Научный консультант серии «Страницы советской истории» А.К. Сорокин

© Сегень А.Ю., 2021

© Фонд поддержки социальных исследований, 2021

© Государственный центральный музей кино, иллюстрации, 2021

© Российский государственный архив кинофото- документов, иллюстрации, 2021

© Российский государственный архив социально- политической истории, иллюстрации, 2021

© Политическая энциклопедия, 2021

Ведущий редактор Е.Д. Щепалова

Редактор В.Т. Веденеева

Технический редактор М.М. Ветрова

Выпускающий редактор Н.Н. Доломанова

Верстка Т.Т. Богданова

Корректор К.В. Васильева

– А вы, Иван Павлович? – спросил Сталин.

– Я только немецким и французским. Выучил, когда жил в Австрии и Франции. В Академию Генштаба Эйзенштейн так и не попал, устроился художником-декоратором в Первом рабочем театре Пролеткульта, поступил в высшие режиссерские мастерские к Мейерхольду, стал сам ставить спектакли.

– Такие же идиотские, как сам Мейерхольд?

– Ну да, примерно. За слом старого театрального искусства и создание нового, новаторского.

– То бишь, глупого и уродливого, – подчеркнул свое отношение к новаторскому театру Сталин.

– Ну, в общем и целом да, Иосиф Виссарионович. Придумал новое понятие: монтаж аттракционов. Он призван воздействовать на самые яркие эмоции зрителей.

– Собственно, это мы и увидели в фильме «Броненосец “Потемкин”».

– Именно так. Он взял пьесу Островского «На каждого мудреца довольно простоты», но камня на камне от нее не оставил. Я смотрел этот спектакль. Вместо сцены – арена цирка, над головами у зрителей натянуты тросы, и актеры по ним скачут как обезьяны. Вместо текстов несут нечто невразумительное и нечленораздельное.

– Понятно, чисто мейерхольдовский балаган.

– Один из аттракционов в этой же постановке – небольшая фильма, называется «Дневник Глумова». В ней размалеванные актеры, среди которых и сам Эйзенштейн, корчат мерзкие рожи, показывают кукиши, забираются по веревке на высокую башню, мужики переодеваются в баб, превращаются то в детей, то в ослов, этим ослам целуют хвост, мужик с мужиком идут венчаться, и их венчают, а под конец опять показан кукиш. Словом, отвратительная чехарда.

– Новое искусство! – с неприязнью произнес Сталин.

– Да злыднячий вертеп это, а не искусство! – со злобой ответил Товстуха и долго, но тихо прокашливался. Человек-гвоздь страдал туберкулезом, пока еще без кровохарканья.

– А Подвойскому нравится вся эта дребедень, – продолжал помощник генсека. – Он стал помогать Эйзенштейну, и тому поручили перемонтаж фильмы «Доктор Мабузе, игрок» немецкого режиссера Фрица Ланга. Фильма вышла у нас под названием «Позолоченная гниль». Дальше – больше. Это вы уже знаете. Как он подал заявку на цикл из восьми кинокартин «К диктатуре», получил одобрение, деньги. Снял «Стачку», огреб премию в Париже. Ну, а теперь – «Броненосец».

– А что значит фамилия Эйзенштейн?

– Железный камень, Иосиф Виссарионович.

– Железный? – переспросил Сталин и усмехнулся: – Однако сталь против железа крепче.

– Не в пример крепче, Иосиф Виссарионович.

– А Бронштейн?

– Вообще-то я узнавал: фамилия Бронштейн образована от немецкого Браунштейн, что значит «бурый камень». Но Троцкий не раз говорил, что его предки носили фамилию Бронцштейн, а это значит «бронзовый камень». Мол, буква «ц» в середине потерялась.

– Ну, я гляжу, одни металлы да камни собрались, – снова усмехнулся Сталин. – Однако и бронза против стали не выдержит. Ты смотри, как получается, тут сталь, там бронза, а между ними железо затесалось. И не знает, на чьей оно стороне, не может выбрать. Цитаточку-то! Вот сволочонок! И слово «броненосец». Троцкий и тут свою девичью фамилию заприметил. Мол, броненосец, а читай: бронштейноносец. Зашифровали все, сукины дети, почище каких-нибудь масонов.

– Надо бы этот железный камень, так сказать...

– Не надо, Иван Павлович, – решительно не пошел навстречу Товстухе генсек. – Вот как раз-таки и не надо. Мальчонка, я думаю, уже давно в штанишки насикал. Ждет, что мы его, так сказать... А мы – наоборот. Ему все карты в руки. Что там Троцкий квакнул про кино? Мол, собирается им теперь заниматься.

– Сбрехнул, товарищ Сталин. Может, и собирается, но пока еще ничего в этом направлении особо не предпринимал.

– Бакаки цкалши кикинепс, – усмехнулся Сталин презрительно. – Так по-грузински «лягушки квакают в болоте». Можете повторить? Бакаки цкалши кикинепс.

– Бакаки цкалши кикинепс, – пожав плечами, повторил человек-гвоздь.

– Молодец. Этой фразой проверяют человека, который выдает себя за грузина, а таковым не является. Вы бы прошли проверку. Теперь по поводу кино. А вот мы как раз и начнем предпринимать. И этот железный камень будет не на бронзу, а на сталь работать. И должны мы, а не Троцкий создавать наше советское кино, киноиндустрию. А то, ишь ты, камень железный, камень бронзовый, да еще и просто камень – Каменев. Камнями нас решили закидать. Как в Библии камнями побивали пророков. Не выйдет!

– Забавная лингвистика у вас получилась, товарищ Сталин.

– Да уж, забавнее некуда, – вздохнул генсек. – А правда ли, что слово «забавник», «распутник» на английском языке будет «гей»?

– Английским я плохо владею, товарищ Сталин, но в этом отношении тоже навел необходимые справки.

– Так-так?

– Карикатурист в «Огоньке», который подписывался как Сэр Гей, это действительно Сергей Эйзенштейн. Слово «гей» в английском языке обозначает как «веселый», «забавный», так и «беззаботный», «распутный», «развратный». А с недавних пор в Англии этим словом стали называть бугров.

– Мужеложцев?

– Модная писательница Гертруда Стайн, лесбиянка, даже в своих книгах их называет словом «гей». Кстати, – усмехнулся гвоздь, – Стайн это англизированное Штейн, тоже «камень».

– Так он что, бугр? Если он Сэр Гей?

– Тут я тоже порыл. Долго сожительствовал с актером Штраухом Максимом. И сейчас крепко дружат. Теперь еще не разлей вода с Григорием Александровым, своим режиссер-ассистентом. Но я повстречался с его лечащим врачом.

– Любопытно!..

– Тот выдал справку. – Товстуха вытащил листок и положил его на зеленое сукно сталинского стола. – Подвержен разным болезням. Среди них импотенция. Но не гомосексуалист.

Сталин пробежал глазами справку, недоверчиво покосился на Товстуху.

– Разве это можно так точно установить?

– Врач говорит, можно, – пожал узкими плечами человек-гвоздь. – Хотя черт его знает!

– Будем надеяться, что этой содомской нечисти в нашей юной и прекрасной стране немного, – сказал Сталин. – А если импотент, то как же невеста?

– Таких называют белыми невестами. Эта Фогельман, она же Пера Аташева, удовлетворяется на стороне, а с Эйзенштейном дружит, возится с ним, как мать с ребенком, обихаживает. Наверное, по-своему любит.

– Чудно все у них, у этих актеришек-режиссеришек. Богема! Когда народная премьера «Броненосца»?

– Ровно через две недели, товарищ Сталин.

– В «Электротеатре»?

– Да. Там такое затевают! Что-то небывалое.

– Пускай потешатся. Так... Сколько кинотеатров было в России до революции?

– Да, я навел справки. К 1913 году в России насчитывалось тысяча четыреста двенадцать кинотеатров.

– А сейчас?

– Две тысячи. За годы после революции выпущено около восьмидесяти полнометражных художественных кинопроизведений. Большая часть в последние два года.

– Стало быть, киноделие в Стране Советов растет?

– Безусловно, товарищ Сталин.

– Это очень хорошо! Теперь давайте пройдемся по исторической достоверности.

На сей раз, в отличие от Большого театра, из руководства страны присутствовали единицы, да и не высокого ранга, но, когда броненосец вышел навстречу царской эскадре, в зале раздалось:

– Сталин!

Все взялись оглядываться и увидели, что в ложе слева в окружении Ворошилова, Молотова, Калинина и Бухарина стоит главный зритель. Нынче не в белом кителе, а в защитном темно-зеленом. И последние минуты шла нескончаемая овация, восхищение фильмом смешалось с восторгом перед пришедшими членами обновленного Политбюро, из которого 1 января «вычистили» Каменева. И тогда же, в первый день Нового года, на Пленуме ЦК подавляющим количеством голосов Сталина переизбрали на пост генерального секретаря.

И снова вся съемочная труппа выходила на сцену кланяться, только теперь им принесли много цветов. Со сцены они видели, как, похлопав в ладоши, Политбюро удалилось из ложи. Будут ли они снова на банкете? Честно сказать, Эйзенштейну не хотелось. Он и так все эти двадцать пять дней после Большого театра места себе не находил, боялся, что за ним приедут. Ну, не арестуют, было бы за что, но состоится неприятный разговор со Сталиным, и неизвестно, чем все кончится. Мысль о том, чтобы принять приглашение Троцкого и наведаться к уже опальному вождю революции, не раз посещала его, но он ее отгонял, а Перка спорила:

– Теперь тебе к Сталину двери навсегда закрыты. Поезжай к Троцкому. Может, он и впрямь будет кино заниматься. И его в эту отрасль как раз-таки и сбагрят.

Но чутье подсказывало Сергею: не надо никуда рыпаться. Теперь же фактом своего появления главный зритель показал, что не гневается и признает факт появления такого фильма весьма значительным. Но в фойе, где замерли в ожидании накрытые столы, ни Сталина, ни его спутников не оказалось, и он почувствовал разочарование. Впрочем, длилось оно недолго. Минут через десять, после первых радостных тостов, в фойе появился человек-гвоздь, подошел к Эйзенштейну и сказал:

– Сергей Михайлович, вы не хотели бы покинуть данное застолье и сменить его на другое?

У выхода из «Электротеатра» их ждал старенький рыжий фордок «Жестяная Лиззи», они уселись на заднее сиденье, и водитель повез их в Кремль.

Сталин встречал в своем кабинете, за обеденным столом сидели все те же Ворошилов, Молотов, Бухарин и Калинин, им только что подали закуски и вина, белые и красные, в хрустальных и стеклянных графинах. Человек-гвоздь тоже получил приглашение за стол, сел, важно положив рядом с собой кожаную папочку. Никаких женщин, и Эйзенштейна привезли одного, а значит, разговор предстоял серьезный. Сергея поразило, что Сталин налил себе в бокал сначала белое, потом туда же красное вино, пополам. И сразу взял слово:

– Мы все считаем выход фильмы «Броненосец “Потемкин”» хорошим достижением советского кино. Кому-то что-то нравится, кому-то что-то не нравится, но в общем и целом эта фильма являет собой нечто, что мы имеем право предъявить миру. Давайте за это выпьем.

Зазвенели бокалы, все выпили. Закусывали белым кавказским сыром, тамбовской ветчиной, волжской рыбкой. После нескольких тостов пошла наконец важная беседа.

– Честно признаюсь, товарищ Эйзенштейн, – начал разговор Сталин, – я не большой поклонник вашего искусства. Точнее, не именно вашего, а всего современного направления. Мне оно кажется каким-то... суетливым. Мельтешит. Современные деятели зрелищного направления заменили искусство аттракционом. Таков и ваш манифест, если я не ошибаюсь.

– Совершенно верно, товарищ Сталин, – ответил режиссер, стараясь совсем чуть-чуть пригубливать из бокала и больше наседать на закуску. – Монтаж аттракционов. Эту же методику я ведь и в фильмах использовал, как в первом, так и во втором.

– Но ведь театр и кино – это не цирк, правда, товарищи?

– Пожалуй, да, – ответил Калинин.

– Однако эффект, производимый на зрителя, феноменален, – возразил Бухарин.

– Не спорю, – кивнул Сталин. – Если бы не эффект, я бы товарища Эйзенштейна не пригласил сюда. Мы, товарищ Эйзенштейн, видим в вас перспективного режиссера для создания целой эпопеи, которая бы всему миру показала, что такое наша революция, какой была Гражданская война и каких достижений мы добились, придя к власти. Достижения есть, а впереди их будет все больше. Мы создадим великую индустриальную страну и полностью изменим аграрный сектор экономики. Нам, знаете ли, тоже не помешают эффекты. Правильно, товарищ Эйзенштейн?

– Правильно, товарищ Сталин, – тихо ответил Сергей Михайлович, млея от известия, что ему хотят поручить продолжение.

– Вот и хорошо. После пятого года нам надо увидеть на экране семнадцатый и все остальные. Во всей красоте и величии. Но у меня есть вопросы, которые меня волнуют, и хотелось бы получить на них ответы.

– Слушаю вас внимательно.

– Давайте пройдемся по некоторым местам «Броненосца “Потемкин”», а мой помощник мне поможет, он подобрал материалы.

Человек-гвоздь в ответ глухо покашлял.

– Начнем с того места, где расстреливают на Воронцовской лестнице. Она все-таки как правильно называется? Воронцовская или Ришельевская?

– Ее и так, и сяк называют, – сказал Бухарин. – Вообще-то у нее нет официального наименования. Большая одесская лестница, а уж народ ей самые разные имена дает.

– Иван Павлович, – обратился Сталин к человеку-гвоздю, – какого числа в пятом году был расстрел на Большой одесской лестнице? Сколько человек погибло, сколько ранено?

– К сожалению, Иосиф Виссарионович, никаких сведений об этом кровавом преступлении царизма мне не удалось отыскать, – ответил человек-гвоздь.

– Вот как? – лукаво сыграл удивление генсек. – Стало быть, вы плохо работаете, и вас следует уволить, товарищ Товстуха. Правильно я говорю, товарищ Эйзенштейн?

– Не было, товарищ Сталин, – ответил режиссер, сглотнув слюну. – Этот эпизод я целиком и полностью выдумал, у Нунэ его не было в сценарии.

– Нунэ?

– Нины Фердинандовны, нашей замечательной сценаристки.

– Так она армянка, если Нунэ?

– Армянка. Этот эпизод возник случайно, а потом мы поняли, какое важное значение он имеет.

– Сергей Михайлович стоял наверху, ел вишни и сплевывал косточки, они отскакивали, и так родилась идея эпизода, – сказал Бухарин. – Правильно?

– Забавный эпизод, но никаких вишен не было и в помине, – засмеялся Эйзенштейн. – Это потом придумал в шутку Григорий Александров. Мой ассистент. Иной раз из него прет такая хлестаковщина!

– Да и не могут вишневые косточки, только что выплюнутые, скакать, – добавил Калинин. – Они влажные, сразу прилипают.

– Вот если бы режиссер выронил корзину с вишнями, так они бы заскакали по ступеням, – вставил свое слово Ворошилов.

– Я просто стоял наверху и увидел бег ступеней сверху вниз, и это дало взлет фантазии, увиделись сотни ног, панически бегущих, убегающих от пуль.

– Но ведь потомки будут полагать, что расстрел был, а его на самом деле не было, – возмутился Сталин.

– Да и хрен бы с ним! – крякнул Ворошилов. – Пусть полагают. Потом и в учебники впишем. А вот про брезент...

– Погоди, Клим, с брезентом, – остановил его хозяин кабинета. – Мы еще с лестницей не разобрались. Вот люди бегут вниз, по ним стреляют, и они вполне могут прыгать влево и вправо, разбежаться по холму и тем самым спастись. Но они продолжают глупо бежать по лестнице вниз, подставляя свои спины под выстрелы. Где тут логика поступков?

– Здесь логика кинокадра, Иосиф Виссарионович, – набираясь смелости и гордости, ответил Эйзенштейн.

– Но зритель не дурак, товарищ режиссер, – возразил Сталин. – Посмотрит один раз – эффектно, посмотрит другой, третий раз, а на четвертый задумается, почему так глупо ведут себя люди на лестнице, они же не стадо баранов. Или, когда у женщины мальчика ранило, она его хватает и несет навстречу стреляющим солдатам. Она что, дура?

– Она в отчаянии и полагает, что сможет остановить солдат, – ответил режиссер.

– Женщина в первую очередь будет думать, как спасти ребенка, – сердито пыхнул только что раскуренной трубкой Сталин. – И та другая дура, которая с коляской, она должна была схватить малыша, прижать к себе и прыгнуть или вправо, или влево, убежать в сторону от лестницы, ведь понятно, что по бокам солдаты стрелять не станут.

– Но тогда, – возразил Сергей Михайлович, – кино не получило бы два мощнейших кадра, оказавших такое сильное воздействие на эмоции зрителя.

– Зато оно получило два глупейших кадра, и зритель, способный рассуждать логически, это сразу заметит. И получается, что вы рассчитываете на поверхностного зрителя, – начинал закипать хозяин кабинета.

– Коба, – сказал Бухарин, – но в Большом театре полторы тысячи участников нашего съезда устроили овацию после просмотра фильма. И мы тоже хлопали. Получается, весь цвет партии состоит из поверхностного зрителя?

– Все были под впечатлением событий съезда, радовались победе тех, кто объединился вокруг Иосифа, а потому и фильму восприняли благосклонно, – вставил свое суждение Калинин.

– Это тоже фактор, – согласился Молотов.

– Да, товарищ Эйзенштейн, мы вашу фильму восприняли хорошо и считаем ее зародышем подлинно пролетарского кино, – сказал Сталин. – Потому и пригласили ко мне в кабинет. Здесь, кстати, очень редко стол накрывают для гостей. И сегодня накрыли ради разговора с вами.

– Это большая честь для меня, – откликнулся режиссер.

Вошла подавальщица с тележкой, уставленной двухъярусными алюминиевыми судками, раздала каждому по судку.

– Борщ, – ехидно улыбнулся Сталин, открыв свой судок. – Не бойтесь, не такой, как на «Потемкине». В тюрьмах нам нередко доводилось есть борщи и супы из тухлого мяса, и ничего, выжили. Но матросы на броненосце молодцы, что подняли восстание. Только получается, если бы не борщ, они б и не подумали восставать. Так ведь?

– Точно! – рассмеялся Молотов.

– Нет, не так, – возразил Эйзенштейн. – Тухлятина и черви стали последней каплей терпения. Не это, так что-то другое подвигло бы матросов к бунту.

– А ведь и впрямь камень железный, – засмеялся Сталин. – Знаете ли, товарищи, что фамилия Эйзенштейн...

– Означает «железный камень», – встрял Бухарин. – Уж немецким-то мы владеем. Коба, перестань мучить человека, дай ему нормального борща поесть. Без червей.

– Я не мучаю, – поднял бровь хозяин кабинета. – Мне очень нравится этот молодой и крепкий кинодел. Он способен за себя постоять. И потому я ему доверяю. Терпеть не могу хлюпиков. Но могу же я поделиться своими сомнениями относительно иных его приемов.

– Брезент, к примеру... – начал Ворошилов.

– Погоди, Клим, со своим брезентом, – перебил его Сталин. – Вот там на лестнице тетка с идиотской улыбкой, очень похожа на одну нашу общую знакомую. – Он глянул на своих товарищей и по их ухмылкам понял, что они знают, кого он имеет в виду: Крупскую, кого же еще. – В пенсне такая. И в конце у нее что-то странное с глазом, то ли пуля попала в глаз, то ли казак нагайкой пригрел, кровь хлещет, а пенсне при этом целое осталось. Да и вряд ли бы она с простреленным или просто выбитым глазом стояла и орала. Упала бы и каталась по земле от боли. У вас, товарищ Эйзенштейн, получается, что персонажи действуют вопреки логике, выполняют то, чего от них хочет режиссер. Ваши персонажи не свободны, они крепостные крестьяне, рабы режиссера.

Бухарин громко хмыкнул, но не нашелся, что возразить. Борщ исчезал из тарелок медленно, мешал интересный разговор, затеянный человеком, который доселе как-то не проявлял себя внимательным кинозрителем, а уж тем паче – столь строгим кинокритиком.

– Не боюсь показаться нудным, – продолжал Сталин, – но мне бы хотелось, чтобы в зарождающемся советском кино главенствовала правда жизни. Знаю, что хотите возразить, и сразу скажу: правда жизни и правда искусства. Пусть эти две правды, как равноценные две сестры, идут рука об руку по дороге к нашему зрителю.

– Ну, ты, Иосиф, не зря стихи писал, – засмеялся Ворошилов. – Ишь, как загнул про две правды! Я тоже про правду жизни. Вот брезент...

– Сейчас, погоди, дойдем до брезента, – снова не дал ему «брезентовать» свою мысль Сталин. – Иван Павлович, скажите, как был убит матрос Вакуленчук?

Человек-гвоздь прокашлялся, раскрыл папочку, полистал страницы и заговорил с наиважнейшим видом:

– Артиллерийский унтер-офицер Черноморского флота Вакуленчук Григорий Никитич. Кстати, он Вакуленчук, а у вас в фильме почему-то Вакулинчук. Это почему?

– Вот как? – вскинулся Эйзенштейн. – Это, товарищи, просто описка. Недосмотр.

– Уроженец Волынской губернии, – монотонно продолжал Товстуха. – На флоте зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Но при этом вошел в «Централку» – Центральный комитет по подготовке восстания на Черноморском флоте. Когда на броненосце «Потемкин» начался бунт, другой артиллерийский офицер, лейтенант Неупокоев, предпринял попытку разоружить восставших матросов, и Вакуленчук выстрелом из винтовки убил его наповал.

– То есть первыми кровь пролили восставшие? – спросил Калинин. – Не знал!

– Так точно, – ответил человек-гвоздь, – а уже после этого другой офицер броненосца Гиляровский смертельно ранил Вакуленчука, и тот свалился за борт, а в море его подобрали матросы, стоявшие на шлюпке-шестерке возле трапа. Далее матрос Матюшенко организовал расправу над офицерами, были убиты Гиляровский, командир корабля Голиков, лейтенант Тон, старший врач Смирнов и еще трое. Тела выбросили за борт.

– Мертвых?

– Так точно, товарищ Сталин.

– Вот видите, товарищ Эйзенштейн, как происходило на самом деле, – покачал головой хозяин кабинета. – А у вас все по-другому. Офицеров просто бросают за борт. Живых. И вместо киноправды получилась киноложь. Раньше народу лгали царские сатрапы, теперь что же, мы будем народ обманывать?

– И еще раз повторю, товарищ Сталин, – волнуясь, но держа себя в руках, ответил Эйзенштейн. – Есть моменты, когда режиссер, во имя достижения цели, имеет право изменить документализму.

– Этого мне не понять, – возразил генсек. – И не принять. Надо находить ту правду, которая сама выполнит роль агитатора. На лжи далеко не уедешь. У вас в фильме офицер стреляет Вакуленчуку в затылок, и Вакуленчук еще какое-то время жив, цепляется за жизнь. Давайте сейчас выстрелим кому-нибудь из нас в затылок и посмотрим, долго ли он способен барахтаться?

– Если можно, то не мне, – засмеялся Бухарин. – У меня дочка маленькая.

– У меня вообще жена на сносях, – улыбнулся Сталин.

– И у меня, – поспешил добавить Молотов.

– А я просто не согласен, чтоб мне затылок дырявили, – возмутился Калинин.

– Кстати, Коба, – заиграл своими маленькими глазками Бухарин, – а ты не заметил, что в фильме Вакуленчук очень на тебя похож? Особенно когда горячо выступает с голым торсом.

– Я не Троцкий, горячо никогда не выступаю, – поморщился Сталин. – А уж тем более с голым торсом.

– Хотите, мне стреляйте, – пожал плечами Эйзенштейн.

– А как вы удостоверитесь, что Вакуленчук не мог с пулей в голове продолжать жизнедеятельность? Я, конечно же, шучу, – успокоил всех Сталин. – Подобные эксперименты на людях мы проводить не будем. Климент Ефремович, вы что-то про брезент хотели…

– И про брезент, и про бескозырки, – оживился Ворошилов. – Откуда вы взяли, что матросов, когда расстреливали, накрывали брезентом? Ведь брезент потом придется зашивать, а он должен быть целый. Где вы такое видели?

– А мне это место понравилось, – вдруг встал на защиту режиссера генсек. – Они еще живые, но брезентом их уже отделили от живых. Чтобы превратить в мертвецов.

– Вот видите, товарищ Сталин, здесь правда искусства победила в вас правду факта, – обрадовался Эйзенштейн.

– А бескозырки! – возмутился Ворошилов. – В конце матросы их гроздьями швыряют за борт, бессмысленная трата имущества, как и в случае с брезентом.

– Зато как красиво смотрится, – вновь похвалил Сталин. – Восставший броненосец, с него сыплются бескозырки, в этом символ свободы, и он наезжает прямо на зрительный зал. Какая смелость оператора! Он что, в последний миг вместе с камерой успел сигануть в сторону?

– Тут мы, признаюсь, использовали трюк, – все шире улыбался Эйзенштейн. – Корабль стоял на месте, уткнувшись носом в причал, а оператор с камерой на тележке наезжал на него.

– Опять аттракцион! – погрозил ему шутливо пальцем Сталин. – Сплошной монтаж аттракционов. Но до чего красиво! Концовка очень хороша, поздравляю.

– Да уж, монтаж... – опустил правую бровь Эйзенштейн и рассказал про слюни. Все дружно рассмеялись. Стало ясно, что его приняли в их компанию, взяли в оборот, хорошо это или плохо, но к Троцкому он теперь уж точно не пойдет в гости.

– А расскажите нам еще что-нибудь такое интересное из вашей работы, – попросил Бухарин. – Ведь наверняка подобных анекдотических случаев хоть пруд пруди.

– Это да, – кивнул режиссер, уже чувствуя себя в своей тарелке, – бывает на каждом шагу. Вот, опять-таки, о правде жизни. В фильме главный герой – броненосец «Потемкин», а на самом деле его роль исполняет броненосец «Двенадцать апостолов».

– Да ты что! – воскликнул Калинин.

– Клянусь! – ударил себя в грудь Эйзенштейн. – «Потемкина» уже не существует, его разобрали. Стали искать что-то подобное. Ни на Балтфлоте в Лужской губе, ни на Черноморском. Из Черного моря все военные суда старого типа увел Врангель.

– И затопил, мерзавец! – воскликнул Ворошилов и со звоном бросил ложку в опустошенный верхний судок.

– Говорят: берите «Коминтерн», но у него нет такого юта, как у «Потемкина», у которого не ют, а широкий круп цирковой лошади. И тут Леша Крюков, мой помреж, находит его двоюродного брата – броненосец «Двенадцать апостолов». Стоит, бедняга, в Сухарной балке, ржавеет. Ни орудийных башен, ни мачт, ни капитанского мостика. Зато внутри – мать честная! – во всем его многоярусном брюхе целый громадный склад мин, настоящий боевой пакгауз. Ворочать его нельзя, мины могут взорваться. Разгружать мины – займет больше месяца, а сроки съемок поджимают. Но нам надо снимать площадку юта так, чтобы впереди было море, а у нас впереди берег, потому что «Двенадцать апостолов» в него воткнуты. С трудом удалось уговорить начальство повернуть броненосец на девяносто градусов, он встал параллельно берегу, и уже можно снимать так, будто корабль плывет в открытом море.

– Так вы, шельмецы, его на приколе снимали? – по-мальчишески засмеялся Калинин.

– На приколе, Михаил Иванович, – кивнул Эйзенштейн. – В кино главное – создать иллюзию, сфокусировать, снять, а потом смонтировать так, чтобы зритель не догадался. А тут еще чайки постоянно кружили, и еще больше создавали иллюзию открытого моря. С помощью реек, балок и фанеры мы загримировали «Двенадцать апостолов» под «Потемкина», чтобы специалисты не могли узнать.

– Опять монтаж аттракционов, – уже вполне добродушно произнес Сталин, раскуривая трубку между борщом и котлетами на гречневой постели, оказавшимися в нижних судках.

– Вот вам, товарищ Сталин, на съемках у нас трудно пришлось бы, – со смехом продолжил Эйзенштейн. – Курить категорически запрещено, ведь кругом одни мины. Ни курить, ни бегать, ни стучать громко, даже без особой нужды находиться на палубе запрещено. Причем в качестве соглядатая нам приставили от флота человека по фамилии Глазастиков. А угадайте, за сколько мы сняли в итоге почти весь фильм? За две недели!

– Да ну! – воскликнул Молотов.

– Сроки, товарищи, сроки! Кстати, есть и кадры, где броненосец «Потемкин» снят издалека, плывущим по морю. Но плыл он на самом деле в Мавританском зале Сандуновских бань. Точная модель. И, кажется, получилось, не заметно, что модель.

– А правда ли, что зловредного попа играете вы сами? – спросил Бухарин.

– Уже распустили слухи! – засмеялся Эйзенштейн. – Правда, но только в том эпизоде, где он падает с лестницы. Попа играл старый садовник из-под Севастополя, но заставить его падать с лестницы корабля мы не имели права, меня загримировали под него, и я с удовольствием проделал сей трюк падения. А вообще, как сказано у Пушкина, «случай – бог изобретатель», и в кино очень часто происходят случайные находки, которые становятся лучшими аттракционами фильма. Так, например, встающие львы. Злой сторож Алупкинского дворца не давал нам их снимать, подойдем к одному, он на него верхом садится и орет: «Не дам! Не позволено!» Благо, львов шесть, а он один, пока он на одном восседает, мы с другой камерой к свободному льву перебегаем. Когда снимаешь и видишь, что у тебя все получается, природа и обстановка нередко преподносят такие подарки, как эти львы. Или туман. Случайности, которые подбрасывает жизнь, всегда умнее режиссера. Надо только уметь видеть и вслушиваться в эти дары, живущие собственной пластической жизнью. Для этого нужно пойти на унижение своей индивидуальности, скромно отступить и дать дорогу тому, что само собой просится в твой фильм. Нужно быть гибким в выборе частных средств воплощения замысла. Уметь отказаться от задуманного заранее ради чего-то, появляющегося внезапно. Случай дает более острое и сильное решение, которое закономерно врастает в плоть фильма. Так произошло и с лестницей, она ни в каких сценариях не фигурировала, но вдруг выросла передо мной и ворвалась в органику и логику фильма своенравно, неотвратимо. Да, не было, но расстрел на Воронцовской лестнице в моем фильме вобрал в себя все другие расстрелы. И девятое января, и бакинскую резню, и пожар в Томском театре, и Ленскую бойню, и многое другое. Вот увидите, этот эпизод войдет в классику мирового кинематографа. Хотя на самом деле никакого расстрела на одесской лестнице в истории не было. Но правда искусства восторжествует над правдой жизни.

– Браво! – похлопал в ладоши Бухарин.

– Красиво, – кивнул Сталин. – Да, Николай Иванович, я все собирался спросить, что там все-таки окончательно по Есенину?

– Осталась версия самоубийства, – ответил Бухарин, мгновенно потупившись. – Хотя очень много противоречивых фактов. В номере «Англетера» все было перевернуто вверх дном и разбросано. На лбу пробоина. Ссадина на щеке. Множественные царапины на теле.

– Ну, он же был драчун, насколько мне известно, – сказал Сталин. – Похоронили на Ваганьковском?

– На Ваганьковском.

– Тяжелейшая потеря для нашей поэзии, – произнес Эйзенштейн. – Говорят, он в последний год только и говорил о смерти. Мол, мне предсказано, что умру в пятьдесят.

– Желаем вам, чтобы пре-едс-казание не сбылось, – сказал Молотов, споткнувшись на слове «предсказание», как с ним бывало нередко при произнесении слов длиннее, чем из трех слогов. – У нас на вас огромные планы.

– Будете снимать, – продолжил Сталин. – Предоставим все необходимое. Но хотелось бы, чтобы вы учли наши пожелания.

– Постараюсь, – кивнул Эйзенштейн. – Однако прошу позволить мне руководствоваться методикой своего творчества, не теряя ее уникальности.

– Например, поразительные крупные планы, – вставил свое слово Бухарин. – Пенсне корабельного врача, болтающееся после того, как его самого выбросили за борт. Или упавший крест священника, воткнувшийся в палубу, как топор.

– Этот метод использования крупного плана называется «парс про тото», что значит «часть ради целого». Это когда часть способна заменить собой целое. Как тухлое мясо олицетворяет собой весь царский режим, невыносимый для народа. События на «Потемкине» это тоже часть великого целого, великой пролетарской революции.

– А как вам удается работать с массовкой? – спросил Молотов.

– С массовкой... – потупился Эйзенштейн и усмехнулся. – Я использую прием Наполеона.

– Интересно, – оживился Сталин. Он покончил с котлетами и гречкой и вернулся к своей трубке. А забытый Товстуха опять разразился долгим глухим кашлем.

– Бонапарт нарочно узнавал подробности жизни своих подданных и удивлял их, спрашивая: «Ну как там твоя невеста Жоржетта?» или «Твой отец Шарль так и не вылечил свою подагру?» У людей создавалась иллюзия, что он все про всех знает. Люди шли за него на смерть. Во время съемок толпы, бегущей по лестнице, я кричу в рупор: «Товарищ Прокопенко, нельзя ли поэнергичнее?» И массовка цепенеет в благоговейном ужасе, что режиссер видит каждого, знает каждого по фамилии. И дальше начинает изо всех сил стараться, уверенная, что режиссер, как недреманное око Господа Бога, видит каждого. А я просто выучил десяток фамилий людей из массовки и наобум называю Прокопенко, хотя он бежит так же, как и все другие.

– А откуда вы взяли столько кораблей для адмиральской эскадры? – поинтересовался Ворошилов. – На Черном море мы только начали восстанавливать флот. Бронепалубный крейсер «Коминтерн», несколько канонерских лодок, вот и все, чем мы там располагаем. Или вы на Балтике снимали? На Балтике у нас действительно сила.

– Вы будете смеяться, но это американский флот, – признался Эйзенштейн и сам громко расхохотался.

– Как американский? – удивился Калинин.

– Для показа надвигающейся царской эскадры я просто использовал хронику маневров американского флота начала века. Там при монтаже даже прозявкали и не убрали один кадр, в котором мелькнул американский полосатый флажок.

Все дружно рассмеялись, сытые, переместившие содержимое судков в желудки, и совсем не такие грозные, какими представлял их себе Сергей Михайлович.

– Честно сказать, я не думал, что кремлевские застолья столь скромны, – признался он.

– А вы думали, мы здесь устрицами питаемся? – усмехнулся Сталин. – Астраханской и дальневосточной икоркой? Нет, дорогой товарищ Эйзенштейн, если мы не станем соблюдать скромность, то кончим свои дни, как Людовик и Мария-Антуанетта. Помните, она сказала, что, если у народа нет хлеба, пусть жрет пирожные?

– Или как Николашка с Алексашкой, – добавил Калинин. – Которые тоже себе ни в чем не отказывали.

– У Николая личных автомобилей было двенадцать штук, – заметил Ворошилов. – И императорскому двору принадлежало еще восемнадцать.

– Зато нам теперь есть на чем ездить, – засмеялся Бухарин.

– Лично я на царских роскошных колымагах не езжу, – сказал хозяин кабинета. – Мой «паккард» недавно куплен в Америке.

– А в семнадцатом ты ездил на «воксхоле», принадлежавшем матери царя, – возразил Николай Иванович.

– Очень недолго, – сердито дернул головой Сталин и поспешил переменить тему скромности и роскоши. – В заключение нашего ужина, товарищи, мы, думается, можем на государственном уровне поручить товарищу Эйзенштейну работу над фильмой, соответствуюшей нынешней генеральной линии партии.

– Безусловно, – сказал Бухарин.

– Безусловно, но с условиями, – возразил Ворошилов. – Просим по возможности соблюдать историческую достоверность.

– Правильно, – кивнул Сталин. – А товарища Товстуху за его старательность предлагаю назначить заведующим Секретным отделом ЦК и одновременно первым помощником генерального секретаря ЦК РКП(б). Возражений нет? Тогда, товарищи, спасибо за хорошую беседу. А вы, товарищ Железный Камень, можете уже с завтрашнего дня приступать к новой фильме.

И только он это сказал, как в кабинет огромным животом вперед, как крейсер в финале «Потемкина», вошла Надежда Сергеевна, лицо ее выражало негодование, тяжелый подбородок задвигался:

– Товарищи! Прекратите избиение младенцев! Я уверена, товарищ Эйзенштейн поставил эпиграф не из каких-то там политических пристрастий. Ему просто понравились выразительные слова Троцкого. Я уверена, он не замешан ни в каких делах со Львом Давидовичем. Эйзенштейн – великий художник, ему суждено великое будущее. Не мучайте же его!

Лицо Сталина выражало явное недовольство и раздражение.

– Меня никто и не мучает, – засмеялся Эйзенштейн столь по-мальчишески, что все вновь рассмеялись. Сталин сдержал гнев, сменил его на милость и ответил:

– Надежда Сергеевна, мы товарища Эйзенштейна не мучаем, мы его взяли в свою компанию, поручили новую фильму.

– Правда не мучили?

– Да правда, правда!

Ленину водитель достался в наследство от императрицы Александры Федоровны – Степан Казимирович Гиль, он же был начальником ГОНа – Гаража особого назначения. Но Сталину сей важный упитанный белорус не нравился, на новых властителей России он посматривал свысока, помня прежних, частенько произносил неприятную фразу «эх, то ли дело бывали времена», и Сталин говаривал, что этот Гиль – гниль. А когда Владимир Ильич осел в Горках, он заменил важного и упитанного на добродушного и маленького, и фамилия самая для водилы подходящая, удалая, и сам веселый, всеобщий любимец, легко относится к тому, что все его Палосичем называют. Чванливый Казимирович такой фамильярности бы не потерпел, царей возили, знаете ли.

– Вам, товарищ Сталин, охрана бы не помешала при такой клоунаде, какую сегодня устроили, – заметил Палосич, направляя «паккард» в сторону Кремля и имея в виду под клоунадой мятеж, который подняли троцкисты. С балконов домов призывали к свержению Сталина и возвращению во власть Троцкого, на улицах нападали на праздничные колонны демонстрантов, с портретами Льва шли на портреты Иосифа. А тем временем штурмовые отряды бросились на захват правительственных зданий, вокзалов, почты, телеграфа, телефона, электростанции. Но всюду их ожидали готовые к бою отряды милиции – о планируемом восстании стало известно заранее, и они успели хорошо подготовиться. Штурмовики Троцкого не решились идти в бой против ощерившихся на них пулеметов, и восстание провалилось. Сам Троцкий, не получивший места на Мавзолее, с балкона дома на углу Моховой и Воздвиженки долго что-то кричал демонстрантам, уходившим с Красной площади, но стоял шум, гремели оркестры, и он выглядел нелепо, как артист немого кино без интертитров. Потом Троцкий оказался в машине вместе с Каменевым и Мураловым у места сбора колонн, там на эту троицу напали, пытались избить пассажиров, даже обстреляли, но никто не пострадал, и мятежники укатили от греха подальше. С балкона Дома Советов на углу Тверской и Охотного ряда демонстрантов призывали к восстанию Смилга и Преображенский, с балкона противоположного дома их закидали ледышками, картошкой и деревяшками.

Последней вспышкой мятежа стало нападение курсанта Военной академии имени Фрунзе Якова Охотникова на Мавзолей, он стоял в охране, кто-то принес ложное известие о победе троцкистов, Яков Осипович ринулся на трибуну и, прежде чем его скрутили и оттащили прочь, успел ударить в затылок самого Сталина, но не сильно, что и покушением трудно было назвать.

Не удалось свергнуть Иосифа два года назад в день его рождения, теперь они решили сделать подарок Льву ко дню его появления на свет в местечке Яновке. Не случайно Троцкий тогда так яростно настаивал, чтобы революция произошла именно 25 октября, по-новому – 7 ноября.

Но сегодня снова не Троцкий, а его закадычный враг в белом кителе торжественно восседал в левой ложе Большого театра, которую московские остряки уже прозвали сталинским стаканом. Справа жена, слева помощник.

«Питерскому пролетариату, первому творцу Октября наш фильм посвящаем». Почему такое странное посвящение? «По заданию Окябрьской Юбилейной Комиссии при Президиуме ЦИК СССР. Руководитель Н.И. Подвойский». В слове «октябрьской» буква «т» пропущена, вот шляпы! «Сценарий и постановка С.М. Эйзенштейна и Г.В. Александрова». Ну, посмотрим, что вы там накувыркали, мальчики. В Ленинграде шутят, что сама революция не нанесла городу такого ущерба, как съемки этой картины. «Главный оператор Эдуард Тиссэ». «Только под железным руководством Коммунистической партии может быть обеспечена победа народных масс». Откуда цитаточка? Опять из Троцкого? Цитируют, а не обозначают, кого, сукины дети. Памятник Александру Третьему на фоне куполов храма Христа Спасителя, со всех ракурсов. Народ лезет на памятник, обвязывает самодержца веревками, опутывает его, тянут-потянут, стянуть не могут. Солдатские ружья. Крестьянские косы. Февраль. Снова памятник, но теперь без веревок, сам разваливается на части, откалываются ноги в сапожищах, руки со скипетром и державой. Ружья. Косы. Памятник валится вперед, падает вниз головой. Вообще-то его в восемнадцатом снесли под личным наблюдением Ленина. На постаменте до сих пор бесполезно красуется картуш скульпторши Мухиной с надписью: «Здесь будет сооружен памятник Освобожденный Труд», что-то не спешат его возводить-то.

Всем! Всем! Всем! Поп осеняет этих всех крестом. Радостные противные морды, ликуют. Многая лета Временному правительству! Одна рожа – вылитый Троцкий в пенсне. Больно долго ликуют, орут «ура» и целуются. Штыки в заснеженную землю. В окопах братание наших браво-ребятушек с немчурой, брат, брудер, браток... И где только эти Сережа и Гриша такие мерзкие рожи берут?

Но Временное правительство отменяет солдатскую радость, снова взрывы, война возобновляется, наши и немцы разбегаются по своим окопам. Голодные очереди за хлебом в Петрограде, мартовский противный, мокрый снег. Все по-старому, голод и война.

Но! У Финляндского вокзала. Третьего апреля. Ага, это приезд Ленина. Наконец соблаговолил приехать из своей уютной Швейцарии? Он! Ульянов. Ленин. Взбирается на башню броневика, произносит бурную речь. Похож, очень даже похож.

– Как фамилия актера? – спросил Сталин сидящего рядом слева Товстуху.

– Это не актер, товарищ Сталин, – отозвался помощник. – Они его случайно встретили и поразились сходству. Никандров, рабочий металлургического завода из города Лысьва.

– Лысьва? – усмехнулся Сталин. – Забавно.

Долой Временное правительство! Вся власть Советам! Прожектора режут экран, в руке у Ленина красное знамя трепещет, на сей раз в красный цвет не удосужились раскрасить. И вовсе не с помпой он прибыл на Финляндский вокзал. Тогда на Финляндский каждый день из-за границы приезжали революционеры, и их встречали с цветами, овациями, даже с оркестрами. Броневик придумал Подвойский, когда в прошлом году решали, какой памятник поставить Ленину на площади перед Финляндским, и всем понравилась башня броневика, а на нем вождь мирового пролетариата с вытянутой вперед рукой. Теперь это уже факт истории, хотя самого факта и не было. Ильич тогда выступил на перроне, выйдя из вагона, потом шмыгнул в Царский павильон, там его тоже встречали, с площади он уехал на машине в особняк Кшесинской, где разместились ЦК партии и экспедиция «Правды». А также солдаты автобронедивизиона, но все они в те дни отсутствовали, потому что на второе апреля выпала Пасха, их отпустили на несколько дней по домам. Ильич, лысое пасхальное яичко, приехал на следующий день после Пасхи, в понедельник, и вряд ли вообще на Финляндском вокзале находились броневики.

Когда он приехал, Сталин уже три недели как вернулся из ачинской ссылки и вовсю руководил работой ЦК. На вокзале Ленина встречал меньшевик Чхеидзе, а Сталин – в особняке Кшесинской на Большой Дворянской. Некогда было на Финляндский мотаться, работы по горло. А Троцкий? Он тогда по пути из Америки подвергся аресту и торчал в канадском лагере для военнопленных.

Да здравствует социалистическая революция! Что-то надпись у Ленина на флаге то одна, то другая, то «РСДРП большевиков. Петербургский комитет», а то «Петроградская рабочая фракция», напортачили ребятишки со своим монтажом. Интересно, покажут встречу Ленина и Сталина на Большой Дворянской? Нет, не покажут, сразу после третьего апреля – июльские дни, демонстрации, долой министров-капиталистов, долой Временное правительство! Какая массовка! Впечатляет. Хорошо снято. Вот только такого чудовищного расстрела на углу Садовой и Невского не было. Постреляли маленько, несколько человек было ранено, несколько даже убито, но не так, как в фильме. Впрочем, пускай, небольшое преувеличение в данном случае не повредит.

Троцкого с его речью вырезали, умные мальчики. Обыватели схватили и бьют большевика, остервенело, осатанело бьют. А пулеметы все лупят и лупят по людям, бедную белую лошадь подстрелили посередине Дворцового моста. Большевика бьют до смерти и бешено хохочут. Лошадь лежит, запряженная в коляску, вся в крови. Рядом с ней убитая женщина. Человек с телефонной трубкой. Правительство приказало развести мосты, отрезать рабочие районы от центра. Крылья центрального пролета Дворцового моста начинают медленно подниматься. Убитая лошадь на своей упряжи зависает над Невой. Запоминающийся, страшный кадр.

– Как тебе такое? – спросил Сталин жену.

– Феноменально, – в восторге прошептала она.

– Да? Хм...

А он, вот, не может решить, хорошо это или плохо, такие кадры. Бьют по мозгам. Интересно, покажут они дальше, как в том же июле именно он руководил Шестым съездом партии, покуда Ильич вместе с Зиновьевым скрывался в Разливе, Троцкого арестовали, Каменев где-то скрывался, а с ним в президиуме сидели Свердлов, Ольминский, Юренев да Одиноков. Но, конечно, это не покажут, да и ни к чему, съезд этот, как бы сказать, проходной. А в фильме дальше идет про Керенского. Долго и обстоятельно показано, какой он придурок, а артист совсем не похож. Красиво снят царский золотой павлин, механическая птица, распускает перья и хвост, вращается вокруг своей оси. Дальше довольно странно, интертитр: «Ленин в шалаше», показаны шалаш, чайник над костром, озеро, а сам Ильич отсутствует. И снова пошло-поехало про Керенского.

– Ленин что, на съемки не явился? – пошутил Сталин, обращаясь к жене. Надя в ответ только насупилась, продолжая внимательнейше смотреть на экран.

Остроумные интертитры: «В апартаментах Александры Федоровны – Александр Федорович». В личной библиотеке Николая Второго Керенский подписывает приказ о восстановлении смертной казни. Дальше начались октябрьские дни, вновь мелькнул Ленин, 24 октября рано, 26 будет поздно, и уж в этом кадре совсем не похож этот Никандров, Ильич у него какой-то ощерившийся хорек. Вечер 25, Смольный.

Сталин заволновался. Как эти гаврики его покажут? Что, если таким же отвратительным, как Ленина? В ту главную ночь двадцатого века он в Смольном участвовал в разработке структуры и определении наименования будущего большевистского правительства. Да, руководил Троцкий, но и Сталин. А Ленин появился в Смольном неузнаваемый, без бороды и усов, деталь яркая, но для кино не годится, вряд ли они осмелятся его таким показать. Нет, конечно, и тут Никандров в бороде и при усах, а для конспирации перевязал лицо, как у кого зубы болят, и надел темные очки, кепку надвинул по самые брови.

В кабинете за дверью с надписью «Военно-революционный комитет» мелькнули Подвойский, играющий самого себя, и Антонов-Овсеенко, под которого загримировали актера Соколова так, будто это тоже он сам. Рисуют на карте Петрограда направления ударов. Ах, молодцы какие, так вот кто, оказывается, творил октябрьскую! Окружен Зимний, и Антонов-Овсеенко пишет ультиматум Временному правительству. Слишком много внимания противным бабам ударного батальона смерти, уродливым и глупым.

Наконец, выстрелила «Аврора». Сталин усмехнулся, вспомнив, как Киров рассказывал, что во время съемок оператору не хватало огня, заложили усиленный заряд, выстрел получился с огнем, но такой силы, что в соседних домах вылетели стекла, а жители решили, что дан сигнал о сильном наводнении, и поспешили на улицы спасаться.

Начался штурм Зимнего, ворота Дворцовой площади закрыты, но матрос забирается наверх, глупо, прямо под себя, бросает одну гранату, вторую, ворота распахиваются, и большевики вбегают на площадь, где их огнем встречают ударницы и юнкера. Недостоверно, но эффектно, так потом и будут представлять себе штурм Зимнего, во время которого не погиб ни один штурмующий, со стороны обороняющихся были убиты несколько юнкеров и три ударницы, а еще трех изнасиловали, и одна покончила с собой. Впереди всех бежит и что-то кричит Антонов-Овсеенко в черном длинном пальто и широкополой черной шляпе, шпана шпаной, но по фильму – самый главный герой. Он врывается во дворец и смело бросается на штыки юнкеров, хватает эти штыки и побеждает, а юнкера, в ужасе от такого люциферыша, паникуют и не в силах сопротивляться. Сцена карикатурная, глупейшая, как и все, что происходит на экране дальше, когда матросы врываются в винные погреба и начинают зачем-то крушить полки с дорогими винами, вышибают днища у бочек, и прекрасные царские запасы льются широкой рекой, матросы стоят по колено в коллекционных напитках, но продолжают крушить и крушить.

В действительности тогда там произошло постыдное побоище между двумя группами революционных матросов за то, кому владеть погребами. И в итоге третья ватага в назидание и впрямь стала бить бутылки и проламывать бочки. Но зачем вообще это нужно показывать? Неужто это главное, что происходило тогда в Зимнем? А, понял, евангельская метафора про старое и новое вино.

В Сталине закипало негодование, и он с нетерпением ждал, чем же закончится картина, как будут показаны Ленин и другие вожди революции в финале. И уже что-то подсказывало: себя он так и не увидит. Хулиганистый чертяка Антонов-Овсеенко врывается с матросами в кабинет заседаний Временного правительства, вскакивает на стол, орет, что все арестованы, размахивает револьвером перед безоружными министрами-капиталистами, садится за стол, клок волос свисает на нос, пишет: именем Военно-революционного совета объявляю Временное правительство низвергнутым.

В последнюю минуту фильма пошла кутерьма с циферблатами, показывающими время разных городов мира, и рьяно хлопающими в ладоши делегатами Второго съезда Советов рабочих депутатов. На трибуну возле президиума вышел Никандров, как бы Ленин, объявил словами интертитра: «Рабочая и крестьянская революция совершилась», после чего чертячьим хвостом выскочило слово «Конец».

В детстве Иосиф Джугашвили говорил и думал только на грузинском языке, и лишь в восемь лет его стали учить русскому, который давался не так чтоб легко, но и не со скрипом. Теперь, в одном годе от своего пятидесятилетия, Иосиф Виссарионович не только легко изъяснялся на русском, не только прочитывал уйму книг, чтобы еще лучше знать чужой язык, но и научился воспринимать русский как родной и думал уже чаще на русском, чем на грузинском. Но сейчас, когда выскочил этот бесовский хвостик, с уст генерального секретаря ЦК ВКП(б) само собой сорвалось:

– Набичвареби!

– Что ты сказал? – спросила Надежда Сергеевна.

Он молчал, с ненавистью глядя перед собой. Наконец вымолвил:

– Конец, говорю. Домой едем.

До чего же тяжелым для него выпал день десятилетия Октября! Погода мерзкая, слякоть, стужа, снег с дождем, Красная площадь завалена мокрой снежной кашей, Калинин, принимая парад, то и дело вытаскивал огромный белый платок, сморкался в него и выглядел полным хлюпиком, в отличие от Ворошилова, который, командуя парадом, держался молодцом. Тяжелые трофейные танки, легкие танки, военные колонны, кавалеристы, артиллеристы, колонны трудящихся, отвратительные огромные куклы, изображающие капиталистов... Мерзли уши, и Сталин укрыл их крыльями шапки-ушанки, мерзли обмороженные в ссылке ноги, ныла покалеченная еще в детстве левая рука. Веселый Киров, видя, как ему плохо, расшевеливал смешными случаями из питерской жизни, зашла речь и о том, как снималось кино, которое намечено сегодня в Большом театре после торжественного заседания. Киров рассказал, как во время съемки демонстрации с буржуазными лозунгами бдительные чекисты в кожанках арестовали всю съемочную группу. И про выстрелы с Петропавловки, которые для питерцев означают: первый – «Будьте готовы», второй – «Наводнение приближается», третий – «Спасайте подвалы». А киношники палили почем зря, перепугали весь город, жители спешили вытащить самый дорогой скарб. И про то, что царских лакеев, приветствующих Керенского в Зимнем дворце, играли сами бывшие царские лакеи. Словом, заразил еще большим желанием посмотреть картину, хотелось поскорее из склизкой и холодной слякоти Красной площади очутиться в тепле вечернего Большого театра.

А потом эта кутерьма с известиями о троцкистском мятеже, который удалось подавить, можно сказать, без труда, но все равно противно, будто собственной ногой раздавил крысу. Особенно врезался в сознание рассказ о том, как один рьяный троцкист кричал, что будет лично «резать Сталину ухи». А они у него постоянно мерзли. И тычок в затылок, когда он подумал, что кто-то нечаянно задел, а оказалось, какой-то придурок прорвался на Мавзолей, желая напасть именно на него.

А когда этот длинный день завершился, как многого он ждал от картины, ведь он ее, можно сказать, лично заказал режиссерам. А они эдакое выкинули, набичвареби!

Сказал «домой» и первым направился к выходу из ложи, за ним – Киров:

– Товарищ Сталин...

– Надо было самому заранее посмотреть, товарищ Киров.

– Так они же монтировать в Москву уехали, как бы я?

– Вы были ответственны за эту фильму.

– Иосиф, что с тобой? – догнала Надя. – Что ты злишься? Слышишь, как громко аплодируют?

– Радуются, что наконец закончилось, – зло ответил ей муж. – Ты что, тоже аплодируешь?

– Нет, я за тобой бегу, – жалобно пробормотала жена.

– Домой, в Кремль, – решительно заявил главный зритель.

– А как же столы? – растерялся Киров.

– Пусть празднуют те, кто принимал участие... – Сталин осекся. Получается, он обиделся, что его не показали в качестве одного из трех главных вождей революции. Почему на обиженных воду возят, непонятно, но мать ему говорила: обиду прячь на самое дно сундука. – Ладно, мимо столов в такой день пройти грех. Пойдемте.

– Вот и славно! – обрадовалась Надежда Сергеевна.

А человек-гвоздь тотчас тайком получил два указания:

– Эйзенштейна и всех его скоморохов близко ко мне не подпускать.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

– И просмотрите, кто там у них в фильме сидит в президиуме, когда Ленин выступает. В последнем кадре.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

При входе в Красное фойе, бывшее до недавнего времени Императорским, Надежда попыталась расшевелить мужа, весело толкнула его плечом:

– Милый, ты что, обиделся на этих киноделов?

И снова накатила обида – ну как же так, революцию сделали Ленин, Сталин и Троцкий, Ленина в фильме показали в общей сложности не более минуты, Троцкого, как раковую опухоль, пришлось из ленты кусками вырезать, больше всех показан бесенок Антонов-Овсеенко, а Сталина они вообще и не думали показывать!

Но он запрятал обиду на самое дно сундука и с усмешкой произнес:

– Обижаются слабые. Обижаются герои Достоевского. Где-то у него сказано, кажется в «Братьях Карамазовых», что обидеться иногда, знаете ли, бывает очень даже приятно.

– Всем, всем, всем! – объявил хозяин семьи и народа.

– Всем, всем, всем! – повторила Сетанка, жалея, что в этих восхитительных революционных словах нет ни одной буквы-топорика.

– Одеваться, как на парад! – выступил вождь с новым воззванием. – Едем в «Совкино» на просмотр.

– Ура! Просмотр! Ура! – кричала Сетанка, и через полчаса Палосич уже вез их по апрельской Москве – рядом Сталин, у него на коленях дочь, на заднем сиденье Надежда Сергеевна и десятилетние Вася с Томиком. Все в парадной одежде, что значило просто второй, реже надеваемый вариант. У Сталина вторым вариантом служил белый китель с белыми брюками, в отличие от обыденного темно-горчичного зимнего или светло-горчичного летнего. Пиджаков, сорочек, а уж тем более галстуков, он давно уже не признавал, вы бы еще ему смокинг предложили или фрак.

– Неужели новые чаплинские посмехушки? – спросила Аллилуева.

– Нет, новый фильм Чаплина я сегодня на седьмое ноября определил, – стараясь оставаться веселым, ответил Сталин.

– Уже купили?

– Купим.

– В таком случае, небось, опять что-нибудь с Гретой Гарбо? – с большой иронией спросила Надежда Сергеевна.

– Нет, не бойся. Не с Гретой Гарбо. Но и не «Симфония ужаса Донбасса». И уж точно не «Моя бабушка», – усмехнулся Иосиф Виссарионович.

Фильм «Симфония Донбасса» представил в этом году Дзига Вертов, тоже гений, по мнению Аллилуевой. Его киностилистику Сталин в целом одобрял, находя полезное в том, что снимается жизнь страны без прикрас, сплошняком, без актеров, – наснимали в тысяче разных мест, смонтировали, и получился запоминающийся видеоряд. Как-то раз Сталину даже захотелось вслух противопоставить киноправде Дзиги Вертова киноложь Эйзенштейна и Александрова, но он сдержался, приберег для удобного случая, когда перетрушники совсем заврутся или когда Таточка их наконец разлюбит. Как разлюбила она его, своего мужа Иосифа.

Фильм «Моя бабушка» Сталин просто личным распоряжением запретил, впервые в жизни волевым решением отстранив ленту от проката. Когда они вместе посмотрели эту белиберду грузинского режиссера Котэ Микаберидзе, по лицу Надежды Сергеевны легко читалось, что она сама с трудом досидела до конца, но при виде негодования на лице у мужа она попыталась сказать что-то по поводу эксцентричного гротеска и ожившей карикатуры... Муж оборвал ее на полуслове и честно сказал, что поскольку он грузин, то и грузинское кино должно быть на высоте, а если он станет пропускать на экраны такое дерьмо, скажут: понятно, своих грузинчиков не глядя одобряет.

– Грррета Гарррбо! Грррета Гарррбо! – каркала на коленях у отца Сетанка, а сталинский «паккард» уже подкатил к Малому Гнездниковскому. Вышли под дождичек, но легкий, почти неслышный, позволявший не спеша идти к подъезду. Дышалось так хорошо, что вспомнился апрель тринадцатилетней давности, когда он так страстно влюбился в Наденьку Аллилуеву, дочь русских родителей, но выросшую на Кавказе. И лицом похожа на красивую грузинку, ей даже нравилось поддерживать слушок, будто папаша ее наполовину грузин, наполовину цыган. Как же она была хороша тогда! Да и теперь хороша, хоть и выражение лица поменялось с восторженно сияющего на печально-ироничное – «до чего же я от всего этого устала!» Совершенно не фотогенична, и ни одна фотография не передает того особого очарования, неизменно воспламенявшего Сталина тогда и теперь.

Он оглянулся на нее и залюбовался. Синий жакет, синяя юбка, белая блузка, белые чулки, черные туфельки, на плечи накинуто легкое серое пальто. Изумительно женственная походка. Нет, она перебесится и снова полюбит его. Немцы дураки и сволочи, надо своих эскулапов искать. В прошлом году она несколько месяцев пропадала в этих противных Германиях, обследовалась, лечилась, и все без толку. Летом сдаст экзамены, и поедем на Черное море. От этих занятий у нее только больше голова болит. Осенью прошлого года Надежда Сергеевна поступила на текстильный факультет Промышленной академии, хочет развивать нашу легкую промышленность.

– Познакомьтесь, это Никита Сергеевич, – вдруг заиграла глазками Таточка при виде забавного паренька, впрочем, лишь с первого взгляда паренька, а со второго видно, что уже за тридцатник и лысеть начал. – Иосиф, я тебе рассказывала о нем. Мой однокурсник.

– Сталин, – представился Сталин, будто по нему не видно, что он Сталин.

– Хрущев, – смущаясь до алого зарева ушей, пожал протянутую руку Хрущев. – Первый секретарь Бауманского райкома.

Глянув и забыв, Хозяин зашагал дальше, кинул нарисовавшемуся Чарли Чаплину, то бишь новому председателю правления «Союзкино» Борису Захаровичу Шумяцкому, очень похожему на великого американского комика:

– С каких это пор у нас секретари райкомов?

– Надежда Сергеевна лично пригласила, – отрапортовал Шумяцкий.

– И когда это ты успела? – сверкнул глазами на жену ревнивый муж.

– Пока собирались, позвонила. А что тут такого? Человек с интересными суждениями, его оценки...

– В оценках секретарей райкомов я не нуждаюсь, – рассердился Иосиф Виссарионович, он не желал, чтобы развеялись воспоминания об их первой весне, чтоб улетучилось полное надежд ожидание чего-то радостного.

Вот еще это имя – Надежда. Как оно нравилось ему тогда. Особенно – что и у него, и у Ленина жены Надежды. Но потом это неприязненное отношение к нему со стороны Надежды Константиновны все испортило. А тут еще он узнал, что при краниостенозе, как по-научному называется окостенение черепных швов, возможно со временем выпучивание глазных яблок, и не приведи бог, если у его Нади будет то же самое, что у страдающей базедкой вдовы Ильича!

Вскоре они всей семьей разместились в зрительном зале. Что будут показывать сегодня, оставалось под строжайшим секретом, знали только Шумяцкий, киномеханик Ремезов и два кинорежиссера, причем киномеханик, по иронии судьбы, с детства глухонемой, как и фильмы, которые он крутил, только что не черно-белый, а вполне даже рыжий.

– Можно начинать, – тихо произнес Сталин. Свет стал гаснуть, на экране появился букет черно-белых лилий, цветы стояли в вазе на окне, дул ветерок, и они слегка покачивались. К букету подошел юноша, лицо которого показалось главному зрителю знакомым, и, поставив ширму, скрыл цветы от зрителя, подошел к клетке с попугаем и накрыл ее покрывалом. Взял со стола кукол и бросил их под стол. Подошел к нарядной женщине и заставил ее скрыться в платяном шкафу. Наклонился к печке, открыл заслонку и подкинул туда дровишек, закрыл, встал лицом к зрителям, подняв перед собой указательный палец, как когда говорят: «Внимание!» Снова открыл заслонку, и в зрительном зале пробежал смешок – огонь в печке горел ярко-алым пламенем. Рука сорвала с клетки покрывало, а там – разноцветный попугай. Рука отодвинула ширму, а там – розовые лилии с ярко-зелеными листьями. Юноша подошел к шкафу, из него выскочила женщина уже не в черно-белом, а в разноцветном ярком платье. Он подарил ей лилии.

Всего минута экранного времени, но свет снова зажегся, и зрители от души зааплодировали.

– Вот здорово! – закричала Сетанка.

«Где же я видел этого паренька?» – думал Сталин. А на сцену перед экраном вышел смущенный человек и стал кланяться.

Он родился в Белгороде, учился в гимназии, заболел воздухоплаванием, на первых российских соревнованиях моделей планеров занял первое место и был отмечен лично Жуковским, основоположником аэродинамики. Звали его Николай Дмитриевич Анощенко. В Первую мировую войну наш белгородец сражался на фронтах в качестве военного летчика, получил награды, в том числе и Георгиевский крест, в Гражданскую подался к красным, потом занялся аэростатами и совершил почти суточный полет на аэростате... Но вдруг увлекся изобретением Люмьеров и поступил в Институт кинематографии. Изобрел кинопроектор с непрерывным движением пленки, запатентованный в Америке. Отправился изучать иностранный опыт, а когда вернулся, стал усиленно работать. И вот итог.

– Мной был изобретен новый способ аддитивной проекции «Спектроколор», – объявил Анощенко торжественно. – С его помощью отныне можно будет снимать цветное кино. В чем вы могли только что удостовериться.

Сталин посмотрел на жену. Лицо Надежды искажала боль, но она легонько потрепала его руку и произнесла:

– Это прекрасно!

Сталин поднялся со своего стула, оглядел зрителей и сказал:

– Думаю, мы можем поздравить товарища Анощенко с таким хорошим достижением и поручить ему снять документальный фильм о праздновании в этом году Первомая. Кто за?

Все дружно и радостно подняли руки.

– А теперь, товарищи, посмотрим, какой сюрприз нам подготовил другой кино... – Сталин хотел сказать «кинодел», но глянул на жену, вспомнил, как ей не нравится это его словцо, и закончил: – ...режиссер.

Он сел обратно на свой стул, и свет в зале погас. На черном экране лучом прожектора стала высвечиваться медленно вращающаяся темно-серая башня Татлина, и заиграла музыка, напоминавшая звуки вьюги. На нижнем ярусе башни высветилось белыми буквами: «Путевка в жизнь – производство Межрабпомфильм», и дальше луч прожектора выхватывал с ярусов башни изначальные титры: «над фильмом работали – Н. Экк, немой сценарий – А. Столпер, Р. Анушкевич, оператор – В. Пронин, художник – И. Степанов, звуковой сценарий – Н. Экк, Яков Столляр...»

– Какое оригинальное решение, – сказала Надежда Сергеевна.

Муж зыркнул в ее сторону. Решение и впрямь совершенно неожиданное и интересное. Но – башня Татлина! Этот художник-авангардист, чокнутый футурист, основатель русского конструктивизма, мечтал о строительстве спиралевидных вращающихся зданий с вынесенными наружу несущими конструкциями. Башня, названная его именем, рассматривалась одновременно как памятник Третьему Интернационалу и как грандиозное здание для многочисленных учреждений. Она была поставлена на кубическое основание с периодом полного поворота вокруг своей оси в один год. На нем нижняя часть круглой пирамиды с циклом вращения в один месяц, следующий ярус – в одну неделю, далее – в сутки, а самая верхняя часть – с полным оборотом в течение часа. Что и говорить, захватывающее дух сооружение, да только средств в двадцатые годы на подобное строительство – шиш. И в итоге башня, ставшая главным мировым символом конструктивизма, не имела будущего, и даже все ее макеты со временем куда-то таинственно исчезли. А сам Татлин, прославившись еще и проектом летательного аппарата с остроумным названием «Летатлин», преподавал теперь скромненько во ВХУТЕМАСе, и мало кто о нем помнил.

Режиссер не мог не знать отношения Сталина ко всем этим конструктивизмам и футуризмам, которые он сердито называл архитектурной инфлюэнцей, а Надежда Сергеевна издевалась над ним: Иосиф Виссарионович у нас любит под старину, рюшечки-завитушечки, всякий там ампир, все, что навсегда кануло в Лету, и только нэпманы со своими мещанскими вкусами к себе в дом тащат. Вращающаяся башня в самом начале фильма рассердила главного зрителя, но он все еще хранил в себе весенний радостный настрой и даже шепнул Татке, желая и ее вывести из ставшего обычным желчного расположения духа:

– Башня Таткина.

Она снисходительно улыбнулась, оценив попытку сближения. Буквами на весь экран: «Композитор Як. Столляр, звукооператор Е. Нестеров», – и теперь уже почти все догадались, в чем сюрприз. И только после композитора и звукооператора тоже большими буквами: «Режиссер Н. Экк».

Как и Эйзенштейн, Экк родился в Риге. И тоже начинал в театре у Мейерхольда. Настоящее имя – Юрий Витальевич Ивакин, но почему-то стал Николаем Владимировичем, а псевдоним Экк – экспериментатор кино. Ишь ты, поди ж ты! Ну все причины послать его куда подальше. Но Сталину он вдруг, вопреки всему, понравился: хорошее, открытое лицо, зачесанные назад волнистые волосы, подвижный и явно без прибамбасов в башке, и вот на тебе – башня Татлина! Теперь уже вся озаренная ярким светом. Ну, посмотрим, что дальше.

Нарочито выделенными в титрах буквами: «звук снят по системе “Тагефон”». Молодой выпускник физмата Московского университета Павел Тагер пять лет назад изобрел оригинальную систему звукового кино, основанную на модуляции светового потока, и назвал ее своим именем, но два года добивался патента, и лишь теперь его детище получило настоящую путевку в жизнь.

Первый интертитр: «1923 год». На экране – лицо в кепке и с дымящейся козьей ножкой в зубах. Следующий интертитр: «Будьте уверены, свой в доску». Очень важно, какие первые звуки войдут в советское кино. Первый звук – заводской гудок, потом свисток милиционера и паровозный гудок. Труд, порядок, движенье. Хороший ход. Интертитр: «Фомка Жиган», Михаил Жаров. Персонаж и актер. Где-то он его уже видел и запомнил... Ах да, года три назад, в «Человеке из ресторана» по повести Ивана Шмелева, хорошего писателя, жаль, сбежавшего в эмиграшку. Фильм снял Яков Протазанов, и главному зрителю тогда очень не понравилась игра хваленого Михаила Чехова. Ах, Моцарт сцены, ах, человек с тысячью лиц! А в протазановской ленте играл официанта Скороходова нарочито слюняво и глупо, безобразно переигрывал. Сталин тогда так и заявил, и вскоре Моцарт сцены не вернулся с гастролей по Германии, видите ли, устал от революционных перемен в России, туда и дорога! От эмигрантской жизни, поди, не так устанешь, паяц.

А вот Жаров в «Человеке из ресторана» запомнился, там он играл наглого официанта, беззастенчиво обирающего богатых пьяных посетителей, вор, но ведь, собака, экспроприирует у экспроприаторов, и причем так лихо, с веселой мордой. Яркий и перспективный актер.

Но какие будут первые слова? Что станет нашим советским «Минуточку, минуточку, вы еще ничего не слышали»?

И строй блатных голосков запел: «Жил-был на Подоле Гоп-со-смыком». Ну уж нет, товарищи, это никак не годится! Главный зритель поерзал на стуле и стал смотреть эпизод, как в углу беспризорники во главе с Мустафой режутся в картишки, а потом воруют чемодан у богато одетой раззявы в хорошем пальто и передают его Жигану. Первые слова, сказанные с совпадением звуков и шевеления губ: «Гражданка, вы уронили рубль». Опять не то. Зря вы, товарищи, хлопаете в ладоши. Нужна какая-то ударная фраза, с которой пойдет советское звуковое чудо.

Лелька по кличке Мазиха в исполнении Марии Гонты перехватила чемодан у Жигана и усвистала с ним в трамвае.

– Папа, это Грета Гарбо? – спросила Сетанка.

– Точно, она, – засмеялась Надежда Сергеевна ехидно, потому что Мария Гонта ну никак не похожа на бешено популярную голливудскую шведку, в которую, по ее твердому убеждению, муж влюбился, когда года три назад они вместе смотрели фильм «Соблазнительница». Грета Ловиса Густафссон, известная под сценическим псевдонимом Грета Гарбо, играла женщину, умело соблазняющую мужчин, и играла так эротично, что главный зритель Страны Советов невольно взволновался. Внутренне себя проклиная, он хотел смотреть на ее влекущие, чарующие движения, а проклятые интертитры назойливо вторгались: пять секунд Елена, десять – длиннющие титры, и так постоянно.

Когда придет звук, никакой наглый интертитр не влезет и не станет мешать любоваться женской красотой!

Впрочем, красавицей Грету Гарбо Сталин и сам не признавал, ему не нравились кокоточные девицы парижского типа, он любил томных кареглазых женщин с тяжелыми длинными волосами, как у его любимой Таточки, его царицы Тамары. И теперь, после кражи чемодана, на экране полетела в небо пышная шевелюра, и хорошая женщина, не такая, как Лелька Мазиха, стала их расчесывать.

– Как у тебя грива, – шепнул главный муж страны своей жене, и главная жена ответила секундной улыбкой.

В светлом счастливом доме мать, отец и сын наряжаются в чистые одежды, и мать говорит: «Отец, а ведь Кольке нашему сегодня пятнадцать лет исполнилось». Сталин посмотрел на сына и пасынка. Пройдет еще пять лет, и они тоже станут пятнадцатилетними, вполне взрослыми. Примерно в таком возрасте он стал увлекаться марксизмом. Хороший роман есть у Жюля Верна – «Пятнадцатилетний капитан», вот бы по нему фильм сделали.

Мать отправилась за покупками, чтобы отметить день рождения сына; возвращаясь домой, возле подъезда пыталась задержать одного из беспризорников, укравшего пару яблок, тот сделал ей подсечку, она упала и ударилась затылком о заледеневшую ступеньку. Сталин ощутил, как вздрогнула бедная жена, смотреть такое ей, которую так измучили головные боли... Он робко взглянул на нее. Она поморщилась, но сдержалась.

Умирающая мать приподнялась на постели, преодолевая боль, она простонала: «Колька, сын!..» Могли бы, вообще-то, всей семьей в магазин сходить, а то, видите ли, папаша с газеткой уселся, а сынуля – к радиоприемнику и в наушники нырнул. Сходили бы втроем, не случилось бы несчастья! Рука матери красиво взлетела в воздух и упала безжизненно. Приехала скорая помощь, врач послушал сердце и безжалостно произнес: «Мы мертвых не возим». Застывшее лицо матери...

И вдруг он отчетливо увидел в этом лице мертвую Таточку, так же скорбно лежащую с неплотно закрытыми глазами и слегка приоткрытым ртом. Коля в своей нарядной расшитой рубашке, текут слезы, плачет стакан, который он хотел поднести матери, а теперь наклонил, и из него льется вода. Иди теперь к своим наушникам! Не верит своим глазам отец, тоже в белоснежной расшитой рубашечке. Иди, читай газетку! И в его лице Сталин увидел свое недоумевающее лицо, а главное, с такими же заметными оспинками и веснушками, как у него.

Трагическая музыка била по мозгам. После смерти матери отец запил, вот он вернулся домой с попойки, горланит пьяную песню, садится за стол: «Ушла, Колька, мать!» Подошел к сыну, спящему в своей кровати с наушниками на ушах, стал его бить, Коля убежал из дома, стал беспризорником. Таким же, как те, что мать убили. Зимней ночью в подвале – облава, детский социальный инспектор Скрябина – актриса Мария Антропова, вот эта чем-то на Грету Гарбо похожа, мелькание фонариков в темноте, потасовка, бей ментов, бей лягавых!

– Прости, Иосиф, я пойду, – жалобно сказала Надежда Сергеевна. – Не могу больше. Голова страшно болит. И тошнота. Боюсь, вырвет.

– Ребята, проводите маму, – приказал отец Васе и Томику. Те послушно сопроводили бедную Таточку до выхода из зрительного зала и поспешно вернулись.

– Палосич взял ее, отвезет, – доложился Томик.

Даже четверти фильма не высидела, огорчился Сталин. Ну конечно, это тебе не Эйзенбот, его бы она до самого донышка просмотрела, в ладоши хлопала. Ему сразу же стало стыдно таких мыслей, у бедной и впрямь головные боли, а он злится на нее.

«Путевка в жизнь» продолжалась, но без любимой жены ему теперь не так смотрелось, не так слушалось, не так хотелось радоваться успеху советского звукового кино. Великий немой заговорил и в СССР.

Погодите-ка, а это кто? Спорит, что беспризорников можно воспитывать по новой трудовой методике. Да ведь это Баталов! Тот, что Павла Власова сыграл у Пудовкина, и ему он тогда очень понравился. Такие веселые карие глаза с иронично-нахальным взглядом, который обычно нравится бабам. Здесь тоже сыграл великолепно. Стал главным героем фильма, дальше все на нем построено, на его обаянии, именно оно подействовало на беспризорников, только этому человеку они смогли довериться. Таков, например, Киров. Таким был другой близкий приятель Сталина, Федор Сергеев, погибший при испытании аэровагона, после чего его сын Артем стал большую часть жизни проводить в семье генсека и лишь время от времени навещать свою овдовевшую мать Елизавету Львовну Репельскую – она жила под Нальчиком при созданном ею туберкулезном санатории.

А хитрый Экк главному герою, которого играет Баталов, дал фамилию Сергеев, приятную для сталинского слуха. Сейчас, во время просмотра, режиссер сидел рядом с Генрихом Ягодой и Матвеем Погребинским. Ягода – троюродный брат Свердлова. После смерти Дзержинского председателем ОГПУ стал другой поляк, Менжинский, но он уже сильно болел, и фактически органами руководил его заместитель Ягода, смешной полутораметровый коротышка, на целую голову ниже Сталина, таких до революции в армию не брали, его тоже наряди Чарли Чаплином, и можно снимать какую-нибудь свою советскую «Золотую лихорадку». Но именно Генрих Григорьевич возглавил в двадцать седьмом вооруженное противостояние троцкистскому мятежу и тем самым вошел в особое доверие Хозяина.

Погребинский, тоже птичка-невеличка, сотрудник Ягоды и организатор Первой трудовой коммуны ОГПУ в подмосковном Болшево, идею подал еще Дзержинский, заботившийся о беспризорниках. Именно эта коммуна стала прообразом той, что в «Путевке», а Матвей Самойлович – прототипом Сергеева, он и низкую папаху всегда носил такую же. А коммуна, кстати, имени Генриха Ягоды, смешно даже, экий подхалимаж.

Зря Татька ушла, после ее ухода началось самое интересное: как Сергеев приручал этих зверенышей, как они приучались к ремеслам, иногда бузили, но постепенно становились нормальными людьми. Чем ближе к финалу, тем больше главному зрителю нравилась картина. Образы главных героев, как положительные, так и отрицательные, становились все ярче. Красочно показана и атмосфера – просто разлюли-малина – у Жигана, и как обновленные бывшие беспризорники, включая нашедшегося Колю Реброва, всю эту вакханалию разогнали. Смерть Мустафы в конце фильма воспринималась уже как личное горе. И когда показ закончился, Иосиф Виссарионович встал.

– Товарищи, – сказал он, обратившись к залу, – полагаю, первая советская звуковая фильма удалась. И не только как достижение звуковой кинематографии. Это вообще хорошая фильма. Мы много видели картин в последнее время. Но мало какие из них заставляли переживать. Здесь зритель переживает. Он сочувствует хорошим персонажам. На мой взгляд, именно это является главным в искусстве. Помните, как написал поэт Тютчев: «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Правильно, товарищи?

– Правильно! – первым воскликнул Погребинский. А за ним и другие стали восклицать:

– Правильно! Правильно, товарищ Сталин!

– Но, похвалив фильму, мы должны высказать свои замечания, – продолжил главный зритель. – Кто хочет?

Попереглядывавшись друг с другом, люди стали один за другим вставать и высказываться. Ягода заметил, что беспризорники в начале картины ходят в каком-то уж слишком нарочитом рванье. Погребинскому не понравилось, что, когда Мустафа стащил колбасу, Сергеев не заставил его вернуть, но Шумяцкий ему резонно возразил, что поезд уже ехал и вернуть кражу было никак не возможно. Ворошилову показалось, что образ Жигана вызывает симпатию, а Жиган вор и бандит, на что тот же Шумяцкий ответил, что в хорошем произведении искусства и отрицательный персонаж не должен выглядеть нарочито противным. Зрители вошли в раж, замечания сыпались одно за другим, многие совсем не обоснованные, и бедный режиссер, покраснев от обиды и недоумения, знай успевал оглядываться на выступающих.

– Довольно, товарищи, – прервал дебаты Сталин. – Эдак мы всю фильму распотрошим. А фильма, повторю, хорошая. Кое-что надо учесть, но далеко не все. – Тут его взгляд упал на ироничную физиономию однокурсника жены. Вспомнилось, как Эйзенштейн рассказывал про особый прием Наполеона в отношении подданных. – А что скажут представители нижнего звена власти? Например, секретарь Бауманского райкома Москвы товарищ Хрущев?

– Я? – растерялся однокурсник.

– Ну не я же Хрущев, – усмехнулся Сталин, и все рассмеялись, никак не представляя себе, чтобы Сталин стал Хрущевым.

– Я бы вот что сказал, товарищи, – поднялся со своего места секретарь Бауманского райкома. – Это наша первая звуковая фильма. А начинается она с блатной песенки про гоп-со-смыком. А гоп-со-смыком – это когда у жертвы отбирают деньги, да еще и все карманы обыскивают. Мне кажется, это нехорошо.

– Вот и мне так кажется, – одобрил Сталин. – Вы очень правильно подметили, товарищ Хрущев. Садитесь, пожалуйста. Это замечание и я хотел высказать товарищу Экку. Думаю, надо дать фильме какое-нибудь предисловие. Кстати, я вижу в зале товарища Качалова.

В задних рядах мгновенно выросла высоченная фигура дублера Станиславского в пьесах Чехова и Горького, а ныне знаменитого чтеца.

– Да, товарищ Сталин.

Происходивший из шляхетского белорусского рода Шверубовичей, он взял себе звучный псевдоним, под коим и прославился. Помпезная качаловская манера декламации Сталина раздражала, он одинаково пафосно читал и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», и «Мой дядя самых честных правил...». Но Надежда Сергеевна восторгалась Василием Ивановичем, и, желая сделать жене приятное, хоть она и отсутствовала теперь в зале, Иосиф Виссарионович предложил:

– Можно поручить нашему прославленному чтецу, чтобы он прочел какое-нибудь подходящее к фильме стихотворение, и с него начать картину. Годится такое предложение?

– Годится! Годится! – закричали зрители.

– А напоследок, – сказал Сталин, извлекая из кармана трубку, – предлагаю похлопать товарищу Тагеру, создавшему хорошую аппаратуру. Именно благодаря ему мы сегодня получили нашу первую звуковую фильму.

Сменивший Рютина на его посту в «Союзкино» и ставший де-факто наркомом кино Борис Шумяцкий бдительнее следил за теми, кто отбывал за границу, стараясь угадать возможных невозвращенцев.

– Если Эйзенштейн не вернется, вы, товарищ Шумяцкий, лично за это ответите, – однажды за бильярдом произнес Сталин.

