КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 713565 томов
Объем библиотеки - 1406 Гб.
Всего авторов - 274793
Пользователей - 125111

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

Влад и мир про Семенов: Нежданно-негаданно... (Альтернативная история)

Автор несёт полную чушь. От его рассуждений уши вянут, логики ноль. Ленин был отличным экономистом и умел признавать свои ошибки. Его экономическим творчеством стал НЭП. Китайцы привязали НЭП к новым условиям - уничтожения свободного рынка на основе золота и серебра и существование спекулятивного на основе фантиков МВФ. И поимели все технологии мира в придачу к ввозу промышленности. Сталин частично разрушил Ленинский НЭП, добил его

  подробнее ...

Рейтинг: +3 ( 3 за, 0 против).
Влад и мир про Шенгальц: Черные ножи (Альтернативная история)

Читать не интересно. Стиль написания - тягомотина и небывальщина. Как вы представляете 16 летнего пацана за 180, худого, болезненного, с больным сердцем, недоедающего, работающего по 12 часов в цеху по сборке танков, при этом имеющий силы вставать пораньше и заниматься спортом и тренировкой. Тут и здоровый человек сдохнет. Как всегда автор пишет о чём не имеет представление. Я лично общался с рабочим на заводе Свердлова, производившего

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
Влад и мир про Владимиров: Ирландец 2 (Альтернативная история)

Написано хорошо. Но сама тема не моя. Становление мафиози! Не люблю ворьё. Вор на воре сидит и вором погоняет и о ворах книжки сочиняет! Любой вор всегда себя считает жертвой обстоятельств, мол не сам, а жизнь такая! А жизнь кругом такая, потому, что сам ты такой! С арифметикой у автора тоже всё печально, как и у ГГ. Простая задачка. Есть игроки, сдающие определённую сумму для участия в игре и получающие определённое количество фишек. Если в

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Дамиров: Курсант: Назад в СССР (Детективная фантастика)

Месяца 3-4 назад прочел (а вернее прослушал в аудиоверсии) данную книгу - а руки (прокомментировать ее) все никак не доходили)) Ну а вот на выходных, появилось время - за сим, я наконец-таки сподобился это сделать))

С одной стороны - казалось бы вполне «знакомая и местами изьезженная» тема (чуть не сказал - пластинка)) С другой же, именно нюансы порой позволяют отличить очередной «шаблон», от действительно интересной вещи...

В начале

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 2 за, 0 против).
DXBCKT про Стариков: Геополитика: Как это делается (Политика и дипломатия)

Вообще-то если честно, то я даже не собирался брать эту книгу... Однако - отсутствие иного выбора и низкая цена (после 3 или 4-го захода в книжный) все таки "сделали свое черное дело" и книга была куплена))

Не собирался же ее брать изначально поскольку (давным давно до этого) после прочтения одной "явно неудавшейся" книги автора, навсегда зарекся это делать... Но потом до меня все-таки дошло что (это все же) не "очередная злободневная" (читай

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Избранные стихи [Изи Харик] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Изи Харик (1898–1937) Избранные стихи


Изи Харик прожил всего 39 лет. Его постигла злая участь тысяч ни в чем неповинных соотечественников, уничтоженных в годы сталинских репрессий.

Он был поэтом, воистину рожденным революцией. В 1919 году Изи Харик добровольно вступил в Красную Армию, участвовал в гражданской войне. Затем учился в Высшем литературном институте, закончил еврейское отделение педагогического факультета 2-го Московского госуниверситета. Переехав в Минск, работал редактором еврейского журнала «Штерн» («Звезда»), был членом президиумов союзов писателей СССР и БССР.

Литературную деятельность Изи Харик начал в 1920 году. В течение последующих 16 лет отдельными изданиями в Минске, Москве и Киеве вышло более десяти книг поэта на еврейском языке. Его очерки и статьи печатались также в различных белорусскоязычных изданиях, он переводил на еврейский язык произведения Якуба Коласа и Михася Чарота.

Изи Харику уже тогда принадлежало одно из ведущих мест в еврейской советской литературе. Его сочинения становились хрестоматийными, их изучали в еврейских школах и училищах. Стихи Изи Харика переводили Андрей Александрович, Петрусь Бровка, Змитрок Бядуля, Алесь Дудар, Аркадий Кулешов, Максим Танк и многие другие известные поэты. Казалось, впереди — целая жизнь… Но судьба распорядилась иначе.

