Медосбор [Денис Трусов] (fb2) читать онлайн

Денис Трусов Медосбор

Медосбор

Создать мир, в котором смогут жить многие — достаточно легко.

Создать мир, в котором смогут жить лишь некоторые- значительно тяжелее.

Создать мир, в котором смогут жить все — почти невозможно.

Но как создать мир, в котором не сможет жить никто?

(Похмелье Фареха, Ох первый)

День 1

Вир почёсывает шею, ему невдомёк, что головы у него уже нет: здесь быстро казнят, так быстро, что казнённый замечает, что он мёртв, только при утреннем бритье. Вир весьма неопрятен и бреется редко, кроме того, он не очень высокого мнения о своей внешности и потому вообще избегает зеркал. Он обезглавлен уже несколько недель, но не знает об этом, да и как он может что-либо знать, если его отрубленная голова посажена на кол и выставлена на всеобщее обозрение на Площади Черепов.

Голова знает о том, что её обестелили, и это её несказанно удручает. Впрочем, на Площади Черепов не так уж и плохо, всегда есть с кем поболтать, можно пререкаться с зеваками, поклянчить папироску у стражника, а можно истреблять плевками назойливых мух.

Ещё перед казнью наш Вир полюбил одну балерину, ещё до казни одна балерина полюбила Вира. Обоих казнили. Опекун Площади Черепов, человек, обладающий мрачным чувством юмора и добрым сердцем, поставил их головы рядом, но затылок к затылку. Они могут разговаривать, но не видят друг друга. Голова балерины говорит, что ужасно скучает по своим красивым длинным ногам. Голова Вира мечтает о том, чтобы потянуться всем телом так, чтобы захрустели суставы.

Но, впрочем, на головах нам особо незачем останавливаться. Мы же знаем, что человек — это, в первую очередь, не голова, вовсе даже не голова, хотя и есть у этой части столь ценимые всеми органы чувств, такие как зрение, обоняние, слух, и что-то еще, о чем никак не вспомнить, поскольку, как уже утверждалось выше, не суть важно, есть ли у тебя голова на плечах или нет. Hамного важнее, как представляется нам, есть ли плечи под головой, переходят ли эти плечи в предплечья и далее в кисти рук, по пять пальцев на каждой, и каждый, особенно его последняя фаланга, имеет восхитительную способность ощущать. Именно поэтому тело не хочет знать об отсутствии головы, поскольку никогда голова не являлась авторитетом для селезенки и мочевого пузыря, чтобы там не утверждали всезнайки всевозможных академий наук. И потому, с вашего позволения, мы оставим в покое беспокойные, полные напрасного сожаления о том, что никогда им не принадлежало, головы на Площади Черепов. Оставим и добросердечного опекуна, интуитивно сделавшего единственно правильный выбор направления их взглядов, и не будем останавливаться на том, почему он обратил взор балерины на запад, а взор нашего героя, соответственно, оставил обращенным к востоку, где, как известно, ночь наступает в тот момент, когда на западе еще вовсю бушует стыдливый румянец увядающего дня. Оставим все это. Если вы не против, мы бы вернулись в тот день, который последовал за этой казнью, за этим преступлением (или возмездием — об этом не нам судить), а точнее, в начало вечера того дня, в тот момент, когда прозвучал звонок, и холл Королевского Театра вмиг опустел. В тот момент, когда снова прозвучал звонок, и зал глухо зашумел, передавая по рядам новость, которая, как ее не удерживали в кулуарах, выскользнула и поползла песчаной змеей от галерки к партеру так, что в тот момент, когда звонок вновь возвестил дребезжанием о своем артрите, весь зал превратился в застывшие немигающие глаза этой змеи, и лишь на галерке еще отдавались слабые движения ее хвоста. Вот именно в этот момент нам бы хотелось вернуться с вами, чтобы еще раз увидеть, как легко она выскользнула из-за кулис, и зал замолчал, обласканный ее плавными безошибочными движениями, и уже не замечал он, этот многочисленный зал, вобравший в себя все многообразие человеческого уродства и человеческой красоты, ослепительный блеск бриллиантов и непритязательных солнечных зайчиков дешевой бижутерии, запахи дорогой розовой воды и лавандового масла, и иные запахи, о некоторых из которых не стоит говорить в хорошем обществе. Уже и не замечал он, говорим мы, этого разнообразия, не замечал бурчащего соседского живота, о чем в иное время не преминул бы заметить своей верной подруге жизни, сидящей рядом со скорбно поджатыми губами и не обращающей внимания на новое колье леди N, хотя всем было известно, что подарил его ей вовсе не муж, и этого хватило бы на добрый час торопливого шепота со своей невесткой, рдеющей при каждой непристойной подробности (в основном по причине того, что уже добрых полгода она принимала подобные подношения от своего свекра).

Это был ee триумф. И если бы голова ее была на месте, то, скорее всего, она бы не выдержала, и расплакалась от счастья, когда ошалевший зал в восьмой раз вызывал ее на бис — и она выплывала, сделав четыре плавных шага, из которых последний был почти вполовину короче предыдущих, останавливалась ровно у края сцены и раскланивалась, в очередной раз демонстрируя залу слой бинта с бурыми пятнами, и посылала воздушные поцелуи из ниоткуда в никуда.

Высоко, под самым куполом Театра, изуродованным золотистой лепниной, в приватной одноместной ложе внимал овациям Александр. Он разглядывал сцену и зал в вычурный бинокль из кости фразийского слона. Рядом с Александром стоял его безымянный слуга, держа на подносе открытую бутылку Королевского Шипучего и изящный бокал лилового стекла. Но если бы кто-нибудь из зрителей посмотрел сейчас вверх, то увидел бы, что ложа пуста. Нет, Александр не принадлежал к миру теней, он не был Призраком Оперы, просто его замечали только тогда, когда он сам этого желал.

Александр появился в Королевстве в незапамятные времена. Некоторые утверждали, что он всегда жил здесь, однако большинство жителей Королевства связывало появление Александра в столице с упадком династии Цитадели, деспотичной и жестокой, уходящей корнями к древним правителям фразийских земель. Последний король династии Цитадели, имени которого уже никто не помнит, был завзятым охотником. Однажды на охоте во время ночёвки в полевой шатёр короля пробралась мохнатая самка болотного паука. Может её привлекло тепло человеческого тела, а может — безмятежность человеческого сна, только одно известно наверняка — паучиха ужалила короля в затылок. На крик сбежалась стража, паучиха была благополучно растоптана, однако с тех пор с королём стали происходить странные вещи. Он то засыпал на несколько недель беспробудным сном, то вырезал напрочь весь свой гарем, а то вдруг начинал говорить на страшном, никому непонятном языке, полном гортанных звуков, или, обнажённый, с мечом выходил на улицы города и бросался на всех, кто оказывался поблизости. Придворные заметили, что после той фатальной ночи во дворце кишмя кишели пауки. Откуда они взялись, никто не знал. И все это время король становился всё более чужим, в нём появилось что-то такое, паучье, запредельное и хищное, отчего никто не мог выдержать долго его присутствия: подкашивались ноги, и темнело в глазах. Вдобавок, король не мог теперь спокойно надеть корону — каждый раз, когда он пытался это сделать, его голову пронзала чудовищная боль, которая проходила без следа, как только корона снималась. Королевские указы отныне представляли собой странные поэмы, состоящие из ничего не значащих вязких мрачных слогов; читая их, глашатаи на площади нередко теряли сознание, а люди, которые слушали эти указы, не помнили ничего из того, что творилось на площади, только находили потом на своём теле непонятного происхождения засосы и ранки. Лучшие лекари, призываемые ко двору, беспомощно разводили руками; говорилось о каких-то проклятиях и сглазах, о необратимости действия яда болотного паука, говорилось и о том, что в степях, где охотился король, отродясь не водились болотные пауки; вспоминалось, что уже не первый правитель из династии Цитадели был укушен пауком. Много ещё чего говорилось, но помочь королю и Королевству, переживающему кризис, никто не мог. Северные земли стали подвергаться атакам кочевников и фактически находились уже в их власти, торговля с другими странами приостановилась, так как купцы предпочитали объезжать Королевство, кризис разворачивался всё шире и шире, — в воздухе царила атмосфера безысходности и страха.

И тут, якобы, появляется Александр. Собственно, сначала появляется его безымянный слуга, появляется весенним вечером в королевской опочивальне, непонятно как обойдя кордоны бдительных стражников, будит короля и возвещает ему, что с ним желает встретиться Александр, сейчас же, в тронном зале. Наложница, которая в тот вечер была в королевском алькове, утверждала, что не могла сказать ни слова и даже не хотелось ей почему-то звать на помощь, ой как не хотелось, как и королю, который послушно встал с постели и, как был, в исподнем, мелкими шажками двинулся в тронный зал. Он идёт по гулким широким коридорам дворца, один-одинёшенек, в глазах его неземной страх, расстёгнутые панталоны съезжают, показывая шелковое, расшитое золотом, но безбожно засранное бельё. Король обкакался! Минуя пустую в этот час просторную трапезную, король входит в тронный зал. На его королевском троне сидит маленький человечек с орлиным носом и нехорошей улыбкой. На троне его ждёт Александр. Король подходит безвольными шагами к самому трону. Александр наклоняется к уху короля и шепчет:

— Здравствуй, король. Я пришёл к тебе из твоего настоящего королевства по просьбе твоих преданных подданных. Они просят тебя, чтобы ты вернулся и правил. Хватит бежать от своей судьбы. Ты бежишь от престола с той самой ночи, как был коронован… Глупо.

— Я… Что?.. Я… Я ведь и так король.

— Нет, ты не здесь король, здесь тебя уже почти нет. Неужели ты не замечаешь, это больше не твоя страна. Ты, как и все из династии Цитадели, рождён, чтобы править в своём настоящем царстве. Или твоя корона не даёт о себе знать, Ваше Величество?

На это король так и не ответил, потому что почувствовал, как в том месте, где его укусила паучиха, появилось что-то тяжёлое. Он хотел скинуть это нечто с головы, но казалось, оно крепко-накрепко приросло к затылку.

— Даже не пытайся. От судьбы не убежишь, а от короны — тем более. Как у нас говорят, награда нашла героя… Ну, а теперь мне нужно твоё формальное заявление о том, что ты клянёшься вернуться в своё настоящее королевство и так далее. Просто скажи да, мол. Хорошо? Давай, а то у меня в контракте такой пункт — ты как бы сам, без принуждения… Понимаешь, вроде ведь глупая канцелярщина, а без неё никуда. Эх!.. Ну, так что?

Неизвестно, как бы ответил на такой вопрос уважаемый читатель, но король, дрожа, как от холода, хоть в тронном зале было натоплено даже по ночам, ответил положительно. И династия Цитадели на этом заканчивается, по крайней мере, в мирах, обозримых нами. Король исчезает бесследно, но никакого скандала, никаких беспорядков за этим не происходит. Утром народ столицы созывают на Площадь Черепов, где Александр, взобравшись на помост для казней, долго вещает толпе (никто потом не мог вспомнить, что именно), и к полудню страной правит уже новый король, зачиная новую династию Черноруких, которая затем благополучно правит почти пятьсот лет. (Она и находится у власти в тот момент, когда Александр разглядывает в свой биноклик ноги прекрасной безголовой балерины.) Жизнь течёт спокойно, и к вечеру никто даже не помнит, как звали их предыдущего короля. Никто не помнит также, кто такой Александр. Для всех он просто Александр — больше о нём никто в столице сказать ничего не мог бы. Мысль каждого, кто когда-либо начинал думать об Александре, чудесным образом сворачивала на какие-то другие темы, причём думающий никогда не находил это подозрительным. Александр был в королевстве чем-то самим собой разумеющимся, о чём не думают.

И теперь во всём Театре только два существа почувствовали присутствие Александра на представлении. Первой была безголовая балерина (именно тогда, во время последнего короткого шага к краю сцены), а вторым — некий зритель на галёрке, который вдруг перестал аплодировать и насторожился, как бы прислушиваясь, хотя прислушаться-то этот зритель не мог, так как под капюшоном, накинутым на широкий и высокий ворот не было ушей… носа или глаз. Да чего уж там, там попросту не было головы! Как вы уже, наверное, догадались, это было обезглавленное тело уже знакомого вам Вира. В зале находилось ещё с пяток безголовых, но они, кроме огромного эстетического удовольствия, выражавшегося в непрекращающихся судорогах, сотрясающих их от… шеи до пят, ничего не чувствовали. На безголовых в столице уже почти не реагировали, каждый знал, что рано или поздно смерть заберёт у них тело: голова будет жить на Площади Черепов и каждый вечер исполнять гимн Королевства (петь который могут только головы граждан, отделённые от тел и выставленные на Площади), а тела безголовых в лавках и корчмах столицы будут нагло обсчитывать, пользуясь их безголовостью…

Да-да, мы сами не раз бывали свидетелями тому, как несчастное тело, лишенное головы, — одно из тех, которые жители внешних кварталов, понижая голос, называют свонгами — "по нюху" находит заведение, к которому так тянет всех без исключения, начиная с того момента, как хмурый безрадостный день Королевства судорожно превращается в еще более безрадостную, вязкую ночь.

