерусалимский — в Божьи кумовья позвали странника и странницу, что шли из Обетованной земли с каликами перехожими и остановились в Полоцке.

Пресвитер окрестил младенца Ильёй, а княжеское имя ему дали — Всеслав.

Всё сделали, как надо: новорождённого сразу положили в рукав ношеной отцовской сорочки, повитухе руки позолотили, Божьим кумовьям посеребрили, на крестинах городских детей гостинцами одарили, никого не забыли. Ничего не забыли — а всё что-то тревожатся Ирина Брячиславна и Анна Хотовна, каждая сама по себе.

Согласно летописи, в 1029-м, или «от Адама» 6537 году, «мирно было».

На войне Брячиславу Изяславичу до сих пор и впредь сопутствовала удача: железную кольчугу вражеские стрелы не пробивали, золочёного шлема ни один клинок не прорубил. Князь выходил невредимым из всякой битвы, победителем и побеждённым. Его воины, на подбор могучие и храбрые, не все столь удачливы.

В мирное время он хорошо заботился о своей дружине. Из добычи и дани выделял воинам порядочную часть. Они имели быстрых коней, драгоценную броню и оружие, ходили в сафьяновых сапогах и носили серебряные пояса, и жёны их ходили в сафьяновых сапогах и носили серебряные пояса.

У княгини Ирины детей после Всеслава-Ильи не было. Жизнь и здоровье княжича домочадцы обязывались беречь, как сокровищник сокровище.

Дитя растёт не балованным, но неласковым, потешки его не забавляют, «коза рогатая» и «сорока-белобока» не смешит, колыбельные не убаюкивают — вот мамки-няньки и пестуют без привязанности.

Твёрдо встав на ноги, княжич всё норовил как-нибудь ускользнуть от воспитателей. Притом он оказался левшой, им стоило немалых трудов приучить его креститься и держать ложку правой рукой. Никто, кроме Анны Хотовны, не смел приголубить княжича — не давался.

Хотовна посмеивалась: «чадушко — старше бабушки». Она любила и жаловала внука постольку, поскольку находила в нём черты своего сына, но её сын в детстве был простодушен. Изредка задумывалась: каким вырос бы старший, Всеслав Изяславич, как правил бы в Полоцке и что уделил Брячиславу — Минск, Витебск?

Княгиня Ирина печалилась о детях-нежильцах, похороненных где-то за озером, о своей теремной доле. Одёргивала сама себя: разве навещала бы матушку, выйдя замуж в чужое селение; разве за пахарем или рыбаком вольготнее?

Ингварь и Сулибор — не родные, но единокровные братья Всеслава — бегали с ним по двору, боролись, стреляли во что попало из маленьких луков, однако вдвоём дружили крепче, чем с княжичем. А сами различны и возрастом, и нравом. И матери у них разные — они здесь, среди домочадцев.

Чтобы сказать или написать о двух не так, как о нескольких (об Ингваре и Сулиборе без Всеслава, например), в нашем языке того времени имелись слова в особом — двойственном — числе. В этой повести появятся ещё люди и вещи, для которых они подошли бы лучше всего.

Свою одинокость Всеслав принял как вольную волю. Ему нравились изменчивые облака, бегущие мимо тесовых кровель, и длинные муравьиные тропы, что тянутся неведомо откуда неведомо куда во дворе, в сенях и переходах, даже в матушкиных покоях. Не надеясь на ответ, он никого не спрашивал, почему всё так устроено на земле и в небесах; отчего смертно всё живое, но человеческие лица схожи меньше, чем листья одного дерева; почему звери и скоты бессловесны, а у людей есть язык для речи, хотя многие гугнивы; а соловей поет райским голосом, и никакого смысла его песням не нужно.

Пресвитер говорил: «Всё Бог наш, как восхотел, так и сотворил, видимое и невидимое». Существование невидимого изумляло Всеслава.

Однажды в Ильин день на виду у родни и челяди Брячислав Изяславич перепоясал сына тяжёлым княжеским мечом и посадил на своего высокого коня — Всеслав гордился, что его, а не Ингваря или Сулибора.

Следующей весной отец взял Всеслава в Киев.

Семилетний княжич до того не покидал Полоцка. Он и не узнал, плыли они Двиной и Касплей и долгим волоком в Днепр, старым варяжским путём, или другим, тоже поволочным, из Лукомки в Друть. Всего более ему пришёлся по душе речной стрежень и урочища — поляны с одиночными ветвистыми деревьями и громадными валунами. В лесу подолгу куковали вещие кукушки.

Всеслав спрашивал отца о людях, живущих на берегу в чёрных избах, в землянках, кто они и что делают. «Смерды, — отвечал Брячислав Изяславич, — яровой хлеб сеют». Или: «Глину берут. Уголь жгут. Железо варят».

О каликах перехожих, которым князь позволил сесть в одну ладью, Всеслав спрашивал, куда и зачем они идут. Думал больше о другом: почему из двенадцати странников трое слепцов, два горбуна и сухорукий. Долго бередила его душу участь глухонемого заморыша, ровесника ему, пожалуй.

Довелось увидеть не погребённых мертвецов.

— Печенеги, — сказал отец. — Ярослав одолел их. Кто в сече не погиб, бежали. Из тех — кто в реке утонул, кого звери съели.

Этих в ольшанике, верно, звери терзали. Вид ужасных останков ни днём, ни ночью не отпускал княжича до самого Киева.

— Что ты, — спрашивал отец, — у тебя болит что-нибудь?

— Ничего.

Сам Киев не так восхитил княжича, как широкий Днепр с островами и песчаными косами и высокие горы, на которых стоит стольный город. Проявления восторга Брячислав от сына не дождался и подумал об Ингваре и Сулиборе, как бурно радовались бы.

Брячиславов двор у моста через Ручай тесен и хоромы неприглядны. Но полоцкий князь накопил тут в сундуках и ларцах много серебряного добра и пушной рухляди. За двором присматривал огнищанин Якун Седой. Говорят, он поседел в юности. Князь расцеловал его при встрече, а Всеславу, и спустя годы, он казался человеком чужим и неясного нрава.

Целыми днями Всеслав сидел взаперти в верхнем покое. Еду приносила и что нужно убирала Якунова жена, женщина из народа водь, едва говорящая по-русски. Всеслав скоро затосковал, не столько по дому, сколько по движению и простору. Заняться нечем, кроме как бегать кругами и прыгать туда-сюда, наблюдать за искусно сплетённой паутиной, её хозяином мизгирём и его жертвами, считать пылинки в солнечном луче, который с утра пробивается в одно окошко, а ближе к вечеру в другое. До окошек не дотянуться. Молиться — на икону Господь Вседержитель в серебряной ризе.

На Троицу отец повёл сына в церковь.

Строительство Святой Софии только начиналось, однако и такой, как эта, Богородичная Десятинная, возведённая при старом Владимире, нигде по пути в Киев Всеслав не мог видеть. Перед ней на Торгу — бронзовые кони. Всеслава смутно встревожило, что не понимает, прекрасно или ужасно их правдоподобие.

В церкви он подивился великолепию убранства и торжественности службы. Не вертел головой, чтобы не выглядеть невежей. Пройдя по россыпи привядшего чабреца, прикоснулся к мраморному гробу своего прадеда. Вблизи увидел великого стольнокиевского князя Ярослава Владимировича.

Приезжим родственникам Ярослав тогда лишь кивнул. Он был хром, как убогий, но наряден и властен. Его сыновья раздавали нищим щедрую милостыню.

Ночью полоцкий княжич глаз не сомкнул от всех впечатлений.

Утром Духова дня отец повёз его к Предславе, родной сестре великого князя, в сельцо на речке Лыбедь. Теперь сельцо так и называется — Предславино. Когда-то здесь жила Рогнеда.

Властный брат содержал сестру в довольстве и спокойствии. Двадцать лет назад она тайно послала ему в Ракомо, что у озера Ильмень, весть о смерти отца, убийстве Бориса и Глеба и совет остерегаться окаянного Святополка. Потом долго была пленницей Святополкова тестя Болеслава. Когда тот умер, и в его землях начался мятеж, Ярослав вызволил сестру из заточения на острове Ледницком. Сотни киевлян, знатных и простолюдинов, до сих пор оставались у ляхов в плену.

В Предславине всего вдоволь: разных хоромин, садов и огородов, челяди и рухляди. Пожилая княжна не радушна, но внимательна.

Спросила:

— Что Киев, велик против Полоцка?

— Велик и дивен, — ответил полоцкий княжич как заученное.

— Что же тебя сильнее всего удивило?

— Кони на Торгу, — вдруг угадал, что такой ответ приличен дитяти его возраста.

Предслава угостила коврижкой. Он взял, надкусил, хотя не любил медовой сладости и не брал гостинцев из чужих рук. Никаких детей в сельце не застал, да и дичился бы играть с какими-то детьми.

По возвращении на Брячиславов двор княжич опять провёл сколько-то дней взаперти, после чего отец позвал его и сказал:

— Будешь учиться в Киеве заодно с Ярославичами. Не рад?