В сентябре 1937 года Изи Харик был арестован, а спустя полтора месяца Военная коллегия Верховного суда СССР подписала ему смертный приговор.

Виктор Куклов

ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ ЯНВАРЯ

Не смирение перед слепою судьбой,
Не бессилье никчемной молитвы:
Это боль, а не крик,
Это клич боевой
На просторе неслыханной битвы.
И встречает январь двадцать первую ночь
Континентами в траурной ленте…
Мы не в силах суровую явь превозмочь —
Пусть живет в неоглядной легенде…
Ночь пройдет, день пройдет, и столетья пройдут,
И пройдут чередой поколения,
Но и те, что за нами в грядущем грядут,
Но и те не забудут Ленина!
1924
Перевод Г. Абрамова

МИНСКИЕ БОЛОТА

(Из поэмы)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

У каждой улицы есть выводок домишек,
Забрызганных дождем сгрудившихся овец.
Минск о дремоте их не помнит и не слышит, —
Там в центре царствует торговец и делец.
Жилая теснота и ржавых стоков слякоть,
Каморок и дворов окраинных тепло.
Здесь людям суждено терпеть и горько плакать.
Детей на ранний страх здесь горе обрекло.
Ни сада, ни травы они не заслужили.
На ямах выгребных играют голыши.
У каждого кулак растет, — он сух и жилист,
И чье-нибудь окно он выбьет, — не спеши!
И злость когда-нибудь через сознанье брызнет,
И по стеклу ножом как резанет тоска…
Но дети не спешат. Одна печаль в их жизни —
Копаться в мусоре и строить из песка.
У каждого жилья свой тихий говорок —
Машинка швейная, рубанок, молоток.
Машинки маленькие, слаб их голосочек.
А люди спину гнут с утра до поздней ночи.
А все теснее жить. А все скучней терпеть, —
В натопленной каморке злую песню петь.
За шилом, за сверлом, рубанком иль стамеской
Затягивают в лад, подхватывают резко.
И-и-их, до свиданья, Броня!
Пошла уже посадка, поезд на перроне…
И выйдешь ты из дома в ночь,
Когда окраина в дремоте,
И осторожным шагом — прочь
Отсюда скроешься в лохмотьях.
Беги из тесного жилья,
Беги в чужой квартал!
Вот это — ты, а это — я.
Забудься, ты устал.
Все стало нипочем. Беги
От собственной тоски.
Дождь хлещет. Впереди — ни зги.
Огнем стучат виски.
Внезапно, с воплем пополам,
Сорвешь дыханье: стой!
Зачем так много ярких ламп?
Иль праздник тут какой?
На рынки вывален товар.
Дома от спеси пухнут,
И вбиты прочно, в тротуар, —
Но час настанет — рухнут.
И — дзын! — в окно торговки камень.
— Как спится вам, мадам? —
И — с перехваченным дыханьем —
В ночь по своим следам…
Безродные, безрадостные дни…
Бессонницей отравленные ночи…
Под боком город, — вот его огни,
Но кто там выбросками озабочен?
Минск! В этом сумрачном, седом,
Равнинном белорусском поле —
Зачем на каждый светлый дом
Так много хижин, полных боли?
На магазинах вывески тускнеют.
Прилавок всякой всячиной оброс.
Дешевка! Стой! За двадцать пять копеек!
Пожалуйста! На всякий вкус и спрос!
По целым дням здесь торг. И глаз и рук
Здесь не хватает продавцам для счета.
Эй, Пиня, ты здесь ищешь пару брюк?
Год прогуляешь в рваненьких еще ты.
А сколько в окнах ветчины, колбас!
Голодная слюна щекочет глотку.
Вы плачете? Смех разбирает вас?
Мадам! Пожалуйста, почем селедка?
Все есть в окошке. Вывеска орет.
Трещат прилавки. Продавцы потеют.
Набить горячим хлебом полный рот!
Занять бы в долг хоть двадцать пять копеек!
Весело Пине работать на крыше,
Рвать, настилать жестяные листы.
Небо и воздух. А хочется выше,
Чтоб разговаривать с тучей на «ты».
Жесть накалилась. И солнце такое
Близкое — словно достанешь рукой.
Где-то внизу городок в непокое,
Улицы, вывески, гомон людской,
Лавки, собаки, разносчики, дамы,
Треплются руки, несется поток.
Плюнуть бы к ним на булыжник, на ямы…
К черту! Исчезни, сгори, городок!
Смеется Пиня-кровельщик,
И жесть гремит, визжит.
Подумаешь, сокровище —
Поденщик, бедный жид!
Есть в Минске разные дома.
Вон там — за красной занавеской
Всю ночь до света кутерьма,
Пьют пиво, дымно, жарко, тесно.
В одних домах субботний храп.
Там огонек в окошке слаб.
В других — картеж, туман, содом.
И знает Пиня каждый дом.