Ночь, пропитанную извечным людским беспокойством, от которого не помогают ни кабаллические знаки на дверях и ставнях, обновляемые каждую пятницу, ни четки с изображением одного из самых могущественных богов королевства — Фареха, с его мрачным преданным волком с оскаленной пастью, готового вцепиться в глотку любого, осмелившегося на кровавых буйных пиршествах поднять глаза на прекрасную жену Фареха Гелаю (о которой предпочитают не вспоминать до того момента, пока новому жителю королевства с глазами, полными песка еще в утробе матери, не приспичит появиться на свет) и их многочисленных сыновей. Обычно, как только свонг переступает порог одного из таких питейных заведений, число которых в квартале тем больше, чем беднее его обитатели, все без исключения, как завсегдатаи, так и люди случайные, одноминутные, сразу замолкают. И лишь спустя несколько секунд, в течение которых слышно, как слова, не успевшие вовремя укрыться, мечутся в густом дымном полумраке таверны, постепенно оседая в пене дешевого, сваренного из позапрошлогоднего мха, пива; а затем все, вдруг, разом, взрываются в оглушительной болтовне, как если бы от громкости их голосов зависело то, сколько еще вечеров отмерено им Гелаей.

Так было и в этот, описываемый нами, вечер. Наш герой, охваченный непонятным волнением, помимо всего прочего, выражающегося в том, что он поминутно останавливался и ковырял пальцами, сразу двумя указательными пальцами, в несуществующем носу, медленно, но верно, преодолевал дорогу, замешанную на конском навозе и чахоточных плевках, направляясь в таверну под игривым названием Гелаевы Титьки.

Ранее эта таверна находилась за чертой города, но столица неумолимо росла и там, где из окна таверны посетителю когда-то виднелись уходящие вдаль кукурузные поля, теперь жались друг к другу, подобно замёрзшим зверушкам, белокаменные домики мелких торговцев, пахнущие грозой кузницы и цветастые, щипающие пряностями глаза, лавки. Когда-то напрочь разбитая, непроезжая в любое время года дорога, стала крепкой мостовой из чёрных и розовых булыжников. Единственное, напоминающее о том, что таверна была когда-то за чертой города, — это провинциальные ставни на окнах, дубовые, крепкие, с вырезанными со старательной наивностью петухами и молитвой Фареху, написанной на языке фразийского побережья. Мёртвом, но уважаемом языке, который должен знать каждый уважающий себя священник и набожный прихожанин. Когда-то деревянные, стены были обложены красным кирпичом, а крыша, крытая соломой или дранкой, теперь красовалась издалека деликатной тонкой черепицей из покрытой красной глиной чешуи тумы — огромной нехищной рыбы, водящейся в достатке у берегов Фразии.

Внутри таверна выглядела ухоженно и уютно. Красная половина таверны, где можно предаваться плотским утехам с лучшими куртизанками столицы, была отделена от Зелёной половины, предназначенной для отдыха с друзьями и курения черноцвета с женщинами, владеющими тайной ведения беседы о всем, и ни о чем одновременно, женщинами, чьи голоса звучали подобно хрустальному дрожанию священной пещеры О'ах, длинной задрапированной галереей с низким сводчатым потолком, в которой тонули все звуки, поэтому никто никому не мешал. Как на Красной, так и на Зелёной половине особым вниманием пользовались маленькие уютные кабинеты, расчитанные на двух человек: на Красной для тех, кто желает тела женщины, на Зелёной для тех, кто жаждет ее души. И те и другие всегда получали своё — никто не выходил из Blonde Redhead недовольным, тем и славилась эта милая таверна. Впрочем, славилась она ещё и тем, что была единственным местом в Королевстве, где было разрешено обслуживание клиентов проституткам-свонгам и где безголовый не был чем-то зловещим или страшным, а был просто частью обстановки, элементом общего порядка. Однако не думай, читатель, что эта таверна была ужасным вертепом, отнюдь! Здесь можно было спокойно поужинать и переночевать в прохладных ладных комнатах второго этажа, здесь можно было выпить вкуснейшего пива, которое владельцы специально выписывали из известной пивоварни. В таверне можно было встретить любого: унылого свонга, чудящего с берестяной воронкой и бутылочкой вина над обрубком шеи; чернобрового коменданта верхних кварталов, курящего черноцвет за низким курительным столиком и часами глядящего в пустое зеркало; порой можно было встретить и богословов, лениво спорящих между собой о сути греха под кукурузную водку и жареного поросёнка с почками южнофразийского ангелова куста; иногда сиживали тут длинноусые странствующие торговцы, коротая время до отправки утреннего каравана; а осенью можно было повстречать и разношёрстных пилигримов, отдыхающих перед дальней дорогой к Мысу Балая Чернорукого, где находился гранитный храм, в котором чудотворная статуя Гелаи раз в году, по осени, несла каменные яйца.

Владельцами таверны были сестра и брат — Сандра и Алик — уроженцы северных земель. Их приёмные родители покинули родные места, разорённые безжалостными гаунами, забрав с собой скромные пожитки, кое-какую скотину и двух осиротевших соседских малышей. Открыв таверну в заброшенном доме на окраине столицы, семья поначалу кое-как сводила концы с концами, однако приёмные родители Сандры и Алика были людьми крайне трудолюбивыми и уже через некоторое время бизнес стал приносить стабильную прибыль. Им удалось подремонтировать обветшалое строение, обустроиться, и, самое главное, создать среди местных прекрасную репутацию, а Сандру с братом — отправить на учёбу в столичный университет.

Особую известность, однако, таверна приобрела в последнее время, после того, как в одном из этих кабинетов не так давно, аккурат за два дня до начала празднования рождества Угала, сына Гелаи, был схвачен, преданный своей очередной пассией, Зорен, долгое время наводивший ужас как на обитателей нижних кварталов, которые, при мысли о нем, с тоской вспоминали о своих нищенских сбережениях, хранимых в самых укромных местах, какие только может подсказать небогатая фантазия вчерашних крестьян, так и на обывателей верхнего города, с их сундуками золота, тюками пряностей, тканей и кости фразийского слона. Долгое время ни первые, ни вторые не могли почувствовать себя в безопасности перед этим удачливым вором, чьим другом была ночь, та ночь, какой она бывает только раз в месяц, когда даже звездам страшно взглянуть на то, что творится внизу. В эту ночь Зорену были подвластны любые замки и засовы, они открывались от одного его взгляда, не позволяя себе ни скрежетом, ни скрипом нарушить ту странную пустоту его глаз, за которую его и прозвали Зореном, что значит, "смотрящий в никуда". Он был сыном сумасшедшего солдата, одноногого ветерана последней войны с гаунами, именно от него он узнал, что на каждой пуле надо писать имя того, кому она предназначается, иначе пуля может заблудиться и вернуться к тебе. Матерью его была потаскуха, которая, по слухам, могла за ночь удовлетворить стольких мужчин, скольких не смогли бы и все проститутки города, а сама предпочитала другие услады, о коих рассказать могли бы лишь люди-медведи, обитающие в лесах, изъеденных оврагами, вплотную подступающих к южной окраине города. Об этих тварях предпочитают не говорить, и поэтому нам известно лишь то, что их самки всегда погибают при родах, а детенышей воспитывают угрюмые, покрытые серо-коричневой шерстью самцы, вскармливая их отрыгнутой пищей, которую с рождением ребенка их желудок отказывается принимать. Это продолжается до тех пор, пока детеныш не окрепнет настолько, что будет способен вонзить зубы в горло своего ослабевшего родителя. Затем детеныш становится способным к продолжению рода и начинает бродить по поросшим березняком и жимолостью склонам оврагов, оглашая окрестности криками, в которых многим, ох, многим, слышится приглашение войти в замок Фареха, чтобы стать главным блюдом на празднике в его честь. Говорят, что мать Зорана, при звуках этого призывного крика, начинал сотрясать оргазм, по силе сравнимый лишь с эпилептическим припадком, так что десять человек не могли удержать ее на месте, и лишь взгляд сына действовал на нее успокаивающе. Увидев глаза сына, неподвижно уставившиеся на ее горло с выдающимся, как у мужчин, кадыком, она тут же приходила в себя, и, откинув свои длинные черные пряди, заводила песню, в словах которой не было ни одной гласной буквы, и смысл которой был ведом лишь ей и ему, да еще северо-западному ветру, который всегда старательно задувал все следы Зорана, так, что самые лучшие охотничьи собаки не могли уловить его запах. Много захватывающего можно рассказать о Зоране, удачливом воре и хладнокровном убийце, но речь сейчас не о нем, а о том, что произошло далее в тот вечер, когда наша маленькая безголовая балерина блистала на сцене под пристальным взглядом загадочного Александра, с которым нам вновь предстоит встретиться буквально через мгновение, поскольку именно в этот момент Вир заходит в таверну, и, нерешительно потоптавшись у входа, направляется к одному из кабинетов на Красной половине, а точнее к кабинету, в котором не так давно…

Мы думаем, что для вас не будет откровением, что именно в этом кабинете, за небольшим столом, сервированным достаточно скромно, если не сказать бедно, на диване, слегка развалившись, сидел Александр с миниатюрным кальяном в руках.

Вир, появившись на пороге, на мгновенье остановился, зябко повел плечами, и двинулся в сторону стола. Тут же Александр подскочил к нему, и, схватив за плечо, мягко, но решительно усадил его в кресло. В воздухе повисло молчание, впрочем, трудно ожидать чего-либо другого, если один из собеседников не видит и не слышит другого, да и сказать-то ничего не может. Так они и сидели какое-то время, свонг в кресле, почти неподвижно, лишь время от времени пытаясь то почесать себя за ухо, то потрепать за нос, и Александр, поминутно поглядывающий на часы и прислушивающийся к тому, что творится за пределами кабинета.

И вот, когда колокола трех башен королевского дворца начали своей унылый ежевечерний перезвон, возвещающий о том, что с этой минуты и до самого утра никто во всем королевстве не сможет защитить тех, кто случайно оказался на улице, Александр в последний раз взглянул на свои карманные часы, оправленные в белую платину, столь тяжело достающуюся королевству, меняющего содержащую ее руду гаунам на молодых девственниц, исключительно рыжих, до которых столь охочи эти смуглолицые охотники степей, и, удовлетворенно улыбнувшись, устремил свой ястребиный взгляд на двери кабинета, которые в этот же момент распахнулись.

На пороге стояло трое — бледные юноша с девушкой, ужасно друг на друга похожие и донельзя испуганные, и знакомая нам уже балерина-свонг.

— Входите, дорогуши, не топчитесь, как неродные, на пороге-то, не в гостях ведь, — почти ласково пропел Александр, слегка приподнимаясь над столом в знак приветствия, теперь вроде все в сборе, я так понимаю…

Бледные близнецы, поддерживая под руки балерину, приблизились к столу. Теперь, когда они оказались совсем близко, ужас, охвативший их, был виден и слышен, а ещё он пах — чем-то странным и едким, так пахнет пот человека, идущего на эшафот, так пахнет куница, попавшая в капкан, так пахнет цыплёнок, сдыхающий в лисьей пасти. Близнецы усадили балерину рядом с Виром, а сами, пряча глаза, сели поближе к двери. Александр, разгадав этот манёвр, широко улыбнулся, это была плохая улыбка, очень плохая, даже Вир и балерина почувствовали, что это плохая улыбка и их тоже заколотило. Всё это выглядело на первый взгляд даже забавно, сидит себе какой-то плюгавенький человечек, а перед ним дрожат четверо… хм, двое… не считая свонгов. Но на самом деле мы уверяем тебя, о, неискушённый читатель, в том, что в небольшом кабинете на Красной половине таверны было вовсе не радостно, вовсе не смешно…

Выдержав долгую паузу, которой позавидовал бы даже сам маэстро Кэйдж, Александр оглушительно щёлкнул пальцами и сказал, обращаясь к близнецам:

— А что это, ребята вы дрожите так? Нетоплено? Так вы прикажите истопить, как-никак вы тут хозяева. А то так же нельзя, вон, свонги совсем у вас помёрзли, трясёт их вовсю. А вы ещё у самой двери уселись… Просквозит ведь… Так и помереть недолго. Давайте-ка, поближе и ты, Сандрочка и Алик, давайте, вот возле вазы место есть. Вирочку подвиньте, и будет в самый раз…

Когда близнецы пересели, снова воцарилась тишина. Александр потягивал кальян и внимательно рассматривал каждого из сидящих. Временами его взор затуманивался, тогда становилось вовсе жутко, потому что казалось, что глазами Александра на присутствующих смотрел кто-то другой, о ком не хотелось бы знать, а отлучившийся Александр такое знакомство вполне мог бы устроить.