Отец и сам мрачен, от него идёт хмельной дух, а в подпитии он обычно весел, даже буйно весел. Перед отъездом подарил рукавицу:

— Станет впору, вернёшься домой и вторую возьмёшь. Я к тому времени срублю тебе город — Брячиславль.

Неизвестность непрожитых лет устрашила княжича. В эту великанскую рукавицу он мог сунуть обе ноги до лодыжек — так и будет по ночам греться этой зимой.

В Киеве бывали и лютые зимы.

Снег под полозьями как живой визжит. Карачун гонит голодных зверей к человечьему жилью, а детей не пускает за ворота петь щедровки, сыпать зерно у плетней и частоколов, кидаться снежками, катать колесо с горы. Мёрзлые птицы падают. Дымы столбами стоят над Верхним городом и Подолом. Зори перегорают. Хорошо греет отцовская рукавица!

Киевский Ярослав богат и сыновьями, и дочерьми. Юноша Владимир посажен княжить в Новгороде (и долго не проживёт). Игорь и Вячеслав ещё малолетние. Изяслав выучился грамоте и счёту и учится Закону Божьему и Русской Правде; он задирает нос и не очень-то водится с младшими. Полоцкий княжич постигает азы книжного учения вместе со Святославом и Всеволодом и понимает, что в Киеве не столько гость, сколько заложник.

Он и не подозревал, что крепко привязан к дому, и что так трудно в одиночку приживаться к новому месту и чужим людям. Через год или два родственник Якуна Седого принёс вести из Полоцка. «Как с того света явился, — подумал Всеслав. — Ломоть к хлебу не приставишь, и приставишь — не пристанет».

Ярослава Владимировича видел нечасто и восхищался им, особенно когда князь приходил с войны против литвы или ятвягов и, грозный и усталый, приступал к суду над киевлянами и заботам о градостроительстве.

Ярославичи пахли железом. По отдельности с ними можно разговаривать, но сообща они дразнили, травили полоцкого княжича, как волчонка. Одному их не одолеть — в драку он бросался не сразу, но бешено. Привыкал терпеть боль, таить обиду, помнить зло.

Обращению с мечом, копьём и палицей его обучал Якун Седой — Всеслав проворен, неутомим, ловок и правой рукой и левой; пока не впадает в ярость, осмотрителен.

От Якуновой жены, вожанки, невольно перенял три-четыре десятка слов её диковинной речи, подобной птичьему щебетанию. Добрая женщина подкармливала дворового ужа, хоронила насекомых в домовинках, вырезанных из репы, а на грозовую тучу махала скатертью.

Один хитрец из Тмутаракани, зимовавший у Якуна Седого, приохотил княжича к игре в шахматы и обучил мудрёному глаголическому письму (глаголицу в то время называли кириллицей).

Армянский врач, вылечивший от какой-то хвори, показал и назвал разные травы, их цветки и корни, живые и сухие, полезные и вредные — Всеслав не забудет.

Дьякон Десятинной церкви подолгу читал ученикам из Шестоднева и Златоструя и путано истолковывал — Всеслав не скучал, внимательно слушал.

Псалтырь он полюбил как чистое серебро слова, семикратно переплавленное. В темноте, перед сном часто повторял про себя это или другое, что запомнилось: «Наклонил небеса и сошёл, и мрак под ногами Его… И летел, летел на крыльях ветра… От сияния перед Ним облака бежали, град и уголь огненный… И явились источники вод, и открылись основания Вселенной…»

Взрослея, пристрастился к соколиной охоте: ездил в Берестово, хотя и с Ярославичами. Радость — следить за полётом ловчей птицы в ясном небе. Душа поднимается на соколиных крыльях и зорко оглядывает землю и воду.

О приручённом пардусе лишь мечтал: Ярослав Владимирович имел такого зверя, и не одного.

В пригородное сельцо на речке Лыбедь полоцкий княжич ездил один. Предслава напоминала ему бабушку Хотовну — простым, строгим, непритворным обхождением. И у той, и у другой в покоях зимой и летом веяло печалью, полынью, стариной.

Как-то из Берестова поехал с троими Ярославичами посмотреть на инока Антония, который вернулся с Афона, со Святой Горы, и поселился в лесной глуши, в тесной пещере над Днепром. Его навещали люди. Кто просил благословения, кого разбирало любопытство.

Всеволод спросил:

— Ты не боишься разбойников?

— Разве вы разбойники? — улыбнулся Антоний.

— Мы княжеские сыновья Изяслав, Святослав, Всеволод.

— Всеслав, — сказал Всеслав.

— Как вас зовут по-христиански?

— Илья, — сказал Всеслав, и те назвали свои имена.

— Я буду молиться за вас. И за разбойников. И за тех, кого они обидели.

Перед верховыми нарядными юношами черноризец держался отнюдь не раболепно. Больше других с ним говорил Всеволод-Андрей.

— Тебя тут может засыпать землёй или затопить водой.

— Что это у тебя, Андрей, одни страхи на уме? Чего мне бояться, когда Господь держит меня в ладонях, будто пташку?

Изяслав со Святославом переглядывались. Всеслав недоумевал. Он только сказал под конец:

— Ты живешь в могиле.

— С молитвой тихо и светло под землёй, как на небе.

Пещеры снились Всеславу — затхлые, полные сухих костей.

После Воздвиженья он сам отвёз Антонию мешок жита и «заморский овощ» (дыню или арбуз), но оставил у входа в пещеру, с иноком не виделся. По золотым и гулким горам возвращался в Киев, а его ожидало известие. Умер Брячислав Изяславич.

Великий киевский князь, напутствуя Всеслава, сказал:

— Не подобает тебе носить голову выше ветра. Будь со мной заодно, и со всеми моими сыновьями. Мы тебя не покинем.

На прощание подарил сокольника с соколами и ловчего пардуса.

По дороге домой, пока осень тускнела и холодала, Всеслав молча присматривался ко всему и прислушивался. Примерял отцовскую рукавицу. О Киеве не жалел, о Полоцке мало что знал. Ни матери, ни бабушки Хотовны в живых уже не было. Если бы не предстоящее княжение, он почувствовал бы себя вольным и одиноким, как последний бродник.

Дремучие леса окружают Полоцк. Надо быть веретеницей, чтобы пролезть сквозь такие буреломы, и вымышленным дивом, чтобы не увязнуть в болоте. Люди селятся возле рек и озёр, живут трудом и заботой, в праздники сходятся на игрища и гуляния, чтят и старых богов, во всякой премудрости видят чародейство.

Глухомань вначале смутила Всеслава, затем он решил, что потаённая волость будет ему надёжным оплотом. Сразу позвал к себе Ингваря и Сулибора — помнил их по именам. Прочих забыл или не узнавал, или не знаком с ними. Но дружину собрал.

Ноябрь — пора на полюдье ехать. Кривичи и дреговичи из отдалённых селений не слышали, что нет матёрого князя, приготовили дань исправно. Всеслав опасался, что на другой год не подчинятся.

Вернулся с полюдья — истцы, ябедники повели должников, ночных воров, зачинщиков драки, поджигателей, убийц нарочитых и нечаянных.

В первый же день явился хитрец в лисьей шапке, спросил:

— Будешь сам суды судить? Твой отец мне доверял.

— Сам буду, — ответил Всеслав.

По закону назначал наказания и выплаты, столько-то в казну и столько-то обиженным. Сам себе удивлялся, будто со стороны смотрел. Сам от себя уходил на мороз под тусклое солнце, где крутится и блестит снежная пыль, или в хоромину, где сосновая лучина горит в железном светце.

Тридцать закладок у князя в Псалтыри. А пресвитерам он чаще возражает, чем соглашается с ними. Скоморохов гонит со двора и на пиру сдержан. С пардусом охотился, пока ловчий зверь не издох от болезни. Увлечён соколиной охотой. В шахматы играть князю не с кем.

Иногда он ездит один за Полоту на старое пепелище, где кости предков чернобыльником и чертополохом поросли, и возвращается затемно. Полочане вспоминают княгиню Ирину и поговаривают, что Всеслав «рождён от волхования». Кто он — кудесник, вещун, оборотень, двоедушник, облакогонитель? Расспрашивают Ингваря и Сулибора — без толку.

Всеслав Брячиславич возмужал и привык княжить. Из тридцати своих лет пятнадцать правит Полоцкой волостью и за эти годы ни разу не побывал в Киеве. Дань берёт там же, где и отец брал, с каждого дыма по прежним условиям. Наводит порядок на волоках из Ловати в Оболь, из Каспли в Днепр, из Свислочи в Птичь. Укрепляет свои города Изяславль, Брячиславль, Усвят, Витебск, Лукомль, Друцк, Минск, Стрежев.

Усвят в то время называли Свячем, Витебск Витьбеском, Минск Менеском, Друцк Дрютеском и Полоцк Полотеском.

В Полоцке Всеслав закончил начатое отцом возведение церкви о семи верхах, о шестнадцати столпах — Святой Софии, подобной Киевской и Цареградской. В великопостные дни сам трудился: подносил каменщикам камни, кирпич и цемянку; сорочка, как у смерда, потом намокала. Щедро наградил зодчих и подручных. Полочане смотрели и говорили: «Каков наш князь, а ведь горд и прижимист».

