Концепции власти в средневековой Руси XIV-XVI вв. [Василий Телицын] (fb2) читать онлайн

Василий Телицын Концепции власти в средневековой Руси XIV-XVI вв.

От автора

Идея написания исследования по периоду русского средневековья родилась в 2017 году, когда я обучался на первом курсе аспирантуры кафедры истории России средних веков и нового времени Московского государственного областного университета. Уже тогда я столкнулся с проблемой выбора темы, так как казалось, что применительно к XIV-XV веку истории Руси практически все уже изучено, к тому же пугало отсутствие неопубликованных ранее источников, что было не очень хорошо для кандидатской диссертации. Действительно, все политические аспекты выбранного мной периода возвышения Москвы всесторонне изучались отечественной наукой с конца XIX века и было бы несколько самонадеянно пытаться рассчитывать на какую-либо научную новизну. Именно тогда родилась идея попробовать посмотреть на политические события того времени с точки зрения авторов средневековых текстов, понять, что для них было важно и почему. Изучение летописей и других средневековых памятников под этим углом привело меня к мысли, что для большей части представителей общественно-политической мысли русских земель одним из центральных и наиболее актуальных являлся вопрос о сущности власти. На протяжении столетий в мрачных кельях монастырей, под сводами княжеских теремов и митрополичьих палат велись дискуссии о том что такое власть, какие обязательства она накладывает на правителя, какова степень его ответственности за судьбу своих земель, каковы пределы этой власти, а также о многих других аспектах этого сложнейшего явления. Мне было интересно проанализировать связь теоретических представлений о феномене княжеской власти с реальной картиной политического объединения русских земель, попытаться понять, была ли идея единства Руси первична, или же книжники лишь постфактум объясняли завоевательные успехи московских князей. Итогом четырехлетней работы стало написание кандидатской диссертации, успешно защищенной в диссертационном совете на базе Московского государственного областного университета осенью 2018 года.

Книга, которую Вы читаете является отредактированной и доработанной версией этого диссертационного исследования. В 2021 году она была издана небольшим тиражом в издательстве "Принципиум" под названием "Се твердое, и честное и крепкое царство дасть Господь Богъ в руце твои…" Концепции власти в трудах московских книжников XIV – начала XV века". В процессе подготовки электронной версии не только название, но и текст также подвергся небольшой авторской редактуре.

Завершая авторское вступление, хотел бы поблагодарить людей, внесших весомый вклад в создание данной книги. Вардана Эрнестовича Багдасаряна и весь коллектив кафедры истории России Средних веков и Нового времени Московского государственного областного университета – за помощь и поддержку и, в особенности, за то, что дали добро разрабатывать такую тему. Л.В. Столярову, А.Е. Тарасова, В.Б. Перхавко – за неоценимые советы, поддержку и понимание. Особую благодарность хотел бы выразить своей семье – В.Л. Телицыну, Е.Н. Телицыной и Е.Е. Телицыной, без помощи и поддержки которых этого исследования никогда бы не было. И, наконец, большое спасибо всем, кто приобрел печатную или электронную версию этой книги. Очень надеюсь, что она окажется вам полезной!

Введение

Всем моим Учителям посвящается…

Вопросы власти традиционно занимают важное место в политической истории любой страны. Что есть власть? Какова ее природа? Какой человек может властвовать и каковы его функции по отношению к своим подданным? Почему тот или иной правитель имеет право на власть над конкретной территорией? Люди различных народов и эпох отвечают по-разному на эти вопросы. Не приходится сомневаться, что все они и сегодня своевременны, поскольку характеризуют собой вектор пути развития государств, природу и функции власти, а также принципы ее взаимодействия с обществом.

Русское государство прошло долгий путь развития начиная с момента своего возникновения во второй половине IX в., включающий периоды расцвета, раздробленности, подчинения и борьбы против иноземного владычества, чтобы к началу XVI в. на карте Европы появилось новое государство под названием «Россия».

Все это время русскими землями управляли представители династии Рюриковичей – правители, называвшиеся князьями. Однако их власть не была неизменной. Менялось как само содержание власти, так и территория, на которую эта власть распространялась. Власть первых русских князей, по сообщениям древних летописей, добровольно призванных на княжение и впоследствии подчинивших себе земли восточных славян на пути из варяг в греки, во многом зависела от их дружин, а также от мнения народного собрания – веча. После крещения Руси князем Владимиром Святославичем в 988 г. концепция верховной княжеской власти, без сомнения сохраняя исконные славянские черты, существенно обогатилась за счет влияния восточного христианства, а через него и ветхозаветной традиции. Впоследствии, когда в династии Рюриковичей стали появляться обособленные княжеские ветви, за которыми закреплялись конкретные территории («земли), некогда единое государство, называемое историками Киевской Русью, ушло в прошлое, уступив место периоду раздробленности.

Во второй четверти XIII в. в результате монгольского нашествия, оказавшего значительное влияние на судьбы народов Восточной Европы, изменению подверглось как политическое, так и территориальное устройство русских земель. Центр политической жизни постепенно переместился на северо-восток, политической, а затем и религиозной столицей Руси стал город Владимир. В то же время на протяжении второй половины XIII – первой половины XIV в. южные и западные русские земли входили в состав других государств – Великого княжества Литовского и Королевства Польского.

В Северо-Восточной и Северо-Западной Руси в XIII-XIV вв., оказавшейся в зависимости от Золотой Орды, политическая и территориальная структура подвергалась интенсивному изменению. Переживший несколько монгольских разорений город Владимир постепенно утратил свою политическую роль, уступив место новым столицам, которым в дальнейшем было суждено решить судьбу всего региона. Этот период, именуемый в исторической науке борьбой за объединение русских земель, является отправной точкой данного исследования.

В начале XIV в. московские князья, владеющие небольшим княжеством на р. Москве и ведущие свой род от младшего сына Александра Невского князя Даниила Александровича, заявили свои претензии на владимирский стол, а спустя чуть более пяти десятилетий к 1389 г. под властью московских князей оказалась значительная часть Северо-Восточной Руси, а закрепление за ними титула великих князей Владимирских признали их политические соперники и сильнейшие державы региона. В дальнейшем на протяжении XV в. и в начале XVI в. молодое московское государство подчинило себе все земли и княжества Северо-Восточной и Северо-Западной Руси, освободилось от верховной власти ордынских ханов и даже оказывало влияние на некоторые земли бывшей Золотой Орды, а его правитель предстал в совершенно ином статусе – он носил титул государя и именовался царем, власть которого приобрела сакральные черты и частично распространилась на церковь.

Политические события XIV – начала XVI в., в особенности те, которые связаны с возникновением государства, и их отражение в письменных памятниках XV–XVI вв. нельзя рассматривать отдельно от идеологии указанного периода. Объединение русских земель происходило не только силой оружия и дипломатии; политический процесс шел параллельно со всеобъемлющей идеологической работой, которую проводили московские книжники – представители образованного слоя средневековой Руси. Тем самым образованная элита Московской Руси вносила свой весомый вклад в дело создания и идейного оформления единого государства, которое в конце XV–XVI вв. заявило свои права на лидерство в восточно-христианском мире.

В контексте данного исследования мы будем использовать термин «книжник» в широком смысле – для обозначения авторов письменных памятников русского средневековья. Основная масса источников, используемых в работе, была создана книжниками именно в Московском княжестве, при этом происхождение самого книжника могло быть различным. Термин «московский книжник», в данном случае, характеризует не происхождение, а принадлежность к образованному слою определенного княжества. Поскольку в данном исследовании будут использоваться произведения не только московских книжников, иногда мы будем употреблять более широкий термин – «древнерусские книжники», обозначающий представителей образованного слоя средневековой Руси изучаемого нами периода. Во многих случаях, как, например, во взглядах на природу власти, представления московских книжников полностью тождественны представлениям древнерусских книжников в целом, однако в фокусе нашего исследования в первую очередь находятся идейные концепции, созданные в именно в Московском княжестве.

Основной упор в книге будет сделан на рассмотрении политических идей XIV–XV вв., во-первых, потому что задача анализа развития властных концепций не должна подменяться рассмотрением уже сложившейся идеологии Московской Руси, а во-вторых, потому что идеология периода конца XV–XVI вв. подробно и всеобъемлюще изучалась отечественными историками начиная с конца XIX в.

Научная литература, так или иначе касающаяся темы исследования, чрезвычайно объемна. В первую очередь отметим работы, посвященные различным аспектам идеологии Московской Руси, в частности – вопросам, связанным с осмыслением природы княжеской и царской власти, ее полномочиями, а также вопросам отношения с властью духовной. Это осмысление началось еще в эпоху Средневековья, в особенности в конце XV – начале XVI в. в трудах Иосифа Волоцкого, старца Филофея, «Сказании о князьях Владимирских» и других произведениях, однако систематическое изучение указанных вопросов с использованием инструментария исторической науки началось не ранее конца XIX – начала XX в., когда было опубликовано огромное количество источников по периоду русского средневековья: основные летописные памятники, публицистические повести о важнейших событиях истории Руси, духовные и договорные грамоты русских князей, а также письма, послания и поучения церковных деятелей (митрополитов, епископов, игуменов). Наиболее значимыми работами, написанными на основе вышеуказанных документов, являются исследования М.А. Дьяконова и В.Е. Вальденберга^[1].

Широкое освещение получил в историографии вопрос о зарождении и развитии концепции русского царства, как особого сакрально-политического феномена, существенное влияние на который оказала византийская модель. Среди исследований конца XIX–XX вв. можно выделить работы В.И. Саввы, Е.В. Барсова, А.В. Горского, Г.В. Вернадского и др.^[2]  Данная тема не теряет свою актуальность и в современной исторической науке. В 1999 г. был издан сборник статей «Царь и царство в русском общественном сознании», где В. Водовым и А.А. Горским было рассмотрено употребление царских титулов по отношению к русским князьям, а также изучены представления о «царе» и «царстве» в средневековой Руси до XVI в.^[3] Развитию идеологических концепций Московской Руси XV в., в том числе концепции русского «царства», посвящена монография К.Ю. Байковского^[4]. Генезис и особенности использования титулатуры руских правителей, а также политическая культура средневековой Руси подробно рассмотрены в монографии А.И. Филюшкина^[5] и работах С.М. Каштанова^[6]. Вопросы, касающиеся мировоззрения и идейных составляющих древнерусской мысли, комплексно исследуются в работах Б.А. Успенского, М.Н. Громова, Н.С. Козлова^[7]. Идеология власти в целом, а также идеологические основы русской и российской государственности затронуты в трудах В.Э. Багдасаряна^[8].

Своеобразный комплексный анализ русской идеологической мысли представлен в работе Д.С. Лихачева^[9], посвященной национальному самосознанию Древней Руси. Анализ политической идеологии конца XV – первой половины XVI в., а также изучение идеологических концепций в московской публицистике указанного периода содержится в работе Я.С. Лурье^[10]. Проблемам источниковедения изучаемого периода посвящена еще одна монография Я.С. Лурье^[11], в которой отражена история идеологической борьбы, и показаны различия между официальным и неофициальным летописанием XV в. Применительно к идеологии Московского государства конца XV–XVI вв. отметим также монографию Н.В. Синицыной^[12], посвященную всестороннему анализу средневековой концепции «Москва – Третий Рим», в которой, помимо прочего, автор установила истоки рассматриваемой концепции, относящиеся к XV в. Особенностям развития феномена власти московских правителей, его связи с правовыми нормами того времени посвящены работы В.Б. Кобрина^[13], С.А. Мельникова^[14], С.Л. Кинёва^[15].

Отдельной темой, представляющей особую значимость для нашего исследования, является изучение близких по своему значению терминов «Русь» и «Русская земля», а также тех смыслов, которые в них вкладывали представители общественно-политической мысли русских земель. Исследованием значений этих терминов занимался советский историк М.Н. Тихомиров^[16]. Согласно его исследованию, Россия как название страны появляется в русских источниках с XV в., при этом новый термин не вытесняет старых названий «Русь» и «Русская земля», а приобретает существенно иной оттенок. Данная тема затрагивается в работе Б.Н. Флори^[17], посвященной этническому самосознанию восточных славян. Автор касается сложнейшей проблемы формирования восточнославянских народностей (русских, украинцев и белорусов), начало которому положило изменение политической ситуации в Восточной Европе в результате монгольского нашествия и выхода на историческую сцену Великого княжества Литовского. В работе также проанализировано последовательное изменение значений терминов «Русь» и «Русская земля» на протяжении XII–XV вв. Автор убедительно доказывает, что древнерусские книжники XIV–XV вв. понимали под «Русской землей» исключительно территории, подвластные великому князю Владимирскому, однако представления о «Руси» как о территории, населенной восточными славянами, несомненно, существовало, что позволило московским князьям в конце XV в. заявить свои претензии на все наследие Древнерусского государства.

Изучению указанного концепта в мировоззрении древнерусских книжников посвящена работа А.Н. Ужанкова^[18], в которой автор приходит к выводу, что к концу XV в. происходит не переосмысление, а закрепление понятий: концепт русский становится синонимом православного, что связано, во-первых, с падением Константинополя и с тем, что Московская Русь осталась единственным независимым православным государством, а во-вторых, с ожидаемым в последние десятилетия XV в. «концом света» и Страшным судом, в результате чего в общественно-политической мысли окончательно сложилось понимание руси как библейского народа. Религиозные и этнические факторы, оказавшие, без сомнения, огромное влияние на эволюцию представлений о «Руси» как социокультурном феномене, подробно рассмотрены в работах М.В. Дмитриева^[19] и К.Ю. Ерусалимского^[20]. В современной российской историографии также следует отметить работы, в которых изучается историческое сознание русского средневековья. Так, в исследовании О.А. Амелькина и Ю.В. Селезнева^[21] последовательно анализируется восприятие татаро-монгольского нашествия в различные периоды русской истории и показана динамика формирования политической и идеологической концепции борьбы со «степью». Куликовская битва и ее историческое восприятие, а также идеологическая роль этого события также стали предметом изучения^[22].

В целом вопрос идеологии Московской Руси принадлежит к числу достаточно подробно исследованных, в особенности если речь идет о периоде второй половины XV – первой трети XVI в. Применительно к более ранним события степень изученности проблемы не так высока.

Вторая группа работ включает в себя исследования, посвященные изучению литературной и публицистической деятельности древнерусских книжников. Об особой специфике их работы упоминал в своих исследованиях Д.С. Лихачев^[23]. Проблема отражения исторических событий в литературных и публицистических произведениях, а также анализ мировоззрения и системы ценностей авторов этих произведений стали довольно актуальными темами в современной исторической науке. Другими словами, ученые в последнее время все чаще и чаще задаются вопросом: не что конкретно происходило, а как это воспринималось и представлялось современникам и участникам тех событий. Начало подобным исследованиям было положено работами И.Н. Данилевского^[24], в которых автор предпринял попытку толкования летописных и других источников по периоду русского средневековья с точки зрения мировосприятия их авторов. В дальнейшем автор продолжил разработку указанной темы в монографии, посвященной изучению «Повести временных лет»^[25], с использованием нового подхода к исследованию летописных текстов, заключающегося в том числе в определении целей авторов этих текстов, а также социальных функций древнерусского летописания. Применительно к изучаемому периоду отметим монографию В.Н. Рудакова^[26], посвященную представлениям древнерусских книжников середины XIII–XV вв. о монголо-татарах. По мнению автора, новая политическая идеология Русского государства, основополагающими элементами которой являлись теория «Москва – Третий Рим», а также идеи о богоизбранности русского народа и великокняжеской власти, сформировалась именно в результате переосмысления феномена татаро-монгольского владычества.

Анализу вопросов, связанных с самосознанием древнерусских авторов, посвящены работы Е.Л. Конявской^[27] и И.В. Ведюшкиной^[28], исследованию жизненного пути и произведений отдельных книжников средневековой Руси – труды В.Б. Перхавко^[29] и А.В. Сиренова^[30], комплексное исследование средневековой книги как социокультурного феномена содержится в монографиях Н.Н. Розова^[31] и Б.В. Сапунова^[32]. Огромный вклад в изучение русской средневековой книжной культуры и деятельности древнерусских книжников внесли С.М. Каштанов^[33] и Л.В. Столярова^[34]. В их работах на основе многочисленных источников с использованием новейшей методологии, подробно исследуются как, собственно, средневековые книги и тексты, так и особенности работы древнерусских книжников.

Наиболее многочисленную группу используемой литературы составляют важнейшие работы по истории Руси XIV–XVI вв., которые, как правило, отдельно не исследуют тему развития концепций власти или идеологии Московского государства, однако так или иначе затрагивают ее или смежные темы. Так, один из первых русских историков Н.М. Карамзин^[35] уделил много внимания проблемам эволюции идеологии верховной власти в период создания Московского царства. С его точки зрения, московская политическая культура многое унаследовала от Золотой Орды, однако взаимовлияние шло параллельно с освободительной борьбой русского народа против татаро-монгольского владычества. Отдельно Карамзин выделяет влияние на русскую государственную идеологию Куликовской битвы, предания о которой являлись самыми знаменитыми в русской истории. Еще одна заслуга историка состоит, на наш взгляд, в том, что он первый обозначил отдельным этапом период с начала княжения Дмитрия Донского до конца княжения Ивана III. В это время проходило создание Московского государства, как территориальное, так и общественно-политическое и идеологическое.

Работы по русской истории С.М. Соловьева^[36], так же как и фундаментальный труд Карамзина, носят, прежде всего, описательный характер. Вопрос о восприятии древнерусскими книжниками княжеской власти в его работах не поднимается. Вместе с тем Соловьев детально описал политический процесс собирания русских земель вокруг Москвы, показал важность идеи общей истории для русских земель и княжеств, которые на протяжении XIV–XV вв. преимущественно добровольно входили в состав Московского государства.

Проблеме собирания власти в руках московских князей посвящена также фундаментальная работа А.Е. Преснякова^[37]. Жизнеописания великих и удельных князей Северо-Восточной Руси с опорой на летописные источники содержатся в работе А.В. Экземплярского^[38]. Проблемам взаимоотношений русских земель с монголами посвящены классические труды историка-эмигранта Г.В. Вернадского и советского ученого А.Н. Насонова^[39].

Кроме того, отметим также наиболее важные работы, посвященные истории Русской православной церкви, в которых содержатся жизнеописания и характеристика церковных деятелей, сыгравших важную роль в процессе образования централизованного государства, а также произведения, в которых нашли свое отражение взгляды церковных иерархов на феномен княжеской или царской власти. Прежде всего необходимо выделить фундаментальные труды по истории Русской православной церкви, созданные Е.Е. Голубинским, А.В. Карташевым, М.В. Толстым и митр. Макарием (Булгаковым)^[40], в которых содержится информация о ключевых церковных фигурах (святых, митрополитах, игуменах), их политической деятельности и взаимоотношениях с князьями.

Отдельно отметим исследования В.О. Ключевского^[41], который одним из первых обратил внимание на важность фигур св. Сергия Радонежского и митр. Алексея для политического и культурного развития русских земель периода второй половины XIV – начала XV в., а также ввел в научный оборот агиографию как самостоятельный исторический источник.

В рамках обзора дореволюционной историографии нельзя не отметить деятельность А.А. Шахматова. Ему принадлежит множество работ по изучению письменных памятников Древней Руси и истории русского летописания^[42]. В контексте исследуемого нами периода, изучая древнерусские летописи XIV–XV вв., Шахматов пришел к важному выводу о том, что характер московского летописания «свидетельствует об общерусских интересах, о единстве земли русской в такую эпоху, когда эти понятия едва только возникали в мечтах московских правителей»^[43]. Иными словами, объединительный процесс XIV–XV вв. опирался на широкую идеологическую базу, которой удалось воспользоваться московским книжникам, отстаивающим идеи единой Руси под власть потомков Ивана Калиты.

В рамках советской и современной российской историографии нельзя не отметить крупные работы М.Н. Тихомирова и А.А. Зимина^[44], посвященные политической и социально-экономической истории русских земель и княжеств в период XIV-XVI вв. История внешней политики и дипломатических отношений Российского государства со странами Востока и Запада в XV–XVI вв. наиболее подробно освещена в работах К.В. Базилевича и А.Л. Хорошкевич^[45]. Проблемам участия Русской православной церкви в создании и идеологическом оформлении централизованного государства, а также вопросам взаимоотношения княжеской и митрополичьей власти посвящены труды Н.С. Борисова, Б.В. Кричевского, А.Г. Кузьмина, А.М. Сахарова^[46]. Территориально-политические изменения в Северо-Восточной Руси до конца XIV в., т. е. до слияния Московского и Владимирского княжеств в последние годы правления Дмитрия Донского, подробно проанализировал В.А. Кучкин^[47]. Его же авторству принадлежат работы, посвященные политической ситуации второй половины XIV в., проблеме Куликовской битвы и личности Дмитрия Донского^[48].

Деятельности первых московских князей, а также проблеме участия церкви в политической борьбе посвящены монографии Н.С. Борисова^[49]. Хотя политическая история ранней Москвы выходит за хронологические рамки изучаемого нами периода, именно в то время закладывались основы того, что В.О. Ключевский определил эффективной политикой московских князей. Именно в этом времени следует искать причины «возвышения Москвы», а также основы той идеологии, которая в дальнейшем позволила Московскому княжеству претендовать на возрождение идеи общерусского единства и заявить свои права на власть над Русской землей. Кроме того отметим работы Н.С. Борисова^[50], посвященные виднейшим государственным и церковным деятелям XIV–XV вв. Особенно выделим исторические биографии трех наиболее значимых, на наш взгляд, правителей XIV-XV вв., а именно Ивана Калиты, Дмитрия Донского и Ивана III, которые знаменуют собой долгий процесс эволюции Москвы от небольшого удельного княжества до столицы централизованного государства. При этом в период правления каждого из вышеуказанных князей можно видеть определенный этап в развитии московской идеологии и властных концепций, связанный с политическим развитием Московского княжества.

Всесторонний исторический анализ периода образования централизованного государства в русских землях в XIV–XVI вв. содержится в работах А.А. Горского. Его исследования, основанные на всем комплексе доступных на сегодняшний день источников по периоду русского средневековья, посвящены политической истории княжеств Северо-Восточной Руси^[51], отношениям московских князей с Золотой Ордой^[52], а также проблемам средневековой ментальности и восприятию исторических личностей^[53].

Отметим, что в силу специфики изучаемой нами проблемы большинство историографических работ написано на русском языке. Однако зарубежные исследователи также интересовались изучаемым нами периодом. Эпоха русского средневековья и формирования централизованного государства в Северо-Восточной Руси анализируется в трудах. Дж. Феннела, Э. Клюга, Ч. Гальперина^[54]. Довольно подробно в зарубежной литературе изучен вопрос формирования национальной идентичности или протонациональных дискурсов^[55].

Подводя итог, хочется отметить, что, с точки зрения автора, основные задачи данного исследования состоят в том, чтобы попытаться объединить темы, касающиеся генезиса идеологии Московской Руси, сути и восприятия природы княжеской власти, а также особенностей развития концепта «Русской земли» как вотчины московских князей, в едином ключе, наметив новые подходы к комплексному изучению вышеуказанных проблем. По нашему глубокому убеждению, исследование периода образования Русского государства далеко не завершено. Это время скрывает великое множество исторических тайн, но вместе с тем его изучение может дать ответы на многие вопросы, актуальные для современной России, понять, кто мы есть на самом деле и куда лежит путь нашего народа.

Глава 1 О книжниках и развитии общественно-политической мысли в Московском княжестве в XIV – начале XVI века

А писали многогрешнии дьяци Мелентии да Прокоша.

Благословите их, а не клените…

Похвала Ивану Калите из «Сийского Евангелия»

Большинство дошедших до нас источников по истории XIV-XVI вв. были созданы именно книжниками – придворными княжескими или митрополичьими летописцами, агиографами и публицистами, принадлежащими, в большинстве своем, к среде православного духовенства. Историю практически любого русского средневекового произведения можно представить, прежде всего, как историю работы над ним древнерусского книжника. При этом книжники, как правило, не просто копировали текст той или иной летописи или произведения, а вносили в текст сознательные или подчас бессознательные изменения, создавали новый памятник на основе предшествующих списков или исправляли текст, доставшийся им от предшественников в соответствии со своими задачами и мировосприятием^[56].

Исследователи выделяют множество градаций «книжных деятелей», помимо, собственно, авторов^[57], а именно редакторов текста, составителей различных сборников или летописных сводов, стилистических правщиков и др. В процессе работы древнерусского книжника текст получал частицу его индивидуальности, а также претерпевал ряд изменений – от существенных, порой меняющих смысл всего текста до совершенно незначительных, вызванных прежде всего невнимательностью. Степень «вмешательства» книжника в тесты была также разная: переписывая тексты летописей или каких-либо публицистических произведений, он мог позволить себе дополнять их кусками собственного сочинения, компилировать различные редакции, добавлять пространные комментарии, существенно меняющие первоначальный текст.

В то же время важной частью работы книжников было переписывание текстов религиозного характера, таких как Евангелие, Псалтырь, сочинения отцов церкви и др. Подобные сочинения были в любом древнерусском монастыре, их совокупность складывалась в так называемые монастырские сборники, составлением и обновлением которых также занимались книжники. При этом в подобных сборниках могли присутствовать как объемные религиозные сочинения, как, например, широко распространенная в средневековой Руси «Лествица» Иоанна Синайского и другие труды святого, так и отдельные небольшие «слова», поучения и отдельные статьи, объединенные в сборники. В монастырях регулярно составлялись списки имевшихся книг, сами сочинения обновлялись и переписывались, над одной книгой могли работать сразу несколько книжников, живших в разное время, придавая тем самым тексту определенную уникальность. Вышеуказанные тексты, без сомнения, подвергались значительно меньшей редактуре, чем летописи или же публицистические произведения, хотя и получали частичку «индивидуальности» работавшего над ними книжника.

Таким образом, «индивидуальность» книжника сталкивалась с «индивидуальностью» текста^[58]. При этом нельзя сказать, что древнерусский книжник оставался «один на один» со своим текстом: его окружали другие книжники, которые могли вести с ним совместную работу над одним текстом. Важную роль играл заказчик – влиятельное светское или духовное лицо, заинтересованное в определенном изложении событий, и, наконец, сам книжник принадлежал к особой социокультурной среде со своими ценностями, в то время как его труд имел идейное значение для той или иной обстановки^[59].

В процессе изучения деятельности древнерусских и московских книжников, конечно, стоит упомянуть проблему авторства. В некоторых случаях мы знаем имя книжника-составителя или даже заказчика летописного свода, как, например, монаха Лаврентия, переписавшего для суздальско-нижегородского князя Дмитрия Константиновича летопись, впоследствии названную Лаврентьевской в его честь. Краткие заметки об авторах также встречаются в публицистических произведениях, как, например, в Похвале Ивану Калите из Сийского Евангелия, известно имя Софония Рязанца, вероятного автора «Задонщины». Иногда сведения о книжнике-создателе, заказчике и даже месте написания содержат тексты религиозного содержания, однако часто древнерусские книжники XIV–XVI вв. – авторы и переписчики различных текстов остаются безымянны, хотя даже этот, некоторое время назад непоколебимый, тезис в новейших исследованиях часто подвергается критике^[60].

Как отмечалось выше, в контексте данного исследования под собирательным термином «книжники» мы будет подразумевать не только средневековых летописцев и агиографов, о специфике работы которых упоминалось выше, но также и авторов других письменных памятников, таких как послания, поучения, похвалы и др., так как авторы этих памятников, зачастую занимавшие важнейшие церковные должности, также принадлежали к образованному слою средневековой Руси и являлись носителями тех же идей и ценностей. Значения термина «книжники», как нам представляется, можно распространить еще шире – на авторов всех письменных памятников, включая духовные и договорные грамоты русских князей, памятники законодательства и др., которые хотя сами и не являлись непосредственными авторами текстов, однако также принадлежали к образованному слою средневековой Руси и обладали тем же мировоззрением.

                                                                                                                                                   ***

Период истории русского средневековья XIV–XVI вв. традиционно именуется периодом складывания Русского централизованного государства на землях Северо-Восточной и Северо-Западной Руси. Именно в это время следует искать предпосылки образования самого крупного и одного из мощнейших государств средневековой Европы, поскольку тогда формировались политическая и экономическая системы, происходило складывание социальных институтов, отличных от Древнерусского государства. Однако объединение русских земель происходило не только силой меча и дипломатии. Параллельно с процессом политического объединения шла всеобъемлющая идеологическая работа, которую проводили московские книжники. Характер их деятельности свидетельствует, по мнению А.А. Шахматова, об общерусских интересах, о единстве русских земель в такую эпоху, когда эти понятия едва только возникали в мечтах московских правителей^[61].

Вместе с тем было бы неверно представлять московских книжников исключительно как выразителей идей и чаяний правящего класса Московского княжества. В большинстве своем представители общественно-политической мысли Московской Руси, принадлежавшие к среде духовенства, осуществляли свою работу в соответствии с религиозным восприятием окружающего мира и происходящих в нем событий. Обладая доскональным знанием Священного Писания, а также других христианских текстов, древнерусские книжники в своих сочинениях проводили параллели с библейскими сюжетами, постоянно находя в окружающих событиях свидетельства Божьего Промысла. Подобные «религиозные мотивы, вплетающиеся в ткань произведений древнерусских книжников», по мнению А.И. Клибанова, «не могут быть отброшены как довески или шелуха без ущерба для изучения их как памятников средневековой мысли и литературы»^[62].

Кроме того, нельзя не отметить другую специфическую черту, а именно особый провиденциализм, свойственный всем без исключения древнерусским книжникам и авторам. Восприятие и изображение политических событий, таких как, например, борьба князей за великое княжение Владимирское или нападения татар на русские земли, осуществлялось в рамках свойственного средневековому сознанию представления о том, что события земной жизни, как человека, так и целого народа, являют собой отражение событий мира духовного. В творчестве древнерусских книжников действовал принцип, согласно которому то или иное событие играло значимую роль, «поскольку оно являлось со-Бытием»^[63], в то время как различные факты земной жизни представлялись древнерусским книжникам не иначе как знаками, связанными с Божьим Промыслом и непосредственным волеизъявлением Творца^[64]. Древнерусские летописцы в своих произведениях редко выражали безусловную поддержку тому или иному правителю, предпочитая наблюдать и подмечать божественные знамения, а также вписывать современные им события в собственную картину мира, сообразно с законами Священного Писания.

Конечно, указанные особенности касаются в первую очередь мировосприятия летописцев. Летописание в средневековой Руси представляло собой скорее не частное, а общественное дело. Летописи писались по заказу князей или церковных иерархов, зачитывались вслух перед избранной аудиторией^[65] и, без сомнения, являлись одним из важнейших элементов средневековой социокультурной жизни. В рассматриваемую нами эпоху позднего русского средневековья основной ветвью развития летописного дела стало именно московское летописание, пришедшее на смену киевскому, а затем владимиро-суздальскому и ростовскому. Дошедшие до нас памятники московского летописания – наследие периода образования Русского централизованного государства, которое в большей степени отразило формирование общерусской письменности и культуры, что отвечало исторической роли Московского княжества^[66].

Исследователи относят начало московского летописания к XIV в. Оно велось уже во второй четверти XIV в. при дворе переехавшего в Москву митрополита Петра, поскольку поздние московские летописи, составители которых использовали в своей работе более ранние и не дошедшие до нас своды, отмечают точными датами как московские, так и митрополичьи события этого времени^[67]. Более того, есть основания полагать, что московское летописание началось даже раньше переезда митрополичьего двора. Л.Л. Муравьева относит начало московского летописания к первым десятилетиям XIV в.^[68], т. е. ко времени правления князя Юрия Даниловича. В наиболее ранних известиях московского летописания определяются, таким образом, два центра, а именно двор митрополита и двор московского князя^[69].

Похожая ситуация сохранялась во времена правления Ивана Калиты, одного из сильнейших московских правителей XIV в. Именно к периоду 30–40-х гг. XIV в. относится создание важнейших памятников раннесредневековой Москвы – первой редакции жития митрополита Петра, а также посмертная похвала Ивану Калите, помещенная в Сийское Евангелие^[70]. Эти тексты прекрасно отражают окрепшее положение молодого Московского княжества, причем как политическое, так и религиозное.

В середине XIV в. упомянутые два центра летописания сливаются в один: московские книжники с одинаковым вниманием следят за действиями как князя, так и митрополита, обнаруживая в своем изложении поразительное единство княжеских и митрополичьих интересов, что объясняется деятельностью митрополита Алексея, игравшего ведущую роль в московской политике при малолетнем князе Дмитрии Ивановиче. Прямое свидетельство существования официальной московской летописи, отражавшей драматичные события эпохи Дмитрия Донского, читается в составе «Свода 1408 г.», известного по Троицкой летописи. С этим сводом, имевшим общерусский характер, связано дальнейшее развитие летописания в других русских землях, таких как, например, Тверь^[71].

Таким образом, к концу XIV в. московскими книжниками не просто велись отрывочные записи о примечательных событиях, но и осуществлялся полный обзор всей русской истории, наличие в котором «Повести временных лет» объясняется, по мнению М.Д. Присёлкова, продолжением традиций, восходящих к владимирскому летописанию мономаховичей, рассматривающих «Повесть временных лет» в качестве своей родовой летописи. Отметим, что не только московские книжники ставили «Повесть временных лет» вначале собственных летописей, подчеркивая тем самым важность ее политических заветов и преемственность нынешней истории с эпохой Древнерусского государства. Схожую тенденцию можно видеть в других летописных центрах – Твери и Нижнем Новгороде, чьи князя во второй половине XIV в. активно боролись с московскими князьями за великокняжеский ярлык и, вероятно, рассматривали историю своих княжеств как продолжение истории киевской^[72].

Как отмечают многие ученые, начиная со второй половины XIV в. русская письменность попала под сильное влияние южнославянской письменности, которое существенным образом затронуло древнерусскую книжную традицию, а также литературную деятельность московских книжников. Отечественные и зарубежные исследователи (Д.С. Лихачев, С.С. Авернцев, Д.Л. Спивак, Р. Пиккио, Х. Гольдблатт и др.) связывают второе южнославянское влияние с духовным и культурным подъемом Византийской империи, сильным монашеским движением, возникшим под воздействием исихазма, а также с восстановлением культурных и торговых связей между Русью, южнославянскими странами (в первую очередь Болгарией и Сербией) и Византией^[73]. Изменению подверглась древнерусская письменность (орфография, орнаменты, особенности языка), также подверглись исправлению богослужебные книги, большое распространение получила переводная с греческого литература. Так, рукописи XV в., помещенные в монастырских сборниках, содержат целый корпус произведений отцов церкви: Василия Великого, Исаака Сирина, Аввы Дорофея, Григория Синаита, Григория Паламы и др. Культурные связи осуществлялись главным образом через монастыри, количество которых существенно увеличилось начиная со второй половины XIV в.^[74] Именно монахи-книжники, воодушевленные идеями исихазма, составляющие переводы сочинений аскетического, полимического и догматического характера, сыграли определяющую роль в связях между Византией и славянскими странами^[75]. Более того, начиная с XV в. из завоеванных турками Болгарии и Сербии на Русь переселяется значительное число религиозных деятелей, наиболее известными изкоторых были выдающиеся книжники своего времени – митрополиты Киприан и Григорий Цамвлак, а также иеромонах Пахомий Логофет^[76], ставший автором первого русского хронографа.

Период первой половины XV в., совпавший со вторым южнославянским влиянием, в особенности время правления в Московском княжестве сына Дмитрия Донского Василия I, с нашей точки зрения, можно рассматривать как один из периодов наивысшего развития раннемосковской книжности. В это время по инициативе крупнейшего религиозно-политического деятеля и незаурядного писателя того времени митрополита Киприана был составлен «Свод 1408 г.», завершенный московскими книжниками уже после кончины митрополита, известного также своими посланиями, раскрывающими в том числе и политические взгляды церковного деятеля. В этот период создаются первые памятники Куликовского цикла, отразившие возросшую политическую и объединительную роль Москвы, а именно «Задонщина» и первые редакции летописной повести о Куликовской битве.

Особое развитие получает публицистика: московскими книжниками создаются «Повесть о Темир Аксаке», а также «Повесть о нашествии Едигея», отразившие многие черты сложной внешне- и внутриполитической обстановки рубежа XIV–XV вв. Если «Повесть о Темир Аксаке», написанная при дворе Василия I в первую очередь прославляла московского князя, то «Повесть о нашествии Едигея», помещенная в конце «Свода 1408 г.», отличалась нравоучительным тоном по отношению к московским князьям^[77]. Автор «Повести о нашествии Едигея» и книжник, закончивший общерусский летописный «Свод 1408 г.», по мнению Лихачева, являются одним и тем же лицом. Исследователь характеризует его как человека книжного, начитанного в летописях, склонного к назидательной риторике и масштабным историческим сопоставлениям, а также пересмотревшего «все содержание русской истории с точки зрения общности двух периодов: Киевского периода – периода борьбы с половцами и более позднего – периода борьбы с татарами»^[78].

После свода митрополита Киприана, по-видимому, около 1418 г., при дворе митрополита Фотия создается еще более обширный общерусский свод, целиком до нас не дошедший, восстанавливающийся на основе более поздних летописей, в особенности по текстам Новгородской четвертой и Софийской первой летописи. С возникновением свода митрополита Фотия московское летописание приобретает подлинно общерусский характер как по объему привлеченных местных летописей, так и по своему влиянию на летописную традицию других регионов, таких как Тверь и Великий Новгород, которые, хотя и противостояли Москве в политическом плане, были не чужды идей общерусского единства^[79], что и отразилось в их летописании.

Существенное развитие в период первой половины XV в. получает агиография. При дворе митрополита Киприана создается редакция жития митрополита Петра, московский книжник Епифаний Премудрый пишет житие Сергия Радонежского. В это же время в Москве пишется «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» – один из важнейших памятников русской общественно-политической мысли первой половины XV в. Расцвет переживает также религиозно-политическая полемика: до нас дошло несколько посланий митрополитов Киприана и Фотия, а также послания игумена Белозерского монастыря Кирилла, обращенные к великому и удельным князьям, в которых церковные деятели излагают свои взгляды, в том числе на феномен княжеской власти и ее взаимоотношение с властью духовной.

В период второй половины XV в. в московском летописании отчетливо проявляются новые тенденции. С 1470-х гг. великокняжеское летописание Московской Руси, представленное, например, сводами 1472 и 1479 гг., характеризуется проникновением стиля и содержания деловых бумаг московских приказов, отражающих в первую очередь события внешней политики и взаимоотношения с другими государствами. Летописи конца XV в. характеризуются точностью изложения, своеобразным «документальным характером. Однако вместе с этим летописи этого периода оказываются в существенной мере подвергнуты редактуре в духе государственной идеологии того времени, что особо проявляется при исправлении событий, связанных со взаимоотношениями Москвы и Великого Новгорода»^[80].