Но Сергей Михайлович, зажатый продюсером Синклером в тиски, давно уже сам мечтал о возвращении в СССР, где ему куда вольнее работалось. И в мае того же года, когда Сталин послал Синклеру грозную телеграмму, ему удалось вырваться и вернуться домой, в свою просторную и уютную квартиру на Чистых прудах, обнять заждавшуюся Перу, уже не надеявшуюся его увидеть. Ему устроили пышную встречу в Институте кинематографии, где он преподавал до отъезда и где для него всегда сохранялось место. Мало того, его теперь назначили заведующим кафедрой режиссуры.

Потом прогремела встреча со зрителями в Малом Гнездниковском с непременным показом легендарного «Броненосца». Всемирно известный режиссер ждал, что придет и сам Сталин, но напрасно. Значит, все еще сердится за столь длительное отсутствие. Эйзенштейн знал, что именно по распоряжению Сталина их с Гришей фильм «Старое и новое», он же «Генеральная линия», признали идеологически невыверенным и сняли с проката. И все же Сергей Михайлович надеялся, что вождь выдержит паузу, проявит твердость характера, но через месяц-другой встретится с ним.

Увы, прошел май, наступило лето, июнь, июль... А в августе к нему на Чистые пруды приехал друг сердечный Гриша и не знал, куда спрятать глаза от стыда, хотя, по сути дела, стыдиться ему было не за что, не он виноват, что Сталин захотел встретиться только с ним, без Эйзенштейна.

– Джи-и-и! И вы поехали? Без меня?! – воскликнул Сергей Михайлович.

– Я был уверен, что Горький и вас позвал, – виновато моргал в ответ Григорий Васильевич. – Я все ждал, что вы вот-вот приедете. Потом спросил, а мне говорят, что вас не пригласили.

Невозвращенец Горький имел статус особого невозвращенца, ему позволяли приезжать в СССР, но большую часть года проводить все же в Италии. Желая привлечь Алексея Максимовича к жизни на родине, Сталин подарил великому и богатому пролетарскому писателю две роскошнейшие виллы: особняк миллионера Степана Рябушинского в центре Москвы и гигантскую усадьбу Ивана Морозова на берегу Москвы-реки в пятнадцати километрах от своей дачи в Зубалово, куда более скромной, чем морозовская. Увидев, какой ему дарят особняк в Москве, Алексей Максимович рыдал в платок, а при виде дворца на Москве-реке и вовсе чуть в обморок не упал от благодарности.

Вот сюда-то, на морозовскую виллу, в огромный дворец с колоннами ионического стиля, присланный водитель Удалов и привез Александрова. Войдя в просторную гостиную под коринфские колонны и высоченный потолок с изощренной лепниной, Григорий Васильевич увидел сидящих за большим круглым столом Горького, Сталина и... не может быть… Чарли Чаплина! Опешив, он пожал руку Иосифу Виссарионовичу, Алексею Максимовичу и этому человеку, в котором он уже видел не Чаплина, а сильное сходство, да и то лишь на первый взгляд.

– А вот и наш возвращенец, – сказал Сталин. – Присаживайтесь, товарищ Александров. Это, – он показал на Лжечаплина, – нарком по кинематографии Шумяцкий.

– Борис Захарович, – представился тот.

– Александров, – улыбнулся режиссер, прекрасно понимая, что не нуждается в представлении, и сел за стол, уставленный деликатесами: окорок, буженина, осетрина, заливная стерлядь с креветками, овощные салаты, сыры, грибочки, копченые миноги. Прислуживающий подавальщик принес новую глубокую тарелку и объявил:

– Сациви.

– Выпьем за возвращение этого человека, – сказал Сталин. – Вам, мистер Александров, наверное, виски подать? Отвыкли от наших напитков?

– С удовольствием махну водочки, товарищ Сталин, – чувствуя к себе расположение генсека, разулыбался Григорий Васильевич. – Вместе с Алексеем Максимовичем.

– Водка зело отменная, – заокал Горький, наливая ему из запотевшего графинчика.

Дело шло к вечеру, и не упрекнешь, что рановато взялись за крепкие напитки. Впрочем, водку пили только Горький да Александров, причем писатель после каждой рюмки долго кашлял. Сталин слегка пригубливал красное вино, а Шумяцкий и вовсе довольствовался лимонадом Лагидзе. Весело захмелев после трех первых рюмок, Григорий Васильевич едва не спросил, а где же Эйзенштейн, но вовремя спохватился: сами скажут.

– Ждем ваших интересных рассказов про Америку, про Мексику, – подбодрил его Сталин.

– Мексика прекрасна. Америка ужасна, – ответил режиссер.

– Вот как? – вскинул брови генсек.

– То есть ужасны сами по себе капиталистические отношения, – пояснил Александров. – Но есть чему поучиться. Это безусловно.

– А почему Эйзенштейн и Тиссэ вернулись в мае, а вы только что? – спросил Сталин.

– Так, Иосиф Виссарионович, я вынужден был задержаться, чтобы свести баланс, так сказать, наших деловых отношений с киностудией «Парамаунт» и нашим продюсером Эптоном Синклером. Тот еще гусь оказался! Джи-и-и! Ни цента не упустит. Нас буквально за горло во всем держал.

– А я всегда говорил, что американский социалист все равно капиталист, – усмехнулся Сталин.

– Кстати, товарищи, должен сообщить, что я там в нью-йоркской конторе «Амкино» смонтировал новый фильм «Пятилетний план». У меня под рукой оказалось около сорока советских художественных и документальных кинолент, ими я и оперировал. На Западе весьма интересуются нашими успехами. Я выступал перед американцами с лекциями об СССР, о пятилетнем плане и показывал смонтированную мной ленту в качестве иллюстрации.

– Я думаю, это факт исключительного значения, – сказал Сталин. – Когда мы создавали и утверждали пятилетний план, многие ошибочно полагали, что пятилетка – это частное дело Советского Союза. Важное, серьезное дело, но все-таки частное национальное дело только нашей страны. История показала, что пятилетка является не частным делом Советского Союза, а делом всего международного пролетариата. Успехи пятилетки мобилизуют революционные силы рабочего класса всех стран против капитализма. Сегодня можно с уверенностью сказать, что пятилетний план будет успешно выполнен. Это не может не радовать нас. У нашего народа, у большевистской партии есть все основания с оптимизмом смотреть в завтрашний день. Кстати, вы видели нашу первую звуковую фильму «Путевка в жизнь»?

– Видел, товарищ Сталин. Приз за лучшую кинорежиссуру на фестивале в Венеции. Это огромный успех! Режиссер Николай Экк. – Александров усмехнулся.

– А почему вы усмехнулись? – насторожился Сталин.

– Это не по поводу фильма «Путевка в жизнь», – пояснил Александров, выговаривая слово «фильм» на английский манер. – А по поводу псевдонима. Или Экк – настоящая фамилия?

– Насколько я знаю, Экк означает «экспериментатор ки-но», – сказал Шумяцкий.

– Джи-и-и! – рассмеялся Григорий Васильевич, снова употребив это странное междометие. – Просто в Америке показывают артистичного уродца по имени Джонни Экк. Он родился с весьма необычной патологией, у него полностью отсутствует нижняя часть тела, словно его разрезали надвое прямо под грудной клеткой. Таз и ноги в недоразвитом виде каким-то образом провалены внутрь. Он даже свою изначальную фамилию Эккхарт разрезал пополам и стал Экк. При этом веселый парень, показывает всякие акробатические трюки. Мы с Сергеем Михайловичем ходили смотреть на него в цирке Барнума.

Упомянув Эйзенштейна, он невольно оглянулся по сторонам, будто тот мог оказаться где-то в одном из углов роскошной морозовской гостиной или вон в той огромной китайской вазе.

– А недавно Тод Браунинг снял его в фильме «Уродцы». Но картина вызвала возмущение. Уезжая из Нью-Йорка, я слышал, что комиссия Хейса постановила запретить «Уродцев» к показу, – продолжил Александров.

– О! – поднял указательный палец Сталин, переглянувшись с Шумяцким. – Расскажите нам про кодекс Хейса. Что это такое, и с чем его едят?

– Охотно, – отозвался режиссер. – Этот Вильям Хейс, рожа противная, типичнейший гипокрит, мы с ним лично виделись, политик-республиканец. Сочинил целый билль запретов. Ладно бы запрещалась порнография, сексуальные извращения, но вообще о сексе нельзя упоминать с экрана, в соблазнительном тоне говорить о радостях взаимоотношений мужчины и женщины. Нельзя даже показывать, как целуются. Мужчину и женщину, лежащих в одной кровати. Куда ни плюнь, все нельзя! Ладно бы нельзя, чтобы на экране сквернословили, но нельзя даже произносить «hell», «God», «Jesus».

– «Ад», «Бог», «Иисус», – проявил свои познания в английском Сталин.

– Совершенно верно. Нельзя «Christ», «Lord», «damn».

– «Христос», «Господь», «проклятье».

– О, Иосиф Виссарионович, – изумился Горький, – да ты прямо шпаришь по-английски. А я, представьте, такое бревно в языках, что даже по-итальянски знаю одно только «бона сера», да и то – «добрый вечер» это или «добрый день»?

– «Добрый вечер», конечно, – сказал Шумяцкий.

– В Америке все сейчас, где надо и где не надо, говорят «джи!», – продолжал Александров. – Мы с Сергеем Михайловичем тоже этим заразились. И это слово нельзя с экрана.

– «Джи»? – переспросил Сталин. – Не знаю такого слова.

– Сокращенно от «Джизус», «Иисус», – пояснил Григорий Васильевич. – Раньше они надо и не надо восклицали: «Джизус!» То есть «о, Боже!» или «о, Иисусе!» А теперь сократили до просто «джи». Все равно как у нас говорят не «здравствуйте», а «здрасьте».

– Или не «черт тебе что», а «черт-те что», – вновь подал свой скромный голос нарком кино.

– Даже роды запрещено показывать, – со смехом продолжал Александров. –Хотят запретить показ крови, пыток, боли, поджогов, применения огнестрельного оружия. Вообще любых сцен насилия, убийств, избиений, драк. И, конечно же, нельзя показывать восставших рабочих, всякую революцию. Запрещено в плохом виде изображать священников, политиков, президентов, сенаторов. Нельзя, чтобы в конце фильма торжествовало зло. Преступник обязательно должен быть наказан. Короче говоря, все это называется правильными стандартами жизни, и только они должны присутствовать на экране кино.

– Боятся, стало быть, революции! – усмехнулся Сталин. – Ну, а как вы, изучили новшества? Звук? Цвет?

– Тут, надо признаться, американцы далеко шагнули. У них любая кинофабрика – настоящий завод, наподобие их машиностроительных, автомобильных предприятий, сталелитейных. Повсюду горы оборудования. Если для съемок нужно десять прожекторов, на всякий случай устанавливают тридцать, чтобы, если один испортится, не случилось задержки. Любая задержка в производстве – это деньги, штрафы. Нужен микрофон? Их ставят три. И так во всем. На студии «Парамаунт» в наличии аж двести микрофонов. Вы представляете? Конвейерная система везде, включая кинопроизводство.

– Запоминайте, Борис Захарович, – кивнул Сталин Шумяцкому. Тот со вздохом вскинул брови.

– Однажды, – продолжал Александров, – нас позвали на съемку кино про Древний Рим. Вся массовка одета в шлемы и латы, как положено. Под шлемом – миниатюрный радиоприемник с наушниками. Режиссер дает команду через свой микрофон, и каждый ее слышит в своем шлеме, не нужен громкоговоритель, никакой лишней сутолоки, недопонимания. На каждой кинофабрике собственная мастерская аппаратуры. И вся аппаратура постоянно совершенствуется. То и дело что-то новое изобретают и тут же патентуют.

– Запоминайте, товарищ Шумяцкий, – вновь кивнул председателю «Союзкино» генеральный секретарь.

– Девиз «Время – деньги» я бы написал на гербе Америки, – произнес с пафосом Александров.

– Можно бы и на нашем, – усмехнулся Горький, – а то, знаете, столько головотяпства.

– Все-то вы знаете про нашу страну, товарищ житель фашистской Италии, – неожиданно сделал сердитый выпад Сталин. – А давайте выпьем за то, чтобы и у нас понимали, что время – деньги. К тому же и шашлык подоспел.

Шашлыка принесли гору – и бараньего на ребрышках, и свиного, и по-карски, и из осетрины, и из семги. Ароматно запахло дымком.

– Джи-и-и! – Александров, махнув очередную рюмашку, облизнулся и под кашель Горького стал выбирать, каким из шашлыков полакомиться. – Американцы в еде полные болваны, еда невкусная, они делают свое барбекю, но до наших кавказских шашлычков этому барбекю далеко. – Он выбрал по-карски и буквально впился в его сочную мякоть. Некоторое время все молча наслаждались шашлыками, пока Шумяцкий не спросил:

– А как у них построен съемочный процесс?

– Тут тоже все на конвейере. Долго запрягают, но быстро едут. Три-четыре месяца мурыжат сценариста и сам сценарий, потом долго планируют, чтобы сам фильм снять за тридцать, а то и за двадцать дней. Режиссер на съемках – царь и бог. Он медлителен и капризен, ему все подчиняются беспрекословно, как рабы в Древнем Египте. Если в ходе съемок требуется что-то переделать в сценарии, со сценаристом заключают новый отдельный договор, и он переделывает. Короче, не кино, а часовой механизм... Но не подумайте, что я так уж влюбился в Америку. Многое просто безобразно.

– Например? – радостно оживился Шумяцкий.

– Деньги. Они все молятся на них. Даже слово «God» в шутку расшифровывают как «good old dollar».

– Это как это? – поинтересовался Горький.

– «Старый добрый доллар», – перевел Сталин.

– Неравенство чудовищное, как в самом обществе, так и в Голливуде, – продолжал Александров. – Актер и актриса, исполняющие главные роли, получают бешеные гонорары, а остальные – унизительно низкие. Допустим, эти за каждую свою рабочую минуту огребают сто долларов, а эти – семь центов. То есть пропасть между ними. И это развращает одних и оскорбляет других. Иной раз добрая половина бюджета картины достается режиссеру и двум актерам. Я считаю это крайне несправедливым.

– У нас такого никогда не будет. Правда, товарищ Шумяцкий?

– Правда, товарищ Сталин, но все же я считаю, что и уравниловки быть не должно. Не пропасть, конечно, но разница между главными работниками и второстепенными должна ощущаться.

– Подумаем. А что еще нам следует перенять у американцев? Как они со звуком работают?

– Да, звук, Иосиф Виссарионович. Американцы кино вообще называют «мувис», а звуковое – «токис». То есть двигающееся и говорящее. У них теперь sound engineer почти такое же имеет значение, как кинооператор.

– Инженер по звуку? – спросил Шумяцкий.

– Да, звукооператор. Он сидит в маленьком вагончике, и его возят, следуя за движением камеры. Звукооператор из окна вагончика видит все и регулирует запись звука. Разработана целая технология. Это нам необходимо использовать. Я в мельчайших подробностях все изучил.

– А Эйзенштейн? – с подковыркой спросил Сталин.

– Что Эйзенштейн? – не сразу понял Александров. – А, Эйзенштейн. Он тоже вникал.

– Но не так подробно, как вы?

– Ну, в целом... Тоже вполне подробно. Не думайте, что Сергей Михайлович там предавался dolce far niente.

– Это я знаю, что такое, – рассмеялся Горький. – Это когда валяют дурака.

– А говорите, только «бона сера», – ткнул в его сторону чубуком трубки Сталин.

– Еще в Америке экран в кинотеатрах гораздо больше нашего или европейского. В Лос-Анджелесе и Нью-Йорке есть кинотеатры с экранами размером с занавес нашего Большого театра.

– Ого! – восхитился Горький. – Воображаю: показывают на лице у актера прыщик, а тот величиной с корову.

– И тем не менее изображение на таком экране обладает колоссальной выразительностью и мощностью. Иное кинцо – дрянь, а монументальность размеров изображений сильно впечатляет. А вообще я многое изучил досконально и готов написать полный перечень всего, что нам бы необходимо тоже использовать.

– А цвет? – спросил Сталин.

– У них идут интенсивные работы и в этой области. Система «Текниколор» стремительно развивается, и я думаю, не сегодня завтра они выпустят первый нормальный цветной фильм. Митчелл и Болл изобрели трехпленочную камеру, которой сулят огромное будущее. Мультипликатор Дисней, известный своими бесчисленными Алисами, снял цветной фильм «Цветы и деревья», я не успел его посмотреть, поскольку отбыл из США накануне премьеры.

– Товарищ Александров, – пуская дым из трубки, продолжал расспросы Сталин, – вы до Америки долго сидели в Европе, что интересного можете рассказать?

– Ну-у-у... – задумался режиссер, не зная, с чего начать. – Сначала наша группа, Эйзенштейн, Тиссэ и я, участвовали в работе над первым немецким звуковым фильмом «Голубой ангел», получили богатый опыт, который сможем использовать дома.

– А что там за фильму вы снимали в Швейцарии? О пользе абортов?

– Не совсем так, Иосиф Виссарионович, – покраснел Григорий Васильевич, зная крайне отрицательное отношение Сталина к искусственному прерыванию беременности. – Это все Лазар Векслер, прокатчик, он возил по Швейцарии нашего «Броненосца», а потом предложил нам создать первый швейцарский фильм. Мы там мечтали о фильме про Ленина в Швейцарии. А он втянул нас в авантюру. «Женское счастье – женское несчастье». Мы и знать не знали подоплеку фильма. Но, как говорится, не было бы счастья, да женское несчастье помогло. Мы стали помогать в съемках. Требовалось показать роды. Со стороны, естественно, без наглядных подробностей. Оказалось, что никто не соглашался сниматься. Пришлось пригласить настоящую акушерку, чтобы она якобы приняла роды. Меня загримировали и уложили на операционный стол. А она подходит и спрашивает меня: «Quel genre de naissance avez-vous, mon petit ange?» – «Какие у вас по счету роды, мой ангелочек?» Джи-и-и! Представляете?

– Представляем, – рассмеялся Сталин и весело добавил: – Что джи, то джи!

– Я прыснул со смеху, все тоже. Пришлось объяснять акушерке, в чем дело, она возмутилась и хлопнула дверью, а заодно и мы узнали, о чем фильм, и тоже не захотели дальше принимать в нем участие. В общем, и смех, и грех. Нет, в Европе много интересного, но основной опыт ждал нас в Америке. Знаете ли, американцы многие тоже не в восторге от господства идеологии денег. Когда мы приехали в Голливуд, первым делом увидели сатирический проект памятника американскому кино: жирный и пьяный буржуй, верхом на нем голая девка с гитарой и бокалом вина. А знаете, какими словами нас встретил Чаплин? «Зачем вы сюда притащились? Здесь кино – рабыня доллара. Если хотите увидеть, как делается настоящее киноискусство, то поезжайте в ту страну, где сняли фильм “Броненосец "Потемкин"”».

– Как остроумно и точно подмечено! – засмеялся Сталин. – Я всегда знал, что этот Чарли – наш человек. Правда, товарищ Шумяцкий?

– Чистая правда, товарищ Сталин, – ответил нарком кино и покраснел, будто и впрямь являлся Чаплином.

– Кино в Америке начали впервые крутить в борделях и кабаках, – продолжал Александров. – Быстро поняли, что это прибыльное дело, и поспешили вкладывать деньги. В кино, товарищи, нужно вкладывать много денег, ибо это самое эффектное пропагандистское оружие. Что главное в американском кино? Сюжет обогащения. У половины фильмов одна схема: молодой и бедный человек в хэппи-энде становится богат и счастлив. Это у них называется великой американской мечтой.

– А у нас надо, чтобы человек, ищущий себя в жизни, находил смысл в социалистических идеалах, в построении нового общества, – пафосно произнес Сталин.

– Совершенно верно, – кивнул Александров, откусывая от шашлыка. – И, кстати, в «Броненосце» нет идеи американской мечты, но нас принимали в Америке так, будто мы самые великие кинорежиссеры в мире.

– Я предлагаю отвлечься от стола и посмотреть какую-нибудь фильму, – сказал Сталин и первым поднялся, бросив на стол салфетку. Все последовали за ним, будто не Горький, а он являлся ныне хозяином морозовских роскошных анфилад, комнат, залов. Вошли в малую гостиную, где при занавешенных окнах царил полумрак, а когда они расселись в креслах, погасили свет, и вовсе стало темно. Затрещал кинопроектор, пронеслись титры, на площади торжественно открывали памятник «Миру и процветанию», сдернули белое покрывало и увидели на коленях центральной статуи спящего Чарли Бродягу. «Огни большого города». Фильм этот они уже все видели, мало того, в прошлом году его впервые показывали в Малом Гнездниковском к четырнадцатилетию Октябрьской революции, и все зрители пришли в восторг от наивысшего достижения Чаплина, в котором он соединил безумно смешное с глубоко трогательным, малое и низкое – с возвышенным и величественным. Но после сытного обеда и изрядной выпивки, приятно разлившейся по всему телу, отчего бы и не посмотреть во второй раз, а кому-то в третий или даже в пятый. Тронутые отношениями Бродяги со слепой цветочницей, зрители от души хохотали, когда он попал в компанию пьяного миллионера и на него обрушился каскад всяких смешных приключений. Невероятно смешно и одновременно горестно выглядят сцены, в которых показано, как Чарли пытается заработать в боксерском поединке, кажется, вот-вот одолеет противника, но получает нокаут, и бедолагу оттаскивают без сознания; и все же ему удается заработать денег на лечение слепой продавщицы, в финале он, еще больший оборвыш, чем в начале, встречается с ней, и она, нечаянно взяв его руку в свои, узнает его. Плакса Горький захлюпал и начал бешено сморкаться, Шумяцкий посмотрел на Сталина, увидел, что и тот утирает слезу, достал платок и тоже стал вытирать слезы. Что говорить, и сам Александров неожиданно для себя всплакнул.

– Предлагаю теперь прогуляться, – сказал Сталин, и снова не Горький, а он повел всех к берегу Москвы-реки. Поначалу, под воздействием финала картины, молчали, потом Александров решил развеять грусть и заговорил:

– С Чаплином у нас была та еще история.

– Расскажите, – вскинул брови Сталин.

– Это было как раз во время съемок этого фильма, который мы только что с вами смотрели. Нам посчастливилось наблюдать, как его снимали. А после съемок все шли купаться в океане. Чаплин – заядлый пловец. Калифорнийский пляж тянется на триста километров. Стоял август, съемки обычно заканчивались поздно, и мы приходили, когда там полно рыбаков. В это время года по ночам рыба подходит к берегам гигантскими косяками, и все ее ловят. Много летающих рыб. Тут же рыбу жарят и варят на кострах, притаскивают с собой все, что можно, – дрова, уголь, решетки для поджаривания, котелки для варки, банджо, гитары, граммофоны. Поют, танцуют, смеются до самого рассвета. Мы решили изменить время и приезжать на пляж рано утром, до съемочного дня. С трудом отыскали место, где никого нет. Уютный песчаный пляж между двумя скалами. С наслаждением стали купаться. Выходим и видим большой плакат: «Swimming is strictly prohibited».

– «Купаться строго запрещено»? – угадал Сталин.

– Совершенно верно, – со смехом подтвердил рассказчик. – Но Чарли махнул рукой: «We will». Мол, кому-то, может, и запрещено, а мы будем. И мы каждое утро приходили сюда купаться. Удивлялись, почему никто больше.

– Акулы? – догадался Сталин.

– Они, заразы, – кивнул Александров, досадуя, что эффект анекдота смазан. – Однажды мы засиделись до пяти утра и решили пойти поплавать не в семь, как обычно, а прямо сейчас. И застали там уходящих с уловом рыбаков. Оказалось, они всякий раз приходили сюда часа в четыре и ловили тут акул, вроде того, что у акул там гнездо. А когда мы приходили в семь, акулы пока еще не успевали опомниться от рыболовецких снастей и не набрасывались на нас по счастливой случайности. Джи-и-и! До сих пор мороз по коже, как вспоминаю. Сталин тогда сказал: «Акулам мы показались несъедобными. Но однажды, спасаясь от поклонников, все же окажешься в пасти льва».

– Это Сталин сказал? – переспросил Сталин.

– Чаплин, – не понял вопроса Александров.

– Просто вы обмолвились и сказали: Сталин, – пояснил Шумяцкий.

– Простите! – сконфузился режиссер. И испугался. Но, впрочем, да ладно, неужто он обидится? Вряд ли.

– Говорите, Чаплин большой любитель плавания? – сказал Сталин. – Отчего бы и нам не поплавать? Алексей Максимович, у вас тут акулы не водятся?

– Водятся, – ответил Горький. – Но у меня тут такая охрана, что их отгоняют подальше. Туда, к Николиной горе, Отто Шмидта кусать. Но они об его обледеневшую жопу все зубы себе обломали.

Смеясь над горьковской шуткой, Шумяцкий и Александров уже раздевались, и режиссер первым бросился в реку, за ним нарком кино. Сталин и Горький, как оказалось, купаться вовсе не собирались и наблюдали с берега, как резвятся деятели кино. Не хотите, как хотите, а Григорий Васильевич и Борис Захарович наплавались от души, а когда вышли из воды и стали обсыхать, Сталин попросил еще рассказать про Чаплина.

– Охотно, – отозвался Александров. – В этого человека невозможно не влюбиться. На первую встречу он пригласил нас в турецкую баню и, когда мы пришли, запел по-русски: «Мджится тройка, снег луджистый...» Я первым делом рассказал ему, как в Большом театре проходила конференция и ее участникам показывали чаплинского «Подкидыша». Оказалось, зачем-то срезали все интертитры. Что делать? И я наврал, что помню все надписи. Выпивший был малость, на кураже. Стал всем переводить, молол, что бог на душу положит. И когда там Чарли несет подкидыша и женщины его спрашивают, умеет ли он обращаться с ребенком, я придумал ответ: «Конечно, я же сам был ребенком». Выслушав мою историю, Сталин расхохотался и сказал: «Как жаль, что я не знал вас раньше!»

– Как жаль, что я недостаточно знал вас раньше, – со смехом сказал Сталин.

– Григорий Васильевич, вы опять вместо «Чаплин» сказали «Сталин», – прыснув со смеху, добавил Шумяцкий.

– Как это вы, товарищ Александров, в Америке постоянно общались с товарищем Сталиным? – спросил Горький. – И в океане плавали, и в турецких банях.

– Прошу прощения, – снова смутился режиссер. – Не знаю, что с моим языком происходит.

– Вот я читал про Тамерлана, – произнес генсек, – так тот приказывал отрезать язык всяким, кто слишком его распускал, и при этом говорил: «У тебя есть главный враг, это твой язык, и я хочу избавить тебя от главного врага».

Александров шутливо схватился за язык, посмотрел на него и жалобно произнес:

– Прощай, друг мой, враг мой!

Получилось смешно, все снова хохотали.

– Ну, а у кого главным врагом была глупая голова, тому, само собой... – сказал Сталин, и тут общий смех оборвался, все испуганно переглянулись, Горький первым схватился за голову, за ним Александров, и Шумяцкий тоже. Постояли так со скорбным видом и снова засмеялись.

– Веселый у нас денек получился, – сказал Сталин.

Шумяцкий и Александров в кустах выжали мокрые трусы, оделись. Все четверо двинулись назад в сторону белоснежных колонн морозовского дворца. Горький в косоворотке кремового цвета и просторных штанах, бритый наголо, в узорной татарской тюбетейке, из-под усов – длинный мундштук с дымящейся папиросой; туберкулезник, а курит то и дело. Сталин в неизменных яловых сапогах, темные брюки, белый френч, с неизменной трубкой; этот хотя бы не чахоточный, можно курить. Оказавшись на тропинке вдвоем, пропустив Горького и Шумяцкого малость вперед, Сталин вполголоса спросил:

– А правда ли, что у вас было там с Гретой Гарбо?

Александров малость опешил, но смело ответил:

– Да, товарищ Сталин, правда.

– Вот везунчик! – засмеялся генсек. – Кто же был инициатором?

– Представьте себе, она. Влюбилась в меня, как кошка. У нее как раз тогда с Гилбертом полный разлад вышел, свадьбу отменили. А тут я, энергичный, интересный, русский.

– И не оплошали?

– Разумеется, нет.

– Вот это по-нашему! Молодец! Знай наших! Огромный успех советского кинематографа! Все завидовать будут.

– Честно говоря, особо нечему, – признался Григорий Васильевич. – На экране она дива. А в жизни, уж извините, разочарую, пустышка.

– Вот как? Жаль. Хотя... Да и бог с ней.

Тут Горький с Шумяцким притормозили, оглянулись на них, и Сталин поспешил сменить тему:

– В чем секрет Чаплина, как вы думаете?

– В том, что его искусство интернационально и понятно всем, – не задумываясь, ответил Александров. – Он лучше всех чувствует человеческую природу. Кино – это прежде всего монтаж, и порой оно требует беспощадного вымарывания всего, что мешает главной линии фильма, уводит в сторону. Однажды Чаплин увидел нищего с кассой. Он получал подаяние, выбивал чек и вручал его подателю милостыни. Чаплину так понравилось, что он тотчас снял сцену, как Бродяга несет цветочнице деньги, но останавливается перед нищим, подает тому одну монету за другой, всякий раз получает чек, увлекается и остается без денег. Превосходный фрагмент. На съемках все умирали со смеху. И когда просматривали, тоже хохотали. Но в итоге Чаплин понял, что фрагмент этот уводит в сторону от основной линии, и безжалостно вырезал сцену из «Огней большого города».

– А по-моему, жалко такую сцену потерять, – возразил Горький. – Весьма человечно. И подчеркивает характер Бродяги.

– Вообще Чаплин неутомим. Когда он снимается, с него семь потов сходит. При этом говорит о пользе такой потогонной системы, а то начинает толстеть. Располневшего Чаплина зритель отвергнет.

– Может, мне тоже начать сниматься в кино? – усмехнулся Сталин. – А то, знаете ли, в последнее время стал лучше питаться, полнеть начал.

Александров продолжал рассказывать о том, как снимает Чаплин, как одна и та же сцена прокручивается через несколько вариантов, прежде чем будет выбран один, самый подходящий, как все сцены репетируются по многу дней, и уж тогда начинаются съемки; как он бережно относится к съемочной группе.

– Съемки съемками, а время обеда свято, и все должны быть накормлены, причем готовят лучшие повара. Да что говорить, его все обожают! А как он умеет изображать людей! К нему приезжал познакомиться Керенский, и он великолепно изобразил нам этого глупого и напыщенного дурака. А еще рассказывал, как к нему приезжал внук кайзера Вильгельма, и заметил, что русская революция была трагическая, а немецкая комическая.

– Это как? Почему? – удивился Сталин.

– Когда немцы восстали, вся семья кайзера дрожала от страха в потсдамском дворце, а явившаяся делегация вместо того, чтобы арестовать всех, стала вести переговоры о том, сколько денег кайзер возьмет за отречение от престола.

– Хо-хо! – изумился Горький. – Это прямо так и просится на бумагу!

– А что за история со сценарием Троцкого? – спросил Сталин с подковыркой.

– Чистейшей воды провокация, – махнул рукой Александров. – Думаю, никакой Троцкий никакого сценария не писал. Его состряпали лихие голливудские писаки. А нас хотели втянуть в это дело, чтобы сделать потом невозвращенцами. Сергей Михайлович это сразу понял и решительно отверг гнусное предложение. Вскоре нас арестовали, но ненадолго, просто хотели припугнуть. Спрашивали, каким образом мы намерены осуществлять свержение государственного строя Соединенных Штатов Америки. Я, помнится, пошутил, что наш броненосец «Потемкин» в замаскированном виде уже стоит в заливе Лонг-Айленда, а Сергей Михайлович меня сердито одернул, что с этими держимордами лучше не шутить. И они дальше задали вопрос, каким образом мы намерены осуществить убийство президента. Ну, тут уж мы спокойно клялись, что ни о чем таком не помышляем. Вопросы были один глупее другого, мы с трудом выдержали такое испытание, и нас в итоге отпустили. Только взяли подписи под протоколом, где говорилось, что мы обязуемся свято чтить законы и государственность США.

– Это тоже так и просится! – произнес Горький.

– Эх, надо было и впрямь поручить вам убить Гувера и свергнуть в Америке буржуазный строй! – весело сказал Сталин.

– После этого ареста и допроса нам запретили снимать сатирическую картину «Стеклянный дом», а потом и экранизацию «Американской трагедии» Драйзера отдали снимать Мамуляну, – вздохнул Григорий Васильевич. – И разговаривали с нами уже совсем не так, как в первое время после нашего приезда. Руководство «Парамаунта» в строгой форме объявило: вы обязаны снимать только то, что мы вам закажем. Тут уж мы окончательно поняли, что ни о какой свободе в Америке и речи быть не может.

– И тогда решили, что не станете невозвращенцами? – ехидно блеснул глазками Сталин.

Александров струхнул, но решительно опроверг генсека:

– Мы никогда не хотели стать невозвращенцами. Очень обидно слышать такое, Иосиф Виссарионович.

– Да шучу я, – похлопал его по плечу Сталин. – Я люблю пошутить. Я вообще веселый человек. Пойдемте, я вам кое-что покажу. Нарочно привез. Можно сказать, с умыслом.

Все четверо вернулись в столовую под коринфскими колоннами, расселись за столом; у Сталина в руках оказалась папка с документами, он раскрыл ее и достал пожелтевшие от времени страницы, с любовью стал их разглядывать:

– Вот какой славный подарок сделали мне азербайджанские товарищи. Личное дело Иосифа Джугашвили, заведенное в бакинском жандармском управлении тридцатого марта одна тысяча девятьсот десятого года.

– Ого! – удивился Горький. – Хотел бы я тоже такое иметь на себя.

– Вот, какой я был тогда. – Сталин показал всем заглавную страницу со своими фотографиями, анфас, в профиль, в полный рост. Усатый и бородатый брюнет, слегка всклокоченный, глаза с хитринкой, довольно примечательная личность.

– Красивенький, – усмехнулся Горький.

Сталин вновь повернул лист к себе и стал вычитывать из него:

– Возраст по наружному виду: тридцать – тридцать два. Год и месяц рождения: восемьсот семьдесят девятый, декабрь. Рост: один метр и шестьдесят девять сантиметров. У вас сколько, Алексей Максимович?

– Метр девяносто три, – ответил Горький.

– Верзила. Нам до вас расти и расти. У вас, Борис Захарович?

– Метр шестьдесят четыре, – крякнул Шумяцкий.

– У вас? – повернулся Сталин к Александрову.

– Какой назначите, такой и будет, – засмеялся режиссер.

– Я что вам, Прокруст?

– Метр семьдесят шесть, Иосиф Виссарионович.

– Не бойтесь, не подрежу. – Сталин сердито посмотрел на Александрова и продолжил знакомить всех с самим собой: – Телосложение худое. Объем в пояснице семьдесят сантиметров. Волосы черные, волнистые, густые. Борода и усы. Цвет лица: желтовато-белый. Рябое. И вот, товарищи, главное. Посмотрите сюда. Выражение лица – веселое!

Сталин снова развернул для общего просмотра лист, и все, присмотревшись, нашли указанную им графу, где действительно значилось: выражение лица – веселое.

– Ты гляди! – рассмеялся Горький. – Даже такие приметы обозначали, черти полосатые!

– Так вот, товарищи, – лукавым голосом продолжил Сталин, снова повернув к себе жандармскую карту. – Веселое. Посмотрите внимательно на выражение лица нашего сегодняшнего советского народа. Оно тоже веселое. Потому что во всем у нас наметились грандиозные успехи. И в индустриализации, и в сельском хозяйстве, и в торговле, и в международных отношениях, и в создании крепкой и мощной Красной армии. А вот киноискусство, к сожалению, не успевает за темпами хозяйственного строительства. Киноискусство, товарищи, по-моему, задержалось во вчерашнем дне. Известно, что народ любит бодрое, жизнерадостное искусство, а вы не желаете с этим считаться. Больше того, в киноискусстве не перевелись люди, зажимающие все смешное. Алексей Максимович, кажется, вы писали, что если главный герой никогда не вызывает смех у читателя, то это не настоящий главный герой, а шаблонный. Вы ведь не против веселого, смешного, правда? Помогите расшевелить талантливых литераторов, мастеров смеха. Вы, товарищ Шумяцкий, поставьте своей задачей создание веселых картин, чтобы в зрительных залах хохотали, как когда смотрят «Огни большого города». А вы, товарищ Александров, с вашим искрометным остроумием эту задачу должны выполнить. Ну, что скажете?

Григорий Васильевич заморгал, переваривая сталинское предложение, и не удержался от вопроса, о чем тотчас и пожалел:

– Вместе с Сергеем Михайловичем?

Сталин мгновенно рассердился:

– Я разве сказал, вы и Эйзенштейн? Нет, товарищ Александров, вы и только вы. У Эйзенштейна свой путь, и мы не будем мешать ему, не будем навязывать ничего такого. Пусть работает в своем ключе. А вам давно пора выйти из его тени и самому стать значительной величиной. Ведь вы с ним снимаете на равных, а все равно говорят: фильмы Эйзенштейна. Никто не скажет: фильмы Эйзенштейна и Александрова. Вы с ним как сиамские близнецы, а вся слава достается ему. Я думаю, с этим пора покончить. Разделить сиамских братьев.

– Я тоже давно так считаю, товарищ Сталин! – горячо поддержал Шумяцкий.

– Ну вот, видите. Народу нужны хорошие советские комедии. И вы, товарищ Александров, их создадите. Я смотрел внимательно комедии Протазанова. И «Процесс о трех миллионах», и «Праздник святого Йоргена». Хорошие фильмы. Но они – сатира на буржуазное общество. Такое направление стоит продолжать. Но нужны хорошие комедии о нашем современном советском обществе. Легкие, веселые, жизнерадостные. Я смотрел «Закройщик из Торжка» того же Протазанова, другие подобные картины разных режиссеров. Смешно. Но в них высмеиваются гримасы НЭПа, а это уже вчерашний день.

– Вчерашний? – спросил почему-то Горький.

– Да, Алексей Максимович, – кивнул Сталин. – Пережитки НЭПа еще чувствуются, но это уже как рябинки на моем лице. Отметины от оспы остались, а сама оспа давно ушла в прошлое.

– С вашим образным мышлением, Иосиф Виссарионович, вам бы рассказы писать, – сказал Горький, наполняя рюмки и бокалы. – Не пора ли нам выпить за будущее советской кинокомедии?

– Самое время, – поднял свой бокал с вином генсек, чокнулся со всеми, слегка пригубил, и в этот момент в столовую вошло некое пьяное существо, тщедушное и плешивое, и сказало:

– Гляньте, какое тут общество! – причем первую букву в последнем слове произнесло, как немецкое «ö».

Тотчас за спиной у пьяного человека выросла фигура хорошенькой женщины лет тридцати, в ее лице смешались негодование, испуг, стыд и одновременно смешливость, как у некоторых жен, привыкших охотиться за своими мужьями, чтобы те не пили, и эту охоту воспринимающих за некую повседневную игру. Она сгребла пьяного человека в охапку:

– Ну куда ты вырулил! Я же просила! За это не получишь сегодня больше ни капли.

– А я хочу с этими людьми выпить, – сопротивлялся плешивый. – Тут, кажется, мой отец и еще пять-шесть достойных персонажей. Вон тот на Чаплина похож. А вон тот, гляньте, и вовсе на Сталина.

– Тимоша! – покраснев со стыда, как знамя Страны Советов, крикнул Горький. – Уведи ты его немедленно!

– Пойдем! А я говорю, пойдем! – тащила женщина, почему-то названная мужским именем, и в общем-то без труда справилась с довольно хлипким пьяницей, но осталось подозрение, что она на самом деле не слишком спешила увести его, устраивая своего рода представление, и даже позволила ему сбить огромную китайскую вазу. Заявленная в начале нынешнего собрания в качестве чеховского ружья вазища «выстрелила» – грохнулась на пол и, конечно же, по всем законам кинематографа, раскололась на кусочки, полетевшие под ноги присутствующим. Эйзенштейна в вазе не оказалось. Горький не сдержался и матерно выругался, Сталин посмотрел на него с сожалением и произнес обычное в таких случаях:

– На счастье.

– Да на какое счастье! – негодовал великий пролетарский. – Сплошное несчастье. С самого своего дня рождения как начал, так до сих пор это счастье продолжается.

– А я вот не люблю дни рождения отмечать, – сказал Сталин. – Славословия все эти. Всякий раз думаю: поскорее бы кончилось. Знаете что, товарищи, я полагаю, Алексею Максимовичу пора уже от нас отдохнуть.

– Иосиф Виссарионович! – взмолился Горький, но ему явно не хотелось, чтобы пьяное существо вернулось и публично чудило. И он не стал уговаривать, упрашивать. Тем более что главный гость решительно настроился на уход, подкрепленный убедительным аргументом:

– Надежда Сергеевна, знаете ли, сегодня плохо себя чувствует, я за нее волнуюсь, хочу поскорее увидеть. Повидались, ужин был прекрасный, ребята даже искупались, главное дело мы обговорили. Пора и честь знать.

Поднявшись со стула, Александров неприязненно посмотрел на серое пятно, оставленное его влажными трусами, насквозь промочившими брюки, ну да ерунда, высохнет. Он от души пожал сухую и крепкую руку Алексея Максимовича, расшаркался в восторгах:

– Жду с нетерпением продолжения «Самгина», читал в Америке, нобелевский комитет просто ослы, это величайший роман современности! Но я уверен, они очухаются.

– Я тоже, я тоже, – расчувствовался Горький, – хоть кино вообще не люблю, но ваши фильмы смотрел не без любопытства. А нобелевские ослы не просто ослы, а козлы вонючие, это вы правильно заметили.

Когда они выехали, уже совсем стемнело.

– А как это место называется? – спросил Александров. – В котором живет Алексей Максимович.

– Горки, – сказал водитель.

– Позвольте, а разве Горки не на юге? Где Ленин скончался.

– Там тоже Горки. Так уж бывает. Разные места, а называются одинаково.

– Горький в Горках. Остроумно! – засмеялся Григорий Васильевич. – А это были его сын и жена сына?

– Да уж, – вздохнул Сталин.

– Даже в Америке наслышаны о его пьянстве, – с сожалением сообщил режиссер. – А почему Алексей Максимович невестку назвал Тимошей?

– Да не знаю, – ответил Сталин. – Так у них почему-то повелось. Горький в Горках, а сын – горький пьяница. Жена хорошая... Правда, говорят, погуливает. Две дочки, Марфуша и Даша. Всем обеспечен. Живи – не хочу. А он пьет.

Александров заметил, что, когда Сталин волнуется и сердится, грузинский акцент невзначай проклевывается. Сейчас он сказал не «пьет», а «пёт».

– Беда! – вздохнул режиссер. – А отчего так?

– Говорят, мечтал стать знаменитее отца, да рылом не вышел, чувствует себя ущербным. – Сталин поспешил сменить тему: – Ну а что там Мексика?

– Мексика – чудо, – с восторгом ответил Григорий Васильевич. – Смешно: когда мы поначалу намеревались плыть в СССР через Японию и уже купили билеты, американские хлыщи-газетчики поспешили напечатать трогательные репортажи о том, как мы прощались с Юнайтед Стейтс, как сели на теплоход и, отплывая, плакали, махая платочками. А мы тем временем сдали билеты и собирались в Мексику. И мы ее всю объездили. – Александров замолчал, вспоминая; глядя в окно «паккарда» на пасущихся в большом количестве лошадей конезавода, он видел в них мексиканские табуны.

– Я слышал, попали под землетрясение? – спросил Сталин.

– Было такое, – отозвался Григорий Васильевич. – Мы даже сделали небольшой фильм об этом. Жаль, что не можем показать, Синклер все себе заграбастал и не отдает, буржуйская морда. Там много сильных кадров. Старинный испанский пантеон, откололась и рухнула стена, скрывавшая множество ячеек, и они открылись взору, как пчелиные соты, в каждой ячейке – гроб, на скелетах старинные испанские костюмы, кружевные воротники, жабо, длинные волосы на черепах с пустыми глазницами. Потрясающе! И вот какая самая пронзительная мысль. В тот день церкви оказались полны верующих, был какой-то религиозный праздник. Люди пришли молиться Богу, просить о помощи, а вместо этого их добрый Боженька наслал такое бедствие! Купола храмов падали на головы несчастных, заживо погребая их под тяжеленными обломками. Большинство людей и погибло-то как раз в храмах. Ну и где, Бог, твоя доброта?!

– Да, печально, – вздохнул Сталин. – Мне кажется, Богу давно уже нет дела до людишек. Его не трогают их беды, их судьбы. Ну, а что-нибудь веселое?

– Веселое? – оживился Александров. Поля сменились густым темным лесом. – Смешно было в Техуантепеке. Это такой тропический район. Пальмы, бананы, попугаи, крокодилы, колибри. Мы снимали нарядных девушек и женщин в длинных красивых платьях, но кто-то из местных умников сказал, что с помощью кинокамеры можно увидеть их голыми. Разразился скандал, нас чуть не закидали камнями. Потом все проверили, что видно в глазок объектива, удостоверились, что все в порядке, извинились.

– А что, не изобрести ли и впрямь такой аппаратик? – игриво засмеялся Шумяцкий.

– Даже не думайте! Я вам покажу! – в шутку пригрозил Сталин.

– Да такое просто невозможно, – усмехнулся Александров.

– Разве раньше кто-нибудь думал, что возможно показывать на киноэкране поступки и действия людей, совершенные в прошлом? – возразил Иосиф Виссарионович. – Э, люди еще не такое изобретут, вот увидите! Мы будем ехать в машине, а нас можно будет в это время показывать в Америке или в Мексике.

– Уже ведутся такие опыты, – сказал Александров. – Наш русский инженер Зворыкин, живущий в Америке, представил изобретенные им кинескоп – приемную трубку и иконоскоп – передающую трубку. Я, правда, не успел увидеть, как и что он показывает, но аппарат с помощью этих двух трубок передает движущееся изображение на расстояние.

– Трубок? – удивился Сталин, разглядывая свою курительную трубку. – Ну-ка, трубочка, покажи мне что-нибудь. Как там моя жена, к примеру?

– Это другие трубки, Иосиф Виссарионович.

– Да что я, не понимаю? Кстати, у нас в СССР тоже не сидят на месте. В этом году впервые осуществлена передача движущихся изображений по радио. С помощью передатчика, сконструированного инженером Архангельским. Вот так-то, господа американцы. А вы говорите... Как там? Джи?

– Больше не буду это «джи» говорить.

– Стало быть, Синклер все ваши снятые материалы захапал и не отдает?

– Огромное количество материала. Целый двухчасовой фильм «Да здравствует Мексика!» – Александров увлекся и стал подробно пересказывать содержание ленты. Не сразу увидел, что «паккард» вот уже минут пять стоит возле дачи в Зубалово, а увидев, постарался покороче закончить: – В этом фильме мы показали, как мексиканский народ шел от древности, от дремучей безнадежности, к современному революционному сознанию. И вы не представляете, до чего же трудно было снимать! Сколько нам палок навставляли в колеса. Все боялись, что в наш фильм вползет змея революции. И директор Хантор Кимбро, и продюсер Эптон Синклер, и многие другие делали все, чтобы не осуществился гениальный замысел Сергея Михайловича. А в итоге действительно захапал отснятый материал, и я теперь не знаю, как нам переправить его в СССР. Помогите, товарищ Сталин!

Сталин молчал. Потом повернулся к сидящим на заднем сиденье, протянул им руку для пожатия:

– Работайте, товарищи! Товарищ Удалов, отвезите товарищей Александрова и Шумяцкого по домам.

И, выйдя из машины, зашагал к дому. Навстречу ему выбежала радостная рыжая дочурка лет шести, бросилась на шею с поцелуями, он усадил ее на правую руку и понес. А водитель Удалов уже разворачивался и отъезжал со словами:

– Очень любит свою Сетанку.

От Зубалово до центра Москвы ехали больше часа. Расслабившись, Александров ощутил в себе те двадцать или сколько там рюмок водки, опьянел, слушая рассказы трезвого Шумяцкого о том, что нынче творится в «Союзкино». Фактически он начал руководить с января, созвал совещание директоров кинопредприятий и творческих работников студий о путях реконструкции советского кино, обратился к председателю Совнаркома Молотову с программой, нормальной, а не такой хилой, какие выдвигал его предшественник Рютин, провел конференцию сценаристов, начал открывать звуковые кинотеатры и с гордостью заявлял, что объявил войну великому немому.

– Первого февраля, – рассказывал он, – мы открыли Центральную фабрику «Союзкино». Надеюсь, со временем она станет нашим Голливудом. Товарищ Сталин лично присутствовал и на торжественном открытии, и на первом съемочном дне. Очень хорошо, что вы возвратились, а то с начала года набирали силу слухи, что станете невозвращенцами. Кстати, в июле в Москву приезжал Сесиль де Милль, товарищ Сталин очень ценит его работу «Кармен», он восторгался размахом социалистического строительства в СССР, говорил, что многому можно поучиться у Экка с его «Путевкой в жизнь», а вас с Эйзенштейном считает лучшими режиссерами современности.

– Да? Только что-то этот Сесиль там нас не замечал, даже ни разу не встретились. – Александров откровенно зевнул, как зевают, чтобы показать: отвяжись! Но Шумяцкий вошел в раж. Видимо, Сталин ему поручил осветить успехи. И снова обрушил на слушателей мощный поток информации. Александров то выныривал из него, то опять погружался, несомый куда-то в светлое будущее.

– Президиум ВСНХ одобрил предложенный мною план производства киносъемочной и кинопроекционной аппаратуры. У нас, Григорий Васильевич, тоже немало достижений, не только у вас в Америке. В этом году Сергей Образцов выпустил объемные звуковые мультипликационные фильмы «Дьяк и баба» и «Минуточка». У нас вышло постановление о развитии детского кино. В мае приехал Алексей Максимович, мы сняли сразу две документальные фильмы – «Наш Горький» и «Буревестник трех революций». На Московской фабрике «Союзкино» экранизировали «Тихий Дон» Шолохова. Правда, нашлась целая группа товарищей, потребовавшая запрета, развернулась дискуссия, даже общественный суд над картиной. Кипят у нас страсти, кипят!..

Вот сволочь, попивал себе лимонадик и сидит теперь разглагольствует, а Александрова клонило в сон, и он едва слушал бодрую трепотню Шумяцкого, скорее бы уж Москва!

– Довженко снимает звуковую фильму «Иван». Трауберг приступил к постановке звуковой картины, «Для вас найдется работа» называется. А Эрмлер учудил: подал заявление о своем уходе из режиссуры. Сердится, что до сих пор не утвержден сценарий его картины «Песня». А сейчас я лично руковожу проведением в жизнь большой программы «Союзкино». Добиться трех миллиардов посещений против семисот миллионов в прошлом году. Чтобы валовой оборот составил один миллиард против трехсот миллионов в прошлом году. Отчислять государству от двухсот до двухсот сорока миллионов рублей прибыли в виде налогов и других оборотов с кино... Ха-ха! Дураки думают, что наше кино сидит на шее у государства. Да под моим руководством оно уже приносит столько прибыли, что давно превосходит затраты на него! В десятки раз превосходит. Это рог изобилия. Только в Америке оно обогащает проклятых буржуев, а у нас оно кормит государство рабочихи крестьян.

Да он чокнутый на своих планах, этот советский Чарли Чаплин, строчит, как из пулемета, о достижениях и программах!

– Мы построим гигантскую пленочную фабрику, сто пятьдесят миллионов погонных метров пленки, только снимайте, товарищи кинематографисты. В ближайшее время откроем сто двадцать мощных кинотеатров средней вместимостью на тысячу мест каждый. В прошлом году у нас было четыре звуковых кинотеатра, впереди нас ждет строительство трех с половиной тысяч!

Какие грандиозные планы, думал Александров и уже почти спал, а голос Шумяцкого шурупом ввинчивался в его голову:

– Сейчас у нас только один Эйзенштейн, мы намерены производить до ста тысяч в год, один Александров, но мы только до конца текущего года произведем на свет полмиллиона Александровых. А Тиссэ будет десятки миллионов. Непременно необходимо создавать разные варианты уже известных кинокартин, сейчас у нас на фабрике снимаются семьдесят пять тысяч «Броненосцев “Потемкиных”» и сто девять тысяч вариантов «Октября». Будут задействованы полмиллиона актеров Никандровых для исполнения роли Владимира Ильича Ленина, и, если какие-то будут играть плохо, немедленно расстрел по статье «невозвращенец». У нас наконец появится образ товарища Сталина, для этого уже отобрано сто пятнадцать тысяч грузин, одиннадцать тысяч армян, пять тысяч греков и три тысячи итальянцев. Подумываем также привлечь для этой цели испанцев, португальцев, арабов-бедуинов и даже сенегальцев. У нас будет производиться столько кинопленки, что ею можно будет полностью запеленать такие планеты, как Венера, Марс и Меркурий. Сейчас у нас одна только Надежда Константиновна Крупская в день потребляет до трех тонн кинопленки, а сын Алексея Максимовича Горького употребляет ее в сжиженном виде, и тоже по три-четыре тонны в сутки. В скором времени у нас каждый житель страны будет располагать сотней киноаппаратов для производства личных кинокартин, причем не только звуковых, стереоскопических и цветных, но и многофифических...

– Многофифических? – в ужасе воскликнул Александров, проснувшись.

– Давно уже по Москве едем, – ответил Шумяцкий. – Скоро ваш дом. Вы так сладко уснули, Григорий Васильевич.

На другой день Александров явился к Эйзенштейну с таким чувством, будто предал его, подписав чудовищную резолюцию о серийном производстве Сергеев Михайловичей и конвейерной сборке «Броненосцев “Потемкиных”». Он подробно описал встречу в Горках Горьковских и лишь опустил эпизод с сиамскими близнецами. Рассказать о том, что Сталин решил разлучить их, означало вызвать взрыв негодования, да и зачем, как-нибудь само все уладится.

– Кинокомедию? – мрачно задумался Эйзенштейн. – Черт возьми, я никоим образом никогда не намеревался снимать кинокомедии.

– В «Дневнике Глумова» явный крен к комическому, – робко возразил друг сердечный.

– Но там абсурд, фантасмагория, дурачество. А вы говорите, от нас хотят светлой кинокомедии о нынешней России.

– Да вы с вашим гением способны снять все что угодно, даже экранизировать справочник по тяжелой металлургии.

– Джи-и-и! – усмехнулся Эйзенштейн. – Отличная идея. Ожившая металлургия. Чугун и бронза вступают в конфликт со сталью. Вот это бомба!

– Но мы уже вплотную приблизились к показу светлой советской жизни в «Генеральной линии». Остается только сменить тональность на комедийную. Мир ахнет. Эйзенштейн и Александров сняли комедию лучше, чем Чаплин!

– Боюсь, лучше «Огней большого города» нам не сделать. Хотя чем черт не шутит. Как вы говорите? Выражение лица – веселое? Хм...

Эх, а как бывало раньше! Когда наступала осень, конечно, приходилось с тоской покидать Зубалово и возвращаться в Москву, ходить в школу… Учеба давалась с трудом, но Томик имел силу воли и шел всегда в твердых четверочниках – в отличие от Васи, тому все давалось легче, и он, когда хотел, легко справлялся, а когда не хотел, двойки сыпались, отец ругал его крепко. Но, едва приближалось седьмое ноября, становилось вдруг легче, потому что впереди праздники, и с каждым годом их отмечали все ярче и веселее. Новый год праздновали тихо, по-семейному, как нечто таинственное, в полночь старый год кончается и наступает новый, он обязательно должен принести что-то необыкновенное.

28 февраля обычно бурно отмечали день рождения Сетанки, всякий раз говорили, что, родись она на день позже, день рождения бы только раз в четыре года отмечали. В прошлом году Томика нарядили в настоящую медвежью шкуру, он ходил и пугал всех страшным рычанием, а видя, как его смешно боятся, хохотал, пластаясь на полу, словно медведь, которому в нос сыпанули табака. Сетанка очень смешно читала басню Крылова «Стрекоза и муравей»: «Ты все пеля, это деля, так поди же попиши». Через пять дней опять веселье, теперь уже день рождения Томика, а еще через две с половиной недели – Васькин, и он в прошлом году учудил, вышел на всеобщее обозрение с горящей папиросой во рту, мол, мне уже одиннадцать лет, имею право. Отец сердился, но и смеялся, ишь ты, право он имеет.

– Эх ты, одиннадцать... А я вот в семь лет впервые закурил! Обскакал тебя, хвастунишку.

– Ну а ты-то чем хвастаешься, Иосиф! – качала головой мама Надя. – Какой пример детям!

Вася потом по секрету сообщил Томику и Сетанке:

– Наш отец раньше был грузином.

– А что такое гузин? – спросила Сетанка.

– Грузины – это о-о-о! – важно поднял указательный палец Вася. – Они ходили в черкесках и всех подряд кололи кинжалами.

Отец никаких черкесок не носил, на прежних фотографиях он и в пиджаках, и в шляпах, но теперь всегда ходил в какой-то полувоенной одежде, ее называли френч или китель, с накладными карманами, куда можно много положить. Зимой, весной и осенью френч шерстяной, темно-зеленый или светло-зеленый, еще говорили: цвета хаки, а летом легкий, белый, из какой-то коломянки, такая льняная ткань с добавлением пеньки. Всю одежду для семьи шил один и тот же портной, звали его Абрам Исаевич, фамилия Легнер, он одновременно служил в НКВД в звании полковника.

В последнее время отец и мама Надя все чаще ссорились, она хваталась за голову и кричала, что его не переубедить, а он в ответ рычал:

– Если человек бывал у нас в доме, это не значит, что я должен исполнять его прихоти, подчиняться его требованиям. Да, приходится ломать через колено, а иначе мы проканителимся и не будем готовы к новой войне.

– Ну почему ты все время говоришь о войне? – возражала мама Надя. – Я каждый год езжу в Германию, там никто не помышляет воевать с нами. Европа смирилась с существованием СССР, даже с уважением смотрит на наши достижения. Призы на международных выставках получаем.

– Это было до поры до времени, покуда у них не разразился кризис. Биржевой крах в США непременно подтолкнет буржуев к грабительскому походу против нас.

– Так нельзя, Иосиф! Жить с постоянной оглядкой на врагов, всюду искать одних врагов, выявлять врагов. Как все вопили: покушение! Покушение! И что в итоге? Ни в первом, ни во втором случае никаких покушений.

Это мама Надя говорила о том, как однажды в машину, где ехали Сталин и Ворошилов, врезался грузовик. Никто не пострадал, водитель грузовика с места происшествия сбежал, его вскоре поймали, оказалось, просто пьяница, никакого злого умысла против вождя. А через несколько недель обстреляли катер, в котором находился Сталин, это уже на Черном море возле Гагр, просто катер из-за непогоды задержался, а береговую охрану забыли информировать, и, когда катер появился, по нему дали предупредительные выстрелы.

На юг к Черному морю отец и мама Надя ездили ежегодно. Ему необходимо лечение суставов. В год, когда родилась Сетанка, он поехал один, написал, что заболел, и мама Надя, оставив Сетанку на попечение воспитательницы Натальи Константиновны, стремглав туда помчалась. А через пару-тройку лет он снова почему-то один поехал, и мама Надя приревновала, будто у него завелась другая.

У отца до нее были какие-то другие, и мама Надя очень ревновала, боялась, что она сама станет бывшей, а он заведет себе новую жену. И зря, потому что он ее очень сильно любил. Все время старался ласково разговаривать, даже когда она доводила его упреками. Жены других партийных деятелей ей жужжали в уши, что он слишком резко обращается с людьми, что все его уже боятся как огня, и мама Надя пыталась ему внушить, что с людьми надо мягче, вежливее.

А между тем шутки шутками, но накануне очередного седьмого ноября в 1931 году Сталин шел по Ильинке, и бывший белогвардейский офицер Огарев намеревался его застрелить, но за ним следили, и агент НКВД схватил его, когда тот пытался выхватить из кобуры револьвер. Это уже не спишешь на случайность. С того дня Сталину больше не разрешали просто так, без усиленной охраны ходить по московским улицам. И на переднем сиденье в машине запретили, он теперь за спиной у водителя Палосича откидывал особое кресло и на нем ехал.

А если его убьют? Этого прекрасного, смелого и умного человека, которого все домашние так любят, а он любит их. Но он еще каждый день думает обо всей стране, обо всем народе, чтобы лучше жилось, чтобы мы были готовы к войне, а она непременно грянет. Мировой капитализм не захочет долго мириться с существованием самого свободного государства в истории всего человечества. К тому же у нас вон какое богатство полезных ископаемых.

В прошлом году как-то особенно здорово жилось на даче в Зубалово. Мама Надя чувствовала себя лучше, много фотографировала своим собственным аппаратом, сама проявляла пленку, сама печатала снимки. Лишь иногда жаловалась, но не на голову, а на боли в животе, ездила в Москву на обследования, возвращалась грустная, говорила, что скорее всего будут делать операцию. По вечерам усаживались и вслух читала книги. Когда читала «Робинзона Крузо», предложила построить робинзоновский домик, и все вместе возвели его в лесу с помощью крепких бревен и досок, соединив несколько деревьев, забираться туда следовало по веревочной лестнице. И спортивную площадку она сама спроектировала, а зубаловцы дружно ее построили. А экзотический птичник! Это уже сталинская инициатива. Огородили в лесу полянку, запустили туда фазанов, цесарок, индюков и индюшек. А еще озерцо соорудили, в нем стали утки плавать, селезни, утята вывелись.

Каждый день наполнен новыми впечатлениями. Упоительное лето! Хоть и засушливое, с лесными пожарами, Москва задыхалась от дыма, но их Зубалово дымы почему-то обходили стороной.

И кто бы мог подумать, что наступит осень и принесет всем такое неслыханное горе!

Закончилось восхитительное зубаловское лето, вернулись в Москву, в кремлевскую квартиру Потешного дворца, Вася и Томик пошли в пятый класс. Продолжалась засуха, сентябрь поставил температурный рекорд, почти тридцать градусов в середине месяца, вокруг горели леса, и в Москве было нечем дышать. У бедной мамы Нади возобновились головные боли, с каждым днем все хуже и хуже. А в октябре жара резко пошла на спад, и к началу ноября ударила зима, с обильными снегопадами и морозами.

Особенно сильный приступ у мамы Нади случился шестого ноября вечером. Утром она едва встала, ее отговаривали, но она все равно пошла вместе со всеми на парад. Дул пронизывающий ледяной ветер, и, глядя на мужа, стоящего на трибуне Мавзолея, она сказала:

– Вот мой упрямый не взял шарф, простудится, опять болеть будем.

Минут через пятнадцать после начала парада она схватилась за голову и тяжелой походкой ушла прочь. Томик и Вася достояли на параде до самого конца и в полдень поехали в Соколовку.

Тамошний гостевой домик всегда охотно использовали для катания на лыжах по холмистым окрестностям, и ребята от души накатались седьмого и восьмого ноября. Томик во второй половине дня восьмого числа выдохся и не захотел продолжить лыжный рейд до Нового Иерусалима за вкуснейшими пончиками, между прочим это два часа туда и два обратно, с полпути вернулся в Соколовку, и Васька бросил ему вслед свое извечное обидное:

– Устал? Ну, возвращайся, сиротинушка.

Он всегда, когда злился на Томика, обзывал его этим наипротивнейшим словом: «Ну конечно, ты же у нас сиротинушка»; «Ладно, без тебя справлюсь, сиротинушка»; «Сиди дома, сиротинушка».

В среду, в последний день осенних каникул, начинался первый день шестидневки, такой календарь ввели в тридцатые годы: пять дней работаем, шестой отдыхаем. Утром за ребятами приехал Палосич и повез в Москву: Васю – в кремлевскую квартиру, а Томика – на Якиманку, там на Всехсвятской улице у мамы Лизы имелась квартира, и, когда она приезжала из Нальчика погостить в Москве, Томик жил с родной матерью. Вернувшись из Соколовки, вознамерился было делать уроки, но тут раздался телефонный звонок, мама Лиза взяла трубку, послушала и как подстреленная упала на стул:

– Ох! Ах! – Повесила трубку и сказала: – Надя умерла.

Томик сначала понял только то, что сегодня делать уроки не обязательно, и это его обрадовало. И лишь потом до него дошел страшный смысл слов «Надя умерла». Должно быть, голова ее раскололась, как она часто предсказывала: так болит, что вот-вот расколется. Мгновенно представилась трещина, как на лопнувшем арбузе, ужас какой, только бы эта трещина не прошла ей через лицо!

Они с мамой Лизой отправились пешком в Кремль, но там Томика с Васей и Сетанкой сразу отвели в машину, и Палосич повез их троих и Наталью Константиновну зачем-то обратно в Соколовку.

– Это чтобы мы не вертелись под ногами, – сказал Васька.

Он был какой-то спокойно ответственный, будто они ехали в Соколовку, чтоб совершить важное дело, а на самом деле, чтоб отвлечь Сетанку, которая всю дорогу баловалась, кривлялась, хватала Наталью Константиновну за нос, и та спокойно ее спрашивала:

– Светлана Иосифовна, вам сколько лет? Два годика или еще только полтора?

– Здрасьте, забор покрасьте! – отвечала девочка. – Я уже в школу на следующий год пойду.

– А ведете себя как маленькая.

В Соколовке угрюмо уселись на диваны, и Вася сказал:

– Не на лыжах же нам кататься?

Потом он предложил заняться уроками. В память о матери, которая строго следила за их учебой и теперь бы радовалась, что они добровольно сели заниматься. Но учебников-то они с собой не взяли, и тетрадок тоже. Тогда Вася достал из шкафа наугад первый попавшийся том Брокгауза и Ефрона, оказался пятый с литерой «А», «Вальтер – Венути», и стал читать вслух с самой первой статьи, про Вальтера фон дер Фогельвейде, причисляемого к главнейшим немецким миннезингерам, но это оказалось скучным, один читал, другой слушал, но оба ничего не запоминали и мало что вообще понимали, а на середине статьи Вася сказал:

– Мне кажется, маму застрелили.

– Кто? – в ужасе спросил Томик.

– Враги отца. Отец очень кричал на дядю Павла: зачем ты привез этот «вальтер»! Зачем ты привез этот «вальтер»!

– Какой Вальтер? Минизинзер? – не понял Томик.

– Сам ты минизинзер! – огрызнулся Васька. – Пистолет такой немецкий. Дядя Павлуша его маме привез из Германии. Я так думаю, ее из него и застрелили. Или она сама. Не выдержала головной боли. Она мне однажды сказала, что хотела бы прямо расстрелять эту головную боль. Говорит: стрельнуть бы и выпустить ее наружу. И сразу станет так хорошо.

– А ты видел ее сегодня утром?

– Нет, мне не разрешили, сказали, на похоронах попрощаюсь, нас с Сетанкой гулять повели и долго водили по всему Кремлю туда-сюда, туда-сюда. У меня самого голова заболела. А потом ты пришел с тетей Лизой, и нас сразу отрядили в машину.

Вася умолк, они долго молчали, и наконец Вася сказал:

– Томик, ты прости меня.

– За что, Вася?

– За то, что я, дурак, дразнил тебя сиротинушкой. И вот, додразнился. Теперь я тоже сиротинушка. У тебя есть мать, но нет отца. У меня теперь есть отец, но нет матери. А знаешь-ка что... – И Вася пошел к телефону, позвонил в Москву и попросил, если кто-нибудь приедет, пусть привезут им тетрадки и учебники.

Вечером приехал Климент Ефремович, один из лучших друзей отца, про которых Сталин говорил: мой ближний круг. Привез учебники и тетрадки, и весь следующий день они уныло просидели над ними, стараясь сделать приятное той, которой уже нет. Ворошилов пытался играть с Сетанкой, но то и дело утирал слезы.

Одиннадцатого ноября была пятница и третий день шестидневки. Палосич ни свет ни заря приехал за ними и повез в Москву.

– Палосич, а что отец вас гоняет? Разве мало водителей? – спросил Вася.

– Боится за вас, что с другим водителем попадете в аварию. Каково ему сейчас еще и вас потерять! А мне больше всех доверяет, – ответил верный водитель.

В Москве потеплело, было сыро и промозгло, снег таял. Их зачем-то привезли в ГУМ, что ли, специальную одежду для похорон покупать? Но оказалось, что гроб для прощанья поставили именно там, на втором этаже, с окнами на Красную площадь, в окружении кадок с пальмами и другими цветами. Томик со страхом приближался, боясь увидеть арбузную трещину через все лицо, но увидел бледную и хорошую маму Надю со скорбно приподнятыми домиком бровями, глаза закрыты, и все выражение лица такое: как же я намучилась! Сталин стоял возле гроба и, низко наклонив голову, плакал. Вася сразу подошел к нему и стал уговаривать:

– Папа, не плачь! Папа, не плачь, на тебя смотрят.

Жена Орджоникидзе, тетя Зина, взяла на руки Сетанку и поднесла к лицу матери:

– Попрощайся с мамой, Светочка.

А та вдруг громко и страшно закричала, стала вырываться, и ее унесли. Томик стоял среди других и слышал, как жена Молотова, тетя Поля, с замечательной фамилией Жемчужина, несколько раз рассказывала одно и то же приходившим новым людям:

– Мы сидели у Ворошиловых, отмечали пятнадцатилетие революции. Без особой гульбы. Надя такая красивая была, в том платье, что из Германии привезла, вытканное розами, и к волосам приколола чайную розу. И вроде все ничего, говорила о том, как весной окончит Промакадемию и займется текстилем, чтобы не мы от них, а они от нас платья привозили. А потом опять голова, занервничала, что-то с Иосифом не поладили, и мы с Зиной пошли ее проводить. Прогулялись, сделали два круга по Кремлю, она подышала свежим воздухом и сказала, что ей лучше, пошла домой. Кто бы мог подумать, что дальше случится такое! Что? Да, в сердце. Из пистолета. Сама. Нет, сама себя. Каролина Васильевна. Тиль. Их экономка. Утром пришла к ней, а та на полу, вся в крови. Иосиф утром поздно домой вернулся и, как всегда в таких случаях, спал в своей комнате на диване. Потом вышел: «Завтракать пора», а тут такое!

Томик уже хотел, чтоб поскорее все кончилось, но люди шли и шли, шли и шли. Врезалось в память, как один сказал:

– А я даже и знать не знал, кто у Сталина жена.

Наконец гроб вздрогнул и поплыл на руках у Сталина, Ворошилова и других из ближнего круга. На Красной площади маму Надю поставили на катафалк и повезли вокруг Кремля. Сталин шел рядом, за катафалком оркестр надрывал Москву скорбной музыкой, Томик шел за оркестром. Сыро и студено. По Волхонке, мимо храма Христа Спасителя, по Кропоткинской, бывшей Пречистенке, по Большой Пироговской, бывшей Царицынской.

У Томика мерзли ноги, но он помнил рассказы о том, как Сталина в легких ботиночках гнали в Сибирь, и старался терпеть. Мама Лиза шла рядом и все вздыхала:

– Бедный Иосиф! Бедный Иосиф! За что ему такое?

Теперь она оставалась его единственной мамой. А процессия все шла и шла, Большая Пироговская такая нескончаемая, что на ней можно всем трудящимся мира напечь пирогов, и у Томика заболела голова, словно мама Надя передала ему головную боль по наследству. Наконец пришли на кладбище за южной стеной Новодевичьего монастыря, встали перед разверстой могилой, Вася с Томиком оказались по одну сторону, Сталин – по другую. Он уже не плакал, а только горестно спрашивал не то у окружающих, не то у кого-то невидимого:

– Скажи, почему? Разве я не любил? Не был ласковым и веселым мужем? Почему так со мной?

Он взял горсть земли и первым бросил ее на крышку гроба.

– Вы тоже, – подтолкнули сзади Васю и Томика.

– Зачем это? – спросил Вася.

– Так надо, – ответили сзади, и мальчики тоже взяли по горсти холодной и противной земли, бросили землю в землю, и мама Надя стала быстро-быстро уходить под землю, накрываться ею, уходить от своих болей и огорчений, от всего этого мира, который так любила фотографировать и который так хотела одевать в новые нарядные и недорогие ткани.

После ее похорон наступило долгое тяжкое время. Мама Лиза вернулась в Нальчик, и Томик снова жил в кремлевской квартире, где вместо мамы Нади поселилось некое небытие, и все его чувствовали. Сталин приходил мрачный и молчаливый, его веселость умерла вместе с женой. Однажды он сел и стал снова спрашивать у кого-то незримого:

– За что я так наказан? Разве я был невнимателен? Разве я не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что я не мог лишний раз пойти с ней в театр? Так важно? Я теперь сам жить не хочу.

Его боялись оставлять одного, тетя Нюра и тетя Женя старались быть всегда рядом, поддержать. Как зыбко все в этой жизни! Всего лишь нажать на курок, и рухнул целый мир…

Мальчики продолжали ходить в школу, Вася – в свою образцовую номер двадцать пять, там еще у директорши такая сильная фамилия – Гроза; Артем – в свою вторую артиллерийскую спецшколу. После смерти Надежды Сергеевны он как-то повзрослел, старался в ее честь учиться все лучше и лучше, в отличие от Васи, который только поначалу подтянулся по всем предметам, но после Нового года опять стал волынить. Начальник охраны Сталина, старший уполномоченный ОГПУ со смешной фамилией Власик, которому отныне доверялось и наблюдение за учебой детей генсека, тщетно увещевал его, что сыну вождя партии просто категорически запрещено плохо учиться.

Томику исполнилось двенадцать, он и впрямь резко повзрослел после смерти Надежды Сергеевны, никого теперь не называл дядями и тетями, а только по имени и отчеству: Власик – не дядя Коля, а Николай Сидорович, дядя Павлуша – Павел Сергеевич, тетя Нюра – Анна Сергеевна, а отец – Иосиф Виссарионович.

– Какой он тебе Иосиф Виссарионович? – смеялся Васька. – Он тебе приемный отец. Так и зови его: отец. Или, если хочешь, товарищ Сталин. Только не Иосиф Виссарионович, умоляю. Имя-отчество у отца – как грузовой состав.

И няня Шура, воспитывавшая Сетанку, стала Александрой Андреевной. Она как могла утешала бедную девочку, а та обижалась на маму, что ушла на тот свет. По ночам плакала и звала ее.

Однажды Сетанка строго спросила отца:

– Папа, а почему мы в Гвоздиковский больше не ездим? Хочу кино про Чарли Чаплина.

– В Гнездниковский?.. – задумался отец. – А мы туда больше не будем ездить. Мы скоро Зимний возьмем.

– Как это Зимний? – удивились Вася и Томик. – Его же в семнадцатом году уже взяли.

– Увидите, – ответил Сталин и впервые за несколько месяцев усмехнулся.

Сетанка после этого постоянно канючила:

– Когда Зимний пойдем брать? Ну когда Зимни-и-и-й?

И вот в один из солнечных весенних вечеров, после череды дней рождений, в этом году невеселых и скучных ввиду недавней кончины Надежды Сергеевны, вернувшись вечером с работы, отец объявил:

– Ну, ребята, айда Зимний брать!

И оказалось, не Зимний дворец, а Зимний сад Большого Кремлевского дворца, в котором Шумяцкий, главный по советскому кино, оборудовал кинозал особого назначения – только для товарища Сталина и его ближайшего окружения. Всего несколько рядов кресел, причем в первом ряду центральное, специально для генсека, жесткое, он никогда не любил сидеть на мягком.

– Ну, вот он, Зимний, – сказал Сталин. – При царях тут был Зимний сад. А теперь мы его взяли и здесь будем кино крутить. И не надо в Гнездниковский переулок мотаться.

– Вот здорово! – восторженно воскликнула Сетанка. – Жалко только, что без мамочки.

Сталин как бы не услышал этого, уселся в свое жесткое кресло и зарядил трубку отрезком сигары. Он так иногда курил, и Томику нравилось смотреть, как он аккуратно разрезает тугую сигарную торпеду острой бритвой на пять частей.

– Ну что, товарищ Шумяцкий? Какое сегодня кино крутить будем?

– Готовая картина Бориса Барнета «Окраина», – рапортовал нарком кино.

– Лучше Чарли Чаплина! Чарли Чаплина! – закапризничала Сетанка.

– Это который «Мистера Веста в стране большевиков» снял? – спросил Сталин.

– Так точно, товарищ Сталин, – ответил Шумяцкий. – И еще «Потомок Чингисхана».

– «Потомок Чингисхана» – хорошая фильма, – одобрил главный зритель. – А Чарли Чаплина на потом, на сладкое. Есть там «Огни Большого города» или «Малыш»?

– И то, и другое захватили, товарищ Сталин.

– Ну вот, хозяйка, посмотрим Барнета, а потом Чаплина.

– Не хочу Барнета!

– Напрасно. Только послушай, какая хорошая фамилия. Она отражает то, что у нас сейчас в стране советской – бар нет. Все баре остались там, до революции. Начинайте, товарищ Шумяцкий. Надеюсь, не такое занудство, как «Встречный»?

– Никак нет, товарищ Сталин.

И свет в кинозале стал гаснуть, а на экране по белому фону пошли черные буквы. Сначала без звука, и Томик уныло подумал, что кино немое, но, когда появилась надпись, что звук записан по системе «Тагефон», успокоился.

Фильм «Встречный» заказали к пятнадцатилетию революции, а показывали в самых последних числах октября, дней за десять до гибели Надежды Сергеевны. Томик и Вася тогда присутствовали на показе в Малом Гнездниковском, и оба изнывали от скуки. Сталин тоже еле досидел до конца и после просмотра громко произнес:

– Скукота! Если у нас индустриализацию проводят такие нерешительные люди, да к тому же пьющие водку, мы не скоро создадим сильную промышленность. И как это к юбилею Октября сняли такое занудство! Скукоделы!

Шумяцкий стал возражать, что картина чего-то там отражает, смело выявляет и в целом влечет. Режиссер Пудовкин выступил эффектно:

– Не могу не встать на защиту режиссеров Эрмлера, Юткевича и Арнштама. В фильме главное вот что: человек строит турбину, а турбина перестраивает его.

– И были учтены замечания к сценарию, – продолжал защищать картину Шумяцкий. – Полностью исчезла отрыжка агитпропфильмовщины.

– Как это вы такое длинное слово придумали, а главное, выговорили? – усмехнулся Сталин.

– И совершенно невозможно игнорировать тот факт, что в нашем кино прозвучала замечательная песня. Композитора Дмитрия Шостаковича на стихи поэта Бориса Корнилова.

– Песня? – откликнулся Сталин. – Песня действительно хорошая. «Нас утро встречает прохладой...» Хорошие слова. И музыка хорошая. Ладно, уговорили, ради песни – пусть.

И фильм потопал на экраны унылым и неповоротливым кабаном, зато песня полетела звонкой стрелой: «Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня, страна встает со славою на встречу дня». Самая первая песня-птица советской бодрости, советской надежды на скорое светлое будущее.

Вот и сейчас, глядя на экран, Вася с Томиком откровенно скучали. Стоило ли ради этого брать Зимний? Но, глядя на Сталина, Томик видел, как тот оживился, когда стали подробно показывать работу в сапожной мастерской. Потом началось про войну, стрельба, взрывы, уже появился интерес. Сетанка скучала, ныла, но уснула в своем кресле и уже не мешала. Вася сидел с тоскливой миной, а Томику не терпелось досидеть до конца и узнать, что скажет Сталин на сей раз. Наконец лента завершилась, Сталин встал, повернулся к присутствовавшим на просмотре и сказал:

– Это хорошая фильма. Показано, как главное не в том, кто ты по национальности, а кто ты по своей сути, буржуй или рабочий. И этот пленный немец, которого берут в работу, потому что он хороший сапожник, он объединяет русских и немцев. Этот образ покажет всему миру: пролетарии всех стран, объединяйтесь. И сапожное дело хорошо показано, я внимательно следил. Ведь я, товарищи, в юности работал сапожником. Знаю это ремесло. Спасибо, товарищ Шумяцкий. И передайте спасибо товарищу Барнету. Скажите ему от меня: привет, Барнет!

– Хорошо, товарищ Сталин, – радовался Шумяцкий. – Только он Барнет, с ударением на первый слог.

– Да какая разница. У меня тоже на первый, – оживленно говорил Сталин, и Томик радовался – он впервые после похорон Надежды Сергеевны видел Иосифа Виссарионовича не погасшим, а снова почти таким же, как раньше, светлым и торжественным, как березовая роща-царство и сосновый бор-государство.

– Ну что ж, товарищи, я думаю, наше сегодняшнее взятие Зимнего прошло так же успешно, как в семнадцатом году. Первая фильма в кремлевском кинотеатре оказалась не первый блин комом. А теперь – «Малыша». Сетанка, просыпайся. Чарли Чаплин!

Однако только нарком кино воспарил, как тотчас с его крылышек посыпались перья. Молодые режиссеры Хейфиц и Зархи получили хорошие деньги на создание фильма к пятнадцатилетнему юбилею Красной армии и сняли картину «Моя Родина» о действиях красноармейцев против китайской армии Чан Кайши. На предварительный показ в Малый Гнездниковский Сталин не поехал, не было там и людей из ближнего круга. 23 февраля, в самую годовщину, фильм вышел на экраны, но вскоре его посмотрели Ворошилов и Орджоникидзе, пришли в ужас и потребовали его запретить. Сталин согласился посмотреть, пешком пришел в дом под серпом, молотом и перфорированной змеей-лентой, кинозал которого в последнее время превратился в эшафот. Он тоже пришел в негодование.

– Это кто снял такое? Вот эти молодые люди? Которые знать не знают, что такое армия? Вот вы, товарищ Хейфиц, где служили?

– Я, товарищ Сталин, родился в декабре девятьсот пятого года и в Гражданской войне принимать участия не мог. Но с четырнадцати лет, товарищ Сталин, я уже служил помощником начальника революционного трибунала Киевского военного округа.

– Смертные приговоры на машинке печатали? А вы, товарищ, Зархин, где служить изволили?

– Зархи, товарищ Сталин. Я, товарищ Сталин, и вовсе девятьсот восьмого года рождения...

– Ну, в Красной армии-то служили?

– Никак нет, у нас была большая семья, оставшаяся без отца, без кормильца, и меня не взяли.

– А вот товарищ Поскребышев выяснил, что ваша семья была зажиточная, дед и дядя владели типографией, книжным магазином и жили на широкую ногу. Нехорошо, товарищ Зархи. И перестаньте падать, я еще не закончил разговор с вами обоими.

