Угорь

Нет такого животного, о происхождении и существовании которого было бы так много лживых поверий и смехотворных легенд^[13].

Леопольд Якоби. Угриный вопрос. 1879

Род Anguilla

Аристотеля беспокоили угри.

Сколько бы великий греческий мыслитель их ни вскрывал, он не мог обнаружить у них половые признаки. У любой другой рыбы, которую он изучал на Лесбосе, была хорошо заметная (и часто довольно вкусная) икра и явные, хотя и скрытые в теле семенники. Но угорь казался совершенно бесполым. Поэтому, когда в IV веке до н. э. Аристотель стал описывать угрей для своего основополагающего труда о животных, этот самый методичный из натурфилософов был вынужден заключить, что «угри… не рождаются ни от спаривания, ни из яиц» ^[14], а появляются из «так называемых земляных кишок»^[15], их спонтанно порождает грязь. Он думал, что черви, которых мы видим в мокром песке, и есть зародыши угрей, появляющиеся из земли.

Аристотель был первым настоящим ученым ^[16] и отцом зоологии. Он сделал важные научные наблюдения о сотнях созданий, но я не удивлена, что угри его перехитрили. Эти скользкие типы особенно хорошо умеют скрывать свои тайны. Идея, что они появляются из земли, фантастична, но не более, чем правда, поскольку так называемый обыкновенный речной угорь Anguilla anguilla начинает свою жизнь икринкой, отложенной в дебрях подводного леса в Саргассовом море, самой глубокой и соленой части Атлантики. Эта живая фитюлька размером с рисовое зерно пускается в трехлетнюю одиссею к рекам Европы ^[17], за время которой претерпевает превращение, как если бы (я, конечно, несколько утрирую) медведка стала медведем. Затем угорь проводит десятилетия в иле ^[18] и жиреет, ибо только так он может повторить изнуряющий путь длиной шесть тысяч километров обратно к своему потайному океанскому лону, где в темных глубинах он снова отложит икру и умрет.

Тот факт, что угорь достигает половой зрелости лишь после последней метаморфозы в самом конце такой своеобразной жизни, помог скрыть его происхождение и подарил ему мифический статус. На протяжении веков попытки разобраться в этой тайне сталкивали лбами народы, приводили людей в самые отдаленные моря и мучили лучшие умы зоологии, словно бы соревновавшиеся между собой за авторство самой безумной теории происхождения угрей. Какими бы странными ни были эти теории, они не могут превзойти подлинную историю обычного речного угря, которая крайне необычна: это замечательный рассказ о нацистах, обрекших угрей на голод, об одержимых искателях гонад, о вооруженных рыбаках, о самом знаменитом в мире психоаналитике – и обо мне.

В детстве я тоже была одержима угрями. Когда мне было лет семь, отец поставил в саду старую викторианскую ванну и превратил это вместилище для человеческих омовений в совершенную прудовую экосистему, быстро ставшую моим главным увлечением. Я росла любознательным ребенком и отнеслась к этому занятию крайне серьезно. Каждое воскресенье папа сопровождал меня на дренажные канавы болот Ромни Марш, где я проводила счастливые часы, выуживая разные формы жизни импровизированной подводной снастью, которую он сконструировал для меня из пары старых тюлевых занавесок. В конце дня мы триумфально возвращались, будто опьяненные рвением викторианские натуралисты, а наша подводная добыча плескалась в багажнике старого маленького пикапа, готовая к определению и помещению в водное царство. Животные поступали «каждой твари по паре»: к вечеринке в моей ванне присоединялись озерные лягушки, обыкновенные тритоны, колюшки, вертячки и водомерки. Но, увы, не угри. Моя надежная сеть подцепляла их, но удержать их слизистые тела при пересадке в ведро было все равно что хватать воду. Каждый раз они ускользали, уползая в безопасное место по земле – похожие на змей, а не на рыб. Они были неуловимыми, и поймать их стало моим наваждением.

Я тогда не знала, что, если бы я преуспела в этой миссии, угри положили бы конец моей приятной прудовой вечеринке, съев всех прочих гостей. Угри проводят пресноводную стадию своей жизни как спортсмены-экстремалы, набирающие чемпионский вес, готовясь к долгому заплыву обратно в Саргассово море для размножения. Поэтому они едят все, что шевелится – в том числе друг друга. Их прожорливость была установлена в неприятном эксперименте, проведенном двумя французскими учеными в Париже в конце 1930-х годов. Исследователи поместили тысячу угрей – молодых особей около восьми сантиметров в длину – в бак с водой. Рыб кормили ежедневно, но через год их количество сократилось до 71, правда, оставшиеся стали втрое длиннее. Еще через три месяца, после «ежедневных сцен каннибализма»^[19], как об этом написал местный журналист, остался один победитель – самка длиной треть метра. Она прожила еще четыре года, пока случайно не погибла из-за нацистов, которые, оккупировав Париж, ненароком лишили ее поставок червяков.

Эта жуткая история шокировала бы натуралистов прошлых столетий, которые были уверены, что угорь – добрый вегетарианец с особым пристрастием к горошку, до того сильным, что ради поисков своих любимых сочных овощей готов покинуть водный мир и выбраться на сушу. Такие свидетельства появились благодаря монаху-доминиканцу XIII века Альберту Великому, который в своей книге «О животных» (De Animalibus) писал: «Угорь также выходит из воды по ночам, туда, где может найти горох, бобы и чечевицу»^[20]. Идеи о хипповской диете угря исследователи все еще придерживались в 1893 году, когда в «Истории рыб Скандинавии» (A History of Scandinavian Fishes) появились «наблюдения» монаха, сдобренные смачными звуковыми эффектами. Поместье графини Гамильтон было наводнено угрями, которые пожирали ее овощи «с чавканьем, какое производят молочные поросята во время еды»^[21]. Несмотря на нехватку подобающих манер, угри вдовствующей графини отличались довольно изысканными вкусами: они «потребляли лишь мягкую и сочную кожуру» и не трогали остальное. Хотя угри и в самом деле могут прожить до сорока восьми часов без воды благодаря своей слизистой дышащей коже (приспособлению, которое дает им возможность перебираться из водоема в водоем в поисках воды при засухе), рассказы о том, как они облизывают губы, воруя горошек, – откровенный бред.

Прожорливые пресноводные годы впечатляюще увеличивают размер угря, хотя, может быть, и не настолько, как хотел уверить нас античный натуралист. Рыбы эти словно специально созданы для рыбацких баек в стиле «какая с крючка сорвалась». И все-таки утверждение римского натуралиста Плиния Старшего, сделанное в эпической книге «Естественная история» (Naturalis Historia), что угри из реки Ганг вырастали до «тридцати футов в длину»^[22] – десять метров – было дерзким преувеличением даже в таком видавшем виды жанре вранья. Айзек Уолтон, автор рыболовной библии XVII века «Искусный рыболов» (The Compleat Angler), оказался более сдержанным, когда описал угря, пойманного в реке Питерборо. Он заявил, что тот был длиной «ярд и три четверти»^[23], то есть около ста шестидесяти сантиметров. Уолтон стремился упредить любых скептиков, добавляя, возможно, чересчур поспешно: «Если вы не поверите мне, то отправляйтесь и посмотрите на него сами в одной из кофеен на Кинг-стрит в Вестминстере»^[24] (где он, несомненно, радостно попивает капучино и потчует посетителей историями о своих юношеских приключениях в море). Более скромные измерения поступили от доктора Йоргена Нильсена^[25] из Зоологического музея Копенгагена, который изучил труп угря из сельского пруда в Дании. Он сообщил Тому Форту, автору «Книги угрей» (The Book of Eels), что длина экземпляра-победителя составила сто двадцать пять сантиметров. К несчастью, склизкое чудовище безвременно скончалось, когда хозяин пруда убил его лопатой, сочтя угрозой для своих любимых декоративных уточек.

Угри, которых ловила я, были намного мельче, не больше карандаша в длину и толщину. Они, несомненно, только начинали свою пресноводную жизнь, которая могла продолжаться от шести до тридцати лет. О некоторых известно, что они жили намного дольше. Возраст шведского представителя вида – самки по кличке Путте, пойманной молодой возле Хельсинборга в 1863 году и содержавшейся в местном аквариуме, – перевалил за восемьдесят восемь лет. Ее смерть широко оплакивали в прессе, а ее возраст, побивший все рекорды, принес ей статус знаменитости, обычно недостижимый для длинной скользкой рыбы.

Такие угри-долгожители не смогли реализовать свое стремление мигрировать обратно в море: они содержались в неволе, часто в качестве питомцев. Выбор угря в качестве животного-компаньона может показаться необычным – с ним не очень-то пообнимаешься, но римский оратор Квинт Гортензий, говорят, плакал, когда умер его угорь, «которого он долго держал и сильно любил»^[26]. Все это несколько облегчает мое разочарование, что я так и не преуспела в поимке угря, а ведь могла бы и по сей день быть с ним повязана.

Пресноводное существование угря может быть долгим и прожорливым, но это лишь одна из многих жизней этой рыбы (хотя и единственная очевидная для меня и бессчетного числа других натуралистов всех столетий). Однако у нас нет ключей к остальным частям его жизненного цикла – рождению, воспроизводству и смерти, – все они скрыты в море и настолько отличаются, что привели к интернациональным поискам таинственных гонад угря, продолжавшимся около двух тысяч лет.

Аристотель был одним из первых, кого происхождение этой, казалось бы, бесполой рыбы поставило в тупик. Он уложил рождение угря в свою теорию самозарождения, которую свободно применял к разного рода тварям – от мух до лягушек, чье быстрое размножение казалось необъяснимым. Несколько столетий спустя Плиний Старший прервал компилирование текстов своих греческих предшественников, чтобы включить собственное воображение в деле размножения угрей; он предположил, что угри воспроизводятся, отираясь о камни: «Угри трутся о скалы; их оскребки оживают» ^[27]. Надеясь поставить точку в данном вопросе, римский натуралист заключил с авторитетным росчерком: «И только так они производят потомство»^[28]. Но несексуальные фрикции Плиния оказались не более чем фикциями.

В последующие столетия фантастические толки о размножении угря плодились как кролики. Говорили, что угри появляются из жабр других рыб, из свежей утренней росы (но только в соответствующие месяцы), из загадочных «электрических возмущений»^[29]. Один «почтенный епископ» сообщил Королевскому обществу, что видел молодых угрей, которые рождались из покрытия кровли^[30]. Икринки, заявил он, прилипли к тростнику, которым покрыли крышу, и там их инкубировало солнечное тепло. Не все церковные натуралисты столь доверчиво относились к таким скользким рассказам. В своей «Истории английских знаменитостей» (History of the Worthies) Томас Фуллер презрительно высказался об одном поверье, распространенном на болотистых землях Кембриджшира, что незаконные жены и дети священников для избегания осуждения принимают форму угрей. Это, заявлял он, явная «ложь». Чтобы подчеркнуть серьезность такого дела, он рассудил так: «Нет сомнения, что первый, кто пустил столь злостный слух, давно уже получил свою награду»^[31]. Возможно, прожив остаток жизни в виде слизня.

Ученые Просвещения отмели подобные изысканные сюжеты в пользу менее нелепых – но не ставших от этого более верными – собственных теорий. Антони ван Левенгук, нидерландский первопроходец микромира, открывший бактерии и кровяные тельца, заблуждался более правдоподобно, выдвинув в 1692 году гипотезу, что угри, подобно млекопитающим, живородящи, то есть их яйца оплодотворяются внутри тела, а самки рождают живых мальков. Ван Левенгук по крайней мере использовал современный научный метод, основывая свое предположение на реальных наблюдениях. Он заглянул в свое увеличительное стекло и увидел то, что показалось ему мальками угрей в полости, которую он счел рыбьей маткой. К сожалению, эти предполагаемые новорожденные на самом деле были паразитическими червями, сидящими в плавательном пузыре угря, которых еще за две тысячи лет до того наблюдал Аристотель, признавший их не имеющими отношения к вопросу.

Шведский ботаник и зоолог XVIII века Карл Линней также утверждал, что угри живородящие, поскольку он видел то, что счел личинками угрей внутри взрослой самки. Конечно, с великим отцом систематики никто не стал бы спорить – тем более с таким педантом. Но выбора не осталось, когда всплыло, что знаток классификации перепутал виды рыб. Неприятная правда состояла в том, что Линней на самом деле вскрыл не угря, а похожую на него рыбу бельдюгу, действительно живородящую, но даже не родственную угрям. Это не значит, что критики располагали более надежными фактами. Один авторитетный ученый, который пересматривал работу Линнея, уличил его в неразберихе с видами, отправив теорию живорождения в сточную трубу ошибок и путаницы, но под влиянием Аристотеля объявил настоящих молодых угрей, открытых шведом, паразитическими червями.

В эту высокоученую перепалку вступил смелый аутсайдер. В 1862 году шотландец Дэвид Кэрнкросс объявил миру, что он, скромный заводской инженер из Данди, наконец разрешил загадку угря, которая не давала покоя поколениям философов и натуралистов. «Сразу можно известить читателя, что… породитель серебряного угря – это маленький жук»^[32], – заявил он с самоуверенностью истинного невежды. Его восторженная, хотя и совершенно ненаучная теория – итог шестидесяти лет экспериментов, проводимых им за собственный счет, – легла в основу небольшой книжки «Происхождение серебряного угря» (The Origin of the Silver Eel).

Кэрнкросс начал свой трактат с извинения за отсутствие интереса к изучению правил и норм современной ему науки. «От меня не стоит ожидать, что я знаком с именами и терминами, используемыми натуралистами при классификации различных животных, мои знания таких книг ограниченны»^[33], – отмечал он, как бы защищаясь. Его неординарное, но очень удобное решение заключалось в «использовании собственных названий и терминов»^[34]. В результате царство животных было преобразовано в три бессмысленных класса, что заставило бы великого Линнея перевернуться в гробу, а тем, кто попытался бы разобраться в и без того умопомрачительной теории шотландца, успешно создало дополнительные трудности.

Путь к открытию Кэрнкросс начал в нежном возрасте десяти лет, когда он наблюдал несколько «волосяных угрей» (hair eels)^[35] (его термин) в открытой сточной канаве. «Откуда они могли взяться?» – задался он вопросом. Приятель поведал ему распространенное народное поверье, что молодые угри «выпадают из конских хвостов, когда лошадей поят; а вода их оживляет»^[36]. Юный Кэрнкросс посмеялся над этим невероятным объяснением, покуда его воображение не породило собственную, столь же неправдоподобную идею, на которую его навело множество дохлых жучков, найденных на дне той же канавы. Может, эти два животных как-то связаны? Это завораживающее зрелище не отпускало шотландца двадцать лет. «Часто мой разум возвращался к этой тайне», – вспоминал он^[37].

Затем как-то летом взрослый Кэрнкросс заметил знакомого жучка в своем саду в Данди. Он внимательно наблюдал за ним, пытаясь прочесть мысли насекомого, которое тем временем решительно подошло к луже и нырнуло. Жук, сообщил автор, прежде чем принять ванну, «посмотрел по сторонам в очень тревожном состоянии»^[38]. Как Кэрнкросс диагностировал психическое состояние жука, неизвестно. Но единственная иллюстрация в книге дает читателю ценную подсказку в осмыслении следующего необыкновенного хода насекомого: под названием «жук в процессе порождения»^[39] там был изображен непривлекательный герой Кэрнкросса, лежащий на спине с чем-то вроде двух лассо, выходящих из его задней части. Жук, согласно шотландцу, породил двух рыб.

Для Кэрнкросса это был момент истины, эврика. Теперь он посвятил себя продолжению расследования, вскрывая жуков, удаляя «волосяных угрей» и поддерживая их жизнь разное, хотя и весьма ограниченное время. Он спокойно признавал, что его теория «может показаться странной», но успокаивал себя, глядя на поведение «представителей царства растений»^[40]. Если один вид деревьев можно привить на другой, «разве не может тогда Великий Творец-Садовник привить чужую природу на таковую насекомого?» – размышлял он^[41].

Современные лаборатории породили всевозможных «животных Франкенштейна»: человеческие уши пересаживали мышам, светящиеся в темноте рыбки были созданы добавлением генов медузы. Но «Великий Творец-Садовник» не прилагал к ним руку.

Если бы Кэрнкросс задал свой вопрос в научном сообществе, ему бы объяснили, что его «волосяные угри» – лишь очередные мерзкие паразитические черви, а не рыбы на ранней стадии развития. Но заводской инженер не слыхал о научном рецензировании. Он представил свои исключительные находки не в Королевское общество для серьезного рассмотрения, а паре фермеров, с которыми он столкнулся и которые были тоже озабочены количеством серебряных угрей в канаве на их земле. Им-то он и изложил свою теорию о том, что это изобилие угрей вылезло из ануса жука, и был польщен реакцией фермеров. «Они мне поверили, – гордо объявил он, – и возрадовались, что тайна раскрыта»^[42].

Несмотря на энтузиазм местных фермеров, теория Кэрнкросса не смогла изменить магистральное направление в исследовании угрей. Грызя гранит науки в интеллектуальной изоляции шестьдесят с лишним лет, он не знал о значительном прогрессе в охоте за рыбьими гонадами. Вдали от Данди научная интеллигенция Европы была захвачена «угриным вопросом» и почти достигла кое-какой кульминации.

Впереди всех были итальянцы, которые восприняли задачу нахождения отсутствующих половых органов угря за неожиданный источник гражданской гордости для своей беспокойной нации.

У итальянцев с угрями сложились долгие отношения, которые в основном заключались в том, что одни поедали других в больших количествах. Угорь – довольно жирная рыба. Такое эволюционное приспособление помогает ему в одиссее на шесть тысяч километров обратно к нерестовым территориям в глубинах Саргассова моря. К несчастью для угря, высоколипидное содержимое делает его особенно вкусным, и это качество не осталось незамеченным. Марк Габий Апиций^[43], автор одной из первых в мире кулинарных книг ^[44], советовал подавать рыбу под соусом «с сушеной мятой, плодами руты, вареными желтками, перцем, любистком, медом, уксусом, гарумом ^[45] и оливковым маслом»^[46]. Мы в Англии по-прежнему предпочитаем есть угрей просто вареными и в желе, что, конечно, является одним из величайших преступлений против гастрономии, совершенных британцами за долгую и славную историю убийства живых существ ради приготовления пищи. И все же, несмотря на такие неудобоваримые рецепты, угри долго ассоциировались с большими пирами и чревоугодием. Леонардо да Винчи писал апостолов, наслаждавшихся угрями на Тайной вечере, а смерть печально знаменитого обжоры папы Мартина IV приписывали неумеренности в потреблении скользкой рыбы.

Самые вкусные угри, по слухам, поступали из Комаккьо и прилегающих к нему обширных серых болотистых земель дельты крупной реки По. Это было место самого крупного в Европе промысла угрей, где в разгар сезона добывали по три сотни тонн рыбы за ночь, а заодно источник самых громких утверждений и противоречивых мнений о половой принадлежности угрей. Началось все в 1707 году, когда местный хирург заметил среди тысяч пойманных угрей одного необычайно толстого. Проведя вскрытие, врач посчитал, что увидел яичник, набитый зрелой икрой. Беременная рыба была передана другу врача, уважаемому натуралисту Антонио Валлиснери, который поспешно объявил, что многовековой поиск интимных мест ^[47] угря наконец закончился. В честь профессора свое научное название получило водное растение, которое по-английски в обиходе именовалось «угриной травой» ^[48], но открытие половых органов самки угря не стало ассоциироваться с Валлиснери. При более тщательном изучении находку забраковали как всего лишь больной и растянутый плавательный пузырь.

Попытка Валлиснери вдохновила итальянскую научную мафию, которая теперь считала «делом чрезвычайной важности найти настоящие яичники угря»^[49]. Это были неспокойные времена для самоопределяющейся нации, поскольку полуостров был тогда оккупирован иностранными силами. И, пока многие итальянцы возлагали свои националистические надежды на революцию, эта небольшая группа интеллектуалов мечтала укрепить дух соотечественников, предъявив права на неуловимые гонады восхитительного угря.

Профессора разработали план. Каждый день вокруг Комаккьо ловили тысячи угрей; все, что нужно было сделать, – предложить заманчивое вознаграждение первому рыбаку, который сможет предоставить им особь вместе с икрой. В Германии конкурирующий план потерпел неудачу, когда натуралист, который его замыслил, получил так много угриных потрохов по почте, что «в слезах умолял о помиловании»^[50]. Итальянская схема, однако, быстро принесла положительные результаты – по крайней мере, так казалось. Ликование закончилось, когда обнаружилось, что хитрый рыбак просто набил своего угря икрой другой рыбы.

Этот удар ниже пояса пригасил страсть итальянских профессоров к угрям лет на пятьдесят. Затем, в 1777 году, на берега Комаккьо шлепнулся свежий жирный, склизкий подозреваемый. Его немедленно изучил анатом Карло Мондини, профессор из расположенного неподалеку Болонского университета, который пришел к оригинальному заключению: извилистые ленты в животе рыбы были не краями жировой ткани, как предполагалось раньше, а неуловимыми яичниками самки угря.

Итальянские ученые возрадовались – возможно, опять преждевременно. В конце концов, еще не были найдены семенники угря и не было никакого ясного представления о том, как воспроизводится эта загадочная рыба. И вышло так, что миссия завершения сборки пазла «Гонады угря» легла на плечи довольно неподходящего кандидата – амбициозного молодого студента-медика, который позже стяжал себе славу открывателя «места желаний» ^[51] – если не у угрей, то у людей. Студента звали Зигмунд Фрейд.

Девятнадцатилетним студентом Венского университета будущий основатель психоанализа провел свою первую исследовательскую работу, прибыв в 1876 году на зоологическую биостанцию в Триесте, на Адриатическом побережье Италии, с поручением найти семенники угря.

Единственный способ определить пол рыбы – вскрытие, «ввиду того, что угри не ведут дневников»^[52], как саркастически выразился Фрейд в письме к другу. Этим он и занимался неделями с восьми утра до пяти вечера в душной вонючей лаборатории. Ему было поручено проверить утверждение польского профессора Шимона Сырского, который считал, что обнаружил семенники угря. «Но, так как он, видимо, не знал, что такое микроскоп, он не смог дать их точное описание», – ворчал Фрейд в письме.

Спустя четыре недели и четыреста выпотрошенных угрей Фрейд сдался. «Я мучился сам и мучил угрей, но напрасно, все угри, которых я вскрыл, были слабого пола [самками]»^[53], – сокрушался он в письме, усеянном набросками угрей с тонкими насмешливыми улыбками. Итоговая статья Фрейда «Наблюдения над формой и тонкой структурой петлевидных органов угря, органов, рассматриваемых как семенники» стала его первой публикацией. Хотя он подозревал, что Сырский прав, он так и не смог подтвердить или опровергнуть утверждения поляка.

Можно лишь догадываться, насколько повлияли на более поздние теории Фрейда о фаллозавистническом этапе человеческого психосексуального развития эти долгие дни, проведенныеза взрезанием рыбин в безуспешных попытках определить их пол. Так или иначе, в дальнейшем он со значительно большим успехом исследовал менее скользкие темы вроде человеческой психики.

Двадцать лет спустя единственный самец угря наконец предъявил свои интимные части. Везучим молодым биологом, сведшим знакомство с этим угрем, был еще один итальянец, Джованни Грасси. Он выловил эту рыбу, чьи половые органы были раздуты от спермы, когда она плыла от берегов Сицилии. Грасси уже провел некоторые плодотворные, пусть и не особо блестящие работы по изучению анатомии термитов и назвал новый вид пауков в честь жены (вот такая любовь). Но настоящая полоса удач началась у него после перехода к угрям. Он не только выиграл для Италии международный турнир за семенники угря, но годом раньше сделал столь же важное открытие, установив ключевой этап в непостижимом жизненном цикле этой рыбы.

Наброски Зигмунда Фрейда в письме другу – окошко в его психику во времена бесплодной охоты за семенниками угря. Здесь имеются загадочные угри, которые его так мучили, а также закорючки, изображающие неуловимую сперму и икру угрей (а икринки, как сказал бы психоаналитик, подозрительно похожи на пару грудей)

С 1850-х годов отмечалось массовое прибытие к берегам Италии мелких прозрачных рыбок, формой и размерами напоминавших ивовый листок, с выпученными черными глазами и жуткими торчащими зубами. Эти миниатюрные монстры были названы систематиками Leptocephalus brevirostris — такой заурядный образчик линнеевской номенклатуры, в переводе «тонкоголов короткорылый»^[54] – и скоро забыты как очередная неинтересная морская тварь, которых слишком много водится в мрачных глубинах. Но Грасси был очарован этими живыми лепестками. Предположив, что это не взрослая рыба, а какая-то личиночная форма, он проделал довольно хитроумный трюк. Он пересчитал зачатки позвонков у лептоцефалов – их оказалось в среднем 115 – и посмотрел, у какого вида рыб их столько же. И нашел соответствие у европейского речного угря. Это стало поистине важным открытием: опознали недостающее звено в загадочном жизненном цикле угря.

Некоторые ученые умы уже предполагали, что речной угорь должен размножаться далеко в море. Это была непривычная идея – направление миграции, противоположное прочим проходным рыбам вроде лосося, которые делят свою жизнь между пресноводным и солоноводным местами обитания. Но зачем бы еще угри каждую осень скатывались по рекам в таких количествах и с такой решимостью, а их миниатюрные версии проделывали бы обратное путешествие вверх по рекам каждую весну? Но пока что для поддержки этой логичной гипотезы не было доказательств. Молодых угрей в море не находили. А теперь Грасси не только обнаружил недостающую личиночную стадию; он также установил, что угорь – оборотень мирового класса.

Грасси обзавелся аквариумом, чтобы пронаблюдать поразительный метаморфоз своими глазами. Это было разумно – иначе ему, скорее всего, никто бы не поверил. На протяжении нескольких недель листовидные лоскутки начали толстеть на обоих концах, принимая явную угреподобную форму. Тело укорачивалось почти на треть, торчащие зубы рассасывались, и по каким-то малопонятным пищеварительным причинам у рыбок перемещался анус. Через несколько дней по аквариуму уже плавали совершенно прозрачные пучеглазые вермишелины, известные как стеклянный угорь. Опьяненный открытием, Грасси объявил Мессинский пролив у берегов Сицилии местом, где размножаются все европейские угри, тем самым провозгласив шлепающую губами рыбу с ее невероятным жизненным циклом собственностью только что объединившегося Итальянского королевства.

Но, как обычно бывает, когда имеешь дело с угрями, эта поспешно ухваченная слава быстро выскользнула из рук итальянца. Грасси полностью проигнорировал тот факт, что все тонкоголовы, которых он наловил, были около семи сантиметров длиной. Значит, если только они не вылуплялись из невероятно крупной икры, эти личинки должны были уже изрядно подрасти к тому времени, как достигли пролива. Разве могли они действительно рождаться так близко к берегам Италии?

Только один человек думал, что загадка угря не решается так просто.

Как и многие до него, биолог и океанограф Иоганнес Шмидт выказал почти маниакальную решимость в деле точного определения скрытых мест размножения речного угря. Почти двадцать лет «патологически амбициозный»^[55] датчанин прочесывал просторы Атлантического океана в поисках свежевылупившихся личинок угря величиной с сосновую иголку. Его экспедиция была настолько масштабной и технически сложной (и привела к такому неожиданному результату), что ей суждено было, образно говоря, с честью завладеть скользкой историей угря и перенести «место действия» из Италии в Данию.

Миссия началась в 1903 году, когда молодой Шмидт получил место ихтиолога на борту датского исследовательского судна «Тор». Он должен был изучать особенности размножения промысловых рыб, таких как треска и сельдь. Однажды летним днем того же года, когда «Тор» шел к западу от Фарерских островов в Атлантике, в одном из больших судовых тралов с мелкой ячеей обнаружились мелкие рыбьи личинки. Шмидт определил этих крохотных личинок как европейских угрей – первых, найденных не в Средиземном море. Этот «счастливый случай»^[56] подсказал Шмидту, что место рождения угрей находится не у берегов Италии, а на тысячи километров западнее, если только эти лептоцефалы не очень сильно заблудились.

Датчанин стал одержим поисками истинных мест происхождения угрей, превзойдя даже прочих угреманов до него – Аристотеля, Кэрнкросса, Фрейда, Мондини или Грасси. К счастью для упорного ученого, годом ранее он удачно обручился с наследницей Карлсбергских пивоварен. Возможно, лучшая в мире пивоваренная компания, на которую только мог обратить внимание страстный охотник за лептоцефалами, была известна своими пожертвованиями на морские исследования. Насколько радовал невесту такой расклад, при котором молодой муж, помешавшись на крохотных мальках, двадцать лет пропадал в морях, можно лишь гадать.

Охваченный энтузиазмом юности, Шмидт пустился в эпический поход за самыми мелкими лептоцефалами, который должен был, по его мысли, привести к месту их рождения. «Я плохо представлял себе чрезвычайные трудности, обнаружившиеся в этом деле, – писал он позднее. – Задача, как выяснилось, разрасталась от года к году до такой степени, какую мы и представить не могли»^[57]. Он тралил океан мелкоячеистыми сетями «от Америки до Египта, от Исландии до Канарских островов»^[58], приведя в негодность четыре больших корабля, один из которых налетел на камни возле Виргинских островов и затонул, чуть не забрав с собой драгоценные образцы лептоцефалов. Затем началась Первая мировая война. Многие суда, которые он использовал в своей миссии, были взорваны немецкими подводными лодками.

Борясь с океанами, Шмидт был вынужден одновременно вести осаду и научного истеблишмента, бесившего его нежеланием признавать его трудоемкие усилия. В 1912 году он опубликовал свои первые находки: чем дальше он уходил от берегов Европы, тем мельче становились личинки угря, что указывало на то, что место его рождения действительно должно было находиться в Атлантике. Однако Королевское общество не соглашалось со Шмидтом, утверждая, что по этому вопросу работа Грасси «достаточна»^[59], что вынудило датчанина вернуться на судно и снова выйти в море.

Прорыв случился 12 апреля 1921 года в южной части Саргассова моря, когда Шмидт поймал самую маленькую личинку: лептоцефала длиной всего пять миллиметров, которому, по его предположению, был всего день или два от роду. После почти двух десятилетий поисков миссия датчанина завершилась. Он наконец мог уверенно заявить: «Вот места размножения угрей»^[60].

Это был поразительный результат; сам Шмидт был потрясен важностью своего открытия. «Среди рыб неизвестно больше ни одного случая, когда виду для завершения своего жизненного цикла требовалась бы четверть окружности земного шара, – писал он в 1923 году, – и личиночные миграции такого масштаба и продолжительности, как у угря, совершенно уникальны в животном царстве»^[61]. Грасси и итальянцы были побеждены, а раскрытие тайны угря навсегда закрепилось за удовлетворенным Шмидтом и его родной Данией.

Но никогда не следует говорить «навсегда» – ни в науке, ни в жизни.

Почти сто лет спустя наши представления о жизненном цикле угря остаются не более чем дорогостоящими догадками. Несмотря на миллиарды долларов и лучшие современные технологии, ни одну особь вида Anguilla anguilla еще не проследили на всем пути от рек Европы до Саргассова моря. Никто никогда не видел нерест угрей в природе. И икры тоже пока не находили.

Я спросила Кима Аареструпа, старшего научного сотрудника Датского технического университета и одного из ведущих мировых специалистов по угрям, можем ли мы быть абсолютно уверены, что европейский речной угорь действительно рождается в Саргассовом море. Последовал ответ – скромное «нет».

И это не потому, что никто не хочет попытаться. В наше время снаряжались экспедиции, пытавшиеся проследить взрослых угрей сонаром. Исследователи плыли за их призрачными глубоководными тенями через всю Атлантику, но у них не было способа убедиться, что они преследуют именно нужную рыбу, а не что-то на нее похожее. Поэтому еще больше исследователей снабдили сотни угрей самыми современными спутниковыми метками. Увы, множество этих дорогих маячков ушло в желудки акул и китов, и их сигналы неустанно поставляли данные, все более сбивавшие с толку: хищники плавали по всему океану, далеко и еще дальше от обычных мест обитания угрей. Один коварный исследователь попытался застать угря in flagrante delicto ^[62], погружая в глубины Саргассова моря ловушки с привлекательными самками внутри, созревшими благодаря искусственным гормонам, так что угрихи просто разрывались от желания спариться. Но даже эти раздутые искусительницы не смогли заманить взрослых самцов, чтобы те явили себя. Клетки со скользкими «сиренами» тонули в море без следа, как и надежда поймать снедаемых желанием самцов угря.

Отчасти трудности порождает странная природа самого Саргассова моря. Оно невероятно глубокое, более шести километров. Считается, что европейский угорь, древний вид, которому больше 40 миллионов лет, начал размножаться в этой глубоководной впадине, когда континенты Европы и Америки были гораздо ближе расположены друг к другу (по географическим меркам). Когда континенты начали удаляться друг от друга, угрям, чтобы вернуться на место своего рождения, приходилось мигрировать все дальше и дальше. Шансы поймать их в процессе нереста снижают не только эти большие глубины, но и опасные волны. Саргассово море – единственное море, не имеющее берегов, это гигантский водоворот площадью 5 миллионов квадратных километров, окруженный мощными течениями, идущими по часовой стрелке и известными как Североатлантическая циркуляция ^[63]. Мало того что нерестовый сезон угря совпадает с ежегодным сезоном циклонов, так вдобавок, как напомнил мне Аареструп, «Саргассово море лежит в самой середине Бермудского треугольника».

У меня в голове еще с 1970-х годов звучат трели Барри Манилова, распевающего «Бермудский треугольник». Этого уже достаточно, чтобы породить суеверия, будто сам Посейдон хочет сохранить интимную жизнь угря в тайне, ведь это самая печально известная зона бедствия, поглотившая бесчисленное множество кораблей и часть необычной истории угря. Она могла бы вдохновить певца из 70-х на новый хит – возможно, про опасный и долгий дорожный роман идущих на нерест угрей.

Наградой за раскрытие тайны угрей теперь будет не только слава, но и солидное богатство. Угри – это большой бизнес. Рыба, которая кормила людей с мезолита, может ускользнуть из меню большинства стран, но в Японии ее вечно не хватает, и там скромный угорь – это товар с оборотом в миллиард долларов в год. Его жирное мясо – традиционное блюдо, особенно в жаркие летние месяцы, благодаря распространенному поверью, что оно охлаждает и помогает снять усталость. Хотя, как известно, японцы едят мороженое из угря и запивают его колой со вкусом угря, по большей части они предпочитают своих речных угрей в виде барбекю, подаваемых со сладким соусом и рисом. Каждый год потребляется больше ста тысяч тонн этого японского унаги. Для этого надо поймать очень много угрей ^[64].

Сегодня мировые популяции угрей стремительно сокращаются, иногда на 99 %, из-за сочетания перелова, загрязнений и других нарушений в окружающей среде, таких как плотины ГЭС, перегораживающие излюбленные нагульные реки угрей. Глобальный угриный кризис поместил многие ранее обычные пресноводные виды, включая европейского речного угря, в категорию «видов на грани полного исчезновения» международной Красной книги, которую ведет Международный союз охраны природы (МСОП, или IUCN). Так что есть их теперь столь же экологически неприлично, как и делать суши из панды. Конечно, внушить такую же горячую симпатию к склизкой змеевидной рыбе трудно, как к большому пушистому медведю, но к разведению угря в неволе прилагаются почти такие же усилия – хотя и не так освещаемые в прессе. Потратив миллиарды долларов и десятки лет исследований, японцы порадовались некоторым успехам в разведении своего пресноводного угря Anguilla japonica, который мечет икру в глубокой впадине в середине Тихого океана. Они нашли способ заставить взрослых угрей размножаться, используя гормоны, и даже сумели дорастить немного привередливых лептоцефалов, держа их на особой диете из измельченных в порошок акульих яиц. С большими трудозатратами кормить один находящийся под угрозой исчезновения вид яйцами другого находящегося под угрозой исчезновения вида – не самое практичное решение. Специалист по угрям Ким Аареструп говорил мне, что себестоимость получения стеклянного угря из лептоцефала в японской лаборатории доходит до тысячи долларов за рыбку. А это делает суши недоступно дорогим.

Так что на данный момент японцам приходится готовить свои любимые закуски исключительно из сокращающихся запасов диких стеклянных угрей, пойманных на проходе вверх по реке в начале их пресноводной жизни и откормленных затем на рыбных фермах в Азии. Часть этих угрей происходит из Японии или Европы, но большинство – из Америки, где до недавнего времени мало кто проявлял интерес к угрям. Американский речной угорь, Anguilla rostrata, – близкий родственник европейского; он тоже размножается и рождается в Саргассовом море, но личинки его мигрируют в пресные реки на восточном побережье США. Он считается одним из тех продуктов, которые поддержали голодающих переселенцев на «Мэйфлауэр», после того как индейцы великодушно поделились с ними секретами ловли этой рыбы. Этот исторический опыт был, однако, заслонен индейкой (на Благодарение не подают празднично фаршированных угрей). Несколько сотен лет спустя новоиспеченный президент Джордж Буш-младший положил начало новой моде, надев ковбойские сапоги из шкуры угря, украшенные синим президентским клеймом. Он взялся раздавать такие же пары своим друзьям – без клейма, зато с его инициалами (на случай, если они забудут, от кого подарок). Но даже эти высочайшие дары не слишком помогли поднять спрос на эту рыбу в Америке.

Теперь все изменилось: рыбак может заработать 100 000 долларов за ночь, опустив ловушку за 25 долларов в правильную реку и наловив стеклянных угрей. В штате Мэн, одном из немногих мест в США, где разрешено ловить молодь угря, местный промысел стеклянных угрей с оборотом 40 миллионов долларов разросся в настоящую золотую лихорадку. С ней пришел скользкий бизнес известного рода: теневые торговцы угрем, передававшие миллионы наличными посредникам на автостоянках у мотелей, и рыбаки, размахивающие АК-47 во время вооруженных стычек за лучшие места для рыбалки. По данным местной прессы, сюда же перебираются центральноамериканские банды, так как большая часть неожиданных доходов тратилась рыбаками на запрещенные наркотики – хотя одна рыбачка с особенно прибыльной добычей, как говорили, оплатила своими угредолларами операцию по увеличению груди.

В докладе 1879 года об американском угре для американской комиссии по рыболовству и рыбоводству немецкий морской биолог Леопольд Якоби признал:

Конечно, для людей науки унизителен тот факт, что рыба, которая во многих частях света встречается чаще любой другой… и которую всегда можно видеть и на рынке, и на столе, смогла, несмотря на всю мощь современной науки, скрыть способ своего размножения, рождения и смерти во мраке, который не рассеялся до наших дней. На протяжении всей истории естествознания перед ним стоял вопрос угря^[65].

За прошедшее столетие изменилось не так уж много. Но время на решение загадки угря заканчивается.

Некоторые эксперты опасаются, что выживание пресноводного угря может стать уже делом случая. Выигрыш зависит от численности популяции угрей, возвращающихся каждый год в Саргассово море, чтобы отнереститься вдоль своих уникальных океанических фронтов. Если туда придет слишком мало угрей, то они могут не найти друг друга и этот огромный водоворот просто поглотит их. Если это произойдет, угрю удастся унести свой интимный секрет в глубоководную могилу ^[66].

Существование угря в морских глубинах по большей части остается непознанным. Тайные жизни порождают мифы; мы скорее поймем животных, которых нам хотя бы легче наблюдать. Может показаться, что за следующим обитателем нашего зверинца, бобром, проследить легче, чем за угрем, но его повадки в основном скрыты водой или его непроницаемым домом, что тоже порождает самые дикие домыслы. И, как и в случае с угрем, именно секретные «яички» бобров вызвали к жизни самые нелепые древние легенды об этом крупном водном грызуне.

Бобр

Животное, считающееся воплощением кротости, из его яичек изготавливают мощное лекарство. «Физиолог» утверждает: когда бобр видит преследующего его охотника, он отгрызает свои гениталии и бросает их перед преследователем, таким образом спасаясь от него. ^[67][68]

Средневековый бестиарий, XII век

Род Castor

Сбор материалов для этой книги сопровождался странными приключениями. Но мое страстное желание узнать правду о бобре, возможно, заставило бы подняться не одну бровь. Все началось ранним осенним утром со встречи на автостоянке с длинным, под два метра, тощим человеком, у которого в багажнике лежала заряженная винтовка в комплекте с глушителем. Его звали Микаэль Кингстад, и он был профессиональным охотником на бобров.

Микаэль работает в Стокгольме – возможно, самой чистой и зеленой столице, в какой я бывала. Недалеко от исторического пастельного центра города – леса, изобилующие животными, которые иногда выходят поизучать городскую жизнь. Задача Микаэля – обеспечить, чтобы эти пришельцы находились под контролем. Он отправил в мир иной кроликов («проблема»), крыс (его главное проклятье), гусей («они производят много дерьма») и явно пьяного лося. А иногда в его поле зрения попадают чрезмерно активные бобры.

Хотя мы обращаемся друг к другу по именам, профессиональный убийца животных – для меня необычная компания. Но мне надо было встретиться с Микаэлем, чтобы задать настоящему охотнику на бобров важный вопрос: «Случалось ли когда-нибудь такое, чтобы бобр откусывал себе яйца и кидался ими?»

Микаэль посмеялся. Однако я не шутила. Предполагаемый акт самокастрации бобра был главным, ради чего я ехала. Я как-то не ожидала, что мое расследование вытащит на свет грязную историю о том, как ошибочно за семенники принимали препуциальные железы, о неуместном морализме, блуждающих матках и почти полном уничтожении бобра в реках Европы.

Из всех мифов о животных те, что повествуют о бобре, наверное, могли бы получить титул самых нелепых. В древности этот прославленный трудолюбием грызун был знаменит не своими крепкими навыками лесоруба, как можно было бы ожидать, и не исключительным архитектурным талантом, а тем, что принимали за семенники и что ценилось лекарями за лечебные свойства.

Бобр из бестиариев был, однако, коварным созданием. Когда его преследовали охотники, говорят, он обнажал свои огромные желтые зубы и приступал к кастрации, сдавая свою главную ценность нападающему (возможно, подавая ее, как ракеткой, своим веслообразным хвостом) и так спасая свою жизнь. Ход, достойный упоминания в какой-нибудь энциклопедии в статье «Изящный маневр». Но по большинству свидетельств искусность этого животного этим не исчерпывалась. Священник и хроникер XII века Джеральд из Уэллса (Гиральд Камбрийский) был одним из тех, кто наделял бобра и другими умениями. «Если собаки случайно погонятся за животным, которое уже кастрировано, – пишет Гиральд, – у него хватит прозорливости забежать на возвышенное место, там поднять заднюю ногу, показывая охотнику, что объекта преследования уже нет»^[69].

Неправдоподобие этого яркого акта самооскопления не слишком беспокоило авторов средневековых бестиариев. Беспощадная религиозная аллегория каждый раз брала верх над истиной. Этот непристойный рассказ о мудрости грызуна содержал назидательный урок: человек должен отрезать все свои пороки и сдать их дьяволу, если он хочет спокойно жить. Такой серьезный аскетический подход понравился христианским моралистам. Неудивительно, что историю про бобра повторяли и распространяли по всей Европе.

Ловкую кастрацию бобра описывали не только в бестиариях. Эта легенда встречалась почти в каждом описании животных начиная с древних греков. Энциклопедист Клавдий Элиан дополнительно приукрасил эту чушь, приписав бобру изобретение ловкого трюка, особенно любимого трансвеститами. «Часто, – писал он в своем эпическом творении о животных, – бобры прячут свои интимные части». Это позволяет находчивым грызунам уходить в голубую даль, как сообщил нам Элиан, «сохраняя свои сокровища»^[70].

Позднее Леонардо да Винчи должным образом зафиксировал в записных книжках удивительное осознание бобром ценности своих половых желез: «Мы читаем о бобре, который, когда его преследуют, знает, что это из-за ценности его семенников для медицины, и если он не может скрыться, он останавливается; и чтобы примириться со своими преследователями, он откусывает себе семенники острыми зубами и оставляет их своим врагам»^[71]. К сожалению, великий художник не создал соответствующих иллюстраций, и мы можем лишь вообразить бобра Леонардо с подходящей к случаю загадочной улыбкой Моны Лизы.

В 1670 году шотландский картограф Джон Оджилби все еще писал о том, как бобры «откусывают свои яички и бросают их в охотника»^[72], в своей книге «Америка: точное описание Нового Света» (America: Being an Accurate Description of the New World). Эта небылица была слишком соблазнительной, чтобы не повторять ее, – идеальная смесь восхитительной похабности и праведной морали.

Нужен был бесстрастный ум, чтобы выудить правду про бобровые яички и избавить бедное существо от перманентной потери половых органов. И тут на сцену выходит разрушитель мифов XVII века сэр Томас Браун, который, несмотря на нездоровое стремление скормить страусам железные пирожки, был одиноким гласом логики в явно темные века. Врач и философ с оксфордским образованием, Браун был автором книги «Ошибки и заблуждения» (Pseudodoxia Epidemica, 1646), в которой он силой интеллекта атаковал то, что называл «вульгарными ошибками»^[73], – большого каталога популярных заблуждений, распространяемых бестиариями и им подобными книгами, которые назойливо засоряли стройную картину, создаваемую естествознанием.

В своем крестовом походе Браун строго придерживался «трех определителей Истины»^[74], которыми он считал «Авторитетный источник, Чувство и Рассудок» ^[75]. Все это поместило его в авангард научной революции как первопроходца современного научного процесса. «Чтобы ясно и надежно познать субстрат истины, – писал он, – мы должны забыть и отрешиться от того, что знаем»^[76]. Для этого он затеял исследование множества укоренившихся неправд, начиная с барсуков, чьи ноги на одной стороне тела были якобы короче, чем на другой (идея, которую он считал «противной закону природы»)^[77], и заканчивая тем, что из мертвых зимородков получаются хорошие флюгеры. (Не получаются, выяснил Браун, поэкспериментировав с парой птичьих тушек. Он подвесил их на шелковых нитках и пронаблюдал, что «они не становились регулярно грудью в одну сторону»^[78], а просто бесполезно болтались в разных направлениях.)

Браун с его нюхом на всякую ерунду заметил нечто особенное в бобровых яичках. Заблуждения насчет бобра, говорил Браун, были «очень древними; и посему с легкостью распространялись»^[79]. Он предположил, что все началось с неправильного толкования египетских иероглифов, которые, безо всякой видимой причины, представляли наказание за человеческое прелюбодеяние в виде бобров, отгрызающих свои гениталии. Это описание подхватил Эзоп, который включил сюжет про бобров в свои знаменитые басни. Басни, в свою очередь, были усвоены ранней греческой и римской научной литературой – и представлены как факт.

Браун предположил, что своей живучестью этот сюжет был в значительной степени обязан необычной биологии этих грызунов. В отличие от большинства млекопитающих, яички бобров не болтаются снаружи тела, а спрятаны внутри ^[80]. Даже если «скрытые детали»^[81] и подтверждали мысль о том, что животное каким-то образом кастрировано, Браун резонно подчеркивал: такое анатомическое устройство в то же время подтверждало, что бобр не мог откусить себе яйца, даже если бы захотел. Попытка «евнухнуться», писал он, была бы «не то что бесплодным, но и вообще невозможным действием» – или даже «опасным… если бы кто-то другой попытался» произвести подобное с бобром^[82].

Истоки легенды были отчасти этимологическими – на что у Брауна был удивительно острый глаз и слух, так как он и сам был довольно талантливым словотворцем. Его здравая протонаучная логика была вплетена в бурлящий поток цветистых длиннокрылых слов, многие из которых, как и «евнухнуться», он изобрел сам. Брауну приписывают введение в английский язык почти восьмисот новых слов; его неологизмы «галлюцинации», «электричество», «плотоядное» и «недоразумение» активно используются до сих пор. Впрочем, другие – такие как «ретромингент»^[83] («мочащийся назад») – как-то не прижились.

Браун проницательно заметил, что латинское название бобра, Castor, часто связывается со словом «кастрат». Одним из многих книжников, приписавших ложный смысл, был архиепископ Севильи. «Бобр (Кастор) назван так от кастрации»^[84], – ошибочно утверждал он в своей «Этимологии» (Etymologiæ), энциклопедии VII века. На самом деле латинское слово Castor происходит не от кастрации, оно родственно санскритскому слову kasturi^[85], означающему «мускус», – что подводит нас к самой сути многовековых скандалов вокруг бобровых причиндалов. На бобров охотились из-за маслянистой бурой жидкости, которую называли «кастореум», или «бобровая струя», и которая, как оказалось, вырабатывалась не в их семенниках, как утверждали легенды, а в парных органах, обретающихся подозрительно близко к оным ^[86].

Историю с ложными семенниками впервые почти за столетие до Брауна опроверг французский врач и бонвиван Гийом Ронделе. За некоторое время до своей смерти, последовавшей в 1566 году от передозировки инжира^[87], этот мастер вскрытия приступил с ножом к паре бобров и установил, что и самец и самка производят драгоценный кастореум, который у них хранится в паре грушевидных мешочков возле анального отверстия. У многих млекопитающих есть пара пахучих околоанальных желез, продуцирующих мускусное вещество, которое служит для привлечения партнеров и мечения территории. Ронделе первым обнаружил, что бобр наделен уникальными железами – размером почти с гусиное яйцо и чрезвычайно похожими на семенники.

Сходство этих желез с половыми так велико, что другие – не столь внимательные – анатомы часто ошибочно принимали бобрих за гермафродитов или сообщали о самцах-уродах, у которых ненормальное количество яичек – четыре штуки. Но Браун со свойственным ему остроумием напомнил читателям, что внешность бывает обманчива. «Семенники определяются по их функции и не определяются по месту или положению; функция у них у всех одна, а вот расположение часто различается»^[88]. Он констатировал, что «сходство и расположение этих образований» служило «основанием для такой ошибки»^[89], и тем самым, как он считал, был разоблачен миф о бобрах.

Кастореум в Древнем мире ценился как лекарство благодаря своей необычайной вонючести. Это вообще было время, когда запахи считались особенно мощными снадобьями – и чем крепче пахло, тем больше было шансов на выздоровление. По этим причинам неизменной популярностью у врачей (а порой и у пациентов) пользовались фекалии. Обращение к врачу могло повлечь за собой прием умопомрачительного коктейля более чем из тридцати разных сортов целебного дерьма (от мышиного до человеческого)^[90], от чего больному могло стать только хуже. По сравнению с таким настоем аромат бобровых «семенников» благоухал как розы ^[91].

Священник и натуралист XVII века Эдвард Топселл посвятил несколько страниц своего знаменитого бестиария «История четвероногих зверей» (The History of Four-Footed Beasts) пахучим свойствам кастореума. «Эти камни, – писал он, – имеют сильный вонючий запах»^[92]. Выделения бобра помогали от всего: от зубной боли (просто залить подогретый кастореум в соответствующее ухо) до метеоризма (лучше не спрашивайте). Главное применение, однако, они находили при лечении женских гинекологических недугов. Вряд ли это удивительно. Античная и средневековая фармакопея была напичкана фаллическими ингредиентами^[93]; по ее правилам при жалобах на половую сферу выписывали тыквы-горлянки, рога и плоды бешеного огурца (исходя из главного принципа: все, что нужно больной женщине – это пенис, а потому назначение овоща соответствующей формы должно было подействовать). Бобровые «камни» очень естественно угнездились в этом фаллоцентрическом подходе к женскому здоровью.

Говорили, что кастореум усмиряет женские репродуктивные органы. Римляне сжигали маслянистые бурые выделения в лампах, чтобы вызвать выкидыш, а Топселл замечал, что «духи с кастореумом, ослиным пометом и свиным жиром открывают закрытую матку»^[94]. Надо сказать, липовым яичкам бобра приписывалась такая абортивная сила, что беременной женщине достаточно было перешагнуть через бобра, живого или мертвого, чтобы потерять ребенка.

Но самым популярным рецептом с кастореумом был тоник от истерии^[95] – вымышленного женского расстройства с таким длинным списком симптомов, что под него можно было подверстать любую ипохондрию, эмоциональные всплески, тревожность и общую раздражительность, и это лишь некоторые из множества форм «истерии». Считалось, что истерия (от греческого названия матки – «истера») возникает, когда ядовитая матка блуждает внутри тела, ввергая в хаос остальные органы женщины. Туманный характер «болезни» сделал ее универсальным диагнозом для дам в расстроенных чувствах со времен Египта и во все последующие эпохи. В XVII веке, по оценке английского врача Томаса Сиденхэма, истерия была наиболее распространенным заболеванием после лихорадки, составляя шестую часть всех человеческих болезней. Среди женщин, писал Сиденхэм, «редко найдется такая, чтобы была полностью свободной от нее»^[96].

На протяжении веков было предложено множество методов лечения истерии. «Массаж таза» – звучит почти приятно; «экзорцизм» – не очень. Однако одним из средств до середины XIX века было глубокое занюхивание «яиц» бобра. В 1847 году американский врач Джон Эберле все еще рекламировал околоанальный секрет водного грызуна как радикальное средство для истерических дам, особенно для «тонких и возбудимых натур»^[97].

Погрузившись в чтение этой книги и чувствуя себя тоже немного истеричной, я решила получить на руки ложные семенники бобра и нюхнуть их сама. Я написала серию сюрреалистических писем охотникам, каких нашла в интернете, вежливо представляясь и затем обращаясь к ним с просьбой прислать мне добытые железы бобра. Никто из них не ответил. Дальше я призвала на помощь подругу, которая знала какие-то каналы в «темном интернете», и мы провели дождливую субботу, лазая там в поисках кастореума. Мы не смогли его найти. В итоге я нашла пару бобровых желез на eBay – буквально оторвала за 54,99 доллара. Мешочки с бобровой струей, как выяснилось, все еще пользуются спросом, но не как лекарство от истерии, а как нечто более странное.

Более восьмидесяти лет бурые выделения околоанальных желез бобра применялись для того, чтобы обогатить ванильный запах разных десертов, от бисквитов с глазурью до мороженого ^[98][99] (надо же, как раз подобную пищу я обычно употребляю сама в качестве профилактики истерических настроений). Как удалось обнаружить это свойство – уму непостижимо, но сейчас кастореум входит в списки Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов (FDA) США как «вещество, признанное безвредным» (список GRAS – generally recognized as safe) – простая пищевая добавка. К счастью для бобров, оно не так часто используется. Но, когда используется, производителям нужно только указать в списке «натуральный ванильный ароматизатор», поскольку это в самом деле «натуральный», природный компонент, «натурально» произведенный задними частями бобра. Знание этого может перебить самую пылкую любовь к мороженому.

Кроме того, кастореум – важный компонент многих классических ароматов, в том числе Givenchy III и Shalimar. Это не так шокирует, потому что парфюмерная индустрия давно и прочно состояла в любовной связи с запахами экзотических животных. Образующаяся в пищеварительном тракте китовая амбра и выделения анальных желез циветты (цибетин) и кабарги (мускус) могут казаться непривлекательными, но, по-видимому, эти субстанции – квинтэссенция очарования.

«Идея использования ароматов – это рассылка окружающим сообщения об открытости для сделки, – объясняет специалист по запахам Кейти Пакрик. – Вот что для вас делает тонкий запах задних частей зверька». Согласно этому мнению, такой запах напоминает нам о нашем зверски сексуальном грязном прошлом. Выделения животных также ценны в техническом плане – их применяют как фиксаторы для более летучих субстанций. «Они добавляют в смесь сексуальное “гррр”, – сказала мне Кейти, используя жаргон продавцов. – “Скунсятина”, как мы, фанатеющие от запахов, это называем, обеспечивает переход от цветов к человеческой коже. Без животных ноток в парфюме можно с тем же успехом обрызгаться туалетным освежителем воздуха» ^[100].

Моя бобровая скунсятина прибыла через неделю. Как только я открыла пакетик Jiffy, мне стало очевидно, как возникла легенда о самокастрации бобра: оттуда выкатилось нечто похожее на пару сморщенных коричневых семенников. Их аромат был совершенно одурманивающим. Все, что с ними соприкасалось, пропитывалось странным запахом дерева и кожи – примерно как сильный запах ладана перешибает весь ассортимент парфюмерного магазина. Эдвард Топселл утверждал, что поддельный кастореум можно обнаружить по силе запаха; подлинное вещество при вдыхании должно «выпускать кровь из носа»^[101]. Запах, исходящий от моего кастореума, заглушал все, но, к счастью, не до крови из носа. Он был совсем не противный, как можно было ожидать от пары железок, лежащих в такой непосредственной близости от телесного мусоропровода животного. Но эта неожиданная благовонность кастореумных мешочков может восходить к их еще более неожиданному содержимому ^[102].

В природе идет эволюционная гонка вооружений, в которой растения противостоят поедающим их животным. Чтобы защититься, растения стали мастерами химического оружия, производящими разные вещества от просто горьких до абсолютно смертельных. Травоядные животные прорываются сквозь эту защиту, совершенствуя пути разложения, детоксикации или переработки таких потенциально вредных соединений. В свою очередь, растения повышают ставки, синтезируя еще больше ядов. И вновь продолжается бой.

Бобры произошли от длинной и успешной линии водоплавающих грызунов, которые подгрызали деревья для строительства и питания корой, корнями и побегами по крайней мере 23 миллиона лет. За это время они развили целый арсенал способов борьбы с химическим оружием деревьев, и самым остроумным из них оказалось изолирование токсинов^[103] и использование их для собственной системы защиты. Кастореум содержит множество растительных соединений: алкалоиды, фенолы, терпены, спирты и кислоты, и все их бобр получает из поедаемых им растений и использует, чтобы создать свое собственное запаховое удостоверение личности ^[104]. По запаху этого химического отпечатка пальца бобры могут опознавать соседей и семью ^[105]. Они используют кастореум, чтобы отпугнуть незнакомцев, отметив свою территорию химической табличкой «Вали отсюда!», которую сами взяли у растений.

Многие из этих соединений полезны и для нас, людей. Ванильным запахом кастореум обязан присутствию катехола – спирта, получаемого из тополя и используемого и как пестицид, и как пищевой ароматизатор ^[106]. Подобное сочетание применений несколько нервирует, но многие более чем из 60 соединений, выявленных в кастореуме, обладают неожиданными качествами. Фенол из обыкновенной сосны^[107] отличается анестезирующими свойствами, бензойная кислота из американской вишни (она же черемуха поздняя) используется для лечения грибковых заболеваний кожи, а самая важная – салициловая – кислота, поступающая из любимой бобрами ивы, – действующее вещество аспирина.

Так, может, врачи в старину, назначая бобровые яички в качестве лекарства, были правы? Скорее нет. Насколько мы знаем, аспирин не помогает в борьбе с теми «хворобами», реальными или мнимыми, лекарством от которых считался кастореум. Но даже если бы кастореум был чудодейственным лекарством, те дозы, которые прописывали пациентам, были слишком малы, чтобы оказаться эффективными. Я написала специалисту по околоанальным железам бобров, спросив, сколько надо их потребить, чтобы снять простую головную боль, и ответ его гласил: «МНОГО».

Следуя примеру Томаса Брауна, я решила, несмотря ни на что, принять добытое. Я дождалась подходящего упадка настроения и откусила маленький кусочек от одного из мешочков, прибывших по почте. Он имел отчетливо горький вкус, который продержался у меня во рту некоторое время, отказываясь пропадать, несмотря на любые дозы зубной пасты. Примерно через час у меня началась отрыжка – мощные выхлопы с запахом кожи. Запах, казалось, разошелся по всем порам моей кожи и задержался намного дольше, чем мне хотелось бы. Я оказалась в странной ситуации: в тот вечер я должна была встречаться с дамой-командором ордена Британской империи Ширли Бэсси на записи BBC, но пахла я как бобровая задница.

Я могла бы и знать, что один эдинбургский хирург XVIII века по имени Уильям Александер уже оказывался в похожей ситуации (но без дамы), проверяя на себе эффективность бобротерапии. Он начал с маленького кусочка вроде моего и постепенно увеличивал дозу, пока не дошел до весьма впечатляющей – 8 граммов. За неделю он не наблюдал никакого физиологического действия, кроме «нескольких неприятных отрыжек»^[108] (всего нескольких?). Он заключил, что вонючая панацея «вряд ли заслуживает места в действующем каталоге лекарств»^[109].

Единственное, для чего годятся фальшивые семенники бобра, – это ловля других бобров. Как говорит мой шведский охотник Микаэль, бобры территориальны, поэтому, если вы размажете кастореум одного бобра по кучке грязи, где оставляет свои метки другой бобр, то этот хозяин будет вынужден переметить кучку своим запахом. Все, что нужно охотнику, – засесть и подождать. Легендарный сюжет о хитрости бобров неприятным образом выворачивается наизнанку: оказывается, бобровые яички, вместо того чтобы спасать бобров от преследователей, служат средством для заманивания их самих в расставленную охотником ловушку.

Бобрам это не сулило ничего хорошего. Столетиями истерички создавали высокий спрос на кастореум. По всей Европе бобровые популяции уничтожались ради сбора их пахучего эликсира. Последние бобры в Британии и Италии были истреблены в XVI веке; в других местах их количество тоже резко снижалось ^[110]. Но, как раз когда в Европе бобры исчезали, был открыт новый континент, изобилующий бобрами и сулящий появление новых и еще более причудливых поверий про этого околоводного грызуна.

«Давайте больше не слушать про полуразумного слона; он просто дурачок по сравнению с американским бобром^[111]», – писала Фрэнсис Тёртл Джеймисон в своей книге «Популярные вояжи и путешествия по всем континентам и островам Азии, Африки и Америки» (Popular Voyages and Travels Throughout the Continents and Islands of Asia, Africa and America), вышедшей в 1820 году. То, что интеллект скромного грызуна был вознесен до уровня слоновьего (хотя мозг слона по крайней мере в сто раз тяжелее), свидетельствует, что первые исследователи Америки потеряли головы перед мощью бобрового разума. Наслушавшись фольклора американских индейцев и чрезмерно впечатлившись архитектурными достижениями грызуна, они посылали домой фантастические рассказы об Эйнштейне животного мира, который использовал свой ум для организации сложно устроенного общества – с полицией, законами и системой правления, соперничающей с человеческой.

Видимо, первым, кто романтизировал бобра подобным образом, был Николя Дени, французский аристократ-исследователь, который отплыл в Новый Свет в 1632 году и стал там крупным землевладельцем и политиком. Он также был одним из первых американцев, подробно описавших естественную историю континента.«[Все животные], чье прилежание наиболее восхваляемо, – писал он, – не исключая даже обезьян со всеми их умениями», по сравнению с бобром просто «звери». Походя он отмечал, насколько это удивительно, ведь это низшее существо, по его мнению, «может сойти за рыбу»^[112].

Неизвестно, с какими именно обезьянами или рыбами встречался Дени в Старом Свете. Но он очень своеобразно описал, как четыреста бобров Нового Света объединились, чтобы в начале лета построить плотину. Они были весьма умелой бригадой, ничего не боялись, использовали зубы как пилы и хвосты как носилки для доставки раствора или как шпатели для штукатурных стен. Были бобры-«каменщики», бобры-«плотники», бобры-«землекопы» и бобры-«носильщики», каждый из них выполнял свой долг, «не вмешиваясь ни во что другое». Направлял эту армию квалифицированной рабочей силы корпус из восьми или десяти бобров-«бригадиров», которые получали указания от единственного надзирающего бобра-«архитектора», чье видение диктовало, где и как построить плотину^[113].

Такой труд в едином порыве восхищает, но Дени в то же время стремился показать, что это не была буколическая бобровая Аркадия. Нерадивых бобров бригадир «наказывает, бьет их, бросается на них и кусает их, чтобы они продолжали работать». Тех читателей, которым трудно было принять на веру подобную картину настоящего бобрового ГУЛАГа, французский исследователь чистосердечно заверял в собственной добросовестности, добавляя: «Мне самому было бы трудно в это поверить, если бы я не был очевидцем этого».

Может, Дени надо было купить новые очки, или он просто упражнялся в искусстве вранья для своей будущей роли политика – кто его знает? Но так или иначе, сказанное им было неправдой. Когда я была на бобровой плотине в Швеции с Микаэлем, он хохотал над описанием Дени. Бобры – не пчелы. Они не объединяются в большие группы; они для этого слишком территориальные. Каждая плотина – собственность одной бобровой семьи. Они строят ее, чтобы поднять уровень воды и построить хатку с входом, постоянно находящимся под водой. Это позволяет им безопасно нырять за провизией под воду, минимизируя уязвимость перед хищниками. Если другая семья бобров раскачалась бы и начала помогать, то местные бобры, по-видимому, «слетели бы с катушек» (как выразился Микаэль). Даже самые впечатляющие плотины, которые могут достигать почти километра в длину и вдвое превосходить в ширину плотину Гувера ^[114], – это работа только одной семьи. Такие плотины возводятся несколькими поколениями, но в отдельный момент на ней трудятся не более шести бобров. Они в самом деле нередко ходят на задних лапах и носят детенышей или ветки между передними лапами и подбородком, но никто никогда не видел, чтобы бобр использовал свой хвост в качестве шпателя или мастерка.

Байки из Нового Света жадно поглощались европейцами, оставшимися дома, и впечатляющее описание работящих бобров Дени разнеслось в XVII веке так же, как сейчас разносится компьютерный вирус. Бесконечно повторяемое французскими колонистами, писавшими о путешествиях, оно вдохновило художников на создание весьма убедительных рисунков, которыми украшались некоторые достославные старые карты. На одной изображены пятьдесят два бобра, поднимающихся по холму упорядоченным строем, несущих палки в лапах и ил на хвостах, чтобы создать плотину у подножия Ниагарского водопада. Это была бы очаровательная сцена честного труда, если только не присматриваться и не узнавать сопровождающую легенду, описывающую роли отдельных бобров. К ним относятся «бобр с увечным от слишком тяжелой работы хвостом» и грозный «инспектор увечных», обнюхивающий этих бобров, выявляя симулянтов и заставляя их вернуться к работе^[115].

По мере распространения этих историй бобровое общество становилось все фантастичнее по своей организации. «Бобры в отдаленных уединенных местах строят, как архитекторы, и управляют, как граждане^[116]», – объявил Оливер Голдсмит в своей популярной «Истории Земли и живой природы» (History of the Earth, and Animated Nature, 1774). Французский священник-иезуит Пьер де Шарлевуа описывал бобра как «разумного животного, у которого есть свои законы, правительство и особый язык»^[117].

Про бобров говорили, что те всегда собираются нечетным числом, чтобы один бобр мог иметь решающий голос в рамках бобровой демократии. Но здесь всегда были и веяния авторитарной дисциплины. «Справедливость для бобров – все»^[118], – предупреждал другой французский исследователь по фамилии Дюрвиль. Тех граждан, которые увиливают от своих гражданских обязанностей – «лентяи или праздные», – «изгоняют другие бобры… так же как пчелы изгоняют ос», и те становятся «бродягами»^[119]. Согласно французскому романтику виконту Франсуа Рене де Шатобриану (в его честь назван знаменитый стейк), такие изгнанники лишались меха и были вынуждены доживать в одиночестве и деградации в грязной дыре в земле, поэтому их называли terriers, от французского terre – «земля»^[120].

Жизнь бобров обросла выдумками и стала своего рода моральным руководством. Но как раз в это время мораль перекроили довольно изощренным образом для нужд новоиспеченной нации, ценившей шкуры этого животного. Бобровый мех, использовавшийся для моднейших в тогдашней Европе широкополых шляп, стал ценным товаром. Каждый год экспортировались сотни тысяч шкурок; в 1763 году Компания Гудзонова залива продала партию из 54 760 штук. Бобровая шкура стала даже официальной платежной единицей Нового Света – ее можно было обменять на монету Made Beaver («ценой в бобра»), и на это можно было купить на местном рынке пару обуви, чайник или восемь ножей. Бобровая лихорадка способствовала освоению Дикого Запада Америки. Бобр был, в сущности, альтер эго идеала колонистов, а его жизнь – аллегорией праведного жития. Пристрастие грызуна к тяжким трудам, его независимость и в то же время готовность к сотрудничеству для выполнения общественных работ прямо перекликались с пуританской этикой. Взяв за моральный образец объединенную бригаду бобров, вы можете достичь многого. Но горе тем, кто покинул цивилизованное общество и в одиночку пошел по новому пути, чтобы быстро зашибить баксы (другая денежная единица, основанная на шкурах животных ^[121]).

В Старом Свете натуралисты кинулись истолковывать истории про американских бобров. При почти полном истреблении их европейских родственников исследователям негде было воочию лицезреть чудеса бобровой архитектуры и общественного устройства. Впрочем, их и прежде вроде бы никто не видел. Философы древности говорили только о семенниках этого зверя, и поэтому все решили, что такие невероятные достижения должны быть присущи только Новому Свету. Французский натуралист Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, не чуждый безумным идеям, принял это за доказательство кое-чего более глубокого. Бюффон отвел бобру роль центральной фигуры в одной из своих наиболее экстравагантных теорий, предполагающих, что, если дать животным процветать вдали от тлетворного влияния человека, они смогут достигнуть колоссального величия.

«По мере того как человек восстает над природным состоянием, другие животные опускаются, обращенные в рабство или воспринимаемые как мятежники, их общества исчезают, рассеянные силой, их умения становятся ненужными, их ремесла забываются», – так начинал Бюффон эпическую главу о бобрах в своей энциклопедии XVIII века^[122]. В Европе, где люди использовали бобров для удовлетворения своих нужд, «их гений, измученный от страха, больше не проявлялся»^[123], – провозглашал граф. Неудивительно, что «они ведут скромную и уединенную жизнь». Но Бюффон считал, что на диких просторах Нового Света, где человек был чужаком, бобровое общество представляло, «возможно, единственный сохранившийся памятник древнего разума животных»^[124].

Свою глубоко продуманную теорию граф основывал не только на рассказах путешественников, но и на собственных впечатлениях от бобра, которого он получил из Канады в 1758 году. Этот бобр жил под его пристальным наблюдением в Королевском саду в Париже в течение нескольких лет. После первого года знакомства французский аристократ был разочарован своим питомцем. Бобр был склонен к «меланхолии» и «слабым усилиям». Хотя он проводил много времени, грызя «дверь своей тюрьмы»^[125] (и кто бы его за это осудил!), он не выказывал ни малейшего намерения приступить к строительству. Граф был огорчен – он-то ожидал, что бобры Нового Света способны воздвигать сложные дома по крайней мере на тридцать жильцов, многоэтажные, с окнами и даже с «балконами для воздушных ванн и купания»^[126]. А все, что делал его бобр, – бесцельно слонялся да иногда вырывался на волю, чтобы поплавать в подземельях сада.

