Майкопский «Негус» [Константин Греков] (fb2) читать онлайн

Константин Греков Майкопский «Негус» Документальная повесть

I

Не хотелось в пивную, куда все камрады отправились опохмеляться после вчерашнего банкета, тем более не хотелось в бордель, куда звал неугомонный Айк. Николай завалился с книжкой на койку, намереваясь провести весь вечер в компании с прославленным английским детективщиком Честертоном, но через полчаса раздраженно отшвырнул потрепанный томик. С жиру бесятся, сволочи!

Рассказ попался о том, как некий предприимчивый англичанин наладил торговлю приключениями, острыми ощущениями. Сытые, благополучные джентльмены, живущие уютной, налаженной жизнью, платят деньги за то, чтобы их вдруг, допустим, «похитили» — схватили на улице, втащили в темный подвал, попугали...

Потом у них, паразитов, пищеварение лучше работает. Им есть что жрать. Приключений хотят, гады...

У него, Николая, с самого детства все наоборот. С деньгами плохо, со жратвой плохо, а приключений с избытком. Да таких, что все эти честертоновские господа окочурились бы после первого же сеанса. Он бы заплатил за избавление от приключений. Он бы все отдал — хоть душу дьяволу, — лишь бы пожить спокойно, по-человечески. Чтобы дом, семья, жена, дети, чтобы работа надежная. И чтобы не было страха. Но, видно, прав был фюрер, и воистину — каждому свое.

Приключения начались, когда Коля собирался в школу — первый раз в третий класс. Тут оно и трахнуло, приключение-то, и совсем не так, как в рассказе Честертона, — совершенно бесплатно и без предварительного заказа. Тогда, накануне первого сентября, и пришли за отцом...

Николай нечасто вспоминал родных, старался не вспоминать, но уж если это начиналось, поднимаясь помимо воли со дна души, знал: не отвяжется, и бороться бесполезно. В такие часы лучше смазать мозги алкоголем, но сегодня, пожалуй, и этого не надо. Не говоря о том, что вчера гуляли без оглядки, сегодня можно отпустить вечно натянутые вожжи и расслабиться, Может, и правда повернется все к лучшему, как галдели вчера, отмечая долгожданную радость — смерть Сталина. Видя такое настроение, начальство отменило последние часы (радиодело), и преподаватель Александр Исаакович присоединился к своим ликующим питомцам. Он всегда был не прочь выпить за чужой счет, этот немец. А уж когда подошел Василий Федорович Матюков, читающий курс «Основы партизанского движения», сам бог велел звать его за общий стол.

— Загнулся усатый, загнулся!

— Эх, не дожил до этого Андрей Андреич!

Впрочем, эту реплику со слезой о генерале Власове не поддержали. Перечислять врагов Сталина — дело такое, можно черт-те кого вспомнить, кого по нынешним временам вспоминать излишне. Лучше спеть. И спели, конечно, переделанную некрасовскую песню «Кудеяр и двенадцать разбойников»:

Здесь у каждого были свои счеты к усатому и к товарищам коммунистам, во всяком случае, все высказывались в таком духе. В подробности, конечно, не вдавались, потому что, как говорится, пей да дело разумей. А здесь не следует рассказывать вслух свою автобиографию, даже и фамилию называть. Боб, Айк, Поль, Пит, Джон — и будьте здоровы. Да никто вроде бы никого и не знает. И если, допустим, Николаю ведомо, что Боба зовут Михаилом, а тот, в свою очередь, знает его подлинное имя, а не только кличку Поль, то и ладушки, знай про себя, а вслух не говори. Такая служба.

Николай накинул теплую куртку и вышел из виллы в парк, на берег Тагернзее. Загляделся в чистую озерную воду — и поплыли, поплыли воспоминания. Все его, будь они неладны, приключения. Начиная с того дня, когда отца увезли в Благовещенск. Вот тогда, пожалуй, и кончилось, говоря словами поэта, «беспечальное детство». Николай помнил, как, не опасаясь его, десятилетнего мальчишки, открыто недоумевали соседи: почему Карпа Антоновича взяли? Ну вышла линия такая, чтобы кулаков высылать, не нашего ума дело, начальству виднее. Конечно, при коллективизации произошло головокружение от успехов, слабое, видать, начальство головой, но и самому дурному начальнику должно быть ясно, что кто-кто кулак, только не Шурко, Карп-то Антонович! Какой кулак из увечного мужика с оторванной рукой! Он даже и не крестьянствует. Жена его, Евдокия Андреевна, с самого начала в колхозе, уже считай три года, а сам больше по лесосплаву или боцманом на Амуре-батюшке.