Зархи и впрямь чуть не упал, когда выяснилась зажиточность его семьи. Его, как Полонская – Пырьева, поддержала актриса Людмила Семенова, после «Третьей Мещанской» весьма популярная.

– Вот вы, товарищ Семенова, если я не ошибаюсь, – обратился к ней Сталин, – так умело и со знанием дела сыграли роль проститутки, что своей талантливой игрой превзошли в этой фильме всех других артистов. И фильма получилась не о доблестной Красной армии, а о завлекательной русской проституции.

Стоявшие рядом Ворошилов и Орджоникидзе рассмеялись, радуясь, что Хозяин разделил их мнение о картине.

– Такое впечатление, что авторам наплевать на честь и достоинство Красной армии, – пылко воткнул свой кинжал Орджоникидзе.

– Вот именно! – негодовал Сталин. – Такое впечатление, что нам показали не Красную армию, а сборище сектантов-толстовцев. Еще чуть-чуть, и они заговорят о непротивлении злу насилием. Я думаю, я уверен, что эту фильму следует немедленно снять с экранов и больше нигде не показывать. Товарищ Шумяцкий, это ваша непосредственная вина! Как вы могли такое прохлопать? Стыдитесь!

– Но во всех газетах только хвалебные отзывы, товарищ Сталин, – моргал глазами Шумяцкий, и казалось, вот-вот скорчит чаплинскую кокетливо-виноватую гримасу.

– А мы еще посмотрим, кто авторы этих статеек, – не унимался главный кинокритик. – Форменное безобразие! Стоит задуматься о том, кто у нас возглавляет кинопромышленность.

Судьба бедного Бориса Захаровича, ой вэй, повисла на волоске. Открытие кинозала в Зимнем саду должно было стать решающим. И «Окраина» Барнета спасла Шумяцкого, ведь он знал, что показ сапожных работ смягчит сердце бывшего сапожника.

Тут и Эйзенштейн подоспел со сценарием комедии «М.М.М.». Шумяцкий прочел, одобрил, руководство «Союзфильма» приняло, и самый прославленный советский режиссер приступил к пробам на главные роли. К тому времени уже озвучили «Броненосца» и в новом качестве показывали как по стране, так и за рубежом, но уже скоро все повторяли ставшую крылатой фразу Ильфа, заметившего, что заговоривший «Потемкин» производит странное впечатление, будто Венеру Милосскую раскрасили в телесный цвет и вернули ей руки.

Все-таки Борис Захарович продолжал делать ставку на Эйзенштейна, в меньшей степени – на Александрова; вместе с Сергеем Михайловичем он вел на радио цикл передач «О кино».

Зархи и Хейфица продолжали разносить, все газеты и журналы, печатавшие хвалебные статьи о «Моей Родине», признали идеологическую ошибку и теперь писали об идейной порочности фильма, а режиссеров называли чуть ли не скрытыми врагами советской власти. Обсуждения фильма шли не только в киношной среде, но даже на заводах и фабриках. Шумяцкий выпустил статью под бесхитростным названием «Вредная картина». А вскоре Зархи и Хейфиц опубликовали гневную зубодробиловку, где клеймили и разоблачали – самих себя!..

Вайсбейн на идише – «белая кость», хорошая фамилия. Но, когда семнадцатилетнего артистичного гитариста и куплетиста Лазаря Вайсбейна одесский артист Скавронский пригласил в свой театр миниатюр, он поставил жесткое условие:

– Только никаких мне Лазарей и никаких Вайсбейнов!

Псевдоним так псевдоним, у половины артистов выдуманные имена и фамилии. Надо непременно что-нибудь такое, что возвышается над остальными. Горский? Скалов? В Одессе уже есть такие. Холмов? Ну уж нет, тогда уж двойную: Холмов-Могильный. Лазарь стоял на Ланжероне и мучительно размышлял. Взгляд его уперся в утес с рыбачьей хижиной. Утесов! Есть такие? Нету. Ура! Утесов! Именно Утесов. Леонид Утесов. Красиво и запоминается. Так началась его театральная жизнь.

Вскоре он женился на актрисе тоже с хорошим псевдонимом: была Елена Гольдина, стала Елена Ленская. В отличие от Хейфица и Зархи, Утесов перед самой революцией два года отслужил в армии. В Ленинграде его имя стало известным с середины двадцатых годов, играл и в Свободном театре, и в Сатире, и в опереточном Палас-театре, исполнял буффонно-комические роли, гимнастические трюки, играл на гитаре и скрипке, читал со сцены Бабеля, Багрицкого, Уткина, Зощенко и в основном своем амплуа смешил публику на все лады. В конце двадцатых в Париже зарулил на представление джаз-оркестра Теда Льюиса и заболел джазом. Вернувшись, создал собственный «Теа-джаз», в котором руководил джаз-оркестром.

Главным козырем «Теа-джаза» стал спектакль «Музыкальный магазин», созданный Утесовым вместе с композитором Дунаевским, поэтом Лебедевым-Кумачом, сценаристами Массом и Эрдманом; зрители вприпрыжку бежали на него, как кошки на валерьянку. Узнав о популярном спектакле, Шумяцкий нарочно поехал в город на Неве и попал на сто пятьдесят пятое представление. Воодушевившись идеей, заглянул к Утесову в гримерку:

– Слушайте, это то, что надо. Буквально-таки просится в кинокомедию.

– Согласен. Надо, чтобы Эрдман и Масс написали сценарий, Лебедев-Кумач – стихи, а Дунаевский – музыку.

– Только не Дунаевский, – резанул Шумяцкий. – Я в его музыкальные способности не верю.

– Тогда прощайте. Без Дуни я работать не собираюсь.

– Ладно, шут с вами, но при условии, что работать над музыкой будете вы, а он только вам помогать.

– Разберемся. Ну а режиссер?

– Эйзенштейн и Александров только что вернулись из Америки и Мексики.

– Да вы шо? – сердито засмеялся Утесов. – Шоб такие великие поцы стали снимать «Музыкальный магазин»?

– Постараюсь их зажечь.

Конечно же, Эйзенштейн состроил презрительную рожу и бесповоротно отказался:

– Жамэ!

А вот Александров, внимательно выслушав, подумал и сказал:

– «Пастух из Абрау-Дюрсо».

– Что значит «Пастух из Абрау-Дюрсо»?

– Название. Так будет называться фильмец.

Вскоре Шумяцкий, Александров, Масс и Эрдман сидели в ленинградской квартире Утесова и горячо обсуждали будущее картины. Идея сделать главного героя «Музыкального магазина» Костю Потехина пастухом всем понравилась: быки, коровы, козы, свиньи, бараны – это уже смешно. И снимать на юге тоже сплошной восторг: море, фрукты, винишко, шашлыки всякие. Только юг, только Черное море!

Дунаевский, на которого Шумяцкий продолжал косо поглядывать, заявил о своих особенных правах: не просто композитора, но музыкального режиссера.

– Если мы говорим о музыкальной комедии, – настаивал он, – в ней драматургия сюжета должна жить вместе с драматургией музыки.

И добился своего: прежде сюжетного писался музыкальный сценарий, где какие инструменты, какие песни, о чем, в какой мелодике. И лишь после общего композиторского плана Эрдман, Масс и Александров приступили к сюжету. Работали быстро, и в середине апреля Шумяцкий организовал читку. Но где? В Доме ученых! Он бы еще в философском обществе или в Сергиевой лавре затеял это дело! Для ученых дяденек придумали тему диспута: «Может ли существовать просто смех?», и читку сценария джаз-комедии «Пастух из Абрау-Дюрсо» провели как бы для затравки. Ученые дяденьки поначалу слушали хмуро, но вскоре стали посмеиваться, смеяться, похохатывать, хохотать, а с середины читки величественный красивый зал сотрясали взрывы гомерического смеха. Однако по окончании читки посыпались упреки: смешно, но нет социального хребта; весело, но где коммунистическая подоплека? Разгорелась дискуссия. Яростнее всех кричала Эсфирь Шуб:

– Я в ужасе! Нам предлагают нечто откровенно буржуазное, пошлое. Замените имена на американские и отправьте ваш сценарий в Голливуд. Настоящая американская комедия. Вещь целиком не наша. Это какая-то демонстрация умений. Сделано очень любопытно, занятно. Но это не наше. Это – от Америки.

Ее горячо поддержали Мачерет, Шпиковский, Райзман. Казалось, полный провал, но тут слово взял Александров и выступил блестяще:

– Товарищи, нашу советскую комедию слишком запроблемили, и она перестала быть смешной. Вначале и мы замахнулись на проблемную вещь. Но оказалось, что через джаз и мюзик-холл большие идеи донести нельзя. В итоге нами был намечен определенный материал. Моя задача как режиссера состоит в том, чтобы неразрывно связать фильм с советской почвой, по-советски «заземлить» его. Наши основные установки чрезвычайно кратки. Тема фильма – бодрость, проблема – оптимизм, форма – музыкальная комедия.

И неожиданно ему зааплодировали.

Шумяцкий ликовал. Но с ужасом думал, удастся ли воплотить столь удачный сценарий, способный заставить давиться от смеха таких серьезных людей. Следовало еще раз поговорить с Эйзенштейном.

Григорий Васильевич, начиная с августовской беседы в Горках Горьковских, все больше утверждался в мысли, что с Сергеем Михайловичем их дороги расходятся и он должен стать самостоятельным большим режиссером.

Пошли на Чистые пруды со свежим номером «Киногазеты», где взахлеб расхваливали читку в Доме ученых. Эйзенштейн выслушал все доводы и взял читать сценарий. Договорились, что Александров зайдет к нему завтра.

Когда друг сердечный явился на следующий день, учитель встретил его мрачнее, чем одесский туман:

– Гриша, вы взаправду намерены это снимать?

– Да, Сергей Михайлович, намерен.

– Заберите. – Эйзенштейн протянул ему сценарий. – Счастливо поработать!

– Значит, окончательно и бесповоротно?

– А вы думали, я брошусь снимать эту похабную пошлятину?

– А вы хотя бы статью в газете прочитали?

– Статью? – Великий режиссер поискал газету, нашел, вдруг весь затрясся и артистично стал рвать печатный орган киноиндустрии на мелкие кусочки, потом швырнул их фейерверком под потолок, и они посыпались на головы двух неразлучных и закадычных.

– Вы понимаете, что сейчас разорвали нечто большее, чем просто газету? – похолодев, произнес Александров.

– Понимаю.

– В таком случае прощайте. – Друг сердечный развернулся и зашагал к выходу. Но все же оглянулся: – Как бы то ни было, Сергей Михайлович, знайте, что я всегда буду предан вам и не сотру из сердца моего всего, что многие годы связывало нас так счастливо.

– Я тоже, – уже остынув, тихо промолвил Эйзенштейн. Но тотчас резанул: – Ступайте!

Так произошло их расставание, отныне каждый шел своей дорогой. Сергей углубился в теорию, Григорий – в новую для себя практику. Все вокруг дышало весной и предвкушением чего-то нового, радостного. Александров ощущал себя накануне новой и важной встречи.

Красавчик со смешанными среднерусскими и южными чертами лица, с волнистыми волосами, с живым умным взглядом, он всегда пользовался успехом у женщин и от этого успеха не бежал. Десять лет назад легко сошелся с синеблузницей Олей, они поженились, а когда родился сын, легко назвал его Дугласом в честь Дугласа Фэрбенкса.

Агитационный эстрадный театр «Синяя блуза» превратился в массовое явление, даже в некую новую религию, во всех городах страны возникали свои «Синие блузы», а в 1926 году в Москве прошел съезд синеблузников, на котором были представлены пять тысяч трупп! Семья режиссера и синеблузницы получилась летучая, он – на съемках, она – в поездках, на выступлениях, встречались изредка, сын рос, как трава в поле, обязательствами супружеской верности себя не обременяли, да это ведь пережиток поганого буржуазного прошлого. Любовь мимолетна, и она растворилась быстро, да и была ли?

В похождениях Гриша не стеснялся, все, что плыло в руки, брал. Ну а в Америке он вообще достиг такой вершины, что до конца жизни можно было почивать на лаврах великого соблазнителя. Сама Грета Гарбо! Шутка ли! Это даже не Айседора Дункан, которую быстро забыли. Грета останется в веках, потому что пришла на экран, а потом и заговорила. Кумир, идеал, кинодива. Хотя, положа руку на сердце, ничего особенного, у Гриши водились любовницы куда более страстные и умелые, не то что эта проповедница однополой любви, у которой среди любовников имелся даже гомосексуалист Сесил Битон, и она считала это ах каким прогрессивным. Ходили слухи, что и любовниц имела – актрису Луизу Брукс и писательницу Мерседес д’Акоста. А с Гришей она сошлась как раз после того, как расстроилась ее свадьба с Джоном Гилбертом.

Конечно, Грета Гарбо – это его донжуанское достижение, эффектно бы и жениться даже, приехать с помпой в Союз, но жить с ней и выслушивать глупости про свободу любви, свободу выражать себя как заблагорассудится – этого он бы долго не вынес. Гриша почти с легкостью покинул ее в Америке, и лишь Гретины письма с многочисленными «love – love – love» грели душу приятным воспоминанием.

Но настоящей love, той, что пишется с большой буквы – Любовь, – он пока не встретил.

Зато впереди – удовольствие работы над джаз-комедией! После одобрения сценария ведомством Шумяцкого в штыки против него пошло производственное объединение в Потылихе, где располагалась московская киностудия: «Сценарий подводит итоги достижений в искусстве буржуазного смеха. Опыт Чаплина, Китона и их многочисленных подражателей нашли свое отражение, без необходимого критического усвоения. Идея вещи служит прикрытием для развернутого показа обычного европейско-американского ревю. Требуем считать сценарий джаз-комедии неприемлемым для пуска в производство Московской кинофабрикой треста “Союзфильм”». Опять проволочки, и опять напор Шумяцкого сломил сопротивление производственников. Но с первого дня работы съемочной группы на кинофабрике началась война. Александров внедрял американский опыт под презрительное фырканье, но линию свою гнул, и дело сдвинулось с мертвой точки, а Шумяцкий, увидев напористость и энергию Григория Васильевича, впервые поверил, что друг сердечный, пожалуй, и сможет обойтись без своего тирана-учителя.

– Как я устаю, Лиичка, как устаю, – валился с ног Борис Захарович, возвращаясь домой к родной жене и младшей доченьке. Старшая уже вышла замуж и уехала жить к мужу. Его жалели, ласкали, и в душе у него росла уверенность, что все получится и то, чего ждет от него Хозяин, он, Борис Шумяцкий, будьте любезны, предоставит. Александров подает надежды, Козинцев и Трауберг вместе с Ильфом и Петровым разрабатывают комедийный сценарий, Кулешов снимает «Великого утешителя» по О. Генри, Ромм – «Пышку» по Мопассану, Симонов – «Энтузиастов», «Украинфильм» прислал заявку на три комедии, режиссеры-однофамильцы взяли себе псевдоним братья Васильевы и приступили к съемкам фильма о Чапаеве, опубликовали утвержденный сценарий, а на развитие киностудии в Потылихе выделено полтора миллиона рублей. Все в движении. Только Эйзенштейн мечется. Вроде бы уже приступил к комедии «М.М.М.», но отказался и теперь начинает картину «Москва» о чудесном долгожителе, родившемся при Иване Калите и дожившем до наших дней, почти не состарившись.

Ну а что там наш главный заказчик? Кажется, к лету стал поживее, но потом Шадр и Жолтовский поставили на могиле за стеной Новодевичьего памятник погибшей Надежде, и он снова загрустил, впал в подавленное состояние. Слава богу, ненадолго. До осени, пока Сетанка не пошла в школу.

Преодолев все препоны, джаз-комедия Александрова снималась полным ходом. До осени – на московской кинофабрике, осенью – на черноморском побережье. Вот только название как-то не вдохновляло. «Пастух из Абрау-Дюрсо» сократили до просто «Пастух», но и это не то. И вдруг Шумяцкого осенило:

– Григорий Васильевич, а помните, какое выражение лица было у товарища Сталина на карточке жандармского управления?

– Еще бы не помнить – веселое.

– Пусть слово «веселое» прозвучит и в названии вашей джаз-комедии.

– «Веселое лицо»? «Веселые приключения»? «Веселые музыканты»?

Невысоконькая Люба Орлова, исполнительница главной роли, подошла к Александрову и, встав к нему под крыло, предложила:

– А может быть, просто – «Веселыеребята»?

Ложась спать после этого просмотра, Сталин тихо в одиночестве смеялся: каков гусар этот Александров! И в Америке саму Грету Гарбо оприходовал, и в России нашел себе точную копию. Да еще и лучше, чем та американская пустышка, защитница половых свобод.

– Вот набичвари! – ворчал главный обитатель Кремля. – Всех обскакал! – И с горечью вспоминал, как на заре его любви с Надей они ходили в кино, чтобы там в темноте целоваться, и ей хотелось быть похожей на Джеральдину Фаррар.

Смешная, милая, бедная, бедная Татька! Как же ты могла? Что же ты наделала, любимая? Воспоминания затапливали сердце, хотелось сделать что-то, что он обещал Надежде Сергеевне, но так и не сделал. Например, смягчить участь раскулаченных.

В мае вышла статья Горького об ужесточении классовой борьбы, великий гуманист вдруг бросил клич: «Если враг не сдается, – его уничтожают». А тот, кого то и дело обвиняли со всех сторон в излишней жестокости, подготовил и выпустил указ о восстановлении бывших кулаков в гражданских правах.

В том же мае к нему явились секретарь ЦИК Авель Енукидзе и поэт Абулькасим Лахути – просить, чтобы не расстреливали поэта Осипа Мандельштама. Оказывается, председатель ОГПУ Генрих Ягода нашел написанные им стихи: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, только слышно кремлевского горца, душегуба и мужикоборца». Но поэт выдающийся, уверяли Енукидзе и Лахути, к ним только что приходила прямо в Кремль поэтесса Анна Ахматова и умоляла пощадить Осипа Эмильевича. Расстрелять его – начнется нехорошая шумиха. Отпустив Авеля Софроновича и Абулькасима Ахмедовича, Иосиф Виссарионович вызвал к себе Генриха Григорьевича, выслушал его требования беспощадно бить врагов, как пишет Горький.

– Горький, конечно, тоже прав, на то он и Горький, – сказал Сталин. – Но в отношении Мандельштама – изолировать, но сохранить. Ограничьтесь недалекой ссылкой года на три.

Осипа Эмильевича с женой Надей сослали на три года в уральский городок Чердынь, а за него продолжали заступаться, Бухарин прислал письмо: «Моя оценка О. Мандельштама – он первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он, безусловно, не совсем нормален; он чувствует себя затравленным. Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама».

– А ну-ка, позвоним Пастернаку. Товарищ Поскребышев, соедините меня с поэтом Борисом Пастернаком.

Заведующий секретариатом позвонил по телефону:

– Товарищ Пастернак? Это из секретариата товарища Сталина. Товарищ Сталин хочет поговорить с вами. – И протянул трубку Хозяину.

– Товарищ Пастернак? Здравствуйте. Сталин говорит.

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович, – прозвучал женственный голос Бориса Леонидовича. – Слушаю вас внимательно.

– Мне тут товарищ Бухарин сообщил, что вы в умопомрачении от ареста Мандельштама. Поскольку вы у нас теперь считаетесь поэтом номер один в СССР, спешу вас успокоить: с Мандельштамом все будет в порядке, он поживет три годика в Чердыни, поднимет там интерес местных жителей к поэзии и благополучно возвратится. Но у меня вопрос лично к вам. За Мандельштама приходила в Кремль хлопотать Анна Ахматова, а вы если так переживали, то почему лично не хлопотали о друге?

– Я хлопотал, – ответил Пастернак.

– Маловато. Если б мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти.

– Если бы я не хлопотал, то вы бы не узнали об этом деле, товадищ Сталин. – Пастернак не всегда четко выговаривал «р», и вместо «товарищ» вышло «товадищ».

– Почему вы не обратились лично ко мне или в писательские организации?

– Писательские одганизации не занимаются этим с двадцать седьмого года, – уклончиво ответил на том конце провода поэт номер один.

– Но ведь он ваш друг? – настойчиво напирал Сталин.

Пастернак молчал. Душегуб и мужикоборец выслушал тишину и задал еще один вопрос:

– Но ведь он мастер? – Молчание. – Мастер?

– Это не имеет значения... – дрогнувшим голосом отозвался Борис Леонидович. – Иосиф Виссадионович, почему мы все говодим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговодить...

– О чем?

– О жизни и смедти.

Сталин брезгливо поморщился и резко повесил трубку. Тяжко вздохнул:

– М-да... О жизни и смерти, видите ли.

Раздался звонок, Поскребышев взял трубку, ответил и спросил, загородив микрофонную часть трубки ладонью:

– Товарищ Сталин, будете еще говорить с Пастернаком?

– О жизни и смерти? Ну уж нет.

– Товарищ Сталин занят, – ответил Александр Николаевич. – Что? – Он снова загородил трубку ладонью. – Спрашивает, можно ли ему всем рассказывать о разговоре с вами?

– Можно.

– Да, можете. Всего хорошего.

Вскоре вся Москва знала о том, что Пастернаку лично звонил Сталин, а в ресторане Дома писателей поэта номер один несколько дней потчевали бесплатно.

Штурмовать Зимний ходили с детьми все чаще. В июне детей отправили на дачу в Зубалово, и Шумяцкий устроил в Кремлевском кинотеатре просмотр новых картин. Сталин пригласил наркомвоенмора Ворошилова, председателя Комиссии народного контроля Кагановича и первого секретаря Нижегородского крайкома Жданова. Впрочем, Нижний Новгород недавно переименовали в Горький, так что – Горьковского крайкома. Сначала смотрели звуковой киножурнал о новостях страны, потом ленту Александра Литвинова «Хочу жить» – о том, как люди живут на Дальнем Севере. Сталин похвалил:

– Вот как надо показывать страну. Уметь сочетать материал в этом скромном, можно даже сказать, слабом сюжете с интересной трактовкой. И так сильно разыграно, что картина оставляет сильное впечатление. Показ природы, обычаев, людей и их характеров дан в фильме мастерски и со вкусом.

Ворошилов, Жданов и Каганович согласились. В полночь начали показ музыкальной комедии молодого режиссера Игоря Савченко «Гармонь». Поначалу смотрели благосклонно, на экране разухабисто веселились деревенские парни и девушки.

– Этого актера, который Тимошка, как фамилия? – спрашивал Сталин сидящего рядом Шумяцкого.

– Петр Савин.

– Я его уже видел.

– В «Конвейере смерти» недавно, еще в «Измене».

– Он везде хорошо играет. Располагающий актер. Думаю, хорошо работает над собой. И прием плавающего хоровода хорош. А Марусю кто играет?

– Новая актриса, товарищ Сталин, Зоя Федорова.

– Она не выглядит деревенской. А наоборот, немного пейзанской. Но играет недурно.

Шумяцкий разомлел. Но, оказалось, рано радовался. Дальше Хозяин стал злиться:

– Затянуто. Глупо. Переигрывают. Какая-то внешняя весельчинка, а настоящего веселья не вижу. И где механизация?

– Создается впечатление, что в колхозе на сто процентов господствует ручной труд, нет даже лобогрейки, – поспешил добавить Каганович.

К концу фильма Сталин покраснел от негодования:

– Товарищ Шумяцкий, вы говорили, что это динамичная, живая, веселая картина. А тут что ни сцена, то растянутость, надуманный психологизм, фальшь. Один придурок, отрицательный персонаж, играет на гитаре, а звучит гармошка. Это как понимать? Целый час парень и девка сидят и на ромашке гадают, любит, не любит, плюнет, поцелует. Народ ходит в кино ради кинематографического действия, а тут оно отсутствует совершенно. Когда использован прием плавающего хоровода в начале, это хорошо, а потом режиссер нарочито повторяет его, и это уже плохо. Товарищ Каганович, что скажете?

– Полностью согласен! – горячо откликнулся Лазарь Моисеевич. – Фальшиво звучит в фильме о колхозе такой психологизм. Не знают ваши люди колхозов, новой деревни. Не ощущают требований простоты. А ходульности – пруд пруди.

Шумяцкий попытался оправдаться:

– Я считаю, да и на зрителях уже проверено, что эта фильма вызывает улыбки, приятные ощущения бодрости, радости. А это редкие гости в работах наших киномастеров. В качестве опыта музыкальная оперетта «Гармонь» более чем важна. Одновременно снимается с ней, и скоро мы пошлем вам другой наш опыт – фильм о джазе. Ведь нам и примера не с кого брать, ибо даже в театре нет еще ни одной советской музыкальной оперетты, комедии, буффонады.

– Вот вы и начинаете равняться на худшие образцы, – продолжал гневаться Сталин. – Нет примера? Семнадцать лет работает советское кино, а все нет примера!

– За эти годы шла работа в направлении иных жанров, – лепетал бедный Борис Захарович. – До самого последнего времени вообще невозможно было ставить в кино оперетту.

– Так вы же хозяин кино. Кто мог вам мешать?

– Многие и многое мешали. Извините за выражение, рапповцы, пролеткультовцы. Когда мы начали ставить первую музыкальную вещь – джаз «Веселые ребята», постановщиков встретили бойкотом, остракизмом, затюкали людей. Только недавно мы преодолели этот пуританизм.

– А вы крепче бейте по нему, тогда и примеров будет больше. – Сталин кулаком показал, как надо бить.

В то время вся страна следила за новостями о полярниках с погибшего парохода «Челюскин», которые дрейфовали на льдине в условиях полярной зимы и в конце весны были наконец спасены. В июне Сталин принял в Кремле семерых смелых летчиков, спасавших челюскинцев: Ляпидевского, Леваневского, Водопьянова, Доронина, Камаева, Молокова и Слепнева, – впервые в истории наградил их только что учрежденным званием Героя Советского Союза, вручил ордена Ленина. А вскоре в Кремлевском кинотеатре – новый ночной просмотр, документальный фильм о «Челюскине» режиссера Якова Посельского. Главный зритель смотрел придирчиво, иногда делал замечания:

– Копенгаген, это царство велосипедистов, долго показывают. Длинноты с разгрузкой угля. – О назойливом повторении кадров с лебедкой и деталями сказал сердито: – Опять монтаж аттракционов. Ребячья игра.

Но, когда пошли части, показывающие непосредственно события во льдах, он уже смотрел с восторгом до самого конца.

– Кто там операторы? Шафран и…

– Трояновский, – подсказал нарком кино.

– Настоящая работа. Честная, не крикливая. Именно такие ребята должны воспитываться кино. Не позеры, а упорные, боевые работники. Не позеры, не кичливые хвастунишки. Здесь прежде всего дело, а не похвальба, не зазнайство. Фильма смотрится как вдохновенное произведение. Сделана здорово, и за это спасибо работникам хроники. Правда, нельзя упускать из виду, что создали ее не операторы, а сама жизнь, героика социализма. Кинематографисты не должны поэтому приписывать успех главным образом себе. Наоборот. Однако Шафран и этот второй – молодцы!

– Они понимают, кто главный герой и что определяло успех создания фильма, – заметил Шумяцкий.

– Сколько им лет?

– Обоим где-то под тридцать.

– Говорите, рискуя жизнью, увозили отснятый материал?

– Да, товарищ Сталин, в пургу, на собаках.

– Им бы тоже Героев Советского Союза, – задумался Сталин.

– Многовато, – усомнился Киров, присутствовавший на просмотре вместе с Кагановичем, Ждановым и Постышевым.

– Тогда орден Красной Звезды обоим, – решил генсек. – И Шафрану, и Трояновскому. – Он посмотрел на наркома кино, у того на лице так и светилось: мне бы хоть какой орденок! – И вы молодец, товарищ Шумяцкий. Что-нибудь еще нам покажете?

– Второй выпуск «Ежа» вышел, товарищ Сталин.

– Валяйте.

Сатирический киноальманах Хозяин смотрел, не стесняясь смеяться, настроение зашкаливало, пожалуй, впервые после выстрела в Потешном дворце он так веселился. Жданов даже спросил:

– А не слишком ли содержание легкомысленное?

– Хорошее содержание, – возразил главный зритель. – Иначе бы подобные фильмы не были доходчивы. Молодец, товарищ Шумяцкий, надо и впредь развивать обе линии в документальном кино. И героическую, и комическую сатиру. А как обстоят дела с отдыхом у хороших советских кинематографистов?

– Открываем Дом творчества для них, специально построенную огромную усадьбу в Болшево.

– Похвально.

В следующие две недели Сталин в Зимний сад не ходил – много работы, накануне большого совещания в ЦК он весь день писал речь о Генеральном плане реконструкции Москвы, а когда завершил, с хрустом потянулся за рабочим столом и подумал, не позвонить ли Шумяцкому. К тому же из Грузии пришла на него жалоба, надо разобраться.

В девять часов вечера в Кремлевском кинотеатре собралось много народа. В первом ряду посередине в своем жестком кресле – Хозяин, слева от него – Шумяцкий, Каганович, Жданов, справа – Ворошилов, Енукидзе, председатель Комиссии советского контроля Куйбышев, за спиной – председатель Совнаркома Молотов и Орджоникидзе, совмещающий должности наркома тяжелой промышленности и председателя Высшего совета народного хозяйства. Первым делом Сталин обратился к наркому кино так грозно, что тот аж ножками засучил под своим креслом:

– Товарищ Шумяцкий, мне пришла на вас жалоба. Первый секретарь Грузии товарищ Берия пишет в письме, что вы и ваше ведомство совершенно не заинтересованы в развитии грузинского кино. Что выделяете катастрофически мало средств и кинопленки. Это так?

– Товарищ Сталин, у меня, как заверещал великий Ленин, социализм – это прежде всего учет. Так что можете ознакомиться с документами. Грузия получает ровно столько средств и пленки, сколько положено по одобренному вами плану.

– А почему вы сказали «заверещал»? – усмехнулся Сталин.

– Кто? Я?

– Да не вы, а великий Ленин.

– Я сказал: «завещал», – совсем поник Шумяцкий, и его стало жалко.

– Знаю я этих грузин как облупленных! – великодушно махнул рукой главный зритель. – Вечно прибедняются. Хоть втрое больше, чем остальным, дай им, все равно мало. Так и напишу Берии, чтобы не верещал. Ну, что будем смотреть, товарищ главный кинодел? Как вообще у вас на фронте?

– На фронте? – слегка расслабился Шумяцкий. – Наступление, товарищ верховный главнокомандующий. Ряд неплохих картин уже на выданье.

– Есть действительно великолепные фильмы, – поддержал его Ворошилов. – Например, о Донбассе «Восстание человека».

– А дряни, наподобие «Гармони», больше не ставите? – спросил Сталин.

– Не могу поручиться, что все производимые картины будут отменно хороши, – ответил Борис Захарович. – Среди них возможны одиночные случаи брака. Однако «Гармонь» я считаю не дрянью, а только посредственной фильмой молодого, подающего надежды постановщика.

– Не смягчайте, – сказал наркомвоенмор, – это пошлая картина. Ну где это видано, чтобы гармонь была превращена в рычаг классовой борьбы!

– Да, дрянь и безвкусица, куда ни глянь, – сердито будто выплюнул Каганович.

– Нет, а «Гроза», а «Любовь Алены»? – возразил Сталин. – «Сердце Турции», «Челюскин»? Картины настоящие, не какой-то там монтаж аттракционов. Научились ребята ставить. И актеров заставили хорошо работать.

Шумяцкий, судя по его виду, готов был, коли прикажут, руки целовать вождю, а тот продолжал гладить его по шерстке:

– Мы решили вам помочь. В ближайшее время вызовем вас, нужных вам работников, и вы нам скажете, что вам надо, чтобы вашу работу еще больше развернуть. И двинуть ее по-настоящему. Укажите, какие нужны еще средства, импорт. Какие необходимо построить заводы, что дать вам из оборудования, автотранспорта. Кино – это для страны стратегически важное дело. Как особый род войск. У вас заводы есть?

– Заводы у меня есть, но небольшие. А потребность огромна. Надо делать не только производственную аппаратуру, но и проекционную. Ее производство массовое, и на своих небольших заводах я ставить его не могу.

– А кто же изготовляет вам ее сейчас?

– Заводы товарища Серго. – Шумяцкий кивнул на Орджоникидзе. – Но они ее из года в год спецзаказами вытесняют. За последнее трехлетие количество выпущенных проекционных аппаратов сократилось в шесть раз.

– Нет, вам нужны собственные большие заводы, – сказал Сталин. – Построенные по последнему слову техники. На заводы Серго нечего рассчитывать. Свои вам нужны, свои. Наряду с заводами аппаратуры вам нужно быстро и хорошо строить большие заводы пленки и других предметов кино и фото. Полиграфия, издания, печать. Мы поможем вам в этом. Дайте ваши обоснованные предложения, продумайте, кого пригласить на этот доклад и постановку вопроса.

– Все подготовлю, – трепетал от восторга Шумяцкий.

– Помнится, еще Товстуха... Кстати, как он там, бедолага?

– Плох. Совсем доконал его тубер. Хорошо, если до следующего года дотянет, горемыка.

– Так вот, помнится, он мне в двадцать пятом году докладывал, что у нас две тысячи кинотеатров. А сейчас сколько?

– Эта цифра всегда у меня в голове, – с гордостью произнес Шумяцкий. – На данный момент двадцать девять тысяч двести кинотеатров.

– Молодец, хорошо работаете, – похвалил Сталин. – А сколько картин выпущено за последний год?

– Полторы сотни, товарищ Сталин. И большинство картин прошло вашу экспертизу. Стараемся!

– Давайте теперь «Челюскина» смотреть, – кивнул главный зритель. – Мои замечания учтены?

– Учтены.

И снова он смотрел ленту о героических подвигах наших полярников, погружаясь в ледяную, вьюжную атмосферу фильма настолько, что обмороженные ноги заныли, будто он снова тащился в сибирскую ссылку в легких ботиночках.

После просмотра заметил:

– Второй раз смотрю, впечатление такое же потрясающее. За эти полтора часа снова пережиты все волнения, ожидания. Воссоздано ощущение небывалого подъема страны при встрече челюскинцев и летчиков. А как идет реализация этой фильмы за границей?

– Налажено. Берут охотно.

– За хорошо организованную работу и несомненные улучшения всего кинофотодела мы передаем вам всю валютную выручку от этой картины, чтобы было чем подкормиться на первых порах, купить недостающую и усовершенствованную производственную аппаратуру и отсутствующие у вас материалы и приборы для повышения художественного качества картин. Это, конечно, не в счет того, о чем говорили. Принимаете?

– Принимаю, товарищ Сталин, – зарделся от счастья Шумяцкий. – Обещаю за картину выручить больше, чем предполагали до сих пор.

– Ловко! – воскликнул Куйбышев. – Как только ему отдали выручку, он увеличивает поступления.

– А как же, так и должно быть, стимул! Или, как еще говорится, гешефт, – отозвался Сталин.

– Гешефт уже огромный, а в будущем вырастет в десятки раз. Выручка от кинематографа станет больше, чем от госмонополии на водку. – Шумяцкий аж дымился.

– Даже чем на водку? – рассмеялся главный зритель. – Ну что, сколько там? Половина двенадцатого? Время детское. Что дальше будем смотреть?

Борис Захарович замялся в явной нерешительности, и вдруг Ворошилов предложил:

– Давайте картину «Веселые ребята».

– Я подзабыл, что это за картина? – спросил Хозяин.

– А это интересная, веселая, сплошь музыкальная картина с Утесовым и его джазом, – ответил наркомвоенмор.

– Это та, о которой я уже не раз докладывал, – пояснил Шумяцкий. – Которую Александров снял. Только у меня всей нет. Ее как раз сегодня заканчивают монтировать. Могу показать лишь начальные три части.

– Он нас интригует, – усмехнулся Сталин. – Давайте хоть начальные.

– Но ведь Утесов безголосый, – вмешался Каганович.

– К тому же он мастак только на блатные песни, – поддержал его Жданов.

– Нет, – возразил Ворошилов. – Вы увидите. Он очень одаренный актер, чрезвычайный весельчак. И поет в фильме здорово. Фильма исключительно интересная.

– Мы его заставили петь по-настоящему, – застенчиво добавил Борис Захарович и вновь стал похож на Чаплина, хотя в последнее время малость располнел и сходство стало улетучиваться.

– Ну и как же вам это удалось? – усомнился Лазарь Моисеевич.

– У нас появились новые технологии звукового кино, позволяющие даже усиливать певческие данные артистов.

– Вот оно как! – удивился Сталин. – Эдак и я запою, а получится Шаляпин или Собинов. Ну, раз говорите, интересная фильма, давайте посмотрим.

В зале погас свет, на экране под залихватскую музычку появилась картинка: «Музыкальная кинокомедия. Москва, 1934». Дальше – другие начальные титры: «Производство Московского кинокомбината». Потом лицо Чаплина в котелке и титр: «Чарли Чаплин». Ллойд в канотье: «Гарольд Ллойд». Это что такое? Они снимались у Александрова? Чем черт не шутит, он же там втесался, даже Грету Гарбо оприходовал. Далее лицо Бастера Китона тоже в канотье. И затем титр: «В картине не участвуют». Сталин так хмыкнул, что даже слегка подскочил в своем жестком кресле, бросил лукавый взор на Шумяцкого, тот весело прыснул, прикрыв свои чаплинские усики ладошкой.

Следующие титры: «В картине участвуют». Лицо Утесова в сером цилиндре: «Леонид Утесов». Женское личико – блондинка в белом цилиндре: «Домашняя работница Л.П. Орлова». Другое женское личико – брюнетка в черной шляпке с перышком: «Дитя Торгсина М.П. Стрелкова». Прибежал мультипликационный бык. «Джаз-комедия». Бык хвостом написал: «Веселые ребята». Дальше другие титры: «Постановка и режиссура Г.В. Александрова». Молодец, себя после всех поставил. Нет, дальше еще есть: «Композитор – И.О. Дунаевский. Звукооператор – Н.А. Тимарцев. Художник – А.А. Уткин. Звук записан на аппарате системы “Кинап” проф. А.Ф. Шорина». И еще раз: «Веселые ребята».

Вывеска: «Прозрачные ключи». Появился пастух со стадом, заиграл на дудочке, за ним с разными музыкальными инструментами выстроились подпаски, заиграли и вместе с коровами пошли, продолжая играть, на выпас мимо жителей приморской деревеньки, пастух – Утесов – запел:

– Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда, и любят песню деревни и села, и любят песню большие города.

И это сразу взяло за душу, заворожило. Вспомнилось, как в детстве захватывало зрелище стада, щелканье пастушьего кнута, мычание, блеянье, гоготание, дивный первобытный запах домашней скотины. Главный зритель почувствовал себя здесь, в бывшем Зимнем саду, дома. Чувство, которое он вообще испытывал лишь изредка. Его домом чаще всего был кабинет, диван, на котором он отдыхал, устав от долгого сидения за столом. Даже в Зубалово он редко чувствовал себя по-настоящему дома из-за постоянного присутствия там множества гостей. Для того и строится теперь отдельная дача, где он сможет находиться либо в одиночестве, либо в окружении малого числа приглашенных из ближнего круга.

– Нам песня жить и любить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет, – запел Утесов своим не великим голосом, но так задушевно и радостно, что хотелось идти вместе с ним пасти коров, коз и овец. В музыкальные инструменты по ходу его движения превращались деревянный мосток через речку, железная ограда, глиняные горшки, сохшие на плетне. Пастух перешагнул через спящего в гамаке человека и сказал ему:

– Гутен морген, Карл Иванович!

И это показалось очень смешным.

– Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда, ведь мы такими родились на свете, мы не сдаемся нигде и никогда, – пел Утесов, и следом за ним уже бежала смешная девушка с двумя огромными крынками, из которых хлестало молоко. – Нам песня строить и жить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет.

Одно только плохо: слова песни никак не совпадали с движениями губ пастуха, уж старый подпольщик Джугашвили прекрасно владел чтением по губам, а тут в кадре Утесов пел что-то одно, а звучали совсем иные слова.

После песни началась смешная перекличка, пастух выкликал имена животных, и те откликались по-своему: мычали, блеяли, хрюкали. Джентльмен – бык, Секретарь – белый козел, Бюрократ – серый козел, Профессор – пегий козел, Марья Иванна – буйволица, англичанки – свиньи, швейцарки – коровы, голландки – другие коровы. Вольно! Перекличка закончилась. Фильм начался.

Сталин смотрел комедию дальше и видел, как мастерски режиссер вводит зрителя в сюжет, какие замечательные смешные ходы делает. Это наконец было то, чего главный зритель ждал от советской кинокомедии. И как великолепно сделаны проходы, сначала пастух со своей замечательной песней, теперь Леночка, дитя Торгсина, то бишь ведомства торговли с иностранцами, долго идет по пляжу, но это не затянуто, потому что на пляже много смешных ракурсов.

– Как такие длинные проходы снимали? – спросил Сталин.

– О! – негромко воскликнул Шумяцкий. – Строилась целая железная дорога, по которой ехала тележка с кинокамерой. А что, разве затянуто?

– Нисколько. Очень хорошо сделано.

Когда в трусах Утесова оказалась рыба, Кремлевский кинотеатр взорвался дружным смехом. И дальше Сталин, а вместе с ним и все остальные уже не могли остановиться, смеялись надо всем подряд – вы такой молодой, а уже гений, ну как это можно? Привычка. Скажите, а что вы теперь играете? Я теперь Бетховена прорабатываю. Как я ему завидую!..

И дальше все в таком духе, ни минуты без смеха, все с выдумкой, без халтуры. Вновь появилась та смешная... Погодите-ка, да ведь это... Ну да, та самая, что играла Эллен в «Любви Алены».

– Это... – снова обратился Иосиф Виссарионович к Борису Захаровичу, и тот понял с полуслова:

– Любовь Орлова. Та самая. Я уже говорил. На съемках за Александрова взамуж пошла.

Красиво поет лирическую песню:

– Сердце в груди бьется, как птица, и хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться.

Моет окно и рисует на нем огромное сердце:

– Радость поет, как весенний скворец, жизнь и тепла, и светла. Если б имела я десять сердец, все бы ему отдала.

Хорошо сказано. Десять сердец. Эх, если бы только одно остановившееся навсегда сердце снова стало стучать!..

Любовь Орлова. Какое красивое сочетание.Не просто любовь, а орлиная. Это тебе не Грета Гарбо, как будто кто-то себе горб греет. Она похожа на Гарбо, но у той красота пустая, а у этой живая. Глаза как светятся! Играет простушку, простолюдинку, а во всем облике куда больше, чем глупенькая домработница. Напялила на голову соломенную корзинку, а выглядит в ней, как в элегантной шляпке.

Пастух, пришедший на вечеринку в санаторий «Черный лебедь», всеми воспринимается как знаменитый дирижер из Парагвая Коста Фраскини, и, когда его просят сыграть что-нибудь, он играет на своей дудочке, услышав которую, в роскошный дворец санатория устремляется все его стадо – быки, коровы, козы, свиньи. Бык начинает пить из стеклянной лохани крюшон... Но на том три привезенные Шумяцким части и закончились.

– Эх, на самом интересном месте! – воскликнул Молотов.

– Прошу прощения, – засуетился Шумяцкий. – Всю картину смогу показать на днях.

– Ну как, товарищи? – спросил Сталин. – По-моему, начало у фильмы захватывающее. И смешное.

– Очень смешное! – поддержал Каганович.

– Я во второй раз смотрю и опять хохочу, – сказал Ворошилов.

– А где и как это снималось? – спросил Орджоникидзе.

– Интерьерные съемки у нас в Потылихе, на Московской кинофабрике, натурные – в Абхазии, в Бзыбском ущелье, – ответил нарком кино. – Режиссер, как вы уже видели, Александров, оператор – Владимир Нильсен. Тиссэ джаз-комедию снимать отказался.

– Эйзенштейн не позволил, – предположил Молотов.

– Вот и хорошо, – сказал Сталин. – А то был бы опять шараш-монтаж.

– Александров до сих пор был в тени Эйзенштейна, а Нильсен – в тени у Тиссэ, – продолжил Шумяцкий. – Они теперь вышли на свет, и, по-моему, к счастью. Это Нильсен придумал с заставками про Чаплина, Ллойда и Китона, которые не участвуют. И птичек на проводах тоже он.

– А почему слова песни в самом начале не совпадают с движением губ? – спросил главный кремлевский зритель.

– Вы даже это заметили, – потупился Борис Захарович.

– Да это всем заметно, – сказал Жданов.

– Дело в том, что изначально были другие слова, но Александрову они не нравились, – пояснил Шумяцкий. – Там раньше было: «Любовь, любовь, золотая зарница, чего-то там, тарарам-трампампам, и не уйти от тебя, не укрыться, не убежать, не зарыться, трампампам».

– Прямо-таки не любовь, а какой-то жандарм, – засмеялся Сталин. – Новые слова, несомненно, гораздо лучше. Пастух поначалу влюблен в жизнь, в песню и поет о песне. Потом, я так думаю, он влюбится не в дитя Торгсина, а в уборщицу?

– Правильно, товарищ Сталин, вы прозорливец, – улыбнулся Шумяцкий.

– Неужели это сделано у нас в Москве? – удивился Каганович. – Сделано ведь на самом высоком уровне, а говорили, что эта ваша Московская фабрика – не фабрика, а могила. Даже в печати об этом часто говорят.

– Это говорят у нас только скептики, пессимисты, люди, сами мало работающие, – сказал Шумяцкий и зло добавил: – Пигмеи!

– Скажите просто: бездельные мизантропы, – согласился Сталин. – Таких ведь около всякого дела имеется еще немало. Вместо того чтобы в упорной работе добиваться улучшения дела, они только и знают, что ворчат и верещат да пророчествуют о провалах. Но давайте не отвлекаться и еще смотреть картины, такие же интересные картины, как эта. Когда вы покажете полностью? И что сейчас покажете?

– Всю картину покажу на днях, а сейчас могу показать новую немую фильму «Пышка», – сказал Шумяцкий и покраснел, помня о нелюбви Хозяина к новым немым фильмам.

– Не по Мопассану ли? – спросил Сталин.

– Да.

– Если хорошо поставлено, то может быть интересно. Я хорошо помню этот рассказ Мопассана. Он бичует мещанство и ханжество. Давайте посмотрим. Экранизации – это тоже важное направление в киноискусстве.

Начали смотреть фильм режиссера Ромма, и Сталин несколько раз подмечал:

– У Мопассана не так. Пышка изначально ехала вместе со всеми. Но так даже ярче получается. У Мопассана стаканчик был серебряный, это точнее, вряд ли бы Пышка взяла в дорогу бьющийся стеклянный. Хотя... фаянсовую тарелочку-то она прихватила. Сабля у немца не волочится по земле, а у Мопассана это яркая деталь: они сначала с ужасом услышали знакомое бряцанье немецкой сабли, волочащейся по земле, а потом уже увидели прусского офицера.

– Как ты все помнишь, Иосиф? – восхитился Ворошилов, и раньше не раз удивлявшийся, какая у его закадычного друга память на книги.

– В любом деле надо быть внимательным, – ответил главный читатель. – И в кино, и в литературе, и в политике. Вот тут немец курит сигару, а у Мопассана длинную фарфоровую трубку. Уж это я, как сам курящий, не мог не запомнить. А этого эпизода с сапогами в рассказе вообще нет. Но эпизод придумали хороший, он бьет его сапоги, а потом возвращается и ставит их аккуратно на место. Подлинное поведение ура-патриота.

В том месте, где Фоланви спрашивает у Пышки, не изменила ли она своего решения отказать прусскому коменданту в его домогательствах, и она в ответ кричит на него, а потом отвечает на вопросы, чего пруссак от нее хочет, режиссер стыдливо не вставил интертитры.

– Чего она вопит, Иосиф? – спросил Ворошилов.

– Она верещит, чтобы сказали этому пакостнику, этой прусской сволочи, что никогда не согласится. Слышите? Ни за что! И тут она признается: «Чего он хочет? Хочет спать со мной!» Товарищ Шумяцкий, передайте режиссеру, чтобы вставил тут интертитры, а то некоторым непонятно, видите ли. Им хочется подробностей.

И в конце, когда Корнюде пытается тайком поприставать к Пышке, а та лупит его и что-то кричит, Сталин заметил, что нужен интертитр:

– У Мопассана этого нет, там она лишь хочет крикнуть им в морды, какие они все сволочи, но у нее слова застревают в горле, и она лишь плачет. Но для фильмы, думаю, этот эпизод необходим. Пусть только добавят интертитр с ее словами. Мол, какие же вы все грязные свиньи и сволочи.

Когда просмотр завершился, часы показывали час ночи.

– Ну что ж, сильно и культурно скомпонованная экранизация, – сказал главный зритель. – Поставлено с размахом и художественным смыслом. И очень хороший момент, когда немецкий сопровождающий дает Пышке кусок какой-то еды, а эти гады возмущаются, что она берет еду у врага. У Мопассана этого нет, но создатели фильмы хорошо придумали. Я смотрю, в кино можно иногда что-то добавить, чего нет у писателя. И молодцы операторы. Где это снято?

– Да опять-таки у нас в Москве, на Потылихе, – ответил Шумяцкий.

– Вот видите, товарищ Каганович, ваша Москва снова впереди. Это неплохо. Картина интересная. Вообще Мопассан дает много хороших сюжетов.

– Жалко, картина не звуковая, – посетовал Жданов.

– Конечно, мы быстро привыкли к звуковым, – сказал Хозяин. – Но не забывайте, что огромное количество экранов пока немые, а такие картины, как эта, должны видеть массы. Какое у нас соотношение немого и звукового?

– Один к одному, товарищ Сталин, – доложил Борис Захарович, – но звуковое уже начинает менять это соотношение.

– А у Мопассана тоже монахини уговорили Пышку отдаться пруссаку? – спросил Молотов.

– Почти так, – припомнил внимательный читатель. – Там старшая монахиня говорит, что ради любви к ближнему некоторые святые совершали такие поступки, какие в обычных обстоятельствах выглядят преступными. И ее слова становятся определяющими в принятии Пышкой решения отдаться. А кто там режиссер фильмы?

– Ромм, – ответил нарком кино с такой гордостью, будто говорил о собственном сыне. – Михаил Ромм. Кстати, владеет французским языком и сам делает новые переводы из Флобера и Мопассана. А в кино это его дебют.

– Для дебюта очень неплохо. А Пышку кто играет?

– Галя Сергеева, совсем еще молоденькая, двадцать лет. Актриса театра-студии Рубена Симонова. Бедняжке нарочно пришлось поправиться килограммов на пятнадцать, пила пиво со сметаной, чтобы соответствовать образу.

– Да уж, бедняжка, – усмехнулся Сталин. – Хорошая Галя Сергеева, убедительно сыграла. Что-нибудь еще покажете коротенькое?

Напоследок Шумяцкий показал свежий выпуск новостей, а когда покидали Зимний сад, Сталин ехидно промурлыкал ему в ухо:

– Так что там заверещал великий Ленин?

– Ну това-а-арищ Сталин! – покраснев, прогудел Борис Захарович.

В бывшее здание Сената генеральный секретарь партии большевиков возвращался в прекраснейшем настроении.

Шумяцкий сдержал слово и ровно через неделю привез в Кремлевский кинотеатр Александрова с полностью смонтированной картиной. Оба, и нарком кино, и режиссер, сильно нервничали, а тут еще аппарат заело, пришлось томительно ждать починки. Сталин рассердился и вдруг как-то зло спросил Бориса Захаровича:

– Программа готова?

– В целом... В общих чертах... – залепетал бывший герой Гражданской. – Словом, программа намечена и подбирается для отправки в Венецию.

– В основных чертах. А в остальных чертах как? – еще злее спросил грозный Хозяин. – Вы меня не поняли. Я говорю не о программе Венецианской выставки, а о программе развернутых мероприятий по кино, в чем я взялся крепко вам помочь. Я знаю, что вы всегда были хватким. Хорошо помню ваши дальневосточные дела и интересно проведенную монгольскую операцию.

– Он ведь брал в плен самого Унгерна, – поддержал наркома кино наркомвоенмор.

– Еще больше, – вдруг перестал казаться злым генсек. – Он, имея против себя Реввоенсовет во главе с Троцким, создавал независимое монгольское народно-революционное государство. А вот сейчас что-то мямлит.

– Я действительно не понял, о какой программе идет речь, – все еще лепетал Борис Захарович. – Извиняюсь, что задержал с составлением. Она у меня уже набросана вчерне, даже вот с собой. Хочется тщательно отработать.

– Не хотите продешевить? – усмехнулся вдруг добрый-добрый Хозяин.

– Конечно. Раз вопрос ставится широко, зачем же его суживать? Завтра к полудню обязательно сдам вам программу. – Теперь Шумяцкий стал грозным и, оглянувшись, зло крикнул в сторону окошка киномеханика: – Ну, что там, едрига-коврига?!

Александров сорвался с кресла и убежал в будку к проекторам, из окошка донесся его гневный голос:

– Да вот же! Что вы, слепой? Вы механик или кто? Да нельзя же так, мамуля!

Сталин засмеялся:

– Мамуля! Там что, механик-женщина?

– Да нет, мужчина, Значеев, – опять залепетал Шумяцкий. – Механик высококлассный, только от него жена ушла, стал увлекаться водочкой.

– Значеев... Судя по всему, механик ваш Незначеев, – проворчал Сталин.

– Готово! – крикнул из будки Александров, но в зал не вернулся, остался помогать Значееву, чтобы все шло гладко.

И снова подмигнул Чаплин, улыбнулся Ллойд, поморгал Китон, и размашистым шагом зашагал по экрану пастух Костя, зазвучала песня, которая, как друг, и зовет, и ведет, замычали коровы и быки, заблеяли козы и овцы, захрюкали свиньи.

Сталин налил себе полбокала белого «цинандали», разбавил в той же пропорции красным «телиани» и, попивая мелкими глоточками, погрузился в блаженное состояние, стал посмеиваться, а уж когда животные устроили пьяную вакханалию, хохотал так, что бокал вина пришлось поставить на столик, дабы не плескалось. В недолгих передышках между смешными эпизодами от души хвалил:

– Вот здорово продумано. А у нас мудрят и ищут нового в мрачных восстановлениях, перековках. Я не против художественной разработки этих проблем. Наоборот. Но дайте так, чтобы было радостно, бодро, весело.

И снова хохотал, как никогда в жизни, когда гонец от настоящего Фраскини получил по башке от уборщицы, и из глаз его полетели шары и стрелы. Выяснилось, что пастух вовсе не знаменитый маэстро из Парагвая, а Костя Потехин. Как, простой пастух? Нет, я не простой, а главный. И Сталин усмехнулся:

– Как я.

Костю изгнали из рая «Черного лебедя», он пошел на берег моря, закинул веревку на ветку дерева. Неужели повеситься решил? Нет, просто забрался на сук и запел. Да как запел! Что за дивная песня полилась… Как же поет актер Утесов!

– Как много девушек хороших, как много ласковых имен, но лишь одно из них тревожит, унося покой и сон, когда влюблен...

И душа главного зрителя заныла. Сколько ласковых имен звучало в его жизни, но лишь одно осталось навсегда. Не очень-то ласковое «Татька», но оно согревало душу. И заставляло болеть сердце.

– Сердце, тебе не хочется покоя. Сердце, как хорошо на свете жить! Сердце, как хорошо, что ты такое! Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! – Какие дивные слова, какая нежная музыка, подобная южной ночи, морскому бризу, ласковым прикосновениям любимых губ. Наконец-то! Наконец-то он видел на экране то, о чем мечтал. Сочетание смешного, порой дико смешного, с радостным и веселым, лиричным и мелодичным. Что ни песня – навсегда! И первая – «Мы будем петь и смеяться, как дети», и вторая – «Если б имела я десять сердец», и эта, про сердце.

– Где там ваш Александров? – спросил он Шумяцкого.

– В будке следит. Не хочет срывов.

– Ладно, пусть.

Вдруг – хрясь! – на последних словах песни «Спасибо, сердце, что ты умеешь так...» сук под поющим Костей обламывается, пастух падает на землю и допевает, уже приподнявшись: «...любить». Только что было лирично, и вот опять смешно. Молодец Александров! А потом появилась уборщица Анюта, смешная и нескладная, но иной раз так глянет… Очень хороша! Вроде бы и Грета Гарбо, но на самом деле – настоящее чудо, типаж такой же, но совсем иная суть. Снова спела про десять сердец и как хочется счастья добиться.

А будет ли у него новое счастье? Полтора года прошло после страшного ночного выстрела, и уже ближний круг намекает, что пора бы оглянуться по сторонам и подыскать. И мужское начало мучает, томит по ночам, но не хочется смотреть в чужие женские лица. Разве что только на киноэкране.

Смешной мультипликационный месяц прошел по небу под забавную песню Утесова, тоже, кстати, запоминающуюся. Пошла часть про мюзик-холл, где Костя, пройдя череду чисто чаплинских перипетий, дирижировал вместо Фраскини и в итоге оказался руководителем джазового коллектива.

Здесь Хозяин меньше смеялся, но, когда вспыхнула залихватская драка во время репетиции, он видел, насколько она дурацкая, но хохотал пуще прежнего и снова ставил бокал вина, чтобы не проливалось.

– А у нас тишина. Мертвая тишина. Мы тут репе... пити... питировали.

Смеялся, когда Лена – дитя Торгсина – надрывала голос и била сырые яйца об нос мраморного композитора, и когда похоронная процессия начинала играть веселый джаз, и когда Анюта пропела вместо Лены, а мамаша всплеснула руками: «Леночка, яйца подействовали!»

Смеялся, когда веселые ребята на катафалке мчались в Большой театр, но вздрогнул и оборвал смех, когда Анюта попала под колесницу и колесо едва не проехало по ее руке. Пронзило воспоминание, как он сам попал под фаэтон, и по его руке колесо проехало, и захрустели кости.

И снова смеялся, когда эти придурки прибыли на сцену Большого театра, а из инструментов хлынула вода, потому что они ехали под проливным дождем. Смешно, хоть и глупо. Глупо, но смешно. Глупо, когда они стали голосами изображать звуки джаз-оркестра, а все равно смешно, потому что никакой злобы, сатиры, насмешек.

И главный зритель от души смеялся, хмелея от вина и радости, что впервые за полтора года плотный кокон горя уже не так сильно сжимал сердце.

– Покойник подождет, ему спешить некуда, – произнес Костя Потехин фразу, врезавшуюся в мозг. Действительно, она подождет его, сколько бы ему ни было отпущено жить. И он не будет спешить к ней.

– Анюта, спой. Спой, Анюта. Пой, тебе говорят!

И она запела, преображенная, замухрышка обернулась дивой в белом цилиндре с перьями, в блистательных одеждах, красивой, с великолепным голосом. Какая там, к лешему, Грета Гарбо! Ее песня про десять сердец переплелась с его песней про любовь, которая нечаянно нагрянет; Утесов, конечно, на Кларка Гейбла не тянет, зато она, эта Любовь Орлова, к концу картины становится просто ослепительно хороша!

И заиграли просохшие инструменты, полетела смешная песня «Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг», и разыгралась вся эта джаз-банда, джаз-шпана утесовская, чтобы от взбалмошных куплетов легко и непринужденно перейти к начальной теме фильма:

– Нам песня жить и любить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет.

И – совершенно эффектный финал: камера отъезжает от сцены, движется через весь зрительный зал, проходит через ложу, выезжает в воздух на площадь, и перед нами весь фасад Большого театра.

– Подать сюда Александрова! – воскликнул Хозяин.

Режиссера привели, усадили справа от Сталина, и тот сказал:

– Хорошо. Хорошая фильма. Она дает возможность интересно, занимательно отдохнуть. У меня ощущение, будто я месяц провел в отпуске. Первый раз испытываю такое ощущение от просмотра наших картин, среди которых были и весьма хорошие. А вы боялись, что без Эйзенштейна... Боялись? А получилось так, что Эйзенштейну и не снилось. А как вам удалось столь виртуозно поработать с животными? Я ни в одной фильме не видывал такого.

– Это был ад, Иосиф Виссарионович, – задыхаясь от счастья, проговорил Александров. – Хозяйственники кинофабрики безбожно драли с нас деньжищи за кормежку этого стада. Очередной раз подписывая чудовищно раздутую смету, я сказал, что дешевле будет кормить этих четвероногих в «Метрополе». Только тогда стали меньше драть.

– Я спросил, не как вы работали с хозяйственниками, а как удалось животных заставить выкаблучивать такое.

– Вы не поверите, Иосиф Виссарионович, поросенок сразу стал лакать коньяк, будто впитал его с молоком матери. Потом стал хулиганить, сбивать бутылки, лихо поддевал тарелки своим хрюнделем и сбрасывал их на пол. То и дело смело прыгал со стола в неизвестность. Мы едва успевали поймать его, чтоб не разбился, свинья.

– А я всегда, когда слышал: пьян, как свинья, спорил, что свиньи пьяными не бывают, – смеялся Сталин.

– Быка по кличке Чемберлен мы притащили со скотобойни, можно сказать, спасли от смерти, и он на радостях так стал хлебать водку, что потом буянил, сорвался с привязи, выскочил во двор киностудии и гонялся за людьми.

– Вероятно, решил, что его привезли на корриду, – заметил Молотов.

– Не знаю, что он там о себе возомнил, но люди разбегались в жутком страхе. Их спас мой ассистент, он примчался на мотоцикле, итальянском таком, фирмы «Гарелли», с рукоятками в точности, как бычьи рога, бык сбросил моего ассистента, он забрался на дерево, а бычара продолжал молотить рогами по мотоциклу, пока не превратил его в груду металлолома. Во дворе шли натурные съемки, и, расправившись с «Гарелли», бык устремился курочить декоративный газетный киоск. Дирекция кричит: «Буууу! Расходы по невыполненному дневному плану студии будете покрывать из собственного кармана!»

Видя, как Сталин снова покатывается со смеху, Григорий Васильевич охотно продолжал рассказывать:

– Пришлось вызвать пожарных, те примчались: где пожар? Вот пожар. Струями из брандспойтов загнали пьяного быка в гараж и там заперли. С тех пор Чемберлена мы стали звать Пожар. Но как заставить его войти в роль? Вызвали Дурова, Владимир Леонидович поглядел и сказал: «Невозможно. Ваш Пожар упрям, как бык». Потом явился гипнотизер, глаза такие черные, непроницаемые, потребовал кругленькую сумму, но пообещал загипнотизировать, сделать так, что Пожар станет ходить, будто пьяный. Четыре часа гипнотизировал и сам упал в обморок, а Пожару хоть бы хны.

– Деньги-то отдал гипнотизеришка? – не мог не поинтересоваться рачительный Шумяцкий.

– Половину, – ответил Александров. – А половину уговорил нас оставить ему на лечение, мы и пожалели бедного, потому что у него теперь начнется бычья болезнь.

– Это еще какая? – давясь от смеха, спросил Калинин.

– А пес его знает, – ответил Александров. – Должно быть, тоже начнет всех бодать.

В Зимнем саду смеялись так, будто продолжали смотреть «Веселых ребят». Режиссер на кураже продолжал рассказывать:

– Предлагали нам даже туго перетянуть проволокой одну переднюю и одну заднюю ногу, и тогда быку станет больно, он будет хромать и производить впечатление пьяного. Но мы животных не мучаем. Это только они нас мучили. Время идет, декорация стоит, полезный метраж не выдается, нас прорабатывают в стенгазетах и на собраниях Москинокомбината. Вдруг пришел пенсионер-ветеринар и совершенно за бесплатно посоветовал подмешивать в водку бром. Получилось! Пьяный бык шатался, но не буянил. Но в одной сцене все же покалечил исполнительницу главной роли.

– Любовь Орлову? – спросил Сталин.

– По сценарию пастух Костя должен был прыгнуть на спину Чемберлена-Пожара и направить животное к выходу, – продолжил Александров. – Но тут забрыкался Утесов, мол, не его специальность. Любовь Петровна предложила себя в качестве наездницы. Не дождавшись ответа, приставила лестницу, взобралась к быку на спину лицом к хвосту и, обнаружив у него возле хвоста торчащий пучок шерсти, вцепилась в него. Начали снимать, превосходно. Но в фильме бык сбрасывает наездницу, и Анюта спокойненько вскакивает и бежит дальше, а когда проклятый Чемберлен сбросил Орлову, та ушибла спину, да так сильно, что пять недель пролежала в постели. Но смелый человек – как только врачи разрешили продолжать съемки, она снова работала с быком.

– Что же вы не захватили эту геройскую женщину? – спросил Сталин. – Прячете от нас свою прекрасную жену?

Григорий Васильевич посмотрел на Бориса Захаровича.

– Понятно, это товарищ Шумяцкий запретил, – шутливо разгневался Хозяин. – Какое мы ему придумаем за это наказание?

– В Туруханский край! – предложил Ворошилов.

– Не надо наказывать Бориса Захаровича, – взмолился Александров, но тоже шутливо. – Ему помочь нужно, Иосиф Виссарионович! На наших «Веселых ребят» войной встали все, кому не лень!

– Да что вы? – вскинул брови Сталин, раскуривая трубку. – Кто же такие?

– Например, весь РАПП поголовно против, – фыркнул Шумяцкий, не скрывающий своего презрения к Российской ассоциации пролетарских писателей.

– Пусть свой нос суют в рукописи своих собратьев, – сказал Молотов.

– Бубнов, – выстрелил Александров фамилию нового наркома просвещения. – Сказал, что костьми ляжет.

– Это уже хуже, – произнес Сталин. – Товарищ Шумяцкий у него в непосредственном подчинении.

– Но вы же главный человек в стране! – в отчаянии воскликнул режиссер. – И вам картина понравилась.

– Кто главный? Я? – удивился главный. – У нас много главных, товарищ Александров. У нас вообще нет не главных. Все главные.

– Но вы – глава государства, – поник режиссер.

– Я – глава государства? Впервые слышу. Вы слышали, товарищи? Нет, товарищ Александров, ошибаетесь. У нас главный орган в государстве Совет народных комиссаров. Это как Совет министров в иных странах. Вот его председатель товарищ Молотов, прошу любить и жаловать. Он как бы премьер-министр. А еще есть ВЦИК. Его председатель товарищ Калинин. Он как бы президент страны. Тоже самый главный. Еще товарищ Ворошилов, главнокомандующий всеми вооруженными силами. А я? Я всего лишь руководитель партии. Пусть правящей партии, но всего лишь генеральный секретарь. А секретарь – должность на подхвате, помощник. Я – помощник партии. Она у нас царь и Бог. В советской стране, в отличие от других стран мира, руководство коллективное. И товарищ Бубнов, ставший наркомом просвещения после товарища Луначарского, не мой вассал. Он подчиняется председателю Совнаркома. Пусть товарищ Молотов и посоветует ему еще раз посмотреть фильму «Веселые ребята».

– Я посоветую, товарищ Сталин, – поспешил заверить Вячеслав Михайлович.

Что случилось с мамой, Василий так и не понял. Почему, как и зачем она умерла? Потом узнал: застрелилась. Еще непонятнее. Взяла и сама себя убила? На похоронах он не столько сам переживал, сколько утешал отца и стыдился, что отец, могучий вождь партии, а так разнюнился, слезы рекой. А как же скупая мужская слеза, признак настоящего мужчины?

Через год ему стало до боли стыдно и за свои тогдашние эгоистические мысли, что из-за похорон не покатаешься ни на коньках, ни на лыжах и вообще нельзя развлекаться. Он стал взрослее и уже начинал понимать, что жизнь состоит не из одних развлечений, хотя все равно считал смыслом жизни веселье, бесшабашность, всякие проделки. С двенадцати лет осмысленно мечтал о небе, задался целью стать летчиком, потому что летчики самые веселые, им все нипочем.

– Папа, а почему у нас про авиацию ни одной фильмы?

– Будет. Вот сейчас режиссер Довженко снимает фильму под названием «Аэроград».

В седьмой класс Вася «прискакал» на одних тройках, и приставленный к нему Власик, начальник охраны Сталина, только моргал в отчаянии: что я могу поделать? Тома и Светку на юг повезли, а Васюша все лето в Зубалово, да и хрен с ним! Подумаешь, тройки, зато в спорте он лучше всех, и если сын Сталина не стремится в ученые, то и зачем все эти лишние знания, синусы-косинусы, тангенсы-котангенсы? И любви к книгам, как у отца, ни на вот столечко. А зачем книги, если есть кино и скоро оно полностью вытеснит книжную скукотню?

Летом, еще до отъезда Томика и Пупка в Абхазию, в Зубалово привезли новую комедию «Веселые ребята». Томик хохотал так, что со стула на пол валился то и дело. Вася тоже ухохатывался, но со стула не падал.

– Пойду в джаз, – сказал Том.

– Ну и дурак, – откликнулся Вася.

А семилетняя Светка из штор себе сделала некое подобие костюма, в котором Орлова в финале выступает, и тоже пела про сердце в груди. В сентябре она пошла в первый класс, а отец на весь сентябрь один уехал в Сочи, слал сыну оттуда персики, которые Вася любил больше всего в жизни.

В эту осень Чемоданов так научил его играть в бильярд, что не терпелось показать отцу свое умение, и, когда тот вернулся с югов, Василий старался его обыграть, но, хотя у всех удавалось выигрывать, у отца почему-то никак, хоть ты тресни, словно затык происходит какой-то, и отец на два шара всегда впереди. Да еще злится:

– Бильярд – это хорошо. И футбол неплохо. И то, что на лошади научился прямо ездить. Но ни одной четверки, я уж не говорю о пятерках. Тройки, тройки, тройки. А тройка – это значит посредственно.

– Вообще-то говорится, что тройка – это удовлетворительно, – пытался защищаться сын.

– А что такое удовлетворительно? – еще больше сердился отец. – Вот принесли тебе еду. Ты пробуешь и говоришь: ах, как вкусно! Пальчики оближешь. Это пятерка. Или говоришь: очень вкусно, спасибо. Это четверка. А когда тройка, то ты говоришь: ну, так себе, с голодухи сгодится. Хотел вас, детей, завтра на штурм Зимнего взять, но из-за твоих отметок никто не пойдет.

На другой день в полночь Сталин, Молотов, Ворошилов и Енукидзе собрались в Кремлевском кинотеатре впервые смотреть только что вышедший фильм Васильевых о Чапаеве. Шумяцкий, как всегда, дико волновался, а дело, как назло, не заладилось с самого начала, какая-то поломка в микшере, и звук отставал от движения губ.

– Отчего губами шевелят, а речь отстает? – возмутился главный зритель.

– Что за толпа бежит? Что за суетливый мышиный бег? – недовольно пробурчал нарком обороны, как отныне назывался пост Ворошилова.

Когда в фильме к Чапаеву прибыл Фурманов, синхронность совсем пропала, и Сталин воскликнул:

– Гнать в шею вашего Незначеева!

– Это новый механик, Троечкин, – пролепетал Шумяцкий. – Значеева уволили за пьянку.

– И Троечкина гнать! Фамилия красноречивая. Троечкин. Вроде бы и можно смотреть, да не хочется при таком несовпадении звука. Троечкина заменить на Пятерочкина!

Нарком кино побежал распекать киномеханика и лично следить за микшерным пультом. Вопрос Чапаева «А как думает комиссар?» уже звучал синхронно, и в зале постепенно успокоились.

– Это хорошая сцена. Чапаев Фурманова прощупывает, – даже похвалил главный зритель.

Шумяцкий утер со лба липкий пот. Синхронность восстановилась, и фильм стал нравиться. Сцена разговора Чапаева с комбригом Еланем и вовсе развернула настроение зрителей на все сто восемьдесят.

– Вот, к примеру, идет отряд походным порядком. Где должен быть командир? Впереди, на лихом коне! – И так далее.

Замечательная сцена, остроумно сыгранная. В Зимнем саду воцарилась весна, атмосфера потеплела.

– Хорошо артист играет! – похвалил Сталин.

– Бабочкин, – мгновенно откликнулся Шумяцкий. – Борис Бабочкин. Актер ленинградского драмтеатра имени Пушкина.

– Хорошо лепит образ, – добавил Молотов. – Чапай у него получается обаятельный. Местами смешной.

– Положительный герой, как учит Горький, должен иногда вызывать смех, – произнес Сталин.

Чапаевский ординарец Петька, обучая пулеметчицу Анку устройству пулемета системы Максима, попытался приставать к ней, но получил решительный отпор. Смешная сцена. Далее последовал разговор белогвардейцев, полковника Бороздина с поручиком, очень хорошо все сыграно.

– А вроде бы неплохая фильма получается, – высказался Ворошилов.

– Кто режиссеры? Братья... как их? – спросил Енукидзе.

– Однофамильцы Васильевы, но работают под псевдонимом братья Васильевы. Один из них, Сергей, вот этого поручика играет. Они, кстати, оба в соседнем зале сидят. Могу позвать.

– А ребята действительно хорошие? – спросил главный зритель, не отрываясь от экрана.

– Отличные, Иосиф Виссарионович! Прошу дать им возможность личного присутствия, чтобы поднять их вес. И как авторов великолепной картины, и как кинематографистов, ведь они, несмотря на напряженную работу, до сих пор не избалованы вниманием.

– Ну, ради большой кинополитики, – усмехнулся Сталин, – зовите их. Благо картина вроде бы и впрямь хорошая.

Привели обоих режиссеров. Они, явно волнуясь, присоединились к зрителям.

Главный зритель смотрел и все больше радовался тому, что в кино появилась такая сильная картина о Гражданской войне. Ему нравилась сложная драматургия, где не все красные показаны честными и справедливыми, да и белые не выглядят полнейшими идиотами. Замечательно, что Петька отпустил взятого в плен бороздинского денщика Потапова. Тот ловил рыбу, желая сварить уху. Его брата, пытавшегося бежать от белых, поймали и до полусмерти забили шомполами.

– Митька-брат умирает, ухи просит, – жалобно взмолился Потапов, и Петька сжалился.

– Тоже хороший сюжетный ход, – похвалил Молотов.

– И играют все без исключения правдиво, – добавил Сталин, чуть ли не урча от удовольствия и восторга, уже понимая, что эту ленту он еще не раз будет просматривать.

Когда полковник Бороздин заиграл «Лунную сонату», один из двух киноаппаратов вдруг проявил такую лютую нелюбовь к Бетховену, что у него лопнула пружина, и вместо красивой музыки началось адское завывание.

– Да что у вас такое сегодня! – возмутился Сталин, досадуя, что невозможно без перерывов смотреть хорошую картину. Шумяцкий чуть не плача побежал в будку, и все услышали, как он кричит на Троечкина:

– Лично расстреляю! Как Унгерна! Лично!

Через несколько минут просмотр возобновился, бетховенская соната зазвучала во всей своей лирической красоте. Потапов, не простив полковнику смерти брата, перешел на сторону красных и сообщил о предстоящем наступлении. Ночью Чапаев, напевая про черного ворона, изучал карту, а Петька спрашивал его, какими войсками он мог бы командовать:

– Василий Иванович, а ты армией командовать могешь?

– Могу.

– А фронтом?

– Могу, Петька, могу.

– А всеми вооруженными силами республики?

– Малость подучиться, смогу и вооруженными силами.

– Ну, а в мировом масштабе?

– Нет, не сумею. Языков я не знаю. Да спи ты, наконец, чертова болячка!

По залу прокатился добродушный смех. Сталин переглянулся со всеми и со смехом подумал, что надо бы снова подзаняться языками, а то, глядишь, придется когда-нибудь в мировом масштабе. Фильм все больше влюблял его в себя. И вот захватывающие сцены наступления белых. Каппелевцы пошли в психическую атаку, снятую блистательно.

– Хорошо! – похвалил Сталин.

– Хорошо, но ходили они не колоннами, а цепями, – заметил нарком обороны.

– Точно? – вскинул бровь Сталин, раскуривая трубку.

– Клянусь ромбиками.

– Никогда ничем не клянись, Климент Ефремович, а не то, гляди, ромбики слетят, – лукаво произнес генсек.

– Не слышу, что ты сказал? В доме наследят? Не понимаю, – переспросил Ворошилов, потому что каппелевцы шли в психическую под громкую барабанную дробь, да и глуховат был нарком обороны еще с тех времен, когда его в полицейском участке нещадно били по голове во время допроса.

– Не слышал, да и ладно, не мешай кино смотреть, – сердито пробурчал Сталин, сердцем переживая за красных, на которых великолепным маршем наступали белогвардейцы в черных формах, аж жалко стало их, таких храбрых, когда пулеметчица Анка застрочила по ним из «максима».

Но дрогнули храбрецы, побежали, и уже не жаль их. И молодец Анка, хорошо кладет очереди, при том, что «максим» – пулемет капризный, если рукоятки при нажиме на спусковой рычаг не держать стальной хваткой, пули рассыпаются по сторонам, как горох, да и при хорошей стрельбе одно попадание на десять выстрелов – уже удача. Доводилось палить из этой зверюги, но с покалеченной левой рукой крепко сжимать рукоятки у Сталина не получалось. Обидно. А эта девчонка, гляньте на нее, лупит прицельно. Такая и мужа цепко держать станет.

Психическая атака захлебнулась, но у пулеметчицы кончились патроны, а на окопы, где засели чапаевцы, уже скакала казачья белогвардейская конница, секундное дело – и всех порубают.

Пожалуй, наступил кульминационный момент картины, сейчас должно произойти что-то эффектное, подумал главный зритель и не ошибся. Из-за холма, размахивая шашками, с гиканьем выскочила конница Чапаева, и сам Чапай впереди на белом коне, бурка за спиной красиво развевается, будто тяжелое знамя. Анка радостно схватилась за голову и рассмеялась. Красноармейцы выскочили из окопов. Чапай несся навстречу врагу неудержимо и грозно.

– Бей гадов! Впереди, на лихом коне! – воскликнул кто-то с задних рядов Кремлевского кинозала звонким мальчишеским воплем, и, оглянувшись, все увидели Ваську Красного, он до сей поры таился, но теперь не выдержал и вскочил. Тотчас же нырнул обратно в свое укрытие, но поздно.

– Вот ведь паршивец! – произнес главный зритель и от всей души рассмеялся.

Шумяцкий решил блеснуть идеей:

– Мне кажется, надо в ближайшее время записать речи всех руководящих товарищей. Ведь это нужно и сегодня, и завтра, тем более для истории. Более чем досадно, что это не делается.

– Хочешь сказать, что Киров не последний? – насторожился Ворошилов. – Может, даже знаешь, кто следующий?

– Боже упаси! – воскликнул Борис Захарович, понимая, что пропал, не вовремя вылез со своим предложением. – Я просто для истории. А то потом хватятся: где голос? Нет голоса. Что же вы, товарищ Шумяцкий, прошляпили!

– Вообще-то Захарыч дело говорит, – одумался нарком обороны. – Только нашей небрежностью можно объяснить отсутствие у нас записей этих речей. Потом же нам этого не простят.

У Шумяцкого отлегло, спасен. Тут и Хозяин похвалил:

– Работники хроники хорошо поработали. Они сумели заснять все и просто, и вместе с тем показать подлинные чувства Ленинграда, Москвы и страны. Это важно. Если эту ленту хорошо смонтировать и оформить, она будет смотреться не хуже «Чапаева». Спасибо, товарищ Шумяцкий.

Домой Борис Захарович в ту ночь не пришел, готовил все для съемок похорон. Понимал, что, если сплоховать, можно и с жизнью попрощаться. Угораздило же его оказаться на передовой – там, где советское кино начало наступление на всемирный кинематографический фронт.

После похорон Кирова Хозяин выглядел не лучше, чем после самоубийства жены. Никого он не любил в последнее время больше, чем Мироныча, даже на Ближней даче только для него отвели отдельную комнату, в баню Сталин предпочитал ходить один, и лишь Кирову разрешал разделить с ним это удовольствие.

Ну, теперь надолго про кино забудет!

Ан нет, уже на третий день после того, как урну с прахом замуровали в Кремлевской стене, Сталин вспомнил про Зимний сад и снова смотрел «Чапаева» вместе со Светой и Васей, наркомом пищепрома Микояном, Орджоникидзе, Кагановичем, Ждановым и этим, которого Шумяцкий терпеть не мог. Борис Захарович с юмором относился к шуткам над евреями, если и впрямь это было остроумно. Но первый секретарь Грузии позволял себе словечки, в которых так и сквозила ненависть к жидам. Фраза из расхожего анекдота «вы будете смеяться, но Сарочка тоже умерла» в его устах звучала так, что, когда он ее произносил, где-то наверняка умирала очередная Сарочка. И если ты руководишь Грузией, какого черта так подолгу задерживаешься у нас в Москве? Приехал, поучаствовал в похоронах, так и вали к себе в Сакартвело.

Посмотрев в очередной раз творение Васильевых, Сталин отметил, что простота и задушевность картины доходят до сознания зрителей без насилия над ними. Потом по просьбе Берии смотрели грузинскую ленту «Последний маскарад» режиссера Чиаурели, и Шумяцкого покоробило, когда главный зритель вроде бы пожурил грузинского секретаря, а на самом деле похвалил:

– В этой фильме столько нагромождений, такие запутанные ситуации, что трудно порой разобраться, о чем речь. Этой фильмой товарищ Берия хорошо достигает только одну цель: показать, насколько город Тифлис нуждается во вложениях для ремонта и переустройства.

А еще через пару дней в Кремлевском кинотеатре Шумяцкий впервые показал Хозяину «Юность Максима». Новый механик Пятилапов опять долго возился с аппаратурой, и нарком кино отвлекал главного зрителя просьбами добавить на кинофикацию еще сто тридцать миллионов рублей. Сталин ворчал, что, как всегда, без него ничего не решается, звонил Молотову, тот торговался, уменьшал сумму до тридцати, Сталин требовал семидесяти и в итоге вернулся на свое жесткое кресло в первом ряду с обещанными пятьюдесятью миллионами.

– Мало, мало и мало! – кипятился Шумяцкий. – Надо еще восемьдесят. Я пришлю конкретную записку.

– Заодно отчитайтесь, как идет подготовка к юбилею советского кино.

– Стало быть, не отменяется?

– Не отменяется, но перенесем. Покуда Миронычу не исполнится сорок дней.