Вдобавок графа не отпускала мысль о полуводной природе бобра, который, как он полагал, имел обыкновение постоянно держать «хвост и задние части тела» в воде. Это вдохновило Бюффона еще на одну забавную теорию о том, что бобры «сменили природу своей плоти» на «рыбью»^[127] – с прилагающимися к таковой вкусом, запахом и чешуйчатостью. Именно эта мешанина частей тела побудила графа понизить сие существо до своего рода «звена между четвероногими и рыбами»^[128]. Столь непритязательный неуклюжий лесоруб должен был бы считаться почти анатомической аномалией, если бы не рассказы об удивительных возможностях бобрового сообщества, которое, по мнению Бюффона, оставалось не оскверненным человеком и давало надежду на утопию, о какой мы могли бы только мечтать:

В этом обществе, каким бы многочисленным оно ни было, сохраняется всеобщий мир. Их союз скрепляется общим трудом и вечно поддерживается взаимной пользой и изобилием продовольствия, которое они собирают и потребляют сообща. Умеренные аппетиты, простой вкус, отвращение к крови и бойне избавляют их от мысли о насилии и войне. Они наслаждаются всеми возможными благами, в то время как человек может лишь томиться их желанием^[129].

Довольно неромантичная правда состоит в том, что даже одинокие бобры отлично строят. Если Бюффон хотел, чтобы его бобр показал свое искусство, то все, что ему нужно было сделать для запуска работы, – дать животному услышать звук текущей воды. Стремление остановить поток укоренено настолько глубоко, что даже запись бурлящего ручья побуждает бобра слепо наваливать ветки поверх динамика, даже если вокруг нет воды.

Это удивительное открытие было сделано шведским зоологом Ларсом Вилсоном, который провел большую часть 1960-х годов, в основном разыгрывая бобров во имя науки. Он вырастил несколько детенышей отдельно от родителей в искусственной среде, чтобы выяснить, являются ли их навыки постройки плотины инстинктивными или появляются в результате обучения. Поместив динамик за стеной вольера, он обнаружил, что бобрам достаточно самых смутных звуковых стимулов, чтобы дать волю страсти к строительству. Ему даже не пришлось проигрывать звук проточной воды: срабатывало все похожее. Даже жужжание электробритвы заставляло бобров яростно подпихивать ветки к стене в тщетных попытках остановить поток.

Столь автоматическое поведение делает бюффоновский образ бобровой республики совершенно безумным. Но другого французского ученого, Фредерика Кювье – младшего брата знаменитого зоолога Жоржа Кювье, – эксперимент Вилсона побудил бы понимающе кивнуть, а может быть, даже с гордостью прошептать: «А я что говорил!» В 1804 году Кювье стал главным смотрителем того же самого парижского Зверинца, где за несколько десятилетий до того Бюффон наблюдал за своим меланхоличным бобром. Однако наблюдения Кювье сильно отличались от графских. Его новые бобры были полны энергии и, несмотря на отсутствие родительского контроля, заняты стройкой, влекомые, по его мнению, слепой силой инстинкта.

Кювье был последователем еще одного известного французского ученого, Рене Декарта, который в XVII веке утверждал, что животные не более чем автоматы и только люди способны действовать разумно. Столь несентиментальная точка зрения была в ту пору на пике моды, неизбежной реакцией на явный антропоморфизм бестиариев и подобных им писаний. Кювье придерживался мнения, что разумность постепенно развивалась от грызунов к жвачным, от толстокожих и хищников^[130] до самой вершины животного царства – восхитительного интеллекта приматов и особенно людей, подобных нам. Исходя из этого, Кювье отказывал своим бобрам – всего лишь грызунам – в любом проявлении изобретательности. Но образовавшаяся в последние десятилетия компания из использующих орудия осьминогов, решающих задачи голубей, считающих ворон и общительных попугаев могла бы сказать Кювье (в случае говорливого серого попугая жако – буквально), что его взгляд на интеллект животных не совсем разумен.

Я пообщалась с доктором Дитландом Мюллер-Шварце, специалистом мирового уровня по бобрам, пытаясь оценить глубину умственных способностей этого животного. Говоря со мной по телефону из своего дома в штате Нью-Йорк (с сухим немецким растягиванием слов, напоминающим акцент режиссера Вернера Херцога), профессор объяснил мне, что нам еще многое предстоит узнать.

Мюллер-Шварце считает необычайные инженерные свершения бобров проявлениями по большей части инстинкта. Они, по его мнению, управляются набором простых правил вроде «слышишь текущую воду – строй», но эти правила только начинают расшифровываться. Он привел мне один особенно интересный пример. Бобрам часто приписывают чрезвычайную предусмотрительность – дескать, они валят деревья так, чтобы те падали кроной к воде и не запутывались в ветвях соседних деревьев. «Но все, что нужно сделать бобру, – это просто подгрызть дерево и позволить ему упасть куда попало, – сказал Мюллер-Шварце. – Скорее всего, оно упадет в сторону открытой воды, потому что дерево растет к свету, так что там будет больше ветвей и с этой стороны оно будет тяжелее. Оно так или иначе упадет».

Инстинкт несовершенен. Британская желтая пресса недавно поместила фото невезучего норвежского бобра, которого прихлопнуло только что поваленным деревом, с заголовком: «Wood You Believe It?» ^[131] Это демонстрирует не только безграничную способность нашего вида к schadenfreude (злорадству), но также и то, что у бобров тоже не все получается. В большинстве случаев, однако, их ошибки относительно безобидны и дают им возможность учиться и адаптировать свое поведение. Было подмечено, что бобры делают и то и другое с немалой изобретательностью, особенно при создании и починке плотин. Их способность учиться и сложность их жизненных навыков могут объясняться тем, что бобрята довольно долго – больше года – остаются со своими родителями.

Одним из главных поборников когнитивных способностей бобра в последние годы был еще один французский ученый – П. Б. Ришар. Когда Ришар использовал тест на интеллект при исследовании водных грызунов, он обнаружил, что бобры обладают волшебным сочетанием живости ума и пальцев и нужным уровнем настойчивости, чтобы справиться со сложными защелками и легко решить задачу.

Способности бобров к обучению и освоению нового были высоко оценены многими людьми, которые вынуждены были вступить в интеллектуальное противоборство с этими неуемными архитекторами, пытаясь обуздать их тягу к строительству. Один ученый, изучавший бобров в маленьком пруду, пытался не дать подопытным сгрызть декоративные деревья, обернув их стволы на большую высоту мелкой железной сеткой. Он глубоко закопал основание сетки в землю и надежно привязал ее верх к веткам. Очень скоро один из взрослых бобров перехитрил своего исследователя, построив пандус из грязи и палок, взойдя по нему выше сетки и быстренько срезав ствол дерева. Ночь за ночью другие бобры следовали по стопам своего изобретательного вожака, пока парк не лишился всякой тени.

Ливневая канализация и дренажные трубы – излюбленные объекты вандализма распоясавшихся городских бобров, чьи доводящие до бешенства умения ежегодно обходятся властям США в миллиарды долларов.

Однако когнитивные способности бобров по-прежнему противоречивы. Оценка интеллекта всегда ненадежна и коварна, но особенно – в случае животного не только ночного, но еще и проводящего большую часть жизни под водой или внутри своей хатки. Куда легче оценить физические особенности бобра. Миллионы лет эволюции оснастили этого водяного архитектора совершенными инструментами для работы: постоянно растущие, самозатачивающиеся зубы, прозрачные веки, которые действуют как плавательные очки, уши и ноздри, которые автоматически закрываются под водой, и губы, которые могут смыкаться за передними зубами (позволяя бобру грызть дерево под водой, не захлебываясь, и оставлять снаружи острые щепки при валке деревьев). Его мозг должен быть не менее точно настроен; просто заглянуть внутрь этого ящика с когнитивными инструментами гораздо труднее.

То, что известно о поведении бобров, порождает увлекательные вопросы о границах между инстинктом и обучением и о способности грызунов к мышлению. Бобр, возможно, не настолько наделен даром предвидения, чтобы отгрызть собственные яички для спасения жизни или создать демократическую республику, но даже самый консервативный этолог, вероятно, согласился бы с тщательно подобранными словами великого исследователя поведения животных Дональда Гриффина, который сказал: «Бобр сознательно мыслит в простых понятиях о своем положении и о том, как его действия могут привести к желаемым изменениям во внешнем мире»^[132].

Это очень далеко от заводных марионеток Декарта.

Я хотела бы закончить эту главу еще одной бобровой историей – сюжетом, который, возможно, ставит под сомнение разумность нашего собственного вида. К XX веку люди ухитрились практически извести бобра почти по всему ареалу его обитания. В Европе и Азии его популяции, еще теплившиеся в восьми маленьких очагах, не насчитывали в сумме и 1200 особей. Чтобы поддержать численность евразийского бобра и тем самым помочь его спасению, на континент запустили американских бобров.

Интродукции были чрезвычайно успешны, новые бобры процветали. Но тут выяснилось, что американские и европейские бобры на самом деле два отдельных вида. Они выглядят одинаково, но американец агрессивнее своего европейского кузена. Задиристое поведение бобра-янки имело нежелательный эффект – оно еще больше подтолкнуло евразийского бобра к вымиранию, так что американца быстро объявили инвазивным видом, подлежащим истреблению. Но как могли чиновники, экологические активисты и охотники их различить? Эти два вида почти невозможно отличить, не сосчитав их хромосомы ^[133].

Позже, уже в 1999 году, пара ученых из Центрального университета штата Вашингтон (Central Washington University) предложила «быстрый и легкий»^[134] способ идентификации двух видов бобров по цвету кастореума, который у них отличается по оттенку. Они разработали удобный определитель цвета для использования в полевых условиях (напоминающий каталог фирмы Farrow & Ball ^[135] – особенно те страницы, где представлены самые модные краски для домов: «лесная зелень» и «горчично-желтый»).

Так что в конце концов бобровые «яички» могли бы спасать бобров от охотничьего ружья, но только сначала их надо «подоить», а содержимое тщательно сравнить с цветовой таблицей, чтобы выяснить, тот ли это вид бобра, который надлежит убивать. Такое окончание нашей истории, возможно, еще более абсурдно по сравнению с первыми легендами про этих животных.

Теперь от одного из самых уважаемых членов животного царства, восхваляемого там и тут за деятельную жизнь, мы обратимся к его полной противоположности – к существу, вечно порицаемому за леность. В следующей главе мы встретимся с ленивцем – отцом-основателем моего зверинца неверно понятых – и узнаем, что принесло самому неторопливому млекопитающему на свете такой успех.

Ленивец

Ленивцы – деградировавший биологический вид, возможно, единственный, к которому природа была немилостива^[136].

Граф де Бюффон. Естественная история (Histoire Naturelle), 1749

Подотряд Folivora (Листоядные)

Есть выражение: «Что скрыто в твоем имени?» Немало, если оно – синоним смертного греха ^[137].

Бедный старина ленивец был обречен с того момента, как его обвинили в одном из самых тяжких прегрешений, а это кому угодно может нанести сокрушительный удар по репутации. Но даже до того, как ленивец получил свое печально известное клеймо, его непостижимую природу описывали в самых крепких выражениях, когда-либо обрушивавшихся на животных. Это совсем уж нечестно по отношению к животному, которое ничем не докучает человеку. Тихий пацифист-вегетарианец – и к тому же настоящий обниматель деревьев! ^[138] – просто пытается спокойно жить в лесах Центральной и Южной Америки.

Первым среди недругов ленивца был испанский рыцарь Гонсало Фернандес де Овьедо-и-Вальдес. Он провел несколько лет, исследуя Новый Свет, а потом гораздо больше времени – документируя свои открытия в пространной пятидесятитомной энциклопедии, которую опубликовал в 1526 году. Наука естественная история была еще на той стадии, когда факты тесно переплетались с религией и мифами, но у Овьедо интерес к животному царству, похоже, определялся его желудком.

Тапира он назвал «хорошей едой», добавив довольно неубедительный гастрономический штрих: «А ноги вкусны, если варить их двадцать четыре часа»^[139]. К ленивцу он отнесся с меньшим одобрением, описав его как «самое глупое животное, какое только можно найти во всем мире»^[140]. Несклонный выбирать выражения (а в данном случае еще и говорить правду), Овьедо описал ленивца, преувеличив апатичность и вялость его натуры: «Такой неуклюжий и медлительный в движении, что ему требуется целый день, чтобы пройти пятьдесят шагов. – И злобно добавил: – Ни угрозами, ни побоями, ни тычками его не заставишь двигаться быстрее, чем он привык»^[141].

Враки Овьедо о вялости ленивца прошли, как по испорченному телефону, через множество рассказов путешественников. Когда в 1676 году великий пират и краснобай Уильям Дампир тоже собрался написать о ленивце, движение того замедлилось практически до полной остановки. «Продвижение на 7 сантиметров занимает у них восемь или девять минут, – указывал с мнимой точностью Дампир. – Даже порка не может заставить их ускорить шаг; я пытался стегать их, но они кажутся нечувствительными, и их нельзя ни напугать, ни побудить двигаться быстрее»^[142]. Право же, Дампир и Овьедо стоили друг друга.

Я провела много часов, наблюдая за ленивцами, и могу подтвердить, что они гипнотически медлительны, двигаются, будто они в клею или на клею. Их средняя скорость – неторопливые 0,3 км/ч, что вряд ли составит конкуренцию даже черепахе, но все-таки она не настолько мала, как указывают Овьедо или Дампир. Я видела, как ленивец при должной мотивации забирался на дерево с удивительным проворством. Но он физически не способен передвигаться со скоростью быстрее 1,5 км/ч, потому что его мышцы сконструированы для медленной работы – примерно в пятнадцать раз медленнее, чем у млекопитающего того же размера вроде домашней кошки.

Наблюдать за ними на деревьях все равно что смотреть «Лебединое озеро» в замедленном режиме; они делают пируэты, раскачиваются и свешиваются с изяществом и самоконтролем мастера китайской каллиграфии. Но, если перевернуть ленивца в «правильное» положение, гравитация лишит их всех достоинств. Конечности распластаются по земле, и ленивцы будут вынуждены плестись вперед, подтягиваясь на когтях, похожие на альпинистов на плоской скале. Такой непростой способ передвижения стал главной причиной пренебрежительного отношения к ним старых натуралистов: они наблюдали животное вверх тормашками, то есть ногами вниз.

«Они четвероногие, – объявил Овьедо в одном из редких у него наукообразных пассажей, – и на каждой маленькой ступне у них четыре длинных когтя, соединенных между собой перепонкой, как у птиц». К сведению: нет такого животного, как четырехпалый ленивец, не говоря уж о щеголяющем перепончатыми когтями, но пусть такие технические подробности не помешают нам дочитать рассказ храброго рыцаря до конца. «Но ни когти, ни ноги не могут поддерживать это животное. Ноги его так малы, а тело столь тяжело, что животное почти волочит брюхо по земле»^[143].

Испанский конкистадор Овьедо поспешил осудить ленивцев, найденных им в Южной Америке. Хочу особо отметить его художественные умения. Я повидала немало сомнительных изображений ленивцев, но этот шедевр, намазюканный на страницах его энциклопедии XVI века, говоря его же словами, «самая глупая картинка, какую можно найти в мире»

Ленивцы действительно четвероногие – единственные в мире перевернутые четвероногие. Они эволюционно приспособлены цепляться и висеть на деревьях, как живые мохнатые гамаки. В результате они почти не нуждаются в поддерживающих тело на весу мышцах-разгибателях, как наш трицепс, которые выпрямляют и вытягивают конечности. Вместо этого они обходятся почти одними только мышцами-сгибателями, как наш бицепс, которые подтягивают их по ветвям. Такое необычное строение требует вдвое меньше мышечной массы, чем необходимо для поддержания тела в вертикальном положении, а это означает, что ленивцы могут подолгу висеть, почти не тратя энергии. Это также придает им удивительную силу и ловкость. Они могут держаться за вертикальный ствол одними задними конечностями. Они также могут отклоняться назад на 90°, отпустив передние лапы, – трюк, про который один изучавший ленивцев ученый сказал, что, будь это человек, его можно было бы показывать в цирке^[144].

Овьедо, вероятно, никогда не видел ленивцев на деревьях. Скорее всего, их добывали туземцы и приносили испанскому рыцарю в деревню для осмотра. В этой совершенно неестественной ситуации ленивцы выглядели жалко ползающими по земле, словно умирающий от жажды в поисках воды. Поэтому Овьедо и заключил: «Они не ядовиты и безвредны, просто-напросто это совершенно тупые и бесполезные, ненужные человеку твари» ^[145][146].

Звучит грубо, но, по крайней мере, в тот исторический период ленивца меньше поносили, зато давали ему саркастические клички. Испанцы насмешливо называли его perico ligero (буквально «этакий шустрик»). Другие, например британский священник Эдвард Топселл в своем путеводителе по животному миру XVII века, именовали это «сильно изуродованное животное» арктопитекусом, то есть «медведеобезьяной»^[147].

Христианская церковь уже начала сеять в умах идею смертных грехов – набора фатальных для души пороков, разработанных для контроля над обществом, но лень, то есть уклонение от духовных и физических трудов, еще не была включена в этот список. Только в XVII веке, после многих лет препирательств, святейшие авторитеты окончательно определили заветную семерку. Лень обосновалась на четвертом месте, вдохновив католиков-первопроходцев на создание новой прилипчивой клички для чужеземного создания. И, как только ленивца стали ассоциировать с грехом, шансов на сочувственное понимание оригинальной биологии этого животного не осталось ^[148].

Нарастающий поток брани, пожалуй, достиг своего апогея в высказываниях французского аристократа Жоржа-Луи Леклерка, графа де Бюффона. Составляя первое научное описание ленивца для своей энциклопедии «Естественная история», он не стеснялся в выражениях: «Ленивцы ни больше ни меньше величайшая ошибка природы… Они медлительны, чрезвычайно глупы, и жизнь для них – сплошная мука. Все это – результат странного строения существа, лишенного милости природы и демонстрирующего нам образец врожденного убожества» ^[149]. Ленивец, по мнению графа, был самой низшей формой животного существования. «Одним недостатком больше – и они не смогли бы существовать вовсе»^[150].

Бюффон писал за сотню лет до того, как Дарвин издал «Происхождение видов». Тем не менее графа считают предтечей Дарвина, и многие, включая выдающегося эволюциониста Эрнста Майра, приписывают ему введение в научный оборот идеи эволюции ^[151]. Омерзительный ленивец, по мнению Бюффона, как-то избежал положительных влияний, которые преобразовывали остальных животных в сторону их совершенства. «Все эти обстоятельства вопиют об их ущербности и вызывают в нашей памяти те несовершенные наброски Природы, которые, едва имея силу для существования, оставались в мире лишь ненадолго, а потом стирались из списка живых существ»^[152].

Бюффон был самым уважаемым натуралистом своего времени, а его энциклопедия – всемирным бестселлером. Жребий был брошен. Участь ленивца как ошибки эволюции была решена.

Не секрет, что я неравнодушна к ленивцам. Я нахожу их чудной образ жизни совершенно очаровательным. Но меня как основателя Общества ценителей ленивцев часто просят объяснить, как такое явно ущербное существо могло пройти суровый естественный отбор, безжалостно искореняющий слабых ^[153]. Обычно я призываю на помощь все свое самообладание и объясняю, что ленивцы – неплохо существующая группа животных: шесть современных видов, составляющих два рода, пусть и с унизительными названиями Choloepus («хромоногий»)^[154] и Bradypus («медленноногий»).

«Хромоноги» и «медленноноги» на самом деле генетически отличаются друг от друга, как собаки от кошек: их эволюционные ветви разделились около 30–40 миллионов лет назад. Но те и другие ведут одинаковый – малоподвижный и перевернутый – образ жизни. Такая особенность должна иметь свои преимущества, если она развилась в эволюции дважды ^[155].

Род Choloepus более известен как двупалые ленивцы. Это не совсем точное наименование: два пальца у них только на передних лапах, а на задних – три. Они похожи на помесь вуки (из «Звездных войн») и поросенка, перевернутого вверх тормашками и с руками-крюками. Их длинный косматый мех бывает разного цвета – от блондина до брюнета. Но, несмотря на цвет и привлекательную внешность, у них поразительно дурной характер. Одиночки по натуре, они не любят, когда их гладят, а если к ним приближается что-то незнакомое вроде руки, они шипят, открывая рот и показывая пару весьма устрашающих зубов. Их крупные грязные клыки (как и снабженные когтями передние лапы) могли бы нанести неприятную рану, если бы от их медленных выпадов было сложно уклониться.

Разнообразные Bradypus, или трехпалые ленивцы, имеют по три пальца и на передних, и на задних лапах. У них средневековые прически и неподвижные улыбки (даже когда они злятся). Они меньше двупалых кузенов – примерно с домашнюю кошку под косматым пестрым, серо-бурым мехом – и не такие раздражительные, но менее заметные. Из четырех видов самый крупный – Bradypus torquatus с шикарной гривой, напоминающий жутковатую помесь кокоса с кефалью. Самый маленький, а возможно, и самый странный – это крохотный карликовый ленивец Bradypus pygmaeus; он более чем вдвое мельче других Bradypus и встречается только в мангровых болотах единственного острова у берегов Панамы. У этих карликовых ленивцев мало естественных врагов, а потому им доступна сказочная роскошь: они проводят время за ощипыванием листвы, в которой, как считается, содержатся алкалоиды со свойствами, близкими к валиуму. Так что они не только выглядят обдолбанными, они и есть обдолбанные – именно так должен выглядеть эволюционный тупик, если такой вообще бывает.

Все ленивцы относятся к надотряду неполнозубых (Xenarthra). Латинское название звучит так, будто они герои «Звездного пути», да и выглядят ленивцы вполне научно-фантастически. Эта невероятно разнообразная группа включает самых инопланетно выглядящих чудиков: броненосцев, муравьедов и, конечно, ленивцев. С виду эта ненормальная группа современных неудачников имеет между собой мало общего. Но более внимательный осмотр показывает, что у всех представителей крошечный мозг, отчетливая нехватка зубов и никаких внешних яичек ^[156]. К счастью, в данном случае их надотряд получил свое название не в честь этих довольно нелестных признаков, а по другой общей черте – очень гибкому позвоночнику (Xenarthra значит «странно сочлененные» ^[157], но по-русски их называют неполнозубыми).

Этот необычный надотряд обязан своей особенностью тому, что эти звери развивались в изоляции с той поры, когда Южная Америка еще была островом, сразу после ее отделения от Африки примерно 60 миллионов лет назад. Миллионы лет первые ленивцы процветали в этой первозданной лесистой местности, разделяясь постепенно более чем на сотню видов, каждый из которых занимал собственную нишу. Там были гигантские водяные ленивцы, которые балдели на пляжах (прямо как совсем иная форма современного ленивца – турист) и паслись на морских водорослях (что не настолько по-человечески); гигантские роющие ленивцы, которые выкапывали в земле туннели метра два шириной; и самые успешные из них – гигантские наземные ленивцы, крупнейший из которых, мегатерий (Megatherium), был размером со слона.

Примерно 10 тысяч лет назад эти ленивцы исчезли, оставив о себе лишь горсточку мелких древесных кузенов, которых мы знаем. Палеонтологи, которые в поисках отгадок обшаривали пещеры, полные костей и окаменелого навоза ленивцев, долго не могли решить, что стерло с лица земли этих гигантских вегетарианцев.

На какое-то время все сошлись на том, что во всем виновато последнее оледенение. Но нет; неудобный ответ гласит, что мы их, видимо, съели. После того как Южная Америка около 3 миллионов лет назад наконец соединилась с Северной и между двумя континентами образовался сухопутный мост, часть ленивцев неторопливо направилась на север, чтобы заселить эти соблазнительные новые земли. А на юг переметнулась волна голодных людей, вооруженных копьями и облизывающихся при виде этих неуклюжих кусков мяса. Выживавшие много тысячелетий без естественных врагов, эти беззащитные гиганты окончили свои дни на барбекю ^[158].

Есть также версия, что после соединения материков они могли стать жертвами болезней. Так или иначе, мы, скорее всего, виновны. И тогда понятно, что выжили только те ленивцы, которые были достаточно малы, чтобы скрываться на вершинах деревьев.

Для тех, кто, как и я, скорбит об этих величественных зверях, есть надежда. Фольклор амазонских племен повествует о чудовище под названием мапингуари – оно выше человека, с густым свалявшимся мехом, испускает зловоние и бродит в самых глухих джунглях.

Может ли в этой легенде отражаться потерянная группа гигантских наземных ленивцев, блуждающих в самых отдаленных уголках Амазонии? Мне нравится так думать.

Ленивцы обитают на планете примерно 60 миллионов лет, они сумели пережить как саблезубого тигра, так и мамонта благодаря скрытному образу жизни. Из полудесятка видов сегодня под угрозой исчезновения находятся только карликовые и ошейниковые ленивцы. Это неплохо для ленивого неудачника и значительно лучше, чем для других, более броских млекопитающих сравнимого размера, вроде оцелота или некоторых паукообразных обезьян. В одном научном обзоре 1970-х годов даже было установлено, что ленивцы составляют наиболее многочисленную группу крупных млекопитающих^[159] и почти четверть биомассы всех млекопитающих: в переводе со сложного биологического языка это означает, что, если уж смотреть высокомерно на какое-нибудь животное, то на другое.

«Они всегда выживают», – заверила меня британская исследовательница ленивцев Бекки Клифф. И главный секрет их выживания кроется в их ленивой натуре.

Существование ленивцев вверх тормашками не требует использования мышц-разгибателей для удержания конечностей в выпрямленном состоянии. Если их перевернуть спиной вверх, то гравитация лишит их всех преимуществ. Именно поэтому ленивец, пересекающий дорогу в Коста-Рике, выглядит так, будто его уже переехала машина

Я познакомилась с Бекки во время работы над документальным фильмом о приюте для ленивцев в Коста-Рике, где она работала. Ленивцы, может, и выживают, но они плохо переходят дорогу и не понимают, что такое высоковольтные линии электропередачи, которые теперь протянулись и в их доме – джунглях. Пострадавших взрослых и осиротевших детенышей приносят в приют, где о них заботится Джуди Авей-Арройо, считающая себя заклинательницей ленивцев и придерживающаяся неортодоксальных взглядов на уход за дикими животными. Она одевает больных детенышей в специальные пижамки, изготовленные из спортивных носков, и носит любимую ленивицу по имени Лютик (Buttercup, Джуди зовет ее дочкой) в плетеном висячем кресле. Работа Бекки заключается в том, чтобы добавить научный подход ко всей этой сентиментальности.

«Люди как будто не хотят знать правду о ленивцах. Есть что-то привлекательное в том, чтобы считать их ленивыми и глупыми, – говорит Бекки. – Ученых расстраивает такое изображение ленивцев, потому что мы знаем, что это неправда».

Бекки намеревается развенчать многие мифы, окружающие ленивца, с помощью здравого научного смысла и экспериментальных наблюдений. Она считает, что ключ к пониманию ленивости ленивца лежит в его желудке.

Конкистадор Овьедо думал, что ленивцы «питаются воздухом»^[160], но на деле они едят почти одни только листья, а ведь многие растения эволюционировали, чтобы стать жесткими и часто довольно ядовитыми, почти несъедобными. Секретное оружие ленивца – в сражении между листоедами и листвой: его вместительное брюхо – огромный многокамерный желудок, очень похожий на коровий. Но ленивцы не жвачные животные и не жуют жвачку (отрыгивать пищевой комок, когда свисаешь вверх ногами с дерева, – та еще задача). Жевание как таковое – тоже не самое сильное место ленивца, поскольку у трехпалых представителей даже нет передних зубов, а задние похожи на колышки ^[161]. Поэтому в желудок ленивца попадают лишь слегка пожеванные листья, которые могут измельчиться только с помощью дружественных кишечных бактерий в ходе длительного процесса.

Точную продолжительность этого пищеварительного марафона исследовал в 1970-х годах американский ученый по имени Джин Монтгомери. Монтгомери поставил себе задачу скормить ленивцу то, что тот не сможет переварить, а именно стеклянные бусины, и замерял, сколько времени займет их прохождение по пищеварительному тракту, прежде чем они снова увидят свет. Монтгомери ждал. И ждал. И ждал. И, когда он уже решил, что потерял бусины навсегда, они вышли-таки – спустя полных пятьдесят дней от начала путешествия.

Когда Бекки решила повторить опыт Монтгомери, вместо стеклянных бусин она использовала красный пищевой краситель. Она опасалась, что бусины могли искажать результаты, застревая в организме и этим «удлиняя время задержки» («вот черт!»). Тем не менее она в основном подтвердила результаты Монтгомери, найдя, что у ленивцев одно из самых медленных пищеварений среди млекопитающих.

«Для большинства млекопитающих скорость пищеварения сопоставима с размерами тела, поэтому чем крупнее животное, тем дольше оно переваривает пищу. Ленивцы, похоже, нарушают это правило», – объяснила мне Бекки. Она думает, что желудку ленивца требуется около двух недель, чтобы медленно расщепить целлюлозу и токсины из листьев. Если это будет происходить быстрее, их печень может не справиться и ленивцам будет угрожать отравление. Листья, составляющие основу их диеты, низкокалорийные, около 160 килокалорий в день^[162], что эквивалентно небольшому пакетику чипсов. Таким образом, ленивцы эволюционировали к наиболее низким энергозатратам. Они прирожденные увальни, висят на деревьях, медленно переваривают листья и усердно избегают ненужного напряжения.

В организме ленивцев есть множество отличных модификаций, обеспечивающих им энергосберегающий перевернутый образ жизни. Их кровеносные сосуды и гортань уникально приспособлены для проглатывания пищи и циркуляции крови против силы тяжести. Их мех растет в противоположном от привычного нам направлении, образуя пробор посередине живота, чтобы капли дождя могли легко скатываться – после тропического ливня они просто висят и обтекают досуха. Бекки недавно обнаружила, что желудок и печень ленивцев крепятся, как будто скотчем, к нижним ребрам ^[163], чтобы желудок, который может составлять до трети веса тела ленивца в ходе медленного переваривания листьев, не раздавил ему легкие.

Ленивцы также поддерживают очень низкий метаболизм, примерно половину от того, что можно ожидать от млекопитающего их размеров, и низкую температуру тела – всего лишь от 28 до 35°C, в то время как большинство млекопитающих постоянно разогревают свою внутреннюю среду до жарких 36°C и выше ^[164]. Вместо того чтобы сохранять тепло, забивая свой двигатель внутреннего сгорания калориями, ленивцы, хотя и обитают в тропиках, носят толстое пальто, которому могли бы позавидовать арктические животные. Энергия солнца бесплатна, в отличие от энергии ядовитых листьев, и ленивцы пользуются ею, вывешиваясь на верхушки деревьев, греясь, как ящерицы, впитывая тепло. И, подобно холоднокровным животным, они способны за день выдерживать колебания температуры тела на несколько градусов. «Они очень экономные животные и стараются получить максимум из всего, что им доступно, – говорит Бекки. – Если их подталкивают к крайностям, то они могут все преодолеть и найти альтернативные пути. Вот хотя бы взять их скорость метаболизма – похоже, они могут его ускорять и нагреваться… если им совсем некуда деться. Но большую часть времени им это не нужно».

Долго считалось, что ленивцы совершенно не способны поддерживать температуру тела ^[165], что подпитывало идею о том, что они будто бы менее развиты, чем другие теплокровные млекопитающие. Но ленивец вообще окружен всякими научными мифами больше других животных, и многие из этих слухов основаны на неточных исследованиях и пересказах первой половины XX века. Бекки усовершенствовала подход к изучению ленивцев, включив современные методы и оборудование. Например, для исследования их метаболизма она использует специально разработанную для этих целейкамеру и «попомер» ^[166], который она в своих экспериментах «смазывает» и вставляет в готового на все ленивца. (Постижение тайн ленивца не всегда происходит уважительно.)

«С каждой новой порцией данных ленивцы снова и снова показывают мне, что способны выживать гораздо лучше, чем мы думаем, – справедливо замечает она. – Они прожили 64 миллиона лет… Если бы они совершенно не могли поднимать температуру тела, они бы давно вымерли».

Бекки подозревает, что низкий метаболизм ленивцев может быть причиной их сверхспособности к выживанию: их мнимая способность обманывать смерть – еще один миф, но такой, в котором может быть зерно истины.

Умение ленивца цепляться за жизнь обсуждалось в течение многих столетий. Это отметил еще в 1828 году британский натуралист Чарльз Уотертон. «Из всех животных это несчастное, дурно устроенное создание наиболее цепко держится за жизнь, – писал он. – Оно долго живет, получив такие ранения, которые уничтожили бы любое другое животное»^[167]. Поступали сообщения о легко отделавшихся ленивцах, упавших с тридцатиметровой высоты на лесную подстилку, об их выживании после сорока минут под водой и суток – в холодильнике. Говорят, один ленивец даже прожил тридцать часов после удаления мозга – вот уж поистине вынос мозга.

Многие из этих историй, конечно, преувеличены, но Бекки согласна, что ленивцы невероятно крепкие. За прошедшие годы команда в приюте для ленивцев в Коста-Рике повидала животных, которые почти чудесным образом выздоравливали, будь то после удара током на высоковольтке, нападения собак или попадания под машину.

«Почему и как они способны выздоравливать после ужасных травм, пока загадка», – говорит она. Беседа с профессором Энрике Амайей из Манчестерского университета, который специализируется на генной экспрессии и регенерации конечностей у гекконов, натолкнула ее на мысль: «Когда геккону нужно заново отрастить хвост, он входит в “эмбриональное состояние” ^[168], как его называет Амайя, у него снижается уровень метаболизма, чтобы вся энергия направлялась на исцеление». Она давно подозревала, что низкий уровень метаболизма ленивцев может работать сходным образом, но до сих пор не могла подтвердить свою гипотезу экспериментальными данными.

Высказывались предположения, что замедленный метаболизм ленивца может защищать его от рака или участвовать в эволюционных преобразованиях, позволяя врожденным дефектам сохраняться и развиваться в полезные новые структуры, включая такие особенности, как необычно длинная шея, в которой больше позвонков, чем у любых других млекопитающих, например жирафа. Длинная шея позволяет прирожденному увальню поворачивать голову на 270° и срывать листья вокруг, не тратя драгоценной энергии на перемещение остальной части тела ^[169]. У млекопитающих столь масштабные нарушения эмбрионального развития обычно устраняются, но у ленивца они сохранились в качестве полезного приспособления.

Метаболизм ленивца доказанно замедленный, но это не значит, что животное все время спит. Хотя издавна сообщалось, что так называемое самое ленивое животное в мире проводит около двадцати часов в сутки во сне, недавнее исследование обнаружило, что дикие ленивцы на самом деле спят меньше половины этого времени, в среднем 9,6 часа в день^[170].

«То, что они не двигаются, не значит, что они спят, – сказала мне Бекки с уверенностью человека, проведшего среди ленивцев большую часть времени. – Трехпалый ленивец, в частности, не спит, как другие животные, девять или десять часов подряд». Большую часть дня (да и ночи) он проводит, спокойно повисая на деревьях, как будто медитирует, неподвижно, с открытыми глазами, уставившись в пространство. Такое бодрствующее, но неактивное состояние критически важно для энергосбережения и в итоге для выживания ленивцев.

Пока все дзен. Но как засыпающий, практически неподвижный мешок ферментирующихся листьев добивается того, чтобы его не съели?

Главный хищник, охотящийся на ленивцев, – это орел гарпия, такая ужасная птица, что ее назвали в честь архаичных доолимпийских божеств из древнегреческой мифологии, которые относили души мертвых к Аиду. Гарпия – один из самых крупных и быстрых хищников, когти у него как у медведя гризли, а размах крыльев – два метра. Он может развивать скорость до 80 км/ч. У него острое как бритва зрение и кольцо из перьев на голове, фокусирующее звуки так, чтобы можно было уловить легчайшее дуновение листика.

Ленивец не кажется достойным противником этому верховному хищнику. С его плохо развитыми ушами и глазами он всю жизнь живет в приглушенном и расплывчатом мире. Такие притупленные чувства вряд ли могут заранее предупредить о приближении кровожадного крылатого нападающего, а при максимальной скорости менее 1,5 км/ч у ленивцев явно нет шансов спастись.

Очевидная неспособность защищаться являлась одной из главных причин недовольства этим животным графа де Бюффона. «У ленивцев нет ни оружия нападения, ни оружия защиты. У них нет режущих зубов, их глаза скрыты волосами», – писал он, подкрепляя свое мнение едкими наблюдениями, что эти волосы «напоминают сухую траву»^[171]. Может, если бы Бюффон изучал живых ленивцев в их естественной среде – джунглях, а не ограничился только осмотром нескольких шкурок в музее, он бы снисходительнее отнесся к прическе ленивцев.

Дело в том, что ленивец – мастер иллюзии, способный исчезать в дождевом лесу под плащом-невидимкой. Его шуба – миниатюрная экосистема, которая может составить конкуренцию бороде старичка Эдварда Лира ^[172]. Специальные желобки в ворсинках меха набирают воду и служат гидропонными садами для восьмидесяти разных видов водорослей и грибов. Это придает ленивцу зеленоватый оттенок. В меху также обитает множество членистоногих. В одном исследовании было обнаружено, что ленивец может служить домом для девяти видов бабочек и моли, тринадцати видов клещей и четырех видов жуков, включая 980 особей лишь одного вида. (Для педантичных ученых добавим, что три вида клещей живут не в шерсти, а в анусе ленивца, но не будем вдаваться в подробности.)

Кишащий жуками и выглядящий так, будто его протащили сквозь плетень задом наперед, ленивец вряд ли победит на конкурсе красоты. Но зато он выглядит и пахнет в точности как дерево. И большую часть времени он тоже неподвижен. Когда же ленивец начинает свое движение, он не ломится по веткам, как обезьяна; его древесный балет молчалив, как легчайший ветерок, и такой медленный, что ускользает от радара чудовищной гарпии, когда она несется над пологом леса, отслеживая любое движение.

Первым, кто оценил скрытную стратегию выживания ленивцев, был американский натуралист Уильям Биб, сторонник изучения животных в их природной среде обитания. Именно Биба многие считают отцом полевой экологии. Биб провел большую часть своей жизни в опасных экспедициях. Он обогнул земной шар, чтобы описать фазанов всего мира – работа, которая временно лишила его рассудка и постоянно – жены. Он больше тридцати пяти раз погружался в глубины океана в ненадежной металлической сфере, которую называл батисферой. Когда ему было уже за восемьдесят, он еще забирался на тропические деревья, чтобы заглянуть в птичьи гнезда.

Биб провел большую часть 1920-х годов, наблюдая ленивцев в диких джунглях Гайаны, и этот опыт привел его скорее к анализу, а не порицанию странностей этого создания. Он высмеивал графа де Бюффона за его устарелые недалекие взгляды. «В Париже, – писал Биб, – с ленивцем, несомненно, случилось бы то, что сулил ему этот французский ученый, но, с другой стороны, Бюффон, вися вверх ногами на ветке в джунглях, испустил бы дух еще раньше»^[173].

Многие из открытий Биба цитируются по сей день, хотя некоторые его методы были, скажем так, альтернативными. Он одним из первых сообщил, что ленивцы умеют плавать – он обнаружил это, неоднократно спихнув ленивца в реку.

«Одна из самых замечательных сторон жизни ленивцев, – писал он, – это готовность, с которой они лезут в воду»^[174]. Особенно если их бросает человеческая рука. Но Биб был прав, ленивцы – хорошие пловцы. Их уникальная пищеварительная система производит избыток газа, а эволюция – Бог это любит – нашла подходящее применение для такого избытка запертых ветров. Они действуют как встроенный биологический буек. Ленивец в самом деле может двигаться в воде в три раза быстрее, чем на суше, используя свои длинные руки для вполне сносного плавания по-собачьи. Один ученый утверждал, что если ленивца перевернуть, то он покажет даже неплохое плавание на спине.

Когда Биб не бросал ленивцев в воду, он в них стрелял. «Я стрелял из ружья и рядом со спящим ленивцем, и рядом с кормившимся и почти не привлек его внимания». Из этого он заключил, что ленивцы не столько глухие, сколько «выказывают общую незаинтересованность в происходящем». Они даже не реагировали на звуки хищников, например на близкий крик ястреба: «Ни зрелище, ни звук не пробивались через блеклую ауру умственного помутнения, которой окутаны эти млекопитающие»^[175].

Я знаю это по своему опыту. Я экспериментировала не с ружьем, а просто кричала ленивцу «Бу!». Единственной реакцией, если она вообще имела место (я, конечно, делала это не один раз), был очень отсроченный и томный поворот головы. Тот факт, что этих мастеров расслабления невозможно напугать, может указывать еще на одну хитрую тактику камуфляжа. Выпрыгивание из кожи каждый раз при виде гарпии – это непрактичный рефлекторный ответ для существа, не желающего показываться.

Ленивцы в основном одиночки по натуре, и их явную глухоту можно тоже списать на то, что они обходятся практически безо всех форм голосовой коммуникации, кроме одной: самка трехпалого ленивца кричит, когда хочет секса. Вожделеющая самка ленивца забирается на верхушку дерева и испускает душераздирающий крик, который разносится на несколько километров, сообщая о наступлении периода ее фертильности (эструса). Мы должны поблагодарить Биба за точное определение ноты этого йодля ^[176] – это ре-диез. Никакая другая нота, даже ре-бемоль, не действует на самцов. «Они настроены на этот звук – и только на этот звук. Я проверял до и ми, потом верхнее си – безо всякого результата. Потом я свистел ре-диез, и реакция была настолько немедленной, какой только может достичь ленивец»^[177]. Этот пронзительный свист, отметил Биб, в совершенстве воспроизводит крик большой питанги (тропической птицы размером с иволгу) – еще одна хитрая адаптация ленивцев, чтобы оставаться незаметными, даже когда самка орет о своем местонахождении во всю глотку.

Биб, возможно, слышал любовные песни ленивцев, но он никогда не видел их спаривания. Несмотря на их громкий высокий йодль при ухаживании, ленивцы умудряются держать в тайне свою сексуальную жизнь и этим плодят еще больше мифов. В интернете ходит слух, что ленивцы все делают так медленно, что на спаривание им нужны сутки. Это неправда. Как первый человек, заснявший это действо на камеру, я могу сообщить, что секс ленивцев – поразительно быстрое и атлетическое дело. Самец приближается к самке, короткая демонстрация страстной позы – и через секунду дело сделано и забыто. Похоже, что секс – это единственное, что у ленивцев получается быстро.

Это может не слишком романтично звучать, но в этом есть здравый смысл. Движения при спаривании сообщают положение прячущихся ленивцев хищникам, так что это неплохая идея – быстро сделать свое дело. Затянувшееся действие также будет зря тратить драгоценную энергию. Тем не менее ленивцы, которых я наблюдала, неоднократно повторяли акт любви в течение дня, спариваясь примерно каждые полчаса, но между раундами самец отходил перекусить листом цекропии и вздремнуть.

Самые большие противоречия в биологии ленивца, возможно, еще более интимного свойства: они касаются дефекации. Обычно неактивный листоед демонстрирует странную привычку спускаться на землю, чтобы облегчиться. Это долгое и очень ритуализованное действо: ленивец обнимает основание дерева и возит задом по земле, чтобы аккуратно вырыть своим хвостом-обрубком яму, в которую сможет сделать свои дела. Затем, как правило, он как следует обнюхивает результат и, прежде чем отправиться в долгий путь домой, аккуратно закрывает яму листьями. Через пять-восемь дней ленивец повторяет процедуру.

Этот экстравагантный ритуал – настолько важная часть жизни ленивца, что в коста-риканском приюте детенышей-сирот приучают к специальным «какальным шестам», установленным на земле вокруг лужайки. Клэр, отвечающая за их обучение (совершенно иного, чем ленивцы, темперамента), много времени провела с заключенными тюрем строгого режима США, и ее буквально распирало от нервной энергетики. Она обрела свой покой вместе с ленивцами, рано уйдя в отставку, но отнеслась к задаче обучения ленивцев «какальному танцу» с такой энергией, которую можно было найти лишь у человека, приспособленного к стрессовым условиям исправительного заведения. Клэр показала мне, как по «блаженному» выражению морды можно установить, что ленивец приступил к делу. Знаменитая улыбка ленивца «становится немного шире, и он как бы отключается», сказала она мне. (Это чувство, наверное, испытываем все мы.)

Туалетные обычаи ленивцев могут приносить им глубокое удовлетворение, но они дорого обходятся: трудоемкое путешествие на лесную подстилку требует большой отдачи энергии и может быть весьма опасным. Когда они покидают прикрытие лесного полога, то лишаются плаща-невидимки и открываются взору наземных хищников вроде ягуара. Считается, что больше половины случаев гибели ленивцев приходится на моменты, когда они занимаются этим своим делом. Для животных, которые проводят жизнь, пытаясь быть незаметными, и которые так прекрасно адаптированы к жизни на деревьях, что там рождаются, спариваются и даже умирают, тем более странно, что они заодно там же не испражняются, как, например, обезьяны.

Туалетная проблема вызывает такие яростные споры среди тех, кто изучает ленивцев, что даже разделила их на два враждующих лагеря. Сотрудники в приюте для ленивцев утверждают, что те ходят на лесную подстилку, чтобы удобрить свое любимое дерево. Это прекрасно, идеал хиппи, но содержимое кишечника ленивца после месяца ферментации возвращается в лес в виде плотного целлюлозного брикета, из которого получается очень бедный компост. Другие считают, что ленивцы сходят на землю есть грязь, чтобы добирать минералы, отсутствующие в их лиственной диете, и это пережиток дней, когда они были гигантскими наземными ленивцами. Пока эта теория не получила большой поддержки.

В 2014 году американские экологи устроили сенсацию, заявив, что раз и навсегда решили копрологическую загадку^[178]. Ответ, по их словам, скрывался в тайных отношениях между ленивцем и молью, которая живет исключительно в их меху. Дикие ленивцы населены этими серыми маленькими насекомыми, которые противно ползают по их мордам и взлетают развевающимися плюмажами из серебристо-серых крыльев, когда их беспокоят. Жизненный цикл моли неразрывно связан с причудливым туалетным поведением ленивца. Личинки ее являются копрофагами или, более грубо, дерьмоедами. Поэтому взрослая моль откладывает яйца в экскременты ленивца, а когда гусеницы завершают метаморфозу и превращаются в бабочек, те взлетают на деревья и садятся на другого ленивца, находящегося на пути в уборную. И так этот жизненный цикл повторяется бесконечно ^[179].

Необычайно незавидный образ жизни моли уже был известен. Новый аспект, предложенный американскими экологами, оказался посложнее, так что потерпите. Ученые снисходительно описывали этих бабочек как «немногим больше “летающих гениталий”»^[180], поскольку их краткая взрослая жизнь – это только секс; после спаривания они умирают. В результате мех ленивца наполнен как живыми молями, так и разлагающимися, а последние, по мнению экологов, служат удобрением для водорослей, растущих в меху. Это вполне может быть правдой, но их теория на этом не заканчивалась. Американцы откачали содержимое желудков двупалых и трехпалых ленивцев и обнаружили, что там есть водоросли. Отсюда они сделали вывод, что ленивцы должны пастись на собственном меху, чтобы дополнять свою низкокалорийную диету с дефицитом минералов. Дальше их мысль потекла к тому, что ленивцы рискуют своей жизнью, чтобы продолжить жизненный цикл моли, потому что она удобряет их «водорослевые сады»^[181]. Это делало ленивцев наиболее совершенными фермерами во всем животном мире, рискующими жизнью во имя процветания своих культур. То, что никто никогда не видел ленивца, лижущего или жующего свой мех, не сдерживал энтузиазм экологов. Они просто предположили, что ленивцы делают это ночью или втайне.

Когда эта статья была опубликована, она привлекла много внимания в СМИ: ленивцы и эксцентричные туалетные привычки просто созданы для тех дней, когда в новостях нет ничего интересного. Научное сообщество восприняло предположение о тайных полуночных пирах более скептически. «Это очень неудачная идея, – сказала Бекки Клифф. – Любой, кто наблюдал за ленивцами в дикой природе, знает, что это не так. Складывается ощущение, что они не наблюдали за дикими ленивцами. Тот факт, что у ленивцев есть водоросли в желудке, говорит мне только о том, что эти водоросли существуют в природе и что животные так или иначе их глотают».

У Бекки есть и другие вопросы к теории экологов. Если ленивцы просто обеспечивают моли место для размножения, то зачем им нужно возвращаться к комлям тех же нескольких деревьев? «Дикие ленивцы всегда какают в одних и тех же местах. У основания определенных деревьев можно найти множество кучек, – говорит она. Бекки даже установила скрытые ка-камеры, чтобы заснять поведение ленивцев. – Я поставила фотоловушки в некоторых таких местах, и мы часто видим, как приходят и уходят ленивцы. (Предположительно, ленивцы время от времени двигаются так медленно, что не срабатывает запуск фотоловушки!) Почему бы ленивцам не спускаться по любому старому дереву? Зачем путешествовать к этим конкретным местам?»

У Бекки есть своя теория, почему ленивцы совершают эти рискованные пробежки до ветру: она думает, что все из-за секса.

Эта мысль появилась у нее, когда она проводила исследование пищеварения ленивцев, вооружившись красной краской. Бекки собрала фекалии нескольких обитателей приюта – обычный день полевого ученого. Гламур жизни ученого, однако, не только в уборке дерьма ленивцев; добытое также хранится в спальне, поскольку временная лесная лаборатория находится в той же хижине, где живет Бекки. Если вы задумаете прийти к Бекки в гости, будьте готовы пробираться по полу, усыпанному десятками навозных кучек, каждая из которых навалена на кусок бумаги формата А4 с загадочными надписями, например «Бренда, 4-й день».

Однажды ночью, в то время как она спала среди кучек навоза, Бекки разбудил «тук-тук-тук» в окно. Она отдернула занавеску и была потрясена, увидев, что на нее смотрит самец ленивца, видимо пытающийся вломиться в ее спальню. Когда она собралась утром выйти из хижины, он все еще был там. На следующую ночь он снова явился и, когда Бекки открыла дверь, попытался не спеша проникнуть внутрь хижины. Этот настойчивый ленивец осаждал лабораторию несколько дней, и наконец Бекки поняла, что ему надо: какашки Бренды.

Бренда во время сбора этой фекальной коллекции орала целыми днями. Это привело Бекки к заключению, что в навозе ленивцев содержатся феромоны, а их уборные могут выступать как доски объявлений, как у многих других млекопитающих. Поэтому выкладывание громадной кучи волокнистого навоза – это ленивцевый эквивалент размещения саморекламы. Самки спускаются на землю, чтобы рекламировать свое местоположение, готовность к сексу и множество других личных данных, а также выявлять конкуренцию – и самцы тоже. Что, я полагаю, делает путешествие в туалет ленивцевым эквивалентом экспресс-знакомства (но это очень медленный экспресс)^[182].

«Это имеет смысл – большой риск вроде спуска с дерева требует большой отдачи, а самая большая отдача – это репродукция», – сказала Бекки.

Если Бекки права, то эта подпольная система связи – еще один способ, которым ленивцы растворяются в своем лесном тропическом доме, чтобы сохранить свое существование в секрете. Такая мотивация к жизни сделала их настолько успешными в их родной среде обитания, насколько трудно это понять нам. Мы, деловые двуногие обезьяны, стремящиеся двигаться быстрее, чем велит природа, на протяжении столетий проносились мимо неброской истории успеха ленивца. Если бы мы просто немного притормозили… Я не могу не думать о том, что ленивец с его энергосберегающими навыками выживания может многому научить нас.

То же относится и к следующему обитателю моего зверинца – гиене – животному, тоже осуждаемому за «выбор» определенного стиля жизни и способному поделиться актуальными уроками. Как мы вскоре узнаем, гиена оказалась сказочно успешным оригиналом – поразительной феминистской альтернативой типичному для царства животных господству фаллоцентризма.

Пятнистая гиена

Гиена, двуполая самоубийца, пожирательница трупов, гроза маток с телятами, хищница, перегрызающая поджилки, всегда готовая вцепиться в лицо спящему человеку, с тоскливым воем неотступно следует за путниками, вонючая, противная, с отвислым брюхом и крепкими челюстями, легко перекусывает кости, которые не по зубам и льву, рыщет по бурой равнине, то и дело оборачивая назад свою наглую морду, противную, как у дворняжки ^[183][184].

Эрнест Хемингуэй. Зеленые холмы Африки, 1935

Вид Crocuta crocuta

Гиену клеймили презрением даже больше, чем ленивца. Ее считали прирожденной убийцей; во все времена, в разных культурах и на разных континентах ее называли трусливой тупицей, крадущейся по задворкам животного царства в ожидании возможности отобрать у более благородных зверей их обед.

Насчитывают четыре вида гиен, сильно отличающихся по образу жизни, но самый распространенный и самый неверно понимаемый – это пятнистая гиена Crocuta crocuta. Согласна, это не самое симпатичное животное – с клочковатым мехом, горбатой спиной и широкой слюнявой ухмылкой. Но наше презрение к ней связано не только с ее наружностью; это личное. Если разобраться, то в основе обнаружится древнее соперничество между человеческим родом, в котором главенствуют мужчины, и матриархатом чрезвычайно сообразительных и отвязных хищниц с просто поразительным анатомическим секретным оружием против мужского доминирования.

Гиены – специалисты по биологическим подвохам. Перед вами животное, которое выглядит и охотится как собака, но на самом деле это сверхмощный представитель семейства гиеновых, более родственный кошкам. Гиена смеется в лицо человеческой тяге к наведению порядка в мире животных, вечно вызывая раздражение у племени систематиков, чей вождь, великий Карл Линней, дойдя до рода Crocuta, оказался в замешательстве. В разных изданиях своего труда «Система природы» (Systema Naturæ) этот швед классифицировал гиену сначала как кошку, потом как собаку. И оба раза оказался неправ.

В «Энциклопедии» Топселл очень смутно изображает гиену. Не то медведь, не то собака, а короткий хвост напоминал священнику обезьяну, и она получила обезьяньи ступни. Он также утверждал, что гиены постоянно держат свои короткие хвосты поднятыми, чтобы показывать зад – выставлять напоказ свою двуполую природу

Другие считали гиену помесью – серьезное обвинение, так как, согласно анализу сэра Уолтера Рэли, это делало гиен непригодными для плавания на Ноевом ковчеге. В «Истории мира» (Historie of the World) – классическом труде XVII века – Рэли долго и упорно боролся с проблемой, как уместить все животное царство, семью Ноя и достаточное количество еды на Господню спасательную шлюпку. Он предполагал, что там было довольно тесно. Его «рациональный» способ сэкономить место оставлял гиен (нечистое потомство лисиц и волков) за бортом. «Ибо тех зверей, у коих смешанная природа, – вещал он, – нет нужды сохранять, ввиду того что они могут снова быть порождены другими»^[185]. Но сложнее вопроса о том, каким животным гиена вообще является, оказался вопрос ее пола. «Широко бытует мнение, будто гиена является двуполым существом и каждые несколько лет бывает то самцом, то самкой» ^[186][187], – писал Плиний Старший в своей энциклопедии животных.

Римский натуралист был не первым – и не последним, – кто предполагал, что гиена гермафродит, способный менять пол сообразно сезонам. Этот слух был распространен в африканском фольклоре и обсуждался у Аристотеля. И гермафродиты в самом деле известны в природе. Многие виды червей, слизней и улиток – одновременно самцы и самки; а целый ряд костистых рыб может менять свой пол. В современной науке насчитывается 65 тысяч видов с переменным или двойным полом. Но гиены среди них нет.

Поводом для сексуальной небылицы Плиния могли послужить очень необычные гениталии самок пятнистой гиены – они почти идеально воспроизводят таковые у самцов. Клитор Crocuta достигает впечатляющих двадцать сантиметров и по форме и расположению в точности напоминает пенис (поэтому в биологических кругах его деликатно называют «псевдопенис»). У цыпочек с пенисами даже бывает эрекция. Для завершения этого транссексуального надувательства самка пятнистой гиены отращивает себе пару «семенников»: половые губы принимают форму как бы мошонки и раздуваются за счет жировой ткани, поэтому их вполне можно принять за мужские половые железы. Неудивительно, что гиена так насмехается.

Авторы научной статьи о половой мимикрии у пятнистой гиены объявили внешний вид самцов и самок «настолько похожим, что пол уверенно можно определить только прощупыванием мошонки». Я бы не стала этого делать. Попытки прощупать нежные места пятнистой гиены представляются довольно безрассудными, если вы хотите сохранить свои руки в целости и сохранности. Но это, конечно, может помочь объяснить оплошность Плиния: он был плодовитым компилятором и вряд ли хоть одним глазом видел гениталии пятнистой гиены, не говоря уж об их ощупывании. Только в конце XIX века британский анатом Моррисон Уотсон наложил руку на нижние части тела пятнистой гиены, и только тогда легенде о гермафродитизме пришел конец. К счастью для Уотсона, он пережил это интимное свидание.

Сегодня самка пятнистой гиены – единственное известное млекопитающее без наружного отверстия вагины. Вместо этого она мочится, совокупляется и рожает через странный многофункциональный псевдопенис. Этот последний, достойный слез подвиг напоминает пропихивание дыни через шланг, и каждая десятая первородящая гиена умирает во время родов. Судьба щенков еще более сомнительна, потому что пуповина слишком короткая, чтобы пройти по родовому каналу, который не только вдвое длиннее, чем у млекопитающих схожего размера, но еще и круто разворачивается на 180° на полпути наружу. До 60 % щенков задыхаются по пути на свет.

Ясно, что созерцание внешнего вида гениталий самки гиены привело к появлению мифа о гермафродитизме (и длительных ночных кошмаров). Менее ясно, почему интимные органы гиены оказались на столь странном эволюционном пути – при такой-то смертности в процессе размножения.

Но гендерные приключения самки не исчерпываются ее фальшивым пенисом. Пятнистые гиены отличаются от прочих млекопитающих еще и тем, что самки у них значительно крупнее самцов и гораздо агрессивнее.

«Вам не стоит быть самцом пятнистой гиены», – сказала мне Кей Хоулкэмп – а уж она-то знает. Профессор эволюционной биологии и поведения из Университета штата Мичиган, она провела больше тридцати лет, изучая Crocuta в дикой природе, и рисует свежий портрет этих созданий, вынужденных играть чужую роль, зарабатывая репутацию гиеньей Джейн Гудолл.

Каждый клан гиен – это матриархат, которым правит альфа-самка. В клане жесткая структура власти, доминирование передается от альфа-самки ее щенкам. Взрослые самцы находятся в самом низу иерархии, это покорные парии, выпрашивающие снисхождение, еду и секс. За общей тушей, когда штук тридцать гиен претендуют на свой кусок мяса, взрослые самцы едят последними – если что-то осталось – или рискуют быть жестоко наказанными самками.

Хоулкэмп считает, что движущая сила агрессии и доминирования самок пятнистой гиены заключается в напряженном соперничестве из-за туш. Гиены в бешеной схватке могут меньше чем за полчаса превратить 250-килограммовую взрослую зебру в кровавое месиво. Взрослая гиена за одну кормежку может поглотить до трети своего веса – 15–20 кг мяса. Это бешеное, неистовое, порой довольно отталкивающее зрелище. Более крупная и грозная самка имеет больше возможностей обеспечить своим выжившим щенкам место за столом и безопасность во время еды.

У доминантных самок есть и другая фишка, дающая их детям преимущество еще и в агрессивности. Недавнее исследование показало, что чем более властна самка, тем выше у нее уровень тестостерона, действующий на эмбрионы на последних стадиях беременности. Этот мужской гормон продуцируют яичники матери, что само по себе довольно необычно. Но Хоулкэмп вдобавок уверена, что женские эмбрионы более чувствительны к его воздействию, чем мужские. Пятнистая гиена необычайно долго вынашивает потомство, и маринование в этих внутриутробных андрогенных ваннах влияет на развитие нервной системы щенков таким образом, что они с самого момента рождения готовы к драке. И для этого у них уже есть необходимое оружие: в отличие от большинства детенышей млекопитающих, щенки гиен появляются на свет с открытыми глазами, координированной мускулатурой и зубами, уже прорезавшимися и готовыми кусать. Эти воинственные новорожденные часто дерутся насмерть за обедом, а убийство братьев и сестер – обычное для них дело.

Ученые предположили, что избыток внутриутробного тестостерона вызывает и чрезмерный рост клитора у самок гиен. Но, когда те же ученые посадили живущих в неволе беременных пятнистых гиен на диету с антиандрогенами (веществами, блокирующими образование мужского полового гормона), к их удивлению, щенки-самки появились из родового канала с «большим болтающимся фаллосом» и с «нормальной ложной мошонкой»^[188].

По мнению Хоулкэмп, экстраординарное половое оснащение пятнистых гиен остается «одной из самых интересных загадок в биологии». Некоторые ученые предполагали, что гиена развила свой псевдопенис для того, чтобы его лизали подчиненные, ибо именно так самки пятнистых гиен обычно приветствуют (и оценивают ранг) друг друга.

Но, несмотря на привлекательность этой теории, Хоулкэмп не видит в этом достаточно мощной движущей силы для эволюции, чтобы создать такую пагубную для размножения структуру, как псевдопенис. «Я убеждена, что мы можем исключить все гипотезы, выдвигавшиеся в литературе до сих пор: это определенно не “побочный эффект” действия андрогенов самки, и это не для того, чтобы выработать ритуал приветствия».

Компетентное предположение Хоулкэмп – пока на уровне догадки – заключается в том, что гендерный загиб самок является результатом вековой войны между полами. В отличие от большинства животных, где самцы выясняют отношения в драке, а победитель получает девушку, в кланах пятнистых гиен самки диктуют, кто, где и когда получит совокупление. Секс у них – это унизительное занятие, которое предусматривает, что самец вынужден сделать садку на самку и слепо тыкаться, пытаясь вставить свой настоящий эрегированный пенис в ее болтающийся пятнадцатисантиметровый псевдопенис. Это как если бы мужчина пытался совокупиться с носком без помощи рук – довольно хитрое упражнение, которое невозможно выполнить без посредничества самки. Одной грубой силой вообще ничего не сделать, в отличие от самцов других видов млекопитающих, к примеру дельфинов, для которых секс по принуждению – удивительно привычное дело. Так что псевдопенис гиены может действовать как устройство для защиты от изнасилования, позволяющее ей выбирать, с кем спариться ^[189].

Секс для самца пятнистой гиены – это вам не хиханьки. Вставить эрегированный пенис в вялый псевдопенис самки – это та еще задачка, похожая на одну из тех игр, в которых вы никогда не сможете выиграть. Неудивительно, что этот храбрый самец привлек зрителя, стремящегося понять, как же это у него получается

Это удобно, потому что, в дополнение к трудностям с ее ненадежным родовым каналом, у пятнистой гиены есть и еще несколько репродуктивных трудностей. Яичники пятнистой гиены содержат сравнительно мало фолликулярной ткани и производят мало яйцеклеток, поэтому привередливость самки окупается. Хотя, наблюдая за поведением самок пятнистой гиены, вы никогда не подумаете, что это такая стратегия, потому что они очень склонны к промискуитету. Хоулкэмп считает, что псевдопенис позволяет самке выбирать не только того, с кем спариться, но и того (что впечатляет), кто на самом деле оплодотворит ее драгоценные яйцеклетки: этот орган действует как некий встроенный контроль за рождаемостью. Этот странно удлиненный репродуктивный тракт с его разнообразными поворотами и изгибами замедляет сперму, плывущую к цели. Если гиена меняет свое мнение о самце после спаривания, она просто вымывает семя наружу, помочившись. Так им и надо, сестра!

«Я представляю себе эволюционную гонку вооружений, в которой самец больше не может использовать силу как гарантию отцовства и в которой самки хотят гарантировать себе, что позволят только лучшей (или наиболее подходящей) сперме оплодотворить их немногочисленные яйцеклетки, – объясняет Хоулкэмп. – Эта гонка вооружений у самок могла привести к увеличению и продвижению клитора вперед. Я полагаю, что это был всего один шаг на эволюционном пути очень странного, длинного, кривого репродуктивного тракта самок, полного тупиков, в которых пропадает большая часть спермы».

Интересно, будет ли этот новый образ пятнистой гиены в качестве феминистки-первопроходца, с ложным членом крадущейся по саванне, затюкивающей покорных самцов и контролирующей свою сексуальную судьбу, менее кощунственным для мужчин – авторов бестиариев, чем изначальный миф о гермафродитизме. В руках этих религиозных книжников подозрительная сексуальность животных делала их «грязной скотиной»^[190], и гиены часто использовались как предупреждение о порочности гомосексуальности.

Все это подготовило почву и для обвинения гиены еще в одном страшном пороке – расхищении могил. Эта омерзительная привычка гиены была впервые описана Аристотелем, но авторов бестиариев поощряли приукрашивать такие рассказы на потребу моралистам. Про гиену говорили: «Живет в могилах мертвых и пожирает их тела»^[191]. Она слыла ужасным чудовищем, «безжалостным к живым и опасным для мертвых»^[192].

Миф про расхищение могил просуществовал до XIX века. Викторианского натуралиста Филипа Генри Госсе гиена вдохновила на написание особо цветистой прозы, которая скорее обязана своим появлением книгам Мэри Шелли и моде на викторианскую готику, чем правде. «В гробнице светятся два огненных глаза, – писал он в очень популярной “Романтике естественной истории” (Romance of Natural History), – омерзительное чудовище с ощетиненной гривой и зубастой ухмылкой уставилось на вас и предупреждает, чтобы вы вовремя отступили»^[193]. Другие натуралисты той же эпохи проявляли больше снисхождения, но все же описывали гиену как «самое загадочное и жуткое животное», «мерзкое и грубое», с «отвратительными повадками». Это существо, решили они, было «приспособлено пожирать самые неаппетитные части туш, мертвые или живые, свежие или испорченные», и его «ненавидели туземцы во всех странах»^[194].

Кей Хоулкэмп говорила мне, что пятнистые гиены в Восточной Африке действительно были замечены за выкапыванием человеческих трупов. Нуэры из Судана поговаривают, что единственный путь на небеса лежит через кишечник гиены. А некоторые племена активно пытаются поощрить гиен на пожирание мертвецов, намазывая трупы жиром и оставляя там, где их легко найти, – традиция, которую западные миссионеры старались разрушить. Но Хоулкэмп настаивает, что гиены так ведут себя только «в трудные времена». Существование этой отвратительной легенды больше отражает нашу неприязнь к любому животному-падальщику.

Западное общество склонно больше восхищаться животными, которые выполняют ежедневную тяжелую работу подобно бобрам и которые для выживания охотятся или занимаются собирательством. Но падальщик, как мы еще увидим на примере грифа, – это почетная профессия, это вторичное использование энергии и предотвращение распространения болезней.

А гиена очень хорошо это делает. Это мусоровоз африканских равнин, она использует мощные челюсти и кислый желудочный сок, чтобы переварить то, что не может сделать большинство животных. То, что она не заболевает, даже сожрав разложившийся труп, зараженный сибирской язвой, объясняет, почему во многих культурах считается, что гиена обладает магической силой. В переводе на тонны съеденного мяса гиены – самые значительные наземные плотоядные на планете. Однако только бурая гиена и полосатая гиена в первую очередь падальщики. Пятнистые гиены – высокоэффективные хищники, убивающие 95 % потребляемой еды. Охотничьи группы гиен могут завалить опасных животных – например, водяного буйвола, который в несколько раз крупнее их. Но даже в одиночку гиена, как известно, может поймать впечатляюще крупную добычу: ее дерзкая стратегия заключается в том, чтобы вцепиться в гениталии и висеть на них, уклоняясь от брыкающихся копыт, пока жертва не истечет кровью.

Такая тактика не для слабонервных, но гиены как-то умудряются сохранять репутацию никчемных трусов. «Все авторы согласны с тем, что гиене не хватает мужества»^[195], – писал один натуралист в 1886 году. Эту характеристику можно проследить до Аристотеля, который разработал загадочную теорию о том, что смелость можно определить по размеру сердца животного. В его формулировке смелость рассматривалась в зависимости от горячности крови, которая, в свою очередь, связана с размерами органа, который перекачивает кровь по телу. «Животные с большим сердцем – трусливы; с малым и средним – отважны» ^[196][197]. Примерно так дедушка зоологии писал в своем основополагающем труде «О частях животных» (De Partibus Animalium). Он неудачно поместил гиену в такой ряд: «Большие сердца имеют заяц, олень, мышь, гиена, осел, леопард, ласка^[198] и почти все животные, которые заметно трусливы или злобны от страха»^[199] – за то, что у нее непропорционально большое сердце. Подробные доказательства теории Аристотеля, возможно, были со временем утрачены, но идея о том, что гиены трусливы, хорошо сохранилась в современную эпоху. Даже библия биолога XX века Э. П. Уокера «Млекопитающие мира» (Mammals of the World), опубликованная в 1960-х годах, авторитетно заявляла, что пятнистые гиены «трусливы и не будут сражаться, если их потенциальная жертва защищается»^[200].

Туманным утром на сафари возле озера Накуру, в Кении, я столкнулась со стаей пятнистых гиен, охотившихся на зебру, их излюбленную добычу. Должна заметить, это было тяжелое зрелище. Когда я прибыла на место, гиены уже ободрали правый бок зебры, и шкура тащилась за животным, как кусок полуснятой одежды, открывая внутренности в стиле живой и дышащей анатомической скульптуры Гунтера фон Хагенса. Гиены почти ничего не делали, но преследовали это полувыпотрошенное животное, ожидая его неизбежного падения. Было трудно не антропоморфизировать находящихся передо мной действующих лиц: зебра стоически принимает смерть, а гиены жестокие и трусливые. Но выживание – это не сентиментальный вид спорта, а стратегия охоты у гиены основана на выносливости. Она часто включает в себя «проверку» жертвы, чтобы определить, сколько еще осталось сражаться. Это можно было бы назвать робостью, но лучше понимать как ключевую часть долгой игры до победного конца. Нет никакого смысла рисковать, чтобы получить смертельную травму от копыта или когтя, если можно всего лишь набраться терпения.