Начальству, однако, было видно как-то по-другому, и пошел Коля в третий класс уже как сын то ли кулака, то ли подкулачника, то ли незнамо какого другого классового врага. В школе, правда, мальчика никто за это не обижал и учительница жалела.

А месяца через два, уже к зиме, и отец объявился. Отпустили. Суда не было. Статьи никакой не дали. Документ вернули. Решение определили такое: со всей семьей отправиться на жительство в город Иркутск. Зачем, почему, ради чего — никто не объяснял. Beлено — выполняй. Апелляций, прошений, жалоб не подавали. Снялись и поехали в Иркутск, далеко на запад. Коле было десять лет.

Вскоре он уже помогал отцу, которого определили работать на кирпичном заводе. Жили дружно, и все постепенно налаживалось, пусть и без родного дома, своего хозяйства, без кумовьев-соседей, без Амура-батюшки. Отцу с матерью, может быть, и снился старый деревенский дом, а детям — уже нет. Ни Коле, ни тем более Маше, которая была моложе брата на четыре года. Ангара — тоже интересно. Знакомый шофер возил иногда и на Байкал.

Вскоре жизнь семьи обрела стабильность. Дети учились, учились хорошо, в тридцать третьем отец перешел на легкую работу — стал лотошником, торговал папиросами, табаком и махоркой. Сигарет тогда не курили.

В тридцать девятом Николай Шурко поступил в Иркутский госуниверситет на почвенно-географический факультет. Началась волнующе-интересная студенческая жизнь. Но медовый месяц юности оказался таким коротким...

Николай готовился к первой сессии, когда его призвали в армию. Сейчас, по прошествии лет, он убежден, что в тридцать девятом ему, в сущности, крупно повезло. Хотя тогда ему казалось большим несчастьем встретить новое десятилетие, 1940 год, не в компании с нарядными студентками, с одной из которых ему особенно хотелось потанцевать, а в казарме Томской школы связи. Между тем шла финская война, и везение было в том, что его послали не на фронт, а на учебу. Но главное везение заключалось в самой армейской закалке, ибо 22 июня сорок первого года он встретил не теленком-новобранцем, а кадровым военным, сержантом, пообтершимся уже в армии...

Приехал из Мюнхена с продуктами для камрадов хлопотливый Марк Осипович, крикнул что-то приветливое, Николай автоматически ответил и вдруг поймал себя на мысли, что отвечает по-немецки, даже не переводя в уме с русского. То есть, выходит, и подумал по-немецки? Скажи, пожалуйста.

Впервые немецкую речь он услышал, когда в липкой от крови гимнастерке старался вжаться в землю, спрятаться в придорожных кустах. Но не удалось. Немцы, двое их было, подошли, один клацнул затвором, второй пнул сапогом в лицо. Николай встал, поднял руки...

Вот с тех пор, с сорок первого, когда Николаю было двадцать лет, жизнь его состоит, пожалуй-то, из одних острых ощущений, внезапных перемен, сплошного сумасшествия — как хочешь, так и называй.

От одного этого башка лопнет, забыть все, да нельзя — просто потому, что рядом с приключениями начались и допросы. И надо помнить, кому что говорить, не сбиваться, не перепутать. Иногда Николаю казалось, что он не один, что двоится и троится. Скажем, когда, бежав из плена, укрывался он в деревне Двуполяны, соседке-старушке, шибко идейной, прямо-таки беспартийной большевичке, рассказывал он чувствительную историю о своем безруком отце, покалеченном колчаковцами. А поручику Листоподольскому, который под видом задушевной беседы допрашивал Николая перед зачислением в Русскую освободительную армию, во всех подробностях излагал историю ареста отца в 1931 году и высылки всей семьи из родного села.