Однажды в праздник возил на санках в гору — силы не занимать было — трёх девиц, дочерей Кулика Никифора, купца-гречника. Полочане говорили: «Каков наш князь, а ведь нелюдим». Старшие Куликовы дочки хихикали, подталкивали друг дружку локотками. Младшая улыбалась просто и счастливо.

Всеслав сказал Сулибору с Ингварем, чтобы сватались к старшим сёстрам, сам посватался к младшей — Зое. Обвенчались у Святой Богородицы, в Софийской церкви ещё не служили.

Мирные годы — птица высоко в небе, рыба глубоко в море, князь в отчем доме.

Жена полюбила своего князя беззаветно. Родила ему близнецов Брячислава и Рогволода, Георгия и Михаила в крещении, и дочку Марфу, княжеским именем Звениславу.

Близнецы растут здоровыми и крепкими. Книжное учение им даётся легко, но неусидчивы. Воинское дело осваивают играючи. Всё делят на двоих и поровну. Движение облаков и муравьиные тропы их мысли не занимают.

Мать различает близнецов безошибочно, князь почти не различает. Что сыновья близнецы, его пока не тревожит. Приблизительно так думает: «Вырастут, посажу врозь княжить в Минск и Друцк или в Лукомль и Витебск. Тогда пойму, кто из них кто. В Полоцке буду сидеть долго. Или как Бог даст».

Дочку видел редко, ещё реже говорил с ней. Когда подросла, присмотрелся и загадал вперёд: «Здесь найду, за кого выдать. Или монастырь ради неё построю. Далеко от себя не отпущу».

Звенислава-Марфа тихоня, а не боится ни злых собак, ни чужих людей, ни грозы, ни крови.

Старый великий князь Ярослав Владимирович умер. Перед смертью наказал сыновьям жить мирно, слушаясь брат брата. Наставлял: «Если будете жить в ненависти, то погибнете сами и погубите землю отцов и дедов». Киевский стол и Новгород поручил Изяславу, Святославу дал Чернигов, Всеволоду — Переяславль, Игорю — Владимир на Волыни, Вячеславу — Смоленск. Но Игорь и Вячеслав мало правили, умерли.

Всеволода первого начали донимать степняки. Хотели тучных пастбищ,побольше рабов и рабынь, имели достаточно злой силы, чтобы взять, что хотят. Где проходили, оставляли глиняные могилы знатных степных воинов и камни-балбалы по числу убитых знатных врагов.

С половецким ханом Болушем Всеволод сумел договориться, половцы убрались. Прогнал было торков от своего дальнего городка Воиня на Суле, но те подступили снова. Позвал братьев Изяслава и Святослава с дружинами и войском.

Посовещавшись, трое Ярославичей послали грамотку полоцкому Всеславу: «Будь с нами заодно, как наш отец наставлял». Всеслав с дружиной пришёл немедля — польстило, что зовут, и пытливая страсть снедала: до первой седины дожил, ни разу воевать не ходил.

В просторном шатре, сидя на коврах, Ярославичи с двоюродным племянником пили греческое вино, ели мясо с одного блюда, говорили о жестокости степняков, их железных личинах, о своём воинском снаряжении, о разных вещах и людях.

Всеслав спросил об иноке Антонии. Изяслав рассказал, что тот постарел, сед как лунь, но бодр и деятелен. В пещерах подвизается до двадцати черноризцев. Антоний поставил им игумена, себе для уединения выкопал новую пещеру.

— Я с ним ссорился, помирился, он благословил меня и дружину. — Из-за чего ссорился, как помирился, Изяслав не объяснил. — А ты бы наведался ко мне в Киев.

Всеслав не пообещал.

Он увидел Ярославичей так: напротив него одного сидят втроём, но и сами порознь, будто гадюка между ними проползла. Изяслав смотрит на всех свысока, он и ростом высок, и старший, недавно какую-то голядь победил. Святослав громогласен и кажется прямодушным. Всеволод рассудителен, но, наверное, лукав.

Каждый наособицу, но они родные братья, и все, кроме Полоцкой, русские земли им подвластны, даже Тмутараканская. Завтра пойдут за Сулу на торков, выдвинут Всеслава «в чело», куда он денется? Погибнет с дружиной ради чести. Что без него Полоцк, сыновья, жена и дочка?

Вспомнил, как сейчас увидел: зимой, после солнцеворота, дети катали колесо с горы. Марфа поскользнулась и упала, близнецы подхватили её; смеясь, оснеженные, побежали к замёрзшей реке.

Покатилось колесо из Новгорода,

От Новгорода до Полоцка,

От Полоцка до Киева,

От Киева к морю глубокому,

Морю чёрному Понтийскому.

В Полоцке княгиня с детьми читает псалом: «Заступник мой и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него. Ибо Он избавит тебя от сети ловчей и от слов мятежных. Плечами Своими закроет тебя, и под сенью Его надеешься: бронёй защитит тебя истина Его. Не устрашишься ужаса ночного, стрелы, летящей днём, и того, что приходит из тьмы, и всякой напасти, и беса полуденного. Погибнет рядом с тобой тысяча и ещё десять тысяч, тебе же вреда не будет… Не коснётся тебя зло, никакого вреда тебе не будет…»

Ветер над городом, сквозит и в покоях.

— Марфа, поправь светильню у лампадки, не погасла бы ночью.

Торки, постояв на левом берегу Сулы, рассеялись, как призраки. Князья разошлись по своим волостям.

По словам киевского летописца, «в год 6568» Изяслав, Святослав и Всеволод и Всеслав пошли на торков бесчисленным войском на конях и в ладьях; прослышав об этом, торки бежали и до сих пор скитаются, если не перемёрли от голода и холода.

У полоцкого епископа (в Полоцке поставлен епископ) есть книга Служебник; к ней приплетён расчерченный ярчайшей киноварью пергамен с указаниями, когда в каком году начинать Великий пост, праздновать Пасху и другие подвижные праздники. В свободные ячейки епископ заносит краткие заметки о событиях. Записал под 6568 годом: «Всеслав на торков ходил». Потом долго ничего не записывал. Никто в княжеской семье не рождался, не умирал, в Полоцкой земле не было ни войны, ни мора, ни голода. Под 6572 годом записал: «Солнце как месяц» — о солнечном затмении 19 апреля 1064 года. Под 6573-м: «Всеслав на Псков ходил». Под 6574-м: «Пернатая звезда 40 ночей» — о комете 1066 года. И «Всеслав Новгород взял». Затем лишь два слова: «Минск», «Немига». Больше ничего: ячейки бедой переполнились.

Киевский летописец — инок Печерского монастыря — сопоставил зловещие знаки: и затмение («о таком солнце невежды говорят, что оно объедено»), и комета («на западе звезда превеликая, лучи имеющая как бы кровавые»), и чудовище («рыболовы неводом выволокли, и мы разглядывали его до вечера и опять бросили в воду»). О солнечном затмении новгородские гости рассказывали. Комету, в народе «Божьей метлой» называемую, летописец сам наблюдал. Задним числом подытожил: знамения предвещали нашествие степняков и княжеские усобицы.

Осенью 1065 года Всеслав Брячиславич совершил то, чего с нетерпением ждали Сулибор с Ингварем, дружина, сыновья: пошёл войной на соседей (тянутся и тянутся споры, перекоры о полоцко-новгородских рубежах).

Студёным и ясным октябрьским днём Всеслав с дружиной и войском вышел из городских ворот. Княгиня и дети, провожая, страшились за его жизнь и желали ему княжеской славы.

Вереница воинов — не плоские фигурки, вышитые на длинном-длинном полотне цветными нитками или на книжном листе раскрашенные суриком, лазорью и ярь-медянкой. Юные, постарше и пожилые воины, среди них — опытные, дерзкие, жадные, храбрецы, балагуры, угрюмцы.

Князь едет на буланом коне, жуёт смолку, усмехается суете сорок. Следит за тем, как пешие расчищают для конных лесную дорогу. Ничего не упускает из виду, не такое уж большое у него войско. До погоста на озере Нещердо — своя земля и путь знакомый. Дальше — чужие озёра и пущи.

Всеслав Брячиславич взял в поход хитреца, посулившего на месте соорудить стенобитные сосуды и туры на колёсах. В Новгородской земле у города Пскова чернобородый хитрец затею осуществил, но псковичи защищались упорно, удачи полочанам не было. Раненых домой привезли, по убитым женщины на посаде заголосили.

На другой год, также сухой осенью, Всеслав снова пошёл на север с дружиной и войском. Безымянная душа — та, что возлюбила цвета осени, очертания облаков, слова Псалтыри, голоса птиц, — теперь ныла непрестанно. Та, что гордится именем Всеслав-Илья, неуёмно порывалась к победе.

Двенадцатилетние близнецы — они впервые в походе — предвкушали сечу с отчаянным весельем.

