Испанский сон [Константин Андреевич Чиганов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Константин Чиганов ИСПАНСКИЙ СОН
— Смертью ничего не докажешь, — сказал я, — надо доказать победой.Михаил Кольцов «Испанский дневник»
1
Иногда мне снится, как я засыпаю за баранкой грузовика — рев и пламенники фар встречного заставляют судорожно выкручивать ватное кольцо руля, сминающееся в руках. А иногда я гружу рыбу — бесчисленные корзины салаки, источающей соль. Из темного трюма баркаса в солнечный жар, потом в ворота вонючего склада. От соли там любая открытая ранка превращалась в гнойную язву, а грязный пластырь отклеивался от пота. Но самый худший сон — я чищу ботинки. Сотни грязных ботинок, выставленных в коридор отеля, щетки и густой цветной гуталин, черная банка кончалась первой, за ней коричневая. Дольше всего держался темно-красный — у меня осталось полбаночки, когда я взял расчет. Я тогда выдержал недолго. Наверное, виной дворянское происхождение, но отчего-то работой сантехника я не гнушался, возня с трубами мне даже нравилась. К тому же хозяева квартир иногда кормили обедом. Парижу нужны победители? Да черта с два! Парижу нужно сладко жрать и мягко спать, и все это обеспечивают тысячи вонючих червей, каким был я. Я побывал даже трубочистом. В Париже двадцатых не так-то просто найти работу, да еще эмигранту с бессильной зеленой бумажкой вместо гражданства. Вербовщику не стоило долго стараться. Кулаки у меня чесались от такой жизни. Я думал про Иностранный легион, но там без меня хватало добровольцев для набора. Да и под казарменную муштру попадать не хотелось. Я и не против был умереть, прихватив с собою парочку сволочей для пущего уважения там. Франко мне не нравился — противная мелкая физия с усами. Он походил на усадебного садовника из тех времен, тишком продававшего наши яблоки и вишни. В общем, за сдельную плату я отправился хлебнуть героизма — на черной греческой лоханке с высокой трубой. Там были негры, малайцы, китайцы, немного европейцев — ни одного француза, пятеро крепкошеих белых американцев, из Бостона вроде. Мы все почти не разговаривали — лично я едва понимал их хромой гугнивый французский и каркающий непережеванный «пиджинглиш». Они потом хорошо умирали — некоторые из них, кто не сбежал и кого не шлепнули втихомолку за трусость. Вам стоило бы поглядеть. Европейцы разучились умирать. В Россию их надо, для практики. Я смолил скверно подделанный марсельский «Житан» и мысленно перебрасывал цифры на счету — если я останусь жив, чтобы его обнулить. Первый взнос уже полеживал, из него капали сантимы, чтобы слиться во франки. Новенькие армейские ботинки я не снимал и во сне — все так делали, впрочем. Благодаря этакой здоровой предусмотрительности на испанскую землю я ступил обутой ногой. После табачного тумана (сквозь сизые тучи едва пробивалась крошечная луна потолочной лампочки), после потной вони и ночного шебуршания крыс, ощутимо шатаясь от качки, я вышел на пирс по дощатой сходне, с тощим мешком за плечом. В мешке две банки свиной тушенки, выменянные на фамильную серебряную ложечку, последнюю, запасные носки, белье, бритвенный станок в деревянном ящичке да кусок серого мыла. Полгода спустя мешок приобрел грубые штопки, вместо тушенки лежала черствая краюха и кусок горского козьего сыра, годами старше пастуха, протянувшего мне лакомство. Еще в брезентовой глуби поселился пистолет — трофейная, с гравированным соколом на затворе, «Астра 400» в компании запасной обоймы. А место сломанного в толще толовой шашки дерьмовенького французского ножа на поясе заняла настоящая наваха. Вот и вся разница. Да еще пара осколков под кожей на шее, возле позвоночника. Наверное, танкисты или летчики запоминают войну по иному. Для меня воевать — значит шагать и шагать, днем и ночью, по льду и камням, хруп-хрусь-хлюп, переставляя ноги даже во сне — спать на ходу учишься быстро. И меньше всего мне приходилось стрелять. Винтовка, «маузер» 98 года, обычно оттягивала плечо бессмысленным дрючком. Воевать неинтересно. Тяжело. Иногда страшно. От мирной брезгливости вполне избавляешься через месяц-два, слой сала, пота и грязи согревает тело, но вот вши… Черт, я так и не притерпелся, я ненавидел колонию желтовато-белесых мразей, как монах — сонмище мелких бесов.