Николай всегда любил читать, и еще в краткой его студенческой жизни попалось ему в одной книге древнеиндийское изречение: «У лжеца должна быть хорошая память». В мозгах крепко сидит пережитое, а не придуманное. Не хотел Николай говорить поручику Листоподольскому о том, что попал в Красную Армию из студентов. Из советских, так сказать, студентов. Не хотел также излагать некоторые подробности военного периода, своей тихой отсидки в деревне Двуполяны. И не сказал, все тщательно обдумывал, каждый ответ свой на допросе под видом задушевной беседы. Но не знал он, как делается перепроверка.

Листоподольский вроде бы как закончил разговор, сказал: все в порядке, теперь и выпить можно. И напоил Николая, и пьяному стал по новой задавать те же вопросы. Потом пили еще — шутка, мол. А ночью свет в глаза, и уже незнакомые офицеры контрразведки РОА повторили все еще один раз. На следующий же день поручик Листоподольский криво усмехался: «Что же это ты, братец, ночью не то говоришь, что днем?» И Николай уже не знал, так ли оно на самом деле, или же на пушку берет. Было это в Орше, в лагере для советских военнопленных, в сорок третьем...

Там и усвоил Николай, что в каждой версии рассказа о себе надо опираться на истинные факты — тогда не собьешься. Ну, а окраску автобиографии делать соответственно тому, кто сидит по другую сторону стола. Или, допустим, лежит рядышком на нарах. Это у Честертона или Конан Дойля дело, как правило, обходится без провокаторов. А в реальных приключениях их полным-полно.

Все так. Ну, а сам он кто? Из двоящегося, троящегося Николая Шурко — который подлинный? Какие бы показания дал он не той или иной контрразведке, а, скажем, Господу Богу или родному отцу, если Карп Антонович еще жив. А, пожалуй, вот такие. Что давно утвердился в мысли: сопротивляться Большой Политике бессмысленно. Бессмысленно, скажем, противиться раскулачиванию, или мобилизации, или выходу на работу вместе с другими военнопленными. Плетью обуха не перешибешь. Но и лежачим камнем быть не следует.

Что же делать? Надо поступать соответственно своему росту, иначе говоря, чину-званию. Нельзя отказаться маршировать (приказ начальника — закон для подчиненного), но следует тщательно намотать портянки, чтобы не сбить ногу. В Большой Политике, линию которой мелким людишкам знать не дано, боги небесные и земные планируют надолго вперед (фюрер, скажем, планировал на тысячу лет). Нам столь далеко в светлое будущее не заглянуть. Но мы можем спланировать, как нам лучше, на месяц, на день, на час. Иногда и от того, как спланируешь ближайшие две минуты, вся судьба твоя зависит (так было, например, при побеге из плена). Нас много, мелких, за всеми нами глаз не хватит. Есть возможность, одним словом.

Вот почему Николай отсиживался-отлеживался на печке в крайней избенке тихой деревеньки в то время, как шли судьбоносные сражения под Москвой и Харьковом, под Сталинградом и Курском. И вот, когда советские войска уже были под самым Киевом, закончилось Николаево сидение в тихой деревеньке. Как с неба свалились полицаи и взяли его, тепленького, со сна.

В Оршинском лагере, впоследствии ставшем «знаменитым» своими ужасами, Николай сразу понял, что отсюда не убежишь. И не думал о побеге, не шептался об этом, рискуя стать жертвой провокатора, не расходовал нервную энергию. Зато слушал, когда рассказывали, куда отсюда отправляют. Понял — ничего не известно, может быть, на работу в саму Германию, а, может быть, в Польшу, в особые лагеря, где просто травят газом. Решил, однако, уехать, как только предложат: здесь, кроме смерти, ничего не светило.

Но ничего не предлагали, и, несмотря на хорошую физическую форму, Николай слабел и осознавал, что смерть снова стала весьма близкой реальностью. Вот тут-то и появились офицеры РОА, Русской освободительной армии генерала Власова.