О младших из княжеского рода было принято говорить: «ездят подле стремени» отца, дяди или брата. Дорога лесная, тесная. Стремя в стремя не проедешь. Сыновья «смотрят на отца» — и так говорилось.

Против полоцкого князя вышел из Новгорода троюродный брат Мстислав Изяславич с дружиной и войском. Бились у реки Черёхи. Всеслав молодого Мстислава одолел. Тот бежал в Киев. Тогда Всеслав пошёл воевать не Псков, а Новгород. Там, себя не помня, пожёг всё на Софийской стороне до Неревского конца, обобрал Святую Софию, ковчежец «ерусалим» из алтаря вынес, колокола и паникадила снял.

На обратном пути поставил межевой столб у Еменца, заявил:

— Весь волок на Ловать мой будет.

Первые церковные колокола были невелики и нетяжелы, но ладья с новгородскими софийскими затонула.

Остальную утварь полоцкий епископ принял молча, укорять князя побоялся. Всеслав это видел. Видел и что жена боится его, дочь сторонится. Зато сыновья восхищаются.

Доведённые до белого каления Ярославичи двинулись на Полоцкую землю в самый снежень-месяц февраль. Копьём взяли Минск. Защитников города перебили, женщин и детей повели в рабство. Всеслав застал одних старух: хоронят, горюют. Изяслава, Святослава, Всеволода настиг на Немиге в начале марта, рубился с ними в талом снегу — страшное дело.

В июне в Полоцк явился гонец из Смоленска. Ярославичи зовут рядиться: «Ты к нам не лезь, и мы к тебе не полезем». Всеслав согласился. Тем более что на Немиге столько людей полегло и у него, и у Ярославичей, что кто кого победил — непонятно.

Пошёл со старшей дружиной, с Ингварем и Сулибором, с близнецами Брячиславом и Рогволодом.

В лесной чаще звери рыщут, людям не показываются. Кукушки кукуют то по два-три раза, то раз по сорок. Кому это? Каждый подумал о себе и о князе. Князь — о себе и сыновьях; и отринул суеверие.

На болотах распустились белые с прожилками цветы, их называют «ясные очи».

Князь уверен, что дома жена с дочерью молятся за него. Надеется ли он на молитву?

«Заступник мой и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него. Ибо Он избавит тебя от сети ловчей и от слов мятежных… Ангелам Своим заповедает охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнёшься ногою о камень, на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и змия…»

Изяслав, Святослав и Всеволод ждали Всеслава на своём берегу, напротив Орши (город на мысу между Днепром и Оршицой только строится). Полоцкий князь со своими ближними в ладье переправился через Днепр.

Ярославичи обещали:

— Никакого вреда тебе не будет, крест целуем.

И целовали. Крест держал смиренный черноризец.

Великий князь Изяслав вошёл в шатёр (что известно из летописи), следом Всеслав, Святослав и Всеволод. Сели не так, как на Суле, а в круг, будто по-братски, перед ними — вино и снедь. Заговорили о волоках, порубежных острогах и погостах; получалось у Ярославичей: «эти наши и те тоже наши». Всеслав в гневе было вскочил, но, оказывается, Святослав справа, Всеволод слева придавили ему края плаща. Всеслав нелепо рванулся; меч и засапожник при нём, конечно. Изяслав затрубил в рог. Мгновенно шатёр заполнился воинами, они повалили, скрутили, связали Всеслава.

Из тех, кто с ним на левый берег переправился, лишь княжичей-близнецов в живых оставили. Ингваря и Сулибора убили, и других. Тысячами стрел осыпали правый берег. Убили воинов, которые пытались вызволить своего князя.

По дороге в Киев, лёжа в ладье или на телеге под солнцем и звёздами и под дождём, Всеслав молчал. Чем кормили, то и ладно. По нужде отпускали под присмотром. Великого князя Всеслав больше не видел. О сыновьях до самого Киева ничего не знал и, по своей гордыне, ни у кого не спрашивал. Ещё думал о Рогнеде, представлял её в облике Звениславы-Марфы. Временами втихомолку плакал.

В Киеве великий князь велел посадить полоцкого князя с обоими сыновьями в поруб. Быстро, но не абы как, поруб сооружён во дворе, принадлежавшем ещё отцу Всеслава. Стража приставлена.

Что Ярославичи преступили крестное целование, киевский летописец осудил, усматривая скорую кару в поражении князей-братьев у речки Альты, в битве с половцами. Иноплеменников наводит Бог, чтобы согрешившие покаялись и сердцем обратились к Нему, а междоусобицы бывают от дьявольского соблазна, так мыслил летописец.

Княжеская темница поруб — тесная глубокая яма, укреплённая брёвнами; над ней низкая крытая клеть без выхода. Есть у Рюриковичей судьбы сидеть в порубе до старости, до смерти.

Служить пленному князю стала жена Якуна Седого, огнищанина, который до сих пор вёл здешнее хозяйство. Добрая женщина сама готовила узникам еду, подавала вниз через маленькое оконце и через него же вытягивала поганое ведро.

Всеслав Брячиславич с недоумением вспоминал детство, когда жил в верхнем покое киевских отцовских хором, в неволе, но не столь тяжкой и позорной. С детьми воспоминаниями не делился, а состарившуюся Якунову жену благодарил на её родном языке. Она кивала и улыбалась. Спросил, не осталось ли в сундуках тёплой одежды, и цела ли икона Господь Вседержитель. Якун принёс, что нашёл, и посетовал:

— Ризу серебряную ободрали, святотатцы.

— Не в ризах святость, — промолвил князь, принимая икону.

В некоторый час ясной ночью, если попросить стражника отворить ставень, над оконцем темницы видна яркая звезда. Иногда звёздный блеск мерещился Всеславу и в дневное время — по заверениям древних хитрецов, звезду можно увидеть днём из пещеры или колодца. Указывал сыновьям, они не подтверждали. Не утешал их, не хотел кривить душой.

Один из близнецов болел и к зиме умер. Стражники и челядины разобрали кровлю, на верёвках подняли длинный свёрток — мёртвое тело. Унесли.

Всеслав звал оставшегося сына то Брячиславом, то Рогволодом. Тот откликался на оба имени. Когда близнецы родились, повитуха по обычаю положила их в рукава ношеной отцовской сорочки. Кто в левом рукаве лежал? Умершего отец завернул в свой широкий плащ.

К порубу приходил Антоний, наклонялся и говорил:

— Молись, Илья. Господь тебя не покинет. А я за тебя во все дни молюсь.

— И за Димитрия, Николу, Андрея? — за Ярославичей то есть.

— И ты за них молись.

— Не могу.

— Не хочешь.

Антоний приносил яблоки, мёд, хлеб, ключевую воду. Принёс Евангелие и светильник.

Узнику не идёт на ум чтение. Князь и княжич — то ли Брячислав, то ли Рогволод — когда не спят, сидят в стылом, затхлом сумраке друг напротив друга, глядя в земляной пол. Молитва одна: «Господи, помилуй». Князь свою тревожную душу жалеет, побаивается её и старается не прислушиваться к ней.

Антония попросил тайно послать верного человека в Полоцк: доверял иноку больше, чем Якуну Седому. Антоний такого человека нашёл и направил. Всеслав спрашивал:

— Вернулся?

— Рано ещё, — отвечал Антоний, потом: — Жду со дня на день, — а потом: — Надеюсь, и ты надейся.

Минул год.

Сентябрьским утром во дворе зашумели, затопотали люди, поколотили, разогнали стражу, застучали топорами, посекли клеть. Узники руками заслонили головы от острых щепок. В яму опустилась лестница. Всеслав взобрался наверх, и сын за ним.

Толпа их окружила:

— Слава великому князю Всеславу! Ты наш князь, мы твои люди!

Повлекли через мост в гору.

Всеслав на сенях великокняжеских хором, а сына потерял из виду.

— Чего теперь хочешь, князь?

— Пусть баню натопят. Завтра в церковь пойду.

Завтрашний день — праздник Воздвиженья. Всеслав сказал, чтобы слышали:

— Веровал я в Свят Господень Крест — и избавил меня от погибели во рву смрадном. Всегда в этот день из сырой земли воздвигается за правду против кривды!

Сыну сказал и позже повторял прилюдно: «Правда — что у мизгиря в тенётах: шмель пробьётся, муха увязнет».

Антония не заметил ни среди тех, кто посёк поруб, ни у великокняжеских хором, ни в Святой Софии; его там и не было. Об Изяславе Ярославиче узнал, что тот с семьёй и приближёнными бежал из Киева от народного гнева: киевляне собрались на Торгу, требовали выдать коней и оружие, чтобы защищаться от подступающих половцев, но воевода и князь им отказали.

«Что-то сомнительно», — рассудил Всеслав.

Ещё ему донесли: когда киевляне взволновались, некто Туки, брат Чудина, советовал покрепче стеречь поруб, а когда буйные люди двинулись к мосту через Ручай, кто-то, может, тот же Туки (или не надо на него напраслину возводить?), придумал опередить толпу, лестью подманить узника под оконце и заколоть. Изяслав или медлил, не решался, или уже не до того ему было. Вот и след его простыл, а богатство разграблено. Пуст и воеводин двор, и Чудинов. Что Всеславу делать с мятежным городом?