Молчание прервал скрип открываемой двери. В проёме показалось сумасшедшее чернобровое лицо коменданта верхних кварталов. Лицо икнуло и заискивающим жалостливым фальцетом поинтересовалось:

— Эта… е?.. нет ли тут моей розывой конфэтки… моёй… е?….пусечки… е?

Александр мгновенно пришёл в себя, он уставился на чернобровое и усатое, а потом, откинув голову назад, заразительно загоготал, показывая на двери пальцем и причитая то и дело:

— Ха-ха, смейтесь с него, пацаны, ха-ха, это же кретин упаленный, ха-ха-ха, смейтесь с него, пацаны…

"Пацанам" было не до смеху, равно как и обладателю чернобрового лица, который, узнав Александра, тут же это своё великолепное лицо эвакуировал. Близнецы с тоской посмотрели на закрытую дверь. Александр внезапно перестал смеяться и хлопнул два раза в ладоши. Из-за ширмы тут же проворно выскользнул его безымянный слуга, вынося на широком позолоченном подносе четыре бокала — два пустых, а два наполненных превосходным альмейским вином. Слуга, виртуозно перемещаясь в тесноте кабинета, обнёс присутствующих бокалами. Пустые бокалы он поставил перед свонгами, а бокалы с вином — перед близнецами.

— Угощайтесь, дорогие мои, пейте. Я бы тоже с радостью, да не могу, при исполнении, понимаешь ли… Нельзя мне на службе…

Говоря это, Александр обхватил руки Вира и приложил его ладони к пустому бокалу, затем то же самое он проделал и с руками балерины. Потом, нахмурившись, он подвинулся к свонгам и произнёс громко и отчётливо:

— Раз. раз-два… раз… слышно что-нибудь, пожми плечами, Вирочка, если слышишь… раз… да не прижимай ты так ладони, легонько… раз… раз… ну, вот. Как говорили одни мои знакомые сорванцы, зверские, между прочим, ребята — good vibrations…

Теперь, при помощи этого нехитрого акустического устройства, даже свонги могли слышать, а вернее чувствовать кончиками пальцев, прикасаясь к вычурным тонким бокалам то, что говорил Александр. А говорил он вот что:

— Я вас собрал тут всех… и вот по какому делу… я человек занятой, часто приходится путешествовать по службе, хорошо, если по горизонтали, а ведь порой приходится и по вертикали… Вообще-то это не страшно. В любом другом мире. Но что касается вашего мирка… Впрочем, этот мир придуман не мной… Каждый раз, когда я путешествую по вертикали через ваш прекрасный мир, он трясётся. Другие не трясутся, а он, сволочь, трясётся. Небось, в детстве камешки кидали в воду, а? Так вот. Представьте, что я — такой камушек и каждый раз, когда я попадаю в ваш мир или покидаю его, на воде от этого делаются круги. Только вот в чём проблема — в нормальных лужах такие круги расходятся и всё тут. А в вашей луже они, однажды появившись, не пропадают, они так и остаются на поверхности мира, а самое неприятное, это то, что они медленно сходятся… А камню будет ой как нехорошо, когда они сойдутся-таки. Физика… начальная школа… хм. Понимаете, в чём дело, а? Угадайте-ка с трёх раз, кто же такие эти круги на воде, эти подлые ошибки природы, эти пасынки выродившегося мира?! Кто?! Что глаза прячете, сволочи? О вас речь, между прочим, о вас и о свонгах этих. С вами, близняшки вы мои, мне ещё повезло — вы родились братом и сестрой, в кровосмесительных увлечениях не замечены… Хоть имена и располагали, воспитание родители вам дали хорошее, святые ведь люди, блокадники, можно сказать… Так что Александра из Алика и Сандры не вышло бы. Потому я вас не трогал, хоть, признаю, были моменты, когда я одно время уже думал покончить с вами, чтобы поспокойнее было, но жалко вас стало, молодые специалисты, семейный бизнес… живите, думаю. Но эти-, Александр указал на свонгов, судорожно сжимавших в ладонях бокалы, — эти падлы мне проблем полон воз подкинули. А ведь предупреждал, во снах, ненавязчиво, по-отечески, по-матерински, можно сказать, не надо вам лежать-дружить… Так нет! Любовь-морковь у них! Мало того! Мы тут, видите ли, сложные натуры… Начитанные! Эх, Зорен, Зорен, Вирушка ты мой… зачем тебе столько имён, у тебя, небось, и ещё несколько есть… да все равно — смотришь в книгу, а видишь фигу. И думаешь, что всё на свете тебе подвластно. Алик и Сандра вон тоже учёные, а сидят тише воды, ниже травы. И головы у них на месте… А ты?

Кто ограбил мой сейф третьего дня, а? Кто в моих бумагах носом свинским рыскал? Я всё терпел… Я добрый человек по натуре… на мне хоть воду вози. Я ж вас не истребил, я же вас в свонги определил, думал, хоть остынете, пораздумаете, я к вам по-человечески… Но когда мой шеф мне на вас снова жалуется… Что это, говорит, Саша, у тебя делается на рабочем месте, непрофессионально, говорит, премии за квартал лишу, говорит… Э?! Каково?! Я такого не потерплю. Для безголовых повторяю ещё раз — не потерплю и баста. Свонги, разумеется, бесплодны, но для того, чтобы круги обуяли камень… для этого мало того, чтобы вы не… хм… сожительствовали. Тут надо на корню сечь любовь. А это трудно, тем более что у балерины с Виром всё особенно крепко, будет фонить, даже если их умертвить. А такой фон посмертный это ещё хуже… Хотя есть и ещё один путь, на первый взгляд даже более трудный — узнать, почему ваш мир так хулигански эластичен, и попытаться это исправить. Как говорил один мой знакомый, отличный, кстати, повар — "не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас". А чтобы узнать об этом, вам надлежало бы отправится в очень долгое и опасное путешествие. Но не мне решать, что труднее, а что проще сделать. Вам решать. Так что я вас тут собрал… и вот по какому делу…

День 2.

Разве может быть более лёгкое задание, чем "поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что"? Всяческие иванушки-дурачки обычно шутя справлялись с таким заданием и после радостно овладевали прекрасными или мудрыми царевнами. Но то дурачки, на то они и дурачки. А Сандра и Алик, как, впрочем и оба влюблённых свонга были отнюдь не дурачками, впрочем и Александр не был взбалмошным царём-самодуром, потому ситуация была, прямо скажем, не весёлая. А самое неприятное заключалось в том, что и мир, в котором пребывали наши герои радикально отличался от лубочных тридевятых царств, тридесятых государств, в нём действовали иные законы, в нём бушевало иное беззаконие и иные страсти охватывали его. Поэтому-то предложение Александра было, мягко говоря, трудновыполнимым. Он и сам особо не понимал, что и как должны сделать наши герои, чтобы поправить ситуацию, а коль уж не знал он, вездесущий и всемогущий, то чего тут говорить об испуганных свонгах и молодых владельцах таверны.

Путешествия были уделом избранных, мало кого тянуло за стены города, разве что появлялся действительно серьезный повод, но и тогда горожане долго взвешивали все за и против, прежде чем отправится в дорогу. И чаще всего они никуда не отправлялись. Визит на похороны любимой тётушки, которая преставилась где-нибудь в дальней провинции, мог обернуться ещё парой-тройкой похорон, поэтому ради семейного благополучия, большинство безутешных родственников всё-таки предпочитало скорбеть дома.

Но были и такие, для которых без путешествий жизнь не имела бы смысла. Разумеется, прежде всего, это была разношёрстная армия купцов, которых неизменно сопровождали паломники. Караваны с товарами представляли собой эдакие передвижные крепости, ощетинившиеся копьями и цепами, эти крепости медленно кочевали день за днём, передвигаясь из королевства в королевство, из провинции в провинцию. Редкий день, а тем паче ночь в жизни караванщиков проходили без стычек с ужасными животными и не менее ужасными людьми. На караваны чаще всего нападали по ночам, но были и такие места, где враги осаждали караваны и средь бела дня. Самая опасная территория простиралась к югу от Одайи — опустошенной в давние времена страшным мором страны, где теперь царило зло. Нечего было и думать о том, чтобы ехать через саму Одайю, хотя, несмотря на запустение, дороги бывшего королевства находились в подозрительно идеальном состоянии. Даже пыль на них не оседала, даже листья с придорожных деревьев опадали не на саму дорогу, на обочину и чистые широкие дороги так и зазывали проехаться по ним, вместо того, чтобы болтаться по разъезженным грязным объездным путям. Разумеется, кое-кто пробовал ехать по этим дорогам, но больше об этих смельчаках никто не слышал.

Огибая южные границы Одайи, путешественники всегда сталкивались со странными существами и необъяснимыми явлениями. Истории известно несколько попыток систематизировать и каталогизировать неприятности тамошних земель и их богатейший бестиарий, самая знаменитая из таких попыток — книга "Одайский Кодекс или Привал По Дороге В Ад", написанная двумя поколениями альмейских пилигримов-путешественников. Насчитывающая сотни страниц книга была снабжена цветными иллюстрациями, при одном взгляде на которые каждому здравомыслящему человеку хотелось эту книгу поскорее отложить и больше никогда в жизни её не открывать. Кроме леденящих кровь в жилах рисунков, в книге содержалась масса полезной для путешественника информации. Можно было узнать, например, о том, как избежать внимания "бешеных хохотулек" или чем попотчевать навязчивых мертвяков, которые, однажды увидев живого, неуклонно следовали за ним, хоть бы на край света. Объяснялись в "Кодексе" также и пророчества "парящих гадалок", тех самых, что можно было встретить в степи в лунную ночь. Книга была вроде как пособием по выживанию, но на деле путешественнику она ничем не помогала. Ибо с каждым днём появлялись на проклятых одайских землях всё новые и новые твари, повадок которых ещё никто не знал, "бешеных хохотулек" сменяли "липкие гнусавки", "дьявольские ушастики" перерождались в "адских носопырок", а там, где вчера было поле, утром оказывалось непроходимое болото и путешественнику в такой ситуации "Кодекс" нужен был не больше, чем свонгу гребёнка.

Иногда враг осаждал караван неделями, не давая продвинуться вперёд ни на йоту, это означало смерть, чем дольше караван стоял на одном месте, тем меньше шансов было на то, чтобы уцелеть. Из десяти караванов в родные края возвращалось пять. Цена профессионального риска находила выражение в астрономической стоимости товаров — когда купцы добирались до города, то за каждого погибшего в пути коллегу добавляли к цене по одному золотому. Народ роптал, но роптал понимающе и скорее просто для порядка. А городские красавицы, увлеченно пачкая по вечерам свои щёки кармазиновой гуанской румяной, делали это с особым трепетом, зная, что за эти румяны отдана жизнь, а то и две.

Была и ещё одна группа людей, живущих странствиями, назывались эти люди вестунами. При каждом большом городе был посёлок вестунов, за стенами замка, за оборонными рвами, где-нибудь на опушке леса стояли их неказистые избушки. Вестуны представляли собой что-то вроде гильдии почтальонов, однако назвать их почтальонами было бы кощунством. Это были прекрасно обученные воины, опытные следопыты, передававшие знания из поколения в поколение. Доставка почты в Королевстве и за его пределами — дело весьма опасное, поэтому стоили посылки и письма очень дорого. Передавать послания с караванами торговцев стоило намного дешевле, но никакой гарантии в том, что послание будет доставлено, не было — на караваны слишком часто нападали. Кроме того, если для вас был важен фактор скорости, не стоило обращаться за помощью к купцам, продвигались караваны весьма неспешно и любовное письмо, отосланное, к примеру, весной, достигало адресата только поздней осенью, а к тому времени и отправитель и адресат давным-давно не помнили друг друга. Вестуны доставляли почту быстро и надёжно. По-видимому, вестуны представляли собой какое-то тайное религиозное сообщество, ибо за их особым отношением к вестям и новостям угадывалось что-то большее, чем просто профессиональная любовь к ремеслу, но наверняка никто не мог бы сказать — ведь сообщество вестунов было закрытым для чужаков. Просачивались, конечно, всякие слухи, мол, у вестунов только мужчины могут приносить вести, потому что если их женщина приносит весть, она становится бесплодной. Потому как женская новость — это дитя и вся жизнь женщины — это сообщение этой новости миру, а если она разменивается на другие новости, то перестаёт быть женщиной. Но это были только сплетни, которые невозможно было проверить, да никому особо и не хотелось, просто все относились к вестунам, как к какой-то секте — загадочной, но безвредной. Хотят письма носить — пусть носят, а что и почему, это уж их дело. Тем более что существовали секты действительно странные и зловещие, по сравнению с которыми вестуны были тупыми простаками, непроходимыми тупицами, которые что-то там придумали и верят себе в тряпочку….