Суббота надевает белый талес[1].
Светло от свеч. Закрыты окна, двери.
У Пини на сердце печаль, усталость.
И взгляд его невесел и растерян.
И вот подсядет к девушке Махал.
Ему плевать на все, возьмет и бросит.
Глядишь, он в синагоге завздыхал,
Гнет спину и грехам прощенья просит.
Приходит в пестром галстуке жених.
Смотри, — он чист, как стеклышко, — на зависть.
Ударить по щеке за всех, за них!
На, получай, насильник, вор, мерзавец!
За всех за них, за маленьких сестер
Из тех вертепов, с перекрестков жутких…
Бей ножиком, а если не остер, —
Подсвечником… — Стой! Прекратите шутки!
И ломит стекла гомон человечий:
— За всех за них! За вашу, сударь, дочь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пришла суббота.
Зажигают свечи.
Надела талес городская ночь.
Жесть охладилась. Влажен и спокоен
Притихший вечер. Теплится звезда.
Летит над крышей небо городское.
Летит большое небо, как всегда.
Поденщик выпрямляет спину.
Окончен длинный день труда.
И старший мастер учит Пиню
Все той же песне, что всегда:
— …Теперь в снегах живут они,
Там, далеко… А были дни…
Да, было время! Спозаранку
По нашим мастерским неслось…
Шла стачка. Пели «Варшавянку».
Поймешь ли ты, молокосос?
Пришлось им, сильным и горячим,
Идти в сибирские края.
Постой, настанет срок, — мы спрячем,
Мы зашвырнем туда царя!
Тогда мы выйдем к ним навстречу.
Мы ссыльных приведем сюда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все та же песня каждый вечер.
И тот же вечер, что всегда.
Я не сплю на горячей постели,
И сквозь тысячу верст ледяных
Мне гремят кандалы их в метели,
И не сплю и смотрю я на них.
Что ни узник, — герой и хозяин,
Сильный, рослый, почти великан.
Хоть разок посмотреть бы в глаза им
И сказать им… Да нет! Далека —
Дальше всех расстояний разлука,
Даже голос к гортани примерз.
Где-то есть у царя эта штука,
Эта ссылка за тысячью верст…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Пошел гудеть в стране разворошенной
Знамен, и рук, и песен разговор.
Декрет помчался, спешно оглашенный,
От минской хляби до Уральских гор.
…И каждый, кто с горячей кровью,
С чьим беспокойством труд знаком, —
Будь наготове,
Будь наготове!
Учись! Тебя ждет Совнарком.
Кто был один, — не одинок сейчас.
Не сто голов, — а строй народоправства.
Наш путь — плечом к плечу, спеша, учась…
Долой!
Долой!
Да здравствует! Да здравству…
Мы улица. Мы сотни улиц,
Мы знаем беды издавна.
Мы с ненавистью проснулись.
Как хлеб, знакома нам она.
Все хорошо!
Пускай в виски
Ударит колокол тоски.
Но руки сухи и крепки.
В крови огонь, а все знобит.
Дни голода, утрат, обид,
Смертельных ран,
Огромных битв.
Пришла пора грозе такой
В домах, в крови, в любви людской.
Мы подымаем непокой.
— Стой! Кто идет? — Стрельба.
Никто не ведал счета дней
И часа гибели своей.
Все стали выше, строже, злей,
Забыли все себя.
Агитплакаты треплет ветер.
Смерть смотрит из любой норы.
Что лучше, — кто б тогда ответил, —
Дать хлеба, впрыснуть камфоры?
А жар накаляется. Мерить не будем.
Куда там! Термометров нету, и мрак.
А все-таки рвется на улицу, к людям,
Весь сыпнотифозный голодный барак.
Ты жизни растущей не схватишь за горло,
Не вырвешь из рук, не запрешь на замок.
Над шляхтой она свою руку простерла,
Сурово Деникина сжала в комок.
Из Минска поезд мчится. Эшелон
Горячих хлопцев. Помнишь ли, мой друг?
Здесь час назад был за окном перрон,
Марш трубачей, пожатья многих рук.
Фронт. Небо трескается. Это ад.
Ад на земле… Здесь Минск, а там граница.
Мы, если надо, не придем назад.
Имен и лиц от нас не сохранится.
В лесах дремучих, в белорусском крае —
Кто там на страже? Кто окликнул? Свой!
Рука в руке, глаза во мглу вперяя,
Выходит цепь из мути снеговой.
Измученные, милые! Спокойно!
Кто там на страже?
Кто из темноты
Нас окликает?
Лишь метель достойна
Сегодня с нами говорить на «ты».
Те, кто падут, забудут все, что помнят,
Винтовку кинут на снегу седом.
Ночь в переулке. Свечи низких комнат.
Прощай, наш Минск. Прощай, наш бедный дом.
1924
Перевод П. Антокольского