Он старался понять, что за люди вокруг толкутся, непростые люди; кем они были раньше, к чему стремятся? Быстро подсказали, кого поставить новым воеводой, уговорили самому на половцев не ходить, Киева не покидать, но сына с войском послать: воевода-де опытен, княжич при нём нужен для виду. «Заложником будет», — это князь понимал.

Юный Всеславич сразу сказал:

— Пойду!

Ушли. И город притих.

В один из дней Всеслав поехал к монастырским пещерам. Как почти четверть века тому назад, с этой дороги смотрел на величие реки, крутизну берега, узорочье листопада. Повёз бы дары, но ничего своего здесь не нажил, да Антонию ничего и не нужно.

Князя встретил молодой инок.

— Отец Антоний к тебе не выйдет и тебя к себе не зовёт. Брат Исаакий одержим бесами, вопит и пляшет, подойти к нему боязно. Отец Антоний его отчитывает без устали.

Князь, не спешиваясь, повернул обратно. Об Антонии подумал: «Это он без слов говорит, что нет добра ни мне в Киеве, ни от меня киевлянам. Я понадобился, чтобы чернь мною пугать, точно галок пугалом огородным».

Всеслав смирял в себе неистовство — а то накрывало синей мглой. Распри судил осмотрительно. Своих посадников по городам не рассылал. В Полоцк отправил грамотку для Никифора Гречника, писанную глаголицей (или кириллицей) и запечатанную печатью: велел в Киев не торопиться, беречь близких, если живы.

Куликом, как суетливую тонконогую болотную птичку, полочане давно перестали прозывать разбогатевшего на торговле с корсунскими греками княжьего зятя — в глаза, во всяком случае.

Гонец принёс ответ, что Никифор верен и благодарен, княгиня радуется за супруга и спрашивает, как молиться о сыновьях, о ком — за здравие, о ком — за упокой?

Тем временем возвратилось киевское войско вроде бы с победой, но без Всеславича. Где-то между Альтой и Трубежем в сухой высокой траве полоцкого княжича настигла половецкая стрела.

Зима была нехороша. Разорённые княжеские закрома осенью наполнились едва на пятую часть. К весне раздать бедствующим киевлянам нечего. При таянии снега оползни обнажили в днепровском нагорном берегу страховидные нечеловечьи кости. Кто-то слышал, как гудят боевые медные трубы, брошенные в Днепр Болеславом I Храбрым, которого приводил в Киев Святополк Окаянный. А Изяслав Ярославич уже идёт отвоёвывать киевский стол с помощью Болеслава II Смелого. И меч Щербец, наследство Храброго Смелому, присвистывает от нетерпения. Свою щербину меч получил полвека тому назад от удара по киевским воротам.

Киевляне, припомнив рассказы о чужаке Всеславе Брячиславиче, будто рождён от волхования и знается с навью, начали поговаривать: «Кудесник он, прельстил нас. Прославили князем на свою голову!»

Приближающееся войско Всеслав встречал в Белгороде, что на речке Ирпень, в одном переходе к западу от Киева. Сюда примчался гонец с вестью: из Чернигова идут младшие Ярославичи с дружинами и сыновья Ярославичей с дружинами.

Не для того ли Всеслав вышел из Киева в Белгород, чтобы легче пуститься в бега? Четырнадцать месяцев просидел узником, семь месяцев — названным князем. По лесенке из поруба изгой поднялся, а лествичное восхождение к великому княжению ему заказано.

Бежал ночью, один — о двух конях.

Кружил без толку. То у него было мечтание уйти в Тмутаракань и дальше, в Индийское царство. То хотел совсем не быть или быть не Всеславом-Ильёй, а варягом за морем, бродником в степи, иноком на Афоне, волком в лесу, соколом в поднебесье, муравьём в муравейнике.

Опомнился. Повернул к Полоцку.

Дорогу указывают реки, солнце, Полунощная звезда. Май — с охотничьей сноровкой и без приюта прожить просто.

Ночевал в урочищах. Ночи короткие, соловьиные. Прислоняясь к стволу неохватного дуба или ясеня, Всеслав чувствовал, как древесные корни, толстые и всё тоньше, уходят в землю, а ветви, тоже толстые и всё тоньше, вздымаются к небосводу. Громадные валуны заключают древнейшую силу в своём каменном нутре. С человеком они делятся разве что дождевой водой, скопившейся в углублениях.

Пока Святослав и Всеволод рядились о Киеве с Изяславом и Болеславом, огнищанин Якун Седой успел уйти из города — тайком от жены и домочадцев. Взял лишь золото-серебро, припрятанное на чёрный день.

Антоний бежать и не думал, но кто-то оговорил его, якобы давал Всеславу советы, и когда тот в порубе сидел, и когда княжил. Не миновать бы Антонию казни, если бы Святослав Ярославич, проявив здравый ум, не укрыл его на время у себя в Чернигове.

Казнями киевлян распоряжался Мстислав Изяславич, тот самый, которого полоцкий князь разгромил на Черёхе. Мстислав подверг пытке людей причастных к смуте и непричастных, одних осудил на смерть, других велел ослепить.

Затем отец послал Мстислава прогнать неистового родственника из Полоцка — не убивать, потому что боялся окаянной судьбы Святополка, преступившего родную кровь и окончившего свои дни в смрадной немощи, так что его могила где-то между землями чехов и ляхов до сих пор вонь издаёт.

Полоцкий князь недолго пробыл дома, только начал отстраивать сожжённые городни и вежи. Мстислав со многими воинами стремительным приступом взял неготовый к обороне Полоцк. Кривясь в ухмылках, сказал Всеславу, чтобы шёл отсюда: под Ярославичами будут все города Полоцкой земли, не хочет миром, так войной. Князь может уходить со своими ближними — малыми детьми, женщинами, стариками.

Всеслав Брячиславич проговорил с Никифором Гречником полночи. На рассвете сошёл к пристани с княгиней и княжной и Никифоровым внуком Даньшей, и ятровками — вдовами Ингваря и Сулибора. Князь при мече, смотрит в землю. Княгиня с княжной нарядились, как для великого праздника, смотрят на князя. На реке ждёт ладья, пожилые челядинцы на вёслах.

Полочане достаются лютому Мстиславу.

Туман стелется над водой и зелёными берегами. Ладья идёт вниз по Двине. Взрослые сидят в тишине. Княгиня и княжна сложили драгоценные уборы в ларец, чтобы князю было на что купить себе дружину. Туман не рассеивается, комары донимают.

Даньша и заговорил бы с княжной, но робеет, она его старше года на два. Наконец, он запел. Князь глянул исподлобья, замолчать не приказал.

Даньша пел, бормотал о Голубиной Книге, упавшей с небес на гору к древу кипарисову, о сорока каликах перехожих, что просят царя Давыда Евсеевича открыть Книгу и прочесть премудрость обо всём земном и небесном.

И будто царь Давыд отвечает:

Голубиная Книга не малая,

Не поднимешь, не распечатаешь.

Так скажу вам своей памятью.

Царь небесный царям царь,

Под рукой Его белый свет.

На семи китах земля держится,

А помрут киты, и опустится

В Океан-море бездонное.

Рыба-кит среди рыб князь,

Страфил-птица всем птицам князь,

Единрог-зверь звериный князь.

С ним бороться выходит лев.

Грива у льва как солнце,

Громкий рык и грозные очи,

Хвост у льва колечком

И черёмным цветом процвёл.

Даньша ожидал, что из леса покажутся дивьи и люди, и звери — какие-то здешние. О зычном гуканье, доносящемся в сумерках из зарослей тростника, челядинец сказал:

— Выпль голос подаёт, злосчастная птица.

Княжна смотрела по сторонам, как во сне.

Пришли к пределу своей земли, в озёрный край к мизинному городку Брячиславлю. Ещё на Двине ладью догнал чёлн-однодерёвка: Никифор Гречник со старшими внуками бежал из Полоцка к Всеславу Брячиславичу.

Вблизи озёр живут кривичи и латгалы («летьгола» летописная), платят дань, возят повозы полоцкому князю. За лесами в западной стороне — земля земгалов («зимеголы»). В бревенчатом Брячиславле и церковка деревянная, с одним попом, зачастую стоит пустая, хотя кривичи крещёные.

Идти с князем дальше на север согласились сорок человек: числом, оружием и умением не дружина — разбойничья ватага. Долгое время о них мало что было известно: в октябре вместе с вожанами воевали Новгород, новгородцы вожан побили несчётно, а Всеслава с горсткой полочан «отпустили ради Бога».

Из Полоцка донёсся слух, что Мстислав Изяславич внезапно умер. Кто видел его мёртвым, говорили: «злобой изошёл». Но Изяслав Ярославич прислал другого сына — Святополка.

Как звали мамки и няньки Рюриковичей-младенцев? Славушками, Полчками, Володшами?