Так что идея о том, что гиены проводят время, рыская и воруя останки у более «благородных» животных вроде льва, – это очередное заблуждение. Полевые исследования показали, что на самом деле львы воруют у гиен больше добычи, чем наоборот. Вражда между этими животными, однако, реальна: эти два вида – архивраги, сцепленные в битве за территорию и пищу. Хотя львы могут иметь преимущество в размере, гиена компенсирует это разумностью. «Львы – не самый острый инструмент в сарае», – как говорит Кей Хоулкэмп. Только не говорите Диснею, а то он изобразил гиену жалким дурачком в “Короле-льве”; но эти феминистки – мозги саванны, они сообразительнее обыкновенного плотоядного зверя».

Несколько лет назад мне довелось провести пару дней, наблюдая пятнистых гиен в Масаи-Мара с доктором Сарой Бенсон-Амрам, специалистом по интеллекту гиен. «Я думаю, что их репутация как глупых животных сформировалась из-за походки, – говорит она. – Они могут бегать вприпрыжку, что очень полезно для суперэффективных бегунов, энергетически эффективно; они действительно могут преодолевать очень большие расстояния. Но это придает им этакую неуклюжесть и придурковатый вид».

Чтобы выяснить, как дело обстоит на самом деле, Сара совместно с Кей Хоулкэмп придумали первый в мире тест на когнитивные способности для плотоядных – металлическую клетку-головоломку с мясной приманкой внутри, которую можно вытащить, только подумав, а не разломав силой. Она ставила эту клетку перед разными хищниками от белого медведя до леопарда, чтобы проверить, как они справятся с задачей. Она обнаружила, что теживотные, которые показали хорошие результаты, ведут насыщенную социальную жизнь. Сара считает, что общительность может являться эволюционной силой, ответственной за высокий интеллект гиен.

Пятнистые гиены собираются в более крупные социальные группы, чем любые другие плотоядные. Их стая может включать до 130 индивидуумов. Согласно наблюдениям, они держат территории до тысячи квадратных километров. Можно сказать, что гиены в стае сплочены лучше футбольных фанатов. Они живут кланом, и все, что они делают, привязано к иерархическому доминированию самок, на которых все держится. Но они не остаются вместе все время. Напротив, они проводят большую часть времени в небольших отколовшихся группах, которые соединяются, чтобы сражаться, охотиться или кормиться. Такое устройство сообщества называется «слитно-раздельным» (fission-fusion society), и поддержание его требует тонких коммуникационных навыков.

Великий Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, мог не обращать особого внимания на крики гиен просто потому, что они напоминали ему звуки «всхлипывания или рыгания человека при сильной рвоте»^[201], но у пятнистых гиен один из богатейших вокальных репертуаров среди наземных млекопитающих, включая приматов. Они издают множество разных звуков, включая знаменитый хохот (на самом деле знак подчинения), но уханье – квинтэссенция звука саванны – их знаковый клич. Это призрачное эхо, которое ветер может переносить на расстояние до пяти километров, транспортируя вместе с ним богатую информацию об ухающем, включая его личность, пол и возраст.

Большой мозг гиены развился, чтобы запоминать личность и ранг каждого члена клана. И похоже, что они могут помнить голос каждого члена стаи и его статус всю жизнь – когнитивный навык, гарантирующий, что у них есть политическая смекалка, годная как на то, чтобы отличать врага от друга по единственному воплю, так и на то, чтобы вести переговоры по строгой социальной иерархии без постоянного конфликта.

Сара это наглядно продемонстрировала мне возле общего логова, где полдюжины самок с детенышами приятно проводили сиесту. Взрослые по большей части дремали в тени акации, а удивительно хорошенькие щенки кувыркались рядом. Сара включила на телефоне звук, и из портативной колонки прозвучало уханье чужой гиены из другого клана. Хотя записанный клич был искажен, у меня все равно пошли мурашки по коже, появился какой-то атавистический страх, запертый глубоко в лимбической системе мозга. Стая гиен могла бы переработать нас на фарш за минуты. Изображать члена соперничающей группы означало нарываться на неприятности.

Сара не полагалась на случай; мы проводили исследование из безопасного салона большого «лендровера», оставленного метрах в ста от отдыхающего клана.

Конечно же, как только гиены услышали запись, они навострили уши и поглядели в нашу сторону, сразу придя в боеготовность. Они встали и принюхались в поисках дополнительной информации. У них очень острый нюх, в тысячу раз сильнее нашего, причем каждый клан испускает свой запах, ароматный флаг, развевающийся на ветру. Одна особенно хорошо сложенная гиена пустилась галопом в нашу сторону и заухала. У меня заколотилось сердце. Но гиена проскакала по прямой мимо нашей машины, как будто вовсе нас не видела. Она искала то, что выглядело бы и пахло как гиена, а моя потная голова, торчащая из верхнего люка машины, явно не отвечала ее представлениям.

Сара показала, что гиены по-разному реагируют на уханье одной, двух или трех особей. Это значит, что в матриархате пятнистых гиен есть способ как-то их посчитать – полезный инструмент, когда пытаешься оценить, стоит ли драться с бандой соперников. Она также показала, что соперничающие кланы гиен используют свою численность и искусство общения, чтобы собираться в группу и прогонять общего врага, например льва.

Гиены, хотя и заточены на агрессию, используют свой мозг, чтобы сохранять мир и сотрудничать. «Гиены очень хорошо сотрудничают с членами своего клана и близкими родственниками, – объяснила Сара. – Вы видите этих сестер: они проводят много времени вместе, едят, охотятся и отдыхают, и у них долговременные, очень тесные отношения. Хотя они могут очень сильно соперничать, во многих отношениях они также сотрудничают».

В конечном счете необычайный успех гиены при заваливании крупной добычи, запугивании львов и воспитании детенышей во враждебной среде зависит от их способности к совместной работе. Недавние полевые исследования показали, что социальные структуры пятнистой гиены сложны настолько же, как у бабуинов, а компьютерная томография подтверждает ^[202], что мозг гиены эволюционировал в аналогичном приматам фронтальном направлении, при этом область, вовлеченная в принятие сложных решений, увеличилась. Они даже превзошли шимпанзе в тестах, требующих совместного принятия решений. Это подкрепляет идею, что жизнь в сложном слитно-раздельном социуме – как у гиен, дельфинов, шимпанзе и других человекообразных обезьян и, конечно, людей – становится ключом к развитию большого мозга. Это может даже объяснять, почему у нашего вида мозг в семь раз больше, чем у любого другого животного ^[203].

Общая часть эволюционного пути может также дать ключ к разгадке нашего стойкого презрения к этим умеющим считать существам. Люди и гиены – давние враги. Австралийский антрополог Маркус Бэйнс-Рок, который провел несколько лет в Эфиопии, изучая отношения между нашими двумя видами, имеет некоторое представление о том, почему так вышло.

Как он объяснил, и люди, и гиены – высокоразумные социальные хищники ^[204], вышедшие из африканской саванны. Но гиены оказались там первыми, и, когда наши дальние предки спустились с деревьев, они вторглись в места, занятые пятнистой гиеной. «Там должен был быть очень сильный антагонизм, – говорит Бэйнс-Рок. – Только посмотрите, как гиены и львы уживаются в наши дни – они ненавидят друг друга. Можно предположить, что вначале люди и гиены так же смертельно ненавидели друг друга». Ранние гоминины к тому же опасались гиен. «Это неторопливый, жирный, очень вкусный примат, и единственный способ, которым древние люди могли защититься, это объединиться в большие группы. Гиены определенно пользовались случаем съесть Homo habilis, отошедшего слишком далеко от своей группы».

Бэйнс-Рок полагает, что способность гиены дробить кости может даже являться причиной редких находок ранней эволюции человека. «По большей части от гоминин остаются зубы и нижняя челюсть. Когда вы находите зубы, это позволяет предположить, что покойник побывал в пищеварительном тракте гиены, больше оттуда ничего не выходит».

У наших далеких предков были только примитивные каменные орудия, и они скорее подбирали падаль, чем охотились ^[205]. Они не могли отбиться от стаи голодных гиен, чтобы защитить свою удачную добычу. Теория, основанная на костных останках того периода, на которых видны отметки от ранних каменных орудий вперемешку с метками от гиеньих зубов, предполагает, что гиены смеялись над нами и отбирали наш обед целых 2,5 миллиона лет. Неудивительно, что мы их не любим.

Гиены – не единственные падальщики, репутацию которых надо спасать. В следующей главе мы встретимся с грифом-стервятником. Его ассоциация со смертью привела к тому, что люди столетиями то обвиняли грифов в ясновидении, то записывали в сыщики, а недавно – даже в международные шпионы.

Гриф

Орел атакует врага или жертву в одиночку… Грифы же собираются в стаи, как трусливые убийцы, и больше напоминают воров, чем воинов, это птицы-мясники, а не хищники… Орел же, наоборот, обладает смелостью, благородством, великодушием и щедростью льва^[206].

Граф де Бюффон. Естественная история, 1793

Отряд Accipitriformes (Ястребообразные)

Великолепный натуралист Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, был особенно красноречив, когда описывал грифа ^[207]. «Они прожорливы, трусливы, отвратительны, одиозны и, подобно волкам, так же вредоносны при жизни, как бесполезны после смерти»^[208], – писал он, забрасывая грифа нелестными прилагательными из своего богатого словаря. Граф явно не был поклонником грифов. Таких людей вообще мало. У падальщиков и так достаточно тяжелая работа, чтобы заслужить уважение человека, а тот факт, что они похожи на мрачных жнецов, кормящихся мертвецами, мало способствует беспристрастному отношению к этим великолепным хищникам, репутация которых давно омрачена тошнотворным сочетанием отвращения и недоверия.

Наше неспокойное отношение к смерти, с которой эти птицы неразрывно связаны, перекладывается на их сутулые плечи. Религиозные запреты на прикосновение к трупам помещают грифов в особую гротескную категорию. Ветхий Завет стигматизировал их как нечистых, «скверны они»^[209]. Их рассматривали как потусторонних существ, обладающих мистическими силами. «Грифы умеют предсказывать смерть людей по определенным признакам, – предупреждал один бестиарий XII века. – Всякий раз, когда две боевые шеренги выстраиваются друг против друга на печальной войне… птицы следуют на место длинным строем, [и] по длине этого строя можно определить, сколько солдат погибнет в сражении»^[210]. Такое ясновидение, по словам летописца, было грифам на руку: «Они указывают, по сути, на тех людей, кому суждено стать обедом для самих грифов».

Грифы не сентиментальны в выборе, что – или кого – есть. Средневековые европейские поля сражений, которые были усеяны десятками тел людей и лошадей, являлись для этих птиц эквивалентом шведского стола. Битвы часто растягивались на недели, а то и продолжались все лето, что удачно совпадало с гнездовым сезоном у грифов на континенте. Птицы, должно быть, ставили лагерь хичкоковских масштабов, бесстрастно клюя мертвых для прокорма себя и птенцов. И наблюдатель со стороны мог поэтому предсказать исход битвы, посчитав кружащих над полем грифов. Но, несмотря на популярную мифологию, грифы не выслеживают свою добычу, пока она живая, и не могут предсказать смерть.

Откуда грифы узнают о месте сбора – действительно загадка. Их зловещая способность прибывать будто из ниоткуда, да еще в огромных количествах, на место смерти породила долгое время ходившее поверье, что они обладают сверхъестественными чувствами. Но какие именно это чувства – предмет одного из самых долгих и яростных споров в орнитологии.

Признаком будущего обеда для грифа является вонь до небес. Поэтому долго считалось, что источником загадочной силы этой птицы, которая помогает отслеживать мертвых, является обоняние. Как писал францисканец Бартоломей Английский в популярном бестиарии XIII века, «у этой птицы острее всего обоняние. И потому посредством обоняния она чует падаль, что далеко от нее, даже за морем и еще дальше»^[211].

Замечательное обоняние падальщика было принято как факт, о котором упоминалось и в более поздних книгах по естественной истории. Например, Оливер Голдсмит в 1816 году неохотно признавал в своей «Истории Земли» (History of the Earth), что, хотя природа грифа может быть «жестокой, нечистой и праздной», его «обоняние, однако, удивительно тонкое». Это заявление он подкрепил и физиологическими доказательствами: «Для этой цели природа наделила их двумя большими отверстиями, или ноздрями, снаружи и большой обонятельной мембраной внутри»^[212].

Всего десять лет спустя грифа эффектно лишил обоняния амбициозный американский натуралист Джон Джеймс Одюбон. Сегодня имя Одюбон является одним из самых узнаваемых в орнитологии прежде всего благодаря изысканным реалистичным рисункам птиц. Но в 1820-х годах Джон Джеймс был бродячим дельцом, торгующим своими картинами по всей Европе и жаждущим хоть какой-то славы. Желаемое он-таки получил, провоцируя споры на собрании почетного Эдинбургского общества естественной истории в 1826 году. Сумбурное, но провокационное название его последующей работы выдает в нем стремление как следует подстегнуть недалекую научную общественность того времени – «Сообщение о привычках грифа-индейки (Vultur aura), включающее также подрыв общепринятого мнения о чрезвычайной силе его обоняния» (An Account of the Habits of the Turkey Buzzard (Vultur aura) Particularly with the View of Exploding the Opinion Generally Entertained of Its Extraordinary Power of Smelling).

В своей дерзкой статье Одюбон объяснял, придерживаясь усвоенной в детстве, проведенном во Франции в конце 1700-х, точки зрения, по которой грифы ищут падаль по запаху. Это не имело никакого смысла для начинающего орнитолога, который трудился, руководствуясь простой мыслью, что «природа, хотя и очень щедра, не дарует одной особи больше, чем необходимо, и что никто не владеет любыми двумя чувствами в высоком совершенстве; что если есть хорошее обоняние, то не требуется острое зрение»^[213]. Спустя годы, уже живя в Америке, Одюбон стал проверять свою теорию на подвернувшихся ему под руку диких индейковых грифах (также известных как индейковые канюки), но те, похоже, больше боялись его внезапного появления, чем запаха тела. Он решил получше с этим разобраться и «начал усердно проводить эксперименты, чтобы доказать, по крайней мере себе, насколько сильно было их обоняние и было ли оно вообще».

Грандиозные эксперименты Одюбона в основном заключались в очень вонючей игре в прятки с участием мертвых животных и рабочей группы из диких грифов. Сначала он грубо набил соломой оленью шкуру и оставил ее лежать на траве вверх ногами. Его талант таксидермиста был не на высоте, но бесформенная скотина все же быстро привлекла внимание грифа, который попытался сначала атаковать глиняные глаза чучела, но безуспешно, а затем «облегчился» и повыдергал стежки из задней части мертвого оленя, выпустив оттуда «много фуража, в том числе сена»^[214]. Разочарованная птица тогда улетела, повредив только маленькую подвязку и, к удовлетворению Одюбона, подтвердив таким образом, что она во время охоты полагается на зрение.

Жарким июльским днем Одюбон обратился к обонянию грифа. Он затащил чрезвычайно вонючего протухшего поросенка в лес, где спрятал его в овраге, скрыв таким образом с глаз. Хотя грифы кружили над местом, никто из них не спустился, чтобы найти источник вони. Подозрения Одюбона снова подтвердились: эти грифы не искали падаль по запаху.

Раздражать Сквайра не стоило. Правительственный чиновник, осмелившийся обложить Чарльза Уотертона налогом на экзотические образцы, которые тот собрал за границей, мог обнаружить себя в образе, созданном из ягодиц обезьян-ревунов под названием «Неописуемый». Шутка таксидермиста была в дальнейшем увековечена в этой гравюре на меди в его книге «Странствия по Южной Америке» (Wanderings in South America; 1825)

Результаты Одюбона были далеко не убедительными, но этот человек был непревзойденным шоуменом на пике популярности после феноменального коммерческого успеха его книги «Птицы Америки» (Birds of America). Многие уважаемые члены орнитологического общества согласились тогда с его громким утверждением. Однако следует упомянуть аристократа-авантюриста по имени Чарльз Уотертон, имевшего прозвище Сквайр.

Охарактеризовать Уотертона как эксцентричного означало бы поместить его среди многих, в то время как его место в отдельной категории. Эксцентричные рассказы Сквайра о своих эпатажных проделках, которые, по слухам, включали катание на крокодиле и битье морды удаву, закрепили за ним дурную славу. Дома, в Уолтон-Холле, его выходки были не менее скандальными. Говорят, что у него была привычка на званых обедах прятаться под столом и кусать за ноги гостей, подобно собаке, еще он приходил в восторг от сложных таксидермических и практических шуток. Особенно выразительная шутка заключалась в создании из задниц обезьян-ревунов чучела одного из многих его врагов.

Несмотря на такие выходки, Уотертон был талантливым натуралистом – оригинальным мыслителем. Его необычный взгляд на мир позволял ему относительно непредвзято понимать устройство природы. Он, например, одним из первых заступился за ленивца, назвав «его причудливое устройство и уникальные привычки» причиной для «восхищения чудесными творениями Всемогущего Господа»^[215].

Уотертон описал уникальное обоняние грифа-индейки в своем бестселлере «Странствия по Южной Америке» и принял в качестве вызова на свой и без того шаткий авторитет противоречащие утверждения нахального американца. Это побудило Сквайра начать долгую войну с уничтожающими и иногда остроумными уколами в адрес Одюбона. Эти послания, бурлящие сарказмом, печатались в журнале Magazine of Natural History – этакий аналог троллинга в Twitter в XIX веке.

«Я глубоко опечален тем, что гриф получил такой сокрушительный удар в нос, весь мир понесет огромную утрату из-за такой внезапной и неожиданной атаки, – писал Уотертон. – Более того, я, если можно так выразиться, испытываю сочувствие к этой благородной птице». Как самоназначенный лидер кружка, получившего известность в орнитологическом обществе как «носарианцы», Сквайр предложил «собрать все оторванные обонятельные части и сделать все возможное для восстановления их исходной формы и прекрасных пропорций»^[216].

Для частичной защиты птичьего носа Уотертон вооружился хирургическим ножом и приступил к препарированию смекалки Одюбона, его репутации и даже его научной прозы. «Грамматика дурна; композиция плоха; приводимые утверждения неудовлетворительны, – сокрушался он. – По моему мнению, любой, кто читает эту статью даже без должного внимания, будет склонен осудить ее так же, как священник и цирюльник осудили большую часть библиотеки Дон Кихота»^[217]. Он называл Одюбона лжецом и шарлатаном, совершенно неспособным написать бестселлер о птицах. «История мистера Одюбона о гремучей змее, проглотившей большую американскую белку хвостом вперед, до сих пор стоит у меня комом в горле, и я не могу больше глотать, пока меня не избавят от этого инородного тела»^[218].

Одюбон все время оставался в стороне, сохраняя молчаливое достоинство. В то же время он привлекал на свою сторону набиравший обороты кружок последователей «антиносарианцев»^[219], чтобы те отвечали на нападки Уотертона. Главным среди его защитников был лютеранский пастор – преподобный Джон Бахман. Он пытался примирить спорящих, повторив эксперименты Одюбона и дополнив их некоторыми собственными наблюдениями перед избранным комитетом ученых мужей в своем родном городе Чарльстоне (Южная Каролина).

Эксперименты пастора были в равной мере жестокими и странными. Для одного из них он заказал картину маслом с изображением «освежеванной и выпотрошенной овцы»^[220], которую поместил в своем саду, примерно в трех метрах от скрытой кучи разлагающейся требухи. Картина была грубой – не дотягивала до одюбоновских стандартов, однако неразборчивые птицы все же набрасывались на произведение искусства с большим удовольствием. Бахман отметил, что грифы «казались разочарованными и удивленными», они явно остались неудовлетворенными, но ни разу не двинулись к мясу, гниющему поблизости. Он повторил эту эскападу пятьдесят раз, что, согласно его докладу, «оказалось очень забавным» для ученых мужей (которые, возможно, так не считали).

Для победного эксперимента он привлек неких «джентльменов от медицины»^[221], чтобы те ослепили грифа – так он собирался проверить слух, будто птица может восстановить свои проколотые глаза, просто засунув голову под крыло. Когда несчастная птица решительно не смогла восстановить зрение, Бахман усмотрел в этом возможность исследовать ее оставшиеся чувства. Он отправил увечного грифа в «надворную постройку», в которой находился мертвый заяц, чтобы понаблюдать, сможет ли бедная слепая птица его учуять. Она не смогла. С нехарактерным для него актом милосердия преподобный признал, что «птица, возможно, еще не полностью оправилась от боли, причиненной операцией»^[222]. Пожалуй. Но больше Бахман не выказывал признаков раскаяния, и заботило его лишь то, чтобы его зловонные эксперименты «не нанесли оскорбления соседям»^[223]. Это сильно его мучило, поэтому он объявил исследование оконченным, довольный тем, что сравнял счет. Прежде чем опубликовать свои выводы, он принял довольно жесткие меры, заставив своих «джентльменов от медицины» подписать контракт, подтверждающий, что они были свидетелями окончательного доказательства того, что грифы ищут падаль «посредством своего зрения, а не обоняния»^[224] – этим он доказал, что его методы проведения кампании были столь же карательными и своеобразными, как и его поиски научной истины.

Ответ Уотертона последовал в свойственной ему насмешливой манере. «Американского грифа постигла участь, поистине достойная сожаления! Его нос был объявлен бесполезным для добывания пищи, как и его зрение, оказавшееся никуда не годным, – ворчал он. – Теперь я готов получать свидетельства из Чарльстона о грифах, нападающих на каждую вывеску с бараньей лопаткой на улицах, или пытающихся заглотить нарисованные колбасы на дверях лавок, или выклевывающих мутные выцветшие глаза из догнивающего портрета бессмертного доктора Франклина»^[225]. С точки зрения Сквайра, это был не научный опыт. «Абсурдность всего этого должна быть очевидна каждому».

В течение пяти лет Уотертон написал не менее девятнадцати писем в Magazine of Natural History, нападая на Одюбона и весь его круг. Когда журнал наконец прекратил публикацию его писем, он, как говорят, продолжал печатать и распространять их самостоятельно. Но усилия были тщетными. Его тарабарские бессвязные обличительные речи, насыщенные сардоническими переходами на личности и непонятными латинскими фразами, добавили ему мало союзников. Одюбоновы «Антиносарианцы» обзывали Сквайра «полнейшим и явным безумцем»^[226] и наотрез отказывались менять свое мнение о голосистом американце. Чем громче Уотертон кричал, тем больше его игнорировали. В конце концов он был вынужден сдаться.

И это досадно, потому что он был прав.

Науке понадобилось почти 150 лет, чтобы признать идеи Чарльза Уотертона. Тем временем волна от Одюбонова взрыва накрыла изрядно разросшийся круг анатомов, натуралистов и орнитологов, которые приступили каждый к своей работе, выполняя все более невероятные эксперименты уже на других птицах. В одном из самых смехотворных опытов грифа-индейку заменяла домашняя индейка, а корм был спрятан в блюдце с серной кислотой и цианистым калием. Выделившиеся ядовитые газы не оставили индейке шансов на то, чтобы продемонстрировать способность учуять сквозь них запах своего ужина.

Прочие чувства грифов, как реальные, так и воображаемые, тоже были втянуты в дискуссию. В начале XX века некий тип П. Дж. Дарлингтон утверждал, что на самом деле гриф использует слух, определяя источник пищи по отдаленному жужжанию полчищ мух. Другой теоретик Герберт Бек вернулся к средневековому мистическому мышлению в статье 1920 года «Оккультные чувства у птиц», в которой предполагалось, что гриф обладает таинственным «чувством поиска пищи»^[227], которое остается совершенно необъяснимым для людей, потому что у них его нет.

Обоняние грифа-индейки было наконец реабилитировано в 1964 году, когда Кеннет Стейджер, еще один независимый американский полевой исследователь, представил окончательное доказательство, основанное на годах тщательного и разумного экспериментирования и случайности.

Главное открытие Стейджера произошло во время разговора с сотрудником Union Oil, который вскользь упомянул, что с 1930-х годов компания использовала острое обоняние грифа-индейки для обнаружения утечек в своих газопроводах. Они начали добавлять в природный газ этилмеркаптан ^[228] (им пахнут бомбы-вонючки – stink bombs), так как он привлекал грифов, которые всегда усаживались в тех местах, откуда исходило зловоние, и так указывали на все утечки прежде, чем их обнаруживали люди. Стейджер понял, что такое же соединение испускают и разлагающиеся трупы. И точно: когда он использовал устройство для дозированного выпуска этилмеркаптана, чтобы пукать запахами тления в калифорнийское небо, над ним вскоре закружились грифы-индейки.

Десятилетия путаницы с обонянием грифов можно дополнить и кучей простых недопониманий. Во-первых, похоже, что самый почитаемый американский орнитолог был не настолько внимателен к своим птицам, как можно было бы предположить. Некоторые виды, описанные Одюбоном, проявляют интерес к охоте на живых животных, а не только к падали. Это дает основание считать, что в его распоряжении были американские черные грифы (Coragyps atratus), а не грифы-индейки (Cathartes aura) с черным оперением, как он их определил. Во-вторых, считалось, что у всех падальщиков примерно одинаковые обонятельные способности. Это не так. Двадцать три вида падальщиков распадаются на две хорошо различимые группы – грифы Старого Света, которые обитают в Африке, Азии и Европе, и грифы Нового Света, живущие в Америке. Хотя они выглядят и ведут себя похоже, эти группы состоят в весьма отдаленном родстве, не попадая даже в один отряд, не говоря уж о роде. Оказывается, все падальщики охотятся с помощью зрения, но лишь часть грифов Нового Света, в том числе индейковый гриф, находят добычу также и по запаху. Важно, что американские черные грифы числятся среди тех, кто обонянием не пользуется. В-третьих, вопреки традиционному представлению, падальщики удивительно разборчивы в еде. Как и мы, они предпочитают есть мертвых травоядных, а не плотоядных, и не любят, когда туши слишком тухлые. Еще один довольно эксцентричный эксперимент, проведенный в 1980-х годах, состоял в том, что в панамских джунглях прятали семьдесят четыре куриные тушки. Выяснилось, что с точки зрения индейковых грифов идеальная тухлятина, падаль al dente ^[229], – это то, что получается через два дня после смерти, ни больше ни меньше. Американские грифы-индейки, возможно, воротили нос от павшей свиньи Одюбона и древних субпродуктов Бахмана просто потому, что туши слишком сильно разложились.

Сообщения о талантах грифов-индеек искать по запаху привлекло внимание Управления уголовного розыска Германии, которое разработало схему обучения грифов для замены собак-ищеек. Полицейский Райнер Херрманн проникся этой необычной идеей после просмотра документального фильма о дикой природе, в котором расхваливали обонятельные способности птиц. Он надеялся, что грифы, оснащенные GPS-трекерами и сопровождаемые лендкрузерами, смогут покрывать бо́льшие площади и быстрее собак.

Для пилотного эксперимента был выбран гриф-индейка из местного птичьего парка. Его предсказуемо назвали Шерлоком и дали ему личного тренера с очень немецким именем Герман Алонсо. С такими персонажами дело привлекло много внимания в СМИ, и вскоре из сорока отделений полиции по всей стране потекли запросы на услуги грифов.

У Алонсо были некоторые сомнения относительно своего подопечного. Он считал, что грифы могут испытывать трудности с различением мертвых людей и мертвых животных и поднимать поэтому ложную тревогу. Но тренер, казалось, не был озабочен перспективой того, что птицы могут съесть все найденные вещдоки. «Такое будет случаться, и вы их не остановите, – объявил он национальной газете, а потом добавил для успокоения: – Но весь труп они не уберут, они столько не могут съесть. А если они немножко откусят, ничего страшного, жертве уже все равно не поможешь»^[230] – такое отношение вряд ли могло успокоить нервы матери пропавшего или понравиться криминалисту, которому нужны нетронутые улики.

Шерлок, однако, проявлял заметно меньший энтузиазм в отношении своей новой работы, чем кто-либо еще. Ему не нравилось летать во время поисков учебного материала – тряпки из морга, в которую заворачивали мертвое тело. Вместо этого он прыгал по земле, нервно изучая пространство вокруг. Временами он так тревожился, что прятался в лесу или кидался наутек при команде «искать». В помощь ему были взяты два молодых грифа по имени Мисс Марпл и Коломбо^[231], чтобы он чувствовал себя частью большой семьи грифов-детективов. Но все только и делали, что дрались.

Дикие грифы-индейки могут хорошо находить утечки газа, но на грифов в неволе, несмотря на их имена, и на их нос нельзя полагаться в раскрытии преступлений. Это показывает, что даже в наше время сенсорные возможности грифов преувеличивают. Полицейский Херрманн был потрясен тем, что птицы могут унюхать дохлую мышь на расстоянии больше километра. Но это вряд ли соответствует действительности, так как недавние исследования показали: чтобы уловить запах мертвечины, птицы должны летать низко. Так что, хотя грифы-индейки ищут падаль по запаху, в точности как утверждал Уотертон, их обонятельные способности даже близко не сравнятся с таковыми у собаки-ищейки и, возможно, ненамного превосходят человеческие.

Зрению падальщиков тоже был присвоен мифологический статус. В Южной Африке верят, что у грифа такое острое зрение, что он владеет «ясновидением» – способностью видеть будущее. Несколько лет назад я побывала на главном muti, или рынке традиционных лекарств, в Йоханнесбурге. Среди киосков, продающих части расчлененных животных, я обнаружила десятки людей, торгующих маленькими пузырьками с мозгами грифов, о которых мне сказали, что их курят или нюхают, чтобы достичь просветления. С появлением в стране лотереи мозги грифов стали самым продаваемым товаром на рынке – этого защитники грифов никак не могли предвидеть, сколько бы они ни вдыхали этой субстанции.

Не слишком достоверной кажется и часто упоминаемая способность этих птиц замечать труп с четырех километров, о чем любят утверждать многие сайты о грифах типа «Факты о…». Анатомы, вскрывавшие глаза грифов, были удивлены, что зрение этих птиц разве что вдвое лучше нашего. У грифов нет бинокулярного зрения ^[232], и из-за хорошо развитых надбровных дуг, которые защищают их глаза от палящего солнца (и наделяют птицу характерным свирепым взглядом), у них также есть значительные слепые зоны.

За жуткую способность грифов быстро и в большом количестве прибывать на место смерти отвечает другой высокоразвитый орган – их мозг. Грифы – это мудрые существа, которые смотрят друг на друга и учатся друг у друга. В большинстве случаев гриф не сам обнаруживает труп; он видит стаю кружащих птиц, которые видны с нескольких километров, и направляется в их сторону. Молодые грифы проводят значительное количество времени, перенимая методы поиска падали у родителей. И семьи птиц остаются вместе с кланами родственных птиц, с которыми и ночуют. Разные виды грифов также слетаются к одному месту, на котором и кучкуются. Ученые предполагают, что подобные общественные собрания падальщиков дают птицам возможность получать информацию о местонахождении их предполагаемых источников пищи.

Действительно ли большие группы грифов распространяют данные разведки насчет обеда, еще надо доказать. Но одно известно точно: прибытию их редко рады, даже в нашем современном мире. Когда, например, стая из пяти сотен грифов-индеек, которых загоняет на север глобальное потепление, решает добавить город Стонтон в штате Виргиния к своему зимнему миграционному пути, человеческие обитатели этого исторического «городка с открытки» бывают недовольны.

«Они омерзительны»^[233], – говорит местная жительница корреспонденту Washington Post, описывая новых соседей. Птицы покрыли ее ухоженную подъездную дорожку испражнениями, как будто там поработал гигантский Джексон Поллок. Этого можно было ожидать: грифы-индейки – молниеносные засирательные машины. Они практикуют урогидроз, этим научным эвфемизмом именуется манера гадить себе на ноги, чтобы охлаждаться. Это не самый элегантный способ терморегуляции, но тем не менее удобная замена потению, поскольку потеть птицы не могут.

Производные продукты урогидроза не только не радуют глаз. «Они воняют аммиаком и канализацией», – сказал другой житель Виргинии. И люди жалуются не только на вонь. «Они безобразные… Я заворачиваю за угол, а там на надгробных камнях сидят штук пятьдесят и шипят. Как будто живешь в фильме ужасов. Если бы это зависело от меня, я бы их всех истребил»^[234].

К несчастью для счастливых обладателей оружия Стонтона, грифы-индейки в США охраняются и не могут быть убиты без последствий в виде серьезных штрафов. Один расстроенный местный житель попытался импровизировать, стреляя в грифов пейнтбольными шариками, но в результате обнаружил, что у птиц есть довольно неприятные способы дать сдачи. «Гриф сблевал на моего сына, – сказал он Washington Post. – Полфунта говяжьего фарша на плече. Это было отвратительно. Сына мы почистили. Сняли рубашку. И заставили его перестать орать»^[235].

У сытых грифов первая линия обороны – скинуть на вас свой обед. С учетом того, что этот их обед и до того был не слишком привлекательным – в Виргинии меню грифов-индеек, скорее всего, состояло из задавленных на дороге животных и всяких экскрементов, – легко понять, что это защитное отрыгивание довело до крайности соседские отношения в Стонтоне. «Экологическая полиция» департамента сельского хозяйства США была призвана убрать птиц вне закона из города. Мертвых грифов подвешивали на местах их ночевок, пускали петарды, и в драматическом финале шоу довольно много птиц навсегда покинуло планету.

Как открыли для себя добрые граждане Виргинии, гриф может похвастаться арсеналом непривлекательных привычек, которые издавна оскорбляли чувства людей. «Лень, мерзость и прожорливость этих птиц поистине невероятны»^[236], – брызгал слюной велеречивый граф де Бюффон в других своих тирадах против грифов. Но даже Чарльз Дарвин, который, в отличие от Бюффона, редко поддавался сентиментальности, не смог переварить специфические привычки этих птиц. В «Путешествии на корабле “Бигль”» он так описал грифа-индейку: «Это отвратительная птица с ее ярко-красной лысой головой, приспособленной для возни в гнили» ^[237][238]. Описание Дарвина не только предвзято, но еще и неверно. Другие птицы-падальщики, включая южного гигантского буревестника, прекрасно обходятся, пачкая оперенные головы кровью. Лысина грифа может помогать птице охлаждаться, таким образом дополняя урогидроз еще одним бросающим вызов эстетике приспособлением к терморегуляции.

Внешность может быть обманчивой. То, что эти крупные птицы-падальщики бродят повсюду с ногами, перемазанными собственными фекалиями, не значит, что они грязные. А сбор падали, хотя и чрезвычайно непривлекательный для парижских натуралистов-аристократов, – это не просто способ приготовления ужина. Скорее наоборот, в чем я убедилась, проведя некоторое время с защитницей природы Керри Уолтер в ее приюте для грифов в Южной Африке, где она работала с птицами больше 14 лет.

Керри ведет кампанию за то, чтобы изменить отношение обывателей к этим оклеветанным созданиям, пока не стало слишком поздно. В глобальном масштабе падальщики – самая быстро сокращающаяся категория птиц. Из девяти видов Южной Африки вымирание грозит всем, кроме одного.

От аэропорта Йоханнесбурга можно быстро доехать до приюта, который довольно неудобно расположился на краю безликой коробчатой бетонной застройки Претории. Керри заботится примерно о 130 спасенных птицах, жертвах электрошока на высоковольтных линиях или случайного отравления. По большей части это находящиеся на грани исчезновения капские грифы, или Gyps coprotheres, падальщики Старого Света. Я приехала как раз ко времени их ланча. Керри тут же нашла мне работу – перетащить свежеубитую тушу коровы в основной вольер, служащий домом размножающейся группе из десятка птиц.

Первое, что меня поразило, это размер. Весом около десяти килограммов и высотой около метра, капские грифы – самые большие падальщики Старого Света на юге Африки и одни из самых тяжелых в мире летающих птиц. Большой размер важен для плотоядных, которые полагаются на разбросанные повсюду и редкие источники пищи. Если нет возможности пойти и убить кого-то, когда вы голодны, то полезно иметь возможность нажраться от пуза, когда пища в изобилии, и дальше жить на жировых запасах. Размер также помогает отпугнуть и сородичей-падальщиков, соперничающих за куски общей туши, и эти птицы, несомненно, меня напугали. Мне и так было неспокойно при мысли, что надо войти в вольер, а тут еще Керри посоветовала мне надеть солнцезащитные очки, на случай, если грифы заинтересуются моими глазами.

Птицы-падальщики, объяснила Керри, поделились по поведению на очень специализированные профессии, причем виды падальщиков разошлись по разным «гильдиям» по устройству их клювов. Есть «разрыватели», «клеватели» и «потрошители», каждый из которых участвует в непростой работе драчливой команды, чтобы выполнить свою задачу на общей туше. Я предположила, что моими глазами больше всего могут заинтересоваться «потрошители», и оказалась права.

«В Южной Африке африканские ушастые грифы – это ножи», – сказала Керри. Эти «разрыватели» способны прорвать толстую шкуру с помощью короткой шеи и мощного узкого клюва, который может оказывать давление до 1,4 тонны на квадратный сантиметр. А капские грифы – настоящие «потрошители», с длинными мускулистыми шеями и острыми клювами, идеальными для того, чтобы залезть глубоко в тушу и заглатывать там мягкую плоть и внутренние органы. Но, несмотря на внушительные размеры, капские грифы не могут самостоятельно вскрыть тушу. Поэтому, если вокруг нет ушастых грифов, единственный для них путь к еде лежит через естественные отверстия – глазницы или анус. «Они ищут где помягче», – объяснила Керри. Я два раза проверила, на месте ли солнцезащитные очки, и встала спиной к изгороди вольера.

Керри гордилась своими подопечными. «Грифы – самые эффективные падальщики. Благодаря специальным приспособлениям они могут счищать мясо с костей вогнутым языком с острыми зазубренными краями. У них сильные конечности и лапы, позволяющие стоя придерживать тушу. Некоторые грифы, обладающие длинной голой шеей, могут поедать тушу изнутри», – с энтузиазмом продолжала она. Керри заметила, что один вид даже приспособился потреблять голые кости после того, как «клеватели» и «потрошители» убрали всю плоть.

Такое разделение труда объясняет, почему иногда можно увидеть грифов, стоящих вокруг недавно павшего животного с довольно бестолковым видом, – подобное поведение способствовало рождению мифа о том, что они предпочитают протухшее мясо свежатине. «Слоновий труп может лежать много дней, а грифы его не трогают, – сказала Керри. – Не потому, что они предпочитают протухшие трупы, просто они не могут проникнуть в него, вот и ждут, пока он станет помягче, чтобы можно было его вскрыть».

Как только падальщики добираются до туши, начинается настоящее безумное шоу. Бюффон описывал кормящихся грифов как «выставленную напоказ злобу и беспричинное бешенство»^[239]. Я подумала, что это скорее черная комедия, что-то срежиссированное Квентином Тарантино и с настоящими «энгри бердз» в главных ролях, набивающими рты с дикой скоростью, как на американском соревновании по поеданию хот-догов. Много важного вышагивания, шипения, текущих слюнок, чихов, выразительных поз и клевков, а тем временем корова быстро исчезает под извивающимися длинными шеями и лысинами, обрамленными запекшимися кровавыми останками и мушиным жужжанием.

Мы испытываем врожденное отвращение к застольным манерам грифов, и не без причины. Если бы мы вздумали полакомиться тухлятинкой, то, скорее всего, очень быстро заболели бы из-за огромного количества всякой гадости, включая такую опасную, как ботулизм или сибирская язва. Грифы выживают, уничтожая болезнетворные бактерии самыми сильными желудочными кислотами в животном мире, с pH как у кислоты, что содержится в аккумуляторе. В качестве дополнительного бонуса это делает их экскременты такими едкими, что грифы могут продезинфицировать свои лапы после обеда, просто нагадив на них. Керри говорит, что экскременты грифов – такой сильный дезинфектант, что можно использовать его для очистки рук перед ланчем. Я предпочла поверить ей на слово.

Подобно какому-то общественно неприемлемому дезинфицирующему средству для рук, это выделение не только помогает птице поддерживать чистоту, но также предотвращает распространение болезней. Затягивая, как в пылесос, эпидемию и испражняясь чистотой, стервятники сами являются высокоэффективным скоростным аппаратом для санитарной очистки, вроде тех, которыми работают криминалисты. Сто стервятников могут ободрать тушу за двадцать минут, до того как зараза сможет размножиться или распространиться очень далеко. Та малость, что налипла на саму птицу, будет смыта очищающим потоком нечистот.

Скорость, с которой грифы уничтожают тушу, была в пух и прах разнесена натуралистами как «отвратительный вид эгоистичной жадности»^[240]. Но Керри сказала, что ее следует рассматривать как акт героического великодушия. Недавние исследования показали, что в районах, где нет грифов, трупы разлагаются в несколько раз дольше и это способствует заражению. Поедающие падаль грифы в конечном итоге спасают нас, людей, от огромных затрат на лечение и уборку мусора.

Цена этого для человека хорошо заметна в таких местах, где численность падальщиков претерпела существенное падение. «Посмотрите на Индию и Пакистан, где правительство потратило больше тридцати четырех миллиардов долларов на проблемы со здоровьем людей, потому что грифов почти истребили», – указала мне Керри. Индийские грифы были практически уничтожены при случайном отравлении: они поедали туши скота, который лечили противовоспалительным средством – диклофенаком; оценочно было убито до 99 % трех основных видов падальщиков. Без этих грифов образовался избыток падали. Побочным эффектом стало сильное увеличение численности диких собак и количества случаев бешенства.

«Количество денег, идущее на борьбу с браконьерским промыслом носорогов, по сравнению с охраной грифов астрономическое, – сказала Керри. – На финансирование падальщиков дают совсем мало денег, потому что люди их не любят, что вообще-то глупо, потому что если мы останемся без носорогов –да, это будет грустно; я обожаю носорогов, – но мир это переживет. Если же мы потеряем наших падальщиков, то по всей Африке начнется коллапс, и это повлияет на все человечество. – Она добавляет: – Люди этого не понимают. Нужно менять менталитет. Это почти как конкурс красоты. Есть мисс Мира, и все поддерживают самую красивую девушку, и все же самая красивая девушка не будет менять мир. Возможно, менять ситуацию будет тот, кто находится за кулисами».

Мисс Мира – да и носорогу тоже – идет на пользу то, что она не блюет на маленьких детей и не гадит себе на ноги. Но ничто из этого не может отвлечь Керри от ее миссии – или веры в то, что гриф на самом деле красивая птица. «Я нахожу их харизматичными, – настойчиво утверждает она. – Для меня они – воплощение свободы». А чтобы как следует оценить красоту грифа, надо увидеть его в полете.

Капские грифы в поисках следующей трапезы должны перемещаться на большие расстояния, при этом экономя энергию, насколько это возможно. При этом вес как у годовалого ребенка не слишком способствует энергосбережению в полете. Просто подняться в воздух, не хлопая с натугой крыльями, достаточно трудно, не говоря уж о путешествиях на тысячи километров. Грифы изменились для решения этой проблемы: они могут планировать на скоростях до 80 км/ч, почти совсем не тратя энергию.

Чтобы понять, как грифы достигают этого аэродинамического эффекта, меня подбили спрыгнуть с горы. Керри и ее партнер Уолтер, умелый парапланерист, заверили меня, что этот опыт максимально приблизит меня к пониманию величия этих птиц, а также покажет другую, более общительную сторону их натуры. Я думала, что это разумно, пока не добралась до точки сбора на гребне Магалисбергского перевала; это древний кряж из почти отвесных скал старше Эвереста и около девятисот метров в высоту.

Самые крупные виды падальщиков, такие как капские грифы, которые гнездятся на скалах этих древних утесов, нуждаются в высоте, чтобы запускать себя в воздух с минимальным усилием. Затем их впечатляющие крылья размахом два с половиной метра подхватывают восходящие потоки (поднимающийся теплый воздух), которые возносят птиц, как на невидимых лифтах, на сотни метров в небо. Сегодня нечто похожее буду делать и я, привязавшись к Уолтеру в тандем на его верном параплане.

Я выглянула за край скалы в долину, мерцающую далеко внизу, и почувствовала, насколько же я не птица. Уолтер вручил мне пластмассовый шлем, который я добросовестно надела, думая, что эта хлипкая пустышка защитит мою голову не лучше хлопковых шорт днем ранее – предотвратить вторжение клюва в задний проход.

Парапланеризм – контринтуитивный спорт. Нам пришлось буквально сбежать со скалы в воздух, как это делают в мультфильмах. Это был поистине решительный шаг, за которым последовал страшный момент невесомости. Затем крылья параплана поймали восходящий поток воздуха, и мы начали кругами подниматься вверх.

Сначала мы одни возносились на потоках воздуха. Затем, как будто из ниоткуда, к нам присоединились один за другим поднимающиеся по спирали грифы. Как и предсказывала Керри, в воздухе птицы были совсем другими, любопытными и довольно игривыми. И они-таки оказались великолепными. Для нас теплые потоки были как невидимые американские горки, ухабистые и непредсказуемые, если не смотреть постоянно на альтиметр Уолтера. Нас трясло, тянуло и толкало капризными течениями. Тем не менее грифы, по-видимому, были едины с ветром, они легко приблизились к нам, чтобы как следует оглядеть, прежде чем отстать и рвануть ввысь, как будто щеголяя своим аэродинамическим совершенством.

Крылья грифа так идеально приспособлены к парящему полету, что они послужили Уилбуру Райту моделью для стабилизации крыльев в его первом успешном аэроплане, который он усовершенствовал после многочасового наблюдения за грифами-индейками. К сожалению, теперь в наших перенаселенных небесах наследники первого полета Райтов сталкиваются с его вдохновителями.

Столкновение с птицей, как известно в авиационном бизнесе, опасное дело, которое стоит правительству США более 900 миллионов долларов в год и с 1985 года уничтожило тридцать самолетов, то есть птицы значительно более смертоносны, чем террористы. Это объясняет, почему американские военные проводят испытания своего последнего реактивного самолета на защиту от птиц, стреляя в него курами из пушек в упор. Предположительно мертвыми курами.

В попытке лучше понять «врага» и предсказать его действия лаборатория идентификации по перьям Смитсонианского института в Вашингтоне, округ Колумбия, очень серьезно занимается судебной орнитологией. Там исследователи секвенируют ДНК, чтобы установить, какие птицы чаще всего угрожают самолетам. Каждую неделю институт получает сотни посылок того, что там называют snarge ^[241], они же кровавые ошметки птиц после встречи с самолетом. Грифы-индейки завоевали первый приз в номинации больше всего вредящих американским самолетам, что не прибавляет им популярности среди пилотов.

Самый загадочный «снардж» мог бы послужить для эпизода «Секретных материалов». Смитсонианская Скалли сообщила журналу Wired: «К нам попадали лягушки, черепахи, змеи. Однажды самолет на большой высоте столкнулся даже с кошкой»^[242]. Изрядно почесав в затылке, как эти наземные создания могли оказаться на высоте более километра, исследователи сообразили, что они могли быть добычей, выроненной в полете из когтей хищных птиц. Так что благородные орлы Бюффона тоже виновны в крушениях американских самолетов, но по причине дырявых лап.

За много лет смитсонианские снарджевые детективы идентифицировали более пятисот видов птиц и сорок видов наземных млекопитающих, включая кролика, который врезался в воздушное судно на высоте пятисот метров. Но, наверное, самым невероятным стало столкновение, которое заставило коммерческий рейс вынужденно приземлиться на Берегу Слоновой Кости после удара на высоте одиннадцати тысяч метров – самый высокий известный зафиксированный полет птицы. Под мощные фанфары пернатые останки идентифицировали как грифа Рюппеля, или африканского сипа. Птица заслужила свой венец (в комплекте с мученической кончиной) благодаря специальной форме гемоглобина, который позволяет крови этого вида абсорбировать кислород при низком атмосферном давлении, когда большинство других животных просто отрубается.

Этот африканский сип был, вероятно, фриком высокого полета. Но грифы обычно путешествуют на более консервативных – но тем не менее головокружительных – высотах около шести тысяч метров. Планируя от одного восходящего воздушного потока к другому, они могут следовать за сухим сезоном по мере того, как он ползет по Африканскому континенту и губит немощных животных.

В одном недавнем исследовании наблюдали за африканским сипом, пропутешествовавшим в поисках еды от своего гнезда в Танзании через Кению в один из регионов Судана и Эфиопию. Такое пренебрежение к границам время от времени погружает этих птиц, а заодно их человеческих защитников, в горячие политические споры. Долгосрочный проект по реинтродукции находящихся под угрозой исчезновения грифов Рюппеля в их родной Израиль прерывался из-за паранойи и политики. Исследователи из Тель-Авивского университета начали метить и отслеживать грифов, но стиль жизни этих птиц с протяженными перемещениями означает, что они часто вылетают за границы страны – и тут начинается. Удручающее состояние международных отношений на Ближнем Востоке таково, что этих грифов ловили и обвиняли в том, что они шпионы Моссада. В 2011 году правительство Саудовской Аравии арестовало птицу, которая, по их убеждению, была частью сионистского заговора. Спустя три года другой гриф был пойман в Судане. А в 2016 году ООН была вынуждена вмешаться и вернуть грифа, пойманного ливанскими крестьянами, которые заподозрили, что GPS-трекер на птице на самом деле скрытая камера.

Охад Хатзофе, сердитый специалист по охране природы, стоящий за реализацией этого плана, отметил, что метить ноги шпиона адресом электронной почты – не очень-то таинственно. Его несколько саркастический ответ ближневосточной газете, которая спросила его о проекте, состоял в том, что, если бы он действительно нанимал секретных агентов, он мог бы выбирать тех, кто «меньше интересуется дохлыми верблюдами и козами»^[243].

Кажется, мы, люди, просто не можем доверять падальщикам, хотя они ничего не сделали, чтобы заслужить наши подозрения. И хотя идея грифа, служащего секретным агентом, может показаться еще одной смешной современной сказкой, которая будет добавлена в наш пантеон, не думайте, что мы не пытались рекрутировать животных в наши военные игры. Встречайте другое существо, которое мы обожаем ненавидеть, – летучую мышь, которая была действительно призвана на службу американскими военными во время Второй мировой войны – с зажигательными результатами.

Летучая мышь

Один из матросов заявил, что видел Дьявола, которого описал так: «У него были рожки и крылья, но он так медленно полз по траве, что, как бы я ни боялся, я мог его коснуться».

После оказалось, что этот бедняга видел летучую мышь, почти черную и размером с куропатку; а его воображение пририсовало ему рожки Дьявола^[244].

Капитан Джеймс Кук. Путешествия на «Дискавери» (Voyages of Discovery), 1770

Отряд Chiroptera (Рукокрылые)

Единственное в мире летающее млекопитающее довольно неожиданно стало звездой YouTube. Не из-за своей симпатичной пушистой мордочки и зубастой ухмылки, а из-за кое-чего пострашнее – своего неожиданного появления в домах. В интернете существует целый поджанр видео «человек против летучего вторженца», где обычно папа, вышедший из себя, переходит в режим защитника и отчаянно пытается успокоить обезумевшую семью. Мамы в истерике прикрывают волосы и ползают по полу, всхлипывая, в то время как дети запираются в туалетах, и все кричат, как обреченные подростки в фильме ужасов. В большинстве случаев папы вооружены непригодным арсеналом из варежек-прихваток, метел и одеял. В одном ролике некий техасец, по комплекции напоминающий Невероятного Халка, только слишком испуганный, чтобы поймать животное размером с его палец в пакетик, доходит до того, что стреляет по летучей мышке в собственной кухне из винтовки в упор, а его малыш, сидя на высоком стульчике, рыдает: «Нет!»

Таковы современные жестокие видео. Но устрашающее чудовище в этих документальных домашних ужасах – всего лишь маленькое заблудившееся насекомоядное животное.

Летучие мыши залетали в человеческие дома, вероятно, с тех пор, как мы стали их строить (а может, и с момента, когда мы впервые нашли укрытие в уютной пещере, что, строго говоря, делает уже нас вторженцами в их дом). Они просто ищут место, где бы повиснуть, или гоняются за насекомым; мы им неинтересны. Но столетиями древний фольклор связывал такие неожиданные вторжения с предвестием смерти. Тут кто угодно завизжит.

Сегодня про человека, который боится летучих мышей, говорят, что у него хироптофобия^[245] – от Chiroptera, греческого по происхождению слова «рукокрылые», так называется отряд, объединяющий свыше 1000 ^[246] известных видов летучих мышей. В интернете можно найти множество консультантов, в основном в США, которые предлагают терапию от этого иррационального страха и отвращения. Лечение может заключаться в контролируемом помещении человека в комнату, полную летучих мышей, – кошмар, достойный одного из самых стремных кислотных заездов Хантера Томпсона.

И это не просто горстка психически больных американцев-хироптофобов. Недавний опрос группы по сохранению летучих мышей показал, что каждый пятый совершенно нормальный британец также утверждает, что ненавидит летучих мышей. Общим местом в негативном восприятии является то, что они летающие вредители, или, как однажды назвал ненавидящий летучек стендап-комик Луи Си Кей, «крысы с кожистыми крыльями»^[247]. Опрошенные британцы считали, что летучие мыши – слепые злокозненные твари, непременно желающие запутаться у людей в волосах, попить их крови и заразить бешенством – в общем, в основном несли всякую чушь.

Летучие мыши на самом деле более близкие родственники людям, чем грызуны ^[248], одни очень хорошо видят (у некоторых крыланов цветное зрение аж в три раза лучше нашего), у других имеется очень чувствительная система эхолокации, которая помогает им держаться подальше даже от самой пышной прически. И наконец, только три вида проявляют вампирские наклонности, и бешенство проще подцепить от собаки или енота (бешенство переносят менее 0,05 % мышей).

Летучие мыши давно заслужили большой ребрендинг. Проклятые кровопийцы скорее будды, чем вельзевулы, поскольку они одни из самых великодушных соседей, милосердных друзей и щедрых любовников в животном мире. Они экономят нам миллиарды долларов каждый год, поедая насекомых, которые переносят опасные заболевания и уничтожают наши урожаи. Они также являются основными опылителями многих тропических растений, включая бананы, а также авокадо и агавы ^[249]. Без летучих мышей не было бы текилы (что может быть, а может и не быть хорошо для человечества). Честно говоря, это лучший друг человека, чем собака.

Какая несправедливость, однако, что рассказ о них совершенно ужасен. В главных ролях будут католический священник с острыми ножницами, отморозок-дантист с дьявольским планом и их невинная жертва – летучая мышь с необыкновенно крупными яйцами, доброжелательная, делящаяся кровью с собратьями.

У летучих мышей всегда были проблемы с репутацией. Вместе со стервятниками они одни из немногих животных, которые в Библии называются нечистыми, что довольно оскорбительно для зверька, который может проводить за чисткой пятую часть жизни и, вероятно, является более чистым, чем те благочестивые книжники, которые писали эту важную книгу ^[250].

Одному из древних авторов, некоему святому Василию (Divus Basilius), приписывают такую фразу: «По природе летучая мышь – кровная родственница дьявола»^[251]. В таком отношении к летучим мышам отчасти повинны их физические качества. Устройство тел, конечностей и морд в сочетании с глазами, направленными вперед, и зубастыми улыбками одновременно пугающе похоже на человеческое, но в то же время решительно бесчеловечное. Когда художники начали изображать дьявола с крыльями, то есть похожим на летучую мышь, – как в знаменитом Дантовом аду, – отрицательный брендинг завершился.

И положение летучих мышей не улучшилось от того, что средневековые книги по естественной истории были написаны религиозными мужами, которые относились к «непонятной» природе летающих зверьков с подозрением. Британский священник и натуралист Эдвард Топселл, живший уже в XVII веке, счел себя обязанным включить этих девиантных крылатых созданий в свою книгу о птицах «Птицы небесные» (The Fowles of Heaven). Отказ летучих мышей подстраиваться под образ своих ангелоподобных птичьих кузенов сильно напугал священника. Его особенно тревожили явно не птичьи груди, зубы и любовь к темноте этих мелких млекопитающих, что вызывало всевозможные сатанинские сравнения. Топселл иллюстрировал свои сомнения рисунками странных сисястых зверюг с широкими злобными ухмылками. В заключительном примечании он обвинил этих блудных птиц в том, что они выпивают масло из его церковных ламп.

По мере движения науки к Просвещению биологи продолжали озадачиваться ненормальной анатомией летучих мышей, которая не поддавалась классификации. Великолепный Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, дал летучей мыши соответствующее убойное описание в своей энциклопедии. «Такое животное, как летучая мышь, которое наполовину четвероногое, а наполовину птица и которое в целом ни то ни другое, должно быть чудовищным существом, – сказал он. – Это несовершенное четвероногое и еще более несовершенная птица. У четвероногого должно быть четыре ноги, а у птицы должны быть перья и крылья»^[252]. Бюффона также оскорбляли нижние части тела летучих мышей, которые казались заимствованными у других видов, может, даже – какой ужас! – у его собственного. «Пенис, болтающийся и свободный, – объявил он, – присущ человеку [и] обезьянам»^[253].

Как и граф, я несколько ошалела, первый раз увидев пенис летучей мыши. Это было лет десять назад, в отдаленном районе Перуанской Амазонии, где я присоединилась к доктору Адриану Техедору, кубинскому специалисту по рукокрылым: мы ставили паутинные сетки на летучих мышей. Сначала надо было развернуть очень большую и очень тонкую сетку типа бадминтонной, а потом ждать, как пауки, чтобы в нее попали летучие мыши (сетка такая тонкая, что они не могут ее засечь). Мы сидели несколько часов в темном липком мраке ночи, выключив фонарики, чтобы не спугнуть мышей, упражняясь в борьбе со скукой, как ленивцы, – хотя я припоминаю, что развлекалась, глядя на сюрреалистическое свечение гриба, который напоминал собой нечто, что можно было в детстве прилеплять на стенку.

Первый гость, влетевший в сетку, был длиннолистый копьенос. Адриан был взволнован: он не встречал представителей этого вида девять лет. А я была взволнована размерами пениса копьеноса, который свисал почти до мышиных колен и нарушал все мои представления об аэродинамике. Адриан легкомысленно сообщил мне, что «длина пениса у млекопитающих вроде бы коррелирует со степенью промискуитета у самок». Значит, дамы длиннолистых копьеносов должны быть абсолютными шлюхами, поскольку самцы знамениты своими особо длинными пенисами. Чем длиннее пенис, тем глубже они могут загнать сперму в самку, давая преимущество своему семени над таковым у романтических соперников.

Поскольку мое первое свидание состоялось с Дирком Дигглером ^[254] среди летучих мышей, я думала, что у меня слегка искаженное представление об их гениталиях. Но работа другого специалиста по летучим мышам, доктора Кейт Джонс, профессора экологии и биоразнообразия в Университетском колледже Лондона, открыла мне, что у некоторых мышей есть не только свободно болтающиеся пенисы, но еще и здоровенные семенники в комплекте. В войне полов повышение производства спермы может быть еще одной полезной тактикой для самцов, пытающихся перехитрить очень неразборчивых самок – особенно тех, которые, как многие летучие мыши, исхитряются запасать сперму внутри себя.

Доктор Джонс кое-что знает о гениталиях летучих мышей. Она состояла в команде, которая методично измеряла гонады и мозги 344 их видов. Будучи теплокровными животными, добывающими корм в полете, летучие мыши в своей энергетике и так ходят по лезвию бритвы, а оба эти органа очень метаболически затратные. Команда Джонс предположила, что между этими двумя органами должен быть некий компромисс, и так оно и вышло: моногамные виды летучих мышей имеют маленькие семенники и большой мозг, а промискуитетные – с точностью до наоборот. Один особенный жизнелюб имеет пару яичек, на которые приходятся неслабые 8,4 % веса тела, – это ушан Рафинеска (изящно названный в честь другого своего огромного органа) ^[255]. Он похож на человека, несущего между бедрами пару крупных тыкв, и летает он под управлением туповатых мозгов обратно пропорционального размера.

Степень промискуитета самцов не является главным в сделке между мозгами и яйцами. Наоборот, это флиртующие самки, по одной из существующих версий, влияют на эволюцию мозга и половых органов самцов летучих мышей. Трудно сказать, имеет ли это отношение к эволюции людей, но, дамы, вы предупреждены.

Порноактерские достижения летучих мышей на этом не кончаются. Оказывается, они входят в избранную группу млекопитающих, занимающихся оральным сексом. Сначала самку индийского коротконосого крылана (Cynopterus sphinx) наблюдали за минетом, который она делала своим партнерам; потом, спустя несколько лет, застали за этим действием самцов: у другого вида фруктоядных рукокрылых, индийской летучей лисицы, был документирован куннилингус. Ученые удивились. Другие млекопитающие, о которых имелись данные, свидетельствующие о регулярном сексуальном поведении такого рода, были приматами, и ученые, по сообщениям, «провели много встреч для обсуждения функциональной значимости» такого поведения^[256].

Из этих сеансов мозгового штурма был сделан вывод: оральный секс продлевал отношения между летучими мышами и, следовательно, увеличивал вероятность оплодотворения. Может также, самец (особенно индийской летучей лисицы) таким способом высасывает сперму соперника до запуска своей. В полученном в результате академическом документе (в комплекте с красочными пофрикционными описаниями секса летучих мышей, от которых викарий покраснел бы), был сделан вывод, что определенно требуется дальнейший вуайеризм: «Нужны наблюдения с близкого расстояния, чтобы установить, входит ли язык самца в вагину или нет»^[257]. Ну что ж, надо так надо.

Детали сексуальности летучей мыши, вероятно, оказали бы весьма возбуждающий эффект на священников – авторов средневековых бестиариев, всегда настроенных на поиск похабного поведения животных, на основе которого они могли бы плести свои высокомерные суждения. Эдвард Топселл, например, считал летучую мышь похотливой из-за ее голых крыльев. Огромные гениталии мышей и склонность к оральному сексу дали бы священнику реальные подтверждения его точки зрения.

Возмущающая физиология летучих мышей вызвала почти столько же дурных отзывов в прессе, как и их диета. Среди самых смехотворных слухов значилось обвинение, что летучие мыши воруют у нас бекон. Этот широко распространенный средневековый миф был записан в одной из самых первых энциклопедий мира природы, «Сад здоровья» (Hortus Sanitatis), опубликованной в Германии в 1491 году. Книга даже включала гравюру на дереве, иллюстрирующую, как полдюжины летучих мышей жадно кружат вокруг висящего окорока (все это помещалось между рассказами о драконах и диагностических достоинствах мочи). Это иллюзорное стремление к вяленому мясу отразилось в немецком названии летучей мыши – Speckmaus (буквально «ветчинная мышь»)^[258].

Прилипчивость этого неправильного прозвища была настолько сильна, что двое немецких ученых сочли необходимым проверить сам факт. В начале XIX века, когда другие исследователи боролись с масштабными вопросами вроде происхождения видов и таблицы химических элементов, эти серьезные джентльмены внесли вклад в научный прогресс, посадив в клетку предполагаемых воришек бекона и выдавая им дневную порцию нарезки. Запертые в клетке животные ветчину решительно отвергали, а через неделю умерли с голоду. Голодовка летучих мышей до смерти, однако же, убедила немцев в том, что их любимая ветчина в безопасности от разбойников-Speckmaus.

Репутация летучих мышей только ухудшилась, когда появились новости о видах, которые кормятся кое-чем более жутким, чем копченое мясо, – кровью других животных. Ассоциация летучих мышей с известным трансильванским графом оказалась последним гвоздем в гроб отношений между людьми и летучими мышами.

Первые сообщения поступили от исследователей Нового Света в XVI веке, когда те вернулись в Европу с красочными историями о кровожадных бестиях. В 1526 году Гонсало Фернандес де Овьедо-и-Вальдес, испанский писатель и историк, который постоянно очернял нашего друга ленивца, описал летучих мышей, которые «высасывают так много крови из раны, что в это трудно поверить, разве только посмотреть собственными глазами». В следующем году испанский конкистадор Франсиско де Монтехо и Альварес и его отряды стали жертвами «огромного нашествия летучих мышей, которые нападали не только на вьючных животных, но и на самих людей, высасывая их кровь, когда те спали»^[259].

Эти первые описания заслуживают премии за мелодраматичность, если не за правдоподобие. Во-первых, мыши-вампиры не сосут кровь, они слизывают ее из открытой ранки, как кошка – молоко. И хотя они могут выпить объем почти собственного веса за одну тридцатиминутную кровяную пьянку, они размером с мышь, а это означает, что количество выпитого слегка превышает столовую ложку – несущественная часть от нескольких литров крови, циркулирующей в млекопитающем размером с человека. Во-вторых, они также редко нападают на людей, гораздо чаще они кормятся на домашних животных, таких как куры или коровы. Завоеватели Нового Света были явно более заинтересованы в захвате золота и земель, чем в точных зоологических зарисовках. Их жуткие рассказы принесли известность этим зловещим зверям, но прошло некоторое время, прежде чем летучие мыши приобрели одиозную связь с кровососанием.

Существуют различные точки зрения по вопросу этимологии слова «вампир». Возможно, оно означает «опьянение кровью» и имеет славянское происхождение^[260], но подобную мифологию можно найти и во многих древних культурах, от Вавилона и Балкан до Индии и Китая, что предполагает глубоко укоренившийся в человеческой душе страх. И хотя сверхъестественные упыри бродили по ночам, выпивая из людей жизнь, и обладали способностью к перевоплощению, они нигде и никогда не принимали образ летучих мышей. Традиционным воплощениям вампиров пришлось бы очень постараться, чтобы попасть в современный фильм ужасов. Наиболее частыми были лошади, собаки и блохи, но про вампиров говорили, что они также принимают вид арбузов (не то чтобы они кусались) и бытовых инструментов (Помогите! Совок напал!).

И тем не менее на протяжении последней трети XVII и всего XVIII века вампиризм стал манией в большей части Западной Европы. Это было время таинственных бедствий, Великой лондонской чумы и эпидемий оспы, смертоносную ответственность за которые часто приписывали действиям «живых мертвецов»^[261]. В газетах писали о вампиризме как о реальном факте; монархи посылали делегации для расследования «эпидемий вампиров»^[262] в Венгрию, Пруссию, Сербию и Россию. Слияние рассказов о мифологических кровососах и настоящих любителях крови было лишь вопросом времени. И, когда это произошло, они породили кровавое месиво.

В 1758 году великий систематик Карл Линней официально даровал летучим мышам нелестный титул. В десятом издании библии классификаторов «Система природы» (Systema Naturæ) он описал Vespertilio vampyrus как вид, который «ночью вытягивает кровь из спящих»^[263]. После этого последовал шквал похожих названий для летучих мышей по всему миру: Vampyressa (1843), Vampyrops (1865) и Vampyrodes (1889) – все это вариации на одну тему. Иоганн Баптист фон Спикс, куратор зоологической коллекции в Баварском университете, проявил немного больше воображения: он назвал открытый им в Бразилии новый вид летучих мышей Sanguisuga crudelissima — «кровосос жесточайший»^[264] (обычно именуемый «длинноязычный вампир»)^[265]. Спикс утверждал, что видел, как они «парят, словно призраки, в непроглядной темноте ночи»^[266].

Проблема в том, что ни одна из перечисленных выше летучих мышей вообще не питается кровью. Все они – невинные поедатели фруктов, обреченные нести груз сбивающего с толку кровожадного имени всю научную вечность.

Хотя по месту преступления достаточно легко установить, что это было нападение мыши-вампира – антикоагулянт в ее слюне вызывает в ране кровотечение, и к утру образуется большой кровавый след, – но поймать самого виновника за ночной попойкой значительно труднее. Систематики в Европе, пытаясь установить истинного вампира по нескольким засушенным экземплярам и весьма недостоверным свидетельствам «очевидцев-исследователей» из Нового Света, сделали фатальную ошибку: они решили, что кровососами должны быть самые большие мыши (которые на самом деле добрые вегетарианцы). В дополнение к этому кровавому месиву, когда в руки натуралисту попал настоящий вампир, никто не поверил, что эта летучая мышь пьет кровь.

Преуспел в поимке этого создания, которое позже получит известность как вампир обыкновенный, испанский картограф и военачальник Феликс де Азара в Парагвае в 1801 году. Азара был талантливым натуралистом-любителем, открывшим сотни новых видов. Он, однако, решился критиковать великого Бюффона, выговаривая графу за то, что, по его мнению, было «вульгарными, ложными и ошибочными заметками»^[267] в эпопее французского аристократа «Естественная история». Компания высокомерных европейских природоведов, самопровозглашенным королем которой был Бюффон, не потерпела такой наглости. Когда Азара заявил, что наконец нашел этого печально известного и неуловимого «кусаку», научный истеблишмент быстро его заглушил. Животное, о котором идет речь, было названо Desmodus rotundus за его сросшиеся резцы ^[268]. Его кровавая диета не упоминалась.

Распространившаяся мода на романтическую готическую литературу ужасов к началу XIX века обеспечила проникновение вампиров в народное сознание. Крылья как у летучих мышей, движения как у летучих мышей – и в конце концов сами летучие мыши в этих историях сделались значительно более страшными монстрами, чем кровососущие дыни, и вдохнули новую жизнь в старые легенды. Огромная популярность «Дракулы» Брэма Стокера, факты о летучих мышах и вымысел про вампиров способствовали закреплению за невинной фруктовой летучей мышью образа злодея. Это привело к появлению некоторых неприятных ошибочных определений.

В июле 1839 года Зоологические сады Суррея осуществили большой переворот, получив «вампира», которого они с гордостью назвали «первым живым экземпляром в Англии»^[269]. Сады являлись домом для эклектичного зверинца, когда-то принадлежавшего импресарио Эдварду Кроссу. Он был вынужден переселить своих животных из Стрэнда в Лондоне, после того как слон, у которого сильно болели зубы, убил своего служителя. После этого скандала Кросс хотел начать все заново, а Сады надеялись привлечь толпы посетителей показом этой летучей мыши с дурной репутацией. Пресса, однако, была не в восторге от поведения легендарной бестии. «Хотя эта летучая мышь и является вампиром, которому приписывают такую кровожадность, – говорилось в одной заметке, – вид у нее совершенно не свирепый». Мышь была «кроткой», и «казалось, ей нравилось, когда на нее смотрели». Величайшее разочарование: она «пожирала вишни»^[270] – и больше ничего. Ну конечно, это же была фруктоядная летучая мышь, крылан.

Изысканно кровожадные «научные сообщения» о летучих мышах-вампирах обещали «свирепый вид»^[271], представители которого влетают в спальни, чтобы напасть на бесчувственных обитателей. «Если они обнаруживают какую-либо открытую часть тела, они… вводят свой заостренный язык в вену с мастерством самого опытного хирурга и продолжают сосать кровь, пока не насытятся», – говорилось в одной из самых популярных энциклопедий о животных того времени. Затем автор обращал свой острый взгляд на детали вампирического эпизода: «Часто случается, что люди, пробудившись ото сна (из-за потери крови), не имеют достаточно сил, чтобы перевязать место прокола. Причина, по которой прокол не ощущается, заключается в том, что, пока вампир сосет, он продолжает разгонять воздух крыльями, и освежающий ветерок вовлекает пострадавшего в еще более глубокий сон». Вот чего ожидала – и хотела видеть – публика.