«Отсель кричу в грядущие года…»

Отсель кричу в грядущие года,
Далеким возвещая поколеньям:
— Пусть наша явь пред вами никогда
Не воссияет сказочным виденьем!
В том солнечном краю, средь вечной синевы,
С душою восхищенной, благодарной
И с завистью — не вздумали бы вы
Короновать нас пылью легендарной,
Не вздумали б священным нимбом нас
Короновать в своем краю счастливом…
Здесь родились, здесь жили мы, трудясь,
Вздымалась нежность в нас и ненависть порывом.
Мы год от года клали кирпичи,
Самих себя мы клали кирпичами, —
Мечты о крыльях были горячи,
О крыльях, спорящих с планетными лучами!
Мы — с пылью разрушенья на руках —
Шагали дружно в солнечные дали;
И было нам назначено в веках,
Чтоб с песней эту землю покидали…
Живите же, потомки, не томясь
Тоской и завистью, в своем счастливом крае!
Отсель кричу, к вам руки простирая:
— Крылатые! Не коронуйте нас!
1925
Перевод Д. Бродского

«Много в жизни каждому дано…»

Много в жизни каждому дано,
Собственная вера множит силы…
Почему же на сердце темно
У иных? Ведь у меня давно
Сердце окна в летний день раскрыло.
Никому тебя не погасить,
Радость с искрометными лучами,
Никому тебя не погасить
Черными осенними словами.
— Нет! — кричу я горестным словам. —
Лучше уж мне жизнь вконец разбейте,
В сердце окна я закрыть не дам,
Прикасаться к радости не смейте!
Сердце вечно будет молодым,
Если даже снег
висков коснется,
И оно перед концом своим
В выкрике последнем расплеснется.
1925
Перевод C. Наровчатова

«Помню город в плаче и тревоге…»

Помню город в плаче и тревоге,
Жар и холод трепетный в груди.
Умоляла брата на пороге
Со слезами мать: — Не уходи!
Губы брата были крепко сжаты,
Он разрывы слушал
                                и молчал…
Побежал я тоже вслед за братом,
Хоть совсем тогда еще был мал.
Мог ли знать я, кто там бьется смело,
Кто в огне там жертвует собой!
Брат пришел с лицом белее мела,
С черной окровавленной рукой.
Помню — слезы обожгли мне горло.
Он сказал: — Не кончена война… —
На земле любовно распростерла
И забрала брата тишина.
Были молодцы и умирали,
Проливали щедро в битвах кровь.
Старших братьев и отцов теряли
Малыши под грозный свист ветров…
Мчатся годы вереницей длинной,
Радостью и счастьем шелестят.
Вспоминая братнину кончину,
Я гляжу вперед, а не назад!
1925
Перевод П. Железнова

«Нет, не молодость согрелась…»

Нет, не молодость согрелась
В ровном солнечном огне, —
Плодоносным летом зрелость
Наливается во мне.
Радость, в сердце возникая,
Новью мудрой велика,
И тоска теперь иная —
Рядом с радостью тоска.
Шире стали мои плечи,
Стала грудь почти стальной…
Здравствуй, счастье зрелой встречи
С жизнью вечно молодой!
1926

Перевод С. Наровчатова

«Стучатся в дверь мою известия большие…»