II

Кого куда, а его судьба волокла все дальше и дальше на запад. Орша — еще наша земля (чья «наша», Николай?), потом уже Льецен. Это Германия. Тогда была Германия, Восточная Пруссия. А что сейчас — СССР или Польша, какая ему разница? И пропади он пропадом, этот городишко в Померании, Вальтварп, или как там его! Важно, что война явно шла к концу, и очень не хотелось поднимать руки и говорить «Гитлер капут», будучи в форме РОА. Ну что ж, изменить исход войны не в его, Николая, силах, но можно постараться попасть в плен к американцам, а не к своим (кому они «свои», Николай?). Этого дружно хотела вся их часть. Третье пленение прошло совсем не страшно.

Американский лагерь под Нюрнбергом по сравнению с немецким в Орше казался курортом. Голодовки нет, расстрелов нет, медицинское обслуживание — пожалуйста, но все равно леденит страх: в лагерь приезжают советские офицеры — ищут своих. Пора домой, ребята. Хватит здесь отсиживаться. Строить надо — родная страна разрушена, сами видели.

По-разному слушают этих офицеров. Одни сразу соглашаются, другие лица прячут, третьи ехидные вопросы задают, матерят. Известно: советских агитаторов союзники пропускают в лагерь только без оружия, под смертельный риск. Бывает, что живыми не выходят. Сам смотрел из-за спин Николай, как оно получилось с тем седым подполковником. После его призывной речи вышел из толпы рослый мужик, снял шапку, шутовски поклонился:

— Не узнаешь, гражданин начальник? А мне твоя личность ой как знакома.

И дико выкрикнул:

— Это ты, сволочь, отца моего раскулачивал!

Страшным ударом свалил он пожилого офицера и стал бить ногами. После минутного замешательства к нему бросились другие пленные, хотели предотвратить расправу, но кольцом встали дружки:

— Не лезьте не в свое дело, мужики, дайте со знакомым комиссаром по душам побеседовать.

Тут стенка пошла на стенку, много зубов было выбито, много скул сворочено. К концу драки появились вооруженные американцы, негры-санитары понесли к выходу из лагеря тело подполковника. А один из дружков убийцы, взобравшись на железную бочку, повел свою агитацию. Говорил — не верьте, мужики, братья православные, солдатики мои дорогие, комиссарским улыбкам. Здесь они все улыбаются, а переедешь границу зоны — хмурые типы из НКВД. Слыхали слово «фильтрация»? Это значит, всех, кто у Власова служил (как я, к примеру), — под расстрел, остальных — на Колыму. Вот и вся хитрость, мужики, вся фильтрация.

Власовский оратор призвал обратиться к лагерной администрации с просьбой — не впускать сюда советских офицеров. Они ходят, все вынюхивают, высматривают, кого им надо, потом требуют выдачи с указанием фамилии. Набрешут, что ты военный преступник, простаки союзники и верят. Он рассказал, что чекисты, переодетые в армейскую форму, устроили шикарный банкет для западных офицеров, упоили всех водкой, обкормили икрой, а союзники по пьянке отдали дорогим советским друзьям генерала Власова. Так то сам командующий РОА. А офицера из его армии чекисты могут выменять у американцев за бутылку русской водки. Какой-нибудь негр-шофер запросто любого из вас выведет с лагерной территории и особистам в пасть положит.

Брешет, не брешет этот мужик, пес его знает. Примеряя нарисованную им перспективу к себе, Николай решил, что его-то и за чекушку отдадут. Он ведь даже не офицер, он всего лишь ординарец помощника начальника оперативного отдела штаба РОА подполковника Коровина. А там поди доказывай, что ты, будучи в РОА, даже ни разу и не стрелял. Найдут, к чему придраться.

И Николай махнул в Мюнхен — тропа туда из его лагеря уже была протоптана. В большом городе легче затеряться. Щель обязательно найдется. И она нашлась. Еще в университете Николай прочитал «Ибикус» Алексея Толстого. Проходимец Невзоров поразил его живучестью. Черт-те где, за границей, на краю света, а гляди-ка — сумел пристроиться. Думал ли тогда студент Шурко, что через шесть лет он, теперь беглый военнопленный Соколов, у черта на рогах, в Мюнхене, поступит в строительную фирму господина Моисеева! Откуда взялось это очередное воплощение бессмертного Семена Ивановича Невзорова, какова его история-биография, откуда родом, где носило-мотало, из каких огней живым вышел — пес его знает.