Вторая половина XV в. характеризуется также острыми общественно-политическими дискуссиями. Д.С. Лихачев назвал этот период эпохой исторических размышлений, подразумевая, что в это время на первое место выходят вопросы о том, что есть государственная власть, почему те или иные государства сходят с исторической сцены, до каких пределов простирается власть правителя и в какой мере он отвечает перед Богом за своих подданных^[81]. События в восточно-христианском мире в середине XV в., а именно заключение Ферраро-Флорентийской унии в 1439 г. и падение Константинополя в 1453 г., заставили представителей образованного слоя Московского княжества несколько по-иному взглянуть на полномочия великого князя, в то время как завершение объединения русских земель в конце XV – начале XVI в., а также окончательное обретение Русью в 1480 г. независимости от власти Орды породили необходимость создания новых политических концепций и теорий, которые бы описывали изменившееся международное положение Руси и новые пределы власти московского государя.

Московские книжники не обошли своим вниманием важнейшие внешнеполитические события, так же как и события истории русских земель второй половины XV в. Восприятие Феодальной войны в Московском княжестве и объяснение победы Василия II содержится в послании русского духовенства князю Дмитрию Шемяке. Участие московской делегации в Ферраро-Флорентийском соборе и отношение к этому событию церковной элиты нашло свое отражение в нескольких произведениях: «Хождении на Флорентийский собор», «Повести о Флорентийском соборе Симеона Суздальца», а также «Слове избранном от святых писаний еже на латыню», приписываемом, по одной из версий, тому же Симеону Суздальскому, по другой – известнейшему книжнику Пахомию Сербу^[82]. В период правления Ивана III развитие московской идеологической мысли проявилось в повестях, посвященных покорению Новгорода, в то время как идеи национальной независимости были отражены в «Послании на Угру» ростовского архиепископа Вассиана Рыло.

Московские митрополиты второй половины XV в., как и их предшественники, принимали активное участие в общественно-политических дискуссиях. Известны послания первого автокефального митрополита Ионы, митрополита Филиппа, а также сочинение митрополита Зосимы «Изложения пасхалии на осмую тысящу лет», в которых вопросы государственной власти и положения московского князя являются одними из центральных. Существенное влияние на московскую общественно-политическую мысль конца XV в. оказало ожидание в 1492 г. конца света: эсхатологическим духом проникнуты многие произведения книжников того времени.

Период конца XV – начала XVI в. – время, когда в среде московских книжников и церковных деятелей формируются основные общественно-политические взгляды и теории, во многом определившие дальнейшее развитие Российского государства в XVI в. Их возникновение обусловлено необходимостью, с одной стороны, собрать воедино достижения общественно-политической мысли предшествующих эпох, а с другой стороны, объяснить изменения в положении Руси как государства, произошедшие во второй половине XV в. «Послание о Мономаховом венце» Спиридона-Саввы и «Сказание о князьях Владимирских», объясняющие происхождение русского княжеского рода от римского императора Августа в какой-то мере явились завершающим звеном развития идеологии Российского государства. В этих произведениях традиционные для древнерусских книжников идеи преемственности власти нашли новое воплощение и стали служить реальным политическим целям России в XVI в., в то время как распространенные в XV в. идеи о византийском наследии получили завершающее развитие в посланиях монаха Елизарова монастыря старца Филофея. И, наконец, особую актуальность приобрели на рубеже XV–XVI вв. вопросы взаимоотношений светской и духовной власти, острое противоречие между которыми проявилось прежде всего в вопросах церковного землевладения и отношения к ересям, получившим широкое распространение со второй половины XV в.

Таким образом, социокультурная среда русского средневековья во многом определяла специфику деятельности древнерусских книжников. Их работа с текстами представляла собой сложный процесс, в котором книжник мог выступать в качестве как автора, так и переписчика, редактора или составителя того или иного сборника. Особенности изложения материала определяли прежде всего мировоззрение книжников – для их текстов характерны постоянные отсылки к Ветхому и Новому Завету и сочинениям отцов церкви, специфическое восприятие происходящих событий через призму религиозного мировосприятия, а также особый провиденциализм.

Московские книжники и летописцы, без сомнения, сыграли значительную роль в образовании и идеологическом оформлении Русского централизованного государства. Московское летописание, известное с первых годов XIV в. и ведущееся как при княжеском, так и при митрополичьем дворе, с момента своего возникновения встало на позиции общерусского единства, что отразилось в сводах начала XV в. и способствовало объединительным процессам в русских землях. Период первой четверти XV в., совпавший со вторым южнославянским влиянием, явился временем расцвета раннемосковской книжности, когда при монастырях велась активная переводческая и переписческая деятельность, при митрополичьем дворе были созданы основные летописные своды, написаны многочисленные публицистические произведения, а также получила развитие религиозно-политическая полемика, затрагивающая многие стороны жизни Московского княжества, в том числе проблему взаимоотношения церкви и светской власти.

Во второй половине XV в. в московском великокняжеском летописании появляются некоторые новые черты: большее внимание уделяется событиям внешней политики, стиль изложения становится более «документальным» и в то же время официальные летописи становятся существенно более идеологизированы. Особую остроту приобретает на рубеже XV-XVI вв. религиозно-политическая полемика, в которой, наравне с вопросами обязанностей князей и отношений церкви и государства актуализируются вопросы церковного землевладения и наказания еретиков.

Книжники чутко реагировали как на внешнеполитические, так и на внутриполитические события второй половины XV – начала XVI в. Завершение Феодальной войны, неприятие московским князем Василием II Ферраро-Флорентийской унии, падение Константинополя, освобождение от ига и завершение объединения русских земель были отмечены отдельными произведениями московских книжников. В них нашли свое отражение изменения в восприятии властных полномочий московского князя, новые представления об исторической роли Руси и ее месте в мировой истории. И, наконец, в конце XV – начале XVI в. в Московском государстве окончательно формируются концепции, объясняющие происхождение московской династии, историческое место и роль Руси и определившие на долгие годы развитие государственной идеологии.

Глава 2 О сущности княжеской власти и политических теориях XIV – начала XVI века

Се твердое, и честное, и крѣпкое царство дасть Господь Богъ в руцѣ твои…

Из «Послания на Угру» Вассиана Рыло

Вы неста Князя, ни рода княжа, но азъ есмь роду княжа…

Слова князя Олега Вещего, обращенные к Аскольду и Диру «Повесть временных лет»

2.1. Природа княжеской власти

С момента принятия Русью христианства в 988 г. началось теснейшее взаимодействие светских и духовных властей, охватившее все периоды развития Руси как государственного образования. Характер данного взаимодействия не оставался неизменным и, без сомнения, оказал значительное влияние на объединительные процессы в Северо-Восточной Руси в XIV в. и создание на этих территориях Московского государства к началу XVI в.

Политические идеи о природе княжеской власти эпохи русского средневековья, транслируемые через летописные и публицистические памятники, имеют в своей основе несколько значимых компонентов. Во-первых, начиная с X в. сильнейшее влияние на них оказывает христианство. Духовенство стало черпать в Библии, привезенной на Русь из Византии, материал для своей политической проповеди, и именно через Библию русская политическая мысль обогатилась ветхозаветным и христианским учением о власти в целом и царской власти в частности. Во-вторых, без сомнения, имели место представления о природе власти, возникшие ранее в восточнославянском обществе, и они, в свою очередь, не имели никакого отношения к церковно-христианским нормам и правилам.

Идея о богоустановленности власти, традиционная для всего христианского мира, нашла свое отражение в трудах древнерусских книжников, начиная с первых лет существования христианства на Руси. Впервые данная идея встречается в «Повести временных лет» в рассказе об искоренении разбоя при Владимире I. Текст летописи передает слова, сказанные епископами киевскому князю: «ти поставленъ еси от Бога на казнь злымъ, а добрымъ на милованье; достоить ти казнити разбоиника, но со испытомъ (выделено мной. – В.Т.)»^[83]. В Никоновской летописи данная история содержит ряд интересных подробностей, касающихся признаков и самой сути власти: «подобает ти со испытаниемъ и разсмотрениемъ злыхъ казнити по закону божественному, а добрыхъ миловати; понеже власть в обоихъ сихъ послушныхъ окормляетъ еже есть страхом и милостию; без сихъ бо власть никакоже пребывает (выделено мной. – В.Т.)»^[84]. В данном отрывке, во-первых, четко указывается на право князя казнить и миловать, причем это право санкционировано «божественным законом», а во-вторых, отмечается, что власть как таковая невозможна без «страха и милости».

Эти идеи получили развитие в «Слове о законе и благодати» (XI в.), где, повествуя о крещении Руси, митрополит Илларион отмечает, что «не бы ни единого же противящася благочестному его повелению, да аще кто и не любовию, нъ страхом повелевшааго крещаахуся, понеже бе благоверие его съ властию съпряжено (выделено мной. – В.Т.)»^[85]. Конечно, Илларион не обошел в своем труде и вопрос о происхождении княжеской власти, ожидаемо повторив тезис о ее богоустановленности: «добре же зело и веренъ послухъ сынъ твои Георгии, его же сътвори Господь наместника по тебе владычьству… (выделено мной. – В.Т.)»^[86]. В дальнейшем церковные деятели и книжники продолжали трансляцию этой идеи. Так, митрополит Никифор, обращаясь в своем послании к Владимиру Мономаху, говорил следующее: «князья избрани бысте отъ Бога и возлюблены бысте Имъ»^[87].

Проповедь идеи о богоизбранности власти не прекратилась после монгольского нашествия, причем она велась как среди простого населения, так и среди князей. В «Кормчей» XIII в. содержится раздел под названием «Поучения духовника исповедующимся»^[88], где сказано следующее: «такоже и к властемъ страхъ имей и любовь: бося ихъ съблюдешися отъ зла… Всяка власть отъ Бога…» Схожие идеи содержатся в поучении митрополита Алексея (XIV в.), где тот, обращаясь к простому народу, наставляет: «А людская чадь Бога бойтеся, а князя чтите»^[89]. Древнерусский книжник, автор жития Александра Невского (XIII в.), в первых строках передает слова пророка Исайи, касающиеся как раз природы княжеской власти: «Тако глаголетъ Господь: Князя азъ учиняю, священни бо суть, и азъ вожю я»^[90]. Константинопольский патриарх Нифонт в послании к великому князю Михаилу Ярославичу Тверскому пишет: «Истонно видимъ, яко Богомъ дана ти есть власть и княжение, понеже тщишися и дерьзаеши, ходять людие по правде, въ славу Богу»^[91]. Примечательно, что для автора послания характерно разделение власти как таковой и княжения, т. е. власти над определенной территорией.

 Представители интеллектуальной элиты Московского княжества XIV–XV вв. разделяли идею о богоустановленности княжеской власти. Сравнивая Ивана Даниловича Калиту с римским императором Константином, авторы похвалы московскому князю пишут: «О семь бо песнословець глаголеть: “Постави, Господи, законодавца над ними, да разумеют языци, яко человеци суть…”»^[92]. О вступлении на московский престол князя Дмитрия Ивановича в «Слове о житии и преставлении» московский книжник сообщает: «И приимщю ему скипетръ дръжавы земля Русскыа, настолование земнаго царства, отчину свою – великое княжение, по даней ему благодати от Бога, чести же и славы… (выделено мной. – В.Т.)»^[93]. Данное сообщение вызывает особый интерес, так как власть над великим княжением Владимирским Дмитрий Московский получил не сразу по восшествии на московский престол, а только спустя три года, после борьбы за владимирский стол с Дмитрием Суздальским^[94]. Однако для автора «Слова», жившего в первой половине XV в. и, несомненно, знакомого с политическими реалиями второй половины XIV в., данный факт не играет особой роли, «скипетр державы земли Русской» и «свою отчину – великое княжение» Дмитрий получает по Божьей благодати. О получении власти над своей отчиной свыше сам Дмитрий, согласно тексту «Слова», упоминает на смертном одре, обращаясь к боярам: «Отчину свою с вами съблюдох, еже ми передалъ Богъ и родители моя… (выделено мной. – В.Т.)»^[95]. Так же как и константинопольский патриарх Нифонт, московский книжник разделяет власть над территорией (княжение) и власть как таковую, выраженную в конкретных проявлениях. Именно о такой власти князя Дмитрия сообщается, что «к свету правя подвластныа, от вышняго промысла правление приимь… роду человечьскому… (выделено мной. – В.Т.)»^[96].

Отметим, что в контексте формирующейся средневековой идеологии власти, вся княжеская власть священна, причем в данном случае, говоря о периоде XIV – первой половины XV в., не важен статус князя. Власть удельных князей также представляется священной наравне с властью великих князей. Данный факт представляет собой существенное отличие от идеологии конца XV – начала XVI в., когда именно власть великого князя предельно сакрализируется. В послании игумена Белозерского монастыря Кирилла удельному князю Андрею Дмитриевичу Можайскому, в вотчине которого находился монастырь, датированном 1408 или 1413 г., тезис о богоустановленности власти встречается три раза, именно при личном обращении игумена к князю:

1) «…и ты, господине, смотри того: властелинъ еси въ отчине, от Бога поставленъ, люди, господине, свои уймати отъ лихаго обычая»;

2) «…и аще, господине, не подщишися всего того управити, все то на тебе взыщется: понеже властитель еси своимъ людемъ, от Бога поставленъ»;

3) «И ты, господине Князь Андрей, о всемъ о томъ внимай себе, занеже глава еси и властитель отъ Бога поставленъ иже подъ тобою крестьяномъ»^[97].

Таким образом, очевидно, что идея о богоустановленности княжеской власти глубоко проникла в книжную и религиозно-политическую традицию русских земель. Из этих представлений русским духовенством и книжниками был сделан ряд важных выводов. Во-первых, о недопустимости силового захвата власти. Во-вторых, мысль о том, что руководство Божьего Промысла предопределяет не только саму власть, но и ее качество. И в-третьих, вывод об особой ответственности князей перед Богом^[98]. Рассмотрим подробнее каждый из вышеуказанных выводов применительно к общественно-политической и религиозной мысли XV в.

Представления о недопустимости силового захвата власти получили особое развитие в среде московского духовенства и книжников в связи с Феодальной войной 1425–1453 гг. и спором за московский великокняжеский престол. Симпатии большинства духовенства в этом конфликте были на стороне Василия II, а обстоятельства борьбы были впоследствии изложены московскими книжниками в соответствующем ключе^[99]. Наиболее полно идея о тщетности получения власти силовым путем раскрыта в послании российского духовенства к князю Дмитрию Юрьевичу Шемяке, в котором архиепископы Ефрем Ростовский, Аврамий Суздальский, Иона Рязанский, Варлам Коломенский и Питирим Пермский, а также игумены и архимандриты монастырей пытаются отговорить Дмитрия Шемяку от борьбы за великое княжение. Говоря о получении Владимирского княжения его отцом Юрием Звенигородским, авторы послания сообщают: «…отецъ твой Князь Юрьи Дмитриевичь коликое тщание имелъ на начальство Великого Княжения, якоже и древний нашъ праотецъ Адамъ к обожению! И въ Орду отецъ вашъ ко Царю ходилъ, и коликие труды отецъ вашъ самъ подъялъ! А всему православному християньству отъ него – то вначале истома и великие убытки почали быть: а Княжения Великого никакоже не дояглъ, что ему Богомъ не дано, ни земскою изъ начальства пошлиною» (выделено мной. – В.Т.)»^[100]. Подобные представления отнюдь не вступают в противоречия с тем, что Юрий Дмитриевич некоторое время занимал великокняжеский престол. Относительно этого факта авторы послания сообщают следующее: «…Богъ ему зде попусти хотению его исполнитися (получить великое княжение. – В.Т.), токмо яко человекомъ на видение, а ему отъ всехъ на осуждение»^[101]. Похожие аргументы авторы приводят, говоря о борьбе против великого князя сына Юрия Звенигородского: «…и братъ вашъ старейший, князь Василей восхоте Княжения Великого, не отъ Божия же помощи и воли, но отъ своей гордости и высокомысльства»^[102].

При этом авторы послания не только приводят в доказательство своих слов примеры из Священного Писания и Киевского периода русской истории, но и обличают самого Дмитрия Шемяку за неправедную, по мнению авторов, борьбу против Василия II: «…и тобе дияволъ на него вооружилъ желанием самоначалства, разбойнически, ноще татствомъ изгонити его (Василия II. – В.Т.), на крестномъ целованьи; и сотворилъ еси надъ нимъ не менши прежнего братоуийци Каина и окааннаго Святополка»^[103]. Великокняжеская власть в данном случае, по мнению авторов послания, представляет собой феномен, не зависящий от воли земных правителей, следовательно, добиваться власти – значит фактически идти против воли Бога. «А Божиею благодатию и неизреченными его судбами, братъ твой старейший Князь Великий опять на своем государстве, – заявляют священнослужители Дмитрию Шемяке и добавляют: – Понеже кому дано что отъ Бога, и того не можетъ у него отняти никто; ему же бо когда Богъ помогати въсхощетъ, и человекъ того озлобити не можетъ»^[104].

Второй вывод из идеи богоустановленности власти заключается в том, что свыше предопределяется не только сама власть, но и ее качество. В подтверждение своих взглядов древнерусские книжники приводили следующие слова из Священного Писания: «Аще бо кая земля управится предъ Богомъ, поставляеть ей цесаря или князя праведна, любяща судъ и правду, и властеля устраяеть и судью, правяща…»^[105]. Представители общественно-политической мысли Московского княжества также разделяли эти идеи. Именно с праведностью великого князя Василия Дмитриевича автор «Сказания о нашествии Едигея» связывает процветание Русской земли: «Боголюбивому и православному самодръжцу великому князю Василью Дмитриевичю, столь русскиа хоругви дръжащу, и христиане благоденствовахуть в дръжаве его, и земля Русскиа миром украшаема в сихъ доброх и сполнився благоцветяше»^[106].

В то же время правление неправедного и несправедливого князя, как, впрочем, и любое другое бедствие или нападение неприятеля^[107], являлось наказанием свыше, поскольку все это «Богъ даеть за грехи, а старыя мудрыя отъемлетъ, яко же Исая глаголеть: отъиметь Господь отъ Ерусалима крепость и крепкаго исполина и человека храбра, и судью, и пророка, и смирена старца, и дивна светника, и мудра хытреца, разумьна послушника; и поставлю уношю князяимъ и ругателя обладающа ими»^[108]. В доказательство вышеуказанной идеи приводятся слова из сочинения Анастасия Синаита, занимавшего значительную часть Святославова Изборника 1073 г. и получившего широкое распространение в среде московских книжников при митрополите Алексее^[109]. В данном произведении вопрос о качестве княжеской власти раскрывается следующим образом: «Да добре съведомо, яко ови князи и царие, достойни таковыя чти, отъ Бога поставляются; ови же паки недостойни суще противу достоиньствомъ людемъ, техъ недостоиньства по Божию попущению или хотению поставляются»; вывод же, сделанный Анастасием, гласит: «егда узришь… недостойна кого и зла царя, или князя, или епископа, не чудися, ни Божия промысла потязай, но разумей и веруй, яко противу беззакониемъ нашимъ тацемъ томителемъ предаемся, тоже и тако зла не останемся»^[110].

Согласно третьему из обозначенных ранее выводов, княжеская власть, поставленная Богом свыше, предполагает, помимо прочего, особую ответственность земных владык перед Богом за подвластных им людей, а также за свои поступки. «Князи и вся судья земския слуги Божия суть»^[111], – отмечает автор «Поучения князьям». В конце XIV – начале XV в. игумен Кирилл Белозерский пишет великому князю Василию Дмитриевичу: «Ты же, господине, самъ, Бога ради, внемли себе и всему княжению твоему, въ немъ же тяпостави Духъ Святый пасти люди Господня, еже стяжа честною си кровию. Якоже бо великиа власти сподобился еси отъ Бога, толикимъ болшимъ и возданиемъ долженъ еси (выделено мной. – В.Т.)»^[112]. При этом за прегрешения князей страдал, с точки зрения православного духовенства и книжников, как сам князь, так и весь народ в целом. В том же послании Кирилл Белозерский пишет: «Аще кто отъ бояръ согрешитъ, не творить всемъ людемъ пакость, но токмо себе единому; аще ли же самъ Князь, всемъ людемъ, иже под нимъ, сотворяетъ вредъ (выделено мной. – В.Т.)»^[113]. В уже приводимом нами послании духовенства Дмитрию Шемяке именно на князя возлагается ответственность за нападение татар на Русь и последовавшие за этим беды: «и въ томъ также крови християнские колико пролиялося и въ полонъ въ поганство поведено, и того всего Богъ по томужъ отъ твоею руку изыщетъ»^[114].

Ответственность князей перед Богом за неправедные действия ждала их прежде всего после смерти в загробном мире. Так, в наказании князьям тверского епископа Семена (XIII в.) приводится ответ полоцкому князю Константину: «тако и князь, давъ волость лиху человеку губити люди, – князь во адъ и тивунъ съ нимъ во адъ»^[115]. Однако подобная «отдаленная ответственность являлась плохой сдержкой для эгоистических стремлений людей того времени»^[116], и именно поэтому древнерусские книжники поучали князей, что воздаяние за грехи может настигнуть неправедного властителя еще при жизни: «аще бо князи правьди вибываютъ в земли, то многа отдаются согрешенья земли; аще ли зли и лукави бываютъ, то болше зло наводитъ Богъ на землю, понеже то глава есть земли…»^[117].

Рассмотренные выше представления о божественном происхождении княжеской власти не только существовали в качестве умозрительной доктрины в литературных произведениях, а имели конкретное практическое применени. Они, без сомнения, разделялись правителями Руси и, по меньшей мере к концу XV в., стали частью официальной идеологии московской государственности. Так, на предложение посла Н. Поппеля о том, что германский император может сделать Ивана III королем, московский князь отвечал: «Мы божиею милостию государи на своей земли изначала, от первых своих прародителей и поставление имеем от бога, как наши прародители, так и мы…»^[118].

Конечно, воззрения на природу княжеской власти и возможность ее получения наиболее полно сформулированы именно в посланиях и поучениях священнослужителей. Эти послания адресовали непосредственно князьям и имели практическое применение. Несколько иные сведения о природе княжеской власти можно почерпнуть из летописных памятников. Эти тексты изобилуют в первую очередь фактами и насыщены конкретными деталями, в то время как пространные рассуждения, характерные для посланий и поучений, встречаются в летописях значительно реже. Идеи о божественном происхождении власти, несмотря на религиозную наполненность летописного текста, хотя и находят свое отражение в летописях^[119], не получают такого развития, как в посланиях священнослужителей.

Летописные тексты также дают возможность выявить иные представления о природе власти, относящиеся скорее к политической, чем к религиозной сфере. Речь в данном случае идет о двух смежных феноменах, а именно о наследственной передаче власти и принадлежности к правящей династии, т. е. княжескому или царскому роду. Из самых ярких примеров – слова одного из первых русских князей Олега, обращенные к Аскольду и Диру: «Вы неста Князя, ни рода княжа, но азъ есмь роду княжа; вынесоша Игоря: и се есть сынъ Рюриковъ»^[120].

Упоминание родства с великими правителями прошлого для древнерусских книжников и летописцев являлось одним из главных показателей легитимности власти, а также часто использовалось для возвеличивания того или иного князя. При этом важнейшими фигурами с точки зрения преемственности власти являлись для князей XII–XV вв. креститель Руси Владимир I, его сыновья – святые Борис и Глеб, реже – Владимир Мономах и основатель русской династии Рюрик. С Мономахом в Ипатьевской летописи сравнивается один из наиболее влиятельных князей Южной Руси второй половины XII в. Роман Мстиславович Галицкий, который, по словам летописца, «ревнова же бо дъедоу своемоу Мономахоу погоубившемоу поганыа Измаильтяны рекомыа Половци»^[121]. Родство Александра Невского с Борисом и Глебом подчеркивается в его житии в рассказе о явлении святых перед Невской битвой: «Рече Борисъ: “Брате Глебе, вели грести, да поможемъ сроднику своему князю Александру” (выделено мной. – В.Т.)»^[122].

Для представителей московского княжеского дома, окончательно закрепивших в своих руках к концу XIV в. власть над великим княжением Владимирским, идея преемственности правящей династии была, несомненно, более чем актуальна, так как именно таким способом можно было заявить о своем праве на власть. При этом большим авторитетом, помимо князей Древнерусского государства, пользовался для московских правителей Иван Данилович Калита – первый из московских князей, сумевших получить и удержать до конца жизни титул великого князя Владимирского. «Внук же бысть православного князя Ивана Даниловича, събрателя Руской земли, корене святого и Богом насаженаго саду, отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Володимера, новаго Костянтина, крестившаго землю Рускую, сродник же бысть новою чюдотворцю Бориса и Глеба»^[123], – говорит о князе Дмитрии Ивановиче московский книжник, подчеркивая тем самым преемственность московской династии по отношению к святым князьям эпохи ранней Руси и родство Дмитрия с основателем московского княжеского дома. Самодержцем земли Русской, внуком великого князя Ивана Ивановича, правнуком великого князя самодержца Ивана Даниловича называет московского князя Василия Дмитриевича московский книжник в «Повести о Темир Аксаке»^[124].

Действительно, апелляция к преемственности власти нередко служила политическим целям. Так, в повести о походе Ивана III на Новгород московский книжник вкладывает в уста новгородской знати, выступавшей против призвания польского короля, следующие слова: «А изначала отчина есмы тех великих князей, от перваго великого князя нашего Рюрика, его же по своей воле взяла земля наше из варягъ князем себе и съ двема браты его. По том же правнук его, князь великий Владимир, крестися и все и все земли наши крести… И от того святаго великаго князя Владимира дажи и до сего господина нашего великого князя Ивана Васильевича…»^[125]. В данном отрывке, помимо упоминания родства московских князей с крестителем Руси князем Владимиром, во-первых, отмечается происхождение в Новгороде княжеской власти «по воле своей», что весьма примечательно, принимая во внимание идеи о богоустановленности власти, а во-вторых, упоминается Рюрик в качестве первого новгородского князя и, соответственно, основателя династии, правящей на Руси.

В том же памятнике московский книжник приводит послание Ивана III новгородским людям, которое, на наш взгляд, наиболее полно отражало существовавший в конце XV в. концепт московской идеологии о преемственности московской династии киевским князьям через князей владимирских и, соответственно, о праве московских князей на власть над всей территорией бывшего Древнерусского государства^[126]: «Отчина моя естя, люди новогородстии, изначала от дедъ и прадедъ наших, от великого князя Володимера, крестившего землю Русскую, от правнука Рюрикова, перваго великого князя в земли вашеи. И от того Рюрика даже и до сего дне знали есте один род техъ великых князеи, преже Киевъскых, до великого князя Дмитреа Юрьевича Всеволода Володимерьского. А от того великого князя даже и до мене, род их, мы владеем вами и жалуем вас и бороним отвселе… (выделено мной. – В.Т.)»^[127].

В непосредственной связи с представлениями о преемственности власти находятся два других принципа, также призванные регулировать политические отношения на Руси, а именно принцип «старейшинства» в роду и во многом противоречащий ему принцип «отчинного», т. е. наследственного, владения^[128]. Распространение в древнерусской книжной традиции первого принципа было характерно прежде всего для домонгольской эпохи и объясняется принятым в то время лествичным порядком наследования столов. Порядок «старейшинства», соблюдение границ владений своих братьев и, как следствие, довольство собственной волостью – вот те начала, которые древнерусское духовенство рекомендовало для упрочения существовавшего политического строя, апеллируя при этом к примеру святых князей Бориса и Глеба, которые предпочли погибнуть, нежели воспротивиться своему старшему брату Святополку^[129].

Наряду с принципом «старейшинства» существовал еще один принцип организации политической жизни в русских землях XII–XIII вв., а именно – соблюдение «чужого предела»^[130]. Хотя разработка указанных тем в книжной традиции не шла дальше намеченных положений и в большинстве своем сводилась к поучениям христианского характера о любви, кротости, смирении и т. п., в домонгольскую эпоху борьба между князьями шла в основном за приграничные территории и «общерусские» столы, в то время как стольные города, закрепленные за какой-либо определенной ветвью династии Рюриковичей, редко являлись предметом политических споров^[131].

Все менялось после монгольского нашествия, когда князья начали осуществлять непосредственный захват чужих территорий (так называемые примыслы), а также некоторые качественные изменения приобрел титул великого князя владимирского, принадлежность которого теперь определял монгольский хан^[132]. При этом передача власти над Владимиром осуществлялась до 1317 г. как раз на основе характерного для эпохи Древнерусского государства принципа «старейшинства». О восшествии на владимирский стол тверского князя Михаила Ярославовича, одного из последних великих князей, поставленных согласно принципу старшинства, официальная московская летопись конца XV в. сообщает: «По преставлении великого князя Андреа Александровича по стареишинству дошелъ бе степень сему князю Михаилу великого княженья»^[133].

Нарушение этого принципа при хане Узбеке создало прецедент для борьбы за великое княжение между московским и тверским (позже еще и суздальско-нижегородским) княжескими домами^[134]. Эта борьба и в значительной мере последующий успех в ней московских князей, в свою очередь, способствовали распространению в книжной, прежде всего московской, летописной традиции идеи о передаче власти по «отчине»^[135]. О князе Дмитрии Константиновиче Суздальском, занявшем великокняжеский престол в 1359 г., как ранние (середина XV в.), так и поздние (конец XV – первая треть XVI в.) летописи заявляют, что стал он великим князем «не по отчине, не по дедине»^[136]. Именно «по отчине и дедине», а не по старшинству в роду, согласно тверской редакции общерусского летописного свода начала XV в., князь Дмитрий Иванович Московский получил от хана великое княжение^[137]. В дальнейшем летописцы часто сопровождают сообщения о восшествии Дмитрия Донского и Василия I на великокняжеский престол терминами «отчина и дедина» или же «седе на столе отца и деда своего», подчеркивая тем самым легитимность и наследственную природу их власти^[138].

Отметим, что идеи о наследовании власти, отраженные в трудах московских книжников, совсем не обязательно соотносились с реальной политической практикой наследования столов в средневековой Руси, которая отражена прежде всего в духовных грамотах князей. При этом твердо утвердившееся в отечественной историографии мнение о замене принципа наследования великого княжения в конце XIV в. в последнее время подвергается пересмотру^[139]. В данном случае мы лишь можем говорить о том, что для книжников XV – начала XVI в. факт правления князя «на столе отца и деда», без сомнения, был аргументом в пользу легитимности его власти.

Таким образом, можно заключить, что происхождение власти в целом и княжеской власти в частности древнерусские книжники и церковные иерархи связывали в первую очередь с Божьим Промыслом. Идея о том, что князья получают свою власть по воли Бога, берущая свои истоки в ветхозаветной и византийской традиции, довольно глубоко проникла в древнерусскую религиозную и общественно-политическую мысль как домонгольской Руси, так и последующих периодов. В данном случае представления московских книжников XV – начала XVI в. о божественном происхождении княжеской власти в целом тождественны представлением всего образованного слоя Древней Руси.

Данная идея находила свое отражение как в летописных и публицистических памятниках, так и в посланиях священнослужителей, адресованных непосредственно князьям. При этом идея о богоустановленности власти существовала в книжной и культурной традиции Древней Руси не в качестве отвлеченных умозаключений, а в качестве полноценной теории, из которой было сделано три важных вывода. Во-первых, божественное происхождение власти предполагало невозможность ее силового захвата. Во-вторых, Божий Промысел предопределял не только происхождение, но и качество власти. И, наконец, в-третьих, из идеи о богустановленности власти выходил тезис об особенной ответственности князей пред Богом не только за свою жизнь, но и за жизнь всех подданных. Так, бедствия, случающиеся в русских землях, довольно часто связывались с божественным воздаянием за грехи князей. Подобное воздаяние являлось, с точки зрения древнерусского духовенства и книжников, средством, которым можно удержать князей от неправедных поступков.

Идеи о богоустановленности княжеской власти находятся в непосредственной связи с другим представлением древнерусских книжников о ее природе, а именно о принадлежности правителя к княжескому роду и, соответственно, о родстве с наиболее выдающимися правителями прошлого. Такой взгляд на преемственность власти был особенно актуальным для московских книжников XV – начала XVI в., так как он легитимизовал права московского княжеского дома на власть сперва над великим княжением Владимирским, а затем над всеми русскими землями, включая Новгород. Права наследования власти объяснялись двумя во многом противоположными друг другу принципами, а именно принципом «старейшинства» в правящем роду и принципом «отчинного» наследия. Первый принцип, широко распространенный в эпоху домонгольской Руси, в XIII – первой трети XIV в. регулировал вопросы наследования титула великого князя Владимирского; с нарушением этого принципа ханом Узбеком в 20-х гг. XIV в. связан первый случай получения московскими князьями ханского ярлыка. В дальнейшем в качестве основного при наследовании великокняжеского титула московские книжники  объявили «отчинный» принцип, согласно которому великое княжение Владимирское представляет собой наследственное владение, «отчину» исключительно московских князей.

2.2. Основные функции княжеской власти и политические учения XIV–XV веков

Помимо разработки идей о происхождении власти, книжники, а также церковные иерархи, активно взаимодействовавшие с князьями в период объединения земель Северо-Восточной Руси вокруг Москвы, не могли обойти стороной в своих сочинениях такую важную тему, как функции и пределы княжеской власти. Как было отмечено в предыдущем разделе, идеи о божественном происхождении власти получили широкое распространение в общественно-политической мысли Руси, начиная с эпохи Древнерусского государства. Божественное поставление налагало на князей особые задачи, за выполнение которых князья несли ответственность непосредственно перед Богом.

Первые и наиважнейшие, с точкизрения православного духовенства, задачи княжеской власти напрямую выходят из идеи о богоизбранности власти. Князья, получившие свою власть свыше и являющиеся по сути представителями Бога, должны были вершить суд на земле, так же как Бог вершит его на небе. О такой задаче князей  говорится с первых веков существования на Руси христианства. В уже цитированном нами ответе епископов крестителю Руси князю Владимиру I, помещенном в Ипатьевскую летопись, сказано: «подобает ти со испытаниемъ и разсмотрениемъ злыхъ казнити по закону божественному, а добрыхъ миловати; понеже власть в обоихъ сихъ послушныхъ окормляетъ еже есть страхом и милостию; без сихъ бо власть никакоже пребывает (выделено мной. – В.Т.)»^[140].

Таким образом, право князя казнить злодеев было санкционировано божественным законом и, следовательно, не могло быть никем оспорено. Однако в данном ответе содержится еще одно важное указание на задачи княжеской власти, которое в дальнейшем получило широкое распространение. Помимо осуществления собственно карательных функций в отношении «злых», князь, в соответствии с нормами христианской морали и новозаветным учением, должен был миловать «добрых», всячески заботиться о беззащитных и в своих решениях руководствоваться правдой, т. е. божественным законом, согласно одной из трактовок этого термина в средневековье. Так, в XIII в. автор поучения князьям сообщает: «Рече пророк: Боже, судъ твои цареви даждь и правду твою сынови цареву, храня истину въ веки и творя судъ обиденнымъ отца сирыхъ и судья вдовицъ, и честь царя – судъ любить, и правда съ небеси яриниче, еже есть Христосъ… Князь, любя судъи правду, небо есть земное, и душа его – престолъ Христови… (выделено мной. – В.Т.)»^[141].

О необходимости князьям судить по правде, проявлять милость и заботиться о беззащитных говорит, основываясь на ветхозаветных текстах, в своем поучении митрополит Алексий: «А князи и боаре и вельможи судите судъ милостивно: судъ бо безъ милости есть не створшему милости, хвалится милость на суде (Иак. 2,13); мъзды на неповинныхъ не приимайте и не на лица судите, судъ бо Божий есть (Второз. 1,17); судите людемъ въ правду и вдовиц и сиротъ и пришлецъ не обидите, да не взопиют на васъ к Богу (выделено мной. – В.Т.)»^[142].

Как одну из главных заслуг Ивана Калиты московские книжники, создавшие посмертную похвалу князю, видели именно суд согласно правде: «О семъ бо князи великомъ Иване пророк Езекии глаголетъ: “В последнее время в аспустевшии земли на запад въстанетъ цесарь правду любя и суд не по мьзде судя и ни в поношение поганым странам. При семъ будеть тишина велья в Рускои земли и въсияеть в дни его правда, яко же и бысть при его царстве. <…> Сии бо князь великой Иоан имевше правый суд паче меры…” (выделено мной. – В.Т.)»^[143]. В этом же памятнике отмечалась забота московского князя о беззащитных: «Сирым в бедах помощник, вдовици от насилник изимая яко от уст львов»^[144]. Особое милосердие Дмитрия Донского также являлось предметом восхищения московского книжника, который писал, что князь являлся примером и опорой своим подданным: «…а сий (Дмитрий Иванович. – В.Т.) неповинныя любляше, повинныа же пращааше. По великому же Иову – яко отець есть миру, око слепым, нога хромымъ, стлъпъ и стражь, и мерило известно, к свету правя подвластныа…»^[145].

Характерные представления об обязанностях князя, согласно которым он являлся верховным судьей и должен был вершить суд согласно «правде», нашли отражение в правовых документах эпохи русского средневековья: «…судити им у князя на сенех, взираа в Правду по крестному целованью»^[146]. Помимо этого, правовые памятники содержат нормы, приписывающие чем должен руководствоваться праведный судья: «правого не погубити, а виноватого не жаловати, а без исправы человека не погубити… таиных посулов не имати…»^[147], а также положение об ответственности за неправедный суд после смерти: «А не въсудят в Правду, ино Бог буди им судиа на втором пришествии Христове…»^[148], что, в свою очередь, соотносится с представлениями о праведном суде в общественно-политической мысли русских земель XIV–XVI вв.

Помимо правления согласно правде и праведного суда, в качестве важнейших задач княжеской власти древнерусские книжники видели всестороннюю поддержку православия и православной церкви. Эти воззрения находятся в непосредственной связи с идеями, заимствованными из византийских политических теорий, согласно которым император являлся высшим блюстителем чистоты православия^[149]. Прямые свидетельства этих представлений можно найти в посланиях византийского патриарха Нифонта к великому князю Михаилу Ярославичу Тверскому, составленному в ходе конфликта между митрополитом Петром и частью православного духовенства, которое поддержал тверской князь. В числе прочего патриарх указывал, что князь, как и все его люди, «съ всим усердием твердо держати закон Божий»^[150]. Однако проповедь данной идеи, по всей видимости, не нашла практического применения в XIV в., а получила развитие лишь после Флорентийской унии и падения Константинополя, когда Русская православная церковь, получив автокефалию, стала независимой от константинопольского патриархата.

Идеи о необходимости поддержки князем православия и православной церкви, известные с первых веков распространения христианства на Руси, без сомнения, получили свое отражение и в трудах книжников XIV–XV вв. В свою очередь религиозное благочестие, которое выражалось в лояльности и всяческой поддержке Русской православной церкви, являлось одной из основных положительных характеристик земных властителей. Данный факт был особенно актуален для общественно-политической мысли Московского княжества, так как союз с православной церковью и митрополичьей властью был одной из основ политики московских князей. Наиболее ярко данный факт был отражен в житии митрополита Петра, вероятно созданном московскими книжниками при дворе Ивана Калиты^[151] вскоре после смерти московского святителя и отредактированном при непосредственном участии митрополита Киприана в 80-х гг. XIV века^[152]. В данном произведении его автор восхваляет Ивана Даниловича, используя те же конструкции, что и создатели похвалы из «Сийского Евангелия»: «В том убо граде бяше обладуя благочестивый великый князь Иоан сын Данилов, вьнука блаженаго Александра. Его же виде блаженый Петр въ православии сиающа и всякыми добрыми делы украшена, милостлива суща до нищих, честь подавающа святыимъ божиимъ церквам и тех служителем, любочьстива к божественным писаниемъ и послушателя святых учений книжныих…»^[153]. Именно религиозное благочестие московского князя стало той причиной, по которой будущий святой избрал Москву своим любимым городом, тем самым возвысив его: «…и зело възлюби его (Ивана Калиту. – В.Т.) божий святитель. И начат болшее инех мест жити в том граде (в Москве. – В.Т.)»^[154].