Стучатся в дверь мою известия большие.
Спешу я на крыльцо, чтобы впустить их в дом.
И верить я готов, что наряду с Россией
Еще одна страна
                       охвачена огнем.
И жарко дышит грудь,
                       сильнее сердце бьется.
Я оставляю дом, спешу, чтоб быть с толпой,
Быть там, где все кипит, где громко раздается
Речь Ленина — вождя, зовущая на бой.
Краснеет горизонт, как отблески восстанья.
Я с гордостью иду.
                        Эй, враг, с дороги прочь!
Земля раскалена, и длится ликованье…
И так проходит день,
И так проходит ночь.
1925
Перевод С. Гордеева

«Я не горюю, не любимый славой…»

Я не горюю, не любимый славой,
К моим следам никто не припадет…
Теперь, когда сердца пылают лавой,
В моих стихах — сведенный гневом рот.
И я хотел бы петь, чтобы забыться,
И по ветру развеять трепет свой,
Но как к беспечной жизни мне стремиться,
Когда не весь ликует шар земной?
Я и сейчас люблю звезды сиянье,
Люблю кипящий вспененный поток,
Но душу мне приводит в содроганье
Игривый и беспечный ветерок.
Я не горюю, не любимый славой,
Никто к моим не припадет следам…
Теперь, когда сердца пылают лавой,
Я песнь мою сердцам людей отдам.
1925
Перевод А. Ахматовой

«Иду на рассвете межой…»

Иду на рассвете межой
И до упоенья
Вдыхаю колосьев цветенье, —
И радостью пахнет рожденья, —
Ядреной зеленой землей.
Иду на рассвете межой,
И шепчутся тихо колосья
Со мной.
Коль мог бы — с колосьями сросся,
Чтоб слиться с раздольем колосьев,
Бегущих волна за волной…
1927
Перевод Г. Абрамова

«Теплого вечера свежесть…»

Теплого вечера свежесть,
Воздух почти недвижим.
Сном и на миг не утешась,
Нынче мы с тенью не спим.
Поступь моя не железна,
Пуха нежнее мой шаг.
Вот уже тянет на песню,
Вот уже сердце в слезах.
Признаков первых рассвета,
Может, дождусь и без сна;
Пусть еще песня не спета,
Сердцем споется она…
1928
Перевод М. Шехтера

«Березами пахла, землей…»

Березами пахла, землей
Гражданская песня моя,
А нынче, стыда не тая,
Милуется нежно со мной.
Я пальцы кусаю и злюсь,
От нежности, видно, отвык;
В ночи слышу собственный крик
И нового чувства стыжусь
Я сделаться сталью готов,
Ведь лаской металл не проймешь.
Да буду я песней похож
На бронзовый лик бурлаков!
1929
Перевод М. Шехтера

«Домой ты плетешься под вечер…»

Домой ты плетешься под вечер,
                                 свой день отработав.
Тускнеет и меркнет
                      закатных лучей позолота,
И день потухает мгновенно
                             за ближним кварталом,
И воздух трепещет
                    крылом голубиным усталым.
Уже электричеством
                     залиты все перекрестки,
И вдруг замечаешь —
                      песок ли, кирпич или доски.
Поднимешь тяжелые веки,
                              посмотришь, — постой-ка!
Когда же тут выросла
                       эта богатая стройка?
Давно ль, точно жалкие,
                        дряхлые побирушки,
Стояли тут ветхие,
                    вросшие в землю лачужки?
А ныне — их память
                     печальную будто бы дразнит,
За корпусом корпус веселый
                               свой празднует праздник.
Не сняты леса, и течет еще
                              влага со стен там,
И пахнет кругом непросохшим
                                и кислым цементом.
Стоишь и глядишь,
                   а попробуй — уйди, оторвись-ка.
Ты счастлив. Ты солнечным
                                 дождиком будто опрыскан.
Домой не уходишь,
                   в рассветное небо уставясь,
К себе самому ты
                 уносишь прекрасную зависть.
Идешь и поешь,
                и прохожие думают: «Пьяный».
А звезды померкли
                  в лазури утра осиянной…
1929
Перевод Л. Пеньковского