Важно, что работу дал господин Моисеев. И не спрашивал ничего, кроме профессии, квалификации, знания языка. Работали люто. Но угрозы расстрела не было. Строили аэропорт. На господина Моисеева работали в основном дипишники. Такого слова раньше в русском языке и не водилось. До чего же гибкий язык! Для таких, как Николай, которые вроде бы уже и не пленные, потому что не хотят репатриироваться, сконструировали английский термин «перемещенные лица» (дисплейсд персонс). Сокращенно (в английском много сокращений) — ди-пи. А по-русски дипишник! Поэт, может быть, и перевел бы как «сорванные бурей» или что-то такое, но термин придумывали не поэты. Термин переводит в другую плоскость отношения между участниками только что отгремевшей войны. Кем лучше называться: вчерашним солдатом армии Власова или дипишником? Кажется, ясно.

В сорок седьмом на стройку приехал господин Болдырев Константин Васильевич, подрядчик, из старых эмигрантов. Обходил русских, вербовал в Африку, во Французское Марокко, и в Южную Америку, в Бразилию. Николай выбрал Марокко — оно и поближе (к чему поближе, Николай?), и к тому же набралась туда целая группа — несколько десятков человек. В их числе Михаил Кулеминов, с которым Николай не то что сошелся (в этом мире никто ни с кем не сходился), но все же они держались вместе. Мишке было всего девятнадцать, но он уже научился лишнего не болтать. Припомнили они, однако, давнюю свою встречу, когда оба еще носили форму РОА. Юный Кулеминов состоял тогда в кадетской роте...

В Касабланке они оказались в лагере, построенном во время войны американцами для своих солдат. Всем, однако, еще в Германии обрыдло жить в американских бараках, и администрация пошла навстречу: вот вам, ребята, кирпич, и сами стройте себе конурки. Ради бога! И работа есть для всех. И вот уже Николай — землемер, а Михаил — плотник.

Хозяин же — еще одно воплощение Невзорова, зовут его господин Федченко. Добро пожаловать, дорогие соотечественники! Не думайте, что вы здесь первые русские. О-ля-ля, не только вы рассуждали о преимуществах Французского Марокко, которое хотя и в Африке, но (при наличии денег и документов, конечно) не так уж далеко, скажем, от Парижа...

Шло время. Росло мастерство, на послевоенном буме рос заработок, и с каждым разом, встречаясь в компаниях соотечественников, русские отмечали, что они всё увереннее держатся, всё лучше одеты, всё лучшие комнаты снимают. Нужда постепенно перестала гнуть в три погибели, появились силы, а вместе с ними и желание распрямиться, оглядеться, узнать, что делается на свете и, главное, там, дома.

Но как узнать? Запросить через Международный Красный Крест о судьбе семьи нельзя. То есть, конечно, можно, но опасно: как бы не навредить им, оставшимся там, за железным занавесом. Николай даже не знал, кем он числится дома — пропавшим без вести или убитым. Неизвестно, что лучше. Если пропавший — у матери есть надежда, может быть, сестра ищет по госпиталям, пусть ищет, пусть надеется, но ходят слухи среди перемещенных лиц, дипишников, что в СССР родственники пропавших без вести под подозрением. А вот семьи погибших окружены почетом. Так что неизвестно, что лучше. По тем же причинам нет и речи о том, чтобы послать посылку родным. И уж, конечно, и мысли не может быть, чтобы поехать домой, обнять отца и мать, если они еще живы, повидаться с сестрой. Разумеется, можно добровольно пересечь железный занавес, и, как поется в новой советской песне,

Если, конечно, не расстреляют. В газете «Русская мысль» пишут: в СССР лютует МГБ, как теперь называется довоенное НКВД. Здешние русские совали эту парижскую газету новичкам — те, как правило, по-французски-то не особенно... Николая и Михаила поразило, как много русских, оказывается, живет в этом самом Французском Марокко. Соколов (Шурко) помнил из школьной программы такую страну, но представлялась она ему смутно: коричневые арабы в белых одеждах, желтый песок, плешивые верблюды. И французские колонизаторы в шлемах и со стеками. Николай понимал, что в реальности заграница вовсе не такая, как на карте в атласе, осознавал, что он неучен, но имел все основания полагать, что ни в одной книге из библиотеки Иркутского госуниверситета он бы не вычитал о марокканских русских.