Таким образом, демонстрация религиозного благочестия, также, как и упоминания о нем в письменных памятниках, без сомнения, являлись важным моментом средневековой московской идеологии. Московские книжники особенно отмечали заслуги князя Ивана Калиты в поддержке православия,  строительстве церквейи распространении книжности. «В то бо время благочестию велию восиявши, многим святым церквам съзидаемым, учьнию божественых словес от уст его яко источнику велик текущю, напаяющи благочестстивых святитель сердца и христолюбивых в его державе людии. Безбожным ересам прествшим при его державе, многим книгам написанным его повелением… (выделено мной. – В.Т.)»^[155], – говорят о московском князе авторы похвалы из «Сийского Евангелия».

В летописных памятниках также подчеркивается особая роль Ивана Калиты как строителя храмов: «…благоверныи князь велики Иванъ Даниловичь заложи церковь камену на Москве <…> и въздвиже и устрои таковую богомолию, и приобрете себе мзду благочестну и славу богоугодну, благую бо часть избра, яже не отъимется отъ него. Да яко же онъ христолюбивы и князь благое основание положи, сице и дети его и внучата, и правнучата по тому же ходяще и тако жетворяще, ту же мзду и славу приемлют, благаго бо корени и отрасли благородни суще неизреченни (выделено мной. – В.Т.)»^[156]. В данном летописном отрывке отметим последнее предложение, содержащее важное идеологическое суждение о потомках Ивана Калиты – правителях московского княжеского дома, унаследовавших от своего предка особое религиозное благочестие. Данное качество отмечалось московскими книжниками у Дмитрия Донского, который «божествных писаний всегда съ умилениемь послушаше, о церквах божиих велми печашемя»^[157], а также у его сына Василия I, который повелел перенести икону Богоматери Владимирской в Москву, в результате чего Русь была спасена от нашествия Тамерлана^[158].

С именем Дмитрия Донского, известного своими победами над татарами, связана еще одна важная функция князя, а именно оборона родной земли от нападений неприятеля. Тот факт, что именно фигура Дмитрия Донского, а также его победы над ордынскими войсками в битвах на р. Воже и Куликовом поле привлекали особое внимание древнерусских книжников в XV – начале XVI в. (в этот период создаются памятники Куликовского цикла), не вызывает удивления. Время с конца XIV в. можно охарактеризовать как период эволюции древнерусского сознания от исторического пессимизма, связанного с монгольским нашествием и зависимостью от Орды, к оптимизму, появившемуся после победы над Мамаем^[159]. Так, автор «Слова о житии великого князя Дмитрия Ивановича» отмечает его не только как защитника Русской земли («А стражбу земли Русской мужествомъ држаше…»^[160]), но и как князя, воевавшего со многими странами, слава о подвигах которого разнеслась далеко за пределы Руси: «иныя же страны, слышаще победы данныа ему на врагы от Бога, и вси под руце его поклонишася <…> и мужъствовах с вами на многы страны, и противным страшен бых в бранех, и поганыа низложих Божиею помощию…»^[161].

Однако нельзя не отметить некоторую тенденциозность и особую идеологическую окрашенность рассматриваемых нами выше трудов московских книжников. Одной из задач авторов данных памятников, написанных уже после смерти князей, правлению которых они посвящены, было восхваление почившего князя, упоминание о его самых важных, на взгляд книжника, поступках и качествах. В этом случае мы можем говорить не столько о бытовании в общественном и религиозном сознании конкретных политических теорий, сколько о развитии определенных идей и представлений о тех или иных феноменах, важных для средневековых авторов.

Вместе с тем нельзя не отметить, что в период XIV – первой половины XV в. известны несколько источников (в основном это послания священнослужителей), в которых функции и задачи княжеской власти разобраны довольно подробно, причем авторы этих посланий приводят в своих сочинениях конкретные рекомендации к действию. При этом XIV – первая четверть XV в. – это также период, когда на Руси появляются первые учения о пределах княжеской власти, хотя объем полномочий, принадлежащих князю, определяется в этих учениях не вообще, а лишь по отношению к духовной власти^[162].

Остановимся подробнее на обозначенных выше проблемах. Объяснение задач княжеской власти в целом и рекомендации к действию князьям в частности содержатся в посланиях игумена Кирилла Белозерского к великому князю Московскому Василию Дмитриевичу и удельному князю можайскому Андрею Дмитриевичу. В послании к Василию I игуменом излагаются традиционные для русской средневековой мысли идеи о божественном происхождении княжеской власти и об ответственности князей перед Богом: «Яко же бо великиа власти сподобился еси отъ Бога, толикимъ болшимъ возданиемъ долженъ еси <…> ни царство, ни княжение, ни иная какая власть не можетъ насъ избавити отъ нелицемернаго суда Божия»^[163], а также сказано о необходимости князю в своей жизни соответствовать христианским идеалам: «Возненавиди, господине, всяку власть, влекущую тя на грех; непреложенъ имей благочестия помыслъ и не возвышайся, господине, временною славою къ суетному шатанию…»^[164].

Отметим, что целью данного послания, обращенного к великому князю, является факт примирения Василия I с суздальскими князьями, изгнанными из своей вотчины после присоединения Нижнего Новгорода к Москве в 1392 г.^[165] Об этом событии следующим образом сообщает автор Рогожского летописца: «и поиде (князь Василий I. – В.Т.) в Орду къ царю къ Токтамышу и нача просити Новагорода Нижняго, княжениа князя великаго Борисова на кровопролитие, на погибель христианьскую. Безбожныи же Татарове взяша сребро многое и дары великии, и взя Нижнии Новъградъ златомъ и сребромъ, а не правдою (выделено мной. – В.Т.)»^[166]. Тверской книжник, явно настроенный враждебно по отношению к московской власти, видит в присоединении Нижнего Новгорода «христианскую погибель» и говорит о том, что оно было осуществлено «не правдою». Под «правдой» в данном случае, видимо, следует понимать легитимные, с точки зрения норм того времени, способы присоединения территорий, в то время как Василий I получил Нижний Новгород по ханскому ярлыку, несмотря на принадлежность города к владениям суздальских князей.

О пагубных последствиях этого княжеского конфликта говорит также и Кирилл Белозерский: «Да слышелъ есми, господине Князь Великий, что смущение велико межу тобою и сродники твоими Князми Суждальскими. Ты, господине, свою правду сказываешь, а они свою; а в томъ, господине, межи васъ крестьяномъ кровопролитие велико чинится»^[167]. При этом игумен Кирилл признает, в отличие от тверского книжника, «свою правду» великого князя, предлагая своеобразный компромисс: «Ино, господине, посмотри того истинно, въ чемъ будетъ ихъ правда предъ тобою, и ты, господине, своимъ смирениемъ поступи на себе: а въ чемъ будетъ твоя правда предъ ними, и ты, господине, за себе стой по правде»^[168]. Кирилл Белозерский не обличает Василия I за подобный поступок, а призывает князя проявить к его соперникам милость: «А почнуть ти, господине, бити челомъ, и ты бы, господине, Бога ради, пожаловалъ ихъ»^[169]. Таким образом, Кирилл Белозерский выступает в данном случае в традиционном для древнерусского духовенства качестве миротворца^[170], однако, во всей видимости, сочувствуя делу объединения Русских земель, признает наличие у великого князя собственной «правды», которую также считает необходимым отстаивать.

Послание Кирилла Белозерского удельному князю можайскому Андрею Дмитриевичу, на вотчине которого находился Кириллов монастырь, также полностью соответствует представлениям древнерусского духовенства и книжников о природе и задачах княжеской власти. Признавая, как и в послании Василию I, божественную природу власти, игумен Кирилл пишет князю Андрею о необходимости справедливого суда: «…властелинъ еси въ отчине, отъ Бога поставленъ, люди, господине, от свои уймати отъ лихаго обычая. Судъ бы, господине, судили праведно, какъ предъ Богомъ, право; поклеповъ бы, господине, не было; подъметовъ бы, господине, не было; судьи бы, господине, посуловъ не имали…»^[171]. При этом, в соответствии с христианским учением о власти, игумен также пишет о праве князя наказывать виновных в разбое и воровстве: «И аще не уймутся своего злаго дела, и ты ихъ вели наказывати своимъ наказаниемъ, чему будутъ достойни»^[172]. Также в своем послании Кирилл Белозерский считает необходимым указать князю на недопустимость пьянства, ростовщичества и сквернословия: «…чтобы корчмы въ твоей вотчине не было; занеже, господине, то велика пагуба душамъ: крестьяне ся, господине, пропиваютъ, а души гибнутъ. Тако же, господине, и мытовъ бы у тебя не было, понеже, господине, куны неправедная <…> Тако же, господине, уймай подъ собою люди отъ скверныхъ словъ и отълаяния, понеже то все прогневаетъ Бога»^[173]. Таким образом, вместе с довольно общими советами касательно праведного суда игумен Кирилл обращает внимание князя на совершенно конкретные вещи, а также призывает заботиться о нравственном облике своих подданных.

Поддержка княжеской властью православия и православной церкви, за которую восхвалялись Дмитрий Донской и, особенно, Иван Калита, с точки зрения Кирилла Белозерского, также является обязательной задачей князя: «А Великому Спасу и Пречистей его Матери Госпожи Богородицы, заступнице крестьянской, чтобы есте, господине, велели молебны пети по церквамъ, а сами бы есте, господине, ко церкви ходити не ленились…»^[174]. Однако в своем послании Кирилл Белозерский идет еще дальше, указывая князю на то, как тот должен вести себя во время службы в церкви: «…а въ церкви стойте, господине, съ страхомъ и трепетомъ, помышляюще въ себе аки на небеси стояще <…> Блюди и себе, господине, опасно: въ церкви, господине, стоя, беседы не твори и не глаголи, господине, никакого слова праздна; и аще кого видиши отъ велможъ своихъ или отъ простыхъ людей, беседующавъ церкви, и ты имъ, господине, възбраняй»^[175].

Что же касается первых политических теорий, затрагивающих полномочия княжеской власти, то их возникновение относится к XIV – первой четверти XV в. В этот период известны две противоположные по своему смыслу теории^[176]. Появление первой связано с уже упоминаемым нами спором между митрополитом Петром и тверским епископом Андреем, которого поддержал тогдашний великий князь Михаил Ярославич^[177]. Причиной конфликта было обвинение против митрополита о поставлении в церковные степени за деньги (мзду)^[178]. Учение о превосходстве власти княжеской над властью духовной изложено в послании к великому князю Михаилу инока Акиндина^[179], отправленного тверским епископом в Константинополь для разбора дела об обвинении митрополита Петра. Излагая общий взгляд на полномочия светской и духовной власти, Акиндин говорит, что «святительство бо и цесарьство съ единения и бес порока законны уставы твердо и неподвижно должни суть держати и творити: овобо божественным служа, ово же человечьскыми обладая; единем же началом веры и законом обое происходя, человечьское украшает житие»^[180]. Автор, таким образом, признает единую природу светской и духовной власти, однако священство, по мнению Акиндина, должно служить божественным целям, в то время как царство – человеческим. Вместе с тем из слов Акиндина следует то, что светская власть (царство) оказывается напрямую заинтересована в том, как исполняются церковные правила, и именно по этой причине князь имеет власть над епископами^[181]. «Царь еси, господине княже, въ своей земли, – заявляет Акиндин, обращаясь к Михаилу Ярославичу. – Ты истязанъ имаш ибыти на страшнем и нелицемернемъ судищи Христове, аже смолчиши митрополиту. А взметь хотя и мало что отъ поставления, то уже твой епископъ не епископъ, и приобщающиеся отъ него съ нимъ осудятся (выделено мной. – В.Т.)»^[182].

Таким образом, из данного послания следует, что князь, являясь полновластным хозяином в своей земле, имеет права вмешательства в церковные дела, так как именно князь несет высшую ответственность перед Богом за вверенную ему землю. Данное послание следует считать одним из наиболее примечательных явлений русской политической литературы XIV в., так как его появление во многом опередило развитие сходных по своим идеям политических теорий, которые сложатся значительно позднее в эпоху Московской Руси на рубеже XV–XVI вв.^[183]

Возникновение политических теорий, которые, в свою очередь, говорят о невмешательстве княжеской власти в церковные дела, связано с именами двух митрополитов, а именно Киприана и Фотия. В посланиях митрополита Киприана можно видеть осознанное стремление к ограничению княжеской власти, мысли о недопущении какого-то ни было вмешательства князя в дела духовенства и посягательства на права церкви^[184]. Однако Киприана по политическим взглядам не следует считать предшественником иосифлян, так как он отстаивал именно юридическую неприкосновенность церковного имущества, несмотря на то что сам выступал против церковного землевладения («села и люди держати иноком не предано есть святыми отци»)^[185].

Схожие идеи о преимуществе духовной власти над светской, а также о недопущении вмешательства князя в церковные дела содержатся в более развернутом виде в посланиях митрополита Фотия к великому князю Василию I Дмитриевичу. В качестве доказательства тезиса о необходимости поддержки царства со стороны священничества Фотий приводит примеры из Ветхого Завета, а также обращается к эпохе правления Дмитрия Донского: «пророку и песнописцу Давиду, сему же и Боговидцу Моисею и Исусу Наввину ревну а присно блаженный твой родитель, якоже они отъ святителей поддержими и молитвами ихъ заступаеми, сице и сей, егда нашедшимъ Агаряномъ множицею и дышущимъ погубит их рито именитое людство, и тый присноблаженный, святительскаго призыва о кормлениа и поддержаниа… (выделено мной. – В.Т.)»^[186]. Продолжая взывать к авторитету отца, Фотий сообщает Василию I, что Дмитрий Донской «всегда пребывая и соблюдая оправданиа Христовой церкви, и манастырскыа вся пошлины и церныа, яко заницу ока, всегда соблюдаше»^[187], т. е. убеждает Василия I в необходимости соблюдения церковных прав и привилегий. Интересно, что Фотий в своем поучении представляет Дмитрия Донского в качестве образцового с точки зрения отношений с церковью князя, хотя отношения князя Дмитрия с вышеупомянутым митрополитом Киприаном были далеки от идеальных^[188]. Видимо, в данном случае апелляция к примеру Дмитрия Донского была лучшим, с точки зрения митрополита Фотия, методом воздействия на Василия I.

При этом, по мнению Фотия, князь получал свою власть не напрямую от Бога, а через посредничество церкви, которой он был обязан самим фактом обладания верховной властью: «Ибо и церковь Божиа, ради крещениа породивши тя и удобривши красотою, добродетелми, и воспитавши тя и поставивши око всей Руси…»^[189]. За это князь должен был оказывать «благопокорение и послушание к божественной церкви», которое, как считал митрополит, должно было выражаться, во-первых, в заботе о том, чтобы церковь не была порабощена, а во-вторых, в уважении к церковным правам, в том числе имущественным и судебным^[190].

Подводя итог, отметим, что в качестве основных функций княжеской власти древнерусские и московские книжники видели:

1) правление согласно правде (т. е. христианскому закону);

2) осуществление праведного суда, право на который князь получал напрямую от Бога;

3) защиту своей земли и защиту своих подданных, в особенности тех, кто сам за себя не мог постоять;

4) всестороннюю поддержку православной веры, которая выражалась в строительстве церквей, написании книг, поддержке монастырей и т. д.

Религиозное благочестие и поддержка православной церкви, ставившаяся в заслугу правителям Руси в эпоху средневековья, стало в XIV–XV вв. важной чертой концепции власти московских князей, которые,  начиная с Ивана Калиты, за свое религиозное благочестие находились под особым божественным покровительством.

Полноценные политические концепции, объясняющие размер полномочий княжеской власти, появились в Северо-Восточной Руси в XIV в. Первая из них, сформулированная в послании тверского инока Акиндина к великому князю Михаилу Ярославичу Тверскому, существенно опередила свое время, так как, хоть и разделяла полномочия светских и духовных властей, все же предполагала приоритет княжеской власти над властью духовной. В Московском княжестве первые политические учения возникли в конце XIV – первой четверти XV в. и связаны с именами двух виднейших церковных деятелей этого времени – митрополитов Киприана и Фотия. Оба эти учения, во-первых, предполагали невмешательство княжеской власти в духовные дела, в том числе в вопросах церковной собственности, а во-вторых, ставили власть духовную выше княжеской.

2.3. Изменения в позиционировании верховной власти московского князя и политические идеи конца XV века

Период второй половины XV – начала XVI в. отмечен сразу несколькими событиями, оказавшими существенное влияние на международном положении Руси, а также на позиционирование княжеской власти представителями образованной элиты. Именно в это время в Московском княжестве заканчивается Феодальная война между потомками Дмитрия Донского, московский князь Василий II отказывается принять Флорентийскую унию и заключает в монастырь митрополита Исидора, в 1453 г. турки-османы захватывают Константинополь, в результате чего Московское княжество остается единственным крупным православным государством, и, наконец, в 1480 г. в результате стояния на Угре московскому князю Ивану III удается окончательно сбросить ордынское иго. Все эти события не могли не отразиться в литературной деятельности московских книжников и, конечно, оказали прямое влияние на общественно-политическую мысль набирающего силу Московского государства.

При этом в предшествующий период – во второй четверти XV в. в Московском княжестве идет война между наследниками Дмитрия Донского – его внуком Василием II и удельными князьями Галицкими – Юрием Звенигородским и его сыновьями – Василием Косым и Дмитрием Шемякой. Конфликт в московском княжеском доме, продолжавшийся более двадцати пяти лет, существенно ослабил общерусский авторитет московского правителя. В результате ослабления Москвы претензии на верховную власть в Северо-Восточной Руси вновь выдвигаются в Твери.^[191] Так в «Похвальном слове» тверскому князю Борису Александровичу, написанном около 1453 г.^[192], помимо традиционных для древнерусских книжников идей о божественном происхождении княжеской власти и преемственности с правителями эпохи Древней Руси («И иже по благодати божии и данного богомъ на утвержение Тверской земли и на крепость человеческому роду да въсхвалимъ и почтем благороднаго и благовернаго и иже от чрева матерня богомъ обетованного (князя Бориса Александровича. – В.Т.) <…> …и такова государя являет богъ и иже от Владимера, добре да ублажим богомъ преблагославеннаго»^[193]), в данном произведении не раз встречается идея о царском достоинстве тверского князя: «…слыша велиции рустии князи и велможи премудрость и крепость великаго князя Бориса Александровича, в богомъ обетованной той земли царствующа <…> И сий же самодержавный государь, великий князь Борис Александровичь… а самъ же царскымъ венцемъ увязеся (выделено мной. – В.Т.)»^[194]. Я.С. Лурье отмечает, что в данном произведении присутствует также идея о том, что тверской князь достоин не только тверского престола, но и престола всея Руси^[195], т. е. великого княжения Владимирского. При этом идея царской власти Бориса Александровича не связана с размышлениями о духовном падении Византии, в то время как царские полномочия объясняются в первую очередь внутренней прочностью и международным авторитетом тверского князя, а не его родственными связями с византийскими правителями или же чистотой русского православия^[196].

Однако уже к 50-м годам XV в., после завершения борьбы за московский престол и окончательной победы Василия II, Москва возвращает себе статус главного города в русских землях, в то время как статус правителя Московской Руси существенно возрастает после двух событий, а именно – неприятия Василием II Флорентийской унии 1439 г. и падения Константинополя в 1453 г. Эти события явились, по мнению некоторых исследователей, отправной точкой развития последовательной концепции «русского царства», которая во многом основывалась именно на византийской модели восприятия верховной власти^[197].

При этом московские книжники далеко не сразу дали свою оценку произошедшим событиям. По мнению Я.С. Лурье, нет оснований полагать, что в середине XV в. отрицательная оценка Флорентийской унии и вытекающие из этого политические идеи проникли в московское летописание^[198]. Это произошло несколько позднее и связано с двумя произведениями, а именно с «Повестью о Флорентийском соборе» Симеона Суздальца и «Словом избранном от святых писаний еже на латыню».

В первом памятнике, созданном, по предположению Л.В. Черепнина, во второй половине 1440-х гг. иеромонахом Симеоном, сопровождавшим митрополита Исидора на Ферраро-Флорентийском соборе 1437–1439 гг.^[199], подчеркнута роль великого князя Василия Васильевича, который уподобляется не только крестителю Руси Владимиру I, что, как показано выше, было вполне традиционно для московских книжников, но и византийскому императору Константину^[200]. Переработанная московскими книжниками повесть Симеона Суздальского составляет первую часть произведения «Слово избрано от святых писаний иже на латыню»^[201] созданного в 1461–1462 гг., которое по одной версии приписывается тому же Симеону Суздальскому, по другой – известнейшему книжнику Пахомию Сербу. Текст «Слова» помещен под 1437–1439 гг. в Софийской II, Воскресенской, Симеоновской и Никоновской летописях, а также в московских летописных сводах 1479 г. и конца XV в.^[202]

В данном произведении великий князь Василий Васильевич предстает в качестве защитника истинного православия: «и тако благочестия делатель благовенчанный царь Василеи духом божественны распаляемъ, взревновавъ по Бозе и по святом законе благовериа… и оутверждая святоую си церковь непоколебимоу»^[203]. Именно московскому князю, согласно данному произведению, принадлежит инициатива созыва поместного собора епископов для избрания митрополита: «и не мози зрети святыа церкви безъ оутца <…> сбирае к себе соборъ и съзываетъ архиепископы и епископы земель свои…»^[204].

Завершается же произведение развернутой похвалой Василию II, в которой еще раз подчеркивается роль великого князя как защитника православной веры: «…и на богоизбранного стола роускаго на церковнаго правителя… споспешника истине высочаишаго исходатая благоверия мудраго изыскателя святых правилъ божественного закона благоверна великаго князя Василья Васильевича истинныа веры православиа боговенчанного царя всея Руси (выделено мной. – В.Т.)»^[205].

В данных произведениях присутствуют идеи, согласно которым сфера полномочий великого князя распространяется на церковь, так как князь, во-первых, обличает Исидора и открывает его измену православию, во-вторых, заключает митрополита в монастырь, и, наконец, в-третьих, созывает собор русских епископов. При этом подобное вмешательство светской власти в церковные дела оценивается московскими книжниками как вполне законное и правильное^[206].

Подобная оценка деятельности Василия II дала основания М.А. Дьяконову считать, что именно вследствие событий Флорентийской унии и последовавшего затем отстранения митрополита Исидора московский князь приобретает новые функции блюстителя православия^[207]. Однако, по мнению В.Е. Вальденберга, идеи о новых полномочиях князя как защитника православия не следует связывать с Флорентийской унией, так как право вмешательства князя в церковные дела приписывалось князю еще с первых веков распространения христианства на Руси.

Представления, согласно которым великий князь может и должен вмешиваться в церковные дела, встречаются еще в начале XIV в. в послании инока Акиндина, в то время как концепции, проповедующие независимость церкви от государства, известные по трудам церковных деятелей первой половины XV в., продолжают существовать в XVI–XVII вв.^[208] Авторы повестей о Флорентийском соборе не рассматривают вмешательство князя в церковные дела как нечто новое и неслыханное, из чего можно сделать вывод, что если касаться литературных явлений, то влияние унии можно видеть в первую очередь в том, что она укрепила уже существовавшие к тому времени права князя в области церкви, продемонстрировала полезность этих прав для самой церкви, а также укрепила в определенной среде общества представления о нераздельности этих прав с сущностью княжеской власти^[209].

В известной степени доказательством важности и актуальности для московских книжников идей о церковно-религиозной власти князя могут служить послания первого автокефального митрополита Ионы^[210], виднейшего книжника и церковно-политического деятеля второй половины XV в. Так, в тексте послания в Литву митрополит, говоря о своем избрании, сообщает, что оно произошло «поминаа прежнее на насъ повеление святаго царя и вселенскаго патриарха и всего святаго вселенскаго збора, и по думе господина, сына моего, великого князя Василья Васильевича»^[211]. В другом послании, адресованном киевскому князю Александру Владимировичу, митрополит Иона награждает московского князя всевозможными эпитетами и говорит, что «благородный, благоверный, благочестивый, христолюбивый великый князь Василей Васильевичь, поборая по Божьей Церкви, и по законе и по всем православномх християньстве и по древнему благолепию… (выделено мной. – В.Т.)»^[212], а также сравнивает Василия II с византийским императором Константином и крестителем Руси Владимиром I: «…и ревнуя святымъ своимъ прародителемъ, благочестивому святому первому православному и равному святымъ Апостоломъ великому царю Констандину и великому всея рускыя земля владателю, святому и равному же святымъ Апостоломъ великому князю Владимеру… (выделено мной. – В.Т.)»^[213].

Как уже отмечалось выше, сравнение московских правителей с величайшими князьями эпохи Древней Руси было довольно распространено в среде московских книжников и служило, в том числе и идеологическим целям, однако упоминание в качестве прародителя Василия II греческого императора Константина Великого в середине XV в. во многом уникально. Митрополит Иона не просто сравнивает Василия II с Константином Великим и Владимиром I, он отмечает преемственность русских князей и византийских императоров задолго до того, как эта концепция нашла отражение трудах московских книжников начала XVI в.

Интересна также связь сочинений древнерусских книжников о Флорентийском соборе с возникшей в середине XV в. концепцией русского царства. По мнению К.Ю. Байковского, возникновение идеи русского царя было маловероятно без потери сакрального авторитета прежним царем, т. е. византийским императором. Случилось это как раз после Флорентийской унии, а затем последовала фактическая гибель Византии^[214]. Московский князь Василий II первым из русских правителей был назван царем при жизни в третьей редакции «Жития Сергия Радонежского», которое было создано около 1442 г. Пахомием Сербом^[215]. Вместе с этим использование царского титула в отношении Василия II не носит постоянный характер и употребляется, по-видимому, в зависимости от предпочтений того или иного книжника. В произведениях московских книжников XVI в. по отношению к Василию II продолжают использоваться прежние титулы, такие как «великий князь Владимирский и Московский»^[216].

В уже упоминаемой нами «Повести о Флорентийском соборе» Василий II так же неоднократно именуется царем^[217]. Последняя редакция этого памятника, созданная, вероятно, в 1458–1460 гг.^[218], доносит слова греческого императора Иоанна, обращенные к Василию II: «В них же есть государь великии, брат мой, Василеи Васильевичь, ему же восточнии царие прислухаютъ, и велиции князи с землями служат ему, но смирениа ради благочестиа и величьством разума благовериа не зовется царем, но князем великим русских своих земель православиа»^[219]. В данном отрывке отмечен факт, имеющий, на наш взгляд, немаловажное значение. Книжник – создатель данного произведения – отмечает, во-первых, ведущее положение московского князя в русских землях, восстановленное после Феодальной войны, а во-вторых, сообщает о том, что власть Василия II распространяется также на неких «восточных царей». Скорее всего, в данном случае речь идет о татарских царевичах, которые к моменту написания повести обороняли восточные рубежи Московского княжества^[220].

Таким образом, согласно повести, московский князь, во-первых, именуется верховным правителем в русских землях, в то время как де-юре независимыми от Москвы оставались Тверь, Рязань, Ярославль, половина Ростовского княжества, а также большой самостоятельностью пользовалась Новгородская земля. Во-вторых, московский правитель уже не воспринимается как ордынский вассал, напротив – его власть распространяется на некоторых царей. И, наконец, в-третьих, Василий II признается равным византийскому императору, так как по отношению к русскому князю используется термин «брат», подразумевающий равенство правителей. Все эти факты позволяют сделать вывод о том, что в среде общественно-политической мысли второй половины XV в. начинается новый этап осмысления власти московского князя, властные полномочия которого оказываются существенно шире, чем в предыдущие эпохи.

Однако, несмотря на то, что в общественном сознании наметились определенные сдвиги в восприятии власти московского князя, русские земли все еще оставались подчиненными ордынским ханам, хотя Золотая Орда в середине XV в. прекратила свое существование. На позорный факт зависимости от Орды, по сообщениям Сигизмунда Герберштейна, постоянно обращала внимание вторая жена Ивана III – византийская царевна Софья Палеолог, которая старалась смягчить унизительные обряды по отношению к татарам. В итоге, как отмечает Дьяконов, по настоянию Софьи великий князь решился на свержение ига, а взгляды самой царицы в данном случае совпали с давними ожиданиями русских князей и политическими взглядами представителей общественной мысли Московского княжества^[221]. Освобождение русских земель от иноземного владычества, произошедшее в 1480 г., естественно, не могло не оставить след в трудах московских книжников, в то же время оно напрямую повлияло на восприятие власти московского правителя.

Об этих изменениях позволяет судить один из важнейших памятников русской публицистики XV в., посвященный освобождению Руси от ордынского владычества, под названием «Послание на Угру» ростовского архиепископа Вассиана Рыло, который, по мнению большинства историков и филологов (Л.В. Черепнин, М.Н. Тихомиров, А.Н. Насонов, И.М. Кудрявцев), являлся одним из идеологов формирующегося Российского государства и отражал в своем произведении взгляды широких слоев населения, требовавших дать отпор нашествию хана Ахмата^[222].

Об изменениях, произошедших к 80-м гг. XV в. в позиционировании образованным слоем русских земель власти московского правителя, может косвенно свидетельствовать форма обращения к великому князю. Титул Ивана III, который Вассиан Рыло использует в самом начале послания («Благоверному и христолюбивому, благородному и Богом венчаному, Богом утвержденному, въ благочестии всеа вселенныа концих въсиавшему, паче же во царих пресветлейшему и преславному государю…»^[223]), в какой-то степени перекликается с титулованием Василия II, использованным в повести о Флорентийском соборе, и фактически представляет собой титул василевса^[224], т. е. византийского императора. В послании ростовского архиепископа мы встречаем широко используемую в среде московских книжников идею о преемственности власти, однако в данном случае она используется не для возвеличивания правителя или легитимации его власти, а для того, чтобы подтолкнуть Ивана III к реальным политическим действиям: «И поревнуй преже бывшим прародителем твоим, великим князем, не точию обороняху Русскую землю от поганых, но и иныа страны имаху под себе…»^[225].

Более того, в послании прослеживается идея о совершенно ином качестве власти правителя после победы над татарами: «Ныне же той же господь, аще покаемся вседушевно престати от греха, и возставит нам господь тебе, государя нашего, яко же древле Моисиа и Исуса и иных ссвободивших Израиля. Тебе же подаст нам господь свободителя новому Израилю, христоименитым людем… <…> Се твердое, и честное, и крепкое царство дастъ господь богъ в руце твои, богом утвержденный государю, и сыновомъ сыновъ твоих в род и в род в веки (выделено мной. – В.Т.)»^[226]. Таким образом, для архиепископа Вассиана факт освобождения русских земель от татарского ига являлся непременным условием получения Иваном III от Бога «крепкого царства», власть над которым будут сохранять потомки московского князя, что, опять же, находится в непосредственной связи с идеями московскихкнижников о преемственности власти.

Таким образом, можно отметить ряд событий второй половины XV в., повлиявших на восприятие московскими книжниками великокняжеской власти:

1) восстановление Москвой после конца Феодальной войны ведущего положения в русских землях;

2) неприятие Василием II Флорентийской унии и изгнание митрополита-униата Исидора;

3) падение Константинополя под ударами турок-османов в 1453 г.;

4) окончательное освобождение русских земель от ордынского ига, после стояния на Угре 1480 г.

Все это привело к тому, что конце XV – начале XVI в. начинают формироваться развернутые политические теории, призванные, с одной стороны, заявить об изменившемся характере власти великого князя и возросшем положении Руси в целом и Москвы в частности, а с другой стороны, вписать по факту новое государство и правящую в нем династию в существующую картину мира. Время правления в Российском государстве Ивана III и Василия III в истории развития государственных идей образует одну непрерывную эпоху, в которой в общественно-политической мысли, помимо развития идей и тем, характерных для предыдущих поколений, на первый план выходит ряд новых вопросов, а именно вопрос о всемирно-историческом значении Руси, о наказании еретиков и о монастырском имуществе^[227].

Одно из таких учений, находящееся в теснейшей связи с политическими идеями эпохи Древней Руси и периода XIV-XV вв., отражено в посланиях к новгородцам митрополита Филиппа (1464–1473), которые представляют значительный шаг вперед в развитии учения о богоустановленности власти. О необходимости покорности московскому князю митрополит Филипп пишет в нескольких посланиях в Новгород, в которых убеждает новгородцев не подчиняться великому князю литовскому и королю польскому Казимиру. По мнению Вальденберга, митрополиту Филиппу в данном случае было недостаточно использовать в своем послании широко распространенную идею о непротивлении власти, так как новгородцы не отказывались от княжеской власти вообще, а лишь выбирали ту, которую считали для себя наиболее удобной^[228]. Таким образом, митрополиту было необходимо аргументировать, почему новгородцы обязаны подчиняться именно московскому князю. В качестве одного из основных аргументов на первый план выходит понятие «старины», а также довольно распространенное понятие «отчины и дедины», связанное в среде московских книжников как раз с властью московских князей. «Ведаете, сынове, сами, отъ коликыхъ временъ Господари православные, Великые Князи Рускые почались…» – пишет митрополит новгородцам, далее говорит о Владимире, крестившем Русь, его сыне Ярославе, владимирских князьях Всеволоде и Александре Невском, затем переходит к московским князьям Дмитрию Донскому и великому князю Василию. «И до нынешняго Господаря до господина и сына моего Великаго Князя Ивана Васильевича; отъ техъ местъ и до сехъ местъ они есть Господари християньстии Рустии и ваши господа, отчичи и дедичи, а вы ихъ отчина из старины… (выделено мной. – В.Т.)»^[229]. Отступление Новгорода от великого князя является, с точки зрения митрополита Филиппа, отступлением от власти, которой держались отцы и деды, т. е. от старины, а также отступлением от православия: «…а от нешего деи господина, отчича и дедича, отъ христианьскаго Господаря Рускаго, отступаете, а старину свою и обычаи забывши, да приступаете деи къ чужему къ Латыньскому Господарю къ Королю (выделено мной. – В.Т.)»^[230]. Необходимость новгородцам держаться православия^[231], которое в данном случае прямым образом соотносится с подчинением власти московского князя, митрополит подкрепляет историческим примером о гибели Византийской империи вследствие измены православию: «А и то, сынове, разумейте: царьствующий градъ и церкви Божия Костянтинополь доколе непоколебимо стоялъ, не какъ ли солнце сияло въ благочестии? А какъ остави иститу, да съединился Царь и патриархъ Иосифъ съ Латиною, да и подписалъ Папе злата деля, и безгодне скончалъ животъ свой Иосифъ Патриархъ, не впалъ ли въ рукы Царьградъ поганымъ, не въ Турьцкихъ ли рукахъ и ныне? <…> а как до вас дошло… какъ бы надобе душа своея человеку спасти въ православьи, и вы, въ то время все оставя, да за Латинскаго Господаря хотите закладыватися»^[232].

На вопрос о том, какой именно власти надо повиноваться, митрополит отвечает весьма определенно: «И вы, сынове, смиритесь под крепкую руку благоверного и благочестивого государя Рускых земль, под своего господина под великого князя Ивана Васильевича всея Руси, по великой старине и вашего отчича и дедича, по реченному Павлом Христовым апостолом, вселеньскым учителем: всяк повинуйся власти, Божию повелению повинуется, а противляяйся власти, Божию повелению противится»^[233].

Таким образом, принцип о богоустановленности власти применительно к политическим реалиям второй половины XV в. дополняется немаловажным принципом «старины»: от Бога та власть, и той власти надо повиноваться, которой повиновались отцы и деды, которая есть власть по старине^[234]. Вместе с тем в посланиях митрополита Филиппа четко прослеживается идея о том, что отступление от власти Ивана III фактически тождественно отступлению от православия, так как московский государь остался последним православным правителем. Данные идеи, изложенные в посланиях митрополита, также позволяют сделать вывод о том, что само содержание власти московского князя, а вместе с ним и положение Руси как православного государства претерпевают в эпоху правления Ивана III определенные изменения.

К концу XV в. идеи о принципиально ином качестве власти великого князя, прежде изложенные в трудах московских книжников, проникают в официальную московскую идеологию. В данном случае речь идет о достаточно своеобразном для средневековой Руси памятнике, а именно об «Изложениях пасхалии на осмую тысящу лет» (далее – «Изложения пасхалии») авторства митрополита Зосимы, который точно датируется 1492 г. В данном случае, поскольку митрополит Зосима являлся главой Русской православной церкви, взгляды и идеи, излагаемые им в своих произведениях, имели во многом официальный характер. По мнению Я.С. Лурье, необычность произведения заключается также в том, что это не прямая публицистика и не легендарно-публицистическое сочинение, публицистическое содержание в данном случае вложено в памятник, имеющий прикладной богослужебный характер, в предисловие к новой пасхалии, созданной в связи с тем, что в 1492 г. не произошел ожидаемый «конец» мира^[235].

В «Изложениях пасхалии» московский князь Иван III, помимо того, что именуется довольно распространенными в среде московских книжников во второй половине XV в. титулами «государя» и «самодержца» всея Руси^[236], сравнивается с крестителем Руси Владимиром I, а также римским императором Константином: «И ныне же, въ последнняя сиа лета, якоже и въ перваа, прослави Богъ сродника его (т. е. Владимира I. – В.Т.), иже въ православии просиавшаго, благовернаго и христолюбиваго великого князя Ивана Василевича, государя и самодеръжца всея Руси, новаго царя Констянтина новому граду Констянтину – Москве, и всеи русской земли и инымъ многымъ землямъ государя…»^[237]. Как уже отмечалось ранее, сравнение русских правителей с Владимиром I – явление, довольно распространенное среди древнерусских и московских книжников. Сравнение русских князей с римским императором Константином также уже встречалось, первым этой чести был удостоен в «Слове о законе и благодати» и «Повести временных лет» Владимир I, в XIV в. московские книжники сравнивали с Константином, например, московского князя Ивана Калиту^[238].

Однако в случае с «Изложениями пасхалии» митрополита Зосимы именование Ивана III «новым Константином», а «Москвы и всей Русской земли» «новым градом Константина» в данном произведении делалось не в смысле сравнения, а, скорее, как противопоставление и замена старого города Константина новым, а именно Москвой. Москва в данном произведении предстает единственным духовным центром мира, т. е. митрополит Зосима говорит о переходе мирового значения Византии на Русь, о чем позднее в XVI в. писал Василию III старец Филофей^[239]. Соответственно вместе с переходом на Русь сакрального центра православного мира принципиальным образом меняется позиционирование ее верховного правителя. Масштабы власти Ивана III становятся поистине вселенскими: «…и прославися имя его и слава по всей вселенъней, и предаст ему Господь Богъ скипетръ, непобедимо оружие на вся врагы, и неверныя покори подъ нозе его, и вся съпостаты предасть ему Господь Богъ в руце его (выделено мной – В.Т.)»^[240]. Отметим, что, помимо покорения неверных, московский государь вновь приобретает функции высшего блюстителя чистоты православия^[241]: «…и веру православную, яже въ Христа Бога, утверди, ерьтичьствующихъ же на православную веру Христову отгна, яко волкы»^[242].