Нет, были, были в Королевстве секты, гораздо серьезнее вестунов и гораздо менее симпатичные…

Например, секта Печати Фареха. Это была одна из сотен сект, связанных с культом Фареха, однако, в отличие от канонизированного большинства, она не находилась при храмах в городах. Монастыри секты были надёжно спрятаны от любопытных глаз в девственных пущах, на крутых горных склонах, вдали от людских поселений. Строгих и мрачных монахов из этой секты можно было встретить на дорогах Королевства, идущими по одним им известным делам. Как правило, все контакты сектантов с людьми вне секты сводились к тому, что раз в полгода настоятель монастыря посылал на рынок в ближайший город несколько повозок, чтобы пополнить припасы. Появляясь в городе, монахи никогда не проповедовали. Никто и не знал, каким образом они пополняют свои ряды, хотя по этому поводу ходили самые мерзкие слухи. Их страшные лица были всегда невозмутимы, а их глухие голоса, казалось, исходили откуда-то из-под земли. Все члены секты были лишены век, оттого их лица всегда были пугающие, торговцы на рынке старались поскорее сбыть товар необычным покупателям, они и думать забывали о торге или о том, как бы обвесить или обсчитать. Впрочем, такие жуткие испытания выпадали на долю торговцев не так уж часто и с этим можно было смириться.

Название секты происходило от описанного когда-то ещё на первых страницах Книги Буде символа — Печати Фареха. Фарех, после сотворения мира, поставил на нём печать представляющую собой анаграмму двух имен бога, первое было имя внутреннее, то есть Фарех, это имя знал каждый элемент сотворённого им мира. И второе имя — имя внешнее, которое знали те, кто знал и другие сотворённые миры. Знавшие лишь внутреннее имя, были тем же самым, что трава или песок, они не жили, они существовали только во внутреннем мире, поэтому Замысел Фареха их не касался и они были обречены на бездушную рутину, восставая из праха и вновь в прах обращаясь. Сия скучная и досадная цикличность была чужда знавшим внешнее имя бога. Они были частью Замысла Фареха, они были надеждой и спасением мира…

Ссылки на старые книги из безвозвратно утерянной ко времени нашего повествования библиотеки столицы Одайи свидетельствуют, что каждый мог узнать внешнее имя бога, ведь оно начертано на самой жизни и самом мире, каждый, кто действительно хочет узнать полное имя бога, должен найти его сначала в мире вокруг. Каждый, кто хочет…. Так утверждали старые книги. Идею элитарности привнесла именно секта Печати Фареха. По преданию, основатель секты, некий скотник Азрахий, во сне был одарен Откровением — ему была показана Печать. Проснувшись, Азрахий долго протирал глаза, пока не понял, что увиденная во сне печать навсегда осталась выжженной на его сетчатке. И теперь, куда бы он ни смотрел, на всём он видел Печать Фареха. И теперь каждую секунду своей жизни он помнил о Замысле Фареха. Он почувствовал, что прозрел и познал божественную тайну, он стал видеть и слышать вещи, которые раньше не видел и не слышал. Сначала ему захотелось с кем-нибудь поделиться, но, подумав, Азрахий решил-таки, что нельзя так безответственно каждого встречного посвящать в тайну, которая была доверена ему свыше, поэтому он ушёл из родной деревни и зажил отшельником где-то во фразийских пещерах. Он ждал знака, который показал бы ему на человека, которому можно передать сокровенное знание. Таким знаком оказался огромный кожаный мешок золотых, а таким человеком — молодой и несказанно богатый король Элхэ, из правящей некогда югом Фразии династии Гостей. Юный король, пресыщенный богатством и славой путешествовал со своей свитой по стране в поисках духовного отдохновения, а, случайно наткнувшись на горном привале на Азрахия и поговорив с ним по душам, он стал первым спонсором секты и первым же человеком, на котором был испытан обряд инициации, нисколько впоследствии не изменившийся. Обряд этот придумал сам Азрахий, долгое время размышлявший, будучи озадаченный тем, какпередать другому человеку то, что видят его глаза. Спустя год после встречи в горах, было построено первое здание монастыря, в этом здании Азрахий провёл свои первые обряды инициации.

Обряд инициации длился целых три года, что уже само по себе могло отпугнуть людей неуверенных и сомневающихся. Но не столько длительность инициации страшила потенциальных новобранцев, сколько сам обряд, который происходил примерно следующим образом: сначала молодой послушник подвергался несложной, но несколько болезненной операции, в результате которой его глаза навсегда лишались век. После этого несколько дней, а то и недель послушник проводил в подвалах монастыря, в абсолютной темноте, молясь и ожидая, пока не заживут глаза, эти ночи и дни он проводил в полном одиночестве, не принимая пищи, не слыша ни звука, кроме собственного дыхания и бурчания в животе. Такое времяпрепровождение, на фоне медитации и голодания, вскоре приводило послушника в особое состояние, называемое в книгах секты "поле девственницы" (в некоторых источниках также встречается термин "войти в поле девственности"). Тогда приходил настоятель, не зажигая свечи или факела, он на ощупь находил послушника и, накрепко завязав ему глаза плотной повязкой, выводил из подвала в особую башню (таких башен в здании монастыря было обычно с десяток и они были главной отличительной особенностью архитектуры секты Печати Фареха). Под крышей башни была веранда, а на ней находилось громоздкое сооружение, называемое монахами ложем света. Это была вращающаяся платформа, в центре которой был закреплён лежак. Платформа вращалась в две стороны, по обе эти стороны в стене башни были вырезаны узкие вертикальные пазы. Послушника помещали на лежаке и фиксировали тело ремнями, две дощечки — возле левого и правого уха фиксировали голову, а мягкий валик под подбородком гарантировал уже полную неподвижность. Затем на лицо его надевалась маска, где на уровне глаз был вырезан затейливый символ — одна из половин Печати Фареха. Была маска дневная, с внутренним именем бога, через неё послушник смотрел на свет солнца, а была маска ночная, с внешним именем, через неё послушник смотрел на свет луны. А настоятель следил за тем, чтобы вовремя сменять маски и поворачивать платформу с лежаком. Так проходило два года, за время которых свет, проходящий сквозь ажурные отверстия в масках, выжигал на сетчатке послушника Печать Фареха, с обоими именами бога — внутренним и внешним. Ещё год послушник учился ходить и говорить заново, он приходил в себя под надзором настоятеля, постоянно молясь и медитируя и к концу третьего года, он был уже полноправным членом секты. Он выходил из полей девственности навсегда и теперь на всём мире лежала в глазах его Печать Фареха, а он, лишённый невинности божественного артефакта, становился, якобы, соавтором мира — не интуитивным и слепым, как земляной червь, а сознательным и ответственным.

Кстати, в связи с сектой Печати Фареха, нам хотелось бы привести здесь один любопытный документ. Это письмо сестры брату, брату, который ушёл в монастырь секты, оставляя дом и семью. Письмо это, по-видимому, так и не достигло своего адресата, потому что было найдено среди останков разорённого каравана около четырёхсот лет назад, то есть более-менее тогда, когда секта ещё только родилась, возможно, что когда писалось это письмо, был жив ещё и сам Азрахий. Хранилось это письмо в библиотеке столицы Одайи, откуда впоследствии оригинал был вывезен неизвестным коллекционером за пределы страны и утерян, а около ста лет назад копия этого письма неведомо как оказалась между страниц книги, которую как-то весенним вечером читал, облокотившись о секретер, уставший от дневной работы в королевской библиотеке некий каллиграф, с которым нам ещё предстоит познакомиться. От него-то нам и известен текст этого письма:

Здравствуй, Лакхан, здравствуй, милый и единственный мой брат.

Вот уже седьмой год пошёл с тех пор, как ты покинул нас и ушёл за тем молчаливым лупоглазым монахом в тёмную безлунную ночь. Я помню, как все мы долго сидели в молчании, глядя в открытый дверной проем, ты же знаешь, я была совсем маленькая, я не понимала, что происходит, но взрослые молчали, и молчание это было тяжёлым и я знала по этому молчанию, что произошло что-то плохое.

Прошлой осенью мамы и папы не стало, они отправились за торфом на зиму и заразились на болотах мокрой лихорадкой. Я осталась совсем одна, но я помню о тебе и потому пишу это письмо. Я не отважилась писать тебе прежде, потому что имя твоё было проклято в нашей семье, а отец и мать запретили мне даже упоминать о тебе. И мне было стыдно, потому что я любила тебя и верила в тебя, хоть больше никто и не верил, хоть больше никто и не любил. И мне было больно, потому что любить проклятого очень тяжело. Люди в городе рассказывали о секте Печати всякие ужасные вещи, будто бы оттуда нельзя вернуться, будто бы монахи там становятся настолько послушные, что если настоятель прикажет монаху убить мать и отца, тот повинуется беспрекословно и рука его не дрогнет и сердце его не содрогнётся. Но мне почему-то кажется, что тебя им не заполучить, ты ведь другой, ты хороший. Ты зелёный, как те каштаны и липы, под которыми мы гуляли все вместе, ты добрый и тёплый, как ветер, что дует с запада, оттуда, куда ты ушёл, ты светлый и сильный, как день, что начнётся прежде, чем я закончу писать это письмо. И если тебя нет с нами, то это не твоя вина, я ведь знаю, ты бы уже давно был с нами, если бы только мог, просто с тобой случилась беда, вот и всё. Может, тебя держат за закрытой дверью и не выпускают, да-да, наверняка, так оно и есть, но я хочу, чтобы ты знал, что есть человек, который всё это время верил в тебя и будет верить до самой смерти. И этот человек знает, что однажды ты вернёшься.

Ты ушёл тогда за тем лупоглазым, а я осталась здесь, в нашем доме с разбитым сердцем. Я долго размышляла, но никак не могла понять, почему ты ушёл к ним, что тебя так в них привлекало. Но пустые размышления не могли долго питать меня, мне нужно было знать больше и я стала частенько наведываться в нашу столичную библиотеку. Долгое время мои поиски были бесплодны, но я не отчаивалась, мой милый Лакхан, я знала, что помогаю тебе, и это знание наполняло моё сердце теплом, а мой разум — чистой силой. И мне удалось, я нашла рукописи, обличающие секту Печати. Я уверена, что ты сам давно разоблачил их, поэтому тебя и держат взаперти, мой единственный. Вчера я выкрала две рукописи из архивов на чердаке библиотеки. Нет, пожалуйста, не осуждай меня, не вини, я знаю, что достойна презрения, потому что совершила воровство, но пускай в тот день, когда боги осудят меня, рядом со мной встанут и те, кто похитил тебя, пусть и они ответят за свои грехи, а я согрешила, чтобы избежать ещё горшего, Фарех тому свидетель! Поруганный и преданный, Он ещё возвысится над их ложью и лицемерием! А эти лупоглазые, до чего же они наивны, до чего самонадеянны, они ведь даже не подозревают, что истинная Печать Фареха — это зеркальное отражение того ожога, который несчастный, но гордый Азрахий счёл откровением!

Через пять дней во Фразию отправляется караван, с ними едет Птар, тот карлик, сын кожевенника, с которым ты дружил в детстве. Он всё так же весел и почти не изменился, только окреп и возмужал. Он помнит тебя и тоже хочет тебе помочь. Я понимаю, что моя отчаянная попытка спасти тебя может выглядеть смешной и обречённой на провал, но я верю, что всё получится. Я попросила Птара помочь, и он обязался доставить тебе это письмо лично в руки, ты должен бежать, милый брат, не бойся их, я знаю теперь много такого, что сокрушит их секту навсегда!

С надеждой и любовью, твоя Яан.