В Брячиславле для княгини Зои время потекло безнадёжно. Домоводство её не занимало, рукоделие не отвлекало, страшила зависть к сёстрам: их мужья погибли, но сыновья, возможно, возвратятся. Сестёр зависть княгини тоже страшила.

Марфа взяла столько свободы, сколько захотела, или почти столько. За ворота выходила со старухой-знахаркой, со стариком-рыболовом или с другим, птицеловом; если удавалось — одна, без Даньши. Ей нравилось слушать старых людей и молчать с ними. Телесное взросление её не радовало. Озёра манили беспрестанно. Когда нельзя было выйти из-за непогоды, в мечте представлялись водными просторами под блеском синих молний или просторами ледяными, завьюженными.

Обе тётки остерегали княжну: в окрестностях шатаются медведи-людоеды и лихие люди, волхвы на капище творят жертвы. Марфа уверенно говорила: «Ничего плохого со мной не случится». И не почувствовала, что однажды была на волосок от ужасной гибели.

Об отце не сомневалась: вернётся живой и здоровый.

Через два года он вернулся — не в Брячиславль, а в Полоцк. Привёл варягов, нанятых за морем. Прогнал Святополка Изяславича. Тогда и жену с дочерью вернул домой. Был ли ранен или болел, им не рассказывал.

Марфу поставил перед собой, величал Звениславой Всеславной, подарил тяжёлые янтарные бусы, оглядел неотеческим взглядом, наказал собираться в путь: выдаёт её замуж за Торгрима Глама, у которого жил зимой неподалёку от Сигтуны и которому многим обязан и много должен.

Торгрим Глам — человек сильный и мрачный, приверженец давних обычаев, но не свирепый и не лукавый. Его взрослые сыновья пришли в Полоцк в дружине Всеслава. Один из них повёз княжну на длинной ладье с полосатым парусом вниз по Двине и за Варяжское море.

Расставаясь с родителями, Марфа не заплакала, но смотрела не покорно, а горделиво, даже дерзко. Князь чудно подумал, что будь он девицей, вёл бы себя так же.

А вскоре вверх по Двине поплыли купеческие ладьи. С купцами — Никифор Гречник, при нём и дочери, и племянники.

Зоя сама попросила князя:

— Отпусти в Корсунь, в монастырь. Тебе так будет лучше и мне.

Она свою любовь изжила, слёзы выплакала.

Многодневный речной, поволочный путь утомил всю Никифорову родню, кроме Даньши. Из реки в речку, из речки в озеро, из озера в другое… Зоя ничего этого видеть не хотела и Киев с прикрытыми глазами миновала. Понтийское море навело на неё тоскливый страх.

Никифор поселился в Корсуни у старого знакомого на той улице, где живут русские купцы. Потом приобретёт дом неподалёку.

В первое утро, выйдя во двор, посыпанный белой ракушкой и огороженный жёлтой каменной стеной, поглядев на безоблачное небо и на суету чужой челяди, Даньша уверился, что не края света достиг, а ступил лишь на краешек неведомых земель.

Старшие братья подшучивали над младшим. Они-то повоевали, повидали Варяжское море, Понтийское им не в диковину, торопились вернуться в княжескую дружину, в Полоцк. Даньша оставался в Корсуни.

Зоя и её сёстры стали жить черницами при церкви — не той, что рядом с домом Никифора Гречника, на перекрёстке, а той, что на холме, где русское кладбище у крепостной стены. В город не выходили, грязную работу старались выполнять сами, кормили нищих и странников, ухаживали за больными. Всякое дело начинали с молитвой, желали тишины и благодати, но подчас бранились между собой и говорили недобрые слова игуменье.

Вот Зоины сёстры и ушли в другую обитель, в горный город Дорос, и до скончания своих дней жили там в каменных пещерах. Иногда их навещал отец с Даньшей. Однажды, лет через десять, побывали сыновья из Полоцка, смотрели уже как неродные; добирались, конечно, через Корсунь. Зоя — не Зоя, инока Ксения — передала с ними Всеславу Брячиславичу образ Богоматери Нерушимая Стена, сама вышивала ризу шёлком с жемчужными пронизями. Ещё несколько лет спустя князь послал ей с полоцкими купцами ларец драгоценного бисера для шитья, но у иноки Ксении и глаза потеряли зоркость и пальцы гибкость.

Даньша, повзрослев, помогал деду Никифору в торговых делах, сметливо считал в уме и усваивал языки, охотно ходил в море, возил товары в Сурож, Тмутаракань, Синоп. Как-то, по возвращении в Корсунь, объявил: хочет постричься в монахи на Афоне. Никифор — пропали его надежды — гневался и плакался, но внук остался непреклонен.

На Афоне у Даньши было новое имя и новая жизнь — деятельное общежительное иночество до глубокой старости. Он ничуть не пожалел о своём юношеском решении, но помнил всех родных и всякие мелкие случаи. Например, как морозным днём в Брячиславле кормил снегирей хлебными крошками, а княжна Марфа ненароком спугнула яркую стайку. Его череп лежит в ряду черепов в монастырской костнице, и прочие кости — вместе с костями братии.

Марфа Всеславна была у Торгрима Глама рачительной и справедливой хозяйкой, уважительной женой, заботливой матерью. Она родила сына и трёх или четырёх дочерей. Сын по имени Хельги быстро вырос и возмужал и начал ходить в морские воинственные походы. Мать звала его Вольгой. Он знал, что доводится внуком русскому князю, это повышало его самомнение, потому что Торгрим не был ни конунгом, ни ярлом, ни законоговорителем.

Хельги стал отважным воином, но не отчаянным. И он с лёгкостью овладел замысловатым варяжским стихосложением, к месту произносил висы, причём те, к кому в них обращался, не сразу различали: «драпа» это или «нид» — похвала или оскорбление. Он так преуспел в этом искусстве, что получил прозвище Хельги Раздвоенный Язык. Не раз подвергался изгнанию, служил со своей секирой, которой дал имя Небесная Осока, чужим князьям и королям, странствовал. Побывал на Ледяной земле, на Зелёной земле и на Виноградной, на Земле бьярмов и наконец, по слухам, ушёл в Индийское царство, откуда уже не возвращался.

Как пишут в сагах, «здесь о нём больше не говорится». Но ещё несколько слов о Марфе Всеславне.

Многочисленные родственники Торгрима Глама до поры не смели строить против неё козни. После смерти мужа все её годы заполнились обидами и горечью. Она не жаловалась, ни с кем не спорила, но спину держала прямо, голову носила высоко. Эту песню вспоминала, но не пела:

Гуси-лебеди перелётные,

Скиньте мне по белому пёрышку,

Полечу с вами над морем, над лесом

Домой к отцу и матушке —

Ещё живы ли, или умерли.

Всеслав Брячиславич женился второй раз, взял за себя девицу из старого сильного полоцкого рода.

Полоцк древнее первого Рогволода. Ни Владимир с Добрыней, ни задолго до них Аскольд и Дир искоренить полочан не могли.

Шестеро сыновей Всеслава наречены теми же именами, что и другие русские князья: Борис, Глеб, Роман, Давыд, Ростислав, Святослав. И эти Всеславичи лицом и нравом как один — Рогволожье племя. А ведь и Рюриково — по прапрадеду Владимиру.

В память о погибшей родне полоцкий князь крестил камни в урочищах у Двины.

Громадные валуны принёс и, отступая, бросил древнейший ледник. По преданию, волоты-великаны раскидали.

Охотясь неподалёку от водяной мельницы, Всеслав приметил: на узком деревянном мостике вырезано старинное женское имя и будто следы, ведущие за речку, уже стёртые. Спросил у мельника. Тот сказал, что его отец, Нестайко Орешич, оставил такую память о своей бабушке.

Князь решил: «Каменную память оставлю на века». Камнесечцам велел высечь кресты и надписи на трёх гранитных валунах. Начальные буквы сам высекал.

Века миновали, камень Брячислава и Рогволода под землю ушёл, Ингварь-крест — под воду. Сулибор-крест перевезён на новое место, там его сторожат две мрачные ели, или он их сторожит.

Вернёмся к Полоцкой земле давно прошедшего времени.

Строятся города и монастыри. Всеславичи взрослеют, отец даёт им уделы для княжения. Торговый путь по Двине и притокам не пустеет в те месяцы, когда реки полноводны и когда окованы льдом. По лесным дорогам, когда проходимы, идут купеческие обозы. Но мирного круговорота обыденной жизни полочане дождаться не могут. Распря полоцкого князя с потомками Ярослава Владимировича утихает ненадолго.

Всеслав Брячиславич сразился с Ярополком Изяславичем у города Голотическа, и Ярополк Всеслава победил.

Всеслав пошёл было войной на Новгород — новгородский Глеб Святославич позвал на помощь родственников.

Поход Всеволода Ярославича и его сына Владимира Мономаха большого урона Полоцку не нанёс. Но затем Владимир Всеволодович со Святополком Изяславичем пожгли Полоцк и половцев на Полоцкую землю привели.

Всеслав у Мономаха Смоленск пожёг.