Наконец стали смотреть кино. Из зрителей были только Сталин с сидящими по обе стороны от него Сетанкой и Васькой Красным. Следил, как они воспринимают новую картину, и Борис Захарович внутренне молился: о, мейн Гот! Внуши этим неразумным мальчику и девочке, чтобы им понравилось! Гот услышал его мольбы, Вася расхохотался в самом начале, когда под Новый год по снежному полю мчатся тройки, в них буржуи веселятся, цыганки поют, а какой-то пьяный буржуек в котелке откупоривает шампанское и тут же выбрасывает бутылку. Дальше Вася и Света то и дело посмеивались, смотрели на экран с интересом. Сталин поначалу пыхтел, не все ему нравилось:

– Что он так глупо дергается? А эта Наташа почему все молчит и молчит?

Когда в полицейском участке измеряли рост Максима и назвали метр шестьдесят девять, он усмехнулся:

– Вот хитрецы!

Явно имея в виду режиссеров, сделавших своего главного героя такого же роста, как главный зритель.

И тоже стал все чаще посмеиваться, видно было, что игра Чиркова ему нравится.

– Знакомый артист, – сказал он, когда фильм закончился. – Где я его видел? Постой-ка, так ведь в «Чапаеве» же: «И куда крестьянину податься?» Он ведь?

– Он, товарищ Сталин.

– Какое перевоплощение! Для актера главнейшее свойство – уметь быть разным. Выходить из своего амплуа, да так, чтобы не сразу узнавали. Можете завтра пригласить режиссеров и этого Чиркова. Еще раз посмотрим.

– Слушаюсь, товарищ Сталин! – ликовал Борис Захарович. – Кстати, Чирков – внучатый племянник товарища Молотова.

– Ого! – усмехнулся главный зритель. – Ну, это мы афишировать не станем. В целом картина смотрится с волнением. В ряде мест цепляет. Но есть ряд надуманных эпизодов, появляется ощущение неправдоподобия. Особенно это касается изображения деталей конспирации в некоторых сценах в тюрьме и двух диктовок текста прокламаций. В такие моменты актер должен не диктовать, а передавать суть приемами актерской игры. Некоторые актеры расставлены без учета характера их дарований, я имею в виду Тарханова и Каюкова. Чирков молодец. Хотя, на мой взгляд, это актер для комических ролей. Вообще же, надо еще раз посмотреть, мне не все нравится, это вам не «Чапаев». Местами мешает неестественность положений.

– Да ладно тебе, папа, хорошее кинцо, – вдруг заступилась Сетанка, и в эту минуту Борис Захарович готов был упасть и целовать девочке ножки.

– Хорошее кинцо, – кивнул Сталин. – Но должно быть хорошее кино, а не кинцо. Что же, это только первая фильма? Они еще собираются снимать о Максиме?

– Так точно. Трилогию.

– Хотят дальше показать годы подъема революционного движения?

– Так точно.

– Что вы все «так точно» да «так точно»? Будто в армии!

– Но вы же сами назвали кино одним из видов войск.

– Да? – Сталин с одобрением глянул на Шумяцкого. – Тогда ладно. Пожалуй даже, прикажу сшить для киноделов особую военизированную форму.

– Вот здорово! – обрадовался Вася.

– Вместо ромбиков и квадратиков будут кинокадры с перфорацией, – со смехом продолжил главный зритель. – Мы как раз в следующем году намерены ввести новую систему воинских званий. Жалко, что в Красной армии отменили слово «офицер», а то бы для киновойск можно было бы ввести понятие «кинофицер».

Вернувшись домой и рассказав милой жене, как все прошло, Борис Захарович подошел к зеркалу, приосанился и произнес:

– А ведь я и впрямь – кинофицер.

Второй раз смотрели «Юность Максима» ближним кругом: с Калининым, Ворошиловым, Молотовым, Берией и Лакобой. Всем понравилось. Еще раз обкатали уже с другим составом, с Микояном, Кагановичем и Ждановым. Обменивались репликами. Когда революционеры-подпольщики сказали, что будут праздновать Новый год по-своему, Сталин вдруг оживился:

– Не пора ли и нам вернуть этот праздник – Новый год? И праздновать его по-своему. По-нашему, по-советски?

– Хорошая мысль, – отозвался Жданов.

Когда один из героев фильма диктовал прокламации, Сталин нахмурился:

– Не припомню, чтоб так бывало. Не совсем это правдо-подобно.

Зато, когда в подпольной типографии с охоткой стали поднимать стаканы и пить, дабы создать видимость празднования Нового года, он засмеялся:

– Вот это другое дело. Так бывало!

Дальше смотрели еще оживленнее, смеялись над репликами Максима, особенно – как он говорил о попе. Когда преподавательница рабочей вечерней школы Наташа обхитрила городового, главный зритель похвалил:

– Ловко она провела городоша. Здорово показано идейное превосходство революционера.

В тюрьме дружно запели «Варшавянку», и все в Кремлевском кинотеатре стали подпевать. Сталин опять похвалил:

– Очень сильно. Это будут переживать массы зрителей.

Смеялись, когда судебный пристав перечислял тридцать семь губерний, где запрещалось проживать Максиму. И когда городовой пил чай у Наташи, пытаясь понравиться ей.

– Хорошая картина, – сказал Хозяин по окончании показа. – Смотрю уже третий раз и открываю в ней все новые и новые черты. Тема ее страшно трудная, ведь все в фильме строится не на подъеме движения, ибо показаны годы реакции, не на кульминации революции, а на буднях революционной подпольной борьбы в самую мрачную эпоху. Художники, взявшись за эту постановку, действительно пошли на труднейшее дело и с ним хорошо справились. Вот мы получили еще одну фильму, о которой можно сказать: наше новое советское кино!

Накануне дня рождения Сталин в очередной раз смотрел «Чапаева», не переставая восторгаться. Свои пятьдесят пять он отметил скромно, без помпы, не ушла еще боль потери Кирова. А после дня рождения Шумяцкий показал ему готовый документальный фильм «Киров» и новую кинокомедию «Три товарища» с полюбившимися актерами – Жаровым и Баталовым, да еще с Горюновым, которого он пару лет назад приметил в Вахтанговском театре, где тот играл Гамлета:

– Соответствует Шекспиру, ведь у него говорится, что Гамлет слишком толст для дуэли на шпагах, а этот Горюнов как раз такой, толстый, хотя и подвижный.

Сейчас, при просмотре «Трех товарищей», он вспомнил Горюнова еще в «Пышке», где тот сыграл мсье Луазо.

– Нам надо завести особую картотеку хороших актеров, отличившихся в последних удачных фильмах.

– Уже заведено, товарищ Сталин, – мгновенно откликнулся расторопный Шумяцкий.

– А это опять Полонская? Которая Маяковского не уберегла? – сердито узнал Сталин актрису, играющую роль изменщицы Ирины. – Вот ее в нашу картотеку прошу не ставить.

Шумяцкого больше всего беспокоило, как пройдет юбилей советского кино. После Нового года он неожиданно получил нагоняй. В пятый раз Сталин смотрел «Юность Максима» и вдруг отметил некоторые длинноты:

– Как вы сами их не замечаете, товарищ Шумяцкий! – кипятился он. – Длинноты в фильме всегда зло. Они показывают неуверенность мастера в показе событий и поступков, в их увязке с сюжетом. Зритель всегда ощущает это как досадные срывы, как отвлечение его внимания от главного. Имеются они и в данной ленте, в таких хороших сценах, как Максим в кабинете у заведующего цехом, как ряд волнующих эпизодов в цеху или сцена прихода на конференцию, да и многие другие. Я часто не понимаю, неужели авторство ослепляет и мастер, допускающий длинноты, замедление темпа действия, не понимает, что он сам сильно вредит смыслу и успеху своего произведения? Надо, чтобы об этом крепко писали и говорили критики.

– Полностью согласен, товарищ Сталин, – волновался Борис Захарович. – Киноруководство все время борется с этим злом, считая его одним из основных.

– Ну так почему же здесь не увидели? Нет, товарищ Шумяцкий, я вами снова очень недоволен! Очень!

Придя домой, Борис Захарович, не стесняясь жены и дочери, впервые горько расплакался, слезы лились в три ручья:

– Шли-м-мазл! Всю душу вкладываешь... Никто не помогает... Все только палки в колеса... И на тебе – получил благодарность!

У него опустились руки. Он ждал очередного сеанса в Зимнем саду, но дни шли, а Сталин будто забыл и про кино, и про своего кинофицера. В душу закрадывалось нехорошее предчувствие, наглой крысой грызло его по ночам. После убийства Кирова арестовали Зиновьева и Каменева и заодно с ними стали выметать тех, кого можно было обвинить в сговоре с этой ленинской парочкой. Ожидание скверной развязки превратилось в ту самую невыносимую длинноту, о которой в последний раз с раздражением твердил Коба. Дни стали тянуться медленно, уныло, беспросветно. Сны снились зловещие, будто он пытается написать объяснительную, но почему-то не может вспомнить, как пишутся буквы, вспоминает, вспоминает, но все никак. Или что все входят в море и радостно плывут, а он вошел и не может вспомнить, как плавают, что надо делать руками и ногами, барахтается и тонет, тонет, тонет. Или что он хочет обратиться к Сталину, но вдруг напрочь забыл, как у того имя, отчество и фамилия: «Товарищ... товарищ... товарищ Жабонт...» – «Какой я тебе Жабонт! – гремит Сталин. – Я что, по-твоему, Жабонт, что ли? Ах ты, шлимазл паршивый!» И хотелось вырваться из замкнутого круга страшных снов, но и просыпаться не хотелось, откроешь глаза, а на тебя черные дула пистолетов направлены: «Вставайте, гражданин Шумяцкий, вы арестованы!»

И одним солнечным январским утром, когда точно так же не хотелось просыпаться, он услышал тревожный шелест газеты, приоткрыл глаз и увидел бледную Лию, входящую в комнату со свежей газетой, глаза шальные, обезумевшие:

– Боренька!.. Момлиб!.. Боренька!..

– Что там?! – вскочил он, как лопнувшая пружина, вырвал из рук жены газету, буквы замелькали перед его взором, и, как в том сне, он не сразу вспомнил, как из них составляются слова, покуда не слепилось и не запрыгало: «Начальник главного... Шумяцкий Борис Захарович... управления кинопромышленности Комитета... за значительный вклад... по делам искусств... в развитие советского кинематографа и советской кинопромышленности... орденом Ленина».

Горького наконец полностью приручили. На памятном ленинском вечере в Большом театре вон какую речь толкнул о том, что Сталин это Ленин сегодня, в сущности, повторив фразу из свежей статьи Анри Барбюса.

Пятнадцатилетие «Совкино» прошло на славу, везде толпы народа, восторженно признают новый советский кинематограф – «Чапаева», «Веселых ребят», «Героев Арктики», «Юность Максима». В Большом театре торжественное заседание с вручением немыслимого количества правительственных наград, одних только орденов Ленина одиннадцать штук: Шумяцкому, Грузу, Тагеру, Пудовкину, Эрмлеру, обоим Васильевым, Довженко, Чиаурели, Козинцеву, Траубергу. А как там у вас, господа французы, так ли щедро сыплют на киношников Почетным легионом? Четырнадцать орденов Трудового Красного Знамени, пять Красной Звезды, включая Дзигу Вертова и Григория Александрова. Почему последнему не дали орден Ленина? Он и так чрезмерно обласкан, еще зазнается. И жена у него уж больно хороша, чем не награда? Надо еще послужить, а там видно будет. «Веселые ребята» столько денег принесут, бери лопату побольше, даже не совковую, а ту, которой снег расчищают.

Званиями народного артиста СССР удостоили Бабочкина и Гардина, заслуженными деятелями искусств СССР стали Эйзенштейн, Зархи, Тиссэ, Кулешов, Протазанов, Рошаль, Юткевич, Москвин, Посельский, Кауфман и еще шестеро, а уж заслуженных артистов республики человек двадцать стало, включая Птушко, Шуб, Чиркова, Барнета, даже Хохлову, которая Сталину так не нравилась, но и Орлову, которая ему, наоборот, нравилась очень.

Сидя на Ближней даче, он курил свою нескончаемую трубку «Данхилл», а иной раз и сигары, ароматные кубинские и крепчайшие ямайские, пытался заглушить воспоминания о друзьях и жене. Представлял себе, как возьмет да и уведет у Александрова его Любку, и кому какое дело! Ему еще только пятьдесят пять исполнилось, а он как бирюк, потерявший волчицу и вынужденный жить в одиночестве, вдалеке от стаи, ходить своими глухими тропами, лить свои бирючьи слезы.

А что? Вскружить голову этой Любаше, ограбить партийную кассу, как когда-то они грабили буржуев, и махнуть куда-нибудь... Куда там? В Мексику, что ли? Да хоть бы и в Мексику, будь она неладна, какой скандалище из-за нее пришлось лично замять.

Этот 1935-й стал поистине годом советского кино. Не только пышный юбилей отметили, но и по инициативе неугомонного Шумяцкого затеяли в Москве в большом здании на Васильевской международный кинофестиваль. Жаль, что Муссолини обогнал и уже успел провести два таких фестиваля в Венеции, первый – показушный, но на нем все равно лучшим фильмом провозгласили «Путевку в жизнь» Экка, а второй уже соревновательный, с присуждением призов, на него от СССР отправили «Чапаева», «Веселых ребят», «Героев Арктики», «Грозу», все эти фильмы были лучшими, а не получили ни одного приза. Муссолини во всем стал слушаться Гитлера, а Гитлер назвал коммунистов врагами номер один.

Первый Московский сразу объявили соревновательным. Приехали режиссеры, актеры, операторы и сценаристы из Америки, Франции, Италии, Англии, Чехословакии, Австрии, Польши, Венгрии, Швеции, Норвегии, Персии. Должны были еще и китайцы, но трудно добирались и не успели даже к закрытию, их пришлось потом отдельно принимать, привечать, потчевать.

Из семидесяти фильмов отобрали около тридцати. В жюри посадили Эйзенштейна, Пудовкина, Довженко, француза Дебри и председателя Всесоюзного общества культурных связей с заграницей Александра Аросева, того самого, который в ноябре семнадцатого подписал приказ о расстреле Кремля из орудий. Во главе жюри, естественно, встал Шумяцкий. Наших фильмов, конечно же, оказалось больше всех – восемь, и все лучшие. Что делать? Шумяцкий придумал ловкий выход из положения, и главный приз – Большой серебряный кубок – присудили не отдельному фильму, а киностудии «Ленфильм» за картины «Чапаев», «Юность Максима» и «Крестьяне». Малый серебряный кубок дали Рене Клеру за «Последнего миллиардера». Третий кубок, тоже серебряный, но поменьше второго, получил Уолт Дисней за его многочисленные мульти-пульти. Семь фильмов удостоили почетными грамотами фестиваля.

И все бы хорошо, если б не скандал во время внеконкурсного показа нашумевшего американского фильма о мексиканской революции «Да здравствует Вилья!»

– Мексиканские повстанцы в одном из эпизодов запели песню, которая один в один – марш из «Веселых ребят», – докладывал Шумяцкий, отозвав Сталина в сторонку во время заключительного заседания кинофестиваля, проходившего в Колонном зале Дома Союзов. – В зале стали смеяться и подпевать: «Легко на сердце от песни веселой...» и – эт цетера, эт цетера…

– Что, прямо один в один?

– Абсолютно.

– Успели уже слямзить американцы!

– Да нет, товарищ Сталин, это было бы куда радостнее.

– Неужели наши?

– Песня народная мексиканская, еще прошлого века. Называется «Аделита». Памятуя о том, что режиссер Александров не так давно путешествовал по Мексике, нетрудно сопоставить. Он слышал эту популярную в мексиканском народе песню, запомнил, потом напел ее Дунаевскому, и тот ничтоже сумняшеся использовал мелодию для своего марша.

– Ну, он хотя бы как-то ее переделал?

– Да почти нет. Узнается с первых аккордов. Какой-то выскочка прямо в зале на Васильевской вскочил и заорал: «Дунаевский! Вы здесь? Вы слышите меня? Вы – подлец! Вы – вор!» И все в таком духе.

– Вот уж беда, откуда не ждали. Теперь держись, раздуют буржуи скандал. Ну как же можно было так опростоволоситься! Почему вы не проследили?

– Виноват, надо было мне заранее эту американскую фильму посмотреть.

– А что же вы не посмотрели?!

– Виноват, товарищ Сталин.

– Орден Ленина мне на стол положите, если скандал разгорится на весь мир! Понятно?

– Не разгорится. Не на весь мир.

Через несколько дней в Кремлевском кинотеатре накануне очередного просмотра в руках у Сталина трепыхалась, пытаясь вырваться и улететь в теплые края, «Литературка» со статьей Александра Безыменского «Караул, грабят!»

– Сволочь, сволочь и сволочь! – возмущался Хозяин. – Как иезуитски все преподнес! Только послушайте: «Товарищ Дунаевский и товарищ Александров! Почему же вы спите? Единственное, что есть хорошего в вашем фильме, музыка. А ее похитили. Протестуйте! Единственную ценность сперли! Восстаньте!» И дальше все в таком духе. Якобы американцы словчили, сбондили музыку у Дунаевского и Александрова. Эдакий особый прием обвинения.

– Да кто такой этот Безыменский, ничтожество! – лепетал Борис Захарович. – Говорят, Булгаков новый роман пишет, «Копыто инженера» называется, так он там этого Безыменского выводит под фамилией Бездомный. И этот Бездомный – продажный поэт, бездарно пишет на потребу. Автор трескучих стишат.

– Он такой и есть. Хорошо помню, как Маяковский писал про Безыменского. – Сталин в сердцах швырнул газету на пол и стал раскуривать трубку. – Там у Маяковского: «Мы, как спирт в штофе, а этот Безыменский – морковный кофе».

– Мне тут Брик рассказывал, что Безыменский решил написать свое «Горе от ума», – подлил масла в огонь Борис Захарович. – Учел, что Грибоедова растащили на поговорки и пословицы, и решил пойти иным путем, сначала насочинять поговорок и пословиц, а потом на них наживить пьесу.

– Придурок, – сказал присутствующий в Зимнем саду Ворошилов.

– Но ведь, казалось, скандал сам собой стих, – продолжал возмущаться Сталин. – А этот гаденыш нарочно его заново разжигает. И я знаю почему. Его уже никто не считает сколько-нибудь значимым литератором, вот и пришло время о себе напомнить. Как там у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке»? «Автомобиль не роскошь, а средство передвижения»? Вот так и скандал – не роскошь, а средство продвижения.

Во время просмотра мысли о скандале мешали. Скажем, был марш Сибирского полка, потом белогвардейцы переделали его в марш дроздовцев, а потом наши написали на ту же мелодию «По долинам и по взгорьям». «Смело мы в бой пойдем» тоже на мелодию еще довоенного романса. Ну и что, подумаешь! И «Марсельезу» французы стащили у какого-то, помнится, итальянского композитора. Да полно таких случаев! Всем можно, а Дунаевскому нельзя?..

А смотрели, между прочим, «Горячие денечки» режиссеров Зархи и Хейфица – о танковых учениях в провинциальном городке. Вокруг танков в последнее время шло много споров, насколько они будут эффективны в возможной грядущей вой­не. Т-26, постоянно совершенствуя, поставили на конвейер. А тут эта проклятая мексиканская «Аделита».

Ворошилову фильм не понравился:

– Вопиющие дураки какие-то показаны! В Красной армии таких нет. Кто из военных организаций дал разрешение на такую постановку и такую трактовку?

– Военную сторону консультировал комкор Чайковский, – глухо ответил Борис Захарович.

– Отныне я сам буду контролировать все кино про армию. Черт-те что наснимали.

– Да ладно тебе, Клим, – возразил главный зритель. – Не бубни. Хорошая фильма. На кинофестивале ее показывали, и все были довольны.

– Да мещанство отовсюду из этой хорошей фильмы лезет! В армии такое смотреть не станут.

– Немного есть, это мы учтем, – засмеялся Сталин. – Но в целом фильма хорошая, и в армии тоже станут смотреть. Жаль только, что показаны танки БТ, а мы сейчас Т-26 вовсю запустили. А вы, товарищ Шумяцкий, добавьте в наш реестр хороших актеров этого, который играет Белоконя.

– Николай Симонов, товарищ Сталин, – отозвался Шумяцкий, приободрившись. – Он в «Чапаеве» Жихарева играл. Его Петров даже наметил на роль Петра Первого.

– Петра? А что, может быть. Хороший актер. Теперь этот, который Лошак. Больше всех запоминается.

– Николай Черкасов. Тоже, как и Симонов, в Ленинграде в театре Пушкина играет. Многоплановый актер. Вы бы видели, какой он Дон Кихот!

– Дон Кихот? – удивленно вскинул брови главный зритель. – А мне показалось, он только для комедийных ролей годится.

– Что вы! Удивительно разноплановый артист. В «Ревизоре» он Осип, в «Борисе Годунове» Варлаам. Петров и его собирается в «Петре Первом» задействовать. В роли царевича Алексея.

– Разве Дон Кихот не комедийная роль? – фыркнул нарком обороны.

– Нет, Дон Кихот и комичен, и трагичен, и прекрасен одновременно, в том и суть величия книги Сервантеса, – глубокомысленно произнес Иосиф Виссарионович. – А царевича Алексея я вдруг хорошо увидел в исполнении этого Черкасова. И жалок, и смешон, и трагичен. – Он посмотрел на валяющуюся «Литературку» и пнул ее ногой. – Только у нас началось становление великого советского кино, так на тебе. Кстати, что там Эйзенштейн?

– Вчера была читка сценария Ржешевского в Малом Козихинском, – отрапортовал Шумяцкий. – Я присутствовал. Фильма на основе истории Павлика Морозова. Вроде неплохо.

– Как называется?

– «Бежин луг».

– При чем же тут Тургенев?

– А пес его знает! Зачем-то сделано, что все происходит на том самом Бежином лугу, описанном Тургеневым.

Скандал, заново раздутый Безыменским, стал разгораться, в Управлении охраны авторских прав даже закрыли финансовые счета Дунаевского и Александрова. Следом за «Литературной газетой» выступили даже «Известия». Пришлось лично вмешаться, пока еще и американцы не влезли в эту дурацкую бурю в стакане воды. Надавали по шапке заведующему Отделом печати ЦК Мехлису. Когда-то он состоял в Красной армии политработником, потом в двадцатые служил у Сталина секретарем.

– Товарищ Мехлис, тебе что, слишком хорошо живется? – спросил его теперь Сталин. – Заскучал по армейской жизни?

Тотчас же газета «Кино» напечатала статью с грозным окриком: «Известия» и «Литературная газета» взяли вредительский курс на дискредитацию нового советского кинематографа. А затем, поджав хвостики, обе – и «Литературка», и «Известия» – опубликовали заключение экспертной комиссии: в музыке марша из фильма «Веселые ребята» и в музыке марша из фильма «Вива Вилья!» имеет место использование одного и того же народного мексиканского мелодического оборота, тематически преобразованного, в результате мы имеем два самостоятельных, оригинальных произведения, а потому в данном случае не может быть речи о плагиате.

Вдруг выскочил Бухарин с записками против Шумяцкого, мол, газеты, критикующие Главное управление по кинематографии, подверглись травле, им зажимают рот, не позволяют высказываться свободно. Сталин ответил коротко:

– Уймись!

Тот пошумел и унялся. Но от скандала вокруг «Аделиты» осадок остался. Ведь Дунаевский и Александров действительно украли мелодию, никак не обозначив, что она создана на основе мексиканской песни. Конечно, иначе Дуня получил бы чуть меньше деньжат. И, когда Шумяцкий принес на подпись Сталину список кинематографистов, которым государство хочет в честь юбилея «Совкино» еще и по автомобилю подарить, тот раздраженно вычеркнул красным карандашом две фамилии. Хотя бы так наказать прохиндеев!

Тот же красный карандаш и те же две фамилии повстречались вскоре и в другом списке: «Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о командировании в США, Германию и Францию группы советских кинематографистов сроком на три месяца для освоения опыта новейшей кинотехники. В состав группы под руководством Б.З. Шумяцкого разрешено включить: Г.В. Александрова, Г.Н. Васильева, С.Д. Васильева, Е.М. Голдовского, И.О. Дунаевского, А.И. Набокова, В.С. Нильсена, Л.З. Трауберга, Б.М. Хенкина, А.Ф. Шорина, Ф.М. Эрмлера».

Пока все невычеркнутые собирали чемоданы, на Ближней даче май распускал листочки на молоденьких деревцах, посаженных вокруг дома, и они, качаясь на ветру, шептали: вы думаете, мы малыши? Нет, мы уже большие, зеленые, а вырастем еще больше, вы за нами дом не увидите. И каждому он тайно присваивал имя того, кто деревце лично высаживал: Иосиф, Артем, Василий, Светлана, Николай, Александр, Зинаида, Юрий, Сергей, Климент, Голда, Вячеслав, Полина, Андрей, Нестор, Лаврентий, Михаил, Екатерина, Георгий, Валерия, Анастас, Ашхен, Лазарь, Мария, Майя... Каждый, кто приезжал по весне, получал лопату и саженец.

В том же мае впервые зазвучал его голос в кино. Москва стала девятой в списке, вслед за Лондоном, Нью-Йорком, Чикаго, Будапештом, Глазго, Парижем, Берлином и Гамбургом, и первой звуковой съемкой Сталина стало его выступление в Колонном зале Дома Союзов на торжественном заседании в честь запуска московского метро. Когда оператор Корнман, значившийся в титрах как Роман Кармен, дал ему отмашку, он нарочно произнес примерно ту же фразу, что прозвучала в первом звуковом фильме «Певец джаза»: «Подождите минуточку, подождите минуточку, вы еще ничего не слышали!» В обычном своем кителе он вышел на трибуну, зал бурно зааплодировал при виде вождя, и тот заговорил:

– Подождите, товарищи, рукоплескать. Вы еще не знаете, что я скажу. Партия и правительство наградили за успешное строительство московского метрополитена: одних – орденом Ленина, других – орденом Красной Звезды, третьих – орденом Трудового Красного Знамени, четвертых – грамотами Центрального исполнительного комитета Союза ССР. Но вот вопрос: а как быть с остальными? Как быть с теми товарищами, которые работали не хуже, чем награжденные, которые не жалели ни своей крови, ни труда? Мы вот из президиума глядим на вас: рожи не у всех одинаковые…

Все засмеялись, захлопали. Он тоже смеялся, смущенный своей собственной смелостью – сказать такое: «рожи»!

– Одни из вас будто бы рады, – продолжил он. – А другие недоумевают: что же это такое, сволочи, обошли! Так вот, эту ошибку партии и правительства мы хотим поправить. За успешную работу на строительстве Московского метрополитена объявить благодарность ударникам и ударницам и всему коллективу – инженерам, работникам «Метростроя»!

Под аплодисменты он вернулся с трибуны и встал между Кагановичем, Ворошиловым, Молотовым и Орджоникидзе.

Увидев себя на экране в Кремлевском кинотеатре, он почувствовал глубочайшее разочарование: какой-то застенчивый, смущенный, пытается пошутить, а получается как-то нелепо, вспомнились Паратов и Карандышев из «Бесприданницы», так вот он говорил не по-паратовски, а по-карандышевски. А главное голос! Он показался ему чрезвычайно отвратительным, и сколько бы присутствовавшие Ворошилов, Каганович и Орджоникидзе ни уверяли, что подавляющему большинству людей собственный голос в записи не нравится, огорчению не было предела. Он и раньше слышал свой голос в записи, и себя видел на экране, но теперь в сочетании образа и голоса он казался самому себе на удивление противным.

– Не кокетничай, товарищ Сталин, – фыркнул Ворошилов.

– Замечательная съемка, – поддержал Каганович.

– А по-моему, вы необычайно милы, – возражал любезный Борис Захарович.

– Милыми бывают девушки, – сердился Хозяин. – Разве я девушка? Мне надо над собой поработать, чтобы выглядеть и звучать посерьезнее.

Но съемка в тот же день была подписана к показу в качестве кинохроники по всему Союзу.

А на следующий день произошло то, что Сталин назвал «моя Ходынка». На центральном московском аэродроме, расположенном на Ходынском поле, с которого в разное время летали Нестеров, Уточкин и Чкалов, разбился гигантский самолет «Максим Горький». В том, что случилось, Сталин винил самого себя, потому что за несколько дней до этого он смотрел иностранную кинохронику, и там маленький самолет делал мертвую петлю вокруг огромного.

– А наши так умеют? – спросил он.

– Запросто, – ответил Ворошилов.

– Можно заснять?

– Сделаем.

Великан «Максим Горький» взлетел, неся на борту своих создателей – сотрудников ЦАГИ – и членов их семей. Летчик Благин стал совершать вокруг самолета-гиганта фигуры высшего пилотажа и, не справившись с управлением, врезался в него сверху. Погибло полсотни человек, включая шестерых детей и оператора Ряжского, снимавшего из иллюминаторов «Максима Горького». Оператор Щекутьев с другого самолета производил съемку полета и катастрофы. Сталин ее посмотрел и угрюмо произнес:

– А вот это мы на экраны страны не станем пускать. Обязательно найдутся болтуны: новая Ходынка, дурноепредзнаменование! Оставить съемку в материалах дела.

В те же дни Шумяцкий доложил еще об одном страшном событии. У Экка на съемках сгорела актриса, исполнявшая эпизодическую роль. Получив сильные ожоги, она скончалась в Институте Склифосовского.

– Я знаю о вашем особом отношении к этому талантливому режиссеру, – бормотал Борис Захарович, – но такие вещи нельзя оставлять безнаказанными. Во время съемок пожара на фабрике он заставил актрису Лямину выпрыгнуть из окна в пылающем платье, да еще в фартуке, облитом бензином. Якобы пожарные должны были мгновенно потушить, но бедная вспыхнула как факел и, пока тушили, получила ожоги, от которых скончалась. Конечно, здесь не полностью вина Экка, можно даже списать на несчастный случай. Но такие варварские приемы с актерами надо пресекать.

– Он снимает первый цветной фильм в истории? – хмуро раскурил трубку Сталин.

– Торопится, хочет успеть, пока не опередили.

– Товарища Экка лишить всех возможных премиальных, но от съемок не отстранять. А если успеет снять первое в мире цветное кино, то и премиальные восстановить. Товарищ Шумяцкий, вы когда отправляетесь за рубеж?

И вскоре Шумяцкий на целых три месяца исчез из поля зрения вождя, оставив вместо себя своего заместителя Якова Чужина, и каждый день рапортовал о доселе не слыханном турне. Чужин оказался далеко не таким забавным, без Шумяцкого в Кремлевском кинотеатре чего-то не хватало. Сталин с удовольствием посмотрел озвученную версию протазановского «Праздника святого Йоргена», от всей души смеялся. А когда увидел свежую кинохронику, потребовал убрать в пяти местах слова «великий Сталин».

А в самом начале июля – гром среди ясного неба! Шумяцкий написал о том, как присутствовал на премьере первого американского художественного полнометражного фильма – цветного! Не успел Экк. Опередили нас американцы. «Бекки Шарп». Экранизация «Ярмарки тщеславия» Теккерея. Режиссер Рубен Мамулян. Родился в армянской семье в Тифлисе, учился в Московском университете на юриста, потом сбежал в Англию, оттуда – в Америку.

– Вот этот армянин мог быть нашим кадром, – сокрушался Сталин. – Он бы не позволил американцам снова опередить нас. А Экк позволил. Не видать ему ни премий, ни орденов! Да еще и девушку сжег на съемках!

Как хорошо начинался этот киногод! И как все вдруг пошло наперекосяк! И долгожданный довженковский «Аэроград» сильно разочаровал, сплошная нудная беготня по тайге в поисках шпионов и вредителей, которые жаждут нанести вред строящемуся Аэрограду, и лишь в конце ненатуральные кадры летящих по небу в огромном количестве самолетов. Особенно Васька Красный негодовал:

– Я-то думал! Я весь фильм ждал, когда же наконец... А тут – тьфу какое-то! – И огорченный сын Сталина ушел из Зимнего сада, чуть ли не хлопнув дверью.

Чужин повторял в оправдание слова Шумяцкого, что Довженко мешали дальневосточные военачальники, а на них лично давил товарищ Гамарник.

– Первый заместитель нашего доблестного наркома обороны! – Сталин сердито повернулся к Ворошилову, который почти не пропускал кремлевских просмотров.

– Что я скажу, товарищ Сталин, – вздохнул нарком. – У Гамарника личная причина ненавидеть Довженко.

– Личная?

– Посуди сам. Гамарник – боевой революционер, в Киеве на заводе «Арсенал» он вел революционную пропаганду. А Довженко пошел добровольцем в украинскую армию и лично участвовал в подавлении революционного восстания, штурмовал завод «Арсенал». А потом, уже переметнувшись на нашу сторону, снял фильм «Арсенал». Как к нему после этого должен относиться Гамарник? – Ворошилов стал тереть виски. В последнее время у него все чаще случались приступы головной боли, последствие контузий в годы Гражданской, когда Клим храбрее всех рвался в бой, а рядом рвались снаряды.

– Согласен, это печальная страница в жизни нашего хваленого украинского кинодела, – хитро прищурился Сталин. – Дадим Довженко последний шанс отмыться. Посмотрим, как он снимет про Щорса, а там и решим.

– Там и решим, – глухо повторил Ворошилов. – Прошу прощения. – И он нетвердой походкой поспешил выйти из Зимнего сада. Иосиф Виссарионович с тревогой глянул на Климента Ефремовича.

Теперь, после ухода Кирова, Ворошилов стал самым близким другом, да и о литературе с ним можно было поговорить, он тоже много читал, собрал у себя библиотеку чуть меньше, чем у Мироныча. И имелась у него одна трогательная особенность: читать помногу он сам не мог, начинала кружиться и болеть голова, и тогда он просил кого-нибудь ему почитать из Гоголя или Чехова, закрывал глаза, слушал, головная боль исчезала, на лице появлялась блаженная улыбка.

В середине лета из Германии, Франции и Америки возвращались командированные туда кинематографисты, от них веяло ненашенской, западной жизнью, они швырялись непривычными словечками, одно из которых быстро прижилось, и вскоре вместо «кинофабрика» все стали говорить «киностудия». Еще они почему-то восторгались, что там всем заведуют продюсеры, и кругом заговорили, что и нам пора создавать институт продюсеров. Но это словечко быстро позабылось.

Наконец вслед за другими участниками мирового турне вернулся и долгожданный Шумяцкий. И тоже весь в заграничном флере, важный такой, сразу видно, что наелся тамошнего опыта, как тот кот, опрокинувший крынку сметаны. Новый американский пиджачок, белоснежная рубашечка, узкий галстучек в поперечную черно-бело-лазурную полосочку.

– Вас там с Чаплином не путали? – смеясь, спросил Калинин.

– Ничуть, – без тени смущения ответил нарком кино. – В жизни-то Чарльз усики не носит, это только экранный образ. А так бреется начисто.

– А с экранным образом не путали? – продолжал потешаться всероссийский староста.

Оставшись с Борисом Захаровичем наедине, Сталин спросил:

– Привезли?

– Привез, – ответил тот заговорщически. – И даже очень привез. Только думаю, надо, чтобы вы один посмотрели. Для меня добыли американцы, но нельзя, чтоб об этом узнали немцы.

Тайный показ состоялся в два часа ночи. Новому киномеханику строго-настрого запретили рассказывать, что именно он крутил, аж под страхом немедленного расстрела. Москва спала, в Кремле бодрствовали только часовые и три человека в Зимнем саду. Механик включил аппаратуру, заиграла суровая музыка, какую бы написали, чтобы показать приближение грозы или вражеского войска. Прошло полминуты, а экран оставался непроницаемо черным.

– Опять у механика проблемы? – нетерпеливо спросил Иосиф Виссарионович.

– Нет, это такой прием, – ответил Борис Захарович.

Прошла еще целая минута, прежде чем на экране высветился пернатый хищник, держащий в лапах свастику в венке из дубовых листьев, более похожем на автомобильную покрышку. Камера спустилась, обнажая название фильма, написанное готическими буквами: «Triumph des Willens».

– Триумф воли, – перевел Шумяцкий, который часто выступал в качестве переводчика, когда Хозяин знакомился с новинками иностранного кино. Он заранее просматривал фильм с переводчиком и запоминал все, что говорили персонажи или обозначалось в титрах, особенно самое важное. – Документальные съемки дня партии в 1934 году, – продолжал он свой дубляж. – Снято по личному распоряжению вождя. Постановка Лени Рифеншталь.

– Ленин и Сталин? – не расслышав, удивился Иосиф Виссарионович. И не мудрено: Борис Захарович слегка шепелявил – «с» и «ш» у него часто звучали почти одинаково, нечто среднее, как бывает, когда сюсюкают с ребенком: «ты мой шамый шладкий».

– Лени Рифеншталь, – поправил нарком кино. – Лени – уменьшительное от Елены. Режиссерку так зовут – Хелена Рифеншталь.

– А мне послышалось: Ленин и Сталин, – захихикал Иосиф Виссарионович, не предвидя ничего хорошего от сегодняшнего просмотра.

– Пятое сентября тридцать четвертого года, через двадцать лет после начала Мировой войны, – продолжал переводить титры Шумяцкий. – Через шестнадцать лет после начала страданий немецкого народа. И через девятнадцать месяцев после начала возрождения Германии Адольф Хитлер снова вылетел в Нюрнберг, чтобы встретиться со своими верными соратниками.

На экране за стеклом фюзеляжа под самолетом поплыли красивейшие спокойные белоснежные облака. Именно таких кадров ждал Сталин от довженковского «Аэрограда». Какое название испортил этот украинский самостийник, а снял ерунду какую-то! Еще этот Гамарник, тупой придурок, не мог дать распоряжение, чтобы снимали из окон самолета, как здесь.

– Музыка, поди, Вагнера? – спросил главный зритель.

– Нет, специально написана.

– Но явно под Вагнера.

– Конечно, на Вагнере могли сэкономить, а тут на государственный бюджет своего композитора пристроили.

– Вот здесь же, один в один знакомая вагнеровская... Из «Тангейзера», – уловил Хозяин. – Хор кого-то там... Пилигримов, что ли?

– Точно, – прислушавшись, согласился Шумяцкий.

– А вы говорите: «Аделита».

– Я говорю?!

– Александров у мексиканцев слямзил, этот – у Вагнера, – ворчал Сталин, восторгаясь великолепными съемками с неба: самолет над красивым немецким городом, по улицам муравьиные отряды солдат в четких прямоугольных колоннах, слегка закамуфлированный хор из «Тангейзера» плавно перетек в мелодию нацистского марша «Хорст Вессель», и самолет приземлился на аэродроме. Толпы народа встречают прилетевшего вождя. Нет, не просто вождя – фюрера. И не просто фюрера – бога, милостиво спустившегося с вершин Олимпа. Лица восторженные, плачущие, руки взметены в небо – хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к слетевшему с небес божеству...

А ведь этот Гитлер без году неделя как пришел к власти, и такое обожание! Еще три года назад он был никто. В Германии о нем ходили какие-то эпатажные слухи, а в СССР и знать не знали, кто такой. Видя на фотографиях, посмеивались: не представительный, с виду – бухгалтер. Усики – чаплинские. Хотя давно в моде, и у нашего Ворошилова такие же. У нас, кстати, их чаще и зовут ворошиловскими. Вон и у Шумяцкого... Но у Гитлера они особенно комичные, как будто под носом черный мохнатый помпончик. Или морской ежик. Удивительно, как этого клоуна встречают, с таким восторженным ликованием! Да, в Германии почти ликвидирована безработица, развернулось строительство, отменены многие пункты Версальского договора, вместо жалкого рейхсвера создается многочисленный вермахт... Но разве во всем заслуга одного только этого комичного человечка?

Снято так, будто вся Германия вышла его встречать. Надо полагать, тут все дело в мастерстве операторов. А музыка – сплошь перелопаченный Вагнер, вот из «Полета валькирий» тема вплетена и стыдливо упрятана под аранжировку. А вот и марш Нибелунгов... Долгий торжественный въезд Гитлера в старинный Нюрнберг, великолепно украшенный.

– А красивая у немцев новая военная форма, – заметил попутно Сталин.

– Модельер Хуго Босс разрабатывал, – проявил осведомленность Шумяцкий. – Мгновенно озолотился.

– А это что они вопят?

– Хайль Хитлер. Означает: да здравствует Хитлер.

– А почему вы говорите Хитлер, а не Гитлер?

– Так правильнее по-немецки.

– Тогда пусть и немцы меня называют не Шталин, а по-правильному!

Тем временем шли кадры ночного факельного шествия под окнами дома, в котором остановился Гитлер.

– Дыму-то напустили, как он спал потом? – усмехнулся Сталин.

Утром над всем Нюрнбергом развеваются знамена со свастикой. Сталин спросил:

– Что там, в Германии, эта свастика теперь и впрямь повсюду?

– Все ею переутыкано. Паучий символ.

– Насколько я знаю, она из Индии. Означает пожелание удачи. У нас тоже в начале века была популярна. Царица Александра всюду ее малевала, письма ею подписывала. Я видел.

– На деньгах даже была одно время. При Керенском.

На экране пошли кадры, как поутру немцы умываются, бреются, затевают игрища.

– А это как понимать?! – возмутился Сталин, услышав любимую всей страной музыку «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

– Что именно?

– Это же наш «Авиамарш»! Или мы его тоже слямзили?

– Ну уж нет уж, – тоже возмутился Шумяцкий. – Это наше, наше! Юлий Абрамыч Хайт музыку еще в начале двадцатых сочинил. Слова Павла Германа. Лично знаю обоих. А эти немцы у нас стащили. У нас это марш военно-воздушных сил, а у них – марш штурмовых отрядов.

– А не подать ли нам иск?

– Я узнавал, они пишут: «музыка Юлиуса Хайта». Только получается, будто немецкого автора.

– А гонорар за исполнение Хайту капает?

– Едва ли.

– Вот и надо иск подавать! А то так все разбазарим!

На экране гитлеровская молодежь боксировала, играла в слона, подбрасывала желающих высоко в небо и хохотала. Камера выхватывала лица, все сплошь почему-то неприятные, и Иосиф Виссарионович не удержался, чтоб не пошутить:

– Рожи такие, будто их нарочно Эйзенштейн подбирал.

– Это точно! – засмеялся Борис Захарович. С Эйзенштейном у него отношения зашли в полный тупик, особенно после того, как Сергей Михайлович в какой-то компании предложил называть его не наркомом кино, а саркомой кино.

Шествие мужчин, женщин и детей в национальных баварских костюмах. Гитлер вышел его приветствовать. Но не он, а Сталин фыркнул:

– Какие же эти немки некрасивые!

– Это вы точно подметили. Как Марфа Лапкина у Эйзенштейна в «Генеральной линии», – с удовольствием согласился Борис Захарович.

– А вот эти вроде ничего.

– Ой, прямо так и готовы отдаться Хитлеру! То есть Гитлеру.

Хозяин жадно всматривался в каждый кадр фильма Лени Рифеншталь, пытаясь понять, так ли немцы обожают этого скомороха с морским ежом под носом. На западе врагом номер один по-прежнему оставалась Польша с одной из самых сильных армий Европы, но Германия стремительно вставала с колен, и, ясное дело, с ней скоро придется очень даже считаться. Скорее всего, и Польша в обозримом будущем отойдет на задний план. Вот почему «Триумф воли» он смотрел не просто как кино, а как важный политический доклад.

Действие с улиц Нюрнберга перекочевало в огромнейший зал заседаний Национал-социалистической партии.

– Я открываю шестой съезд, – переводил Шумяцкий Рудольфа Гесса, гитлеровского заместителя. – Минута молчания по Гинденбургу. Приветствие делегатам фашистских партий других стран. Объявляет, что немецкие вооруженные силы отныне подчиняются фюреру. То есть вождю. Говорит, что эти знамена национал-социализма когда-нибудь обветшают, и только тогда люди поймут все величие нашей эпохи. Поймут, что вы, мой фюрер, значите для Германии.

– Ой, он прямо сейчас заплачет, – усмехнулся Сталин, глядя, как Гесс, благоговея перед Гитлером, играет желваками, сдерживая слезы, восклицает, что сегодня Германия – это Гитлер, орет, вскинув руку в нацистском приветствии.

– «Зиг хайль» означает «да здравствует победа»?

– Да, товарищ Сталин.

Пошли выступления разных нацистских вождей.

– Этот Розенберг ведь из России, – заметил Сталин. – Это он доказал, что мы с вами неполноценные?

– Он самый.

– А Геббельс ведь больше похож на шимпанзе, чем мы с вами, уши-то, уши! – заметил главный зритель, когда стал выступать рейхсминистр пропаганды. От этих немцев, которых ему показывали в Зимнем саду среди ночи, он уже не ждал ничего хорошего. От них шла агрессивная энергия завоевателей, они не остановятся на наведении порядка в своей стране.

На огромном стадионе пятидесятитысячная трудовая армия рейха, облаченная в особую военизированную форму, с лопатами в руках, как с винтовками, устроила перекличку, выкрикивая все регионы Германии:

– Откуда ты, товарищ? – Я из Баварии! – Я из Фризии! – Я из Кёнигсберга! – Из Померании! – С Дуная! – С Рейна!

«Один народ, один рейх, один фюрер!» Впечатляет. Поют в едином порыве песню. Склоняют знамена в память о павших в войне, о погибших от рук красных.

И вот наконец заговорил с трибуны сам Гитлер. Заговорил? Да нет же, закаркал! Противным хриплым карканьем стал плеваться в стоящую перед ним массу людей. Закипал, все громче каркая, но говорил недолго. Закончился первый день съезда, салют, фейерверк, снова вопли толпы, и вот уже второй день, и снова массы, теперь уже гитлеровской молодежи, мальчики и юноши от двенадцати до восемнадцати, все в шортах и белых гольфах, с голыми коленками. И всем страшно нравится, что они такие военизированные, грозные, готовы идти воевать.

– Как думаете, товарищ Шумяцкий, когда они к нам пожалуют?

– Полагаю, лет через пять, товарищ Сталин.

Снова завопила бешеная ворона, надрывая глотку. Какие нужны связки, чтобы так кричать! Борис Захарович едва успевал переводить хотя бы что-то; и слова все правильные: нация не должна быть мягкотелой, мы поднимем великую страну, потомки будут нами гордиться, и все в таком духе, но каким отвратительным хриплым карканьем. Словно он не приветствует свою молодежь, не напутствует, а в безумном гневе проклинает за непотребство, за какие-то постыдные поступки. Неужели это нравится немцам?!

Смотр различных частей армии, и снова вечер, знамена, факелы, и снова безумный ор на самой высокой ноте. Так на своих жен орут пьяницы, совсем спятившие от постоянных возлияний. Так в Гори на базарах и улицах вопил сумасшедший Мишико, и маленькому Сосо хотелось бежать от этих его криков куда глаза глядят, лишь бы не слышать. Этого Мишико особенно колотило в церкви, его старались туда не пускать, но он все же проникал и начинал истерить, а однажды даже принялся глодать серебряный оклад иконы Казанской Божьей Матери, и его с трудом от него оторвали.

– Великие бедствия нашего народа подняли нас на борьбу... – спешил перевести Шумяцкий.

– Не утруждайтесь, Борис Захарович, – остановил его главный зритель. – Только если будет что-то, заслуживающее внимания. А все это сотрясение воздуха можете не переводить.

Мишико, помнится, точно так же взмахивал кулачками, закатывал глаза и подергивался. И доорался, что его все-таки убили какие-то злодеи, не имевшие сострадания к умалишенному. Забросали булыжниками.

– Говорит, что отныне не мы для государства, а государство для нас, – перевел Шумяцкий.

– Фразер, – вздохнул Сталин. Ему уже надоело это кино с бесноватым главным героем. Снова маршировали колонны с факелами, будто демоны в аду, опять раскинул свои крылья фашистский орел, ему, такому тяжеленному, и не взлететь никогда; пошел третий день, смотр войск СА и СС, безумная эстетика людей, поставивших себя над другими народами, выстроившихся в гигантские каре, между которыми по белому проходу, как три насекомых, шли к трибунам трое на виселичную букву Г – Гитлер, Гиммлер и Гесс. Полыхали огни огромных газовых горелок, и Сталин подумал, что все это напоминает гигантский крематорий. Или языческое капище, где заживо сжигают принесенных в жертву. Двигались штандарты и знамена со свастиками, маршировали в черных и серых изящно скроенных военных формах эсэсовцы и штурмовики, сверкая касками, подобными средневековым рыцарским округлым шлемам. И снова закаркала ворона, нагнетая и нагнетая, быстро перейдя на истерические вопли. И снова маршировали, маршировали полки, гремела бравурная музыка духовых оркестров.

– Долго еще? – спросил Сталин.

– Полчаса.

– Я уже устал так, будто на каторге без продыху с утра до вечера камни таскал.

Камера вернулась в зал заседаний, Гитлер поднимался на трибуну, и все кричали так, будто дрались между собой тысячи алкоголиков. Человек с морским ежиком под носом спокойно объявил об окончании съезда нацистской партии и о том, что этот съезд стал демонстрацией политической силы. А и впрямь, смекнул главный зритель, никаких длинных речей, сплошные марши, парады, беснования, факельные шествия и прочая показуха. В отличие от большевистских съездов, здесь ничего не решалось, все уже решено заранее. Может, этому как раз стоит поучиться? Вся эта демократическая возня только вселяет в людей неуверенность. Наконец-то он увидел разумное зерно в завершающемся фильме.

Но недолго неврастеник говорил спокойно. Его словно жгло изнутри, как жжет не опохмелившегося пьяницу, и вон он уже снова кричит все громче и громче, жестикулирует, как обитатель дома для умалишенных, беснуется. Великолепный персонаж для злобненькой комедии, от которого все вокруг неимоверно страдают, а в итоге ему предначертано полнейшее фиаско. Он орал и орал последние десять минут фильма.

– Может, сказать механику, что довольно? – спросил Шумяцкий.

– Ладно уж, домучаемся, – отмахнулся здоровой рукой Сталин и стал домучиваться. Лицо бесноватого все больше наливалось кровью, будто он насасывался ею извне, из этих одураченных людей, восторженно кричащих ему свое «хайль». Наконец Гесс, опять чуть не плачущий от восторга и умиления, вышел на трибуну и заорал, пытаясь повторить гитлеровский бесноватый ор:

– Партия – это Гитлер, Гитлер – это Германия, а Германия – это Гитлер!

– Понятно, – хмыкнул главный зритель. – Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух.

Весь огромный зал в Нюрнберге запел марш «Хорст Вессель», как в храмах поют «Верую» и «Отче наш», выплыла черная свастика в белом круге, сквозь нее накладкой пошли солдаты вермахта, и на том настал долгожданный конец фильма.

Иосиф Виссарионович чувствовал себя не просто удивленным тем, что увидел, а раздавленным, уязвленным и оскорбленным. В такое трудно верилось. Он угрюмо раскурил трубку.

– Что скажете, товарищ Сталин? – нетерпеливо спросил нарком кино.

– Не ожидал, – отозвался вождь. – Я был лучшего мнения о германском народе. Считал его нацией великой культуры. И такое коленопреклонение... Перед кем? Перед клоуном! Перед крикливой обезьяной. Перед... как его там у Достоевского? Перед Фомой Опискиным. Он припадочный какой-то, а все словно этого не замечают. И даже наоборот, складывается впечатление, что выбрали себе в вожди бесноватого крикливого психа и радуются.

– Я точно такого же мнения, товарищ Сталин, – сказал Шумяцкий. – Но как вы оцениваете качество кинодокумента? Весь мир в восторге. На фильму были выделены немыслимые финансовые средства. Тридцать пять операторов снимали все одновременно, было отснято сто двадцать километров кинопленки. Из них на экран пошло три километра. Монтаж, на мой взгляд, заслуживает восхищения. Вот бы и у нас снять нечто подобное!

– У нас? Нечто подобное? Да вы смеетесь, товарищ Шумяцкий! Это не искусство, а антиискусство. Нам показали не людей, а каких-то уродов. Этот Гитлер – какой-то Фэкс, какая-то сплошная Аделита, только от слова «ад». У него и имя начинается по-адски. Нет уж, дорогой Борис Захарович. Мы будем свои успехи пропагандировать другими приемами. Художественно. А не как эта ваша Ленин-и-Сталин, как там ее?

– Лени Рифеншталь. Полностью согласен с вами. Мы не будем уподобляться.

– Вот то-то же, – смягчился Хозяин, бросив лукавый взгляд на полосатый галстучек наркома кино. – Я что-то запамятовал, Борис Захарович, напомните, что там нам заверещал великий Ленин?

– Ну Ио-о-осиф Виссарионович! Сколько можно мне припоминать ту глупую оговорку!

Домой на Ближнюю дачу, а дача в Волынском уже стала его настоящим домом, он возвращался усталый и угрюмый. Этим «Триумфом воли» Гитлер со своими немцами как будто уже совершил нападение на весь мир, на все человечество, на СССР. Его солдаты в ладном обмундировании уже маршировали по всей Европе, по Белоруссии и Украине, по Кавказу и Поволжью, от Сибири до Дальнего Востока. Не для мирного будущего создавалась такая зловещая сила, и вождь-фюрер орал и каркал не о мире, а о грядущей великой войне, о нашествии западной орды безжалостных и бесчеловечных людей, провозгласивших себя сверхчеловеками. И к этому нашествию следовало заранее основательно готовиться.

В том числе и с помощью кино.

Телевидение уже и в Америке, и в Германии, и во Франции, и в Англии, а нам оно, видите ли, ни к чему. Лишь в октябре тридцать пятого смогли первую телепостановку осуществить, а дальше тоже все в черепашьем темпе, потому что Рудзутак не дает денег. А вот откуда, интересно, порнографы их доставали? До тех пор, покуда их не прищучили, добавив статью в уголовный кодекс с лишением свободы до пяти лет.

Чем громче становились споры о необходимости строительства Киногорода, тем больше появлялось у Шумяцкого недоброжелателей и откровенных врагов, возмущенных астрономическими суммами, которые нарком кино запрашивал под грандиозную затею. По рукам ему, проглоту!

Желая укротить его аппетиты, все кому не лень стали выискивать недостатки в работе, мол, сначала разберись с тем, чем заведуешь, а уж потом поговорим о советском Голливуде. Посыпались докладные записки: начальник киноуправления вводит руководство страны в заблуждение, гигантские сметы осваиваются не на обозначенные нужды, а на обслуживание личных интересов Шумяцкого и всей его шатии-братии, взяли столько-то, а себе в карман положили половину.

– Товарищ Шумяцкий, а правда ли, что вы всюду возмущаетесь: товарищ Сталин сорок раз смотрел «Чапаева» вместо того, чтобы другие картины посмотреть? – однажды спросил главный зритель.

– Товарищ Сталин! – окаменел Борис Захарович от страшного вопроса. Он и впрямь имел неосторожность такое ляпнуть. В присутствии кого? Кто наябедничал? Мачерет? Рудзутак? Андреев? – Я совсем не так говорил. Меня все просят, чтобы я показал вам их фильмы, и я однажды сказал, что надо снимать такое кино, как «Чапаев», чтобы товарищ Сталин захотел их по сорок раз пересматривать.

– Точно? – с недоверием спросил главный зритель.

– Клянусь!

– Бойтесь клеветников. Иногда бывает важно не то, что вы скажете, а то, как это переврут.

О Киногороде писали не только киношные издания, но и сама «Правда», и в то же время на разных собраниях то и дело горлопанили о лишней трате государственных денег, которую повлечет создание нашего Голливуда. На них можно было и не обращать внимания после успеха «Веселых ребят», «Чапаева» и «Юности Максима». Даже фильмешник, посвященный возвращению празднования Нового года, кинодокументалист Миша Слуцкий снял под песни на музыку Дунаевского, на стихи Лебедева-Кумача и в исполнении джаза Цфасмана: «Растем все шире и свободней, идем все дальше и смелей, живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!» И главному Деду Морозу страны, усатому кремлевскому грузину нравилось, хотя всюду только и вопили, что джаз – обезьянья американская какофония.

На всех собраниях Шумяцкий произносил пламенные речи, рассказывал, что в ближайшие два-три года СССР будет производить до трехсот фильмов в год, а для этого построим огромный Киногород в районе солнцестойкого юга в благоприятных климатических и природных условиях.

Неожиданного союзника Борис Захарович нашел в операторе Нильсене. Оказалось, тот внимательнейшим образом изучил строение Голливуда и предложил теперь вчерне свой план строительства. Когда климатологи представили доказательства, что берега Тавриды для такой цели предпочтительнее берегов Колхиды, Шумяцкий собрал комиссию и отправился в продолжительную командировку. Председатель Крымского Совнаркома Самединов лично возил комиссию по всему побережью от Феодосии до Евпатории. Из множества претендентов выбрали Ялту, Алушту и долину Ласпи. Нарком кино вернулся из поездки счастливый и теперь всюду только и говорил о Киногороде, даже называл его Крымвудом. Вышла статья «Построим лучший в мире Киногород» с предварительными параметрами, какую территорию будут занимать производственные предприятия, помещения для постройки постоянных декораций, какой будет кубатура жилых, коммунальных и прочих помещений. Предполагалось, что из двадцати пяти тысяч жителей Киногорода двадцать две тысячи будут заняты непосредственно на производстве, остальные – их обслуга.

И вдруг – удар, откуда не ждали. Эти два юмориста, Ильф и Петров, вернулись из Америки и давай драконить проект Шумяцкого. Подали записку лично Сталину: и солнце перестало играть прежнюю роль в кинематографии; и все американцы говорят, что сейчас не стали бы строить отдельный киногород вдали от культурных центров страны, а развивали бы отдельные киностудии во всех городах; и актерам будет неудобно ездить туда-сюда из Москвы или Ленинграда в Крым и обратно; и пятое, и десятое. А Сталин, надо учесть, любил книги Ильфа и Петрова, «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» по нескольку раз перечитал. Во время очередного сеанса в Зимнем саду главный зритель в присутствии Орджоникидзе, Микояна, Жданова и сына Васи затеял дискуссию по поводу возражений двух популярных сатириков:

– Все-таки не последние люди в нашей культуре. Что вы думаете, товарищ Шумяцкий?

– Брешут! – сердито ответил тогда нарком кино. – Глупейшая и безответственная брехня, товарищ Сталин. Ни солнце, ни натуру невозможно заменить. Я уже навел справки. Ильф и Петров английского не знают, к ним приставили переводчика Адамса, американца, который у нас восемь лет работал и был завербован органами, а также с ними крутился директор «Амкино» Берлинский, так вот, оба утверждают, что ни разу ни с кем эти гаврики о ненужности Киногорода не разговаривали. Вообще. То есть ни словечка.

– Так это что же? – рассердился Сталин. – Они мне, получается, набрехали? Пьяные, что ли, были? Кстати, я нередко по письму могу определить, брешет мне человек или правду пишет. И здесь я брехню почувствовал. А брехня иной раз бывает равносильна вредительству. За такое мы скоро по головке перестанем гладить, знаете ли.

И главный зритель так сверкнул глазами, что стало страшно. Шумяцкий уже тогда, в начале тридцать шестого, понимал, что Хозяин готовит большую чистку всего своего гигантского хозяйства, скоро, скоро полетят буйны головы. Не случайно ему приглянулся новый фильм Пырьева «Анна», где красавец Андрей Абрикосов, правнук мармеладного короля России, играл классового врага и диверсанта, которого в финале разоблачает любящая жена, а секретарь парткома говорит: «Он не только убил комсомольца, он еще и шпион и предатель нашего государства».

– Очень правильная и своевременная фильма, – похвалил тогда Сталин и предложил назвать не «Анна», а «Партийный билет».

А когда говорили о записке Ильфа и Петрова, Шумяцкий даже испугался за них, арестуют двух вралей: «Как это вы самому Сталину набрехали?!» И поделом будет!

– Это какие надо павильоны строить, чтобы натуру снимать! – все больше закипал Вулкан Виссарионович. – Величиной в километры? И все равно естественной натуры и солнца, леса, моря, гор и рек не создашь. Так у нас часто бывает. Увидят что-то из окна вагона и выдают за достоверность. Ну, а где вы выбрали место для Киногорода?

– В Крыму, – вздохнул Шумяцкий, боясь, что грузин обидится за свой Кавказ.

– Правильно, – не обиделся он. – Кавказ не годится.

– Да, там много осадков, – поддержал Микоян.

– Только не тяните с выбором места, планированием и стройкой, – слова Хозяина медом легли на сердце Бориса Захаровича. – Сообщают, что Муссолини обещал уже в следующем году открыть свой Киногород в Риме. Смотрите, обскачет. Есть у вас подходящие люди?

– Уже на днях планируем создать ячейку строительства.

– Действуйте, – поддержал и Орджоникидзе. – А то снова какие-нибудь знатные путешественники начнут опорочивать это дело. Благо склочничать всегда легче.

– Киногород им, видите ли, не нравится, – впервые вмешался в разговор четырнадцатилетний Вася. – Советскому Голливуду быть! И точка!

Словом, как все хорошо начиналось в марте тридцать шестого, и вот уже ноябрь тридцать седьмого, а Киногород все еще только в перспективе. Борис Захарович горько вздохнул, глядя на окрестности мыса Фиолент, где по плану территория Киногорода будет заканчиваться. Чем ближе подъезжали к Севастополю, тем больше небо обтягивалось тучами, что на языке кино предвещало начало каких-то неприятностей.

Вот и тогда, в марте тридцать шестого, едва Шумяцкий воспарил после беседы со Сталиным, Орджоникидзе и Микояном, как снова посыпались кляузы: отсутствие большевистской самокритики, самоуспокоенность, чрезмерно завышенная оценка своих успехов, увлечение солнечными киногородами наряду с отсутствием повседневной борьбы за выполнение плана, борьбы с недостатками и срывами в кинопроизводстве; Шумяцкий обещает сто фильмов, а выпускает сорок, да и качество большинства картин низкое, идейно-художественный уровень хромает, зазнайство и некритический подход к своей работе сквозит во всех выступлениях Шумяцкого... И писала, и писала губерния, хорошо еще, что Хозяин хоть и читал, но пока не реагировал. Сталин одобрил «Семеро смелых» и «Мы из Кронштадта», похвалил Бориса Захаровича, но в киноведомстве мало-помалу начались увольнения и даже аресты отдельных сотрудников, им вменялась недобросовестность, граничащая с диверсией на производстве.

Свое письмо о ненужности Киногорода Ильф и Петров не поленились разослать всем членам Политбюро, но Сталин благоволил Шумяцкому и убедил всех, что писатели-сатирики заврались. К тому же пырьевский «Партийный билет» вышел на экраны, и Хозяин снова расхвалил Бориса Захаровича. А вот на «Мосфильме» картину раскритиковали в пух и прах и постановили Пырьева с киностудии уволить. Пришлось режиссеру искать пристанища в Киеве и уже там начинать работу над новым фильмом.

Вышла вторая комедия Александрова «Цирк», вышел наконец многострадальный первый советский цветной фильм «Соловей-соловушко» Николая Экка. Умер Горький – нате вам сразу большую документальную ленту о жизни великого пролетарского. Разве плохи дела у нас в кино? Так нет же, Оргбюро ЦК ВКП(б) вынесло строгую оценку деятельности Шумяцкого, поставило ему на вид, приказало увеличить производство фильмов, объявило выговор. Бедного Бориса Захаровича бросало из тепла в холод, при том что в то лето стояла невыносимая рекордная жарища.

Больше всего окрысился на него Отдел культпросвет-работы ЦК партии, выбрал его мишенью и лупил крупно-калиберными.

Началась гражданская война в Испании, Шумяцкий быстро отправил кинооператоров Кармена и Макасеева снимать хронику. Чкалов, Беляков и Байдуков совершили беспосадочный перелет из СССР в США, Шумяцкий организовал впечатляющие съемки их возвращения. А московский генпрокурор Филиппов обвинил наркома кино в сокрытии тайны настоящей фамилии Экка, поскольку режиссер на самом деле Ивакин и служил в Белой армии. И что теперь? Автора первой звуковой и первой цветной советской картины расстрелять?

Кляузы сыпались одна за другой: якобы Шумяцкий давно переродился, под его крылом обретались троцкисты-зиновьевцы; он не только потерял революционную совесть, но усыплял и притуплял эту бдительность у других коммунистов; он сумел разогнать ценных работников, а вместо них окружил себя беспринципными заклятыми врагами нашей страны, всякой швалью и отбросами,беспрестанно воспевающими его; а посему Шумяцкий превратился в тормоз развития советской кинематографии и дольше не может руководить этим важнейшим участком.

В это же время в одуревшей от жары Москве гремел политический процесс над троцкистами Каменевым, Зиновьевым и созданной ими враждебной группировкой, и Борис Захарович написал коллективное заявление от кинематографистов с требованием самой суровой расправы под названием «Несокрушимой стеной любви и преданности окружим нашего Сталина», первым поставил свою подпись, а уж к ней стали лепиться подписи других кинодеятелей: Эрмлера, Козинцева, Трауберга, братьев Васильевых, Юткевича, Эйзенштейна, Дзиги Вертова, Бабочкина, Довженко, Пудовкина, Гардина, Ромма, Александрова, Птушко, Барнета, Шуб, Москвина, Тиссэ и еще восемнадцати подписантов меньшей величины. И попробуйте мне не подписать, голубчики!

Эйзенштейн даже отдельную статью напечатал: «Покарать убийц!» Очень тогда Сергей Михайлович вошел в тему народного возмездия, работал над вторым вариантом фильма «Бежин луг» – на основе истории гибели Павлика Морозова, по фильму Степки Самохина. Первый сценарий написал бывший чекист Ржешевский, но, посмотрев черновой вариант картины, Шумяцкий пришел в негодование и произнес два слова, ставшие очень модными после того, как их в одной из своих речей сделал крылатыми Сталин:

– Социальный утопизм. – Он увидел одобрительную реакцию остальных участников просмотра и продолжил: – Причем социальный утопизм самого уродливого характера. Нужен новый сценарий и новый вариант картины.

Когда он доложил Сталину, тот даже не захотел смотреть:

– Поступайте, как считаете нужным.

Второй сценарий написал Бабель, и из московского пекла Эйзенштейн отправился в благодатный Крым снимать все заново.

А Каменева и Зиновьева, двух ближайших соратников Ленина, тем временем расстреляли. Когда их вели на казнь, Зиновьев рыдал, бросался на колени перед конвоирами, умолял устроить ему личную встречу со Сталиным, а Каменев сказал: «Перестаньте, Григорий, умрем достойно!»

В аппарате Шумяцкого тотчас выявили и арестовали с десяток троцкистов-зиновьевцев, а Борису Захаровичу снова поставили на вид его невнимательность и потерю бдительности к врагам народа. Ильф и Петров тут же нарисовались с новой статьей «Славный город Голливуд», где доказывали, что американский киногород так же далек от настоящего искусства, как обезьяна от человека. Но главное, время шло, а проекты Киногорода в Крыму по-прежнему так и оставались проектами.

С назначением Ежова на пост наркома внутренних дел террор, начавшийся при его предшественнике Ягоде, стал стремительно набирать силу. Сколько раз судьба Шумяцкого висела на волоске. Скольких людей арестовывали и расстреливали за какие-то мелочи, а на него выливали ведра помоев, где клевета мешалась с правдой, и он до сих пор цел и невредим, садится в самолет-лимузин, биплан П–5Л с двухместной пассажирской кабиной, но он в ней один, потому что у него телеграмма от самого товарища Сталина: «Необходимо ваше присутствие». Мотор чихает, пропеллер крутится, самолет начинает движение и взлетает, неся в пассажирской кабине не кого-нибудь, а важного государственного деятеля. Небо становится все более хмурым, прощайте крымская теплынь и радостное солнышко!

Врагов у Бориса Захаровича становилось все больше и больше. Теперь вслед за Эйзенштейном Довженко стал жаловаться Сталину, мол, Шумяцкий тормозит создание ленты об украинском Чапаеве, то бишь Щорсе. И этот бывший самостийник собрал вокруг себя Пудовкина, Донского, Барнета, и те вместе с ним устроили в Доме кино диспут о том, способен ли нарком кино и дальше руководить отраслью. Кто за то, что не способен? Подавляющее большинство, товарищи!

Пришлось писать письмо Молотову с требованием осадить новоявленных распоясавшихся киносамостийников.

А тут еще история с очередным киномехаником Кремлевского кинотеатра Жарких, подумать только – он крутил кино самому Сталину и при этом оказался нечист на руку, где-то что-то подворовывал. Вот стыдобища! Хозяин, узнав об этом от начальника Управления комендатуры Кремля, бывшего комдива Ткалуна, пришел в негодование, но тогда Шумяцкого спас футбол – фильм «Вратарь», показанный в Зимнем саду перед самым Новым годом, обратил сталинский гнев в милость:

– Самая лучшая фильма о советском спорте! Очень весело и жизнерадостно снято. Поздравляю, товарищ Шумяцкий, с новым успехом вашего ведомства. А что еще снял этот режиссер?

– Тимошенко. «Три товарища».

– Тоже неплохая фильма, но эта сегодняшняя лучше.

Потом Хозяину очень понравился новый фильм Зархи и Хейфица «Депутат Балтики»:

– Какой хороший артист играет роль профессора! Кстати, кто это? Актер явно старый, принадлежит к классической театральной школе, а я его не узнал. Хотя что-то знакомое в нем проглядывается.

– Да никакой он не старый, – рассмеялся Шумяцкий. – Это Коля Черкасов, ему тридцать с небольшим. Ведь это он играл Лошака в «Горячих денечках».

– Не может быть! – воскликнул главный зритель.

– Клянусь вам. И белого офицера в «Подругах» он же.

– Потрясающе! Три совершенно разные роли.

– И Паганель в «Детях капитана Гранта».

– Четыре разных роли. И везде он разный. Удивительный мастер перевоплощения. А для актера мастерство перевоплощения чуть ли не самое главное. Большинство актеров просто всю жизнь играют самих себя. А этот Черкасов... Погодите-ка, помнится, мы уже о нем говорили. Он, кажется, еще в «Петре Первом» снимается в роли царевича Алексея?

– Точно так, товарищ Сталин.

– Уверен, что и там он будет совсем другой. Этому Черкасову всюду дать дорогу, снимать как можно больше. А что там «Испания в огне»?

– Даже в Америке идет на ура.

– Молодцы кинодокументалисты. И вы, товарищ Шумяцкий, молодец. Хоть и пишут мне про вас всякую гадость чуть ли не ежедневно. Сколько хотя бы там правды в их кляузах?

– Два с половиной процента, товарищ Сталин.

– Я, кстати, прочитал книжку Ильфа и Петрова о путешествии по Америке, «Одноэтажная Америка». Они, стервецы, там ни слова не говорят о том, что вели беседы по поводу полезности Голливуда. Просто пишут, что кино, поставленное на конвейер, дает сотни пошлых и бездарных картин в год. Врали они, что консультировались. Вот вызвать бы их да надрать задницы. Жалко, что Ильф помер. Отчего, кстати?

– Туберкулез. В двадцатые годы у нас ему залечили его, а во время путешествия по Америке он у него снова открылся.

– Ну, так, а что там у нас с Эйзенштейном? Когда мы посмотрим его новую фильму?

– Боюсь, что никогда, товарищ Сталин. Второй вариант еще хуже, чем первый, и я взял на себя ответственность и запретил картину для дальнейшего производства.

– Наконец-то вы принимаете самостоятельные и очень смелые решения, товарищ Шумяцкий, – похвалил главный зритель. – Ну, теперь держитесь, на вас все ополчатся. Эйзенштейн у нас неприкасаемый. Покажите мне снятый материал. Захватили?

– Конечно, захватил.

Посмотрев сорокаминутный отснятый материал «Бежина луга», Сталин мрачно произнес:

– И это великий и гениальный? Какое беспощадное глумление над русским народом! Десять минут показывать, как беснуются, уничтожая церковь... Не люди, а бесы какие-то. И этот мальчик отвратителен, тоже какой-то бесенок. Почему у него волосы постоянно торчат дыбом? Кстати, я просматривал материалы дела Павлика Морозова. Там все было совсем не так, как представляют сейчас. Отец Павлика никакой не кулак. Красный командир в годы Гражданской. Был председателем сельсовета. Бросил жену с четырьмя детьми, сожительствовал с соседкой. Отвратительная личность. Любил подъехать к дому брошенной жены на коляске и на глазах у всех целовался с сожительницей. А потом попался на присвоении себе вещей раскулаченных. Вскрылись другие мерзкие делишки. И никакой Павлик отца не выдавал, это кто-то набрехал его деду, и тот решил отомстить за сына. А двоюродный брат Павлика и его крестный отец зарезали и Павлика, и его младшего братишку. Их за это расстреляли. Дед потом в тюрьме окочурился. А этот негодяй, папаша Морозов, получил срок, отбыл его на Беломорканале и вернулся через три года в родное село. Даже с орденом. Потом перебрался куда-то дальше в Сибирь и живет там себе, в ус не дует, мерзавец.

– Я тоже знаком с материалами дела Уральского областного суда, – кивнул Шумяцкий.

– А Эйзенштейн снова исказил правду факта, якобы во имя правды искусства. Только вот искусства я что-то не вижу тут. Фотография хорошая, а лица у всех... Не лица, а морды, зачем он нарочно таких набирает? Мы что, для таких уродов социализм строим? Нет, не для таких. А главное, мальчик этот крайне неприятный. Мы должны ему сочувствовать, а он сочувствия не вызывает, особенно после сцен глумления над святынями церкви. Где все хохочут как осатаневшие. Если главный герой не вызывает сочувствия и сострадания, художественное произведение не достигает своей главной цели. Катарсиса. Духовного очищения. Нет, эта фильма никак не получилась у Эйзенштейна.

– Но возмутительно то, что он воспользовался приездом Фейхтвангера и, не поставив меня в известность, показал ему на «Мосфильме» готовый материал, – подлил масла в огонь Борис Захарович. – И Фейхтвангер настрочил восторженную статью. Апеллируя к иностранному гражданину, Эйзенштейн тем самым пытается доказать, что в Советском Союзе его окружают враги, от которых Запад должен его спасать.

– Возмутительно!

Заручившись поддержкой главного зрителя, нарком кино устроил расширенное обсуждение «Бежина луга» на «Мосфильме», и подавляющее большинство признало запрет фильма правильным. При этом досталось и Шумяцкому, не проследившему за созданием картины. Говорили о формалистическом и идеологически неверном решении всех образов и искажении сценария, о бессмысленном и безобразном разгроме церкви как о воинствующем формализме, о фальшивых образах начполита и отца, созданных на основе литературно-религиозных реминисценций. Сошлись в едином мнении, что все это далеко от социалистического реализма и политически недопустимо. Сам Эйзенштейн выступал трусовато, признавал свои ошибки, просил дать ему возможность их исправить, но коллектив еще раз подтвердил правоту решения Шумяцкого о полном запрете картины. Через несколько дней Политбюро постановило фильм запретить, а пресса развернула кампанию суровой критики Эйзенштейна. Из киношников беднягу защищал только преданный оператор Тиссэ, остальные слились в едином хоре негодования. Эйзенштейн несколько раз выступал на разных собраниях с покаянными речами. А поскольку в стране уже развернулся ежовский террор, поговаривали, что признанного мирового гения кино вот-вот арестуют как врага народа.

Но одновременно долбили и Шумяцкого. Собрание актива работников кино признало его работу неудовлетворительной, его самого обвинили в вождизме и зазнайстве, комчванстве и семейственности, зажиме самокритики и бюрократическом руководстве, возникновении среди кинематографистов беспринципной групповщины и склок, невыполнении планов. Словом, и самому Борису Захаровичу стоило начать сухари сушить. Особенно после того, как арестовали не кого-нибудь, а недавнего грозного наркома внутренних дел Генриха Ягоду!

Чувствуя, как у него горит под ногами, Шумяцкий уволил Эйзенштейна из ВГИКа и написал Сталину записку с предложением вообще запретить создателю «Броненосца» дальнейшую работу в качестве режиссера. Сталин посоветовался с ближним кругом и поддержал предложение, но не Шумяцкого, а Молотова: Эйзенштейна дальнейшему остракизму не подвергать, но придумать ему новое задание и проследить за исполнением. Каганович выступил против:

– Я думаю, что нельзя верить Эйзенштейну. Он опять истратит огромные финансовые средства и ничего не даст. Потому что он против социализма. Предложения Шумяцкого правильны.

Но все остальные признали правоту Молотова. Так председатель Совнаркома спас режиссера. Эйзенштейн просил предоставить ему возможность снять фильм по сценарию Всеволода Вишневского «Мы – русский народ», но ему предложили выбрать картину на исторический сюжет – либо о Минине и Пожарском, либо об Иване Сусанине, либо об Александре Невском. Он выбрал последнего, и Шумяцкий прекрасно понимал почему: в Невском слишком мало исторических подробностей, и у режиссера больше простора для собственных решений, чтобы больше не обвиняли в искажении правды факта.

Теперь, спустя полгода, пролетая в небе над Страной Советов из Севастополя в Москву, Борис Захарович, гадая о причине немедленного вызова, с неприязнью думал и об Эйзенштейне, не выкинул ли тот чего-нибудь. До чего же надоел он со своей фальшивой манерой, никак не может расстаться с идеалами немого кино, с его театральщиной, идеализацией жеста, пантомимы, нарочитой игрой глазами.

То ли дело Капра! Как у него все просто и замечательно. С сицилийцем Франческо Розарио Капрой, ставшим в Америке Фрэнком, Борис Захарович познакомился еще во время своей поездки в Штаты. Удивительно открытый, живой парень, напрочь лишенный чувства чванливого превосходства над другими. В нынешнем тридцать седьмом году он вместе со сценаристом Робертом Рискином приехал в СССР на Первомай, от души веселился и радовался, а главное, привез для закрытого показа свой новый фильм «Мистер Дидс переезжает в город», только что, в марте, получивший Оскара за лучшую режиссерскую работу. Посмотрев этот фильм в Малом Гнездниковском, Шумяцкий сильно огорчился, что у нас еще нет картины такого уровня. Как все просто и одновременно глубоко, как хитроумно развивается сюжет, какой великолепный и многогранный образ создал Гэри Купер! Причем этот Купер удивительным образом похож на нашего Черкасова. Скажи, что они братья, и никто не поставит под сомнение.

И не зря Шумяцкий, помня восторги главного зрителя в адрес Коли, буквально заставил Эйзенштейна взять Черкасова на роль Александра Невского. И не ошибся. Просмотр первых отснятых кусков показал, что эта роль станет одной из лучших в советском кино.

Время шло, а мечта о Киногороде так и оставалась мечтой. Мало того, Борис Захарович осознал, что, как только он начинает проталкивать эту идею, на него сразу же все шишки валятся, а едва затихнет, жизнь становится легче. Понятное дело, всех безумно злило, что на создание Киногорода потребуются колоссальные деньги, и если они уйдут к Шумяцкому, то что достанется остальным киношникам? Простите, кинематографистам. Всех, видите ли, вдобавок ко всему дико бесило, когда он их называл киношниками.

Все минувшее лето нарком кино ни разу не заикнулся о Киногороде. И гляньте-ка, весь мир благополучно забыл о его бесчисленных грехах, о зазнайстве и семейственности, о чванстве и невыполнении плана, о том, о сем, пятом, десятом, двадцатом и пятидесятом. Может, и черт бы с ним, с этим Киногородом? Но ведь Муссолини-то построил и открыл в Риме свою Чинечитту, а как, если Хозяин сурово спросит: «Что это, товарищ Шумяцкий, вас итальянцы обскакали? Вы что, вредитель?» И полетит его головушка. Сейчас это проще простого. Еще недавно пять знаменитых командармов – Ворошилов, Буденный, Тухачевский, Егоров и Блюхер – стали маршалами Советского Союза, и на тебе! – Тухачевского, а с ним еще шестерых видных военачальников – Якира, Уборевича, Эйдемана, Путну, Фельдмана и Примакова – арестовали, обвинили в создании антисоветской троцкистской военной организации, судили и расстреляли. По всей стране Ежов развернул компанию чистки, выявления врагов народа, троцкистов, диверсантов, шпионов всех мыслимых и немыслимых разведок. Что стоит и бедного Бориса Захаровича взять за шкирман, и никакой Сталин не заступится, как не заступается он ни за кого, полностью доверив наркому внутренних дел решать, кого казнить, кого миловать, а миловать Ежов не умеет. В киноотрасли, как во всех других, чуть ли не каждую неделю кого-то арестовывали, и приходилось глупо моргать: «Что, он тоже шпион? Что, и она тоже диверсантка? Я и подумать не мог, а если бы знал, немедленно бы донес!»

В сентябре Шумяцкий и Володя Нильсен закончили писать совместную книгу «Американская кинематография», а в начале октября – гром среди ясного неба! – Володя арестован: американский шпион, завербован во время поездки в Штаты, и книгу вернули из типографии. А ведь Нильсен – автор изначального проекта Киногорода, и надо срочно ехать в Крым, чтобы начать разработку нового плана, отличного от Володиного. От сильного огорчения Бориса Захаровича кусануло сердчишко, даже в больницу загремел. Так удалось выцыганить себе отдых в Форосе с женой и дочкой, а заодно и заняться обновлением проекта.

Здоровье-то быстро пошло на поправку, а вот проект... Что в нем исправишь, все идеально продумано, остается только получить финансирование, и – вперед под красным флагом!

В аэропорту на Ходынке, вопреки ожиданиям, Бориса Захаровича встречал не личный шофер, а человек в форме НКВД, представившийся капитаном госбезопасности Коганом. Ни жив ни мертв Шумяцкий сел не в свою служебную машину, а в черную «эмку», с недавних пор выпускавшуюся на Горьковском автозаводе и уже получившую в народе прозвище «воронок». Наркому кино стало так худо, что никаких сил спрашивать, куда его везут, за что арестовывают и что вообще происходит. Он просто молча ждал приезда на Лубянку и дальнейшего ужаса.

Но, как ни странно, промчавшись по улице Горького почти до самого Кремля, воронок свернул не налево к зданию на площади Дзержинского, а направо и поехал по Моховой мимо здания, построенного Желтовским и ставшего эталоном нового архитектурного направления, которое за глаза уже называли сталинским ампиром. С него началось окончательное утверждение советского классицизма во всех направлениях, не только в архитектуре, но и в живописи, музыке, кинематографе.