Как мы видим, попытка разбить ненавистную секту не удалась, причина нам неизвестна, кроме той, что письмо, по всей вероятности не было доставлено. Не знаем мы и о загадочных рукописях, о которых вспоминает молодая Яан, даже если она и возвратила их потом в библиотеку, Одайя была разорена давным-давно, а библиотека была уничтожена пожаром во время мора, превратившего потом за несколько лет эту процветающую страну в проклятые безжизненные пустоши.

Ещё на островах северного архипелага была распространена секта Заметивших. Фарех, по мнению учителей этой секты, покинул мир вместе со всем пантеоном местных богов. Осталось пустое бесплодное небо, бесплодная земля, бесплодные мысли и дни. Конец Света, гласило учение Заметивших, наступил сразу же после того, как Фарех и компания оставили этот мир. Теперь все жили после — после Конца Света, после Страшного Суда, после Рая и Ада, в мире, оставшимся после Бога. Но люди особо не удручались по этому поводу, поскольку просто не замечали этого.

И только они, Заметившие, знают об этом. И только они, Заметившие, могут молиться за возвращение Фареха, потому что только они, Заметившие, заметили, что Фареха-то и нет… Заметившие проводили в молитвах большую часть времени. Осев на пустынных островах, они вели нелёгкую и суровую жизнь, питаясь скудной растительностью со склонов побережья и выращивая коз и овец, которые обеспечивали их молоком и одеждой. Острова северного архипелага — местность довольно неприветливая и там редко появлялись путешественники, но всякого нечастого встречного Заметившие упорно старались наставить на путь истинный. Однако это у них почти никогда не получалось, ибо своим непомерно бушующим доморощенным энтузиазмом они отпугивали всех и каждого. Кроме этого энтузиазма у них больше ничего не было и они сами не имели ни малейшего понятия о том, как теперь быть, после того, как они заметили. В их стремлении к тому, чтобы втянуть в секту как можно больше людей угадывалась элементарная беспомощность, мол, одна голова — хорошо, а две — лучше. Но ничего нового не придумывалось, потому были только отчаянные молитвы, отчаянные проповеди и не менее отчаянный секс с подопечными козами да овцами. Кстати, именно благодаря своим сексуальным привычкам секта и была известна на материке, всё остальное как-то меркло и теряло значимость в устах жителей материка. Часто в столице на рынке можно было услышать ехидное: "Заметившие? Как же, как же! Это те, что заметили, что жить можно не только с женщиной?".

Так что к секте относились несерьёзно, не принимая постулатов островитян с каким-либо вниманием и не интересуясь в их отношении больше ничем, кроме пикантных подробностей сожительства Заметивших с домашними животными. И именно поэтому, видимо, мало кто знал о существовании одного любопытного человека по имени Селевизар, бывшего Заметившего, который пропал с островов чуть ли не в первый год основания секты. До того, как попасть на острова, Селевизар был каллиграфом при дворе короля Хассина, на северо-востоке от Фразии. Селевизар был образованным и кроме каллиграфии был сведущ во многих областях знания — от кораблестроения по знахарство. Каждый переписываемый том Селевизар запоминал наизусть, помимо своей воли, стоило ему прочесть какую-нибудь книгу хоть раз, она уже навсегда оставалась в его памяти. Путешествуя с вестунами по материку, Селевизар исследовал библиотеки и просиживал неделями в книжных лавках, впитывая новые знания, чтобы затем вернуться на двор Хассина и записать всё увиденное. Хассин боготворил Селевизара, часто просил у него совета. Зависимость Хассина Чернорукого от таких советов не могла быть не замечена при дворе, и вскоре Селевизар нажил себе много врагов и завистников.

К чести Селевизара, следует заметить, что за его советами не скрывалось желание неявно властвовать, он не осознавал себя эдаким серым кардиналом, поэтому для него оказалось совсем неожиданным изгнание из королевства Хассина, которое стало возможным после того, как заговорщики сфальсифицировали якобы не отправленные ещё Селевизаром письма неизвестному адресату, в которых он поносил Хассина Чернорукого, на чём свет стоит. Когда королю был представлен сей фальсификат, гордость монарха взяла верх над рассудком, и он распорядился изгнать каллиграфа, не разрешив брать с собой даже одежды и оружия. Будь король порасторопнее, он наверняка заподозрил бы неладное, потому что такой мудрый человек, как Селевизар не стал бы называть короля "засраным гуанским байструком" или "гнойной седалищной язвой", он придумал бы эпитеты посильнее и пообиднее. Но Хассин не был силён ни в психологии, ни в стилистке, а гордость возобладала и Селевизар был выброшен из города, в одних кальсонах, босой, после того, как стража устроила ему порядочную взбучку…

День 3.

Неизвестно, что происходило с каллиграфом в последующие несколько лет, но однажды он появился невдалеке от северного архипелага, где его заметили сектанты. Выглядел он ужасно, длинные грязные волосы торчали во все стороны, как пакля, а в огромной спутанной бороде серели два осиных гнезда. Он был обнажён, тело его было густо покрыто шерстью и грязью, а возле зада неустанно роились мухи. Когда сектанты увидели его, он стоял на лесной опушке, не шевелясь. Они попытались заговорить с ним, но он не обращал на их слова внимания, лишь, когда ему подожгли бороду, он как-то растерянно улыбнулся, не предпринимая никаких попыток, чтобы погасить её. Заметившие оставили его, но на следующий день, собирая хворост, снова набрели на нашего каллиграфа в том же самом месте — с дотлевающей бородой, изжаленного осами, а на устах его была всё та же растерянная улыбка. Тогда решено было взять его на острова. После того, как Селевизар был вымыт и побрит, кто-то из Заметивших узнал в нём королевского каллиграфа, и когда его назвали по имени, он будто проснулся. Его взгляд прояснился, улыбка исчезла с лица, он с испугом оглянулся вокруг, будто бы только что очутился здесь. Стыдливо прикрывшись, он попросил одежду, и это были его первые за несколько лет слова…

Селевизар поселился с Заметившими и проводил много времени, слушая проповеди и молясь. Убеждения сектантов интересовали его, но всё больше он думал о чём-то своём. Он много помогал по хозяйству, работал как вол, а работы было достаточно, потому что это были первые месяцы обустройства Заметивших на островах — строились лачуги, загоны для скота, в лесах собирались грибы и семена злаков на зиму, нужно было плести сети для рыболовства и выдалбливать из твёрдого креса лодки.

Однажды Селевизар отправился искать ягоды вглубь материка и, набрав полную корзину, решил сократить свой путь назад, пойдя через ущелье, прорывающееся к морю по ту сторону растянувшихся вдоль всего побережья гор. Когда он подходил к подножию холма, за которым виднелся провал ущелья, уже смеркалось. На горизонте остывало небо, постепенно сливаясь с зубчатыми вершинами гор. Лес затих, только изредка вскрикивала вдалеке чами-чами, ночная горная птица с лицом человеческого новорожденного, о которой рассказывали, что она кричит только в том месте, где кто-нибудь погиб. Шум моря, доносящийся из-за холмов, почти неслышный днём, теперь усилился, в нём терялись те редкие тихие звуки, которыми живёт ночная природа. На небе появлялись звёзды, ещё неясные и мерцающие. Каллиграф осторожно ступал по камням, медленно переставляя ноги, чтобы не подвернуть лодыжку в какой-нибудь расселине. Он уже жалел, что выбрал эту дорогу, куда безопаснее было бы идти по равнине, пусть это и лишние несколько часов ходьбы. Перед входом в ущелье на его пути оказалось довольно высокое гранитное возвышение, которое никак нельзя было обойти, потому что с обеих сторон оно было окружено скалами. Он уже преодолел это возвышение и начал спускаться к ущелью, как вдруг земля ушла из-под ног и он полетел куда-то вниз, в кромешную тьму. Затем, ударившись обо что-то твёрдое, и прежде, чем потерять сознание, он услышал хруст собственных костей…

Он очнулся утром. Первое, что он почувствовал, это холод, ужасный холод. Второе — резкая боль в ногах, пронзившая его, когда он попытался пошевелиться. Сжав зубы, Селевизар стал озираться. Вокруг было темно, только высоко-высоко вверху светился пролом, в который он и провалился вечером накануне. Постепенно его глаза привыкли к темноте и он отметил, что лежит на куче костей и мусора, состоящего из земли и мелких веток, смытых с поверхности дождями. Именно благодаря этому мусору он и не погиб, упав с такой большой высоты. Кости принадлежали в основном мелким животным, но у края кучи он разглядел и скалящийся человеческий череп. Превозмогая боль, каллиграф осмотрел ноги. Левая была сломана, и не нужно было много времени, чтобы это заметить — голень была наискось распорота белой острой костью. К счастью, кровотечение приутихло, пока он был без сознания. Правая нога изрядно распухла и посинела, но, ощупав её, Селевизар не нашёл переломов, что ж, уже это было неплохо. Он огляделся по сторонам, в полумраке ему удалось разглядеть, что пещера, в которую он попал, представляет собой огромный сводчатый зал, то тут то там громоздились валуны, а в стенах и на дне пещеры чернели глубокие расселины, ведущие, по-видимому, куда-то вниз…

Знания, почерпнутые Селевизаром из книг, несказанно помогли ему. Во-первых, он отлично знал медицину и потому для него не было секретом, как наставить поломанную кость и утихомирить норовистую гангрену, во-вторых, мхи и грибы, растущие в пещерах таили в себе много целебных свойств — белый мох ал, например, прекрасно заживлял раны, а напоминающий вываленную на пол рассыпчатую кашу гриб баши помимо ценных питательных свойств, обладал способностью унять любую боль. Было ещё и в-третьих, и в-четвёртых, и в-пятых… Поверь нам, уважаемый читатель, начитанность не всегда вредит, а порой даже приносит пользу. Первые две недели Селевизар провёл в опеке над своими ранами, он ползал вдоль стен, собирая мхи и грибы, он заглядывал в глубокие, уходящие далеко вниз расселины, он слизывал воду со стен пещеры. Он потихоньку приходил в себя, целебные мхи делали своё дело, и к концу второй недели каллиграф мог уже уверенно сказать, что чами-чами не вскрикнет над его головой, впрочем, уверенность эта несколько приутихала, когда он подумывал о выходе на поверхность. Глаза его уже настолько привыкли к царящему в пещере мраку, что он мог видеть даже в самых далёких от пролома уголках пещеры. А то, что он видел там, ему не нравилось, потому что не было никакой возможности вскарабкаться вверх — стены были гладкими, а те немногочисленные выступы и неровности, которые ему удалось разглядеть, были настолько никчемны, что их стоило брать во внимание. Единственным шансом на спасение могли оказаться расселины, ведущие вниз, из них под вечер дуло, холодный тихий ветерок, из-за чего Селевизару казалось, что вся пещера начинает шептать. Этот ветерок означал, что где-то там внизу может оказаться какой-нибудь выход… А может и не оказаться.

За четыре недели каллиграф поправился. Он всё ещё был слаб, но уже мог ходить, пока ещё хромая и держась за стены пещеры. Весь мох, все грибы и лишайники, а также вонючие останки косули, угодившей в ту самую ловушку, что и он, всё было старательно пережёвано и съедено. Необходимо было что-то делать. Обследовав расселины, он нашёл самую широкую из них, на высоте шести локтей над дном пещеры. Вооружившись длинной костью, Селевизар. тяжело вздохнул и полез вперёд. Поначалу расселина была узкой и ему приходилось ползти на животе, иногда он застревал, это были худшие моменты, потому что его охватывала истерика, а в таком положении истерика может только навредить. И она действительно не приводила ни к чему хорошему, он только ободрал кожу на локтях и коленях и наставил шишек на голове. Успокоившись, он протискивался дальше и вскоре расселина стала достаточно широкой, чтобы идти, пригибаясь. Продвигаясь так вперёд в абсолютной темноте, шаг за шагом он больше всего опасался упасть в невидимый каменный колодец или попасть в тупик. Скорее, этого второго он боялся больше. Когда он представлял дорогу назад со всеми её узкими проходами, его передёргивало. Вперёд и только вперёд.

Потолок стал выше — Селевизар мог наконец-то расправить плечи и выпрямится во весь рост, а ещё через несколько километров стало светло. Сначала он подумал, что это галлюцинация, его ведь непрерывно преследовали всякие звуки и образы, но вскоре он понял, что свет, который он видит, не плод его измученного воображения, а реальность — на стенах непослушной мочалкой разрастался светящийся мох. Селевизару никогда не приходилось видеть такой мох в натуральных условиях. В королевском дворце популярны были лампы из светящегося мха, представляющие собой хрустальные сосуды, наполненные высушенным и смолотым в порошок светящимся мхом. Такие лампы давали мягкий зеленоватый свет, а их преимуществом, в отличие от масляных ламп была долговечность — мох сохранял свои чудесные качества на протяжении многих лет.