Мономах в погоне за Всеславом воевал и жёг его землю до Лукомля и Логожска и на Друцк наступал. И, несколько лет спустя, опять пришёл — Минск разорил. В поучительной грамоте, для сыновей, причислил к своим победам и эту: «с черниговцами и половцами ходил к Минску, захватили город и не оставили в нём ни челядина, ни скотины».

Полоцкая летопись подтверждала: «В Минске беда. Владимир, нарицаемый Мономахом, с половцами пришёл, и захватили город, пожгли, и много взяли, не оставили ни челядина, ни скотины».

По киевской летописи, Всеслав Брячиславич «немилостив на кровопролитие»: летописец от новгородцев и смольян слышал.

У князей-соседей в те годы были заботы и помимо полоцкой занозы. А Всеслав посватал за старшего, тогда ещё малолетнего сына новорождённую княжну Анастасию — дочь Ярополка Изяславича, своего недавнего противника и победителя, внучку крестопреступника Изяслава Ярославича.

Женой, правда, не Бориса, а следующего по старшинству Глеба, она стала после того, как Изяслав Ярославич погиб на Нежатиной Ниве в битве с тмутараканскими сыновцами-изгоями, и после того, как Ярополка Изяславича заколол какой-то Нерадец, кем-то подосланный. Так что Анастасия была уже не внучкой великого князя, а сиротой, напуганной яростью и лукавством княжеских усобиц.

Всеслав Брячиславич держался особняком, уверенный: стережёт отеческую землю для сыновей и внуков, бережёт полочан под своей рукой. Знал с младенчества: война — княжеский труд. Пахарю — соха, борона. Меч и броня — князю.

Князь воюет по чести, судит по справедливости, чтобы совесть не потерять, славу не замутить. Ему знакомы лица, известны имена и дела приближённых, прочие — просто люди, их множество. Одних он ведёт в бой, и они побеждают или гибнут, других кормит, укрывает от бедствий, третьим назначает наказания и подати. Голос безымянной души слышит в тишине в ночном покое.

Старея, Всеслав первым на неприятеля не наскакивал. Его старшая дружина поредела, младшую он и не набирал. На ятвягов, литву, «летьголу и зимеголу» не ходил. В междоусобицы Ярославичей, их сыновей и внуков не вмешивался и своим сыновьям запрещал.

Стареет Всеслав медленно. До последней зимы не превратился в дряхлеца, для которого высоки стремена и ступеньки, сытная еда тяжела, птицы, кроме петуха и ворона, безголосы, небо без звёзд, книги без букв.

Он дорого ценит всякое узорочье, любит блеск металла, прозрачные камни, золотое шитьё, щедро платит тем, кто всё это возит сюда, и тем, кто умеет с этим работать. Но в покоях у него строго и пусто, тёмные ковры на лавках, сундуки и ларцы заперты, затейливой резьбы нигде не видно, гусляров и гудочников не слышно. Может, ему мила свирель или жалейка, и то когда дударь не для пляски и не за угощение играет, а так, для себя.

Никто не смеет перечить князю, если он один едет на охоту и не зовёт даже младших сыновей, ещё живущих в Полоцке. Тогда и любимая княжья ловчая птица остаётся на соколином дворе с другими соколами, ястребами, варяжскими кречетами.

Конь у Всеслава теперь угорский вороно-чалый, наборная уздечка, сафьяновое седло, серебряные стремена, рогатый охотничий лук в налуче с оковками, а сам князь ненаряден. Не забывает: неотвратимо близится день, когда ляжет под спудом мёртвым телом — и не в красном корзне, в чёрном куколе, будто не мечом воевал, а молитвой.

В одиночестве он долго ездит по лесным тропам, таким, что и коня потеряешь, и сам пропадёшь. Возвращается лёгок и светел — челядь толкует: «Молодильных яблок где-то поел». Возвращается угрюмый: «Вещицу встретил, что-то плохое сказала, видят её за озером на старой подсеке».

— На что ему вещица? Без неё всё наперёд знает, ведьмак.

— Ведьмак от кадила и Хвалы архангельской из церкви опрометью выбегал бы.

— Хитёр, горазд. Стиснет зубы и стерпит.

— Оборачиваться умеет. Коня к мельнику отведёт, нож в землю воткнёт и перекинется…

— Кем?!

— Волком, вороном, вихрем. Тайно приглядывает, хорошо ли Всеславичи княжат.

— Не успеть от зари до зари.

— Вихрем и в Тмутаракань домчится, и обратно.

— Или нет? С навью он точно водится. Не тронули его навьи, вся родня цела осталась.

— Бориса терзали в Друцке, но выдержал.

— Рогволожье племя могучее.

— Борис, говорят, с отцом побранился. Кто с князем бранился, тех первыми навьи прибрали — Войка Творимирича, всех Ратишичей. После разгулялись, не остановить.

— Что же, ведьмак сына хотел погубить?

— Двоих ведь погубил.

— Старый ворон зря не каркнет: то ли было что, то ли будет.

— Смертоубийство, душегубство за полоцкий стол?

Всеслав Брячиславич догадывался, что о нём и среди своих, и среди чужих какая-то такая молва бродит. Обижало его не столько суеверие, сколько злоречие.

В тот страшный год, когда затлели болота, загорелся лес и сгорели или засохли злаки на полях, овощи на огородах, обуглились плодовые деревья, а вслед за тем пришла моровая язва, что князь мог сделать? Велел хлебные запасы раздавать, жертвовал на молебны и панихиды, дал лошадей и телеги, холопов отрядил умерших хоронить. Эти холопы почти все быстро поумирали. Грободелам за неимущих и безродных платили князь и епископ. Зимой, к весне, в Полоцке и Друцке уже и без домовин покойников погребали. Мор не пощадил ни старых, ни малых, ни боязливых, ни храбрых, ни злодеев, ни праведников.

Всеслав с женой и домочадцами с ноября затворился в Бельчицах и всю зиму прожил в летних хоромах. Состоятельные люди, у кого закрома полны и чистые колодцы во дворах, тоже понадеялись за высокими частоколами отсидеться — не всем повезло.

Слухи о том, как «навьи бьют полочан», достигли Киева: «В год 6600 предивное чудо было в Полоцке, морок. В ночи топот и стон. По улицам, как люди, рыскали бесы. Если кто выходил из хоромины, желая посмотреть, тотчас бывал невидимо уязвлён от бесов язвою и оттого умирал. И никто не смел выходить на улицу. Потом бесы начали и днём являться на конях, их самих было не видно, но видны копыта их коней. Так бесы уязвляли жителей Полоцка и его области».

Позже, украшая летопись, искусный черноризец изобразил полочан, которые выглядывают из окошек теремков, и косматых пеших и конных бесов, которые замахиваются мечами, хотя сказано: уязвляли невидимо. Против такого врага бесполезны меч, копьё, стрелы с серебряными наконечниками и осиновый кол. Откуда пришло навье войско и куда ушло, неизвестно.

А в начале 6601 года (год на Руси считался с марта, и этот был 1093-й от Рождества Христова) умер шестидесяти трёх лет «от болезней и старости» последний из братьев Ярославичей — великий князь Всеволод, ровесник полоцкого Всеслава.

В Киеве, взойдя по расшатанной «лествице», сел княжить Святополк Изяславич. Он воевал и с половцами, и с братьями двоюродными и троюродными. И те друг с другом воевали за Черниговскую землю, Муромскую, Ростовскую, Волынскую. «Которились и рядились»: соглашение у них называлось «рядом», ссоры — «которами». Целовали крест, примиряясь, и опять враждовали. Так ожесточились, что теребовльского князя Василька Ростиславича, заманив в Киев, не в поруб посадили, а лишили зрения. Бывший при князе Васильке поп Василий рассказывал: конюхи Святополка Изяславича и Давыда Игоревича вчетвером держали Васильку, пока Святополков овчарь выкалывал ему глаза. Потрясённому Мономаху Святополк сказал: «Это всё Давыд!», а Давыд Игоревич сказал: «Это Святополк, его вина». Слепой Василько и его родной брат Володарь люто мстили и Давыду Игоревичу, и Святополку Изяславичу, притом осаждая их города, горожан убивали или в плен уводили.

Всеславу Брячиславичу перечисленные князья доводились троюродными братьями. Он опасался, что их распри не минуют Полоцкую землю, что сыновья прельстятся и встанут — один за Святополка, другой за Мономаха; что полочане тогда не захотят биться ради своего князя, а скажут, как на Волыни, во Владимире: «Отворим городские ворота, а ты сам о себе позаботься».

После морового года Всеславу сложно ладить с полоцкими боярами, купцами, епископом и старшими сыновьями. И простолюдины еле выносят тяготы жизни, уже ропщут.

Сыновья подсчитывают настоящие и мнимые обиды, спорят, кто сколько должен в отцовскую казну, потому что у одного боры и волоки, у другого — болота и заброшенные дороги.

Епископ сетует, что на княжеском месте на хорах («на полатях») Святой Софии видит князя лишь по праздникам, жалуется, что получает малую часть на церковь от княжеского суда, и княжеские тиуны закрывают глаза на святотатство.