Вскоре воронок подкатил к Дому на набережной, из которого за последний год немало вытряхнули представительных жильцов и где в просторной квартире пока еще проживало семейство Шумяцких.

– За вещами? – спросил наконец Борис Захарович, на что Коган вполне дружелюбно возразил:

– Ну что вы! Просто мне поручено проводить вас и заодно поинтересоваться, как живет начальник всего кино, не стеснен ли в жилищных условиях.

Не веря любезному тону чекиста, Шумяцкий нехотя пригласил его в свою квартиру:

– Как видите, не стеснен.

– Чайком не угостите? – нагло осматривая помещения, спросил Коган.

– Извольте. Могу и коньячку.

– Не откажусь. Пти-пё. – И капитан госбезопасности показал пальцами щепотку.

– Прислуги нет, мой приезд внезапен, – оправдывался Шумяцкий, наливая гостю и отправляясь ставить чайник.

– А себе? – удивился Коган, глядя на свою одинокую рюмку.

– Не пью.

– Совсем?

– Вообще. Непереносимость. Зуд, чешутся глаза, краснеет кожа. Кашель.

– Отчего же?

– Врачи объясняют чрезмерной активностью фермента, превращающего алкоголь в яд. Ацетальдегид. От рюмочки спиртного мгновенно наступает отравление.

– А от ртути? – спросил Коган и небрежно бросил в себя как раз таки маленькую рюмочку.

– Ртути? – опешил Шумяцкий.

– Как вы относитесь к ртути?

– К ртути... никак... не отношусь. В детстве отец, бывало, говорил про меня: «Гляньте на этого шалберника, это не человек, а ртуть!» Уж очень я был подвижен. Еще я знаю, что у Моцарта было прозвище Меркурий, а это означает ртуть. У алхимиков. Символ планеты Меркурий у них – ртуть.

– Так при чем же здесь ртуть? – спросил Коган.

– Я – при чем? – удивился Шумяцкий. – Это вы – при чем. То есть это вы спрашиваете про ртуть. Как, кстати, ваше имя-отчество?

– Александр Михайлович, – кашлянул Коган. – Скажите, какие свойства ртути вы знаете?

– Текучесть, подвижность. Еще ее пары ядовиты. Да в чем дело? Не мучайте!

– Если вы знали о ядовитых свойствах паров ртути, как вы могли допустить, чтобы ваши люди разбили колбу с ртутью в помещении, где находились члены Политбюро во главе с товарищем Сталиным?

– Когда? Где? Какая еще колба? Я вообще вторую неделю в Крыму. Кто-то градусник разбил?

– Не градусник, а большой прибор, имеющий колбу с ртутью. Не далее как вчера вечером во время просмотра в Кремлевском кинозале, где присутствовали товарищи Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович, Микоян, Жданов и даже дети товарища Сталина – Василий и Светлана.

– Шлимазл! – воскликнул Борис Захарович, забыв про чайник.

– Вот и я про то же, – произнес Александр Михайлович. – Арестованы киноинженер Молчанов, киномеханик Королев и еще четверо подозреваемых. Вы в их число пока не попали, поскольку и впрямь находились далеко. Но советую вам немедленно подать заявление обо всех подозреваемых, дабы помочь следствию пойти по правильному пути.

Вскоре Коган удалился, оставив Шумяцкого в полном недоумении, почему его не арестовали, ведь он мог организовать покушение и смыться в Крым, чтобы на него самого пары ртути не подействовали. Но все равно какая-то чушь собачья, а те, кто разбил колбу, они ведь в равной мере подвергались опасности? Да и что за идиотский способ покушения! Нет, тут какая-то случайность. Он бросился было звонить кому-нибудь, но сообразил, что телефон может прослушиваться, и вынужден был лучше оставаться в неведении, отнюдь не счастливом. Покуда он переодевался, раздался звонок, и в трубке прозвучал голос Поскребышева:

– Борис Захарович, вы уже дома?

Что за идиотский вопрос! Если ему звонят домой и он берет трубку, значит, он дома.

– Да, недавно прилетел.

– С вами будет говорить товарищ Сталин.

– Товарищ Шумяцкий? – тотчас прозвучал главный голос страны.

– Да, товарищ Коба, – вдруг решил использовать старое доброе прозвище вождя нарком кино.

– Хорошо, что вы так оперативно примчались. Вчера днем мы смотрели «Ленин в Октябре».

– Да, я уже знаю...

Сейчас про колбу заговорит! Но нет:

– Хорошая фильма. Но вечером мы ее широко смотрели в Большом театре на юбилейном вечере в честь двадцатилетия революции. Высказано мнение, что не хватает сцен ареста Временного правительства и штурма Зимнего дворца. Можно ли их доснять?

– Ничего невозможного я не вижу, товарищ Коба.

– И еще товарищ Крупская в бешенстве. Наверное, вы понимаете почему.

– Потому что ее нет в фильме?

– Не угадали. Она говорит, что Владимир Ильич в октябре семнадцатого года для конспирации сбрил усы и бороду, а в фильме у него хрестоматийный образ.

– Ну-у-у... – замялся Борис Захарович. – Здесь мы не могли следовать правде факта. Нас никто бы не понял. Несколько эпизодов с Крупской мы могли бы заснять, а здесь, сами понимаете, надо всю картину заново переделывать.

– Я тоже так считаю, – прозвучал в трубке ехидный смешок главного зрителя. – Да и товарища Крупскую, думаю, не обязательно доснимать. Успехов, товарищ Шумяцкий.

Про ртуть ни слова. Может, этот Коган ему приснился? Тогда кто вез его от Ходынки до дома?..

Переодевшись, Шумяцкий отправился в Малый Гнездниковский, вызвал туда Ромма и распорядился срочно доснимать требуемые сцены. В тот же день все выяснилось со ртутью. На место арестованных работников Борис Захарович распорядился назначить других до выяснения дела, а заодно узнал о необходимости замены игнитрона, взорвавшегося во время просмотра в Кремлевском кинотеатре шестого ноября. Что за игнитрон? Одноанодный ионный прибор с ртутным катодом и управляемым дуговым разрядом, используемый при показе кинофильмов в качестве выпрямителя переменного тока. Очень редко игнитрон может выйти из строя и взорваться, так надо же было ему выкинуть фортель именно при просмотре «Ленина в Октябре» в присутствии Сталина и ближнего круга!

Требуемые сцены Ромм, молодец, доснял быстро, штурм Зимнего снимал как раз в день рождения Бориса Захаровича, и нарком кино лично присутствовал на съемках.

Арестованных не выпускали, но и его не арестовывали, а значит, железное алиби сработало – он находился в Крыму и организовать покушение не мог. Жена и дочь вернулись как раз ко дню его рождения, и можно было немного расслабиться. В начале декабря Шумяцкий осмелел, подал Сталину докладную записку с просьбой утвердить смету на вторую серию «Петра Первого», зная, что первая сильно понравилась Хозяи­ну, попросил баснословную сумму, а заодно ввернул, что, если снимать в Киногороде, фильм обошелся бы ровно в два раза дешевле. В другой докладной он похвастался успехами советского кинематографа на Всемирной выставке в Париже: «Итоговое заседание Центрального жюри всемирной выставки 1937 г. признало советскую кинематографию самой передовой в мире и присудило высшие мировые награды, Grand Prix, советским кинокартинам: “Чапаев”, “Петр Первый”, “Депутат Балтики”, “Мы из Кронштадта”, “Последняя ночь”, “Цирк”, “Северный полюс”, “Ликующий марш” (“Сталинское племя”) и “Москва – Волга”. По другим советским фильмам Центральное жюри присудило две золотые медали, четыре серебряных медали и пять почетных дипломов. Сообщая об этом, прошу учесть, что работники кинематографии относят этот успех главным образом за счет мудрого руководства нашей работой со стороны партии и правительства, обещают не успокаиваться и не зазнаваться. В своей дальнейшей работе мы будем закреплять и развивать достигнутые высоты нашего кинематографического искусства на базе большевистской идейности и непримиримости». Пусть только попробуют теперь обвинить его в дурацком инциденте с ртутным выпрямителем!

Но в тот же день арестовали его заместителя Володю Усиевича. Снаряды ложились все ближе и ближе. Неужели он следующий? Каждую ночь Борис Захарович ждал, что придут и арестуют, хотя могли арестовать и в рабочем кабинете в Малом Гнездниковском, да где угодно.

В Москве не сиделось, пусть уж лучше арестуют, допустим, в Ленинграде, только не в присутствии Лиички и Катеньки. И сразу после дня рождения Хозяина он рванул в город на Неве лично решать проблемы, накопившиеся на «Ленфильме».

Домой Борис Захарович вернулся 31 декабря к вечеру, в одиннадцать сели встречать Новый год в кругу семьи – он, жена и обе дочери, старшая Нора с мужем Лазарем и восьмимесячным забавным Борей, настоящим озорником. Шумяцкий пытался развеять тревожное настроение семьи:

– Встречаем Новый год с большими надеждами. Ваш муж, папа, а теперь еще и дедуля поднял советское кино на небывалую доселе высоту. Какой невиданный успех на Парижской выставке! Впереди – громадные планы, главный – Киногород, на него мне наконец пообещали начать выделять деньги. Так давайте выпьем... – Он только поднял бокал с лимонадом, как зазвонил телефон. – Пусть хоть обтрезвонятся! Выпьем за наши успехи! – И все выпили, но телефон продолжал звонить, подошла Катенька, сказала:

– Папуля, это из Кремля.

Он подошел, услышал в трубке голос Власика:

– Борис Захарович, товарищ Сталин просит вас приехать встречать Новый год с ним.

– Передайте товарищу Кобе, что я только что вернулся из Ленинграда, очень устал и прошу разрешить мне остаться сегодня дома с семьей.

– Боря! – испуганно произнесла Лия Исаевна, когда муж вернулся к столу. – Ведь это же Сталин!

– Ах, оставь, минхерц, – поморщился муж. – Он, знаете ли, тоже не любит, когда перед ним пресмыкаются. Я, знаете ли, перед ним никогда не робею. И я, знаете ли, не обязан сегодня...

Но телефон снова зазвонил, Борис Захарович подошел сам, выслушал, повесил трубку, а вместе с ней повесил и нос:

– Придется ехать, Власик сказал, что машину уже послали.

Палосич прибыл как раз за пять минут до боя часов, с благодарностью принял предложение вместе с ними встретить 1938-й, а уж потом ехать. Все чокнулись, выпили, кто с алкоголем, кто без, обнялись, и через двадцать минут Борис Захарович уже входил в Большую столовую Ближней дачи, где собрался весь ближний круг, стояло веселье, некоторые уже изрядно приняли и веселились пуще остальных.

– А вот и наш советский Голливуд прибыл! – обрадовался Хозяин при виде Шумяцкого. – Что это вы, Борис Захарович, ехать к нам не хотели? Нехорошо! Мы как раз о ваших успехах заговорили, все и говорят: «А давайте его тоже позовем!» Штрафную товарищу Шумяцкому! Ну, когда мы с вами новое кино в Зимнем саду смотреть будем?

– Да хоть сразу после встречи Нового года, товарищ Коба, – радуясь, что на него не сердятся, ответил нарком кино. – Пробы в помещении показали ничтожное количество паров ртути. Демеркуризация проведена успешно, специалисты утверждают, что кинозалом уже можно пользоваться. Только мне, пожалуйста, если и штрафную, то воду Лагидзе. – И он вежливо отклонил пальцами горлышко бутылки, через которое коньяк хотел влиться ему в фужер. Глянул и увидел того, кто намеревался налить ему спиртное, – Ежов. И довольно пьяный.

– А почему вы все-таки не пьете вино? – спросил Сталин, всю жизнь знающий Шумяцкого и ни разу не видевший, чтобы тот употреблял спиртное.

– Непереносимость, – ответил Борис Захарович.

– А вот товарищ Ежов уверяет, что непьющие боятся проболтаться, – ухмыльнулся оказавшийся рядом Берия.

– Товарищ Ежов свой план минувшего года выполнил и перевыполнил почище любого стахановца, – начал злиться нарком кино. – Ему можно и расслабиться. А я, как вы знаете, свои планы недовыполнил. – В голосе Шумяцкого зазвенела обида. Ему стало так жалко себя. Старается, старается, а никакой благодарности. Тут еще и эта горошина на лбу стала расти. Говорят, не злокачественная, а что ж она тогда растет?

– Товарищ Ежов у нас стакановец, – ехидно заметил Берия, положив руку на плечо человека, имя которого уже по всей стране произносили с ужасом и ненавистью. – Где вы прячете свои ежовые рукавицы, Николай Иванович? Главное, чтобы дети не нашли их, уколются.

– Так вы не будете пить вино, товарищ Шумяцкий? – как-то неприятно произнес Сталин.

– Вы же сами не любите пьяных, товарищ Коба, – сердито ответил ему Борис Захарович.

– Пьяных не люблю, непьющим не доверяю. – И Сталин чокнулся своим бокалом вина с фужером Шумяцкого, куда тот уже налил лимонада Лагидзе. Борис Захарович с обидой почувствовал, что вдруг стал для всех неинтересен, вихри разговоров закрутились мимо него, он побыл еще полчасика и незаметно уехал, воспользовавшись водителем Ворошилова.

«1. Освободить т. Шумяцкого от обязанностей начальника Главного управления кинопромышленности с оставлением в распоряжении ЦК. 2. Утвердить начальником Главного управления кинопромышленности т. Дукельского. 3. Предложить т. Шумяцкому сдать, а т. Дукельскому принять дела в пятидневный срок при участии секретарей ЦК тт. Кагановича Л.М. и Жданова и т. Рубинштейна», – это постановление Политбюро приняло ровно через неделю после встречи Нового года.

– Непьющим не доверяю! Непьющим не доверяю! – ерошил волосы Борис Захарович и утирал со лба липкий противный пот. Как трудно поверить в горе! А на бедного Шумяцкого обрушилось настоящее горе, обида жгла ему внутренности так сильно, что, казалось, все время хочется в туалет по-маленькому.

И главное, кого ставят вместо него! Ежовского прихвостня, сотрудника для особых поручений при наркоме внутренних дел! Старшего майора госбезопасности. Уму непостижимо! Да этот Дукельский хоть один фильм посмотрел в своей жизни? Хоть одну книжонку прочитал?

Не могло утешить и злорадство по поводу ареста Ткалуна, ненавидевшего Бориса Захаровича как одного из тех, кто, по его мнению, в тараканьем количестве пролезли повсюду. Бывший комдив, бывший комендант Кремля, и – получите арест, Петр Пахомович, сын украинского жандарма, потомственный антисемит! Смотрел всегда с ледяным презрением? Так попробуй теперь с таким же презрением смотреть на тех, кто тебя, парубка полтавского, станет допрашивать, какого-нибудь Когана.

А киношная братия забегала, засуетилась, локтями друг друга расталкивая в стремлении укусить поверженного наркома кино. Газета «Кино» выскочила со статьей: Шумяцкий окружил себя шумихой и пустословием, разбазаривал народные деньги и поощрял врагов народа.

Володю Вайнштока, прославившегося недавно «Детьми капитана Гранта», теперь заклеймили как бездаря, снявшего «Остров сокровищ»: пропаганда пиратской романтики, возведение на пьедестал разбойников, кому станут подражать советские дети? И опять главный виновник – Шумяцкий, потворствовал, продвигал, получал баснословные сметы и неизвестно куда тратил.

Первым делом новый нарком кино Дукельский вызвал к себе на допрос Васильевых, и те охотно поливали Шумяцкого всеми видами помоев, о чем сообщил директор их киногруппы Гинзбург, присутствовавший при этом допросе. И это братья Васильевы, которых Борис Захарович на блюдечке преподнес главному зрителю и отмечал золотыми звездочками, сколько раз тот смотрел их «Чапаева»!

Следующим Дукельский вызвал к себе Довженко, и можно себе представить, в каких красках бывший открытый, а ныне скрытый самостийник описывал злодеяния Шумяцкого, Гоголь роняет перо!

Появились многочисленные, словно стаи черных воронов, статьи, каркавшие о том, какого масштаба преступник долгие годы руководил советским кинематографом, искусственно сдерживал производство фильмов, пропагандировал теории, оправдывающие бракодельство, срывал планы производства, устраивал волокиту при утверждении сценариев на самые актуальные политические темы, отпугивал от кино писателей и драматургов, намеренно создавал сценарный голод, врал, что перерасходы по фильмам неизбежны, возмутительно издевался над творческими работниками, вредительски душил молодые кадры и поощрял матерых врагов – Кадыша, Сливкина, Гольцмана, Михайлова и самого разматерого – Нильсена. Боже, каких только слов не выкопают из шахты русского языка, чтобы еще больше очернить человека, обреченного на всеобщее поругание!

Пришли, как у них заведено, ночью, через две с половиной недели после отказа пить коньяк с ладони Ежова. До самого утра «шмонали», то есть проводили обыск. Конфисковывали и уносили бумаги, записи, документы, письма, книги, семейные реликвии, награды, иранский ковер, подаренный самим шахом, чашу Чингисхана, дарованную Сухэ-Батором, персидские миниатюры, коллекцию старинных монет, вынесли пианино «Шрёдер», и опись изъятого имущества завершили цифрой 261.

В черном воронке его привезли на Лубянку, в огромное здание, перед которым когда-то звенел струями фонтан архитектора Витали, а сейчас тихо спала огромная цветочная клумба. Во внутреннем дворе возвышалась шестиэтажная тюрьма, и выяснилось, что никаких подвалов НКВД не существует, все камеры располагались на шести этажах, на один из которых Шумяцкого повез нудный скрипучий лифт.

О застеночной тактике Борис Захарович уже успел узнать много, все-таки готовился, знал, что обречен. Потому не удивлялся, что проходили день за днем, а он сидел в своей одиночной камере, и его никто никуда не вызывал. Это чтобы заключенный истомился в ожидании допроса и был разговорчивее.

– О, лехаим! – приветствовал он уже знакомого Когана, когда привели наконец к тому на допрос.

– Здравствуйте, гражданин Шумяцкий, – строго ответил Александр Михайлович.

– В прошлый раз я был товарищ, теперь уже гражданин, – грустно усмехнулся Борис Захарович, усаживаясь на неудобный стул, каковые нарочно делали такими, чтобы допрашиваемый сидел не полностью, а на одном копчике. И это он тоже уже знал, как и то, что если допрашивают в комнате, где голые стены, потолок и пол, то дело твое швах, ты очень даже подозреваемый.

– Фамилия? – задал первый вопрос Коган.

– Шумяцкий, – вздохнул Борис Захарович.

– Имя и отчество?

– Борис Захарович.

– Дата рождения?

– Одна тысяча восемьсот восемьдесят шестой год.

– Место рождения?

– Верхнеудинск.

– Место жительства?

– Москва, Якиманка, улица Серафимовича, дом два.

– Социальное происхождение?

– Пролетарское. Отец был переплетчиком в издательстве Маркса. Оттого я и стал марксистом.

– Прошу отвечать на вопросы четко, без лишних деталей. Ведь я не спросил, отчего вы стали марксистом.

– Слушаюсь, товарищ капитан госбезопасности.

– Национальность и гражданство?

– Еврей. Как и вы...

– Опять?

– Да, опять еврей.

– Я не о том. Вы опять добавляете лишнее. То, что мы оба евреи, ровным счетом ничего не меняет.

– Простите. Гражданство СССР.

Вопросы продолжались: род занятий, социальное положение, состав семьи, образование, партийность, каким репрессиям подвергался до и после революции, какие награды, категория воинского учета, служба в Красной армии, служба в белых и других контрреволюционных армиях, участие в бандах, общественно-политическая деятельность.

– Подпишите.

– Как? Это все?

Борис Захарович радостно поставил подпись, сейчас скажут: «Вы свободны, приносим извине...»

Как бы не так, снова в камеру, и снова неделя взаперти и в неведении. Как там семья, милая Лиичка, а главное, вышел ли доснятый «Ленин в Октябре», снимают ли Довженко про Щорса, а Эйзенштейн про Александра? Что там успел напортачить невежда Дукельский? Как он показывает фильмы Хозяину в Зимнем саду?..

Второй допрос Коган начал с неожиданного:

– Гражданин Шумяцкий, говорят, ваша супруга исключительно вкусно готовит борщ?

– Да, это так. Но какое это имеет отношение к делу?

– Почему борщ в изготовлении вашей супруги ни разу не пробовал товарищ Сталин?

– Вы что, шутите? – усмехнулся Шумяцкий, видя, что это Коган в протокол допроса не вписывает.

– Нет, не шучу, – невозмутимо отвечал тот. – Есть подозрение, что ваша жена Лия Исаевна Шумяцкая, в девичестве Пандра, вместе с вами принимала активное участие в организации контрреволюционного заговора с целью убийства товарища Сталина и его ближайших соратников.

– Азохен вэй! – воскликнул Борис Захарович, пронзенный горем. – Вы ее тоже арестовали?

– Разумеется, – спокойно ответил Александр Михайлович. – На следующий день после вас. Она уже дала показания. Приступим к основному допросу. Гражданин Шумяцкий, вы обвиняетесь в антигосударственных, политических и уголовных преступлениях. Приступая к следствию по вашему делу, мы прежде всего должны выяснить характер ваших взаимоотношений с рядом лиц: Нильсен, Молчанов, Королев. Сначала о Нильсене. Вы давно его знаете?

Сквозь джунгли горя Борис Захарович услышал будто издали свой голос:

– Был человек в земле Уц, имя его Иов. И был человек тот непорочен и справедлив и удалялся от зла.

Другой голос грозно требовал:

– Прошу отвечать на поставленные вопросы и не уклоняться!

И его голос рассказывал о Нильсене, как и когда он с ним работал, не зная о том, что Нильсен враг и шпион и происходит, оказывается, из социально чуждой среды.

– Но вместе с Нильсеном вы годами разрабатывали план превращения Крыма в советский Голливуд, дабы получать колоссальные денежные средства и использовать их для личной наживы. Так? – гремел голос Когана.

– Я готов признаться во всех случаях личного обогащения при получении государственных средств, – сбрасывал балласт правды допрашиваемый, надеясь, что, если он сознается в реальных финансовых махинациях и прикарманивании денег из сметы многих фильмов, которое он добродушно называл снятием пенок с варенья, это избавит его от более страшных обвинений.

– Получение средств на создание так называемого Киногорода предполагало самую крупную вашу совместную аферу?

– Не скрою, я рассчитывал снять пенки, часть денег незаконно присвоить. Да все знают, что на любом грандиозном строительстве прикарманивают, причем не только у нас, но и в Европе, и в Америке, и в Африке.

– Стало быть, вы признаете, что проект Киногорода являлся исключительно проектом денежных махинаций?

– Нет, не исключительно. Признаю, что частично. То есть я бы снимал пенки с большого варенья, но имея совесть. Вам ли не знать такую поговорку: «Ты воруй, но делай это красиво».

– Я не нахожу красоты в воровстве, – никак не поддавался более дружескому тону общения Коган и продолжал допрос, расширявшийся во все стороны, из основного ствола вырастали какие-то дурные ответвления, вперемешку со здравыми обвинениями ветвились абсурдные, на которые как-то следовало отвечать, не впадая в истерику, некоторые вопросы стали повторяться, и Борис Захарович понимал, что нужно сохранять спокойствие и отвечать, стараясь, чтобы ответы на повторяющиеся вопросы не отличались от предыдущих.

– Арестованный Нильсен сознался, что он не только авантюрист, совершивший ряд уголовных преступлений, но и является агентом иностранной разведки. Вы это знали и покрывали.

– Я этого не знал, а значит, и не покрывал. Если бы язнал, что Нильсен шпион, я давно бы об этом сообщил в органы.

– Отчего же не сообщили?

– Да потому что не знал.

– А почему вы так уверенно говорите, что не знали?

– Потому что не уверен... То есть потому что не знал.

– Вы только что проговорились, что не уверены в том, что не знали.

– Послушайте... Я не знал, что Нильсен шпион.

– А когда вы отправляли Нильсена за границу, чтобы он клал деньги на ваши счета в швейцарских банках, вы давали ему задание закупить новейшие яды, чтобы отравить товарища Сталина во время очередного сеанса в просмотровом кинозале Кремля?

– У меня нет счетов в швейцарских банках.

– А у нас есть неопровержимые доказательства, что есть.

– Этого не может быть, швейцарские банки не разглашают…

– А, стало быть, у вас там есть счета?

– У меня нет счетов в швейцарских банках, и я не давал задания Нильсену покупать яды.

– А гражданин Нильсен дал показания, что счета есть и что яды он закупал по вашему заданию.

– Он лжет. Он враг и хочет меня оклеветать.

– Разве вы не намеревались совершить покушение на товарища Сталина?

– Бред! Я при нем как сыр в масле катался. Он меня любил и уважал. Он мне орден Ленина дал!

– Тем более кощунственно то, что вы решили его убить.

– Ответственно заявляю, что не собирался убивать великого Сталина, которого считаю великим и величайшим.

– В таком случае зачем же вы устроили взрыв ртутного выпрямителя, повлекший за собой выброс ртутных испарений в кинозал, где находились товарищ Сталин и иные руководители государства?

– Я только недавно узнал, что за прибор игнитрон и что он содержит ртуть. Клянусь!

– Разве я просил вас приносить клятву? Вновь обращаю ваше внимание на необходимость отвечать только по существу. Если вы не знали, из чего состоит ртутный выпрямитель игнитрон, зачем же вы приказали механику Королеву и инженеру Молчанову взорвать его?

– Я не приказывал им! Я вообще находился в Крыму.

– Я не спросил вас, где вы находились, я спросил: зачем?

– Как я могу ответить зачем, если я не отдавал приказа?

– Разве я спросил вас, можете ли вы ответить? Стало быть, вы отказываетесь отвечать на заданный вопрос?

– Нет, я утверждаю, что поломка прибора произошла естественным образом, а если и был умысел, то я здесь ни при чем.

– Мы получили справку. Поломки подобных приборов крайне редки, иначе бы их не использовали.

– Да в этом просмотровом зале почему-то постоянно ломалась аппаратура. Нигде не ломалась, а в нем сколько угоднички... сколько угодно. Просто мистика какая-то!

– Гражданин Шумяцкий, вы предлагаете мне в протокол допроса писать про мистику?

– Нет, не предлагаю.

– Вот и не надо. Стало быть, вы отказываетесь признать факт, что устроили покушение на товарища Сталина днем шестого ноября во время просмотра кинофильма «Ленин в Октябре»?

– Решительно и бесповоротно отказываюсь.

– А вот граждане Молчанов и Королев, арестованные нами, дали четкие показания, что, отправляясь в Крым, вы дали им приказ разбить ртутный прибор, шантажируя обоих, что вскроете все их неприглядные махинации. Что вы на это скажете?

– Что это полнейшая чушь собачья. Посудите сами: если они разбили прибор намеренно, то должны были первыми принять удар ртутных испарений. Им это надо?

– Стало быть, вы опровергаете их единые показания?

– Опровергаю. Возможно, они давали эти абсурдные показания, будучи...

– Будучи? Договаривайте. Вы хотите обвинить нас в том, что у нас выбивают показания? Гражданин Шумяцкий, ведите себя прилично!

Допрос продолжался бесконечно, и все в таком роде. Борис Захарович безумно устал, невыносимо болел копчик, раскалывалась голова, а Александр Михайлович, старательно выполняя свою работу, неустанно твердил одно и то же, задавал одни и те же вопросы или перескакивал на новые обвинения, не менее абсурдные:

– Каким образом вами и вашей супругой было осуществлено похищение уникального ковра династии Каджаров из дворца шаха?

– Это не было похищение. Прекрасно помню тот день. – От приятного воспоминания Шумяцкому даже сделалось полегче. – Стоял конец декабря двадцать пятого года. Реза Пехлеви только что стал новым шахом и пригласил в свой дворец послов и дипломатов вместе с их женами. Я тогда служил в должности дуайена советского дипломатического корпуса в Тегеране. Не скрою, моя красавица и умница жена привлекла внимание нового шаха, он подвел ее к этому ковру и спросил мнение, что она думает об этом произведении искусства. Ковер и впрямь уникальный, его начали ткать при основателе династии Каджаров и продолжали ткать при каждом следующем, добавляя в ковер изображение каждого нового. И Лиичка от души восхитилась ковром, забыв, что по восточному обычаю, если гость особенно восторгается какой-то вещью, хозяин обязан эту вещь подарить. И бравый красавец Реза Пехлеви сказал: «Пешкеш», что значит «подарок». Думали, шутка. А на следующий день в наше полпредство... виноват, оно как раз тогда только что было преобразовано в посольство, привезли этот ковер в подарок моей Лиичке. – Шумяцкий всмотрелся в лицо Когана, ища в нем сочувствия, но лицо капитана госбезопасности оставалось каменным. – Но по законам Востока требовалось чем-то отдариться...

– И тогда вы изъяли из спецфондов драгоценности царской семьи и вручили их шаху.

– Вот видите, вы все знаете. Кроме одного. Не изъял, а выкупил за свои кровные деньги.

– Сумма немалая.

– Не скрою, я всегда был при деньгах, не босяк. И я повторяю, что готов чистосердечно признаться во всех денежных попущениях, в которых участвовал. Но только в этом я грешен перед советской властью!

Второй допрос продолжался часов пять, не меньше. Через несколько дней после него Шумяцкого перевели в камеру, где находились еще двое заключенных. Человек общительный, Борис Захарович обрадовался окончанию одиночного заключения, но один из новых знакомых оказался настолько болтлив, что быстро надоел ему, он много рассказывал о себе и требовал от своих сокамерников таких же откровений, включая даже сексуального характера. А второй сокамерник, напротив, отличался угрюмой молчаливостью и однажды, когда болтуна увели на допрос, сказал:

– Не верь, Захарыч, этой макаке. Его нарочно подсаживают, чтобы разговорить других. Если что надо передать на волю, лучше мне скажи, меня, похоже, скоро выпустят.

Но Захарычу нечего было передавать на волю, ему бы с воли получить весточки. Он почему-то все еще надеялся, что наваждение спадет, Хозяину надоест дурак Дукельский: «А где там мой Шумяцкий?» И Дукельского арестуют, а Бориса Захаровича выпустят и вернут на должность наркома кино, ведь кто, как не он, создаст в Крыму советский Голливуд? Даже финансовые махинации простят – миловать так миловать! Хотя пенки с варенья оставались его единственной надеждой, пусть за них судят, даже посадят, но не строят обвинение на заведомо ложных показаниях Нильсена, Молчанова и Королева, полученных под пыткой. Ведь тогда крышка.

Через две недели его снова вызвали на допрос, но сначала завели в небольшую комнату и легонько побили, не по лицу, в живот и по спине, по ягодицам. После этого Коган вел допрос по той же схеме, что и в прошлый раз, лишь добавлял новые имена: Якова Чужина – заместителя Шумяцкого, немецкого актера Курта Арендта, сыгравшего немца в «Окраине», столь понравившейся Сталину, жены директора «Мосфильма» Бабицкого, ученого изобретателя в области кинотехники Евсея Голдовского. И все они якобы дали показания, что Шумяцкий намеревался совершить покушение, поскольку еще во время командировки в Америку был завербован Федеральным бюро расследований. А в свое время руководивший устройством Кремлевского кинотеатра Александр Иванович Молчанов якобы показал, что задолго до покушения, согласно плану Шумяцкого, вентиляция устраивалась таким образом, чтобы в случае выброса ртутных испарений они устремились бы сразу в зрительный зал. Это на допросе подтвердил и арестованный комдив Ткалун, бывший во время обустройства Кремлевского кинозала комендантом Кремля. Получалось, что Кремлевский кинотеатр вообще задумывался Шумяцким как средство грядущего уничтожения Сталина и его ближнего круга!

Борис Захарович, выдержавший первые побои, хоть и легкие, но оскорбительные, продолжал все отрицать, кроме того, что все эти годы денежные потоки не проходили мимо него и частично оседали в его карманах. Что и взяточки он брал, но по-божески, не драконствуя.

В следующий раз его избили сильно, сломали большой палец на правой руке, вышибли три зуба и снова швырнули в одиночку. Потом избивали через день. Причем не классические заплечных дел мастера с уродливыми мерзкими мордами, а простые русские мужчины лет тридцати и даже моложе, с нормальными человеческими лицами. На четвертом допросе он признал все, кроме попытки убить Сталина, а когда заикнулся по поводу чего-то: «Можете спросить Нильсена», Коган мрачно ответил:

– Поздновато. Нильсен уже расстрелян. И, кстати, о главном: ваша жена дала исчерпывающие показания о том, что вы постоянно рассказывали ей о намерении уничтожить товарища Сталина, чтобы из-за границы вернулся ваш любимец Троцкий и захватил власть.

– Стало быть, ее вы тоже... – окончательно поник Борис Захарович.

Потом его стали раз в три дня подвергать пыткам, ломали пальцы рук и ног клещами, сковырнули на лбу несчастную горошину, прижигали папиросами, а там и паяльной лампой. И все вдруг резко переменилось, он понял, что и впрямь всю жизнь мечтал убить Сталина, что американцы лучшие люди и он верой и правдой служил им. Именно они придумали план, как построить в Крыму Киногород, вбухать в него немыслимые деньжищи, а потом сжечь и взорвать. И что японцы тоже замечательные люди и именно от них он получал яды для отравления всех людей, приходивших в Кремлевский кинотеатр. И германские фашисты его завербовали, и пингвины Антарктиды, а с людоедами Тихого океана он заключил договор о поставках мяса членов Политбюро, и даже с луны ему доставляли валюту, необходимую для уничтожения всего человечества и заселения планеты Земля лунатиками, питающимися одной ртутью, ртутью, ртутью!

Когда Борису Захаровичу зачитывали приговор, им владело блаженное успокоение – по всем законам кодекса Хейса, преступник в конце фильма получал заслуженное наказание: «Предварительным и судебным следствием установлено, что Шумяцкий, являясь активным участником контрреволюционной террористической организации правых, создал в системе советского кино правотроцкистскую террористическую и вредительски-диверсионную группу, которая на протяжении ряда лет провела большую вредительскую работу по срыву деятельности советских киноорганизаций, а также подготовила ряд террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского правительства, и, в частности, в январе месяце 1937 года группа террористов во главе с ним, Шумяцким, с целью совершения террористического акта против членов Политбюро ВКП(б) умышленно разбила запасную колбу ртутного выпрямителя и отравила помещение просмотрового кинозала в Кремле. Кроме того, он, Шумяцкий, с 1920 по 1937 год являлся агентом японской разведки и одновременно с 1923 года состоял агентом английской разведки, которым систематически передавал секретные сведения о Красной Армии и выдавал другие государственные тайны. На путь измены интересам революции и рабочего класса Шумяцкий встал в дореволюционный период и с 1908 по 1917 год был связан с царской охранкой, которой выдавал революционные организации и отдельных революционеров». В приговор вкралась глупая ошибка: ртутный выпрямитель взорвался не в январе, а в ноябре прошлого года, но Борису Захаровичу это уже было до фонаря, до ртутной лампочки, лишь бы скорее все кончилось. Так, не мешайте, что там в финале, какой хэппи-энд? «Коллегия признала обвинения доказанными и приговорила обвиняемого Шумяцкого к высшей мере наказания – расстрелу».

– На выход!

– С вещами?

– Без.

Вывели из здания Нутрянки, как называлась в народе Лубянская внутренняя тюрьма. В наручниках, руки за спиной, подвели к «черной Марусе» – грузовику ГАЗ–АА с большим фургоном, на котором он сначала прочитал: «РТУТЬ», но тотчас понял, что это померещилось. «ХЛЕБ». Но почему хлеб, когда должна быть ртуть? Подсадили, и он оказался внутри фургона, где уже сидело человек шесть с убитыми лицами, смирившиеся со своей участью, искалеченные. Всех сажали друг напротив друга, и напротив Бориса Захаровича усадили – азохен вэй! – неужели это Ткалун? Точно, Ткалун, с которым они так друг друга ненавидели.

– Ты, что ли? – спросил бывший комдив и комендант Кремля.

– Я. А это ты, что ли? – сказал Шумяцкий.

Посадили еще двоих, стало тесно, но еще двоих втиснули, и в одном из них Борис Захарович узнал еще одного своего недруга – Рудзутака, который так не хотел выделять деньги для Киногорода. Мать честная! Он стал рассматривать остальных, но в фургоне было темно, а когда дверь захлопнули, наступил кромешный мрак. И этот мрак поехал куда-то сквозь чудесную летнюю московскую ночь.

– Ян Эрнестович, это вы? – спросил Шумяцкий темноту.

– Я-а, – ответила темнота латышским голосом Рудзутака.

– А вас-то за что?

– Возглавлял латышскую националистическую организацию, вредитель, шпион в пользу Германии и Японии.

– А ты, Петр Пахомович? – спросил Шумяцкий Ткалуна.

– Я с тобой вообще не хочу разговаривать. Понял?

– Понял.

Полчаса в непроглядном фургоне с руками за спиной – последняя мука в жизни. Никто больше не разговаривал, отрешенно покачивались, сдавливая друг друга, покуда машина окончательно не остановилась и не открылась дверь.

– Выходим!

Как же он всю жизнь ненавидел эту форму приказа: «Встаем!», «Садимся!», «Заходим!», а теперь вот «Выходим!» Ну что же, выходим так выходим. Выпрыгнув из фургона, Борис Захарович ткнулся носом в прохладную траву, его быстро подняли, он оглянулся и увидел, что Ткалун тоже упал мордой в траву и его тоже подняли. Всех повели к неимоверно длинному бараку, метров сто в длину. Ввели туда:

– Заходим по одному!

В бараке хотя бы оказалось светло, горели свисающие с потолка фонари, вдоль стен стояли люди, много, человек сорок. Лица одних казались знакомыми, других он никогда не видел, хотя, может, и видел, но многие были избиты до неузнаваемости, как различишь. Вон тот, кажется... Мама дорогая!

– Николай Васильевич! Вы-то как тут?

– Контрреволюционная террористическая организация альпинистов и туристов, да еще и фашистская, – отозвался человек, который уже с первого года революции руководил трибуналами, приговаривал к смерти и сам приводил приговоры в исполнение, в двадцатые – председатель Верховного суда, потом – нарком юстиции. Выступал главным обвинителем по Шахтинскому делу, процессу Промпартии, процессу Союзного бюро меньшевиков, делу Главтопа и многим другим. Сколько человеческих судеб погашено им, как свечки! Кровавый Крыленко!

– Вот уж никогда бы не подумал, что и вас... – пролепетал ошарашенный Шумяцкий.

– К Бухарину подверстали, – горестно усмехнулся палач, двадцать лет уничтожавший людей.

– А Бухарин?..

– Уже расстрелян. – И Крыленко даже рассмеялся. – И Рыков, и Ягода, и Розенгольц. Всех уже прикончили. А нынче наша очередь.

– Понятно... – Борис Захарович стал внимательнее присматриваться к людям в бараке, и уже ему казалось, что вон там стоит Эйзенштейн, а вон тот – Александров, а там – Дов­женко, Ромм, Герасимов и даже Ворошилов, Берия, Молотов, Жданов, Калинин, Микоян, а в самом дальнем конце – Коба!

Стояли долго, барак продолжал заполняться людьми. Потом начали всех сверять, требовали назвать себя, внимательно изучали документы, сличали фотографии с лицами, перед особо сильно избитыми задерживались подолгу.

– Шумяцкий Борис Захарович?

– Я.

Часа два продолжалась сверка, еще час стояли в ожидании, мало кто перебрасывался разговорами, в основном для всех обреченных все разговоры закончились.

– А как там экспедиция Лаперуза? – спросил Борис Захарович, припомнив последний вопрос Людовика XVI, заданный им на эшафоте. Бывшему наркому кино никто не ответил, наверное, подумали, что человек уже не в себе.

Наконец стали выводить по одному, уже рассвело, попискивали какие-то птахи, и Борис Захарович вспомнил, что всю жизнь собирался досконально изучить, какая птица как поет и в какое время года. Шедший впереди Ткалун оглянулся и попросил конвоиров:

– Можно меня после него? Не хочу, чтобы этот видел, как меня... Пожалуйста!

Ему никто не отвечал, видно, у конвоиров имелась строгая разнарядка не вступать в разговоры. Впереди заговорили выстрелы, людей подводили к длинному рву, вырытому экскаватором, стоявшим чуть поодаль. Шумяцкому вмиг представилось, как все это снял бы Эйзенштейн: мерзкие морды палачей, гнусный хохот, гнилые зубы, выпученные глаза, крики «Туда им и дорога!», «С них бы еще кожу содрать!», «Глаза повыкалывать, уши поотрезать!» Но все проходило спокойно и деловито, и у конвойных не мерзкие хари, а обычные, вполне нормальные лица. Только у самого рва с пистолетом в руке стоял неприятный тип, как бишь его? Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР, из латышей, но фамилия, скорее, немецкая.

– Дайте-ка мне вот этого, – сказал он, поставил на краю рва кровавого палача Крыленко и без церемоний выстрелил ему в затылок, тот рухнул в ров ничком, как мешок. До чего же просто и обыденно! Тут с Бориса Захаровича сняли наручники, и он испытал огромное наслаждение в освободившихся затекших руках.

– Василь Василич! – взмолился Ткалун. – Поставь меня после Шумяцького, дуже хочу побачити, як цього шахрая грохнуть, я после этого спокойнейше на тот свет...

– Да ладно тебе, – усмехнулся Ульрих. Ну да, Ульрих, вспомнилась Борису Захаровичу фамилия, а тот уже поставил на край рва Ткалуна и легко так пустил тому пулю в затылок. Ткалун упал в ров. Кто следующий? Так кто же, я! И бывший нарком кино невольно сделал шаг вперед, глянул в страшный ров, где ничком лежали убитые, будто сломанные и выброшенные куклы, более не пригодные для съемочного процесса.

– Шумяцкий? – зачем-то спросил Ульрих, подвел Бориса Захаровича к краю рва, в котором ничком рядами лежали расстрелянные, щелкнул выстрел, и пуля гигантским снарядом влетела в Киногород, разрушая Байдарские ворота, Храм Солнца, долину Ласпи, мыс Фиолент, обращая в пыль все великолепные декорации будущих фильмов, сметая огромные павильоны и съемочные площадки, навсегда уничтожая все, что так никогда и не осуществится.

Следующими вошли Эйзенштейн и Васильев, но не из братьев Васильевых, а Дмитрий, он всегда с кем-нибудь совместно снимал, то с Вернером, то с Райзманом.

– Как? Опять вдвоем? Не жирно ли будет две режиссерские зарплаты на один фильм? – возмутился Дукельский. – Ведь вы, Эйзенштейн, известный человек, даже я о вас слышал. Неужели не в состоянии один снимать?

– В состоянии. Это был приказ Шумяцкого. Из-за недоверия ко мне после картины «Бежин луг».

– Этот Шумяцкий тот еще котеночек! Прохвост и жулик ваш драгоценный Шумяцкий. Вторую ставку вычеркиваем, будете один снимать, Эйзенштейн. Что снимаете?

– Пока еще готовимся к съемкам. Про Александра Невского.

– Это кто же вам разрешил кино снимать про классового врага? Ведь Невский был царь, если я не ошибаюсь?

– Личное распоряжение Сталина.

– Сталина? Ну, это мы разберемся! Идите.

Так, прочесав всех приглашенных, Семен Семенович, довольный собой, встал, прошелся туда-сюда, похрустел суставами пальцев, основательно, по каждому отдельно пальцу отстрелялся, и наконец обратился к Ромму:

– Ну а вы, Ромм, что сейчас снимаете?

– «Пиковую даму».

– Зачем?

– Ставлю. Сценарий давно одобрен. Так что, короче говоря, делаю «Пиковую даму».

– «Три карты, три карты, три карты»? Зачем?

– Я не оперу ставлю, я повесть Пушкина ставлю.

– Все равно не надо. Как это вы? После «Ленина в Октябре» – «три карты, три карты, три карты»? С ума сошли? Я не позволю вам идти на снижение. Ишь ты! Мы линию проводим. А надо эту линию разъяснять, понятно? Линия будет на современную тематику. Все, что не современная тематика, отменяем. Вот тут товарищ Пудовкин «Анну Каренину» собирался снимать, отменяем. Товарищ Ромм «Пиковую даму», отменяем. Товарищ Юренев там «Розовое и голубое», отменяем. Потом, «Суворова» тоже отменяем. «Золотой запас» тут – отменяем. Вот линия. Понятно? Вам будет новое поручение, подобное «Ленину в Октябре». Вы довольны должны быть, счастливы. Деньги у вас есть? Есть. Слава есть? Есть, есть. Я сам в газетах читал. Вот. Картину сделали хорошую? Хорошую. А тут – «три карты, три карты, три карты».

И Дукельский принялся проводить линию, наводить порядок и дисциплину. Мало того, что многие картины он запретил, пусть бы их остановили, а потом, после его ухода из кино, можно будет доснять, так нет же, он не просто запрещал, но приказывал запрещенные фильмы смывать. Бедного Шумяцкого теперь вспоминали с теплом: что имеем, не ценим… Идиотизм Дукельского продолжался, велено было прошнуровывать режиссерские сценарии, припечатывать их сургучной печатью, чтобы режиссеры не имели возможности менять тексты. И на сценарии писать, сколько прошнурованных и пронумерованных страниц, какие внесены правки.

Ромм взлетел на вершину киноолимпа, за «Ленина в Октябре» получил орден Ленина, Сталину понравилось, как он вставил в свою картину его образ в исполнении Семена Гольдштаба, и Михаил Ильич осмелился выступить против Дукельского, написал статью в «Комсомолку», а трусоватые издатели отправили ее на рассмотрение к самому Сталину. Сталин посмеялся и отдал Дукельскому для ознакомления: но чтобы ни один волос не слетел! Тот мгновенно вызвал Ромма к себе:

– Товарищ Ромм, вы нормальный?

– Вполне нормальный, Семен Семенович.

– Как же такое про меня написали? И унтер Пришибеев, и Держиморда. Это из Гоголя?

– Держиморда из «Ревизора», а Пришибеев из Чехова. Унтер, который все пытался особыми методами порядок наводить.

– А это? «Либо вредитель, либо идиот». Вы что, психованный?

– Нет. Малость нервный, но психическими расстройствами не страдаю.

– Послушайте, Ромм с двумя «мэ», сколько лет вами руководил этот котеночек Шумяцкий?

– Не больше десяти, кажется.

– А я двадцать просижу, двадцать, понимаете?! Двадцать лет. Вам сейчас сколько?

– Тридцать семь.

– А будет, значит, пятьдесят семь, когда я уйду от вас. Жизнь-то уж пройдет. А? Не слышу ответа.

– Пройдет.

Он встал, подошел, правую руку положил Ромму на плечо, а левой стал чесать себе под лопаткой.

– Будете вместе со мной линию проводить, пойдете вверх, как поется: «Все выше, и выше, и выше». Не будете проводить, пойдете вниз, вниз пойдете, понятно? Вот так. А просижу я двадцать лет. – Дукельский вернулся к своему столу. – Вы в отпуске давно были? Когда отдыхали?

– Я уж и не помню когда.

– Отдыхать надо, нервы лечить. Раз они у вас...

Вызвал своего управделами и приказал отправить Ромма в Сочи, поселить в гостиницу «Ривьера» на два месяца с женой и дочкой. И Ромм поехал отдыхать – два месяца за казенный счет – и всем друзьям советовал написать Сталину против Дукельского, чтобы и им такое счастье выпало. Разумеется, никто его советами не воспользовался.

Сталин, конечно, видел, что новый руководитель киноотрасли и впрямь идиот, унтер Пришибеев и Держиморда в одном лице, но этот, во всяком случае, не станет воровать и жульничать, встряхнет киношную шатию-братию, да и можно его будет еще куда-нибудь перебросить.

– Хокусай, конечно, давно умер, – ответил Дукельский на сердитый вопрос Сталина. – Я к тому, какой наглец этот Шумяцкий, лепил всякую чушь на допросах.

– Ладно. Главное, он сознался в своих махинациях?

– Полностью разоблачен и сознался.

– Так и не тяните с ним больше, отправляйте в лагерь.

– В лагерь уже не получится.

– То есть как?

– Этот котеночек уже расстрелян.

– Что?! – Сталин в ярости вскочил, выронив трубку. Семен Семенович мгновенно ее поднял, подал Хозяину, стал оправдываться:

– Так ведь размеры хищений, товарищ народный комиссар, размеры хищений. Решением тройки невозможно было смягчить приговор.

Сталин сердито уселся обратно в свое жесткое кресло, вздохнул и печально произнес:

– Жаль. Забавный был. На Чарли Чаплина похож. Пока не растолстел. А растолстел, когда жить стал чересчур в масле. Размеры хищений, говорите? Когда расстреляли?

– Десять дней назад. Ему, кстати, оказали честь, казнили с целой плеядой высокопоставленных врагов народа. Включая Крыленко. А также бывшего коменданта Кремля Ткалуна. И Рудзутака.

– М-да... Жаль... Ну, что будете сегодня показывать?

– «Медведь». По водевилю Чехова. Дипломная работа молодого режиссера Анненского, курс Эйзенштейна. Говорят, смешно. Хотя я, признаться, ничего смешного не вижу. Пустяшное кино. Надо бы этому котеночку сразу же хвостик прищемить, а то вырастет пакостник.

И Сталин принялся смотреть экранизацию Чехова. Поначалу он с грустью вспоминал Шумяцкого, смешно тот однажды обмолвился: «Как заверещал великий Ленин», да и вообще, сколько приятных минут в этом кинозале связано с Захарычем. Но постепенно картина стала его затягивать, любимец Жаров блистательно играл вздорного помещика Смирнова, а уж когда он приехал к помещице Поповой, вдовушке с ямочками на щеках в исполнении Ольги Андровской, началась такая кутерьма, что с середины просмотра главный зритель только и делал, что утирал слезы от смеха, забыл и про трубку, и про вино, стоящее перед ним на столике, и про бедолагу Шумяцкого. Досмотрев до конца, сердито буркнул:

– А вы говорите, не смешное. У вас чувство юмора, товарищ Дукельский, как у самовара. И пожалуйста, не щелкайте так фалангами пальцев, это раздражает. Как, вы говорите, зовут этого дебютанта?

– Исидор Анненский.

– Никаких хвостиков ему прищемлять ни в коем случае. Явный талант, далеко пойдет. Что хочет дальше снимать?

– Опять Чехова. «Человека в футляре».

– Отлично. Он хорошо ухватил природу чеховского юмора. Никаких препятствий не чинить ему! А если и впредь будете хрустеть пальцами, я прикажу их вам отрубить.

Семен Семенович продолжал перекраивать и перестраивать отрасль, всюду, где только мог, увольнял кадры Шумяцкого и ставил своих, проверенных, из органов. Начальником управления художественного кино стал чекист Курьянов. Начальником документального кино – чекист Пупков, много лет наводивший ужас на раскулаченных в Западной Сибири. «Союзинторгкино» возглавил недавний помощник начальника секретно-оперативного отдела охраны ГУЛАГа Линов-Манькович. Своим заместителем Дукельский назначил оперативника Лаврова. И так далее. Советское кино сделалось всецело госбезопасным.

Реформы отрасли удивляли своим идиотизмом. Дукельский выпустил приказ, чтобы режиссеры не имели права работать над сценариями вместе со сценаристами, а на возмущенную петицию режиссеров и сценаристов ответил в своей манере: «Гарантией появления сценариев является выделение сценарных отделов в самостоятельные организмы, не зависящие от производства».

Другая дурь – постановление о новом виде оплаты труда работников кино. Отныне вознаграждение зависело не от успеха и не от кассовых сборов, а от решений самого Дукельского, сколько кому заплатить: кому пять тысяч, кому пятьдесят. Но зато кинематографисты стали получать ежемесячную зарплату в зависимости от своей категории: режиссеры – от полутора до двух тысяч, операторы – от тысячи до полутора и так далее, если человек – кадровый сотрудник какой-нибудь киностудии.

Справедливости ради, надо сказать, не все инициативы Дукельского были глупостью. При нем спроектировали и стали строить новое здание ВГИКа, а в сорока километрах от Москвы, в Белых Столбах, началось строительство всесоюзного фильмохранилища – «Госфильмофонда».

Но, убирая кадры, оставшиеся после Шумяцкого, Семен Семенович требовал всех, кого смещали с должности, подвергать аресту и допросам, в какой мере они участвовали в злодеяниях Бориса Захаровича, чье тело упокоилось в огромной братской могиле на Бутовском полигоне неподалеку от совхоза «Коммунарка». И он добивался ареста многих людей.

Не хрустеть пальцами в присутствии Сталина Дукельский научился, но чем дольше он оставался на посту руководителя советского кино, тем больше не нравился главному зрителю. Как и многие кинематографисты, Сталин с грустью теперь вспоминал Шумяцкого, вернуть бы его, да поздно!

Порой ему уже стало казаться, что Ежов и Дукельский принюхиваются и к ближнему кругу, кого бы еще арестовать – Микояна, Кагановича, Калинина, Молотова, Ворошилова? В развернутой кампании Большого террора Ежов, не стесненный Сталиным, шагал все дальше, пора его останавливать, не то в один прекрасный день он лично явится на Ближнюю дачу:

– Гражданин Сталин, вы арестованы, собирайтесь!

И в лубянской тюрьме Нутрянке вышибут из подозреваемого гражданина Сталина показания, что он готовил покушение на самого товарища Ежова, являясь шпионом германской, испанской, британской и филиппинской разведок. А потом поставят на краю длинного рва на Бутовском полигоне и пустят пулю в затылок. Ему и всем из ближнего круга. А приводить приговоры в исполнение станет этот котеночек – Семен Дукельский.

Любимое словечко Семена Семеновича вошло в обиход:

– Товарищ Поскребышев, позвоните этому котеночку.

– Ну, где там этот котеночек?

– Передайте гневную бумагу этому котеночку, пускай сам разбирается, почему деятели кино его так возненавидели.

И даже дети, Василий и Сетанка, после нескольких сеансов в Кремлевском кинотеатре, познакомившись с Дукельским, тоже стали его так называть:

– Когда нам этот котеночек новое кино привезет?

И все с удовольствием стали смотреть чаплинскую смешнятину, в которой Васе больше всего нравилось, как Чаплин гаечным ключом хотел отвинтить пуговицы у прохожей тетки, отцу – как он неожиданно, сам того не желая, влился в демонстрацию рабочего класса и стал ее лидером с красным флагом, а Сетанке – как он привел девушку в ночной магазин и как они потом некоторое время жили в заброшенной хижине. Ей страшно хотелось тоже так поселиться с возлюбленным, только, конечно, не с чаплинским смешным и нелепым бродягой.

Покуда смотрели, Вася несколько раз поглядывал на Дукельского и однажды толкнул сестру и громко произнес:

– Глянь-ка, а этот котеночек вообще не смеется!

На что отец гневно шикнул:

– Товарищ Всталин, нельзя ли потише?

А когда сеанс окончился, он отвел детей в сторонку и грозно произнес:

– Если вы еще вздумаете вмешиваться в разговоры взрослых, я запрещу вам приходить сюда. Понятно?

– Лично я уже взрослый! – взбеленился Вася. – Мне уже семнадцать. И я – Сталин!

– Ты? – еще больше рассвирепел отец. – Ты Сталин? Даже я еще не Сталин!

– Это как это? – опешил Вася.

– Вон Сталин, – кивнул отец в сторону недавно появившейся в Зимнем саду собственной белоснежной статуи, почти в полный рост. – На трибуне Сталин. В умах людей Сталин. В сердцах людей Сталин. А я... Короче, если ты, паршивец, в летной школе будешь так же плохо учиться, как в школе, не дам тебе носить фамилию Сталина, будешь Троечкин.

И Свету с Васей отправили вон, а отец еще остался праздновать со своим ближним кругом успехи отечественного кинематографа. А заодно и американского. Впрочем, Чаплина главный зритель давно уже считал тайным агентом советского кино.

После встречи Нового года в Кремлевском кинотеатре всем ближним кругом – Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Микоян, Каганович, Жданов, Берия – смотрели вторую часть «Петра», она оказалась еще лучше, чем первая. Главный зритель смотрел внимательно, порой с восторгом: хорошая, качественная работа.

Летом 1935 года режиссер Петров начал первые съемки этой монументальной картины. Еще при Шумяцком. Борис Захарович всю душу вложил в опеку над созданием ленты. Через два года после начала съемок он с гордостью показывал первую серию, и Сталин не просто смотрел, а впитывал в себя каждый кадр, восхищался игрой двух Николаев – Симонова в роли могущественного государя и Черкасова в роли его слабовольного сына, Жарова в роли Меншикова и Тарасовой в роли Екатерины. Сценарий вместе с режиссером написал красный граф Алексей Толстой, еще в начале двадцатых вернувшийся из белой эмиграции.

Главный зритель сразу проникся сочувствием к героям, а именно это он считал важнейшим критерием искусства. Он сопереживал Петру после поражения от шведов, радовался за него, что тот умеет держать удар: в ножки надо шведам поклониться за урок – и благодаря такому оптимизму побеждает в следующей битве. Он влюбился в парочку Петр – Меншиков, каждое появление артиста Жарова на экране встречал улыбкой; Меншиков напоминал ему Ворошилова, заменившего теперь Кирова в должности главного друга-приятеля.

Сейчас смотрели не только вторую, но сразу обе серии, и Сталин с удовольствием заново пересматривал первую. Когда Петр работал в кузнице, вновь подумал, что надо и ему уделять время сапожному делу. Когда Петр огромными ножницами откромсал боярину бородищу, главный зритель от души смеялся. Когда царь, проверяя сукно, рванул мундир первого попавшегося солдата и ткань хряпнула, в тот же миг оборвалась пленка, и пришлось ждать возобновления показа. На протяжении всего фильма потом каждые десять минут что-то ломалось.

– При Шумяцком поломки случались, а теперь вообще сплошные остановки! – проворчал Хозяин. – Как фамилия механика? Неумехин? Безруков?

– Биндюлевич, – ответил Дукельский.

– Вот этому Биндюлевичу навалять биндюлей.

– Исполним.

– Только не арестовывать и не расстреливать! А то знаю я вас. Лично проверю продолжение жизнедеятельности Биндюлевича.

Когда пошла скорбная тема с сыном Алексеем, Сталин спросил:

– А у кого это я читал про то, что Ефросинья была нарочно приставлена к сыну Петра в качестве агента? Меншиковым.

– Наверное, у Устрялова, – предположил Ворошилов.

– Кажется, да, – раскуривая трубку, согласился главный зритель. – Устрялов-то жив еще хотя бы?

– Увы, нет, – ответил Дукельский. – Расстрелян осенью тридцать седьмого.

– Семен Семеныч! Да что же такое! Про кого ни спроси, все у вас уже расстреляны.

– Но, насколько я помню, ошибочка вышла с Устряловым, и его через несколько дней после расстрела реабилитировали, – оправдывался этот котеночек.

– А ему, конечно, от этого легче! Безобразие! Ошибочка у них вышла! Устрялов в двадцатые годы скольких людей из эмиграшки к нам перетащил. Того же Алексея Толстого.

В другом месте Сталину страшно понравилось высказывание Петра про подлую обыкновенность.

– Как точно! Все люди должны жить, чтобы бороться с подлой обыкновенностью. А ведь царь Петр, товарищи, был первый коммунист в истории России.

Он от души смеялся, когда Меншиков схватил лоток с пирогами и стал ими торговать. А на последней минуте Иосиф Виссарионович не выдержал и прослезился, когда император Петр произнес финальные слова:

– В сей счастливый день окончания войны Сенат даровал мне звание отца Отечества. Суров я был с вами, дети мои, ибо не для себя был суров, но дорога мне была Россия.

– Товарищи, – сказал главный зритель, когда в зале зажегся свет, – сегодня мы можем с уверенностью говорить, что имеем не просто хорошую фильму, но эта фильма есть не что иное, как наша первая историческая киноэпопея!

Вскоре в Кремлевском кинотеатре смотрели первый антифашистский фильм «Семья Оппенгейм» Григория Рошаля по роману Лиона Фейхтвангера, а в середине января Дукельский представил картину Ромма «Ленин в 1918 году», откровенный манифест репрессий. К Ленину приходит Горький с просьбой смягчить террор, на что Владимир Ильич горячо возражает: мол, не время гладить по головкам, а надо по этим головкам бить беспощадно, нельзя быть добренькими, иначе враг сожрет нас.

И эта линия шла через весь фильм. В середине эсеры, опираясь на поддержку Троцкого, Каменева, Зиновьева и Бухарина, затевают свержение власти большевиков и собираются вместо Ленина поставить Бухарина, и тот показан в картине как откровенный враг и предатель. Именно он помогает совершить покушение на вождя мирового пролетариата, Фанни Каплан стреляет в Ленина на заводе Михельсона, а обманутая Бухариным охрана отправлена им на другой завод.

Вот уж почти год, как ретивый Бухарчик с пулей в затылке лег в один из рвов Бутовского полигона в Коммунарке, а его продолжают убивать, теперь с помощью кино. И актер играет какого-то гнуснейшего, а Коля все-таки отличался особым обаянием, и все его любили.

– Бухарина из фильмы убрать, – приказал главный зритель строжайшим тоном. – Это подло. Да и на место Ленина он не метил. Не надо ни Троцкого, ни Каменева, ни Бухарина, ни Зиновьева. Мятеж эсеров планировали только эсеры, зачем же подверстывать к ним этих людей, которые и так уже в земле сырой!

– Но...

– Никаких но! – И Сталин гневно топнул ногой. – Перемонтировать! И не надо, чтобы Свердлова играл его младший брат. Подыщите актера похожего. После выстрела Каплан надо устранить неподвижность толпы, люди на заводе Михельсона готовы были разорвать ее в клочья, надо это показать. Этот артист Геловани уже в который раз меня играет?

– Хм... – задумался Дукельский. – «Человек с ружьем», «Выборгская сторона»...

– И в «Великом зареве», – подсказал Берия.

– Вот видите, Семен Семенович, товарищ Берия помнит, а вы нет. Пусть он и впредь меня играет, только в других фильмах пусть не будет такой прилизанный, как будто я каждый день по парикмахерским шастал.

– Учтем.

– И музыка никуда не годится, – продолжал разнос главный зритель. – Кто автор?

– Кажется, тот же, что и в «Ленине в Октябре».

Накануне вечером Сталин в Большом театре слушал вагнеровскую «Валькирию» и как-то особо прочувствовал начало третьего действия.

– Покажите ему «Триумф воли», – указал он Дукельскому, – там композитор хорошо обработал Вагнера. Пусть этот, которого вы даже фамилию не удосужились узнать, тоже с Вагнером поработает. Ромма подключите, пусть тоже подумает о музыке.

На очередном траурном заседании по поводу годовщины смерти Ленина Дукельский сидел в Большом театре рядом с Ежовым и что-то горячо с ним обсуждал, а через четыре дня записался на прием к Хозяину и подал ему записку, но Сталин решал неотложные дела с Молотовым и Ждановым и про записку Семена Семеновича вспомнил только через пару дней. Прочитав, пришел в сильное негодование и первого февраля пригласил к себе в кабинет председателя Комитета по делам кинематографии, нового наркома внутренних дел Берию, председателя Совнаркома Молотова и председателя Верховного Совета РСФСР Жданова. Рассадил всех вокруг своего письменного стола, так что Дукельский получился прямо под фотографией Ленина, читающего «Правду».

– Товарищи, – обратился Сталин к присутствующим, – я собрал вас, чтобы обсудить один очень характерный и важный документ, предложенный мне для рассмотрения товарищем Дукельским. Мне очень важно знать ваше мнение. Жаль, что товарищ Ворошилов в важной командировке. Итак, товарищ Дукельский предложил проскрипционный список деятелей советского кинематографа, которых, согласно его мнению, необходимо подвергнуть аресту и разбирательству.

– Интересно! – вскинул бровь Молотов.

– Чрезвычайно интересно, – согласился Сталин. – Список в алфавитном порядке составлен из трех тысяч двадцати двух фамилий, но я не стану разбирать каждую фамилию, остановлюсь только на самых известных. Итак, начнем. Абрикосов Андрей Львович – социально враждебный элемент, скрывающий свое происхождение, правнук шоколадного короля России. Какое мнение, товарищи?

– Пэ-превосходный актер! – воскликнул Молотов. – Гришка в «Тихом Доне», Гаврила Алексич в «Александре Невском». И на театральной сцене блещет в театре Вахтангова. А то, что его прадед был богач, так он никогда этого не скрывал. К тому же Абрикосовы были редчайшие благотворители. Я против.

– Кто еще против? – спросил Сталин. Все, кроме Дукельского, подняли руки. – Вычеркиваем. Следующий: Александров Григорий Васильевич...

– Это уже смешно! – фыркнул Жданов.

– Настоящая фамилия Мормоненко, сын владельца богатых гостиниц в Екатеринбурге, социально враждебный элемент, – продолжил Сталин и тоже улыбнулся. – Это про нашего автора лучших кинокомедий «Веселые ребята», «Цирк» и «Волга-Волга»! Может, Семен Семенович дальше сам станет нам снимать кинокомедии?

– Глядя на ваши улыбки, я не вижу ничего смешного, – огрызнулся Дукельский. – Враг не дремлет и не сдается.

– Считаю, мы все против! – возмутился Молотов. – Кто там следующий?

– Предлагаю дальше голосовать только в том случае, если товарищи поддержат предложение Дукельского, – сказал Сталин, а Молотов, Берия и Жданов согласились. – Следующий опять социально враждебный элемент, Васильев Георгий Васильевич, происходит из дворян, отец – статский советник. Зато сын снял «Чапаева», которого я смотрел уже раз пятьдесят. И второй из братьев Васильевых, Сергей Дмитриевич, присутствует в списке по тем же показателям, и отец его тоже статский советник.

– Проехали, следующий, – махнул рукой Молотов.

– Герасимов Сергей Аполлинарьевич, внук мценского уездного исправника, черносотенца. Но этот внук снял «Семеро смелых», а в прошлом году – «Комсомольск».

– Дальше, товарищ Сталин, – промолвил Жданов.

– Довженко Александр Петрович, украинский националист, доброволец армии Украинской народной республики, принадлежал к куреню черных гайдамаков, штурмовал киевский завод «Арсенал», который защищали большевики. Отдадим Довженко на растерзание?

– Этого, конечно, можно было бы, – задумался Берия. – Но политически неграмотно, Украина забурлит.

– В том-то и дело, – кивнул Сталин. – Я бы тоже согласился, но нельзя.

– Да этого котеночка давно пора было прикончить! – возмутился Дукельский.

– Нет, неотдадим, тем более что он «Щорса» заканчивает, – сказал Иосиф Виссарионович. – Посмотрим сначала, что за Щорс у него получился. Следующий – Донской Марк Семенович, десять месяцев служил в Белой армии.

– Чушь собачья! – воскликнул Берия. – Я нарочно проверял этого одесского еврейчика, не в Белой он армии служил, а десять месяцев провел в плену у белых. Он чист.

– Иванов Александр Гаврилович, – продолжал Сталин. – Перешел на сторону красных от белых. Ну, так ведь перешел! А недавно снял неплохую фильму «На границе». Я против. Все против? Ну, вас-то, Семен Семенович, я не спрашиваю, список-то ваш, а не какого-нибудь Биндюлевича. Читаю дальше. Козинцев Григорий Михайлович, закоренелый троцкист, затаившийся враг, потенциальный заговорщик. А мы-то собирались ему орден за трилогию о Максиме!

– Глупость несусветная! Козинцев – тэ-троцкист! – возмутился Молотов.

– Напрасно вы иронизируете, Вячеслав Михайлович, вы еще не знаете этого котеночка! – возразил Дукельский.

А Сталин продолжал по списку:

– Макарова Тамара Федоровна, скрывает свое социально чуждое происхождение из петербургской аристократии.

– Всего лишь дочь офицера царской армии, – произнес Берия.

– Всего лишь! – фыркнул Дукельский. – Я, товарищи, что-то не понимаю вашего халатного отношения. Ведь налицо! Налицо! Вы что же, намерены потворствовать? Врагам?!

Мало-помалу Сталин подбирался к фамилии, особенно для него дорогой, ведь на некоторое время он влюбился в эту женщину, и лишь «Волга-Волга» сильно отрезвила его, когда в первых же кадрах Орлова долго целовалась на экране со счетоводом Трубышкиным в исполнении начинающего актера Тутышкина. Хорош бы он был, женившись на актрисе, и весь мир смотрел бы, как жену Сталина взасос целует другой! И как самому Александрову не противно? Да и вообще, письмоносица Стрелка, которую играла Любовь Петровна в «Волге-Волге», не очень понравилась главному зрителю, уж слишком часто делала глупое лицо и таращила глаза, а в женщине ему больше по душе благородство, умение подать свою красоту, осанка, ум. Хотя в целом картина ему понравилась, и он часто цитировал разные крылатые фразы Бывалова.

– Орлова Любовь Петровна, – огласил он следующее имя из списка Дукельского.

– Кошмар! – фыркнул Берия.

– На Орлову длиннейший список провинностей, – продолжал Сталин. – По отцу и матери из старинных дворянских родов, урожденная аристократка, состояла в браке с врагом народа Берзиным, в гражданском браке с австрийским импресарио и шпионом, безусловно завербована им и работает на иностранную разведку. И еще много чего про Любовь Петровну. Так что давайте товарища Дукельского поддержим и расстреляем народную любимицу прямо на Красной площади.

– Дукельский, кто вам вообще дал право подавать такую записку в обход меня, наркома внутренних дел! – возмутился Берия. – Это вы с Ежовым спелись? Так ему недолго разгуливать на свободе.

– Не дадим Орлову в обиду! – стукнул кулаком по столу Молотов.

– Не дадим! – поддержал Жданов.

– Вот видите, Семен Семенович, – сказал Сталин, глядя в глаза Дукельского, источающие какой-то блаженный свет: мол, ну-ну, попомните еще мои предостережения!

Дальше в списке числились троцкисты Ромм и Рошаль, Тиссэ и Трауберг, актеры Толубеев и Федорова.

– Даже на Александра Невского и Максима замахнулся наш председатель кино! На актеров Черкасова и Чиркова, – уже со смехом продолжал Иосиф Виссарионович. – Да что там, на самого Ленина, то бишь на артиста Штрауха, который сыграл Ильича в «Выборгской стороне» и в «Человеке с ружьем». И, наконец, на нашего всемирно известного гения Эйзенштейна. Этот, конечно же, завербован американской разведкой и выполняет ее прямые указания. Арестовываем Эйзенштейна?

– Еще чего!

– Уж лучше Дукельского!

– Мы против!

– Ладно, я бы тоже не стал дразнить мировую кинообщественность. К тому же для Сергея Михайловича уже приготовлен орден Ленина за фильму «Александр Невский». Следующий, тоже на букву «Э» – Экк Николай Владимирович. Тут уж с начальником нашей киноотрасли трудно поспорить. На самом деле Экк при рождении носил иные имя, отчество и фамилию – Юрий Витальевич Ивакин. А поменял их потому, что служил офицером в Белой армии. Пожалуй, этого Экка и стоит расстрелять. Как вы считаете, товарищи?

– Ни в коем случае! – решительно возразил Молотов. – Да вы что! Экк – создатель первой советской звуковой ленты «Путевка в жизнь» и первой цветной «Соловей-соловушко».

– А сейчас заканчивает вторую цветную фильму «Сорочинская ярмарка» по Гоголю, – добавил Сталин. – Но ведь скрывал, что был белогвардейцем. За это стоит расстрелять. А потом нас спросят: «Покажите человека, снявшего ваши первые звуковые и цветные фильмы». А мы в ответ: «Да мы ему пулю в затылок, и каюк!» Так, что ли, товарищ Дукельский? А Юткевича, снявшего «Человека с ружьем», которого даже капризная Крупская одобрила, вы за что хотите арестовать? За то, что он при живой жене имеет ребенка на стороне? Ну уж рассмешили так рассмешили!

– Человек, предавший свою семью, потенциальный предатель Родины! – отозвался Дукельский.

– Не морочьте нам голову! – прошипел Берия так страшно, что из серых глаз Семена Семеновича даже вдруг исчезла ирония.

– Итак, товарищи, мы выносим вердикт?

– Список Дукельского отклонить! – твердо произнес Молотов.

– Вячеслав Михайлович, подумайте. И одумайтесь, – сказал председатель кино. – Потакая врагам народа...

– Да у вас весь народ может оказаться врагом народа! – стукнул кулаком Сталин. – Наломали дров со своим Ежовым, волосы дыбом встают, как начинаешь знакомиться с делами!

– Товарищ Сталин, – прошипел Дукельский, – вы сами подписывали списки... Товарищ Ежов проводил жесткую политику под вашим чутким руководством.

– Под моим жутким руководством! – поправил его Хозяин. – Перегнули палку. Идите, товарищ Дукельский, ваш список мы отклоняем, он останется у меня.

В тот же день Президиум Верховного Совета СССР издал указ о награждении «Мосфильма» орденом Ленина и награждении орденами полутора сотен кинематографистов, участвовавших в создании фильмов «Александр Невский», «Детство Горького», «В людях», «Волга-Волга», «Волочаевские дни», «Чапаев», «Человек с ружьем», трилогии о Максиме и исторической эпопеи «Петр Первый», причем Эйзенштейна, Иванова, Черкасова, Александрова и Орловой – орденом Ленина, остальных – орденом Трудового Красного Знамени.

В середине февраля в Кремле состоялось награждение. Дукельский тоже сидел в величественном сахарном Георгиевском зале, и Сталин видел, как он неодобрительно покачивает головой, мол, погодите, еще увидите, что собой представляют все эти котеночки.

Предложенные Сталиным поправки в фильм «Ленин в 1918 году» были внесены, а вскоре и Довженко доложил об окончании «Щорса». Свежую ленту смотрели в Зимнем саду всем ближним кругом.

Перед просмотром Хозяин поинтересовался у Дукельского:

– Кстати, что там с этим Дубовым?

– Благополучно расстрелян еще летом прошлого года, – отрапортовал Семен Семенович таким тоном, будто речь шла не о казни человека, а о его награждении именными часами.

Дело темное: считалось, что герой Гражданской войны на Украине Николай Александрович Щорс погиб в бою от попавшей ему в лицо пули петлюровского пулеметчика, а стоявший рядом заместитель Щорса Иван Дубовой пытался забинтовать голову смертельно раненного командира. Когда Довженко приступил к съемкам картины, Дубового приставили к нему в качестве консультанта, но в один ужасный день Ивана Наумовича арестовали прямо на съемочной площадке. Вскоре Довженко получил разъяснение: Дубовой оказался непосредственным убийцей Щорса. И режиссера хватил инфаркт. Долго лежал в больнице, прежде чем вернулся к работе. Дубового же окончательно признали виновным после эксгумации тела Щорса – пулевое отверстие обнаружилось в затылке, а стало быть, прежние показания Дубового, что пуля попала в лицо, оказались ложными. Нашлись свидетели, утверждавшие, что Дубовой мечтал занять должность командира вместо Щорса. Ивана Наумовича объявили убийцей и расстреляли.

Сталин смотрел картину предвзято. Он откровенно не любил Довженко и вообще всех украинских самостийников, считая, что Украина никак не должна быть вне России, и не веря в возможность украинской государственности.

Работу Александр Петрович сделал добросовестно, без каких-либо предполагаемых выкрутасов, вполне реалистично. Но уж очень с экрана орали кто только мог: визжали короткошеие бочкообразные бабенки, вопили поляки, рвали глотку сподвижники Щорса, в особенности батька Боженко, да и сам Щорс то и дело срывался на крик. Когда польский генерал зажал уши, главный зритель невольно повторил его движение.

В одном месте Щорс пишет письмо жене, и Сталин поинтересовался:

– А почему самой жены нет в фильме?

– Вот уж не надо бы ее! – засмеялся Ворошилов. – Эту Фруму Ефимовну я повидал. – Клименту Ефремовичу можно было верить, ведь во времена геройских подвигов Щорса он командовал Украинским внутренним фронтом, был наркомом внутренних дел Украины. – Та еще дурында. Долговязая, мужеподобная, что он только в ней нашел! Выступала за «Долой стыд!». Находясь вне помещений, спокойно могла справить при тебе и малую, и даже большую нужду.

– Да ты что! – удивился Сталин.

Картина шла больше двух часов, и под конец он уже изнывал:

– Ну и затянул Довженко! Когда же это все кончится!

И, когда кончилось, произнес:

– Второго «Чапаева» не получилось. Эту тягомотину я и два раза смотреть не стану, не то что пятьдесят. И почему-то никого не жалко. Вот когда в «Человеке с ружьем» погибает Евтушенко, мне его жалко до слез, а тут даже батьку Боженко не жалко, хотя режиссер пытается внушить к нему сочувствие, изо всех сил пыжится.

– А в прокат? – спросил Дукельский.

– В прокат пускай, или, как они говорят: нехай.

– Что сообщить Довженко?

– Так и сообщите, как я сейчас сказал.

– А вдруг его снова тогда инфаркт стукнет?

– Да и Щорс с ним!

В марте на очередном съезде партии Сталин в отчетном докладе говорил и о достижениях в кино, о новых замечательных фильмах, о строительстве ВГИКа, о масштабном расширении сети кинотеатров и киноустановок. Дукельского уже считали списанной фигурой, и тем неожиданнее оказались похвалы в его адрес из уст руководителя государства:

– В кинематографической отрасли за последний год наведен полный порядок, отрасль на подъеме. Нам ни к чему гнаться за Голливудом в количестве картин. У них там на тысячу лент одна хорошая, а остальные сплошная пошлость. Мы их победим не количеством, а качеством. А для этого нам не нужен гигантский Киногород, наши киностудии вполне могут справиться. Президиум Верховного Совета издал указ о награждении председателя Комитета по делам кинематографии Дукельского Семена Семеновича орденом Ленина.

Но во время просмотра фильмов «Ленин в 1918 году» и «Щорс», устроенного для делегатов съезда партии в «Ударнике», Иосиф Виссарионович охотно позубоскалил в адрес Семена Семеновича с Роммом, отвел режиссера в сторонку и сказал:

– Хорошая у вас фильма получилась, и спасибо, что все мои замечания учли. А то я боялся, что Дукельский как-нибудь превратно их передаст.

– Он их мне очень смешно передал, товарищ Сталин, – засмеялся Ромм, счастливый, обласканный.

– Ну-ка, ну-ка, – стал его подзадоривать главный зритель. – Расскажите, у вас удивительно точно получается изобразить Дукельского.

– Да что там Дукельского, товарищ Сталин, если я в Госкиношколе, учась в мастерской у Кулешова, даже императрицу Александру Федоровну весьма комично изображал.

И Ромм стал рассказывать, как этот котеночек вызвал его и композитора Анатолия Александрова к себе, подвел их к роялю: «Вы композитор?» – «Да, я композитор». – «Так, композитор, Александров. Так. Но не тот». – «Как – не тот?» – «Не хор». – «Нет, не хор». – «Так, скажите мне, товарищ композитор не хор, когда было освобождено Приморье нашими доблестными советскими войсками?» – «В двадцать втором году». – «Да, в двадцать втором году. А Ленин у вас в каком году?» – «Какой Ленин?» – «К которому музыку вы писали». – «В восемнадцатом». – «Почему же вы песню эту вставили?» – «Куда?» – «В увертюру». – «А там нету этой песни». – «Играйте». – «Кого?» – «Увертюру». Александров стал играть. Дукельский пальцем тычет: «Во!» – «Что?» – «Так песня – “По долинам и по взгорьям”». – «Да нет ее тут». – «Как же нет, я ж слышу». – «Да нет ее, Семен Семенович». – «Так. А почему у вас белые отступают под польку?» – «Как – под польку?» – «А красные наступают под марш. Полька». – «Да не полька это». – «Ну, вальс». – «Но, простите, полька на два счета, вальс на три счета. А это на четыре счета». – «Играйте. Вот видите, это вальс». – «Да марш это!» – «Вы консерваторию окончили?» – «Я вообще-то профессор консерватории». – «Ну, это да, это бывает. А? Окончили?» – «Окончил, с золотой медалью». – «Так. Окончили консерваторию... Профессор... Так. Кто Вагнера написал, знаете?» – «Вагнер». – «Я сам знаю, что Вагнер, а про полет валькирий?» – «Вагнер». – «Вагнер. Да, Вагнер. Ну-ка, сыграйте». – «Чего?» – «Как валькирии летят, вот когда эти девицы по воздуху летят, вот это сыграйте». Александров играет. «Во!» – говорит Дукельский. «Что – во?» – «Товарищ Сталин сказал, что вот эту музыку надо писать к этой картине». – «Так она же написана!» – «А вы еще раз ее напишите». – «Ну как же я могу ее еще раз написать? Она же написана». – «Не можете? Второй раз не можете?» – «Да нет, Семен Семенович, второй раз, простите, не могу». – «Ага, второй раз не можете. Ну что ж. Так вы профессор?» – «Да». – «Ну, вы свободны. Товарищ режиссер, пройдите ко мне в кабинет». Ромм прошел к нему. «Этот котеночек не годится. Тоже мне, композитор! Профессор. Понимаете, он украсть не может, ну и написать, как этот, как Вагнер, не может. А надо, чтобы было как Вагнер. У нас есть такие, чтобы могли написать, как Вагнер?» – «Таких, пожалуй, нету. Как Вагнер, таких нету». – «Тогда возьмите такого, который может украсть. Украсть, понимаете, и так сделать, чтобы вроде было как Вагнер и не как Вагнер. Вот. И срок вам три дня. Это приказ». – «Чей?» – «Мой. Мой, мой, всегда мой. Всегда будет мой приказ, понимаете, мой. А выполнить надо. И можете никому не писать. Вот вы писали насчет “Дамы пик” жалобу вместе со всеми. Кому писали? Молотову, Сталину. А где жалоба? У меня. Вот, напишете – опять будет у меня. А почему, не скажу. Приказ мой, выполнить придется. Вот так. Берите, который украсть сможет. Понятно? Все, идите. Я вам снижаться не позволю. Вот вверх, все выше, выше и выше. И вы запомнили тот разговор, что я у вас, сколько я у вас сидеть буду, помните?» – «Помню». – «Двадцать лет». – «Помню!» – «Вот так. Все. Можете идти. Идти можете».