Если бы в суррейский зоосад попал настоящий вампир, он не больше соответствовал бы готическим фантазиям автора энциклопедии, чем крылан, но первый действительно ведет себя более жутко.

Мыши-вампиры подбираются к своим жертвам не по воздуху, а выслеживают их с земли. Они используют свои увеличенные передние крылатые руки, чтобы двигаться вперед, отталкиваясь парой коротких задних ног. Может, это странно прозвучит, но они удивительно быстро двигаются пешком. Один ученый, например, догадался поместить вампиров в колесо, как хомячков, наверное удивив этой гимнастикой зрителей, и измерил их впечатляющую максимальную скорость, превысившую 2 м/с (в пять раз быстрее ленивца на всем скаку). И эти малюсенькие летучие мышки не только обгонят нашего любимого листоеда, они еще и могут запускать себя с земли вертикально в воздух, как Harrier Jump Jet, что помогает им быстро сматываться.

Далее встает вопрос об их культовой жидкой диете. Летучие мыши не склонны неразборчиво питаться, наоборот, они используют специальные инфракрасные сенсоры в носу, чтобы засечь тепло крови, которая течет неглубоко под кожей – и, следовательно, до нее легко добраться. Излюбленные горячие точки для прокалывания должны быть лишены меха и перьев; вспоминаются стопы (щекотно), уши (раздражает) и анусы (о боже!). И чтобы стало совсем страшно, мыши прилетают кормиться на то же место несколько ночей подряд, направляемые уникальной способностью прислушиваться и запоминать дыхание выбранной жертвы.

Кровожадные кусатели за задницу, выслеживающие добычу, прислушиваясь к ее дыханию, – это страшнее самого Дракулы. Но на самом деле летучие мыши-вампиры – одни из самых великодушных животных на свете.

Быть летучим млекопитающим – энергетически затратный способ существования, и одна лишь кровь является далеко не идеальным топливом. Кровь состоит на 80 % из воды и почти не содержит жира. Летучие мыши-вампиры имеют специально адаптированную пищеварительную систему, которая позволяет им быстро удалять избыток воды – они мочатся во время кормежки. Не очень прилично по человеческим стандартам, но это позволяет летучей мыши потребить максимум кровяных белков за один присест, не лопнув (что было бы, конечно, совсем непривлекательным финалом). Но без жира и без возможности создать жировые отложения питаться необходимо не реже каждых семидесяти часов, иначе смерть. А ведь не так легко, как можно подумать, найти доступную ногу или анус (представьте, для чего изобрели копыта и хвосты). До 30 % мышей возвращаются домой ни с чем. Две ночи подряд без еды – и голодная смерть почти гарантирована.

Один из мировых ведущих специалистов по летучим мышам, профессор Джеральд Уилкинсон из Мэрилендского университета обнаружил у них адаптацию, которая повышает шансы на выживание: эти летучие мыши разработали систему дележки едой, при которой успешно покормившиеся вампиры отрыгивают свернувшуюся кровь для своих голодных соседей. Мысль о прицельной рвоте в стиле «Изгоняющего дьявола» может обеспечить вам спазм желудка, но для умирающей с голоду летучей мыши это спасение жизни. Уилкинсон сказал мне, что «летучие мыши, кажется, соревнуются, кто отдаст кровь». Любопытно, что они отрыгивают корм для товарищей по ночевкам, которые даже не являются членами семьи, и с большей вероятностью будут делиться с предыдущими партнерами по сдаче крови, чем с собственными родственниками. «Родство не имеет к этому никакого отношения, – объяснил он. – Более точный предиктор поведения дележки – помогали ли уже этому индивиду раньше». В этом небезразличном, делящемся вытошненной кровью сообществе мыши образуют сильные и значимые связи друг с другом. «Вы можете считать их почти друзьями».

Так что в случае мышей-вампиров кровь не водица, а… кровь. Реципрокный альтруизм летучих мышей плюет в лицо традиционным моделям так называемого родственного отбора, при котором ожидается, что животные делают что-то хорошее лишь для тех, с кем у них есть общие гены. Примеры реципрокного альтруизма в животном царстве редки. Уилкинсон указал, что «вне приматов – павианов и шимпанзе – их очень трудно найти». Значит, нас с летучими мышами роднит не только болтающийся пенис. «Летучие мыши-вампиры сходны с приматами в том, что они также используют груминг для установления социальных связей, и это влияет на то, кто кому помогает, и способствует формированию коалиций», – заключил он.

Если вы – летучая мышь-вампир, вам, однако, не получить приглашения на вечеринку с отрыгнутой кровью, лишь случайно кого-то почистив и причесав. Один из учеников Уилкинсона недавно обнаружил, что для образования связей вампирам требуется значительное время. Мыши, помещенные в вольер и вынужденные размещаться на отдых с совершенно чужими особями, не начинали делиться едой добрых два года. «Они просто никому не доверяли», – считает Уилкинсон. У мышей-вампиров невероятно долгая жизнь для животных такого размера – тридцать лет против двух-трех у мышей-грызунов того же размера. Похоже, они используют отведенное им в этой жизни время, чтобы завести широкий круг знакомств для долгосрочной щедрой дружбы, которая противоречит их дурной антиобщественной репутации.

Одна из причин, почему летучие мыши так легко закрепились в вампирской мифологии, заключается в их будто бы обладании оккультными силами, если смотреть с точки зрения человеческих чувств. Страшноватая способность находить направление в темноте заклеймила их как фамилиаров при ведьмах, а это значило, что для одинокой дамы в Средние века было очень опасно, если в ее дом залетали мыши. В 1332 году леди Жаком из Байонны во Франции была публично сожжена после того, как ее соседи выследили «толпы летучих мышей»^[272], влетающих и вылетающих из ее владений.

Разные части летучих мышей часто использовались в колдовстве. Шекспировские ведьмы из «Макбета» использовали в своем знаменитом заклинании «шерсть летучих мышей» ^[273][274], но они не следовали обычному рецепту; кровь летучих мышей была многолетним фаворитом любой подлинной подражательницы колдуньям. Она также являлась ключевым ингредиентом в «колдовской мази»^[275], которая, как говорили, не давала ведьмам врезаться в предметы при полете на помеле. Несмотря на популярность этого зелья с XV по XVIII век, видимо, ни одна женщина так и не оторвалась от земли, а тем более не носилась в ночи, как летучая мышь. Прочие ингредиенты мази, такие как белладонна, могли вызывать у некоторых дам ощущение полета за счет психотропных эффектов.

Науке понадобилось много времени, чтобы понять источник якобы сверхъестественных способностей летучих мышей. Не все они эхолоцируют; большинство крупных фруктоядных крыланов пользуются зрением для ориентирования, как нормальные млекопитающие. Те же, кто эхолоцирует, формируют сложную звуковую карту местности, слушая эхо своих криков и определяя расстояние по физическим параметрам звуковых волн, отраженных от окружающих предметов. Достаточно заумно, но понимание этого пришло к ученым не сразу, поскольку летучие мыши вроде бы молчат. На самом деле они летают с криками децибел этак на двадцать громче, чем колонки на концерте Black Sabbath (посрамляя таким образом музыкальное мастерство знаменитого лидера группы, пожирателя летучих мышей Оззи Осборна ^[276]). Просто высокочастотные писки летучих мышей почти полностью выходят за диапазон воспринимаемых человеком звуков, а потому не слышны нам.

Только в 1930-х годах, когда биолог из Гарварда Дональд Гриффин вместе с инженером построил специальный детектор звуков, мы смогли подслушать беззвучные вопли летучих мышей, и представление об их сверхъестественном «шестом чувстве»^[277] наконец ушло в прошлое. Это был великий, хотя и запоздалый прорыв для летучих мышей, поскольку скрытные рукокрылые изрядно пострадали более чем за сто лет мучений при попытках выяснить секреты их биолокации.

Их испытания начались в XVIII веке с итальянского католического священника, обладавшего ненасытным любопытством, острыми ножницами и биографией, которая читается как сочинение садиста от биологии. Ладзаро Спалланцани отрезал головы семистам улиткам, чтобы узнать, будут ли они регенерировать (он утверждал, что могут), и заставлял уток глотать полые стеклянные бусины, чтобы разобраться с дробящим действием их мускульных желудков. Он также был первым человеком, который реанимировал странный неубиваемый микроорганизм, тихоходку, единственное животное, которое выдерживает (помимо любознательности Спалланцани) замораживание, радиацию и космический вакуум. С таким большим интересом к вскрытию и воскрешению, возможно, неудивительно, что он искал прикрытия в церкви. Церковь помогала финансировать его экспериментальные усилия, а также до некоторой степени отпускала ему грехи.

В 1793 году, когда ему было 64 года, Спалланцани обратил свой чрезмерно пытливый ум к способности летучих мышей ориентироваться в темноте. Он заметил, что его домашняя сова полностью теряет ориентировку и тыкается в стены, если задуть свечу, освещавшую комнату. Почему, задумался он, того же не происходит с летучей мышью? Чтобы выяснить это, падре заточил ножницы для серии мучительных экспериментов.

Все начиналось относительно невинно. Спалланцани сшил для подопытных колпачки, выбирая разные ткани и фасоны, чтобы закрывать летучим мышам обзор. Чтобы затруднить мышам в колпачках задачу, он выпускал их в помещение с построенной полосой препятствий из длинных веток и шелковых нитей, свисающих с потолка. Колпачки мешали мышам ориентироваться в полете, почти как сове, но Спалланцани не был уверен, было ли это потому, что мыши летали вслепую, или им просто были туговаты колпачки. Тогда он сделал следующий логический шаг и ослепил мышей.

«Мы можем ослепить летучую мышь двумя способами», – жизнерадостно заявлял он в одном письме из длинной и кровавой переписки со своим швейцарским соавтором профессором Жюрином. И продолжал перечислять методы средневековых пыток: «Выжечь роговицу тонкой проволокой, раскаленной докрасна, или… вытянуть глазное яблоко и отрезать его»^[278].

В красочных письмах священника Жюрину нет и намека на моральные дилеммы. Возможно, это было следствием отношения к летучим мышам как к сатанинским созданиям, а может, и чего-то совершенно другого. Приемы Спалланцани могут шокировать своей жестокостью, но он был человеком, который для изучения собственных пищеварительных соков глотал тряпочные мешочки с едой на длинных веревочках, за которые он потом вытягивал их после соответствующего периода переваривания. И чем являлись глаза летучих мышей в погоне за знанием? Особенно когда результаты оказались такими поразительными:

Ножницами я полностью удалил глазныеяблоки летучей мыши. <…> Подброшенное в воздух… животное быстро полетело… со скоростью и уверенностью здоровой мыши… Мое удивление этой летучей мышью, которая могла видеть, хотя и была лишена глаз, невозможно передать^[279].

Открытие действительно походило на чудо. Особенно учитывая, что Спалланцани залил глазницы летучих мышей горячим воском и закрыл их крошечными кожаными очками – на всякий случай.

Придя к выводу, что слепая летучая мышь не может ориентироваться с помощью зрения, Спалланцани и профессор Жюрин продолжали творчески уничтожать оставшиеся чувства животного одно за другим.

Сперва они принялись за осязание. Оно было признано вероятным кандидатом на удивительное шестое чувство летучей мыши, поскольку слепые люди в то время, по слухам, находили дорогу «невредимыми по улицам города», ощущая «изменения через кожу»^[280]. Спалланцани использовал горшок мебельного лака, чтобы «покрыть все тело слепой летучей мыши, включая рыло и крылья». Неудивительно, что толсто залакированное животное сначала испытывало затруднения с полетом, но вскоре «восстановило энергию» и без особых усилий полетело. Ничего не оставив на волю случая, священник повторил эксперимент с еще большим количеством лака. «Следует отметить, – написал он своему научному доверенному лицу, – что второй и третий слои лака не препятствуют нормальному полету животного»^[281].

Попытка отключить летучей мыши обоняние привела к его первой крупной неудаче в эксперименте. «Я заткнул ей ноздри, – сообщил Спалланцани Жюрину, – но эта тварь скоро упала на землю, испытывая трудности с дыханием». Небольшое неудобство, связанное с тем, что летучим мышам надо было дышать, вынудило итальянца импровизировать. Следующим номером он прикрепил «маленькие кусочки губки», пропитанные сильно пахнущими солями, перед ноздрями летучей мыши. Мыши «летали свободно, как всегда»^[282], доложил он.

Проверка на отключение вкуса оказалась более поверхностной: «Удаление языка не дало результата».

Только одно нарушало способность мышей к полету: устранение слуха. Этого итальянец достигал разнообразными средствами, достойными испанской инквизиции. Он пробовал отрезать или сжигать уши летучих мышей, зашивать их наглухо, наполнять горячим воском и протыкать их «раскаленными докрасна сапожными гвоздями»^[283]. Последнее оказалось чересчур, мышь «упала вертикально вниз, когда ее подбросили в воздух». Она умерла наутро, подняв неудобные вопросы о том, уж не существенный ли дискомфорт, сопровождавший эти опыты, явился на самом деле причиной беспорядочного полета. Спалланцани, никогда не сдававшийся, выступил с очередным креативным решением, сделав специальные маленькие слуховые трубки из меди. Их тоже можно было залить воском (убрав звук) или оставить пустыми (в качестве контроля).

Именно эти эксперименты с маленькими слуховыми трубками наконец-то позволили нашим отважным мучителям уверенно заявить, что летучие мыши должны слышать, чтобы «видеть» в темноте. Единственной проблемой оставалась кажущаяся безмолвность мышей в полете, которая постоянно тревожила священника. «Но как, во имя всего святого, сможем мы объяснить или хотя бы представить в виде гипотезы слух?»^[284] – вопрошал Спалланцани. В конце концов он предположил, что звук от крыльев летучих мышей может как-то отражаться от объектов «и они судят о расстоянии по качеству этого звука»^[285]. Он ошибался. Но откуда ему было знать, что летучие мыши на самом деле вопят громче пожарной сирены, но на частоте вне человеческого восприятия? Изучение звука в то время только начиналось, хотя значительные прорывы вот-вот должны были произойти.

Учитывая изобретательную и изощренную природу экспериментов, не говоря уже о пожертвованных летучими мышами глазах, жаль, что эта работа в основном была проигнорирована научным сообществом. Но так уж вышло. В течение следующих ста двадцати лет повсеместно считалось, что летучие мыши ориентируются не на звук и даже не на зрение, а на осязание.

Такое убеждение можно проследить до одного человека, уважаемого французского зоолога и анатома Жоржа Кювье (брата уже знакомого нам содержателя бобров Фредерика Кювье). По причинам, известным только ему, Жоржа не убедили методические увечья, наносимые мышам Спалланцани и Жюрином. В 1800 году, не поставив самостоятельно ни одного эксперимента, в первом томе своего эпического пятитомника по сравнительной анатомии француз авторитетно заявил: «Нам кажется, что органы осязания достаточны для объяснения всех явлений [огибания препятствий], которые демонстрируют летучие мыши»^[286].

Слава Кювье как раз была на вершине, а его слово – решающим. В суматохе послереволюционного Парижа к амбициозному ученому прислушивался Наполеон, который назначил его разрабатывать государственную научную программу. Одинокие голоса несогласных, например английского врача сэра Энтони Карлайла, который на основе собственных экспериментов пришел к выводу, что летучие мыши обходят препятствия «благодаря крайней остроте слуха», в основном не были услышаны. Традиционное мнение высказал и некий Джордж Монтегю, который в 1809 году саркастически заметил: «Если летучие мыши видят ушами, слышат ли они глазами?»^[287]

Хотя такое ученое издевательство, должно быть, расстраивало наших преданных «мышеведов», самим летучим мышам предстояло претерпеть нечто гораздо худшее; поколения этих зверьков должны были перенести еще столетие пыток и увечий. Исследователи по всему миру взялись повторять эксперименты сладкой парочки. Бесчисленное множество летучих мышей были побриты и покрыты вазелином, их глаза склеивались или выдирались, их уши вырезались или закупоривались чем-то вроде цемента. Все эти попытки не дали окончательного результата. Наконец спасение (как для летучих мышей, так и для неудачливых исследователей) пришло откуда не ждали: от затонувшего «Титаника».

Сэр Хайрем Стивенс Максим был американским инженером, коренным британцем, с особым талантом к инновациям. Обладая, возможно, левополушарным мышлением, он явно был способен выдумывать полезные устройства для всех и каждого – первый в мире станковый пулемет (для мальчиков), щипцы для завивки (для девочек), автоматические системы пожаротушения (для сознательных) и самозаряжающиеся мышеловки (для менее сознательных). Самым сложным его проектом был летательный аппарат с паровым двигателем, который даже успел немного полетать, прежде чем рухнул в 1894 году. Видимо, чувство вины за катастрофу не давало Максиму покоя. В 1912 году, когда «Титаник» столкнулся с невидимым айсбергом, он получил стимул разработать средства для предотвращения подобных трагедий. Вдохновение к нему пришло от летучих мышей.

«Крушение “Титаника” стало суровым и болезненным ударом для всех нас, – писал он в то время. – Я спрашивал себя: “Неужели наука достигла своего предела? Неужели не существует способа избежать таких прискорбных потерь жизней и собственности?”» Изобретатель не слишком долго размышлял. «В конце четвертого часа мне пришла в голову мысль: корабли можно снабжать тем, что можно было бы назвать шестым чувством, которое обнаруживало бы крупные объекты в непосредственной близости от них без помощи прожектора»^[288].

Максим позаимствовал идею шестого чувства, внимательно читая давным-давно забытую работу Спалланцани. Инженер был поражен здравостью предположения, что летучие мыши могут ориентироваться на слух. Он решил, что они могут прислушиваться к эху от шелеста собственных крыльев и причина их кажущегося молчания в том, что производимый ими звук находится за пределами частот, воспринимаемых человеком. Здесь Максим допустил ключевую ошибку: он предположил, что частота летучих мышей ниже нашего слышимого диапазона, а не выше. Он также неправильно предположил, что источник звуков – это крылья мышей, а не рот и нос. Но он был прав в том, что эти звуки вне пределов нашего диапазона слышимости. Это был критически важный кусочек пазла, который указал путь следующей волне мыслителей. Через несколько лет британский физиолог Гамильтон Хартридж предположил, что летучие мыши производят неслышные высокочастотные звуки. Теперь выяснение устройства их тайного сонара было лишь делом времени.

Вскоре после того, как Максим обнародовал результаты своей работы, два изобретателя подали патенты на акустическую навигационную систему, которая, как и летучие мыши, обнаруживала отраженный от объектов звук, анализируя их размер и относительное расстояние до них. В 1914 году при полевом испытании был успешно обнаружен айсберг на расстоянии трех километров. Если бы Кювье не отверг жутковатые исследования Спалланцани, морские гидролокаторы, возможно, были бы изобретены десятилетием раньше – и это могло бы спасти 1500 человек, утонувших с обреченным на гибель океанским лайнером. Мы никогда не узнаем, как мог бы измениться ход истории.

Но прошлое научило нас одному: летучие мыши куда лучше вдохновляют на изобретение способов спасения жизней, чем способов их уничтожения.

Сэр Хайрем Максим не был единственным независимым изобретателем, чье воображение разожгли летучие мыши. Однако он, возможно, был самым вменяемым. Безрассудный план взорвать японские города во время Второй мировой войны с использованием тысяч летучих мышей в качестве зажигательных устройств оказался значительно менее успешным.

Доктор Литл С. Адамс, шестидесятилетний дантист из Пенсильвании, 7 декабря 1941 года возвращался домой после выходных в Нью-Мексико, когда в новостях сообщили о нападении японцев на флот США, стоявший в бухте Перл-Харбор. Потрясенный и возмущенный дантист начал задумываться о плане возмездия за Америку. Он вспомнил, как видел в отпуске облака летучих мышей, вылетавших из знаменитых Карлсбадских пещер. Что, если привязать крошечные бомбы к тысячам летучих мышей и выпустить их на японский город? Летучие мыши, естественно, будут искать убежища в укромных уголках домов, где бомбы и взорвутся, убив ничего не подозревающих спящих японских граждан.

Что могло пойти не так?

Много чего. Технология того времени еще не придумала бомбу легче банки фасоли, и животное размером с мышь было не в состоянии подняться с ней в воздух, не говоря уже о переносе ее на большое расстояние. Детонация на расстоянии также находилась в зачаточном состоянии. Но была и еще одна неудобная проблема: летучие мыши, в отличие от других призванных на военную службу животных, таких как голуби, дельфины и собаки, не обучались выполнению команд. Эти биологические неуправляемые снаряды действовали бы лишь по собственной воле.

Но, несмотря на эти откровенные недостатки, идее дантиста дали зеленый свет и финансирование в армии США. Видите ли, у Адамса оказались высокопоставленные друзья. Этот дантист, занимавшийся изобретательством, убедил первую леди Элеонору Рузвельт проверить его прежнюю идею – доставку и сбор почты с самолета без приземления, и каким-то образом его демонстрация показалась разумной. Так что, когда Адамс расписал свой план с зажигательными летучими мышами в письме к Франклину Рузвельту, оно не сразу оказалось в мусорной корзине, как должно было быть. Вместо этого письмо было переправлено в Национальный комитет оборонных исследований – в группу, от которой отделился «Проект Манхэттен» – с личной запиской-рекомендацией. «Этот человек не дурак, – писал президент. – Идея выглядит совершенно дико, но стоит ее рассмотреть»^[289].

Адамсово «предложение по внезапной атаке» было на самом деле более чем безумным. Он довольно маниакально обещал «запугать и деморализовать народ Японской империи и возбудить в нем предрассудки», в то же время найдя применение самым «презренным» крылатым млекопитающим планеты. «Самая низкая форма животной жизни – это летучая мышь, исторически связанная с подземным миром и областями тьмы и зла. До сих пор причины ее создания остаются необъяснимыми, – писал он. – Как мне видится, миллионы летучих мышей, которые на протяжении веков населяли наши колокольни, туннели и пещеры, были помещены туда Богом, чтобы дождаться этого часа»^[290]. Он закончил свое творение с соответствующим фанатизмом: «Сколь ни фантастичной вы можете счесть эту идею, я убежден, что она окажется рабочей».

Адамс в своем письме в Белый дом все-таки допустил одно крошечное сомнение. Важно было учесть, что его «практический недорогой» план уничтожить «японскую чуму» мог быть легко «использован против нас, если секрет не будет тщательно охраняться»^[291]. Безумный план был должным образом помечен грифом «совершенно секретно», и ему было присвоено соответствующее научно-фантастическое кодовое имя Project X-Ray. Была собрана первоклассная команда из старших армейских чинов, экспертов по вооружению, инженеров и биологов, включая Дональда Гриффина, ученого из Гарварда, который в 1930-х годах расшифровал загадку эхолокации летучей мыши. Вместе они приступили к преодолению наиболее головоломных препятствий плана.

На первом этапе следовало наловить тысячи бразильских складчатогубов в пещерах на юго-западе США, где они в огромных количествах собирались на дневку – десятками миллионов. Затем нужно было разработать достаточно легкую бомбу, чтобы ее могла перемещать малюсенькая 12-граммовая летучая мышь. Ну и типичная американская изюминка: части для маленькой бомбы были изготовлены на заводе, принадлежащем знаменитому певцу Бингу Кросби.

Летучие мыши из этого огромного пещерного комплекса уже призывались на предыдущие войны. Вернее, призывался их помет. Любой, кто хоть раз бывал в обитаемой пещере с летучими мышами, не мог не отметить высокое содержание азота в их гуано; интенсивный запах нашатыря бьет в носоглотку уже на входе. Когда штаты Конфедерации остались без поставок азота во время Гражданской войны в Америке, южане импровизировали, добывая из помета азотные соединения для производства взрывчатых веществ. Конечно, маловероятно, что бомбы Бинга также были сделаны из взрывчатого дерьма летучих мышей, но было бы в самый раз.

Разработка бомбы, достаточно маленькой, чтобы ее могла нести 12-граммовая летучая мышь, была одной из многих проблем в призыве рукокрылых на военную службу в качестве воздушных зажигательных снарядов во время Второй мировой войны; другой была их неспособность следовать приказам (с соответствующими взрывными результатами)

Когда с летучими мышами и с бомбами разобрались, пришло время их соединить. Миниатюрные взрывчатые устройства планировалось прикрепить к летучим мышам с помощью простого шпагата. Такое низкотехнологичное решение считалось лучшим, потому что летучие мыши могли «улетать в укрытия в жилищах или других строениях, перегрызать веревку и оставлять бомбы где попало». Это стало одним из многих опасных допущений о способностях этих маленьких летающих насекомоядных (которые обычно не включают шпагат в свою диету) следовать военным приказам. Умные ученые полагали, что смогут контролировать животных, используя их биологию. Они помещали летучих мышей в холодильники, отправляя их в принудительную спячку, для того чтобы с ними было проще обращаться и перевозить их, но время их разморозки оказалось трудно выдержать. Предварительные проверки с муляжами бомб оказались неудачными: летучие мыши просыпались либо слишком поздно (отчего бесславно падали на землю с грузом), либо слишком рано (что позволяло им покинуть базу).

Невзирая на это, тест с использованием реальных зажигательных устройств состоялся в июне 1943 года, менее чем через два года после того, как Адамс выдал свой план. Дела пошли не так, как было запланировано. Отчет об эксперименте некоего капитана Кэрра довольно уклончиво сообщал, что «проверка была закончена… когда огонь уничтожил большую часть тестового материала». Капитан не упомянул, что бараки, контрольная башня и бесчисленное множество прочих построек на Карлсбадской вспомогательной полевой станции были подожжены бомбами, с которыми удрали летучие мыши. Пламя разбушевалось из-за необходимости сохранить военную тайну, что помешало гражданским пожарным помочь с тушением. Люди были вынуждены отступить на безопасное расстояние и просто наблюдать, как пламя перемещалось со здания на здание, разрушая большую часть базы. В качестве последнего оскорбления пара «крылатых ракет» ушла в самоволку, подвесилась под генеральской машиной и там должным образом взорвалась.

Мне приятно думать, будто летучие мыши перехватили управление своей судьбой и взорвали гибельную дьявольскую мечту Адамса. После этого позорного поражения проект не был реабилитирован. Он просуществовал еще с годик под новым руководством Корпуса морской пехоты, но в 1944 году был окончательно заморожен. Проведя около тридцати испытаний и потратив пару миллионов долларов, Америка переключилась на разработку бомбы, использующей силу атомов, управлять которыми оказалось куда легче, чем летучими мышами.

Адамс был горько разочарован. Он настаивал, что пожары, устроенные мышами-бомбистами, могли бы стать более разрушительными для японских городов, чем две атомные бомбы. «Подумайте о тысячах пожаров, начавшихся одновременно в радиусе двадцати миль ^[292] от каждой сброшенной бомбы, – сокрушался он позже. – Япония могла быть опустошена при малых потерях человеческих жизней»^[293].

Сколько бы ни погибло людей, летучим мышам после выполнения их зажигательной миссии (если бы до этого дошло) наверняка пришлось бы туго в борьбе за собственное выживание. Закрытие Project X-Ray спасло жизнь многим летучим мышам, но кроме того, оно спасло их репутацию в одном из немногих мест на планете, где к этим животным не питали зла. В Японии, испытывавшей влияние китайской культуры, летучие мыши были популярны, они традиционно считались предвестниками удачи. Превращение их в тысячи крошечных террористов-смертников могло привести лишь к возникновению предрассудков, от которых они страдают в других частях мира из-за своих внезапных вторжений в дома.

Незваных животных вообще часто очерняют, особенно когда их появление внезапно или представляет угрозу. Это верно и по отношению к следующему жителю моего зверинца – лягушке. Со времен Аристотеля и вплоть до эпохи Просвещения натуралисты бывали озадачены и огорчены, когда лягушки в огромных количествах и внезапно появлялись как будто из ниоткуда. В качестве объяснения придумывались безумные теории. В современные времена науку сильнее занимает массовое исчезновение лягушек – это загадка, за которой скрывается еще более безумная истина.

Лягушка

И вот что удивительно: прожив шесть месяцев, лягушки смешиваются с илом, но так, что этого никому не удается увидеть, а весной снова возрождаются в таком же виде, что и при первом рождении, а почему – неизвестно, хотя это происходит каждый год ^[294][295].

Плиний Старший. Естественная история. Книга IX

Отряд Anura (Бесхвостые)

Я провела почти весь 2000 год в поисках мифического подводного чудовища с загадочным названием Telmatobius culeus. Видовое название culeus буквально означает «мошонка» ^[296].

Впервые я услышала об этом пузатом животном, когда гостила у одного уругвайского защитника окружающей среды с хорошими связями. Он рассказал мне, что еще в 1960-е годы его друг Рамон Авельянеда по прозвищу Куки объезжал обширные воды озера Титикака, что лежит высоко в Андах на границе Боливии и Перу, в маленькой подводной лодке с самим Жак-Ивом Кусто. Они впустую искали пропавшее золото инков, но в качестве утешения открыли гигантских водных лягушек, которые, как уверял меня защитник природы, были размером с небольшой автомобиль.

Лягушки – мои любимые животные ^[297]. Сделав эволюционный скачок из воды на сушу, они стали для меня самыми первыми землепроходцами. Они преодолели свою уязвимую, в сущности, биологию, колонизировав самые непригодные для обитания уголки Земли с помощью очень искусных адаптаций. Известно приблизительно 6700 видов лягушек ^[298], из них есть такие, которые образуют «солнцезащитные экраны», производят антифриз, а некоторые даже летают. Древнейшие амфибии были настоящими гигантами, питавшимися детенышами динозавров и достигавшими до десяти метров в длину. Может быть, Куки и Кусто обнаружили реликтовое животное – амфибию Несси на дне одного из самых высотных озер в мире ^[299].

Я сумела найти Куки проводящим свои лучшие годы среди красот прибрежного морского курорта Бузиос в Бразилии. Поскольку он оглох вследствие многих лет, проведенных под водой, мы общались по телефону через его сына, который поделился немного сбивающей с толку информацией, что водяные лягушки его отца были не больше суповых тарелок, далеко не с машину. Я постаралась скрыть от них свое разочарование.

Титикакского свистуна (Telmatobius culeus) на самом деле открыли еще в 1876 году ^[300]. Его смешной латинский видовой эпитет связан с внешним видом, напоминающим обвисшую мошонку. Эта лягушка не победит на конкурсе красоты, но зато она обладает выносливостью, о которой великий Гудини мог только мечтать.

Озеро Титикака – суровый дом. Оно расположено на высоте почти четыре километра над уровнем моря, солнце там яростное, а воздух разреженный. Это не место для холоднокровных амфибий с нежной кожей. Но Telmatobius culeus выживает за счет того, что почти все время находится под водой, защищенный от жестоких ультрафиолетовых лучей и резких температурных колебаний толстым водным «одеялом». Он редко всплывает и дышит почти исключительно через кожу, на которой образовалось множество складок, покрывающих все тощее тело, чтобы максимально увеличить площадь поверхности. Когда ему требуется больше кислорода, вместо того, чтобы подняться к поверхности и глотнуть воздуха, как это делает нормальная лягушка, Telmatobius culeus выполняет отжимания на лапах от дна озера, чтобы усилить приток свежей и насыщенной кислородом воды вокруг своих развивающихся кожных складок.

Когда Кусто в 1969 году обследовал озеро на своей мини-субмарине, он видел «тысячи миллионов»^[301] этих крупных амфибий, которые, по его словам, достигали пятидесяти сантиметров в длину. Сегодня местные рыбаки сообщают, что гиганты Кусто давным-давно исчезли и даже их измельчавших потомков все труднее обнаружить.

В наши дни проще всего найти лягушку-мошонку в блендере где-нибудь в Лиме. Эти морщинистые амфибии – основной ингредиент для традиционного перуанского средства от импотенции, «виагры из подворотни», популярного во всей стране, но особенно в столице. Поэтому вышло так, что я попросила таксиста в аэропорту провезти меня через весь город за два часа между моими стыковочными рейсами, чтобы попасть в его любимый бар лягушачьего смузи. Когда мы неслись по городу на дикой скорости, я внезапно поняла, что мое настойчивое стремление попробовать амфибийный афродизиак, так любимый таксистом, может быть истолковано как приглашение, поэтому пыталась удерживать разговор в научном русле. Это оказалось непросто с учетом моего плохого испанского, незнания таксистом английского и наводящего на определенные мысли названия лягушки.

Мы добрались до бара, который представлял собой комнату с облезлыми стенами, открывающуюся на шумную рыночную улицу, и я впервые увидела легендарное животное. Эта глубоководная бегемотья мошонка оказалась маленькой пятнистой грязно-зеленой лягушкой с грустными выпуклыми глазами, глядящими из грязного стеклянного аквариума. Таксист заказал свой обычный пятничный стаканчик тонизирующего, и, с ловкостью Тома Круза в «Коктейле», деловитая женщина за баром выдернула за ноги несчастную лягушку из резервуара, ударила головой о прилавок, очистила с нее кожу, как с банана, и сунула в блендер с какими-то травами и медом.

С заметным огоньком в глазах мой гид передал мне полученный лягушачий коктейль с приглашением попробовать. В интересах журналистики я сделала небольшой глоток. На вкус он был сладким и сливочным, а вовсе не отдавал лягушкой. Он был даже довольно приятным, пока я не подумала о том, что там содержится, но никакой пикантности я не ощутила. Хотя многие амфибии выделяют вещества, которые принесли пользу для науки (как и многие традиционные средства), Telmatobius culeus вряд ли мог представлять настоящую фармакологическую ценность. Зато, что касается культурологии, среди народов Анд эти лягушки связывались с плодовитостью, а их изображения восходят к тому времени, когда этим регионом еще не правили инки.

В средневековой Англии держать во рту лягушку считалось не афродизиаком, а отличным контрацептивом. Непонятно, как это работало, хотя, несомненно, поклонник воздержался бы от поцелуя. В Китае 1950-х годов министр здравоохранения коммунистического правительства рекламировал прием внутрь живых головастиков как предпочтительный метод контроля над рождаемостью. Этот способ оказался заметно лучше древнего китайского рецепта, по которому головастики сначала поджаривались в ртути, что эффективно предотвращало беременность за счет общего отравления всех участников. Тем не менее требовались доработки. Министр приступил к проведению серьезного анализа эффективности предотвращения беременности с помощью головастиков на мышах, кошках и людях. Но 43 % женщин, участвовавших в эксперименте, за четыре месяца забеременели, и в 1958 году живые головастики были официально объявлены не имеющими противозачаточной силы, вероятно, к значительному облегчению женщин (и головастиков) по всей стране.

В разных культурах и на разных континентах, в фольклоре и в науке лягушки связывались с сексом и плодовитостью. Это привело к появлению недоразумений, связанных с извращенной картиной беременности, эпидемий и чумы, которые передавались из поколения в поколение.

Лягушек почитают как богов плодовитости по крайней мере пять тысяч лет. У ацтеков была гигантская жаба по имени Тлальтекутли, воплощавшая бесконечный цикл рождения, смерти и нового рождения. У соседей из доколумбовой Мезоамерики (на тихоокеанском побережье Чьяпаса и юге Гватемалы) почиталось еще более древнее амфибийное божество с неизвестным именем и функциями, которое по форме напоминало жабу, отрастившую ряд массивных сисек. По другую сторону мира, в Древнем Египте, богиню плодородия и рождения Хекат изображали в виде лягушки.

Наиболее вероятный источник этих распространенных мифов – взрывное размножение лягушек. Это чрезвычайно драматический процесс. Их тактика выживания – ошеломить хищников, собравшись в огромном количестве вместе, и выметать столько икры, чтобы ее было невозможно съесть всю. Эти сборища могут быть очень впечатляющими – шевелящаяся масса страстных амфибий, цепляющихся друг к другу по двое, трое и больше днями напролет.

Поскольку почти все амфибии должны размножаться в воде, эти лягушачьи оргии часто совпадают с ежегодными сезонами дождей или наводнениями, которые важны и для людей-фермеров. Древние египтяне, например, полагались для поддержания своего сельского хозяйства на ежегодный разлив Нила. Когда половодье спадало, то оставалась богатая черная почва, на которой взращивался урожай, – и тысячи сексуально озабоченных лягушек. Таким образом, люди усматривали связь между плодовитостью лягушек, земли и человека.

Но откуда появлялись эти полчища лягушек, оставалось великой тайной.

Внезапное массовое появление озадачивало древних философов, которые осмелились предположить, что это сексуальное изобилие вырывалось из самой земли, причем лягушки каким-то образом возникали из животворной воды, смешанной с грязью. Идея о том, что жизнь могла возникнуть из неорганической материи, не ограничивалась лягушками – мы уже сталкивались с этим в истории угря. Она свободно применялась к разным животным, которые, подобно лягушкам и угрям, не обладали явными половыми органами или претерпевали непостижимые метаморфозы. Такие представления периодически возникали в Китае, Индии, Вавилоне и Египте. Аристотель собрал их вместе в одну теорию самозарождения, долгое время воспринимавшуюся всерьез.

Согласно Аристотелевой «Истории животных» (Historia Animalium), некоторые низшие животные «одни в соответствии со своей природой происходят от родителей, тогда как другие образуются не от родительского корня, а возникают из гниющей земли или растительной ткани, подобно некоторым насекомым; другие самозарождаются внутри животных вследствие секреции их собственных органов» ^[302][303].

Как и большинство идей Аристотеля, эта теория была принята с большим почтением. Помимо раскрытия тайны лягушек, в его формулировке имелось объяснение внезапному появлению опарышей в гниющем мясе и неприятному присутствию кишечных червей в человеческих экскрементах. Натуралисты, идущие по его стопам, включая Плиния Старшего, носились с этой идеей, дополняя Аристотелев список животных и описывая самозарождение насекомых из чего угодно, от «старого воска» и «уксусной слизи» до «влажной пыли» и «книг»^[304]. Определенные мертвые крупные животные, как полагали, порождают определенных мелких животных: лошади превращаются в шершней, крокодилы – в скорпионов, мулы – в саранчу, а быки – в пчел. Трупы были популярным «источником жизни» во всех представимых формах.

Как ни смешно это кажется сейчас, теория самозарождения долго оставалась популярной и была в ходу даже в XVI и XVII веках. Идеи Аристотеля «созревали» более двух тысяч лет и породили множество сюрреалистических замечаний по созданию жизни. Каждый считавший себя натурфилософом хотел поучаствовать в игре «Самозарождение». Немецкий иезуит Афанасий Кирхер советовал читателям своего опуса 1665 года «Подземный мир» (Mundus Subterraneus) множество рецептов, простых, как горшок лапши. Например, для создания лягушек требовалась всего-то глина из канавы, где они уже обитали, большой сосуд, в который ее надо было поместить, добавить дождевую воду, и – вуаля! – получалась банка настоящих амфибий.

Есть шанс, что кто-то и правда «создал» лягушку таким способом, поскольку не про все виды лягушек известно, что они впадают в спячку на время засухи. Но вряд ли следование инструкциям, порожденным богатым воображением Яна Баптиста ван Хельмонта, привело бы к положительному результату. Этот фламандский химик XVII века должен был бы получить приз за то, что стал Гордоном Рамзи ^[305] самозарождения, даже если в результате зарождалось нечто не слишком привлекательное. Среди рекомендуемых им «блюд» были ядовитые хищные членистоногие, которых, по его словам, можно получить, заполнив отверстие в кирпиче пучком базилика, покрыв его вторым кирпичом и оставив на солнце. Через несколько дней «пары из базилика, действуя как закваска, трансформируют растительный материал», наполняя дом «настоящими скорпионами»^[306]. Для создания мышей он рекомендовал поместить в колбу пшеницу и воду и накрыть ее юбкой «нечистой женщины»^[307], и через двадцать один день появится маленький дружок-грызун. Пожалуй, рецепты получения щенков могли бы быть более востребованными.

Теория самозарождения была настолько общепринятой, что, когда великий британский скептик и разоблачитель старинных мифов сэр Томас Браун решился в 1646 году проверить, действительно ли мыши могут образоваться таким способом, его высмеяли. «Он сомневается, могут ли мыши быть порождены разложением! – заметил один гневный последователь Аристотеля. – Этак он может усомниться и в том, что в сыре либо в древесине зарождаются черви; а то и в том, что бабочки, саранча, кузнечики, моллюски, улитки, угри и подобные им порождаются гниющим веществом…»^[308] Появление в середине XVII века микроскопа открыло людям крохотные новые миры для изучения и поисков новых истин. Сложившаяся в ту пору группа биологов-экспериментаторов взялась разобраться с этим архаичным поверьем, проведя первые настоящие научные исследования. Среди их лидеров был итальянский натуралист Франческо Реди, который решил самостоятельно проверить устоявшуюся теорию Аристотеля в самой вонючей серии опытов, когда-либо предпринимавшихся в науке (за исключением разве что одюбоновских пряток с дохлой тухлой свиньей).

В течение всего жаркого и влажного итальянского лета Реди раздобыл столько трупов животных – от лягушек до тигров, – сколько смог достать. Затем он усердно последовал рецептам самозарождения, предложенным различными натурфилософами, превратив свой дом в зловонную кухню жизнетворения. Независимо от причудливости или вонючести методов Реди относился к ним со всей серьезностью, каждый раз проверяя, есть ли в них секрет зарождения жизни. В заметках Реди, сделанных им в то странное и смрадное лето, например, записано, как он следовал указаниям своего соотечественника Джамбаттисты делла Порта, что «жабы порождаются из утки, разлагающейся на навозной куче», не один, а целых три раза. К сожалению, писал он, эти попытки «не принесли результата». Он был вынужден сообщить, что Порта, «в остальном самый интересный и глубокий писатель», оказался на деле «слишком доверчивым»^[309].

Какую бы тухлую плоть ни использовал Реди, породить ему удалось лишь опарышей и мух. «Я продолжал подобные эксперименты с сырым и вареным мясом быка, оленя, буйвола, льва, тигра, собаки, ягненка, козленка, кролика; а иногда с мясом уток, гусей, кур, ласточек и т. д. Наконец, я экспериментировал с разными видами рыбы: с меч-рыбой, тунцом, угрем, камбалой и т. п. В каждом случае вылуплялись мухи того или иного упомянутого выше вида»^[310].

Это побудило Реди напрячь воображение и сделать шаг, очевидный для нас, но радикальный для его времени, – допустить, что причиной появления опарышей на самом деле могут быть мухи, кружащиеся вокруг мяса. «Рассмотрев все это, я начал считать, что все черви, найденные в мясе, возникли непосредственно из мушиного помета, а не от гниения мяса, – писал он. – Я еще более утвердился в этом, заметив, что до того, как мясо зачервивело, вокруг него вились мухи того же вида, что и те, которые впоследствии из него вывелись»^[311].

После этого Реди, чтобы проверить свои подозрения, начал последний (и, должно быть, самый вонючий) эксперимент:

Я положил змею, немного рыбы, немного угрей из Арно и кусок молочной телятины в четыре больших широкогорлых сосуда; хорошо закрыв и запечатав их, я затем наполнил столько же сосудов тем же самым содержимым, только оставил их открытыми. Вскоре мясо и рыба в этих вторых сосудах зачервивело, и видны были мухи, влетающие туда и свободно вылетающие; но в закрытых сосудах я не видел ни одного червя, хотя прошло много дней с тех пор, как я положил туда мертвую плоть^[312].

Простой и гениальный эксперимент, доказавший, что трупы, защищенные от мух, не могут порождать опарышей, в отличие от тех, что доступны мухам, был началом конца теории самозарождения.

Увы, из ее праха возникла новая, но столь же ложная догма. На сцену вышли преформисты, которые считали, что любое живое существо развивается из миниатюрной версии самого себя, называемой гомункулусом ^[313], который содержится в семени животного, и эмбриональное развитие сводится к простому увеличению размеров этого зародыша. Преформисты разделились на два противоборствующих лагеря: овисты, считавшие, что гомункулус содержался в яйцеклетке самок, и анималкулисты, полагавшие, что он находился в сперматозоиде самца ^[314].

Идея о том, что и сперма, и яйцеклетка необходимы для зарождения жизни, принималась явным меньшинством ^[315]. Все изменилось, когда в 1780-х годах наш любимый биолог с ножницами Ладзаро Спалланцани доказал обратное ^[316]. Мы помним его работу с ножничками, улитками и ушами летучих мышей. В этой серии опытов он более творчески использовал свои ножницы, изготовив маленькие шелковые штанишки для лягушек.

Спалланцани был одержим сексом – в частности, лягушачьим. Он считал, что любовные совокупления лягушек вообще откроют секреты зачатия. Дело в том, что оплодотворение у лягушек внешнее, поэтому акт зачатия легко наблюдать и, что более существенно, контролировать.

Но в те времена даже эта базовая истина оспаривалась. Известны слова знаменитого систематика Карла Линнея: «В природе нет ни одного случая, ни одного живого тела, в котором оплодотворение яйца или зачатие происходит вне тела матери»^[317]. Тогда Спалланцани вооружился своими ножницами и начал вмешиваться в лягушачий секс, чтобы проверить утверждения шведа. Он ловил самок, вскрывал их и вынимал неотложенную икру. Она, по его наблюдениям, никогда не развивалась в головастиков, а вместо этого превращалась в «отвратительную гниющую массу»^[318]. Икра, отложенная в момент, когда самку обнимал самец, наоборот, всегда развивалась в головастиков. Это доказывало, что оплодотворение должно было происходить снаружи, и, хотя на первый взгляд самец почти ничего не делал, просто держался за самку (лягушачья сперма невидима в воде), Спалланцани предположил, что он что-то вносил в процесс. Надо было только найти, что именно.

Для этого предприимчивый падре позаимствовал идею французского ученого Рене Антуана Фершо де Реомюра. Тот тридцать лет назад приложил немало усилий, чтобы поймать субстанцию (если таковая имелась), которую самец лягушки испускал при копуляции. Он придумал самый изобретательный способ – заставил амфибий носить самодельные трусы, которые служили своего рода презервативом. К счастью для Спалланцани (и для нас), дотошный французский ученый тщательно документировал различные модели этих штанов.

«21 марта мы надели на лягушку штаны, сделанные из мочевого пузыря, – писал Реомюр в своих заметках, – очень туго прилегающих штанов, которые запечатывали задний конец»^[319]. Мочевой пузырь являлся идеальной формой одежды – он был красивым, эластичным и легко скользил по амфибии. Но, как только лягушки оказывались в воде, он «размягчался и сползал»^[320]. Реомюр не был уверен, что «лягушка надлежащим образом защищена»^[321], поэтому оригинальные органические подштанники сняли с производства.

Провощенная тафта, водонепроницаемый материал, из которого делались зонты, оказалась более надежным вариантом. К сожалению, она не обладала нужной эластичностью, гарантирующей плотное прилегание. Француз записал с нескрываемой досадой: «Сделал им штаны и надел их, но лягушки сбросили их прямо при мне»^[322]. Отверстия для ног были слишком большие, и, к его недовольству, лягушки снимали штаны, втягивая ноги в дырки и выпрыгивая из них.

Но Реомюр был непреклонен. Он решил проблему индивидуальной подгонкой, снабдив штаны маленькими подтяжками, которые проходили лягушке через плечи и прочно удерживали конструкцию на месте. Читая записи Реомюра, Спалланцани загорелся идеей повторить опыты со своими влюбленными амфибиями. «Идея брюк, какой бы причудливой и смешной она ни казалась, понравилась мне, и я решил применить ее на практике. Самцы, несмотря на это обременение, искали самок с тем же рвением и выполняли, как могли, акт размножения»^[323].

После того как лягушки сделали свое дело, Спалланцани осторожно снял с них штаны и посмотрел внутрь, чтобы понять, есть ли там улов. В отличие от своего французского предтечи, итальянский священник преуспел и собрал несколько драгоценных капель спермы, которые тут же размазал по неоплодотворенным икринкам. Они начали развиваться в головастиков, а это подсказывало, что содержимое лягушачьих штанов было действительно важным для оплодотворения. Однако методичный Спалланцани ничего не оставил на волю случая. Он продолжил опыты, чтобы доказать, что ничто другое не могло оживить икру. Он натирал ее кровью, уксусом, духами, вином (разных урожаев), мочой и соками лимона и лайма. Он даже пытался оживить ее с помощью электричества. Все это не дало результата в репродуктивном плане.

Портновские приключения Спалланцани стали важным шагом в открытии тайны оплодотворения. Менее чем через сто лет земноводные вернулись в лабораторию, где их стали использовать для предсказания оплодотворения – на этот раз не у лягушки, а у человека.

Хотя это кажется подозрительным и напоминает средневековую народную псевдомедицину из бестиариев, но в 40–60-х годах XX века первый в мире надежный тест на беременность был маленькой пучеглазой жабой. Когда ей вводили мочу беременной женщины, жаба не окрашивалась в голубой цвет и не покрывалась полосками, но через 8–12 часов откладывала икру, подтверждая положительный результат.

В то время тест нельзя было провести в домашних условиях на собственной жабе. Инъекцию выполняли специалисты, которые приятно проводили время в подвалах и прилегающих к больницам и клиникам планирования семьи зданиях около аквариумов с жабами-предсказателями. Мне удалось побеседовать с искрометной восьмидесятидвухлетней Одри Питти, бывшим тестером из Хартфордшира, которая рассказала мне, как она в течение трех лет общалась с жабами в больнице Уотфорда.

В 1950-е годы лаборатория с баночками мочи и амфибиями была необычным местом работы для молодой женщины. После окончания школы многие подружки Одри стали секретаршами, она же в 17 лет отправилась в Уотфорд строить карьеру, которая, по ее словам, была «причудливой» и «трудно поддающейся объяснению», но ей нравилась.

«Мы проводили около сорока тестов в день. Жабы были довольно скользкими, но их хватали между лап, держали и делали им инъекцию под кожу в мясистые бедра, – вспоминает Одри. – Потом их кидали в пронумерованные банки, оставляли на ночь в теплом месте, а утром проверяли, не отложили ли они икру. Если жаба откладывала всего несколько икринок, мы повторяли тест на другой жабе. Но жабы практически никогда не давали ложный результат».

По словам Одри, их особые жабы-предсказательницы были «не обычными жабами из близлежащего сада», а экзотичными африканскими шпорцевыми лягушками Xenopus laevis, древним видом водной лягушки из стран южнее Сахары. Они вооружены длинными когтями, у нихплоские тела и необычные отметины на боках, как будто их тело заштопали, так что они не очень-то симпатичные. На их выпученных глазах нет век, отчего кажется, будто ксенопусы следят за вами с угрожающим видом по всей лаборатории.

Способность лягушек определять беременность обнаружил в конце 1920-х годов британский эндокринолог Ланселот Хогбен во время работы в Университете Кейптауна. Хогбен в своих исследованиях гормонов ранее использовал европейских лягушек, но в Южной Африке он начал экспериментировать с местной фауной. Он обнаружил, что Xenopus, прямо как современные тесты на беременность, ярко реагирует на присутствие человеческого хорионического гонадотропина – гормона, который выделяется после оплодотворения человеческой яйцеклетки. Хогбен понял, что потенциал этой лягушки как теста на беременность «послан ему свыше»^[324]. Он так обожал эту амфибию, что позже назвал в честь нее свой дом.

«Тест Хогбена», как его стали называть, быстро заменил менее надежный «кроличий тест», при котором крольчихе делали инъекцию мочи, а затем вскрывали через несколько часов, чтобы проверить, есть ли в ее яичниках яйцеклетки. Эта старая технология, объяснила мне Одри, была очень непрактичной. «Представьте, сколько надо держать кроликов, чтобы делать по сорок тестов в день!» У жаб было заметное преимущество – их можно было использовать много раз.

Еще одно достоинство жабьего теста заключалось в том, что жабы маленькие и их можно держать в аквариумах в ожидании встречи с гормональным образцом неуверенной женщины. После выдачи очередного предсказания жаба ^[325] получала короткий отпуск от гормонов, как сказала Одри, «около трех недель». В это время «они свободно плавали, и их кормили рубленой печенкой». Затем их снова использовали для предсказаний.

Африканская шпорцевая лягушка в одиночку произвела революцию в тестах на беременность, сняв клеймо позора с процесса, который раньше был связан со смертью животных, и сделав эту услугу гораздо более практичной, чем когда-либо. Но на этом их научная значимость не заканчивается. Сотни тысяч лягушек завозились из Африки в тестовые лаборатории Европы и Америки, где они привлекли внимание других ученых, занятых в недавно появившейся области биологии развития. Эти интеллектуальные последователи Спалланцани пытались картировать рост эмбриона, для чего им требовалось множество икринок. Амфибии, которых они использовали, размножались сезонно, что сильно ограничивало работу эмбриологов. И вот появилась лягушка, которая могла откладывать икру десятками тысяч штук по команде, после инъекции хорионического гонадотропина (что напоминает очень современную версию спонтанного рождения). В качестве дополнительного бонуса – икринки Xenopus необычайно крупные, в десять раз крупнее человеческой яйцеклетки, что делает их идеальными кандидатами для микрохирургии и генетических манипуляций. К тому же головастики прозрачные, и биологам удобно наблюдать их превращение во взрослых особей. И в довершение всего, взрослые лягушки почти не болеют и могут жить в неволе до двадцати лет. Это брак, заключенный на научных небесах.

Xenopus, наряду с мышью и дрозофилой, является одним из наиболее интенсивно изучаемых модельных организмов на планете, колонии живых шпорцевых лягушек имеются в лабораториях сорока восьми стран на пяти континентах. К 1980 году Xenopus стала самой широко распространенной амфибией в мире. Ее распотрошили, рассмотрели и документировали снаружи и изнутри. Она стала первым клонированным позвоночным и даже побывала в космосе.

Но одной важной детали ученые в то время не знали – и, к сожалению, не обнаружили, пока не стало слишком поздно. Оказалось, что заселившая весь мир лягушка путешествовала не одна.

В конце 1980-х годов герпетологи заметили нечто странное. Популяции амфибий в Австралии и Центральной Америке исчезали – часто неожиданно – из чистых мест обитаний, не оставляя мертвых тел. Они словно бы просто растворялись в воздухе.

Амфибии обитают на планете 65 миллионов лет ^[326], они пережили динозавров, ледниковые периоды и сильные изменения климата. Что было способно их убить в таких количествах?

После нескольких лет напряженных гаданий виновник наконец был найден – примитивный водный грибок Batrachochytrium dendrobatidis, он же Bd или возбудитель хитридиомикоза амфибий. Грибки хитридиомицеты поражают кожу лягушек – особо чувствительный орган, которым они дышат. Грибок ограничивает доступ в кожу кислорода и необходимых электролитов. Кончается все остановкой сердца.

Следующие тридцать лет ученые с ужасом наблюдали, как хитридиомицет шагает по всем континентам Земли – кроме Антарктиды, где нет амфибий. Его распространение привело к катастрофическому сокращению или полному вымиранию по крайней мере двухсот видов. Даже в богатые на вымирания времена этот амфибийный апокалипсис описывали как «худшее инфекционное заболевание, когда-либо отмеченное среди позвоночных»^[327].

Откуда взялся этот лягушачий грибок-убийца и как он мог разойтись так широко и так быстро? Несколько лет назал я ездила в Чили, страну, особо пораженную хитридиомикозом, чтобы встретиться с доктором Клаудио Сото-Азатом, энергичным ученым, решившим найти ответ на этот серьезный вопрос и спасти земноводных своей страны. Клаудио – один из тех людей, которые преисполнены оптимизма, что очень важно, когда имеешь дело с таким удручающим явлением, как массовое вымирание любимого животного.

По сравнению с соседними странами каталог чилийских амфибий не впечатляет (всего-то пятьдесят видов), но те виды, что значатся в нем, совершенно уникальны. Это объясняется тем, что Чили, в сущности, длинная и узкая полоска суши, отгороженная пустыней на севере, ледниками – на юге, океаном – на западе и Андами – на востоке. И хотя Чили является частью континента, где водится множество лягушек, тамошние амфибии развивались в ограниченном пространстве, что делает их особенно уязвимыми, вплоть до вымирания.

Я присоединилась к экспедиции Клаудио в поисках одной из самых знаменитых диковинок страны – редкой южной ринодермы Дарвина (Rhinoderma darwinii), которую Большая Борода лично описал в 1834 году во время своего исторического путешествия на «Бигле» ^[328]. Лягушку отличает то, что она отказалась от обычного метаморфоза в водоеме в пользу более фантастического способа: после спаривания самец охраняет оплодотворенные икринки до тех пор, пока они не будут готовы к вылуплению, после чего он заглатывает их ^[329]. Спустя шесть недель, как в сцене из «Чужого», он извергает готовых лягушат. Он единственное животное мужского пола, кроме морского конька, кто рожает, пусть даже и через рот ^[330].

Мы приземлились в местном патагонском аэропорту, на пыльной посадочной полосе, окруженной снежными вершинами. Я помню, как Клаудио показывал границу с Аргентиной – шаткие металлические ворота на грунтовой дороге посреди полей и гор. Мне показалось, что мы прилетели в никуда. От этого уединенного места нам предстояло проехать еще четыре часа, чтобы добраться до лесов, которые считаются домом дарвиновой лягушки, – странной смеси из густого бамбука, гигантского ревеня ^[331], листья которого настолько большие, что под ними можно жить, диких кустов фуксии, усеянных ярко-розовыми цветами, и высоченных деревьев, свешивающих длинные призрачные щупальца из бледно-зеленого мха. В воздухе висел густой туман. Картина напоминала декорации «Властелина колец».

Хорошие новости заключались в том, что мы быстро отыскали нашу лягушку. Это почти чудо: она достигает всего лишь трех сантиметров в длину и камуфлирует под бамбуковый лист со своим длинным тонким носом, изображающим черешок. Плохие новости заключались в том, что мазки, которые Клаудио взял у маленьких зеленых друзей, после проверки в лаборатории дали положительную реакцию на грибок хитридиомицет.

Контакт с хитридиомицетом не является обязательным смертным приговором для лягушки. Это переменчивый убийца с непредсказуемым эффектом. Некоторые амфибии, по-видимому, обладают иммунитетом и способны каким-то образом противостоять его удушающей хватке. Мы можем только надеяться, что южная лягушка Дарвина, ведущая в основном наземный образ жизни, не пострадает от опасных, переносимых водой спор грибка. Ее кузине, северной лягушке Дарвина (Rhinoderma rufum), не так повезло. Несмотря на меньшую удаленность ее мест обитания, ближе к столице – Сантьяго, эти столь же странные лягушки, рожающие через рот, не встречались уже тридцать лет, и никто о них даже не слышал. Клаудио предполагает, что в дикой природе они исчезли, и винит в этом грибок. У него есть довольно правдоподобная идея, как грибок мог попасть в Чили.

Следующая остановка в нашем туре по земноводному апокалипсису – маленькая ферма в Талаганте, примерно в сорока километрах к северу от Сантьяго. Клаудио хотел проверить сообщения о вселенце, его главном подозреваемом в распространении лягушачьего убийцы.

Мы прибыли в разгар дня. Нас приветствовал фермер по имени Юрген, пожилой человек со светло-голубыми глазами, длинной белой бородой и милой улыбкой. Он вручил нам пакет головастиков и ведро лягушек и сказал, что его участок заражен этими странными земноводными с конца 1970-х годов. С надрывом в голосе он припомнил, как через два года после появления этих лягушек он пережил свою первую «безмолвную весну», когда совсем прекратились чирикающие песни его любимых местных амфибий. Он ходил их искать в те места, где раньше от них было черно, и никого не нашел. Они полностью исчезли.

Я заглянула в ведро: меня приветствовал знакомый пучеглазый взор. Ну, привет, Xenopus, и какого черта ты тут делаешь?

Клаудио объяснил, что эта инвазия вселенцев может быть неприятным добавлением к списку преступлений, совершенных знаменитым чилийским диктатором генералом Пиночетом. История такова: вскоре после захвата военной хунтой аэропорта Сантьяго в 1973 году здесь приземлился самолет с партией ксенопусов, предназначенных для столичных лабораторий. Не ознакомленные с правилами приема иностранных лягушек, солдаты попросту выпустили их. И эти лягушки и их потомки с тех пор живут на воле.

Те же свойства, которые делают Xenopus идеальным лабораторным животным, также делают его и показательным инвазивным видом. Он легко адаптируется, устойчив к болезням и быстро размножается. Самки могут плодиться круглый год, откладывая ежегодно до восьми тысяч икринок. Я спросила Клаудио, сколько сейчас в Чили африканских шпорцевых лягушек, и он обреченно взялся за голову: «Миллионы, если не миллиарды. Невозможно точно сказать, но очень много. В одной небольшой лагуне, например, размер популяции оценивают в двадцать одну тысячу особей».

Ксенопусов находили аж в четырехстах километрах от Сантьяго. Они, похоже, расселяются от столицы со скоростью около десяти километров в год. В периоды сильных дождей они массово мигрируют, проникая в глубь новых территорий. В один из таких периодов, как сказал Клаудио, знакомый следопыт наблюдал библейскую сцену – две тысячи «жаб» переходили дорогу.

Африканские шпорцевые лягушки – прожорливые хищники. Они глотают все на своем пути, опустошая местные популяции рыб, лягушек и головастиков. Неостановимая армия амфибий располагает секретным оружием, с помощью которого уничтожает аборигенную лягушачью фауну: многие беглые ксенопусы в Чили положительны на грибок хитридиомицет, к которому, похоже, у них выработан иммунитет. Но вклад ксенопусов в пандемию хитридиомикоза до недавних пор был неясен.

Ловким ходом в научном расследовании Клаудио стала предпринятая им вместе с несколькими другими исследователями из разных стран проверка фиксированных экземпляров ксенопусов из музеев по всему миру. Зараженными грибком оказались особи, собранные еще в 1933 году – самый ранний случай зарегистрированной инфицированности хитридиомицетом, как раз то время, когда ксенопусы были впервые экспортированы из Африки для использования в качестве тестов на беременность. Многие из них не остались запертыми в лабораториях. Когда место Хогбенова теста заняли две голубые полосочки, добрые сотрудники выпустили на волю тысячи лишних лягушек, надеясь дать тем свободу после долгой верной службы. Бесчисленное множество ксенопусов просто сбежало из лабораторий или было выкинуто как ненужное домашнее животное. Инвазивные популяции африканских шпорцевых лягушек отмечены на четырех континентах, и позднейшие исследования связали некоторые из этих инвазий, например в Чили и Калифорнии, с появлением грибка хитридиомицета и исчезновением местных лягушек. Другие широко распространенные амфибии-вселенцы – такие как американская лягушка-бык, которую разводят по всему миру ради мясистых ножек, – тоже могут переносить эту болезнь, но похоже, что именно исход ксенопусов из Африки мог послужить триггером ее глобальной вспышки.

Это печальная ситуация. Мы многим обязаны ксенопусу в понимании оплодотворения и эмбрионального развития, но, получив эти знания, мы случайно вызвали исчезновение необычайно причудливых видов – таких как вынашивающая головастиков во рту северная лягушка Дарвина. Высотный дом водной лягушки-свистуна также заражен грибком. «Мы живем во времена гомогенизации дикой природы, – вздыхает Клаудио. – Благодаря глобализации и росту населения повышаются шансы на перемещение по всему миру диких видов – а вместе с ними и их болезней».

Клаудио упоминал, что современное интенсивное сельское хозяйство, предполагающее постройку плотин, благоприятствует стилю жизни шпорцевой лягушки, которая процветает в тихой стоячей воде. У Юргена, фермера, которого мы посетили, был один маленький ирригационный пруд, о котором он отзывался как о «чертовой дыре». Глядя в этот гнилой пруд со зловонной водой, кишащий ксенопусами, я подумала: насколько же их внезапное появление легко вписывается в Аристотелеву теорию самозарождения!

За пять тысяч лет лягушка прошла долгий путь. Древнеегипетские фермеры могли почитать ее за плодовитость, но в глазах Юргена Xenopus был ближе к воплощенному проклятию, произнесенному Всемогущим в Исходе: «Я поражаю всю область твою жабами; и воскишит река жабами, и они выйдут и войдут в дом твой, и в спальню твою, и на постель твою, и в домы рабов твоих и народа твоего, и в печи твои, и в квашни твои, и на тебя, и на народ твой, и на всех рабов твоих взойдут жабы» ^[332][333].

В Библии есть и другое создание, которое «знает свои определенные времена» ^[334]. Связь аиста с плодовитостью привела к другому набору страхов и заблуждений. Его загадочные прилеты и отлеты породили мифы про оборотничество, подводных и космических птиц в дополнение к параноидальным политическим гонениям.

Белый аист

Птицы исчезают таким образом, что мы не знаем куда, равно как мы не знаем, откуда они появляются вновь, но это похоже на то, что они чудесным образом спускаются с небес^[335].

Чарльз Мортон. Сочинение для возможного решения вопроса о том, откуда прилетает аист, 1703

Вид Ciconia ciconia

Одним ничем не примечательным утром граф Христиан Людвиг фон Ботмер во время охоты в землях своего замка в Клютце (Германия) подстрелил необычного белого аиста. Птица уже страдала от ранения – но нанесенного не из любимого ружья графа; она была пронзена деревянным дротиком (или стрелой) почти метровой длины, торчавшим из длинной тонкой шеи аиста, как шампур из шашлыка. Граф отнес аиста к местному профессору, который предположил, что примитивное оружие, грубо вырубленное из экзотической твердой древесины и с простым железным наконечником, принадлежало «африканцу»^[336]. Ничего себе. Получается, что пронзенное животное не только выжило, но набралось сил и смогло пролететь тысячи километров до Европы с этаким пирсингом в шее, чтобы по прибытии быть застрелянным графом.

Для отважной птицы это оказался, несомненно, не лучший день, но дело обернулось выигрышно для науки. Изучение пронзенного аиста помогло разрешить одну из самых продолжительных загадок природы – сезонного исчезновения птиц.

Белый аист, Ciconia ciconia, – яркое создание. Взрослые птицы носят бросающееся в глаза бело-черное оперение и возвышаются на метр с лишним на длинных красных ногах. Все у них напоказ, в том числе гигантские гнезда, которые могут достигать двух с половиной метров в ширину и открыто размещаются на верхушках самых высоких зданий в городах по всей Европе. Они неистово и ликующе трещат своими большими алыми клювами, когда приветствуют партнеров во время брачного танца в начале каждой весны.

Это большие шумные птицы, что делает их отсутствие с начала осени еще более заметным. Проведя лето за выращиванием своих птенцов у всех на виду, они исчезают на несколько месяцев, вновь появляясь в следующем году. Сегодня нам очевидно, что в это время аисты мигрируют на двадцать тысяч километров в Южную Африку в поисках лучших источников пропитания ^[337]. Но куда именно исчезают аисты, а вместе с ними и все прочие перелетные птицы, оставалось предметом некоторых самых стойких ложных истин в естественной истории.

Аристотель первым задумался о том, почему некоторые птицы исчезают в никуда в одном сезоне и появляются снова, как будто по волшебству, в начале другого. Великий мыслитель рассмотрел три возможные теории. Он предположил, что некоторые птицы, такие как журавли, перепела и горлицы, отправляются в теплые края на время холодной европейской зимы. Он даже заметил, что птицы жиреют перед путешествием. Вот бы ему и остановиться на этой верной идее. Но возможно, из-за фантастической выносливости, которая для этого требуется, праотец зоологии счел необходимым придумать еще два объяснения, которые были не только неправильными, но и задержались в науке, значительно превысив срок своей годности.

В эпической «Истории животных» Аристотеля утверждалось, что определенные виды птиц превращаются в другие виды от сезона к сезону. Летние садовые славки, например, становятся зимними славками-черноголовками, а зимние зарянки становятся летними горихвостками ^[338]. Эти птицы похожи по размеру и окраске, и, что вызывало наибольшие подозрения у философа, они никогда массово не попадались на глаза одновременно (как Кларк Кент и Супермен). Горихвостки мигрируют в Африку к югу от Сахары в то время, когда зарянки, которые размножаются севернее, прилетают на зиму в Грецию. Так Аристотель пришел к выводу, что это птицы-оборотни.

Идея философа о превращении оказалась самой простой по сравнению с фантазиями, которые за ней последовали. Другой грек, Александр из Миндуса, спустя четыреста лет утверждал, что старые аисты превращаются в людей. Это утверждение было всерьез принято как факт Клавдием Элианом. «На мой взгляд, это не сказки, – заявил он в своей энциклопедии животных II века «О природе животных» (De Naturis Animalium). – Если бы это было так, зачем бы Александр рассказывал их нам? – писал он, как бы защищаясь. – Он ничего не получал, сочиняя подобную историю. Негоже такому разумному человеку рассказывать ложь вместо правды»^[339]. И ничего, что в той же книге Элиан (несомненно, он должен считаться одним из самых доверчивых энциклопедистов в истории) описывает овец, меняющих цвет в зависимости от реки, из которой они пьют, черепах, которые «ненавидят»^[340] куропаток, и осьминогов, вырастающих большими, как киты.

Не только об аистах думали, что они могут перевоплощаться. Бытовали еще более фантастические рассказы с участием белощекой казарки, птицы, которая, как мы теперь знаем, мигрирует каждую зиму из арктических морей на берега Британии. Ее самые северные места размножения на высоких утесах Гренландии европейские авторы средневековых бестиариев никогда, конечно, не наблюдали и потому рассказывали невероятные истории о том, что белощекие казарки вырастают из гниющей судовой древесины.

«Природа производит их вопреки природе самым невероятным способом, – без преувеличения писал хроникер XII века Гиральд Камбрийский, считая за истину собственную теорию. – Они получаются из еловых бревен, перемещающихся по морю». Средневековый священник заявил, что лично видел такое феноменальное зарождение птиц во время экспедиции в Ирландию. «Потом они висят на клювах, как будто водоросли, прицепленные к бревну, в окружении раковин, чтобы свободно расти. А когда по прошествии времени они одеваются толстым слоем перьев, то падают в воду или взмывают в воздух»^[341].