Вышеуказанные идеи, касающиеся изменений места Российского государства и московских князей во всемирно-историческом процессе, оформившиеся во второй половине – конце XV в. в среде московских книжников, без сомнения, оказали существенное влияние на государственную идеологию. По мнению Я.С. Лурье, именно после 1492 г. и создания «Изложений пасхалий» митрополита Зосимы идея перенесения на Русь «нового Рима» получила официальное признание. В какой-то мере доказательством этому может служить прошедшая в Москве в 1498 г. коронация внука Ивана III Дмитрия.^[243] Это событие примечательно еще и тем, что во время обряда венчания, подобных которому ранее не происходило в русских землях^[244], впервые упоминаются регалии, связанные с именем Владимира Мономаха. Однако памятники, посвященные коронации Дмитрия-внука, а именно чин венчания и летописный рассказ об этом событии, не содержат каких-либо сведений о появлении на Руси данных регалий, связанных с одной из императорских династий^[245]. Таким образом, важнейшей задачей московской идеологической публицистики в конце XV – начале XVI в. было создание произведений, во-первых, рассказывающих о появлении на Руси тех самых Мономаховых регалий, которыми был венчан Дмитрий-внук, а во-вторых, доказывающих права на них московских князей.

Эти два сюжета находятся в неразрывной связи друг с другом в двух литературных памятниках, а именно в «Послании о Мономаховом венце» Спиридона-Саввы^[246] и «Сказании о великих князьях Владимирских»^[247]. Также упоминание о царских регалиях, отправленных из Константинополя на Русь, встречается в более поздних памятниках московской книжности – цикле повестей о Вавилоне и в пространной редакции «Повести о белом клобуке». Датировка этих памятников вызывает некоторые расхождения. Так, И.Н. Жданов, В. Малинин, а также другие исследователи относили создание «Сказания о князьях Владимирских» к концу XV в., связывая произведение с известнейшим книжником Пахомием Логофетом^[248]. Р.П. Дмитриева в своей монографии, посвященной данному произведению, доказывает первичность «Послания о Мономаховом венце» по отношению к «Сказанию о князьях Владимирских»^[249], при этом время создания «Послания» исследователь определяет 1510-ми гг., в то время как «Сказание» сложилось на его основе не позже 1527 г.^[250]

Существенное влияние на эти произведения оказали политические реалии второй половины XV – начала XVI в., когда молодое Российское государство, совсем недавно объединенное Иваном III, освободившееся от ордынской зависимости и претендующее на роль наследницы Византийской империи, начинает активно заявлять о себе на внешнеполитической арене. В этой связи остро ощущалась потребность идеологического обоснования укрепляющейся великокняжеской власти. Сочинения московских книжников прежних лет, которые лишь отмечали изменения во властных полномочиях князей, для этой цели уже не годились.

Задачей московской идеологии было создание полноценных концепций, которые, с одной стороны, исторически обосновали изменения в положении московских государей, а с другой – укрепили международный авторитет русских князей и доказали их равенство со знатнейшими правящими домами Европы^[251]. «Послание о Мономаховом венце» и «Сказание о князьях Владимирских» служили именно этим целям. В качестве основополагающего принципа, доказывающего древние «царские» полномочия русских князей, в этих памятниках был использован широко распространенный в трудах древнерусских и московских книжников принцип преемственности власти.

Оба памятника передают с небольшими расхождениями легендарное известие о происхождении рода русских князей от римского императора Августа: «И в то время некий воевода новгородскы имянем Гостомысль скончявает житье и съзва владалца сущая с ним Новагорода и рече: “Съевет даю вам, да послете в Прусскую землю мудра мужа и призовите князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода. Они же шедше в Прусскую землю и обретошя тамо некоего князя имянем Рюрика суща от рода римска царя Августа…”»^[252]. Вообще, характерная для древнерусских и московских книжников идея преемственности правящего рода пронизывает эти произведения. Именно своих родственников Август ставит царями в подвластных ему землях: «Постави брата своего Патрикиа царя Египту; и Августалиа, брата своего, Александрии властодержьца постави…»^[253]; «…а Пруса, сродника своего, в брезе Вислы реце во граде Марборок…»^[254]. О славе своих предков, успешно воевавших против Византии, также говорит князь Владимир Всеволодович, обращаясь к своим боярам: «А мы есмо настольницы прародитель своих и отца моего Всеволода Ярославича и наследницы тоя же чести от бога (выделено мной. – В.Т.)»^[255].

Отметим, что передача князю Владимиру Мономаху тех самых регалий состоялась, согласно тексту произведений, в ходе визита посольства, основной целью которого было заключение мира с русским князем. Именно после получения царского венца, чаши и ожерелья кесаря Августа, владельцем которых русский князь мог стать по праву рождения, как прямой потомок римского императора, Владимир Мономах становится царем, а Русь – царством: «Снемлет же от своея главы венець царьский и поставляет его на блюде злате. Повелеваетъ же принести крабьицу сердоликову, из нея же Августия, царь римъский… и посла их к великому князю Владимиру Всеволодовичу глаголя: “Прийми отъ насъ, о боголюбивый благоверный княже, сия честныа дарове, иже от начатка вечных лет твоего родьства и поколенья царский жребий, на славу и честь и на венчание твоего волнаго и самодержавного царствия… и твоего волнаго самодержавъства великиа Русиа, яко нарицаешися отселе боговенчаньный царь, венчан симъ царскимъ венцемъ… И от того времени княз великий Владимир Всеволодовичь наречеся Манамах, царь великиа Русия” (выделено мной. – В.Т)»^[256]. В данном случае нам представляется вполне обоснованным вывод, сделанный Р.П. Дмитриевой, согласно которому в этих памятниках не было идеи передачи царской власти русских князьям со стороны путем заимствования ее из Византии^[257], по праву рождения, русские князья обладали властью того же масштаба, что и византийские василевсы.

Таким образом, «Послание о Мономаховом венце» Спиридона-Саввы и «Сказание о князьях Владимирских» в какой-то мере явились завершающим звеном развития идеологии Российского государства. В этих произведениях традиционные для древнерусских книжников идеи преемственности власти нашли новое воплощение и стали служить реальным политическим целям России в XVI в. Идеи, отраженные в указанных памятниках, были использованы практически во всех идеологических мероприятиях, связанных с поднятием престижа великокняжеской власти. Русские дипломаты нередко обращались к этим произведениям при дипломатических спорах с представителями Польско-Литовского государства, и, наконец, указанные идеи, касающиеся происхождения русской княжеской династии, в дальнейшем применялись московскими книжниками в документах XVI в. – «Государевом родословце» 1555 г., «Великих Минеях-Четьях», проникли в Воскресенскую летопись и «Степенную книгу», а также в период правления Ивана IV были использованы для укрепления царской власти как внутри страны, так и на международной арене^[258].

Таким образом, период второй половины XV – начала XVI в. явился временем интенсивного развития московской общественно-политической мысли, отразившей некоторые изменения в позиционировании великокняжеской власти, а также целый комплекс сложных внешне- и внутриполитических проблем, стоящих перед молодым Московским государством. Москва восстанавливает утраченные в ходе Феодальной войны позиции, Василий II первым из московских князей начал именоваться царем при жизни, а его властные полномочия оказались значительно расширены.

В периоды правления Ивана III и Василия III, составляющих одну неразрывную эпоху в развитии московской общественно-политической мысли, помимо развития идей, характерных для предшествующих периодов, начали формироваться развернутые политические теории, призванные, с одной стороны, заявить об изменившемся характере власти великого князя и возросшем положении Руси в целом и Москвы в частности, а с другой стороны, вписать по факту новое государство и правящую в нем династию в существующую картину мира.

Время начала XVI в. явилось завершающим периодом формирования русской государственной идеологии. Характерные для московских книжников идеи преемственности власти получили развитие в «Послании о Мономаховом венце» Спиридона-Саввы и «Сказании о князьях Владимирских» – произведениях, доказывающих древность и знатность русского княжеского дома по средствам родства с династией римских императоров. Не меньшее значение на развитие государственной идеологии Московской Руси оказали послания старца Филофея, в которых была окончательно сформулирована теория «Москва – Третий Рим». Вместе все эти произведения образуют тот фундамент, на котором строилась государственная идеология не только XVI в., но во многом и последующих периодов русской истории.

2.4. Некоторые аспекты осмысления ордынской власти над Русью в общественно-политической мысли русских земель

При рассмотрении вопроса о концепциях власти на Руси нельзя не учитывать одного важнейшего фактора, уже упоминаемого нами ранее, а именно того, что ярлык на великое княжение Владимирское вплоть до конца XV в. выдавался русским князьям ордынскими ханами, являвшимися верховными правителями русских земель. Восприятие книжниками иноземного владычества над русскими землями не оставалось неизменным, также, как и представления о том, что ордынский хан является источником верховной власти на Руси. Конечно, проблема восприятия образованным слоем русских земель иноземного владычества, как и изменение сути этого самого владычества в разные периоды ордынской зависимости, без сомнения, заслуживают отдельного исследования. Однако и в контексте данной работы нам представляется необходимым остановиться на некоторых важных аспектах восприятия ордынской власти древнерусскими книжниками.

После монголо-татарского нашествия на русские земли в XIII в. в трудах древнерусских книжников и летописцев постепенно начинает использоваться титул «царь» по отношению к татарским правителям. Первоначально, так именовался монгольский хан, правящий в столице Монгольской империи Каракоруме, а, начиная со второй половины XIII в., царский титул перешел на хана Золотой Орды^[259]. Ранее данный термин не применялся к предводителям восточных кочевых народов, в глазах образованного слоя Древней Руси «царем» являлся император Византии. Вряд ли можно установить точную причину, по которой царский титул «перешел» от василевса к ордынскому хану. По мнению А.А. Горского, перенос титула связан с захватом Византийской империи крестоносцами в 1204 г. Существовавшая в 1204–1261 гг. Никейская империя не воспринималась древнерусским обществом как правопреемница Византии, в то время как Орда в определенном смысле заняла место «царства» в общественном сознании, которое пустовало на момент завоевания Руси монголами. Восстановление в 1261 г. Византийской империи не изменило существующего положения – греческий император и константинопольский патриарх, вступив в союзнические отношения с монгольскими ханами, фактически закрепили данный статус русских земель, политически подчиненных Орде, а в религиозном плане – Константинополю^[260].

Древнерусские книжники и летописцы в своих трудах старательно обходили моменты, свидетельствующие о подчиненном положении Руси и русских князей по отношению к монголам, практически ничего не сообщая о жизни русских князей в Орде, а также о реальных обстоятельствах получения тем или иным князем ханского ярлыка. В большинстве своем летописи XV – начала XVI в. содержат довольно лаконичную формулировку о восшествии того или иного правителя на великокняжеский стол, которую можно представить в следующей схеме: «прийде из Орды князь (имя и указание родовой отчины, например Михаил Тверской. – В.Т.) на великое княжение»^[261]. Иными словами, в данной формулировке отмечается лишь сам факт получения власти над великим княжением, а указание на то, что именно хан является источником этой власти, отсутствует.

Однако указания на то, что принадлежность великого княжения целиком зависит от воли хана (татар), как и некоторые обстоятельства получения великокняжеского ярлыка, все-таки встречаются в летописных памятниках. Согласно тексту Никоновской летописи, первый владимирский князь из московского дома Юрий Данилович получил великокняжеский титул путем подкупа знатных татар: «безаконнии Измаилтяне не сыти сущи мъздоимства, его же желаху, вземше много сребра и даша великое княжение князю великому Юрью Даниловичю… (выделено мной. – В.Т.)»^[262], при этом воцарение во Владимире его противника тверского князя Дмитрия Грозные Очи летописец связывает с «пожалованием» хана Узбека. Московский книжник приводит довольно обширный рассказ и комментарии об обстоятельствах получения тверским князем ханского ярлыка: «князь Дмитрей Михайлович Тверскiй, внук Ярославль, поиде во Орду ко царю Азбяку, и многу честь прiем отъ царя и отъ князей, и пожалова его царь Азбяк великым княженiеъ Володимерскымъ подъ великымъ княземъ Юрьемъ Даниловичемъ; а преже сего той же Азбякъ царь далъ великое княженiе Володимерьское Юрью Даниловичю Московьскому подъ великимъ княземъ Михаиломъ Ярославичемъ Тверскимъ (выделено мной. – В.Т.)»^[263]. Приведенный выше отрывок свидетельствует, на наш взгляд, о том, что московский книжник связывал передачу ярлыка именно с конкретным решением хана Узбека, а не с существовавшим в то время каким-либо порядком. Тем же «пожалованием» хана объясняется получение владимирского стола московским князем Иваном Калитой^[264] и Дмитрием Донским^[265]. Автор Московского летописного свода конца XV в., говоря о вокняжении во Владимире Михаила Ярославича, пишет, что тверской князь «поиде в Орду к цесареви, яко же обычаи есть взимати тамо великое княженье»^[266].

При этом «отчинный» принцип передачи власти, о котором говорилось ранее, вполне мог уживаться с представлениями о том, что только ордынскихй хан может распоряжаться судьбой великого княжения Владимирского. Московский книжник XVI в. в Никоновской летописи передает слова Тохтамыша, обращенные к Михаилу Тверскому, когда тот, будучи в Орде, заявил о своих претензиях на Владимирское княжение: «азъ услусы своя самь знаю, и киждо князь Русский на моемъ улусе, а на своем отечестве, живетъ по старине, а мне служитъ правдою, и азъ его жалую; а что неправда предо мною улусника моего князя Дмитреа Московскаго, и азъ его поустрашилъ, и онъ мне служитъ правдою, и язъ его жалую по старине во отчине его… (выделено мной. – В.Т.)»^[267]. Это подтверждают также великокняжеские летописные своды второй половины XV в.^[268], содержащие наиболее полный рассказ о борьбе за великокняжеский престол во второй четверти XV в., излагаемый с позиций уже одержавшего победу Василия II. Боярин Василия II Иван Дмитриевич говорит хану следующие слова: «Нашь государь великы князь Василе и ищетъ стола своего великого княжениа, а твоего улусу по твоему цареву жалованию и по твоим девтерем и ярлыком… А и государь нашь князь велики Василеи Дмитриевич великое княжение дал своему сыну великому князю Василью, а по твоему жалованию вольного царя… (выделено мной. – В.Т.)»^[269]. В данных случаях мы можем видеть, как существующая с конца XIV в. практика передачи власти в московском княжеском доме сосуществовала вместе с признанием вассальной зависимости от Орды, которая выражалась в выдаче ханского ярлыка.

В период монгольской зависимости на ханов Золотой Орды, являющихся верховными правителями русских земель, древнерусскими книжниками были перенесены представления о божественном происхождении власти. В уже упоминаемом нами сочинении Анастасия приведены две поучительные повести: о царе Фоке Мучителе и о беззаконном граде Вифаиде. При этом, по словам М.А. Дьяконова, данная тема получила широкое распространение в Древней Руси, так как именно в монгольский период ханы Золотой Орды, на которых были перенесены отвлеченные представления о божественном происхождении власти, впервые могли быть причислены к числу царей мучителей. Вместе с тем, как отмечает А.А. Горский, в сочинениях древнерусских книжников второй половины XIII – первой половины XIV в., т. е. периода, когда власть Орды была особенно прочной и жестокой, почти нет уничижительных эпитетов по отношению к законным правителям Орды. Исключения, по словам исследователя, содержатся в «Повести о Михаиле Тверском», где ордынский правитель хан Узбек именуется «беззаконным», «законопреступным» и «окаянным», а также в тверском рассказе об антиордынском восстании 1327 г., где к тому же хану применен эпитет «беззаконный». При этом первые два эпитета довольно мягкие и указывают лишь на то, что этот правитель, принявший ислам в качестве государственной религии в Золотой Орде, не знает истинного закона, т. е. не является христианским царем^[270].

Характерно, что позднее, во второй половине XIV в., подобная парадигма отношения с ордынскими ханами, видимо, все еще сохранялась, что нашло свое отражение в произведениях книжников и летописных памятниках первой половины XV в. Отношения московского княжества с Ордой последней четверти XIV в., без сомнения, являются одними из наиболее драматичных с периода монгольского нашествия. «Розмирие» с Мамаем, сопровождавшееся отказом от выплаты дани, в итоге вылилось в длительное противостояние. При этом, как считает ряд современных исследователей^[271], борьба Дмитрия с Мамаем имела характер противостояния узурпатору, захватившему власть в Орде, и, соответственно, не воспринималась современниками как попытка свержения власти ордынского царя.

Московские книжники, судя по всему, прекрасно осведомленные о политической ситуации в Орде, отмечали в своих сочинениях факт незаконной власти Мамая. По данным Симеоновской летописи, татары, побежденные на реке Воже в 1378 г., «прибегоша в Орду къ своему царю, паче же къ пославшему Мамаю, понеже царь ихъ, иже въ то время имеаху себе, не владеаше ничимъ же, и не смеаше ничто же съ творити предъ Мамаемъ, но всяко стареишиньство съ держаше Мамаи (выделено мной. – В.Т.)»^[272]. Книжник-составитель Никоновской летописи, также упоминая о самовластии Мамая «всею Ордою владеаше и многихъ князей и царей изби и постави себе царя по своей воли»^[273], идет еще дальше и сообщает об убийстве Мамаем законного правителя-чингизида: «Таже и самого царя своего уби…», так как, «убояся, еда тако отъиметь отъ него власть и волю его, и того ради уби его…»^[274]. Сменивший Мамая на ханском престоле в Орде Тохтамыш, в свою очередь, по праву рождения мог претендовать на верховную власть над русскими землями, так как являлся «царем» т.е. законным правителем-чингизидом. Отказ Дмитрия выступить в 1382 г. против Тохтамыша авторы ранних летописных сводов (Новгородская IV летопись, Рогожский летописец, Симеоновская летопись) объясняют именно нежеланием противостоять «законному» царю (табл. 1).

Таблица 1

Бегство Дмитрия Ивановича от Тохтамыша в изложении новгородских, тверских и московских книжников

* ПСРЛ. Т. IV. С. 338; ** ПСРЛ. Т. XV. Стб. 143–144; *** ПСРЛ. Т. XVIII. С. 132.

По словам А.А. Горского, факт нежелания Дмитрия воевать с «законным» царем, отмеченный новгородскими, тверскими и московскими книжниками, выглядел в глазах современников оптимальным оправданием для великого князя^[275]. Вместе с тем в данном случае речь идет лишь об отказе от открытого сражения, нежели об отсутствии сопротивления как такового^[276].

Под определение узурпатора, помимо Мамая, также попадал эмир Едигей, совершивший в 1408 г. разорительный набег на Москву, который, как о нем писал московский книжник, «иже все царство единъ держаше и по своей воли царя поставляше»^[277], чем также нарушал установленный Богом порядок вещей. Незнатный по своему происхождению завоеватель Тамерлан, который «не цесарь бе родомъ: ни сынъ цесаревъ ни племяни цесарьска, ни княжьска, ни боярьска, но тако и спроста единъ сы от худыхъ людей»^[278], противопоставлен благоверному и христолюбивому князю Василию Дмитриевичу по "отчине и дедине" имевшему право на власть.

Несколько иначе обстояли дела с властью хана в XV в., начиная с момента, когда некогда единая Золотая Орда распалась на несколько независимых государств. Если летописи конца XV в.^[279], описывая борьбу между Василием II и Юрием Звенигородским, признают право хана решать судьбу великого княжения, т. е. фактически признают его власть над русскими землями в годы правления Василия II, то окончательный крах идей о власти Орды над Русью по хронологии совпадает с освобождением от ига и наиболее полно выражен в послании на Угру ростовского архиепископа Вассиана Рыло к великому князю Ивану III. В данном сочинении прямо говорится: «Аще ли же еще любо пришися и глаголеши, яко: “Под клятвою есмы от прародителей, – еже не поднимати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорити и съпротив царя стати”, – послушай убо, боголюбивый царю, …не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богоборца»^[280]. Вассиан в своем послании отрицает любую иноземную власть над Русью, при этом его идеи расходятся с представлениями книжников второй половины XIII – середины XV в., не отрицавших верховную власть ханов, так как основателя ханской династии Батыя ростовский владыка также не считает царем: «…иже пришед (Батый. – В.Т.) разбойнически и поплени всю землю нашу, и поработи, и воцарися над нами, а не царь сый, ни от рода царьска»^[281].

Таким образом, древнерусские книжники в своих трудах обходили обстоятельства пребывания русских князей в Орде и сообщали о получении великокняжеского ярлыка без прямого указания на то, что именно ордынский хан является источником власти. Вместе с тем средневековые летописи нередко связывали получение великокняжеского ярлыка с особой «честью», оказанной тому или иному князю ордынским правителем, а также иногда упоминали, каким именно образом досталось великое княжение. При этом вассальная зависимость от монгольских ханов вполне могла уживаться с представлениями о великом княжении, как собственности московского княжеского дома, так как ханы жаловали подчиненных им князей «по старине», соблюдая «отчинный» принцип.

Идеи о божественном поставлении власти и, соответственно, непротивлении ей распространялись на ханов, т. е. законных правителей Золотой Орды во второй половине XIII – первой половине XIV в. Со второй половины XIV в., когда московские князья впервые начинают оказывать сопротивление ордынским правителям, данные представления все еще остаются в сознании, но при этом не распространяются на узурпаторов власти в Орде. Однако ближе к концу XV в. легитимность власти ордынских ханов над Русью оказывается коренным образом пересмотрена. Хан «теряет» царский титул, а вместе с ним и право на власть, согласно распространенным в общественно-политической мысли русских земель идеям о божественном происхождении власти.

Глава 3 О концепте «Русская земля» и распространении власти московских князей

Многославный Володимерь, еже есть столъ земля Русскыа и град пречистые Богоматери, в ней князи велиции рустии первосѣдание и столъ земля Русскыя приемлють…

Из «Повести о нашествии Едигея»

3.1. «Русская земля» во второй половине XII–XIII веке

Формирование государства как в эпоху Средневековья, так и в Новейшее время представляет собой длительный процесс, нередко занимающий не одно столетие, на который влияет целый комплекс внутренних и внешних факторов. История создания Российского государства не является исключением, помимо прочего, она неразрывно связана с предшествующими формами государственной организации русских земель и княжеств по меньшей мере домонгольской эпохи. В контексте нашего исследования вызывает особый интерес не только политическое развитие, но и его отражение в трудах древнерусских книжников.

С 30-х гг. XII в. некогда единое Древнерусское государство вступает в эпоху территориально-политической раздробленности. Многие из существовавших в то время земель являлись де-факто независимыми государствами с утвердившейся княжеской ветвью из рода Рюриковичей и определенными границами. Междоусобная борьба шла в основном за «общерусские столы» (Киев, Новгород, с XIII в. – Галич) или же за приграничные территории, не имеющие стольных городов. Никто из правителей отдельных земель эпохи территориально-политической раздробленности, после Владимира Мономаха и Мстислава Великого, не претендовал и не пытался распространить свою власть на всю территорию бывшего единого государства Русь^[282], в то время как сами «земли» в политическом смысле постепенно трансформировались в независимые государства.

Однако, несмотря на политическую раздробленность, в XIIXIII вв. по источникам можно проследить наличие определенного видения о единстве русских земель, причем носителями таких идей, являлись не столько князья, сколько представители образованного слоя. Так, в художественных произведениях, таких как «Слово о полку Игореве», есть прямой призыв к прекращению междоусобных войн среди русских князей, а также обращение к общему историческому прошлому, т. е. временам единого государства.

К факторам, объединяющим русские земли, помимо осознания общей истории, относится также религия. Православие и православная культура к XII в. глубоко проникает практически во все сферы жизни по крайней мере высшего слоя Древнерусского государства, и именно это культурное единство продолжает ощущаться, даже несмотря на политическую раздробленность. Так, И.Н. Данилевский связующим звеном считает именно православную церковь, глава которой носил титул митрополита Киевского и всея Руси^[283].

В данном контексте интересно также употребление древнерусскими книжниками в домонгольских летописях термина «Русь» и производного от него «Русская земля» как маркера того социокультурного пространства, объединяющего довольно разрозненные земли XII–XIII вв. Указанный термин, использовался в двух значениях. Он мог обозначать как конкретный народ, населяющий территорию Древнерусского государства, так и собственно страну (синонимом в данном случае будет словосочетание «Русская земля»)^[284].

Понятия «Русь» и «Русская земля» в домонгольских летописях чаще употреблялись для обозначения конкретной территории – Среднего Поднепровья, которая включала в себя Киевское, Черниговское и Переяславское княжества, причем иногда термин «Русская земля» встречается в более узком смысле – для обозначения территорий исключительно Киевского княжества^[285]. Однако данные термины встречаются в летописях также в широком смысле, т. е. ими обозначается вся территория, заселенная восточными славянами. Указанная идея о единстве всей «Руси» получила наиболее четкое выражение в киевском летописании, в то время как в летописях Новгородской и Ростово-Суздальской земли отождествление этих территорий с «Русью» встречается редко и несистематично, в основном, когда речь идет о противостоянии с неславянскими народами^[286]. Это свидетельствует о том, что контакты с иноязычной средой активизировали в сознании представления о русских – восточных славянах как особом народе и, соответственно, о Русской земле как пространстве, населенном восточными славянами.

Монгольское нашествие – одно из центральных событий XIII в. Оно оказало сильнейшее влияние как на политическую, так и на социокультурную ситуацию в русских землях. В ходе нашествия наибольшему разорению подверглись земли Южной Руси, к концу XIII в. исчезли княжеские столы в Киеве, Переяславле и Чернигове. При этом усилилось политическое значение окраинных земель – Галицко-Волынской и Ростово-Суздальской, где сложилась сильная княжеская власть и в каждой из которых князья, пусть в условиях зависимости от Орды, начинают претендовать на все наследие Древнерусского государства, т. е. «Русь» в широком смысле^[287]. Отметим, что в данном случае речь идет не о претензиях на реальную власть в русских землях, а скорее о заполнении идеологического вакуума, оставшегося после падения Киева, который на протяжении всего периода истории Древнерусского государства считался его сакральной столицей и отождествлялся с центром Русской земли.

Так, в галицко-волынской части Ипатьевской летописи местный книжник именует князя Романа Мстиславича не иначе как «самодержцем всея Роуси» и в деяниях своих сравнивается с одним из последних правителей единого Древнерусского государства – Владимиром Мономахом: «ревнова же бо дъедоу своемоу Мономахоу погоубившемоу поганыа Измаильтяны рекомыа Половци»^[288]. Продолжая эту линию, южнорусский книжник называл Романа «цесарь в Роускои земли», в то время как его сын – Даниил Романович Галицкий, никогда не княживший в Киеве, по сообщению летописца владел «Роускою землею, Киевом и Володимером и Галичем»^[289].

Примерно в это же время (в конце XIII–XIV вв.) начинается продвижение на западные и южные русские земли Великого княжества Литовского. Постепенно оно подчинило себе территории Полоцкого и Пинского княжеств, Волынской, Киевской, Переяславской и большую часть Черниговской земли, а в начале XV в. захватило Смоленское княжество^[290], которое до этого момента было одним из активных игроков на международной арене того времени. Впоследствии Литва, присоединив к себе большинство южных и западных русских земель (т. е. территории бывшего Древнерусского государства, населенные восточными славянами), в конце XV в. также выдвинет свои претензии на наследие Древней Руси.

Монгольское нашествие и следующие за ним события оказали колоссальное влияние не только на политическую структуру, но и на социокультурное развитие и общественное сознание Северо-Восточной Руси, куда после падения Киева переместился центр русской государственности. В Ростово-Суздальском княжестве со столицей во Владимире-на-Клязьме, которое в домонгольских летописях именовалось «Суздальской» или «Ростовской» землей, после монгольского нашествия в общественно-политическом поле, так же как и в Галицкой Руси, появляются идеи о власти местных князей над всей территорией Древнерусского государства. При этом в данном контексте нельзя не отметить ошибочность суждений о якобы состоявшемся уже в середине – второй половине XII в. переносе номинальной столицы всей Руси из Киева во Владимир. Как отмечает А.А. Горский, такое событие имело место значительно позже – при Александре Невском и его потомках, в то время как в XII–XIII вв. Суздальская земля была, наравне с Черниговской, Смоленской и Волынской, одной из сильнейших, но не главной^[291].

Как уже было сказано выше, в памятниках ростово-суздальской книжности XII–XIII вв. отождествление территории Северо-Восточной Руси с «Русью» в широком смысле встречается крайне редко. В некрологе Всеволода Большое Гнездо, одного из сильнейших русских князей, помещенном в Лаврентьевской летописи, «благочестивым князем всея Руси» и «внуком Владимира Мономаха» древнерусский книжник именует не владимирского князя Всеволода, а его отца Юрия Долгорукого, который по нормам того времени, как раз и являлся «князем всея Руси», так как княжил в Киеве. Данную тенденцию подтверждает тот факт, что даже после монгольского нашествия «Русской землей» продолжает иногда именоваться территория Среднего Поднепровья^[292].

Однако в текстах из Северо-Восточной Руси встречаются и исключения. Текст Лаврентьевской летописи передает слова Всеволода Большое Гнездо, обращенные к его старшему сыну Константину, гдесказано, что: «Новгород Великыи старейшиньство имать княженью во всей Русьскои земли», а на самого Константина возложено «старейшиньство в братьи твоеи, но и въ всеи Русской земли»^[293]. Другой пример содержится в составе «Летописца Переяславля Суздальского», где помещен некролог Всеволода Большое Гнездо, в котором сообщается, что князь «не токмо единои Суждальской земли заступник бе, но и всем странам земля Роусьскыя и Новгородскои, и Муромскои»^[294]. Таким образом, в первом случае Новгород называется ростово-суздальским книжником едва ли не главным городом всей Руси, а во втором – хоть Русская земля и обозначает Южную Русь, однако она вместе с Новгородской и Муромской входит в сферу влияния владимирского князя. Вероятно, данное сообщение – первый пример того, как книжники Северо-Восточной Руси начинают «распространять» власть владимирских князей на Русскую землю в широком значении.

В дальнейшем после монгольского нашествия таких примеров становится больше. В «Слове о погибели Русской земли», созданном предположительно автором южнорусского происхождения в Северо-Восточной Руси в период между 1238 и 1246 гг.^[295], тот же ростово-суздальский князь Всеволод предстает властелином всей Руси, т. е. территории, заселенной восточными славянами и противопоставленной окружающим ее иноверцам – «поганым странам»^[296]. Похожую картину можно увидеть в Лаврентьевской летописи в рассказе о поездке князя Ярослава Всеволодовича в Орду к Батыю, где нижегородский книжник вкладывает в уста хану следующие слова, обращенные к русскому князю: «Буди ты старей всех князей в Руском языце»^[297], т. е. среди всего русского народа, а не только в своем княжестве.

Таким образом, во второй половине XIII в. в памятниках, созданных на северо-востоке, можно проследить три тенденции.

Первая состоит в том, что в источниках продолжают использоваться традиционные для домонгольского периода наименования. Отождествление «Руси» исключительно южными территориями встречается в Лаврентьевской летописи, хотя и довольно редко^[298]. Сама же Северо-Восточная Русь продолжает называться «суздальской землей». В житии Александра Невского, датированном 80-ми годами XIII в.^[299], князь Александр именуется «солнцем земли Суздальской»^[300], в то время как упоминания термина «Русь» и производных от него в источнике не встречается.

Согласно второй тенденции, термин «Русская земля» продолжает изредка употребляться в широком смысле, для обозначения всей территории Древнерусского государства, однако контекст употребления данного термина позволяет нам сделать вывод об определенном сдвиге в восприятии всего пространства бывшего Древнерусского государства. Если в XII–XIII вв. в памятниках Ростово-Суздальского княжества термин «Русь» и производные от него употребляются в основном в узком смысле, а русскими князьями называются в основном князья Южной Руси, то после монгольского нашествия и в связи с упадком Киева власть над всеми территориями восточных славян в некоторых источниках как бы «переходит» к князьям Северо-Восточной Руси.

Третья тенденция заключается в том, что, начиная со второй половины XIII в., термин «Русская земля» начинает использоваться древнерусскими книжниками для обозначения территории бывшего Ростово-суздальского княжества, а правящие там князья именуются «русскими князьями». При этом в указанный период в северорусских землях также утверждается понимание «Руси», «Русской земли» в широком значении, в состав которой входят и Ростовская земля, и Новгород^[301].

Совместное бытование, по крайней мере, первой и третьей тенденции прекрасно передает рассказ Симеоновской летописи о монгольском походе на земли Северо-Восточной Руси 1293 г., известном как Дюденева рать: «Въ лето 6801 бысть въ Русскои земли Дюденева рать на великого князя Дмитрея Александровича и взяша стольныи градъ славныи Володимерь … Скажемъ же, каково зло учинися в Русскои земле …князь великiи Дмитреи и з своею дружиною побеже к Волоку, и оттоле къ Пскову. И тако замятеся вся земля Суждалская (выделено мной. – В.Т.)»^[302].

Отметим, что превращение Северо-Восточной Руси в «Русскую землю» в конце XIII – первой половине XIV в. совпало с постепенным ослаблением Галицко-Волынской земли, которая оказалась зажатой между Литвой, Польшей и Венгрией, и в середине – конце XIV в. окончательно перестала существовать. Все вышеуказанные тенденции свидетельствуют об определенной трансформации в восприятии древнерусскими книжниками политического пространства, а также об изменениях в общественном сознании, которые наиболее ярко проявились в XIV–XV вв.

3.2. Политические изменения в Северо-Восточной Руси в первой трети XIV века

Одним из ключевых моментов для политической истории земель Северо-Восточной Руси в XIV в. был факт получения московскими князьями ярлыка на великое княжение владимирское, позволивший им начать процесс, который впоследствии назовут собиранием русских земель. Начало XIV столетия привнесло новые преобразования в политическую структуру земель Северо-Восточной Руси. После окончательной победы в междоусобной борьбе в Золотой Орде хана Тохты в русских землях также существенно изменился политический расклад. Коалиция русских князей, поддерживающих темника Ногая, распалась еще до окончательного поражения последнего. Михаил Ярославич Тверской в 1300 г. перешел в стан своего бывшего противника – Андрея Александровича Городецкого, а через два года, в 1302 г., умер, не оставив наследников, переяславский князь Иван^[303]. Таким образом, из всех князей – бывших союзников Ногая к 1303 г. остался в живых лишь московский князь Даниил Александрович. После его смерти в 1303 г. молодое московское княжество оказалось в довольно сложной политической ситуации. Даниилу Московскому не удалось пережить своего старшего брата Андрея и занять великокняжеский стол во Владимире. Тем самым московские князья лишались права на владимирский стол по «отчинному» принципу, так как Даниил так и не княжил во Владимире, и это при том, что новый московский князь Юрий был младше по этому принципу как Михаила Ярославича Тверского (своего двоюродного дяди), так и своего двоюродного брата – Михаила Андреевича^[304].

Таким образом, к началу XIV в. московские князья не только лишились всех союзников в русских землях и Орде, но и потеряли возможность правовым способом, по нормам того времени, получить великое владимирское княжение. Данный факт предопределил то, что московские князья, по мнению В.О. Ключевского, были вынуждены действовать решительно и нетрадиционно для достижения своей цели. Так, выгодное географическое положение города, а также приобретение новых земель путем их скупки, военным или дипломатическим путем, заключение неравноправных договоров с князьями других земель и активное присоединение земель, освоенных московскими колонистами, предопределили дальнейшее превращение Москвы в один из сильнейших городов Северо-Восточной Руси к середине XIV в.^[305]

Тем временем в 1305 г. новым великим князем становится представитель тверской линии потомков Ярослава Всеволодовича князь Михаил Ярославич.^[306] Права московской линии на владимирский стол представляются довольно сомнительными, однако после смерти великого князя Андрея Александровича Юрий Данилович Московский, вопреки принципу старшинства, предъявляет претензии на великокняжеский стол. Так об этом факте сообщает автор Никоновской летописи: «И сопростася два князя о великомъ княженiи: князь велики Михайло Ярославичь Тверскiй и князь велики Юрьи Даниловичь Московскiи, и поидоша в Орду ко царю в споре и въ брани велицеи бысть замятна въ Суздальстей земле во всехъ градехъ»^[307]. Однако правивший Ордой в это время хан Хохта решает данный спор в пользу Михаила Тверского, исходя из принципа старшинства, что в официальном своде конца XV в. отмечает московский книжник: «По преставлении великого князя Андреа Александровича по стареишинству дошелъ бе степень сему князю Михаилу великого княженья. И поиде в Орду к цесареви, яко же обычаи есть взимати тамо великое княженье (выделено мной. – В.Т.)»^[308].

Ранее были прецеденты, когда на ярлык претендовал князь, не являющийся «старейшим» среди потомков Ярослава Всеволодовича, однако во всех случаях это был второй по старшинству князь, причем имевший права на владимирский стол «по отчине»^[309]. Соответственно, Юрий Московский был первым, кто получил ханский ярлык в нарушение «отчинного» принципа, изменив тем самым установленный порядок. В дальнейшем принцип старшинства будет все меньше играть роль при выдаче ханского ярлыка. Единственное, что осталось неизменным, – это то, что владеть ярлыком на Владимирское княжество, вплоть до его слияния с Московским в конце XIV в., мог лишь потомок Ярослава Всеволодовича.

В текстах XV в. умалчивается об обстоятельствах получения Юрием Даниловичем великокняжеского ярлыка, подробности содержатся в более поздних произведениях – Московском летописном своде конца XV в. и Никоновской летописи. Автор последней сообщает, что «прiиде князь великы Юрьи Даниловичь Московскiй на великое княжнiе изо Орды женився, у царя сестру его поняв…»^[310], т. е. просматривается прямая связь между браком Юрия Московского с ханской сестрой и получением ярлыка на великое княжение. Автор Московского летописного свода, ничего не сообщая о браке Юрия с ханской сестрой, объясняет получение Юрием ярлыка следующим образом: «минувъшу же единому лету и пакы безаконнии Измаилтяне не сыти сущи мъздоимства, его же желаху, вземше много сребра и даша великое княжение князю великому Юрью Даниловичю…»^[311].

Права Юрия Московского на великое княжение, даже после получения ханского ярлыка, вероятно, оставались весьма сомнительными исходя из норм того времени. Некоторую неопределенность в том, кому именно принадлежало великое княжение Владимирское в 1317 г., демонстрирует расхождение в титулах Михаила Ярославича и Юрия Даниловича, при описании событий, связанных с борьбой между ними в московских и тверских летописях^[312]. По сообщениям автора Рогожского летописца, хоть и «съступися великага княженiа князь великiи Михайло Юрiю князю, и поиде въ свою отчину во Тверь… (выделено мной. – В.Т.)»^[313], однако при описании дальнейших действий тверского князя, таких как столкновение с новгородцами и победа над дружиной Юрия, сопровождаемого отрядом ордынского посла Кавгадыя, Михаил именуется тверским книжником не иначе как «великий князь», хотя ханский ярлык в это время ему не принадлежал. В памятнике московской книжности Симеоновской летописи, а также других более поздних памятниках московского летописания «великим князем» в свою очередь именуется только Юрий (табл. 2).