Ромм рассказывал, безукоризненно и очень смешно изображая Семена Семеновича, Сталин помирал со смеху, и, видя это, к ним подошли Ворошилов, Молотов и Берия, тоже стали смеяться. Подозвали к себе проходивших как бы невзначай мимо Орлову и Александрова, и те подключились к электричеству смеха.

– Вот про кого надо, чтобы Александров кинокомедию снял, – сказал Молотов, когда Ромм закончил рассказ.

– Редкостный болван, – согласился Сталин. – Вы, товарищи киноделы, еще не знаете, какую он нам зимой записку подал на ста страницах. Но вам о ней лучше и не знать. Спокойнее спать будете. Ну, ничего, скоро мы его сменим, я уже приглядел хорошего человечка. Так что, товарищ Александров, готовы снимать кинокартину «Этот котеночек»? Про Дукельского. Вот вам сюжет: Бывалова перевели руководить киноотраслью.

– Блестящая идея! – загорелся Александров.

– А вон, кстати, и сам Бывалов, – заметил Сталин Ильинского. Тот, подслеповато приглядываясь к компании, в которой узнал пока только Орлову и Александрова, стал приближаться:

– А, ребята, вот вы где. Батюшки, да с вами товарищ Ворошилов! Постойте, постойте, а это... Товарищ Сталин!

Заряженные от Ромма смехом, все снова разразились громким хохотом.

– Товарищ Сталин, очки где-то посеял, – оправдывался Игорь Владимирович. – Не сразу вас распознал.

– Ничего, товарищ Бывалов, вы бюрократ, я тоже бюрократ, мы, бюрократы, всегда поймем друг друга, – весело ответил Сталин. – Семь раз «Волгу-Волгу» смотрел. Все ваши реплики наизусть знаю. «Владея музыкальной культурой и лично зная Шульберта». Или: «Какое там может быть несчастье, ежели я здесь?» Водителю теперь говорю: «Алло! Гараж? Заложите кобылу!» А это вообще шедевр: «Заберите у товарищей брак и выдайте им новый». Ну, а когда приходится рассердиться, сразу вспоминается: «До смешного доходит! Просто хочется рвать и метать! Рвать и метать!»

И Сталин услышал, кивнул. Когда появилась певица Карла Доннер, Большаков отпустил реплику:

– Жалкая подделка под нашу Орлову.

Сталин повернулся и бросил ему улыбку. Когда Штраус и Карла едут по утреннему Венскому лесу и композитор, соединяя пастушеские рожки, пение птиц и стук копыт лошади, сочиняет вальс «Сказки Венского леса», Большаков восхитился:

– Изумительная сцена!

И Сталин вообще развернулся в его сторону:

– Что правда, то правда!

С этого эпизода главный зритель смотрел картину, затаив дыхание, Большакова раздражало пискливое пение Карлы Доннер, но тут он решил воздержаться от реплик, мало ли. Он видел, как Сталин переживает за бедную Польди, которой изменяет муж. И Польди ему явно нравится. Ближе к развязке богатый покровитель Карлы приходит к жене Штрауса и утверждает, что за любовь надо бороться, он и Польди одинаково страдают от измен тех, кого они оба любят.

– Вот здесь им бы и сойтись, – тихо произнес Большаков.

– Это был бы хороший ход, – не оглядываясь, отозвался Сталин, а Иван Григорьевич радостно отметил про себя: еще одно попадание!

Когда просмотр закончился, все, видя, как растроган главный зритель, принялись расхваливать картину, все переживали за любящую и мудрую Польди, своей любовью сумевшую вернуть мужа.

– Великолепно показан творческий процесс, – подметил Большаков. – А то все снимают про личную жизнь великих творцов, а как они творят, остается на обочине сюжета.

– Весьма точное наблюдение, – снова оценил Сталин. – А как вы думаете, насколько авторы придерживались правды факта?

– Полагаю, очень мало придерживались, – ответил Большаков.

– А подготовьте мне справку на сей счет. Принесите сюда же на следующий сеанс. Товарищ Молотов вас известит когда.

Все, он попал! Попал в свою струю! Но можно и еще добавить:

– Хорошо, товарищ Сталин. И разрешите, я на пробу своего киномеханика приведу. Исключительный виртуоз. И вдобавок изумительно разбирается в кинематографе.

– Как фамилия?

– Ганьшин.

– Ну ладно, приведите. Посмотрим, будет ли у него ломаться аппаратура.

Та-ра-ра-ра-ра, плям-плям, плям-плям, та-ра-ра-ра-ра, плям-плям, плям-плям, – чирикало и курлыкало в душе у Ивана Григорьевича вальсом «Сказки Венского леса», когда он покидал Кремль и по слякотной мартовской ночи шел пешком до самого дома.

Уже на следующий день он отправился в Ленинку, набрал десятки книг о Штраусе, составил полное сравнение фактической жизни композитора с тем, что показано в фильме, и нетерпеливо ждал новой встречи с главным зрителем.

В эти дни его потрясли одобренные Политбюро премии для отличившихся деятелей кино: Ромму за «Ленина в 1918 году» и Довженко за «Щорса» – по сто тысяч рублей! И это при том, что рабочий в Москве получал не больше четырехсот рублей в месяц, а сам Большаков на своей хлебной должности имел в месяц полторы тысячи. Мясо стоило семь рублей килограмм, масло – шестнадцать, рис – шесть, а бутылка водки – десятку. На сто тысяч Ромм и Довженко могли купить десять тысяч бутылок! Или отгрохать себе квартиру в позолоте. Другие режиссеры и актеры тоже получили немалые премии. Юткевич за «Человека с ружьем» – семьдесят пять тысяч, Щукин за роль Ленина – двадцать и так далее. Неплохо зажили наши киношники! Эйзенштейну без защиты диссертации – степень доктора искусствоведения.

В начале апреля учредили должность наркома морфлота и первым назначили, кого бы вы думали? Дукельского. А на следующий день – гром и молния! – арестован Ежов. Охотник попался в собственный капкан.

Вскоре Молотов сказал:

– Готовься, Иван Гэ-григорьевич, Дукельский сдает дела, и все идет к тому, что ты – на его место. Понравился ты Сталину, злодей эдакий.

И наконец, в середине апреля пошли в Кремлевский кинотеатр. Народу на сей раз приглашено оказалось много, зрительный зал, рассчитанный на несколько десятков мест, почти полон. Сталин, весь его ближний круг, сын Василий в форме курсанта авиашколы, дочь Светлана, Каганович – не один, а с братом Михаилом, наркомом авиационной промышленности, – полтора десятка разнообразных летчиков во главе с начальником ВВС, наголо бритым Локтионовым.

– Давай своего механика, – сказал Молотов, – Сталин все помнит, где, говорит, обещанный Ганьшин?

Саня Ганьшин уже несколько лет крутил кино в Совнаркоме, и безукоризненно, только бы теперь не подвел! Дукельский на сей раз обеспечил нового механика Липшица, но Молотов приказал заменить его на Ганьшина, и тот, волнуясь, но при этом как-то и воспаряя, принялся за дело.

– Товарищ Сталин, мой механик просит десять минут для осмотра аппаратуры, – обратился Большаков к главному зрителю.

– Ладно, – кивнул тот. – А справку по Штраусу?

– Подготовил, товарищ Сталин, вот подробная схема соответствий и несоответствий. Он протянул несколько страниц, поделенных сверху вниз надвое под рубриками: «Факт» и «В фильме».

– Много несоответствий?

– Навалом. Никакой Польди и никакой Карлы. Этот Штраус, надо сказать, тот еще был юбочник. И нравы царили в той Вене среди богемы – ого-го! Сначала Шани подкатывал к нашей русской Ольге Смирнитской, пять раз приезжал в Россию, потом нашел утешение с оперной певицей Генриеттой Халупецкой, чешкой, у которой было уже семеро детей от разных мужчин, причем ни за одним из них она не была замужем. Потом Штраус женился на Анжелике Дитрих, потом – на еврейке Адели Дойч, вдове банкира... Короче, я тут все расписал. Все остальные несоответствия, анахронизмы и тому подобное.

– И ваше мнение о фильме ухудшилось?

– Признаюсь честно, ничуть, – ответил Большаков, тонко уловив интонацию Сталина. – Несоответствий навалом, а фильм берет за душу, и это главное.

– Так, значит, правда искусства выше правды факта?

– Выше. Но только если произведение искусства имеет высокую цель. Проникнуть в душу человека и облагородить ее.

– Спасибо, товарищ Большаков.

Такое количество приглашенных авиаторов объяснилось тем, что показывали фильм «Эскадрилья № 5», про то, как разведчики перехватывают приказ Гитлера о начале войны с СССР и наши летчики проводят превентивный удар по немецким авиабазам; двое летчиков на парашютах спускаются на вражескую территорию, находят немецких антифашистов и вместе с ними передают на нашу сторону координаты крупной фашистской подземной базы, а потом угоняют самолет и на нем благополучно возвращаются.

Большаков на сей раз сидел далеко от Сталина и весь фильм молчал. Да в нем и не было нужды. Когда зажегся свет, все в едином порыве стали громить картину, летчики во главе со своим лысым Локтионовым возмущались тем, как непрофессионально показана авиация, другие высказывались о низких художественных качествах ленты, а Молотов заявил:

– Надо ли нам вообще кино о возможной грядущей войне с Германией? То, что Гитлер захватил Австрию и Чехию, и то, что он создал Анти-ко-коминтерновский пакт, не дает безусловной гарантии, что он осмелится напасть на нашу страну. Считаю эту картину пэ-преждевременной. К тому же она бездарно сделана.

После таких слов председателя Совнаркома в зале возникла сумятица. Оказалось, что автору картины стало плохо с сердцем и он свалился между рядов кресел.

– Зачем вы вообще его сюда привели?! – гневно спросил Сталин у Дукельского.

– Я не знал, – отвечал Семен Семенович. – Я не предполагал. Что этот котеночек, этот Роом с двумя «о», а нет тот, который с двумя «эм». Что у него поджилки. То есть такие слабые.

Насколько было известно Ивану Григорьевичу, режиссер Абрам Роом изначально тоже был Ромм, но еще до появления другого Ромма, ныне столь сильно обласканного, предпочел стать Роомом, ибо ему так казалось романтичнее. Назвать этого Роома крупным режиссером язык бы не повернулся. Его первую картину «Бухта смерти» Ильф и Петров высмеяли в фельетоне «Драма в нагретой воде». На фильм «Предатель», действие которого разворачивается в доме терпимости, критики вылили целое море помоев. Потом была «Третья Мещанская» о любви втроем, эту ленту в целом похвалили, но сам Сталин назвал ее пошлятиной. Сценарий фильма «Еврей на земле» Роом делал вместе с Маяковским под руководством Лили Брик, она же была и ассистентом режиссера. Евреи, спасаясь от волны антисемитизма в Центральной России, успешно осваивают черноморское побережье Крыма и Кавказа. Задумка сильная, а фильм слабый. Потом Роом выпустил еще три фильма, не имевших большого успеха.

И вот теперь такой провал, да не где-нибудь, а в главном кинотеатре СССР! Беднягу подняли, привели в чувство и увели из зала.

– Семен Семеныч, кто вам дал санкцию привести сюда этого хлюпика! – негодовал Сталин. – Шумяцкий всегда испрашивал разрешения, а вы занимаетесь самоуправством. Немедленно сдавайте все дела по кино и следуйте по месту нового назначения!

Потом Сталин попросил еще раз показать «Большой вальс», авиаторы продолжали возмущенно переговариваться, и сам Ворошилов призвал их к тишине, но главное, что Санечка не допустил ни одного сбоя, прокатив обе картины, как с ледяной горки на саночках.

После позора Дукельского и успеха Ганьшина Иван Григорьевич ожидал скорого назначения, но прошло еще две недели, прежде чем его вновь пригласили в Кремлевский кинотеатр. На сей раз народу в зале оказалось немного: Сталин с дочерью, Ворошилов с женой, Молотов с женой и десятилетней дочкой, Каганович с женой и восьмилетним приемным сыном Юрой, Дукельский и Большаков. Присутствие жен и детей и отсутствие суровых военных дядей предполагало, что нынешний показ будет семейно-детским, но сначала смотрели второй после «Медведя» фильм Исидора Анненского, и тоже по Чехову – «Человек в футляре». Большаков, зная, что скоро будет такая картина, нарочно накануне перечитал чеховский рассказ и, когда спросили его мнение, вновь оказался впереди на лихом коне.

– По сравнению с фильмой рассказ Чехова выглядит конспектом, – заметил Большаков. – Игра актеров великолепная, особенно хороша парочка Жаров – Андровская. Беликова в конце даже жалко, а у Чехова не жалко. И очень много смешных придумок, которых у Чехова я не припомню. Например: «Он и в бреду говорит только то, что дозволено». Или: «Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила». Или еще: «Каждый нормальный индивидуй обязан вступить в брак. Но с особой женского пола, а не с велосипедом». Или другое: «Начитался газет и сам у себя произвел обыск, ничего не нашел, но сам себя отвел в участок». Вероятно, взяли из других рассказов Чехова. А может быть, режиссер, а он же и сценарист, сам придумал. Единственно «мантифолия с уксусом» – что-то знакомое.

– Это из «Палаты номер шесть», – безошибочно определил Молотов. – А что такое мантифолия, не знаю.

– Молодец, Дядя! – похвалил Вячеслава Михайловича главный зритель. – Это по-гречески. Только правильно «мантифония» – высказывание пророчеств. Еще, помнится, в семинарии на уроке греческого, если отвечаешь, но не вполне уверен, надо было говорить: «Мантифо» – «Я полагаю». Так что, товарищи, стало быть, хорошая фильма?

– Скукотища! – встряла тут Светлана, поставив Большакова в неловкое положение. Но он все же решился возразить:

– Я глубоко уважаю мнение Светланы Иосифовны, но позволю себе с ней не согласиться. Картина может показаться скучной детям моложе четырнадцати лет. Но для взрослого и начитанного зрителя она, по-моему, хороша. Я бы еще отметил несколько излишнюю карикатурность второстепенных персонажей. Но это вполне в духе Чехова. И очень хороша парочка, где один говорит: «В мире есть две недосягаемые высоты – Эльбрус и я». А другой учит пить водку: «Наливаете ее, мамочку, и опрокидосом выпиваете». Уж простите меня, Светлана Иосифовна.

– Ну что, хозяйка, простим управляющего делами Совнаркома? – спросил главный зритель.

– Прости-и-им, – смилостивилась она, зевая.

Сталин усмехнулся, наклонился к дочке, поцеловал ее в щеку и произнес то, что упало на Ивана Григорьевича словно амбра небесная, смешанная с ароматом дыма элитного табака:

– Товарищ Дукельский, с завтрашнего дня все свои дела сдавайте товарищу Большакову. Будущему предкино.

Какое восхитительное слово! Пред-кино. Тот, кто стоит пред кино. Стоит и заведует им. Этим великим изобретением братьев Люмьеров, за которых можно было бы и свечку поставить, если бы Иван Григорьевич посещал божьи храмы.

А потом смотрели «Золотой ключик», только чтозаконченный фильм Александра Птушко, сочетающий в себе игровое кино с мультипликацией, как в «Новом Гулливере», фильме, принесшем этому режиссеру всемирную славу. Большаков смотрел на экран, и ему хотелось смеяться над каждым кадром, как смеются две Светы и один Юра, настолько хороша картина, а главное, столь сильно его переполняла радость и предвкушение грядущей новой работы, куда более яркой, чем все прежние, обещающей множество новых встреч с главным зрителем Страны Советов, интереснейшим собеседником. И, дай бог, единомышленником!

Все-таки работа в Управлении делами Совнарокома сковывала творческую натуру Ивана Григорьевича, и под утро, возвращаясь домой из Кремля, он слышал в душе слова учителя Коваленко, роль которого так хорошо исполнил Михаил Жаров:

– Эх, свобода, свобода! Даже намек на ее возможность дает душе крылья!

Да и меня там не забыли, хотелось добавить ему, не чета Эйзенштейну и Александрову, у которых Сталин ни сном ни духом не участвовал в революции. Но он, конечно, смолчал.

– Режиссер Петров Владимир Михайлович, артисты Симонов Николай Константинович и Жаров Михаил Иванович, исполнители ролей Петра Первого и Меншикова в исторической киноэпопее «Петр Первый».

И этим Сталин нашел что сказать:

– Хорошая фильма! Открыла славные страницы истории России. И как вы хорошо там сказали: «Суров я был с вами, дети мои!» Поздравляю.

Следующие тоже шли исторические – Пудовкин и Доллер за фильмы «Минин и Пожарский» и «Суворов», артисты Ханов и Ливанов, сыгравшие Минина и Пожарского, и артист Черкасов, сыгравший Суворова, но не тот, что Александра Невского и царевича Алексея, а другой, постарше, причем тоже Николай. Черкасов-Сергеев.

Поздравляя лауреатов, главный зритель не удержался от проявления особых чувств к великому полководцу:

– Хорошая фильма получилась про Суворова. Хотя некоторые эпизоды сглажены, и оттого многое теряет силу. Например, когда солдаты заартачились идти и штурмовать Чертов мост, Александр Васильевич приказал вырыть яму и сам лег в нее: «Можете закапывать своего Суворова и возвращаться». И это сильнее всего подействовало. Солдаты пошли и взяли непреодолимое препятствие. А у вас он просто говорит: «Можете меня похоронить и возвращаться». Вот если бы лег на дно могилы, было бы сильнее. Ну ладно, поздравляю.

Следующая картина – о современности, «Трактористы». Главный зритель посмотрел ее недавно и сказал:

– Наконец-то этот Пырьев снял что-то дельное.

Но сейчас он молча пожал руки режиссеру, актрисе Ладыниной и актеру Крючкову, которого полюбил еще с «Окраины» и время от времени повторял его ужимку из той ленты, будто перекусывает зубами веревку или рыболовную леску.

За картины «Арсен» и «Великое зарево» премию получили грузины: режиссер Чиаурели, сценарист Цагарели и актер Геловани, к весне 1941 года уже шесть раз сыгравший Сталина, тут уж грешно было не пошутить:

– Может быть, товарищ Геловани, вы займете мое место в президиуме, а я получу ваш диплом лауреата и сяду в зале? Никто ведь и не заметит? А?

Зал Дома кино разразился смехом.

– Надо было мне тоже в белом кителе прийти, – нашелся что ответить актер. – А то я в пиджаке, а Сталин в пиджаках не ходит.

И снова смех в зале, где уже вовсю мельтешили в руках у лауреатов грамоты с изображением главного зрителя.

Десятой позицией в премии первой степени – Эйзенштейн, сценарист Павленко и актеры Черкасов и Абрикосов за «Александра Невского». Пожав руки режиссеру и сценаристу, Сталин задержал Черкасова:

– Вы самый лучший актер Советского Союза. В каждой роли отличаетесь от предыдущих. И в «Шестидесяти днях» тоже хорошо сыграли. Не ваша вина, что фильма сама по себе оказалась слабая и нам пришлось не пустить ее в прокат. Сейчас на банкете еще поговорим.

Милости, коими правительство осыпало кинематографистов, не исчерпывались десятью Сталинскими премиями первой степени. Предстояло вручение еще пятнадцати премий второй степени, и там тоже сверкали славные имена Герасимова и Макаровой, Юткевича и Эрмлера, Хейфица и Зархи, Лукова и Райзмана, Зои Федоровой и Эраста Гарина, Донского, Згуриди, Шенгелая и многих других. Но состоится не сегодня, а нынче торжественная часть подошла к концу, и собравшимся стали показывать недавно вышедшую на экраны замечательную ленту «Подкидыш» режиссера Татьяны Лукашевич по сценарию Агнии Барто и Рины Зеленой. Главный зритель с удовольствием остался еще раз посмотреть этот жизнерадостный фильм, жалея, что почему-то он не попал в число награжденных. Но фильмов хороших и очень хороших вышло в последние годы много, и премий на всех не хватит, кого-то стоит придержать на потом.

И как хорошо, что не всем хватает наград, ведь это значит, что кино у нас есть, оно на подъеме. И, в отличие от Голливуда, где на сто пошлых и дешевых картин выходит две-три хорошие, у нас на десять – одна так себе, да ее и не пускают на экраны, а остальные – хорошие и очень хорошие.

Какой была страна полтора десятка лет назад, когда он утвердился ее Хозяином? Как два нижних льва на великолепной террасе Воронцовского дворца в Алупке: один спит, будто лишившись чувств от горя и усталости, другой робко приподнимается, втянув голову в плечи, тяжело дышит. А какой его СССР сейчас? Как те два льва, что очнулись от спячки и усталости, бодрые и полные сил, приподнялись на передние лапы и зорко взирают вокруг в поисках добычи, готовые броситься на врагов – гиен и шакалов. А придет время, и они встанут на все четыре могучие лапы, как те, что у самого входа во дворец, и будут поигрывать земным шаром, как они, легко и непринужденно.

Прошлый год начался с того, что сломили финнов, победили в Зимней войне. Граница с Финляндией пролегала в такой близости от Ленинграда, что со своей территории финны могли обстреливать город на Неве из орудий. Им было предложено отодвинуть границу на Карельском перешейке к северо-западу, взамен советское правительство предлагало территории, в несколько раз большие. На переговорах финская сторона вела себя нагло, уверенная, что, когда Германия нападет на СССР, они так и так отхватят себе всю Карелию, а может, и сам Ленинград.

Уверена она была и в том, что в случае нападения СССР на Финляндию немцы тотчас придут на помощь, ведь Маннергейм, ставший уже национальным героем страны Суоми, – личный друг самого фюрера. Но финны не знали о секретном дополнении к пакту Молотова – Риббентропа о невмешательстве Германии в случае войны СССР и Финляндии. В итоге к весне 1940 года Красная армия под командованием Ворошилова и Тимошенко прорвала хваленую линию Маннергейма, двинулась к Выборгу и Хельсинки. Ни шведы, ни норвежцы, ни немцы на помощь не пришли. Финнам пришлось идти на заключение мирного договора на условиях Советского Союза.

В апреле немцы взяли Данию и Норвегию, в мае – Голландию и Бельгию, в июне вошли в Париж. А в то время, как Гитлер прибирал к рукам север и запад Европы, Сталин взял Бессарабию, Литву, Латвию и Эстонию.

Тогда же перестал дышать в этом мире его главный враг, засевший в Мексике и оттуда призывавший весь мир ополчиться против сталинской России. Ледоруб советского диверсанта каталонца Меркадера пробил голову Троцкого.

Осенью немцы бомбили Лондон и Ковентри, а итальянцы сражались с греками, не хотевшими лишаться своей независимости.

Пакт Молотова и Риббентропа пока неукоснительно соблюдался, но, как долго это продлится, никто не знал. Симпатий к Гитлеру Сталин не испытывал никаких. Он еще пару раз пересмотрел «Триумф воли» и всякий раз содрогался от ужаса и брезгливости, слушая бешеные истеричные карканья фюрера фашистской Германии. А когда ему привезли новый фильм Чаплина «Великий диктатор», он смотрел его в своем личном кинозале на Ближней даче и от души смеялся, глядя, как Чарли неподражаемо подражает придурочному Адольфу. Эту картину стоило бы размножить и тайком разослать по всем пунктам Германии. Неужто и после этого немцы не очухаются и не увидят, какой он неуправляемый болван, способный бросить свой вермахт на просторы России, а уж тут их ждет не игривая прогулочка по Елисейским полям!

Больше полусотни художественных кинолент вышло на советские экраны в прошлом году. А лидером проката стала опять музыкальная комедия, но на сей раз не «Светлый путь» «орловских рысаков», а «Музыкальная история» того самого Александра Ивановского, четыре года назад порадовавшего экранизацией пушкинского «Дубровского».

Нынешний 1941 год начался с утверждения Рузвельта новым президентом Америки. Впервые в истории президент США избрался на третий срок. Этот выходец из семьи американизированных голландских аристократов нравился Сталину: «Несомненно, из всех капитанов современного капиталистического мира Рузвельт – самая сильная фигура».

Еще бы! Придя к власти, Рузвельт первым делом распорядился о дипломатическом признании СССР, и в дальнейшем между ним и Сталиным не сверкали молнии и не гремел гром, обе стороны уважительно относились друг к другу. На Рузвельта можно рассчитывать, хоть чем-нибудь да поможет в случае войны с Германией. Если таковая вспыхнет.

Но не должен, не должен крикливый придурок начать вой­ну, по всем сведениям, Германия, как и СССР, еще не до конца готова, ей, как и нам, еще бы годик на перевооружение и довооружение.

Так что нет причин волноваться, будем смотреть кино. Очень смешная эта Фаина Раневская: «Скажи, маленькая, что ты хочешь? Чтобы тебе оторвали голову или ехать на дачу?»

Улицы Москвы такие уютные, светлые, летние, люди нарядные, лица хорошие, не то что в «Триумфе воли» немчура некрасивая или в прежних фильмах Эйзенштейна уроды беззубые. «Муля, не нервируй меня», – говорит Раневская.

В «Человеке в футляре» она смешно сыграла жену инспектора гимназии. Орлова с ней дружит, рассказывала, как однажды Раневская мудро поучала ее не гнаться за деньгами любой ценой: «Деньги прожрутся, а позор останется».

Хорошо кино передает свежесть летнего московского дня. Проспект Маркса перед гостиницей «Москва», улица Коминтерна перед Библиотекой имени Ленина. В моду вошли летние легкие сорочки без рукавов, их теперь называют футболками, потому что в таких играют на поле футболисты.

Рина Зеленая тоже смешная артистка, тараторит, изображая домработницу-хохлушку: «У нас тут недавно в пятьдесят седьмую квартиру старушка одна зашла, попить воды попросила. Попила воды, потом хватилися – пианина нету!» Безобидный, легкий юмор. А эти настольные игры, которые предлагает продавщица на вокзале: «Ходи влево», «Летающие червячки», «Стимулируй сам». Тоже смешно, но без злобы.

Когда фильм кончился, лауреатов первой Сталинской премии пригласили на банкет, вместе с ними отправился к пышно сервированным столам и тот, чье имя носила новорожденная высокая премия. За ним – ближний круг: Молотов, Ворошилов, Калинин, Жданов, Берия, Каганович. Все, кроме него, с женами. Встав во главе стола, главный зритель произнес короткую речь:

– Поздравляю всех деятелей советского кино с полученными наградами. Жизнь наша становится с каждым днем все лучше, все радостнее. Мы стали сильной индустриальной страной. С хорошим сельским хозяйством. Чему свидетельство – этот стол, на котором чего только нет. Вот и советское кино прошло стадию своего становления, товарищи. Оно уже твердо стоит на передних лапах и готово встать во весь рост в своей могучей красоте. Возьмите сегодняшних лауреатов. Что они нам представили? Замечательные картины о революции и Ленине. О Гражданской войне. О нашей новой жизни. Немало веселых кинокомедий. В которых, что важно, нет злобы. Исторические фильмы. Экранизации литературных произведений. Детские фильмы. Мультипликационные. Документальные. О победе в финской войне хорошую фильму представили. Ее американцы купили, даже болгары. А какое количество полезных научных кинолент! Тут мне даже показывали фильму про шизофрению. Любопытно. Особенно в применении к некоторым современным политическим деятелям... Словом, у нас представлены все формы искусства, все главные темы. Давайте поднимем наши бокалы за то, что становление советского кино успешно состоялось!

Он не намеревался долго здесь задерживаться и просто пошел чокнуться своим бокалом с киноделами. Первыми ему попались Петров, Симонов и Жаров.

– Поздравляю с премией. Очень хорошая фильма у вас о Петре Первом. Даже Германия ее закупила. За сколько закупила?

– За двадцать тысяч марок, – откликнулся идущий за спиной у главного зрителя Большаков.

– Так что пусть немцы посмотрят, стоит ли им с нами воевать или нет. Заодно они «Минина и Пожарского» купили. Пусть смотрят и думают. Важное дело вы сделали, товарищи!

– А болгары-то чего учудили! – засмеялся Жаров, уже малость захмелевший от вина и счастья.

– Учудили, – кивнул Сталин и двинулся дальше.

На днях под натиском немцев и итальянцев капитулировали греки и югославы, а сегодня болгары всех рассмешили тем, что уже после капитуляции обеих стран объявили войну и Югославии, и Греции. Но не здесь же дискутировать на эту тему!

Он двинулся дальше – к Эйзенштейну, Черкасову и Абрикосову, остановился перед ними, помолчал. Затем сказал:

– На Александре Невском останавливаться нельзя. Хорошо, что вы, товарищ Эйзенштейн, отказались от сценария про дело Бейлиса. Тема, конечно, актуальная, учитывая пожар антисемитизма в Германии, но для вас мелковатая. Хорошо, что вы сосредоточились на Иване Грозном. А вам, товарищ Черкасов, так и не удалось сыграть Энгельса? Ну, ничего, еще сыграете.

Фильм «Карл Маркс» должны были снимать Козинцев и Трауберг, но совершенно неожиданно вмешалась германская сторона, прислала ноту протеста, мол, данный шаг будет рассматриваться как недружественный, и проект заморозили.

Следующими стояли Ромм, Каплер и Охлопков. Подойдя к ним, главный зритель вдруг сердито нахмурился:

– Не забыл ваше прошлогоднее письмо. «Убого, серо, скучно». «На чрезвычайно низком уровне». «Кино превращается в доктринерскую жвачку». «Вытравляется творческая атмосфера». И так далее. Помню, я прочитал и пришел в ужас. Неужели так плохи дела в нашем кинематографе? Я тогда попросил Большакова разобраться, и он назначил вас, товарищ Ромм, и еще Эрмлера, своими помощниками. Что изменилось за прошедший год?

– Многое, товарищ Сталин, – ответил Ромм, потупившись. – Вы в своей речи правильно отметили, что наше кино встало на передние лапы.

– Главное, чтобы оно на задних лапках не бегало, – не сдержался Каплер.

Сталин глянул на него сурово:

– Это вы хорошо заметили, товарищ Каплер. Нам такое кино не нужно, которое на задних лапках танцует. А вот я хотел задать вам вопрос. У вас от рождения было красивое и яркое имя Лазарь. А вы зачем-то поменяли его на нейтральное Алексей.

– Я, товарищ Сталин, не люблю историю с воскрешением Лазаря, считаю ее лживой.

– Надо же! А мне она всегда казалась красивой. Иисус так любил своего друга, что воскресил его. Какая сила дружбы! Вот если бы все у нас умели так дружить. А как вы считаете, после того вашего письма сильно изменились дела в нашем кино?

– Изменились, – ответил Каплер.

– Но не сильно?

– Медленно, но изменяются.

– Ну, надеюсь, что новая премия станет поощрять киноделов и они начнут больше уважать своих начальников. Как вы думаете, товарищ Большаков?

– Не мне судить, Иосиф Виссарионович, – ответил предкино. – Это же про меня писалось, что руководство воспринимает деятелей кинематографа как шайку мелкобуржуазных бездельников. Хотя я их таковыми никогда не воспринимал. А про меня в том письме говорилось, что я беспомощный, невежественный и зазнайка.

– Нехорошо, товарищи, – укоризненно покивал Сталин. – Товарищ Большаков – лучший из всех руководителей кино, что у нас были до него. А когда он только-только начал доводить нашу киноотрасль до совершенства, вы ему такие палки в колеса. Шумяцкий был вам плох, Дукельский еще хуже, и Большаков не устраивает. Кто же вам нужен? Может, мне для вас Хёрста из Америки выписать?

– Хёрста не нужно, товарищ Сталин, – виновато ответил Ромм. – А вы, Иван Григорьевич, примите от нас извинения. В присутствии Иосифа Виссарионовича.

– Ладно, принимаю, черт с вами! – засмеялся Большаков.

Каплер презрительно хмыкнул, и это не укрылось от глаз главного зрителя, но он уже продолжал свой круг почета.

– А вот и еще один подписант той челобитной, – сказал он, подходя к Александрову, стоящему с Орловой, Ильинским и Дунаевским. – Ну что, Любовь Петровна, не обижает вас муж?

– Не обижает, товарищ Сталин, ведь вы обещали его, если что, повесить.

– Повесить?! – изобразил Бывалова Ильинский. – Ну просто до смешного доходит!

– Просто хочется рвать и метать, – засмеялся Сталин. – Вот товарищ Каплер только что мне сказал, что советское кино у нас чуть ли не на задних лапках ходит. Вы так не считаете?

– Ни боже мой, товарищ Сталин, – обаятельно улыбнулся Александров.

– Смотрите же, – похлопал его по плечу главный зритель. – А то «Отеческая забота», «Отеческая забота»... Фигуру Сталина хорошо отобразили в последней фильме. Которая на выставке. Вот это настоящий Сталин. Не то что я. Мне до Сталина еще расти и расти. Правильно, товарищ Мормоненко? И смотрите, будете жену обижать, повешу. Не волнуйтесь, это больно, но не долго. И всего один раз.

Он перешел к Довженко и Самойлову. Его раззадорила фраза Каплера про задние лапки, вызвала игриво-колючую волну настроения.

– А что, товарищ Довженко, ваши друзья-украинцы не шипят на вас, что вы на задних лапках перед москалями танцуете?

Александр Петрович явно не ожидал такого каверзного вопроса и заговорил штампованно:

– Дорогой Иосиф Виссарионович, все население Украины с восторгом приветствует присоединение западных областей. Вы не представляете, какое царило ликование, куда бы я ни приехал со своей съемочной группой. Должен вам рапортовать...

– Не надо рапортовать, – усмехнулся Сталин и тихонько пропел: – Щоб наша доля нас не цуралась, щоб краще в свити жило-ося! Так у вас в фильме поют?

– Воистину так, товарищ Сталин, – улыбнулся Довженко и проводил взглядом фигуру в белом кителе, переместившуюся теперь к братьям Васильевым и Бабочкину:

– Ну что, братцы, вы у нас по-прежнему впереди на лихом коне? Как идет работа над «Обороной Царицына»? Товарища Сталина опять Геловани будет изображать?

– Думаем, к концу года закончим, – ответил Георгий Николаевич. – А Геловани уже прирос к вашему образу.

– Мы тут с ним решили поменяться. Я буду играть Сталина, а он – работать Сталиным.

– Что ж, дело хорошее, – сказал Сергей Дмитриевич. – А Геловани справится?

– Он – да, а вот я – не знаю, – усмехнулся главный шутник Советского Союза. – В кино-то трудно сниматься, семь потов сойдет. К тому же меня придется гримировать под Геловани. Эй, Мишико! – И Сталин двинулся к стайке грузин – Геловани, Чиаурели, Цагарели и Багашвили. – Если мы с тобой поменяемся, я все равно не буду перед тобой на задних лапках танцевать. Что будешь тогда со мной делать? Арестуешь?

– Лично буду танцевать на задних лапках перед самым великим грузином, – ответил Геловани по-грузински.

– Никогда не говори по-грузински, когда тебя многие не могут понять, – осадил артиста хозяин страны. – И запомни, это Джугашвили грузин, а Сталин – это Сталин. И никогда ни перед кем на задних лапках не танцуй. А в остальном спасибо, всегда смотрю и учусь у тебя, каким должен быть товарищ Сталин.

И он перешел к Пудовкину, Доллеру и Черкасову-Сергееву:

– Еще раз спасибо, товарищи, за фильму о Суворове. Как вам нынешнее угощенье?

– Выше всяких похвал! – ответил Пудовкин.

– А если бы вам вместо всего этого подали бы миски с обыкновенной водой и больше ничего, что бы вы ответили на мой вопрос?

– Сказали бы, что очень вкусная вода, – засмеялся Доллер.

– А про италийский супчик не вспомнили бы?

Оба режиссера и артист растерянно переглянулись.

– Вот видите, я про Суворова кино не снимал, а больше вас знаю об Александре Васильевиче, – усмехнулся главный зритель, все-таки почему-то недолюбливавший Пудовкина.

– Однажды во время Итальянского похода армия Суворова сильно оголодала, – начал рассказ Сталин. – Он идет берегом реки и видит, сидят трое солдат, едят что-то из мисок и нахваливают: «Ох, как вкусно!» Он подсел и видит, что они простую воду ложками хлебают. «Что едите, братцы?» – «А вот, изволите ли отпробовать италийский супчик». Зачерпнули и ему прямо из реки. Он взял ложку, стал тоже хлебать да нахваливать: «До чего же италийский супчик хорош!» Доел до дна и говорит: «Ничего, братцы, скоро возьмем Милан, там поедим чего-нибудь погуще». Вот, товарищи, такого Суворова я что-то в вашей фильме не увидел. А в целом поздравляю, хорошая фильма!

Пырьев, стоявший с женой Мариной Ладыниной и Николаем Крючковым, взволнованно ожидал, что ему скажет главный зритель. Тот подошел со своим бокалом и ласково спросил:

– Ну что, трактористы? Рады?

– Спасибо, товарищ Сталин, – ответил Пырьев.

– Мне-то за что? Комитету по присуждению премий. Что теперь снимаете?

– Уже скоро заканчиваем, товарищ Сталин. «Свинарка и пастух». Малость подзадержались, Управление пропаганды и агитации придиралось к сценарию, вот, спасибо Ивану Григорьевичу, он отстоял.

– Ох уж этот неугомонный Агитпроп! – покачал головой Сталин. – Вечно он считает себя более коммунистическим, чем даже руководство партии. Значит, вы, товарищ Большаков, поддержали? А то тут некоторые критикуют Большакова! Да на него молиться надо.

– Завтра отправляемся в Кабардино-Балкарию на горные съемки, – продолжал Пырьев, окрыленный сталинской лаской.

– Ну, в добрый путь! Малышу-то вашему сколько?

– Три годика Андрюше, – ответила Ладынина и рассмеялась так, будто это было необычайно смешно.

Наконец дошла очередь до Козинцева, Трауберга и Чиркова. Сталин подошел к ним и замер на минуту. Наконец произнес:

– Меня к вам, товарищи, послал Сталин. Просил поблагодарить, что вписали старика в историю революции. А то ведь было время, когда в кино показывали только Ленина да Троцкого, мол, только они делали октябрь семнадцатого, да еще Антонов-Овсеенко. А Сталина как бы и не было там вовсе. В горах отдыхал Коба. Так вот, Сталин вам благодарен, что отметили и его скромный вклад в победу Октябрьской социалистической революции. А еще за то, что без вашей трилогии о Максиме становление советского кинематографа, основанного на принципах социалистического реализма, было бы не полным.

Эйзенштейн с началом войны вспомнил, что его нелюбимый отец был евреем, и занялся сплочением советских евреев против Гитлера. Доходило до нелепости: в тот же день, когда Иосиф Виссарионович обратился по радио ко всему советскому народу: «Братья и сестры!», Сергей Михайлович выступил с подобным обращением: «Братья евреи!» Выходила некая двусмысленность, будто советский народ отдельно, а евреи отдельно и их надо уговаривать идти на бой с фашистами, которые поставили своей целью все мировое еврейство истребить полностью! А в августе в Москве Эйзенштейн, Маршак, Маркиш, Михоэлс и Эренбург организовали массовый еврейский митинг в поддержку СССР в его борьбе против Гитлера.

– Пусть они с евреями всего мира свяжутся, чтобы оказывали материальную помощь нашей армии, – посоветовал Сталин, по-прежнему недолюбливая Эйзенштейна, несмотря на «Александра Невского», фильм, который уже теперь вовсю сражался против врага, вселяя в души зрителей воодушевление.

Но Эйзенштейн к боевым сборникам не подключился, он продолжал подготовительную работу к картине об Иване Грозном, и на вопрос Большакова главный зритель ответил:

– Работу над Грозным не прекращать.

Сейчас Сталин продолжал смотреть пятый сборник про жизнь англичан, в общем-то не сильно задетую войной. Ряд кадров показал результаты бомбардировок, но по сравнению с тем чудовищным разрушением западных территорий Советского Союза это такая мелочь, такие ничтожные синяки, которые легко припудрить, а на завтра они и вовсе сойдут. Гордо и помпезно реял британский флаг, всегда напоминавший Сталину букву «Ж», только еще с поперечной полоской. «Так защищают мужественные лондонцы свой любимый город от воздушных хищников», – гласили интертитры по окончании английской новеллы сборника.

– Показуха! – фыркнула сталинская трубка, выпуская огромный клуб дыма. Он и курить в эти месяцы стал в три раза больше, и это почему-то спасало его, роднило с Тарасом Бульбой и другим заядлым курильщиком, Петром Великим. – Эх, джентльменчики, и почему это Адольф до сих пор не высадился на вашем побережье? Тогда бы вы завыли!

Пятый киносборник состоял всего из двух новелл: пятнадцатиминутной «Лондон не сдается» и сорокаминутной про Москву. Вторую интереснее посмотреть. Даже название эффектно сделано: ночь, лучи прожекторов выхватывают куски букв, и лишь постепенно зритель понимает: «Наша Москва». Сценарий Алексея Каплера, того самого, что «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», а на вручении Сталинской премии в апреле добавил перчику про задние лапки. Режиссер Михаил Слуцкий, который про первое празднование Нового года радостную короткометражку снял – «Живем мы весело сегодня, а завтра будем веселей», а еще хороший, замечательный документальный фильм сделал про пуск Днепрогэса. Как тогда все радовались, и вот теперь Днепрогэс в руинах!..

Музыка песни братьев Покрасс на стихи Лебедева-Кумача, написанной к двадцатилетию Октябрьской революции. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...» Все эти годы она звучала радостно, наполняя сердце свежестью майского утра, да и называлась она «Москва майская». В ней сливались все соки огромного яблока, крепкого, красного, кисло-сладкого, с круглыми боками-буквами – СССР. Сердце летело на крыльях над рубиновыми звездами Кремля, и хотелось жить, жить ярко, жить радостно... И как грустно звучала эта задорная песня сейчас, когда звезды Кремля накрыты непроницаемыми брезентовыми чехлами, Москва расстреляна, опозорена паникой и бегством многих жителей, всем тем, что он видел в последние дни, проезжая из Волынского в Кремль и обратно, хотя чаще в Кремле и ночевал.

«Кипучая, могучая, никем непобедимая...» Останешься ли ты непобедимой и на сей раз? Если останешься, Лебедева-Кумача провозгласить первым советским пророком!

В начале этого столетия Москву бомбили большевики, подавляя восстание юнкеров, досталось тогда и Кремлю, который потом пришлось в спешке восстанавливать для переезда советского правительства из Петрограда. Прошло менее четверти века, и ровно через месяц после начала войны люфтваффе под командованием генерал-фельдмаршала Кессельринга нанесла бомбовый удар по столице.

То был еще один черный день сорок первого. Стало ясно, что Западный фронт потерпел полный разгром в Смоленском сражении. Первое командование фронтом, арестованное еще после взятия Минска, во главе с генералом армии Павловым пошло под расстрел. Тяжелое решение, учитывая все неисчислимые довоенные заслуги этого полководца. Но на войне как на войне, приходится применять и меры устрашения.

А тут еще и Москву бомбят! К счастью, наша противовоздушка оказалась на высоте, сбила каждый десятый бомбардировщик, и столько же в следующую ночь, после чего орлиный клекот кригспилотов поутих. Но целей своих они не достигли, лишь тяжелая фугасная бомба пробила крышу Большого Кремлевского дворца и упала на пол в Георгиевском зале, чудом не взорвавшись, а больше ни по Кремлю не попали, ни по мостам, ни позданию на Старой площади, ни по вокзалам. Только метро между станциями «Арбатская» и «Смоленская» пострадало, да и то за пару дней восстановили. Налеты продолжались с меньшей интенсивностью, небесные вояки, если им удавалось прорваться, сыпали фугасные и зажигательные бомбы куда попало. Погибло около тысячи москвичей, около четырех тысяч получили ранения.

Эх, страна моя, Москва моя!.. Что вас ждет грядущей зимой? В каком настроении будем встречать сорок второй?

Удивительный голос Левитана привлек внимание Сталина задолго до войны. Приехав из Владимира в Москву совсем еще юнцом, Юдка Беркович, ставший Юрием Борисовичем, смешил всех владимирским оканьем, но вскоре все же устроился в Радиокомитет, брал уроки у Качалова, несколько лет разносил коллегам бумаги и чай, прежде чем ему доверили самому выступать. И очень быстро пошел в гору, читал уже передовицы «Правды», его услышал главный радиослушатель страны и тотчас приказал, чтобы парень озвучил на радио его доклад к Семнадцатому съезду партии. Так сын владимирского портного стал любимым диктором сына грузинского сапожника.

А лично они впервые познакомились уже в этом году, накануне радиообращения к народу «Братья и сестры!» Сталин вызвал его к себе и при виде тщедушного смешного паренька, отдаленно напомнившего ему Гарольда Ллойда, усмехнулся:

– Так вот вы какой? Таким я вас себе и представлял.

– Странно, – хмыкнул Берия. – А я представлял себе такого здоровенного, крупного.

– Напрасно, – возразил Сталин. – Когда слушаешь соловья, тоже кажется, что там в кустах сидит огромный зверюга.

С самого начала войны, по личному указанию главного радиослушателя, Левитан читал все сводки Информбюро и приказы Верховного главнокомандующего. А теперь он еще и озвучивал пятый сборник:

– Мы расскажем вам о Москве в дни Великой Отечественной войны.

Великой Отечественной ее стали называть не сразу. После того как с первых дней зазвучали величественные и скорбные, но внушающие надежду слова все того же Лебедева-Кумача «Вставай, страна огромная!», положенные на маршевую музыку Александром Александровым, войну называли Великой Народной, Великой Священной, даже Великой Антифашистской.

«Она является великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск» и «Целью этой всенародной отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы...» Прозвучав в сталинском обращении «Братья и сестры!», эти два предложения соединились в законном браке и родили Великую Отечественную.

О которой теперь говорил с экрана Левитан. На кадрах кинохроники мелькали виды красавицы-Москвы: Кремль, гостиница «Москва», улица Горького… Взлетела в небо балерина на куполе стакана угловой ротонды здания на Пушкинской площади. Ее лепили с примы-балерины Большого театра Ольги Лепешинской. Сталин обожал смотреть балеты с ее участием, а на «Огни Парижа» ходил более десяти раз, заказывал от себя для нее огромные букеты, и, конечно же, гуляли бесстыжие слухи, будто после спектаклей он уезжал с ней в ее квартиру на Первой Тверской-Ямской и… трали-вали. Они и до него доходили, на что он усмехался:

– Что можно сделать с балериной, отпахавшей свою балетную пашню? Да и смотреть на Ольгу Васильевну лучше издалека.

Фигура у Лепешинской вызывала восхищение: точеная, летучая, а вот красотой лица Бог гениальную танцовщицу обидел. Несколько раз она танцевала в Кремле, но не для Сталина лично, а для всего руководства. Там тоже он старался ненадолго подходить к ней близко.

Но на такой высоте лица не углядишь. Зато фигурка!.. На ротонде она устремлена в небо, вознося над собой сложенные воедино серп и молот, левую руку отведя в сторону, юбку раздувает ветер, отчего статую называли девушкой в струящемся платье. Жаль, если немецкая бомба уничтожила ее, как сообщил ему недавно Власик, но тоже по непроверенным слухам.

Киноглаз продолжал следить за жизнью Москвы, показывая ее главному зрителю. Вроде бы все даже как в Лондоне. Или как в Москве довоенной. Только мешки с песком взгромоздились, загораживая витрины на улице Горького. А так, даже рестораны не страдают от отсутствия посетителей. Ух ты! Орлова! В изящной шляпке, попивает чаек, почитывает «Известия». Сейчас даже смешно вспоминать, как он тогда почти влюбился в нее. Но Орлова – молодец! Свою фамилию оправдывает. С первых дней войны – по всем фронтам с выступлениями, нередко на самой передовой, бесстрашная женщина. И, кстати, в четвертом выпуске боевых киносборников отметилась.

В третьем, вышедшем в конце августа, снова Чирков-Максим маячил, там были новеллы «Мужество», о том, как наши бойцы захватили немецкий дот, их там окружили немцы, и ребята вызвали на себя огонь артиллерии; потом – «Антоша Рыбкин», где все тот же внучатый племянник Молотова сыграл фронтового повара, в промежутке между приготовлением пищи отбившего атаку немецких десантников; третья новелла рассказывала об английских зенитчиках.

А вот четвертый боевой киносборник, вышедший в начале сентября, вела Орлова в роли почтальонши Стрелки, объезжающей то тылы, то линии фронта. Да и весь четвертый выпуск снял Александров.

Как раз тогда, посмотрев в одиночестве отснятый Александровым материал, главный зритель решил поделиться впечатлениями с киномехаником:

– Александр Сергеевич! – позвал он его, смакуя пушкинское имя-отчество. – Можно вас сюда ко мне?

Ганьшин пришел быстро, но при этом не суетливо.

– Присаживайтесь.

Сталин пребывал в очередной раз в подавленном состоянии после поездки по Можайской линии обороны, проходившей от Серпухова через Звенигород до Солнечногорска, считанные километры от Москвы, что и удручало сильнее всего. Дошли, называется, возле самой столицы встречать намереваемся! Целый день он мотался по проселочным дорогам на недовольном таким бездорожьем «форде», которым рулил терпеливый Кривченков, шофер не хуже выздоравливающего Палосича. Вроде бы всюду царила и рапортовала о себе уверенность, что дальше сего рубежа немца ни за что не пустим. Но как собака чует, что человек не уверен в себе и побаивается, так и Верховный главнокомандующий чувствовал во всех, с кем встречался и разговаривал, если не страх, то трусоватость, если не боязнь, то боязливость. Третий месяц проклятый немец наступает, и нигде не смогли остановить его. Чем здесь крепче и надежнее, если и там уверяли в крепости и надежности?

В страшной подавленности и тошнотворном предчувствии надвигающейся неотвратимой беды он вернулся тогда с Можайской линии и сутки отсыпался. А спать мешало и другое нашествие.

С августа в Волынском откуда-то со всех сторон стали прилетать вороны, а осенью стоял уже такой гвалт, что хозяина дачи, и без того раздраженного ходом войны, жуткий вороний грай выводил из себя. Казалось, сотни фюреров прилетели из «Триумфа воли» и беснуются, кривляясь, каждый на своей трибуне. В тот день после поездки по Можайской линии Сталин не выдержал, быстро, как по тревоге, оделся и вышел из дома, имея на себе патронташ, полный патронов, в руках тулку – охотничью двустволку, подаренную тульскими оружейниками в этом году на праздник Красной армии. Охранник метнулся было к нему:

– Това...

– Иди на гармошке поиграй, – сердито рявкнул на него Хозяин.

Вообще-то этого охранника Пантюшина он очень любил за его искрометную игру на гармошке, но сейчас не до музыки, когда такая какофония в кронах деревьев.

Как охотник Сталин никогда не славился. В конце двадцатых и начале тридцатых он еще хаживал на охоту, но больше, чтобы пофорсить перед женой. А после ее гибели все реже и реже. Охота требовала времени, куда-то ехать, бить зверя, потом сидеть у костра – все это стало ему не по нутру. А вот просто пострелять, побаловаться ружьишком, почему бы и нет? Да и хиреющую левую руку размять, проверить, способна ли поднимать цевье.

Но сейчас он вышел не просто побаловаться и не на охоту, а на яростное сражение. И стал палить пятимиллиметровой дробью-картечью по всем этим каркающим гитлерам. Еще при виде него умные твари сорвались с ветвей и взмыли в небо, но не улетали, а кружились над кронами деревьев, а он стрелял и стрелял, то промахивался, а то на землю падали поверженные чернокрылые враги, истекающие кровью и трепещущие. Когда огромная стая улетела, среди деревьев и на тропинках осталось подыхать тринадцать ворон, чертова дюжина. Он опустил ружье, наступила тишина, и стоящие в разных концах дачи охранники – Пантюшин, Рыбин, Макшеев и Власик – зааплодировали.

– Что хлопаете, дуралеи? – уже не сердито спросил истребитель крылатых гитлеров.

– Вы же хлопаете, когда я играю на гармошке, – откликнулся Пантюшин.

– А тут такое виртуозное искусство стрельбы, – добавил Власик.

Вечером Сталин снова принимал в своем кремлевском кабинете военачальников, а потом попросил вызвать Ганьшина и смотрел с ним сначала «Большой вальс», чтобы развеяться, а потом четвертый киносборник.

– Ну, как вам? – спросил киномеханика, усадив рядом. – Только отвечайте честно. Как тот суворовский офицер про звезды и дурака.

– Если честно, тут какая-то во всем неуверенность, товарищ Сталин, – ответил Ганьшин. – И, я бы даже сказал, фальшивость.

– Вот и я фальшивость заметил, – согласился главный зритель. – Думаю, режиссер Александров пусть лучше кинокомедии снимает. Серьезное у него не выходит.

– Ну как это танкист пошел в деревню за бензином, не взяв с собой цистерну? – продолжал Ганьшин. – И как эта девушка смогла снять с коня кандалы? Да и не надевают кандалы на лошадей, они ими ноги в кровь сотрут. Их спутывают мягкими веревками. А уж когда колхозники с лопатами на немцев нападают, а те даже не стреляют, это уж, извините, лажа.

– Лажа? Вот-вот, мы тоже когда-то так говорили. А вам лично какие фильмы по душе?

– Чтобы всему верилось. И чтоб в самое сердце.

– Точнее и не скажешь, – оценил ответ Сталин. – Так и в жизни должно быть. Чтобы всему верилось и в самое сердце. А вот вы однажды сказали, что надо, чтобы не только ты технику любил, но и техника тебя полюбила. Я хорошо запомнил ваши слова. Правильно?

– Правильно, товарищ Сталин.

– Может быть, так же и с победой над врагом? Надо не только, чтобы ты любил победу, но и победа тебя полюбила? Вот только как этого добиться? Что скажете, товарищ Ганьшин?

– Не знаю, – пожал плечами киномеханик. – Просто надо быть уверенным, что добьешься. И тогда получится.

Сталин долго думал, пуская клубы ароматного дыма. Наконец сказал:

– Это вы меня в самую точку уязвили, Александр Серге­евич. Я и впрямь утратил уверенность. Только вы никому об этом, ладно? Пусть у нас с вами будут секреты.

Если раньше на сеансы в Кремлевский кинотеатр приходило несколько человек и порой даже весь небольшой зал заполнялся, то теперь главному зрителю в бывшем Зимнем саду просто не с кем было отвлечься от множества дел. Весь его ближний круг мотался по стране, исполняя свои обязанности и появляясь в Кремле лишь ненадолго. Сын Василий, назначенный начальником инспекции ВВС, хоть и базировался в Москве, но тоже постоянно в разъездах. Любительницу кремлевских киносеансов Светлану после начала войны отправили в Сочи, а осенью эвакуировали в Куйбышев.

Во второй раз главный зритель и его киномеханик смотрели вдвоем «Маскарад» – экранизацию лермонтовской драмы, сделанную Герасимовым. Причем последним днем работы стало 21 июня. Несчастному Лермонтову не повезло дважды: в 1914 году хотели праздновать столетие со дня его рождения, началась Первая мировая война; в 1941-м вознамерились отметить столетие его трагической гибели, началась Великая Отечественная. Постановка «Маскарада» как раз входила в общий план лермонтовских мероприятий. Но, как только началась война, про фильм просто забыли. Герасимов и Макарова в Ленинграде ушли с головой в пропагандистскую работу, потом стали снимать фильм о защитниках города. Неожиданно о фильме вспомнил Жданов, позвонил из Ленинграда, попросил Сталина посмотреть и решить, можно ли такое кино показывать в сложившейся обстановке. Только что немцы захватили Шлиссельбург, считавшийся ключом к граду Петра.

Сталин снова пребывал в подавленном настроении, изо всех сил борясь с самим собой. Чудесный летучий лермонтовский слог постепенно настроил струны его души на поэтический лад. Он наслаждался игрой актеров, в особенности – непревзойденного Мордвинова, великолепно вжившегося в образ Арбенина, бывшего развратника и прожигателя жизни, ныне вставшего на путь праведности благодаря любви к жене Нине. Но расплата за былые подлости неотвратима, и весь его новый мир, сотрясенный бомбой клеветы, рушится. Оклеветанная Нина умирает, отравленная им самим, и он лишь после смерти узнает, что она невинна.

Глядя, как лишившийся рассудка Арбенин проходит по длинной анфиладе комнат, закрывая за собой одну дверь за другой, главный зритель ощутил страх и могильное одиночество. Примерно то же самое чувство он испытывал девять лет назад, когда не стало Татьки. И невольно потекли слезы, трубка так и осталась в пепельнице, ладони приникли к лицу. Он плакал о своей несчастной судьбе, о своем вдовстве, о потере самых близких людей, о гибели сотен тысяч людей на фронтах войны, о сокрушимости нашей обороны, о Москве, которой, возможно, суждено снова пережить кошмар двенадцатого года.

Ганьшин смотрел на него и видел лишь вздрагивания плеч, чувствуя себя в своей кинобудке собакой, не способной прийти на помощь Хозяину, которому так плохо. Наконец пахнуло дымком с запахом вишни, над главным зрителем нависло облако дыма, раздался голос:

– Александр Сергеевич!

Ганьшин неторопливо пришел к нему, по знаку трубки сел рядом, участливо вздохнул.

– Как вы думаете, можно ли такую фильму показывать сейчас? Ведь нашим людям и так не сладко, а тут такая горестная фильма.

– Да, им и без Арбенина погано, – ответил Ганьшин. – Тут с какой стороны поглядеть. Вот, бывает, в больнице. Один радуется, что все идут на поправку, а значит, и он рано или поздно выздоровеет. А другому становится спокойнее, когда он видит, что не одному ему худо. Какому-то зрителю станет невмоготу, скажет: не могли что-нибудь повеселее? А другой подумает: мне плохо, но у меня есть цель – разбить врага, отстоять Родину, защитить семью. А у Арбенина ничего. Пропасть. И выстрел в висок. И он скажет: у меня далеко не все потеряно. И взбодрится.

– Складно, – согласился Сталин. – Курите?

– Не вовлекся, спасибо.

– Но я думаю, все так, но не это главное. А главное – очистительная сила искусства. Эта фильма сделана очень хорошо. И мы ее, пожалуй, пустим в прокат. Она правдивая. И в самое сердце. Заставляет сопереживать. Даже несмотря на то, что все в стихах. Великая сила русской литературы! И что я еще подумал. Шекспир и наши классики. Вот Пушкин. Взял «Ромео и Джульетту» и сделал «Барышню-крестьянку». Вместо трагедии – комедия. Взял «Гамлета» и сделал «Дубровского», только его Гамлет начинает мстить за отца, но влюбляется в дочь своего главного врага.

– Ну да, а Лермонтов взял «Отелло» и сделал «Маскарад», – продолжил Ганьшин.

– Совершенно верно, Александр Сергеевич. С вами приятно беседовать, вы хорошо подхватываете разговор. Мне тогда очень понравилось, что вы знаете про ответ суворовского офицера и не побоялись его повторить. А главное, я теперь перестал нервничать, когда смотрю кино. Раньше, бывало, только настроишься, увлечешься, и вдруг – бац! – на самом интересном месте в кинобудке срыв, жди минут пять или десять, а то и полчаса бывало. Всякие Старокошкины да Биндюлевичи. У вас что, никогда в жизни не бывало срывов?

– Нет, товарищ Сталин, случались и у меня раньше. Особенно когда только что заступишь на аппаратуру и не успеешь с ней ознакомиться. Мне, знаете ли, тоже кричали сапожника. А с тутошней аппаратурой я как-то сразу сдружился, заранее предвижу поломку и заранее ее устраняю.

– Как-как вы сказали? Сапожника?

– Ну да, когда кричат: «Сапожник!»

– Я не знаю. Это когда кричат и где?

– Ну да, вы же в простых кинотеатрах, видать, давно не бывали.

– Да уж, давненько, с дореволюционных времен. Но тогда так не кричали.

– С двадцатых годов кричат.

– Но почему же именно сапожник? Даже обидно. Вот я по своей первой профессии – сапожник.

– Дурак народ, товарищ Сталин, – засмеялся Ганьшин. – Должно быть, по известной поговорке: «Пьян как сапожник», вот и орут механику, что он, мол, тоже напился.

– Однако верно, – усмехнулся Сталин. – Мой папаша был сапожником и тоже вечно пьян.

– А может, еще и другое объяснение, – заметил Ганьшин. – Мол, беда, коль пироги начнет печь сапожник. Мол, они в кино пришли, как будто пирожных вкусных поесть, а тут...

– Нет, скорее всего первое. Так вот оно как получается, Александр Сергеевич, что мы оба с вами неудавшиеся сапожники. Я вместо сапожной мастерской тут в Кремле бью баклуши. А вы своим мастерством не заслуживаете, чтобы вам кричали сапожника. Жаль, я раньше не знал. Я бы каждому из предыдущих механиков кричал бы: «Сапожник! Сапожник!»

Он от души рассмеялся, а потом тихо спросил:

– Я тут малость всплакнул. Вы уж никому, ладно?

– Я ничего не видел, – ответил Ганьшин. – Да и какая Москва слезам верит?

– Никакая не верит, – улыбнулся главный зритель. И вдруг спросил: – Щиравот Нишнаг, йыроток сач?

Киномеханик выпучил глаза от недоумения, но довольно быстро сообразил, глянул на часы и медленно ответил:

– Ирт... асач... ичон, щиравот... Нилатс.

– Молодец, Александр Сергеевич, я вас принимаю в свою боевую организацию. Йонйокопс ичон!

Выворачивать слова наизнанку Сталин хорошо научился, еще будучи боевиком Джугашвили. Общаясь так между собой, боевики могли сообщать друг другу сведения, уверенные, что если кто и услышит, то не поймет.

Этот разговор так развеселил Сталина, что он на время позабыл о трагической ситуации с неудачной войной, будь она неладна, хоть и зовется Великой Отечественной с его легкой руки. А Ганьшин стал еще больше по душе главному зрителю.

«Маскарад» вскоре все-таки вышел на экраны. Герасимов и Макарова однажды бежали по ленинградской улице и увидели афишу. Постой-постой, какой еще «Маскарад»? Батюшки, да ведь наш! И встали в общую очередь в кассу.

На некоторое время Сталин успокоился, внушал сам себе, что грядущая Победа, в которую он уже по уши влюблен, а она ему в ответ лишь презрительно фыркала, рано или поздно поймет, что должна принадлежать не каркающему психованному придурку с черным помпончиком под носом, а уравновешенному и благородному мужчине с красивыми усами. Умному, разносторонне развитому и сильному душой и телом. Когда-то Орлова говорила, что видит людей в цвете. А он теперь видел свою возлюбленную Победу в цвете пламени веселого костра, в виде девушки в струящемся платье, ослепительно красивой и пленительно женственной.

Но почему же она, зараза, никак не поймет, чьей ей быть! Пришел октябрь, а она все еще плясала в объятьях придурковатого фюрера, визжащего с трибун «Триумфа воли» сатанинским криком, и в его лапах она выглядела пьяной кокоткой, похожей на Марлен Дитрих, принимающей бесстыдные позы, на белокурой голове – цилиндр со свастикой.

Пришел октябрь и принес самое страшное поражение под Вязьмой, около четырехсот тысяч убитых и раненых, более полумиллиона пленных, и путь на Москву совершенно свободен. Неужели придется оставить столицу? Это, конечно, не окончательная гибель, можно перебраться в Куйбышев и с берегов Волги, как некогда Минин и Пожарский, начать наступление на интервентов. Но все равно такое развитие событий – нож в сердце!

Вскоре после вяземской катастрофы Москва начала пустеть, а к середине октября бегство из столицы стало паническим. Сталин ехал с Ближней дачи по Можайскому шоссе и с ужасом наблюдал, как мимо народ в буквальном смысле валит, таща с собой скарб. Какая-то женщина, надрываясь, везла за собой санки, груженные чем только можно, а наверху сидели двое унылых несчастных малышей. Да еще погода слякотная, и не бодрящий холодок, а мокрый снег бежит за ворот, добавляя постылости и без того тягостному существованию.

Враг уже захватил Калинин, Можайск и Малоярославец, правительство полным составом эвакуировалось в Куйбышев. Даже Ленин в своем мумифицированном мертвом сне уехал в неизвестном направлении, а если по секрету, то аж в Тюмень скрылся, как в семнадцатом прятался в Разливе. Лишь главный житель Москвы оставался в Кремле в надежде на чудо и теперь среди ночи сидел в бывшем Зимнем саду, просматривая последний выпуск боевого киносборника.

Москву, конечно, показывают выборочно, только те здания, которых не коснулась уродующая рука камуфляжа. Не показывают Кремль в окружении бутафорских кривых кварталов, с перекрашенными сикось-накось в кричащие цвета зданиями, храмами, колокольней Ивана Великого – вот уж когда неожиданно пригодились бывшие художники-супрематисты, ученики Малевича, дали им волю помалевать, раскрасить золотые купола в черный цвет, а белоснежные стены – в серо-буро-малиновый. Не показывают ни Красную площадь с фанерным домом, укрывшим Мавзолей, ни Большой театр, обросший кривобокими фальшивыми фасадами, имитирующими некий муравейник зданий.

Пошел рассказ о жизни летчиков и зенитчиков московской противовоздушной обороны, о жерлах пушек, поднимающихся к не заслуживающему доверия небу. Устремляются в воздух, шевеля плавниками, смешные киты, накачанные гелием. Дан сигнал воздушной тревоги. Бывали дни, когда москвичи по пять-шесть раз спешили к станциям метро и другим бомбоубежищам. Только выйдут, как снова завоют противные сирены. Эскалаторы то вниз, то вверх, то снова вниз. Станция «Маяковская», превращенная в огромную ночлежку. Милые спящие дети, у кого-то губа смешно оттопырилась, у другого вихор торчит. Двое пожилых работяг уснули над шахматной доской, и голос Левитана подтрунивает: «А эти шахматисты, как видно, в глубоком цейтноте».

Рассказ о подвиге Виктора Талалихина, совершившего в небе таран. Вернувшейся с боевого задания летчик получает распоряжение отдыхать, не отходя от самолета. Сталин усмехнулся, подумав про себя: вот и я тут отдыхаю, не отходя от своего самолета марки «Кремль-41».

И снова Москва, по набережной, обнявшись, бредут двое влюбленных, и Левитан озвучивает текст Каплера:

– Не изобретены еще бомбы, которые могли бы этому помешать. Любовь есть любовь, товарищи!

Догорают разбросанные по берегу реки обломки немецких самолетов.

– Немецкое радио хвастливо сообщает о разрушении важнейших военных объектов Москвы. Вот они, эти военные объекты. Театр имени Вахтангова. Памятник великому ученому Тимирязеву. Детская поликлиника.

На экране руины театра, обезглавленный Тимирязев, догорающая поликлиника, только фасад сохранился. Но снова жизнерадостная музыка «Утро красит нежным светом…» – москвичи восстанавливают разрушенное.

– Наш великий город, – говорит Левитан, – наша родная Москва, сердце нашей страны, город Сталина будет стоять в веках! Мы гордимся тобой, Москва!

А под финальные кадры: марширующие солдаты, несущиеся танки, стреляющие орудия, грозные корабли в море и самолеты в небе под величественное исполнение «Священной войны»: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна... Не смеют крылья черные над Родиной летать!..»

И снова слезы побежали по его щекам, но уже без рыданий. Он успокоился, позвал Ганьшина и, пока тот шел, успел вытереть лицо.

– Ну, что скажете, Александр Сергеевич?

– Про Москву очень крепко сделано. Москвичам, конечно, смешно будет смотреть в нынешней обстановке. Но во всех других местах страны людей взбодрит: Москва-то держится, ребята, врут, что ее уже обрекли!

– Ну, а вы как думаете, возьмет Гитлер Москву или нет?

– Как бы я ни думал, а будет так, как будет, – ответил киномеханик. – Но два неудавшихся сапожника должны из Москвы уйти предпоследними.

– А почему не последними? – удивился Сталин. – Послед­ний-то кто будет?

– Юрий Долгорукий.

– Эка ты! – усмехнулся главный зритель, вытащил пробку из бутылки и стал наливать вино в два бокала.

– Мне нельзя, товарищ Сталин, – опешил Ганьшин. – Я вам еще одно кино хочу показать. А если опьянею... Да, не дай бог, сбой...

– А я тогда вам сапожника закричу, – заулыбался Хозяин, настойчиво предлагая Ганьшину вино. – Берите. Ведь уже давно у нас наступило девятнадцатое октября. «Роняет лес багряный свой убор...» Лицейская годовщина, а вы у нас Александр Сергеевич. Я с вами беседую, и порой чудится, будто я с самим Пушкиным разговариваю.

– Ну, коли так… – решился Ганьшин и взял бокал. – «Пылай, камин, в моей пустынной келье, а ты, вино, осенней стужи друг, пролей мне в грудь отрадное похмелье, минутное забвенье горьких мук».

– Браво, Александр Сергеевич! – похвалил Сталин, и бокалы хрустально зазвенели в тосте. Выпили, потом долго молчали. Наконец Сталин продолжил с грустью: – «Печален я, со мною друга нет, с кем горькую запил бы я разлуку, кому бы мог пожать на счастье руку и пожелать веселых много лет».

– Но дальше-то: «Я пью один...», а вы пьете не один, а со мной хотя бы, – вмешался Ганьшин.

– «Я пью один, и на брегах Невы меня друзья сегодня именуют...» – тем не менее продолжил Сталин, и они принялись с восторгом вспоминать самые ударные строки этого длинного стихотворения. «Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен...», «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво...», «Пора, пора! душевных наших мук не стоит мир, оставим заблужденья!..»

– «Простим ему неправое гоненье: он взял Париж, он основал Лицей», – повторил Сталин строчки про царя Александра. – Мне, стало быть, обязательно надо взять Берлин. Чтобы простили многогрешного Иосифа.

– Обязательно! – пылко ответил Ганьшин, явно запьянев. Видать, он или вообще никогда не пил, или с тех пор, как стал личным киномехаником Сталина, завязал накрепко во избежание брака в работе.

– А что, суворовский офицер, много ли тебе доводится слышать о неправедных гонениях Сталина на людей? – задал ему отрезвляющий вопрос ночной собеседник.

– Врать не стану, товарищ Сталин, – смело ответил Ганьшин. – Много говорят о репрессиях. Что уж тут скрывать. Иные говорят, что иначе нельзя было. Другие осуждают за чрезмерность. А вы сами на чьей стороне?

– Как это?

– Оправдываете себя или осуждаете?

– Ну, суворовский офицер, ты уже со мной разговариваешь почти как шут с королем Лиром! – резко выпрямил спину Сталин.

Ганьшин тотчас вскочил со своего кресла и вытянулся в струнку:

– Виноват, товарищ народный комиссар! Вино в голову ударило. Давно не пил.

– Садитесь, Александр Сергеевич, – сдержал вспышку гнева король Лир. – А если хотите литературных аналогий, то лучше будьте как Санчо Панса при Дон Кихоте. Тот тоже своего господина подкалывал, но не грубо, а вежливо. Если опьянели, разрешаю вам больше не пить. А по поводу того, осуждаю ли я самого себя или оправдываю... Можем как-нибудь потом поговорить. Не сейчас. Сейчас хочется узнать, какую фильму вы для меня нынче привезли особую.

– Если позволите, товарищ Сталин, американскую. Вы ведь любите хорошие голливудские.

– Если только хорошие.

– «Мистер Дидс переезжает в город». Пять лет назад удостоена премии Оскар. Будете смотреть?

– Доверяю вашему безукоризненному вкусу, Александр Сергеевич, – благосклонно махнула дымящаяся трубка.

Поначалу главный зритель недоумевал, почему такой выбор. Вроде бы рядовая американская фильма, хотя сюжет развивается стремительно, да и главный герой Дидс в исполнении Гэри Купера весьма хорош. Он увлекся, а главное, смог отвлечься от тяжелейших дум. Суд над Дидсом смотрел не отрываясь, забыв и про вино, и даже про трубку. Досмотрев до конца, позвал к себе Ганьшина, снова угостил вином, раскурил трубку и долго молчал, прежде чем сказать с усмешкой:

– Кажется, я понял, что вы хотели мне показать. Дидс на суде уже был на грани полного провала. Но вдруг за десять минут до конца – чудесная и радостная развязка. И все враги повержены. И даже девушка к нему вернулась, и он распахнул ей свои объятья. Мол, точно так же будет у нас здесь и сейчас. Так?

– Вы все правильно поняли, товарищ Сталин, – радостно улыбнулся Ганьшин.

– А этот Дидс, он славный, – пыхнула трубка. – На нашего артиста Черкасова похож. Как его? Купер?

– Гэри Купер.

– Гляньте, опять металл. Ведь «купер» это, если не ошибаюсь, по-английски «медь»?

– Медь, так и есть.

– Я – Сталин, он – Медин. Спасибо, Александр Сергеевич. Вы меня сегодня очень поддержали. Психологически.

Сталин вдруг наклонился и долго разглядывал сапоги киномеханика. Потом выпрямился и закрыл глаза. Молчал. Как бы нехотя заговорил:

– А вы видели листовки с моим сыном Яковом?

– Видел, товарищ Сталин, – признался Ганьшин. – Их во время последнего налета щедро разбросали по Москве фрицы.

– И что вы по этому поводу думаете?

– Во-первых, они набросали много и других, где говорится, что вы уже бежали в Самару, а вы здесь, в Кремле. А во-вторых, многое очень странно.

– Что, например?

– Ваш сын попал в плен еще в июле, так? У фрицев сильная пропагандистская машина. Они непременно бы организовали встречу Якова с Гитлером и наврали, что он принес присягу. Фюреру. И фотографий было бы очень много. А у них, как видно, не так много фотографий Якова. А более всего странно иное. Фрицы давно бы уже сняли Якова на кинопленку и распространили повсюду. Почему они этого до сих пор не сделали?

– Это вы очень точно подметили, Александр Сергеевич, – оживился Сталин. – Молодец вы! Они действительно сделали бы целую фильму о сыне Сталина в плену. А коли они этого не сделали, следует вывод: либо Яков пропал без вести и ни в каком немецком плену не был, либо погиб. Как вы считаете?

Ганьшин в ответ только глубоко вздохнул.

– Я, значит, уже в Самаре... – произнес Сталин. – Смешно! А вы знаете, почему немцев называют фрицами?

– Нет, не знаю.

– Наступление на СССР идет по плану «Барбаросса». А рыжебородого немецкого короля и военачальника Барбароссу звали Фридрих. Сокращенно Фриц. И немцы сами же стали называть фрицами всех, кто отправляется на войну против нас.

– Вот оно как!

– Да. Но, кстати, немцы очень странные, если назвали план покорения Советского Союза именем Барбароссы. Как военачальник он был силен, но неудачлив. Несколько раз доходил до Рима и сразу же с позором бежал оттуда восвояси. Так же может получиться и нынче, дойдут до Москвы, и – каюк! Да и гибель этого Фридриха выглядит смехотворной. Сей государь облачил своих рыцарей в гораздо более тяжелые доспехи, чем прежде. И сам носил тяжелые латы. Отправившись в крестовый поход, он свалился с коня и упал в реку, глубина которой была по пупок, но тяжелые доспехи утянули дурака на дно, и он захлебнулся.

– Хорошо бы и план «Барбаросса» ждала такая же учесть, как того, чье имя он носит, – мечтательно произнес Ганьшин, а Сталин снова погрузился в глубокое затяжное молчание. И ночь стояла глубокая.

– Иосиф Виссарионович, – осмелился нарушить молчание Хозяина Ганьшин, – я там еще привез...

– На сегодня хватит фильмов, – устало махнул рукой главный зритель. – А вот интересно, почему мне ни разу не показывали эту фильму, про Дидса?

– Этого я не могу знать, товарищ Сталин.

– А я знаю. Мне, наверное, много хороших картин не показывали. Чтобы я думал, что у нас больше хорошего кино, чем у них. Александр Сергеевич, я вам особо доверяю. Берите из хранилища те фильмы, которые считаете нужным мне показать. Хранилище в Белых Столбах?

– Да, но товарищ Большаков уже распорядился об эвакуации фонда в Казань.

– Немец там далеко еще?

– Далеко, километрах в ста пятидесяти, полагаю, – пожал плечами Ганьшин. – Я, с вашего позволения, отберу сколько-то картин и перевезу их сюда. Штук сто.

– Действуйте, щиравот Нишнаг.

– Слушаюсь, щиравот Нилатс!

После ночного кинопросмотра в тот же день главнокомандующий собрал Комитет обороны и красным карандашом поставил свою подпись под постановлением: со следующего дня Москва переходит на осадное положение. Это означало, что принято твердое решение столицу оборонять до последнего и врагу не сдавать.

А враг стремительно рвался к сердцу России, операция «Тайфун» двигалась к намеченной цели. Недолгий период проливных дождей превратил дороги в болота, замедлил продвижение гитлеровцев, и они обрушили на столицу самые сильные бомбовые удары. Фугасная бомба взорвалась и на территории Кремля, убила сорок человек, тяжело ранила пятьдесят, столько же оказалось легко раненных, а четверых разметало в клочья. Бомба разрушила Малый гараж и сильно повредила здание Арсенала, пожар долго не могли потушить, и главнокомандующему в своем кабинете приходилось дышать гарью.

С началом ноября ударили морозы, немецкая наземная техника вновь ожила и двинулась дальше – нах Москау, нах Москау, шнеллер, шнеллер, лос, лос!

Сталин в Самаре? Он туда и не собирался.

– Когда прикажете отправлять в Куйбышев полк охраны? – спросил его Поскребышев по просьбе членов Комитета обороны.

– Никогда! – последовал ответ. – Если понадобится, я лично поведу свой полк охраны в атаку.

Но пока что ему приходилось вести свой полк охраны в атаку на ворон в Волынском. После первого боя крылатые гитлеры не появлялись несколько дней, а потом снова обнаглели, и он опять использовал отменно сделанную тулочку и картечь, а охранники палили по нахальным птицам из пистолетов. Три-четыре дня припугнутые вороны не появлялись, потом посылали разведчиков, два-три гитлера внедрялись в кроны деревьев, на другой день их становилось десять, на третий день – тридцать, и вот уже снова черная сотня, двести, триста, отвратительный гвалт, тулка, картечь, стрельба, девять, десять, а то и двенадцать безвозвратных потерь у врага. И так каждую неделю. Каркающие гитлеры словно испытывали его терпение. Но он уже даже пристрастился уничтожать их и ждал очередной битвы.

А вместо эвакуации Сталин затеял провести парад.

Накануне годовщины Октября он выступил с речью на станции метро «Маяковская», где проходило торжественное заседание Моссовета, посвященное годовщине Октябрьской революции; говорил о просчетах и промахах четырех месяцев войны и о мерах по их преодолению. Операторы удачно засняли это выступление на пленку. Режиссировал Леонид Варламов, до недавних пор руководивший киногруппой Западного фронта и срочно вызванный с огненных рубежей. До войны он о чем только не снимал: и о полярниках, и о хлопкоробах, и о летчиках, и об архитекторах, и о спортсменах, и об Орджоникидзе – «Наш Серго», а в прошлом году выпустил картину о войне с финнами «Линия Маннергейма». Сейчас тоже удачно сработал.

А вот на следующий день киноделы опростоволосились. Но не по своей вине. Парад должен был начаться в десять часов утра, но рано утром его внезапно перенесли на семь, дабы избежать бомбежки в случае, если шпионы донесут врагу о назначенном времени. Оператор Трояновский в это время не спеша выехал на своем красном «бьюике», рассчитывая прибыть заблаговременно, включил радио и услышал, что парад уже начался. Точно так же узнал о начале парада и режиссер Варламов. Когда они оба, завернув в Лихов переулок за съемочной группой, оттуда примчались на Красную площадь, там уже давно объехал парад на коне Буденный, отзвучала речь Сталина, прошли батальоны пехоты, прочавкали по мокрому снегу копыта кавалерии, проехали орудия и танки. Запыхавшись от спешки и досады, Варламов и Трояновский со своей съемочной группой успели снять только хвосты уходящих колонн и шествие ополченцев.

Провал, полный провал! За такое можно и под трибунал пойти, а там и к стенке. Несколько операторов-любителей малость спасали ситуацию, они успели немного заснять и пехоту, и пушки, и танки, но для большого фильма – капля в море. А главное – речь Сталина!

Варламова и Трояновского тотчас взяли под белы рученьки и – на Старую площадь, где их встретило обычно добродушное, но сейчас гневное лицо – первый секретарь Московского обкома, он же начальник Совинформбюро Александр Щербаков.

– Как же это могло случиться, товарищи документалисты?

Они сбивчиво объяснили, что не знали о переносе времени парада, никто их заранее не оповестил. Никто – это Власик, он забыл про киношников.

Круглое лицо в круглых очках вновь сделалось добродушным:

– Ладно. Кто виноват, мы выяснили. Теперь второй традиционный русский вопрос: что делать? Надо спасать ситуацию.

Хорошо еще, что их не увезли на Лубянку, Александр Сергеевич – душа человек, его все любили, мягкий, с аристократическими манерами. Сталин без задержки подписывал все документы, завизированные Щербаковым.

– Надо переснять, – робко предложил Варламов.

– Что? Весь парад? – фыркнуло круглое лицо.

– Хотя бы речь Сталина, – добавил Трояновский.

– А вы полагаете, он согласится? – снова фыркнул Щербаков и безупречно изобразил сталинскую интонацию с легким грузинским акцентом: – «Вы думаете, у меня больше дел никаких нет?» Ладно, ребята, другого выхода я не вижу. Попробую с ним поговорить.

Но попробуй поговори, когда после окончания распутицы немцы продолжили наступление, на юге их удалось отбить от Тулы, но они рвались обойти Москву с севера. Обстановка с каждым днем ухудшалась, и все свое время Сталин посвящал людям, ответственным за оборону столицы, а не за кинематограф. Лишь через десять дней после парада Щербакову удалось дозвониться и робко предложить:

– Товарищ Сталин, кинокартина про парад седьмого ноября имеет огромное пропагандистское значение, а режиссер Варламов и оператор Трояновский не были поставлены в известность о переносе парада и успели заснять лишь его окончание. Просят получить возможность переснять вашу речь в условиях павильона.

– Какого павильона, товарищ Щербаков?! – возмутилась телефонная трубка. – Вы понимаете, что говорите?

– Понял, товарищ Сталин, не смею более беспокоить.