На самом деле Гиральд наблюдал сидячих рачков морских уточек из отряда Pedunculata ^[342]. Как следует из названия, эти сидячие фильтраторы размером с палец, и, когда они вытягиваются в сторону от того, к чему крепятся в приливной зоне, они похожи на клювик, сидящий на длинной голой шее. Ассоциативные возможности человеческого ума были столь велики, что уважаемый ботаник XVI века Джон Джерард дошел до того, что вскрывал такие экземпляры, находя внутри «живые существа, которые были совсем голыми, по форме как птица». Некоторые из этих предполагаемых существ были «покрыты мягким пухом, раковина наполовину открыта, и птица готова была выпасть»^[343].

Была, однако, и более подходящая причина для популярности этого мифа: он санкционировал поедание жареного гуся в постные дни, когда мясо находилось под строгим запретом. Если гуси вырастали из гниющих бревен, значит, они не считались мясом, «потому что не порождались мясом», объяснял Гиральд. Такая хитрая логика подразумевала: «Епископы и религиозные люди могут без колебаний есть этих птиц в постные дни»^[344]. С учетом того, что три дня на каждой средневековой неделе, не говоря уж о Великом посте, были постными, легко видеть, что оголодавшие священники всячески поддерживали эту басню, чтобы большая сочная птица и дальше оставалась годным постным пунктом меню.

Но что наш шумный белый аист? Куда он пропадал зимой?

Третья теория Аристотеля об исчезновении птиц была менее фантастической, но куда более устойчивой. В «Истории животных» он предположил, что аисты, а также некоторые другие виды избегают холодов, «прячась в укрытия», как будто они какие-то птичьи дезертиры. Далее Аристотель объяснял, что они впадают в состояние оцепенения^[345]. Многие млекопитающие – тоже теплокровные, как и птицы, – по наблюдениям ранних натурфилософов, впадали в спячку, в том числе летучие мыши, которых тогда часто относили к птицам. Так почему бы и аистам не делать того же?

Это хороший вопрос, из тех, на который у современной науки нет точного ответа. Вероятно, все дело в сочетании факторов: относительно высокий метаболизм и частота сердечных сокращений, а также борьба за накопление достаточного количества жира, вероятно, сделали бы гибернацию для аиста физически очень трудной. Это если не учитывать тот факт, что у аиста нет оснащения, чтобы выкопать берлогу. Зато у него есть пара очень хороших крыльев, которые могут унести его в места получше.

Всего у нескольких птиц – колибри, птицы-мыши и стрижи – обнаружены краткие периоды оцепенения, но пока современная наука подтвердила настоящую спячку лишь у одной – у американского белогорлого козодоя, который обитает в пустынях на западе Северной Америки. Некоторые из этих козодоев все-таки мигрируют, чтобы избежать нехватки еды зимой, но сталкиваются с конкуренцией множества других перелетных птиц в слишком популярном месте зимовки в Мексике. Остальные избегают конкуренции, снижая метаболизм, и спят всю зиму среди скал, и за это эволюционное приспособление они получили от индейцев хопи имя «спящий»^[346].

Несмотря на отсутствие доказательств спячки у всех остальных птиц, орнитологи спорили об этом с древности аж до XIX века. Птицей в центре сонной академической бури был не аист, а другой хорошо известный провозвестник весны – деревенская ласточка.

Аристотель утверждал, что эти маленькие птички зимуют в норках, причем «совершенно лишенные перьев»^[347]. Идея, что ласточки проводят зиму во сне голыми, чтобы пережить холода, довольно нелепа, но теории, которые последовали за ней в следующие две тысячи лет, были еще нелепее. Некоторые из величайших умов Просвещения, отцы современной зоологии, искренне верили, что ласточки проводят зиму в спячке на дне озер и рек, как рыбы. «Кажется очевидным, что ласточки цепенеют на зиму, и так они проводят сезон на дне болот»^[348], – утверждал Жорж Кювье в своей очень влиятельной книге XIX века «Царство животных» (Le Règne Animal).

Неудивительно, что «биолог с ножницами» ^[349] Ладзаро Спалланцани был заинтригован птицами-Гудини и оставил свой садистский отпечаток на многочисленных экспериментах, ища этому подтверждения. Он пытался заставить ласточек впадать в спячку, заключая их в плетеные клетки, которые закапывал в снег, оставляя птицам лишь маленькую дырочку для дыхания. Ласточки пропускали стадию оцепенения и сразу переходили к смерти – менее чем за два дня. В соседней Франции граф де Бюффон проводил похожие эксперименты, помещая ласточек в погреб со льдом, с такими же фатальными результатами.

В Америке врач Чарльз Колдуэлл с помощью своего «бесценного друга» доктора Купера прицепил балласт к лапкам пары ласточек, а потом кинул их в реку. В своем жутковатом описании эксперимента Колдуэлл сообщал, что птицы, которых он называл «два наших маленьких пленника», пошли на дно, как камни, «выказывая тревогу и конвульсии тонущих животных». Через три часа птиц вытащили, и ученые мужи попытались их реанимировать. Экспериментаторы были вынуждены признать, без намека на иронию, что ласточки на самом деле «перешли не к состоянию оцепенения или приостановке жизни, а к абсолютной смерти»^[350].

Многие годы один немецкий университет предлагал вознаграждение серебром по весу птицы за каждую ласточку, найденную под водой и оживленную. Оно так и не было получено. Тем не менее легенда, в отличие от подопытных птиц, никак не умирала. Откуда мог пойти этот безумный слух о ласточке-подводнице?

Виновником, по-видимому, являлся некий шведский епископ по имени Олаус (Олаф) Магнус, живший в XVI веке. Магнус не принимал идею миграции, несмотря на поступавшие со всех сторон намеки, что она-то может быть правильной. В «Истории северных народов» (Historia de Gentibus Septentrionalibus) он писал: «Хотя писавшие о многих явлениях природы и считали, что ласточки меняют свое местоположение, улетая с приходом зимы в более теплые страны, однако в северных водах рыбаки зачастую случайно поднимают своими сетями множество ласточек, попадающих туда общей массой»^[351]. Этот гигантский птичий ком, говорил святой швед, образуется, когда ласточки, как крохотные танцоры, спускаются на глубину. «Ранней осенью они собираются вместе среди тростников; и там они, чтобы упасть в воду, соединяются клюв к клюву, крыло к крылу и лапка к лапке»^[352].

К несчастью для ласточек, великий труд Магнуса считался бестселлером. Все двадцать два тома его энциклопедической фантасмагории мешали факты с вымыслом, рисуя его страну как нездешнее место, где с небес дождем сыплются мыши, а по морям рыщут гигантские змеи. Сенсационные рассказы шведского епископа привлекали новую волну читателей, получивших доступ к книгам после изобретения книгопечатания в XV веке. Его труд был переведен на дюжину языков, распространив эти фантастические истории на всю Европу.

Но нарождающееся Лондонское королевское общество поставило на истории подводных ласточек печать достоверности. В 1666 году – всего через шесть лет после основания – это братство самых влиятельных в мире натурфилософов решило исследовать этот предмет и установить, «какова истина… относительно ласточек, находимых зимой замороженными под водой и оживающих, если их выудить и подержать у огня»^[353]. Их заключение: «Вне всякого сомнения, ласточки к осени погружаются в озера»^[354]. Довольно неожиданный результат для этого легендарного научного общества, пока вы не узнаете, что человек, которому поручено было изучать этот вопрос, был не натуралистом, а астрономом, чье исследование заключалось только в консультации с его знакомым, который совершенно случайно оказался профессором университета Уппсалы, родного города Олафа Магнуса. Шанс получить непредвзятый ответ от лояльной альма-матер был примерно такой же, как найти ласточку, зимующую под водой. Легенда так внедрилась в местный шведский фольклор, что даже Карл Линней – еще один уппсальский выпускник – сто лет спустя все еще ссылался на нее как на факт.

Не все купились на сказку о гибернации. В числе ее яростных противников был получивший образование в Оксфорде Чарльз Мортон, автор очень уважаемого пособия по физике, почти полвека считавшегося классическим учебником в Гарварде. Мортон указал с непоколебимой логикой физика, что температуры замерзания и отсутствие кислорода делают предположение о ласточках, «лежащих в комках глины на дне рек»^[355], абсолютно нелепым. Он предложил более рациональную гипотезу, будто ласточки, как и другие «сезонные» птицы вроде аиста, мигрируют на Луну.

«Аисты, когда обзаводятся потомством и молодые птенцы полностью оперяются… все вместе поднимаются и летают в одной большой стае… сначала около земли, но потом все выше… пока наконец это большое облако… кажущееся все меньше и меньше на расстоянии, совсем не исчезает, – так рассуждал Мортон, прежде чем перейти к сути дела: – Ну и куда эти существа направляются, если только не на Луну?»^[356]

И куда бы, действительно? Доказательства Мортона о таком временном пребывании на небесах были слабоватыми. Он рассуждал так: раз никто не знает о местонахождении мигрирующих птиц в зимние месяцы, то они просто должны прятаться где-то вне Земли. Дальнейшие подтверждения можно было обнаружить в поведении птицы. При отлете «бодрость птиц дает понять, что они имеют какую-то благородную цель»^[357] – смело отправиться туда, куда, возможно, ни одна птица еще не залетала, «а именно подняться выше атмосферы, поспешить и улететь в другой мир».

Его странная гипотеза являлась отражением времени. Ученые XVII века были очарованы Луной. С помощью одного из первых телескопов Галилей увидел, что лунная поверхность не гладкая, как мрамор, а испещрена горами и долинами, совсем как Земля. Джон Уилкинс, бывший коллега Мортона по университету и основатель Королевского общества, написал «Открытие мира на Луне» (The Discovery of a World in the Moone), восторженный рассказ о том, что лунные ландшафты очень похожи на земные, с морями, потоками, горами – и, возможно, формами жизни. Для Мортона Луна была вовсе не безжизненным каменным обломком, лишенным атмосферы, а привлекательным местом для зимовки.

Представление о космической миграции получило широкую поддержку, причем сторонники спорили между собой в письмах, адресованных Королевскому обществу, о том, какое небесное тело было бы наиболее вероятным пунктом назначения для птиц. Пуританский священник Коттон Мэтер полагал, что Луна далековато расположена. Он предположил, что птицы улетают на «еще не открытый спутник Земли, находящийся на более близком расстоянии»^[358]. Мэтер был знаменит в Новой Англии учеными проповедями и разжиганием истерии вокруг судебных процессов в Салеме, включая энергичную защиту «свидетельств духов» ^[359]. Поэтому неудивительно, что он также верил в космические перелеты птиц.

Однако увлеченность Чарльза Мортона этой идеей ни с кем нельзя было сравнить. Он проделывал кропотливые, иногда даже обоснованные расчеты полета птиц-астронавтов, изучая параметры их внеземной миграции.

Он поделил год на три части. Путешествие на Луну и обратно занимало четыре месяца, или по шестьдесят дней в каждую сторону; четыре месяца птицы проводили на Земле и четыре месяца – на Луне. Поскольку Луне требуется как раз месяц, чтобы совершить оборот вокруг Земли, прямой запуск птиц на Луну, по расчетам Мортона, «нашел бы ее на том же направлении, где она была в начале путешествия»^[360] – что было чрезвычайно удобно.

Топливом для двухмесячного перелета птиц являлся накопленный жир, а побуждали их покинуть Землю изменения температуры и недоступность источников пищи. Все это в какой-то степени верно для мигрирующих птиц.

Мортон оценивал расстояние до Луны в 179 712 миль (289 218 километров). Неплохо, однако ближайшая к Земле точка эллиптической орбиты Луны (перигей) на самом деле составляет около 226 000 миль (около 363 000 километров).

Мортон предположил, что во время полета на Луну птицы не подвергаются силе тяжести и не сталкиваются с сопротивлением воздуха и могут двигаться со скоростью около 200 км/ч, что значительно быстрее их обычной скорости 32 км/ч. Но он не учел, что скорость, необходимая его космическим аистам для выхода из гравитационного поля Земли, должна быть в двести раз выше его расчетной максимальной скорости – а ее невозможно достичь без помощи реактивных пакетов, привязанных к спинам птиц. Были и еще просчеты с высасывающим жизнь вакуумом, радиацией и экстремальными температурами, с которыми птицам пришлось бы встретиться в пространстве, – все они смертельны для любого животного, кроме странного микроскопического создания, оживленного Ладзаро Спалланцани, – неубиваемой тихоходки.

Для современников Мортона космические путешествия, конечно, являлись мечтой. Потребовалось еще триста лет, прежде чем версию о летящих к Луне аистах, ласточках или других птицах, вращающихся вокруг Земли подобно спутникам, смогли бы подтвердить или опровергнуть. Однако это было время Великих открытий, и внимательные европейские исследователи во время плаваний по иностранным морям и изучения далеких земель уже сообщали о наблюдениях за перемещением сезонных птиц из своих стран. Например, в 1686 году голландские моряки, выжившие после кораблекрушения у берегов Южной Африки, рассказали, что обнаружили там аистов «в то время, когда их нет в Голландии, хотя и в небольшом количестве»^[361].

Но такие свидетельства очевидцев легко отметались скептиками. Одним из самых убежденных среди них был достопочтенный Дайнс Баррингтон, член Королевского общества и противник теории миграций. Свидетельство сэра Чарльза Уэйгера, первого лорда Адмиралтейства, своими глазами наблюдавшего огромную стаю ласточек, севшую на такелаж его судна, Баррингтон ловко извратил в свою пользу. По его словам, это означало, что птицы не приспособлены для миграции на дальние расстояния. «Они, по сути, всегда так устают, что, когда встречают корабль в море, они забывают всякий страх и вверяют себя морякам»^[362].

Бывший судья, Баррингтон мог доказать в споре, что черное – это белое, и на всякое разумное предположение имел абсурдный ответ. Он отверг идею наземной миграции, так как она была слишком опасной, чтобы в нее верить, и утверждал, что для того, чтобы доверять этим «совершенно невероятным»^[363] событиям, недостаточно свидетелей. Тех, кто предполагал, что птицы летают так высоко, чтобы их было видно (они так и делают, чтобы их направляли в нужную сторону воздушные потоки), он завернул за «отсутствие видимых доказательств»^[364]. Гипотезу, причем верную, будто миграция совершается ночью (чтобы избежать встречи с хищником), отвергли как смехотворную. По мнению судьи, всем известно, что птицы, как и люди, спят по ночам (это тоже неправда).

Чтобы положить конец спорам с такими бешеными антимиграционными бульдогами, как Баррингтон, готовыми критиковать любые утверждения, требовалось твердое холодное доказательство. И вот на сцене появляется пронзенный аист графа Христиана Людвига фон Ботмера. Эта птица, пойманная с сувениром своего пребывания за границей, стала тем доказательством, которое в конечном итоге привело к смене парадигмы в орнитологических представлениях.

Графский героический аист оказался не одиноким фриком. Он был лишь одним из двадцати пяти таких же стоических так называемых Pfeilstorchs – аистов, насаженных на стрелы, которых подстрелили в Европе в XIX и XX веках. Орнитологи вдохновились этими пронзенными птицами и ввели собственную систему меток, используя для этого более удобное, чем стрела в шее, приспособление – алюминиевую ленту с цифрами, которая закреплялась у птиц на лапе. Это колечко произвело революцию в изучении птиц, наконец предоставив неопровержимые доказательства сезонных миграций аистов и других птиц.

Одним из первых кольцевателей птиц был Иоганн Тинеманн, необычайно колоритный протестантский священник из Германии. Тинеманн не был первым, кто придумал надевать птицам кольца (этот приз выиграл датский школьный учитель несколькими годами ранее), но он первым сделал это в таком грандиозном масштабе и пометил птиц, которые совершают дальние перелеты в Африку. Тинеманн был не серым ученым, а ярким типом, любителем охоты и спортивных твидовых бриджей. У него не было формального образования. Тем не менее безграничный энтузиазм и успешная самореклама позволили ему основать новую форму научного учреждения: 1 января 1901 года Тинеманн открыл двери первого в мире стационарного центра наблюдения за птицами.

Центр изучения перелетных птиц находился в Росситтене, удаленном уголке Восточной Пруссии ^[365]. Любимым объектом изучения Тинеманна был белый аист – «предопределенная экспериментальная птица»^[366], – потому что он заметный, предсказуемо мигрирует и чрезвычайно популярен у простой публики.

Заразительная страсть Тинеманна к наблюдению за птицами и его способности к связям с общественностью помогли ему согнать армию гражданских волонтеров со всей Германии, чтобы пометить две тысячи аистов кольцами с уникальными номерами и местом их маркировки. Это была простая часть; остальное было ему неподвластно. Тинеманн мог лишь наблюдать, как аисты улетают, и ждать и надеяться, что кто-то на обширном Черном континенте найдет птицу, заметит кольцо и пришлет весть об этой непонятной находке так, чтобы она дошла до штаб-квартиры кольцевания в Пруссии.

Великая мечта пламенного орнитолога, конечно, встречала возражения. Редактор влиятельного научного журнала Kosmos предпринял особо громкую атаку. Он постулировал, что алюминиевые кольца навредят птицам, и описывал эти попытки как «тщеславную научную аферу», предсказывая, что кончится это «массовым убийством аистов»^[367]. Но Тинеманн жаждал любой популярности, пусть даже негативной, лишь бы рассказы о его амбициозном эксперименте распространялись как можно шире и дальше. Тогда было мало телефонов и не было телевидения; Тинеманну, чтобы узнать о своих драгоценных метках на аистах, приходилось полагаться на международные газетные рассылки и бюрократов из африканских колоний. Было бы неплохо, если бы миссионер или колониальный служащий поглядывал, нет ли где кучи аистиных трупов.

И надо же такому случиться: первые вести о метках пришли к Тинеманну всего через несколько месяцев. Вместе с птицей, на которой было кольцо. Но, правда, мертвой. Не так представлял себе священник возвращение своих меток, но все же это был какой-то успех.

Путешествие меток на север к Тинеманну было не менее насыщенным, чем их предшествующая южная миграция. Прежде чем попасть домой в Росситтен, они проходили через руки миссионеров, колониальных служащих, торговцев и газетчиков, обрастая в пути собственной мифологией. Многие кольца были найдены африканскими охотниками, которые полагали, что загадочные металлические объекты были «небесного происхождения»^[368]. Один вождь, как говорят, носил кольцо аиста на древке своего копья как талисман на удачу; он считал его настолько ценным, что кольцо вернулось к Тинеманну лишь после смерти вождя.

Между 1908 и 1913 годами Тинеманн получил известия о сорока восьми возвратах, которые он нанес на карту, впервые выявив впечатляющую протяженность миграции аиста по Нилу и далее к южной оконечности Африки. Но, как только загадка аиста была разрешена, сами птицы начали исчезать из городов и сел по всей Западной и Северной Европе. И на сей раз они, казалось, исчезали навсегда.

Миграции становились опасными. Ежегодный перелет аистов пролегал через территории воюющих стран, через места, где люди голодали и были рады подстрелить большую птицу себе на обед (отсюда и сообщения о том, что стало больше аистов, прибывающих в Европу с сувенирными стрелами). В 1930 году Тинеманн с горечью писал о снижении численности «наших дорогих аистов», которые страдали от охотящихся на них туземцев.

Он также считал, что в сокращении численности его любимого предмета изучения виновата травля саранчи правительством Южной Африки. Он был прав. Современные промышленные сельскохозяйственные методы являлись врагом белого аиста. Печальная участь для птицы, которую прозвали «другом фермера» за поедание обычных сельскохозяйственных вредителей.

Хронометрированные наблюдения за одним аистом показали, что он способен пожирать до тридцати сверчков в минуту; другой за час истребил сорок четыре мыши, двух хомячков и лягушку. Стая аистов может поглотить нашествие гусениц танзанийской совки – больше двух миллиардов личинок – за день. Поэтому введение пестицидов не только сделало птиц лишними, но и устроило им крайний случай несварения.

Пестициды, загрязнение среды и осушение болот под сельское хозяйство резко сократили популяцию европейского аиста в XX веке. Последнюю размножающуюся пару видели в Бельгии в 1895 году, в Швейцарии – в 1950-м, а в Швеции – в 1955-м. Многие деревни сильно скорбели, когда аисты перестали возвращаться. Эти птицы, чье исчезновение осенью было столь заметно,издревле входили в фольклор. Они были вестниками весны, талисманами удачи. По всей Европе люди поощряли аистов гнездиться на своих крышах, полагая, что птицы принесут гармонию, здоровье и процветание домашнему хозяйству ^[369].

Насколько счастливыми чувствовали себя люди-хозяева, если аисты строили над ними гнездо, – вопрос спорный. Поколения белых аистов возвращаются в одно гнездо, каждый год добавляя к нему материал. Гнезда в основном делаются из веток, но опись предметов, найденных в гнездах аистов, сделанная Тинеманном, включала «дамскую перчатку, мужскую варежку, конский навоз, ручку от зонтика, детский мяч и картофелину»^[370].

Гнезда получаются большие. Аистиные супергнезда могут весить до двух тонн и доходить до двух с половиной метров в глубину – конструкция, которую выдержит не всякое современное строение, не говоря уж о средневековом. Но гнезда существуют столетиями (хотя и не без помощи человека). Одно примостилось на крыше башни в немецком городе Лангензальца и гордо венчает ее четыреста лет. В документе от 1593 года указывается сумма, выделенная на ремонт и содержание этого гнезда. Видимо, жильцы были обязаны поддерживать двухтонную кучу ветвей, придавливающих их дом.

Аисты чаще всего ассоциируются с плодовитостью. Во многих европейских странах считалось, что пара с аистами, гнездящимися на доме, вскоре будет благословлена младенцем. Даже сегодня в Германии деревянную модель аиста, несущего узелок в клюве, часто ставят около дома, где только что родился ребенок, а о беременных говорят «аист в ногу клюнул». Распространенность этого поверья стала причиной конфуза. Американская телевизионная сеть Fox News сообщила о немецкой паре, которая обратилась в клинику для страдающих бесплодием, потому что не могла зачать. Врачи объяснили, что для зачатия сначала надо заняться сексом. А пара полагала, что достаточно будет аиста.

Репутация больших белых птиц как детских посыльных коренится в языческой культуре. Птицы возвращаются каждую весну, а весной количество родов увеличивалось. Летнее солнцестояние 21 июня считалось традиционным языческим днем свадеб и плодовитости. В этот день заключалось много романтических союзов, а через девять месяцев, как раз по возвращении аистов, появлялись и младенцы. Эти два события стали связываться, и люди полагали, что аисты приносят детей.

Европейский уровень рождаемости снижался несколько десятилетий, и популяция континентальных аистов также сокращалась (хотя эти события не связаны). В последние тридцать лет, однако, были предприняты меры по сохранению аистов. Дождливым днем в июне 2016 года я предприняла путешествие в Дисс в Норфолке, чтобы разузнать об одном из таких проектов. Меня подобрал на железнодорожной станции Бен Поттертон, сотрудник «Прибрежных садов дикой природы» (Shorelands Wildlife Gardens). Он повез меня по затопленным проселочным дорогам к парку, где была реализована его собственная хитроумная схема возвращения аистов в британский пейзаж.

У Бена талант к обращению с животными. Он «уговаривает» редчайшие, самые упрямые виды размножаться и таким образом регулярно предоставляет их для зоопарков и программ по охране окружающей среды. У него слабость к «бурой мелочи» – так он называет нехаризматичные виды, которые не учитываются во время крупных кампаний. Его центр дикой природы – хаотичное шумное место, переполненное непонятными чудиками цвета какао от карликовых игрунок до краснозобых казарок, многим из которых позволено бродить на свободе. Мое первое свидание проходило с особенно горластой уткой, которая решила отрицать свою природу и скрывалась от дождя. Она сидела с нами в уютном кафе, пока Бен описывал свое видение будущего британских белых аистов.

В 2014 году Бен связался с польским центром спасения животных, в котором было слишком много белых аистов, нуждавшихся в новом доме. Многие получили удар током от высоковольтных линий – это риск, связанный с привычкой смело гнездиться на вершине электрической опоры. Получившие увечья птицы больше не могли мигрировать и погибли бы в холодную польскую зиму, но центр спасения искал желающих, готовых взять двадцать два покалеченных аиста. Бену показалось, что польские птицы могли бы произвести на свет летающее потомство для заселения британских берегов. Он отправился в Польшу, упаковал птиц в ящики для перевозки одежды, которые, по его словам, «идеально подходили для аистов, поскольку их можно было перевозить по отдельности», – и увез их в Англию.

Мы с Беном, невзирая на проливной дождь, отправились повидать его аистов-иммигрантов. Птицы скучковались большой потрепанной группой и были заняты обходом периметра близлежащего поля. Две птицы, однако, отделились, чтобы построить гнездо. С гордостью Бен показал мне беспорядочную кучу ветвей, брошенных поверх грязевой насыпи вокруг задней части загородки с лебедями-кликунами. Это необычное наземное сооружение пары аистов стало домом для птенцов, впервые за шестьсот лет вылупившихся в Британии.

Последний раз гнездование аистов в Британии отмечали в 1416 году, когда их видели на вершине собора Святого Джайлса в Эдинбурге. Бен рассказал мне, что их исчезновение в этой стране связано не только с опасностями перелетов, риск лежал гораздо ближе к дому. В отличие от других европейских стран, где аистов почитали так глубоко, что людей, вредящих им, могли даже приговорить к смерти, Британия своих аистов активно преследовала.

«У церкви и наших правителей, политиков того времени, против аиста был преднамеренный план, – сказал мне Бен. – Церкви не нравилось, что аисты приносили новорожденных, потому что Бог должен был давать младенцев». Птицы связывались с опасными нехристианскими языческими поверьями, которые местная церковь стремилась искоренить. В отличие от остальной Европы, где гнездо на крыше считалось «к счастью», в Англии оно означало, что в доме кто-то замыслил адюльтер. Средневековым наказанием за секс вне брака в лучшем случае считалось изгнание (для мужчины), а в худшем – отрезание носа и ушей (для женщины), поэтому пара шумных гнездящихся аистов отнюдь не была желанными гостями.

Аисты также оказались под огнем за свои «политические предпочтения»: распространился слух, что птицы размножаются только в республиках или странах, где нет короля. Религиозные различия тоже играли роль. Аисты являлись важным символом в исламской культуре, и считалось, что птицы мигрируют в Мекку как верующие. Шотландский писатель и путешественник Чарльз Макфарлейн, посетив Оттоманскую империю в 1823 году, сообщил, что «эти проницательные птицы прекрасно знают об этой особенности» и демонстрируют свою верность туркам-мусульманам, строя гнезда на мечетях и минаретах, «но никогда на христианской крыше!»^[371].

В Англии на бродячих аистов, прилетавших с континента, смотрели с подозрением и стреляли их незамедлительно. Один из таких аистов появился на пороге норфолкского дома великого борца с мифами сэра Томаса Брауна в 1668 году, вскоре после того, как стараниями Оливера Кромвеля Англия пережила собственный роман с республиканством. Браун взял к себе раненого аиста, выходил его, кормя с рук лягушками и улитками, и очень привязался к птице. Его соседи были более осторожны. Они нервно шутили: надеемся, что птица не предвещает новой английской республики. Всегда логичный Браун отклонил эти опасения как не более чем «мелкое чванство, продвигающее мнение популистов»^[372], добавив для ровного счета список монархий, от Древнего Египта до современной ему Франции, где аисты, как известно, гнездились вовсю.

Бен надеялся, что в наши дни его аисты будут лучше приняты в Норфолке. В те дни, когда я гостила в его центре дикой природы, Британия в истерических страхах перед иммиграцией людей проголосовала за выход из Евросоюза, и было несложно представить, что этих птиц-иммигрантов опять будут рассматривать как вторженцев. Представьте такие заголовки: «Налетевшие польские аисты воруют наших лягушек». И все же мне показалось, что во многих отношениях эти покалеченные польские птицы помогали воссоздавать добрую старую Англию, к чему так стремятся сторонники Брексита; есть археологические свидетельства, что аисты населяли Англию еще в среднем плейстоцене (от 350 000 до 130 000 лет назад). Но Бен говорит, что, как только Великобритания покинет Евросоюз, его миссия по восстановлению дикой природы, опирающаяся на заморских животных, погрязнет в бюрократии и получение результатов усложнится.

Большой вопрос: будут ли аисты Бена летать в Африку? Выдающиеся зоологи, включая Чарльза Дарвина, считали, что миграция – врожденный инстинкт, но теперь ученые думают, что для перелетных птиц вроде белого аиста социальное обучение тоже играет значительную роль; у птенцов может быть врожденное стремление улетать на юг, но такие полеты не слишком эффективны ^[373]. Сложности миграционного пути, особенно места остановок и кормежек, выучиваются молодыми птицами при следовании за родителями. Это роскошь, недоступная аистам Бена, но он не теряет оптимизма. Каждый год берега Норфолка принимают несколько пролетных белых аистов из Дании, как у Томаса Брауна. Бен надеется, что эти датские аисты отправятся в свою естественную миграцию и его птицы последуют за ними на всем пути до Африки.

Но гарантии нет: новейшие исследования показали, что европейские аисты меняют свои миграционные пути. Многие отказываются от своего традиционного образа жизни с дальними перелетами в пользу малоподвижного существования, пребывания дома и питания отбросами.

Пару лет назад доктор Андреа Флэк, исследователь из Макс-Планковского института орнитологии в Германии, провела месяц, мигрируя со стаей молодых аистов. «Мы еще в гнездах пометили шестьдесят птенцов, – говорит она. – Я следовала за группой из двадцати семи особей, догоняя их каждый день на машине».

Флэк начала с того, что с помощью местных пожарных прикрепила маленькие GPS-локаторы на птенцов, живших около ее научного центра. Это было нелегко: родители-собственники были совершенно не рады, что Флэк лезет к их птенцам, и клевались, пока она качалась на конце длинной лестницы. Но когда аистята оперились и вылетели, Флэк могла следовать за ними, куда бы те ни отправились.

Аисты, как грифы, парят в восходящих воздушных потоках. Поэтому они путешествуют днем, когда солнце стоит высоко, и при удачном стечении обстоятельств могут преодолевать огромные расстояния, но не обязательно вдоль удобных шоссе. «Очень много времени за рулем, – рассказала мне Флэк. – Я обычно ждала часов до восьми или девяти вечера, потом прыгала в машину и ехала сотни километров, чтобы догнать стаю». Часто путешествие проходило в темноте и в непонятных местах. «Я многие часы пробиралась по грязным дорогам, а потом вдруг упиралась в какую-нибудь свиноферму и находила там сотни аистов».

Можно только восхищаться ее храбрости – как она пробирается одна по ночам неизвестно куда в чужой стране. «Страшнее всего собаки, которые, конечно, охраняют ферму, и ты только слышишь лай в темноте». Флэк обычно спала в машине до рассвета, а потом пыталась на пальцах объяснить фермеру (они говорят на разных языках), что она не нарушает границы владения, а лишь следует за стаей аистов, которые прилетели на его ферму в поисках еды.

По мере продвижения Флэк на юг люди встречались все реже. Искать птиц становилось труднее. Они находились в секретных оазисах, не отмеченных на ее карте. «Особенно в Испании, там очень аридная зона – сухо и пыльно. Едешь очень долго неизвестно куда, и вдруг возникает прекрасный пруд, зеленый, красивый, и вокруг фламинго и аисты, – говорит она. – Они находят эти крохотные пруды в любой глухомани». Флэк предполагает, что птицы приходят в эти укромные места, замечая других аистов, которые кружат в небе в потоках теплого воздуха.

Во время своей поездки Флэк показала, что белые аисты по-настоящему всеядны и находят места для «дозаправки» чем угодно, от лягушек до корма для свиней. Большой гастрономический тур белых птиц по Европе был полон сюрпризов, но самым поразительным стало их последнее кормовое место: гигантские свалки Испании.

Крупнейшие города Испании – Мадрид, Барселона и Севилья – окружены огромными помойками, и горы органических отходов, привлекающих к ним насекомых и грызунов, создают аистам совершенный шведский стол. «Когда аисты добираются до этих мест, они задерживаются там на пару недель, а то и на месяц, – выяснила Флэк, – а иногда даже не мигрируют дальше».

Удовлетворенные этим высококалорийным фастфудом, многие птицы Флэк не стали напрягаться, пробираясь в Африку. Они просто остались на месте, всю зиму поедая отбросы. А когда пришла весна, часть аистов не стала даже возвращаться в Северную Европу. Птицы совсем перестали мигрировать. Если учесть, что миграция, вероятно, возникла в эволюции от оседлого образа жизни, то предки аистов Флэк, уходя от конкуренции или соблазняясь сезонными источниками пищи, постепенно сдвигали все дальше то ли места гнездования, то ли зимние кормовые участки. Возможно, теперь некоторые европейские аисты движутся по тому же пути в обратном направлении.

Я тоже наблюдала это глубокое изменение в поведении аистов. Но, в отличие от Флэк, я не колесила для этого по Европе. Я проделала все это в комфорте, не вставая с дивана в Лондоне, – и вы тоже так можете. Орнитологический институт Общества Макса Планка разработал увлекательное приложение Animal Tracker для отслеживания животных, которое получает данные GPS от меченых аистов, а также данные о других животных и отображает их передвижения на телефоне. С 2015 года я следовала за аистом по кличке Одиссей, который был помечен в Германии и, похоже, изменил своей бродячей природе и имени. С момента прибытия на свалки юга Испании в сентябре 2015 года он почти не двигался. Иногда он перелетал через Гибралтарский пролив, чтобы попировать на свалках северного Марокко, но больше никуда. Его брат Феликс, помеченный в том же гнезде, делал примерно то же самое.

Новые технологии открывают для нас золотой век исследований миграции, позволяя проследить полный жизненный цикл не только белого аиста, но и почти двух тысяч других известных видов мигрирующих птиц. Некоторые исследования начинают подтверждать выдающуюся выносливость мигрантов. Недавно было установлено, что стрижи проводят десять месяцев на крыле, следуя в Южную Африку и обратно, они едят и спят в воздухе, а их ноги не касаются земли даже по прилете. Полярные крачки выиграли рекорд на дальность ежегодного перелета туда и обратно – почти сто тысяч километров от Англии до Антарктиды – путешествие, более чем вдвое длиннее окружности планеты – для птицы, весящей меньше айфона. За свою жизнь этот маленький воздухоплаватель наматывает больше трех миллионов километров налета, что равно четырем путешествиям на Луну и обратно ^[374] – на этом фоне космический бросок Чарльза Мортона кажется не таким впечатляющим.

Другие исследования, подобные работе Флэк, выявляют радикальные изменения миграционного поведения в реальном времени. В Великобритании Аристотелевых славок-черноголовок больше нельзя выдать за превратившихся садовых славок; установившиеся в стране теплые зимы и постоянный источник пищи от людей ликвидировали у этих традиционных летних мигрантов потребность вообще покидать британские берега. Ласточки тоже все с большей неохотой покидают Англию и возвращаются в Африку. Их численность, наряду с десятками видов дальнемигрирующих птиц в Европе, Азии и Америке, находится на критической отметке из-за воздействия глобального потепления, разрушения среды обитания, охоты и пестицидов. Некоторые ученые предположили, что миграция на большие расстояния может скоро уйти в прошлое. Эти удивительные исчезновения птиц, которые озадачивали человечество в течение стольких поколений, могут сами волшебным образом исчезнуть, как только их тайна наконец откроется.

Наше диванное влияние на аиста, который тоже не желает улетать, совершенно противоположно влиянию, которое мы оказали на следующее животное – гиппопотама. Этот совершенно неверно понятый монстр вдруг стал гражданином мира, а все из-за капризов известного во всем мире кокаинового барона.

Гиппопотам

Говорят, он пяти локтей в высоту и имеет бычьи копыта, три зуба торчат с каждой стороны его рта, крупнее, чем у всех других зверей, ушастый, хвостатый, ржет, как лошадь, а в остальном как слон; есть у него грива, а рыло задрано кверху, внутри же он как лошадь или осел, но без волос^[375].

Эдвард Топселл. История четвероногих зверей, 1607

Вид Hippopotamus amphibius

Живший в XVII веке священник Эдвард Топселл легко принимал на веру существование единорогов и сатиров, которых в своем бестселлере-бестиарии он описывал в мельчайших подробностях. Однако к гиппопотаму он относился скептически. И кто стал бы его винить? В то время лишь немногие натуралисты вживую видели бегемота, скорее они вообще с ним не сталкивались, и фантастические рассказы об этих животных имели мало общего со знакомыми нам.

Со времен Римской империи Hippopotamus amphibius изображался чудовищной гривастой «речной лошадью»^[376], которая может «изрыгать огонь»^[377] и источать кровь. Греческий писатель Ахилл Таций описывал его так: «Широко открывает ноздри и фыркает красноватым дымом, как будто горит»^[378]. Могучий и сеющий хаос Бегемот из Книги Иова, несомненно, похож на древних гиппопотамов, и многие специалисты считают его источником вдохновения: «Он ложится под тенистыми деревьями, под кровом тростника и в болотах. Сила его в чреслах его и крепость его в мускулах чрева его» ^[379], – восклицает Бог ^[380][381].

Библейское описание этого мифического чудовища, конечно, послужило источником надуманных предположений о размерах гиппопотама и его способностях дышать огнем. Свидетельства о потении кровью являлись более правдоподобной ошибкой и, вероятно, основывались на реальном наблюдении. Римский натуралист Плиний Старший в своей «Естественной истории», великой энциклопедии, законченной в 77 году н. э., составил такое впечатляющее описание:

Живет в Ниле и еще большее по размеру чудовище – гиппопотам: у него раздвоенные, как у быков, копыта, спина и грива как у лошади, да и ржет оно по-лошадиному. Кроме того, у гиппопотама вздернутый нос, хвост как у кабана и по-кабаньи загнутые внутрь, но менее опасные клыки… Раздувшись от непрерывного обжорства, он выходит на берег в поисках недавно срезанного тростника и, найдя стебель с как можно более острым краем, наваливается на него всем своим телом. При этом он ранит определенную вену на нижней части ноги и путем такого вот кровопускания очищает организм, который в противном случае подвергся бы заражению; рану он исцеляет, залепив ее тиной ^[382][383].

Текст, который воспринимается как трагическая история самокалечения гиппопотама, имеющего и серьезные проблемы с лишним весом, на деле является описанием древнего искусства кровопускания – процедуры, используемой для лечения множества болезней почти три тысячи лет. Если бы вы были греком, больным лихорадкой, или средневековым британцем, зараженным бубонной чумой, то ваш врач, скорее всего, лечил бы вас проколом вены и выпусканием части крови. Если бы вам очень повезло, то вместо острой деревянной палки могли бы использоваться пиявки. Кровопускание практиковали и египтяне, но, согласно Плинию, указал им на этот способ знаменитый обитатель Нила, гиппопотам. «Гиппопотам был первым, кто придумал пускать кровь»^[384] – так он заявил в своей энциклопедии даже не один, а два раза.

Мы можем посмеиваться над Плинием, считавшим, будто гиппопотам изобрел одну из самых популярных в Древнем мире странных медицинских процедур. Но правда в том, что этот большой водный зверь первым ввел фармацевтическую моду, которая оказалась популярной сегодня, а не во времена Плиния (и, самое главное, она реально работает).

Капли жидкости, которые древние наблюдали на шкуре гиппопотама, действительно очень похожи на кровь; они в первый раз совершенно обескуражили и меня. Но это не кровь – ничего общего. Эта алая смазка выделяется специальными железами, расположенными в толстой коже животного. Многие годы ее считали чем-то вроде липкого красного пота для охлаждения тела. И лишь недавно ученые открыли, что она выполняет более замечательную функцию.

Слизь становится похожей на кровь из-за содержания в ней красных и оранжевых пигментов, нестабильных полимеров, которые сначала прозрачные, но постепенно окрашиваются. Это удобно и означает, что бегемот, по сути, выделяет собственный солнцезащитный крем – инновационная эволюционная адаптация для массивного безволосого млекопитающего, регулярно подвергающегося воздействию палящего солнца к югу от Сахары.

Также считается, что слизь содержит антибактериальные агенты – по этой причине раны гиппопотама почти никогда не инфицируются, несмотря на его пристрастие валяться в воде вперемешку с собственным навозом. И, несмотря на любовь к дерьмовым пирушкам, мухи не очень-то пристают к гиппопотаму – предполагают, что эта суперсмазка может являться еще и репеллентом от насекомых.

Такая формула «три в одном» значительно сложнее состава дорогих солнцезащитных кремов от Boots. По сути, это настолько революционное вещество, что Кристофер Вини, специалист по биомимикрии из Калифорнии, даже пытался превратить пот бегемота в новый перспективный солнцезащитный крем: «Эта необычная комбинация свойств делает его очень соблазнительным: защита от солнца, репеллент и антисептик, все в одном».

«Самые успешные природные материалы долгое время совершенствовались для выполнения своих задач. Если природа создает хороший продукт для ухода за кожей, нам будет трудно его улучшить», – говорит Вини. Есть проблемы, над которыми надо поработать. «Трудность заключается в том, чтобы добыть образец, не загрязненный фекалиями» – иначе запах средства может и не ассоциироваться с летом и каникулами, как ароматы, созданные конкурентами-фармацевтами.

Невзирая на это, я решила проверить предположение профессора и намазала собственную кожу свежей слизью гиппопотама. Даритель слизи – ручной бегемотик-сирота по имени Эмма, обитатель центра спасения в Южной Африке. Во время кормления я заметила красные реки, текущие по ее спине и собирающиеся в складках жира на шее. Я решилась на самообслуживание. Жидкость имела липкую консистенцию и была похожа на белок куриного яйца и даже взбивалась в сливочную пену; после нанесения моя кожа быстро впитала ее. К сожалению, мои руки были сильно загорелыми и определить солнцезащитные свойства было трудно, однако кожа стала более шелковистой. Хозяйка приюта тоже оказалась поклонницей увлажняющих свойств этой субстанции. Она сказала мне, что регулярно пользуется гиппослизью как бальзамом для губ и безгранично верит в ее свойства.

Мы не знаем других млекопитающих, которые выделяли бы собственную защиту от солнца. Им это и не нужно; волосы или мех и так хорошо защищают кожу. Но тот факт, что так называемая речная лошадь настолько чувствительна к солнечному свету, что даже выработала у себя кожный секрет для защиты, показывает, что классификация гиппопотама стала очередным промахом Плиния. Его можно понять, поскольку гиппопотам так рьяно скрывал семейную тайну, что она еще до недавнего времени вызывала споры.

Когда в начале 1990-х я была студенткой-зоологом, нас учили, что гиппопотам ближе к свиньям, чем к лошадям. Это казалось правдоподобным, но, к сожалению, неверным. Их ближайшая родня на таксономическом древе – это невероятная группа. Мой университетский руководитель Ричард Докинз так написал об этом в своей книге «Рассказ предка» (The Ancestor’s Tale): «Это настолько неожиданно, что я до сих пор не хочу в это верить, но, похоже, придется»^[385].

Ближайшими родственниками гиппопотама оказались киты ^[386]. Веками ученые пытались классифицировать гиппопотама привычным способом – исследуя его зубы и кости. Но оказалось, что есть другой способ заставить его выдать свою страшную тайну: поговорить с ним.

Доктор Билл Барклоу посвятил двадцать лет жизни выяснению того, что гиппопотамы говорят друг другу, и это сделало его ведущим мировым специалистом – на самом деле единственным специалистом – в пустынном поле бегемотьей коммуникации.

Я повстречала Билла в Уганде, когда он занимался исследованием коммуникации животных для ТВ-сериала. Сейчас ему под семьдесят, он на пенсии, но я смогла выманить его, чтобы он научил меня нескольким фразам на гиппопотамском – это настоящий подвиг, так как я едва могу пять слов связать по-французски, несмотря на годы обучения. Билл – фантастически хорошая компания, он как никто другой умеет мастерски подражать забавным ворчаньям, фырканьям и реву гиппопотамов, совершенствуя свои вокальные способности за многие годы, проведенные наедине с этими водными обитателями.

Его сверкающие голубые глаза вспыхнули, когда он заговорил о своем участии в перевороте в классификации гиппопотамов. «Если ты ученый, ты мечтаешь об этом моменте открытия – когда ты думаешь о том, о чем никто раньше до тебя не думал, – рассказывает Билл, пока мы плывем вверх по течению на моторке, к истокам Нила, жарким африканским днем. – Но мало кому это удается».

Все произошло практически случайно в 1987 году. Билл тогда изучал гагар – род птиц, знаменитых своими запоминающимися криками, похожими на человеческие голоса, – но решил побаловать себя и съездить в отпуск на сафари в Африку. Однажды утром, впервые наблюдая гиппопотамов, он заметил нечто странное. Когда один из самцов начал испускать свой хриплый территориальный клич, за несколько минут другие гиппопотамы стали подниматься на поверхность из глубины и отзываться. «Я подумал, как же это у них получается? Они же нарушают законы физики!»

Разная плотность воды и воздуха приводит к тому, что звуки над или под водой отражаются от границы сред, поэтому звуки над водой нельзя услышать под водой, и наоборот. Но Биллу казалось, что гиппопотамы слышали звук, который издавал самец, потому что они отвечали на его клич. «Когда я вернулся домой, то кинулся в библиотеку искать литературу по звукам и коммуникации гиппопотамов. Я глубоко копал, но ничего не нашел».

Билл помахал на прощание гагарам, переехал в Африку и посвятил остаток своей жизни выяснению того, как гиппопотамы побеждают законы физики. Это заняло у него почти десять лет, но наконец он наткнулся на ответ: гиппопотамы общаются сразу в двух средах.

Когда гиппопотамы валяются на мелководье (так что над водой видны только нос, глаза и уши), они ревут в таком положении через ноздри, но звук передается также и под воду, через большой жировой комок в глотке. По плотности жир примерно такой же, что и вода, поэтому звук распространяется прямо от голосовых связок, через жир и далее по реке с небольшими искажениями. Находящиеся под водой гиппопотамы принимают эти звуковые колебания через челюстную кость, которая соединена с их внутренним ухом.

Билл продемонстрировал мне это, проиграв запись приветствия бегемотов через большой динамик, установленный на нашей лодке. Мы подошли настолько близко, насколько осмелились, к небольшому стаду наполовину погруженных в воду гиппопотамов, прохлаждающихся на речном мелководье. Было сильно за полдень, и воздух был горячим и навевал сон. Запись хриплого ворчанья, ревущая из нашей лодки, нарушила спокойствие. Вероятно, прошло меньше минуты, прежде чем первый бегемот взревел в ответ. Затем как по волшебству одиночные головы гиппопотамов стали появляться над поверхностью воды и присоединяться к хору. Эффект прокатился по реке, и, насколько можно было видеть невооруженным глазом, дюжина гиппопотамов поднялась из грязной воды, чтобы сказать «привет».

Билл установил, что эти околоводные звери, известные раскатистым ревом, подобным грому, большинство своих переговоров ведут под водой. Используя отдельный подводный динамик и микрофон, закрепленный на длинном шесте, чтобы его можно было погружать в воду, Билл показал мне, как он вошел в потайной мир звуков гиппопотамов. С помощью такого подводного устройства он записал удивительную какофонию карканья, щелканья и писка, которую производили гиппопотамы, продавливая воздух через голосовые связки или выдувая его через ноздри. Эти решительно неподходящие гиппопотамам звуки, как и путь, по которому они передаются через жир и принимаются челюстью, поразили Билла своей схожестью с коммуникацией отдаленной группы водных млекопитающих – китообразных, то есть китов и дельфинов. Могли ли они состоять в родстве? По мнению Билла, могли.

Открытие Билла привлекло внимание молекулярного биолога Джона Гейтси, который решил собрать молекулярные доказательства того, что у бегемотов совсем недавно был общий предок с китами. Такое радикальное переосмысление генеалогического древа породило довольно сильные волнения в зоологических кругах. Гейтси охотился за физиологическими доказательствами в поддержку своей теории. Он искал синапоморфии — признаки, общие для гиппопотамов и китов, но отсутствующие у всех прочих видов, которые могли быть унаследованы обоими животными от общего предка. У Билла было как раз то, что искал Гейтси.

«Я открыл, что гиппопотамы производят щелчки или серии щелчков под водой, которые очень похожи на те, что используют в качестве сонара китообразные, – сказал Билл. – Гиппопотамы к тому же безволосые, рожают и кормят под водой, и у них есть спектр подводных звуков. Все это может указывать на синапоморфию и свидетельствовать о признаках, унаследованных как гиппопотамами, так и китами от общего предка». Получившуюся в результате «теорию китопотамов», по которой китообразные и бегемоты находились в общей эволюционной группе, обсмеяли некоторые палеонтологи, оспаривавшие как молекулярные, так и синапоморфные доказательства. Таксономические войны между учеными, изучавшими прошлое, и теми, кто искал разгадку в настоящем, длились десятилетиями.

Одна из основных проблем – неполная ископаемая летопись линии гиппопотамов, которая как будто исчезла примерно 20 миллионов лет назад. Окаменелые останки древних китов датируются намного дальше в прошлое. Но в 2015 году в кенийском каньоне были найдены зубы древних бегемотовых, что указало на ключевой переходный этап в происхождении этого животного: моляры однозначно соединили бегемота с генеалогическим древом китов.

Ироничная сноска к истории наследственности гиппопотама говорит о том, что печально известный Бегемот оказался братом другого великого монстра хаоса из Книги Иова – Левиафана (многие считают, что это кит). И еще: оба гигантских библейских зверя произошли от довольно мелкого предка, чуть крупнее спаниеля. Прочная связь гиппопотама с мифами и легендами за многие века привела к такой путанице, что знаменитый французский натуралист Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, сев за свой magnum opus, «Естественная история» ^[387], попытался в своем описании гиппопотама начать с чистого листа. «Хотя сие животное издавна прославлялось, оно было плохо известно древним, – утверждал Бюффон. – Только к XVI веку мы смогли получить некоторую правдивую информацию на сей счет»^[388].

Энциклопедия Бюффона стала, конечно, первой попыткой классифицировать мир природы согласно научным принципам того времени ^[389]. В ней он попытался избавиться от фольклорных суеверий, которыми кишели средневековые бестиарии. Его высокомерный тон был немного неуместен – особенно с учетом того, что практически все, что он дальше написал о гиппопотаме, было неверно. Стоит, однако, рассмотреть его утверждения подробнее, потому что они очень долго влияли на представления об этом звере.

Начал Бюффон с того, что «гиппопотам хорошо плавает и ест рыбу»^[390]. Неверно. Гиппопотамы – вегетарианцы ^[391], и плавают они плохо, по-собачьи ^[392]. Они, почти невесомые в воде, отталкиваются от дна, двигаясь словно астронавты на Луне.

И продолжил: «Его зубы очень крепкие и из такой твердой субстанции, что могут высекать огонь из куска железа. Возможно, так возникла старая сказка о том, что гиппопотам изрыгает огонь»^[393]. Хорошая попытка, Бюффон, но тоже неверно. Зубы гиппопотама ценились, как и слоновая кость, со времен Древнего Египта, и, хотя они тверже бивней слона, по ним все равно легко резать вручную, и они не желтеют с возрастом. Если бы у графа выпали свои зубы, он мог бы обнаружить, что носит пару зубных протезов из гиппопотамовой кости; они были страшно популярны в 1700-е – даже у Джорджа Вашингтона были такие. (Хотя, насколько я знаю, никто никогда не сообщал, что первый американский президент «изрыгал огонь» с их помощью.)

Но это еще не все. «Мощно вооруженный, он может устрашить любое животное, – писал Бюффон, – но по натуре он мягок»^[394]. И снова неверно, совершенно неверно. Гиппопотамы – крайне территориальные животные, известные своим дурным нравом; в драках они не задумываясь пускают в ход свои огромные клыки. Они весят примерно как легковой автомобиль и, несмотря на свои размеры, могут быстро разгоняться, без труда опережая человека. Их агрессивность в сочетании со склонностью нападать на лодки создала им грозную репутацию самого опасного животного Африки. Я полагаю, правда, что такой титул – интернетный миф: трудно представить, как можно собрать такую статистику по всем государствам Африки, где обитают бегемоты. Но, поскольку гиппопотам нападал и на меня (я подошла слишком близко к пруду бегемота, чем нарушила его покой), я могу подтвердить, что это не самое дружелюбное животное.

И наконец, Бюффон указал, что «эти животные обитают только в реках Африки»^[395]. Это тоже неправда – как мы сегодня знаем. Но даже Нострадамус не мог бы предсказать последний поворот в непостижимой эволюционной истории гиппопотама: что в XXI веке отдаленный уголок Колумбии станет приютом для бегемотов.

Пару лет назад я летала в Медельин собирать материалы для своей работы. Расположившийся на высоте 1500 метров над уровнем моря в Андах второй город Колумбии – удивительно прохладный и сырой для столь близкой к экватору точки. У меня ёкнуло сердце, когда я вышла из самолета и увидела тяжелые серые облака, точно такие же, которые, как я думала, я оставила в Хитроу. Меня встречал Карлос Вальдеррама, красивый тридцатилетний ветеринар, знакомый с гиппопотамами даже слишком близко по причинам, которые я скоро объясню. Наше сафари началось с четырехчасовой поездки по пышным изумрудным холмам в долину реки Магдалены и в глубь ковбойской страны. Этот путь занял много времени, и Карлос успел рассказать мне всю предысторию.

В 2007 году в Министерство охраны окружающей среды Колумбии стали поступать звонки из сельской местности Антиокия с сообщениями о встречах с очень странным существом. «Говорили, что оно очень большое, с маленькими ушками и очень большим ртом», – вспоминал Карлос.

Местные были перепуганы, и Карлоса как специалиста по разрешению конфликтов между людьми и животными отправили разбираться в ситуации. Ему предстояло объяснить изумленным местным жителям, что это странное существо – африканское животное гиппопотам.

Не менее изумленный Карлос заинтересовался, откуда они тут появились. Местные как один утверждали – с гасиенды Неаполь (Hacienda Nápoles).

Гасиенду Неаполь, расположенную в стратегической точке – на полпути между Медельином и столицей Колумбии Боготой – и занимавшую площадь около двадцати квадратных километров, построил печально известный наркобарон Пабло Эскобар. Отсюда он экспортировал примерно 90 % американского кокаина. Торговля сделала его одним из богатейших людей в мире, одно время журнал Forbes оценивал его состояние почти в три миллиарда долларов. Это ранчо являлось его личной песочницей. Здесь он закатывал пышные вечеринки, умножал свою коллекцию винтажных автомобилей и устроил для сына парк динозавров с асбестовыми фигурами в натуральную величину. Как и многие другие мегаломаньяки, Эскобар тоже хотел иметь свой собственный зверинец. И с присущим только наркобаронам-миллиардерам размахом он стал его создавать.

Легенда гласит, что Эскобар получил в свое распоряжение русский грузовой самолет, на котором он приказал лететь в Африку за дикой живностью (усыпленной), выступив этаким современным «Ноем наоборот». Этот «ковчег» должен был возвратиться в Колумбию до того, как животные очнутся. Но дело осложнилось: барон обнаружил, что взлетно-посадочная полоса в гасиенде, построенная в расчете на маленькие частные самолетики, груженные кокаином, недостаточно длинная. Он приказал срочно продолжить ее, чтобы самолет и его сонные пассажиры точно смогли приземлиться.

Годами Эскобар ввозил контрабандой львов, тигров, кенгуру и, что наиболее важно для нашей истории, ввез четырех бегемотов: трех самок и одного очень сексуально озабоченного самца, которого назвал Эль Вьехо, то есть «Старик» (популярная кличка среди колумбийских мафиози). Гиппопотамы были интродуцированы в озерцо около главной усадьбы гасиенды. Они и до сих пор там обитают. Хотя, когда я нанесла визит Эль Вьехо, его гарем уже не ограничивался тремя дамами.

Эскобара в начале 1990-х застрелила военная полиция. Его империя пала, и весь зверинец был распределен по зоопаркам Южной Америки – кроме гиппопотамов. Перевозка животного весом до четырех с половиной тонн – слишком сложная задача даже для самого страстного владельца гиппопотама. Так что следующие двадцать лет гиппопотамы барахтались в своем пруду, в то время как большое ранчо их хозяина было полностью разграблено, а затем преобразовано правительством в странное сочетание тематического парка Пабло Эскобар (для фанатов Эскобара и с аквапарком) и тюрьмы усиленного режима (для подражателей Эскобару и без водяных горок).

Все это время гиппопотамы процветали. Карлос полагает, что их количество удваивалось каждые пять лет, и сейчас там может обитать больше шестидесяти особей. В пруду Эль Вьехо я насчитала лишь около двадцати. Остальные, по словам Карлоса, пробрались через хрупкий забор из колючей проволоки, который окружал гасиенду, и теперь бесчинствуют в сельской Колумбии.

Гиппопотамы очень территориальны. Как только один из сыновей Эль Вьехо достигал половой зрелости, Старик выгонял его из семейного пруда, подальше от своего гарема. Окрестности долины Магдалены пронизаны могучими реками, которые служат гиппопотамам скоростными дорогами, позволяя этим озабоченным юным самцам путешествовать на сотни километров по Колумбии. В Африке все было бы естественно: молодые самцы уходят из родного водоема и направляются, на свой страх и риск, искать новую бегемотскую любовь. Но в Колумбии нет других гиппопотамов, и эти неудовлетворенные Дон Жуаны начинают бесчинствовать.

Карлос взял меня посмотреть одного такого лишенного ответной любви гиппопотама, крупного взрослого самца, томящегося в пруду всего в ста метрах от деревенской школы. Когда я приблизилась, чтобы получше его рассмотреть, гиппопотам угрожающе открыл рот пошире и агрессивно заревел. Пока я пыталась припомнить уроки гиппояза от Билла Барклоу, самец направился ко мне с такой скоростью, что от его тела пошли крупные волны. Значение клича было более чем ясным: посторонним не рады. Я не удивилась, узнав, что школьники больше не купаются в этом пруду, а один мальчик рассказал мне, что на прошлой неделе этот одержимый любовью скот преследовал его бабушку, пока она почти не потеряла сознание.

Однако боятся не все. BBC сообщала о мальчике, который в интервью заявил: «Мой папа поймал троих. Здорово, когда у вас есть домашнее животное. У них очень скользкая кожа, поливаешь их водой, и они выделяют какую-то слизь, трогаешь их, а они как мыло»^[396].

Карлос уверен, что колумбийцы более уязвимы перед нападениями гиппопотамов, чем африканцы: они с детства привыкли к образу милых бегемотиков из диснеевских мультфильмов. «Люди думают, что это прелестные животные, потому что они выглядят такими кругленькими, – сказал он. – Но они не такие». Карлос считает колумбийскую популяцию гиппопотамов «бомбой с часовым механизмом».

Карлоса заботит не только безопасность людей. Гиппопотамы могут радикально менять среду своего обитания, и эффект, который эти экоинженеры могут оказать на местную флору и фауну, беспокоит его больше всего.

В Африке жизнь гиппопотамов полна трудностей. Им приходится переживать суровый сухой сезон. Лужи пересыхают, еды становится мало, нужно защищать молодняк от голодных крокодилов и гиен. В бывшей усадьбе Эскобара нет таких проблем. Влажную Колумбию круглый год поливают дожди. Там больше травы, чем могут съесть гиппопотамы, множество мелких прудов, чтобы валяться в них днями и ночами, нет хищников и невысокая конкуренция с другими гиппопотамами. Такая хорошая жизнь меняет их поведение. В Африке гиппопотамы обычно становятся сексуально активными между семью и десятью годами, но Эскобаровы бегемотики начинают размножаться уже в три года. И самки рожают по детенышу каждый год, а не через год, как в Африке. Как говорит Карлос, долина Магдалены – «рай для гиппопотамов».

Когда речь идет об инвазивном виде, который пошел вразнос и угрожает местным обитателям, оптимальное решение – его истребление. Правительства по всему миру изрядно выкладываются, чтобы покончить с крысами, муравьями, мидиями и полчищами прочих чуждых пришельцев. Правительство Гуама хвалили за его изобретательность – там на остров высадили на парашютах группу мышей, чтобы истребить древесных змей, бурых бойг ^[397]. А правительство Галапагосов использовало так называемых козлов-иуд ^[398], чтобы выманиватьна открытые места завезенных туда коз, которых затем отстреливали с вертолетов снайперы. Правительство США радостно пробовало все подряд, от жгучего порошка до ядовитых гранул, в тщетных попытках истребить скворцов, которых выпустил в Центральном парке нью-йоркский аптекарь, одержимый неуместной мечтой интродуцировать в Америку каждую птицу, упомянутую Шекспиром. С 1890 года исходные шестьдесят птиц превратились в опасные десятки миллионов.

Когда колумбийские военные застрелили первого бродячего гиппопотама, раздались публичные протесты. Потом история получила резонанс в международных СМИ. Для страны, желающей перевернуть страницу в своем кровавом прошлом, застрелить звезду диснеевских мультиков – это пиар-провал. Программу по истреблению бегемотов положили под сукно.

Карлос оказался тем человеком, на которого возложили трудную миссию по выполнению плана Б – радикальной программы кастрации. Стерилизация одного из самых смертоносных животных в природе – поистине безумная идея, но Карлос – явно мужчина со стальными cojones ^[399] – попытался. На данный момент колумбийский ветеринар сумел кастрировать одного одинокого самца, который терроризировал рыбаков вниз по реке от гасиенды. Операция заняла больше шести часов и осложнялась многими непредвиденными странностями в биологии гиппопотама. «Нормальная кастрация занимает тридцать минут, – проинформировал меня Карлос, – но с гиппопотамами все сложно».

Для начала, несмотря на размеры, гиппопотамов трудно анестезировать. Им требуется большая, но точная доза, а из-за высокого содержания жира (который абсорбирует препарат) им легко устроить передозировку. Карлосу понадобилось пять дротиков, чтобы усыпить животное. Донести препарат до места назначения тоже оказалось той еще задачкой. Несколько дротиков отскочили от толстой шкуры гиппопотама, а те, которые ее пронзили, еще больше разгневали и без того свирепое животное. «У нас были ковбои-помощники, отвлекавшие его, но он все равно пару раз гнался за нами, – вспоминает Карлос. – Это была очень стремная ситуация». Преуменьшение, каких я мало слышала.

Когда наконец животное удалось усыпить, проблем меньше не стало. Эти крупные млекопитающие могут перегреваться, если находятся не в воде, а поскольку подводная хирургия не рассматривалась, Карлосу надо было работать быстро – как можно быстрее. У гиппопотамов внутренние семенники, спрятанные под несколькими дюймами шкуры и жира (почти как у их кузенов китов). Чтобы еще осложнить дело, эти семенники описываются как «очень подвижные»^[400] – они могут перемещаться, особенно в случае угрожающей ситуации, и их положение может меняться аж на сорок сантиметров. Карлос затупил во время этой процедуры три скальпеля. Ему потребовалось два часа, чтобы найти эти подвижные мишени – а они размером с дыню, – и еще час, чтобы зашить рану.

После этого Карлос нанял старый русский вертолет, чтобы по воздуху переправить стерилизованного самца обратно в гасиенду Неаполь. Неаполитанец, как назвали гиппопотама, теперь живет в большом пруду. Огромный евнух больше не представляет интереса для Эль Вьехо, так что эти долгие мучения завершились триумфом, на который уже не надеялись.

К сожалению, операция стоила колумбийскому правительству больше 150 000 долларов – неподъемная цена для развивающейся страны, у которой и так проблем с деньгами больше, чем она того заслуживает. Карлос думает, что на новые кастрации гиппопотамов шансов мало. Проблему гиппопотамов явно перекидывают из одного правительственного департамента в другой, причем никто не хочет брать на себя ответственность. Похоже, что гиппопотамы в Колумбии останутся. Если они продолжат процветать в генетической изоляции, то со временем станут новым подвидом – колумбийским гиппопотамом, который, возможно, назовут Hippopotamus amphibius escobarus — неожиданное наследие наркобарона-миллиардера и захватывающая возможность непосредственно увидеть то случайное событие, из-за которого один вид разделился на два.

Бегемот – не единственный большой зверь с опасным характером. У лося почти такая же устрашающая репутация, особенно у пьяного. Но, как мы узнаем из следующей главы, самый известный выпивоха животного царства помог спасти Америку от клейма страны прирожденных дегенератов и (совсем) не заслуживает репутации негодяя.

Лось

Германцы называют этого зверя Ellend, что на их языке означает «несчастный» или «жалкий»…^[401]

Эдвард Топселл. История четвероногих зверей, 1607

Вид Alces alces

Лось в древние времена имел репутацию вечного страдальца. «Это меланхолический зверь, – писал натуралист Эдвард Топселл в своем выдающемся альманахе о животных. – Он такой печальный, что может распространять свою грусть на всех, кто его съел. Плоть его, – предупреждал Топселл, – вызывает меланхолию»^[402].

У лосей имеется много поводов для грусти. В языке индейцев алгонкинов они называются «веткоедами» – это не очень хорошая реклама их стиля жизни. Этот крупнейший вид семейства оленевых эволюционировал, выживая в самых негостеприимных субарктических условиях – от Северной Америки до Европы и Азии ^[403] – на самых убогих диетах. Они, однако, вряд ли мрачнее бобра или зубра. Они просто так выглядят.

Эволюции нет дела до человеческой эстетики – спросите хотя бы рыбу-каплю. В процессе долгого и непростого развития создаются наиболее практичные, но не обязательно симпатичные решения для выживания. Лось должен проходить большие расстояния по глубокому снегу, чтобы находить по запаху свой веточный корм. Эволюционный ответ на такой вызов экосистемы последовал в придурковатом виде. Тонкие, подобные ходулям ноги, горбатая спина и длинная вислая морда указывают на страдальческий мрачный вид и так и напрашиваются на неверное истолкование человеком.

В книге «Полная история лекарств» (A Compleat History of Druggs; 1737) лось изображался в эпилептическом припадке. Страдающее животное якобы занималось самолечением, втыкая раздвоенное копыто себе в левое ухо. Это считалось стандартным методом лечения падучей болезни у людей, ведь здоровенное копыто, запихнутое в слуховой проход, – это именно то, что нужно человеку во время припадка

Топселл непонятно почему считал, что меланхолия лося вызвана хронической эпилепсией. «Он в самом несчастном и жалком положении, потому что все дни в году у него случается падучая болезнь», – писал он^[404]. Приписывание этой болезни именно лосю – особенно неудачная выдумка, поскольку считалось, что это длинноногое существо не имеет коленей. Один священник-натуралист утверждал, будто у лосей нет «суставов в конечностях, чтобы их сгибать». Это приводило к бесславным последствиям: «Когда они падают на землю, то уже не могут подняться»^[405]. Ложная информация про отсутствие суставов, однако, была впервые записана человеком, который вряд ли был склонен рассказывать сказки. Это был великий римский полководец Юлий Цезарь.

Цезарь встречал лосей в Большом Геркинском лесу. Alces, как их называли римляне, тогда были распространены на большей части Европы. «Ноги у них без суставов и связок, – писал полководец в своих «Записках о галльской войне» (Commentarii de Bello Gallico). – Деревья служат им кроватями. Они прислоняются к ним и так, слегка откинувшись, отдыхают»^[406].

На самом деле у лосей подвижные колени – гораздо более гибкие, чем у других представителей семейства оленевых. Их мощные ноги могут вращаться во всех направлениях. Римляне устроили облаву и отправили лосей в Колизей. Среди пяти тысяч экзотических зверей, готовых к кровавому сражению, в 244 г. н. э. числилось шестьдесят львов, тридцать два слона, тридцать леопардов, двадцать зебр, десять лосей и один бегемот. Для букмекеров, должно быть, это был необыкновенно удачный день.

Такое тотальное невезение какое угодно животное доведет до рюмки. Но несчастный лось действительно заслужил репутацию алкоголика номер один в животном мире.

Сентябрь для шведской полиции – напряженный месяц. Это сезон опадающих фруктов, и для полицейского Альбина Наверберга это значит только одно – повсюду пьяные лоси. «Как люди любят вино, так и лоси любят забродившие фрукты», – сказал он мне, когда мы ехали по Стокгольму расследовать их хулиганства.

В Швеции живет примерно четыреста тысяч лосей, которых, как и в остальной Европе, там называют elk, а не moose, хотя все они относятся к одному виду Alces alces. (Это приводит к постоянной путанице, потому что американцы решили называть словом elk совершенно другой вид оленей.) Шведские лоси проводят большую часть года в чаще леса, подальше от энтузиастов-охотников, но осенью они под действием алкоголя совершают метаморфоз, подобный превращению доктора Джекилла в мистера Хайда. Банды лосей-мародеров вторгаются в города и деревни, терроризируют местное население, устраивая оригинальный «сохатник» ^[407]. «Это серьезная сезонная проблема, – говорит Альбин. – В Стокгольме мы получаем по пятьдесят вызовов на лосей каждую осень».

Мы приехали на маленький участок на окраине столицы. Этот кусочек буколического рая – загородный деревянный коттедж, утопающий в небольшом фруктовом садике. Пьянящий запах переспелых фруктов наполнял воздух. Альбин поднял яблоко и передал мне. «Вот за этим они и приходят, но зеленые яблоки не едят. Они выбирают только мягкие и коричневые, которые начали ферментироваться».

Хозяева дома сообщили, что мать-лосиха со своим теленком провели в саду пару дней, до отвала наедаясь падалицей. На третий день хозяева обнаружили, что теленок мертв, а мать скрылась.

«Они долгое время проводят в садах – одну-две недели, – говорит Альбин, – и не бросают ферментированные фрукты. Они считают, что это их собственность, и злятся, если кто-то пытается отобрать у них плоды. Могут даже броситься на вас».

Не связывайтесь с лосем. Возможно, их и не стоило выставлять против прайда львов в Колизее, но имейте в виду: самый крупный из семейства оленевых становится злобной тварью, если думает, что ему угрожают. Самые крупные самцы лося весят чуть больше полутонны, достигают двух метров в холке и отращивают такие рога, что между ними можно повесить небольшой гамак. Правда, эти могучие рога они используют для поединков с другими самцами во время гона, то есть сезона спаривания. Нам, людям, лучше следить за их ногами. Эти ниндзя с гибкими коленями и силой четырех отбойных молотков могут избить сильнее Майка Тайсона. Один биолог советовал: «Считайте, что каждый лось – серийный убийца, стоящий посреди тропы с заряженным пистолетом»^[408]. Хотя это звучит по-паникерски, но говорят, что в штате Аляска лоси нападают на людей чаще, чем медведи (я старалась при случае проверить данные об этом).

Альбин говорит, что лоси особо опасны в пьяном виде. В последние годы поддатые лоси терроризировали норвежских туристов и осадили шведский дом престарелых (вооруженной полиции пришлось прогонять рогатых хулиганов). В одном особенно интересном случае мужчину посадили в тюрьму за убийство жены, а потом оказалось, что преступление совершил лось, явно перебравший забродивших яблок.