Таким образом, у московских книжников, в отличие от тверских, легитимность получения Юрием великокняжеского титула не вызывала сомнения, хотя также стоит отметить, что Михаил Тверской даже в московских летописях продолжает именоваться «великим князем», в истории про его убиение^[314]. Наиболее красноречивый пример содержится в Симеоновской летописи: «Того же лета поидоша въ орду князь великiи Юрьи Даниловичь и князь Михаило Ярославичь. Того же лета убилъ царь Озбякъ въ орде великаго князя Михаила Ярославичя Тферского… (выделено мной. – В.Т.)»^[315]. Возможно, мученическая смерть Михаила Ярославича в Орде являлась для московских книжников достаточным основанием, чтобы «вернуть» Михаилу великокняжеский титул, или же в данном случае мы имеем дело с экстраполяцией более поздних великокняжеских титулов (вторая половина XIV в.) на князей, их не имевших^[316].

Таблица 2

Титулы Юрия Московского и Михаила Тверского у тверских и московских книжников (1317 г.)

* ПСРЛ. Т. XV. Стб. 37; ** ПСРЛ. Т. XVIII. С. 88.

Однако долго продержаться на великом княжении Юрию Московскому не удалось. По предположению А.А. Горского, вместо того чтобы отвезти дань в Орду, Юрий забирает полученное по договору от тверских князей «выходное серебро» в Новгород и вместе с новгородцами начинает боевые действия против шведов^[317]. В 1322 г. хан Узбек, видя неповиновение Юрия, возвращает ярлык в тверской княжеский дом.

В дальнейшем при описании противостояния Юрия Московского и сына Михаила Тверского – Дмитрия Михайловича Грозные Очи за великое княжение Владимирское московские и тверские книжники продолжают расходиться в княжеских титулах (табл. 3). Московские летописи, несмотря на получение Дмитрием Тверским великокняжеского ярлыка, продолжают именовать Юрия «великим князем», а тверской книжник – автор Рогожского летописца в то время, когда Юрий владел ханским ярлыком (между 1319 и 1322 гг.), именует Юрия Московского «великим князем» всего один раз: «В лето 6828 оженися князь Константинъ Михайлович оу великаго князя Юрiа Софiею, венчанъ бысть на Костроме въ Святомъ Феодоре»^[318].

Таблица 3

Титулы Юрия Московского и Дмитрия Тверского у тверских и московских книжников (1322–1325 гг.)

* ПСРЛ. Т. XV. Стб. 42; ** ПСРЛ. Т. XVIII. С. 89.

В данном случае расхождение летописей в княжеских титулах, скорее всего, не случайно. Юрий, несмотря на потерю ханского ярлыка, продолжал считать себя великим князем, поскольку именно этим титулом он именуется в Ореховском договоре 1323 г., заключенном между Новгородом и Швецией^[319], хотя в Новгородской I летописи при описании этих событий Юрий Московский не называется великим князем: «ходиша новгородци съ княземъ Юрьеъ и поставиша город на усть Невы, на Ореховомъ острове, туто же приихавше послы великы от Свеискаго короля, и доконцаша миръ вечныи съ княземъ и съ Новымъгородом по старои пошлине (выделено мной. – В.Т.)»^[320].

Таким образом, существующее в московском и тверском летописании расхождение в великокняжеских титулах князей первой трети XIV в. дает основание полагать, что старые принципы «старейшинства в Русской земле» постепенно уходят в прошлое. Закрепление титула великих князей Владимирских за московским княжеским домом происходит несколько позднее – в годы правления Ивана Даниловича Калиты и его сыновей.

3.3. Иван Калита в московской идеологии XIV – начала XVI века

Закрепление за Москвой ханского ярлыка на великое княжение, а за московскими князьями – великокняжеского титула связывается прежде всего с именем Ивана Даниловича Калиты. Именно ему, первому из князей московского дома, удается удерживать под своей властью великое княжение Владимирское вплоть до своей смерти в 1340 г., и в годы правления этого князя и его сыновей в общественно-политической мысли Московского княжества появляются идеи о том, что власть московского князя распространяется не только на Москву, но и на всю Русскую землю. С именем Ивана Калиты, а не его братом Юрием, который был первым из московских князей, кто добился великокняжеского ярлыка, московские книжники связывают распространение власти московских князей на Русскую землю. Основной заслугой князя не только московские книжники, но и представители интеллектуальной элиты других земель видели прекращение ордынских набегов: «Того же лета седе Иванъ Даниловичь на великомъ княженiи всея Руси и бысть оттоле тишина велика на 40 летъ и пересташа поганiи воевати Русскую землю и закалати христiанъ и отдохнуша и упочинуша христiане отъ великыа истомы и многыя тягости и от насилiа татарьскаго и быть оттоле тишина велика по всеи земли»^[321]. Подобное сообщение о начале княжения Ивана Калиты, с небольшими расхождениями, содержится во всех летописных сводах.

Интересное дополнение содержит Никоновская летопись: «Того же лета князь велики Иванъ Даниловичь, внукъ Александровъ, прiиде отъ царя Азбяка изо Орды съ пожалованiем и с великою честiю на великое княженiе Володимерское, и седе на великомъ княженiи на Москве, а столъ Володимерь и иные многiа княженiа царь Азбяк даде ему к Москве… (выделено мной. – В.Т.)»^[322]. Здесь, по-видимому, упоминаются не те известные «купли» Ивана Даниловича, так как о полном переходе Галицкого, Углицкого и Белозерского княжеств к Москве при Калите говорить, судя по всему, не приходится^[323]. Возможно, речь идет территориях, таких как Дмитровское княжество, ярлык на которые Иван Калита получил позднее в Орде^[324].

Московский книжник в конце XV в. выделяет совместные действия Ивана Калиты и князей Северо-Восточной Руси (в том числе тверских и суздальских) и, соответственно, главенствующее положение среди них московского князя (табл. 4). Это подчеркнуто в сообщениях, посвященных военным походам. Летописец делает акцент на участии в этих походах других русских князей, что придает им статус общерусских, а московский князь Иван предстает лидером всей Северо-Восточной Руси.

Таблица 4

Иван Калита во главе князей Северо-Восточной Руси

* ПСРЛ. Т. XXV. С. 169–171.

Отметим, что в тексте Симеоновской летописи, отражающем более ранний общерусский летописный свод начала XV в., сообщений об этих походах не содержится^[325], однако ее автор также подчеркивает ведущую роль Москвы в Северо-Восточной Руси в период правления сыновей Ивана Калиты: «Тое же зимы бысть великъ съездъ на Москве всемъ княземъ Русскымъ, и поиде ратью къ Торжьку князь великiи Семенъ, а съ нимъ братъ его князь Иванъ Ивановичь, князь Костянтинъ Суждальскыи, князь Костянтинъ Ростовскыи, князь Василеи Ярославскыи, и вси князи с ними…»^[326].

Во многом именно благодаря трудам московских книжников эпоха правления Ивана Калиты ассоциируется с тем периодом, в котором была заложена главная основа будущего могущества Московского княжества. В летописях, имеющих в своей основе общерусский летописный свод 1408 г., содержится панегирик Ивану Калите, отображающий отношение к фигуре этого князя книжников конца XIV – начала XV в.: «В лето 6848 преставися князь великiи Московскiи Иванъ Даниловичь, внук великаго Александра, правнук великаго Ярослава… и плакашася надъ нимъ князи, бояре, велможи, и вси мужiе Москвичи, игумени, попове, дьякони, черньци и черници, и вси народи, и весь миръ христiаньскыи, и вся земля Русская, оставиши своего государя»^[327]. Этот отрывок интересен, в первую очередь, тем, что Иван Калита именуется в нем «государем», что встречается в летописных источниках довольно редко, а также тем, что московскими книжниками отмечаются заслуги Ивана Калиты, во-первых, как московского князя, сделавшего много для процветания своей отчины, во-вторых, как князя, особенно покровительствовавшего православной вере и возводившего храмы^[328], и, в-третьих, как господина всей Русской земли, благодаря которому на Руси были те самые 40 лет тишины. В «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» московский книжник именует Ивана Калиту «собирателем Русской земли»^[329], что подтверждает совершенно особое значение фигуры этого князя для московской политической идеологии конца XIV – начала XV в. Подобное отношение к Калите для московских князей было вполне естественно, так как потомками Юрия Даниловича они не были, а Даниил Александрович не владел великим княжением Владимирским и, следовательно, его власть не распространялась на всю Русскую землю^[330].

Однако возвеличивание фигуры Ивана Калиты в московской среде началось, судя по всему, гораздо раньше, практически сразу после его смерти. Сийское Евангелие, содержит так называемую «Похвалу московскому великому князю Ивану Калите»^[331], выдающийся памятник древнерусской политической мысли, датируемый концом 30-х – началом 40-х гг. XIV в.^[332]. Данное сочинение прекрасно демонстрирует отношение московских книжников к Ивану Калите и к периоду его правления. Так, авторы «Похвалы…» связывали княжение Ивана Калиты с пророчеством ветхозаветного пророка Езекиля, в котором говорится, что «…в апустевшии земли на запад въстанеть цесарь правду любя и суд не по мьзде судяи ни в поношении поганым странам. При семь будеть тишина велья в Рускои земли и въсияеть в дни его правда»^[333]. Иван Калита является, таким образом, первым московским князем, по отношению к которому книжники употребляют царский титул, что говорит об особом отношении к его фигуре^[334]. Однако указанный титул не имел государственного значения, он использовался авторами панегириков для возвеличивания правителя, придания ему еще большего авторитета в глазах потомков^[335].

К заслугам Ивана Калиты авторы «Похвалы…», так же как летописцы XV в., относят покровительство православной вере: «…и удержае правоверную святую веру»^[336], и особенно строительство храмов: «В то бо время благочестию велию восиявши, многим святым церквам съзидаемым…»^[337]. При этом в «Похвале…» не содержится каких-либо указаний на то, что Иван Калита был именно московским князем или, как в цитированных выше летописях, информации о московском населении, которое оплакивало князя. Иван Калита представлен в этом памятнике именно великим князем, т. е. правителем всей Русской земли: «Всей Рускои земли поминая велигласно державу его царства»^[338], власть которого распространяется далеко за пределы его вотчины.

Вместе с тем подобная характеристика правления Ивана Калиты являлась скорее плодом московской политической мысли XIV– XV вв., нежели отражением реальных политических успехов Ивана Даниловича. Как отмечает А.А. Горский, тот факт, что Иван Калита владел великокняжеским столом вплоть до своей смерти, вовсе не означал, что великое княжение Владимирское закрепилось за московскими князьями. Сын и наследник Калиты московский князь Семен получил ханский ярлык на великое княжение, но без Нижнего Новгорода, который был передан суздальской княжеской ветви, которая позднее получила ханский ярлык на Владимир. В то же время нельзя сказать, что в деле расширения московского княжества Иван Калита сильно превзошел своих предшественников. Более того, его территориальные приобретения были не прочны, московские князья могли в любой момент их потерять, лишившись ярлыка на великое княжение^[339].

К XIV в. также относится важный этап в эволюции понятия «Русская земля» и восприятии идеи верховной власти в этом политическом пространстве. Михаил Ярославич Тверской первым из владимирских князей начинает именоваться новым титулом, а именно «великим князем всея Руси»^[340]. Подобным образом к Михаилу обращается в своем послании константинопольский патриарх Нифонт^[341], из чего можно сделать вывод что данная титулатура была распространена и использовалась не только в русских землях, но и при сношении с другими странами. Затем «князьями всея Руси» начинают именоваться князья московского дома, начиная с Ивана Калиты, хотя использование этого титула не вошло в постоянную практику московских летописцев XV в. Один из примеров подобного именования московских князей содержится в Симеоновской летописи, где сообщается, что «в лето 6836 седе князь великiи Иванъ Даниловичь на великомъ княженiи всеа Русiи…»^[342]. Такая же формулировка содержится в сообщении о получении сыном Ивана Калиты князем Семеном Владимирского княжения «и седе князь великiи Семенъ на столе въ Володимире… на великомъ княженiи всеа Русiи…»^[343], однако в дальнейшем она перестает употребляться и в сообщениях о начале княжения Ивана II Красного и Дмитрия Донского отсутствует^[344].

Титул «великого князя всея Руси» вскоре становится официальным и начинает фигурировать в договорных грамотах московских князей, начиная с великого князя Семена Ивановича в его договоре с братьями – Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем^[345]. В дальнейшем в договорах с Новгородом «князьями всея Руси» именуются Дмитрий Иванович Донской^[346], его внук московский князь Василий II^[347], а также Иван III и его сын, и соправитель Иван Иванович Молодой^[348].

По мнению А.А. Горского, подобный княжеский титул появился по аналогии с титулом митрополита, которого именовали «митрополитом Киевским и всея Руси». Однако титул митрополита символизировал церковную власть над всей территорией бывшего Древнерусского государства, в то время как под властью великого князя находились лишь Владимирское княжение и Новгород, хотя последний сохранял значительную самостоятельность. Горский отмечает два хронологических совпадения, имеющие отношение и, на наш взгляд, свидетельствующие, об изменении восприятия власти и политического пространства в Северо-Восточной Руси.

Появление вышеуказанного княжеского титула по хронологии практически совпадает с переносом во Владимир резиденции митрополита, что свидетельствует об окончательном переходе статуса «общерусской столицы» от Киева к Владимиру. Со второй четверти XIV в. в летописных памятниках Новгорода и Северо-Восточной Руси все чаще «Русская земля» начинает отождествляться исключительно с территориями, подвластными великому князю владимирскому^[349]. Множество летописных свидетельств о событиях XIV – начала XV в. как московского, так и тверского и новгородского происхождения говорят в подтверждение точки зрения, согласно которой особое политическое пространство «Русская земля», в которой правят «русские князья», все чаще и чаще отождествляется с территориями великого княжения Владимирского, причем данное явление было характерно для образованной элиты всего региона и намного опередило реальное политическое объединение русских земель^[350].

Яркий пример такого рода отождествления можно найти в Симеоновской летописи, где рассказывается о нашествии ордынского посла Мамат-ходжи на Рязанскую землю: «В лето 6866 выиде посолъ великъ изъ орды, царевъ сынъ, именем Маматхожа, на Рязанскую землю и много в нихъ зла сътвори, и къ великому князю Ивану Ивановичю присылалъ о разъезде земля Рязанскiа, князь же великiи не впусти его в свою отчину въ Русскую землю… (выделено мной. – В.Т.)»^[351]. Рязанская земля, согласно приведенному выше отрывку, не входила в великое Владимирское княжение, следовательно, не являлась составной частью Русской земли, несмотря на то, что ранее эти территории входили в состав Древнерусского государства, а рязанские князья происходили из рода Рюриковичей.

Таким образом, во многом благодаря политической деятельности князя Ивана Даниловича Калиты в московской среде формируются представления, согласно которым великое княжение Владимирское или Русская земля в понятии того времени становится наследственным владением московских князей. Эта концепция, а также другие близкие к ней были в дальнейшем использованы, во-первых, для объяснения лидирующей роли Московского княжества в Русской земле, а во-вторых, для легитимации распространения власти московских князей на другие территории Северо-Восточной и Северо-Западной Руси в XV – начале XVI в.

3.4. Политические процессы второй половины XIV – начала XV века в свете концепции Русской земли как отчины московских князей

В связи с рассматриваемой нами концепцией, представляющей великое княжение Владимирское отчиной московских князей, ключевым периодом является эпоха правления Дмитрия Ивановича Московского, впоследствии прозванного Донским. Во-первых, именно на этот период приходится большинство войн с другими княжескими домами Северо-Восточной Руси, целью которых являлось закрепление ярлыка на Владимирское княжение за московским домом. Во-вторых, именно при Дмитрии Донском мы впервые фиксируем внешнеполитические договоры, содержащие рассматриваемый нами принцип. И, наконец, в-третьих, слияние Московского и Владимирского княжеств в единое территориально-политическое образование также относится именно к периоду правления Дмитрия Ивановича.

Начало политических изменений в системе отношений русских земель и Орды, которые, с одной стороны, породили необходимость обоснования прав Москвы на великое княжение Владимирское, а с другой – окончательно закрепили господство Москвы в Северо-Восточной Руси, приходится на конец 50-х – начало 60-х гг. XIV в. Власть над Русской землей (т. е. великим княжением Владимирским) московские князья утратили в 1359 г., когда умер великий князь Иван II Красный. Смерть великого князя совпала со смертью хана Бердибека, поэтому, следуя заведенной традиции, князья Северо-Восточной Руси отправились в Орду, в которой началась череда смен ханов, получившая название «Великая замятня»^[352]. Все русские князья, по сообщению московского книжника, «к нему прiидоша (к хану. – В.Т.) и бысть имъ в орде розделъ княженiем ихъ, и которои же сихъ по временомъ своимъ възвратишаяся въ свояси, и кои же ихъ прiиде в свою отчину»^[353]. Таким образом, смена хана на ордынском престоле не оказала никакого влияния на княжения в Северо-Восточной Руси, кроме одного важного факта – ханский ярлык на великое княжение Владимирское был передан суздальско-нижегородскому княжескому дому: «тое же весны иде изъ Орды на великое княжение князь Суждальскыи Дмитреи Костянтиновичь…»^[354]. Как сообщает тверской книжник, причиной лишения Дмитрия ханского ярлыка был его юный возраст: «и виде царь князя Дмитрея Ивановича оуна соуща и млада возрастомъ и насла на князя Андрея Костьнянтиновича, дая емоу княжение великое»^[355]. Однако князь Андрей отказался от титула^[356] в пользу своего младшего брата, и великим князем стал второй сын Константина Суздальского – Дмитрий.

О вступлении Дмитрия Константиновича на великокняжеский престол древнерусские книжники, причем не только московские, но и тверской, сообщают, что он стал великим князем «не по отчине, не по дедине»^[357]. Основываясь на этом, А.В. Экземплярский заключает, что «в тогдашнем обществе в это время уже сильно укоренилось понятие о том, что великокняжеский стол есть исключительное достояние московских князей»^[358]. Однако во второй половине XIV в. Владимирский стол все еще оставался переходящим, и именно этот факт, на наш взгляд, породил необходимость обоснования «естественных» прав Москвы владеть великим княжением Владимирским.

Основным стержнем данного обоснования стал факт владения великокняжеским ярлыком отцом и дедом Дмитрия Ивановича (князьями Иваном Ивановичем Красным и Иваном Даниловичем Калитой), что в ту эпоху, в соответствии с идеями о преемственности власти, распространенными в среде политической и интеллектуальной элиты русских земель, представляло довольно весомый аргумент. Справедливости ради стоит отметить, что основные соперники Москвы – тверские князья – находились в аналогичной ситуации. Так, князья Александр Михайлович и Михаил Ярославич – отец и дед великого князя тверского Михаила Александровича (1368–1399) – также занимали великокняжеский стол во Владимире. Михаил Александрович, согласно подобным представлениям, имел на великокняжеский стол не меньше прав, чем Дмитрий Московский. Единственным отличием являлось то, что предки московского князя сохраняли великокняжеский титул вплоть до своей смерти. Таким образом, сперва утверждение Дмитрия на великом княжении, а затем и превращение Владимира в отчину, т. е. наследственное владение московских князей, станет основной задачей московской политики и впоследствии найдет свое отражение в трудах московских книжников XV–XVI вв.

Переход ханского ярлыка в начале 60-х годов XIV в. к суздальско-нижегородскому князю не изменил соотношение сил в Северо-Восточной Руси, во-первых, благодаря существенному военному и политическому потенциалу, накопленному московскими князьями в те годы, когда под их властью находилась территория великого княжения Владимирского, а во-вторых, по причине обострения внутриполитической ситуации в Орде, в ходе которого появилось сразу несколько претендентов на ханский престол, что дало московскому правительству относительную свободу выбора покровителя^[359]. В 1361 г. оба претендента на великокняжеский ярлык вновь поехали в Орду в связи с новой сменой хана. По словам А.А. Горского, ордынский правитель лишь подтвердил существовавшее положение^[360], однако Симеоновская летопись сообщает, что «Дмитреи Московскыи …Милостию же Божиею выиде из орды до замятни на великое княжение Володимерьское и Московское»^[361]. Таким образом, возможно, что уже в 1361 г. Москва вновь получила великокняжеский ярлык.

Новый этап спора за великое княжение, связанный, по всей видимости, с очередной сменой хана, отмеченный русскими летописями, приходится на 1362 г., когда оба претендента на владимирский стол (Дмитрий Московский и Дмитрий Суздальский) отправляют своих послов в Орду, где хан Мурад решает спор в пользу Дмитрия Ивановича, руководствуясь как раз тем самым принципом «отчины и дедины»^[362], а не старшинством в роду потомков Всеволода Большое Гнездо, как это было в начале XIV в. Однако суздальский князь не оставил великого княжения и затворился в городе Переславле, находившемся в составе Владимирского княжества, откуда был впоследствии изгнан московским войском.

В Рогожском летописце помещено краткое сообщение об этом событии, где, в отличие от других летописей, раскрываются причины бегства суздальского князя: «князь же Дмитреи Костянтинович Суждальскыи не стерпе пришествиа его и убояся нахождениа его, паче же ратного духа сдрогнуся и, уразумев свое неизволение, сбеже съ Переяславяля въ Володимерь и пакы бежа изъ Володимеря въ свои градъ Суждаль, в свою отчину»^[363]. Дмитрий Московский же после этого, как сообщает летописец, «в силе велице тяжце въеха въ Володимерь и седе на великомъ княжении на столе отца своего и деда и прадеда (выделено мной. – В.Т.)»^[364]. Здесь вновь стоит отметить присутствие формулировки, доказывающей права Дмитрия на владимирский стол, при этом особый интерес вызывает последнее слово «прадеда», присутствующее также в Троицкой летописи^[365] и отсутствующее в Симеоновской летописи, где говорится, что Дмитрий «седе на великом княжении, на столе отца и деда своего»^[366]. Дело в том, что прадед Дмитрия – первый московский князь Даниил хоть и претендовал на титул великого князя, но никогда им не являлся. Возможно, в данном сообщении нашло свое отражение утвердившееся к XV в. представление о великом княжении как собственности московских князей, что даже Даниил Московский «обзавелся» великокняжеским титулом.

Однако, несмотря на значительное политическое и военное превосходство Москвы, суздальский князь не отказался от претензий на великое княжение. Случай представился в 1363 г., когда в Москву прибыл «посолъ изъ Орды от царя Авдуля съ ярлыкы»^[367]. Дмитрий, вернее его ближайшие сподвижники^[368], желая подстраховаться на случай очередной смены ордынского правителя или же планируя лишить суздальского князя любой возможности получения права на великое княжение, принимают ярлык на Владимир от хана Абдулы^[369].

Данный факт, по сообщению Никоновской летописи, вызвал гнев сарайского хана Мурата, который, «услышав, что из Мамаевы Орды отъ царя Авдулы посолъ ходилъ съ ярлыки к великому князю Дмитрею Ивановичю на великое княжение Володимерьское, и разневася зело… отпусти князя Ивана Белоозерьскаго на Русь, а съ нимъ посла своего Иляка с тридцатию Татарицы съ ярлыки ко князю Дмитрею Констянтиновичю на великое княжение Володимерьское»^[370]. На короткое время (двенадцать дней – по сообщению автора Никоновской летописи) Дмитрию Суздальскому удается закрепиться во Владимире, откуда его снова, используя военную силу, прогоняет Дмитрий Московский. При этом тверской книжник, нередко с долей враждебности настроенный по отношению к Москве, сообщает, что «князь великии Дмитреи Ивановичь прогна его пакы съ великаго княжениа с Володимеря, съ своее отчины, въ град его Суждаль (выделено мной. – В.Т.)»^[371].

Таким образом, период 1359–1363 гг., во многом уникальное для второй половины XIV в. время, когда московские князья не обладали правом на великое княжение Владимирское. Важность этого периода для идеологии Московской Руси конца XIV–XV вв. состояла, с одной стороны, в том, что существовала реальная потребность доказать необоснованность и несправедливость претензий суздальского княжеского дома на великое княжение Владимирское, с другой – в необходимости подчеркнуть «естественные» права Москвы на обладание ханским ярлыком.

Как уже было сказано ранее, краеугольным камнем идеологической политики являлась концепция великого княжения Владимирского как наследственного владения, отчины московских князей со времен Ивана Даниловича Калиты. Так, при описании борьбы Дмитрия Московского и Дмитрия Суздальского термины «отчина», «стол отца и деда», «отчина дедина» употребляются (в отношении занятия Владимира Дмитрием Московским) между 1359 и 1363 гг. в Рогожском летописце четыре раза^[372] в год, в Симеоновском, Никоновском и Московском летописном своде конца XV в. – три раза^[373]. Что характерно, использование московскими книжниками данных терминов мы встречаем также применительно к восшествию на великокняжеский престол сына Дмитрия Донского – Василия I. Московский летописный свод конца XV в. сообщает, что «седе на великом княженье во Володимери князь Василеи Дмитреевич на столе отца своего, деда и прадеда…» (выделено мной. – В.Т.)^[374]. Аналогичную формулировку находим и в Никоновской летописи^[375].

Полностью вернуть власть над великим княжением Владимирским Дмитрию Ивановичу (вернее будет сказать – московскому правительству) удалось к 1363 г., причем возвращение Дмитрия на великокняжеский стол и его утверждение как великого князя происходило в том числе путем подчинения себе некоторых князей Северо-Восточной Руси и изгнания их с родовых земель^[376]. Так, Никоновская летопись сообщает, что, помимо Дмитрия Суздальского, над которым Дмитрий Московский «вземъ волю свою», он также «и надъ Ростовскимъ княземъ Коньстянтиномъ взя волю свою. Того же лета князь великий Дмитрей Иванович съгна с Галичьскаго княжениа князя Дмитреа Галичьскаго. <…> Того же лета князь великий Дмитрей Ивановичь съгна съ Стародубьскаго княжениа князя Ивана Феодоровича Стародубскаго»^[377].

Восстановление московской юрисдикции и возвращение территорий, утраченных в период с 1359 по 1362 г., стало важным этапом московской политики подчинения земель северо-востока. К 1363 г., как заключает А.А. Горский, Москва вернула позиции, существовавшие при Иване Ивановиче^[378]. При этом, вероятно, не все изгнанные со своих вотчин московскими войсками князья согласились с таким положением вещей и стали искать защиты у Дмитрия Суздальского, который де-юре еще мог считаться великим князем, так как обладал ярлыком одного из правящих в Орде ханов. Данный факт отмечает составитель Никоновской летописи, говоря, что «тогда вси князи ехаша в Новъгородъ Нижний къ князю Дмитрею Констянтиновичю, скорбяще о княжениахъ своихъ»^[379]. Отметим, что данного упоминания не содержится в более ранних летописных сводах, однако можно предположить, что подобный исход недовольных Москвой князей в Нижний Новгород мог служить прологом нового спора о великом княжении^[380].

Основной претендент на роль великого князя – Дмитрий Константинович Суздальский решает ценой отказа от стольного Владимира заручиться поддержкой сильного московского князя против своего брата Бориса Городецкого. Вот как описывает это московский книжник в XVI в.: «Того же лета прииде изо Орды отъ царя Озиза князь Василей Кирдяпа Суздальский, сынъ Дмитриев… а съ нимъ царевъ посолъ, имя ему Урусманды, и вынесе ярлыки на княжение великое Владимерьское князю Дмитрею Констянтиновичю Суздальскому; он же не възхоте и зступися великого княжениа Владимерьскаго великому князю Дмитрею Ивановичю Московьскому, а испроси у него силу къ Новугороду къ Нижнему на своего меншаго брата на князя Бориса Констянтиновича»^[381].

Тем самым был положен конец вражде Москвы и Суздаля, что еще больше усилило Московское княжество, которое, опираясь на сложившийся союз, названный Н.С. Борисовым «дуумвиратом» двух Дмитриев^[382], максимально расширило свое влияние в Северо-Восточной Руси. Так, заключает А.В. Экземплярский, постепенно перед московским князем смиряются все другие князья Северо-Восточной Руси, даже такие, как суздальско-нижегородский, носивший также титул великого князя^[383]. Приэтом из всех действий князя и его приближенных видно, что в Москве ясно создана идея единодержавия^[384], отражение которой также просматривается в летописании XV–XVI вв.

Новый этап подчинения Москвой земель северо-востока, связанный, по-видимому, с самостоятельным вступлением Дмитрия Московского в большую политику, приходится на конец 60-х гг. XIV в. (табл. 5). Здесь Москвой была предпринята очередная попытка подчинить себе многочисленных русских князей, о чем упоминают тверские и московские книжники. Именно это наступление Москвы породило новый московско-тверской конфликт, вылившийся в очередной спор о великом княжении, где соперником Москвы выступал уже тверской князь Михаил Александрович.

Таблица 5

Распространение власти московского князя в 1367 г. в сочинениях тверских и московских книжников

* ПСРЛ. Т. XV. Стб. 84; ** ПСРЛ. Т. XI. С. 8.

Как видим, оба источника упоминают об активной политической экспансии Москвы и подчинении других князей Северо-Восточной Руси. Особый интерес представляют выделенные выше фрагменты Рогожского летописца. Тверской книжник связывает наступление Москвы на другие русские княжества с надеждой на «великую силу», тем самым нехотя признавая ведущее положение Московского княжества в регионе, а также указывая, что сила и мощь княжества отныне играет существенную, если не ведущую роль в большой политике. В дальнейшем Дмитрий Донской будет нередко нарушать устоявшиеся порядки и принципы, а прямой задачей официальных московских летописцев будет являться придание действиям князя образа законности.

Начало посягательств Москвы на неподконтрольных ей русских князей летописцы связывают с постройкой каменного кремля в 1367 г. Скорее всего именно каменная крепость помогла москвичам выдержать две осады войск литовского князя Ольгерда, за помощью к которому обратился Михаил Тверской. Финалом московско-литовской войны стало заключение договора, знаменующего собой очередной шаг на пути превращения великого княжения Владимирского в отчину московских князей.

Особого внимания в данном контексте требует также рассмотрение нескольких фактов передачи ярлыка на великое княжение Владимирское тверскому князю Михаилу Александровичу. Отметим, что Михаил Александрович Тверской являлся последним князем Северо-Восточной Руси, не принадлежащим к московскому княжескому дому, который некоторое время владел ярлыком на великое княжение Владимирское^[385].

Рогожский летописец сообщает о нескольких фактах нападения москвичей и волочан (жителей Волока-Ламского), а также войска Дмитрия Ивановича на земли Тверского княжества. Будучи сам не в силах защитить свои земли, Михаил Тверской обратился за поддержкой в Орду, где ранее «Мамаи у себе в Орде посадилъ царя другаго Маматъ Солтанъ»^[386]. В отличие от московских летописей, которые сообщают лишь о факте получения Михаилом ханского ярлыка: «испроси собе посолъ царевъ именем Сарыхожа и вземъ ярлыкъ»^[387], тверской книжник приводит рассказ о пребывании князя Михаила в Орде, где тот «печалуя и жалуя, и тамо многие оукоры изнесе и многы вины изложи, паче же всего съсхотеся ему самому княжениа великаго и многы дары раздавъ и многы посулы рассуливъ… И вземъ ярлыкъ и вышелъ былъ накняжение на великое, зовучися самъ князь великыи… (выделено мной. – В.Т.)»^[388]. Существенно укороченный рассказ об этом событии, сохраняя, однако, важную, на наш взгляд, последнюю конструкцию, «зовучися самъ князь великыи», которая свидетельствует об отношении древнерусских книжников к Михаилу, передает Троицкая летопись^[389].

В данном случае мы видим ситуацию, несколько напоминающую случай с получением ярлыка Юрием Московским. Михаил Тверской, как и Юрий Данилович, согласно летописным известиям, добился ярлыка путем щедрых денежных подарков ордынскому хану и вельможам, однако если легитимность получения Юрием великого княжения не вызывала сомнения, по крайней мере у московских книжников, то ситуация с Михаилом видится несколько в ином свете. Не похоже, чтобы тверской книжник представлял Михаила как великого князя, получившего ярлык законным образом. Дальнейшие описание действий тверского князя лишь подтверждает этот тезис. Спасаясь от дозоров Дмитрия Московского, Михаил «едва утече не въ мнозе дружине и прибежа пакы в Литву»^[390]. Обычно полный сочувствия к князю Михаилу тверской летописец на этот раз не удерживается от сарказма^[391].

Однако, после получения Тверью ярлыка, Дмитрий Московский в очередной раз нарушил ханскую волю. По сообщению Симеоновской летописи, «не сступися ему (Михаилу Тверскому. – В.Т.) князь великии Дмитреи Ивановичь, но паче самъ изволи поити въ Орду за свою отчину, нежели сступитися княжениа великаго (выделено мной. – В.Т.)»^[392]. Здесь, как и при описании московско-суздальского спора за Владимир, видим, что летописец продолжает последовательно именовать великое княжение отчиной московского князя, подчеркивая тем самым необоснованность тверских претензий. Решение Дмитрия поехать в Орду выглядит, с точки зрения московского книжника, героическим поступком, борьбой за свою законную отчину. На это также указывает сообщение летописца о том, что в довольно опасную поездку в Орду Дмитрия провожал до границы московских владений митрополит Алексей, сделавший все для придания этому мероприятию ореола «богоугодного дела»^[393].

Еще до поездки Дмитрия в Орду Михаил Тверской пробует закрепиться в качестве великого князя во Владимире. Рассказ об этом событии содержится в Симеоновской летописи и Рогожском летописце (табл. 6), однако имеет существенные расхождения, позволяющие сделать вывод относительно восприятия тверским и московским книжниками пределов власти московского князя.

Таблица 6

Попытка Михаила Александровича Тверского закрепиться в качестве великого князя в изложении московских и тверских книжников

* ПСРЛ. Т. XVIII. С. 110; ** ПСРЛ. Т. XV. Стб. 95.

Из приведенных в таблице фрагментов отметим два существенных, на наш взгляд, момента.

Московским книжником в Симеоновской летописи опущен факт приведения бояр и жителей Владимира к крестному целованию с целью не допустить вокняжение Михаила Тверского во Владимире. Ситуация выглядит так, что сами жители Владимира отказались признать Михаила великим князем. При этом тверской книжник сообщает лишь о факте «приведения к целованию», а не об отказе горожан впустить Михаила Тверского в город. Создается впечатление, что попытки занятия Владимира тверским князем в действительности не было, хотя в Симеоновской летописи она четко обозначена. Никоновская летопись также сообщает о факте приведения бояр и «черных людей» к целованию («не даватися великому князю Михаилу Александровичю Тверскому, а въ землю его на княжение Володимерьское не пускайте»^[394]), при этом повторяет формулировку московских книжников XV в. о том, что Михаил «зовучися князь великий, пожалованъ царемъ Ордынскымъ, и хотяше в немъ (во Владимире. – В.Т.) сести на великомъ княжении»^[395]. Таким образом, даже пожалование ордынского царя не выглядело для автора Никоновской летописи достаточным основанием считать Михаила законным великим князем. Далее летописец сообщает об отказе жителей города признать Михаила своим князем, а также об отступлении Михаила из Владимира, о чем не сообщали книжники в XV в.: «Володимерцы же не приаша его и не впустиша его сести на столе; он же отступи (выделено мной. – В.Т.)»^[396].

Тверской книжник в Рогожском летописце, как и более поздняя Никоновская летопись^[397], доносит до нас ответ Дмитрия ордынскому послу, содержащий прямой отказ признать ханскую волю, а также намерение оказать сопротивление законному, имеющему поддержку татарского посла, великому князю. Данное событие может рассматриваться как определенный этап развития отношений Орды и Северо-Восточной Руси в целом и московско-ордынских отношений в частности. Принцип силы, о котором было сказано выше, становится все более применимым. Решающую роль в политике все больше начинают играть экономическая и военная мощь конкретного княжества, а не какие-либо признаваемые всеми принципы и порядки. Также, как отмечает А.А. Горский, именно Дмитрий Донской стал тем правителем, при котором лидирующее положение Московского княжества в Северо-Восточной Руси перестало «жестко, напрямую зависеть от позиции Орды»^[398], что убедительно продемонстрировала ситуация с вручением ханского ярлыка Михаилу Александровичу.

Московские книжники в своих сочинениях обходят обстоятельства пребывания Дмитрия в Орде и возвращения в Москву ярлыка на великое княжение. Информация об этом содержится в Рогожском летописце, однако трактовка событий представлена скорее в негативном ключе. Дмитрий Московский, по словам тверского книжника, «приида в Орду… многы дары и великы посулы подавалъ Мамаюи царицамъ и княземъ, чтобы княжения не отъняли»^[399]. Здесь вместо борьбы за наследственные владения, как и в ситуации с получением ярлыка Михаилом Тверским, мы видим князя, использующего «дары и посулы» (т. е. подкуп и обещания) ради личной политической выгоды. И великое княжение Владимирское в данном случае представляет собой не «отчину» московского князя, а предмет, целиком и полностью зависящий от воли ордынского правителя, который он может передавать по своему усмотрению. Текст в Рогожском летописце (как, впрочем, и тексты более поздних летописей) сохранил слова, переданные Мамаем Михаилу Тверскому: «княжение есмы тебе дали великое и давали ти есмы рать и ты не понялъ^[400], реклъ еси своею силою сести, и ты сяди съ кемъ ти любо»^[401]. «А отъ насъ помощи не ищи»^[402], – добавляет в рассказ об этом московский книжник XVI в. Данным шагом Мамай и подчиненные ему ханы фактически окончательно утвердили уже упоминаемый нами принцип силы, определяющий политическую жизнь в Северо-Восточной Руси.

Кардинально различаются в сочинениях тверских и московских книжников подходы к описанию возвращения Дмитрия из Орды в 1371 г. с новым ярлыком на великое княжение Владимирское (табл. 7), что дает нам прекрасную возможность рассмотреть идеологическую составляющую древних текстов.

Если тверской книжник рисует довольно трагичную картину последствий получения Дмитрием ярлыка и фактически связывает с ним все последовавшие конфликты и беды Русской земли, хотя и возлагает ответственность за это не на Дмитрия, а на татар, то с точки зрения московских летописцев все выглядит совершенно иначе. Они подчеркивают значимость московского князя, хорошо принятого в Орде и отпущенного на Русь с «великой честью», при этом совершенно не упоминая о средствах, с помощью которых Дмитрий смог снискать расположение Мамая, хотя сумма, уплаченная за ярлык, была без сомнения довольно велика. Возвращение Дмитрия на Русь также воспринимается совершенно по-разному. Тверской книжник отмечает большие финансовые траты московского князя, а также «тягость» русским городам, связанную с необходимостью крупных выплат Орде. Московские летописи, ни словом не упоминая о каких-либо денежных сборах, представляют Дмитрия не иначе как триумфатора.

Таблица 7

Возвращение князя Дмитрия Ивановича из Орды в 1371 г. в отражении тверских и московских книжников XV–XVI вв.

* ПСРЛ. Т. XV. Стб. 96–98; ** ПСРЛ. Т. XVIII. С. 111; *** ПСРЛ. Т. XI. С. 15.