Для отвыкших от света глаз каллиграфа даже такой слабый свет был достаточным. Он шёл вперёд, теперь уже смело, с беспокойством отмечая, что ход постоянно вёл вниз, это был едва уловимый уклон, но всё же ему это не нравилось. Он по-прежнему чувствовал движение воздуха снизу, иногда это был еле ощутимый поток, а иногда — свистящий ветер, порывы которого растрёпывали его волосы. Иногда, а может ему это только казалось, этот воздух пах морем и лесом. Тогда он ускорял шаг, забывая на время о том, что сходит всё глубже и глубже под землю.

Кроме светящегося мха, на стенах пещеры можно было найти много другой растительности, в том числе и склизкий вонючий бесцветный гриб хал, величиной с конскую голову. Его Селевизар тоже увидел наяву впервые и впервые также засомневался в своей компетентности относительно царства грибов. Когда-то давно, в библиотеке одного из фразийских монастырей ему довелось прочесть объёмный труд о грибах — хал автор монографии относил к грибам. Но каллиграф теперь считал иначе. Это было что угодно, но не гриб. Когда он устраивался поспать, рядом не было ни одного хала, но когда он просыпался, то обнаруживал вокруг себя с десяток этих странных созданий, казалось, что они сползались к нему со всей пещеры. Внимательно разглядывая студенистое тело хала, Селевизар мог поклясться, что видит внутри прозрачные пульсирующие органы. И ещё это жуткое чувство, когда явственно ощущаешь, что за тобой наблюдают — он не мог избавиться от этого чувства, когда поблизости были халы. Насколько каллиграф себя помнил, в присутствии сыроежек и подосиновиков, он чувствовал себя менее скованно. Жили в пещере и такие штуковины, о существовании которых он и не подозревал, например огромные водянистые жуки, напоминающие тараканов. Они ползали очень медленно и при этом издавали булькающие звуки — так как если бы кто-то катил по дну пещеры наполненный водой рыбий пузырь. Селевизар попробовал такого жука на вкус — оказалось весьма сносно, только отдавало горечью, а через некоторое время каллиграф почувствовал колоссальный прилив сил, нутро жука оказалось весьма питательным. Лишь раз удалось ему увидеть неизвестную ящерицу, она выбежала у него из-под ног и юркнула на потолок, где он не мог её достать. Ящерица висела вниз головой, и её было отлично видно в зеленоватом свете мхов. Размером с женскую ладошку, она была полупрозрачна, и внутри неё каллиграф видел слабое голубоватое свечение. Застыв, не мигая, животное рассматривало каллиграфа с не меньшим интересом, а затем исчезло, да так внезапно, что он в очередной раз усомнился в том, что только что видел. Были и гигантские слизни без раковин, однажды Селевизар, входя за поворот, подумал, что началось землетрясение, а это они, облепившие пол и потолок и стены сплошным ковром, разом зашевелились, почуяв приближение чужака.

Он уже потерял счёт ночёвкам, ему казалось, что с тех пор, как он упал в злосчастный пролом прошёл год, но, судя по отросшей бороде, прошло месяца два, не больше. Сознание каллиграфа странным образом изменялось, приспосабливаясь к новым условиям, как-то он поймал себя на том, что почти перестал думать, а во время долгих своих маршей не занят ничем другим, а только поисками съестного. Он уже не думал о спасении, как о цели своего путешествия, он просто жил здесь, а чтобы жить дальше, надо было идти вперёд. В пещере уже не раз встречались ему развилки, он, не думая всегда сворачивал влево, вскоре развилки стали попадаться всё чаще, а как-то проснувшись и только начав очередной переход, Селевизар наткнулся на дверь.

Необычайность этой кресовой двери, с резьбой по краю, напоминающей то ли буквы народа иш, славящегося тем, что их книги невозможно разобрать из-за того, что каждую букву пишет новый писец, то ли рисунки красной глиной на жилищах гуанов, была настолько велика, что Селевизар даже не смог по-настоящему удивиться. Несколько мгновений он тупо смотрел на дверь, в то время как в голове его крутился припев старой, как Фарех, песни вестунов, мотива которой не знал ни один из ныне живущих, а слова перевирались столь часто, что лишь эти строки не подлежали сомнению: "если есть двери — в них надо войти, чтобы прорваться на другую сторону, там люди и звери мирно живут, так давай же прорвемся на другую сторону". Машинально он поднял руку и нажал на рукоятку в форме ящерицы с левой стороны от двери — дверь тут же беззвучно распахнулась, открыв взору огромную пещеру с высоким сводом. Ослепленный светом, показавшимся ему нестерпимо ярким после почти полной тьмы его странствий, Селевизар зажмурился. Свет исходил от больших куч светящегося мха, аккуратно уложенных в шахматном порядке, между которым сновали. … Хм, даже Селевизар, со всей своей ученостью, оказался в сильном затруднении, пытаясь определить, что за существа населяли эту странную пещеру. Чем-то они напоминали халов, только большего размера, с пятилетнего ребенка, но если насчет халов можно было сомневаться к их принадлежности к грибам, то тут уж не было никаких сомнений — то, что огромной массой копошилось у стен пещеры — это были не грибы, и даже не животные, поскольку, когда каллиграф внимательно присмотрелся к тому, чем заняты эти странные создания, в глаза ему бросились знаки, которые халы (за неимением лучшего имени назовем их так), непрерывно наносили на стены, и знаки эти, несомненно, являлись буквами какой-то, неизвестной ему, Селевизару, азбуки, и, следовательно, существа были разумны, а умные люди всегда смогут найти общий язык, даже не смотря на то, что говорят на разных наречиях, и используют для письма различные знаки. Так подумал Селевизар и улыбнулся. Он достал грифель, последний кусочек вечного грифеля, который берег до того времени, когда настанет пора явить миру последнюю мудрость умирающего, и, аккуратно ступая, дабы ненароком не наступить на халов, непрерывно снующих повсюду, подошел к участку стены, не столь плотно испещренной непонятными значками, тщательно намусолил свой грифель и, затаив дыхание, принялся выводить знаки, которые должны быть понятны всем разумным существам. Каллиграф нарисовал круг, квадрат, стилизованное изображение человека. После этого он, прикусив губу от напряжения, приступил к изображению хала, понимая, что от того, насколько точным, не карикатурным выйдет рисунок, может зависеть и его судьба, и судьба будущих отношений между людьми и этими странными созданиями. И вот, наконец, он закончил, удовлетворенно вздохнул, и повернулся, с доброжелательной улыбкой на лице, готовый к долгим, сулящим немыслимые трудности, но и столь же невообразимое удовлетворение, объяснениям, взаимным обменом знаниями между ним, не самым худшим представителем человечества, и халами, являющихся, безусловно, древней и очень мудрой расой. И так стоял он, и место улыбки на его лице постепенно заняло выражение недоумения. Халы все так же сновали вокруг, не обращая ровным счетом никакого внимания ни на его чертежи, ни на самого Селевизара. Каллиграф попробовал язык жестов, которым он также владел в совершенстве, но вскоре убедился, что существа эти либо абсолютно слепы, либо же не придают никакого значения наличию в пещере столь странного явления, каким, по мнению Селевизара, он должен был бы для них являться. Дальше — хуже. Перепробовав все возможные способы обратить на себя внимание, Селевизар, отчаявшись, решил попробовать более тесный контакт. Поколебавшись, он шагнул в сторону, перегородив дорогу, халу, спешащему по своим делам, с тревогой ожидая последствий. Добравшись до каллиграфа, хал на мгновение остановился, попробовал взобраться на человека, но, не удержавшись на одежде, шлепнулся на землю. Кое-как приняв первоначальное положение, хал, уже без раздумий, обогнул Селевизара, и, как ни в чем не бывало, отправился дальше. Халы же, следующие за ним, уже не повторяли его попыток покорения этой странной высоты, а, как один, огибали досадную помеху.

Проведя еще несколько подобных экспериментов, Селевизар выяснил, что халы не воспринимают его не только как разумное существо, но даже, похоже, не считают его живым, достойным хоть какой-либо маломальской реакции. Единственно, в чем проявилась эта реакция — один из халов добрался до участка стены с рисунками, начерченными рукой Селевизара, постоял над ними, и принялся наносить свои непонятные значки поверх каллиграфских. Все это было странно, очень странно, думал Селевизар, тем более странно, если вспомнить о поведении халов за пределами этой пещеры. Так думал наш каллиграф, потрясенный происходившим, потрясенный несоответствием сложности знаков на стенах пещеры, в которых явственно угадывался порядок, присущий письму, и полному равнодушию ее обитателей, граничившим с равнодушием гриба или растения, впрочем, что это я, думал Селевизар, они и есть растения, то есть грибы, ведь я знаю разницу между растениями и грибами, потому что растения впитывают солнце и не могут жить без солнца, а грибы могут, потому что им не нужно солнце, они живут без солнца и я, наверное, тоже гриб, потому что я тоже живу без солнца и не вижу солнца и значит я гриб, а раньше я был растением, потому что я был под солнцем и впитывал солнце, а оно питало меня, потому что солнце это пища, а я растение, но только раньше, а сейчас я гриб и я пишу как гриб, потому что живу как гриб, я пишу, потому что я гриб, а не растение, а когда я был растением я был под солнцем и солнце писало меня, а здесь нет солнце и я пишу солнце, потому что без солнца я гриб, а я не хочу быть грибом и не хочу быть растением, не хочу, чтобы солнце писало меня и поэтому я напишу солнце, и если я напишу солнце, я больше не буду растением и грибом я не буду больше, а буду я…. Так роились обрывки мыслей в голове бедного каллиграфа, устало прислонившегося к стене и постепенно погружающегося во тьму сна, сна гриба, сна без сновидений.

Селевизар проснулся спустя сутки, одуревший от долгого сна, не сразу вспомнив, где он находится. Внутри копошилось что-то, что обязательно надо вспомнить, но никак было не ухватить это что-то, и, сколько бы он не напрягал свою тренированную память, он не мог вспомнить даже то, что же необходимо вспомнить, лишь одно всплывало в памяти, что без этого чего-то не будет у него будущего.

Не будем утомлять читателей описаниями долгих одинаковых колец дней, скованных в месяцы, проведенные каллиграфом в этой пещере. О первых днях и бесконечных бесплодных попытках обратить на себя внимание этих тупых тварей (так теперь величал их Селевизар, объявляя об этом громовым эхом, раскатывающимся по пещере). И о сводящих с ума знаках на стенах пещеры, в которых он никак не мог найти систему, чтобы добраться до разгадки этого странного места и его странных обитателей. И о том, как, ошалев от голода, он отказался от всякой мысли о разумности существ, населяющих пещеру, и нашел их весьма недурными на вкус. А также о том, как он постепенно понял, что знаки эти непонятны потому, что наносятся поверх старых знаков, и, так, как вино, смешиваясь с уксусом, лишается вкуса вина, равно как и свойств, присущих уксусу, превращаясь в негодную для употребления жидкость, так и знаки эти были бессмысленны именно из-за своего наслоения. И о том, как поняв это, Селевизар поспешил в дальнюю часть пещеры, где скопление халов было не таким плотным, и где знаки не так налезали друг на друга, как горожане на празднике Обнажения Гелаи, неизменно заканчивающимся подсчетом затоптанных и задохнувшихся женщин и детей. Мы не будем долго мусолить долгие однобразные дни, проведенные в Селевизаром в поисках ключа к незнакомой азбуке, поскольку все возможные способы любознательный читатель и сам найдет в великолепной книге "Серебряные муравьи", в незапамятные времена написанной монахом ордена Пу — непревзойденному руководству расшифровки знаков Господа нашего, великого и ужасного Фареха… Достаточно будет сказать, что после долгих одинаковых дней, кое-когда разнообразившихся приступами настолько же неистового, насколько и бесполезного, Селевизарова гнева, по обыкновению заканчивающихся битьем головой о стену, после изнуряющего труда, с которым не сравнится труд пятидесяти писцов, переписывающих Книгу Буде, наш каллиграф все ж таки разгадал тайну странной пещеры, с ее не менее странными обитателями, и как он нашел в этих записях свое прошлое и свое будущее, но не нашел настоящего, несмотря на тщательные поиски оного, как нашел он и описание пути в эту пещеру, и не менее обстоятельное описание пути назад, коим он и не замедлил воспользоваться. На всем этом мы не будем останавливаться хотя бы потому, что не в силах человека воспроизвести все то, о чём догадался или что нашел в этих странных настенных записях Селевизар. Достаточно будет сказать, что вскоре после этого Селевизар уже был на поверхности, где грибы всегда остаются грибами, даже после сильного дождя, а азбука содержит не более 38 символов, каждый из которых в совокупности с другим не может передавать более чем три звука, которые способно уловить человеческое ухо, и выговорить человеческие уста. Что до остального — мы можем отослать лишь к труду Селевизара, главному труду его жизни, написанного уже после посещения ущелья, отрывоки из которого (и не более, чем отрывоки) мы приводим тут:

День 4.