Лоси – не единственные представители семейства оленевых, которых обвиняют в правонарушениях, совершаемых под воздействием наркотиков. Про северных оленей давно ходят слухи, что они ищут галлюциногенные мухоморы, которые якобы побуждают их «вести себя как пьяные, бесцельно бегать кругами и издавать странные звуки»^[409]. Трудно представить, какие эволюционные преимущества может давать такое поведение. Возможно, если слухам можно верить, токсины в этих известных своей ядовитостью красно-белых грибах помогают вытравить внутренних паразитов, которыми бывают заражены эти жвачные.

Саамские шаманы Скандинавии, по слухам, используют в своих обрядах мухоморы за их наркотические свойства, но принимают их в виде мочи северного оленя, перед этим наевшегося мухоморов. Самые токсичные вещества грибов разлагаются в пищеварительной системе оленя, в то время как психоактивные элементы остаются неизменными, что делает этот мухоморный продукт «безопасным» (хотя и довольно неаппетитным) ^[410].

Очевидная несдержанность лосей пользуется большой популярностью у шведской прессы, которая радует читателей непристойными заголовками об их пьяных выходках. «Швед шокирован лосиной групповухой на своем участке» – так гласил заголовок в газете The Local. В самой статье приводились слова тридцатичетырехлетнего менеджера по продажам Петера Лундгрена, который жаловался, что лоси «сначала ели яблоки, а потом вдруг пристроились друг к другу»^[411]. Он видел, как молодой самец взгромоздился на взрослую самку, которая, в свою очередь, орально обрабатывала заднюю часть другого молодого самца.

Но то, что по меркам менеджера по продажам могло показаться непристойным поведением, не обязательно является таковым для лосей. Шведский зоолог сообщил газете, что, хотя спаривание лосей в населенных пунктах можно увидеть «крайне редко», для них вполне естественно заниматься сексом, когда другие смотрят. «Обычно в одном месте собирается несколько самцов, соревнующихся за течную самку. Обычно побеждает сильнейший, а остальные остаются посмотреть, – поведал лосиный секс-консультант. – Это вполне нормальное поведение»^[412].

Этот народный лось-шейминг странным образом совпадает с морализаторством средневековых бестиариев, главной задачей которых являлся не рассказ о жизни животных, а использование их образов для преподавания важных моральных уроков – возможно, поэтому в местных газетах так много историй о животных. По иронии судьбы лось был избран средневековыми писаками как нравоучительный образ о вреде алкоголя.

В Средние века лоси были широко распространены, нежели сейчас. Они бродили по всей Северной Америке, Восточной Азии и Европе, доходя на юге до Франции, Швейцарии и Германии, и были известны (для большей путаницы) под разными названиями, в том числе alg, elch, hirvi, tarandos и javorszarvas. В «Книге зверей» (Book of Beasts), написанной на латыни в XII веке, упоминается загадочная «антилопа», которую современные историки уверенно считают лосем.

Эту «антилопу» хвалили за быстроту. «Ни один охотник не смог бы даже приблизиться к ней» – утверждение, которое печально опровергают лосиные головы, висящие над каминами. Но все же лоси очень быстрые; хотя они и не могут обогнать пулю или стрелу, они бегают быстрее грейхаунда (английская борзая) и могут развивать максимальную скорость свыше 55 км/ч.

Скорость, особенно по глубокому снегу, в сочетании с удивительной податливостью к приручению помогли лосям в XVII веке построить короткую, но неожиданную карьеру как королевских почтальонов. Согласно шотландскому натуралисту сэру Уильяму Джардину, при дворе шведского короля Карла IX лосей запрягали в курьерские сани. Этот монарх даже подумывал о создании лосиной кавалерии, которая выигрывала бы если не сами сражения, то хотя бы баллы за новизну на полях сражений.

Далее в «Книге зверей» рассказывается, что у лося «длинные рога, по форме как пила», которыми можно «спиливать очень большие деревья и валить их на землю»^[413]. Это странное утверждение. Лоси не славятся искусством дровосеков, хотя быки действительно яростно трутся рогами о деревья, чтобы удалить мягкое бархатистое покрытие – прямо перед началом гона. Автор бестиария сделал все возможное для поиска религиозной аллегории в этом оленьем поведении, уподобив два лосиных рога двум заветам Библии; их, как он утверждал, можно использовать, чтобы спилить «все плотские грехи», включая «пьянство и похоть». Однако автор предупреждал: берегитесь «куста Бузы ^[414]»^[415]. В его длинных ветках могут запутаться лосиные рога, и тогда это в иных обстоятельствах стремительное создание окажется в ловушке, а затем погибнет от рук охотника.

Поистине опасно. Странно, но жизнь иногда следует за искусством: Альбин рассказал мне, что пьяных лосей часто приходится освобождать из всего, в чем можно запутаться. «Я видел лосей, упавших с холма и повисших на деревьях. Они часто попадаются в сетку футбольных ворот и путаются в бельевых веревках». Это обычно не приводит к смерти, но наносит серьезный урон достоинству всех участников.

В Анкоридже местного лося по кличке Базвинкль (Пьянчужка) постоянно видели вышагивающим по городку с длинными елочными гирляндами на рогах после долгих ночей налегания на яблоки. В Швеции один пьяный лось снискал международную дурную славу после того, как застрял всем длинным неуклюжим телом в ветвях «куста Бузы» – в данном случае яблони. Снимок, увековечивший его особенно унизительное похмелье, попал в CNN и стал вирусным, поднимая лось-шейминг на новый уровень.

«Лучшее, что есть в интернете» – так некоторые называют истории о пьяных лосях. Хотя эти большие нескладные звери с пьяными глазами – которые и в трезвом состоянии могут смотреть в разные стороны – выглядят потерянными, это не означает, что они на самом деле таковыми являются.

Лоси – не единственные животные, которых обвиняли в том, что они в стельку надираются забродившими фруктами. В газетах полно историй о всевозможных надравшихся животных – от падающих с веток бухих попугаев в Северной Австралии до орангутанов на Борнео, вдрызг нализавшихся тошнотворной жидкости, вытекающей из перезрелого дуриана. Поступило даже сообщение о барсуке из Германии, который объелся пьяной вишни и нарушал дорожное движение, шатаясь по оживленной трассе. Почитав подобные истории, я обнаружила, что большинство их просто байки, не более достоверные, чем сообщения о пьяном лосе. Одна история, однако, продолжала махать своим поддатым хоботом.

Давно считается, что африканские слоны надираются ферментированными плодами дерева марула ^[416], что, согласно культовой книге об охоте 1875 года, заставляет их вести себя как подростки, попавшие в центр города в субботу вечером. Они «сильно пьянеют, шатаются, проделывают дурацкие трюки, визжат так, что их слышат за много миль, и нередко устраивают потрясающие драки»^[417].

В 1974 году документальный фильм «Животные – это прекрасные люди» (Animals Are Beautiful People) получил известность за съемку пьяных выходок слонов, страусов и множества других животных. В фильме эти персонажи глуповато уподоблялись людям, одна сцена сменялась другой, как слоны наедались марулы и, пошатываясь, бродили с полузакрытыми глазами, – и все это под саундтрек из Бенни Хилла. Отснятый материал оказался достаточно убедительным и получил вторую жизнь на YouTube, где его посмотрели более двух миллионов человек.

Первым, кто докопался до истины в этой истории, стал легендарный психофармаколог Рональд К. Зигель. Среди ученых Зигель имел устоявшуюся репутацию доки по части опьянения животных. Будучи доцентом в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, он на протяжении своей карьеры проводил эксперименты с алкоголем и наркотиками – в основном на добровольцах-людях, которых он называл «психонавтами», но иногда вторгался в более широкое царство животных. Он давал обезьянам жевательную резинку с кокаином и утверждал, что научил голубей «сообщать, что они видят под воздействием ЛСД»^[418]. Ответ на этот вопрос оказался простым и прозаичным – синие треугольники.

В 1984 году Зигель предпринял более коварное исследование: что будет, если дать группе слонов в неволе, «без истории употребления алкоголя», неограниченный доступ к спиртному. Он выяснил, что они охотно выпивали эквивалент тридцати пяти банок пива в день – достаточно, чтобы предаваться «неподобающему поведению»^[419], то есть обматывать себя хоботом, с закрытыми глазами опираться на различные предметы и хватать друг друга подвижным концом хобота за хвосты. Зигель писал, что для дрессированных слонов подобное поведение может считаться таким же тестом на опьянение, как для людей – задача пройти по одной половице^[420].

Изображать бармена перед стадом слонов – рискованное занятие. Один агрессивный клиент, большой самец по имени Конго, после того как профессор попытался лишить его доступа к пиву, атаковал джип Зигеля и напал на него с пустым бочонком. В другой раз Зигелю пришлось прерывать драку между Конго и трезвым носорогом, который случайно забрел к любимому источнику слона в неподходящий момент. «Я понимал, что угрожающая жизни стычка неминуема». Зигель решил проехать на джипе между двумя животными. «Больше никогда так не буду делать», – вспоминал он позднее. Ценные уроки заучивались весь тот день, и мы можем лишь надеяться, что они включали правило: «Даже во имя науки не давать опасным животным доступ к опьяняющим веществам»^[421].

Из своего замысловатого пьяного цирка Зигель сделал довольно причудливый вывод: возможно, слоны напивались в стельку, чтобы забыть про «экологический стресс»^[422] из-за постоянно сокращающегося ареала обитания и конкуренции за еду. Но то, что слоны напиваются, когда им дают неограниченный доступ к алкоголю, не означает, что они так же надираются забродившими фруктами в дикой природе.

Во время посещения конференции по физиологии в Южной Африке группа британских ученых решила докопаться до истоков этой легенды. Их исследование отличалось более трезвым научным подходом, чем у Зигеля: вместо того чтобы безответственно накачивать слонов алкоголем, они искали ответ в статистике. Создав разные математические модели, основанные на среднем весе слона и содержании спирта в плодах марулы, они подсчитали, что для захмеления слону нужно съесть вчетверо больше плодов марулы, чем он обычно съедает. «Эти модели были сильно смещены в пользу возможности опьянения, но по ним все равно не выходило, что слоны пьянели без дополнительных усилий»^[423]. Биологи назвали историю с марулой еще одним зоологическим мифом, порожденным нашим желанием очеловечивать животных. Поддатые звезды фильма «Животные – это прекрасные люди» для имитации одурманенного поведения, видимо, получили инъекцию ветеринарного анестетика. «Люди просто хотят верить в пьяных слонов», – окончательно заключили исследователи^[424].

Такой вывод можно сделать и в отношении лосей. Один шведский профессор сказал мне, что ни разу не видел пробы, подтверждающей высокий уровень спирта в крови лося. «Когда я увижу работу с данными по содержанию алкоголя в крови у лосей, поедающих яблоки, я приму ее всерьез. На данном этапе мне кажется, что эта идея скорее отражает наши скандинавско-германские проблемные отношения с алкоголем».

Другой, уже канадский, биолог сказал, что более вероятное объяснение состоит в том, что лоси страдают от яблочного ацидоза, вызываемого потреблением неестественного количества богатой сахарами пищи. Это вызывает подъем уровня молочной кислоты в кишечнике, что может проявляться в виде таких симптомов, как расширенные зрачки, проблемы с устойчивостью и сильная тревога^[425], – все это напоминает описания лося у первых натуралистов. Похоже, что животное, которое они описывали, не было ни алкоголиком, ни меланхоликом, а просто страдало от острого несварения.

Все это не означает, что лоси никогда не бывают под мухой. По-видимому, был по крайней мере один экземпляр – домашний лось датского астронома Тихо Браге, чьи точные наблюдения (сделанные еще до изобретения телескопа) легли в основу современной астрономии.

Ручной лось может показаться необычным питомцем, но в жизни Тихо Браге вообще мало что можно назвать нормальным. Он лишился носа на студенческой дуэли из-за математики и был вынужден впоследствии носить фальшивый, сделанный из меди ^[426]. Он построил на острове Вен собственный замок с подземной лабораторией и приглашал сильных мира сего присоединяться к нему на щедрых вечеринках ^[427]. Там их развлекал карлик-прорицатель по имени Йеппе и любимый лось Тихо, который, согласно дневникам астронома, был чрезвычайно добрым малым: «Он благоденствует, бегает, танцует и пребывает в хорошем настроении… прямо как собака»^[428].

Хотя Тихо явно очень любил своего питомца, он согласился подарить его своему покровителю, чтобы укрепить положение в обществе. Лось умер в пути, в замке в Ландскроне, где он якобы выпил пива и не смог удержаться на ногах, в результате чего роковым образом упал с лестницы.

Возможно, это был единственный несчастный случай с действительно пьяным лосем. Но стоит заметить, что трезвый лось, спускаясь по лестнице, может наделать дел не меньше.

В свете репутации лосей как пьяных дебоширов довольно трогательно увидеть этого отпетого хулигана животного мира в роли спасителя только что обретших независимость американских колоний от клейма нации дегенератов. Но в конце 1780-х годов изрядно тухлый мертвый лось стал едва ли не защитником чести Соединенных Штатов.

Старый Свет с подозрением относился к Новому Свету и постоянно чувствовал исходящую от него угрозу. Эти оборонительные настроения выкристаллизовал в четкую научную доктрину не кто иной, как могущественный Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, изложив в своей «Естественной истории» спорную «Теорию американского вырождения». «В Америке, – заявил он, – одушевленная Природа слабее, менее активна». В Новом Свете не только обнаруживалось меньше видов, но и «все животные оказывались гораздо мельче тех, что со Старого континента»^[429]. Из видов, встречавшихся на обоих континентах, обитатели Нового Света были «более выродившимися»^[430]. Америка не могла похвастаться выдающимися гигантами: «Никакое американское животное не сравнить со слоном, носорогом, гиппопотамом, верблюдом, камелеопардом [жирафом], буйволом, львом, тигром»^[431].

Бюффон на самом деле ни разу не был в Новом Свете, но, как обычно, это не помешало ему теоретизировать. Его представление о миниатюрности американских животных основывалось по большей части на чучелах и рассказах путешественников, а ни то ни другое не отличалось точностью. Однако он разработал уникальную систему проверки: если один и тот же «факт» он находил в рассказах по крайней мере четырнадцати путешественников, то, согласно расчетам вероятности по его особой методике, он мог быть уверен в его «моральной достоверности»^[432].

Он решил, что Америке присуща карликовость из-за природной среды. Этот континент только недавно поднялся из океана и по большей части был заболочен; в отличие от Европы он еще не просох. Вот поэтому американские животные и растения мельче, слабее и менее разнообразны. Единственные, кто дорастал до приличных размеров, – насекомые и рептилии. «Все животные, обитающие в болотах, чья кровь водяниста и кто множится в гнили, крупнее и многочисленнее в низменных, сырых и болотистых землях Нового континента»^[433].

Американские собаки, например, мелкие и «абсолютно тупые». В качестве истинно французского оскорбления граф заявил, что баранина, выращенная в тех местах, «не такая сочная»^[434].

Американские туземцы, согласно Бюффону, те еще дегенераты – слабоумные, с безволосыми телами, не азартные и со «слабыми и маленькими» гениталиями^[435]. Хотя он этого и не написал, но явно полагал, что любой европеец, отправившийся в Америку, пострадает от тех же уменьшающих эффектов, потому как любые животные, перевезенные в Америку, «съеживаются и уменьшаются под скудным небом и на неплодородной земле»^[436].

Теория Бюффона дала крепкую пощечину развивающейся нации. Гигантские насекомые и съежившиеся гениталии – не слишком хорошая реклама для страны, отчаянно пытавшейся (в то время) привлекать иммигрантов. А непристойные школярские насмешки еще и подкреплялись непререкаемым авторитетом. Граф был самым знаменитым натуралистом своего времени, светочем Просвещения, а его энциклопедия считалась мировым бестселлером. В результате «Теория американского вырождения» охватила умы, словно лесной пожар, и европейцы получили удобное научное подтверждение своей веры в то, что их континент сохраняет превосходство над Дивным Новым Светом.

Американская брутальность требовала ответных действий. На сцене появляется Томас Джефферсон, будущий президент Соединенных Штатов, который между написанием Декларации независимости, работой губернатором Виргинии и посольской миссией в Париже находит время на то, чтобы сразиться с уничтожающими заявлениями графа. Джефферсон любил природу почти так же, как политику, и у него имелись все возможности, чтобы пресечь уничижение своей любимой нации и представить веские доказательства американского величия.

Джефферсон пишет своим коллегам – отцам-основателям США и призывает их выйти на природу с парой штангенциркулей и начать измерять американских животных, чтобы те с присущей им дипломатичностью могли возразить французскому натуралисту. Политики с большим удовольствием откликнулись на эту новую задачу. Джеймс Мэдисон, например, отправил Джефферсону длинное послание, в котором сначала обсудил достоинства различных форм представительной демократии, а затем дал чрезвычайно точное описание местной виргинской ласки, трижды измерив каждую ее часть вплоть до «расстояния между анусом и вульвой»^[437]. Мэдисон заключил, что параметры ласки «несомненно противоречат его [Бюффона] утверждению, что из общих для двух континентов животных те, что на новом, мельче тех, что на старом»^[438].

В этом рекламном объявлении 1778 года с гордостью сообщаются размеры лося-самца. Вероятно, это была попытка сокрушить губительную «Теорию американского вырождения» графа де Бюффона, которая обвиняла существ Нового Света в том, что они слабые и хилые. В нем говорится, что «это замечательное животное» может достигать 12 футов (около 3,7 метра) в высоту – вот уж воистину «все возвышающий обман»

Поскольку Джефферсон служил послом США во Франции, он получил приглашение в летний дом графа в Париже. Вечеринка обещала быть напряженной. После первоначальной попытки игнорировать друг друга в саду они столкнулись в библиотеке. Джефферсон подготовил добытые в поте лица интеллектуальные боеприпасы, но, прежде чем он смог поразить Бюффона сравнительными характеристиками ласки, тот выложил перед ним увесистую рукопись, последнюю версию своей энциклопедии, со словами: «Когда мистер Джефферсон это прочтет, он совершенно удовлетворится моей правотой»^[439]. После этого вечер растворился в споре о лосях.

Бюффон сказал, что «ничего не знал» об американском лосе и думал, что так по ошибке называют северного оленя. Джефферсон довольно резко парировал графу, «что северный олень пройдет у нашего лося под брюхом»^[440]. Бюффон посмеялся над ним – и, в общем, правильно. Наконец французский аристократ смягчился и бросил вызов: если бы Джефферсон подарил ему лося «с рогами длиною в фут»^[441], то в следующем томе своей энциклопедии он отрекся бы от своей «Теории американского вырождения».

Джефферсон знал, что лоси – это его козырь. Чтобы собрать информацию о них, он уже распространил опросный лист из шестнадцати пунктов, включавший, например, такой актуальный вопрос: «Издают ли они на бегу грохочущие звуки?»^[442] Он также умолял своих политических союзников добывать, набивать и отправлять ему чучела самых крупных экземпляров, «от семи до десяти футов в высоту» (2–3 метра) и с «рогами очень необычного размера»^[443] – прекрасный пример завышенных требований.

Главным агентом по лосям стал некий генерал Джон Салливан. «Готовность, с которой вы взялись за поручение добыть мне шкуру, скелет и рога лося, – писал одержимый Джефферсон из Парижа 7 января 1786 года после встречи с графом, – придает мне смелости повторить мое обращение к вам насчет этих объектов, которые были бы здесь приобретением более дорогим, чем вы можете представить» (выделено в оригинале)^[444].

Джефферсон оговорил даже детали того, как нужно препарировать животное, чтобы сохранились его огромные размеры. «Оставьте также в шкуре с рогами кости черепа, – объяснял он в пространной инструкции Салливану, – чтобы при сшивании шеи с брюхом мы могли получить истинную форму и размеры животного»^[445]. К сожалению, когда Салливан наконец раздобыл для Джефферсона семифутового лося, тот был мертв уже две недели. Генерал не был таксидермистом, но постарался минимизировать урон, нанесенный «в состоянии разложения» туше от ухабистой дороги^[446]. Но что было хуже всего – отсутствовали великолепные рога лося. Поэтому Салливан был вынужден послать подпорченный экземпляр с запасными рогами поменьше. «Это рога другого лося, – признавался он Джефферсону, беспечно добавляя, – но при желании их можно к нему приделать»^[447].

После череды злоключений, вплоть до того, что его чуть не потеряли в доках, лось наконец прибыл в Париж в октябре 1787 года. К тому времени он приобрел решительно жалкий вид: утратил форму, практически облысел да еще и был без своих внушительного размера рогов. Джефферсон тем не менее сохранял оптимизм и переправил животное Бюффону с запиской с извинениями за необычайно жалкий вид огромного зверя, в особенности за его рога, которые «удивительно малы». У него даже хватило духу похвастаться: «Я, конечно, видел такие, которые весили бы в пять или шесть раз больше»^[448].

Джефферсон записал в своем дневнике, что Бюффон действительно получил лося и, несмотря на его жалкий вид, «пообещал в следующем томе исправить информацию»^[449]. Но на это роковым образом не хватило времени. Всего через полгода, в апреле 1788-го, граф умер, не написав ни строчки об отказе от теории в энциклопедии. И все же дохлому лосю Джефферсона нельзя отказать в важной роли в защите величия Америки. Отец-основатель продолжал развивать аргументацию и опубликовал в своих «Записках о штате Виргиния» (Notes on the State of Virginia) внушительную таблицу статистических сравнений животных Старого и Нового Света. Книга по праву стала бестселлером, и это стало началом конца теории вырождения.

Лось был не единственным животным, которому пришлось поплясать на международной арене. В следующей главе мы познакомимся с пандой – самым политическим животным планеты, отменные дипломатические навыки которого помогли создать совершенно фальшивый образ этого неправильно понятого медведя.

Панда

Панды плохи в сексе и привередливы в еде… Самки могут зачать всего несколько дней в году; самцы ведут себя как прыщавые выпускники на первом свидании. Эти генетические недоразумения давно бы вымерли, если бы не были такими очаровашками^[450].

The Economist, 2014

Вид Ailuropoda melanoleuca

В XX веке принято было жалеть гигантскую панду как некую эволюционную ошибку – как животное, не имеющее даже базовых для выживания функций. Ее считали каким-то недомедведем, обожали за забавную милую внешность, но высмеивали за безразличное отношение к сексу и склонность к ненормальной вегетарианской диете. Даже уважаемые натуралисты заявляли, что «это слабый вид»^[451], и призывали отказаться от его сохранения. Ни одно другое животное не принуждали оправдывать свое существование столько раз, сколько панду, которая без нашей помощи, несомненно, присоединилась бы к динозаврам и дронту на эволюционной помойке.

Или нет?

Образ несчастной пандочки – современный миф. По сути, есть две панды^[452]. Та панда, которая живет в зоопарках и пользуется популярностью в средствах массовой информации, – это созданная человеком карикатура, добродушный неуклюжий комик, который действительно нуждается в нашей помощи, чтобы выжить. Другая панда – великолепный сильный организм, существующий в своем нынешнем естественном состоянии по крайней мере в три раза дольше нас и в совершенстве приспособленный к своему эксцентричному (как принято считать) образу жизни. Эта дикая панда – тайный мачо, любящий секс втроем и грубый секс, проявляющий интерес к мясу и обладающий укусом страшной силы. Но она обитает в непроходимом лесу в закрытой стране, что и позволило самозванцу занять центральное место и привело к тому, что один из самых узнаваемых брендов среди животных не что иное, как подделка.

Для столь известного животного панда удивительно нова для науки. Всего каких-то сто пятьдесят лет назад она прозябала в полной безвестности, о ее существовании почти не упоминалось даже в родном Китае. Все изменилось в 1869 году, когда французский миссионер запустил своеобразную риторическую ракету, которая позже выведет панду на орбиту мировых суперзвезд.

Отец Арман Давид любил природу почти так же, как Бога. «Невозможно поверить, что Творец поместил на Землю так много разнообразных организмов, – писал он в дневниках, – лишь для того, чтобы позволить человеку, его шедевру, уничтожить их навеки»^[453]. Добрый отец удовлетворял свои привязанности, исследуя Китай – страну, где он мог обращать множество «язычников» в свою особую форму католицизма и в то же время искать новые виды животных и растений, чтобы отправлять их в парижский Музей естественной истории. Мы не знаем, сколько китайских душ он сумел спасти, но его острый глаз открывал новые виды с поразительной скоростью: сто насекомых, шестьдесят пять птиц, шестьдесят млекопитающих, пятьдесят два рододендрона и одна лягушка («которая лает, как собака»^[454]) были впервые открыты Давидом. Его наиболее памятным наследием, возможно, стало бы открытие миру песчанок ^[455] – успешного плодовитого вида, если бы не случайная встреча, которая закрепила за ним место в зоологической истории ^[456].

Одним прекрасным днем, попивая чай в охотничьем домике в горах Сычуаня, отец Давид споткнулся о шкуру «совершенно необычного черно-белого медведя», который, как он счел, мог оказаться «интересной новостью для науки»^[457]. Через несколько дней его «христианские охотники» добыли ему экземпляр, о котором священник написал, что он «не выглядит свирепым», а его желудок «полон листьев»^[458]. Он назвал животное Ursus melanoleucus (буквально «медведь черно-белый») и послал его шкуру для определения Альфонсу Милн-Эдвардсу, директору Национального музея естественной истории в Париже.

Неизвестное науке животное стало настоящей находкой. Но Милн-Эдвардса не убедило то, как священник его классифицировал. Зубы и необычайно шерстистые подушечки лап напоминали другое бамбукоядное млекопитающее, открытое четырьмя десятилетиями раньше в тех же китайских горах, – родственника енота ^[459], который был назван красной пандой (Ailurus fulgens). Поэтому Милн-Эдвардс объявил, что этот черно-белый медведь должен присоединиться к красной панде и ее семейству, Ailuropoda ^[460], весьма отличному от медведей.

Так началось столетие перекидывания «неправильной» гигантской панды из одной таксономической группы в другую и обратно. Как и в любых спорах о панде, в ход шли самые разные аргументы – от научных до сугубо субъективных. Молекулярные биологи воевали из-за митохондриальной ДНК и белков крови; другие, возможно более известные авторы, предпочитали интуитивный подход. Так, например, знаменитый биолог и защитник природы Джордж Шаллер, несмотря на более чем убедительные доказательства обратного, продолжал настаивать: «Хотя гигантская панда ближе всего по родству к медведям, я думаю, что это не просто медведь»^[461]. Шаллер нутром чуял, что если присоединить панду к другим представителям рода Ursus, то это уничтожит ее уникальность. «Панда есть панда» – таково было его профессиональное мнение по этому вопросу. «Так же как я надеюсь, что йети хотя и существует, но никогда не будет найден, я хочу, чтобы панда сохранила свою маленькую тайну»^[462].

К несчастью для Шаллера, генетики разбили все его мечты неопровержимыми наследственными доказательствами. Когда был секвенирован геном панды, он однозначно выявил все необходимые для того, чтобы быть медведем, показатели. Отец Давид был прав: панда не панда, а самый древний из всех медведей, раннее ответвление линии Ursus, которое отделилось от остальных примерно 20 миллионов лет назад. Но название «панда» закрепилось ^[463] и послужило созданию представления о ее мифической инаковости.

Этого медведя из французского бестиария (ок. 1450) изобразили так, будто он не то занимается случайной копрофагией, не то его тошнит, а может, и все вместе взятое. На самом деле это иллюстрация к мифу о том, что медвежата якобы рождаются бесформенными комочками, которых матери «вылизывают до нужной формы»

Если же немного покопаться, то гигантская панда не так уж отличается от своей медвежьей братии. Причудливый репродуктивный цикл панды, для которого характерны короткое окно фертильности и задержка имплантации эмбриона ^[464], встречается также и у других медведей. Детеныши панды рождаются недоношенными – слепыми, розовыми и размером с крота, – как у всех медведей, чьи крохотные новорожденные едва дотягивают до 1 % от веса тела взрослого животного. Этот факт привел ранних натуралистов, таких как Клавдий Элиан, писавший в III веке, к заключению, что медведица «рожает бесформенный комок, не имеющий четкой формы и черт»^[465], а затем она «вылизывает его, придавая форму медведя»^[466], – ошибка воображения, легшая в основу выражения «придать форму» ^[467].

Элиан умел обращаться со словами и эффектно, хотя и не совсем точно применял их для описания поведения медведей. Он писал, что медведи предпочитают впадать в спячку без еды и воды, отчего их внутренности «обезвоживаются и атрофируются», и медведь возвращает их к работе, поедая дикий аронник. Это, считал Элиан, «заставляет его пердеть» до тех пор, пока он не пойдет и не «съест пригоршню муравьев» и не «насладится хорошей дефекацией»^[468]. Панды не впадают в спячку и не занимаются самолечением, но, строго говоря, этого не делают любые медведи. Некоторые виды – черный, бурый и белый медведи – действительно погружаются в долгий зимний сон, известный как торпор, или оцепенение, во время которого снижается температура тела, они не едят и не выделяютэкскременты, но это не считается настоящей спячкой ^[469]. А уж «наслаждаются» ли они первым актом дефекации после сна, этого мы никогда не узнаем.

Вегетарианская диета панды может быть «строгой», но она не такая уж причудливая. Медведи в большинстве своем всеядны, причем растительная пища в рационе многих из них составляет по меньшей мере 75 %. Панда же дошла до крайности и питается почти исключительно бамбуком, которого в ее родных горах предостаточно. Другие медведи не менее разборчивы в еде. Медведь-губач приспособился питаться почти исключительно термитами и муравьями (и утратил передние зубы, чтобы просто всасывать их или слизывать чрезвычайно длинным языком), а белый медведь предпочитает жировать преимущественно на кольчатой нерпе. Эта пищевая специализация не означает, однако, что панда утратила вкус к мясу. Изучая панд на воле, Джордж Шаллер выяснил, что ловушки с козлятиной гарантированно их привлекали, а я видела ролик, в котором дикая панда лакомилась дохлым оленем. Панда ест Бемби – решительно недиснеевское изображение любимицы детей, милой вегетарианки, но это чистая, хотя и неприятная правда.

Но все же чаще всего неверно истолковываются сексуальные пристрастия гигантской панды. Эти мифы были созданы пандами, отданными в зарубежные зоопарки, в которых они не без нашего участия разыграли сексуальный фарс, достойный ситкома 1970-х годов, и этим прославили себя и свою забавную сексуальную жизнь.

Первый из медведей, украсивший чужую землю, приземлился в США прямо перед началом Второй мировой войны, он принес дозу позитива американцам, уставшим от лишений Великой депрессии. Это была пухлая малышка по имени Су-Линь, что можно перевести как «миленькая штучка». Ее антропоморфные проказы и крайняя экзотичность соответствовали образу ее дуэньи – модельера и светской львицы Рут Харкнесс. Эта необыкновенная путешественница прошла сквозь тяжелую утрату, бандитов и умопомрачительную бюрократию, не говоря уж об унизительном путешествии в тачке, – и все для того, чтобы голыми руками спустить с китайских гор черноглазый комок пуха. Горячая скандальная история о том, как она похитила панду, вкупе со слухами о незаконном романе и появлением подлого конкурента (который, говорят, еще до Харкнесс пытался вывезти из Китая контрабандой панду, покрасив медведя в коричневый цвет), кормила газеты месяцами. Так что, когда путешественница и медвежонок наконец сошли с корабля, Су-Линь удостоилась приема кинозвезды.

Эта Ширли Темпл животного мира не разочаровала публику. Люди склонны заботиться обо всем, что имеет детские или младенческие черты – а именно большой выпуклый лоб, большие, низко посаженные глаза и круглые выступающие щечки. Это нейрохимический страховой полис, гарантирующий, что мы как следует позаботимся о подобных необычайно уязвимых младенцах. Такие черты новорожденные приобретают из-за мозга большого размера, что требует рождения на более ранней стадии развития, позволяющей относительно огромной голове выйти без повреждения из родового канала. Это такой глубоко заложенный, но настолько неточный импульс, что мы с любовью реагируем даже на неодушевленные предметы, которые хотя бы слабо соответствуют этим характеристикам, – например, на «фольксваген-жук».

Панды с их уникальной раскраской и явно человеческими манерами сидеть и есть словно нарочно генетически сконструированы как идеальный триггер для запуска родительского инстинкта. Они дурят нам мозги, возбуждая центр подкрепления, ту самую часть мозга, которая так сладостно откликается на секс. Поэтому детеныши гигантской панды с их неуклюжими детскими движениями, по сути, воплощение кайфа и милоты. Вид Су-Линь, ведущей себя перед камерами как капризный малыш; то, как ее человеческая «мама» кормит ее из бутылочки, – все это окунуло Америку в теплую и приятную лужу.

За Су-Линь последовала Мей-Мей, ее «младшая сестра», и, наконец, потенциальный жених по имени Мей-Лань. Попытки Чикагского зоопарка устроить их спаривание провалились по той простой причине, что все трое на самом деле были самцами. И пока весь мир смотрел, затаив дыхание, на начинающийся роман, два самца панды только разочаровывались, а пресса сообщала о каждом их неудачном движении. «Любовь панд: Мей-Мей обхаживает своего жениха и ничего не получает взамен» – типичный заголовок из журнала Life, сеющий первые семена мифа о сексуальной стеснительности панд.

Аналогичная судьба постигла «размножающуюся пару» из зоопарка Бронкса, о которой много трубили в 1941 году. Пан-ди и Пан-да – пример того, как не надо придумывать названия с помощью публичных конкурсов^[470], – были не мальчиком и девочкой, а двумя самками. «Внешние различия, которые заметили служащие Бронкса, были, очевидно, индивидуальными особенностями, а не настоящими половыми признаками»^[471], – объясняет зоолог Десмонд Моррис в своей книге «Люди и панды» (Men and Pandas), вышедшей в 1966 году ^[472].

Определение пола панд – чрезвычайно сложное искусство, известно бесчисленное множество случаев, когда неверно определенный пол приводил к дальнейшим сексуальным разочарованиям. Истина в случае панды тоже не слишком помогает. Что уж говорить, пенис самца, который практически невозможно отличить от гениталий самки, мало способствует раскрутке мужских достоинств панды для тех, кто судит медведя по человеческим меркам.

Когда самец и самка панды наконец оказались в клетке вместе, результаты, откровенно говоря, были не более удовлетворительными и, конечно, не менее публичными. В одной из самых влиятельных из этих неудавшихся связей главную роль сыграла панда по имени Чи-Чи.

Юная Чи-Чи приехала в Лондонский зоопарк в 1958 году и оказалась звездой популярной телепрограммы, которая фиксировала для обожавшей публики каждое ее движение. Через несколько лет тщательно срежиссированных купаний в ванне с пеной и игр в футбол с ее кипером в мыльной опере Чи-Чи появилась любовь. В это время за пределами Китая находилась только одна панда, Ань-Ань, обитательница Московского зоопарка. И вот на пике холодной войны, к вящей радости международной прессы, был запланирован невероятный союз Востока и Запада.

Чи-Чи, однако, была совсем не заинтересована. С момента встречи в Москве она постоянно дралась с Ань-Ань, отвергая все его неуклюжие авансы. Выяснилось, что Чи-Чи не привлекают панды; ее желания, как оказалось, были направлены на людей, особенно на людей в форме. Когда советский служащий зоопарка вошел в клетку, Чи-Чи, «к вящему смущению русского, задрала хвост и заднюю часть в сексуальном призыве», сообщал Оливер Грэм-Джонс, куратор секции млекопитающих Лондонского зоопарка^[473].

Романтическая сцена из 1959-го: Чи-Чи со своей настоящей любовью, лондонским сотрудником зоопарка Аланом Кентом, который нежно кормит ее бамбуком изо рта в рот. Десять лет спустя зоопарк был вынужден признать, что их знаменитая самочка панды выбрала в качестве сексуального партнера представителя не того вида

Такое случалось не в первый раз. «В сексуальном отношении Чи-Чи оказалась немного извращенной», – вспоминал Грэм-Джонс. Ее больше привлекали служащие зоопарка и «даже совершенно чужие люди», чем представители собственного вида. Это были 1960-е, эра Свободной Любви, но после трех провалившихся попыток завязать между пандами роман стало ясно, что для суперзвезды зоопарка сексуального удовлетворения не предвидится. Зоологическое общество Лондона в конце концов было вынуждено выпустить заявление, в котором говорилось: «Долгая изоляция Чи-Чи от других панд стала причиной ее сексуального “импринтинга” на людей» ^[474][475].

Провалившийся роман Чи-Чи и Ань-Ань был не единственным. Вскоре после того, как он закончился, другая известная пара панд, Синь-Синь и Линь-Линь, прибыла в Национальный зоопарк в Вашингтоне с важной миссией – спасти свой вид. Чи-Чи стала прообразом для знаменитого логотипа WWF – Всемирного фонда дикой природы, и растущее движение за сохранение панд особенно сконцентрировалось на разведении этих медведей в неволе в части плана по их спасению. К сожалению, медведи не читали памятки о собственном сохранении, и этот звездный роман ограничился новыми непродуктивными выходками. У Синь-Синь обнаружились «проблемы с ориентацией», которые выражались в том, что мишенью его любовных попыток стали ухо, запястье и правая ступня Линь-Линь. Но теперь это были не просто отдельные ошибки: они говорили об обреченности вида. Пресса отреагировала резкой критикой. Общественность ответила, отправив пандам водяную кровать.

В течение следующих двух десятилетий ведущие зоологи копались в биологии вашингтонских панд в поисках ответов, в то время как пресса и общественность требовали детенышей. Эструс Линь-Линь был заметен менее двух дней в году – до обидного узкое окно фертильности, которое в основном и винили в неудачах. Затем, когда столичная пара наконец-то стала справляться с делом, их потомство не выживало дольше нескольких дней. Один детеныш погиб после того, как Линь-Линь на него села.

Каждая из этих публичных драм усиливала впечатление, что панды просто не созданы для размножения или родительства и почему-то лишены необходимых для выживания фундаментальных инстинктов. Призывы взять ситуацию под человеческий контроль и найти способ заставить панд размножаться в неволе становились все более настойчивыми.

Размножение диких животных в неволе редко проходит легко. И легко понять почему: бетонная камера – не очень романтическое место для дикого животного. Их тяга к размножению должна быть простимулирована целым рядом поведенческих и экологических факторов – животным эквивалентом бокала хорошего вина под запись Барри Уайта. Часто в зоопарках и понятия не имеют, что требуется животным для создания соответствующего настроения. Белый носорог, например, считался неразмножающимся в неволе, потому что сотрудники зоопарка просто совали любого самца и любую самку в один загон и надеялись на лучшее. При этом не учитывалось, что носороги – стадные животные и для самца, чтобы как следует возбудиться, нужно пофлиртовать с несколькими самками, прежде чем выбрать счастливицу. У гигантских панд наоборот – выбирает самка.

В 1980-х годах Джордж Шаллер первым открыл, что эти упертые одиночки совсем не одиночки, когда дело доходит до секса^[476]. Он наблюдал сложные брачные ритуалы на их горной родине, во время которых одинокие самки забирались на деревья и стонали, как Чубакка, пока несколько самцов дрались за их внимание внизу. Победивший самец получал в качестве приза спаривание больше сорока раз за один день – что, согласно недавнему популярному научному обзору, примерно столько же, сколько имеет средний взрослый японец за год, но никто не предполагает, что японцы вот-вот вымрут. Семя гигантской панды тоже, как говорят, содержит «огромное количество высококачественных сперматозоидов»^[477], в десять-сто раз больше, чем у мужчин. Нельзя отрицать, что это мужественные животные.

Секс у панд – куча-мала с покусами и рявканьем. Самец, видимо, обучается правильному подчиненно-доминирующему поведению в играх с матерью и при наблюдении за ней при половом акте; маленькие панды остаются при матери до трех лет. Это дает им возможность увидеть по крайней мере один сезон спаривания и узнать все тонкости поз из Камасутры, предпочитаемых самкой.

Панды занимают значительные территории от 4 до 6,5 квадратного километра и вынюхивают вечеринки с сексом по оставляемым запаховым обновлениям статуса, указывающим на личность, пол, возраст и фертильность, на особых деревьях – пандовых эквивалентах сайта знакомств. Когда самка приходит в охоту, она возбуждает интерес самцов, потираясь анальными железами у основания одной из этих общих досок объявлений. Ее пахучий сигнал отовсюду привлекает самцов, и начинаются соревнования за ее расположение в виде своего рода олимпиады по мочеиспусканию. Самки панд предпочитают самцов, которые могут оставить свои сексуальные запаховые метки как можно выше на дереве. Ученые описали самцов, принимающих атлетические позы: «на корточках», «задрав ножку» и самая выдающаяся – «стойка на руках»^[478], чтобы выпустить струю как можно выше. Самцы также додумались использовать свои тела как рекламные щиты с сексуальными запахами, втирая мочу, как крем после бритья, в свои уши, которые действуют как пара пушистых маяков, оповещая о доступности медведя через горный ветерок.

Медведи известны своим острым обонянием. Поэтому короткое окно фертильности у диких панд не препятствует репродукции. Оно даже может являться эволюционным приспособлением для контроля размеров популяции, потому что самцы панды очень эффективны при зачатии: нужно гарантировать, что уровень рождаемости никогда не превысит того, что могут дать бамбуковые леса. Дикая самка растит детеныша в среднем от трех до пяти лет, это не слишком высокая скорость воспроизводства. Если бы они размножались чуть быстрее, то вскоре переросли бы свою среду обитания.

Этот дикий секс бесконечно далек от тех процессов, что мы наблюдаем в бетонной каморке со случайной пандой, да еще с представлением на публику. И все-таки за последние лет двадцать китайцы взломали тайну разведения в неволе и теперь производят изобильные урожаи младенцев-панд, которые на фото получаются такими хорошенькими, что на них надо ставить гриф «Минздрав предупреждает». Десятки черно-белых малышей, построившихся в ряд, – это почти передоз мимимишности и гарантия того, что такие истории «успешного сохранения вида» привлекут внимание по всему миру. Для этого я еще в 2005 году слетала в Китай, чтобы выяснить, как они это делают.

Я направлялась в Чэнду, столицу Сычуаня, ставшую домом для самого крупного из специально построенных центров разведения панд в Китае. Я ожидала, что сердце страны панд окажется зеленым и приятным местом, но вместо этого меня встретил расползшийся город с четырнадцатимиллионным населением, по сравнению с которым Лондон кажется крошечным. Первая панда встретила меня на пачке сигарет, что показалось странно уместным с учетом плотности смога, висевшего в сильно загрязненном воздухе. Есть такая поговорка, что собаки в Чэнду лают, когда видят солнце. Во время моего визита они молчали.

Я изучала тогда разведение панд для документального фильма, поэтому у меня был привилегированный, закулисный доступ к броско названной «Исследовательской базе Чэнду по разведению гигантских панд». Я начала с экскурсии, которую провел для меня один из старших научных сотрудников. Пока мы бродили по серым бетонным зданиям, он рассказал мне о некоторых творческих хитростях, которыми они воспользовались, чтобы привести панд в любовное настроение в этой поразительно безликой и жестокой среде.

Зная, что молодые панды-самцы не получили должного полового воспитания от своих матерей (большинство выкармливалось с рождения людьми), сотрудники ставили опыты, показывая пандятам на портативном телевизоре видеозаписи совокупляющихся в клетке панд – своего рода подарок на совершеннолетие. Я представила сюрреалистическую сцену, как маленький самец панды на свой третий день рождения смотрит порно, и изо всех сил старалась не хихикать. Но если учесть, что у панд плохое зрение и что вообще любое животное (кроме человека) с трудом воспринимает себя на телеэкране, то сеанс панда-порно вряд ли мог вызвать что-нибудь, кроме смеха. Тот же результат получился с экспериментом с использованием секс-игрушек для стимуляции самок панд. В других центрах по разведению панд применяли еще и виагру; первую экспериментальную дозу дали одному неудачливому 16-летнему самцу по имени Чжуань-Чжуань («Сильный-Сильный»), но тем не менее он свое имя не оправдал.

Казалось, что их научными консультантами были люди из Ann Summers ^[479]. Я уже почти ожидала, что за углом нарвусь на панду в красных трусиках в обтяжку и блестящем крохотном лифчике. Я не могла понять, как такие антропоцентричные решения проблем панды могут способствовать необычайному беби-буму. Оказалось, что они и не содействовали. Стратегия, которая действительно позволила регулярно получать детенышей панд, напоминала скорее не вечеринку со шлюхами, а кошмар Дж. Г. Балларда ^[480] – искусственное осеменение (ИО).

ИО стало стандартной практикой для успешного размножения у любых животных в неволе. Все, что требуется, – немного жизнеспособной спермы и спящая самка. Иногда семя получают «манипуляцией пальцами», наукообразный эвфемизм для мастурбации – несомненно, одной из самых отчаянных (но постоянно практикуемых) разновидностей «ручного труда» в деле сохранения редких видов. У последнего чистокровного представителя абингдонского подвида галапагосской слоновой черепахи – самца с острова Пинта по имени Одинокий Джордж – был свой личный «манипулятор пальцами» – симпатичная юная шведка-зоолог. Ее задача заключалась в том, чтобы надоить у этого живого реликта как можно больше спермы. Ей удалось так отточить свое умение, что медлительный столетний самец кончал менее чем за десять минут, – за что она получила прозвище «подружка Джорджа»^[481].

Однажды я была свидетелем того, как у шайрского коня-чемпиона «собирали» его «жидкое золото». Эту картину я никогда не забуду. Подобные подвиги небезопасны даже для подготовленного манипулятора. Например, при попытке вручную довести подвижный метровый пенис слона до оргазма старший научный сотрудник Центра охраны природы в Берлине получил здоровенный синяк под глазом. Интересно, как он впоследствии описывал историю его происхождения друзьям в пабе?

Более безопасным (если не для животного, то для человека) решением является электроэякуляция. Эта процедура включает в себя введение электрического зонда в прямую кишку самца и повышение напряжения вплоть до эякуляции. Доктор Кэти Леффлер, американский ученый-ветеринар, несколько лет работавшая в центре Чэнду и Смитсоновском институте, объяснила мне, что эта методика была разработана для интенсивного разведения сельскохозяйственных животных. Сейчас в Китае это стандартная практика для панд, которым вводят кетамин, чтобы смягчить неприятные ощущения. По словам Леффлер, именно благодаря этой технологии промышленного животноводства популяция панд в неволе за последние лет двадцать поднялась почти до пятисот особей.

Однако результаты далеки от успешного спасения вида. Хотя эти клубки черно-белого меха выглядят как панды, они не умеют себя вести как панды. Осемененные самки часто рожают двойню, которой сохраняют жизнь, разделяя между матерью и инкубатором, чтобы оба детеныша имели шанс пососать ее молока и развиваться физически с необходимой для выживания иммунной системой. Затем месяца в три-четыре их отнимают от матери, чтобы та могла вернуться на конвейер размножения в неволе. Младенцы впоследствии воспитываются людьми, а когда они становятся слишком большими и агрессивными, их помещают в одиночную камеру. «Медвежата в центрах по разведению и зоопарках находятся под пристальным наблюдением человека, в таких условиях возможность нормального социального и поведенческого развития серьезно ограничена, – говорит Леффлер. – У молодых панд нет никакой надежды стать нормальными пандами».

Этот недостаток «пандовости» проявляется позже, когда это поколение животных принуждают к публичному размножению и необходимым для этого действиям. Размножая панд искусственно, мы поддерживаем миф об их сексуальной застенчивости.

Но когда это потомство пытаются реинтродуцировать в природную среду – что, собственно, и является официально заявленной целью всех усилий по разведению панд в неволе, – результаты оказываются не лучшими. Недавние исследования показали, что эти животные, считавшиеся одиночками, очень даже социальны, и не только в брачный сезон. «В природе медведи должны очень хорошо понимать своих соплеменников, – говорит Леффлер. – Они обучаются очень изощренным социальным навыкам, которые позволяют им сосуществовать и делить ресурсы, в том числе и во время сезона спаривания». Социально неуспешной панде грозит нечто большее, чем просто голод или отсутствие личной жизни. В этом на собственном опыте убедился один молодой самец по кличке Сянь-Сянь.

Сянь-Сянь – первая панда, которую реинтродуцировали в природу по программе разведения в неволе в Китае. Леффлер рассказала мне, что для эксперимента неслучайно был выбран самец. «Самок им нужно держать у себя, потому что именно самки несут золотые яйца». Затем она продолжила: «Первые несколько месяцев он неплохо справлялся, но наступил брачный сезон, все тамошние самцы собрались вокруг самки в эструсе, а он, конечно, понятия не имел, что нужно делать – он же вырос в изоляции за решеткой, – и, конечно, они так его отделали, что он чуть не умер». В конце концов его нашли мертвым – его загрызли дикие панды. На данный момент из десяти выпущенных на волю панд там остаются только две.

Выпустить рожденных в клетке животных в дикую природу все равно что кинуть чихуахуа в стаю волков. В последние годы в одном из китайских центров по разведению панд стали пытаться лучше готовить их к жизни на воле. Отдельным матерям разрешают оставаться с детенышами в загонах, напоминающих естественную среду обитания. Люди-служители ходят там в костюмах панд, возят чучела леопардов на колесиках и пытаются таким образом познакомить пандят с хищниками. Эти странные сцены дают богатый материал для фотографий, но Лю Чжи, профессор по сохранению видов из Пекинского университета, назвал попытки реинтродукции «такими же бессмысленными, как снимание штанов, чтобы пернуть»^[482].

Доктор Сара Бекселл, специалист по сохранению видов, в послужном списке которой успешные схемы реинтродукции золотистого львиного тамарина и черноногих хорьков, объяснила, почему так происходит: «В местах обитания панд больше нет леопардов. Зато есть более фундаментальные проблемы. Люди не могут учить животных быть животными. Только матери или другие представители того же вида могут выступать учителями». Поскольку эти панды-мамаши тоже были выращены людьми, у них нет или мало опыта жизни в дикой природе и им нечего передать детенышам.

Самая большая проблема – сокращение мест обитания панды, то, что я заметила во время долгой поездки из Чэнду в горы Циньлин, где, как говорят, еще бродят дикие панды. Выезд из города занял несколько часов. Мы миновали многокилометровые горы городского мусора, потом заводы, выбрасывающие цементную пыль над целыми деревнями, как в антиутопическом научно-фантастическом фильме. Наконец, когда мы достигли гор, нас приветствовали огромные плотины. И это было больше десяти лет назад.

Китайское правительство создало около пятидесяти пандовых заповедников. Их представители утверждают, что заметили повышение численности панд – такое большое, что статус панды недавно снизили с «под угрозой» до «уязвимого». Но Кэти Леффлер им не верит. Она говорит, что власти зонировали эти «охраняемые» области, внутри них разрешено фермерство, проложены дороги и даже добываются полезные ископаемые. «Мы настолько высокомерны, что полагаем, будто должны разводить панд и возвращать их в дикую природу, потому что они слишком глупы и сами не справятся, – говорит она. – Если бы мы просто вернули им среду обитания, они бы сделали все сами, как и любой другой вид. В этих животных нет ничего дефективного, что нуждается в исправлении; единственное, что нужно исправить, – это вернуть им их дом».

Сара Бекселл соглашается: «Меня беспокоит, что для защитников дикой природы это такой способ сказать: “Вот, смотрите, мы можем это сделать, мы ученые, и мы исправим эту большую проблему – кризис биоразнообразия, мы можем исправить все, что наш вид натворил, просто реализуя подобные мелкие проекты”. Это способ заявить, что все как бы хорошо. Публика радуется, она сидит в мягких креслах, ест свои картофельные чипсы, водит джипы и живет в домах с пятью спальнями и тремя детьми и говорит: “Ну и отлично, эти ученые там решат за нас эту проблему”. Но наука не спасет биоразнообразие; только изменения в человеческом поведении могут его спасти. Я думаю, что нужно приложить больше усилий, чтобы взять население планеты под глобальный контроль, а людям надо задуматься над тем, чтобы не быть такими массовыми потребителями».

Парадоксально, но сами панды помогли смазать колеса взрывной китайской экспансии, и сопутствующая экологическая цена вместе с их невероятными дипломатическими возможностями – единственное, в чем небезнадежны эти мифические медведи.

Несколько лет назад я провела некоторое время с двумя такими политическими пандами: Тянь-Тянь и Янь-Гуань, то есть с Душечкой и Солнышком. Они прибыли в Эдинбург в декабре 2011 года на борту частного «Боинга-777», с гигантской пандой, нарисованной на борту. Школьники с флажками выстроились вдоль улиц, чтобы поприветствовать гостей, играли волынки, в их честь даже был выпущен пандовый шотландский плед (уверена, все это заставило панд почувствовать, как им были рады). Событие освещали в новостях в прямом эфире. Душечка и Солнышко должны были принести немного магии панд до кассы местного зоопарка с целью поднять продажи билетов примерно на 70 %. Но их прибытие имело и другую, менее разрекламированную экономическую подоплеку: торговые сделки^[483], при которых среди ряда контрактов стоимостью 2,6 млрд фунтов стерлингов Шотландия обеспечит растущий средний класс Китая промышленно выращиваемым лососем. В последние годы такие панды-путешественницы участвовали в аналогичных мероприятиях по продаже урана (с Австралией) и тюленьего мяса и нефти (с Канадой).

«Панду можно использовать для заключения сделки^[484] и обозначения ставки на длительные и процветающие отношения, – сказала в интервью BBC доктор Кэтлин Букингэм, ведущий автор исследования по «дипломатии панд». – Если стране подарена панда, это должно символизировать завершение сделки – находящееся под угрозой драгоценное животное доверено стране; это в некотором смысле означает старт новых отношений». Китай, по ее словам, заинтересован в «мягком силовом влиянии посредством понятного всему миру наглядного знака одобрения». Панда как будто специально для этого создана.

Пандовая дипломатия не нова. Еще в VII веке династия Тан подарила пару живых панд (и семьдесят их шкур) правителям Японии. Такую практику возобновили в 1941 году, когда Китай отправил Пан-ди и Пан-да в зоопарк Бронкса как благодарственный дар американцам за помощь во время второй японо-китайской войны. Председатель Мао был большим поклонником дипломатической силы этих культовых черно-белых медведей. Пока он был у власти, панд раздавали долгосрочным коммунистическим партнерам вроде Северной Кореи и Советского Союза, как и новым политическим союзникам. Когда Никсон своим историческим визитом в Китай в 1972 году прекратил двадцатипятилетнее противостояние между США и КНР, в Вашингтон отправили сексуально неполноценных Синь-Синя и Линь-Линь, что вызвало там всеобщий «панда-мониум»^[485].

В обмен Белый дом также подарил Китаю пару животных-послов. Чтобы представлять свою страну, американцы могли бы выбрать величественных белоголовых орланов или могучих гризли, но вместо этого отправили пару косматых вонючих мускусных быков. Известные своей воинственностью овцебыки не вызвали такой же реакции в Китае, как это сделали панды в Америке. Бык Милтон был излишне сопливым и страдал от какого-то кожного заболевания и практически облысел. Его самка Матильда была не лучше. «Можно лишь надеяться, что лет через сто “овцебык” не станет в китайском сленге обозначением бесполезного предмета, от которого не избавишься»^[486], – прокомментировала тогда же редакционная колонка в New York Times.

Бесчисленных животных, от белых медведей до утконосов, передвигали по планете как политические пешки – с переменным успехом. В 1826 году Франция получила из Египта жирафа, который вызвал в Париже «приступ острой жирафомании»^[487]. Необычная шкура животного повлияла на высокую моду, и женщины даже стали носить прически а la girafe.

И все же панды оставались выдающимися дипломатами животного царства. «Исключительное существование гигантской панды в природе…^[488] и ее визуальная узнаваемость делают ее идеальным инструментом для привлечения людей во всем мире и создания Китаю – хотя бы временно – хорошего имиджа, – писал специалист по дипломатии Фальк Хартиг, который активно изучал эту тему. – Несмотря на то что, разумеется, можно спорить о том, такой ли Китай мирный и дружелюбный, как подсказывает панда, – послание, которое она передает от имени Китая, неоспоримо».

Однако китайских пушистых дипломатов больше не выдают бесплатно. Панд сдают зоопаркам напрокат за один миллион долларов в год, и они продолжают участвовать в программе разведения в неволе. Когда я в 2014 году посетила Эдинбургский зоопарк, смотритель панд, Йэн Валентайн, надеялся на топоток лапок маленьких панд. Но в жизни Валентайна преобладала пандовая моча. У панд скрытая беременность, и единственный способ установить, будет ли Тянь-Тянь рожать, – это мониторинг ее гормонов, напоминающий судебно-медицинскую экспертизу. Ее учили мочиться по команде, но она не всегда подчинялась, что означало ежедневную суету в ее загоне в попытках собрать сколько-нибудь прогностической мочи. Валентайн признался, что, если бы он знал, сколько времени будет потрачено на то, чтобы получить драгоценную мочу панды, он учел бы это при проектировании загона.

В итоге Тянь-Тянь всех разочаровала – эмбрион у нее рассосался. Это похоже на сцену из фильма ужасов, но, возможно, это одна из адаптаций панд к тому, чтобы обеспечить рождение детеныша только в благоприятных условиях. Но если бы Душечка родила младенца, он стал бы собственностью Китая и за него пришлось бы вносить отдельную арендную плату – миллион долларов в год. Все детеныши должны возвращаться в китайские центры разведения через два года, а то и раньше, если потребует политика. В 2010 году, через два дня после того, как США отказались отменить встречу президента Барака Обамы с далай-ламой, китайское правительство выразило свое порицание, вынудив вернуть в Китай двух родившихся в Америке детенышей.

«Это все из-за политики и денег, – сказала мне Кэти Леффлер. – Разведение панд – это отнимающая все время миллионная индустрия, особенно если можно убедить публику, что панды не способны воспроизводиться самостоятельно».

Не только панды в иностранных зоопарках загребают доллары. В Китае туризм к пандам вырос в пять раз после того, как новоиспеченный средний класс освоил внутренний туризм, и теперь это стало значительным источником дохода для города Чэнду. В центре разведения страстные поклонники платят 170 долларов за возможность сфотографироваться с маленькой пандой и, как ни странно, еще больше – за возможность почистить их загон. Не все детеныши одобряют обожание фанатов. В 2006 году туристка, заплатившая за то, чтобы порезвиться с маленькими пандами, испытала страшную неловкость, потому что ее новые пушистые друзья вдруг набросились на нее. «Она допустила ошибку, с излишним энтузиазмом принявшись гладить их по голове – за что была внезапно сбита с ног»^[489], – писали в газетах. Плачущую и причитающую женщину спасли из загона малышей-панд, где пострадала только ее гордость. А за несколько месяцев до этого в том же центре другая увлекшаяся фотографированием туристка в поисках наилучшего момента для съемки потеряла большой палец.

Образ жизни панды, которой приходится постоянно жевать бамбук, разгрызая жесткую оболочку стеблей, снабдил ее страшной силы укусом. Мощные мускулы на щеках, которые по иронии судьбы наделяют медведя очаровательной большой круглой головой, обеспечивают такой мощный укус, который ставит панду на пятое место, между львом и ягуаром, в недавнем исследовании самых сильных укусов среди плотоядных.

Сайт «Когда панда нападает» (When Pandas Attack) составил каталог многих жертв укуса панды силой 1300 ньютонов – а это совсем иной образ неуклюжего мишки. В числе раненых был сотрудник Гонконгского парка развлечений, которого покусала панда по имени Мир; бывший президент Франции, которого пришлось спасать от челюстей самца по имени Йень-Йень (и с трудом обошлось без крупного дипломатического конфуза); пьяный мужчина, который упал в вольер для панд в Пекинском зоопарке и попытался обнять преступника-рецидивиста по имени Гу-Гу. Мужчина очнулся в больнице, едва не потеряв ногу. «Я всегда думал, что они милые и едят только бамбук»^[490], – сказал он позже CNN. Эти примеры показывают, насколько опасным может быть великий современный миф о панде.

До недавнего времени на людей нападали только панды, содержавшиеся в неволе. Но в 2014 году пожилому китайцу потребовалось провести более пятидесяти дней в больнице после того, как ему порвала ногу дикая панда, которая бесчинствовала в его деревне недалеко от государственного заповедника Байшуйцзян. Кто знает, может, из-за того, что на родину панд все чаще вторгаются люди, такие нападения будут происходить чаще. Если на это посмотреть антропоморфным взглядом, то это может быть месть медведя за десятилетия искажения фактов, насмешек и ректальных зондов.

Я думаю, что дикая сторона панды вряд ли когда-либо запятнает ее имидж безопасного существа. Панды нравятся нам безобидными и беспомощными. Такова сила привлекательности. В следующей главе мы познакомимся с пингвином, другим животным, которое очень любят за его очаровательные антропоморфные выходки. Но эта милая звезда детских мультфильмов скрывает настолько шокирующую сексуальную жизнь, что все, кто о ней знает, почти сто лет держат ее в секрете. Приготовьтесь нарушить ваше спокойствие в рассказе о Пингу ^[491] – извращенце, получившем рейтинг X.

Пингвин

Весь мир обожает пингвина: я думаю, потому, что во многом они как мы, а в чем-то такие, какими мы должны быть^[492].

Эпсли Черри-Гаррард. Самое ужасное путешествие, 1910

Отряд Sphenisciformes

Моя первая встреча с диким пингвином оказалась неожиданной. Для начала – я была в Австралии. Далеко не все пингвины проводят жизнь, катаясь на пузе по льду; половина существующих видов обитает в более уютном климате, доходя к северу до экватора. Тем не менее все равно казалось странным, что мое первое рандеву с самым знаменитым обитателем Антарктики состоялось на мягком золотистом песчаном пляже, в нескольких минутах езды от Мельбурна. Впрочем, в общепринятых представлениях публики о пингвинах вообще лишь очень малая часть оказывается правдой.

Южный берег Австралии приютил несколько колоний малого пингвина. Если бы генные инженеры попытались создать в лаборатории идеальную няшку, результатом вполне могли бы стать такие вот миниатюрные существа. Возможно, это самые маленькие пингвины на свете (их рост всего около 33 сантиметров) ^[493], но у них больше всего почитателей.

С 1920-х годов туристы стаями слетались на остров Филлип посмотреть на малых пингвинов. Я примкнула к нескольким сотням пламенных поклонников, часть которых сжимала в руках свежекупленных плюшевых пингвинов в несколько раз больше настоящих, дожидаясь начала знаменитого пингвиньего парада – ежевечернего карнавала, когда сразу после захода солнца маленькие блестящие синие птицы выходят из волн прибоя и начинают свой бег по пляжу в поисках песчаных норок ^[494].

Эволюция проделала блистательную работу, оборудовав пингвина всем необходимым для ловли рыбы в холодном море. Но биология птицы диктует, что она должна возвращаться на сушу, чтобы откладывать яйца и выращивать птенцов. Это как минимум неудобно. Пингвины в общем устроены как термос, что хорошо для жизни в ледяном море. Для тех пингвинов, которые населяют более тропические места, ковылять по суше в гидрокостюме из толстого пера – опасный спорт.

Эти птицы разработали остроумные, хотя и несколько усложненные стратегии, чтобы избежать перегрева. Некоторые виды стоят, тяжело дыша, как собаки, другие вынуждены искать тень. Желтоглазые пингвины проходят на километр в глубь суши (настоящий марафон для этих коротеньких лапок), чтобы выращивать птенцов в прохладе дождевых тропических лесов Новой Зеландии. Галапагосские пингвины избегают зверского экваториального солнца, гнездясь в неудобных на вид трещинах прибрежных лавовых скал. Гумбольдтовым пингвинам приходится еще хуже. Они обитают на пустынном берегу Перу и вынуждены создавать тень, вырезая замки из груды собственного перепрелого гуано. Малые пингвины решили проблему, полностью отказавшись от солнца и перейдя на ночной образ жизни. Отсюда их вечерняя процессия обратно в гнезда на острове Филлип.

Местный совет по туризму с большой гордостью анонсировал парад пингвинов со слоганом «Разгул вразвалочку». Миниатюрные птицы не разочаровали. Когда теплое австралийское солнце опустилось за горизонт, морской прибой начал выбрасывать десятки крохотных пингвинов, которые работали на публику как профессиональные артисты. Они ковыляли по пляжу, и невозможно было сдержать улыбку.

Нелепая походка пингвинов обманчива. Эти неуклюжие ноги, столь неприспособленные к суше, действуют под водой как руль, позволяя пингвинам резко поворачивать на скорости более 50 км/ч. Они быстрее всех маневрируют и глубже всех птиц ныряют; императорские пингвины могут достигать глубин более 500 метров (высота нового Всемирного торгового центра в Нью-Йорке). Эти морские птицы проводят 80 % своей жизни как ловкие хищники, которые больше похожи на Джеймса Бонда, чем на клоуна. Но мы видим только 20 % – когда они ковыляют по земле, как Чарли Чаплин.

«Наше восприятие животных основывается на том, где мы можем их наблюдать, – объясняет доктор Рори Уилсон. Он – тот гений, который снабдил сотни пингвинов спидометрами, клювометрами и даже жопометрами, чтобы раскрыть их подводную жизнь. – Видеть в пингвинах неудачников, кое-как ковыляющих по земле, все равно что наблюдать, как величайшие атлеты мира неуверенно бредут в темноте, совершенно не представляя, на что они способны, – говорит он. – Невозможно плавать, как пингвин, и бегать по суше, как гепард». Мышцы, благодаря которым двигаются ноги пингвинов, должны оставаться в тепле, чтобы функционировать, поэтому они скрыты под перьями в верхней части ног. Пингвины маневрируют конечностями «удаленно», с помощью системы из нескольких блоков, что так же эффективно, как и управлять марионеткой, и именно такой способ придает пингвину его характерное раскачивание. Мы непроизвольно жалеем пингвинов, что скрывает от нас истину – шокирующую историю проституции и извращений, от которой у Пингу перья бы съежились.

Первый пингвин, описанный европейцами, был вообще не пингвином. Это была бескрылая гагарка. Будем снисходительны по отношению к капитану XVI века, который попал впросак: физические данные бескрылой гагарки действительно очень близки к таковым пингвина. Это такие же толстые нелетающие черно-белые птицы, которые населяли большие лежбища на изолированных скалистых островах, хотя и в Северном полушарии. И у них была еще одна важная общая особенность: их было очень легко поймать.

Эти дородные птицы стали благом для оголодавшего моряка. Сэр Фрэнсис Дрейк написал об острове в Магеллановом проливе ^[495], где он убил три тысячи «птиц, которые не могли летать» и были «размером с гусей»^[496]. Мифические «острова пингвинов» отмечали на картах как закопанные клады – так велико было их значение для выживания людей в море.

Со времен Дрейка и позже слово «пингвин» стало употребляться для обозначения переваливающейся готовой еды, будь то на островах Северного или Южного полушария. По словам знатоков, эти «пингвины» на вкус были как рыба, если их готовить в их же жире. Если жир удалить, то мясо (возможно, если слегка выдавать желаемое за действительное) могло сойти за говядину. Они нахваливали новое применение этих жирных тушек, которые были настолько легковоспламеняющимися, что барбекю из них можно было жарить на них же самих. В 1794 году один умелый моряк писал: «Вы берете с собой котелок, в который кладете пингвина или двух, под ними разжигаете огонь, и этот огонь поддерживается самими несчастными пингвинами. Их тело, будучи жирным, вскоре производит пламя; а дров на острове нет»^[497].

Несмотря на сходство внешнего вида (а возможно, и вкуса), бескрылые гагарки принадлежали совсем другому отряду птиц, ближе к чистикам и тупикам, чем к пингвинам. Их сходство поверхностно – и являет собой великолепный пример конвергентной эволюции, когда две очень разные и неродственные группы животных вырабатывают одинаковое решение проблемы выживания. В данном случае обе птицы эволюционировали для подводного «полета», чтобы питаться мелкой рыбой и морской живностью. Они отказались от широких хрупких крыльев и легких трубчатых костей, которые нужны обычному воздушному полету, чтобы стать жирными пулями с короткими, мощными, неспособными к полету плавниками и компактными обтекаемыми телами – такой эффективной формы, что никакая человеческая конструкция пока не достигла настолько выдающихся гидродинамических характеристик, как у пингвиньего тела. Они также облачились в нечто похожее на фрак, служащее для маскировки: их белый перед скрывает от хищников и добычи на фоне бесцветной поверхности воды, а черная спина прячет их от хищников сверху на фоне темных глубин. Добавьте к этому перепонки между пальцами и короткие ноги, столь неэффективные для ковыляния по суше, и вы увидите, как легко спутать двух птиц – особенно голодным до безумия морякам.

Бескрылые гагарки в конце концов были названы, довольно неудачно, Pinguinus impennis, то есть «пингвин без перьев» – ни то ни другое к ним не подходит. Это неподходящее имя не смогло положить конец путанице между двумя морскими птицами, продолжавшейся столетиями. Она так достала Жоржа-Луи Леклерка, графа де Бюффона, что он предложил переименоватьпингвина. Французский аристократ мог бы выбрать слово «жопоног»^[498] – так некоторые моряки называли этих птиц: когда они плывут, ноги болтаются позади них. Но по причинам, известным только ему, Бюффон решил назвать пингвина manchot, что по-французски означает «однорукий» ^[499]. Поскольку у пингвина, как у всех птиц, два крыла, то есть две руки, имя не прижилось. К счастью для графа (но не для птиц), бескрылых гагарок вскоре полностью съели, тем самым закрыв ^[500] столь беспокоивший его вопрос ^[501].

Путаница была и относительно того, что за животное пингвин. Некоторые ранние исследователи полагали, что это частично птица, частично рыба. Другие видели в них недостающее звено между динозаврами и птицами. Потратив много часов на созерцание их странных рептильных ног, которые как будто украдены у крокодила, я могу понять почему. Но это удивительно опасное заблуждение. Оно привело к тому, что можно назвать самой трагической в мире охотой за яйцами, стоившей одному охотнику рассудка, а двух других едва не лишившей жизни.