А они здесь были разные. И делились они прежде всего на старых и новых, то есть на тех, кто собственной судьбой или происхождением относился к белой эмиграции, и на тех, кто, подобно Николаю и Михаилу, был оторван от родины второй мировой войной. До Марокко монархисты казались Николаю понятием из того же ряда, что и крестоносцы или опричники — словом, какая-то седая древность. В Касабланке, узнал он, есть организация монархистов. Главу ее, семидесятилетнего сурового старика с книжной фамилией Квашнин-Самарин, Николаю показывали в церкви, куда он стал ходить, потянувшись не к вере, а к соотечественникам. А где еще сойтись вместе русским людям, чтобы начать свои нескончаемые политические споры, как не в православном храме?

Михаил Кулеминов с нескрываемым любопытством смотрел на туристов из Западной Европы, которых все больше и больше бывало в таком экзотическом и таком недалеком для них Марокко. Особенно много приезжало студенческой молодежи — в каникулярные недели. Смотри, смотри, говорил Мишка, вот они, настоящие-то европейцы, вот они какие. Ведь я их раньше только в солдатских мундирах видел... На Николая же эти туристы действовали, как красная тряпка на быка. Он тоже был когда-то студентом. И вставал вопрос, почему даже те английские парни, которые прервали учебу, чтобы повоевать с Гитлером, вернулись в свои колледжи, а он так и не увидит никогда своего родного почвенно-географического факультета Иркутского госуниверситета?

На этот вопрос он получил четкий ответ в одном русском доме, где как-то на Пасху собралась большая компания и Николай за столом оказался рядом с инженером Александром Семеновичем Парфеновым. Пожилой, солидный, он держался с достоинством, вызывал к себе доверие. И как-то так получилось, что Николай пожаловался ему на свою злую судьбу, которая, судя по всему, не даст ему никогда уже свидеться с родными. Не говоря уж о том, чтобы ему, подобно своим сверстникам-англичанам, снова стать студентом.

Парфенов усмехнулся:

— Что это вы, любезный, в вашем-то юном возрасте в мистику ударились? Какая судьба, как она, позвольте полюбопытствовать, выглядит? Имя, фамилия, особые приметы...

Николай стал было объяснять, какой смысл вкладывает он в понятие «судьба» — стечение, мол, обстоятельств, но Александр Семенович и это решительно отмел:

— Вздор, дорогой соотечественник, вздор! Вашу и мою злую судьбу знают в полицейских участках всего мира, хотя она, как все преступники, меняет обличье... Но, пожалуйста, не называйте это судьбой. Это люди, которые захватили власть в нашей стране. Не боги — люди. Значит, другие люди, такие, как мы с вами, могут отобрать эту власть у них. Логично?

Парфенов говорил спокойно, уверенно, без надсадных выкриков, характерных для власовских «идеологов», которых Николаю доводилось слушать в сорок третьем и особенно в сорок четвертом, когда он сам учился в школе пропагандистов РОА. До этого вечера Николай не любил вспоминать ни эту школу, ни лекции, которые он потом читал в своей части, ни самого Власова, которого недавно повесили в Москве, во дворе Таганской тюрьмы (такие слухи, во всяком случае, ходили здесь, в Касабланке). Приятного мало — все это вспоминать. Ведь в лекциях своих он, Николай, восхвалял Гитлера и его новый порядок в Европе, призывал служить великому германскому рейху, выявлять и уничтожать еврейских недочеловеков и большевистских комиссаров, коммунистическую интеллигенцию, всех этих красных умников, которые заморочили головы русскому народу. А Власов, как ни крути, предатель.