НОЧЬ В БИРОБИДЖАНЕ

1
Дальнего Востока зелен окоем.
Почему — не знаю, но грущу по нем.
Вереницей длинной — высоки, светлы,
Мимо проплывают снежные валы.
Слышу я, зажмурясь: вдоль глухих дорог
Поступью медвежьей движется восток,
Щупает ноздрями снеговой простор, —
Раскрываю взор — медведь, да это вздор.
Будь, медведь, медведем — и ничем иным…
Над Востоком Дальним золотится дым.
Вереницей длинной — высоки, светлы,
Цепью проплывают снежные валы.
2
В крае чащ зеленых, голубых высот
Солнце молодое к людям пристает.
Солнце веет в лица терпкой синевой,
И земля пропахла далью заревой.
И тоской великой напоен простор…
В сотнях миль — хибарку повстречает взор.
В сотнях миль — пустынный залегает снег,
И один там, в снежном море, человек…
Распахнулись дали, далям нет конца.
Сыплется с небес морозная пыльца.
Ветры, налетая, жгут сухим огнем.
Небеса в молчании, огромном и глухом.
3
Ночь. Путями звезд исчерчен небосвод.
Песня в зачарованной тишине плывет.
Небеса в спокойной зелени огней.
Нынче совещанье кончилось поздней…
Светлая усталость. Но еще не сплю…
Голову склоняю к жесткому столу.
Что за думам нынче возникать дано
Здесь, в Биробиджане, в этакую ночь?
Комната остыла… Легкий холодок…
За стеклом, гудя, вздымается восток…
Что за думам нынче возникать дано
Здесь, в Биробиджане, в этакую ночь?
4
Многим думам нынче возникать дано —
Чутко прикорнула тишина у ног…
Небеса сползают, и в морозной мгле
Озираю край, лежащий на столе.
Режь и перекраивай… Будь упрям, суров…
(Жило-было некогда местечко Рогачев,
Где отец седой выкраивал и шил…)
Распростерся край, исполнен дивных сил…
Режь и перекраивай, разбуди от сна,
Да взойдет в нем жизнь, просторна и ясна!
Козочки-местечки средь равнин-болот…
На Востоке Дальнем дом родной встает.
5
Тишина великая нисходит на меня,
Голову мою кудрявую клоня.
Эх, товарищ дальний, брат мой Михаил,
Звон твоих цепей в тиши я уловил.
Как глухими трактами плелся ты в централ,
Ветры голосили, снег в лицо хлестал,
Ветры с ног сшибали вас, одевали в лед,
Арестанты серые, каторжный народ.
Пусть на хлеб и воду, в отдаленный край —
Мы с тобой сочтемся, император Николай…
Эх, товарищ дальний, брат мой Михаил,
Звон цепей твоих в тиши я уловил…
Среди тысяч сопок виден мне твой след!
На Востоке Дальнем — триумфальный свет.
6
Ночь. Путями звезд исчерчен небосвод.
Песня по просторам стелется-плывет.
Я к земле прикладываю ухо, — и слышна
Сокровенных недр густая тишина.
В недрах сокровенных тишина горда,
Как мое томленье, рвется ввысь руда.
Как тайга, там дико изобилье, и в ночи
Под землей промерзшею, ворочаясь, рычит.
Сотни контрабасов в темени слепой
Стонут, завывают, громыхают вперебой…
Уголь, медь и золото — а ветры так и жгут, —
Распластались недра, притаились — ждут.
7
Перламутром синим светит ночью край,
Перламутром красным светятся утра.
Спозаранку слышно, как гремят в тайге
Взрывы динамитные вблизи и вдалеке.
Там тоску срубают, как старинный бор,
Там звенит-гудит уверенный топор.
Там встают мосты над колыханьем вод…
Не евреи сгорбленные в зелени бород, —
Плечи мускулистые, мощью налиты,
Социализм стремят до высочайшей высоты.
1934
Перевод Д. Бродского
© Составление, оформление, Виктор И. Кишиневский, 2002

Примечания

1

Талес — молитвенное одеяние у евреев. — Прим. составителя.

(обратно)

Оглавление

  • ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ ЯНВАРЯ
  • МИНСКИЕ БОЛОТА
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • «Отсель кричу в грядущие года…»
  • «Много в жизни каждому дано…»
  • «Помню город в плаче и тревоге…»
  • «Нет, не молодость согрелась…»
  • «Стучатся в дверь мою известия большие…»
  • «Я не горюю, не любимый славой…»
  • «Иду на рассвете межой…»
  • «Теплого вечера свежесть…»
  • «Березами пахла, землей…»
  • «Домой ты плетешься под вечер…»
  • НОЧЬ В БИРОБИДЖАНЕ
  • *** Примечания ***