Если бы я знал, куда меня приведут мои мысли -

Я бы просто закурил, поскольку я все равно уже там

(Слезы Делиоза, Чаша третья)

Мы полагаем, что многие оценят нас труд, как нападение на популярные школы мыслителей (глубоких мыслителей — мы думаем, что вряд ли на просторах королевства найдется человек, способный отрицать столь очевидное), к которым мы питаем глубочайшее уважение, граничащее с трепетом обожания. Речь идет, безусловно, о тех людях, чьи труды и заботы не прошли даром, чьи чаянья и деяния на слуху у всех — мы говорим, конечно же, о Заметивших, и о Печати. Без сомнения, мы никогда не рискнули бы спорить со столь учеными мужами, что любое слово, исходящее из уст, драгоценнее диадемы самой Гелаи.

Однако же, в свете последних событий, и полученных нами сведений, мы не можем остаться в стороне, и не сообщить об удивительных и, может быть, даже непостижимых вещах, что были открыты нам благодаря случаю.

Вещах, которые требуют т ого, чтобы их приняли во внимание, поскольку то, что стало нам ведомо, способно разрушить наш мир до основания, или, может, напротив, сделать его совершеннее, приблизив то светлое будущее, о котором, не покладая рук, мечтают наиболее просвещенные люди как в нашем Королевстве, так и за его пределами. То, с чем нам довелось столкнуться, самим того не желая, во время наших странствий, по нашему скромному мнению, заслуживает того, чтобы об этом узнали все, кто умеет разбирать письмена, равно как и те, кто прожил жизнь, не зная о различиях между заглавными и строчными буквами.

Так что, если вы позволите, мы бы с превеликим удовольствием поведали бы вам о тех глубинах, в которые нам удалось заглянуть, и о тех чудесных картинках, которые мы могли бы там (или не могли) увидеть. Но, для начала, коль скоро мы упомянули о столь популярных у нас учениях, к которым с каждым днем прислушивается все больше и больше людей, позвольте нам вкратце (да не обидятся мудрецы, посвятившие изучению этих тайн всю свою жизнь) привести здесь то что, как нам видится, составляет основу учений о Печати и Заметивших. Для начала мы хотели бы остановиться на основных положениях Печати Фареха. Мы полагаем, (и вряд ли с нами не согласятся), что, если мы не будем останавливаться на вещах, сколь таинственных и пугающих для непросвещенного, столь понятных и не представляющих особого значения для человека знающего, такие, как обряд инициации, от мысли о котором у некоторых в желудках закипают вчерашние щи, то мы вполне можем постулировать основне положение Печати, как:

Всю суть мира можно описать одним единственным знаком, состоящим из двух частей, каждая из которых в свою очередь мир, и перечисление миров, а вместе они составляют единую сингулярность, которая настолько несущественна, насколько велика для нашего понимания. Мы полагаем, этого было достаточно для того, чтобы многие обрекли себя на непомерные мучения, дабы познать и обрести могущество Того, кто в состоянии справится с этой необъятностью, для которого все великолепие Вселенной не более чем торопливый росчерк пера в долговой книге Вечности. Так же этого, по нашему мнению, было достаточно для того, чтобы многие, остановившись перед столь сложной на первый взгляд головоломкой, похожей на кубик Рериха, у которого, как известно шесть граней, каждая из которых своего цвета, а задачей (впрочем, абсолютно несложной задачей для подготовленного человека) является нахождение седьмой грани, вбирающей в себя цвета исходных шести — многие, столкнувшись с неразрешимой, на их взгляд, проблемой, не нашли ничего лучшего, как просто заявить об этой неразрешимости. Здесь мы, безусловно, имеем в виду Заметивших, расписавшихся в собственной беспомощности, заявляя, что главная часть головоломки утеряна, и, следовательно, ничего не остается, как безропотно ожидать, что когда-либо она все же найдется, и уж тогда… Поскольку, о том, что будет тогда, не может заявить ни один из Заметивших, равно как и ни один из тех, кто исповедует учение Печати, так как, по нашим сведениям, ни один из них, несмотря на суровые лишения и издевательства, которым они подвергают себя беспрерывно, не добился сколь-нибудь заметных результатов, мы возьмем на себя смелость утверждать, что предпосылки вышеупомянутых учений просто-напросто ошибочны, и никогда не смогут привести ни к каким результатам, если, конечно, под результатом мы не имеем в виду вовлечение все новых и новых растерянных испуганных людей в свои ряды.

После всего выше сказанного, коль скоро мы не желаем уподобиться тем трактирным забиякам, что обретают храбрость после пятой кружки доброго пива, чтобы тут же ее потерять, наткнувшись на твердый взгляд, мы должны хоть чем-то оправдать свои резкие слова в адрес тех традиционных учений, на которых зиждется наша цивилизация, учений, вобравших в себя мудрость пяти веков и тысяч человек. Конечно же, не нам, скромным собирателям крупиц знания, тягаться со столь могущественными умами. Но, как бы то ни было, проблема нам видится в следующем:

Фарех создал мир, поставив печать. Печать, которая является сутью, солью, если хотите, нашего мира. Печать, которая существовала до нашего мира, ожидая своего воплощения. Печать эта может быть разгадана, и, таким образом, может быть разгадан мир. Тут, мы полагаем, первое, и, пожалуй, самое главное заблуждение учения о Печати. Заблуждение состоит в том, что нарочно, или по невнимательности, между печатью и миром был поставлен знак равенства, как если бы это было одно и то же. Тут мы не можем удержаться, чтобы не привести слова монаха ордена бзик, который любил повторять: "То, что ты говоришь, проходит через твой рот. Ты говоришь "телега". Стало быть, телега проходит через твой рот".

Да простят нам анекдотичность и соленость этого сравнения, но как иначе можно говорить о людях, которые позволили простому слову — печать, слову, в котором несколько звуков и запах сургуча, стать самой большой загадкой, воплотиться увечьями физическими, и ранами душевными, в то время как…

Но, впрочем, все по порядку. Если бы мы просто хотели посмеяться над теми, у кого внутри головы синий мох, если бы все наши соображения исчерпывались бы только констатацией факта отсутствия тождества между объектом, и его определением, не стоило бы тревожить ум читателя, который в данный момент, как нам видится, должен презрительно хмыкнуть: "Эка невидаль", и, бросив данный трактат, отправится на поиски более осязаемой мудрости, например той, что таится в запахе волос незнакомки, или в утреннем крике петуха. Итак, мы бы не рискнули задерживать внимание столь уважаемого нами читателя, если бы нам действительно нечего было бы больше добавить к сказанному выше. Мы можем даже предположить, что, хотя печать и мир вещи не тождественные, и близкие не более чем слово пастила, и костоеда, дробящая наши зубы, божественная воля Фареха на то и божественная воля, чтобы посмеявшись над нашей самонадеянностью, поставить этот знак, эти две тошнотворные черточки между всем и ничем. Пусть его! Оставим ему (на время) его иллюзорную всемогущественность, и услышим нестройный хор голосов Заметивших, кивающих головами, мол: "Ну вот, это же слово в слово наше учение. Да, все именно так, и у нас нет возможности разгадать эту загадку, поскольку Фарех ушел, а без него все не имеет смысла — ни мир, ни придуманные кем-то печати".

Итак, вот оно. Вот те силы, которые "движут" наш мир. С одной стороны, абсолютная беспочвенная самоуверенность Печати, с их стремлением свести все многообразие Вселенной до куцего символа, с другой — растерянность и нытье Заметивших, которые, сложив руки, просто сидят и ждут. Ждут чего?

Ответ на этот вопрос мы оставляем тебе, читатель, нам он ясен давно. Вместо этого, нам бы хотелось рассказать о третьей стороне. Да, о третьей, поскольку если у медали есть две стороны, то должна быть и третья. И, дабы не утомлять твое внимание, мы откажемся от долгих, бесплодных, как женщины племени конд, рассуждений, и приведем здесь отрывок из древней чужой мудрости, названной нами:

Тайна народа Го

…И государь наш, Ахал ВАх, страшен был в горе и в гневе, когда, потеряв свою любимую наложницу, он узнал, что нет силы такой, чтобы возвратила ее, и, задумавшись о собственной бренности, повелел он мудрецам народа своего, славного великими свершениями народа Го, повелел он им, сказано нами, найти способ, дабы увековечить имя свое, и имя нАи, любимой наложницы своей, равно как и имена досточтимых предков своих, величию равных богами, повелел он, сказано нами, сделать так, чтобы живыми были они в камне мира нашего. И собрались мудрецы со всего мира, и думали они столько, сколько рождаются и умирают девять поколений светящегося фря. И было так, что многие из мудрецов, не вытерпев думы, падали замертво, и новые мудрецы занималиих место под сводами Хаара, великого храма Зу, но, когда погасли последние, тщательно лелеемые фря — все так же мудрецы были далеки от разгадки, как ум юноши далек от разума зрелого мужа, а разум мужа — от мудрости младенца. И пришли тогда они к АхаЛ Вах, и, сотрясаясь, сказали ему о беспомощности мудрости своей перед тленом, и разъяренный государь собственноручно разорвал каждого из них, и жен их, и детей их, не пожалев самых малых из них, а после этого сел в глубокой печали, и грустен был взор его, и не было радости в его душе. И на ту пору донесся до него слух, что есть в одном из дальних уголков его необъятного царства поэт, Ур вА, чьи песни вмещают в себе больше, чем жизнь иного подданного, и что стихи его способны запечатлеть в себе все, что случилось в мире в момент, когда поется его песня. И повелел тогда АхАл ВАх доставить этого поэта пред очи свои, и узревши его, поведал ему тоску свою. Долго думал уР Ва, задумчиво перебирая струны ги, служившей ему верой и правдой с незапамятных времен, и в конце концов встал, поклонился и изрек:

— Великий и всемогущий государь наш, аХал ваХ. То, что требуешь ты, не в силах моих.

И разгневался Ахал ВАх, и взор его стал страшен, и повелел он казнить ур ВА, но сказал тогда УР вА:

— Не по силам это мне, поскольку может моя ги запечатлеть тебя, но что будешь делать ты в пустоте, в которую обернет тебя моя песня, ибо слаб я, чтобы сотворить мир вокруг тебя, мир, подобающий величию твоему, но, возможно подданные твои, все, сколько есть их в нашем необъятном мире, смогут сотворить это чудо, если будут они не заниматься ничем более, как описывать то, что видят они и слышат, и думают и чувствуют они, и тем самым создадут мир они, достойный нашего правителя.

И повелел тогда АхаЛ вАх, дабы каждый из подданных его, не жалея живота своего чертал бы знаки, в которых был бы мир, как видят они, и ощущают они, и так началась великая Эпоха Начертания Мира.

***

Думается то, о чем мы хотели сказать, о чем собирались намекнуть, понятно без лишних слов. Но правила приличия, элементарное уважение к читателю, да, в конце-концов, наша гордость не позволяют нам укрыться за чужими изречениями.

Поэтому нам бы хотелось привести здесь некоторые разъяснения.

Итак, с одной стороны, на примере Печати и Заметивших, да что там, на примере всего нашего мира, мы сталкиваемся с феноменом заполнения пустоты. Несчастные, недокормленные лаской в детстве люди, жаждущие всемогущества до белых косточек пальцев, люди слабые, люди растерянные, неспособные найти надежду в завтрашнем утре, придумали фареха, придумали себе печать, придумали себе всеобъемлющую Пустоту, в которую кидают, как в топку, все лучшее, что в них есть, принося ей в жертву всю красоту, все великолепие нашего чудесного мира. Ради чего? Ради надежды стать той же Пустотой, лишившись даже того немногого, что у них осталось сейчас. С другой стороны — древние халы. Люди (с вашего позволения, мы будем называть их людьми, поскольку нам кажется — не суть важно, насколько сильны между нами различия в морфологии и анатомии, культуре и среде обитания, если в существах теплится тот огонек, лишаясь которого, мы становимся лишь куском плоти, а трепетание оного и дает нам возможность называться людьми), повторюсь, люди, которые пошли другим путем, придумав, создав себе мир — мир, состоящий из ничего не значащих значков на сводах пещер, мир, который оказался никому не нужным, в первую очередь им же самим, мир, который они сами не замечают, мир, существующий лишь для случайного стороннего наблюдателя.