Святотатство и воровство они попускают и недоимки замалчивают. А вирники и мытари из того, что собирают, утаивают больше, чем сдают. Приструнить их — переждут, и опять за своё.

Два-три десятка знатных полочан, таких как лихоимец Зернок Завидич и княжий шурин Доможир Новожилович, золотом-серебром богаче самого князя, ни в чём между собой не согласны и желают только приумножения имущества и власти. Их сыновья и внуки будут прогонять из Полоцка неугодных сыновей и внуков Всеслава и призывать на княжение других его сыновей и внуков — тех, с которыми сговорятся.

Но пока что здесь Всеслав князь. Правда, он стал круглый год жить в Бельчицах. Из-за реки смотрит на полоцкий посад, избы и хоромы, стены и башни, на Святую Софию. За ним приезжают на лодке или по льду на санях, если тяжба тиунам не по уму и не по званию. Кривичи и дреговичи повозы возят, на полюдье князь давно не ходит, дани с иноплеменников не берёт. Войны нет, и он молит Силы небесные, чтобы для этого больше не понадобился. Старую дружину и так прокормит.

Княгиня и раньше о мире молилась.

Князь нередко размышляет, какая память о нём самом останется. Летописные строки, вроде: «заратился Всеслав, сын Брячиславов, и занял Новгород»; «один погост за Полоцк завёл»; «Ярославичи трое, собрав воинов, пошли на Всеслава, и Всеслав пошёл против»? Или: «Всеслав-князь людям суды судил, князьям города рядил, а сам в ночи волком рыскал»?

Киноварь, которой буквицы на пергамене выводят, очень красна, а не кровь. Чернила — из ржавчины и сажи, но они не железо и прах былой битвы.

Тем не менее, какую буквицу в окружении затейливо рисованных трав и зверей князь хотел увидеть в красной строке: «веди» слова «Всеслав» или «покой» слова «Полоцк»?

Что отвечал епископу на вопрос: «Есть ли за тобой беззаконное знание или чародейство»?

Зимой читал в изборнике об Аполлонии Тианском. Книгу когда-то купец подарил Ингварю, а тот отдал князю.

Малые внуки, то один, то другой, жили у Всеслава в Бельчицах, и он пересказывал им как сказку:

— Был еллинский волхв Аполоний Тиянин, искусный в хитрой науке…

Под конец Борисов Рогволод или Давыдов Брячислав осторожно замечает:

— Говорят, и ты не прост.

— Так слушайте. Пришёл город взять, городни неприступны. Оборотил муравьями себя и дружину, проникли сквозь щели, сам князем стал, а своих муравьёв сделать воинами не могу. Во сне страшно, проснулся — смешно.

И детям смешно, смеются.

— Дед, ты в шапке родился?

— В бобровой.

Зимой ещё ездил верхом вдоль Двины по этому берегу. Вспоминал, как в юности, вернувшись из Киева, переплывал с братьями реку напротив недостроенной Софии, к острову, самую стремнину. Сулибор тонул, вдвоём с Ингварем выручили. На острове — зарослималины, ягоды мелкие, душистые. И лёд, и остров снегом замело, снежные вихри вьются.

По старому обычаю на солнцеворот княжеские дети и городские, все вместе, тележное колесо с горы пускали, под горой поджигали. Глядя на заречную потеху, князь всех своих перечислил от прабабки до внуков и будущих правнуков, праправнуков. Только это не они, маленькие, бегом несутся и кубарем катятся — городские дети, посадские.

Болезнь была мучительной, но недолгой. Всеслав Брячиславич умер в Бельчицах на шестой седмице Великого поста в среду около полудня.

В какой день и час 6609-го, то есть 1101 года, «преставился Всеслав, полоцкий князь», киевский летописец, наверное, узнал из монастырской поминальной книжки: столь же благочестивый, сколь воинственный Глеб Всеславич и его жена Анастасия щедро жертвовали на Печерский монастырь. Мономах «вывел» их из Минска и держал в Киеве, не в порубе, но в неволе.

Полоцкая летопись утеряна. Один из переписчиков киевской безразлично назвал полоцкого князя половецким.

В свой час князь неистово сопротивлялся смерти. Пресвитер подумал: «Так кощунники и коты помирают». Старухи — они из милости в подклети живут — советовали сломать конёк крыши, чтобы тревожная душа отлетела, и остерегали принимать что-либо из рук умирающего, даже пустую чашу.

На Двине ледоход, нельзя переправиться и за епископом послать, чтобы Всеслав-Илья посхимился, как русскому князю перед смертью должно. Молодой пресвитер около князя совсем растерялся от страха и важности. Кто-то нашептал ему, что Всеслав с младенчества носит кощунственную ладанку, потому с ним не крестная сила, а природная волшебная. Пресвитер велел перепуганному служке снять у князя с груди «поганский науз» и бросить в огонь.

Князь взглянул удивлённо, но не противился, устал. В ладанке у него три зёрнышка из житницы царя-псалмопевца — давным-давно Предслава Владимировна подарила, ей из Обетованной земли странники принесли. А ту, с громовой стрелкой и высохшим клочком последа, просила закопать и забыть — где. Он оставил матушкину ладанку в ларце, в киевских отцовских хоромах.

Как наяву увидел княгиню Ирину: сидит с гребнем в опущенной руке, смотрит мимо сына, мимо всего, что перед ней. Не всматривалась ли туда, куда он сейчас отходит?

К Святой Софии Всеслава Брячиславича повезли в ладье через реку, когда Двина унесла грозный ледоход. Одиночные льдины гребцы отталкивали вёслами. На пристани епископ встречал скорбную ладью. Всеславичи из Минска и Друцка, Витебска и Лукомля по распутице съехаться в Полоцк не успели; может, к Пасхе приедут.

У княгини плач: «Как без князя пойду на Велик-день, как на праздник пойду с чёрным горем?»

У городских детей: «Верба хлёст! Бей до слёз!»

Старые люди про 14 апреля говорят: ворон годовалых воронят отпускает на отдельное житьё в новые гнёзда. По старому же обычаю, у озера и на курганах горят костры. Полочане, которые к покойному князю не вышли, весну призывают. Юноши в дудки дудят, девушки выкликают протяжно:

Ласточка-касаточка,

Полети на небо,

Принеси ключики!

Запри зиму

В погреб-ледничек!

Город того времени ещё весь деревянный, кроме розового кирпичного собора. И княжеские хоромы в Полоцке и Бельчицах деревянные. Кирпичные, взамен изъеденных древоточцем, выстроит Борис Всеславич, а Давыд Всеславич пожжёт, а Рогволод Борисович вновь отстроит. Мстислав Мономашич всё отберёт и своему сыну отдаст, непокорных полоцких князей отошлёт в Царьград. Они, их сыновья и внуки, когда вернутся из странной ссылки, долго будут в Полоцкой земле княжить и строить, воевать с врагами и между собой. Перед каждым походом будут ожидать, не привидится ли оружный всадник на вороно-чалом коне.

Дочерей у Всеслава Брячиславича, кроме Марфы, не было. Многочисленных внучек, правнучек взяли в жёны русские князья и литовские.

Правнучка Мария стала женой могущественного Святослава Всеволодовича из черниговских Ольговичей. Это для него некий книжник написал повесть о воинской доблести и дерзости, о победах и бедствиях — по свидетельствам своего времени. И, по своему замыслу, немало строк уделил двум давним князьям: черниговскому и тмутараканскому крамольнику Олегу и неистовому полоцкому Всеславу.

Книжник в Полоцке не бывал. Жил в Чернигове, некоторые годы — в Трубчевске («Трубечке») и окраинном Курске. Видел волости, разорённые набегами степняков, пока местные князья то враждовали, то мирились, то мирились, то враждовали. Князья друг другу доводились братьями, сватами, сыновцами и с половецкими ханами роднились.

Кроме русской грамоты, книжник знал греческую и латинскую и языки, умел объясниться и с немцами, литвой, уграми, половцами. О нём говорили: «Вот муж словесен». Он говорил: «Грамота — мой хлеб». Про «мёд поэзии» не слышал, но сам был из тех немногих, чьё «слово вещуном ходит».

Любил раннее утро в мирном городе, высокий берег, речные излучины, громады облаков, цветенье луговых трав, колокольный звон, голос горлицы, гладко навощённые кипарисовые дощечки, хорошо выделанный пергамен.

Моей повести без этого книжника не было бы.

Полоцкие княжны Предслава-Евфросинья, Гордислава-Евдокия, Звенислава-Евпраксия, Ольга-Евфимия и Кироанна-Агафья постриглись в черницы. Первая из них, Евфросинья, ещё отроковицей сокрушалась о князьях-предках: «Княжили, сватались, рядились и которились, жизнь их мимо протекла, и слава их развеялась, как дым или пар, тоньше она паутины».

Всеслав Брячиславич — доживи он лет до девяноста — ответил бы ей:

— Паутина тонка, но довольно крепка и сплетена хитроумно. И видела ли ты, как на заре в ней сияет роса?

Она бы сказала убеждённо:

— Небесные сокровища ярче!

Он — с неясной улыбкой:

— Радуюсь, что ты так разумна, внученька.