 Перед своей поездкой в Орду московский князь находился в довольно сложной политической ситуации. Михаилу Тверскому, обладавшему не меньшими правами «по отчине и по дедине» на великое княжение, удалось заручиться поддержкой двух могущественных правителей – Ольгерда и Мамая^[403] и предъявить свои претензии на стольный Владимир. При этом Дмитрий Иванович нарушил прямой приказ ордынского посла и вполне мог понести за это наказание, благо подобных примеров русско-ордынские отношения XIV в. знали предостаточно. Однако,  Дмитрий не только «по добру и по здорову» возвратился из Орды, но и укрепил свою власть над великим княжением Владимирским. Московскому князю удалось с успехом выйти из сложной политической ситуации, но летописцы представляют это фактически как окончательную победу над своими врагами (конечно, в данном случае имеется в виду тверской князь), хотя московско-тверской конфликт был еще далек от своего завершения, а Михаил продолжал удерживать под своей властью часть территорий Владимирского княжества^[404].

В продолжающихся боевых действиях московско-тверской войны второй половины XIV в., помимо собственно войск Михаила Тверского, участвовали также литовские войска, нападавшие на территорию Владимирского княжества^[405] и совершившие в 1368 и 1370 гг. два разорительных похода на Москву. Третий же поход литовского князя Ольгерда завершился подписанием мирного договора, знаменующего собой еще один шаг на пути превращения великого княжения Владимирского в отчину московских князей.

Так, в данном документе (1371 г.)^[406] великое княжение Владимирское называется отчиной Дмитрия три раза:

1) «А что князь Михаило на первомъ перемирье, на другомъ, и на третьемъ которая будетъ места пограбилв нашеи очине, в великом княженьи…»;

2) «А где будетъ князь Михаило вослал в нашю очину, в великое княженье, намесники или волостели…»;

3) «…а иметъ князь Михаило что пакостити в нашеи очине, в великомъ княженьи, или грабити, намъ се с нимъ ведати самимъ»^[407].

Таким образом, данная грамота представляет собой первый пример внешнеполитического договора, в котором признается наследственное право московских князей на власть над Владимирским княжением. Более того, великое княжение Владимирское впервые в истории было оценено как политическое образование, чей статус не зависит от воли ордынского хана^[408]. Однако в данном документе отсутствует прямое признание Владимирского княжества отчиной Дмитрия со стороны тверского князя, что фактически знаменовало собой продолжение московско-тверского спора за ярлык.

Примирение Дмитрия с Михаилом все же произошло, но несколько позже, зимой 1373/74 г.^[409], при этом, как отмечают летописи, «князь великии Михаило Александрович со княжениа съ великаго наместникы свои свелъ», однако претензий на великое княжение Владимирское не оставил. Поводом вновь заявить о своих правах на Владимир, видимо, послужило начавшееся в 1374 г. «розмирие с Тотары и съ Мамаемъ», сопровождавшееся, скорее всего, отказом от уплаты Москвой ордынской дани^[410]. В данных обстоятельствах Михаил снова получает ярлык на великое княжение Владимирское, но уже даже тверской летописец не скрывает своего скептического отношения к данному факту: «приехал Некоматъ изъ Ордысъ бессерменьскою лестию съ послом Ажихожею во Тферь ко князю къ великому къ Михаилу съ ярлыки на великое княжение и на великую погыбель христиансьскую граду Тфери. И князь велики Михаило, има веру льсти бесерменьскои, ни мала не подождавъ, того дни послалъ на Москву ко князю къ великому Дмитрию Ивановичю, целование крестное сложилъ… (выделено мной. – В.Т.)»^[411].

Необходимость в очередной раз отстоять великое княжение, а также необходимость подчинения Твери перед большой войной с Мамаем^[412] послужили причиной общерусского похода на Тверь в 1375 г., участие в котором приняли многие князья Северо-Восточной Руси, а также новгородские отряды, по сообщению московских книжников, «служаще князю великому»^[413]. Фактически в 1370-е гг. Тверское княжество оставалось единственным политическим образованием в Северо-Восточной Руси, которое не признавало верховенства Москвы^[414]. Власть московского князя, как отмечает А.А. Горский, помимо собственно княжеств Русской земли (т. е. подчиненных великому князю Владимирскому), признавали князья трех верховских княжеств Черниговской земли (Новосильского, Оболенского и Тарусского), а также князья вяземский и черниговский^[415].

Итогом данного похода стал договор^[416], заключенный между Михаилом и Дмитрием, согласно которому тверской князь признавал себя вассалом московского («молодшим братом»), великое княжение Владимирское – отчиной московского князя.

Это было зафиксировано в следующих пунктах:

1) «А вотчины ти нашие Москвы, и всего великого княженыа, и Новагорода Великого, блюсти, а не обидети»;

2) «А вотчины ти нашие Москвы, и всего великого княженыа, и Новагорода Великого под нами не искати…»;

3) «А закладнеити в нашеи вотчине, въ великом княженьи, не держати, ни грамот не давати»;

4) «А имут нас сваживати татарове, и имут давати тобе нашу вотчину, великое княженье, и тобе се не имати, ни до живота»^[417].

Таким образом, в 1375 г. благодаря подписанию договора завершилось соперничество Москвы и Твери за великое княжение Владимирское, продолжавшееся более пятидесяти лет, а также был сделан еще один шаг на пути признания Владимирского княжения наследственным владением московских князей.

Итак, к 1375 г. Владимир был признан отчиной Дмитрия, во-первых, его основными соперниками в Северо-Восточной Руси, т. е. великими князьями суздальско-нижегородскими и великими князьями тверскими (1364 и 1375 гг. соответственно), а во-вторых, великим князем Литовским Ольгердом Гедиминовичем (1372 г.). Единственной значимой политической силой региона, еще не признавшей данного факта, оставалась только Орда.

Военное поражение Москвы от Тохтамыша в 1382 г. не привело к существенному изменению баланса сил на Северо-Востоке Руси. Московский книжник XVI в. в Никоновской летописи передает слова Тохтамыша, обращенные к Михаилу Тверскому, когда тот, будучи в Орде, заявил о своих претензиях на Владимирское княжение: «азъ услусы своя самь знаю, и киждо князь Русский на моемъ улусе, а на своем отечестве, живетъ по старине, а мне служитъ правдою, и азъ его жалую; а что неправда предо мною улусника моего князя Дмитреа Московскаго, и азъ его поустрашилъ, и онъ мне служитъ правдою, и язъ его жалую по старине во отчине его…» (выделено мной. – В.Т.)^[418]. В данном случае летописец вкладывает в слова хана именно те принципы, которыми руководствовался сам Дмитрий Московский в борьбе за Владимир, а именно принцип «отчинного» владения великим княжением.

Новые отношения Дмитрия Московского с Ордой, сохранявшие признание верховной власти хана, а также выплату выхода, были, по всей видимости, зафиксированы в ходе посещения Орды московским посольством в 1383 г., причем возглавил его не Дмитрий, а его старший сын Василий, что, без сомнения, являлось нарушением прежней модели отношений русских князей и монгольских ханов. По мнению А.А. Горского, именно в ходе данного посольства было заключено соглашение, согласно которому Тохтамыш признавал великое княжение Владимирское отчиной московских князей^[419]. Известно, что в своей духовной грамоте^[420], составленной незадолго до смерти, Дмитрий Донской, помимо, собственно, Московского княжества, передавал своему сыну также и великое княжение: «А се благословляю сына своего, князя Василыа, своею отчиною, великимъ княжением»^[421]. Как пишет А.А. Горский, данное решение не могло быть принято без санкции Орды, а единственные крупные московско-ордынские переговоры в период между воцарением Тохтамыша в Орде и смертью Дмитрия Донского состоялись как раз в 1383 г.^[422] Данный договор окончательно завершил довольно длительный процесс объединения Московского и Владимирского княжеств под властью московских князей. Этот договор заложил основы создания в середине XV в. нового политического образования – Московского государства, будущего ядра Московского царства.

3.5. Объединительные процессы в русских землях в свете идей общерусского единства в XV – начале XVI века

Представление о великом княжении Владимирском как о вотчине московских князей, признанное ведущими политическими силами региона и нашедшее отражение в общественно-политической мысли Московского княжества, довольно прочно укоренилось в политическом сознании земель Северо-Восточной Руси в XV в. Дальнейшее объединение региона, хоть и не такими активными темпами, было продолжено в годы правления  Василия I и Василия II и практически завершилось в период правления Ивана III. В образованной среде Московского княжества, представители которой довольно чутко реагировали на изменение обстановки, продолжалось развитие рассматриваемых нами выше идей и концепций.

В период княжения в Москве Василия I и Василия II, когда московскими книжниками и представителями интеллектуальной элиты других русских земель были составлены наиболее ранние из дошедших до нас летописных сводов, а также основные публицистические памятники, описывающие события XIV – начала XV в., до реального политического объединения земель Северо-Восточной и Северо-Западной Руси в единое государство было еще далеко. Однако в образованной среде не только Москвы, но также Новгорода, Пскова и Твери можно наблюдать схожие тенденции отождествления «Русской земли», где правят «русские князья» с территориями, подвластными великому князю Владимирскому. Границы реальной политической власти московских князей на протяжении XV в. не оставались неизменными, однако вышеуказанные представления в значительной степени опередили по времени объединение этих земель в единое Российское государство.

Таким образом, мы имеем возможность наблюдать сложное взаимодействие политики и идеологии, а также связанные с ними идеи и представления о единстве Русской земли. В данном случае вполне убедительным представляется вывод, сделанный Д.С. Лихачевым, согласно которому, чем круче была политика Москвы в деле собирания русских земель, тем ожесточеннее было сопротивление со стороны других русских областей – в первую очередь Новгорода и Твери. Однако, противопоставляя Москве свои политические теории, независимые земли вынуждены были считаться с достижениями исторической мысли Москвы и безоговорочно принимали некоторые из ее идей. Таким образом, чем ярче разгоралась борьба Москвы с Новгородом и Тверью, тем яснее становилась победа идеи общерусского единства.

Как отмечалось выше, конец XIV в. ознаменовал собой превращение великого княжения Владимирского в вотчину московских князей. При этом отождествление с «Русской землей» территорий Владимирского княжения было характерно для всех регионов Северо-Восточной и Северо-Западной Руси. Вместе с тем представления о «Русской земле» как о территории, населенной восточными славянами, в XV в. все еще сохранялись, хотя и в несколько ином свете, отличном от предшествующих периодов. Олицетворением единства Руси как территории русского народа, волею судеб попавшего под власть различных государств, была в XIV в. киевская митрополия, духовная власть которой, независимо от места пребывания митрополита, должна была распространяться на все православные земли, вне зависимости от реальных политических границ.

Главы Русской православной церкви, носившие титул митрополитов Киевских и всея Руси, для которых сохранение единства митрополии было более чем актуально в политических реалиях XIV–XV вв., вероятно, должны были поддерживать идеи единства Русской земли в широком значении^[423]. Особенно эти тенденции проявились в годы пребывания во главе русской церкви митрополита Киприана, власть которого распространялась в том числе на литовские епархии. Вместе с тем правящие круги и образованная элита Московского княжества, также, судя по всему, были заинтересованы в сохранении своей генетической связи с Киевским государством. В данном случае показательны свидетельства одного из памятников Куликовского цикла, а именно «Задонщины», которая в старшем списке начинается с упоминания об Афете, от которого «родися Русь преславная», призыва подняться «на горы Киевьскыя», а также содержит список «русских князей», которым пел славу киевский певец Боян^[424]. В памятнике также говорится, что московские князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич вступили в поход «помянувши прадеда Володимера Киевъскаго, царя русскаго», что согласуется с представлениями московских книжников о преемственности власти. Пример «Задонщины» является тем более показательным, что данный памятник стоит на грани между «ученой литературой и фольклором»^[425] и может в определенной мере отражать представления более широкого слоя населения. Преемственность московских князей правителям эпохи Древнерусского государства, как было отмечено ранее, во многом служила целям легитимации их собственной власти, однако вместе с тем поддерживала представления о единстве Руси. В «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» подчеркивается родство московского князя с Владимиром Киевским: «…отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Володимера, новаго Костянтина, крестившаго землю Рускую, сродник же бысть новою чюдотворцю Бориса и Глеба»^[426].

В то же время именно «Слово о житии и преставлении…» позволяет сделать предположение о возможном развитии представлений о «Русской земле» и власти московских князей применительно к московской идеологии первой половины XV в. «Похваляет… Володимера Киевьская с окрестными грады, тебе же, князь великии Дмитрии, вся Руская земля»^[427], – пишет московский книжник, судя по всему, подразумевая под «Русской землей» не территорию великого княжения Владимирского, а всю Русь, т. е. земли восточных славян. В подтверждение использования данного термина в широком значении могут также служить многочисленные упоминания Дмитрия Ивановича в качестве «господина» или «царя» «всеи земли Руской», а самой «Руской земли» – его «отчиной»^[428]. Таким образом, «Слово о житии и преставлении…» является первым из произведений, которое позволяет предположить, что наравне с распространенными в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси представлениями о «Русской земле» как территории тождественной великому княжению Владимирскому в московской общественно-политической мысли присутствует иная тенденция, а именно использование термина «Русь» или «Русская земля» в широком смысле. При этом, принципиальное отличие от предшествующих периодов состоит в том, что укоренившееся к первой половине XV в. представление о великом княжении Владимирском («Русской земле» в узком смысле) как вотчине московских князей определенным образом модернизируется. При сохранении значения термина «Русская земля» в узком смысле, появляется его использование в широком, и, соответственно, «отчинные» права московских князей постепенно распространяются на все русские земли, бывшие некогда частью Древнерусского государства, в котором ранее правили киевские князья.

Действительно, в период правления сына Дмитрия Ивановича князя Василия I к Москве оказывается присоединено Нижегородское княжество, являвшееся составной частью одного из сильнейших во второй половине XIV в. Суздальско-Нижегородского княжества, правители которого, наравне с московскими и тверскими, носили титул «великих князей», указывающий на их высокий статус в иерархии княжений Северо-Восточной Руси. Василий I мог претендовать на Нижний Новгород, так как, во-первых, приходился внуком суздальско-нижегородскому князю Дмитрию Константиновичу, а во-вторых, по праву великого князя Владимирского, поскольку Нижегородское княжество до 1341 г. входило в состав великого княжения Владимирского^[429]. Однако, несмотря на это, Нижним Новгородом в конце XIV в. владели прямые потомки Дмитрия Константиновича – его сыновья Василий и Симеон. Таким образом, присоединение Нижнего Новгорода произошло при жизни князей, имевших наследственное право на этот стол, что с правовой точки зрения являлось недопустимым. В этой связи показательны отражения этих событий московскими и тверскими книжниками, что позволяет сделать вывод об идеологическом обосновании московской политики.

В данном случае мы можем видеть совершенно определенное негативное отношение тверского книжника к московской экспансии XIV–XV вв., которая происходила при содействии Орды, что являлось, с точки зрения летописца, отягчающим обстоятельством: «и поиде (князь Василий I. – В.Т.) в Орду къ царю къ Токтамышу и нача просити Новагорода Нижняго, княжениа князя великаго Борисова на кровопролитие, на погибель христианьскую. Безбожныи же Татарове взяша сребро многое и дары великии, и взя Нижнии Новъградъ златомъ и сребромъ, а не правдою^[430] (выделено мной. – В.Т.)».

Характерно, что официальные московские летописи преподносят указанные события в совершенно ином свете: «великыи князь Василеи Дмитриееевич, многу честь от царя приемъ и дары, еще же передасть ему к великому княженью и Новъгород Нижнии и Городецъ со всем что ни есть во власти их, тако же Мещеру и Торусу. Толику же честь приятъ от царя, яко же ни единъ от прежних великых князеи не приятъ тако ни у которого царя»^[431]. Здесь, как и в рассказе о получении великого княжения Дмитрием Ивановичем, Василий I возвеличивается московским книжником как князь, принявший наибольшую честь от ордынского хана. При этом в Московской летописи, в отличие от Тверской, события поданы таким образом, что возникает ощущение, что Нижегородское княжение было передано Василию I по инициативе Тохтамыша, а вовсе не по его просьбе, которая сопровождалась щедрыми денежными подарками.

В то же время мы не находим идеологического обоснования присоединения Нижнего Новгорода, которое бы каким-либо образом перекликалось с идеями единства Руси или наследственных прав московских князей на эти земли. Однако намек на это содержится в другом источнике, а именно в послании к Василию I игумена Кирилла Белозерского: «Да слышелъ есми, господине Князь Великий, что смущение велико межу тобою и сродники твоими Князми Суждальскими. Ты, господине, свою правду сказываешь, а они свою; а в томъ, господине, межи васъ крестьяномъ кровопролитие велико чинится»^[432]. Игумен Кирилл признает, в отличие от тверского книжника, «свою правду» великого князя, предлагая своеобразный компромисс: «Ино, господине, посмотри того истинно, въ чемъ будетъ ихъ правда предъ тобою, и ты, господине, своимъ смирениемъ поступи на себе: а въ чемъ будетъ твоя правда предъ ними, и ты, господине, за себе стой по правде»^[433]. Таким образом, игумен Кирилл Белозерский признает наличие у Василия I собственной «правды», которую необходимо отстаивать, и, вероятно, сочувствуя делу объединения русских земель, не обличает Василия I за присоединение Нижнего Новгорода.

Первая четверть XV в. – время, когда представления о ведущей роли Москвы в деле объединения Руси и связанные с ними идеи наследования прошлым центрам Руси – Киеву и Владимиру становятся преобладающими в среде образованной среде Московского княжества. Именно в первой четверти XV в. начинают создаваться публицистические произведения, посвященные эпохи Дмитрия Донского и Куликовской битве, где на первый план выходит борьба за веру, а также подчеркивается объединяющая роль Москвы и величие московского княжеского дома. Идеей избранности Москвы как политического центра русских земель пронизана «Повесть о Темир Аксаке», созданная в окружении Василия I между 1402 и 1408 гг.^[434] Произведение отражает сложную политическую и эмоциональную обстановку в Московском княжестве рубежа XIV–XV вв., когда после удачной Куликовской битвы русские земли не раз подвергались опустошительным нападениям со стороны распадающейся, но все еще превосходящей Москву в военном отношении Орды. В этой связи возможная схватка с могущественным восточным правителем, которому ослабленная Русь фактически не могла противостоять, породила единый порыв и эмоциональное единство всего народа, союз светских и духовных властей, что в итоге послужило гарантом будущего политического, экономического и духовного единства. Московский князь представлен в данном произведении как полноправный наследник киевской, а затем и владимирской государственности, а также последовательно именуется  «великим князем» и «самодержцем», что довольно необычно для произведений конца XIV – начала XV в.^[435]

Идеи единства русских земель перед лицом внешней опасности также нашли свое отражение в другом произведении начала XV в. «Сказании о нашествии Едигея». Древнейший текст сказания читался в Троицкой летописи 1408 г., однако от него до нас дошли лишь незначительные отрывки. В то же время Симеоновская летопись в ее части за 1390–1409 гг. содержит более позднюю версию произведения, созданную около 1413 г., которая принадлежит московскому книжнику, возрождавшему, так же как и автор «Задонщины», идеи единения русских земель, характерных для эпохи Киевской Руси^[436]. В произведении находят свое отражение идеи преемственности московской государственности по отношению к Владимиру, где подчеркивается, что «многославный Володимерь, еже есть столъ земля Русскыа и град пречистые богоматери, в ней князи велиции рустии первоседание и стол земля Русскыя приемлютъ; иже великий князь всеа… наименовается, ту бо первую честь приемлетъ»^[437].

Таким образом, в общественно-политической мысли молодого Московского государства идеи единства русских земель, а также преемственности Москвы и московского княжеского дома по отношению к предшествующим периодам и правителям Руси в первой половине XV в. получили довольно существенное развитие, что в какой-то мере подготовило дальнейшее объединение русских земель в единое государство во второй половине XV – начале XVI в., а также идейное обоснование этих процессов в трудах московских книжников. В период правления Ивана III, когда к Москве были присоединены большинство земель Северо-Восточной и Северо-Западной Руси, идеи наследственной власти московских князей над Русской землей стали особенно актуальны для московской идеологии в контексте покорения Новгорода, пользовавшегося до определенного момента существенной самостоятельностью. Подчинение Новгорода после битвы на р. Шелони, а также последующее его присоединение к Московскому княжеству было отражено в великокняжеском летописании 1470-х гг.^[438], а также в Московском летописном своде конца XV в. Повесть о походе 1471 г. была составлена почти сразу же после данного события – около 1472 г. Наиболее ранний текст повести читается в компиляции дошедшей до нас в двух списках, причем содержание первого из них довольно точно передает Вологодско-Пермская и Никаноровская летописи^[439].

В качестве обоснования прав московского князя на Новгородскую землю использовалось довольно распространенные в общественно-политической мысли Московской Руси идеи наследственной власти московских князей над Новгородом, признавшим в XIII в. сюзеренитет великих князей Владимирских, а также постоянная апелляция к принципу «старины», т. е. предшествующей модели отношений. Именно этим принципом «старины» руководствовался Иван III, например, в деле избрания новгородского архиепископа: «…азъ ихъ, князь великый, жалую, и того нареченного Феофила. И велю ему быти к собе на Москву и къ отцу своему митрополиту Филипу, стати на архиепископью Навагорода и Пьскова безо всяких зацепов, какъ было при отци моем, великом князе Василье, и при деде, и при прадеде моем, и преже бывших всех великых князех, иже род есмы, володимерских и Новагорода Великого и всея Руси (выделено мной. – В.Т.)»^[440].

Не вызывает удивления, что довольно распространенные в среде московских книжников идеи преемственности московских князей правителям эпохи Древнерусского государства, сперва киевским, а затем владимирским князьям, имеющие сильную идеологическую окрашенность, встречаются в тесте повести довольно часто (табл. 8).

В пользу того, что идеи преемственности в московской повести занимали совершенно особое место, говорят и другие эпизоды, например, молитва Ивана III московским митрополитам, начиная с митрополита Петра и «тако же и у прочих святителей …преосвященных митрополит Фегнаста, и Киприана, и Фотия и Ионы, помолився»^[441], а также молитва Ивана III у гробниц князей московского дома: «Приходит же паки в той же церкви къ гробомъ прародитель своих, лежащих ту великих князей володимерских и новгородцих и всея Руси от великаго князя Ивана Даниловича и до отца его великого князя Василья…»^[442].

Таблица 8

Преемственность московского княжеского дома в повести о походе на Новгород*

* Московская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород. С. 376; 380; 381; 383.

Однако, помимо принципа «старины» и преемственности власти в ситуации с покорением Новгорода, огромное внимание было уделено религиозной составляющей. Поход Ивана III на Новгород в трудах московских книжников и летописцев был представлен как поход против католицизма для защиты православия. Отметим, что тема защиты исконного православия на Руси пользовалась особой актуальностью в связи с неприятием Василием II Флорентийской унии и последовавшим за этим падением Константинополя. Попытка части новгородской знати перейти под власть польского короля была воспринята лояльными Москве силами как измена православию, что дало повод великому князю выступить в качестве верховного блюстителя чистоты веры. При этом между принадлежностью Новгорода к владениям русских князей и приверженностью православию фактически ставился знак равенства, о чем, согласно повести, Иван III сообщал новгородцам: «А за королем никоторым, ни за великим князем литовъским, не бывали есте, какъ и земля ваша стала, а нынеча от християньства отступаете к латинству чрес крестное целование»^[443]. Именно желание новгородцев поставить католического архиепископа, а также переход Новгорода под власть польского короля, было использовано Иваном III как предлог для похода: «Отчина моя, Велики Новъгород, отступають от мене за короля, и архиепископа ставити им у его митрополита Григория, латинина суща. И яз, князь великий, дополна иду на них ратью…»^[444].

После успешного похода наследственные права Ивана III на владение Новгородом были окончательно закреплены в договоре 1471 г., где Новгород вновь был назван наследственным владением московского князя: «А за Короля и за Великого князя Литовского, хто Король или Великий князь на Литве ни буди, отъ васъ отъ Великихъ Князей намъ вашей отчине Великому Новугороду мужем вольным не отдашися… (выделено мной. – В.Т.)»^[445]. Отметим, что в предшествующих договорах Великого Новгорода с владимирскими князьями формулировки, называющей Новгород «отчиной», не содержится^[446].

Однако Новгородская земля, так же как Псков и Рязанская земля, в XV в. сохраняли пусть и формальную, но независимость. Несколько иначе обстояло дело с бывшими частями Древнерусского государства, попавшими в период раздробленности XIII–XIV вв. под власть литовских князей. Борьба за киевское наследие, о которой говорилось ранее, была не только борьбой за старейшинство среди независимых русских княжеств, она означала борьбу за единство всех территорий бывшего Древнерусского государства, включая такие города, как Смоленск, Полоцк, Чернигов и Киев^[447]. В летописях XV в. нашла отражение тенденция, при которой Великое княжество Литовское отождествлялось с «Литвой», его войска – с «литовской ратью», а города и волости, входившие в состав этого государства, именовались «литовскими»^[448]. Однако, как уже отмечалось выше, на землях Северо-Восточной и Северо-Западной Руси в XIV–XV вв. продолжали бытовать представления о «Руси», «Русской земле» как о всей территории, заселенной восточными славянами, что нашло свое отражение в притязаниях московского княжеского дома на власть над всей «Русской землей», в т. ч. над территориями под властью Литвы. Подтверждением территориальных претензий Московского государства и доказательством исконных прав Москвы на все русские земли служило «Родословие литовских князей», следующее за первой редакцией «Сказания о князьях Владимирских», в которой происхождение литовских князей велось от «конюшеца» Гигеменика, бывшего в услужении у московского князя Юрия Даниловича, который послал его «на Волоскую землю и на Киевьскую и обь сю страну Меньска наполняти плененыа грады и веси, у воставших имати дани царьскиа»^[449].

При этом в «Родословии» отмечается, что начало правления литовской династии произошло без согласия русских князей, ослабленных междоусобной борьбой: «назвася от них князь великий Гедиман литовъский Первый великих государей руських князей не съгласием и междуусобными браньми»^[450]. Таким образом, если «Сказание о князьях Владимирских» было призвано доказать древность правящего рода русских князей, то «Родословие литовских князей», также созданное в начале XVI в. московскими книжниками, было призвано поставить литовских князей в подчинение московским, лишив их тем самым права на власть над землями бывшей Киевской Руси.Этим же целям служило принятие Иваном III титула «государь всея Руси», который долгое время отказывалось признавать Польско-литовское государство. Основным аргументом, подтверждающим притязания московских князей, являлась как раз та самая «отчинная концепция», согласно которой все русские земли, в том числе и киевские, перешли к московским князьям по наследству от предков и по праву принадлежат только им^[451].

Таким образом, в период XV – начала XVI в. вместе с тем, как постепенно крепнет политическая мощь и нарастает руководящая роль Московского княжества, идея киевского наследия занимает все большее место в трудах московских книжников и политической идеологии Москвы, соединяясь с идеей владимирского наследства в единую концепцию возрождения государственности домонгольской Руси. Этому, без сомнения, способствуют бытующие в общественно-политическом сознании всех русских земель представления о «Русской земле» как о единой территории, населенной восточными славянами. В связи с этим идеи преемственности власти получают особое развитие, так как непосредственно отвечают политическим интересам Москвы. Указанные идеи вместе с представлениями о религиозном единстве русских земель нашли непосредственное отражение и получили наибольшее развитие в контексте покорения Новгорода Иваном III.

Однако претензии московских князей на все наследие Киевской Руси не могло не привести к конфронтации с Великим княжеством Литовским, владевшим западными и южными территориями бывшего Древнерусского государства. В качестве доказательства исконных прав московского княжеского дома на эти территории были использованы характерные для московской политической мысли теории, объясняющие эти права с точки зрения старшинства княжеского рода. Появление на рубеже XV–XVI вв. в общественно-политической среде Московского княжества теории происхождения рода русских князей от римского императора Августа, изложенной в «Послании Спиридона-Саввы» и «Сказании о князьях Владимирских», позволило доказать с помощью идей преемственности знатность и древность рода московских князей, в то время как сочинение «Родословие литовских князей» ставило последних в подчиненное положение по отношению к московским.

Заключение

Развитие идеологии московской Руси XIV – начала XVI в. представляет собой сложный процесс, в котором причудливым образом переплетаются религиозные, социально-политические и культурные факторы. Идеи и концепции, сформированные на заре московской государственности, уходят корнями в глубокую древность и являют собой синтез древнерусских, христианских, а также византийских представлений о власти. Идея о ее божественном происхождении, берущая истоки в ветхозаветной традиции, существовала в общественно-политической мысли русских земель не в качестве пространных умозрительных рассуждений, а являлась основой целой системы представлений, объясняющих истоки, функции и пределы княжеской власти. В древнерусской общественно-политической мысли наравне с идеями о божественном происхождении власти бытуют представления о ее преемственности, т. е. принадлежности князей к княжескому роду. Они, а также факт родства московских князей с выдающимися правителями Древнерусского государства получили широкое распространение как доказательство прав московского княжеского дома на власть в русских землях.

Параллельно с развитием этих представлений, во многом на основе византийских политических учений, начинает формироваться концепция «русского царства», в которой Москва предстает наследницей Константинополя – сакральным центром православного мира, а великий князь приобретает функции верховного блюстителя чистоты веры. Идейная основа данных княжеских функций существовала с первых веков распространения христианства на Руси, однако именно со второй половины XV в. сакральные функции московского князя актуализируются. В периоды правления Ивана III и Василия III, составляющих одну неразрывную эпоху в развитии московской общественно-политической мысли, помимо развития идей, характерных для предшествующих периодов, в среде московских книжников начинают формироваться развернутые политические теории, призванные, с одной стороны, заявить об изменившемся характере власти великого князя и возросшем положении Руси в целом и Москвы в частности, а с другой стороны, вписать по факту новое государство и правящую в нем династию в существующую картину мира.

Период XIV–XV вв. – во многом уникальное время, так как развитие общественно-политической мысли шло параллельно развитию государства. Московские книжники и священнослужители в своих рассуждениях не были ограничены волей земных правителей, не выполняли чей-то политический заказ. Напротив, они, руководствуясь религиозным мировосприятием, часто апеллируя к историческому прошлому, пытались повлиять на сильных мира сего, наставить их на истинный путь. Многие темы, поднятые в произведениях московских книжников, в особенности касающиеся единства Руси, существенно опережали реальный политический процесс образования единого государства. С нашей точки зрения не будет преувеличением сказать, что идеологическая почва для создания крупнейшего европейского государства Позднего Средневековья была подготовлена в то время, когда молодое московское княжество только готовилось выйти на авансцену истории.

Идея о власти московских князей над Русской землей, зародившись в стенах Московского Кремля или в монастырских палатах в мрачные годы тяжелейшей ордынской зависимости, прошла сквозь междоусобные войны, литовские осады и Донское побоище, сквозь пепел нашествий Тамерлана и Едигея, чтобы после несостоявшегося Конца Света стать основой идеологии Третьего Рима.

Список источников и литературы

Источники

Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией. Т. I. 1334–1598 / Сост. Я. Бередников. – СПб.: В Типографии Экспедиции заготовления Государственных бумаг, 1841. – 416 с.

Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV – начала XVI в. / Сост. C.Б. Веселовский. – М.: Издательство АН СССР, 1964. Т. 3. – 687 с.

Герберштейн С. Записки о Московии: В 2 т. / Сигизмунд Герберштейн; [отв. ред. А.Л. Хорошкевич]. – М.: Памятники исторической мысли, 2008. – 2 т.

Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Сост. C.Н. Валк. – МЛ.: Издательство АН СССР, 1949. – 408 с.

Дмитриева Р.П. Сказание о князьях Владимирских / Р.П. Дмитриева. – М.: Издательство АН СССР, 1955. – 213 с.

Древнерусские княжеские уставы XI–XV вв. / Издание подготовил Я.Н. Щапов. – М.: Наука, 1976. – 240 с.

Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIVXVI вв. / Подготовлено к печати Л.В. Черепниным/ – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1950. – 585 с.

Житие митрополита Петра (Киприановская редакция) // Прохоров Г.М. Повесть о Митяе: Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы / Г.М. Прохоров. – Л.: Наука, 1978. C. 205–215.

Клосс Б.М. Избранные труды. Т. 1. Житие Сергия Радонежского / Б.М. Клосс. – М.: Языки русской революции, 1998. – 568 с.

Клосс Б.М. Избранные труды. Т. 2. Очерки по истории русской агиографии XIV–XVI веков / Б.М. Клосс. – М.: Языки русской культуры, 2001. – 488 с.

Кучкин В.А. Повести о Михаиле Тверском / В.А. Кучкин. – М.: Наука, 1974. – 291 с.

Памятники куликовского цикла / Гл. ред. Б.А. Рыбаков; ред. В.А. Кучкин. – СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 1998. – 412 с.

Памятники литературы Древней Руси. Т. 3. XIII век / Сост. и общая ред. Л.А. Дмитриева и Д.С. Лихачева. – М.: Художественная литература, 1981. – 616 с.

Памятники литературы Древней Руси. Т. 4. XIV – середина XV века / Сост. Л.А. Дмитриев, Д.С. Лихачев. – М.: Художественная литература, 1981. – 606 с.

Памятники литературы Древней Руси. Т. 5. Вторая половина XV века / Под ред. Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. Понырко. – М.: Художественная литература, 1982. – 688 с.

Памятники литературы Древней Руси. Т. 6. Конец XV – первая половина XVI века / Под ред. Д.С. Лихачева и Л.А. Дмитриева. – М.: Художественная литература, 1984. – 768 с.

Памятники старинной русской литературы. Т. IV. Повести религиозного содержания, древние поучения и послания, извлеченные из рукописей Николаем Костомаровым. – СПб.: Типография П.А. Кулиша, 1862. – 223 с.

Памятники русского права. Вып. 2. Памятники права феодально-раздробленной Руси XII–XV вв. / Отв. ред. С.В. Юшков. – М.: Издательство юридической литературы, 1953. – 442 с.

Памятники русского права. Вып. 3. Памятники права периода образования русского централизованного государства XIV–XV вв. / Отв. ред. С.В. Юшков. – М.: Издательство юридической литературы, 1955. – 527 с.

Полное собрание русских летописей. Т. I. Лаврентьевская летопись / Под ред. И.Ф. Карского. – М.: Языки русской культуры, 1997. – 496 с.

Полное собрание русских летописей. Т. II. Ипатьевская летопись / Под ред. А.А. Шахматова. – М.: Языки русской культуры, 1998. – 648 с.

Полное собрание русских летописей. Т. III. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов / Переиздание с предисловием Б.М. Клосса. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 720 с.

Полное собрание русских летописей. Т. IV. Ч. 1. Новгородская четвертая летопись / Под ред. М.Н. Тихомирова, с предисловиями А.Г. Боброва и Б.М. Клосса. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 728 с.

Полное собрание русских летописей. Т. X. Никоновская летопись / Под ред. А.Ф. Бычкова. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 248 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XI. Никоновская летопись / Под ред. С.Ф. Платонова. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 264 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XII. Никоновская летопись / Под ред. С.Ф. Платонова. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 272 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XV. Рогожский летописец. Тверской сборник / Под ред. А.Ф. Бычкова. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 432 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XVIII. Симеоновская летопись / Под ред. А.Е. Преснякова. – М.: Языки русской культуры, 2007. – 328 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XXIII. Ермолинская летопись / Под ред. Ф.И. Покровского. – М.: Языки русской культуры, 2003. – 256 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XXIV. Типографская летопись / Под ред. С.П. Розанова. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 288 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XXV. Московский летописный свод конца XV века / Под ред. М.Н. Тихомирова. – М.: Языки русской культуры, 2004. – 488 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XXVI. Вологодско-Пермская летопись / Под ред. М.Н. Тихомирова. – М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2006. – 432 с.

Полное собрание русских летописей. Т. XXVII. Никаноровская летопись / Под ред. А.Н. Насонова. – М.: Языки русской культуры, 2007. – 424 с.

Послания Иосифа Волоцкого / Подготовка текста А.А. Зиминым и Я.С. Лурье. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1959. – 394 с.

Похвала Ивану Калите из «Сийского Евангелия» // Мещерский Н.А. К изучению ранней московской письменности // Избранные статьи / Н.А. Мещерский. – СПб.: Издательский отдел Языкового центра филологического факультета СПбГУ, 1995. С. 234–236.

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука / Ред., вступ. статья, примеч. Н.П. Шастиной. – М.: Государственное издательство географической литературы, 1957. – 291 с.

Русская историческая библиотека, издаваемая археографическою комиссиею. Т. VI. Памятники древнерусского Канонического права / Сост.: А.С. Пазлов. – СПб.: Тип. Императорской Академии Наук, 1880. – 682 с.

Сборник Императорского Русского Исторического Общества. Т. 35. Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским государством в царствование Великого Князя Ивана Васильевича. Ч. 1 (годы с 1487 по 1533) / Напечатано под наблюдением Г.Ф. Карпова. – СПб.: Тип. Ф. Елеонского и K°, 1882. – 870 с.

Сборник Императорского Русского Исторического Общества. Т. 41. Памятники дипломатических сношений Московского государства с азиатскими народами: Крымом, Казанью, Ногайцами и Турцией. Часть 1 (годы с 1474 по 1505). / Напечатано под наблюдением Г.Ф. Карпова. – СПб.: Тип. Ф. Елеонского и K°, 1884. – 631 с.

Св. Алексий, митрополит Киевский и всея Руси. Поучение <…>, от Апостольских деяний к христолюбивым христианам / Данное Поучение найдено: 1) в Сборнике XVI в. из библиотеки Московского Главного Архива Иностранных Дел, 2) в Сборнике XV в., принадлежащем И.Н. Царскому // Прибавления к Творениям святых Отцов. – М.: Издательство Московской духовной академии, 1847. Ч. 5. Кн. 1. С. 30–39.

Слово о законе и благодати митрополита Иллариона [Электронный ресурс] / Подготовка текста и комментарии А.М. Молдована // Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. – 2006–2011. – Режим доступа: http://lib.pushkinskij dom.ru/Default. aspx?tabid=4868.htlm. (Дата обращения: 01.06.2017.)

Собранiе государственныхъ грамотъ и договоровъ, хранящихся в государственной коллегiи иностранныхъ делъ / Пред. А.Ф. Малиновского. – М.: Тип. Всеволжского, 1813. – 689 с.

Судебники XV–XVI веков / Сост. Р.Б. Мюллер, Л.В. Черепнина. – М.: Наука, 2015. – 670 с.

Троицкая летопись. Реконструкция текста / Подг. М.Д. Приселковым. – СПб.: Наука, 2002. – 514 с.

Литература

Азбелев С.Н. Куликовская победа в народной памяти. Литературные памятники куликовского цикла и фольклорная традиция / С.Н. Азбелев. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2011. – 312 с.

Александров М.М. Русские земли-княжества IX–XV веков / М.М. Александров. – М.: Новый хронограф, 2009. – 232 с.

Алексеев Ю.Г. Государь всея Руси / Ю.Г. Алексеев. – Новосибирск: Наука, Сибирское отделение, 1991. – 242 с.