То нас гоняли марокканцы, то мы отбивали предгорья. По утрам подмораживало, лужи похрустывали. В тот раз повезло — я нежданно завалил итальянскую пулеметную танкетку. Я берег в правом подсумке три бронебойных патрона. Эта серо-зеленая коробка на узеньких гусеницах торопилась по лесной дороге, и сверху, с заросшего боярышником и шиповником яра, мы издалека услыхали натужный взвыв двигателя и клацанье изношенных передач. Я стрелял лучше всех в роте — по знаку капрала пробрался в среду кустов, уложил на ветку ореховое ложе, подвел колышек мушки на грязную кургузую корму. Танкетку качало. Раз. Толчок приклада. Два. Привычное движение руки взад-вперед, холодный шарик рукоятки в ладони. Три. Смолкнув, танкетка стала. У нас была только одна горючая бутылка. Но доставать ее не пришлось, они вылезли сами. Водительский люк откинулся назад — скрипнул и стукнул отчетливо, так тихо стало в лесу. Высунулась круглая голова в черном кожаном шлеме. Они не слыхали выстрелов, конечно. Решили, мотор издох сам. Откинулся второй люк, и тогда я повел мушкой. Первый свесился на лобовую броню, разбросав руки, второй провалился внутрь. Никто их не вытаскивал, чтобы с честью прикопать — мы слишком устали. Только обшарили карманы. Одну тупорыленькую «беретту» образца 34 года капрал взял себе, вторую протянул мне. Я сунул пистолет в мешок — к испанской сестре. Обменяю потом на харчи. Танкетку мы сожгли, полив из канистры, привязанной сбоку рубки. Кремация ничем не позорнее братской могилы.
2
Дом на склоне стоял добротный, из серого камня, с постройками поодаль. Крыша под бурой черепицей, и целые окна — мы подтянули ремни, капрал достал и надел пилотку с бордовой кисточкой. Живности во дворе не отыскалось, а то мы б живо занялись ее спасением из неволи — в желудках урчало с утра, громче моторов пикировщиков над Мадридом, когда они падали на наши головы, чтобы испражниться бомбами. На стук капрала явился бритый старик в рабочей одежде, выцветших штанах, синей куртке вроде матросской и серой кепке блином. На бурых ступнях его перекрещивались веревочки деревянных сандалий. Запавшими темными глазами он обшарил нас, отметил винтовки и тяжелые ботинки с обмотками. Потом сказал: — Републико, кампанерос? Капрал отвечал, что да. Тогда старик посторонился и сделал вялый жест. Революционным рвением он не страдал, а страдал ревматизмом и хромотой. Мне показалось, я слышу, как потрескивают его суставы. Мы вошли следом. Тогда-то я увидел ее. И подумал — «гоголевская панночка». На ней было длинное темное платье, а на руках она держала кошку. Не черную, трехцветную. Черноты хватало в ней самой. Жгучие глаза и рассыпанные по спине кудри. Нас всех проняло, капрал, не вспоминая о двоих детишках, подкрутил усы и отдал честь со словами: — Здравия желаю прелестной синьорите! Она повела взглядом и чуть дольше смотрела на мои русые вихры. Потом сказала: — Ола. Проходите. У нас есть холодная баранина и вино. Хлеба только совсем мало. Я отозвался на моем несказанно изящном испанском, как истый кавальеро: — У нас свой хлеб, только черствый. Сыр и зелень. Поешьте с нами, синьорита… синьорита… — Рамона. А это мой папа. Старик закашлял и сказал: — Роми, дай гостям напиться. И сходи к тетке, принеси мяса и свежую краюху. Но гостеприимства я в голосе не слышал. Она недолго просидела с нами, накинула черную кружевную шаль и ушла куда-то. Старик подал бурдюк с вином и скрылся. Косоглазый Энрико, с брюхом, вмещающим бочонок, сказал, досуха выжимая бурдючок в оловянный стакан: — А ведь у седого хрена есть, небось, и кое-что получше такой кислятины? Не может же тут не быть погреба. В конце концов капрал, потирая червленый нос, вызвался пойти и проверить. Для пущего авторитета он расстегнул кобуру.Вернулся наш командир как-то быстро и угрюмо. Подошел к столу и бросил рядом с кувшином вина пачку патронов и белую повязку с нарисованным пучком средневекового оружия: эмблемой «Фаланхе испаньоль»[1]. — В подвале еще черт-те что, — сказал он, — несколько винтовок и гранаты. Хорошо, я догадался открыть ларь у стены. Диас, Энрико, тащите старого ублюдка во двор. Педро! — обратился он ко мне. — Скоро сюда вернется та сучка. Тут одна дорога в деревню под горой. Встреть ее и веди сюда. Начнет барахтаться, можешь пристрелить… Кто-то сказал: — Может, оставить? Помять ее маленько… — Посмотрим. — Капрал достал пистолет и выглянул на двор — туда уже приволокли старика, скрутив ему руки за спину. Я взял винтовку и пошел. За спиной загомонили, кто-то, наверное, капрал, черно выругался. Хриплый выкрик «Вива хенераль Франко!» Думаю, старик надеялся, что дочь услышит. Хлопнул выстрел. Похоже, они поняли: старик ничего не скажет.