– Подождите. – Долгая раздумчивая пауза. – Если вы лично за нихручаетесь, я вам доверяю. Пусть переснимут. Но не в павильоне, а в Кремле.

Еще через три дня Варламов получил текст выступления Сталина с его личными пометками, что именно должно прозвучать обязательно. Варламова и Трояновского привезли в Кремль, где они стали руководить установкой бутафорской трибуны Мавзолея и части Кремлевской стены. А еще через неделю в Георгиевском зале произошло то, во что Леонид Васильевич и Марк Антонович не очень-то и верили. Он пришел!

– Времени у меня, товарищи киноделы, немного, поэтому давайте сразу начинать съемку. Куда мне становиться? Вот на эту фанерную шалабуду?

– Да, товарищ Сталин, – спокойно ответил Варламов. – Пусть вас не смущает, что это декорация. Представьте, что вы на настоящей трибуне Мавзолея.

– Стало быть, мне предстоит сыграть роль Сталина? – усмехнулся Сталин. – Никогда бы не подумал, что буду артистом!

– У американцев это называется камео, – сказал Варламов. – Когда кто-то играет роль самого себя.

– Почему камео?

– Да кто ж их знает, товарищ Сталин!

– Сейчас проверим микрофон. Скажите что-нибудь.

– Что-нибудь? – усмехнулся исполнитель роли самого себя. – Кто-нибудь где-нибудь делает что-нибудь, возможно, и сделает что-нибудь когда-нибудь для кого-нибудь.

Микрофоны работали слаженно, можно приступать к съемкам, и тут-то как раз Варламов закричал про пар.

– Это верно, – сказал Сталин. – Седьмого ноября уже стояли холода, и пар изо рта шел. Валил!

Охранники во главе с Власиком бросились открывать настежь огромные окна огромного зала. Внутрь ворвался ноябрьский холод. Сталин начал делать «хо, хо, хо», кое-какой парок изо рта его показался. Не сильный, как хотелось бы, но все же.

– Вы готовы, товарищ Сталин?

– Готов. Валяйте!

И застрекотал съемочный аппарат Трояновского. Играющий самого себя вождь невозмутимо и вообще, можно сказать, вполне профессионально стал читать речь, словно стоял перед Красной площадью и выстроившимися на парад войсками:

– Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков! От имени советского правительства и нашей большевистской партии приветствую вас и поздравляю с двадцать четвертой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.

Он говорил, почти не заглядывая в лежащие перед ним листки, говорил хорошо, артистично, как настоящий актер, и, покуда Трояновский снимал, Варламов смотрел на Сталина с нескрываемым восхищением. Он полагал, что не привыкший играть на камеру Отец народов будет сбиваться, смущаться, еще, чего доброго, и вовсе откажется от дальнейшей съемки, но все шло на удивление гладко. Режиссер не верил своему счастью. И вдруг!..

– Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? – На этой фразе аппарат взвизгнул, а Трояновский чертыхнулся. Сбой! Сорвалась пленка! Все пропало! Сейчас Сталин скажет: «Пошли вы к черту!» И что дальше? А дальше...

На днях пришла новость: за срыв плана по окончанию съемок в Ташкенте, за расхлябанность и низкий идеологический уровень отснятого материала полностью отстранен от дальнейшей работы в кинематографе... кто бы вы думали? Николай Экк! Создатель первой советской звуковой киноленты, первой цветной, а перед самой войной и первого безочкового стереоскопического цветного фильма! Если такого заслуженного-презаслуженного выперли, то что будет с ними, несчастными документалистами?! Расстреляют в первой подворотне по законам военного времени.

В зале повисла зловещая тишина, ее нарушали лишь звуки ремонтируемого аппарата. Сталин прервал свою речь, недовольно посмотрев на Трояновского.

– Морозы... – пробормотал Варламов. – Морозы какие стоят. А ведь еще не декабрь даже. Немцы мерзнут.

– Нашим тоже холодно, – мрачно ответил Сталин. – Вы, товарищи Макиавелли, делаете тут документальное кино. А ведь оно на самом деле не документальное. Да еще и аппаратура у вас ломается.

– Все готово, товарищ Сталин, – выпалил Трояновский.

– Я могу продолжать?

– К сожалению, товарищ Сталин...

– К сожалению, придется заново, – закончил фразу Варламов. – Как говорится, второй дубль. В кино бывает, что и третий, четвертый, пятый дубль приходится снимать.

– Что, с самого начала? Ведь я уже половину речи прочитал! – сердился Иосиф Виссарионович.

– Иначе нельзя, а то увидят склейку, монтаж, – стараясь говорить уверенно, убеждал Леонид Васильевич.

– Монтаж аттракционов? – недобро усмехнулся Сталин. – Монтажа аттракционов нам не надо. Махните, когда можно начинать.

Трояновский прицелился и махнул. И – о чудо! – актер, играющий самого себя, как ни в чем ни бывало снова заговорил:

– Товарищи красноармейцы и краснофлотцы...

И он стал читать все заново, читал без запинки, пару раз кивнул кому-то, будто увидел на Красной площади хорошего знакомого, оглядывался на якобы стоящего справа от него Буденного. Камера работала. Когда он приблизился к роковой фразе «Разве можно сомневаться...», Варламов почувствовал, как весь леденеет: только бы проскочило! И – проскочило! Сталин продолжал свою речь:

– Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен черт, как его малюют!

Только бы пленка не подвела еще раз! Храбрый человек Варламов, не раз снимавший на передовой, где буквально рядом свистели пули и рвались снаряды, сейчас переживал самые страшные минуты в своей жизни и мысленно молился Богу, чего раньше никогда не делал.

– Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать долго такого напряжения, – говорил дальше Сталин. – Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик, – и гитлеровская Германия должна рухнуть под тяжестью своих преступлений.

Господи, пронеси! Пленочка, не будь сволочью! Аппаратик, пощади, Дуняша не выдержит, если меня расстреляют! Она так меня любит!

– Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

Варламов заметил появившегося в зале Большакова. Иван Григорьевич очень смешно двигался вдоль стены, будто пытался стать плоским, слиться с ней. Пленочка, родная! Аппаратик, родненький! Не подведите!

– За полный разгром немецких захватчиков! Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша славная Родина, ее свобода, ее независимость! Под знаменем Ленина – вперед к победе!

Свершилось! Ура! Спасены! Варламов вытащил из кармана носовой платок и вытер со лба обильный пот. Речь Сталина закончилась, Трояновский, завершив съемку, первым захлопал в ладоши, Варламов и Большаков подхватили.

– Товарищ Сталин! Браво! – не сдержал восторга Леонид Васильевич.

– Перестаньте, – рассердился актер, только что блестяще сыгравший самого себя. – Я вам не Лепешинская.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович! От всего сердца спасибо! – не унимался режиссер.

– Больше, надеюсь, не будет дублей?

Если при проявке пленки все окажется нормально, – чуть не сказал Варламов, но сдержался:

– Больше не будет. Хотя снимать вас – истинное удовольствие! Вы прекрасный актер!

– Закрывайте окна, а то у меня вся охрана простудится, – продолжал сердито Сталин, но вдруг усмехнулся: – А я давно говорил Геловани, что могу вместо него играть Сталина, а он пусть попробует вместо Сталина работать. Как вы там сказали? Камео?.. Хм... А вам, товарищи киноделы, впредь желаю работать без сбоев.

Окна с грохотом закрывались, звякали шпингалеты, съемочная группа деловито сворачивалась, главный сегодняшний актер сошел с бутафорской трибуны, поздоровался с Большаковым:

– Ну что, Иван Григорьевич, расправились с Экком?

– Пришлось, товарищ Сталин. Что-то он зазнался. Забыл, что служил белогвардейцам. Но мы его только отстранили, ничего более.

– Это правильно. А как там Эйзенштейн?

– Закончил полностью работу над сценарием.

– Привезите мне, я лично буду утверждать. Фильма об Иване Грозном сейчас очень важна. Где намерены снимать?

– В Средней Азии. Скорее всего, в Алма-Ате.

– Понятно. – Сталин встал перед Большаковым, Варламовым и Трояновским.

– А сегодня вышла на экраны фильма товарища Варламова «За полный разгром немецко-фашистских захватчиков», – докладывал Большаков. – Ваша речь шестого ноября на станции «Маяковская». Очень поднимает дух.

– Это хорошо. – Сталин внимательно всмотрелся в мужественное лицо Варламова с ямочкой на широком подбородке. – Вчера немцы очень хорошо получили по зубам под Сталиногорском. Не овладев Тулой, танки Гудериана намеревались обойти ее с востока и двинуться на Каширу. Но прибывшие из Сибири бойцы полностью разгромили их. Вы случайно не сибиряк, товарищ Варламов? Очень на сибиряка похожи.

– Нет, товарищ Сталин, я из Александрополя родом.

– О, как Гурджиев. Это в Армении, недалеко от Грузии. Но не армянин?

– Русский.

Сталин еще раз внимательно всмотрелся в лицо режиссера. Помолчал. Заговорил решительным тоном:

– Близок час нашего контрнаступления, товарищи киноделы. Вы проявили настойчивость и заставили меня сегодня стать актером. Товарищ Большаков, я бы хотел доверить именно товарищу Варламову осуществить важный замысел. Стать режиссером документального фильма о разгроме немецких войск под Москвой. Приступать к работе можете уже завтра.

В конце 1942 года дочь Сталина влюбилась в сценариста Каплера, они встречались, гуляли по Москве, ходили в театры и кинотеатры, и все под присмотром охранника Светланы. Каплер уехал в сражающийся Сталинград и там написал рассказ, адресованный девушке, живущей в Кремле. История с Каплером, не стоившая и выеденного яйца, быть может, и не разгорелась бы, если бы главный агитпроповец не разослал всем, кому только можно, докладную записку о том, что рассказ «Письмо лейтенанта» – идеологическая диверсия врага народа. И пошло-поехало! В итоге ссыльный Каплер отправился в Воркуту, а Большаков лично проследил, чтобы опального сценариста устроили там как можно лучше. В Воркуте он получил жилье и должность в фотоателье.

Один за другим в тяжелейших условиях войны на экраны страны выходили фильмы, от которых советских зрителей охватывал восторг, и они по многу раз их пересматривали: «Валерий Чкалов», «Мечта», «Свинарка и пастух», «Антон Иванович сердится», «Дело Артамоновых», «Богдан Хмельницкий», «Парень из нашего города», «Александр Пархоменко», «Котовский», «Как закалялась сталь», «Секретарь райкома», «Георгий Саакадзе», «Морской ястреб», «Жди меня», «Два бойца», «Воздушный извозчик», «Актриса», «Радуга», «Она защищает Родину», «Насреддин в Бухаре», «Лермонтов», «Непобедимые», «Жила-была девочка», «Кутузов», «Небо Москвы»... А Агитпроп писал докладные записки: «Художественные фильмы, за немногим исключением, стали крайне упрощенными, примитивными по замыслу, убогими по идейному содержанию, низкими по художественному выполнению, плохо музыкально и технически оформленными. Большаков проявил полную неспособность обеспечить художественную кинематографию удовлетворительными сценариями и прикрывает свою бездеятельность жалобами на сложную процедуру утверждения сценариев. Большаков не пользуется никаким авторитетом среди творческих работников кино ввиду его полной некомпетентности в вопросах киноискусства, а его заместители – весьма ограниченные, мало подготовленные люди, к вопросам кино вообще отношения не имеющие и не могущие со знанием дела судить о фильмах, сценариях, работе режиссеров и актеров. Мало того, в составе Комитета нет ни одного работника, который мог бы разбираться в вопросах киноискусства и пользовался бы уважением среди творческих работников кино. Необходимо немедленно полностью реформировать кадры Комитета по делам кинематографии!»

Лишь однажды Агитпроп встал на защиту председателя кино. В январе 1943 года Ромм вдруг направил Сталину донос на Большакова, писал, что тот не только очень плохой руководитель, но к тому же и антисемит, преследует киноработников по национальному признаку, только за год ни за что ни про что уволил полторы сотни евреев. И это при том, что добрый Иван Григорьевич ни сном ни духом ничего не имел против представителей древней нации. А вот главный агитпроповец их недолюбливал, и, когда Сталин, оставив донос Ромма без внимания, переслал его Александрову, тот быстро разобрался, выяснил, что Большаков не уволил и даже не понизил в должности ни одного еврея, кроме самого Ромма, которому просто надоело исполнять обязанности начальника Управления по производству художественных фильмов, и в заявлении об увольнении по собственному желанию Михаил Ильич написал, что тоскует по режиссерской работе, а административная ему мешает. Александров вызвал Ромма к себе, сказал ему: «Ай-яй-яй!» – и впредь запретил писать подобные доносы. Впрочем, продолжая борьбу против Большакова, зловредный агитпроповец часто вставлял в свои докладные записки фразочку: «О чудовищных недостатках в работе руководителя КДК постоянно жалуется выдающийся кинорежиссер Михаил Ромм».

Весь сорок третий год Агитпроп воевал с Большаковым, организовывал собрания, на которых с критикой в адрес кино выступали Фадеев, Толстой, Гладков, Соболев, в «Крокодиле» на Ивана Григорьевича печатали карикатуры, но один человек сводил все эти усилия на нет, потому что этот человек оставался в стране самым главным.

Когда американцы присудили Оскара фильму «Разгром немецких войск под Москвой», Большаков собрался лететь в Америку вместе с создателями картины Варламовым и Копалиным и получить высокую награду. Агитпроп гневно откликнулся одной из своих любимейших резолюций: «Нецелесообразно!» В итоге две статуэтки, предназначенные обоим режиссерам, на церемонии награждения получил советский консул в Лос-Анджелесе Мукасей. Лишь через полгода кинодокументалист Владислав Микоша, снимавший фильм о прибытии союзников по пути северных конвоев, оказался в Нью-Йорке, в советском посольстве получил статуэтки и привез их. Каково же было разочарование, когда они оказались гипсовыми и лишь слегка покрытыми позолотой. Видите ли, американцы постановили, что во время войны нельзя транжирить ценные металлы! Какие там ценные? До войны и после нее статуэтки делали из британия – сплава олова и сурьмы. Тоже мне, экономия! Варламову и Копалину Большаков статуэтки не отдал, не приведи бог, напьются на радостях и пьяные раскокают, и оставил на хранение в надежном сейфе в Малом Гнездниковском.

Когда громили Довженко, Ивану Григорьевичу было не очень-то его жалко, он знал, что за глаза Александр Петрович называет его Ивашкой Пошляковым, а однажды где-то ляпнул: «Какой он Иван Грозный? Он Иван Грязный!» Но удар по самостийнику оказался таким устрашающим, Большаков очень пожалел его, да еще, не дай бог, помрет хлопец, всюду завопят: затравили, загубили! И он помаленьку поддерживал попавшего в опалу режиссера. Впрочем, того даже никуда не сослали, а могли бы назначить помощником воркутинского фотографа Каплера. Уволенный отовсюду Довженко все-таки получил должность режиссера на «Мосфильме» и отправился снимать, как освобождают Правобережную Украину.

Несмотря на усилия злобного Агитпропа, Большаков не только укреплялся на своем месте, но в апреле 1944 года получил второй орден Ленина. А всего с подачи Большакова тогда же были удостоены разных орденов и наград пять сотен работников кинематографа.

Чтобы не говорили, будто Иван Григорьевич самодержавно правит кино, он добился создания художественного совета при кинокомитете, в который вошли тридцать человек, причем не только режиссеры, сценаристы и актеры, но еще писатели и даже композиторы. А все равно продолжали мусолить тему того, что Большаков руководит недемократично, Иван Грозный, он и есть Иван Грозный. У него даже имя-отчество – Иван Гр.

Ох уж этот Иван Грозный! Сколько крови попортил бедному Большакову первый русский царь! Точнее, не он, а этот капризный режиссеришка с задницей размером с подушку, лобешник – в пол-лица, вот волос на голове сильно поубавилось в последнее время, а раньше клоунская копна так и летела с башки в небо. Как же они оба друг друга ненавидели!

Замысел картины Сталин высказал еще в годы Большого террора – для оправдания жестоких репрессий как исторически обоснованных, мол, только так можно создать крепкое государство. Еще перед войной утвердили в качестве создателя эпической ленты этого Эйзенштейна – Жданов настоял, Сталин согласился, Большаков тоже. Но вот уже четыре года прошло, а Сергей свет Михайлович лишь теперь наконец удосужился представить на суд зрителей первую из трех полнометражных серий. Он сам писал сценарий, и то такой вариант предложит, то сякой, то третий, то одну смету, то другую, то пятую-десятую. То у него творческий кризис, то мучительные искания, то мигрень, то еще что, а главное, сволочь, постоянно жаловался Сталину, что Большаков ему мешает, Большаков торопит, а гения торопить нельзя, Большаков не выполняет требований, Большаков не гибкий. Вот бы тебя, гада, отдать лично под присмотр Агитпропа! Икону бы тогда у себя повесил – святой праведный мученик Иоанн Киношный.

Огромнейшие средства затребовал Сергей Михайлович ради исполнения главного государственного заказа. Каким только реквизитом не обеспечили! Только на изготовление костюмов Совнарком специальным распоряжением выделил триста килограммов золотой и шестьсот килограммов серебряной парчи. Три года Эйзенштейн потратил на подготовительную работу, год в Алма-Ате снимал и вот, выдавил из себя первую серию. Предварительный закрытый просмотр для членов недавно созданного худсовета состоялся в Малом Гнездниковском в октябре. Большаков сидел, смотрел и чувствовал себя, наверное, так же, как Довженко на разгромном заседании Политбюро. Какая чудовищная халтура хлынула на него с экрана!

Начинается с венчания на царство, Ивану семнадцать лет, лицо почему-то гладко выбритое. Большаков досконально изучил все о государе, имевшем такое же прозвище, как у него. Интерьер Успенского собора нарочито примитивный, а ведь его расписывал не Казимир Малевич и не Марк Шагал, а сам великий Дионисий с учениками. Митрополиту Макарию было в том 1547 году за шестьдесят, а тут он дряхлый старец. Иностранцы карикатурны до невозможности, среди них какие-то три лысых придурка в огромных круглых жабо. Венчальное пение должно звучать радостно и торжественно, а тут оно погребальное, будто Агитпроп уже посмотрел картину и запретил ее. Про две косы еще после «Александра Невского» было замечание, что только после свадьбы девушка из одной косы делала две, а тут опять, нате-здрасьте, Настасья Романова еще пока невеста, а у ней уже две толстенные косы на всеобщее обозрение. Хочет, что ли, показать, что Иванушка уже овладел ею до свадьбы? Тогда дура. Причесочка у Ивана просто цирк! Сверху прилизано, а сзади некий замысловатый круглый бампер устроен. Чтобы шапка Мономаха на этот круг села. А сколько на лице косметики! Губы крашеные, реснички крашеные и вверх, как у блудливой бабы. Боже мой, что скажет главный зритель!

Единственное утешение – качество съемки идеальное. У протодиакона бас изумительный. А все остальное – сплошная фальшь.

Вторая картина – свадьба Ивана и Анастасии. Всего-то две или три недели прошло, а у Ивана уже и усы, и бородка успели вырасти. Получается, пока не был царем, не росла, а венчался на царство, сразу полезла. Тетке Ивана Ефросинье Старицкой тогда лет тридцать было, а тут баба лет шестидесяти. Рожа противная. А ведь это ты сам, Иван Григорьевич, не утвердил на роль мятежной тетки Фаиночку Раневскую, на, теперь, жри утвержденную тобой же Серафиму Бирман!

Господи, ну зачем же столько грима на лицах у мужиков! Что у Черкасова в роли Ивана, что у Курбского, которого играет Названов, да и у Колычева в исполнении Абрикосова, у Кадочникова в роли Владимира Старицкого. Как будто не на свадьбу к государю московскому, а в педерастический клуб все явились. Может, и впрямь не ложные слухи об Эйзенштейне распространяют недоброжелатели?

А это еще что за дурь? Каких-то гигантских птиц, явно из папье-маше, несут на свадебные столы. Ох, халтура! Ох, фанаберия! Как любит говорить Сталин, повторяя слова Бывалова из «Волги-Волги», просто хочется рвать и метать!

А вот сцена с казанским послом недурно снята. И казанский поход совсем неплохо. Натурные съемки делал Тиссэ, молодец, есть еще порох в пороховницах. Суть изначального конфликта Ивана с Курбским правильно показана, Курбский при взятии Казани выказывал излишнюю жестокость. Аналогия с Троцким. Можно чуть спокойнее вздохнуть. Но на локоны царя глядеть тошно! Он что, возил с собой парикмахера и каждый день с утра завивался? И почему-то косметикой пользуются царь с Курбским, реснички накладные вверх стрелочками торчат, а простой русский народ и казанцы вполне нормальные, не крашеные.

То в жар бросало Ивана Григорьевича, то в холод. Слава богу, штурм Казани лихо показан, мастерски. Разве что только пушки после выстрела не откатываются назад, а ведь тогда безоткатных орудий еще не существовало. Но это мелочь, не так бросается в глаза, как позорная косметика или икона, висящая в палатах государевых, изображающая никак не Спасителя, а страшного демона, намалеванного главным художником картины Оськой Шпинелем, если не самим Эйзенштейном. Придурки! Что скажет церковь, которую год назад Сталин обласкал, назначил вновь на Руси патриарха, открыл храмы? А что сам Сталин скажет, увидев эдакое паскудство?

Болезнь царя. Эффектно накрывают его лицо огромной Библией, будто шатром. Владимир Старицкий смешно мух ловит. Вот только не помнится, разве он был слабоумным? И тоже на ресницах тушь, на губах помада, точно баба. В отличие от своей матери, которая косметикой не пользуется и больше похожа на мужика.

Царь при смерти, но думает о единстве Русской земли, это впечатляет, Черкасов очень хорошо сыграл эту сцену. Диалог Курбского с Анастасией тоже неплохо, вот только опять эта лжеикона, перед которой они объясняются, демон вместо Христа. А виноват будет он, Большаков!

Выздоровление Ивана благодаря причащению Святых Даров хорошо показано. Вот только что за странная конфигурация головы у него после болезни, затылок подозрительно удлинился? Что за странный режиссерский ход?

А это что такое? Откуда на стене может быть такая огромная тень? Красиво, конечно, но неестественно. Только с помощью прожектора можно так осветить человека, чтобы он столь чудовищную тень на стену бросил. Формалистическая халтура! Большакова вновь бросило в холодный пот. А с усами у Ивана что? Зачем он под носом их выбривает? О-о-ох!

А вот хорошая сцена, в которой царь постановляет только тем давать земли, кто верой и правдой Отчизне служит. Это главному зрителю должно понравиться.

То умирал царь, теперь царица умирает, отравленная Ефросиньей. Только зачем ее гроб так высоко под потолки вознесли? Опять идиотская причуда великого киногения! Понятно, чтобы царь к ней изо всех сил тянулся, выпучив глаза, будто к небу. Но очень глупо и вычурно выглядит. Не может Сергей Михайлович заставить актеров играть так, чтобы зрителя прошибало, вот и ставит на дешевые театральные приемы. Так и не избавился, бедолага, от своего юношеского перетрушничества. Всех актеров заставляет так выпучивать глаза, чтобы сверху между зрачком и веком виднелась белая полоска глазного яблока. А сам зрачок должен бегать из одного угла глаза в другой. Давно уже эту эйзенштейновскую манеру высмеивают: глазки налево, глазки направо!

Финальные кадры, когда в Александрову слободу к царю идет огромная вереница народа, а он смотрит на нее откуда-то сверху, обязательно будут нахваливать на все лады. Смотрится и впрямь впечатляюще. Люд московский поет единодушно: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое...» Здесь и музыка уместна. Только непонятны странные изменения формы царского черепа, затылок у него еще больше удлинился, голова как яйцо, острым концом назад торчащее. И шапка на государе такая, чтобы голова сзади могла в ней беспрепятственно расти дальше. Смысла такой деформации черепа Большаков не улавливал.

– Седлай коней в Москву скакать, – говорит Иван Грозный. – Ради Русского царства великого.

Конец первой серии. И вот на это потрачены колоссальные деньги? Уму непостижимо! Иван Григорьевич прослушал немало лекций во ВГИКе, там всегда говорилось о гармонии между натурными и павильонными съемками, которые желательно чередовать, и чтобы их было примерно одинаковое количество. А тут? Натурные съемки из ста с небольшим минут фильма занимают десять минут при взятии Казани и пять минут в финале. Все остальное – душные сцены среди стен дворца и храма. Как это понимать, Сергей Михайлович?

На первый просмотр явились почти все члены худсовета, и первым, конечно же, выскочил на сцену Ромм:

– Мы присутствовали при историческом событии! Нам повезло первыми увидеть это чудо мирового кинематографа. Мы дожили до этого величайшего шедевра!

И пел дальше свою хвалебную песнь. Большаков внутренне смеялся. В фильме Эйзенштейна Ромм пробовался на роль английской королевы и уже утвержден в этом качестве для съемок в третьей серии. Королева получится такая кошмарная уродина, что англичане откажутся быть нашими союзниками и объединятся с немцами.

Следующим, конечно, бывший сердечный друг Гриша Александров:

– Не поздоровится тем, кто бросит камень в этот шедевр!

Значит, понимает, что камни полетят со всех сторон. В прошлом году Александров снял картину «Одна семья», такую слабую, что, когда агитпроповец-однофамилец раздраконил ее, никто не стал заступаться. Предпочтя снимать комедии, Григорий Васильевич уже не мог вернуться в серьезное кино. А хотел.

– Мы все должны гордиться, что живем в одно время и в одной стране с величайшим кинорежиссером всех времен и народов, – не щадя своего самолюбия, восторгался Пудовкин, исполнивший в фильме небольшую роль ретивого юродивого Николы Большого Колпака.

Не менее восторженно выступили Охлопков, Сергей Васильев, Шостакович, Бабочкин, Хмелев, Савченко.

– Вижу многие огрехи в своем исполнительстве, – произнес с грустью Черкасов. – Но с удовольствием присоединяюсь к восторгам предыдущих ораторов.

И вот восторги закончились. Выступающие хвалили работу в целом, но Тихон Хренников не нашел в музыке Прокофьева каких-то заметных открытий, а песню пушкарей назвал навязчивой. С ним согласился другой композитор – Шапорин. Сергей Герасимов, только что выпустивший картину «Большая земля» о подвиге героев тыла, говорил задумчиво:

– Присоединяюсь к хвалебным высказываниям, но мне кажется, что великий режиссер подошел к фильму во многом формалистически. Иные сцены так и дышат театральщиной. А порой и позерством, о котором мы давно уже забыли со времен немого кино. Но это частности, в целом же, повторю, перед нами бесспорное явление искусства.

Безусловные фанаты Эйзенштейна затопали ногами. Чирков поддержал Герасимова, и Ромм выкрикнул:

– Это потому, что ему тут роли не досталось!

Большаков его одернул:

– Михаил Ильич! Соблюдайте вежливость.

– А сами вы какого мнения? – спросил его Александров.

– Я как председатель худсовета обязан для начала выслушать всех, – ответил Иван Григорьевич.

Пырьев как заместитель председателя высказался предпоследним, сдержанно отметил достоинства и недостатки. Наконец сам председатель сказал коротко:

– Я более склонен к мнению тех, кто отмечал неудачные места картины. Но со своей стороны обещаю сделать все возможное, чтобы она как можно скорее вышла к зрителю.

Эйзенштейн напоследок всех поблагодарил, всем улыбнулся своей улыбкой шкодливого пятиклассника, его окружили горячие сторонники, попытались подбрасывать, но уронили толстой задницей об пол, он взмолился о пощаде, и его просто с аплодисментами вывели из просмотрового зала. А Ромм сказал:

– Товарищ Большаков, вы обязаны добиться, чтобы в ближайшие дни Сталин посмотрел этот шедевр. Да в присутствии Сергея Михайловича. Слышите меня?

– Слуховым аппаратом пока не пользуюсь, – ответил Иван Григорьевич, и с этого дня все его волнения сконцентрировались на том, чтобы Сталин как можно дольше не вспоминал и как можно позже увидел эту первую серию. А лучше всего, чтобы он посмотрел ее после известий о какой-нибудь очередной громкой победе Красной армии, которая уже очистила от врага Крым, Украину и Белоруссию, Молдавию, Литву, Латвию и Эстонию, уверенно вошла в Румынию и Болгарию, освободила Белград. Союзники в этом году наконец-то открыли второй фронт в Нормандии, но не в мае, как обещали, а в июне. Медленно и осторожно продвигаясь, освободили Париж, но застряли в Арденнах. Вся тяжесть войны по-прежнему лежала на СССР.

Сталин пока не вспоминал о фильме Эйзенштейна, и Большаков тем временем успел изучить вопрос о деформациях черепа и даже не поленился слетать в Самарканд к уже довольно знаменитому антропологу Герасимову. Выяснилось, что удлиненные сзади черепа не редкость, их находили во всех концах света, но в основном деформация вызвана искусственно, а некоторые народы Африки до сих пор туго обматывают младенцам голову, чтобы получился череп, вытянутый назад кверху.

– Вытянутая форма головы, – объяснял Герасимов, – маркировала особое значение человека в социуме. Яйцеголовые считались правящей кастой. Но как могли вытянуть череп Ивана Грозного, я понятия не имею. Хорошо было бы вскрыть гробницу в Архангельском соборе да посмотреть. Но после Тамерлана страшновато.

Гробницу Тамерлана Герасимов вскрыл, несмотря на написанное на ней предостережение, гласившее: горе тому, кто потревожит покой усопшего. Вскрытие произвели 21 июня 1941 года, и на следующий день грянула страшная война.

– Как бы наш Иванушка тоже не разгневался. С него станется!

После показа в Малом Гнездниковском прошло два месяца, благополучно отметили очередную годовщину революции, потом и день рождения Сталина скромно прошел. Все внимание в том декабре было приковано к Венгрии, где шли тяжелейшие бои на подступах к Будапешту. Мадьяры из всех союзников Гитлера – единственные, кто воевал по-настоящему, все мужское население Венгрии воевало на нашей территории, а теперь на своей. Оккупировав Воронеж, они так зверствовали, что освободивший город Ватутин дал негласный приказ венгров в плен не брать, уничтожать на месте.

За пять дней до Нового года Левитан торжественно объявил по радио:

– Советские войска соединились западнее Будапешта в районе города Эстергома, полностью окружив Будапештскую группировку противника. В котел попало около двухсот тысяч человек, в том числе венгерские подразделения и части СС.

Вот тогда-то главный зритель и вознамерился наконец посмотреть последнее творение Эйзенштейна. В Кремлевском кинотеатре кроме Сталина собрались Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов.

– Светлана Иосифовна просила позвать ее, если будут показывать «Ивана Грозного», – сообщил Большаков.

– Если одна, пусть приходит, – ответил Иосиф Виссарионович. – А если с этим прилипалой, то я ей поставил условие, чтобы он мне на глаза не попадался.

Сетанка в этом году вышла замуж за одноклассника Васьки Красного. Внешне он напоминал Каплера, и тоже еврей, хоть и Морозов. Сталин выбор дочери не одобрил, но ссылать этого правоведа в Воркуту, чтобы там не заскучал сценарист, не стал:

– Делай что хочешь! Но с одним условием: чтобы мы с ним никогда не встречались. Все воюют, а он отвертелся. Да еще и к дочке Сталина примазался.

Большаков позвонил, передал условие отца. Светлана была на четвертом месяце беременности, очень капризная и раздражительная, ничего не ответив, бросила трубку. И, разумеется, не пришла.

– А еще, товарищ Сталин, Ромм потребовал, чтобы вы непременно пригласили на просмотр самого Эйзенштейна, – добавил предкино.

– Пусть он, сидя на толчке, бумаги себе требует! – сердито ответил главный зритель, и вскоре Ганьшин завел свой «Симплекс». Все полтора часа зрители внимательнейшим образом ловили каждый кадр, Сталин молчал, Ворошилов то и дело фыркал, хмыкал, восклицал: «М-да-а-а!» А когда просмотр завершился, первым огласил свое мнение:

– Не думал я, что в те времена мужики глазки и губки себе подкрашивали! Прямо как какие-нибудь мужеловцы декаденты дореволюционные.

– Правильно говорить: мужеложцы, – поправил его Сталин.

– Мужеловцы лучше! Да и какая разница, – махнул рукой Климент Ефремович. – Ну и наснимал же! Тошно смотреть!

– Понятно, – тихо отозвался главный зритель. – А что скажет товарищ Молотов?

– Композиционно неплохо, – произнес Вячеслав Михайлович. – Венчание на царство, бракосочетание, победа над Казанью, болезнь, выздоровление, начало расправ над боярами, смерть любимой жены, уход в Александровскую слободу и в финале – полная поддержка со стороны народа. Финальные кадры объявят хрестоматийными. Но о многих деталях приходится только горестно вздыхать.

– А сколько денег потрачено? – спросил Жданов.

– Больше, чем на любой другой советский фильм за двадцать пять лет существования советского кино, – ответил Большаков. – Что ни говори, а государственный заказ.

– Это о многом говорит, – туманно заметил Каганович.

– Это говорит о том, что нам придется выпускать эту фильму на экран, хотим мы этого или не хотим, – твердо заявил Сталин, и дальнейшее обсуждение стало бесполезным.

– В любом случае, – сказал Иван Григорьевич, – кассовые сборы обязательно будут. И личность режиссера, и личность первого русского царя сыграют свою роль, и я уверен, доходы возместят стоимость съемок первой серии.

– Говорят, Эйзенштейн настаивал на одновременном показе двух первых серий, – произнес Жданов.

– Но вторая так и так еще не закончена, – возразил Большаков. – Надо пустить в бой первую, а там видно будет насчетвторой. К чести Эйзенштейна, при съемках он не слишком капризничал, не стремился завысить смету. Когда выяснилось, что нет фанеры для фундуса, он придумал изготавливать фундусы из чия.

– Что за фундусы? Что за чий? – спросил Каганович.

– Фундусы – это щиты для изготовления декораций, – пояснил предкино, – а чий – это такой крупный кустарник, растет в Казахстане в огромных количествах. На брусья набивали маты из чия и их штукатурили.

– Актеров тоже изрядно отштукатурили, и реснички, как у Франчески Гааль! – фыркнул Ворошилов. – И все они как-то неестественно прогибаются, выгибаются, изгибаются.

– Это точно! – засмеялся Большаков. – Черкасов даже однажды пошутил, что Эйзенштейн всех актеров превратил в саксаул. Это такие среднеазиатские деревья, растут сикось-накось.

– Я бы эту картину запретил, а Эйзенштейна заставил остаток жизни отрабатывать смету, – зло сказал Климент Ефремович.

– Это кем же ему надо работать, чтобы такую смету возместить? – возразил Молотов. – Если только буржуем в Америке!

– Нет, фильма на экраны выйдет, и баста! – припечатал Сталин. – Главное, что тема крепкой руки в едином государстве звучит четко, а на остальные фигли-мигли закроем глаза. Что там еще сегодня будем смотреть?

– «Сердца четырех», – вздохнул Большаков. – В сорок первом сказали, что негоже сейчас такое показывать, а фильма очень хорошая, и смешная, и трогательная.

– Иван Григорьевич, – с улыбкой обратился к нему главный зритель, – а правда ли, что за вашу строгость киноделы прозвали вас Иваном Грозным?

– Правда, – усмехнулся Большаков. – Только, к величайшему сожалению, не всегда у меня получается грозным быть.

– А вы у меня поучитесь, могу дать несколько уроков.

Вот только зачем это заседание? Неужели, чтобы сейчас, в августе, сбросить министра, назначенного в марте? Несолидно.

Несвятой Георгий продолжал утюжить Ивана Грозного и вдруг резко повернул руль:

– Примером такого возмутительного и, я бы даже сказал, преступного руководства кинопроцессом можно назвать только что законченную вторую серию картины режиссера Леонида Лукова «Большая жизнь».

Луков так и подскочил на месте, а сидящий за соседним столиком дристосик посмотрел на него с брезгливостью и, если бы позволяло пространство, наверняка бы еще отодвинулся подальше.

– Могут сказать, что Луков совершил ошибку, не устояв перед соблазном повторить успех первой серии, – продолжал Несвятой Георгий. – Такие соблазны сплошь да рядом преследуют деятелей искусства, ищущих легких путей к славе и наградам. Но, если понимать, в какую копеечку нам влетает каждая советская кинокартина, эту ошибку можно классифицировать как вражескую диверсию. В фильмах Лукова враги народа взрывают шахты, а сам Луков пытается взорвать весь наш кинематограф.

– Регламент, товарищ Александров, – напомнил Несвятому Георгию председательствующий Жданов.

– Я заканчиваю. Тем более что изначально рассматривал свое выступление лишь как прелюдию к дальнейшей нашей симфонии. Или, как выражаются товарищи кинематографисты, как экспозицию.

Луков невольно оглянулся и увидел входящего в зал Эйзенштейна. Однако же интересную экспозицию пропустил на сей раз великий кинорежиссер! Веселый и самоуверенный Сергей Михайлович прошел как раз к тому столику, что оставался свободным справа и сзади от Лукова.

– Надеюсь, я ничего особенного не пропустил? – беззаботно сказал он, а увидев, что на трибуну выходит Сталин, самодовольно констатировал: – О, я, как всегда, в нужное время и в нужном месте.

– Тихо вы! – гневно прошипел на гения тощий.

Выйдя на трибуну, Иосиф Виссарионович некоторое время внимательно оглядывал зал, будто искал в нем кого-то. «Не меня ли?» – подумал Луков в надежде, что Вождь народов кивнет ему и, как нередко случалось, камня на камне не оставит от критики со стороны Несвятого Георгия. Да и не должно быть иначе, ведь вторая серия «Большой жизни», кажется, получилась не хуже первой, и песни в ней такие, что, как ласточки, по стране разлетятся, одна только «Три года ты мне снилась» чего стоит! И, главное, финал: с портрета на танцующих шахтеров и их подруг ласково и весело смотрит Сталин, а Харитон в исполнении русского богатыря Бориса Андреева тоже смотрит на Сталина, и взгляд его все нежнее и нежнее.

– Мы смотрели эту фильму, смотрели и ее первую серию, – тихо произнес Сталин, и в зале стало совсем тихо. – Первая серия лучше, хотя тоже вызвала критику. – Докладчик увидел Лукова, перевел взгляд на сидящего сзади справа Эйзенштейна. – Я сейчас по ассоциации сравниваю эту фильму с фильмой «Иван Грозный» Эйзенштейна, вторая серия, и с фильмой Пудовкина «Адмирал Нахимов». Получается общее впечатление, что постановщики и режиссеры очень мало работают над предметами, которые хотят демонстрировать, очень легко относятся к своим обязанностям. Я бы сказал, что иногда эта легкость доходит до преступности. Люди предмет не изучают, дело не представляют, а пишут сценарий. Это недобросовестное отношение.

Луков не верил своим ушам. Не может быть! Он оглянулся на Эйзенштейна и увидел у того на лице выражение обиженного мальчика: как это кончилось мороженое? Смеетесь, что ли? Ведь день рождения только начался.

Возьмите хороших постановщиков, режиссеров, того же американца Чарли Чаплина, – продолжал Отец народов. – Два-три года человек молчит, усиленно работает, добросовестно изучает технику, детали дела, потому что без деталей никакое дело не может быть изучено, и хорошей фильмы без деталей сделать нельзя. Детали надо изучать. И вот хорошие постановщики, режиссеры годы работают над фильмой, два-три-четыре года, потому что очень щепетильно и добросовестно относятся к своему делу. У нас есть, например, поэты, которые в месяц могут две поэмы написать, а вот возьмите Гёте, он тридцать лет работал над «Фаустом», до того честно и добросовестно относился к своему делу.

«Попробовал бы я тридцать лет одну картину снимать!» – подумал Луков, все еще не веря тому, что вторую серию гвоздят на высшем уровне.

– Легкое отношение к делу со стороны авторов некоторых произведений является основным пороком, который приводит режиссеров и постановщиков к выпуску таких фильм, – продолжал Сталин. – Взять хотя бы фильму «Адмирал Нахимов». Пудовкин – способный постановщик и режиссер, дело знает, но на этот раз не удосужился как следует изучить дело. Он решил так: я – Пудовкин, меня знают, напишу, и публика глотнет, всякую фильму будут смотреть. Изголодались люди, любопытства, любознательности много, и, конечно, будут смотреть. А между тем теперь у людей вкусы стали квалифицированнее, и они не всякий товар глотнут.

Он продолжал говорить о Пудовкине, и у Лукова малость отлегло: похоже, главный любитель кино перевел стрелки на Пудовкина и все чудовищные обвинения со стороны Несвятого Георгия сойдут на нет. Поискав глазами Пудовкина, Луков увидел, как тот позеленел и стал похож на самого себя в роли авантюриста Жбана из «Приключений мистера Веста». Бедняга, в буфет его без очереди не пустили, а теперь взялись чешую снимать.

– На всяких мелочах отыгрываются, два-три бумажных корабля показали, остальное – танцы, всякие свидания, всякие эпизоды, чтобы занять зрителя. Это, собственно, не фильма о Нахимове, а фильма о чем угодно, с некоторыми эпизодами о Нахимове. Мы вернули эту фильму обратно и сказали Пудовкину, что он не изучил этого дела, не знает даже истории, не знает, что русские были в Синопе. Дело изображается так, будто русские там не были. Русские взяли в плен целую кучу турецких генералов, а в фильме это не передано.

О русских заговорил. После тоста за русский народ это одна из любимых тем Сталина. Луков учел, и во второй серии есть хорошие слова, когда предатель говорит, что он русский, а племянник ему: главное не родиться русским, а русским остаться, звание русского еще надо заслужить.

– Одним словом, недобросовестное отношение к делу, за которое человек взялся, – продолжал докладчик, – к делу, которое будет демонстрироваться во всем мире. Если бы человек себя уважал, он бы этого не сделал, он бы по-другому фильму поставил. Но Пудовкину, видимо, не интересно, как о нем будут отзываться зрители и общественное мнение.

Луков снова посмотрел на Пудовкина. Как бы со стула не свалился, несчастный!

– Или другая фильма... – Сталин помолчал, мучая присутствующих режиссеров ожиданием, о ком пойдет речь. «Только не обо мне! Только не обо мне!» – думал каждый, включая Лукова. – «Иван Грозный» Эйзенштейна, вторая серия, – ударил Сталин, и ударил гневно, с отвращением. – Не знаю, видел ли кто его, я смотрел. – Снова убийственная пауза и тяжелый удар, как хук в боксе: – Омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского ку-клукс-клана.

Луков глянул на Сергея Михайловича. Тот моргал глазками, словно пытаясь проснуться от кошмарного сна. А ведь зимой у гения инфаркт случился, но тогда на радостях, после вручения Сталинской первой степени за первую серию «Ивана». А за вторую, видать, уж точно не дадут. Да и, честно говоря, Луков не понимал, почему за первую дали. Манерно, вычурно, театрально в худшем смысле слова.

– Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его, – продолжал бить Сталин. – У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая Второго и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, то есть на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела подпасть под татарское иго второй раз.

– Точно! – сухо выстрелил сзади слева тощий.

– Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература, – продолжал докладчик, – а он изобразил каких-то дегенератов. Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет. Это уже формалистика. Какое нам дело до формализма? Вы нам дайте историческую правду!

В зале стояла гробовая тишина, и лишь Фадеев воскликнул:

– Правильно!

Луков подумал так же, но промолчал, соблюдая киношную солидарность. Хотя, как и Фадеев, никак не зависел от автора пресловутого «Броненосца».

– Изучение требует терпения, – говорил Сталин и, как показалось Лукову, на глазах молодел, наливался жизнью. Говорят, так же Тамерлан начинал чахнуть, пока сидел в своем Самарканде, но, как только выходил в очередной поход, молодел на двадцать лет. – А у некоторых постановщиков не хватает терпения, и поэтому они соединяют все воедино и преподносят фильму: вот вам, глотайте! Тем более что на ней марка Эйзенштейна. Как же научить людей относиться добросовестно к своим обязанностям и к интересам зрителей и государства? Ведь мы хотим воспитывать молодежь на правде, а не на том, чтобы искажать правду.

Генералиссимус замолчал, неспешно налил себе из графина водички, неторопливо выпил целый стакан, словно запивая съеденного Эйзенштейна.

– Наконец, третья фильма... – произнес он и опять выдержал хищную паузу, как удав перед загипнотизированными им тушканчиками.

«Кто третий? Кто?!» – мучительно думал каждый режиссер, закончивший недавно очередную картину. Только бы не меня проглотил! Луков гнал от себя свое горе луковое: нет, не может быть, ведь там все дышит идеологической безупречностью. Да и не может Праведный Иосиф поддержать неправедного Несвятого Георгия! Нет!

– «Большая жизнь», – ферзем понеслось с трибуны по шахматному полю, чтобы сбить очередную фигуру. Некоторые оглянулись на Лукова, и он тоже почувствовал себя мальчиком, но не тем, кому не досталось мороженого, а школьником, который выучил «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», а его вызвали к доске, требуя знания «В пустыне мрачной…»

– То, что там изображено, это, конечно, не большая жизнь, – начал казнь Сталин. – Все взято для того, чтобы заинтересовать нетребовательного зрителя. Одному нравится гармошка с цыганскими песнями. Это есть. Другому нравятся ресторанные песни. Тоже есть. Третьему нравятся некоторые рассуждения на всякие темы. И они есть. Четвертому нравится пьянка, – и в фильме есть рабочий, которого нельзя заставить проснуться, если он не учует запаха водки и не услышит звона стаканов и тогда быстро вскакивает. И это есть.

– Так ведь... – выскочило из Лукова, а из-за левого плеча донеслось:

– Молчите, Луков!

И он молча спорил: это же не во второй серии, а в первой! А за первую мне Сталинскую премию дали! Да и убрали этот остроумный эпизод тогда еще.

– Любовные похождения тоже есть, – продолжал тот, кому и не возразишь. – Ведь различные вкусы у зрителей. О восстановлении тоже есть немного, однако, хотя это фильма о восстановлении Донбасса, там процесс восстановления Донбасса занимает лишь одну восьмую часть, и дано все это в игрушечной, смехотворной форме.

«Почему же в смехотворной-то, товарищ Сталин?!» – так и подмывало воскликнуть.

– Просто больно смотреть, неужели наши постановщики, живущие среди золотых людей, среди героев, не могут изобразить их как следует, а обязательно должны испачкать? У нас есть хорошие рабочие, черт побери! Они показали себя на войне, вернулись с войны и тем более должны показать себя при восстановлении.

Так ведь там как раз это и показано! Он картину-то смотрел, или как в том анекдоте: «Мне Шаляпин совсем не нравится! – А ты его слышал? – Да мне вчера Жора напел». С трибуны летели совершенно несправедливые обвинения:

– Страна поднята на небывалую высоту при помощи механизации. Угля стали давать в семь-восемь раз больше, чем в старое время. Почему? Потому что весь труд механизировали, потому что врубовые машины ведут все дело. Все приспособления вместе составляют систему механизации. Если бы не было механизации, мы бы просто погибли. Все это достигнуто при помощи машин. Что это за восстановление показано в фильме, где ни одна машина не фигурирует? Все по-старому.

Но ведь в фильме показано восстановление в первые дни после освобождения Донбасса, а не в этом году! Голова кружилась от несправедливости обрушившейся критики.

– Просто люди не изучили дела и не знают, что значит восстановление в наших условиях...

Уже и не всех слов смысл доходил до сознания Лукова. Да, он мог признать, что во многих местах вторая серия снята халтурно, но не в тех, по которым бьет в своей речи Отец народов.

Сталин замолчал и отпил еще немного водички. Осмотрел зал. Ну, чем будет добивать поверженную жертву?

– Говорят теперь, что фильму нужно исправить. Я не знаю, как это сделать. Если это технически возможно, надо сделать, но что же там останется? Цыганщину надо выкинуть. То, что восемь девушек, случайно явившихся, повернули все в Донбассе, это же сказка, это немыслимая штука. Это тоже надо исправить.

– Держитесь! – оглянувшись на Лукова, впервые поддержал его Нилин, которому доставалось лишь косвенно.

– То, что люди живут в страшных условиях, почти под небом, что инженер, заведующий шахтой, не знает, где поспать, все это придется выкинуть. Это, может быть, и имеет место кое-где, но это нетипично. Мы целые города построили в Донбассе, не все же это взорвано было.

Почему Сталин снова говорит про сейчас? Ведь действие разворачивается сразу после освобождения Донбасса!

– Если назвать эту фильму первым приступом к восстановлению, тогда интерес пропадет, но это, во всяком случае, не большая жизнь после Второй мировой войны. Если назвать фильму «Большая жизнь», то ее придется кардинально переделать. Вам придется еще новых артистов ввести. Хотя артисты неплохо играют. Весь дух партизанщины, что-де нам образованных не нужно, что нам инженеров не нужно, – эти глупости надо выкинуть.

Откуда он взял про ненужных инженеров?!

– Что же там останется? Так фильму выпускать нельзя, четыре тысячи семьсот рублей пропали. Если можно будет исправить, исправляйте, пожалуйста. Но это очень трудно будет, все надо перевернуть. Это будет, по существу, новая фильма.

Сталин уперся взглядом прямо в Лукова:

– Вы смотрите, мы предложили Пудовкину исправить фильм «Адмирал Нахимов», он потребовал шесть месяцев, но не успеет, видимо, так как придется все перевернуть. Он легко подошел к такой большой проблеме, а теперь фильма у него не готова еще, и он, по существу, переделывает ее. Здесь тоже придется все перевертывать. Пусть попробуют, может быть, удастся.

– Гитлер капут, – тихо пробормотал Эйзенштейн, а тощий шикнул на него:

– Да вы что, в кабаке?!

Сталин, помолодевший, медленно вернулся в президиум.

– Кто хочет выступить? – обратился к залу Жданов. – Георгий Федорович, вы уже выступали, достаточно. Товарищ Суслов? Прошу вас.

– Спасибо, товарищ Жданов, – раздался за левым плечом голос тощего. Луков оглянулся и увидел, как дристосик аж светится от счастья, что ему первому разрешили выступить после самого Сталина.

– Целиком и полностью согласен со всем сказанным. И лишь хочу подчеркнуть один важный момент. Сюжетный. В первой серии Ляготин вместе со своим дядей Кузьминым устраивает на шахте обвал, в результате которого гибнут люди. После чего оба врага народа исчезают. А во второй серии тот же Ляготин служит вместе с дядей у немцев полицаем. Потом каким-то странным образом оказывается, что Ляготин помогал партизанам. Когда немцев изгоняют, он получает медаль и становится честным стахановцем, даже связывает и сдает своего дядю, когда тот вновь объявляется. Хочется спросить режиссера Леонида Лукова и сценариста Павла Нилина: это что за сценарные выкрутасы, товарищи? Это что за апология предательства? У меня все.

– Спасибо, товарищ Суслов, – сказал Жданов. – Учитесь краткости у товарища Суслова. Кто еще? Товарищ Калатозов? Пожалуйста.

Калатозов перевел стрелки на либерализм худсовета, посмотревшего картину и не нашедшего в ней ничего предо-судительного.

– Можно мне? – поднял руку сам Луков, ему дали слово, и он заговорил:

– Я наделал много ошибок в этой картине, для меня это сейчас очевидно, но я всеми силами стремился сделать картину о Донбассе... Я понимаю, какую ответственность несу за этот фильм. Я очень прошу вас разрешить мне исправить картину, я сделаю все возможное и исправлю этот фильм, если можно, в самое кратчайшее время. Я только начинаю свое творчество и постараюсь исправить свои ошибки и сделать так, чтобы все выглядело по-другому. Если мне разрешите, я выправлю картину в самое короткое время, чтобы не пропали советские деньги, чтобы я реабилитировал себя как художника, особенно сейчас, когда поставлена задача показать нашу жизнь, наших людей, характеры наших людей. Вот у меня получилась такая большая, для меня очень тяжелая ошибка...

Неожиданно его поддержал Пырьев, напомнив, что действие фильма происходит во время войны:

– Радостно видеть воинов и людей, которые только что закончили свое освобождение, что они восстанавливают и берутся за восстановление своего Донбасса, своей шахты. Большинство материала в сценарии дано из того периода, когда люди только что взяли Донбасс, фронт еще недалеко, и они начинают вести восстановительную работу.

Вмешался Сталин:

– Не фильма восстановления, а фильма первого приступа к восстановлению. Зачем называть ее «Большая жизнь», не видно здесь большой жизни.

Дали слово Нилину, и он сказал, что начал писать сценарий, когда еще не закончилась война, и поэтому произошло смешение эпох.

– Тогда только приступали к восстановлению, и мы не могли угадать всего размаха этого дела. Я не хочу умалить свою вину, как литератор и коммунист я обязан смотреть дальше, но произошло смешение. Я просил бы, чтобы нам помогли исправить это дело. Очень жалко, что трудно и деньги потрачены зря из-за того, что мы не сумели показать так, как надо. Вот все, что я хотел сказать.

Выступления продолжались, мало кто хотел отмолчаться. Давно миновали времена, когда Савченко чуть не вычеркнули навсегда из режиссеров, после того как Сталин разругал его «Гармонь». Теперь Игорь Андреевич прочно сидел в седле после «Партизан в степях Украины» и «Русского матроса Ивана Никулина» и мог сам рубить других. Говорил долго, закончил так:

– Я считаю, что такой фильм нельзя показывать, он во многом будет против нас и извращает все восстановление Донбасса. Не поймут его шахтеры.

Продолжали выступать остальные. Говорили о том, что и большого мастера иной раз преследуют неудачи. Особенно, когда он слишком уверует в свой талант, мол, что ни делай, а он выведет.

– В фильме чувствуется рука большого мастера, – говорил Герасимов. – Есть в нем немало удачных сцен, операторских и актерских удач. Но есть во второй серии и существенные недочеты, явственно ощущается фальшивость некоторых эпизодов, надуманность сценических построений.

Не дав говорить многим, Жданов сам выступил с обвинительной речью и, в сущности, сказал то же, что Сталин, только другими словами, менее безжалостными.

Закончил он так:

– Выводы таковы, что фильм и в идейном, и в художественном отношении неправильно характеризует людей. Артисты играют хорошо, но, по сути дела, эти люди неправильно использованы. Большинство артистов играют в фильме «Трактористы». В руках Пырьева они создали хороший фильм, а в руках Лукова – неудачный. ЦК ВКП(б) считает, что этот фильм нельзя на экраны выпускать.

Почему-то в прениях никто не говорил о второй серии «Ивана Грозного», уперлись в одного беднягу Лукова. Словно уводили охотников от раненого оленя к раненому лосю, которого почему-то не так жалко.

С ужасом Леонид Давидович думал, позволят ли ему побывать дома или сразу под белы рученьки и на Лубянку? Голова кружилась от обиды и ужаса. Говорили уже совсем о другом, а он с трудом вникал в смысл новых выступлений. На трибуне снова стоял Жданов.

– Зощенко изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными, – звучало из его уст. – Зощенко наплевать на труд советских людей, на их героизм, их высокие общественные и моральные качества. Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта свойственно всем пошлым мещанским писателям. Таким, как Зощенко.

И Леонид Давидович вдруг ожил. Оказывается, про него давно забыли и теперь гвоздят Зощенко. А он тоже не считает его крупным писателем, согласен со словами Жданова. Как здорово, что от него перешли на Зощенко! И он стал думать о том, что скажет против этого писаки.

А Зощенко, сидящий впереди слева, оглянулся и подмигнул Лукову, мол, вхожу в ваше сообщество. Не надо нам такого сообщества!

– До убожества ограничен диапазон ее поэзии, – говорил Жданов.

«Почему ее? И какая у Зощенко поэзия?» – удивился Луков и стал вслушиваться в речь своего земляка:

– Это поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной.

Как точно определена сущность поэзии вообще!

– Сплошные любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. А обреченность – это чувство, свойственное сознанию вымирающей группы. Мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой – таков духовный мир Ахматовой.

Так это про Ахматову, оказывается! Сейчас она тоже откуда-нибудь оглянется и подмигнет ему. Не надо нам и такого сообщества, да и стихи у нее второсортные, дамские. Оглядев зал, Леонид Давидович Ахматову нигде не увидел. Не пришла. Или не пригласили?

– Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? – продолжал Андрей Александрович. – Ничего, кроме вреда. Они могут только посеять уныние, упадок духа, пессимизм, стремление уйти от насущных вопросов общественной жизни в узенький мирок личных переживаний.

Два часа поедали кино, теперь столько же – литературу. Когда пошли прения, Леонид Давидович поспешил поднять руку, и земляк мгновенно заметил:

– Товарищ Луков? Пожалуйста.

– Спасибо, Андрей Александрович, – встал и распрямился во весь рост автор «Двух бойцов». – Вы назвали Зощенко пошляком. Точнее и не скажешь. Пошляк Зощенко, и все люди у него омерзительные. Наши, советские люди. Те, которые одолели фашизм и теперь строят заново нашу жизнь, показаны у него обезьянами. Почему? В чем причина? А почему Зощенко, который доблестно воевал за царя во время Первой мировой войны, как только произошла революция, оказался больным на все почки и легкие? Разводил кроликов, покуда все сражались с беляками. А потом стал обличать советское мещанство и другие человеческие пороки, почему-то так обильно расцветшие при советской власти. Лично мне всегда противно читать его пошлые фельетоны. А он ездит по всей стране, читает их со сцены и зарабатывает немыслимые деньги. Пользуется тем, что людям нужен смех и они не всегда понимают, где смех полезный, а где гнилой и пагубный. По поводу Ахматовой могу тоже сказать много, но буду учиться краткости у товарища Суслова и скажу лишь, что мне тоже глубоко чужда поэзия этой барыньки, навсегда оставшейся во всем дореволюционном.

Он сел, и ему даже похлопали, Зощенко оглянулся, горошина под нижней губой налилась кровью, он гневно зашипел:

– Какие почки и легкие! Меня списали в январе семнадцатого! С пороком сердца! После отравления газами!

– Это не важно, важна ваша сущность, Зощенко! – ответил тощий за левым плечом.

– Важно, что Луков влился обратно в общее стадо, – зло засмеялся Эйзенштейн за правым.

И только Нилин ответил Леониду Давидовичу молчаливым затылком.

Люди продолжали выступать, многих, как оказалось, давно раздражали чесоточное пошлячество рассказов Зощенко и нарочито отстраненная несоветскость поэзии Ахматовой. Сталин сидел мрачный, потом вдруг встал и ушел. И без него всем стало уже скучно распинаться, прошел слушок, что на сей раз в фойе будет не только лимонад, но и горючее, и в полночь Луков увидел себя за столиком в компании Нилина, Эйзенштейна и Александрова. Закусывали все теми же бутербродами с колбасой и севрюгой, но теперь официанты разносили белое и красное вино, разливая всякому, кто попросит или просто щелкнет пальцами.

– Гриша, тебя заподозрят, что ты в нашей банде, – посмеивался Сергей Михайлович.

– Плевать я хотел, – улыбался во все зубы Григорий Васильевич. – Мне заказали кинокомедию про ядерную бомбу, а лучше меня ее никто не снимет.

– Чего-чего? Про ядерную бомбу? Комедию? – расхохотался Нилин. – Да это же полнейший попердимонокль!

– Не попердимонокль, а пердюмонокль, – поправил его Эйзенштейн. – От французского «perdu monocle», что значит «потерял монокль». От удивления. Но, если честно, все ваши комедии, Гришенька, этоименно попердимонокль.

– Да как же про ядерную бомбу-то можно комедию? – продолжал удивляться Нилин.

– А вот это уже государственная тайна, – смеялся автор «Веселых ребят».

– Я боюсь покидать это здание, – признался Луков. – Давайте пить и закусывать, пока нас не выгонят.

– Думаете, нас с вами сразу по черным марусям раскидают? – похихикивал Эйзенштейн. – А где Пудовкин?

– Вон он, с Зощенко пьет.

– Тоже боятся.

И действительно, Пудовкин и Зощенко оторвались от своего столика, лишь когда фойе опустело и официанты перестали реагировать на призывы и щелчки пальцами.

– Я тоже пойду, – сказал Александров и стремительно пожал оставшимся руки.

– А мы допьем и доедим, – пробормотал Леонид Давидович.

– Да ну вас к черту! – воскликнул Эйзенштейн. – Терпеть не могу уходить последним, как какой-то забулдыга.

– А как же капитан? – робко бросил Луков вслед Сергею Михайловичу. Через минуту ушел и Нилин. Вот теперь стало совсем жутко.

– Могу налить еще полстаканчика, – предложил ласково официант и принес остатки красного. Ушел Луков последним.

Выйдя на улицу, он решил, что пойдет пешком через эту теплую августовскую ночь до самого дома, но едва сделал несколько шагов, как его молча схватили сзади, с силой больно пригнули, подкатил черный ЗИС, раскрылась дверца, и несчастного швырнули на заднее сиденье. Двое прижали его с обеих сторон, один сел рядом с водителем и грубо гаркнул:

– Поехали, едрён корень!

Если Эйзенштейн сегодня не упал с инфарктом, то Луков чуть не умер сейчас, в автомобиле, но услышал в голосе грубого мужлана на переднем сиденье интонации Борьки Андреева, в зеркальце водителя увидел за рулем Марика Бернеса. Глянул налево и направо – Петька Алейников и Колька Крючков!

– Ребята! – пробормотал он обмяклым голосом. – Это вы?

– А ты думал кто? – зло пробасил Борька.

– Думал, архангелы в погонах? – голосом Вани Курского проблеял Петька.

– Все уже ушли, а наш Гамлет засиделся до конца трагедии, – изображая злобного, проскрипел Крючков.

– Темная ночь, только пули свистят по Москве, – пропел Марик своим задушевным голосом.

– Едем-то куда? – спросил Леонид Давидович.

– Как куда! – заржал Андреев. – На Донбасс. Фильм переснимать. Или, как говорит товарищ Сталин, фильму. Мы уже наслышаны, как об нас задницу вытерли.

– А поехали, братцы, в мой Мариуполь, – вздохнул Луков.

– Да хоть куда, лишь бы догнаться, – возмутился Алейников. – Два часа ни капли во рту, пока тебя ждали.

Какое счастье, что не архангелы, а два бойца – Бернес и Андреев, одновременно и три тракториста – Андреев, Крючков и Алейников, караулили его в эту ночь на Старой площади. Минута – и все пятеро уже сидели за столиком в «Метрополе», где имелся зал для таких ночных проходимцев. Луков размяк и опьянел, сетовал:

– Режиссер за все отвечает, режиссер по шапке получает, народ режиссера знать не знает...

– Это что, начало поэмы? – спросил Бернес.

– Режиссер по лезвию ножа ходит, – продолжил Луков. – А всенародные любимцы – вы. Шпана шпаной, а народ вас любит, всюду узнает. Вот вы, трактористы, чего только не вытворяли, а вас за это только еще больше обожают.

Сыграв за два года до войны у Пырьева в «Трактористах», Борька, Петька и Колька огребли такую славу, какая не снилась ни одному актеру Советского Союза. Видя их, девушки визжали, им несли цветы, их всюду пытались угостить, от них требовали автографов и присылали записки: «Хотя бы ночь с тобой, а наутро выброшусь с балкона!» Однажды, приехав в Киев, троица увидела на вокзале свои лица, вставленные в транспаранты на место Сталина, Молотова и Хрущева. Там же произошла история, которую они до сих пор никак не могли поделить, и сейчас, пьяные, снова принялись спорить:

– А я говорю, Николая с нами тогда не было, – подначил Алейников.

– Да был он! – пробасил Андреев.

– Да был я! – хлопнул себя по колену Крючков.

– Только он не в кровати, а отдельно на канапе, – припомнил Андреев.

– И ты, Борис, тогда прямо сквозь витрину вошел, кругом же осколков было – мать честная! – воскликнул Алейников.

– Да какой через витрину! Я охранника узлом завязал, он и не пикнул, – возразил богатырь Андреев.

– А что ж он тогда утром с ружьем перед входом оказался? – спросил правильный Крючков.

– Представляете, братцы, ночь, Крещатик, мы с ног валимся, а я смотрю – свет горит и кровать огроменная такая, как во дворце... – начал Андреев. Почему-то пьяным кажется, что они впервые открывают миру тайны своих похождений.

– Да знаем мы эту вашу фраерскую историю, сто раз слышали! – возмутился Бернес.

– А утром вы проснулись, три дурака, а на вас сквозь витрину весь Киев смотрит, как вы в мебельном магазине уснули, – продолжил Луков.

– А когда нас в ментовскую доставили... – с удовольствием начал Андреев.

– И это знаем, – не дал ему развернуться Бернес. – Ты чернильницу выпил, чтобы милиционер не мог протокол составить. Скажите, Саша с Уралмаша, какие подвиги Геракла! Дурь. Надоели уже с этой вашей киевской историей. Стыдно.

– Стыдно у кого видно, – заходил плечами Алейников, намертво и на всю жизнь войдя в роль Вани Курского.

– Вот вас и видно было всему Крещатику, – закурил Бернес, играя желваками. – Люди на работу спешат, а тут нате вам: три тракториста пьяные в мебельном магазине на товарной мебели разлеглись и спят. И какими только ракушками эта густопсовая ваша история не обросла. Якобы вы потом месяц в том магазине спали, а людишки в очередь выстраивались купить то, на чем спал Андреев, на чем спал Алейников, на чем спал Крючков. Пока даже самый последний хлам из подвалов не распродали. А директор вам с гешефта тридцать процентов отслюнивал.

– Вранье, не было такого! – стукнул кулаком по столу богатырь.

– Мифология! – добавил правильный.

– А я говорю, было, – возразил скоморох. – Ребят, зачем нам скрывать? Ведь это ж только доказывает бездонную любовь к нам со стороны советских граждан.

– Здравствуй, милая моя! – пропел Крючков песенку из «Трактористов».

– Балаболка! – плюнул Андреев.

– Да пусть сочиняют, – взмолился Алейников. – О великих людях чего только не насочинят. «Тьмы мелких истин нам дороже нас возвышающий обман». Пушкин! Не хухры-мухры!

– Это ты, что ли, великие люди? – насупил брови богатырь. – Пушкин – да, великий. А ты всего лишь играешь его. И играешь плохо!

– Но-но! – выпятил грудь скоморох.

– Пушкина он сыграл, – продолжил возмущаться Андреев. – Смех, да и только! Сядет так, умную мордочку сделает эдак, сурьезный до тошноты. А в конце и говорит: «Глинке удалось главное – народ. Такова сила музыки!» – И Борис изобразил нарочитую важность.

Речь шла о новой работе Левы Арнштама, автора знаменитых картин «Подруги», «Друзья», «Зоя». Теперь он снял фильм о композиторе Глинке и совершенно неожиданно дал эпизодическую роль Пушкина Алейникову. Тот аж испугался, до того привык к своему амплуа балаболки и шалопая, который от фильма к фильму становился на путь исправления. А тут – Пушкин, солнце русской поэзии, памятник на Тверском, дело серьезное. В фильме Арнштама он появлялся дважды, в начале, когда Глинка впервые объявляет о намерении создавать музыку на народной русской основе, и в конце, когда Пушкин присутствует на премьере оперы «Иван Сусанин». В сущности, Алейникову и надо было сыграть балаболку и шалопая, каковым Пушкин был в молодости, а потом – поистине великого Пушкина, каковым он стал перед гибелью. В начале, по замыслу режиссера, Александр Сергеевич жуирует с Анной Керн, но уже прислушивается к словам Глинки о необходимости припасть к народным корням, а в конце грустный Пушкин потрясен глубиной музыки «Ивана Сусанина». Но бедный Алейников не понял, что ему не нужно выходить из прежнего амплуа, а надо лишь сыграть в иной тональности, он сломался под тяжестью роли, которую считал главной в своей жизни, и пытался играть важного Пушкина, каким тот никогда не был. В итоге сыгранные дубли пришлось обкорнать, роль Пушкина уменьшить до огрызков, и даже говорил величайший поэт не голосом Алейникова, его дублировал другой актер.

Все вокруг и, что обиднее всего, ближайшие друзья потешались над бедным Петей:

– Ваня Курский в Пушкины полез! Похож, похож! Просто вылитый! А важный какой! Прямо не подойди к нему.

Алейникова такое отношение бесило. Он понимал свою трагедию: в кои веки дали роль, в которой надо не дурака валять, с которой начнется новая актерская эпоха, время крупных трагических ролей. А он не справился, запорол, стал посмешищем.

– Ну что они ржут, как кобели, Давыдыч! – сверкал он глазами сейчас в ночном «Метрополе».

– Завидуют, – сонно ответил Луков, вновь думая: как хорошо, что не архангелы в погонах, а эти гаврики схватили его и впихнули в машину. Даст бог, фамилия сыграет свою роль, и все нынешнее горе окажется луковым.

– Да чему завидовать-то, ёксель-моксель! – заиграл бровями Андреев.

– А как же! – ответил Бернес. – Во Францию поедет.

– Во Фра-а-анцию! – усомнился пьяный богатырь. – Так его туда и пустят. С его репутацией скандалиста.

– А вот и пустят! – стукнул по столу еще более пьяный скоморох.

На юге Франции, в курортном городке Канны, впервые в истории намечался большой кинофестиваль. Его собирались провести еще семь лет назад, но тогда началась война, и вот теперь идею воскресили. Сколько ни старались американцы и англичане выставить себя победителями в великой войне, народы мира понимали, кто настоящий триумфатор, и к СССР относились с огромным уважением. Вот и в Канны пригласили большую делегацию с солидным багажом фильмов. Три недели назад Политбюро ЦК партии на специальном заседании утвердило списки. В делегацию вошли Сергей Герасимов в качестве члена жюри фестиваля, режиссеры Фридрих Эрмлер, Сергей Юткевич и Александр Птушко, актеры Борис Чирков, Марина Ладынина и Галина Водяницкая, замечательно сыгравшая роль Зои Космодемьянской. И целых семь фильмов: «Человек 217» Михаила Ромма о русских рабах, угнанных в Германию, но не сломленных жестокими хозяевами; «Белый клык» Александра Згуриди по рассказу Джека Лондона про волка; цветной «Каменный цветок» Александра Птушко по сказу Бажова; музыкальная киноповесть «Здравствуй, Москва!» Сергея Юткевича; «Великий перелом» Фридриха Эрмлера о Сталинградской битве и две картины счастливчика Арнштама – «Зоя» и «Глинка».

– Ну куда тебя пустят, глупик! – обнял Алейникова Андреев. – Ты в зеркало-то на себя глянь хотя бы. Списки утверждены, и тебя в них – пуцц! – нету.

– Сам ты пуцц! – вырвался из объятий лучшего друга Алейников. – Меня в последний день тайно утвердят. И отправят. Инкогнито. Понятно? И нечего мне тут! Наливай!

Пьянка продолжалась, мебельных магазинов на близлежащих улицах имелось достаточно, но и до Лубяночки пешком три минуты. И Луков снова взмолился:

– Братцы! Прошу вас! Поехали в мой Мариуполь! А?

Всем сердцем Александров мечтал переманить к себе и Тиссэ, но редчайшего таланта оператор оставался верен Эйзенштейну, хотя и у него в последнее время имелись причины злиться на гения: в «Иване Грозном» он числился оператором натурных съемок, но в первой серии этих натурных раз-два и обчелся, а во второй вообще не оказалось. Не нужна натура! Гениальный замысел: показать атмосферу затхлости, запереть героев фильма в тяжелых каменных стенах среди зловещих длинных теней, мерцания свечей, освещавших лица людей снизу, чтобы лучше всего высветить ноздри, – как на картинах Эль Греко.

– Не могу, – разводил руками Эдуард Казимирович, – дал ему клятву, что у вас буду сниматься только через его труп.

Не волнуйтесь, злился Григорий Васильевич, труп скоро будет, коли гений уверовал в силу предсказаний, пятидесятилетие не за горами. А «Весну» снимал талантливый сорокалетний оператор Юра Екельчик, до этого работавший у Довженко на «Щорсе», у Савченко на «Богдане Хмельницком» и на искрометной чеховской «Свадьбе» у Анненского. И снимал Юра ничуть не хуже, чем Тиссэ.

Большаков предупредил, что съемки «Весны» надо закончить не позднее весны сорок седьмого, чтобы успеть смонтировать, показать и отправить на очередное Manifestazione Internazionale d’Arte Cinematografica... короче, в Венецию. Но никого и не нужно было подгонять, работа спорилась быстро и весело, как весенние ручьи, все играли задорно, придумывая на ходу смешные реплики. Раневская, вызывая по телефону скорую помощь, на вопрос «Кто больной?» вместо «Маргарита Львовна» сказала: «Маргарит Львович», – и потом поправилась: «Лев Маргаритович». И все умирали от смеха.

– Фуфа! Какой вам Эйзенштейн? – ликовал Александров. – Разве у него вам позволили бы такие вольности?

В круге появляется лев и издает несколько рычаний – таков логотип «Метро-Голдвин-Майер». Девушка, обернутая в звездно-полосатый флаг, возносит в небо над собой факел, и его лучи озаряют все за ее спиной – понятно, это «Коламбия». Эйфелева башня на вершине земного шара, извергая из себя молнии, – всяк узнает «Радио Пикчер». Вершина горы, а над ней нимбом рассыпаны звезды – дело ясное, это «Парамаунт».

Много лет Григорий Васильевич предлагал и для наших киностудий создать логотипы. От него отмахивались, словно он предлагал мужчинам губную помаду. Наконец мечта сбылась. Большаков посоветовался со Сталиным, и тот дал добро:

– Пусть там фигурируют Кремль как символ Москвы, красная звезда, серп и молот – как символы советской власти.

Усадили десяток художников, чего они только не напридумывали, пока не родилось совершенно неожиданное решение: серп и молот в руках у рабочего с колхозницей – скульптуры Мухиной, а звезда – на Спасской башне Кремля, стоящей позади них сбоку.

– Тут даже больше смыслов, – сказал одобрительно тогдашний директор «Мосфильма» Антонов.

– А еще, – придумал с ходу Александров, – скульптура изначально будет стоять в профиль, а затем медленно повернется лицом к зрителю.

И у «Мосфильма» появился логотип, впервые использованный в этой кинокомедии Александрова.

Если Григория Васильевича спрашивали, когда выйдет «Весна», он с улыбкой отвечал:

– Весной.

Но его самая лучшая картина вышла к лету. В начале осени «Весну» повезли в Венецию, и там ей присудили приз за оригинальный сюжет и режиссуру. А по всей стране полетели новые песни Дуни – «Весенний марш», с которого начинается картина («Товарищ, товарищ, в труде и в бою...»), песня про весну («Журчат ручьи, слепят лучи, и тает лед, и сердце тает...») и бравурная «Заздравная», которую сразу же стали исполнять на всех торжественных балах.

Весна мира, весна любви, весна счастья шла по разрушенной, но воскресающей послевоенной стране!

Потом Герасимов руководил съемками Потсдамской конференции и был поражен тем, как англичане унизили своего премьер-министра. Этот толстый сигарофил на какие только подлости не шел, спасая свой народ от потерь, открытие Второго фронта вон куда оттянул, и вот вам, сэр Уинстон, благодарность – он еще не закончил переговоры о послевоенном устройстве мира со Сталиным, а в Англии его уже переизбрали, и Уинни Пух, как его звали англичане, покидал сердце Германии, а вместо него уже снимал перед всеми шляпу новый премьер – лейборист Клемент Эттли, такой же плешивый, как... Ёлки-палки! Да ведь внешне он словно родной отец Герасимову, и, когда Сергей Аполлинарьевич руководил съемочным процессом, министр иностранных дел Великобритании, новый, уже не Иден, а Бевин, подметил сходство и в шутку спросил:

– Сэр Клемент, вы, часом, в начале столетия не бывали в России? Вы ведь тогда придерживались социалистических взглядов.

Герасимову эти слова перевели позже, и он сердито пробурчал:

– За такие шутки в зубах бывают промежутки, говорят у нас на Урале. Уж мой-то отец – не чета этому фендрику.

Конечно, он видел разницу между теми, кто заканчивал переговоры со Сталиным в Ялте, и теми, кто улетал из Германии после Потсдамской конференции. Благородный и величественный инвалид Рузвельт и смешной, подлый, болтливый, но все-таки фигура – Черчилль. Эти новые, что американский Трумэн, что этот англичанин Эттли, – две крысы по сравнению с предшественниками.

Герасимов видел, что Сталин не очень доволен итогами войны, и прежде всего тем, что американцы и англичане, уже с марта не испытывавшие сильного сопротивления со стороны немцев, оттяпали себе втрое большую территорию Германии, нежели наши, ту, которую занимали наши солдаты, доблестно воевавшие против так отчаянно сопротивлявшегося врага. Посол США в СССР Гарриман во время конференции спросил:

– В сорок первом году немцы стояли у ворот Москвы, и теперь вам, должно быть, радостно делить с нами поверженный Берлин?

Сталин горько усмехнулся и ответил:

– Мне? Радостно? Да что вы! Царь Александр, помнится, до самого Парижа дошел.

А между двумя конференциями – памятное участие в съемках Парада Победы. Режиссеры были другие, но он как руководитель студии документалистики нес ответственность. Сталин сам собирался въехать на Красную площадь на белом коне, но во время предварительной репетиции не удержался в седле и упал. Хуже, если бы упал во время самого парада. Полсотни операторов расставили по всей главной площади страны, и все хорошо, но никто заранее не предупредил о том, что к подножию Мавзолея станут швырять немецкие знамена, ассистент оператора успел повернуть объектив, но получилось не во всей красе, и потом еще доснимали отдельно, как падают знамена врага. Словом, все обошлось, и по шапке не надавали.

С художественным кино у Герасимова получился затяжной трехлетний кризис, и он на время ушел в преподавание, к тому же с сорок третьего года у него учились очень талантливые ребята: красавец-фронтовик, хохол Сережа Бондарчук, сибирячка Инна Макарова, между ними уже вовсю любовь-морковь; две Люды – Иванова и Шагалова, еще один фронтовик – Глеб Романов; Женя Моргунов, Рита Жарова, две красотки – Клава и Клара – Лепанова и Лучко. Ему очень хотелось всех их задействовать в новой картине. И сюжет пришел из жизни и литературы: молодость, убитая войной. Мальчики и девочки Краснодона.

С осени сорок третьего о них писали во всех газетах, в сорок четвертом появилась книга «Сердца смелых», писатель Александр Фадеев поехал в Краснодон собирать материал, и в сорок шестом вышел его роман «Молодая гвардия», а сам Фадеев стал генеральным секретарем Союза писателей. Но еще раньше, подружившись с Александром Александровичем, Герасимов договорился с ним, и тот давал ему готовые главы романа в машинописном виде – полуслепые подкопирочные листы. По ним с ходу разыгрывали сцены, и получался студенческий спектакль. Новая работа захватила режиссера, он уже понимал, как станет снимать фильм. Из молодогвардейцев выделили драматургический костяк: Олег Кошевой, правильный пылкий мальчик; Серега Тюленин – бывший хулиган, свое озорство обративший в дерзость по отношению к врагу; лиричная Ульяна Громова, большеглазая красавица; озорная и веселая Любка Шевцова. Второго ряда герои: Толя Попов, Ваня Земнухов, Валерия Борц, Ваня Туркенич, Жора Арутюнянц, Володя Осьмухин. Центральные взрослые персонажи: мать Кошевого, конечно же – Тамара Макарова, и коммунист Андрей Валько, взявший молодежную организацию под свою опеку. В действительности Валько был одним из тридцати двух шахтеров, отказавшихся работать на оккупантов. В сентябре сорок второго немцы живыми закопали этих непокоренных в городском парке. Но Фадеев сразу понимал, что нужен коммунист-руководитель, хотя в реальности никто мальчиками и девочками не руководил, действовали они импульсивно, видя, что творят нелюди, изъясняющиеся каркающим языком.

Понимал это и Герасимов. Не первый год среди партийцев, сам член партии с сорок третьего. И с Большаковым в прекрасных отношениях. Даже однофамилец-агитпроповец Несвятой Георгий в последнее время перестал морщиться в его сторону. Идея экранизации фадеевского романа получила полную поддержку на всех уровнях.

– Товарищ Сталин сказал, что Герасимову верит на сто процентов, – передал Большаков и засмеялся: – Хоть, говорит, и похож он на Эттли.

Бедному Сергею Аполлинарьевичу и так уже все кому не лень говорили о сходстве с британским премьером, которого время от времени можно было увидеть на страницах газет или в киножурнале «Новости дня», что с недавних пор стали крутить в кинотеатрах перед основным сеансом. Это сходство допекало бедного Герасимова, кто-нибудь кому-нибудь в отдалении скажет: «Это ли не удивительно?», а ему чудится, про него говорят: «Эттли! Как удивительно!» Мол, удивительное сходство. Скорее бы этого плешивого черта переизбрали там, в чопорной Англии!

– Ну, не на Гитлера, и слава богу, – утешала Тамарочка. – Полно тебе, Сереженька, будто других забот не хватает.

А и действительно, наплевать! Эти Эттли приходят и уходят, а Герасимовы остаются на века.

Сценический вариант «Молодой гвардии» из четырех актов и тридцати шести картин лег в основу сценария в качестве экспликации. Роли распределились быстро, в основном среди своих ребят, только на Ульяну Громову вместо красавицы Лучко Герасимов взял с другого вгиковского курса Нонну Мордюкову, в статной девушке он почувствовал ту, о ком говорят: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Да к тому же родом с Донбасса. И на роль Тюленина он взял чужачка – Сережу Гурзо, из той же мастерской Бибикова и Пыжовой, что и Нонна. А на Кошевого вообще никого не мог подобрать, покуда режиссер «Союздетфильма» Эдуард Волк не присмотрел бойкого паренька в ГИТИСе и не привел на пробу. Бойкий паренек выглядел вполне на шестнадцать лет, как и было Олегу Кошевому, вот только этот Володя Иванов, как оказалось, прошел всю войну, лупил по фрицам из «катюш», потом служил разведчиком в отдельных истребительных противотанковых артиллерийских полках, трижды тяжело ранен, побывал в окружении, повидал, какие зверства творили человекоподобные существа, выдающие себя за немцев, румын, венгров. И после первых проб сомнения отпали – он! Внешне мальчик, а внутри – закаленная сталь. Так вжился в роль, что актеры, исполнявшие роли фашистов, жаловались режиссеру:

– Урезоньте своего Олега. Страшно играть с ним эпизод допроса и особенно последнюю сцену казни. Проходя мимо нас по коридору или еще где-нибудь, он скрипит зубами. Он на таком пределе, что может подраться с кем-нибудь изнас.