Алексеев Ю. Г. «К Москве хотим»: Закат боярской республики в Новгороде / Ю.Г. Алексеев. – СПб.: Лениздат, 1991. – 160 с.

Алексеев Ю.Г. Освобождение Руси от ордынского ига / Ю.Г. Алексеев. – Л.: Наука, 1989. – 222 с.

Алексеев Ю.Г. Под знаменами Москвы: Борьба за единство Руси / Ю.Г. Алексеев. – М.: Мысль, 1992. – 268 с.

Алексеев Ю.Г. Походы русских войск при Иване III / Ю.Г. Алексеев. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2007. – 462 с.

Амелькин А.О., Селезнев Ю.В. Нашествие Батыя и установление ордынского ига в общественном сознании Руси XIII–XVII веков / А.О. Амелькин, Ю.В. Селезнев. – Воронеж: Научная книга, 2004. – 143 с.

Антонов Д.И. Самосознание древнерусского книжника в эпоху Смуты / Д.И. Антонов: автореф. дисс. … к.и.н. М.: РГГУ, 2006. – 24 с.

Багдасарян В.Э. Антироссийские политические мифы / В.Э. Багдасарян. – СПб.: Питер, 2016. – 384 с.

Багдасарян В.Э. Идеология и политическая семиотика / В.Э. Багдасарян. М.: Собрание, 2012. – 256 с.

Байковский К.Ю. Концепции царства, святости и войны за веру в трудах московских книжников XV в. / К.Ю. Байковский: дисс. … к.и.н. – М.: МГОПУ им. М.А. Шолохова, 2003. – 186 с.

Байковский К.Ю. Развитие концепций царства святости и войны за веру в трудах московских книжников XV века / К.Ю. Байковский. – М.: Центр научных исследований гуманитарных и социально-экономических дисциплин МЭИ – ИМЭИ, 2013. – 187 с.

Базилевич К.В. Внешняя политика русского централизованного государства. Вторая половина XV века / К.В. Базилевич. – М.: Издательство МГУ, 1952. – 543 с.

Барабанов Н.Д. Византия и Русь в начале XIV в. Некоторые аспекты отношений патриархата и митрополии / Н.Д. Барабанов // Византийские очерки. – М.: Наука, 1991. С. 198–215.

Барсов Е.В. Древнерусские памятники священного венчания царей на царство в связи с греческими их оригиналами / Е.В. Барсов. – М.: Университетская типография, 1883. – 160 с.

Борисов Н.С. Дмитрий Донской / Н.С. Борисов. – М.: Молодая гвардия, 2014. – 507 с.

Борисов Н.С. Иван Калита / Н.С. Борисов. – М.: Молодая гвардия, 1995. – 302 с.

Борисов Н.С. Иван III / Н.С. Борисов. – М.: Молодая гвардия, 2000. – 644 с.

Борисов Н.С. «И свеча бы не угасла…»: исторический портрет Сергия Радонежского / Н.С. Борисов. – М.: Молодая гвардия, 1990. – 304 с.

Борисов Н.С. Политика московских князей (конец XIII – первая половина XIV века) / Н.С. Борисов. – М.: Издательство МГУ, 1999. – 391 с.

Борисов Н.С. Русская церковь в политической борьбе XIV–XV веков / Н.С. Борисов. – М.: Издательство МГУ, 1986. – 207 с.

Борисов Н.С. Сергий Радонежский / Н.С. Борисов. – М.: Молодая гвардия, 2009. – 297 с.

Борисов Н.С. К изучению датированных летописных известий XIVXV веков / Н.С. Борисов // История СССР. 1983. № 4. С. 124–131.

Борисов Н.С. Михаил Тверской / Н.С. Борисов. – М.: Молодая гвардия, 2017. – 284 с.

Бурсон А.Е. Чин поставления на великое княжение Дмитрия-внука и проблема византийского идейно-политического наследия в конце XV – начале XVI в. / А.Е. Бурсон // ВВ. 1997. Т. 57(82). С. 110–129.

Вальденберг В. Древнерусские учения о пределах царской власти: очерки политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века / В. Вальденберг. – М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского»). – 368 с.

Вернадский Г.В. Византийские учения о власти царя и патриарха // Сборник статей, посвященный памяти Н.П. Кондакова / Г.В. Вернадский. – Прага: Seminarium Kondakovianum, 1926. С. 143–154.

Вернадский Г.В. Россия в Средние века / Г.В. Вернадский. – Тверь-М.: ЛЕАН-Аграф, 1997. – 350 с.

Вернадский Г.В. Монголы и Русь / Г.В. Вернадский. – Тверь-М.: ЛЕАН-Аграф, 1997. – 476 с.

Гальперин Ч. Татарское иго. Образ монголов в средневековой России / Ч. Гальперин. – Воронеж: Новый взгляд, 2012. – 230 с.

Голубинский Е.Е. История Русской церкви. Т. 2. Первая половина тома / Е.Е. Голубинский. – М.: Крутицкое патриаршее подворье, Общество любителей церковной истории, 1997. – 968 с.

Гордеева Л.И. Иоанн III Великий. Первый российский государь. Летопись жизни / Л.И. Гордеева. – М.: У Никитских ворот, 2008. – 736 с.

Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская…»: Личности и ментальность русского средневековья. Очерки / А.А. Горский. – М.: Языки славянской культуры, 2001. – 176 с.

Горский А.А. К вопросу о причинах «возвышения» Москвы / А.А. Горский // Отечественная история. 1997. № 1. С. 3–12.

Горский А.А. К вопросу о составе русского войска на Куликовом поле // Древняя Русь. Вопросы медиевистики / А.А. Горский. – М.: Индрик, 2001. Вып. 4 (6). С. 1–9.

Горский А.А. Москва и Орда / А.А. Горский. – М.: Наука, 2000. – 214 с.

Горский А.А. Представления о «царе» и «царстве» в средневековой Руси (до середины XVI века) / А.А. Горский // Мировосприятие и самосознание русского общества. Вып. 2. Царь и царство в русском общественном самосознании / А.А. Горский. – М.: Институт российской истории РАН, 1999. С. 17–37.

Горский А.А. Русские земли в XIII–XIV вв. Пути политического развития / А.А. Горский. – М.: Институт российской истории РАН, 1996. – 128 с.

Горский А.А. Русское Средневековье. Мифы и историческая действительность / А.А. Горский. – М.: Астрель-Олимп, 2010. – 242 с.

Горский А.А. Русь: от славянского расселения до Московского царства / А.А. Горский. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 390 с.

Горский А.А. Судьба Нижегородского и Суздальского княжеств в конце XIV – середине XV в. / А.А. Горский // Средневековая Русь. – М.: Индрик, 2004. – Вып. 4. С. 140–170.

Горский А.А. О священнодействии венчания и помазания царей на царство // Прибавление к изданию творений святых отцов в русском переводе / А.А. Горский. – М.: Редакция академического журнала «Богословский вестник», 1882. Ч. 29. С. 117–151.

Горский А.А., Кучкин, В.А., Лукин, П.В., Стефанович, П.С. Древняя Русь. Очерки политического и социального строя / А.А. Горский [и др. ] – М.: Индрик, 2008. – 478 с.

Греков И.Б. Восточная Европа и упадок Золотой Орды (на рубеже XIV–XV веков) / И.Б. Греков. – М.: Наука, 1975. – 521 с.

Гришина Н.Г. Хронология Рогожского летописца / Н.Г. Гришина: автореф. дисс. … к.и.н. – М.: Институт российской истории РАН, 2003. – 26 с.

Громов М.Н. Идейные течения древнерусской мысли / М.Н. Громов, В.В. Мильков. – СПб.: РХГИ, 2001. – 960 с.

Громов М.Н. Русская философская мысль X–XVII веков / М.Н. Громов, Н.С. Козлов. – М.: Издательство МГУ, 1990. – 289 с.

Грот К.Я. Галицкая Русь прежде и ныне. Историческiй очерк и взгляд на современное состояние очевидца / К.Я. Грот. – СПб.: Общество ревнителей исторического просвещения в память императора Александра III, 1907. – 168 с.

Гудавичюс Э. История Литвы с древнейших времен до 1569 года / Э. Гудавичюс. – М.: Фонд И.Д. Сытина, 2005. Т. 1. – 680 с.

Гумилев Л.Н. От Руси к России / Л.Н. Гумилев. – М.: АСТ, 1992. – 336 с.

Далай Ч. Монголия в XIII–XIV веках / Ч. Далай. – М.: Наука; Главная редакция восточной литературы, 1983. – 233 с.

Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (XI–XII вв.). Курс лекций / И.Н. Данилевский. – М.: Аспект Пресс, 1998. – 398 с.

Данилевский И.Н. Повесть временных лет. Герменевтические основы источниковедения летописных текстов / И.Н. Данилевский. – М.: Аспект Пресс, 2004. – 382 с.

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.) / И.Н. Данилевский. Курс лекций. – М.: Аспект Пресс, 2001. – 398 с.

Дьяконов М.А Власть московских государей: очерки из истории политических идей Древней Руси до конца XVI в. / М.А. Дьяконов. – М.: URSS, 2003. – 220 с.

Еремин И.П. Литература Древней Руси. (Этюды и характеристики) / И.П. Еремин. – М.-Л.: Наука, 1966. – 266 с.

Ермолаев И.П. Становление российского самодержавия. Истоки и условия его формирования: Взгляд на проблему / И.П. Ермолаев. – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2004. – 392 с.

Ерусалимский К.Ю. Понятия «народ», «Росиа», «русская земля» и социальные дискурсы Московской Руси конца XV–XVII вв. / К.Ю. Ерусалимский // Религиозные и этнические традиции в формировании национальных идентичностей в Европе. Средние века – Новое время. – М.: Индрик, 2008. С. 137–169.

Журавлев В.В. К вопросу о прерывистости, нестабильности и скачкообразности российского исторического процесса / В.В. Журавлев // Век нынешний, век минувший…: исторический альманах. Вып. 7. – Ярославль: Изд-во Ярославского государственного университета, 2008. С. 4–9.

Зимин А.А. Россия на пороге нового времени (очерки политической истории России первой трети XVI в.) / А.А. Зимин. – М.: Мысль, 1972. – 452 с.

Зимин А.А. Россия на рубеже XV–XVI столетий (очерки социально-политической истории) / А.А. Зимин. – М.: Мысль, 1982. – 333 с.

Зимин А.А. Витязь на распутье. Феодальная война в России в XV в. / А.А. Зимин. – М.: Мысль, 1991. – 286 с.

Зимин А.А. О хронологии духовных и договорных грамот великих и удельных князей XIV–XV вв. / А.А. Зимин // Проблемы источниковедения. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1958. Вып. 6. С. 276–306.

Ивина Л.И. Формирование правящей элиты в Московско-Владимирском княжестве при Дмитрии Ивановиче // Правящая элита русского государства. IX – начало XVIII в. Очерки истории / Л.И. Ивина. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. С. 113–123.

История России. Народ и власть: Из лекций, прочитанных в российских университетах: Учебник для вузов / Сост. Ю.А. Сандулов. – СПб.: Лань, 1997. – 445 с.

Карайченцева С.А. «Московские книжники и книжное дело: по архивам Книжной палаты». Новая серия изданий / С.А. Карайченцева, Е.М. Сухорукова // Федоровские чтения-2011. – М.: РГБ, 2012. С. 417–423.

Карамзин Н.М. История государства Российского. Тома V–VIII / Н.М. Карамзин. – Калуга: Золотая аллея, 1995. Т. 5. – 254 с.; Т. 6. – 233 с.; Т. 7. – 144 с.; Т. 8. – 195 с.

Каргалов В.В. Конец ордынского ига / В.В. Каргалов. – М.: Наука, 1980. – 152 с.

Карташёв А.В. Очерки по истории Русской церкви / А.В. Карташёв. – М.: Терра, 1991. Т. 1. – 409 с.

Каштанов С.М. Государь и подданные на Руси в XIV–XVI вв. / С.М. Каштанов // In memorian. Сборник памяти Я.С. Лурье. – СПб.: Atheneum, Феникс, 1997. – С. 217–229.

Каштанов С.М. Из истории русского средневекового источника. Акты X–XVI вв. / С.М. Каштанов. – М. Наука, 1996. – 263 с.

Каштанов С.М. Эволюция великокняжеского и царского титула в грамотах афонским монастырям XVI в. / С.М. Каштанов // Россия и христианский Восток. М.: Индрик, 1997. Вып. 1. С. 105–134.

Каштанов С.М., Столярова Л.В. Еще раз о дате так называемого «Сийского» Евангелия / С.М. Каштанов, Л.В. Столярова // Сообщения Ростовского музея. Вып. 8. Ярославль, 1995. С. 3–48.

Каштанов С.М. Церковная юрисдикция в конце XIV – начале XV в. // Церковь, общество и государство в феодальной России / С.М. Каштанов. – М.: Наука, 1990. С. 151–163.

Кинёв С.Л. Духовная грамота великого князя Дмитрия Ивановича и порядок наследования великого княжения в Северо-Восточной Руси в XV веке / С.Л. Кинёв // Вестник Томского государственного университета. 2012. № 363. С. 99–102.

Кинёв С.Л. Принципы наследования власти на Руси XIV–XVI вв. в отечественной историографии / С.Л. Кинёв // Вестник Томского государственного университета. 2011. С. 85–92.

Киселева М.С. Древнерусские книжники и власть / М.С. Киселева // Вопросы философии. 1998. № 7. С. 127–148.

Киселева М.С. Князь и царь глазами древнерусских книжников // Личность и власть: интеркультурный диалог / М.С. Киселева. – М.: Московский философский фонд, 1998. С. 41–73.

Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси / А.И. Клибанов. – М.: Аспект Пресс, 1996. – 368 с.

Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI–XVII веков / Б.М. Клосс. – М.: Наука, 1980. – 312 с.

Клосс Б.М. Рассказы о ликвидации ордынского ига на Руси в летописании конца XV в. / Б.М. Клосс, В.Д. Назаров // Древнерусское искусство XIV–XV вв. – М.: Наука, 1984. – С. 283–313.

Клюг Э. Княжество Тверское (1247–1485) / Э. Клюг. – Тверь: РИФ, 1994. – 432 с.

Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник / В.О. Ключевский. – М.: Правда, 1988. – 512 с.

Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли / В.О. Ключевский. – М.: Правда, 1990. – 622 с.

Ключевский В.О. Сочинения / В.О. Ключевский. – М.: Мысль, 1988. Т. 2. – 483 с.

Ключевский В.О. Сочинения/ В.О. Ключевский. – М.: Мысль, 1988. Т. 3. – 450 с.

Ключевский В.О. Краткое пособие по русской истории / В.О. Ключевский. – М.: Рассвет, 1992. – 192 с.

Князькин И.О. Русь и Степь / И.О. Князькин. – М.: Наука, 1996. – 134 с.

Кобрин В.Б. Власть и собственность в средневековой России (XVXVI вв.) / В.Б. Кобрин. – М.: Мысль, 1985. – 280 с.

Кобрин В.Б. Материалы генеалогии княжеско-боярской аристократии XV–XVI вв. / В.Б. Кобрин. – М.: РГГУ, 1995. – 240 с.

Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования / И.Д. Ковальченко. – М.: Наука, 2003. – 485 с.

Конявская Е.Л. Авторское самосознание древнерусского книжника (XI – середина XV в.) / Е.Л. Конявская. – М.: Языки славянской культуры, 2000. – 199 с.

Конявская Е.Л. Повесть о Шевкале / Е.Л. Конявская // Литература Древней Руси. Источниковедение. – Л.: Наука, 1988. С. 216–243.

Кривошеев Ю.В. Русская средневековая государственность / Ю.В. Кривошеев. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2008. – 132 с.

Кричевский Б.В. Митрополичья власть в средневековой Руси (XIV век) / Б.В. Кричевский. – СПб.: Искусство, 2003. – 262 с.

Кудрявцев М.П. Москва – Третий Рим. Историко-градостроительное исследование / М.П. Кудрявцев. – М., 1994. – 256 с.

Кучкин В.А. Дмитрий Донской / В.А. Кучкин // Вопросы истории. 1995. № 5–6. С. 62–83.

Кучкин В.А. Договорные грамоты московских князей XIV века. Внешнеполитические договоры / В.А. Кучкин. – М.: Древлехранилище, 2003. – 367 с.

Кучкин В.А. Победа на Куликовом поле / В.А. Кучкин // Вопросы истории. 1980. № 8. С. 3–21.

Кучкин В.А. Русские княжества и земли перед Куликовской битвой // Куликовская битва / В.А. Кучкин. – М.: Наука, 1984. С. 26–112.

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XV вв. / В.А. Кучкин. – М.: Наука, 1984. – 353 с.

Лилиенфельд Ф. Иоанн Тритемий и Федор Курицын / Ф. Лилиенфельд // Культурное наследие Древней Руси. Истоки. Становление. Традиция. – М.: Наука, 1976. С. 116–123.

Лихачев Д.С. Национальное самосознание Древней Руси: очерки из области русской литературы XI–XVII вв. / Д.С. Лихачев. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1945. – 115 с.

Лихачев Д.С. Поэтика древней русской литературы / Д.С. Лихачев. – М.: Наука, 1979. – 303 с.

Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение / Д.С. Лихачев. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1947. – 499 с.

Лихачев Д.С. Текстология. На материале русской литературы XXVII веков / Д.С. Лихачев. – СПб.: Алетейя, 2001. – 536 с.

Лурье Я.С. Вопрос о великокняжеском титуле в начале феодальной войны XV в. / Я.С. Лурье // Россия на путях централизации. – М.: Наука, 1982. С. 147–152.

Лурье Я.С. Вопрос об идеологических движениях конца XV – начала XVI в. в научной литературе / Я.С. Лурье // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук (ТОДРЛ). – Л., 1958. Т. 15. С. 131–152.

Лурье Я.С. Генеалогическая схема летописей XI–XVI вв., включенных в «Словарь книжников и книжности Древней Руси» / Я.С. Лурье // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук. – Л., 1985. Т. 40. С. 190–205.

Лурье Я.С. Две истории Руси XV века. Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства / Я.С. Лурье. – СПб.: Дмитрий Буланин, 1994. – 240 с.

Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV – начала XVI в. / Я.С. Лурье. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1960. – 533 с.

Лурье Я.С. Из наблюдений над летописанием первой половины XV в. / Я.С. Лурье // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук. – Л., 1985. Т. 39. С. 285–298.

Лурье Я.С. О возникновении теории «Москва – Третий Рим» (К выходу в свет второго издания книги Х. Шедер) / Я.С. Лурье // Лурье Я.С. Избранные статьи и письма. – СПб.: Издательство Европейского университета, 2011. С. 119–129.

Лурье Я.С. Проблема главных идеологических направлений в русской литературе конца XV – первой половины XVI века / Я.С. Лурье // Лурье Я.С. Избранные статьи и письма. – СПб.: Издательство Европейского университета, 2011. С. 130–144.

Лурье Я.С. Русские современники Возрождения. Книгописец Ефросин, Дьяк Федор Курицын / Я.С. Лурье. – Л.: Наука, 1988. – 160 с.

Макарий (Булгаков). История русской церкви / (Булгаков), Макарий. – СПб.: В Типографии Императорской Академии наук, 1857. Т. 2. – 786 с.

Мельников С.А. Историко-правовые факторы эволюции Древнерусского государства (IX–XV вв.) / С.А. Мельников. – М.: Голден-Би, 2010. – 224 с.

Мельников С.А. Правовой режим наследования престола в Древней Руси IX – начала XVI в. Историко-правовое исследование / С.А. Мельников. – М.: Информ-Знание, 2009. – 222 с.

Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса / Л.В. Милов. – М.: РОССПЭН, 1998. – 572 с.

Мировосприятие и самосознание русского общества. Вып. 2. Царь и царство в русском общественном самосознании. – М.: Институт российской истории РАН, 1999. – 180 с.

Муравьева Л.Л. Летописание Северо-Восточной Руси конца XIII – начала XV века / Л.Л. Муравьева. – М.: Наука, 1983. – 295 с.

Муравьева Л.Л. Московское летописание второй половины XIV – начала XV века / Л.Л. Муравьева. – М.: Наука, 1991. – 224 с.

Насонов А.Н. Монголы и Русь: История татарской политики на Руси / А.Н. Насонов. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1940. – 178 с.

Некрасов И.С. Зарождение национальной литературы в Северной Руси / И.С. Некрасов. – Одесса: Тип. П. Францова, 1870. Ч. 1. – 222 с.

Новикова О.Л. Ефросин Белозерский и московские книжники последней четверти XV в. / О.Л. Новикова // Очерки феодальной России. – М.;СПб., 2012. Вып. 15. – С. 45–83.

Пашуто В.Т., Флоря Б.Н., Хорошкевич А.Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства / В.Т. Пашуто, Б.Н. Флоря, А.Л. Хорошкевич. – М.: Наука, 1982. – 264 с.

Перхавко В.Б. Зодчий и книжник / В.Б. Перхавко. – М.: Менеджер, 1997. – 172 с.

Перхавко В.Б. Государственные начала русского Средневековья / В.Б. Перхавко // Преподавание истории в школе, 2015. № 5. С. 3–9.

Петров А.Е. Византийский исихазм и традиции русского православия в XIV столетии // Древняя Русь: пресечение традиций / А.Е. Петров. – М.: Мера, 1997. С. 395–419.

Петров А.Е. «Свеча загорелась сама собой…»: Память о Куликовской битве в идеологии Российского государства XV–XVI веков / А.Е. Петров // Родина. 2003. № 12. С. 99–103.

Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства / М.Б. Плюханова. – СПб.: Акрополь, 1995. – 336 с.

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. Очерки по истории XIII–XV столетий / А.Е. Пресняков. – Пг.: Типография Я. Башмакова и K° (Надеждинская, 43), 1918. – 460 с.

Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв. / М.Д. Приселков. – СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. – 326 с.

Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы / Г.М. Прохоров. – СПб.: Алетейя, 2000. – 480 с.

Рим, Константинополь, Москва: Сравнительно-историческое исследование центров идеологии и культуры до XVII в. VI Международный Семинар исторических исследований «От Рима к Третьему Риму». Москва, 28–30 мая. – М.: Наука, 1997. – 378 с.

Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика. IX Международный Семинар исторических исследований «От Рима к Третьему Риму». Москва, 29–31 мая 1989 г. – М.: Наука, 1995. – 356 с.

Рудаков В.Н. Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII–XV вв. / В.Н. Рудаков. – М.: Квадрига, 2014. – 248 с.

Рыбаков Б.А. Ремесло в Древней Руси / Б.А. Рыбаков. – М.: Изд-во АН СССР, 1948. – 792 с.

Савва В.И. Московские цари и византийские василевсы. К вопросу о влиянии Византии на образование идеи царской власти московских государей / В.И. Савва. – Харьков: Тип. и лит. М. Зильберберг и с-вья, 1901. – 400 с.

Сапунов Б.В. Книга в России XI–XIII вв. – Л.: Наука, 1977.

Сахаров А.М. Церковь и образование русского централизованного государства / А.М. Сахаров // Вопросы истории. 1966. № 1. С. 49–65.

Свердлов М.Б. Генезис феодальной земельной собственности в Древней Руси / М.Б. Свердлов // Вопросы истории. 1978. № 8. С. 40–56.

Селезнев Ю.В. Особенности трансформации образа темника Мамая в памятниках Куликовского цикла / Ю.В. Селезнев // Верхнее Подонье: Природа. Археология. История. – Тула: Государственный военно-исторический и природный музей-заповедник «Куликово поле», 2007. Т. 2. Вып. 2. С. 18–22.

Синицына Н.В. Автокефалия Русской церкви и учреждение Московского патриархата (1448–1589 гг.) / Н.В. Синицына // Церковь, общество и государство в феодальной России. – М.: Наука, 1990. С. 126–137.

Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.) / Н.В. Синицына. – М.: Индрик, 1998. – 416 с.

Сиренов А.В. Московский книжник конца XV в. Петр и его произведения / А.В. Сиренов // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук (ТОДРЛ). 2001. Т. 52. С. 582–595.

Скрипиль М.О. Сказание о Вавилоне-граде / М.О. Скрипиль // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук. 1951. Т. 9. С. 119–144.

Скрынников Р.Г. Иван III / Р.Г. Скрынников. – М.: АСТ-АСТ Москва-Транзиткнига, 2006. – 285 с.

Скрынников Р.Г. Государство и церковь на Руси XIV–XVI вв. / Р.Г. Скрынников. – Новосибирск: Наука, 1991. – 397 с.

Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1 (XI – первая половина XIV в.) / Отв. ред. Д.С. Лихачев. – Л.: Наука, 1987. – 496 с.

Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2 (вторая половина XIV–XVI вв.). Ч. 1. А-К. / Отв. ред. Д.С. Лихачев. – Л.: Наука, 1988. – 520 с.

Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2 (вторая половина XIV–XVI вв.). Ч. 2. Л-Я. / Отв. ред. Д.С. Лихачев. – Л.: Наука, 1989. – 528 с.

Смоленский Н.И. История и логика. Проблемы общеисторической теории и природы исторических понятий / Н.И. Смоленский. – М.: Изд-во Московского государственного областного университета (МГОУ), 2013. – 183 с.

Соловьев С.М. Сочинения / С.М. Соловьев. – М.: Мысль, 1988. Кн. 2. Т. 3–4. – 792 с.

Соловьев С.М. Сочинения / С.М. Соловьев. – М.: Мысль, 1989. Кн. 3. Т. 5–6. – 790 с.

Столярова Л.В. Древнерусские надписи XI–XIV веков на пергаменных кодексах / Л.В. Столярова. – М.: Наука, 1998. – 416 с.

Столярова Л.В. Из истории книжной культуры русского средневекового города: XI–XVII вв. / Л.В. Столярова. – М.: Изд-во РГГУ, 1999. – 174 с.

Столярова Л.В. Свод записей писцов, художников и переплетчиков древнерусских пергаменных кодексов XI–XIV вв. / Л.В. Столярова. – М.: Наука, 2000. – 543 с.

Татищев В.Н. Собрание сочинений / В.Н. Татищев. – М.: Ладо-мир, 1996. Т. 5. – 784 с.

Тихомиров М.Н. Древняя Русь / М.Н. Тихомиров. – М.: Наука, 1975. – 432 с.

Тихомиров М.Н. О происхождении названия Россия / М.Н. Тихомиров // Российское государство XV–XVII веков. – М.: Наука, 1973. С. 11–18.

Тихомиров М.Н. Российское государство в XV–XVII веках / М.Н. Тихомиров. – М.: Наука, 1973. – 422 с.

Тихомиров М.Н. Русское летописание / М.Н. Тихомиров. – М.: Издательство МГУ, 1979. – 384 с.

Тихомиров М.Н. Средневековая Москва в XIV–XV вв. / М.Н. Тихомиров. – М.: Издательство МГУ, 1957. – 292 с.

Ткаченко В.А. История России XIII–XVI вв. Московские великие и удельные князья и цари / В.А. Ткаченко. – М.: Издательство «Школа», 1998. – 176 с.

Толстой М.В. История Русской церкви / М.В. Толстой. – М.: Издательство Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1991. – 726 с.

Ужанков А.Н. Концепты «Русь» и «Русская земля» в мировоззрении древнерусских книжников XI–XV вв. / А.Н. Ужанков // Россия XXI: Общественно-политический и научный журнал. 2005. № 5. С. 134–161.

Ужанков А.Н. О специфике развития русской литературы XI – первой трети XVIII века: стадии и формации / А.Н. Ужанков. – М.: Языки славянской культуры, 2009. – 259 с.

Успенский Б.А. Борис и Глеб: восприятие истории в Древней Руси / Б.А. Успенский. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 143 с.

Успенский Б.А. Царь и император: Помазание на царство и семантика монарших титулов / Б.А. Успенский. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 144 с.

Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление) / Б.А. Успенский. – М.: Языки русской культуры, 1998. – 680 с.

Хорошев А.С. Политическая история русской канонизации XIXVI вв. / А.С. Хорошев. – М.: Наука, 1986. – 206 с.

Хорошкевич А.Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV – начала XVI в. / А.Л. Хорошкевич. – М.: Наука, 1980. – 293 с.

Фетищев С.А. Московская Русь после Дмитрия Донского. 1389–1395 гг. / С.А. Фетищев. – М.: Древлехранилище, 2003. – 224 с.

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200–1304 / Дж. Феннел. – М.: Прогресс, 1989. – 291 с.

Филюшкин А.И. Титулы русских государей / А.И. Филюшкин. – СПб. Альянс-Архео, 2006. – 254 с.

Флоря Б.Н. Исторические судьбы Руси и этническое самосознание восточных славян в XII–XV веках (к вопросу о зарождении восточнославянских народностей) / Б.Н. Флоря // Славяноведение. 1993. № 2. С. 42–66.

Фукс А.Н. «Синопсис» – первая учебная книга по русской истории / А.Н. Фукс. // Преподавание истории в школе. 2008. № 5. С. 54–58.

Черный В.Д. «Мамаево побоище» в истории и культуре средневековой Руси / В.Д. Черный. – М.: Прометей, 2003. – 256 с.

Черепнин Л.В. Образование русского централизованного государства в XIV–XV веках / Л.В. Черепнин. – М.: Соцэкгиз, 1960. – 899 с.

Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы XIV–XV веков / Л.В. Черепнин. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1951. Ч. 2. – 427 с.

400-летие учреждения патриаршества в России. IV Centenario dell'istituzionedel Patriarcatoin Russia. От Рима к Третьему Риму. Специальный выпуск 1989 года. Доклады Международной конференции, посвященной 400-летию учреждения патриаршества в России. Москва, 5–6 февраля 1986 г. – М.: Институт истории СССР АН СССР, 1997. – 272 с.

Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 2. Обозрение летописей и летописных сводов XI–XVI вв. / А.А. Шахматов. – М.: Наука, 2011. – 648 с.

Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XIVXVI вв. / А.А. Шахматов. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1938. – 372 с.

Щапов Я.Н. Достоинство и титул царя на Руси до XVI века // Царь и царство в русском общественном сознании. Мировосприятие и самосознание русского общества / Я.Н. Щапов. – М.: Институт российской истории РАН, 1999. Вып. 2. С. 7–16.

Щапов Я.Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси / Я.Н. Щапов. – М.: Наука, 1972. – 342 с.

Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г. Т. 2.: Владетельные князья Владимирских и Московских уделов и великие и удельные владетельные князья Суздальско-Нижегородские, Тверские и Рязанские / А.В. Экземплярский. – СПб.: Издание графа И.И. Толстого. Типография Императорской Академии наук, 1891. – 710 с.

Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры / А.Л. Юрганов. – М.: МИРОС, 1998. – 448 с.

Юрганов А.Л. Убить беса. Путь от Средневековья к Новому времени / А.Л. Юрганов. – М.: РГГУ, 2006. – 437 с.

Янин В.Л. Очерки истории средневекового Новгорода / В.Л. Янин. – М.: Русскiй Мiръ: Жизнь и мысль, 2013. – 444 с.

Янин В.Л. Новгородские посадники / В.Л. Янин. – М.: Издательство МГУ, 1962. – 410 с.

Goldblatt H. Confessional and national identity in early Muscovite literature: The Discourse of life and death of Dmitrii Ivanovich Donskoi / H. Goldblatt // Culture and Identity in Muscovy, 1359–1584. – М.; Los Angeles, 1999. Р. 85–115.

Miller D. The Velikie Minei Chetii and the Stepennaia Kniga of Metropolitan Makarii and the Origins of Russian National Consciousness / D. Miller // Forschungen zur osteuropaisechen Geschichte. 1979. B. 26. P. 263–282.

Rowland D. Moscow – the Third Rome or the New Israel? / D. Rowland // Russian Rewiew. 1996. Vol. 55. № 4. P. 591–614.

Примечания

1

Дьяконов М.А. Власть московских государей: очерки из истории политических идей Древней Руси до конца XVI века. – М.: URSS, 2003; Вальденберг В. Древнерусские учения о пределах царской власти: очерки политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века. – М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006

(обратно)

2

Савва В.И. Московские цари и византийские василевсы. К вопросу о влиянии Византии на образование идеи царской власти московских государей. – Харьков: Тип. и лит. М. Зильберберг и с-вья, 1901; Барсов Е.В. Древнерусские памятники священного венчания на царство в связи с греческими их оригиналами. – М.: Университетская типография, 1893; Горский А.В. О священнодействии венчания и помазания царей на царство // Прибавление к изданию творений святых отцов в русском переводе. – М.: Редакция академического журнала «Богословский вестник», 1882. Ч. 29. С. 117–151; Вернадский Г.В. Византийские учения о власти царя и патриарха // Сборник статей, посвященный памяти Н.П. Кондакова. – Прага: Seminarium Kondakovianum, 1926. С. 143–154.

(обратно)

3

Мировосприятие и самосознание русского общества. Вып. 2. Царь и царство в русском средневековом общественном сознании. – М.: Институт российской истории РАН, 1999.

(обратно)

4

Байковский К.Ю. Развитие концепций царства, святости и войны за веру в трудах московских книжников XV в. – М.: Центр научных исследований гуманитарных и социально-экономических дисциплин МЭИ – ИМЭИ, 2013.

(обратно)

5

Филюшкин А.И. Титулы русских государей. – СПб.: «Альянс-Архео», 2006.

(обратно)

6

Каштанов С.М. Эволюция великокняжеского и царского титула в грамотах афонским монастырям XVI в. // Россия и христианский Восток. М.: Индрик, 1997. Вып. 1. С. 105–134.

(обратно)

7

Успенский Б.А. Борис и Глеб: восприятие истории в Древней Руси. – М.: Языки русскойкультуры, 2000; Его же. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). – М.: Языки русской культуры, 1998; Громов М.Н., Мильков В.В. Идейные течения древнерусской мысли. – СПб.: РХГИ, 2001; Громов М.Н., Козлов Н.С. Русская философская мысль X–XVII веков. – М.: Издательство МГУ, 1990.

(обратно)

8

Багдасарян В.Э. История, культура, традиции и русская (российская) государственность. – М.: Научный эксперт, 2013; Его же. Русская эсхатология. – Москва: Изд-во Московского государственного университета сервиса, 2006; Его же. Традиционализм и цивилизационная идентичность России. – М.: Собрание, 2006.

(обратно)

9

Лихачев Д.С. Национальное самосознание Древней Руси. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1945.

(обратно)

10

Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV – начала XVI в. (далее – Идеологическая борьба…). – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1960.

(обратно)

11

Лурье Я.С. Две истории Руси XV века. Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства (далее – Две истории Руси…). – СПб.: Дмитрий Буланин, 1994.

(обратно)

12

Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVII вв.). – М.: Индрик, 1998.

(обратно)

13

Кобрин В.Б. Власть и собственность в средневековой России (XVXVI вв.). – М.: Мысль, 1985.

(обратно)

14

Мельников С.А. Историко-правовые факторы эволюции Древнерусского государства (IX–XV вв.). М.: Голден-Би, 2010; Его же: Правовой режим наследования престола в Древней Руси IX – начала XVI в. Историко-правовое исследование. – М.: Информ-Знание, 2009.

(обратно)

15

Кинёв С.Л. Духовная грамота великого князя Дмитрия Ивановича и порядок наследования великого княжения в Северо-Восточной Руси в XV веке // Вестник Томского государственного университета. 2012. № 363. С. 99–102.

(обратно)

16

Тихомиров М.Н. О происхождении названия Россия // Российское государство XV–XVII веков. – М.: Наука, 1973. С. 11–18.

(обратно)

17

Флоря Б.Н. Исторические судьбы Руси и этническое самосознание восточных славян в XII–XV веках (к вопросу о зарождении восточнославянских народностей) // Славяноведение. 1993. № 2. С. 42–66.

(обратно)

18

Ужанков А.Н. Концепты «Русь» и «Русская земля» в мировоззрении древнерусских книжников XI–XV вв. // Россия XXI: Общественно-политический и научный журнал. 2005. № 5. С. 134–161.

(обратно)

19

Дмитриев М.В. Конфессиональный фактор в формировании представлений о «русском» в культуре Московской Руси // Религиозные и этнические традиции в формировании национальных идентичностей в Европе. Средние века – Новое время. – М.: Индрик, 2008. С. 118–142.

(обратно)

20

Ерусалимский К.Ю. Понятия «народ», «Росиа», «русская земля» и социальные дискурсы Московской Руси конца XV–XVII вв. // Религиозные и этнические традиции в формировании национальных идентичностей в Европе. Средние века – Новое время. – М.: Индрик, 2008. С. 137–169.

(обратно)

21

Амелькин О.А., Селезнев Ю.Б. Нашествие Батыя и установление ордынского игра в общественном сознании Руси XIII–XVII вв. – Воронеж: Научная книга, 2004.

(обратно)

22

Азбелев С.Н. Куликовская битва в народной памяти. Литературные памятники куликовского цикла и фольклорная традиция. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2011; Петров А.Е. «Свеча загорелась сама собой…» Память о Куликовской битве в идеологии российского государства XV–XVI веков // Родина. 2003. № 12; Черный В.Д. «Мамаево побоище» в истории и культуре средневековой Руси. – М.: Прометей, 2003.

(обратно)

23

Лихачев Д.С. Текстология. На материале русской литературы Х–XVII веков (далее – Текстология…). – СПб.: Алетейя, 2001.

(обратно)

24

Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков XIXII вв. Курс лекций. – М.: Аспект Пресс, 1998; Его же. Русские земли глазами современников и потомков XII–XIV вв. Курс лекций (далее – Русские земли…). – М.: Аспект Пресс, 2001.

(обратно)

25

Данилевский И.Н. Повесть временных лет. Герменевтические основы источниковедения летописных тексов. – М.: Аспект Пресс, 2004.

(обратно)

26

Рудаков В.Н. Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII–XV вв. – М.: Квадрига, 2014.

(обратно)

27

Конявская Е.Л. Авторское самосознание древнерусского книжника (XI – середина XV в.). – М.: Языки славянской культуры, 2000.

(обратно)

28

Ведюшкина И.В. О некоторых особенностях древнерусского самосознания // Религиозные и этнические традиции в формировании национальных идентичностей в Европе. Средние века – новое время. – М.: Индрик, 2008. С. 282–293.

(обратно)

29

Перхавко В.Б. Зодчий и книжник. – М.: Менеджер, 1997.

(обратно)

30

Сиренов А.В. Московский книжник конца XV в. Петр и его произведения // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук (ТОДРЛ). – 2001. Т. 52. С. 582–595.

(обратно)

31

Розов Н.Н. Книга в Древней Руси в XI–XIV вв. – М.: Книга, 1977.

(обратно)

32

Сапунов Б.В. Книга в России в XI–XIII вв. – Л.: Наука, 1997.

(обратно)

33

Каштанов С.М. Из истории русского средневекового источника. Акты XXVI вв. – М.: Наука, 1996; Каштанов С.М., Столярова Л.В. Еще раз о дате так называемого «Сийского» Евангелия // Сообщения Ростовского музея. – Ярославль, 1995. Вып. 8. С. 3–48.

(обратно)

34

Столярова Л.В. Из истории книжной культуры русского средневекового города: XI–XVII вв. – М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1999; Её же. Древнерусские надписи XI–XIV веков на пергаменных кодексах. – М.: Наука, 1998; Её же. Свод записей писцов, художников и переплетчиков древнерусских пергаменных кодексов XI–XIV вв. – М.: Наука, 2000; Столярова Л.В., Каштанов С.М. Книга в Древней Руси (XI–XVI вв.). – М.: Ун-т Дмитрия Пожарского, 2010.