3
Ее черное платье я заметил уже вблизи, с корзиной она шла по тропке, ловко ступая маленькими тупоносыми башмаками. Я затопал, хрустя сучьями, чтобы услышала издали. Она замерла и поставила корзину. Красная шапочка и серый волк. — Ола, Рамона, не пугайтесь, — чтобы она не побежала, сказал я; грязный, вонючий солдат в рванине, месяцами не видавший женщин — все это было у нее на лице. — Что-то случилось? — спросила она. Сколько ей, восемнадцать? Вряд ли много больше. — Не ходите домой. Уходите отсюда, к родственникам, к друзьям. У вашего отца нашли оружие и форму Франко. Ее передернуло, как от тока. — Нет, вы ему уже ничем не поможете. Идите. Я скажу, что вы не пришли. Она молча заплакала, не пытаясь утираться. Повернулась и пошла назад. Я проследил за тонкой черной фигуркой на склоне, среди зарослей шиповника. Облака разошлись и глянуло солнце. Кто-то крылатый и мелкий зачивинькал над ухом: чи-и-виньк, чи-и-виньк. Потом от дома донеслась очередь. Стрелял итальянский пулемет. С нами такого не было. Там стреляли еще. Мне оставалось одолеть один поворот тропы, чтобы за склоном увидеть дом Рамоны, когда показались серо-зеленые итальянские мундиры. Я кинулся вниз, головой в кусты, не размышляя — выходит с винтовкой против ручника пусть идиот от рождения. Заметили. Застучала швейная машинка смерти, пуля взыкнула где-то поверх головы — пулеметчик завысил прицел. Потом меня ткнуло под лопатку, сбило с ног и покатило вниз, сквозь колючие сучья. Дальше не помню.Я лежал на мягком, в сумраке, и отсвет из окна падал на стеклянный кувшин на столике, наполовину полный воды. Пить хотелось. В плече тянуло, выкручивая левую руку болью. Мутило, поташнивало. Жив. Она вошла, присела у кровати и уставилась мне в лицо темными ночными глазищами, в том же черном платье, но без шали на волосах. Она сказала: — Тихо. Как вас зовут? — Педро. Здесь — Педро. — Я так и думала, что вы не испанец. Европа? — Россия. Подальше от революции. В Париж. Потом сюда. Наемник. — Слушайте! — она оглянулась на дверь, почти зашептала. — Вы — муж моей двоюродной сестры из деревни. Родом вы из Астурии, нездешний. Сюда шли, чтоб помочь отцу по хозяйству, увидев красных, бросились бежать. Республиканцы стреляли в вас, ранили. Я вас нашла возле дома и выхаживаю. Вашу старую одежду и… все вещи я спрятала, надежно. Итальянцы нас не тронут — они знают об отце, сочувствуют. — А что с другими? — я уплывал в тень, и только ее белое лицо держало здесь, по эту сторону сознания. — Все убиты. Был бой. Двое итальянцев тоже, и один ранен, но легко. Я его перевязывала, слышала, они говорили про какую-то сгоревшую машину в лесу. Так они узнали про вас. — Ч-чертова танкетка. — Тссс… Спите. — Попить… Она напоила меня прямо из кувшина. Язык перестало сводить сушью. Эта девочка, теперь сирота, твердо держалась, ничего не скажешь. Я уснул.