Они пошли другим путем, чтобы прийти к тому же, к чему пришли наши "мудрецы" — к великому Ничто, перед которым одни теряют разум, другие гордость и честь, в которое уходит, не родившись, все то, что могло бы дать замечательные плоды…

Итак, вот вам две стороны медали. Но, как вы помните, у медали должна быть и третья сторона, или же первая, поскольку она является единственной, той единственной стороной, что есть у всего сущего. И, с этой стороны, нам видится то, что Пустота (как бы ее не называли, какими бы путями не старались расширить ее до всеобъемлющей идеи божественного произвола), Пустота эта, говорим мы, есть ничто. А ничто — оно на то и ничто, чтобы не содержать в себе ничего. И всем фарехам, всем этим монстрам, созданным в этом ничте, всем мирам, грезившимся нам в бесконечности этой прорвы — грош цена.

Ибо нет их, и не было никогда, а есть лишь то, что есть. И это лучшее, что мы могли бы сказать вам, это те слова, от которых нам становиться хорошо и спокойно, и с тихой гордостью мы говорим вам — радуйтесь, как радуемся мы, ибо величием своим вы поражаете богов, кои лишь крупица воображения вашего. Ибо все великолепие Вселенной — сила разума вашего.

Ибо вы здесь.

Ибо вы — сейчас.

Ибо вы = ЕСТЬ.

День 5.

Написать то, что понравится многим — легко.

Написать то, что смогут читать лишь некоторые -

значительно тяжелее.

Написать то, что войдет в душу каждого — почти невозможно.

Но как написать то, что не сможет читать никто?

(Слезы Делиоза, Чаша первая)

— Я собрал вас здесь и вот по какому делу…

Едва Александр произнёс эти слова, как двери в комнату на Красной половине таверны со страшным грохотом распахнулись. И в ту же секунду все присутствующие, не успев ещё понять, в чём дело и кто это так бесцеремонно вторгается сюда, почувствовали, что ситуация изменилась. Почувствовал это и Александр, а растерянное выражение его лица, на котором мгновенье назад царила самоуверенная издевательская усмешка, было лучшим тому свидетельством. Даже бедняги-свонги, привстав, повернулись к дверям, как будто могли увидеть вошедшего.

А вошедший, не спеша, продвинулся с порога вглубь комнаты. Одет он был в поношенную меховую куртку, подпоясанную узким гуанским ремнём с платиновой пряжкой; крепкие штаны из оленьей кожи, испачканные в дорожной пыли и засохшей крови свидетельстовали о долгом и полном опасностей пути, который пришлось преодолеть путнику. Широкополая тростниковая шляпа, какие часто носят альмейские крестьяне и горцы с Серых Хребтов, не могла удержать бури буйных чёрных с проседью волос, что, казалось бы, помимо воли их обладателя струились по плечам и спине, путаясь в застёжках куртки и даже сплетённые кое-где в косички, они все равно вели себя своевольно и капризно. Лицо вошедшего, окаймлённое окладистой бородой, однако никак не соответствовало ни грязному и странному наряду, ни тому способу, к которому прибег пришелец, дабы так беспардонно вторгнутся в комнату. Лицо это, верхняя часть которого была несколько скрыта тенью, падавшей от полей шляпы, выдавало в пришедшем человека недюжинного ума, решительный тонкий рот и впалые щёки придавали ему несколько трагическое выражение, однако, сияющие из-под полей шляпы глаза были полны жизненной силы и энергии, взгляд этих глаз пронзал своей глубиной и проницательностью.

На плече у вошедшего висела видавшая виды холщовая дорожная сумка, в которой находилось что-то круглое и непрерывно хихикающее. Раскрыв сумку, пришелец запустил туда руку и извлёк, одну за другой, две отрубленные человеческие головы с замусоленными чёрными повязками на глазах. Обе эти головы, помещённые загадочным гостем на столе, и мужская и женская продолжали хихикать и даже похрюкивать со смеху — так им было смешно. Похоже, путник не разделял их веселья, потому что он вдруг нахмурился и отвесил разошедшимся головам по увесистой оплеухе. Обе головы тут же замолчали и обиженно поджали губы, но в знак протеста против такого жестокого обращения, принялись яростно шевелить ушами.

Откашлявшись, незнакомец посмотрел на Александра, сжавшегося и погрустневшего, и сказал:

— Здравствуй, Александр. Рад, наконец, познакомиться с тобой. Честно говоря, думал, что ты выглядишь иначе. А ты, значит, вот какой…

Александр встал из-за стола и почтительно поклонился, в этом жесте не было и тени иронии, это было приветствие равного равному. Никто из присутствовавших, за исключением, может быть, безымянного и молчаливого слуги, меланхолично жующего что-то с отсутствующим видом, не видел прежде такого Александра. Странным, сдавленным голосом, не выражающим ничего, кроме огромного напряжения, Александр произнёс:

— Здравствуй, каллиграф. Признаюсь, удивлён видеть тебя здесь и сейчас. Ну что же…. Зачем ты пришёл? И к чему эти головы, ты украл их с Площади?

— Мёд уже поспел, Александр, мёд поспел…

— О чём ты, каллиграф, что ещё за мёд?

— О, ты чувствуешь это, Александр, я вижу, что ты чувствуешь, но не знаешь. И ты боишься, ты сильно испуган, но будь спокоен, я хочу того же, что и ты. И хотя я здесь не для того, чтобы помогать тебе, но помогу и тебе.

— Да, каллиграф, я чувствую. И я боюсь.

— Тебе нечего бояться. Мёд поспел. Отныне всё будет иначе.

— Я… я хочу знать, скажи мне, каллиграф! Я должен знать — почему!

— В этом мире всё уже сказано и среди этого сказанного ты найдёшь ответы…. Сначала ты всё делал правильно, Александр, но потом ты ошибся, твоя ошибка в том, что ты не ушёл со сцены тогда, когда было нужно. Ты заставил зрителей остаться в зале после представления и аплодировать… Тебе кричали из зала, что твоё время истекло, что теперь они и сами могут то, что можешь ты. Но ты не хотел слушать, ты затыкал рот тем, кто мог и должен был заменить тебя. Ты делал из них свонгов, ты желал их смерти, ты хотел навсегда избавиться от них…. Пойми, Александр, ты засиделся, этот мир давно не нуждается в тебе. Пора, мёд созрел! Пришло время распечатать соты, пришло время, чтобы лился славный мёд Фареха, но тебе не отведать его, трутень! Ты уйдёшь, потому что ты сделал то, что от тебя требовалось.

— Но… Я же не так всё…

— Не так и что с того, где-то, в глубине души ты знал, что творишь зло, Александр, не отрицай этого. Но тебе ничего не угрожает, просто ты исчезнешь из нашего мира — навсегда.

— Прости меня, но… Я не хотел, чтобы это было ТАК, каллиграф, я… я не знаю, так страшно теперь…

— И, прошу, не называй меня каллиграфом.

— Но кто же ты, кто ты тогда? Как мне тебя называть?

Селивизар вдруг широко улыбнулся и внимательно посмотрел на Александра, и тогда комната наполнилась ярким светом, от которого показалось, что все присутствующие, кроме Александра и Селивизара растворились в белом огне. Всё так же улыбаясь и не отрывая глаз от испуганного Александра, он взял обе головы за волосы и развел руки в разные стороны, стряхнув повязки с их глаз.

— Назови меня Делиозом-, сказал Селивизар и свёл руки перед собой.

И головы посмотрели друг другу в глаза. И…

День 6.

Хрясь!!!

Бабах!!!

Хлоп!!!

Распердыдымс!!!!!!!

БАЦ!!!!!!!

БУМ!!!!!!!!!!

БИГБУМС!!!!!!

Приложения

Объяснительная

Я, ежели мне будет позволено, Цыбульский Александр Будулаевич, научный сотрудник и исполнительный работник отдела координации проекта "Медосбор-5", среди всего прочего — чепечечного, липкого и лопкого, коего умопомрачительно вдосталь, спрошенный вами, втянутый вами в громоздкую машину объяснений, поясняю тут, честно и откровенно, в связи с вашим запросом о инциденте на моём рабочем, теперь уже можно смело сказать, месте, кто бы сомневался уже, мдя, то есть секторе HHHH-113, что допустил халатность и безобразную безалаберность, из-за которой судьба сектора оказалась под угрозой — зячной и хищной.

Как координатор развития на вверенном мне участке, т. е. в секторе HHHH-113, я, человек ровный и бодрый на то время, успешно справился с поставленной передо мной задачей по устранению гнусных и вероломных сепаратистских элементов (см. мой отчёт по т. н. "Династии Цитадели"). Уничтожив этот отъявленный рассадник межлокального сепаратизма и восстановив в секторе баланс, я должен был лязко оставить внутренние территории HHHH-113 и производить наблюдение за пренатальным и всяческим другим этапом формирования мира, так сказать, извне.

Однако, к вящему моему теперешнему сожалению, беспредельному и эхальному, к хляющему на мои редкие лаковые седины, я оказался податлив на, как говорил один мой знакомый, "головокружение от успехов" и в силу такого карусельного мряжества и просто эгоизма, банального, как макрофаг, я, аки мздинский вол упрямый, не оставил вовремя вверенный мне участок. Я ведь как мама ему был, как гладкая Мама всего — был я для своего сектора, мне хотелось убедиться, что ничто моему выхоленному, персяжно, почти что, дитяти не угрожает, так я оправдывался перед самим собой, раз за разом посещая свой пригублённый участок, хотя и понимал глубинно что и как, понимал, что координатор из "своего" имеет только пару ушей и клюв, да ещё несколько нехитрых плотских вызухов, но так хотелось, знаете же.

И память моя померкла — "любоф-любоф" — к себе и к миру она затемняет памяти и сгущает непамяти, потому я забыл, что секторы класса HHHH — самоорганизующиеся, жучелогие структуры, должные быть абсолютно закрытыми на этапе становления для посторонних.

Вверенный мне сектор явно протестовал против моего присутствия, да, но я не понимал, что это оно, что это выброшество, я это выброшество воспринимал, как очередное проявление происков сепаратистов, невдомёк мне было, что сработал хрестоматийный, известный каждому координатору эффект "трио Брясина" — все эти перевоплощения и незатейливые, положа руку на сердце, ребусы с именами (Вир-Зорен-Лакхан- АхАл ВАх; Селивизар- Птар; Аян — Яан — Ная и т. д.). Мне стыдно и зябко так слевежаться и перносить голочёвку, но я ведь не распознал, а более того, я ведь начал с ними бороться, с этими, как мне тогда казалось, неблагоприятными пароксизмами сепаратизма. Сего я себе никогда не прощу! Засвонговал, прел, стрезялил мир на корню! И вы мне не простите, знаю…

Ведь насколько очевидна была правда, а я, ослеплённый собственным эгоизмом не замечал её. Ведь досконально мне было известна механика становления и развития секторов, известно мне и о уровне допустимой энтропии и о том, что когда мир готов к выклёвыванию, внутри мира рождается тот, что способен сломать изнутри скорлупу, открыть замок! А я?

Не пинайте меня, не комбуряйте и не звольчите, я заслужил худшего и не отрицаю, пускай же куждяц, страшный непокорный куждяц, елозивый, покрый куждяц послужит мне мравием ляйны…

Но всё же, по случаю выскрескока, постигшего сектор НННН-113, я хотел бы, пользуясь этой не очень-то подходящей возможностью, предложить вот что — свою посильную помощь. Вы, конечно, можете меня заслуженно раскуждятить, я понимаю и даже, можно сказать этого смиренно жду, но подумайте сами, разве есть координатор, лучше меня знающий, как теперь вытянуть ННН-113 на общую Ось Медосбора.

Надеюсь, хоть лекс и дура, но Вы примите правильное решение, я же от Вас иных и не жду решений, только такие решения Вы и принимаете, что ни решение, то кусок халвы в моих устах, так сладко всё, так всё как-то нетеряемо, что мне уже видится, а может, мне всё только всего лищь карабкается, а вовсе не видится, но я могу всё исправить, только дайте мне зонд, дайте мне зонд, дайте мне попасть туда, я всё исправлю, я же не первый сон в Медосборе работаю!

За сим, извиняйте,

Прощайте, Александр Будулаевич Цыбульский (ака АГЛ)