Главным создателем этой теории был полярник Эдвард Уилсон ^[502], служивший орнитологом в знаменитой экспедиции капитана Роберта Фалькона Скотта в Антарктиду на «Дискавери» в 1901–1904 гг. Эдвард Уилсон был весьма авторитетным исследователем пингвинов, чьи пытливые наблюдения помогли раскрыть тайну довольно незавидного репродуктивного цикла императорского пингвина. В этом процессе самец переживает зверскую антарктическую зиму с яйцом на лапах и без еды, в то время как самка, чьи запасы опасно истощены после яйцекладки, проводит два месяца, жируя в море. Затем самка и самец по очереди растят птенца и кормятся – эстафета на чрезвычайную выносливость, которую Уилсон описал как «эксцентричную до такой степени, какую редко встретишь даже в орнитологии»^[503]. Он считал, что императорский пингвин – реликтовый вид, в яйцах которого содержится секрет их эволюции. В своем отчете об Антарктической экспедиции он объявлял: «Возможность того, что в императорском пингвине мы имеем кратчайшее приближение к примитивной форме не только пингвина, но и птицы вообще, делает будущую работу по его эмбриологии делом величайшей важности из всех возможных»^[504].

Эмбриологические идеи Уилсона были навеяны немецким биологом Эрнстом Геккелем. В 1866 году Геккель выдвинул довольно изящную (но, увы, неверную) теорию, что все эмбрионы животных повторяют стадии развития, которые они проходили на пути эволюции от далеких предков, то есть, как он замечательно сформулировал, их онтогенез (индивидуальное развитие) повторяет филогенез (развитие вида). Эта грандиозная «теория рекапитуляции» ^[505] была искусно проиллюстрирована самим зоологом, чьи изысканные, хотя и спорные рисунки развивающегося плода были весьма убедительной рекламой его теории.

Полагая, что Геккель прав, Уилсон счел, что яйцо императорского пингвина – машина времени, которая доставит его к утраченным переходным этапам эволюции из рептилий в птицы. «У первоптицы Archaeopteryx имелись зубы, – объяснял Уилсон в лекции о пингвинах в 1911 году. – Можно надеяться найти у эмбриона императорского пингвина настоящие зубы, хотя у взрослой птицы они отсутствуют»^[506]. Уилсон также хотел посмотреть, соответствуют ли сосочки (папиллы), которые развиваются в перья пингвина, тем, из которых получаются чешуйки у рептилий. Это происходило лишь спустя пятьдесят с небольшим лет после первой публикации шокирующей теории Дарвина о естественном отборе, и не все еще приняли новую веру ^[507]. Уилсон надеялся, что яйцо императорского пингвина как раз то, что нужно, чтобы сокрушить отрицателей и доказать истинность теории Дарвина.

Каким-то образом Уилсон сумел убедить капитана Скотта, что его высосанная из пальца миссия внесет существенный вклад в научные задачи второй Антарктической экспедиции полярника. И вот в июне 1911 года Уилсон, Генри Бауэрс (Птичка) и Эпсли Черри-Гаррард (Черри) отправились в донкихотский крестовый поход, чтобы найти недостающие зубы динозавра в яйце императорского пингвина на краю Земли. Их 200-километровый бросок из базового лагеря был позже назван Черри «самым ужасным путешествием». И он не преувеличивал. Его воспоминания с таким же названием рассказывают обо всех ужасах этой злополучной охоты за яйцами.

Императорские пингвины гнездятся в середине антарктической зимы, поэтому трое мужчин были вынуждены проделать экспедицию к единственной известной колонии, находившейся на мысе Крозье, самой восточной точке острова Росса, в полной темноте, ориентируясь только при свете свечей. Не самое легкое дело при антарктических бурях. Команда по очереди проваливалась в обильные трещины, которых на пути встречалось много. Температура упала ниже –60°C, и снег стал настолько липким, что даже втроем можно было тянуть только одни сани. Команда была вынуждена делать челночные переходы, проходя по три раза каждую милю. Пот превратил одежду в ледяную броню, а дыхание примораживало балаклавы к лицам. Черри так яростно стучал зубами, что они крошились.

Переход был так ужасен, что к тому времени, как они достигли цели, Черри утратил волю, чтобы идти дальше. «Я дошел до той степени страдания, когда мне было все равно, лишь бы я мог умереть без особой боли. Те, кто рассуждают о героической смерти, не понимают – умереть легко… проблема в том, чтобы продолжать идти»^[508].

Промороженная тройка заставляла себя идти вперед, карабкаясь на 60-метровые ледяные утесы в полной темноте, чтобы добраться до колонии пингвинов.

Пингвины были не особо им рады. «Потревоженные, они подняли ужасный хай, – вспоминал Черри, – трубили своими странными металлическими голосами»^[509]. Исследователи похватали пять яиц из-под ног взбудораженных пингвинов и ободрали несколько птиц ради их жирового топлива. Но, прежде чем они смогли сказать «дело сделано», удача изменила им. Группа заблудилась. Пробираясь на ощупь в темноте, пытаясь найти след, Черри выронил два яйца из замерзших пальцев. Каким-то образом полярники нашли обратный путь в лагерь у подножия горы с весьма уместным названием «Террор» и сразу стали пытаться согреться. Был вечер дня рождения Уилсона, и они запалили плитку на пингвиньем жиру, но, как будто птицы нашли способ отомстить, «кипящий жир из очага брызнул в глаз Уилла». Уилсон ослеп и лежал всю ночь, «не в силах сдерживать стоны, явно мучаясь от сильных болей»^[510].

«Я всегда не доверял этой плитке»^[511], – писал Черри. Но худшее было впереди. Яростная буря, «как будто мир впал в истерику», сдула их палатку и большую часть запасов. Тройка была вынуждена забраться в импровизированное убежище с холщовой крышей, «порванной на мелкие полосочки»^[512] 11-балльным штормом. Они провели день рождения Уилсона «лицом к лицу со смертью»^[513]. Без еды и огня, они забились в свои спальные мешки, распевая гимны и мечтая о консервированных персиках, время от времени тыкая именинника, чтобы проверить, жив ли он.

Через два дня метель стихла, и каким-то чудом Бауэрс нашел палатку. «У нас отняли жизнь, а потом вернули ее»^[514] – так писал Черри.

Трое мужчин приковыляли обратно в базовый лагерь 1 августа 1911 года. Их промороженную одежду пришлось срезать, их пальцы практически отмерли. Они выглядели так, будто постарели на тридцать лет за те пять недель, что продолжалась их маленькая экспедиция за яйцами. Черри полностью так и не оправился и боролся с посттравматическим стрессовым расстройством до конца жизни. Уилсон и Бауэрс кое-как пришли в норму, но это не пошло им на пользу – они согласились участвовать в обреченном походе Скотта к Южному полюсу. Оба они погибли на обратном пути вместе с остальным отрядом, оставив Черри единственным хранителем трех драгоценных яиц императорского пингвина и получателем сопутствующих почестей от эволюционной науки.

Подавленный смертью друзей, Черри воспринял свою миссию «Хранителя священных яиц»^[515] со всей серьезностью. Когда он добрался до Лондона, то лично доставил яйца в Музей естественной истории в Южном Кенсингтоне, ожидая, что его примут как героя. Вместо этого встретивший его младший служащий совершенно не проявил интереса к образцам, лихо рявкнув: «Вы кто? Чего вам тут надо? Это вам не яичный магазин»^[516]. Черри позже напишет в музей жалобу на такой прием: «Я вручил эмбрионы с мыса Крозье, которые чуть не стоили троим людям жизни, а одному – стоили здоровья, персоналу вашего музея, а… ваш представитель даже не сказал “спасибо”»^[517].

Исследователю было неведомо, что источником этого кураторского безразличия послужило довольно несвоевременное изменение парадигмы в эволюционном мышлении. В то время как Черри и его коллеги рисковали жизнью ради науки на морском льду, теория рекапитуляции Геккеля сама капитулировала. Наука эгоистично шла вперед, сделав императорские яйца ненужными.

Черри провел большую часть оставшейся жизни, подталкивая музейщиков к изучению эмбрионов, но прошел двадцать один год, прежде чем были опубликованы результаты. И результаты эти не стоили ожидания. Сначала известный зоолог Джеймс Коссар Юарт, изучив под микроскопом срезы эмбрионов, предположил, что, вопреки надеждам Уилсона, чешуя и перья не имеют общего происхождения ^[518]. Затем в 1934 году последовал финальный удар: анатом Ч. У. Парсонс язвительно заключил, что яйца, собранные на довольно раннем этапе развития, даже не «добавили ясности в понимании эмбриологии пингвинов»^[519].

Для полярника, потерявшего из-за пингвинов ногти на ногах, зубы и в изрядной степени рассудок, было бы простительно затаить обиду на них. Однако Черри оставался очарованным пингвинами. Его воспоминания полны только тепла и уважения к этим похожим на человека птицам. «У пингвина Адели жизнь трудная, у императорского пингвина – ужасная, – замечает он в конце своих бурных мемуаров. – Попробуйте найти в мире более веселых, счастливых и здоровых дьяволов. Мы должны восхищаться ими: хотя бы потому, что они намного приятнее нас!»^[520]

Такова антропоморфная сила пингвина. «Они чрезвычайно похожи на детей, – писал Эпсли Черри-Гаррард, – полны собственной важности, опаздывают к обеду, носят черные фраки и белые манишки – и вдобавок довольно толстые»^[521]. Не ему одному они такими казались. Аналогии с детьми стали проводить вскоре после того, как пингвинов впервые заметили. Даже самые серьезные ученые XVIII века, писавшие в Королевское общество, в лирической форме рассказывали, что морская птица «на первый взгляд выглядела как ребенок, ковыляющий в слюнявчике»^[522]. Даже моряки XVII века, ловившие пингвинов для пропитания, были очарованы тем, как они «стоят, будто маленькие дети в белых фартуках»^[523].

Как и в случае с пандой, шаткая походка пингвина, по-видимому, похожа на первые шаги человеческого малыша и запускает у нас врожденное стремление к заботе. Добавьте к этому многострадальную жизнь на грани выживания и естественную склонность к клоунской буффонаде, и у вас готов рецепт получения антропоморфной суперзвезды.

Мощное сочетание стоицизма и шутовства сделали первых пингвинов, покинувших Антарктику, настоящим хитом. The Times, сообщая в 1865 году о пингвинах в зоосадах в лондонском Риджентс-парке, наслаждалась неуклюжестью птиц, сочетавшейся со «смешным серьезным видом»^[524]. Стойкость перед лицом бесконечных ледяных ловушек и неожиданная любовь к катанию с горок сделали их звездами кинематографа с момента его изобретения. Чарли Чаплины животного царства были идеальными персонажами для детских книг; их естественное графичное черно-белое облачение (как и в случае с пандой) мечтали заполучить рекламные агентства. Логотипы с пингвином украшали все – от книг до коробок с печеньем. Благодаря оскароносному документальному фильму «Марш пингвинов» (March of the Penguins) даже американские религиозные консерваторы сочли этих птиц образцом христианских семейных ценностей.

«Невероятная история семейного путешествия, которое принесет в мир новую жизнь. В самом суровом месте на Земле любовь находит путь»^[525], – произносит Морган Фримен на фоне кадров идеальной пары императорских пингвинов, заботящейся о своем невероятно пушистом птенце. С этого момента фильм прибавляет в скорости и теряет в правдивости. Сценарий представлял ежегодный гормонально обусловленный поход императорского пингвина по ледяным полям для размножения как эпическую историю любви. Это была неправда, но она содействовала коммерческому успеху проекта. Идея притягивала христианских фундаменталистов, которые считали упорство императорских пингвинов аллегорией духовного подвижничества, а их поведение – примером для людей.

Консервативный кинокритик Майкл Медвед объявил «Марш пингвинов» «кинофильмом, который наиболее страстно утверждает такие традиционные нормы, как моногамия, жертвенность и воспитание детей». Группа под названием «Сеть 153 домовых церквей» организовала для участников семинар по лидерству «Марш пингвинов», чтобы обсудить влияние фильма на жизнь. «Некоторые пережитые [пингвинами] испытания, похоже, соответствовали христианским»^[526], – заявлял организатор. Церкви бронировали целые кинотеатры для своих членов, и на момент написания этого текста фильм оставался вторым документальным фильмом по количеству просмотров в истории США (он был тесно зажат между «Фаренгейтом 9/11» Майкла Мура – критическим исследованием «войны с террором» администрации Буша – и «Никогда не говори “никогда”» Джастина Бибера).

Пингвины и в самом деле могут являться моделью правильного социального поведения – в буквальном смысле. Однако считать нелетающую рыбоядную птицу моральным образцом – не лучшая мысль. Большинство пингвинов не только не придерживаются традиционных христианских семейных ценностей, но в некоторых своих сексуальных похождениях поспорили бы даже с самым либеральным сообществом.

Начнем с того, что большинство пингвинов далеко не моногамны ^[527]. И самыми худшими нарушителями супружеской верности являются как раз те «романтические» звезды большого экрана – императорские пингвины, которые набирают огромные 85 % в смене партнеров от года к году. Для этого, однако, есть резон: поскольку они носят яйца на лапах, у них нет конкретных мест для гнездования и, следовательно, нет определенной точки рандеву, где партнеры могли бы встречаться в начале каждого сезона размножения. Наоборот, в попытках найти прошлогоднего партнера они должны были бы проталкиваться сквозь массовые драки и вопли. В тусовке из нескольких тысяч пингвинов, одетых в одинаковые одежды, и с очень ограниченным временем на поиски супруга довольно трудно сохранить верность.

Моногамия, когда она все же случается, может иметь розово-голубой оттенок. В обстоятельном труде о гомосексуальности у животных «Биологическое изобилие» (Biological Exuberance) канадский биолог Брюс Бэйджмил писал о пожизненном однополом партнерстве у Гумбольдтовых пингвинов. В книге Бэйджмила описывается весь спектр сексуальных свобод более чем у 450 видов: от горилл-геев до амазонских речных дельфинов, склонных при случае перепихнуться друг с другом в дыхало. Многие его наблюдения годами хранились в чуланах зоологов, поскольку не вписывались в дарвинистское мышление. Например, взаимную фелляцию орангутанов мужского пола один чересчур стыдливый биолог истолковал как «пищевую, а не сексуально мотивированную»^[528]. Лишь совсем недавно представление о наблюдаемом в животном царстве естественном разнообразии полового поведения стало общепринятым – вместе с новыми теориями о том, как подобные сексуальные занятия снимают напряжение, способствуют выращиванию детенышей или просто служат для забавы.

Несколько гомосексуальных пингвинов Гумбольдта в зоопарке Бремерхафена в Германии были пойманы за попытками насиживать камни, как будто это были яйца. Чтобы, возможно, повлиять на сексуальную ориентацию пингвинов, зоопарк завез самок из Швеции, что привело в ярость ЛГБТ-активистов. Впрочем, разлучить пару, которая воспитывала птенца, не получилось

Однополые партнерства у пингвинов особенно хорошо документированы в зоопарках, где есть пары, которые прославил развевающийся радужный флаг. Дотти и Зи, два самца в зоопарке Бремерхафена (Германия), недавно отметили десятую годовщину совместной жизни и даже усыновили и вырастили вместе птенца. Впрочем, хотя прославление пингвинами сексуального разнообразия, возможно, не слишком приятно для наглухо застегнутых консервативных христиан, оно отчасти разочаровало и более либеральных пингвинолюбов. Вероятно, самой известной в мире однополой парой пингвинов были Рой и Сайлоу из зоопарка Центрального парка Нью-Йорка, ставшие прототипами героев детской книги «С Танго их трое» (And Tango Makes Three) и стяжавшие горячие симпатии ЛГБТ-сообщества после того, как они тоже вырастили птенца. Несколько лет спустя Сайлоу бросил своего партнера, с которым прожил шесть лет, и сбежал с самкой по имени Скраппи, что, по словам корреспондента New York Times, «потрясло мир геев»^[529], а также доказало, что пингвин действительно противится пожизненной верности.

Количество разводов у пингвинов имеет тенденцию снижаться по мере удаления к северу от Антарктиды, где более теплый климат делает границы гнездового сезона более гибкими. Долг создания семьи не так жестко торопит пингвинов, и они могут потратить больше времени, чтобы найти прошлогоднего успешного партнера. Галапагосские пингвины – самые северные пингвины, живущие на экваторе, – оказались наиболее верными, у них каждый сезон сохраняется 93 % пар. Возможно, эта верность помогает им лучше координировать усилия по охлаждению птенцов, чтобы не дать им испечься до хрустящей корочки под яростным экваториальным солнцем, а может, и нет. Но надо надеяться.

Даже пингвины, которые остаются вместе сезон за сезоном, могут не быть такими верными, какими могут показаться. Примерно треть самок Гумбольдтовых пингвинов обманывает своих партнеров, часто с представительницами своего же пола. Каждая десятая самка пингвина Адели тоже гуляет на сторону. Такая женская неверность раньше считалась средством повышения генетической силы потомства, пока доктор Ллойд Спенсер Дэвис из Университета Отаго в Новой Зеландии не открыл, что их мотивы гораздо сложнее. Пингвин Адели, утверждает он, одно из немногих животных на планете, практикующее проституцию.

Пингвины Адели – классические мультяшные пингвины ростом нам по колено. Они размножаются южнее всех птиц, у которых есть гнезда, и собираются большими шумными толпами в начале каждого короткого лета, чтобы построить из камней гнезда по берегам Антарктического полуострова. К концу сезона, когда теплеет, возникает опасность затопления простых каменных гнезд пингвинов и утопления яиц в талой воде. Тогда самки, чтобы спасти свои родительские инвестиции, выходят на охоту за свежей галькой. Воровство тут в порядке вещей, драки – обычное дело. «Они могут быть на удивление злобными, постоянно клевать и избивать друг друга крыльями», – говорит Дэвис.

Некоторые коварные самки научились уходить от владельцев гальки небитыми, обирая гнезда неудачливых самцов, живущих на краю колонии. Не имея родительских обязанностей, эти одиночки могут собирать гальку сколько душе угодно и накопить настоящие каменные замки. Они также отчаянно пытаются распространить свое семя. Хитрая самка подгребает к одному из этих одиноких самцов с глубоким поклоном и кокетливым взглядом искоса, как будто она хочет совокупиться с ним. Самец кланяется в ответ и отступает, чтобы самка могла лечь на его галечный замок и приготовиться делать детей. Секс – дело быстрое, причем неопытный самец часто промахивается и теряет цель. Когда дело сделано, самка ковыляет обратно в свое гнездо с уворованным камешком в клюве.

Дэвис заметил, что некоторые особенно коварные самки тырят камни у самцов, даже не предлагая взамен секс. Они точно так же флиртуют, но пропускают часть с сексом и просто удаляются с камешком. «Она забирает деньги и сбегает, – сформулировал Дэвис. – Никогда не видел, чтобы самцы в ответ затевали драку – хотя некоторые отчаянно пытались востребовать свои супружеские права, когда самка поспешно отступала с добычей. И обмануть этих самцов очень легко. Одна особенно смышленая аферистка сперла шестьдесят два камня за час». По мнению Дэвиса, самки выучили, что самцы «не столько глупы, сколько отчаянны». У них есть большие каменные гнезда, и им почти нечего терять. Если есть вероятность того, что самка будет заниматься сексом, то стоит рискнуть. Они могут выглядеть глупо, но, как признал Дэвис, «в эволюционном плане это довольно умный ход».

Коммерческий секс на удивление редко распространен в животном мире – и горячо оспаривается. Другие примеры, которые Дэвис смог найти среди позвоночных, – только шимпанзе (замеченные в обмене мяса на секс) и… хммм… конечно же мы – люди. Это делает пингвиних немного более человечными, чем можно ожидать, но, вероятно, не в том плане, какой хотелось бы обсудить в воскресной школе консервативным христианам.

Поведение самцов Адели, однако, еще хуже. Оно такое ужасное, что Музей естественной истории в Лондоне отказался показывать публике первые научные свидетельства их сексуальных проделок.

Личная жизнь пингвинов Адели была бы потеряна для науки, если бы не случайное открытие, сделанное в 2009 году Дугласом Расселлом, старшим куратором музейных коллекций птичьих гнезд и яиц. Он рылся в ящиках со старыми документами, изучая роковую вторую экспедицию Скотта, когда наткнулся на научную статью 1915 года, сразу его заинтересовавшую. Она скромно называлась «Половое поведение пингвина Адели», но «сверху большими недружелюбными буквами было написано “НЕ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ”, – вспоминает он. – Это, конечно, сразу меня заинтересовало».

И интерес был, так сказать, вознагражден. В затерявшемся документе наивно сообщалось о том, что самцы Адели занимаются сексом практически со всем, что шевелится. И даже с тем, что не шевелится – например, с мертвыми пингвинами. И даже не только со свежими, но и с морожеными останками предыдущего брачного сезона.

Мрачные подробности этой птичьей оргии были изложены с бесстрастным эдвардианским омерзением, виновники-пингвины описывались в явно человеческих категориях. Там были «банды хулиганствующих петушков»,^[530] чьи «страсти, видимо, вышли из-под контроля» и чьи «постоянные развратные действия»^[531] охватывали все – от мастурбации, рекреационного секса и гомосексуального поведения до группового изнасилования, некрофилии и педофилии. Птенцов «эти хулиганы подвергали сексуальным злоупотреблениям»^[532], одного «употребили на глазах у родителей»^[533]. Отбившиеся от гнезда птенцы затюкивались и «очень часто страдали от унижения и погибали от рук этих хулиганствующих петушков»^[534].

Автор, доктор Джордж Мюррей Левик, был известен в числе первых исследователей пингвинов. Как врачу и зоологу второй экспедиции Скотта ему была дана редкая привилегия наблюдать пингвинов Адели на мысе Адэр полных двенадцать недель антарктическим летом 1911–1912 годов. Он по сей день остается единственным ученым, изучавшим самую крупную в мире колонию в течение всего сезона размножения. После возвращения в 1915 году его тщательные ежедневные наблюдения были опубликованы Музеем естественной истории под официальным названием «Естественная история пингвина Адели», но описания самых необычных сексуальных наклонностей пингвинов на страницах опубликованной работы Левика обнаружить не удалось.

Рассел заинтересовался причиной. И после долгих поисков раскопал записку тогдашнего заведующего отделом зоологии Музея естественной истории куратору орнитологической коллекции, предписывавшую хранить заговорщическое молчание о сексуальной тайне аделек. Любопытно, что в записке говорилось следующее: «Мы это вырежем и напечатаем лишь несколько копий для внутреннего пользования»^[535].

Наглядно описанное Левиком половое поведение пингвинов Адели было слишком непристойным для вкусов поствикторианского научного мира. В конце концов, это была эпоха, когда ханжество диктовало, что устное или письменное сообщение о сексе или связанных с ним эмоциях должно быть выражено на языке цветов, что слово «нога» слишком откровенное, чтобы его можно было использовать публично, и что любой намек на гомосексуальность совершенно безнравственен. Приличное общество было не готово к пингвинам – сексуальным извращенцам и насильникам. Брошюра распространялась приватно, словно какая-то продаваемая из-под полы пингвинья порнография, среди избранной группы коллег, признанных достаточно опытными и рассудительными, чтобы обсуждать сцены насилия. Напечатана была только сотня экземпляров. «Копия, которую я обнаружил, уцелела чудом», – говорит Рассел.

Дальнейшие детективные разыскания извлекли на свет исходные материалы – полевые записи Левика, в которых раскрывались все аспекты поведения пингвинов Адели и то смятение, в которое оно повергло доброго доктора. Сначала его наблюдения за первыми прибывшими в колонию пингвинами были полны восхищения. Но, после того как он стал свидетелем «удивительно развратных действий пингвинов»^[536], он начал шифровать самые шокирующие наблюдения, записывая их по-древнегречески – старый прием хранения секретов в привилегированных закрытых школах.

В одном зашифрованном фрагменте описывался самец пингвина, «фактически занимающийся содомией»^[537] с другим самцом своего вида. «Действие длилось целую минуту», – добросовестно подсчитал Левик. Но он не делал попыток объяснить такое поведение. Его научный анализ был парализован от возмущения. «Похоже, нет преступлений, на которые не были бы способны эти пингвины»^[538], – просто и серьезно заключает он.

Наблюдения Левика за адельками на десятилетия опередили свое время. Только в 1970-х годах, то есть 60 лет спустя, грязный секрет пингвинов был открыт другим заезжим ученым – и сделан достоянием гласности. Затем такие формы поведения были признаны частью жизни пингвинов, запускаемой давлением короткого сезона размножения.

Пингвины Адели собираются в колонии в октябре. Они переполнены гормонами, и у них есть всего несколько недель, чтобы найти партнера. Молодые самцы не знают, как надо себя вести, так что многие реагируют на неподходящие стимулы, чересчур вольно понимая, что представляет собой потенциальный партнер. «Это ведь не то что молодой пингвин бродит по колонии, видит мерзлую самку и думает: “Я же всегда мечтал о сексе с мертвой замороженной самкой”», – объясняет Расселл. Для этих одуревших от гормонов пингвиньих подростков замороженный пингвин, лежащий с полуоткрытыми глазами, очень похож на сговорчивую самку. «С эволюционной точки зрения для вида, у которого очень ограничены возможности для размножения, это поведение имеет смысл, – говорит Расселл и добавляет со смехом: – Романтики тут нет никакой».

Стремление пингвинов Адели к размножению настолько велико, что, когда один исследователь выставил мертвого пингвина, замороженного в таком положении, многие самцы нашли труп «неотразимым»^[539]. Причем настолько, что вскоре в результате постоянного использования от него осталась только «мерзлая голова с самоклеящимися белыми “О” вместо окологлазных колец»^[540]. Это все еще «достаточно стимулировало самцов копулировать и оставлять сперму на камне»^[541] – зрелище, которого, вероятно, бедный Левик просто не вынес бы.

Но так ведут себя не только пингвины. «Любой, знакомый с птицами, знает, что за ними водится такое поведение», – объясняет Рассел со с трудом скрываемым раздражением. Поэтому я заглянула на онлайн-форум берд-вотчеров, чтобы узнать их мнение.

В треде, посвященном птичьей некрофилии, встречались сообщения о всевозможных проделках, например, «сизого голубя», оседлавшего «мертвую городскую ласточку», которая, как услужливо добавил свидетель, была «гораздо меньшей птицей»^[542] – не говоря уже о том, что другого вида. Другой наблюдатель за птицами сообщил, что видел самку домового воробья, сбитую на дороге и, к несчастью, раздавленную с распростертыми крыльями, «как будто готовой отдаться самцу». Это действительно оказалось смертельным возбуждающим стимулом для самца воробья, который спустился к ней, чтобы спариться, и «тоже был раздавлен»^[543]. Была также публикация об агрессивной встрече двух фазанов, когда один напал на другого, которого тут же сбила машина. «Эпизод закончился тем, что первый фазан оседлал умирающего и совокупился с ним». («Мрачная история, но у меня есть фотографии, если кому интересно!»^[544] – жизнерадостно добавил автор поста.)

Наше понимание животных все еще сильно ограничено. «Вы должны быть очень осторожны, применяя к животным оценочные суждения, – подчеркивает Рассел. – Люди всегда стремятся проводить аналогии с человеческим поведением, но вы должны помнить, что это просто птица с очень маленьким мозгом».

Но что мы можем узнать о животном с большим мозгом, да еще во многом похожем на нас – людей? В последней главе вы увидите, как близко (порой слишком близко) мы подошли к одному из наших ближайших кузенов в животном мире – шимпанзе. Столетиями, в течение которых мы нащупывали линию, отделяющую «нас» от «них», мы сталкивались с некоторыми из наших главных страхов и навязчивых идей.

Шимпанзе

Животное, но такое исключительное, что человек не может созерцать его, не имея в виду себя^[545].

Граф де Бюффон. Естественная история, 1830

Вид Pan troglodytes

У меня богатый опыт общения с животными, но один случай останется со мной навсегда. Я была в лесу Будонго в Уганде на съемках BBC, где присоединилась к исследовательской группе, которая изучала диких шимпанзе в течение почти десяти лет, сопровождая их, как тени, от рассвета до заката каждый день, пока они не привыкли к присутствию ученых и не стали игнорировать их. Это давало редкую возможность заглянуть в интимную жизнь наших ближайших родственников.

Но сначала их надо было найти. Это означало, что выходить следовало на исходе ночи и надеяться их застать, когда они будут просыпаться на своем «спальном дереве», и до того, как успеют скрыться в глубине леса.

Поход по спящим джунглям – упражнение по сенсорной депривации. Под пологом леса было темно, безветренно и до жути тихо, постоянный чавкающий ритм резиновых сапог – обычное средство защиты лодыжек от ядовитого возмездия со стороны спящих змей, которых мы могли потревожить, – создавал скудный звуковой фон для наших мыслей. Но солнце в тропиках встает быстро, и вскоре первые лучи начали озарять утренний туман теплым желтым светом, раскрывая буйство жизни вокруг нас.

Я всегда чувствовала, что дождевой лес – это мой храм, место, где я ближе всего к моему богу – эволюции. И Будонго – впечатляющее священное место: пятьсот квадратных километров плотных джунглей, обнимающих восточный край рифта Альбертин, части Великой рифтовой долины, где, как считается, сформировался сам человек. Это самый большой дождевой лес, какой еще есть в Восточной Африке, и, хотя многие из его величественных махагони ^[546] были срублены викторианцами для отделки лондонского Альберт-Холла, некоторые старые деревья еще стоят, достигая высоты двадцати этажей и возраста почти полтысячи лет.

Мы молча пробирались цепочкой сквозь туманы под этими древними деревьями, и мне казалось, будто я ухожу в прошлое. Затем началось крещендо отдаленных хриплых воплей. Этот нарастающий крик «вууп», сигнализирующий о волнении шимпанзе, разносится по лесу на многие мили и, кажется, проходит прямо сквозь тебя. У меня побежали мурашки по коже – почти то же самое, что было бы с другим шимпанзе. Мы приближались. Я почувствовала прилив адреналина. У шимпанзе устрашающая репутация. Хотя утверждения о том, что они в десять раз сильнее человека (и способны легко оторвать человеку руку), преувеличены (они сильнее лишь в два раза), я все равно никак не могла унять тревогу из-за того, что мы пришли с намерением их разбудить и даже не предложили банановый смузи на завтрак.

Мои спутники остановились под высоченным фруктовым деревом, показывая вверх. Сначала я ничего не видела; черные тела шимпанзе сливались с бесконечностью леса. Но через некоторое время мои глаза привыкли, и, как будто на волшебной картинке, шимпанзе проявились из сумерек: дюжина их прилежно поглощала утреннюю трапезу. Раньше я много раз видела шимпанзе, которые играли в зоопарке или пили чай «Брук Бонд» в телевизоре, но это совсем другое. Они были какими-то невероятно знакомыми, но в то же время незнакомыми; похожими и непохожими на нас. Эффект был завораживающим и странно эмоциональным. Я ощутила комок в горле и слезы на глазах. Это была такая трогательная сцена, будто открылось окно в наше далекое прошлое, а тот факт, что этих исчезающих существ все реже можно встретить в природе, делал ее еще более важной.

Мои грезы были нарушены звучным пуком. Дикие шимпанзе, как оказалось, подвержены сильному метеоризму – и это был громкий звук свободного и не чувствующего за собой вины животного, питающегося незрелыми плодами и не давшего бы ни фиги ради приличия. Я не была готова к этому особому рассветному хору, который больше походил на сцену из фильма Мела Брукса ^[547], чем на то, что я видела в документальном фильме Аттенборо. Но в этом не было ничего необычного. Команда сказала мне, что этот звук отдаленных труб – один из лучших способов найти потерянных шимпанзе на бескрайних просторах деревьев.

Мы не можем не искать свое отражение в животном царстве, но в шимпанзе мы видим зеркальное отражение, и сходство с нами сбивает с толку. Это возбуждает растерянность и страх, и в значительной мере из-за этого наш ближайший родственник тоже вошел в число неправильно понятых родственников-животных. Одержимость линией, которая нас разделяет – где она проходит и что будет, если ее пересечь, – привела к некоторым из самых глубоких заблуждений в истории науки.

«Конституция обезьяны горяча, и, поскольку это животное похоже на человека, оно всегда наблюдает за ним, чтобы подражать его действиям^[548], – писала Хильдегарда Бингенская ^[549] в XII веке. – Она также разделяет привычки зверей, но оба эти аспекта ее природы несовершенны, так что ее поведение не является ни полностью человеческим, ни полностью животным; поэтому она непостоянна»^[550].

Вряд ли немецкая монашка-провидица хоть краем глаза наблюдала непостоянную природу обезьяны. Для самых первых натуралистов человекообразные обезьяны были, в сущности, мифическими животными, их описания складывались из слухов и смешивались с рассказами о пигмеях, сатирах и странных диких людях, прикрывающих свои ягодицы собственными длинными ушами. В своей великой энциклопедии Плиний Старший утверждал, что обезьяны могут играть в шахматы, в то время как средневековые создатели бестиариев подчеркивали их смертельный страх перед улитками. Все признавали их пугающую способность имитировать человека, или «обезьянничать». Это делало обезьян дьявольскими тварями, потому что если человек был создан по образу и подобию Бога, то этот страшный волосатый двойник должен быть его вечным соперником. Под стать такому образу были и сюрреалистические иллюстрации, сопровождавшие эти ранние тексты. На одном особенно часто копируемом портрете изображена крупная волосатая женщина с гордой осанкой, впечатляющей гривой, массивными висячими сиськами и тростью.

Самые ранние европейские сообщения очевидцев о диких обезьянах были не менее странными. Одно из первых принадлежало Эндрю Баттелу, английскому путешественнику и каперу, схваченному португальцами в 1589 году и заключенному в тюрьму в Анголе. Баттел в течение восемнадцати лет то сидел в тюрьме, то участвовал в португальских торговых экспедициях в Африке. Наконец добравшись домой, в Ли-он-Си, хитрый парень из Эссекса сумел нужным образом рассказать свою историю. Он превратил неудачу в хорошо продаваемое приключение, которое включало пространное, хотя и несколько причудливое, описание (как принято думать) горилл и шимпанзе. Баттел описывал «две разновидности чудовищ, которые встречаются в тамошних лесах и очень опасны»^[551], а затем привел смутный рассказ о волосатых, похожих на человека существах, которых он называл «понгуш и инжекуш»^[552] – они строили дома на деревьях и били слонов дубинками.

Не только Баттела сбили с толку волосатые гуманоиды. Голландский путешественник Виллем Босман утверждал, что обезьяны в Западной Африке нападают на людей и могут говорить, но предпочитают не делать этого, чтобы их не заставляли работать, «чего они не очень любят»^[553]. Он считал их «ужасно зловредными зверями, которые как будто были созданы только для бед»^[554]. Другие говорили, что эти существа похищают детей, насилуют женщин и держат людей в качестве домашних животных.

Первый живой шимпанзе прибыл на британскую землю с большой помпой. Торговый английский корабль «Спикер» (Speaker) причалил в Лондоне в 1738 году, привезя «животное с удивительно и ужасно отвратительным ликом… называемое именем Шимпанзе»^[555]. Не зная, как приветствовать новоприбывшего, британцы предложили животному чашечку чая. Говорили, что зверь пил изящно, как человек. Пищевое поведение шимпанзе было, однако, менее подходящим для георгианской гостиной. «Он ищет еду в собственных экскрементах»^[556], – отмечалось в одном сообщении. В дополнение к этим копрофагическим склонностям сообщалось, что шимпанзе стремится к «беззаконному половому акту»^[557] с женщинами, что в последующие десятилетия стало обычным опасением викторианских посетителей зоопарков.

Смущало не только поведение животного. Первая попытка вскрытия шимпанзе, проведенная английским врачом Эдвардом Тайсоном, показала настораживающее сходство между обезьяной и человеком, подрывая данное нам Богом чувство превосходства. Что касается мозга шимпанзе, Тайсон отметил: «Можно подумать, что поскольку между душой человека и животным существует такое большое несоответствие, то орган, в который она помещена, тоже должен сильно отличаться»^[558]. Но это не так. Вместо этого мозг шимпанзе имел «удивительное» сходство с мозгом человека.

Смешение первых обезьян и обезьянолюдей, описанное в «Академических досугах» (Academic Delights) под редакцией великого таксономиста Карла Линнея (1763). Именно эта чудовищная классификация людей, поставившая нас близко к таким созданиям, как Люцифер (второй слева), и разгневала графа де Бюффона. В кои-то веки я его понимаю

В то время экземпляры для изучения были малочисленны и редко поступали. Разные виды крупных человекообразных обезьян – шимпанзе, горилл и орангутанов – путали и объединяли. Это затрудняло их классификацию. Сам отец систематики Карл Линней сначала делил человекообразных обезьян на две: более и менее антропоморфных. Первую категорию он назвал Homo troglodytes, которую обозначил как второй вид людей («пещерный человек») ^[559], в то время как вторую именовал Simia satyrus, совершенно по-другому устроенных («обезьяна-сатир»)^[560].

Неуютная близость человека к этим поедающим экскременты похотливым животным не понравилась аристократу Жоржу-Луи Леклерку, графу де Бюффону, который излил характерным презрением попытки Линнея их классифицировать. Бюффон состряпал собственное, еще более эксцентричное решение: он предположил, что шимпанзе – или «жокко́» ^[561], как он их назвал, – на самом деле молодые орангутаны. Тот факт, что взрослое существо у него было огромным рыжим зверем, а его отпрыск – черноволосым и скромных размеров, не смущал графа, указывавшего: «Разве в человеческом роду у нас нет сходного разнообразия?»^[562] Лапландец и финн, утверждал он, тоже совершенно разные, несмотря на то что живут в одном климате (что, возможно, было камешком в огород его скандинавского соперника по систематике).

Бюффон посвятил множество страниц своей энциклопедии подробным описаниям поразительного сходства между обезьянами и людьми, вплоть до упоминаний «мясистых задниц»^[563]. Но такие физические аналогии его не задевали. Напротив, он интерпретировал сходство человекообразных обезьян с человеком при полном отсутствии у первых всякой «силы мысли и речи»^[564] как окончательное доказательство, что человек «одушевлен высшим началом»^[565], которое давало ему превосходство над этими тварями. Всякая система, в которой они оказывались рядом, была, по его мнению, глубоко унизительной. Линней отомстил графу, назвав некое растение Buffonia tenuifolia ^[566] – укол в слабое (tenuous) понимание французом систематики.

К тому моменту как Дарвин в 1859 году опубликовал «Происхождение видов», поиск характеристик, которые отделили бы нас от наших кузенов-обезьян, стал срочной задачей науки. Возглавил эти поиски научного грааля один из самых мрачных светил в естественной истории сэр Ричард Оуэн. Оуэн оказался на вершине научного истеблишмента, став самым знаменитым сравнительным анатомом Британии и даже обучая зоологии детей королевы Виктории. Но он обладал завистливой натурой и беспощадными амбициями. Он даже был внешне похож на отрицательного персонажа. Тощая фигура, выпученные глаза и блестящая лысина делают его точной копией мистера Бернса из Симпсонов, ну разве что не столь желтым.

Глубоко религиозный человек, Оуэн был яростным противником эволюционных идей Дарвина. Он не мог принять, что человек – всего лишь «преобразованная» обезьяна. Поэтому он видел свою миссию в определении физического источника уникальности человеческого рода. Первым, на чем он остановился, был мозг, в котором нашлась троица подходящих «подозреваемых», включая, что наиболее существенно, маленькуюскладку серого вещества, известную в то время как «малый гиппокамп» ^[567]. Оуэн заявил, что этот невинный бугорок есть только у человека, а потому должен быть местом, где находится человеческий разум и источник человеческого «предназначения как верховного господина этой земли и низшей твари»^[568]. Это открытие позволило Оуэну уверенно выделить человека в собственный снобистский класс, который он недвусмысленно окрестил Archencephala, «архимозглые»^[569].

Дарвин, услышав об утверждениях Оуэна, саркастически прокомментировал в письме коллеге: «Интересно, что сказал [бы] на это шимпанзе?»^[570]

Сколь бы острым ни было это приватное высказывание Дарвина, публичным препарированием теории Оуэна занялся дерзкий биолог Томас Генри Гексли (Хаксли). Гексли, который называл себя «бульдогом Дарвина», твердо считал, что наука должна быть отделена от религии. Он заявлял: «Мне не стыдно числить среди своих предков обезьяну, но я стыжусь родства с человеком, который использует свои великие дарования для того, чтобы затемнять истину» ^[571][572]. Он начал самостоятельно изучать мозги приматов. Вскоре он распознал масштаб ошибки Оуэна – и увидел приятную возможность «пригвоздить… этого лживого лицемера… как коршуна к двери сарая»^[573].

В серии публичных столкновений и научных работ Гексли выставил Оуэна обманщиком и плагиатором, который не только скомпоновал свою теорию, копируя рисунки мозга шимпанзе у других анатомов (коих он очень кстати забыл поблагодарить), но при этом проигнорировал их недвусмысленные описания малого гиппокампа шимпанзе. Собственные методичные вскрытия Гексли показали поразительное сходство между мозгом шимпанзе и человеческим мозгом. Он сравнил теорию Оуэна с «коринфским портиком, построенным из коровьего навоза»^[574].

Оуэн был прав в том, что секрет столь явной разницы между нашей жизнью и жизнью шимпанзе может заключаться в тонких различиях в структуре мозга, он просто не нашел этих различий. Под беспощадными ударами Гексли он был вынужден признать, что у человекообразных обезьян действительно есть малый гиппокамп. Но его репутация непоправимо пострадала.

Ричард Оуэн был отнюдь не единственным ученым, чье грехопадение было связано с шимпанзе. Зачарованность ученых границей между обезьяной и человеком – или отсутствием таковой – еще покажет на свет божий весьма неординарных греховодников.

В начале XX века русский ученый Илья Иванович Иванов стал известен как создатель животных со странными названиями – зебросёл, зуброн и зорс ^[575], место которым в неправдоподобных закоулках средневековых бестиариев. Эти животные были гибридами – генетическими и лингвистическими бастардами зебры и осла, зубра и коровы, зебры и лошади. Однако больше всего Иванова вдохновляла идея вывести гуманзе – гибрид человека и обезьяны, например шимпанзе.

Он был не первым ученым, мечтавшим стать доктором Моро в реальной жизни. Интерес к разведению гуманзе витал в воздухе. В 1900 году немецкий физиолог Ганс Фриденталь, смешивая вне тела кровь человека и человекообразных обезьян, обнаружил, что агглютинации эритроцитов при этом не происходит. Из этого он предположил, что эти виды могут скрещиваться. В последующие двадцать лет голландский зоолог Герман Мунс и немецкий сексолог Герман Роледер (автор труда с загадочным и интригующим названием «Мастурбация») пытались проверить это предсказание, осеменяя самку шимпанзе человеческой спермой. У обоих дело не пошло дальше стадии планирования.

Успех Иванова в производстве межвидовых гибридов млекопитающих утвердил его как основоположника метода искусственного осеменения, а его уникальный опыт сделал из него человека для нужного времени и места. В 1920-е годы новообразованный Советский Союз старался подорвать религиозное мышление и обосновать превосходство своего умышленно технократического общества. Советские власти полагали, что гибрид даст «необычайно интересные доказательства для лучшего понимания проблемы происхождения человека»^[576] и нанесет «решительный удар по религиозным учениям и… в нашей борьбе за освобождение трудящихся от власти церкви»^[577].

Работу Иванова поддерживали не только безбожники-большевики. В 1924 году Пастеровский институт в Париже написал русскому ученому с хорошими новостями: будет «возможно и желательно» для него провести эксперимент в их недавно сформированной колонии шимпанзе в Западной Африке. Культовый исследовательский центр разработал нечто в духе сумасшедших русских ученых. Они уже поддерживали Сергея Воронова, который был первопроходцем не менее эксцентричного направления в науке о шимпанзе – он утверждал, что открыл источник молодости: пересадку тонких срезов яичка шимпанзе в мошонку стареющего человека ^[578]. Он придумал эту довольно изобретательную «терапию омоложения» после наблюдения за евнухами и проведения некоторых довольно незавидных экспериментов на себе, среди которых были инъекции в мошонку коктейля из половых желез морских свинок и собак.

Срезы «обезьяньей железы»^[579], пришитые вручную тончайшей шелковой нитью, – вороновский рецепт продления жизни человека до 140 лет, обнадеживавший своей дороговизной. Хотя он настаивал на том, что «прививка никоим образом не является афродизиаком, а воздействует на весь организм, стимулируя его активность»^[580], слухи преподносили изобретение так, будто оно восстановит сексуальное влечение миллионера, а заодно – его память и зрение. Как бы там ни было, но этого хватало, чтобы клиника Воронова никогда не пустовала. Сотни людей записывались на лечение – в том числе Зигмунд Фрейд, который, не сумев найти семенники угря, явно не боялся экспериментировать на собственных.

Иванов и сам нуждался в толике магии «обезьяньей железы» Воронова. Пастеровский институт предлагал ему материальную базу, но не финансирование, и его гуманзейский проект, крайне нуждавшийся в деньгах, увядал. Поэтому по пути в Африку он остановился в Париже, чтобы посотрудничать с Вороновым. Они попали в газетные заголовки, пересадив женский яичник шимпанзе по имени Нора и попытавшись осеменить ее человеческой спермой. Ни один гуманзе так и не был зачат. Воронов решил продолжить свою прибыльную ежедневную работу по лечению яичек миллионеров, и Иванов улетел во Французскую Гвинею только со своим сыном, студентом-медиком, готовым его поддержать.

28 февраля 1927 года Иванов попытался осеменить двух шимпанзих – Бабетту и Сиветту – человеческой спермой. Старший Иванов хотел сохранить эксперимент в тайне от своих африканских ассистентов, и поэтому ситуация была далека от идеала: «Сперма была не совсем свежая, но примерно 40 % сперматозоидов сохраняли подвижность, – отмечал он в дневнике. – Впрыскивание проходило в очень нервной обстановке и неудобных условиях. Опасность со стороны обезьян, работа на земле, необходимость скрывать»^[581].

Попытка провалилась. Разочарование повело Иванова в еще более безрассудном направлении. Он решил сменить тактику и уговорил местного губернатора позволить ему осеменить помещенных в больницу женщин-африканок спермой шимпанзе. Подобный эксперимент сам по себе был этически весьма сомнителен, но Иванову этого словно было мало – он предлагал проводить процедуру без уведомления женщин, под видом медосмотра. Власти рассмотрели его план, но в конце концов отказали – решение, которое, как написал Иванов в своем дневнике, оказалось «громом среди ясного неба»^[582]. Это показывает, как сильно к тому времени он разошелся с реальностью. Он был вынужден отправиться со своей экспедицией домой, положившись на возможность приобрести импортных обезьян и получить согласных женщин на родине ^[583]. Неуемному ученому удалось заполучить и тех и других. Но к 1930 году политические ветры изменились: в декабре Иванов был арестован ОГПУ, обвинен в контрреволюционной деятельности и сослан на пять лет в Алма-Ату. Он остался на свободе и даже получил место профессора Казахстанского университета, но через год с небольшим умер от инсульта.

Могла ли мечта Иванова сбыться? Об этом я спросила Дж. Майкла Бедфорда, почетного профессора репродуктивной биологии в Высшей школе медицинских наук Уайл-Корнелл, который в 1970-х годах исследовал ранние стадии оплодотворения, в частности проникновение сперматозоида в яйцеклетку, для разработки мужской контрацепции. Он наносил человеческую сперму на яйцеклетки разных животных – от хомячков и обезьянок саймири до самых мелких из человекообразных обезьян – гиббонов. Бедфорд удивился, обнаружив, что у человеческой спермы очень высокая степень специфичности: единственная яйцеклетка, в которую проник сперматозоид, оказалась гиббоньей, то есть принадлежала нашему самому дальнему родичу среди человекообразных. На мой вопрос, что было бы с яйцеклеткой шимпанзе, он предположил позитивный результат: «Учитывая, что они ближе к человеку, чем гиббон, вероятно, сперма шимпанзе смогла бы оплодотворить человеческую яйцеклетку, и наоборот».

Оплодотворение, однако, лишь первый шаг в очень долгом процессе, который может оказаться неудачным. Может, у нас с шимпанзе и 98,4 % общей ДНК, но получить здорового младенца гуманзе, согласно Бедфорду, можно «лишь случайно». Он объяснил, что в некоторых гибридных сочетаниях живая молодь рождается стерильной, но иногда и нет; в других случаях эмбрионы начинают развиваться, а затем погибают во время беременности. «Я не могу предсказать, выживет ли получившийся эмбрион», – отмечает он.

Мы можем никогда не узнать, гибридизуются ли люди и шимпанзе. Но исследование, проведенное учеными Гарвардской медицинской школы и Массачусетского технологического института, раскрыло страшный секрет человеческого генома, который предполагает, что такие связи вполне могли случаться в прошлом нашего предка.

Ученые сравнивали геномы людей и шимпанзе, используя для оценки «молекулярные часы», чтобы определить, насколько давно мы разошлись: чем дольше виды существуют по отдельности, тем больше различий накапливается между их последовательностями ДНК. По оценке группы вышло, что люди и шимпанзе разделились не более чем 6,3 миллиона лет назад, а возможно, менее 5,4 миллиона лет назад, но Х-хромосомы выглядели крупной аномалией: различий в них было значительно меньше, чем в остальных частях генома. Самое логичное объяснение, предложенное группой: видообразование людей и шимпанзе проходило «сложно». Это такой вежливый способ сказать, что два новых вида в течение некоторого времени продолжали иногда спариваться и образовывать гибриды.

Процент сходства Х-хромосомы предполагает, что это была не единственная темная ночь после дискотеки, а 1,2 миллиона лет беспорядочного видообразования. Ник Паттерсон, один из ведущих исследователей группы, рассказал мне, как их открытие вызвало шок у мейнстримных СМИ. «Желтая пресса веселилась. Заголовок в немецкой газете Bild Zeitung “Ur-Menschen hatte sex mit Affen” (перевод вряд ли нужен, но все же: «пралюди занимались сексом с обезьянами») сопровождался картинкой с самым уродливым шимпанзе, какого они смогли найти. Но те, кто был шокирован, ничего не поняли. Это не тот случай, когда кто-то вроде нас спаривается с кем-то вроде шимпанзе. Мы говорим о двух группах обезьян, из которых одна чуть больше похожа на нас, чем на шимпанзе».

Идея, что наши предки загрязняли свой генофонд, вступая в сексуальные отношения с предками наших ближайших родичей, некоторым может показаться непривлекательной. Но команда из Гарварда и Массачусетского технологического института считает, что эти гибриды могли бы дать эволюционный импульс нашей линии, ускорив ее адаптацию к новой жизни в безлесной саванне.

Еще один смелый эксперимент по стиранию границ между шимпанзе и людьми был проведен в 1960-х годах в Америке, но на этот раз вмешивались скорее в поведение, чем в наследственность. Новорожденного шимпанзе передали в человеческую семью, чтобы вырастить как человека – в отрыве от собственного вида. За этой неземной идеей стоял Морис К. Темерлин, профессор психологии из университета Оклахомы, который был особо заинтересован в том, чтобы посмотреть, как шимпанзе, которую он назвал Люси, будет развиваться в социальном и половом отношении.

Раньше уже предпринимались две попытки выращивать шимпанзе в домах у людей, но только в детстве, все, что следовало после пубертата, оставалось неизвестной территорией. Я не думаю, что Темерлин мог вообразить, что окажется «отцом» шимпанзихи-тинейджера, пьющей джин и мастурбирующей пылесосом. Но благодаря излишней откровенности в мемуарах Темерлина «Люси: растущая человеком» (Lucy: Growing Up Human), послуживших невероятной капсулой времени, рассказавшей о заблуждениях псевдонауки 1960-х, мы знаем, что именно этим закончился его «эксперимент».

«Я психотерапевт. Моя дочь Люси – шимпанзе»^[584]. Так Темерлин начал рассказ-самооправдание об одиннадцати годах, проведенных в качестве «отца» шимпанзе.

Люси вошла в семью травматичным образом: в 1965 году жена Темерлина Джейн отняла шимпанзенка, которому было всего два дня, у матери, развлекавшей публику в калифорнийском цирке. Темерлин счел, что этот киднэппинг будет считаться «символическим эквивалентом акта рождения»^[585] – утверждение, с которым многие матери могут позволить себе не согласиться ^[586]. В самом начале этого семейного «приключения» Темерлин задумался, насколько очеловечиться сможет Люси и сможет ли он, считающий себя «мальчиком еврейской мамы»^[587], стать хорошим «отцом шимпанзе». История показала, что ответ на его психоаналитическое кликушество – оглушительное «НЕТ».

Начиналось все относительно безобидно. Люси научилась одеваться, использовать вилки-ложки и есть за столом рядом с семилетним родным сыном Темерлина, Стивом (который, как можно догадаться, сам прошел психотерапевтическую школу). Люси обучали амслену ^[588], в конце концов она освоила более ста слов, включая такие важные для шимпанзе термины, как «губная помада» и «зеркало». Она даже вырастила своего любимого котенка. Все было очень мило. Но затем последовала глава «Творческая мастурбация», и краски сгустились.

Примерно в трехлетнем возрасте Люси познакомилась с алкоголем, когда сперла выпивку у робкой жены зашедшего в гости коллеги. В книге Темерлин пишет, осознавая свою вину, что давал алкоголь сыну-тинейджеру, но, что интересно, не упоминает, что давал спиртное Люси. Каждый вечер перед ужином он «делал ей пару коктейлей»^[589] – джин с тоником летом и виски с лимонным соком зимой. Люси в итоге научилась открывать бар с напитками и делала себе коктейли, причем ей нравилось лежать с коктейлем на диване и листать ногами журналы.

Как раз во время одной из таких сессий с выпивкой Темерлин заметил, что Люси оригинально использует наконечник их пылесоса Montgomery Ward. Он отметил, что это был вдохновляющий пример использования орудия – умение, которое когда-то считалось исключительно прерогативой человека и средством проведения этой важной линии между ними и нами, пока Джейн Гудолл не пронаблюдала, как шимпанзе используют прутики для выуживания термитов. Открытие Гудолл заставило ее учителя, доктора Луиса Лики, заявить: «Теперь мы должны переопределить, что такое “орудие” и что такое “человек”, – либо признать шимпанзе людьми»^[590]. Интересно, стало бы переопределение Лики достаточно широким, чтобы, по мнению великого палеоантрополога, под него подошло находчивое использование Люси пылесоса.

Психоаналитик-фрейдист в Темерлине был очарован пробуждающейся сексуальностью Люси, и его заинтересовало, привлекают ли ее люди или шимпанзе. Поэтому, когда многие родители отобрали бы пылесос и заперли его в чулане, Темерлин вместо этого метнулся в магазин и купил «дочери» журнал Playgirl, чтобы посмотреть, предпочтет ли она этот женский порнографический журнал своему обычному фавориту National Geographic. Люси действительно проявила интерес к журналу, сосредоточившись на фотографиях обнаженных мужчин и поглаживая их в ключевых местах так энергично, что в конце концов протерла страницы. Довольный результатами, Темерлин далее предпринял необычный шаг, сбросив штаны и присоединившись к Люси в самоудовлетворении, «чтобы посмотреть на результат»^[591].

С некоторым облегчением читаешь, что Люси проигнорировала высоконаучный онанизм Темерлина, сколько бы попыток он ни предпринимал. Вообще-то я бы на его месте предпочла опустить в своих мемуарах это довольно безвкусное не-событие. Но Морис К. Темерлин не таков. В главе под названием «Эдип-Шмедип» психоаналитик погрузился в серьезные выводы о том, что его отвергнутая эрекция была приятным свидетельством статуса «отца» для Люси и ее демонстрации внутреннего запрета на инцест (одна из его главных исследовательских навязчивых идей).

В конце концов поведение Люси стало слишком вызывающим, чтобы Темерлины могли с ним смириться. Она научилась обращаться со всеми замками в доме, часто убегала на улицу или запиралась изнутри, оставляя родителей снаружи (не слишком удивительно с учетом всего описанного выше). Темерлин заявил, что его «дочь» даже начала лгать. Когда ее ругали за обгаженный ковер, Люси отвечала на языке жестов – показывала пальцем на Сью, одну из ассистенток-аспиранток.

Морис Темерлин надежно задокументировал Люси в упражнениях с ее любимым пылесосом. Его исходная подпись ко второй картинке гласит: «После оргазма Люси впадает в приятную задумчивость, прежде чем вернуться к своему журналу». К счастью, фотографий самого Темерлина, участвующего в сеансе самоудовлетворения, в книге нет

В двенадцать лет, став совсем взрослой, Люси полностью вышла из-под «родительского» контроля. «Люси лезла всюду, – писал Темерлин. – Она могла взять и превратить гостиную в абсолютный хаос меньше чем за пять минут»^[592]. Так что Темерлины с тяжелым сердцем поняли, что надо заканчивать домашний эксперимент и искать новую семью для их «дочки».

И вот тут Темерлин сделал самую страшную ошибку: он решил отправить Люси домой и выпустить ее на свободу.

Он сдал Люси в реабилитационный центр для шимпанзе в Гамбии в сопровождении еще одной своей аспирантки по имени Дженис Картер. Африканский лес был очень далек от жизни Люси в пригороде Оклахомы. Люси вряд ли когда-либо прежде встречала другого шимпанзе и совершенно не желала встраиваться в новое общество. Она не хотела есть дикорастущие фрукты и зелень, как другие шимпанзе, не говоря уж о том, чтобы спать на деревьях. Она приобрела куда более утонченные вкусы и теперь оказалась брошенной в джунглях без дивана и коктейльного бара. Дженис Картер посвятила несколько лет, пытаясь пробудить в Люси ее обезьяньи корни, но усилия в итоге оказались бесполезными. В конце концов «дочь» Темерлина была найдена мертвой, без рук, ног и шкуры. Подозревали, что Люси попалась браконьерам, к которым она, не боявшаяся людей, доверчиво приблизилась. Те, конечно, не упустили добычу, которая сама шла к ним в руки. Таков был конец Люси ^[593].

По счастью, изучение шимпанзе далеко ушло от нарциссических установок 1960-х годов и теперь главным образом состоит из наблюдений за ними в естественной среде обитания. Это гораздо труднее, чем смотреть за шимпанзе в управляемой человеком обстановке, – в чем я убедилась, когда присоединилась к доктору Кэт Хобайтер из Сент-Эндрюсского университета и ее команде в лесу Будонго в Уганде.

Начать с того, что дикие шимпанзе могут в поисках еды проходить от 10 до 20 километров в день. Держать их в поле зрения все равно что играть в прятки со спортсменами олимпийского уровня (которые могут высмеивать своих неуклюжих двуногих родственников со своего хайвея на вершине дерева). Тем не менее Кэт была настойчива. Она была уверена, что документирование естественной жизни шимпанзе не только позволит больше узнать о них самих, но и создаст прочную основу для изучения происхождения человеческого поведения.

«Я думаю, благодаря Люси и другим окультуренным обезьянам мы можем задать вопрос, что могут сделать человекообразные обезьяны в необычных условиях. Ответ гласит, что необычные обезьяны могут сделать необычные вещи в необычных обстоятельствах! Конечно, есть существенные этические резоны, по которым мы ни за что не станем воспроизводить эти работы сегодня. Но кое-что из этого справедливо и в современных условиях содержания в неволе. Вы можете тестировать обезьян на головоломки или проводить опыты в контролируемых условиях, что невозможно в дикой природе. Однако, независимо от того, насколько хорош зоопарк или реабилитационный центр, среда обитания этих обезьян остается скорее человеческой, чем обезьяньей».

Кэт хочет изучать поведение шимпанзе вдали от людей, которые могут влиять на результаты. Для этого ей и всякому, кто решает к ней присоединиться (например, я), приходится становиться невидимкой, думать как шимпанзе и следовать строгим правилам – в первую очередь не смотреть в глаза. Прямой взгляд – акт агрессии для шимпанзе, и нарваться на драку с предметом изучения – не слишком хорошо для тех, кто пытается быть незаметным (или хотя бы избежать серьезных травм).

Когда мы были всего лишь в метре от семейной группы, занятой общим грумингом, мать-шимпанзе подняла глаза и поймала мой взгляд. Я последовала указаниям Кэт и тут же отвела глаза, сердце стучало в груди. Я подняла листик и сделала вид, будто внимательно его осматриваю, а в это время краем глаза следила за реакцией. С огромным облегчением я увидела, что мать-шимпанзе по-прежнему поглощена выдергиванием и поеданием клещей у своих сыновей-подростков.

Второе требование Кэт в полевой работе – беззвучность, что я старалась поддерживать. Но я не предвидела одного – как же трудно заставить молчать язык тела. Общение шимпанзе в основном состоит из тонких жестов рук и смены выражений лица. Их болтовня мирная, и я была поражена тем, что они жили в относительной тишине – не считая пуканья. Именно жесты пыталась расшифровать Кэт, чтобы составить первый в мире словарь языка шимпанзе. Шимпанзе, живущие в неволе, такие как Люси, возможно, попадали на обложку журналов, освоив до 250 слов на амслене, но дикие шимпанзе в джунглях не нуждаются в таких словах, как «помада» и «зеркало», и обходятся гораздо меньшим количеством. К настоящему времени Кэт перевела около семидесяти жестов для своего новаторского глоссария.

Многие жесты похожи на наши. Рукопожатие – знак установления дружеской связи, точно как у бизнесменов, заключающих сделку. Я видела шимпанзе, использующих руку ладонью вверх, чтобы попросить прощения, и поцелуй, чтобы поздороваться. Но думать, что наши черные волосатые кузены общаются так же, как люди, опасно. Кэт постоянно работает над тем, чтобы избавиться от своих человеческих предубеждений и думать как шимпанзе. «Мы склонны считать, что шимпанзе совсем как мы. В эту ловушку очень легко угодить, когда анализируешь жесты – предположить, например, что рукопожатие имеет другое значение, чем пожатие предплечья или локтя, потому что у нас принято так. А шимпанзе, может быть, все равно даже, какую конечность пожимать. Смысл всегда будет один и тот же».

Определенная часть языка тела шимпанзе вообще может означать совершенно противоположное тому, что видит наблюдатель-человек. Похоже, ухмыляющимся шимпанзе в рекламе «Брук Бонда» не так уж и весело. «Улыбка, при которой видны зубы, означает, что я нервничаю, волнуюсь или боюсь, – говорит Кэт. – Самое ужасное во всех этих поздравительных открытках с улыбающимися шимпанзе – они вовсе не улыбаются».

Важное открытие, сделанное недавно: шимпанзе учитывают в своем общении то, что, по их мнению, уже может знать другой шимпанзе. Это понимание или способность представить, что думают другие (theory of mind), – горячая тема в сравнительной психологии (comparative psychology). Долгое время считалось, что для этого обязательно надо быть человеком, будто бы это одна из ключевых черт, отделяющих «нас» от «них». Было поставлено множество экспериментов, посвященных поиску этой способности у шимпанзе в неволе. Но Кэт показала мне, как ее коллеги демонстрируют наличие ее у диких шимпанзе – утомительное упражнение, которое проверяет нашу собственную способность читать мысли обезьян.

Сама идея относительно простая, хотя и эксцентричная. Мы должны были спрятать резиновую гадюку на пути группы переходящих с места на место шимпанзе и после обнаружения змеи понаблюдать, будут ли сигналы шимпанзе, увидевшего ее первым, различаться в зависимости от того, полагает ли он, что другие шимпанзе тоже видели змею, или нет. Просто и элегантно. На практике не вышло ни то ни другое. От нас требовалось предсказать, куда направятся шимпанзе в большом лесу. Потом нам надо было пробираться через густые джунгли, чтобы опередить обезьян и подложить на их пути фальшивую змею (да еще чтобы они не увидели). Змея была накрыта камуфляжной тряпкой, прицепленной на леску, которую держал полевой ассистент (тоже спрятанный), он должен был потянуть леску, как только шимпанзе приблизятся. Надо было надеяться, что один из шимпанзе увидит игрушечную змею и примет ее за настоящую, – а потом еще понять, было ли его последующее поведение предупреждением остальной группе. И наконец, нам надо было убедиться, что мы выбрали правильную точку для съемки реакций шимпанзе на видеокамеру. Непростое дело.

Сильное напряжение, связанное с этой задачей, заставило меня оценить, как тяжело заставлять животных выдавать свои секреты. Мы целый день бегали по джунглям, совершенно потерянные и искусанные муравьями. Только под конец дня звезды наконец сошлись. Шимпанзе, увидевший змею (последний в группе), произнес почти неслышное «хууу» – предупреждение: предположительно, он «знал», что другие шимпанзе перед ним уже видели змею, и ему не нужно было поднимать громкий тревожный крик, обычный при такой угрозе.

Исследователи сумели провести такой эксперимент 111 раз, чтобы вывести свои заключения, и это отняло у них шесть утомительнейших месяцев мотаний по лесу. Могу представить, какими тощими и покрытыми волдырями они стали к концу работы.

Способность «читать мысли» друг друга чрезвычайно важна для шимпанзе, которые вплетены в социальные сети – иерархические, но очень подвижные, насчитывающие до сотни особей. Понимание динамики этой мыльной оперы в джунглях имеет важное значение для выживания, для чего нужно научиться распознавать множество лиц – а в случае шимпанзе еще и задниц. В недавнем исследовании шимпанзе показали фотографии задов и лиц их друзей, и их поведение показало, что они одинаково знакомы и с теми и с другими. Это важно для животного, которое проводит заметную часть жизни на дереве. «Большую часть времени вы глядите вверх и видите зады», – говорит Кэт. Она даже сделала набор генитальных фотографий с подписями, чтобы помочь своим сотрудникам узнавать предмет исследования со всех сторон.

Проведя с шимпанзе почти десять лет, Кэт говорит, что теперь знает свою группу, как семью. «Я смотрела, как растут отдельные детеныши, и так получала информацию». Для примера она рассказала мне о двух братьях-шимпанзе, Фрэнке и Фреде. «Фрэнк, наш восходящий альфа-самец, был очень дружелюбным пареньком, который постоянно действовал на нервы взрослым; пока он был молод, это сходило ему с рук. Но сравните его с братом, у них одна мать, одна среда воспитания, одно сообщество, один лес, но получился совершенно другой шимпанзе. Фред – невероятно тихий, спокойный и совсем не шумный. Разбираться, почему возникают такие разные стратегии выживания, – очень интересно».

Кэт считает, что сложная структура сообщества шимпанзе, сообразительность и долгая жизнь – это то, из чего складывается индивидуальность – качество, которое, по ее мнению, принципиально важно для понимания шимпанзе да и любого другого вида. «В западной науке есть тенденция: если нам нужно что-то узнать о популяции животных, мы рассматриваем их усредненное поведение и отбрасываем изменчивость ^[594]. Отклонение – это плохо, это рассматривается как нечто негативное. Между тем в изучении человеческого поведения индивидуальные отличия – это главное, – подчеркнула она. – В наших попытках избавиться от вариаций мы совершенно упускаем, что это очень интересная составляющая поведения животных».

Оказавшись в других частях Африки, где тоже исследовались шимпанзе, Кэт наблюдала значительные различия между своими шимпанзе и этими группами: «Различия примерно такие, какие можно найти между жителями Индии и Шотландии. Самки в Западной Африке, например, занимают высокое положение и вовлечены в политику, а в Будонго этого нет. Самку при ее появлении приветствуют так же, как приветствовали бы самца, – это значительная культурная разница».

Кэт объяснила, что о подобных культурных отличиях между популяциями шимпанзе стали говорить недавно. «Раньше многие рассматривали поведение шимпанзе “вообще”, как будто оно не меняется. Теперь мы понимаем, что наши представления о том, что мы считали “поведением шимпанзе”, были весьма однобокими, потому что в течение многих лет большая часть [данных] исходила из Гомбе – места, в котором Джейн Гудолл проводила свои пионерные исследования. Сейчас ясно, что многие черты поведения верны для обитателей Гомбе, но неверны для шимпанзе в целом. Даже в самом Гомбе нынешняя группа и группа пару поколений назад сильно отличаются, так что мы можем видеть влияние отдельных личностей и истории жизни на культуру группы».

Многие из этих региональных отличий относятся к использованию орудий. По недавним наблюдениям, популяция сенегальских шимпанзе живет в пещерах и делает копья из палок, которые они заостряют зубами, а потом охотятся с их помощью на галаго ^[595], прячущихся в дуплах деревьев. В Гвинее шимпанзе замечены за изготовлением губок из листьев для питья перебродившего пальмового сока, содержащего алкоголь. А в Уганде удалось заснять молодых самок, играющих с палками как с куклами, – они укачивали их и даже делали гнезда для ночлега. Каждая из этих групп создала уникальные орудия, по своей природе удивительно сходные с человеческими.

Но, пожалуй, приз за самый чудной способ использования орудий должен достаться шимпанзе из Западной Африки: недавно обнаружилось, как они складывают камни в аккуратные кучи, напоминающие те, что обнаружены археологами в человеческих святилищах, а затем швыряют эти камни в деревья во время диких ритуальных демонстраций. В течение нескольких дней после публикации научной статьи об этом необычном поведении таблоиды по всему миру сообщали о том, как шимпанзе «строят капища» у «священного дерева»^[596]. Может ли это служить «доказательством того, что шимпанзе верят в Бога?» – вопрошал один заголовок.

Доктор Лора Кихоу была в числе «недоумевающих ученых», оказавшихся в центре медиашторма. «Это было немного смешно, – вздыхает она в ответ на мой вопрос о реакции газет. – Мне кажется, это очень хороший пример того, как миф может развиться и зажить собственной жизнью за считаные дни, вплоть до того, что вам пишут религиозные люди и благодарят за работу. Я получила одно изумительное письмо от ирландки, которая писала о том, как она счастлива, что у шимпанзе есть религия и что теперь она будет молиться за меня».

В оригинальной научной статье эти кучи камней просто сравнивались с древними человеческими каменными пирамидками. Затем авторы замечали, что археологам, возможно, следует осторожнее интерпретировать эти человеческие артефакты как религиозные атрибуты, поскольку они похожи на творения шимпанзе. Пирамидки шимпанзе, по мнению авторов, могут быть связаны с самцовыми демонстрациями или с коммуникацией. Те же шимпанзе использовали стволы деревьев как барабаны, чтобы передавать сообщения на большие расстояния, так что и метания камней могли служить тем же целям. Кучки камней могут обозначать и что-то более символическое – например, маркирование территории. Авторы отмечали поразительное сходство с местными западноафриканскими каменными святилищами, построенными возле «священных» деревьев в том же районе, и писали, что интересно было бы исследовать параллели в этом поведении.

Несколько сетевых новостных ресурсов обратились к Кихоу как к соавтору статьи с просьбой написать об этом открытии, причем настоятельно подталкивали ее к глубокомысленным размышлениям о том, что пирамидки шимпанзе несут духовный смысл. «Я написала заметку, но редактор изменил название с “Интересное поведение, обнаруженное у наших ближайших родственников” на “Таинственное поведение шимпанзе может быть свидетельством священных ритуалов”. Очевидно, что, если кто-то кликает на такой заголовок, он хочет прочитать именно об этом и его образ мыслей соответствующий. С этого момента все просто вышло из-под контроля».