– Что я могу поделать, у Володи рефлекс на мышиную немецкую форму, – смеялся Сергей Аполлинарьевич.

Спектакль показывали в созданном в победный год Театре-студии киноактера на улице Воровского, бывшей Поварской. Герасимов придумал множество эффектов: артисты, играющие фашистов, входили в зал и усаживались на специально отведенные для них свободные места, а на сцене ребята изображали концерт. А когда горела биржа труда, на шторы проецировались языки пламени и тени мечущихся людей в легко узнаваемых немецких касках. Во время казни молодогвардейцев в зале стоял гул – плакали зрители! Успех превзошел все ожидания, актеров из театра выносили на руках, герасимовские мальчики и девочки вкусили по полной ложке меда первой славы.

Спектакль шел три-четыре раза в неделю, и все равно достать билеты на него было трудно. Фадеев приходил несколько раз, смотрел с восторгом и гордостью. Приходила одна из немногих спасшихся молодогвардеек, Валерия Борц, она училась в Московском институте военных переводчиков, на спектакле плакала и, познакомившись с труппой, пообещала дать все необходимые консультации. Приезжали в Москву из Ленинграда другие выжившие: Толя Лопухов и Жора Арутюнянц, тоже плакали и тоже радовались, что так воскресает подвиг их сверстников и друзей.

Обкатав актеров на спектакле, можно приступать к съемкам. Всю натуру снимали в Краснодоне возле тех самых домов, построек и шахт, где жили и погибали мальчики и девочки. Интерьеры жилищ тщательно сфотографировали и принялись строить в просторных цехах «Мосфильма». Здесь и начали первые съемки – сцену клятвы молодогвардейцев, которую они дают после того, как немцы живыми закопали непокорных шахтеров в Комсомольском парке. Шевцова, Земнухов, Громова, Кошевой, Туркенич и Тюленин: «Мстить беспощадно!.. Кровь за кровь, смерть за смерть!..» Такую исходную высоту задал Герасимов, и, как только сняли, киноэкспедиция отправилась в Краснодон.

Стояло жаркое донбасское лето. Въезжая в город, где такую смерть и страдания приняли на себя мальчики и девочки, а теперь жили неизбывным горем их еще молодые родители, волновались так, что трепетный фронтовик Володя Иванов, прошедший через ад войны, дрожал, как зайчик. Им, молодым артистам, предстояло ненадолго заменить погибших героев: Володе Иванову – Олега Кошевого, Инне Макаровой – Любу Шевцову, Сереже Гурзо – Серегу Тюленина, Нонне Мордюковой – Улю Громову, Боре Битюкову – Ваню Земнухова, Глебу Романову – Ваню Туркенича, Ляле Шагаловой – Валечку Борц, Славе Тихонову – Володю Осьмухина и так далее. И они договорились на время съемок забыть свои имена, называть друг друга именами героев.

Каково это, маме или папе вместо своего сына или доченьки на недолгое время получить замену в виде актера? Боялись, что кто-то скажет: «Уйди, ты не мой сыночек!» Или: «Моей дочки больше нет, кто вы такая?» Но случилось чудо.

Первым отправился к Кошевым Володя Иванов. Вышел на Садовую улицу и увидел, как вдалеке от калитки отделилась женщина в черном платье и платке. Бабушка Олега – Вера Васильевна. Раскинула руки и побежала ему навстречу с мокрым от слез лицом:

– Олежек! Внучек мой, родненький мой!

Стала осыпать мокрыми поцелуями лоб, глаза, голову.

– Бабуля, не надо плакать, – сказал он дрожащим голосом, стараясь сам не заплакать.

– Как же ты долго к нам не ехал! – причитала бабушка, будто и впрямь он родной Олежек, а не чужой Володя. – Идем скорей домой, мы ждем тебя и никак не дождемся. Мама вся исстрадалась.

И они пошли к дому, она плакала и то и дело останавливалась, чтобы снова поцеловать его, а он смотрел на ее профиль, и впрямь, как утверждал Фадеев, похожий на Данте Алигьери.

– Наконец-то я тебя увидела. Ночи не сплю, все жду тебя! Золотой мой... – продолжала приговаривать Вера Васильевна.

Вошли во двор, поднялись на крыльцо, и он увидел в сенях двух женщин – маму Олега Елену Николаевну и тетю Карину. Мама, сложив на груди крестом руки, прислонилась спиной к стене. Смотрит огромными очами удивленно и со страхом.

– Приехал? – тихо произнесла она, и из очей хлынули слезы. Тетя Карина заплакала в голос.

Появился дядя Коля – отчим Олега:

– Что тут за слезы? Здорово, Олег! – нарочито громко и бодро воскликнул он, протянул руку, прижал Володю к себе, крепко обнял, поцеловал сухими губами. – Похо-ож! Вылитый Олег. Да перестаньте вы реветь! Человек с дороги. Устал. Ему покушать надо.

Тотчас началась суета вокруг ужина, но Елена Николаевна взяла Володю под руку:

– Пойдем, сынок, пока что со мной. Покажу тебе, как мы теперь живем. – Будто он и впрямь Олежек, через четыре года вернувшийся в родной дом. – Ты не смотри, что почти никакой прежней мебели не осталось. Все с собой увезли ненасытные изверги. Смотри, ты теперь вот здесь будешь ночевать. Уютно?

На столе тем временем накрыли скромный ужин: картошка, тушеные овощи, кабачковая, баклажанная и морковная икра, капуста, соленые огурцы, хлеб. Но затаившиеся на улице Герасимов, Макарова, оператор Рапопорт, режиссер Волк и директор картины Светозаров, видя, что в доме начался праздник, нагрянули с банками консервов, бутылкой вина и даже с тортом. Стало веселее, стихли слезы и причитания. Разговорились. Подняли по рюмке вина.

– Ну как, Елена Николаевна, – спросил Герасимов, – похож наш Володя на вашего сына?

– Похож, очень похож, – улыбнулась Елена Николаевна. – Я, когда его в сенях увидела, чуть в обморок не упала, настолько он показался похожим. А вот при свете присматриваюсь к нему – все-таки разница есть. У Олежки глаза были карие, а у Володеньки серые. Да и ростом Олег был немного повыше.

– Ешь, внучек, ешь! – подкладывала Вера Васильевна.

Но Володя ел мало. Герасимов знал: парень дал слово есть только то, что было во время оккупации, и в тех же количествах. Молодец, фронтовик, со всей ответственностью подходит к роли, а все остальные смотрят на него и стараются так же вести себя. Не зря Волк присмотрел этого Володю.

С незабвенного трогательного вечера и начались съемочные дни в Краснодоне. Все родители убитых мальчиков и девочек со слезами и ласками приняли у себя молодых актеров и актрис, но жить у себя смогли оставить немногие. А поскольку гостиниц в Краснодоне не водилось, рабочую группу – операторов, актеров, гримеров, бутафоров, специалистов по звуку и прочих – поселили в бывшем ремесленном училище. Герасимов и Макарова сумели найти съемное жилье.

Гуляя по городу, молодые артисты пытались представить себе, как точно так же гуляли по нему те, кого им придется играть. Инна Макарова однажды произнесла:

– Ребята, я чувствую их дыхание.

Весь город этим летом 1947 года жил съемками фильма. Массовку даже не пришлось набирать – валом валили и от денег отказывались с обиженным видом. Раннее утро, жаркий полдень, поздняя ночь – к началу съемок приходили вовремя. А еще краснодонцы с утра спешили на огороды и тащили к бывшей ремеслухе ведра и миски с картошкой, огурцами, капустой, яблоками, клубникой, баклажанами и кабачками. А если ребята появлялись на рынке, семечки или яблоки им протягивали бесплатно и даже плакали, если те предлагали все же расплатиться.

Из Москвы ЦК комсомола прислал киноэкспедиции радиоприемники, футбольные и волейбольные мячи, ящики с шахматами и шашками, бутсы, сетки для волейбола, даже спортивные костюмы. Сорокалетний, лысоватый, как Герасимов, главный оператор Володя Рапопорт объявил себя капитаном и собрал футбольную команду «Объектив», с которой горели желанием сразиться все краснодонцы, тоже наспех организовавшие свои команды. И не так-то просто оказалось одолеть приезжих. Центральный нападающий Слава Тихонов с лету забивал голы, Володя Иванов оказался непробиваемым защитником, и это с его покалеченной на войне ногой. Кроме футбольных турниров, устраивали состязания по волейболу, шахматам и шашкам. Стояла какая-то невероятно радостная и кипучая жизнь, омрачала ее лишь память о несчастье, постигшем Краснодон в годы войны. Ненадолго вернув людям их убитых мальчиков и девочек, молодая гвардия актеров и актрис вдохнула в них удивительное и самое главное для человека чувство – что смерти нет!

– Так вот в чем смысл нашего искусства, – восторгался Сергей Аполлинарьевич. – Именно кино удивительным образом доказывает, что ничто не исчезает. На экране можно воскресить кого угодно. Но только если это сработано безукоризненно.

– Мне кажется, ты не умеешь работать иначе, – ласково поддержала мужа Тамара Федоровна.

– Этот фильм, – продолжал режиссер, – не просто фильм. Это должно быть великое утверждение силы жизни. Да, наши краснодонские юноши и девушки прошли через ад пыток, издевательств, приняли смерть. Но посмотрите, они вновь живы! Они вновь борются со злом.

– И, к сожалению, вновь погибают, – вздохнула жена. – Быть может, не стоит показывать их гибель?

– Я тоже думал об этом. Но фильм должен показать и силу зла, которую народы мира обязаны навсегда искоренить. Только трагедия дает зрителю очистительный катарсис. Никакая комедия не заменит ему этого эффекта.

И продолжалась краснодонская идиллия, одновременно и грустная, и радостная. Каждый день жители небольшого шахтерского городка дарили съемочной группе свою искреннюю любовь. А родители молодогвардейцев, утирая слезы, радовались, что их детей в исполнении молодых актеров увидит вся страна, а может быть, даже весь мир.

Только вот от мальчишек кое-кому не было житья. Они подкарауливали артистов, играющих полицаев и фрицев, и обстреливали их камнями. Причем некоторых немцев изображали приглашенные учителя немецкого языка. В Краснодоне имелись и настоящие германские военнопленные, они восстанавливали разрушенные здания, их не трогали и даже жалели. Но при виде немчуры, вальяжно разгуливающей по улицам в солдатской или эсэсовской форме, на душе у людей, а особенно у мальчишек, закипала лютая ненависть.

На уговоры, что на самом деле все они такие же хорошие советские люди, ребята упрямо отвечали:

– Хорошим не дали бы играть такие роли.

Больше всего доставалось Жене Моргунову, исполняющему роль предателя Стаховича. Пришлось проводить целую мирную конференцию, на которой Женя торжественно подарил ребятам футбольный мяч, рассказал смешные истории из своей жизни, и лишь после этого в него и других «нехороших» перестали лететь камни.

Наступила осень, съемки подходили к концу, оставалось самое тяжелое – сцена казни. За несколько дней до нее ребята объявили голодовку, чтобы выглядеть истощенными и изможденными. Удивительное дело, но погода в день съемок казни резко испортилась, да настолько, что с неба посыпалась снежная крупа, в точности как тогда, в конце января, четыре года назад. Снимали на той самой шахте номер пять, откуда в том феврале извлекали изуродованные до неузнаваемости тела мальчиков и девочек. Всю огромную съемочную площадку окружили краснодонцы, приехавшие посмотреть, и, когда из кузова грузовика выпрыгнули загримированные актеры в рваных одеждах, лица в кровоподтеках, люди заплакали, будто все происходило на самом деле. Четыре года назад они не видели казнь, а теперь им представилась такая возможность. В шурфе на глубине трех метров устроили деревянное дно, застелили маты и туда сбрасывали ребят.

– У меня вcе хорошо, – сказал Рапопорт. – У Кошевого так светились глаза, он с такой ненавистью смотрел в объектив, что я едва не бросил аппарат. Резкость на протяжении всей панорамы была xopoшая. Можно больше не снимать.

И дубля не потребовалось.

Когда отправились к машинам, краснодонцы бросились целовать ребят, будто воскресших из мертвых молодогвардейцев.

– Олега-а... Живо-ой! – кричал пожилой шахтер, стискивая Володю Иванова тяжелыми лапищами.

Грустно было расставаться с Краснодоном, многие говорили, что, если актерская судьба не сложится, приедут сюда работать на шахтах.

В Москве с ходу приступили к павильонным съемкам, одновременно продолжали играть спектакль в Театре киноактера. Когда сняли почти все, приехал Шостакович, много раз пересмотрел снятый материал, плакал.

– Это п-потрясающе! – всхлипывал он, слегка заикаясь. – Можно п-повторить еще? У меня уже начала складываться музыка, я ее уже слышу.

Перед сценами в тюрьме ребята снова голодали, особенно Володя Иванов. Его последний монолог брал за душу так, что все понимали: это уже не искусство, а нечто более глубокое и высокое:

– Я бы мог рассказать о деятельности «Молодой гвардии», если бы я был судим открытым судом! Но бесполезно для организации рассказывать это все людям, которые, в сущности, уже мертвецы!

По дороге из студии в общежитие он упал в голодный обморок. Очнулся уже в больнице, где пролежал несколько дней, восстанавливаясь.

– Не понимаю, какая надобность была так голодать, – говорил врач.

– Так требовалось по роли.

– Н-да, артисты все сумасшедшие.

Работа над фильмом продолжалась зимой и весной 1948 года, премьеру предварительно назначили на конец октября, к предстоящему тридцатилетию комсомола. Оставалось ждать одобрения со стороны самого главного зрителя. Наступило лето, ответ из Кремля затягивался, появились тревожные предчувствия. Наконец однажды вечером Герасимову позвонил Большаков и мрачным голосом сообщил, что картину будут обсуждать на специальном заседании Политбюро. Это означало лишь одно – будут стружку снимать. Никогда еще Политбюро не собиралось, чтобы похвалить фильм и его автора. И когда через несколько дней на правительственном ЗИСе Герасимова подъезжали к Кремлю, Иван Грозный горестно вздыхал:

– Пропали мы с тобой. Ох, пропали!

– Почему пропали? – недоумевал Герасимов. – Фильм смотрели в Союзе писателей, в ТАССе, сотрудники газеты «Правда». Все дали самую высокую оценку.

– Ну и что?! Что они решают? Они ничего не решают! Хозяин смотрел, и ему не понравилось. Значит, нам крышка.

– Не понимаю, идеологически не к чему придраться. Мы все снимали в местах событий. У меня в Краснодоне долго работала поисковая группа, и я могу высказать свои аргументы и доказательства.

– Какие аргументы? Какие доказательства? Уже все предопределено. Хозяин смотрел, дал оценку. Мне сам Поскребышев звонил: будет взбучка. Не сносить нам головы!

– Ну, в таком случае надо остановить машину возле Лобного места, – горько пошутил Сергей Герасимович, на что Иван Григорьевич со знанием дела ответил:

– Доподлинно известно, что на Лобном месте никого и никогда не казнили. Головы рубили там, где сейчас Мавзолей.

Герасимов давно знал, что Отец народов – сова, и не удивлялся, что заседание начиналось в час ночи. Войдя в зал заседаний, он увидел Сталина и других членов Политюро на дальнем конце стола, показавшегося режиссеру неимоверно длинным, будто они сидели на границе с Польшей, а его с Большаковым усадили на Чукотке. Но тут раздался неприятный голос Берии:

– Слушайте, Герасимов, идите-ка сюда!

И его усадили на кресло прямо между Берией и Сталиным. Этого еще только не хватало!

Иосиф Виссарионович неторопливо набил трубку, неторопливо раскурил, выпустил три клуба дыма и сказал:

– Сегодня члены Политбюро собрались по поводу творчества писателя Фадеева и его друга кинорежиссера Герасимова. – Он осмотрел зал. – А где сам Фадеев?

– Писатель Фадеев неожиданно исчез из Москвы, на даче его тоже нет, и никто не знает, где он находится. Впрочем, такая его повадка давно всем известна.

Фадеев время от времени впадал в запой, даже ходила байка о том, как однажды он сообщил Сталину, что иногда нуждается в том, чтобы на одну-две недели удалиться от всех в творческое затворничество, а Сталин потребовал сократить сроки таких исчезновений до трех дней.

– Я знаю! – нервно выкрикнул Берия  – Он уехал к своим дружкам в Ленинград и сидит у них дома на канале Грибоедова. Я давно за ним слежу. К нему надо применять самые суровые меры. Он распустился.

– Лаврентий, охлади свой пыл, – сказал Сталин. – Не забывай, что Фадеев вице-президент Всемирного совета мира, что он друг Жолио-Кюри, что он, наконец, член ЦК. Он еще сослужит добрую службу. Поскольку Фадеев не явился, оставим его в покое. Поговорим о Герасимове. Товарищ Герасимов, до сих пор мы знали вас как большого художника. Но со временем вы утратили эти свои качества. Мы поручили вам снять хронику взятия Берлина. Это было очень серьезное задание. Что вы сняли? Вы сняли гибель наших солдат. Вы сняли одну смерть!

– Да, да! – опять занервничал Берия. – Что вы сняли? Вы сняли смерть, смерть и только одну смерть! А где полководцы?!

– Лаврентий, почему ты кричишь? – с неприязнью поморщился Хозяин. – У меня от твоего крика голова болит. Хорошо, оставим хронику взятия Берлина. Там, в конце концов, можно кое-что вставить и подмонтировать. Поговорим о «Молодой гвардии». Как вы сняли эвакуацию населения? У вас все в фильме бегут, как паникеры! Но у нас эвакуация шла планомерно!

– Да! Да! – опять закричал Берия. – У вас в фильме все бегут. Бегут туда, бегут сюда. Зачем бегут? Почему бегут? Я лично отвечал за эвакуацию. Мы эвакуировали планомерно. Даже скот вывозили в хороших вагонах, иногда в цельнометаллических, как это описано в романе «Гурты на дорогах».

– Кстати, вы читали роман «Гурты на дорогах»? – спросил Иосиф Виссарионович Сергея Аполлинарьевича.

– Читал, товарищ Сталин, – соврал Герасимов и покраснел, эту повесть Виктора Авдеева он не осилил. В ней автор показывал, как в начале войны отступление и эвакуация проходили слаженно, как по маслу.

– Кто написал этот роман? – спросил дальше Сталин, и Герасимов, еще больше смутившись, назвал невпопад не имя автора, а имя персонажа этих чертовых «Гуртов»:

– Веревкин, товарищ Сталин.

– Какой Веревкин? – возмутился Хозяин. – Этот роман написал... Как его там? Товарищ Поскребышев, позвоните в издательство «Правда» и узнайте, кто написал роман «Гурты на дорогах».

Поскребышев позвонил и узнал:

– Виктор Авдеев, товарищ Сталин.

– Ну вот, а никакой не Веревкин! – все больше закипал Сталин, и Герасимову припомнилось, как однажды его подстерегли бандиты и, прежде чем ограбить, некоторое время орали что-то несусветное: «Ты кто такой? Ты враг народа Бухарин, вот ты кто! Ага? Что смотришь, морда? Признавайся, что ты Бухарин, гнида. Признавайся, падла!»

Сталин встал со своего кресла и, пыхтя трубкой, принялся прогуливаться взад-вперед по красной ковровой дорожке. Берия стал протирать пенсне, противно улыбаясь Герасимову.

– Работники кино и театра должны знать произведения советских писателей, – заговорил Сталин. – Ибо всякая драматургия есть результат творчества, а литература является основой искусства, которое должно служить оздоровлению общества, в какой бы форме оно ни выражалось.

Он вернулся к своему месту, не спеша почистил трубку и заново набил табаком. Минуты три все молча на это взирали. Герасимов ощутил, как в данный момент он люто ненавидит этого назидателя. Именно такое слово мелькнуло в голове – «назидатель».

– Поговорим о фильме «Молодая гвардия», – воскресил разговор из непродолжительного обморока Сталин. – У вас в этом фильме все большевики погибают в первой серии, и после этого молодежь начинает действовать против фашистов без всякой поддержки со стороны коммунистов. Большевиков расстреливают в первой серии и закапывают, можно сказать, живыми в какой-то яме. А одного из них фашисты протыкают штыком насквозь. Кстати, как вы это сняли, что его протыкают насквозь?

– Я? – прозвучал в зале голос Герасимова, и сам режиссер усомнился, он ли это якнул. – А, очень просто, товарищ Сталин. На груди у артиста накладывается металлический панцирь, впереди которого устроен раструб. Штык, сделанный из металлической ленты, входит в раструб, изгибается в дугообразном пазу внутри панциря и выходит с другой его стороны. Создается впечатление, что грудь человека проткнули насквозь.

– Чего только не придумают эти киноделы! – усмехнулся Сталин. – А как звали того большевика, которого проткнули штыком?

– Шульга, товарищ Сталин.

– А в Краснодоне был большевик по фамилии Шульга?

– Нет. Это собирательный образ. Большевик Валько был. А Шульги не было.

– Зачем же вы закололи Шульгу, которого не было?

Сталин опять встал с кресла, и его трубка кончиком мундштука нацелилась прямо в лицо режиссеру, едва не коснулась носа. Герасимову захотелось схватить эту трубку, швырнуть на пол и растоптать в порошок.

– Вы закололи не Шульгу, вы закололи партию! – гремел голос Сталина, и Герасимову подумалось, что он сейчас потребует у него признаний в предательстве народа и партии. – У вас дети выиграли Отечественную войну. Зачем вы закололи партию?

Надо было что-то отвечать на столь нелепый и иезуитский вопрос, и Герасимов заговорил каким-то не своим, чужим голосом:

– Свой фильм я снимал строго по роману Фадеева. Мы с писателем хотели показать такую молодежь, которая по велению собственного сердца защищала Родину, рискуя жизнью. И такой молодежи на оккупированных территориях было большинство.

– Я не знаю, каких было большинство, а каких меньшинство, – произнес Хозяин. – Я знаю, что такую молодежь воспитала партия. И еще я знаю, что вы с Фадеевым – два сапога пара. Или как иголка с ниткой – куда Фадеев, туда и вы. Но мне также известно, что в Краснодоне вместе с юными подпольщиками были сброшены в шахту и несколько коммунистов, об этом мне написали письмо сами краснодонцы. Вот почему мы пересмотрели и пришли к выводу, что в таком виде роман не может широко издаваться. Его нужно переделывать.

– И описать полководцев! – вскрикнул Лаврентий Павлович и кивком указал на Иосифа Виссарионовича.

– Слушай, дай мне сказать, – с неприязнью поморщился Сталин, – речь не о полководцах, а о романе. И о фильме.

– Роман Фадеева «Молодая гвардия» переиздается за рубежом во многих странах и имеет там успех, – вдруг решил заступиться Молотов.

– Меня не интересует, что говорят за рубежом, – пуще прежнего рассердился Сталин. – Мы должны иметь собственное мнение. Раз Фадеев не явился на заседание Политбюро, мы укажем на его ошибки во всеуслышание в прессе, посредством критики. Пусть пеняет на себя. Что касается фильма, то в нем, как и в романе, надо усилить роль партии. Товарищ Герасимов, вы сможете в фильме значительно усилить роль партии?

Герасимов ожил. Значит, фильм не режут, а лишь хотят заставить внести поправки.

– Такая вероятность есть, – живо откликнулся Сергей Аполлинарьевич. – Можно дописать несколько сцен, тем более что Любовь Шевцова перед началом войны училась в ворошиловградской разведшколе и во время оккупации несколько раз ездила на связь в Ворошиловград. Это подробно описано у Фадеева в романе.

– Или так, – с иронией произнес Сталин. Недавно ему Ганьшин рассказал анекдот. Посмотрел, дескать, Сталин кино и говорит: «Фильма никуда не годится. Сценариста расстрелять. Режиссера расстрелять. Всей съемочной группе по пятнадцать лет лагерей». Ему отвечает Берия: «Может быть, они просто все заново переснимут?» Сталин подумал и сказал: «Ну, или так». И теперь ему стало нравиться время от времени произносить это «или так». – Вот и покажите связь Шевцовой с руководством. И еще мне кажется, что вашу фильму надо снять в одной серии, чтобы люди не тратили слишком много времени на ее просмотр.

У Герасимова чуть не вырвалось словечко, созвучное со словом «гулюшки». Еще чего не хватало! И вдруг он представил себя Олегом Кошевым на допросе у фрицев. Голос его зазвучал жестко и уверенно:

– Большинство экранизаций, товарищ Сталин, как правило, по художественным достоинствам ниже хорошо известных читателям крупных литературных произведений. То же самое может произойти с «Молодой гвардией». Показать в одной серии множество разных характеров, совершенно не похожих друг на друга, которые Фадеев мастерски описал в романе, мне лично не представляется возможным. Может пострадать драматургия фильма. Зритель, давно ознакомившийся с романом и документальными публикациями, может остаться недовольным недомолвками в фильме.

– А я считаю, – настойчиво произнес Сталин, – что надо усилить роль партии, но делать надо только в одной серии. Тогда фильма получится еще лучше, и ее драматургия будет более сжатой. А потому более захватывающей и напряженной. Кроме того, надо учитывать, что не у всех зрителей бывает возможность смотреть подряд две серии и высиживать в зале почти четыре часа. Если же фильму сделать в одной серии, ее сможет посмотреть каждый.

– Простите, товарищ Сталин, – все больше смелея, уже грозно ответил режиссер, – но в нашем фильме, или, как вы выражаетесь, в нашей фильме, не четыре и даже не три часа, а всего два часа с половиною. А если добавить линию партии, все равно он или она увеличится минут на двадцать и все равно будет меньше трех часов. Если же сократить до одной серии, наш фильм, – он нарочито подчеркнул голосом мужской пол фильма, – вообще утратит всякие художественные качества.

Сталин почувствовал злость интонаций режиссера.

– Мне как зрителю лучше знать, сколько я хочу смотреть серий и сколько это займет у меня времени. Если в Краснодоне молодогвардейцы подожгли биржу труда и она горела почти сутки, то в романе она должна сгореть за десять минут. Не могу же я читать целые сутки, как она горит. А в фильме она должна сгорать за полминуты, и я не собираюсь смотреть, как она горит десять минут, как в книге. В литературе свои законы построения сюжетов, а в драматургии свои, более сжатые, чем в литературе.

Герасимов понял, что настал решающий момент и надо совершить подвиг во имя искусства, нельзя идти на поводу у этого назидателя. Он встал и гордо выпрямился:

– Иосиф Виссарионович, понимая всю ответственность своего заявления, я прошу вас отстранить меня от создания фильма «Молодая гвардия». Поручите эту работу другому кинорежиссеру. И пусть он режет созданный мной материал до одной серии, рубит фильму руки и ноги. Роман Фадеева получил широкую известность. Я не смогу в одной серии отобразить на экране события и яркие индивидуальности хотя бы основных героев книги, которых читатель успел полюбить. Заявляю твердо и убежденно: в одной серии это сделать невозможно.

Сталин вновь поднялся со своего кресла и пошел по ковровой дорожке, показавшейся Герасимову в тот миг обагренной кровью мучеников Краснодона. То там, то сям вверх взлетали клубы дыма, словно маленькие взрывы. Герасимов с чувством собственного достоинства сел, а Берия шикнул на него:

– Что ты делаешь, дурак? Соглашайся!

Наступила зловещая тишина, в которой Сергей Аполлинарьевич услышал, как Ворошилов прошептал Молотову:

– Помнишь, как в том анекдоте заяц ответил льву?

И тихо захихикал. Но Молотов не поддержал его юморка, а встал и тоже решительно заявил:

– Лично мне фильм понравился. Я с удовольствием смотрел две серии, не отрываясь. И хочу вам даже похлопать.

Он захлопал в ладоши, и Герасимов с недоумением увидел, что следом за Молотовым стали хлопать Ворошилов и Андреев, Микоян и Каганович. А Хрущев, Маленков, Берия и недавно введенный в состав Политбюро Булганин не аплодировали, с негодованием глядя на своих товарищей по Политбюро, Хрущев даже прошипел:

– Что за ярмарка тщеславия!

Сталин замер, глядя на пятерых аплодирующих, те перестали хлопать, и он с усмешкой произнес:

– Ну что вы аплодируете? Садитесь. Сталин же не сказал, что фильма плохая. Или, как говорит товарищ Герасимов, фильм. Надо подумать, как сделать картину еще лучше.

Он медленно подошел к севшему Герасимову и вдруг ласково положил ему на плечо левую больную руку:

– Я смотрю, вы очень упрямый человек. Как и ваш друг Фадеев. Ну, раз вы решительно настаиваете, черт с вами, делайте две серии. Только усильте роль партии. Когда ваш фильм... Я правильно говорю? Фильм? Так вот, когда ваш фильм будет готов, мы посмотрим еще раз. Товарища Большакова прошу создать для Герасимова все условия для работы. Это очень важная тема, средств жалеть не надо.

На другое плечо Герасимову он положил правую руку. А тот сразу почувствовал, как мгновенно испарилась его ненависть к назидателю.

– Спасибо, товарищ Сталин, – произнес он покоренно.

– За что же мерси? – засмеялся Сталин.

«Откуда это? Из какого-то чеховского рассказа», – мелькнуло в голове у режиссера, а Сталин сел в свое кресло и, повернувшись к нему, с минуту докуривал трубку, потом выстучал ее в пепельницу и произнес с явным уважением в голосе:

– И все-таки вы, Герасимов, очень упрямый человек! Очень упрямый! – Он повернулся ко всем: – Ну, или так... Товарищи Герасимов и Большаков могут быть свободны. Членов Политбюро прошу остаться.

– Тоже, да не то же, – оценил Сталин. – Совсем другое дело. Вот этого усталого солдата со спасенной им девочкой на руках мы и воздвигнем в Трептов-парке. Девочка – как символ возрожденной Германии. Только вместо автомата ППШ нужно символическое оружие. Как там Александр Невский? «Кто с мечом, тот от меча...» Меч! Вложите в руку меч! И впредь пусть знают все: плохо придется тому, кто вынудит его этот меч поднять вновь!

Сегодня Большаков докладывал главному зрителю о настроениях в среде кинематографистов, имеющих еврейские корни, а Сталин выслушивал его отнюдь не из праздного любопытства. В мае этого года по его инициативе и при его же постоянном давлении на другие страны родилось еврейское государство, Израиль. Это свое детище Иосиф Виссарионович рассчитывал видеть не просто союзником, а негласной заморской республикой Советского Союза. Но он ошибся. СССР первым признал новоиспеченное государство и организовал крупные поставки оружия, чтобы израильтяне могли бороться с накинувшимися на них со всех сторон арабскими соседями. Однако премьер-министр Давид Бен-Гурион, не желая подчиняться советскому лидеру, сразу взял курс на западные страны, ориентируясь прежде всего на США. Но и этого мало, прибывшая в Москву в сентябре посол Израиля в СССР Голда Меир тут же принялась агитировать советских евреев переселяться в Землю обетованную. Она организовала две демонстрации возле главной московской синагоги, куда оба раза съезжалось до пятидесяти тысяч евреев со всей страны, даже с Дальнего Востока и Камчатки. Они кричали о притеснениях их народа под игом Сталина и разжигали в своих единоплеменниках желание скорее покинуть Страну Советов. К такому повороту событий Министерство внутренних дел, возглавляемое генерал-полковником Кругловым, оказалось не готово, все приходилось решать на ходу, каждый министр получил задание выявить в своей отрасли евреев, проникшихся идеями сионизма.

Пуще всех лютовал в Министерстве юстиции замминистра Дукельский, некогда руководивший кино. Можно себе представить, как бы он теперь распатронил всех Роммов, Роомов и иже с ними!

Большаков же докладывал спокойно:

– В целом в моем ведомстве сионистских тенденций не наблюдается. На мой взгляд, за годы советской власти сложился особый тип еврея – советский еврей, считающий своей Землей обетованной не Палестину и Израиль, а СССР. Последний фильм Ромма – «Русский вопрос», а не какой-нибудь «Еврейский вопрос», и имеется в виду вопрос отношения Запада к Советскому Союзу.

– Да, эта работа Ромма вполне замечательная, – согласился Сталин. – Не зря мы ему в этом году дали Сталинскую премию первой степени именно за эту картину. Она сделана так, будто ее снял Фрэнк Капра или Орсон Уэллс. Если пошутить и поставить в титрах имена американских авторов – режиссера и всех остальных, – многие поверят, что это американская работа.

– Мы вообще будто знали, где соломки подстелить, – улыбнулся Иван Григорьевич. – Из семи лауреатов Сталинской премии этого года четверо евреи – и Донской, и Ромм, и Раппапорт, и Козинцев. Русский только один – Пырьев, Ярматов узбек, а Барнет и вовсе англичанин по своему происхождению.

– Ну, его никто не зовет на историческую родину в Англию, – усмехнулся Иосиф Виссарионович. – Стало быть, в вашем хозяйстве все спокойно? За это вам большое спасибо, товарищ Большаков. Вы у нас дважды ленинский орденоносец?

– Обласкан, товарищ Сталин, еще Трудовое Красное Знамя и Знак Почета. Вполне достаточно.

– Это хорошо. – Главный зритель снова подошел к окну подышать ароматом осени. – Интересно, как бы повел себя в данной ситуации Эйзенштейн?..

Бедный Сергей Михайлович к своему пятидесятилетию совсем впал в пессимизм. Когда-то ему было предсказано: «Бойся черной пятницы после того, как тебе исполнится пятьдесят». И предсказанная дата неминуемо подошла, ему исполнилось пятьдесят, и он действительно умер от острого сердечного приступа 11 февраля 1948 года в среду, в своей огромнейшей квартире неподалеку от «Мосфильма». А вот хоронили его и впрямь в черную пятницу 13 февраля! Попробуй не верь после этого в предсказания!

– Каков бы он ни был со своими прибабахами, но Эйзенштейн тоже был чисто советский еврей, – произнес Иван Григорьевич. – И ни на какую такую историческую родину не стал бы рваться.

– Я тоже так думаю... – задумчиво произнес главный зритель. – А сценарист Каплер у нас где?

– В Коми, товарищ Сталин.

– В коме? – удивился Иосиф Виссарионович.

– В республике Коми, – уточнил Иван Григорьевич. – Второй срок Алексей Яковлевич изволит отбывать в Инте. Работает фотографом, как и на первом сроке в Воркуте. Простите за подробности, но, как выяснилось, после освобождения после первого срока Каплер нарушил запрет и приехал в Москву. Не для свиданий со Светланой Иосифовной, в нем вдруг проснулась первая любовь, и он прямиком отправился к Златогоровой. При том что в Воркуте Алексей Яковлевич изволил крутить любовь с Токарской.

Токарская в тридцатые годы слыла самой красивой и самой богатой актрисой Московского мюзик-холла, ею восторгался сам Горький, а также Зощенко, Катаев, Ильф и Петров. После закрытия мюзик-холла перешла в Театр сатиры и там тоже пела и плясала в свое удовольствие, пока не грянула война. В составе фронтовой бригады артистов Валентина Георгиевна попала в плен к немцам и согласилась выступать перед ними с концертной программой вместе с труппой других советских актеров, оказавшихся на оккупированных территориях. С немцами она отступала от Смоленска до самого Берлина и всюду выступала не только перед фрицами, но и в лагерях советских военнопленных, за что ее не сильно осудили после Победы – отправили в Воркуту сначала в санчасть, а затем устроили в Воркутинский лагерный театр. В Воркуте она и познакомилась с Люсей Каплером, когда тот пребывал в меланхолии и заявлял, что хочет повеситься. Они сошлись, стали любовниками, о суициде он забыл, и она потом говорила, что, по сути дела, вынула знаменитого сценариста из петли.

– Сколько ж у него баб? – с иронией спросил Сталин. – Я уже в них запутался.

– Да уж, на этого Люсю бабы липнут, как пчелы на мед, – улыбнулся Большаков. – Был бы мед, а пчела из Багдада прилетит, – добавил он грузинскую поговорку, использованную Михаилом Чиаурели в «Георгии Саакадзе».

– Люся-пуся, – проворчал Иосиф Виссарионович. – Я рад, что дочь усатого, кажется, забыла о нем.

– Слава богу.

За время пребывания Каплера в Воркуте Светлана Иосифовна успела влюбиться, выйти замуж, родить сына и разлюбить мужа, а на похоронах Жданова почувствовала симпатию к его сыну Юрию, к тому времени сделавшему успешную карьеру: он окончил химфак университета, во время войны служил в Главном политуправлении Красной армии. А когда в прошлом году на место Александрова главой Агитпропа назначили Суслова, тот живо взял Юрия к себе, сделал заведующим Отделом науки. Несвятого Георгия перевели на должность директора Института философии, откуда он никак уже не мог вмешиваться в дела работников искусств. Впрочем, все довольно скоро вспомнили поговорку про хрен и редьку, и через год Суслова сменил его первый зам Шепилов.

– Ну, коль скоро наши евреи-киноделы не спешат ехать создавать кинематограф Израиля, я за них спокоен, – сказал Сталин. – Да и после Великой войны снимать стычки между евреями и арабами им было бы скучновато. Хорошо, ладно... Что я еще хотел сказать? А, вот это. У нас в плену сейчас остается около двух миллионов немецких военнопленных. Многие из них хорошо работают и получают сносное питание. Тем не менее в последнее время многие из них, в особенности старшие офицеры, а пуще всех генералы, жалуются на однообразное питание, хотя получают в достаточном количестве и кашу, и хлеб, и овощи, и рыбу, и молоко, а по воскресеньям мясо. Даже сливочное масло, творог и сметану.

– И жалуются?

– Жалуются! Псы-рыцари. Еще и одежонка, мол, поистрепалась. Чтобы мы им новое обмундирование пошили. Надо было их вообще в полосатые робы нарядить. У меня к вам просьба. В прошлом году режиссер-документалист Кармен...

– Тоже, кстати, хороший советский еврей.

– Да-да. В прошлом году он представил документальную ленту «Суд народов». О процессе в Нюрнберге. Так вот, просьба: организуйте показ этой ленты в лагерях для немецких военнопленных. Да, и еще картину «Зверства фашистов», которую сняла жена Дзиги Вертова. Пусть увидят, что немцы творили в своих концлагерях с нашими военнопленными. Пусть посмотрят на живые скелеты изголодавшихся людей. В рванье и лохмотьях. А подчас и просто голых. А то им подавай устриц, баварские сосиски, пиво, бразильский кофе, французский коньяк, малосольную семгу. Псы-рыцари вшивые. А один заявил: «Я генерал и должен получать то же, что советские генералы».

– Вот сученыш! Ты сначала победи советского генерала.

– Вот именно. Так что «Суд народов» и «Зверства фашистов».

– Организую, товарищ Сталин. С огромным удовольствием. Пусть посмотрят, сукины дети!

– Вот и организуйте. Что там, не пора еще в Кремль?

– Да, уже можно и выдвигаться.

– А как Герасимов?

– Вполне здоров.

– Я про другое. Он ведь тоже с еврейской добавкой.

– Что есть, то есть, товарищ Сталин. Мать – Юдифь Борисовна Эстрович. Но по духу Герасимов – полностью советский, русский человек. Как Ромм, как Кармен. Я за него ручаюсь.

– Я тоже о нем хорошего мнения.Вот вы, Иван Григорьевич... Я слышал, вас за строгость киноделы величают Иваном Грозным. А за Ромма горой стоите. Он вас как только не поливал, как только не чехвостил, а вы не помните этого.

– Что делать, – рассмеялся Большаков и развел руками. – В этом тоже русский вопрос!

В тот день в Кремлевском кинотеатре ожидался второй просмотр «Молодой гвардии», которую режиссер Герасимов переделал в соответствии с пожеланиями главного зрителя. Сталин уже знал, что сегодня усатый примет картину и даже похвалит ее. Во-первых, Большаков уже видел и клялся, что линия партии усилена; во-вторых, главному зрителю в прошлый раз понравилась решительность Герасимова и то, как он заявил о готовности отказаться от работы, только бы не сокращать ее до одной куцей серии.

В Зимнем саду Политбюро собралось в том же составе, что и три месяца назад, но добавилось человек восемь представителей прессы. Режиссер сидел напряженный, бледный. Сталин со всеми поздоровался, сел в свое жесткое кресло и жестко приказал:

– Начинайте!

Первые восемь минут не отличались от изначального варианта, но вдруг появилась сцена разговора четырех коммунистов, мелькнул портрет Сталина. Они говорили о том, сколько оставлено в тайниках оружия, а главный из них, Проценко в исполнении актера Виктора Хохрякова, наставлял: мол, необходимо будет развернуть здесь масштабную партизанскую войну, такую же, как в оккупированных врагом западных районах. Немцы творят такое безобразие, что везде рождается гнев народа, его надо верно направить и хорошо вооружить. Потом он же дает наставления коммунисту Валько в исполнении Сергея Бондарчука и комсомолке Шевцовой, которую играет Инна Макарова. Ей он говорит, что она будет получать инструкции от подпольного обкома партии и по ним станет действовать против немцев. Никакой самодеятельности, строго под руководством больших дяденек.

Сталин, когда пошел материал, отсутствовавший в первом варианте, достал из кармана кителя ручные часы «Победа», недавно подаренные ему, и засек время. Получилось восемь минут вставки в фильм для показа руководящей роли партии. Неплохо. Посмотрим, как там дальше. Дальше пошли уже знакомые кадры – исход жителей из Краснодона и вступление оккупантов в город с карикатурной фигурой какого-то придурка-ефрейтора, одновременно и смешной, и страшной.

В первом варианте фильма после ареста и казни непокорных шахтеров комсомольцы оставались в одиночестве; в новом коммунист Валько дает указания Шевцовой, с кем именно надо будет создавать организацию молодых подпольщиков. Появился сапожник – член подпольного обкома, под видом сапожника поддерживавший связь между обкомом и «Молодой гвардией». Его сапожная мастерская служит явочной квартирой. Новой была и сцена заседания подпольного обкома. А в канун очередной годовщины Октябрьской революции, прежде чем развешивать красные флаги, подпольщики слушают по рации голос Сталина и «Интернационал». Еще в нескольких местах добавились новые эпизоды, в общей сложности главный зритель насчитал минут двадцать нового материала. И весь фильм оказался как раз минут на двадцать длиннее. Что ж, молодец Герасимов, и пожелания учел, и своего не уступил.

Когда показ закончился и зажегся свет, первым встал и захлопал в ладоши, как и в прошлый раз, Молотов. Ворошилов, Андреев, Микоян и Каганович дружно его поддержали, а Маленков, Булганин, Хрущев и Берия, явно недовольные, внимательно смотрели на Сталина и захлопали лишь после того, как он тоже встал и принялся аплодировать. Герасимов стоял с каменным лицом. Главный зритель подошел к нему и протянул руку, тот с облегчением вздохнул и ответил на рукопожатие вождя.

– Товарищ Герасимов, – сказал вождь. – Вы старались не зря. Получилось великолепное произведение искусства. В нем хорошо показана и борьба против фашистского рабства, и трагедия войны. – Он повернулся ко всем и командным голосом громко и строго объявил: – Надо этот фильм широко показать, а его молодых создателей хорошо наградить. – Потом, понизив голос, сказал, обращаясь только к Герасимову: – Вот видите, Сталин тоже стал говорить «фильм». Раньше усатый считал, что кино – девушка, а вы заставили его увидеть, что оно может быть сильным мужчиной.

Герасимов, доселе бледный, раскраснелся осчастливленный и, собравшись с силами, ответил:

– Служу Советскому Союзу!

– Вот это хорошо. – Сталин взял его под руку и повел из Зимнего сада, говоря: – Ведь нет большего счастья, чем служить нашему великому Советскому Союзу. Не представляю, как бы Сталин, если бы вдруг отделилась Грузия, решил бы служить какой-то маленькой стране, даже учитывая его грузинское происхождение. Режиссер Ромм очень правильно сформулировал в своей последней... в своем последнем фильме. Даже в его названии. Самый главный сейчас вопрос – это русский вопрос. Те, кто будет с Россией и с созданным ею Советским Союзом, за теми правда. Как вы считаете, товарищ Герасимов?

– Полностью с вами согласен, – ответил режиссер.

– Сталин уверен, что именно вы сделаете фильм, который окажется гораздо сильнее, чем «Унесенные ветром». На основе русской классики. Например, «Войну и мир». Или «Тихий Дон». Вот только деньжонок накопим. Для такого грандиозного полотна необходимы колоссальные средства. А их у нас сейчас не всегда хватает на восстановление страны. Американцы подлецы, их экономика нисколько не пострадала, и они теперь только и делают, что портят нам жизнь. И если кто-то из вашей кинодельческой братии собрался ехать в Израиль, пусть знают, что Израиль взял себе в союзники Америку и они отныне станут действовать против России и Советского Союза.

– Товарищ Сталин, смею вас заверить, что среди работников кино, а в особенности среди настоящих мастеров кинематографа, таковых не найдете, – ответил Герасимов.

– Приятно это слышать, – развернулся к нему лицом Сталин. – А сейчас я бы хотел попросить вас подумать о создании картины о Китае. Судя по всему, в ближайшее время коммунисты в этой стране одержат полную победу, и многомиллионный Китай может стать для нас хорошим союзником в ближайшей войне против США. Подумаете?

– Непременно, товарищ Сталин.

– Вот и хорошо. Сталину очень понравилось, как вы смело отстаивали свое творение. Усатый любит тех, кто упрямо стоит на своем, потому что чувствует свою правоту. А то, что мы вас тогда потрепали, вам только на пользу. Ну, успехов вам, Сергей Аполлинарьевич!

Довженко после остракизма, вызванного недовольством его сценарием «Украина в огне», не умер от сердечного приступа в какую-нибудь из черных пятниц, выжил и снял цветную кинокартину «Жизнь в цвету». Ее заставили несколько раз переделывать, Александр Петрович заработал инфаркт, но закончил фильм, который вышел под названием «Мичурин» и получил Сталинскую премию спустя шесть лет после сокрушительного разгрома «Украины в огне». Из огня – в цветение!

Вернувшись из опалы, Довженко вновь стал режиссером государственного масштаба, и ему поручили экранизацию книги Бьюкар, выделили цветную пленку. Он охотно согласился, сам написал сценарий и начал снимать свой очередной шедевр. Молодая американская журналистка Анна Бэдфорд направлена на работу в Москву в американское посольство и приезжает как раз в тот день девятого мая, когда вся Москва радостно праздновала Великую Победу. Она влюбляется в русских людей и счастлива, что будет жить и работать в Москве. Но проходит год, американцы из союзников превратились в ярых врагов Страны Советов, новый посол Гревс прямо заявляет:

– Отныне весь персонал посольства будет заниматься только антисоветской деятельностью. Мир – это небольшое время, отпущенное нам в связи с проведением подготовки к новой войне, которая должна утвердить во всем мире американский образ жизни.

Анну отправляют в командировки по Украине и Армении, она пишет светлые репортажи, но их переделывают, искажая до неузнаваемости. И лишь начальник отдела информации Хауорд сочувствует ей и становится единомышленником. Он отказывается применять бессовестные методы своих коллег, и его вызывают в Америку на суд. Вместе с ним едет Анна. На суде Хауорда оправдывают, но в тот же день неизвестные расстреливают его в баре. Анна возвращается в Москву, где ей поручено написать книгу об отсутствии свободы в СССР и о том, что Хауорда убили коммунисты. Тогда Бэдфорд принимает решение просить политического убежища. Ее исчезновение вызывает в посольстве настоящую панику...

Но на этом съемки фильма прекратились. Неожиданно в «холодной войне» что-то оттаяло, появились мирные инициативы, Москва стала готовиться к Международному экономическому совещанию, и подобно тому, как после пакта Молотова – Риббентропа легли на полку все антигерманские картины, точно так же поступил запрет на все антиамериканское.

К тому времени Довженко успел снять семьдесят процентов фильма и предвкушал, что это его творение превзойдет по силе все предыдущие. На главные роли он взял донецких украинцев: замечательную актрису и певицу Лилию Олимпиевну Гриценко, исполнительницу партий Иоланты и Чио-Чио-Сан в музыкальном театре имени Станиславского, и ее родного брата, высокого красавца Николая Олимпиевича Гриценко, уже известного по фильмам «Машенька», «Старинный водевиль», «Кавалер Золотой Звезды». Натурные съемки режиссер проводил на батькивщине, считая, что только Украина питает его творческие силы. Лишь сцену в американском баре он снимал в знаменитом московском коктейль-холле на улице Горького. Все летало и светилось, как вдруг в один из прекрасных мартовских дней свет погас. В павильоне отключили электричество, режиссера вызвали к директору «Мосфильма» Сергею Кузнецову, и тот приказал съемки прекратить, съемочную группу рассчитать, а на вопрос «В чем дело?» отвечать отказался. Бедного Довженко чуть не хватил очередной инфаркт, и лишь добрый Иван Грозный успокоил, объяснил, что и почему, утешил:

– Ничего, Александр Петрович, это временно, как только американцы опять начнут показывать нам клыки, съемки возобновятся, и ты картину закончишь.

Теперь, как ни парадоксально, Довженко оставалось молить Бога, чтобы «холодная война» разгорелась с новой силой. Или уж, точнее, заледенела.

– Так вот, товарищ Сталин, – говорил теперь Большаков главному зрителю, – может быть, позволить Довженке доснять картину. Доснимет, а она пусть себе пока полежит на полочке. Жалко мне его, мается, сердечный. Недоделанное дело хуже ножа острого. Эдак, неровен час, окочурится наш самостийник!

– Окочурится, так жена доснимет, она у него тоже талантливая, – жестко ответил Сталин. – Нельзя, Иван Григорьевич, поймите меня правильно. Сейчас американцам известно, что мы снимали антиамериканское кино и остановили съемки ради возможного возобновления дружбы. А если он их продолжит, кто-нибудь да проболтается. То же самое и со всеми другими приостановленными картинами. Если снова начнется сильная вражда, мы их опять запустим в производство. Сейчас, после событий в Корее, американцы малость поостыли, поняли, что им не по зубам воевать с нами, готовы к мирному сотрудничеству. Но это временно. А там поглядим. Если хочешь, можешь объяснить это своему гайдамаку.

В Корее после успешного наступления войск северной коалиции в прошлом году началось мощное контрнаступление южной коалиции. Война севера и юга для янки перевернулась: теперь они выступали в качестве южан, дошли до границ с Китаем, но СССР послал свою авиацию, наши летчики сбивали американцев чаще, потери составили примерно два наших против трех американцев, и это еще при том, что наши не стреляли по летчикам, выпрыгнувшим с парашютом, а американцы наших парашютистов подло расстреливали. США поняли, что надо снова временно задружиться с СССР, чтобы еще лучше подготовиться к Третьей мировой.

– Ну, а кого будем в следующем году награждать Сталинской? – спросил Сталин и, не дожидаясь ответа, сам предложил: – Давайте всех цветных.

– Цветных? – обрадовался министр. – Их у нас целый букет. Мы ведь вновь, как в два прошлых года, в трех степенях будем давать?

– В трех.

– Тогда так: первая степень – Чиаурели «Незабываемый девятнадцатый» и «Кавалер Золотой Звезды» Райзмана; вторая степень – «Свет в Коорди» Раппапорта и «Тарас Шевченко» Савченко; третья степень – «Белинский» Козинцева и «Пржевальский» Юткевича. Хотя, нет, они не цветные. Тогда можно Герасимова с «Сельским врачом». Или Петрова с его футболом, оно тоже цветное.

– Нет, Иван Григорьевич, – поразмыслив, возразил главный кинооценщик страны. – Первую степень дадим Савченко за «Тараса Шевченко». Когда-то мы этого парня разругали за «Гармонь», он исправился, а это надо ценить. За «Кавалера Золотой Звезды» Райзману тоже первой степени.

– А как же Чиаурели?

– Погодите вы со своим Чиаурели. Вторую степень дадим, я так думаю, за прошлогоднюю ленту «Донецкие шахтеры» – режиссеру Лукову. Когда-то мы и этого режиссерчика отхлестали, как сидорову козу. Он тоже исправился. «Донецкие шахтеры» у него очень хорошие вышли. Петров и Герасимов у нас много уже получали. Пусть подождут до следующего года. А третью степень дадим, как вы и предложили, за эстонскую тематику Раппапорту, он и о Попове, помнится, хороший фильм сделал. И еще одну третью степень – картине «В мирные дни», она ведь тоже в цвете. Как там фамилия режиссера?

– Браун, товарищ Сталин, Владимир Браун, белорус из обрусевших немцев.

– Он прекрасно снимает о моряках, а фильм «В мирные дни» превосходно показывает, как в мирное время можно совершать настоящие подвиги. Так что, товарищ киноминистр, я думаю, таким списком и ограничимся.

– Простите, товарищ Сталин, – опешил Иван Грозный. – А как же Чиаурели?

– А знаете что, товарищ Большаков, – прищурился главный зритель. – Надоел мне этот сталинский лизоблюд. И его фанерный Сталин мне тоже осточертел хуже горькой редьки!

Ничего не ответив, ворон внимательно поглядел на человека в потерханных валенках и лысеющей старинной дохе и решил не спешить с отлетом. Сойки отовсюду ругались на него, мол, чего ты тут забыл? Мы ворон изгнали, а тебя и подавно прогоним.

– Тихо вы! Видите, это не ворона, а ворон.

Медленно Сталин приблизился к птице и поделился своими печалями:

– Один я остался, брат Коракс. Вокруг меня, как вокруг Городничего. Одни свиные рыла.

– Ток, – понимающе ответил ворон.

В последнее время не только Поскребышев с Власиком исчезли, но и весь ближний круг. Не те отношения уже с Молотовым. Да и как иначе, если его жену Полину Жемчужину исключили из партии и арестовали по приказу Сталина четыре года назад. На торжественном приеме, данном Молотовым для иностранных дипломатов, Полина Семеновна, урожденная Перл Соломоновна, весь вечер уединялась с послом Израиля Голдой Меир, называла себя дочерью еврейского народа, куда он, туда и она. А Голда Меир уже тогда выступала за сближение Израиля не с Советским Союзом, а с Америкой. Потом Полина вместе с Голдой ходила в Московскую хоральную синагогу и заявляла, что если будет хорошо Израилю, то и всем евреям будет хорошо. Вскоре Сталину доложили, что она вообще вела с Голдой Меир тайные переговоры, и он не воспротивился ее аресту. Полину Семеновну упекли в ссылку – на пять лет в Кустанай. Молотов приходил к своему лучшему другу и плакал, на что Сталин жестоко ответил:

– Нашел о ком рыдать! Мы тебе другую бабу найдем.

То, что евреи не оценили Сталина как главного сиониста, ибо именно по его воле создано их государство, и то, что они переметнулись к американцам, огорчало Иосифа Виссарионовича. Особенно же злило, что сионисты в Израиле и Америке заявляли, будто не СССР, а Штаты спасли всех евреев от истребления Гитлером. Когда разогнали Еврейский антифашистский комитет и расстреляли его активистов, он не стал за них заступаться. Потому что тоже оказались не сынами советского народа, а сынами Израиля, сионистами.

Ворошилов, как и Молотов, ушел из ближнего круга. Боялся, что Сталин потребует от него одобрения антисионистской политики и ссылки Жемчужиной, ведь настоящее имя жены Климента Ефремовича не Екатерина, а Голда Горбман. И хотя она никогда бы не стала публично провозглашать себя дочерью еврейского народа, не якшалась с сионистами, Ворошилов решил держаться сейчас подальше от закадычного друга Кобы.

У Кагановича жена русская, но сам он – Лазарь Моисеевич. Тоже нечасто стал общаться с Кобой, хотя поддерживал все, что делает Вождь народов.

На последнем съезде партии с Кобой разругался Микоян, не сошлись в экономических вопросах.

Киров, Жданов, Калинин в могиле, Ворошилов, Молотов, Каганович и Микоян отошли в сторонку. Вот и весь ближний круг. А вокруг – свиные рыла. Хрущев и мордой на свинью похож. Маленков в последнее время так разжирел, что щеки выпирают дальше, чем утопающий среди них нос. И Берия размордел, второй подбородок величиной с лицо. А Булганин со своей бородкой-эспаньолкой мнит себя красавцем, но хитрые холодные глаза делают его похожим на хорька.

– Не то как-то все в моей жизни стало, брат Коракс, – продолжал разговаривать с черным вороном Хозяин. – А ты что прилетел-то? По мою душу?

– Крк, – ответил Коракс.

– Не понимаю я по-вашему, – улыбнулся Сталин. – Нельзя просто ответить: да или нет?

Он сделал еще шаг в сторону птицы, но тут ворон отказался от дальнейшей беседы, взмахнул антрацитово-черными крылами и стремглав улетел в небеса. На пушистом новеньком снежном мехе осталась цепочка его следов. Человек в старой дохе и валенках пошел вокруг бортика спящего фонтана и увидел, что вороновы следы расположены по всей окружности.

– Ишь ты! – усмехнулся он и машинально подумал, что надо Власику сказать, чтобы тот как-то приручил Коракса. Власик любой приказ Хозяина выполнит. Но в конце января Военная коллегия Верховного суда СССР признала Николая Сидоровича виновным в злоупотреблении служебным положением при особо отягчающих обстоятельствах и приговорила к десяти годам ссылки, лишению генеральского звания и всех наград. И Хозяин не воспрепятствовал, потому что ненавидел хапуг, наживающихся на государственных деньгах, а когда ему предъявили счета Ближней дачи в Волынском, он пришел в неописуемый ужас:

– Это что? Я столько съел и выпил?! Столько износил обуви и костюмов?!

И верный Коля отправился в Красноярский край. Кто теперь приручит Коракса?

Тишина и пустота в голове и повсюду.

В декабре он отметил свои семьдесят три. Выпивали, закусывали, но все были словно пришибленные, тихие, даже тостов не произносили, потому что он сказал:

– Большая просьба – не восхвалять никакого Сталина. Давайте без тостов. Просто посидим, поговорим.

Но просто посидеть и поговорить не очень получилось, Молотов, Ворошилов, Каганович и Микоян через пару часов уехали, а оставшиеся Хрущев, Берия, Маленков и Булганин нарушили запрет и стали орать о величии Вождя народов. Он посидел, послушал, да и сам отправился отдыхать. Они еще некоторое время там пили и орали, как охамевшие чиновники в доме Дубровского, и хотелось их тоже спалить, да жалко дачу.

После Нового года дело врачей закрутилось с удвоенной силой, под старый Новый год вышло сообщение ТАСС о девяти главных заговорщиках: Виноградове, Егорове, Майорове, Вовси, Фельдмане, Этингере, Гринштейне и двух Коганах. Разоблачительницу Тимашук Верховный Совет наградил орденом Ленина с формулировкой: «За помощь Правительству в деле разоблачения врачей-убийц». А поскольку в первом и последующих списках разоблаченных большинство оказались евреями, дело обрело антисемитскую окраску. Хрущев и Берия вообще требовали от Сталина депортации всех евреев в созданную для них еще в тридцать четвертом автономную область на Дальнем Востоке.

Однажды министр кино пожаловался премьер-министру:

– Хрущев требует, чтобы сняли несколько фильмов о врачах-убийцах. И непременно, чтобы они были евреи. И играли евреи-актеры. И, говорит, надо поручить режиссерам-евреям. Мол, тут-то заодно их и проверим, а кто не согласится, тот заодно.

– Хрущев? – переспросил Сталин. – Остроумный паренек. Представляю себе, как Ромм снимает картину. Как, кстати, у нас дела с его Ушаковым?

– Первая серия «Адмирал Ушаков» почти закончена, – рапортовал министр кино. – В марте покажем в Кремлевском кинотеатре, и, если все в порядке, в апрелепремьера. Вторая серия тоже снята, но предстоят монтаж и озвучка, это уже к осени. Называется «Корабли штурмуют бастионы».

– Хороший режиссер Ромм, – похвалил премьер-министр. – У него был фильм «Русский вопрос», теперь пусть снимет «Еврейский ответ». Представляю: Раневская и Плятт играют внешне симпатичных, но на самом деле злобных врачей-убийц...

– Плятт не годится, – поправил Большаков. – Он не еврей, его отец из обрусевших поляков, а мать украинка.

– А Сталин всю жизнь считал его евреем, – усмехнулся главный зритель. – Жаль, одним евреем меньше. Ну, тогда не Плятт, а кто там? Главный злодей нашего кинематографа.

– Файт? Тоже мимо. Немец.

– Я тоже считал его евреем. Ты гляди, как у нас в кино вообще мало евреев! Ну, тогда Бернес. Надеюсь, он-то не шотландец? Его настоящая фамилия не Бернс?

– Тут стопроцентное попадание, – засмеялся Иван Грозный. – Настоящее имя Марка Наумовича Бернеса – Менахем-Ман Неухович Нейман.

– Роскошно! – в свою очередь, рассмеялся Иосиф Виссарионович. – Вот пусть он наконец сыграет злодея. Скальпель в правой руке, шприц с ядом – в левой. Теперь Абрам Роом. Фильм «Зловещая Кремлевка». Козинцев еврей?

– По паспорту Михайлович, но отец у него был Моисей Исаакович.

– Годится. Ему поручим картину «Они убили Жданова». Жалко, Эйзенштейн погорячился умереть, мы бы ему дали снять исторический фильм «Царь Ирод». Юткевич?

– Караим.

– Караимы, конечно, иудеи, но не годится. Эрмлер? Немец?

– Настоящее имя Владимир Маркович Бреслав, но захотел стать немцем и взял псевдоним Фридрих Эрмлер.

– Пусть немцем и остается. Герасимов по матери еврей? Пусть снимет фильм «Семеро подлых». Ну, как я вам легко набросал тематический план?

– Великолепно! Итак: «Семеро подлых», «Зловещая Кремлевка», «Еврейский ответ». Можно приступать к работе?

– Нет, напишите развернутый план и засуньте его Хрущеву в его жирную мадам Сижу. Ишь ты, новый Гитлер нашелся, окончательное решение еврейского вопроса по-русски затеял. Но все не так просто. Этот квартет решил Сталина сделать дирижером, чтобы весь мир видел в Сталине кровавого антисемита.

– Какой квартет? – решился спросить Иван Григорьевич.

– Из басни Крылова, – ответил Иосиф Виссарионович. – Проказница-мартышка – Булганин, осел – Берия, козел – Хрущев, косолапый Мишка – Маленков. Но вы, друзья, как ни садитесь, а вместо Кобы не годитесь. Никаких фильмов на тему врачей-вредителей! Слышите?

– Слышу, товарищ Сталин.

– Збарского они арестовали! – сердился главный зритель. – Можно еще про него снять кино, как он Ленина нарочно убил, чтобы сделать из Ильича мумию.

– Збарского настоящее имя Бер Элиевич, – продолжал раскрывать псевдонимы главный киношник.

Три дня назад он в последний раз смотрел кино в Зимнем саду Кремля с остатками ближнего круга – Ворошиловым, Молотовым, Кагановичем и Микояном. Но все они были покорны и молчаливы, готовы со всем соглашаться. Окончательно обсуждали претендентов на Сталинскую премию в области художественного кинематографа, смотрели «Садко», «Ревизора», «Горе от ума».

Он скажет:

– Даем первую степень Петрову за «Ревизора»?

Они все:

– Даем.

– А может, Птушко? Он у нас шесть лет назад за «Каменный цветок» получал. Теперь за «Садко».

– Можно и ему.

– Или Герасимову за «Сельского врача»? Тоже цветная картина.

– Или Герасимову, – соглашались остывшие друзья.

– Или так, – сердился главный зритель.

Теперь, глядя на следы Коракса, цепочкой пробежавшие по белому пушистому снегу, Сталин вспоминал жаркие довоенные обсуждения в Кремлевском кинотеатре. Особенно во времена Шумяцкого, навеки канувшие в прошлое. Вспоминалось, как выскочил Васька Красный, притаившийся в заднем ряду, как мило смеялась Сетанка, как оживленно участвовали в обсуждениях фильмов Ворошилов, Молотов, Каганович, как дремал Калинин, как потел Шумяцкий. Сейчас бы незабвенного Бориса Захаровича вновь арестовали, на сей раз как еврея-киновредителя, дистанционно разбившего колбу со ртутью в Зимнем саду дабы погубить товарища Сталина и на его место усадить Бен-Гуриона или Голду Меир.

Куда ушло все то живое и яркое? Почему такая тишина и пустота вокруг и внутри?

Однако долой усталость! Все еще впереди! В этом году Большаков поклялся покончить с малокартиньем и вывести кинопромышленность на довоенный уровень, готовятся к выпуску сорок полнометражных фильмов. Смотреть – не пересмотреть! Эх, Коракс, дожить бы до восьмидесяти, сколько хороших картин снимут проверенные старые и молодые новые режиссеры! Герасимов непременно сделает «Войну и мир» и «Тихий Дон». Смелый человек, дерзнул отказаться переделывать «Молодую гвардию» из двух серий в одну. Как там у Горького? «Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых – вот мудрость жизни!»

Он подумал о том, что неплохо было бы сегодня вечером посмотреть кинцо, но как раз в это мгновение подъехал грузовик с фургоном, из дверей дачи вынесли зачехленный огромный прибор и стали бережно грузить его внутрь фургона. И главный зритель с тоской вспомнил, что у «Симплекса» неполадки и как раз его-то сейчас грузят, чтобы увезти в Москву чинить.

– Сегодня, Коракс, я вообще останусь один-одинешенек, – сообщил главный вдовец страны, обращаясь к цепочке разлапистых следов черного ворона.

Вернувшись в дом, Иосиф Виссарионович увидел Лозгачева с телефонной трубкой. Завидев вернувшегося Хозяина, Лозгачев поспешил сказать в трубку:

– Секундочку! – Он заслонил микрофон трубки и сообщил: – Зверев, товарищ Сталин.

– Ну, давайте, – недовольным голосом откликнулся Иосиф Виссарионович. Министр финансов Зверев звонил в последнее время часто, волновался, чуял беду – Сталин вместе с председателем Комитета партийного контроля Шкирятовым разработали план глобальной проверки всей финансовой системы государства. А когда это в России не было взяточников? Тысячи голов должны полететь, если таковая проверка начнется. Шкирятов считался самым неподкупным и принципиальным контролером, и не зря те, у кого рыльце в пушку, прозвали его сталинским Малютой Шкирятовым.

Взяв трубку, Сталин поговорил со Зверевым сурово и четко, сам себе удивляясь, какой у него твердый голос, будто никакой усталости и пустоты в голове после долгого рабочего дня. Закончив разговор, Хозяин отправился в Малую столовую ужинать, съел две паровые картофельные котлетки, яблочко, несколько виноградин, выпил стакан гранатового сока, а под конец еще попросил дежурную кастеляншу Матрену Бутусову принести стакан простокваши. Вспомнил, что вчера был день рождения Сетанки, а он ее забыл поздравить. Работа над книгой заслонила ему дочь. Сегодня надо позвонить и извиниться, поздравить, лучше поздно, чем никогда. Можно бы и винца выпить за ее здоровье, но сегодня почему-то никакого вина не хотелось. Он прилег здесь же на диване и стал читать разные материалы, необходимые для завтрашнего продолжения работы над книгой. Задремал. Проснулся в пять утра, вышел из Малой столовой, увидел сотрудника охраны Хрусталева.

– Мне ничего не надо. Я спать буду теперь, – сказал он ему. – Вы мне в ближайшее время не понадобитесь. Все можете спать.

Вот так-то. Уже не Александр Сергеевич, не товарищ Ганьшин, а упрощен до обычного механика. Хорошо, что не подавальщик. А то еще можно было бы: «Человек! Кино давай!»

На экране под бой курантов на сиреневом фоне высветилось: «Великое прощание». Спасская башня, чем-то похожая на покойного сапожника Иосифа, особенно когда на циферблате двадцать минут девятого и стрелки как усы. Голос Левитана:

– Говорит Москва! От Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза...

На Красной площади мартовский снег. Над куполом Большого Кремлевского дворца приспущено красное знамя. Первая страница «Правды» с портретом любимого вождя в маршальской форме, и слеза невольно сверлит глаз.

– ...пятого марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни скончался...

Какой тяжелой болезни? Еще бы сказали, после долгой и продолжительной! В конце февраля кино смотрел, веселый, винцо попивал, полный сил. Потом какая-то странная поломка «Симплекса», и его увезли чинить, а уже второго марта Александр Сергеевич звонил Большакову, что аппарат в исправности, можно возвращать на Ближнюю дачу, но Иван Григорьевич хмуро ответил:

– Я перезвоню.

Собирались в ближайшие дни смотреть новый фильм Капры «Жених возвращается», французскую картину «Фанфан-Тюльпан», получившую в прошлом году Золотую пальмовую ветвь на Каннском фестивале.

Красные флаги с черной каймой.

– ...Иосиф Виссарионович Сталин.

Толпы людей в Москве, перетаптываются с ноги на ноги – мороз; девушка в изящной голубой каракулевой шапке плачет навзрыд.

– В сердцах миллионов людей острой болью отозвалась горестная весть.

В сельском доме семья собралась у радиоприемника, старая мать в траурной шали утирает слезы платочком. В тундре оленеводы скорбят, и даже олени печалятся. Траурные флаги над городами и столицами великой страны, над нефтяными вышками. Горюют китайцы, бойцы-корейцы. Варшава, Прага, Будапешт, Бухарест, София, Тирана, Берлин. По улицам Москвы идут толпы в Колонный зал для великого прощания. Давку в районе Трубной площади операторы, возможно, и снимали, но в фильме ее, конечно, не увидишь. Колонный зал, тепло одетые люди в пальто и шубах, многие плачут. Иные, говорят, бросались к гробу, желая во что бы то ни стало поцеловать, их хватали, оттаскивали. Вот и он сам. Лежит величественно и в гробу даже как-то заметно помолодел.

– У гроба вождя собрались его верные ученики и соратники...

Суетливая четверка – Хрущев, Берия, Булганин, Маленков. Стоят ближе всех, чтобы видели: они – наследники власти. Те, кого он в последнее время откровенно не любил. И люди видят четверку при гробе. Которая сама вскоре перегрызется. Первой жертвой грызни станет Берия, его арестуют, расстреляют, вычеркнут из истории как самого опасного претендента на власть. Маленков, в день смерти Сталина назначенный председателем Совета министров, то есть номинальным главой государства, через четыре года вместе с Молотовым, Кагановичем и примкнувшим к ним Шепиловым попытается свергнуть Хрущева, за что будет снят со всех постов и отправлен в далекую ссылку. Его место займет Булганин, но ненадолго, вскоре толстозадый и его отправит в ссылку и сам станет одновременно и первым секретарем ЦК партии, и премьер-министром. Так закончится карьера человека, метившего на место Сталина. Ну, а Хрущев, известное дело – Хрущев! Двадцатый съезд партии, развенчание культа личности, чудовищное попрание памяти о Вожде народов, тонны клеветы...

Иногда у гроба в почетном карауле Молотов и Ворошилов. Уже в дни похорон Сталина Молотову вернули из ссылки жену Полину, какое-то время Вячеслав Михайлович еще продержится во власти, но Хрущев и его растопчет, потребует признать его и Кагановича ответственными за беззакония, творившиеся при Сталине, выгонит обоих со всех должностей, исключит из партии.

Ворошилов никак не пострадает, семь лет пробудет председателем Верховного Совета и уйдет спокойненько на пенсию.

Микоян. Этот станет сподручником Хрущева, отречется от памяти Сталина и будет занимать хорошие места. А сейчас в «Великом прощании» стоит с бледным мученическим видом под ноющие звуки моцартовской «Лакримозы».

– Течет, течет живая река, все новые и новые венки несут трудящиеся к гробу вождя, – говорит Левитан своим дивным голосом, под который мы воевали и победили, а теперь прощаемся с Иосифом Виссарионовичем.

Идут советские люди, фильм долго показывает их лица, ни одно лицо не выражает равнодушия или любопытства, всюду скорбь. Вообще-то хорошо сделана картина, могла бы получить Сталинскую премию первой степени, да вот прыткая четверка и тут уже подсуетилась, мигом ее упразднила, шиш чего получишь в будущем году, хоть ты снял лучше, чем «Унесенные ветром», написал сильнее, чем «Фауст» Гете, написал картину масштабнее «Последнего дня Помпеи», построил новый Колизей, изобрел средство от старения, препарат всеобщего счастья или чудесную капсулу, в которой излечиваешься от всех болезней. Даже в этом году люди, стоящие в утвержденных списках на премию, не дождутся вручения, ибо списки аннулированы.

Почетный караул: Жуков и Василевский, Шолохов и Фадеев, Пудовкин и Чиаурели. И снова людской поток, дипломаты, служители церкви, а сколько цветов вокруг памятников Сталину в городах страны! Откуда? В марте-то месяце! Огромные нескончаемые венки. А пройдет немного времени, и все эти памятники, величественно стоящие на главных площадях, будут снесены. Тысячи монументов! Но пока вся страна плачет, и двести операторов всюду снимают всенародное горе. Такого великого прощания никогда не было и уже никогда не будет!

На родине Сталина в городе Гори – горе. В Баку и Тбилиси, в Вильнюсе и в Ташкенте, всюду – плачут, плачут, плачут.

– Гению товарища Сталина трудящиеся страны обязаны созданием братского содружества народов...

В Зимнем саду появился Булганин, сел рядом с Хрущевым, Пономаренко уступил ему место.

– Ну как? – услышал Александр Сергеевич голос министра обороны, коим Булганина назначили в тот же день, как Большакова сделали заместителем министра культуры.

– Что-то затянули хлопцы! – с досадой ответил Хрущев. – Полчаса все венки да слезы, венки да слезы! Опять гроб, опять венки.

Китайская делегация. Мог бы и сам Мао приехать, что было присылать какого-то там Чжоу Эньлая? Го Можо какого-то в придачу? Несолидно.

Булганин и Хрущев стали переговариваться тише, и уже не слышно о чем. Бессовестно заржали, когда на экране в качестве маршала Польши появился Рокоссовский.

Эффектное шествие поляков в Варшаве – у каждого в руках красный флаг с большим черно-белым изображением Сталина. Пройдет время, и они напрочь забудут, какие огромные территории, бывшие раньше немецкими, отойдут к Польше благодаря чрезмерной щедрости Сталина!

Президент Чехословакии Клемент Готвальд, в отличие от Мао, прикатил на похороны.

– Пьяница! – донеслось со стороны Хрущева. – На ногах не стоял.

Венгр Ракоши тоже прибыл, румын Георгиу-Деж, немец Ульбрихт, а Ким Ир Сен не соизволил, хоть мы за него воюем! Французы, итальянцы, англичане, австрийцы, индийцы. От Испании – Долорес Ибаррури. От Финляндии – Кекконен. Хрущев уже раскрытой пятерней машет в сторону экрана, понятное дело, сорок минут все венки да венки. Скорее всего прикажет сократить раза в два, а то и три.

Цветы, цветы, цветы, море цветов, и фильм цветной, а он так мечтал, чтобы почти все картины снимались в цвете! Тут вдруг внезапная слеза ранила глаза Ганьшина, он достал носовой платок и поплакал в него.

Венки давно уже негде ставить в Колонном зале, и все улицы вокруг Дома Союзов заставлены цветочным изобилием, венки до самого Кремля. Что ты там ерзаешь, новый зритель в центре переднего ряда? Думаешь ли о том, что на твои похороны и тысячной доли такого не будет?

– Последняя ночь великого прощания, – говорит Левитан. – Утро девятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

Берия, Маленков, Молотов, Булганин, Каганович, Ворошилов выносят гроб из Колонного зала Дома Союзов. Хрущев рядышком топает. Вышли на Красную площадь. Гроб такой странный, со стеклянным колпаком над лицом усопшего, будто кабина-фонарь пилота истребителя.

Впервые Сталин не стоял на Мавзолее Ленина, а лежал в причудливой домовине в центре Красной площади напротив главной трибуны страны.

Хрущев и Булганин продолжали о чем-то нарочито беседовать, но оба умолкли, как только Левитан произнес:

– Траурный митинг открыл секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Никита Сергеевич Хрущев.

В черном пальто и черной каракулевой шапке, брыли висят перед батареей из пяти микрофонов, бумажечку взял, так просто говорить не умеет, не то что усопший великан! И сказал не «Братья и сестры!», а:

– По поручению Центрального Комитета Коммунистической...

Тьфу ты, противно смотреть, какого поросенка вместо горного барса поставили!

И сама рука потянулась сделать ловкое движение, после которого пленка взвизгнула и оборвалась. Фокус получился неожиданным и дерзким. Хрущев резко развернулся, мгновенно наливаясь негодованием:

– Какой раздолбай у вас сегодня кино крутит? Сапожник!

Пономаренко что-то бормотал Хрущеву, но тот еще больше разъярился:

– Ему, значит, хорошо показывал, а нам плохо!

И посыпался мат, коего Зимний сад доселе вообще не слыхивал, а слово «раздолбай» обрело иной вид.

Министр культуры рванулся к телефону:

– Механик! Какого черта! Да на таком месте!

– Я давно говорил, что этот аппарат следует починить, – невозмутимо ответил Александр Сергеевич.

– Какого же черта не чинили?! Будете уволены!

– Да и хрен с вами, – проворчал Ганьшин, повесив трубку. Он нарочно отмотал пленку так, что, когда «Симплекс» снова застрекотал, перед батареей микрофонов уже нарисовалось другое рыло: две жирные щеки, будто нарочно наложенные поверх лица, маленькие глазки – Маленков. И тоже по бумажке, фанерно, бесчувственно. Но этот хотя бы слова произносил: «величайший гений», «тяжелейшая утрата для всего человечества» – и рука фокусника, уже вознамерившаяся повторить фокус с Хрущевым, замерла в ожидании. Дальше речь Маленкова вкратце пересказал Левитан. Пленка стремительно текла дальше, без обрывов. Может, Берию оборвать? Он выступал следующим, стоя между Хрущевым и Ворошиловым, похожий на главаря американских гангстеров в своей черной шляпе и черном пальто с высоким воротником. А на фасаде Мавзолея-то уже две фамилии – Ленин и Сталин. Молотов говорил ярко, с чувством, в одном месте поперхнулся слезой и чуть не заплакал. Почему-то не выступили Ворошилов, Булганин, Каганович, Микоян. Митинг закончился, под похоронный марш Шопена началось перенесение гроба в Мавзолей. Мелькнул профиль Василия Иосифовича, вполне себе не пьяного.

– Прощай, наш учитель и вождь, – задушевно говорил Левитан, – наш дорогой друг, родной товарищ Сталин.

Стрелки на Спасской башне воссоединились друг с другом на цифре 12. Полдень. Орудия в заснеженном Кремле дают залпы. Паровозы и корабли по всей стране стонут – всеобщий гудок. Люди по всей стране горестно снимают шапки.

– Незабываемые минуты великого прощания. Миллионы людей, обнажив головы, застыли в скорбном молчании, – говорит Левитан.

А Хрущев в переднем ряду Кремлевского кинотеатра о чем-то говорит с Булганиным и смеется.

– На улицах и площадях, на заводах и фабриках, на строительстве Иртышской гидроэлектростанции, в нефтяном Баку стоят, обнажив головы, строители Мингечаурского гидроузла в Азербайджане, шахтеры Донбасса, трудящиеся Алма-Аты, колхозники Таджикистана, жители Минска, Ленинграда, Сталинграда, Челябинска, Свердловска, Еревана... Народы всех стран мира прощаются с великим Сталиным...

В каких только уголках не побывали операторы съемочной группы «Великого прощания»!

Под звуки гимна Советского Союза приспущенный флаг над куполом Большого Кремлевского дворца поднялся вверх, по белой от снега Красной площади пошел парад, по небу пролетели самолеты. А жизнь великой страны продолжается. По тем путям, которые проложил он. И ни у кого не было таких похорон и никогда не будет!

Фильм «Великое прощание» завершился, все стали подниматься со своих мест, встал и Хрущев, коего у Ганьшина язык бы не повернулся назвать главным зрителем. Интересно, что скажет?

– А что, товарищи, неплохо, знаете ли, неплохо, – с какой-то подлой иронией заговорил Никита Сергеевич.

Пройдут годы, и Ганьшин не сможет не признать многих заслуг этого человека с лицом капризного и зажравшегося болтуна. И его поведение во внешней политике, и улучшение жизни советских людей, и взлет в космос, но этой подлой иронии Александр Сергеевич никогда не забудет.

– Хорошо поработали. Герасимов, Александров, Копалкин...

– Копалин, – подсказал Большаков.

– Ну да... И все остальные. Солидно, впечатляюще. Но долговато, знаете ли, товарищи. Сколько там? Полтора часа? Затянуто. Надо бы почикать. Почикать, почикать, почикать. Сорока минут вполне достаточно. А то венки, венки, венки. Утомляют бесконечные венки. Покойный бы со мной согласился. Он любил, знаете ли, краткость. Сестру таланта, правильно? Давайте минут сорок, максимум пятьдесят, и запускайте в прокат.

И он бодреньким шагом покинул Кремлевский кинотеатр, но, перед тем как выйти, оглянулся на амбразуру кинопроекторной и сердито погрозил в ее сторону пальцем. Догадался, что механик нарочно сбраковал именно в тот момент, когда Хрущев произносил свои сорок слов на трибуне Мавзолея.

Зрители скорбно покидали Кремлевский кинотеатр, будто не в марте, а сейчас, летом, похоронили великого Сталина.

В кинопроекторную, огневую точку Ганьшина, вошел Большаков:

– Что ж ты, Александр Сергеевич, сплоховал? Или нарочно?

– Конечно нарочно, Иван Григорьевич, – честно ответил Ганьшин. – Ну что, куда меня теперь?

Вместо ответа бывший министр кино подошел и крепко обнял бывшего личного киномеханика Вождя народов. Потом отстранился и произнес с тоскою, глядя в пол:

– Да, Саша... Кончилось наше Кремлевское кино!

Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
Глава семнадцатая
Глава восемнадцатая
Глава девятнадцатая
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
Глава двадцать вторая
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
Глава двадцать пятая
Глава двадцать шестая
Глава двадцать седьмая
Список литературы