(обратно)

35

Карамзин Н.М. История государства Российского. – Калуга: Золотая аллея, 1995. Т. V–VIII.

(обратно)

36

Соловьев С.М. Сочинения. – М.: Мысль, 1988. Кн. 2. Т. 3–4; Его же. Сочинения. – М.: Мысль, 1989. Кн. 3. Т. 5–6.

(обратно)

37

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. Очерки по истории XIII–XV столетий. – Пг.: Тип. Я. Башмаков и K°., 1918.

(обратно)

38

Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси. – СПб.: Издание графа И.И. Толстого. Типография Императорской Академии наук, 1889. Т. 1.

(обратно)

39

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. – Тверь-М.: ЛЕАН-Аграф, 1997; Насонов А.Н. Монголы и Русь: История татарской политики на Руси. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1940.

(обратно)

40

Голубинский Е.Е. История Русской церкви. – СПб.: Крутицкое патриаршее подворье, Общество любителей церковной истории, 1910. Т. 2. Ч. 2.; Карташев А.В. Очерки по истории Русской церкви. – М.: Терра, 1991.; Толстой М.В. История Русской церкви. – М.: Издательство Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1991; Макарий (Булгаков). История Русской церкви. – СПб.: В Типографии Императорской Академии наук, 1857.

(обратно)

41

Ключевский В.О. Сочинения. Т. 2. Курс лекций русской истории. Ч. 2. – М.: Мысль, 1988; Его же. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. – М.: Правда, 1990; Его же. Древнерусские жития святых как исторический источник. – М.: Правда, 1988.

(обратно)

42

См., напр.: Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 2. Обозрение летописей и летописных сводов XI–XVI вв. – М.: Наука, 2011; Его же. Обозрение русских летописных сводов XIV–XVI вв. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1938 и др.

(обратно)

43

Цит. по: Лихачев Д.С. Национальное самосознание Древней Руси. С. 71.

(обратно)

44

Зимин А.А. Витязь на распутье. Феодальная война в России в XV в. – М.: Мысль, 1991; Его же. Россия на рубеже XV–XVI (Очерки социально-политической истории). – М.: Мысль, 1982; Его же. Россия на пороге Нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). – М.: Мысль, 1972; Тихомиров М.Н. Российское государство XV–XVII веков. – М.: Наука, 1973; Его же. Средневековая Москва в XIV–XV вв. – М.: Издательство МГУ, 1957.

(обратно)

45

Базилевич К.В. Внешняя политика русского централизованного государства. Вторая половина XV в. – М.: Издательство МГУ, 1952; Хорошкевич А.Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV – начала XVI в. – М.: Наука, 1980.

(обратно)

46

Борисов Н.С. Сергий Радонежский. – М.: Молодая гвардия, 2009; Кричевский Б.В. Митрополичья власть в Средневековой Руси (XIV век). – СПб.: Искусство, 2003; Кузьмин А.Г. Церковь и светская власть в эпоху Куликовской битвы // Вопросы научного атеизма. М., 1988. Вып. 37; Сахаров А.М. Церковь и образование русского централизованного государства //Вопросы истории. 1966. № 1.

(обратно)

47

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XV вв. – М.: Наука, 1984.

(обратно)

48

Кучкин В.А. Дмитрий Донской // Вопросы истории. 1995. № 5; Его же. Договорные грамоты московских князей XIV века. Внешнеполитические договоры. – М.: Древлехранилище, 2003; Его же. Победа на Куликовом поле // Вопросы истории. 1980. № 8.

(обратно)

49

Борисов Н.С. Политика московских князей (XIII – первая половина XIV в.). – М.: Издательство МГУ, 1999; Его же. Русская церковь в политической борьбе XIV–XV веков. – М.: Издательство МГУ, 1986.

(обратно)

50

Борисов Н.С. Иван Калита. – М.: Молодая гвардия, 1995; Его же. Иван III. – М.: Молодая гвардия, 2000; Его же. Сергий Радонежский. – М.: Молодая гвардия, 2009; Его же. Дмитрий Донской. – М.: Молодая гвардия, 2014; Его же. Михаил Тверской. – М.: Молодая гвардия, 2017.

(обратно)

51

Горский А.А. Русские земли в XIII–XIV вв. Пути политического развития (далее – Русские земли…). – М.: Институт российской истории РАН, 1996; Его же. Русское средневековье. – М.: Астрель-Олимп, 2010; Его же. Русь: от славянского Расселения до Московского царства (далее – Русь: от славянского Расселения…). – М.: Языки славянской культуры, 2004.

(обратно)

52

Горский А.А. Москва и Орда. – М.: Наука, 2000.

(обратно)

53

Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская…»: Личности и ментальность русского средневековья. – М.: Языки славянской культуры, 2001.

(обратно)

54

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200–1304. – М.: Прогресс, 1989; Клюг Э. Княжество Тверское (1247–1485). – Тверь: РИФ, 1994; Гальперин Ч. Татарское иго. Образ монголов в средневековой России. – Воронеж: Новый взгляд, 2012.

(обратно)

55

См. напр.: Miller D. The Velikie Minei Chetii and the Stepennaia Kniga of Metropolitan Makarii and the Origins of Russian National Consciousness // Forschungen zur osteuropaisechen Geschichte. 1979. B. 26. P. 263–282; Rowland D. Moscow – the Third Rome or the New Israel? // Russian Rewiew. 1996. No. 55. Vol. 4. P. 591–614.

(обратно)

56

Лихачев Д.С. Текстология… С. 63.

(обратно)

57

Усачев А.С. Древнерусский книжник: автор, редактор или составитель? (На материале степенной книги) // Диалог со временем. 2009. С. 225–239.

(обратно)

58

Лихачев Д.С. Текстология… С. 63.

(обратно)

59

Лихачев Д.С. Указ. соч. С. 63–64.

(обратно)

60

См.: Столярова Л.В., Каштанов С.М. Книга в Древней Руси (XIXVI вв.). – Текстология… М.: Ун-т Дмитрия Пожарского, 2010. С. 132–134.

(обратно)

61

Лихачев Д.С. Национальное самосознание Древней Руси. С. 71.

(обратно)

62

Рудаков В.Н. Указ. соч. С. 10.

(обратно)

63

Там же. С. 9–10.

(обратно)

64

Там же. С. 10.

(обратно)

65

Борисов Н.С. Дмитрий Донской. С. 7.

(обратно)

66

Муравьева Л.Л. Московское летописание второй половины XIV – начала XV в. – М.: Наука, 1991. С. 3.

(обратно)

67

Лихачев Д.С. Русские летописи… С. 293–294.

(обратно)

68

Муравьева Л.Л. Указ. соч. С. 3.

(обратно)

69

Лихачев Д.С. Русские летописи… С. 294.

(обратно)

70

См., Каштанов С.М., Столярова Л.В. Еще раз о дате так называемого «Сийского» Евангелия // Сообщения Ростовского музея. – Ярославль, 1995. Вып. 8. С. 3–48.

(обратно)

71

Муравьева Л.Л. Указ. соч. С. 3.

(обратно)

72

Лихачев Д.С. Русские летописи… С. 295.

(обратно)

73

Полежаева Е.А. Второе южнославянское влияние в русской агиографии. Становление стиля «плетение словес» // Вестник МГЛУ. 2012. Вып. 4 (637). С. 119.

(обратно)

74

О русском иноческом возрождении см.: Байковский К.Ю. Указ. соч.

(обратно)

75

Полежаева Е.А. Указ. соч. С. 122–123.

(обратно)

76

Полежаева Е.А. Указ. соч. С. 117–119.

(обратно)

77

Там же. С. 303.

(обратно)

78

Полежаева Е.А. Указ. соч. С. 304.

(обратно)

79

Там же. С. 305.

(обратно)

80

Лихачев Д.С. Русские летописи… С. 355–360.

(обратно)

81

Лихачев Д.С. Литература эпохи исторических размышлений // ПЛДР. Вторая половина XV в. – М.: Художественная литература, 1982. С. 5.

(обратно)

82

Симеон Суздальский [Электронный ресурс] / Н.Ф. Дробленкова// Словарь книжников и книжности Древней Руси. Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. 2006–2011. Режим доступа: http://lib.pushkinskij dom.ru/ Default.aspx?tabid=4595 (Дата обращения: 01.06.2021).

(обратно)

83

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 38.

(обратно)

84

Там же.

(обратно)

85

Слово о законе и благодати митрополита Иллариона [Электронный ресурс] / Подготовка текста и комментарии А.М. Молдована // Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. 2006–2011. Режим доступа: http://lib. pushkinskij dom.ru/Default.aspx?tabid=4868 (Дата обращения: 01.06.2021).

(обратно)

86

Там же.

(обратно)

87

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 39

(обратно)

88

РИБ. Т. VI. Т. 10. Стб. 119–126.

(обратно)

89

Св. Алексий, митрополит Киевский и всея Руси. Поучение <…>, от Апостольских деяний к христолюбивым христианам // Прибавления к Творениям св. Отцов. 1847. Ч. 5. Кн. 1. С. 34; Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 41.

(обратно)

90

Житие Александра Невского. С. 426.

(обратно)

91

РИБ. Т. VI. № 16. Стб. 148; Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 39.

(обратно)

92

Мещерский Н.А. Указ. соч. С. 235.

(обратно)

93

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 208.

(обратно)

94

Об обстоятельствах этой борьбы, получении Дмитрием великого княжения и отражении этих событий в летописных памятниках см. главу 3.

(обратно)

95

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 216.

(обратно)

96

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 214.

(обратно)

97

АИ. Т. I. № 16. Стб. 25, 26.

(обратно)

98

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 42–43; 47.

(обратно)

99

См.: Лурье Я.С. Две истории Руси… С. 69–83. Подробнее о Феодальной войне в Московском княжестве см.: Зимин А.А. Витязь на распутье. Феодальная война в России XV века. – М.: Мысль, 1991.

(обратно)

100

АИ. Т. I. № 40. С. 76.

(обратно)

101

АИ. Т. I. № 40. С. 76.

(обратно)

102

Там же.

(обратно)

103

Там же. С. 77.

(обратно)

104

Там же.

(обратно)

105

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 43–44.

(обратно)

106

Сказание о нашествии Едигея. С. 244.

(обратно)

107

См., напр.: Сказание о Мамаевом побоище, или Повесть о нашествии Тохтамыша // ПЛДР. XIV – середина XV в. С. 132, 189.

(обратно)

108

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 44.

(обратно)

109

Там же. С. 46–47.

(обратно)

110

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 45.

(обратно)

111

Памятники старинной русской литературы. – СПб., 1862. Т. IV. С. 184. Датировка: Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 48.

(обратно)

112

АИ. Т. I. № 12. С. 21.

(обратно)

113

Там же. С. 22.

(обратно)

114

Там же. С. 77.

(обратно)

115

Памятники старинной русской литературы. – СПб., 1862. Т. IV. С. 185; ОР РГБ. Ф. 236. Д. 29. Л. 12–15.

(обратно)

116

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 49.

(обратно)

117

Там же. С. 50.

(обратно)

118

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 374.

(обратно)

119

Примеры отражения данных идей в летописных памятниках см.: Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 38–46. Отметим, что большинство цитат, приведенных исследователем, относятся к событиям истории Руси домонгольского периода.

(обратно)

120

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 9.

(обратно)

121

ПСРЛ. Т. II. С. 716.

(обратно)

122

Житие Александра Невского. С. 430.

(обратно)

123

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 208.

(обратно)

124

Повесть о Темир Аксаке. С. 230.

(обратно)

125

Московская повесть о походе Ивана III на Новгород. С. 378.

(обратно)

126

Об этом см. главу 3.

(обратно)

127

Там же. С. 381; ПСРЛ. Т. XXV. С. 285.

(обратно)

128

Мнения отечественных историков по вопросу наследования власти в Северо-Восточной Руси см.: Кинёв С.Л. Принципы наследования власти на Руси XIV–XVI вв. в отечественной историографии // Вестник Томского государственного университета. 2011. С. 85–92.

(обратно)

129

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 32–34.

(обратно)

130

Там же. С. 35.

(обратно)

131

Горский А.А. Русское средневековье. – М., 2009. С. 200.

(обратно)

132

Подробнее об изменении политической ситуации в Северо-Восточной Руси после монгольского нашествия см. главу 3.

(обратно)

133

ПСРЛ. Т. XXV. С. 161.

(обратно)

134

Подробнее об обстоятельствах борьбы, получении Юрием Московским великого княжения и отражении этих событий в летописных памятниках см. главу 3.

(обратно)

135

Подробнее о превращении великого княжения Владимирского в отчину московских князей см. главу 3.

(обратно)

136

ПСРЛ. Т. Х. С. 231; ПСРЛ. Т. XV. Стб. 69; ПСРЛ. Т. XVIII. С. 100; ПСРЛ. Т. XXV. С. 181.

(обратно)

137

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 72.

(обратно)

138

См.: ПСРЛ. Т. XI. С. 121; ПСРЛ. Т. XV. Стб. 73; ПСРЛ. Т. XVIII. С. 101; ПСРЛ. Т. XXV. С. 218.

(обратно)

139

Кинёв С. Л. Духовная грамота великого князя Дмитрия Ивановича и порядок наследования великого княжения в Северо-Восточной Руси в XV веке // Вестник Томского государственного университета. 2012. № 363. С. 99–102.

(обратно)

140

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 38.

(обратно)

141

Памятники старинной русской литературы. С. 184.

(обратно)

142

Св. Алексий, митрополит Киевский и всея Руси. Поучение. С. 34–35.

(обратно)

143

Мещерский Н.А. Указ. соч. С. 234.

(обратно)

144

Там же. С. 235.

(обратно)

145

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 212.

(обратно)

146

Памятники русского права. Вып. 2. С. 286.

(обратно)

147

Там же.

(обратно)

148

Памятники русского права. Вып. 2. С. 286.

(обратно)

149

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 51.

(обратно)

150

РИБ. Т. VI. № 16. Стб. 147.

(обратно)

151

Борисов Н.С. Михаил Тверской. С. 229–230.

(обратно)

152

Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. – Л.: Наука, 1978. С. 204.

(обратно)

153

Житие митрополита Петра. С. 211.

(обратно)

154

Там же.

(обратно)

155

Мещерский Н.А. Указ. соч. С. 235.

(обратно)

156

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 91.

(обратно)

157

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 208.

(обратно)

158

Повесть о Темир Аксаке. С. 237.

(обратно)

159

Этот феномен был отмечен в следующих работах: Громов М.Н., Козлов Н.С. Русская философская мысль Х–XVII веков; Громов М.Н., Мильков В.В. Идейные течения древнерусской мысли.

(обратно)

160

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 208.

(обратно)

161

Там же. С. 213, 216.

(обратно)

162

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 112.

(обратно)

163

АИ. Т. I. № 12. С. 21, 22.

(обратно)

164

Там же. С. 22.

(обратно)

165

См.: Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 278–280.

(обратно)

166

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 162.

(обратно)

167

АИ. Т. I. № 12. С. 22.

(обратно)

168

Там же. С. 22.

(обратно)

169

Там же.

(обратно)

170

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 30–31.

(обратно)

171

АИ. Т. I. № 16. С. 25.

(обратно)

172

Там же.

(обратно)

173

Там же. С. 25–26.

(обратно)

174

АИ. Т. I. № 16. С. 26.

(обратно)

175

Там же.

(обратно)

176

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 112–141.

(обратно)

177

См. об этом: Голубинский Е.Е. История русской церкви. Т. II. М.: Имп. о-во истории и древностей российских при Моск. Университете, 1911.

(обратно)

178

Подробнее см.: Борисов Н.С. Михаил Тверской. С. 214–225.

(обратно)

179

РИБ. Т. VI. № 16. Стб. 150–158.

(обратно)

180

Вальденбер В.Е. Указ. соч. С. 117.

(обратно)

181

Там же.

(обратно)

182

РИБ. Т. VI. № 16. Стб. 158.

(обратно)

183

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 119.

(обратно)

184

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 131.

(обратно)

185

Там же. С. 128.

(обратно)

186

РИБ. Т. VI. № 35. Стб. 293.

(обратно)

187

Там же.

(обратно)

188

См.: Борисов Н.С. Дмитрий Донской. С. 305–346.

(обратно)

189

РИБ Т. VI. № 35. Стб. 294.

(обратно)

190

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 134–135.

(обратно)

191

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 360–361.

(обратно)

192

Там же. С. 360. Об этом произведении см.: Лихачев Н.П. Инока Фомы слово похвальное о благоверном князе Борисе Александровиче. – СПб.: Типография М.А. Александрова, 1908; Шахматов А.А. Отзыв об издании Н.П. Лихачева. – СПб.: Типография М.А. Александрова, 1909; Лурье Я.С. Роль Твери в создании русского национального государства // Ученые записки ЛГУ. 1939. № 36.

(обратно)

193

Инока Фомы слово похвальное. С. 268.

(обратно)

194

Инока Фомы слово похвальное. С. 280.

(обратно)

195

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 361.

(обратно)

196

Там же. С. 361.

(обратно)

197

Подробнее о ней и ее связи с представлениями о «русском царстве» см.: Савва В.И. Московские цари и византийские василевсы. К вопросу о влиянии Византии на образование идеи царской власти московских государей. – Харьков, 1901; Барсов Е.В. Древнерусские памятники священного венчания на царство в связи с греческими их оригиналами. М., 1893; Горский А.В. О священнодействии венчания и помазания царей на царство // Прибавление к изданию творений святых отцов в русском переводе. – М., 1882. Ч. 29. С. 117–151; Вернадский Г.В. Византийские учения о власти царя и патриарха // Сборник статей, посвященный памяти Н.П. Кондакова. – Прага, 1926. С. 143–154.

(обратно)

198

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 367.

(обратно)

199

Дробленкова Н.Ф. Симеон Суздальский [Электронный ресурс] // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. 2006–2011. Режим доступа: http://lib.pushkinskij dom.ru/ Default.aspx?tabid=4595 (Дата обращения: 01.06.2021).

(обратно)

200

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

201

Текст приводится по: Попов А. Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян (XI–XV вв.). – М.: Квадрига, 1875. С. 360–395.

(обратно)

202

Дробленкова Н.Ф. Слово избрано от святых писаний… [Электронный ресурс] // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. 2006–2011. Режим доступа: http://lib. pushkinskij dom.ru/Default.aspx?tabid=4633htlm (Дата обращения: 01.06.2021).

(обратно)

203

Попов А. Указ. соч. С. 380.

(обратно)

204

Там же.

(обратно)

205

Там же. С. 384.

(обратно)

206

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 144.

(обратно)

207

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 56.

(обратно)

208

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 145.

(обратно)

209

Там же. С. 146.

(обратно)

210

Подробнее о них см.: Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 146–153.

(обратно)

211

РИБ. Т. VI. № 64. Стб. 539–540.

(обратно)

212

РИБ. Т. VI. № 66. Стб. 559.

(обратно)

213

Там же. Стб. 559–560.

(обратно)

214

Байковский К.Ю. Развитие концепций царства, святости и войны за веру в трудах московских книжников XV века: дисс. … канд. ист. наук. – М., 2003. С. 34–35.

(обратно)

215

Третья Пахомиевская редакция Жития Сергия Радонежского // Б.М. Клосс. Избранные труды. Т. 1. – М.: Языки русской культуры, 1998. С. 437.

(обратно)

216

РГАДА. Ф. 357. Оп. 1. Д. 214. Л. 1.

(обратно)

217

Байковский К.Ю. Развитие концепций. С. 35.

(обратно)

218

Синицына Н.В. Указ. соч. С. 80.

(обратно)

219

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 178.

(обратно)

220

Байковский К.Ю. Развитие концепций. С. 37.

(обратно)

221

Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 65.

(обратно)

222

Послание на Угру Вассиана Рыло. С. 672.

(обратно)

223

Там же. С. 521.

(обратно)

224

Байковский К.Ю. Указ. соч. С. 42–43.

(обратно)

225

Послание на Угру Вассиана Рыло. С. 528.

(обратно)

226

Там же. С. 534.

(обратно)

227

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 154.

(обратно)

228

Там же. С. 156.

(обратно)

229

АИ. Т. I. № 280. С. 512.

(обратно)

230

Там же. С. 513.

(обратно)

231

Православная тематика получила довольно широкое развитие в сочинениях, посвященных московско-новгородским конфликтам 1470-х гг. Об отражении этих процессов в трудах московских книжников см. главу 3.

(обратно)

232

АИ. Т. I. № 280. С. 514.

(обратно)

233

Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 156.

(обратно)

234

Там же. С. 156–157.

(обратно)

235

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 375.

(обратно)

236

РИБ. Т. VI. № 118. Стб. 796–797.

(обратно)

237

Там же. Стб. 798–799. См. также: ОР РГБ. Ф. 236. Оп. 1. Д. 59. Л. 131 об. 132.

(обратно)

238

Мещерский Н.А. Указ. соч. С. 235.

(обратно)

239

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 378–379.

(обратно)

240

РИБ. Т. VI. № 118. Стб. 799.

(обратно)

241

Об этом см.: Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 72–79; Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 164–189.

(обратно)

242

РИБ. Т. VI. № 118. Стб. 799.

(обратно)

243

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 383.

(обратно)

244

См.: Барсов Е.В. Древнерусские памятники священного венчания на царство в связи с греческими их оригиналами. – М.: Издание Императорского Общества Истории и Древностей Российских при Московском университете, Университетская типография, 1893.

(обратно)

245

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 386.

(обратно)

246

Послание Спиридона-Саввы // Дмитриева Р.П. Сказание о князьях Владимирских. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1955. С. 159–171.

(обратно)

247

Сказание о князьях Владимирских / Подготовка текста и комментарии Р.П. Дмитриевой // ПЛДР. Конец XV – первая половина XVI века. – М.: Художественная литература, 1984. С. 422–436; 725–731.

(обратно)

248

Лурье Я.С. Идеологическая борьба… С. 286–387.

(обратно)

249

Дмитриева Р.П. Указ. соч. С. 61–65.

(обратно)

250

Сказание о князьях Владимирских. С. 725.

(обратно)

251

Дмитриева Р.П. Указ. соч. С. 13.

(обратно)

252

Послание Спиридона-Саввы. С. 162.

(обратно)

253

Там же. С. 161.

(обратно)

254

Сказание о князьях Владимирских. С. 426.

(обратно)

255

Послание Спиридона-Саввы. С. 163.

(обратно)

256

Сказание о князьях Владимирских. С. 428.

(обратно)

257

Дмитриева Р.П. Указ. соч. С. 155.

(обратно)

258

Дмитриева Р.П. Указ. соч. С. 154–155.

(обратно)

259

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 30.

(обратно)

260

Горский А.А. Москва и Орда. С. 87–88.

(обратно)

261

См., напр.: ПСРЛ. Т. Х. С. 180; ПСРЛ. Т. XVIII. С. 88, 89, 90, 93.

(обратно)

262

ПСРЛ. Т. Х. С. 180.

(обратно)

263

Там же. С. 188.

(обратно)

264

Там же. С. 196.

(обратно)

265

ПСРЛ. Т. XI. С. 15.

(обратно)

266

ПСРЛ. Т. XXV. С. 161.

(обратно)

267

ПСРЛ. Т. XI. С. 84.

(обратно)

268

Никаноровская летопись, Вологодско-Пермская летопись, Московский летописный свод конца XV в. См.: Лурье Я.С. Две истории Руси… С. 78–80.

(обратно)

269

ПСРЛ. Т. XXV. С. 249.

(обратно)

270

Горский А.А. Москва и Орда. С. 88.

(обратно)

271

См.: Данилевский И.Н. Русские земли. С. 311–312; Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская…»: Личности и ментальность русского средневековья. С. 111–134.

(обратно)

272

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 127.

(обратно)

273

ПСРЛ. Т. XI. С. 46.

(обратно)

274

Там же.

(обратно)

275

Горский А.А. Русь: от славянского Расселения… С. 267.

(обратно)

276

Горский А.А. Москва и Орда. С. 106.

(обратно)

277

Повесть о нашествии Едигея. С. 246.

(обратно)

278

Повесть о Темир Аксаке. С. 230.

(обратно)

279

ПСРЛ. Т. XXIII; Т. XXIV; Т. XXV; Т. XXVI; Т. XXVII.

(обратно)

280

Послание на Угру Вассиана Рыло. С. 530.

(обратно)

281

Там же. С. 532.

(обратно)

282

Горский А.А. Русское средневековье. С. 200.

(обратно)

283

Данилевский И.Н. Русские земли… С. 39.

(обратно)

284

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 43–44.

(обратно)

285

Там же. С. 44–45.

(обратно)

286

Там же. С. 47.

(обратно)

287

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 48.

(обратно)

288

ПСРЛ. Т. II. С. 716.

(обратно)

289

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 48.

(обратно)

290

См.: Гудавичюс Э. История Литвы. Т. I. С древнейших времен до 1569 г. М.: Фонд им. И. Д. Сытина. Baltrus, 2005. С. 123–148.

(обратно)

291

Горский А.А. Русское средневековье. С. 108.

(обратно)

292

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 49.

(обратно)

293

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 47.

(обратно)

294

Там же. С. 49.

(обратно)

295

Слово о погибели земли Русской / Подготовка текста, перевод и комментарии Л.А. Дмитриева // ПЛДР. XIII век. – М.: Художественная литература, 1981. С. 544.

(обратно)

296

Там же. С. 130.

(обратно)

297

Цит. по: Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 48.

(обратно)

298

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 48–49.

(обратно)

299

Житие Александра Невского. С. 602.

(обратно)

300

Там же. С. 438.

(обратно)

301

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 49.

(обратно)

302

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 82.

(обратно)

303

Горский А.А. Русь: от славянского Расселения… С. 226.

(обратно)

304

Там же. С. 227.

(обратно)

305

См.: Ключевский В.О. Сочинения. – М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. Т. 2. С. 10–11.

(обратно)

306

См.: Кучкин В.А. Повести о Михаиле Тверском.

(обратно)

307

ПСРЛ. Т. Х. С. 175.

(обратно)

308

ПСРЛ. Т. XXV. С. 161.

(обратно)

309

Горский А.А. Русь: от славянского Расселения… С. 227–228.

(обратно)

310

ПСРЛ. Т. Х. С. 180.

(обратно)

311

ПСРЛ. Т. XXV. С. 162.

(обратно)

312

Отметим также, что в поздних московских летописях Юрий, как и его отец Даниил, именуется «великим князем» еще до получения им в 1317 г. ханского ярлыка. (См.,напр.: ПСРЛ. Т. XXV. С. 161; ПСРЛ. Т. X. С. 178.) Возможно, в этих сообщениях нашло отражение существование отдельного великого княжения Московского (об этом см. ниже) или же экстраполяция летописцами поздних титулов на правителей, их не имевших (см. об этом: Клюг Э. Княжество Тверское (1247–1485). С. 157–158.).

(обратно)

313

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 37.

(обратно)

314

См., напр.: ПСРЛ. Т. X. С. 184.

(обратно)

315

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 89.

(обратно)

316

Клюг Э. Княжество Тверское (1247–1485). С. 157–158.

(обратно)

317

Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 233.

(обратно)

318

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 41.

(обратно)

319

Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 233.

(обратно)

320

ПСРЛ. Т. III. С. 339.

(обратно)

321

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 44.

(обратно)

322

ПСРЛ. Т. Х. С. 196.

(обратно)

323

См. об этом: Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 236–237.

(обратно)

324

Горский А.А. Москва и Орда. С. 62–63.

(обратно)

325

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 91–92.

(обратно)

326

Там же. С. 93.

(обратно)

327

Троицкая летопись. С. 364.

(обратно)

328

Об этом см.: ПСРЛ. Т. XVIII. С. 91.

(обратно)

329

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 208.

(обратно)

330

Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 239–240.

(обратно)

331

См.: Каштанов С.М., Столярова Л.В. Еще раз о дате так называемого «Сийского» Евангелия // Сообщения Ростовского музея. Ярославль, 1995. Вып. 8. С. 3–48.

(обратно)

332

Щапов Я.Н. Достоинство и титул царя на Руси до XVI века // Царь и царство в русском общественном сознании. Мировосприятие и самосознание русского общества. – М.: ИРИ РАН, 1999. Вып. 2. С. 10.

(обратно)

333

Мещерский Н.А. Указ. соч. С. 234.

(обратно)

334

О царском титуле в литературе Древней Руси см.: Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская…»: Личности и ментальность русского средневековья. С. 134–161; Его же: Представления о «царе» и «царстве» в средневековой Руси (до середины XVI века) // Царь и царство в русском общественном сознании. Мировосприятие и самосознание русского общества. – М.: ИРИ РАН, 1999. Вып. 2. С. 17–38.

(обратно)

335

Щапов Я.Н. Указ. соч. С. 15.

(обратно)

336

Мещерский Н.А. Указ. соч. С. 235.

(обратно)

337

Там же.

(обратно)

338

Мещерский Н.А. Указ. соч. С. 236.

(обратно)

339

Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 239–240.

(обратно)

340

Горский А.А. Русские земли… С. 45.

(обратно)

341

РИБ. Т. VI. № 16. Стб. 147.

(обратно)

342

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 90.

(обратно)

343

Там же. С. 93.

(обратно)

344

Там же. С. 99 и 101 соответственно.

(обратно)

345

ДДГ. № 2. С. 11.

(обратно)

346

ГВНП. – М.-Л., 1949. № 16. С. 31.

(обратно)

347

Там же. № 19. С. 34–36; № 21. С. 38–39; № 22. С. 29–41.

(обратно)

348

Там же. № 25. С. 44–45; № 26. С. 45–48.

(обратно)

349

Горский А.А. Русские земли… С. 45–46.

(обратно)

350

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 54–55.

(обратно)

351

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 100. См.: Горский А.А. Русские земли… С. 102.

(обратно)

352

Горский А.А. Москва и Орда. С. 80. (О причинах данного события см.: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. – М.: Изд-во МГУ, 1973. С. 145–153.)

(обратно)

353

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 100.

(обратно)

354

Там же.

(обратно)

355

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 68.

(обратно)

356

Об обстоятельствах отказа Андрея Суздальского от великокняжеского ярлыка см.: Борисов Н.С. Дмитрий Донской. С. 63–64.

(обратно)

357

См., напр.: ПСРЛ. Т. Х. С. 231; ПСРЛ. Т. XV. Стб. 69; ПСРЛ. Т. XVIII. С. 100; ПСРЛ. Т. XXV. С. 181.

(обратно)

358

Экземплярский А.В. Указ. соч. С. 94.

(обратно)

359

Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 243–244.

(обратно)

360

Горский А.А. Москва и Орда. С. 79–80.

(обратно)

361

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 101.

(обратно)

362

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 72.

(обратно)

363

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 72–73.

(обратно)

364

Там же. Стб. 73.

(обратно)

365

Троицкая летопись. С. 378.

(обратно)

366

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 101.

(обратно)

367

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 74.

(обратно)

368

По мнению А.А. Горского, ведущую роль в московском правительстве при малолетнем князе играли тысяцкий Василий Вельяминов и митрополит Алексей. См.: Горский А.А. Москва и Орда. С. 80.

(обратно)

369

Экземплярский А.В. Указ. соч. С. 95.

(обратно)

370

ПСРЛ. Т. XI. С. 2.

(обратно)

371

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 74.

(обратно)

372

См.: ПСРЛ. Т. XV. Стб. 68–74.

(обратно)

373

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 100–103; ПСРЛ. Т. Х. С. 231–233; ПСРЛ. Т. XI. С. 1–2; ПСРЛ. Т. XXV. С. 181–182.

(обратно)

374

ПСРЛ. Т. XV. С. 218.

(обратно)

375

ПСРЛ. Т. XI. С. 121.

(обратно)

376

См. об этом: Кучкин В.А. Русские земли и княжества перед Куликовской битвой // Куликовская битва. – М.: Наука, 1980. С. 62–64.

(обратно)

377

ПСРЛ.Т. XI. С. 2.

(обратно)

378

Горский. А.А. Русь: от славянского расселения… С. 243.

(обратно)

379

ПСРЛ. Т. XI. С. 2.

(обратно)

380

Экземплярский А.В. Указ. соч. С. 95.

(обратно)

381

ПСРЛ. Т. XI. С. 5.

(обратно)

382

См.: Борисов Н.С. Дмитрий Донской. С. 92–94.

(обратно)

383

Экземплярский А.В. Указ. соч. С. 95–96.

(обратно)

384

Там же. С. 96.

(обратно)

385

В конце XIV в. тверским и суздальско-нижегородскими князьями будут предприниматься попытки овладеть ханским ярлыком на Владимир, но они успеха не возымеют.

(обратно)

386

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 92.

(обратно)

387

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 110.

(обратно)

388

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 93.

(обратно)

389

Троицкая летопись. С. 390.

(обратно)

390

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 93.

(обратно)

391

Борисов Н.С. Дмитрий Донской. С. 160.

(обратно)

392

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 110.

(обратно)

393

Борисов Н.С. Дмитрий Донской. С. 187.

(обратно)

394

ПСРЛ. Т. XI. С. 15.

(обратно)

395

Там же.

(обратно)

396

Там же.

(обратно)

397

Там же.

(обратно)

398

Горский А.А. Москва и Орда. С. 118.

(обратно)

399

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 95.

(обратно)

400

Отказ Михаила Тверского воспользоваться военной помощью Орды для своего утверждения на владимирском столе А.А. Горский объясняет опасениями Михаила прибегнуть к такому радикальному и непопулярному шагу, так как с зимы 1327/28 г. земли Северо-Восточной Руси не разорялись татарскими войсками, что было бы неизбежно в случае начала военного противостояния с Москвой. (См.: Горский А.А. Москва и Орда. С. 84.)

(обратно)

401

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 96–97.

(обратно)

402

ПСРЛ. Т. XI. С. 15.

(обратно)

403

Горский А.А. Москва и Орда. С. 84.

(обратно)

404

Там же. С. 84; ПСРЛ. Т. XV. Стб. 98.

(обратно)

405

Горский А.А. Москва и Орда. С. 84.

(обратно)

406

Подробнее о данной грамоте см.: Кучкин В.А. Русские земли и княжества перед Куликовской битвой. С. 89–93.

(обратно)

407

ДДГ. № 6. С. 22.

(обратно)

408

Горский А.А. Москва и Орда. С. 84.

(обратно)

409

Там же. С. 85.

(обратно)

410

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 106. О причинах и обстоятельствах см.: Горский А.А. Москва и Орда. С. 85–87; Кучкин В.А. Русские земли и княжества перед Куликовской битвой. С. 96.

(обратно)

411

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 110.

(обратно)

412

Борисов Н.С. Дмитрий Донской. С. 225.

(обратно)

413

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 111; ПСРЛ. Т. XVIII. С. 116.

(обратно)

414

О князьях, признавших верховную власть Москвы позволяет судить перечень участников общерусского похода на Тверь. См. об этом: Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 245–246.

(обратно)

415

Там же. С. 146.

(обратно)

416

Договорная (докончальная) грамота вел. кн. московского Дмитрия Ивановича Донского и его двоюродного брата кн. серпуховского и боровского Владимира Андреевича с вел. кн. тверским Михаилом Александровичем. Грамота вел. кн. Дмитрия Ивановича вел. кн. Михаилу Александровичу [Электронный ресурс] // РГАДА. Режим доступа: http://rgada.info/index4.php?T1=&Sk=10&page=3.htlm (Дата обращения: 01.06.2017). Публикация: ДДГ. № 9. С. 25–28.

(обратно)

417

ДДГ. № 9. С. 26.

(обратно)

418

ПСРЛ. Т. XI. С. 84.

(обратно)

419

Горский А.А. Москва и Орда. С. 117–118.

(обратно)

420

Духовная грамота вел. кн. московского Дмитрия Ивановича Донского [Электронный ресурс] // РГАДА. Режим доступа: http://rgada.info/index4.php?T1=&Sk=10&page=4htlm (Дата обращения: 01.06.2017). Публикация: ДДГ. № 12. С. 33–37.

(обратно)

421

ДДГ. № 12. С. 34.

(обратно)

422

Горский А.А. Русь: от славянского расселения… С. 270–271.

(обратно)

423

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 57–58.

(обратно)

424

Там же. С. 58.

(обратно)

425

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 58.

(обратно)

426

^Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 208.

(обратно)

427

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 59.

(обратно)

428

Там же. С. 59.

(обратно)

429

Горский А.А. Русь: от славянского Расселения… С. 278.

(обратно)

430

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 162. Под «правдой» в данном случае, видимо, следует понимать легитимные, с точки зрения норм XIV в., способы присоединения территорий.

(обратно)

431

ПСРЛ. Т. XXV. С. 219.

(обратно)

432

АИ. Т. I. № 12. С.22.

(обратно)

433

Там же. С. 22.

(обратно)

434

Повесть о Темир Аксаке. С. 564.

(обратно)

435

Повесть о Темир Аксаке. С. 564–565.

(обратно)

436

Сказание о нашествии Едигея. С. 568.

(обратно)

437

Там же. С. 248.

(обратно)

438

ПСРЛ. Т. XXVI. Вологодско-Пермская летопись; Т. XXVII. Никаноровская летопись.

(обратно)

439

Московская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород. С. 628.

(обратно)

440

Московская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород. С. 376.

(обратно)

441

Там же. С. 384.

(обратно)

442

Там же.

(обратно)

443

Московская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород. ^{С. 380.}

(обратно)

444

Там же. С. 382.

(обратно)

445

Собранiе государственныхъ грамотъ и договоровъ, хранящихся в государственной коллегiи иностранныхъ делъ. – М.: Тип. Всеволжского, 1813. С. 26.

(обратно)

446

Там же. С. 9–11.

(обратно)

447

Лихачев Д.С. Русские летописи… С. 290.

(обратно)

448

Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

449

Родословие Литовских князей (следующее за «Сказанием» первой редакции) // Дмитриева Р.П. Сказание о князьях Владимирских. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. С. 179.

(обратно)

450

Там же. С. 180.

(обратно)

451

Дмитриева Р.П. Указ. соч. С. 138–139.

(обратно)

Оглавление

От автора

Введение

Глава 1 О книжниках и развитии общественно-политической мысли в Московском княжестве в XIV – начале XVI века

Глава 2 О сущности княжеской власти и политических теориях XIV – начала XVI века

  2.1. Природа княжеской власти

  2.2. Основные функции княжеской власти и политические учения XIV–XV веков

  2.3. Изменения в позиционировании верховной власти московского князя и политические идеи конца XV века

  2.4. Некоторые аспекты осмысления ордынской власти над Русью в общественно-политической мысли русских земель

Глава 3 О концепте «Русская земля» и распространении власти московских князей

  3.1. «Русская земля» во второй половине XII–XIII веке

  3.2. Политические изменения в Северо-Восточной Руси в первой трети XIV века

  3.3. Иван Калита в московской идеологии XIV – начала XVI века

  3.4. Политические процессы второй половины XIV – начала XV века в свете концепции Русской земли как отчины московских князей

  3.5. Объединительные процессы в русских землях в свете идей общерусского единства в XV – начале XVI века

Заключение

Список источников и литературы

*** Примечания ***