Я проснулся, когда кто-то осторожно присел на край постели. Голова гудела, плечо пекло, но гораздо меньше. Что-то тугое и прохладное стягивало рану. Луна заглядывала в окно, как когда-то дома. Но здесь она другая, испанская луна большая и желтая, как голландский сыр. Кажется, на нее должны молиться мыши. Наша куда бледнее. Роми сидела, сложив на коленях белые руки. Я спросил: — Что будем делать? — Все спят. Завтра итальянцы уйдут. А вас надо в больницу. Вот только ближайшая далеко. — Я смогу встать и идти. Вы хорошо перевязали. Она коснулась моего лба прохладной легкой рукой. — Педро, у вас температура. Но и здесь лежать нельзя. Сюда придут снова. Не бойтесь, мы можем говорить. Они улеглись в том конце дома. — Лишь бы не гости-марокканцы. Я видел, что после них остается. — Утром я проведу вас до деревни. Такой путь вы одолеете. Там у друзей возьмем тележку с ослом и повезем вас в госпиталь. — За линию фронта? — Хотите остаться здесь? — У меня в мешке два пистолета. Побольше отдайте мне, живым я к черным дьяволам что-то не хочу. Ну а второй, маленький, спрячьте у себя. Если что, скажете, что подарил итальянский офицер-поклонник. Сейчас никого не удивит женщина с оружием. Но лучше не показывать никому. Все же надо оставить меня возле деревни. Я привык сам выкручиваться. — Не порите чушь! Она сказала это сердито, даже гневно. Я продолжал: — Спасибо вам, Роми. Правда, вы-то что собираетесь делать? Она отвернулась, в лунном луче блеснул уголок глаза. — Здесь я не останусь. Уеду. Подальше куда-нибудь. Где нет войны. Папа кое-что накопил… Я подозревала, когда он приглашал к себе этих, из «рикете»[2], все не просто так. Хоть мама не увидит. Они снова вместе, а я… куда я… Теперь она плакала, беззвучно, содрогаясь всем телом. Я взял ее за руку здоровой рукой. Очень хотелось обнять ее и покачивать, гладя по голове, пока не выплачется. Она покачала головой: — Я должна вас ненавидеть. Вы ведь из этих и были с ними. Но я не могу. Я еще не умею ненавидеть. У меня… мне было некого. Теперь и этих убили, я не сумею отомстить за папу. Господи, нелепо все… — У вас горе, — сказал я, — горе и полный упадок сил. Можете меня ненавидеть, если вам будет легче. Хоть кто-то на белом свете будет обо мне вспоминать. Пусть и с ненавистью. — Вы совсем один? — Родные… кто погиб, кто исчез. Отец с мамой бежали из Крыма, я тогда воевал… я их так и не смог найти. Но — пока живу, надеюсь… — Пока дышу, надеюсь. — Да, так правильно. Овидий. Меня им пичкали в гимназии. Девушка вздохнула, вытерла глаза и переменила позу, немного расслабившись. На руке перестала колотиться жилка. — Педро, вы говорите не как простой солдат. — Я дворянин по крови. По-вашему, гидальго. Не похож, конечно… рожа небрита, ноги немыты, — я пытался ее отвлечь и хоть чуточку развлечь. Не получалось. — А поезжайте в Париж, — сказал я. А сам подумал: там хоть не стреляют, — и продолжал самым уверенным тоном: — Вправду, там безопасно. Я, если выживу, приеду, когда кончится война. И мы погуляем по Монмартру, утром, в воскресенье, когда собирается летний дождь и почти никого нет, особенно лоточников. Эйфелеву башню посмотрим. А? — Хорошо, — Рамона осторожно погладила меня по руке, как нервного ребенка, мне стало приятно и уютно, — теперь спите до утра. И чтоб рана не вздумала воспалиться. А утром пойдем. Она встала и пошла к двери. Обернется или нет? Обернулась на пороге: — Наверное, вы правы. — Если мы попадем в Париж, — сказал я, — то каждое воскресенье с десяти до полудня я буду ждать вас возле… пусть прямо на Эйфелевой башне. Первый снизу балкон, на восточном углу.
4
Я не хочу вспоминать, как мы добирались до госпиталя и как потом расстались. Своих скитаний по госпиталям я тоже не хочу помнить. Многие умерли у меня на глазах, и умерли препогано. В бою лучше. Мы откатывались по всем фронтам и в конце концов сдали Мадрид. Франко — сволочь, но в талантах стратега ему не откажешь. И как мы грузились на пароходы и налетели трехмоторные «Юнкерсы», я рассказывать не буду. Плыли в вонючем трюме, ничуть не лучше того, в каком я попал в Испанию — я запомнил только нудную боль в руке. Больше мне незачем напрягать память. Война закончилась. Я пережил ее. Всё. А теперь, похоже, лучший друг Франко, кривобокий ариец Гитлер, готовит то же для Европы. Чтоб их поудавили всех их же подданные. Мерло оказалось скверное. Я вышел из бистро, пересчитывая тощие франки в портмоне. Плата за кровь дождалась меня. Было страшно. Правда, я трусил. Я так не боялся, когда видел черное лицо марокканца над мушкой его винтовки. И там, под «Юнкерсами», я тоже так не боялся. Воскресенье. И на лестнице на Эйфелеву башню очередь. Я поднимался и не чувствовал ног. Как ни глупо, но я надеялся. Вот открылась первая площадка. Вон там — ее восточный угол, а подо мною — Париж в серой легкой слякоти. А у перил (или мне мерещится?), стоит одинокая женщина в черном. И ветер раздувает ее черные локоны. Но лица я пока не вижу.3 декабря 2006 г., Красноярск
© Copyright Чиганов Константин Андреевич (chigkostya@mail.ru), 05/07/2009.
Последние комментарии
1 день 10 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 17 часов назад
1 день 19 часов назад
2 дней 1 час назад
2 дней 1 час назад