Она получила тонну писем – в том числе ругательных, а «от вменяемых людей очень мало». Это поучительная история для ученых, поддающихся соблазну приукрасить свои находки, чтобы привлечь интерес публики к работе и к необходимости срочно спасать исчезающие виды. Благодаря интернету мы вступили в новую эру мифотворчества, где заголовки-приманки и вымышленные новости слишком часто неотличимы от реальных вещей.

Хотя Кихоу не одобряет сообщения прессы о том, что ее шимпанзе нашли Бога, она все же думает, что они могут испытывать чувство благоговения. Другие приматологи предполагают то же самое. Джейн Гудолл отмечает, как она наблюдала очень характерное ритуализованное поведение шимпанзе около водопадов – их шерсть встает дыбом, они бросают камни, а затем садятся и пристально глядят на бурлящую воду. Шимпанзе не умеют плавать, вода для них – это опасность. Но такая демонстрация определенно не реакция на страх. «Это нечто совершенно уникальное, то, что может запускаться чувствами благоговения и изумления», – именно так об этом рассказывала Гудолл во время видеодемонстрации^[597]. «Мозг шимпанзе схож с нашим. У них есть эмоции, которые явно похожи на счастье, грусть, страх, отчаяние и так далее. Так почему у них не может быть какого-то духовного начала? Это ведь по сути – изумление чему-то вне тебя».

Кэт наблюдала подобное поведение у шимпанзе Будонго, танцующих под дождем. «Это очень красиво. Такое случается только во время действительно сильной бури – грохочущего дождя, который просто заглушает все другие звуки, и шимпанзе начинают этот странный балет – как представление в замедленном движении, будто под водой, абсолютно беззвучно. Это отличается от любых других демонстраций, и они ведут себя так только в ответ на очень грандиозное, величественное явление природы. Когда слышишь вдохновляющую музыку, просто хочется двигаться. В этом нет религии, больше напоминает благоговение перед чудом природы. Возможно, они способны на что-то подобное. Я не знаю».

Я тоже не знаю. Это могут быть зачатки духовного начала или еще один пример того, что мы видим мир животных сквозь призму собственного восприятия. Как это часто случается с животными, мы можем никогда не узнать правду. Но я точно знаю, что наблюдение за шимпанзе Будонго настолько восхитило меня, что мне бы хотелось верить, что и они могут испытать это удивительное чувство. И я не могу не думать, что ощущение связи с нашими самыми близкими родственниками скорее поспособствует укреплению отношений, чем проведение все новых линий вокруг того, что, по нашему мнению, обеспечивает нам превосходство. Особенно с учетом того, как опасно сокращается численность шимпанзе от рук человека.

Столетие за столетием мы приписывали себе уникальность, которая с каждым новым открытием исчезала. Эдвард Топселл, создавший в XVII веке свой бестиарий, так определял обезьян: «Они не люди, потому что у них нет ни совершенного использования Разума, ни скромности, ни честности, ни справедливого правления, и хотя они говорят, все же их язык несовершенен; и, прежде всего, они не могут быть людьми, потому что у них нет Религии, которая (как верно говорит Платон) свойственна каждому человеку»^[598].

Многое ли из этого списка остается верным сегодня для человека или для шимпанзе?

Заключение

Наши многовековые заблуждения насчет животных могут многому нас научить. Историки науки любят славить наши успехи, но я думаю, что столь же важно исследовать и неудачи – особенно когда мы размышляем, почему истина может быть настолько неожиданной.

Главная беда, сбивающая нас с толку и затемняющая правду, – это гипнотическая тяга к очеловечиванию животных. Мы – неуверенный в себе вид, ищущий подтверждения правильности своего поведения в пьяных лосях и деловитых бобрах и готовый быстро осудить тех существ, которые не соответствуют нашему моральному кодексу, таких как ленивые ленивцы, свирепые гиены и грязные грифы. Правда об этих животных нам неприятна, и это многое говорит как о наших ожиданиях, так и о наших страхах.

Интересно проследить происхождение этих предрассудков. Во многих случаях расследование приводит к одной книге IV века – «Физиоло́гу». Удушливые моральные кодексы древних философов и авторов средневекового бестиария живы и по сей день в популярной прессе и в изложениях естественной истории (включая и некоторые из моих), восхваляющих традиционные нормы: гетеросексуальность, моногамию и нуклеарную семью. Все это в природе встречается нечасто.

Это не значит, что у некоторых животных нет элементарного морального компаса. Сейчас это горячая тема, и исследователи, такие как уважаемый приматолог доктор Франс де Вааль, утверждают, что основа морали – сочетание эмпатии и чувства справедливости – встречается у таких разных видов, как обезьяны и крысы. Это говорит о том, что морализаторство само может быть частью нашего фундаментального биологического устройства. Но, рисуя животное царство нашей искусственной этической кистью, мы лишаемся поразительного разнообразия жизни во всем великолепии кровопийц, некрофилов и пожирателей родственников. Нам не нужно бояться такого поведения: все эти существа здесь не для того, чтобы наставлять нас. Пингвин может быть геем, натуралом или заниматься сексом с замороженной головой, это не имеет никакого отношения к нашей собственной сексуальности. Что бы мы ни думали о себе, мы не центр животной вселенной.

Это подводит меня к другому наблюдению, сделанному в ходе работы над этой книгой. Если антропоморфизм – враг номер один, то наша спесь ненамного от него отстает. От истребления бобров ради их бесполезных «лечебных яичек» до использования лягушек в качестве тестов на беременность или привлечения панд на дипломатическую службу – на протяжении всей нашей истории остальная часть животного мира рассматривалась так, будто она предназначена лишь для удовлетворения наших потребностей. Эта эгоистичная точка зрения привела ко многим страшным ошибкам. В нынешние времена массового вымирания мы не можем больше позволить себе новых животных.

Стремление к истине – это длинная и извилистая дорога, усеянная глубокими ямами. Сделав два шага вперед, мы делаем шаг назад. К счастью, наши нынешние методы менее жестоки, чем методы нашего удручающего прошлого, но мы по-прежнему бредем в темноте и совершаем ошибки. Истина никогда не была так необходима нам, как сейчас – в дни роста правого религиозного фундаментализма, часто пытающегося дискредитировать науку. Но и неверные повороты – существенная часть научного прогресса, требующего свободного полета мысли в поисках новых горизонтов в понимании. Пока нами не движут самомнение или догматическая вера, мы можем не бояться совершать поразительные ошибки в духе Чарльза Мортона и его улетающих на Луну птиц.

Благодарности

Я хочу поблагодарить Уилла Франсиса за то, что он лучший в мире литературный агент и постоянно направлял меня на всех этапах работы над этой книгой. Вся команда из Janklow & Nesbit оказалась превосходной – PJ, Ребекка Фолланд, Кирсти Гордон и другие. С их помощью мне посчастливилось работать с двумя отличными редакторами – Сюзанной Уэйдстон и Томасом Келлехером, их опыт, трудолюбие и бесконечное терпение сделали эту книгу предметом моей гордости. Команда из Transworld и Basic Books не могла оказать мне лучшей поддержки, чем я ожидала, и я удостоилась чести иметь их на своей стороне. Отдельного упоминания заслуживают Робин Деннис, Элизабет Стейн и Кейт Самано – они подняли книгу на ступеньку выше с их дотошными копиями, а Кэролайн Хотблэк и Джо Ормистона дополнили ее великолепными иллюстрациями. Софи Лоримор помогала на телевидении, пока я копалась в книгах. Исследовательская работа для этой книги была проделана огромная. Мэтт Брирли и Джозеф Расселл сделали великое дело, помогая мне с начальными набегами на различных животных. Серия книг о животных Reaktion оказалась важным портом, с которого я начала свое плавание. Спасибо историку медицины Джесси Ольжинко-Грюн за щедрость, с которой он поделился исследованиями по тестам на беременность на амфибиях. Спасибо Хенри Николлсу и Джону Муаллему за то, что они не только вдохновляли меня как писатели, но и щедро делились со мной контактами. Но больше всего я обязана ученым и защитникам окружающей среды, которые все эти годы делились со мной своими знаниями. Их слишком много, чтобы перечислить всех, но вы встречали многих из них на страницах этой книги. Особенно я хочу поблагодарить доктора Эндрю Кроуфорда, доктора Рори Уилсона и Сэма Тралла (из Института ленивцев) – они внимательно читали отдельные главы. Доктор Мриналини Эркенсвик Ватса вместе с Марианной Брукер помогла мне разобраться в моих хаотических заметках и библиографии. Написание этой книги пришлось на два самых сложных года в моей жизни (погрязших в раке и смерти). Я не смогла бы пройти через это, если бы не помощь моих самых близких друзей: Бини Адамс, Хизер Лич, Макс Джиннан, Венди Оттвилл, Максин Франклин, Лиза Ганнинг, Крис и Тори Мартин, Сара Чемберлен, Шарлотта Мур, Джеймс Пурнелл, Люк Готтелье и Лесли Катон. Особо следует упомянуть Джесс Серч, которая столько лет смеялась над моими историями и подталкивала меня к расширению творческих границ. Спасибо Ребекке и Дэмиену Тиммеру за то, что они вдохновили меня стать Мстителем-амфибией и субсидировали мою метаморфозу домом на чердаке (и спасибоДжеду и Самсону за любезное участие). И конечно же, огромное спасибо Брюсу за то, что он поддерживал меня со всей вдумчивостью, веселостью и любовью. Спасибо за незаменимые советы о том, как, черт возьми, написать книгу, Алексу и Натали Беллос, Алексис Киршбаум и Андреа Генри (которые в важный момент подтолкнули меня в правильном направлении). Спасибо Джету за то, что сделал такой веселой мою фотосъемку; Арчи Пауэллу и Джеймсу Брауну за то, что они предоставили мне место для жизни и работы в очень тяжелое лето; Тому Ходжкинсону за то, что он позволил мне встать на сцену «Холостяка», чтобы нести пургу о ленивцах. И Лиз Бису за все в Сети.

И наконец, спасибо моей маме за то, что она позволила мне быть тем, кем я хотела, поддержала мои безумные мечты и привила мне чувство юмора (это она виновата в том, что в книге столько шуток про яички). И спасибо моему замечательному папе, который закопал ту ванну в саду и стимулировал мою любовь к природе. Мы с мамой ужасно скучаем по тебе, но твое тепло, остроумие и мудрость присутствуют на каждой странице этой книги.

Библиография

Aldersey-Williams H. The Adventures of Sir Thomas Browne in the Twenty-First Century. London: Granta, 2015.

Clark A. Beasts and Bawdy. London: Dent, 1975.

Physiologus: A Medieval Book of Natural Lore. Curley Michael J. (trans.). Chicago: University of Chicago Press, 1979.

Raven C. E. English Naturalists from Neckam to Ray: A Study of the Making of the Modern World. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

White T. H. The Book of Beasts: Being a Translation from a Latin Bestiary of the Twelfth Century. Madison, WI: Parallel Press, 2002. F. p. 1954.

Иванова-Казас О. М. Мифологическая зоология. Санкт-Петербург: СПбГУ, 2004.

Юрченко А. Г. Александрийский «Физиолог»: Зоологическая мистерия. СПб.: Евразия, 2001.

Физиолог. СПб.: Наука, 2002 (1996). – Литературные памятники.

Amilhat E., Aarestrup K., Faliex E., Simon G., Westerberg H., & Righton D. First evidence of European eels exiting the Mediterranean Sea during their spawning migration // Scientific reports. 2016. 6, 21817, https://www.nature.com/articles/srep21817

Aristotle. Historia Animalium. The Works of Aristotle. Oxford: Clarendon Press, 1910. Vol. 4. D’Arcy Wentworth Thompson (trans.).

Cairncross D. The Origin of the Silver Eel: With Remarks on Bait and Fly Fishing. London: G. Shield, 1862.

Fort T. The Book of Eels. London: HarperCollins, 2002.

Goode G. B. The Eel Question. Transactions of the American Fisheries Society. New York: Johnson Reprint Corp., 1881. Vol. 10. P. 81–124.

Grassi G. B. The Reproduction and Metamorphosis of the Common Eel (Anguilla vulgaris). Reproduction and Metamorphosis of Fish. 1896. P. 371.

Jacoby L. The Eel Question, in US Commission of Fish and Fisheries, Report of the Commissioner for 1879. Washington: US Government Printing Office, 1882, http://penbay.org/cof/COF_1879_IV.pdf

Magnus A. On Animals: A Medieval Summa Zoologica. Baltimore: John Hopkins University Press, 1999. Vol. 2. Kenneth F. Kitchell Jr, Irven Michael Resnick (trans.).

Marsh M. C. Eels and the Eel Questions // Popular Science Monthly. September 1902. 61.25. P. 426–433.

Poulsen B. Global Marine Science and Carlsberg: The Golden Connections of Johannes Schmidt (1877–1933). Leiden: Brill, 2016.

Prosek J. Eels: An Exploration, from New Zealand to the Sargasso, of the World’s Most Amazing and Mysterious Fish. London: HarperCollins, 2010.

Righton D., Aarestrup K., Jellyman D., Sébert P., van den Thillart G., Tsukamoto K. The Anguilla spp. Migration Problem: 40 Million Years of Evolution and Two Millennia of Speculation // Journal of Fish Biology. July 2012. 81.2. P. 365–386, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/22803715

Schmidt J. The Breeding Places of the Eel // Philosophical Transactions of the Royal Society of London, Series B. 1922. 211.385. P. 179–208.

Schmidt J. Breeding Places and Migrations of the Eel // Nature. 13 January 1923. 111.2776. P. 51–54.

Schweid R. Consider the Eel: A Natural and Gastronomic History. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2002.

Schweid R. Eel. London: Reaktion, 2009.

Schweid R. Slippery Business: Scientists Race to Understand the Reproductive Biology of Freshwater Eels // Natural History. November 2009. 118.9. P. 28–33, http://www.naturalhistorymag.com/features/291856/slippery-business

Walton I., Cotton C. The Complete Angler: Or the Contemplative Man’s Recreation. John Major (ed.). London: D. Bogue, 1844.

Thomas Browne. Pseudodoxia Epidemica. London: Edward Dodd, 1646.

Buffon Georges-Louis Leclerc, Comte de. History of Quadrupeds. William Smellie (trans.). London: T. Cadell, 1812. Vol. 6.

Campbell-Palmer R., Gow D., Needham R. The Eurasian Beaver. Exeter: Pelagic Publishing, 2015.

Clark W. B. A Medieval Book of Beasts: The Second-Family Bestiary: Commentary, Art, Text and Translation. Suffolk: Boydell and Brewer, 2006.

Eric Jay D. Fur, Fortune, and Empire: The Epic History of the Fur Trade in America. New York: W. W. Norton, 2011.

Gerald of Wales. The Itinerary of Archbishop Baldwin Through Wales. Sir Richard Colt Hoare (ed.). London: William Miller, 1806. Vol. 2.

Gould J. L., Gould C. G. Animal Architects: Building and the Evolution of Intelligence. New York: Basic Books, 2012.

Gould S. J. The Mismeasure of Man. New York: W. W. Norton, 1996.

Griffin D. R. Animal Minds: Beyond Cognition to Consciousness. Chicago: University of Chicago Press, 2001.

McNamee G. Aelian’s on the Nature of Animals. Dublin: Trinity University Press, 2011.

Tassie M. H. Castorologia: Or, the History and Traditions of the Canadian Beaver. London: E. Stanford, 1892.

Mortimer C. The Anatomy of a Female Beaver, and an Account of Castor Found in Her // Philosophical Transactions. 1733. 38. P. 172–183, http://rstl.royalsocietypublishing.org/content/38/. P. 427–435/172.

Müller-Schwarze D. The Beaver: Its Life and Impact / 2nd ed. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2011.

Müller-Schwarze D., Sun L. The Beaver: History of a Wetlands Engineer. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2003.

Nolet Bart A., Rosell F. Comeback of the Beaver Castor fiber: An Overview of Old and New Conservation Problems // Biological Conservation. 1998. 83.2. P. 165–173, http://hdl.handle.net/20.500.11755/6cc63738-2516–44f4-b31a-f4d686b4e249

Platt C. V. Creatures of Change: An Album of Ohio Animals. Kent, OH: Kent State University Press, 1998.

Poliquin R. Beaver. London: Reaktion, 2015.

Sax B. The Mythical Zoo: An Encyclopedia of Animals in World Myth, Legend, and Literature. Santa Barbara, CA: ABC–Clio, 2001.

Sayre G. The Beaver as Native and a Colonist // Canadian Review of Comparative Literature/Revue canadienne de littérature comparée. 1995. 22.3–4 (September and December). P. 659–682.

Matt S. Fantastically Wrong: Why People Used to Think Beavers Bit Off Their Own Testicles // wired.com. 2014.

Tasca C., Rapetti M., Carta M. G., Fadda B. Women and Hysteria in the History of Mental Health // Clinical Practice and Epidemiology in Mental Health. 2012. 8 (October). P. 110–119, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC3480686

Wilsson L. Observations and Experiments on the Ethology of the European Beaver (Castor Fiber L.): A Study in the Development of Phylogenetically Adapted Behaviour in a Highly Specialized Mammal. Uppsala: Almqvist & Wiksell, 1971.

Beebe W. Three-Toed Sloth // Zoologica. 1926. 7.1 (25 March).

Buffon Georges-Louis Leclerc, Comte de. Natural History, General and Particular. William Wood (ed.). London: T. Cadell, 1749. Vol. 9.

Choi C. Q. Freak of Nature: Sloth Has Rib-Cage Bones in Its Neck // LiveScience.

2010. 21 October, https://www.livescience.com/10178-freak-nature-sloth-rib-cage-bones-neck.html

Cliffe R. N., Avey-Arroyo J. A., Arroyo F. J., Holton M. D., Wilson R. P. Mitigating the Squash Effect: Sloths Breathe Easily Upside Down // Biology Letters. 2014. April. 10.4, http://rsbl.royalsocietypublishing.org/content/10/4/20140172

Cliffe R. N., Haupt R. J., Avey-Arroyo J. A., Wilson R. P. Sloths Like It Hot: Ambient Temperature Modulates Food Intake in Brown-Throated Sloth (Bradypus variegatus) // PeerJ. 2015. 2 April. 3. P. e875, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/25861559

Conniff R. Every Creeping Thing: True Tales of Faintly Repulsive Wildlife. New York: Henry Holt, 1999.

Eisenberg J. F., Thorington Jr R. W. A Preliminary Analysis of a Neotropical Mammal Fauna // Biotropica. 1973. 5.3. P. 150–161.

Goffart M. Function and Form in the Sloth. Oxford: Pergamon Press, 1971.

Gould C. G. The Remarkable Life of William Beebe: Naturalist and Explorer. Washington, DC: Island Press, 2004.

Gould S. J. Leonardo’s Mountain of Clams and the Diet of Worms. Belknap Press, 2011.

Horne G. Sloth Fur Has a Symbiotic Relationship with Green Algae // Biomed Central blog. 14 April 2010, https://blogs.biomedcentral.com/on-biology/2010/04/14/sloth-fur-has-symbiotic-relationship-withgreen-algae

Gene M. G., Sunquist M. E. Habitat Selection and Use by Two-Toed and Three-Toed Sloths // The Ecology of Arboreal Folivores. Washington, DC: Smithsonian Institute, 1978. P. 329–359.

Oviedo y Valdés, Gonzalo Fernández de. The Natural History of the West Indies. Sterling A. Stoudemire (ed.). Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1959. P. 54–55.

Pauli Jonathan N., Jorge E. Mendoza, Shawn A. Steffan, Cayelan C. Carey, Paul J. Weimar, M. Zachariah Peery. A Syndrome of Mutualism Reinforces the Lifestyle of a Sloth // Proceedings of the Royal Society B. 2014. 7 March. 281.1778, http://dx.doi.org/10.1098/rspb.2013.3006

Rattenborg N. C., Bryson V., Vyssotski A. L., Kays R. W., Spoelstra K., Kuemmeth F., Heidrich W., Wikelski M. Sleeping Outside the Box: Electroencephalographic Measures of Sleep in Sloths Inhabiting a Rainforest // Biology Letters. 2008. 23 August. 4.4. P. 402–405, http://rsbl.royalsocietypublishing.org/content/4/4/402

Bryson V., Kays R., Wikelski M., Lowman M. Why Do Sloths Poop on the Ground? // Treetops at Risk. Margaret Lowman, T. Levy, Soubadra Ganesh (eds.). New York: Springer, 2013. P. 195–199.

Aristotle. On the Parts of Animals. W. Ogle (trans.). London: Kegan Paul, Trench, 1882.

Baynes-Rock M. Among the Bone Eaters: Encounters with Hyenas in Harar. State College: Pennsylvania State University Press, 2015.

Benson-Amram S., Holekamp K. E. Innovative Problem Solving by Wild Spotted Hyenas // Proceedings of the Royal Society B 279 (1744). 2012. October. P. 4087–4095, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC3427591

Benson-Amram S., Heinen V. K., Dryer S. L., Holekamp K. E. Numerical Assessment and Individual Call Discrimination by Wild Spotted Hyaenas, Crocuta crocuta // Animal Behaviour 82 (4). 2011. October. P. 743–752, https://doi.org/10.1016/j.anbehav.2011.07.004

Brottman M. Hyena. London: Reaktion, 2013.

Cunha G. R., Yuzhuo W., Place N. J., Wenhui Liu, Baskin L., Glickman S. E. Urogenital System of the Spotted Hyena (Crocuta crocuta Erxleben): A Functional Histological Study // Journal of Morphology 256 (2). 2003. May. P. 205–218, http://onlinelibrary.wiley.com/doi/10.1002/jmor.10085/full

Drea C. M., Weldele M. L., Forger N. G., Coscia E. M., Frank K. G., Licht P., Glickman S. E. Androgens and Masculinization of Genitalia in the Spotted Hyaena (Crocuta crocuta) 2: Effects of Prenatal Anti-Androgens // Journal of Reproduction and Fertility 113 (1). 1998. May. P. 117–127, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/9713384

Drea C. M., Carter A. N. Cooperative Problem Solving in a Social Carnivore // Animal Behaviour 78 (4). 2009. October. P. 967–977, http://dx.doi.org/10.1016/j.anbehav.2009.06.030

Frank L. G., Glickman S. E., Powch I. Sexual Dimorphism in the Spotted Hyaena (Crocuta crocuta) // Journal of Zoology 221 (2). 1990. P. 308–313, http://onlinelibrary.wiley.com/doi/10.1111/j.1469–7998.1990.tb04001.x/full

Frank L. G. Evolution of Genital Masculinization: Why do Female Hyaenas have such a Large “Penis”? // Trends in Ecology & Evolution 12 (2). 1997. February. P. 58–62, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/21237973

Glickman S. E. The Spotted Hyena from Aristotle to The Lion King: Reputation Is Everything // Social Research 62 (3). 1995. Fall. P. 501–537.

Glickman S. E., Cunha G. R., Drea C. M., Conley A. J., Place N. J. Mammalian Sexual Differentiation: Lessons from the Spotted Hyena // Trends in Endocrinology & Metabolism 17 (9). 2006. November. P. 349–356, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/17010637

Gould S. J. Hen’s Teeth and Horse’s Toes: Further Reflections in Natural History. New York: W. W. Norton, 1984.

Holekamp K. E., Sakai S., Lundrigan B. Social Intelligence in the Spotted Hyena (Crocuta crocuta) // Philosophical Transactions of the Royal Society of London B 362 (1480). 2007. 29 April. P. 523–538, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC2346515

Hyena Specialist Group, www.hyaenas.org.

Kemper S. Who’s Laughing Now? // Smithsonian Magazine. 2008. May.

Kruuk H. The Spotted Hyena: A Study of Predation and Social Behaviour. Chicago: University of Chicago Press, 1972.

Nicholls H. The Truth About Spotted Hyenas // BBC Earth. 2014. 28 October, http://www.bbc.co.uk/earth/story/20141028-the-truthabout-spotted-hyenas

Racey P. A., Skinner J. D. Endocrine Aspects of Sexual Mimicry in Spotted Hyaenas Crocuta Crocuta // Journal of Zoology. 187 (3). 1979. March. P. 315–326, http://onlinelibrary.wiley.com/doi/10.1111/j.1469–7998.1979.tb03372.x/full

Sakai S., Arsznov B. M., Lundrigan B., Holekamp K. E. Brain Size and Social Complexity: A Computed Tomography Study in Hyaenidae // Brain, Behavior and Evolution 77 (2). 2011. P. 91–104, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/2133594

Sax B. The Mythical Zoo: Animals in Life, Legend and Literature. The Overlook Press, 2013.

Smith J. E., Kolowski J. M., Graham K. E., Dawes S. E., Holekamp K. E. Social and Ecological Determinants of Fission – Fusion Dynamics in the Spotted Hyaena // Animal Behaviour 76 (3). 2008. September. P. 619–636, https://doi.org/10.1016/j.anbehav.2008.05.001

Szykman M., Van Horn R. C., Engh A. L., Boydston E. E., Holekamp K. E. Courtship and Mating in Free-Living Spotted Hyenas // Behaviour 144 (7). 2007. July. P. 815–846, http://www.jstor.org/stable/4536481

Watson M. On the Female Generative Organs of Hyaena Crocuta // Proceedings of the Zoological Society of London 24. 1877. P. 369–379.

Zimmer C. Sociable and Smart // New York Times. 2008. 4 March.

Джейн и Гуго ван Лавик-Гудолл. Невинные убийцы. М.: Мир, 1977.

Audubon J. J. An Account of the Habits of the Turkey Buzzard (Vultur aura) Particularly with the View of Exploding the Opinion Generally Entertained of Its Extraordinary Power of Smelling // Edinburgh New Philosophical Journal 2. Edinburgh: Adam Black, 1826.

Beck H. H. The Occult Senses in Birds // The Auk 37. 1920. P. 55–59.

Birkhead T. Bird Sense: What It’s Like to Be a Bird. London: Bloomsbury, 2012.

Blackburn J. Charles Waterton, 1782–1865: Traveller and Conservationist. London: Vintage, 1989.

Buffon Georges-Louis Leclerc, Comte de. The Natural History of Quadrupeds by the Count of Buffon; Translated from the French. With an Account of the Life of the Author. Edinburgh: Thomas Nelson and Peter Brown, 1830.

Carrion Dreams 2.0: A Chronicle of the Human-Vulture Relationship. Wilkinson B. J. (dir.). Abominationalist Productions, 2012.

Darlington P. J. Notes on the Senses of Vultures // The Auk 47 (2). 1930. P. 251–252.

Dooren T. van. Vulture. London: Reaktion, 2011.

Dooren T. van. Vultures and Their People in India: Equity and Entanglement in a Time of Extinctions // Australian Humanities Review 50. May 2011. P. 130–146, http://www.australianhumanitiesreview.org/archive/Issue-May-2011/vandooren.html

Gurney J. H. On the Sense of Smell Possessed by Birds // Ibis 4 (2). April 1922.

Henderson C. L. Birds in Flight: The Art and Science of How Birds Fly. Minneapolis: Voyageur Press, 2008.

Houston D. C. Scavenging Efficiency of Turkey Vultures in Tropical Forest // Condor 88 (3). 1986. P. 318–323, https://sora.unm.edu/sites/default/files/journals/condor/v088n03/p0318-p0323.pdf

Jackson A. L., Ruxton G. D., Houston D. C. The Effect of Social Facilitation on Foraging Success in Vultures: A Modelling // Biology Letters 4 (3). 23 June 2008. P. 311, http://rsbl.royalsocietypublishing.org/content/4/3/311

John Bachman: Selected Writings on Science, Race, and Religion. Waddell G. (ed.). Athens: University of Georgia Press, 2011.

Kendall C. J., Virani M. Z., J. Hopcraft G. C., Bildstein K. L., Rubenstein D. I. African Vultures Don’t Follow Migratory Herds: Scavenger Habitat Use Is Not Mediated by Prey Abundance // PLoS One 9 (1). 8 January 2014. https://doi.org/10.1371/journal.pone.0083470

Markandya A., Taylor T., Longo A., Murty M. N., Murty S., Dhavala K. K. Counting the Cost of Vulture Decline: An Appraisal of the Human Health and Other Benefits of Vultures in India // Ecological Economics 67 (2). September 2008. P. 194–204, http://dx.doi.org/10.1016/j.ecolecon.2008.04.020

Graham M. R., Portugal S. J., Murn C. P. Visual Fields, Foraging and Collision Vulnerability in Gyps Vultures // Ibis 154 (3). July 2012. P. 626–631, http://onlinelibrary.wiley.com/doi/10.1111/j.1474–919X.2012.01227.x/abstract

Rabenold P. P. Recruitment to Food in Black Vultures: Evidence for Following from Communal Roosts // Animal Behaviour 35 (6). December 1987. P. 1775–1785, http://www.sciencedirect.com/science/article/pii/S0003347287800702

Smith S. A., Paselk R. A. Olfactory Sensitivity of the Turkey Vulture (Cathartes aura) to Three Carrion-Associated Odorants // The Auk 103 (3). July 1986. P. 586–592, http://mambobob-raptorsnest.blogspot.co.uk/2008/02/olfactory-capabilities-in-t-rex-and.html

Stager K. E. The Role of Olfaction in Food Location by the Turkey Vulture (Cathartes aura), PhD thesis, University of Southern California. 2014, https://nhm.org/site/sites/default/files/pdf/contrib_science/CS81.pdf

Vultures // Vulture Conservation Foundation website, http://www.4vultures.org/vultures

Ward J., McCafferty D. J., Houston D. C., Ruxton G. D. Why Do Vultures have Bald Heads? The Role of Postural Adjustment and Bare Skin Areas in Thermoregulation // Journal of Thermal Biology 33 (3). April 2008. P. 168–173, https://www.researchgate.net/publication/223457788

Waterton C. Essays on Natural History. London: Frederick Warne, 1871.

Allen G. M. Bats: Biology, Behavior, and Folklore. Mineola, N.Y.: Dover Publications, 2004.

The Biophilia Hypothesis. Wilson E. O., S. R. Kellert (eds.). Washington, DC: Island Press, 1993.

Boyles J. G., Cryan P. M., McCracken G. F., Kunz T. H. Economic Importance of Bats in Agriculture // Science 332 (6025). 1 April 2011. P. 41–42, http://science.sciencemag.org/content/332/6025/41

Carter G. G., Wilkinson G. S. Food Sharing in Vampire Bats: Reciprocal Help Predicts Donations More than Relatedness or Harassment // Proceedings of the Royal Society В 280 (1753). 22 February 2013. P. 1–6, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC3574350

Chivers C. Why Isn’t Everyone “Batty” About Bats? // One Poll. 19 May 2015, http://www.onepoll.com/why-isnt-everyone-batty-about-bats

Dijkgraaf S. Spallanzani’s Unpublished Experiments on the Sensory Basis of Object Perception in Bats // Isis 51 (1). 1960. P. 9–20.

Ditmars R. The Vampire Bat: A Presentation of Undescribed Habits and Review of its History // Zoologica. 1935. Vol. 19. No. 2.

Dodd K. Blood Suckers Most Cruel: The Vampire and the Bat in and before Dracula. Kevin Dodd, Visiting Scholar, Vanderbilt University.

Galambos R. The Avoidance of Obstacles by Flying Bats: Spallanzani’s Ideas (1794) and Later Theories // Isis 34 (2). 1942. P. 132–140.

Greenhall A. Natural History of Vampire Bats. CRC Press, 1988.

Griffin D. R. Listening in the Dark: The Acoustic Orientation of Bats and Men. New Haven, CT: Yale University Press, 1958.

Gröger U., Wiegrebe L. Classifi cation of Human Breathing Sounds by the Common Vampire Bat, Desmodus rotundus // BMC Biology 4 (1). 16 June 2006. https://bmcbiol.biomedcentral.com/articles/10.1186/1741–7007-4–18

McCracken Gary F. Bats and Vampires // Bat Conservation International 11 (3). Fall 1993. http://www.batcon.org/resources/media-education/bats-magazine/bat_article/603

McCracken Gary F. Bats in Belfries and Other Places // Bat Conservation International 10 (4). Winter 1992. http://www.batcon.org/resources/media-education/bats-magazine

McCracken Gary F. Bats in Magic, Potions, and Medicinal Preparation // Bat Conservation International 10 (3). Fall 1992. http://www.batcon.org/resources/media-education/bats-magazine/bat_article/546

Müller B., Glösmann M., Peichl L., Knop G. C., Hagemann C., Ammermüller J. Bat Eyes Have Ultraviolet-Sensitive Cone Photoreceptors // PLoS One 4 (7). 28 July 2009. P. e6390, https://doi.org/10.1371/journal.pone.0006390

Pitnick S., Jones K. E., Wilkinson G. S. Mating System and Brain Size in Bats // Proceedings of the Royal Society of London B 273 (1587). 22 March 2006. P. 719–724.

Riskin D. K., Hermanson J. W. Biomechanics: Independent Evolution of Running in Vampire Bats // Nature 434. 17 March 2005. P. 292, https://www.nature.com/nature/journal/v434/n7031/full/434292a.html

Schutt B. Dark Banquet: Blood and the Curious Lives of Blood-Feeding Creatures. Broadway Books, 2009.

Schutt W. A., J. Altenbach S., Chang Y. Hui, Cullinane D. M., Hermanson J. W., Muradali F., Bertram J. E. A. The Dynamics of Flight-Initiating Jumps in the Common Vampire Bat Desmodus rotundus // Journal of Experimental Biology 200 (23). 1997. P. 3003–3012, http://jeb.biologists.org/content/200/23/3003

Surlykke A., Kalko E. K. V. Echolocating Bats Cry Out Loud to Detect Their Prey // PLoS One 3 (4). 30 April 2008. https://doi.org/10.1371/journal.pone.0002036

Tan M., Jones G., Zhu G., Ye J., Hong T., Zhou S., Zhang S., Zhang L. Fellatio by Fruit Bats Prolongs Copulation Time // PLoS One 4 (10). 28 October 2009. https://doi.org/10.1371/journal.pone.0007595

Wilkinson G. S. Social Grooming in the Common Vampire Bat, Desmodus rotundus // Animal Behaviour 34 (6). 1986. P. 1880–1889.

Крускоп С. Летучие мыши. Происхождение, места обитания, тайны образа жизни. М.: Фитон+, 2013.

Lee B., Speare R., Daszak P., Earl Green D., Cunningham A. A., Louise Goggin C., Slocombe R., Ragan M. A., Hyatt A. D., McDonald K. R., Hines H. B., Lips K. R., Marantelli G., Parkes H. Chytridiomycosis Causes Amphibian Mortality Associated with Population Declines in the Rain Forests of Australia and Central America // Proceedings of the National Academy of Sciences USA 95 (15). 21 July 1998. P. 9031–9036, http://www.pnas.org/content/95/15/9031.full

Bondeson J. The Feejee Mermaid: And Other Essays in Natural and Unnatural History. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1999.

Cobb M. The Egg and Sperm Race: the Seventeenth-Century Scientists Who Unravelled the Secrets of Sex, Life, and Growth. London: Simon & Schuster, 2007.

Collins J. P., Crump M. L., Lovejoy III T. E. Extinction in Our Times: Global Amphibian Decline. Oxford: Oxford University Press, 2009.

Daston L., Lunbeck E. Histories of Scientific Observation. Chicago: University of Chicago Press, 2011.

Gurdon J. B., Hopwood N. The Introduction of Xenopus Laevis into Developmental Biology: of Empire, Pregnancy Testing and Ribosomal Genes // International Journal of Developmental Biology 44 (1). 2003. P. 43–50, http://www.ijdb.ehu.es/web/paper.php?doi=10761846

Hogben L. T. Lancelot Hogben, Scientific Humanist: An Unauthorised Autobiography. London: Merlin Press, 1998.

Legend of Lake Titicaca. Cousteau, Jacques (dir.). The Undersea World of Jacques Cousteau. Metromedia Productions, 1969.

Lips K. R., Forrest B., Brenes R., Reeve J. D., Alford R. A., Voyles J., Carey C., Livo L., Pessier A. P., Collins J. P. Emerging Infectious Disease and the Loss of Biodiversity in a Neotropical Amphibian Community // Proceedings of the National Academy of Sciences USA 103 (9). 28 February 2006. P. 3165–3170, http://www.pnas.org/content/103/9/3165

McCartney E. S. Spontaneous Generation and Kindred Notions in Antiquity // Transactions and Proceedings of the American Philological Association 51. 1920. P. 101–115, http://www.jstor.org/stable/282874

Olszynko-Gryn J. Pregnancy Testing in Britain, c. 1900–1967: Laboratories, Animals and Demand from Doctors, Patients and Consumers, PhD thesis. University of Cambridge, 2015.

Oxford P., Bish R. In the Land of Giant Frogs: Scientists Strive to Keep the World’s Largest Aquatic Frog Off a Growing Global List of Fleeting Amphibians. 1 October 2003, https://www.nwf.org/News-and-Magazines/National-Wildlife/Animals/Archives/2003/Inthe-Land-of-Giant-Frogs.aspx

Ross P., Shanahan M. Extraordinary Animals: An Encyclopedia of Curious and Unusual Animals. Westport, CT: Greenwood, 2007.

Redi F. Experiments on the Generation of Insects. Chicago: Open Court Publishing Company, 1909.

Skerratt L. F., Berger L., Speare R., Cashins S., McDonald K. R., Phillott A. D., Hines H. B., Kenyon N. Spread of Chytridiomycosis Has Caused the Rapid Global Decline and Extinction of Frogs // EcoHealth 4. 2007. P. 125–134, https://link.springer.com/article/10.1007 %2Fs10393-007–0093-5

Sleigh C. Frog. London: Reaktion, 2012.

Soto-Azat C., Clarke B. T., Poynton J. C., Fisher M. C., Walker S. F., Andrew A. Cunningham, Non-Invasive Sampling Methods for the Detection of Batrachochytrium dendrobatidis in Archived Amphibians // Diseases of Aquatic Organisms 84 (2). 6 April 2009. P. 163–166, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/19476287

Soto-Azat C., Sánchez A. V., Collen B., Rowcliffe J. M., Veloso A., Cunningham A. A. The Population Decline and Extinction of Darwin’s Frogs // PLoS One 8 (6). 12 June 2013. P. e66957, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC3680453

Soto-Azat C., Peñafi el-Ricaurte A., Price S. J., Sallaberry-Pincheira N., García M. P., Alvarado-Rybak M., Cunningham A. A. Xenopus laevis and Emerging Ampibian Pathogens in Chile // EcoHealth 13 (4). December 2016. P. 775–783, https://link.springer.com/article/10.1007/s10393-016–1186-9

Terrall M. Frogs on the Mantelpiece: The Practice of Observation in Daily Life // Histories of Scientific Observation. Lorraine Daston and Elizabeth Lunbeck (eds.). Chicago: University of Chicago Press, 2011.

van Sittert L., Measey G. J. Historical Perspectives on Global Exports and Research of African Clawed Frogs (Xenopus laevis) // Transactions of the Royal Society of South Africa 71 (2). 2016. P. 157–166, http://www.tandfonline.com/doi/abs/10.1080/0035919X.2016.1158747

Waller J. Leaps in the Dark: The Making of Scientific Reputations. Oxford: Oxford University Press, 2004.

Aldersey-Williams H. The Adventures of Sir Thomas Browne in the Twenty-First Century. London: Granta, 2015.

Aristotle. History of Animals in Ten Books. Richard Cresswell (trans.). London: George Bell, 1878. Vols. 8–9.

Arnott G. Birds in the Ancient World from A to Z. Routledge, 2012.

Barrington D. Miscellanies. London: Nichols, 1781.

Beattie J. et al. Eco-Cultural Networks of the British Empire. Bloomsbury, 2014.

Beattie’s Eco-Cultural Networks and the British Empire: New Views on Environmental History. Witsen, Nicholaas, Emily O’Gorman and Edward Mellilo (eds.). London: Bloomsbury, 2016.

Birkhead T. Bird Sense: What It’s Like to Be a Bird. London: Bloomsbury, 2011.

Birkhead T., Wimpenny J., Montgomerie B. Ten Thousand Birds: Ornithology Since Darwin. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2014.

Birkhead T. The Wisdom of Birds: An Illustrated History of Ornithology. London: Bloomsbury, 2008.

Bont R. de. Stations in the Field: A History of Place-Based Animal Research, 1870–1930. Chicago: University of Chicago Press, 2015.

Buffon, Georges-Louis Leclerc, Comte de. The Book of Birds: Edited and Abridged from the Text of Buffon. London: R. Tyas, 1841.

Cocker M., Tipling D. Birds and People. London: Jonathan Cape, 2013.

Cuvier G. The Animal Kingdom. H. M’Murtrie (ed.). New York: Carvill, 1831.

Gerald of Wales. Topographia Hibernica, quoted in Patrick Armstrong, The English Parson-Naturalist: A Companionship Between Science and Religion. Leominster: Gracewing Publishing, 2000.

Guide to North American Birds: Common Poorwill (Phalaenoptilus nuttallii) // National Audubon Society, http://www.audubon.org/fieldguide/bird/common-poorwill

Harrison C. J. O. Pleistocene and Prehistoric Birds of South-west Britain // Proceedings of the University of Bristol Spelaeological Society 18 (1). 1987. P. 81–104, http://www.ubss.org.uk/resources/proceedings/vol18/UBSS_Proc_18_1_81–104.pdf

Haverschmidt F. The Life of the White Stork. Leiden: Brill Archive, 1949.

Kinzelbach R. K. Das Buch Vom Pfeilstorch. Berlin: Basilisken-Presse, 2005.

Lewis A. J. A Democracy of Facts: Natural History in the Early Republic. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2011.

McCarthy M. J. Say Goodbye to the Cuckoo. London: John Murray, 2010.

McNamee G. Aelian’s on the Nature of Animals. Dublin: Trinity University Press, 2011.

The Harleian Miscellany: A Collection of Scarce, Curious, and Entertaining Pamphlets and Tracts. Park, Thomas (ed.). London: White and Murray, 1810. Vol. 5.

Rennie J. Natural History of Birds: Their Architecture, Habits, and Faculties. London: Harper, 1859.

Rickard B., Michell J. The Rough Guide to Unexplained Phenomena. London: Penguin, 2010.

Simon M. Fantastically Wrong: The Scientist Who Thought That Birds Migrate to the Moon // Wired. 22 October 2014, https://www.wired.com/2014/10/fantastically-wrong-scientist-thought-birds-migrate-moon

Tate P. Flights of Fancy: Birds in Myth, Legend and Superstition. London: Random House, 2007.

Turner A. Swallow. London: Reaktion, 1994.

Vaughan R. Wings and Rings: A History of Bird Migration Studies in Europe. Penryn: Isabelline Books, 2009.

Wilcove D. S., Wikelski M. Going, Going, Gone: Is Animal Migration Disappearing // PLoS Biology 6 (7). 29 July 2008. http://journals.plos.org/plosbiology/article?id=10.1371/journal.pbio.0060188

Wilkins J. The Discovery of a World in the Moone. London: Sparke and Forrest, 1638.

Barklow W. E. Amphibious Communication with Sound in Hippos, Hippopotamus amphibius // Animal Behaviour 68 (5). 2004. P. 1125–1132, doi:10.1016/j.anbehav.2003.10.034

Dawkins R. The Ancestor’s Tale: A Pilgrimage to the Dawn of Life. London: Weidenfeld & Nicolson, 2010.

Gatesy J. More DNA Support for a Cetacea/Hippopotamidae Clade: The Blood-Clotting Protein Gene Gamma-Fibrinogen // Molecular Biology and Evolution 14 (5). May 1997. P. 537–543, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/9159931

Grice G. Book of Deadly Animals. London: Penguin, 2012.

Kremer W. Pablo Escobar’s Hippos: A Growing Problem // BBC News. 26 June 2014, http://www.bbc.com/news/magazine-27905743

Lihoreau F., Boisserie J.-R., Kyalo Manthi F., Ducrocq S. Hippos Stem from the Longest Sequence of Terrestrial Cetartiodactyl Evolution in Africa // Nature Communications 6 (6264). 24 February 2015. https://www.nature.com/articles/ncomms7264

Saikawa Y., Hashimoto K., Nakata M., Yoshihara M., Nagai K., Ida M., Komiya T. Pigment Chemistry: The Red Sweat of the Hippopotamus // Nature 429. 27 May 2004. P. 363, https://www.nature.com/nature/journal/v429/n6990/full/429363a.html

Sax B. The Mythical Zoo: An Encyclopedia of Animals in World Myth, Legend, and Literature. Santa Barbara, CA: ABC–Clio, 2001.

The Natural History of Pliny. Bostock John, and Henry T. Riley (eds). London: Henry G. Bohn, 1855.

Thewissen J. G. M. ‘Hans’, The Walking Whales: From Land to Water in Eight Million Years. Berkeley: University of California Press, 2014.

Thompson K. Where Do Camels Belong?: The Story and Science of Invasive Species. London: Profile, 2014.

Ceaser J. W. Reconstructing America: The Symbol of America in Modern Thought. London: Yale University Press, 2000.

Dudley T. R. The Drunken Monkey: Why We Drink and Abuse Alcohol. Berkeley: University of California Press, 2014.

Dugatkin L. A. Mr Jefferson and the Giant Moose: Natural History in Early America. Chicago: University of Chicago Press, 2009.

Griggs W. S., Griggs F. P. A Moose’s History of North America. Richmond, VA: Brandylane Publishers, 2009.

Jackson K. Moose. London: Reaktion, 2008.

Jefferson T. Notes on the State of Virginia. Boston, MA: H. Sprague, 1802.

Merrill S. The Moose Book: Facts and Stories from Northern Forests. New York: Dutton, 1920.

Mooallem J. Wild Ones: A Sometimes Dismaying, Weirdly Reassuring Story About Looking at People Looking at Animals in America. London: Penguin Books, 2014.

Morris S. David Humphreys and Dan Reynolds, ‘Myth, Marula, and Elephant: An Assessment of Voluntary Ethanol Intoxication of the African Elephant (Loxodonta africana) Following Feeding on the Fruit of the Marula Tree (Sclerocarya birrea) // Physiological and Biochemical Zoology 79 (2). March/April 2006. P. 363–369, http://www.journals.uchicago.edu/doi/abs/10.1086/499983

Mosley A. Bearing the Heavens: Tycho Brahe and the Astronomical Community of the Late Sixteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Siegel R. K., Brodie M. Alcohol Self-Administration by Elephants // Bulletin of the Psychonomic Society 22 (1). July 1984. https://link.springer.com/article/10.3758/BF03333758

Siegel R. K. Intoxication: the Universal Drive for Mind-Altering Substances. Park Street Press, 1989.

The Works of Thomas Jefferson; Correspondence and Papers, 1816–1826. Ford, Paul (ed.). New York: Cosimo Books, 2009. Vol. 7.

Becker E. Overbooked: The Exploding Business of Travel and Tourism. New York: Simon & Schuster, 2016.

Buckingham K. C., Jonathan N., William D., Jepson P. R. Diplomats and Refugees: Panda Diplomacy, Soft “Cuddly” Power, and the New Trajectory in Panda Conservation // Environmental Practice 15 (3). 2013. P. 262–270, https://www.researchgate.net/publication/255981642.

Christiansen P., Wroe S. Bite Forces and Evolutionary Adaptations to Feeding Ecology in Carnivores // Ecology 88 (2). February 2007. P. 347–358, https://www.jstor.org/stable/27651108

Conniff R. The Species Seekers: Heroes, Fools, and the Mad Pursuit of Life on Earth. New York: W. W. Norton, 2010.

Cooke L. The Power of Cute // BBC Radio4, http://www.bbc.co.uk/programmes/p03w3sxn

Croke V. The Lady and the Panda: The True Adventures of the First American Explorer to Bring Back China’s Most Exotic Animal. New York: Random House, 2006.

Dwight D. D. The Giant Panda: A Morphological Study of Evolutionary Mechanisms. Chicago: Natural History Museum, 1964.

Ellis S., Zhang A., Zhang H., Zhang J., Zhang Z., Lam M., Edwards M., JoGayle H., Janssen D., Miller E., Wildt D. Biomedical Survey of Captive Giant Pandas: A Catalyst for Conservation Partnerships in China // Giant Pandas: Biology and Conservation. Donald Lindburg, Karen Baragona (eds.). Berkeley: University of California Press, 2004. P. 250–263, http://www.jstor.org/stable/10.1525/j.ctt1ppskn

Giant Pandas: Biology and Conservation. Donald Lindburg, Karen Baragona (eds.). Berkeley: University of California Press, 2004.

Giant Panda Feeding on Carrion // BBC Natural History Unit, http://www.arkive.org/giant-panda/ailuropoda-melanoleuca/video-08b.html

Graham-Jones O. Zoo Doctor. Fontana Books, 1973.

Lee H. R., MacDonald E. A. Chemical Composition of Giant Panda Scent and Its Use in Communication // Giant Pandas: Biology and Conservation. Donald Lindburg, Karen Baragona (eds). Berkeley: University of California Press, 2004. P. 121–124.

Hartig F. Panda Diplomacy: The Cutest Part of China’s Public Diplomacy // Hague Journal of Diplomacy 8 (1). 2013. P. 49–78, https://eprints.qut.edu.au/59568

Hull V., Zhang J., Zhou S., Huang J., Rengui L., Liu D., Xu W., Huang Y., Ouyang Z., Zhang H., Liu J. Space Use by Endangered Giant Pandas // Journal of Mammalogy 96 (1). 2015. P. 230–236, https://doi.org/10.1093/jmammal/gyu031

Morris R., Morris D. Men and Pandas. London: Hutchinson, 1966.

Nicholls H. Lonesome George: The Life and Loves of a Conservation Icon. New York: Palgrave, 2007.

Nicholls H. Way of the Panda: The Curious History of China’s Political Animal. London: Profile, 2011.

Ringmar E. Audience for a Giraffe: European Exceptionalism and the Quest for the Exotic // Journal of World History 17 (4). December 2006. P. 375–397.

Schaller G. The Last Panda. Chicago: University of Chicago Press, 1994.

Schaller G., Jinchu H., Wenshi P., Jing Z. The Giant Pandas of Wolong. Chicago: University of Chicago Press, 1985.

White A. M., Swaisgood R. R., Zhang H. The Highs and Lows of Chemical Communication in Giant Pandas (Ailuropoda melanoleuca): Effect of Scent Deposition Height on Signal Discrimination // Behavioural Ecology Sociobiology 51 (6). May 2002. P. 519–529.

Zhang P., Wang T., Xiong J., Xue F., Xu H., Chen J., Zhang D., Fu Z., Jiang B. Three Cases of Giant Panda Attaching on Human at Beijing Zoo // International Journal of Clinical and Experimental Medicine 7 (11). 2014. P. 4515–4518, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC4276236

Zhao S., Zheng P., Dong S., Zhan X., Wu Q., Guo X., Hu Y., He W., Zhang S., Fan W. et al. Whole-Genome Sequencing of Giant Pandas Provides Insights into Demographic History and Local Adaptation // Nature Genetics 45 (1). January 2013. P. 67–71, http://www.nature.com/ng/journal/v45/n1/full/ng.2494.html

Bagemihl B. Biological Exuberance: Animal Homosexuality and Natural Diversity. New York: St Martin’s Press, 1999.

Bried J., Jiguet F., Jouventin P. Why Do Aptenodytes Penguins Have High Divorce Rates? // The Auk 116 (2). 1999. P. 504–512, https://sora.unm.edu/sites/default/files/journals/auk/v116n02/p0504-p0512.pdf

Cherry-Garrard A. The Worst Journey in the World: Antarctic, 1910–1913. New York: George H. Doran, 1922. Vol. 2.

Clayton W. An Account of Falkland Islands // Philosophical Transactions of the Royal Society of London 66. 1 January 1776. P. 99–108, http://rstl.royalsocietypublishing.org/content/66/99.full.pdf+html

Davis L. S., Renner M. The Penguins. London: Bloomsbury, 2010.

Davis L. S., Hunter F. M., Harcourt R. G., Michelsen Heath S. Short Communication: Reciprocal Homosexual Mounting, Adélie Penguins Pygoscelis adeliae // Emu 98 (2). 2001. P. 136–137, http://www.publish.csiro.au/mu/MU98015

Fuller E. The Great Auk: The Extinction of the Original Penguin. Piermont, NH: Bunker Hill Publishing, 2003.

Gurney A. Below the Convergence: Voyages Toward Antarctica, 1699–1839. New York: W. W. Norton, 2007.

Haeckel E. The Riddle of the Universe at the Close of the Nineteenth Century. New York: Harper, 1905.

Hunter F. M., Davis L. S. Female Adélie Penguins Acquire Nest Material from Extrapair Males After Engaging, Extrapair Copulations // The Auk 115 (2). April 1998. P. 526–528, http://www.jstor.org/stable/4089218

Larson E. J. An Empire of Ice: Scott, Shackleton, and the Heroic Age of Antarctic Science. London: Yale University Press, 2011.

March of the Penguins. Jacquet, Luc, and Bonne Pioche (dirs). National Geographic Films, 2005.

Martin S. Penguin. London: Reaktion, 2009.

Narborough J., Tasman A., Wood J., Martens F. An Account of Several Late Voyages and Discoveries to the South and North. Cambridge: Cambridge University Press, 2014. F. p. 1711.

Roy T. de. Mark Jones and Julie Cornthwaite, Penguins: The Ultimate Guide. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2014.

Russell D. G. D., Sladen W. J. L., Ainley D. G. Dr George Murray Levick (1876–1956): Unpublished Notes on the Sexual Habits of the Adélie Penguin // Polar Record 48 (4). October 2012. P. 387–393, https://doi.org/10.1017/S0032247412000216

Wheeler S. Cherry: A Life of Apsley Cherry-Garrard. London: Vintage, 2007.

Williams T. D. Mate Fidelity, Penguins // Oxford Ornithology Series 6 (1). P. 268–285.

Wilson E. A., Taylor T. G. With Scott: The Silver Lining. New York: Dodd, Mead and Company, 1916.

Wilson E. A. Report on the Mammals and Birds, National Antarctic Expedition 1901–1904. London: Aves, 1907. Vol. 2.

Bedford J. M. Sperm/Egg Interaction: The Specificity of Human Spermatozoa // Anatomical Record 188. 1977. P. 477–487, doi:10.1002/ar.1091880407

Buffon Georges-Louis Leclerc, Comte de. History of Quadrupeds. Edinburgh: Thomas Nelson, 1830. Vol. 3.

Cohen J. Almost Chimpanzee: Redrawing the Lines that Separate Us from Them. London: St Martin’s Press, 2002.

Crockford C., Wittig R. M., Mundry R., Zuberbühler K. Wild Chimpanzees Inform Ignorant Group Members of Danger // Current Biology 22 (2). 24 January 2012. P. 142–146, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/22209531

Cuperschmid E. M., Campos T. P. R. D. Dr. Voronoff ’s Curious Glandular Xeno-Implants // História, Ciências, Saúde-Manguinhos 14 (3). 2007. P. 737–760.

de Waal F., Pokorny J. J. Faces and Behinds: Chimpanzee Sex Perception // Advanced Science Letters 1 (1). June 2008. P. 99–103, https://doi.org/10.1166/asl.2008.006

Gould S. J. Leonardo’s Mountain of Clams and the Diet of Worms. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011.

Gross C. Hippocampus Minor and Man’s Place in Nature: A Case Study in the Social Construction of Neuroanatomy // Hippocampus 3 (4). 1993. P. 403–416.

Hawks J. How Strong Is a Chimpanzee, Really? // Slate, http://www.slate.com/articles/health_and_science/science/2009/02/how_strong_is_a_chimpanzee.html

Hobaiter C., Byrne R. W. The Meanings of Chimpanzee Gestures // Current Biology 24 (14). 21 July 2014. P. 1596–1600, https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/24998524

Hockings K. J., Bryson-Morrison N., Carvalho S., Fujisawa M., Humle T. et al. Tools to Tipple: Ethanol Ingestion by Wild Chimpanzees Using Leaf-Sponges // Royal Society: Open Science 2 (6). 9 June 2015. http://rsos.royalsocietypublishing.org/content/2/6/150150

IUCN, ‘Four Out of Six Great Apes One Step Away from Extinction – IUCN Red List’, 2016, https://www.iucn.org/news/species/201609/fourout-six-great-apes-one-step-away-extinction-%E2 %80 %93-iucn-redlist

Janson H. W. Apes and Ape Lore in the Middle Ages and the Renaissance. London: Warburg Institute, 1952.

Kahlenberg S. M., Wrangham R. W. Sex Diff erences in Chimpanzees’ Use of Sticks as Play Objects Resemble Those of Children // Current Biology 20 (24). 21 December 2010. P. R1067–1068, http://dx.doi.org/10.1016/j.cub.2010.11.024

Kühl H. S., Kalan A. S., Arandjelovic M., Aubert F. et al. Chimpanzee Accumulative Stone Throwing // Scientific Reports 6. 29 February 2016. https://www.nature.com/articles/srep22219

Lucas J. R. Wilberforce and Huxley: A Legendary Encounter // Historical Journal 22 (2). 1979.

Marks J. What It Means to Be 98 % Chimpanzee: Apes, People, and Their Genes. Berkeley: University of California Press, 2002.

Owen R. On the Characters, Principles of Division, and Primary Groups of the Class Mammalia // Journal of the Proceedings of the Linnean Society I: Zoology. London: Longman, 1857.

Pain S. Blasts from the Past: The Soviet Ape-Man Scandal // New Scientist. 2008, https://www.newscientist.com/article/mg19926701-000-blasts-from-the-past-the-soviet-ape-man-scandal

Patterson N., Richter D. J., Gnerre S., Lander E. S., Reich D. Genetic Evidence for Complex Speciation of Humans and Chimpanzees // Nature 441. 29 June 2006. P. 1103–1108, https://www.nature.com/nature/journal/v441/n7097/full/nature04789.html

Pliny the Elder. The Natural History. H. Rackham (trans.). London: William Heinemann, 1940.

Pruetz J. D., Bertolani P., Boyer Ontl K., Lindshield S., Shelley M., Wessling E. G. New Evidence on the Tool-Assisted Hunting Exhibited by Chimpanzees (Pan troglodytes verus) in a Savannah Habitat at Fongoli, Sénégal // Royal Society: Open Science 2 (4). 15 April 2015. http://rsos.royalsocietypublishing.org/content/2/4/140507

Rossiianov K. Beyond Species: Il’ya Ivanov and His Experiments on Cross-Breeding Humans with Anthropoid Apes // Science in Context 15 (2). 2002. P. 277–316, https://www.cambridge.org/core/journals/sciencein-context/article/div-classtitlebeyond-species-ilya-ivanov-and-hisexperiments-on-cross-breeding-humans-with-anthropoid-apesdiv/D3E0E117E953A0038D63984AD92F4B80

Sax B. The Mythical Zoo: An Encyclopedia of Animals in World Myth, Legend, and Literature. Santa Barbara, CA: ABC–Clio, 2001.

Schwartz J. H. Orangutan Biology. Oxford: Oxford University Press, 1988.

Sorenson J. Ape. Reaktion, 2009.

Temerlin M. K. Lucy: Growing Up Human – A Chimpanzee Daughter in a Psychotherapist’s Family. Palo Alto, CA: Science & Behavior Books, 1975.

Topsell E. The History of Four-Footed Beasts and Serpents and Insects. New York: DaCapo, 1967. F. p. 1658. Vol. 1.

Yerkes R., Yerkes A. The Great Apes: A Study of Anthropoid Life. New Haven, CT: Yale University Press, 1929.

Zimmer C. Searching for Your Inner Chimp // Natural History. December 2002 – January 2003, http://www.carlzimmer.com/articles/PDF/02.ChimpDNA.pdf

Даймонд Д. Третий шимпанзе. Два процента генотипа, которые решили всё. М.: АСТ, 2013.

Джейн Гудолл. Шимпанзе в природе: поведение. М.: Мир, 1992.

Зорина З. А., Смирнова А. А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны. М.: Языки славянских культур, 2006.

de Waal F. http://www.npr.org/2014/08/15/338936897/do-animals-havemorals

Mills B. The Animals Went in Two by Two: Heteronormativity in Television Wildlife Documentaries // European Journal of Cultural Studies. 16 (1). P. 100–114. © The Author(s) 2012, reprints and permission: sagepub.co.uk/journalsPermissions.nav DOI: 10.1177/1367549412457477

Франс де Вааль. Истоки морали: В поисках человеческого у приматов. М.: Альпина нон-фикшн, 2016. C. 376.

Фотоматериалы

1 [c. 10]. Автор держит ленивца. Из собрания автора

2 [c. 13]. Морское чудище, похожее на епископа. Гравюра на дереве из Nomenclator Aquatilium Animantium Конрада фон Геснера, Цюрих, Швейцария, 1560 (© Granger Historical Picture Archive / Alamy Stock Photo)

3 [c. 21]. Угорь. Акварельная иллюстрация Эдриена Коэнена из изд.: Visboek. Koninklijke Bibliotheek, Jacob Visser collection, f216r, 1577–1581 (© Koninklijke Bibliotheek, The Hague, The Netherlands)

4 [c. 25]. «Жук в процессе порождения. Угорь полностью развит». Фронтиспис к «Происхождению серебряного угря с пометками о наживке и ловле нахлестом» Дэвида Кэрнкросса, Лондон, 1862 (© British Library Board / Bridgeman Images)

5 [c. 29]. Страница с рисунками Зигмунда Фрейда из письма к Эдуарду Зильберштейну, воспроизведенная в изд.: The Letters of Sigmund Freud to Eduard Silberstein 1871–1881. Walter Boehlich (ed.), Arnold J. Pomerans (transl.). Belknap Press of Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts, 1990 (© The Marsh Agency Ltd on behalf of Sigmund Freud Copyrights)

6 [с. 39]. Бобры добровольно «вручают» свои мешочки с кастореумом охотнику, чтобы он сохранил им жизнь. Ксилографическая иллюстрация из издания басен Эзопа: Castorologia. J. Marius and J. Francus. Augsburg, Germany: Koppmayer, 1685

7 [с. 43]. Бобр. Гравюра по дереву из книги «Истории четвероногих зверей» Эдварда Топселла (E. Cotes for G. Sawbridge, T. Williams and T. Johnson. London, 1658 (© Special Collections, University of Houston Libraries. UH Digital Library)

8 [c. 50]. Часть «Бобровой карты» (Nicolas de Fer. The Beaver Map), 1698 (© Sanderus Maps)

9 [с. 55]. Бобр, придавленный деревом, которое он валил (© Beate Strøm Johansen)

10 [с. 60]. Рисунок ленивца из изд.: Gonzalo Fernández de Oviedo. La Historia natural y general de las Indias. Part I. RAH, Muñoz, A/34, B. 12, ch. 24. Signatura RAH 9/4786 (© Real Academia de la Historia. España)

11 [с. 65]. Ленивец переходит дорогу (© Scenic Shutterbug/Shutterstock)

12 [с. 69]. Гравюра с изображением ленивца Иоганна Себастьяна Лейтнера из издания Джорджа Эдвардса и Марка Кейтсби: Verzameling van Uitlandsche en Zeldzaame Vogelen, 1772–1781 (© Biodiversity Heritage Library. Missouri Botanical Garden, Peter H. Raven Library, www.biodiversitylibrary.org)

13 [с. 73]. Уильям Биб держит ленивца (© Wildlife Conservation Society. WCS Archives)

14 [с. 80] Гиена по имени Папио или Даба. Гравюра на дереве, иллюстрация из книги «Истории четвероногих зверей» Эдварда Топселла (E. Cotes for G. Sawbridge, T. Williams and T. Johnson. London, 1658 (© Special Collections, University of Houston Libraries. UH Digital Library)

15 [с. 84]. Спаривание пятнистой гиены (© NHPA/Photoshot)

16 [с. 86]. Гиена, пожирающая труп. Из английской книги начала XIII века: The Ashmole Bestiary. MS Ashmole 1511, folio 17v. (© The Bodleian Library, Oxford University)

17 [с. 94]. Гриф-индейка из книги «Птицы Америки» (Birds of America) Джона Джеймса Одюбона, 1827–1838 (© Natural History Museum, London, UK/Bridgeman Images)

18 [с. 96]. «Неописуемый». Рисунок T. H. Foljambe, гравюра на меди (с позднейшим тонированием) работы I. W. Lowry, фронтиспис к изд.: Charles Waterton. Wanderings in South America, London, 1825 (© Paul D. Stewart / Science Photo Library)

19 [с. 102]. Герман Алонсо с Шерлоком, индейковым грифом (© JOHN MACDOUGALL / AFP / Getty Images)

20 [с. 115]. «Летучие мыши, или Flittermouse». Иллюстрация с летучими мышами из «Птиц небесных» (The Fowles of Heaven) Эдварда Топселла, ок.1613. E L 1142, folio 35 recto, Egerton Family Papers (© The Huntington Library, San Marino, California)

21 [с. 117]. Автор держит летучую мышь. Из собрания автора

22 [с. 119]. Рисунок летучих мышей, кружащих около свиного окорока, из изд.: Jacob Meydenbach. Hortus Sanitatis, Mainz, Germany, 1491. Cambridge University Library, Inc. 3.A.1.8 [37], folio 332r (© Syndics of Cambridge University Library)

23 [с. 133]. Летучая мышь и зажигательное устройство (© United States Army Air Forces)

24 [с. 138]. Telmatobius culeus, озеро Титикака, Боливия (© Pete Oxford / Nature Picture Library / Getty Images)

25 [с. 144]. Сперматозоид. Гомункулус. Гравюра на дереве из изд.: Nicolaas Hartsoeker. Essay de dioptrique. Paris, 1694 (© Wellcome Library, London)

26 [с. 146]. Спаривающиеся лягушки (рисунок Hélène Dumoustier). Ms. 972, BCMHN (© MNHN (Paris) – Direction des collections – Biblothèque centrale)

27 [с. 148]. Одри Питти на работе в лаборатории планирования семьи в больнице Уотфорда. Воспроизведено с любезного разрешения Джесси Ольжинко-Грюна (Jesse Olszynko-Gryn), историка медицины из Кембриджского университета, финансируемого Wellcome Trust

28 [с. 156]. Pfeilstorch. Литография Friedrich Lenthe, 1822. Universitätsbibliothek, Rostock, MK-865.55a (© Universitätsbibliothek, Rostock, Germany)

29 [с. 158]. «Гусиное дерево, казарковое дерево, или дерево, приносящее гусей» (The Goose tree, Barnacle tree, or the tree bearing geese). Иллюстрация из книги Джона Джерарда: The herball or generall historie of plantes. London, 1633 (Wellcome Library, London)

30 [с. 161]. Ловля ласточек в воде (De Hirundinibus ab aquis extractis). Иллюстрация из изд.: Olaus Magnus. Historia de gentibus septentrionalibus, 1555

31 [с. 177]. Гиппопотам, «изобретатель кровопускания». Иллюстрация из изд.: Tarduccio Salvi. Ministro del medico trattato breve. Part 2. Il Chirurgo. Rome, 1642 (Wellcome Library, London)

32 [с. 179]. Автор и гиппопотам. Из собрания автора

33 [с. 182]. Гиппопотам. Гравюра из The Gentleman’s Magazine, december 1772 (© Private Collection / Photo © Ken Welsh / Bridgeman Images)

34 [с. 191]. «Лось, падающий в эпилептическом припадке, будучи преследуемым охотниками» – из книги Пьера Поме: A compleat history of drugs. London, 1737 (© British Library Board / Bridgeman Images)

35 [с. 195]. «Антилопа». Рисунок пером на пергаменте, из «Нортумберлендского бестиария», Ms. 100, folio 9, Англия, ок. 1250–1260. The J. Paul Getty Museum, Los Angeles (© Getty’s Open Content Program)

36 [с. 197]. Лось. Готенбург, Швеция, 6 сентября 2011 г. (© JAN WIRIDEN / GT / SCANPIX / TT News Agency / Press Association Images)

37 [с. 202]. «Лось-самец». Broadside. G. Forman, New York, 1778 (© American Antiquarian Society)

38 [с. 208]. Медведица, вылизывающая детеныша. Иллюстрация из французского бестиария, ок. 1450, Гаага, Музей Меерманно, 10 B 25, folio 11v (© Museum Meermanno, The Hague, The Netherlands)

39 [с. 212]. Служащий Лондонского зоопарка Алан Кент кормит гигантскую панду Чи-Чи, 29 сентября 1959 г. (© William Vanderson / Stringer / Hulton Archive / Getty Images)

40 [с. 217]. Штат служащих Исследовательской базы Чэнду по разведению гигантских панд с 23 детенышами панды, рожденными в 2016 г. Фото датировано 20 января 2017 г. (© Barcroft Media / Getty Images)

41 [с. 226]. «Одна из самых первых карт Магелланова пролива». Гравюра по португальской карте XVI века, из «Романа реки Ла-Плата» (The Romance of the River Plate), У. Г. Кебеля (W. H. Koebel), 1914 г. (© Private Collection / Bridgeman Images)

42 [с. 229]. Сравнительная таблица эмбрионов свиньи, коровы, кролика и человека. Литография по Геккелю из кн. Anthropogenie, oder Entwickelungsgeschichte des menschen Эрнста Геккеля. Опубликовано Вильхельмом Энглеманном (Wilhelm Englemann) в 1874 г. в Лейпциге (© Wellcome Library, Лондон)

43 [с. 236]. Пингвины в зоопарке Бремерхафена, Германия, февраль 2006 г. (© Ingo Wagner, Epa / REX / Shutterstock)

44 [с. 238]. Пингвиниха Адели с камнем – материалом для гнезда (© FLPA / REX / Shutterstock)

45 [с. 247]. Anthropomorpha. Гравюра из книги Amoenitates academicae, seu dissertationes variae physicae, medicae, botanicae Карла Линнея. Опубликовано в 1763 г. в Стокгольме (© Wellcome Library, London)

46 [с. 251]. Сергей Абрамович Воронов с ассистентом оперируют старую собаку по своей методике омоложения путем пересадки тканей. Первая страница Le Petit Journal Illustré, 22 October 1922 (© Leemage / UIG via Getty Images)

47 [с. 257]. Шимпанзе Люси с пылесосом. Фотографии взяты из книги «Люси: выросшая человеком» (Lucy: Growing Up Human) Мориса Темерлина (© Science & Behavior Books, Inc.)