Однако Парфенов повернул все иначе. И все у него как-то ловко, приятно и удобно получалось. Выходило, что «господин Соколов» (Николай Шурко был известен в Марокко только под этой фамилией) совершенно ничем не запачкан, грехов за ним не водится, пусть его ничто не тяготит. Кто сказал, что он должен был слезть с теплой печки у милой хозяюшки в деревеньке Двуполяны и вступать в партизанский отряд? Это варварские нормы морали, авторитетно говорил Парфенов, это азиатчина. Укажите мне хоть одну международную конвенцию, которая содержала бы подобные требования к военнослужащим. Нет такой! Должен вам сказать, дорогой соотечественник, что наша дикая партизанщина шокировала еще французов в 1812 году. Именно так — цивилизованных европейцев шокировало наше военное бескультурье. В Европе как? Проиграл бой — подними руки, скажи «капут». Когда Гитлер победил Данию, тамошний король пожал руку немецкому генералу, поздравил с успехом. Вот как принято на Западе! Я убежден: если бы нас в свое время покорили французы, мы под влиянием более развитой нации стали бы умнее и культурнее. Мы бы, наверное, усвоили принцип: потерпел поражение — подчинись победителю, неукоснительно исполняй законы, подписанные оккупационными властями. Для своей же пользы. Не провоцируй власти на проведение карательных акций, которые, конечно же, неприятны. Я знаю, вздохнул Парфенов, я сам в них участвовал, ведь я был офицером РОА, это тяжело в эмоциональном отношении, но я выполнял свой долг цивилизованного русского, долг человека, живущего по закону. Парфенов разъяснил Николаю смысл его двухлетнего укрывательства в Двуполянах — это была, оказывается, позиция «третьей силы». Ни с красными, ни с немцами, своим путем — за Россию.

Николай всего толком не понял, да и выпил немало, но осталось приятное ощущение. Парфенов будто его распрямил. Ему, Николаю, нечего стыдиться в своей жизни. Он, оказывается, не нарушил никаких законов войны. И как-то уже ни к чему было вспоминать, что гитлеровцы нарушали все законы, сжигая деревни вместе с мирными жителями и расстреливая пленных, — в парфеновскую систему это соображение никак не вмещалось. А система была стройной и весьма для него, Николая, удобной: он ни в чем не виноват, а виноваты во всем коммунисты.

Слава богу, сказал Парфенов, Запад начинает это понимать и поддерживать тех русских, которые выступают против коммунистического режима в своей стране. На прощание Парфенов предложил заходить, упомянул, что является руководителем марокканского отделения Национально-трудового союза. (В описываемое время именно так называлась эта зарубежная антисоветская шпионско-террористическая организация, неоднократно менявшая вывеску; ныне ее полное название — Народно-трудовой союз российских солидаристов.)

III

Люди из НТС — Национально-трудового союза — встречались уже Николаю, но раньше они просто не вызывали у него интереса. А теперь он к ним потянулся. Особенно после инцидента у церкви, когда энтээсовцы затеяли молебен по Власову и здешний предводитель русских монархистов Квашнин-Самарин обозвал убиенного генерала немецким псом, но не рыцарем. Николай и Михаил хорошо усвоили тогда, что Власов и соответственно они сами, бывшие власовцы, отнюдь не герои в глазах группы старых белогвардейских офицеров, именовавших себя марокканским отделом РОВС — Российского общевоинского союза.

С кем же из русских общаться таким, как Николай или Михаил? Дипишники из политически нейтральных избегали общения с соотечественниками. Они старались лучше изучить язык и поскорее уехать в Америку. Вот и получилось, что в компаниях более или менее молодых людей, где можно было отвести душу, говоря по-русски, и где не нужно было умалчивать о своей службе в РОА, заправляли энтээсовцы.

Вскоре уехал Парфенов, и главой местного отдела НТС стал Юрий Петрович Жеделягин.

Сюда, в Марокко, откочевали многие русские белоэмигранты из Югославии, где некогда зародился НТС. Но вездесущие чекисты успели кое-кого схватить и в Югославии. Увезли в СССР Евгения Дивнича, который все тридцатые годы руководил белградским отделением НТС и вел борьбу, не увенчавшуюся, к сожалению, успехом. Многие из новых знакомых Николая помнили Дивнича, рассказывали, как снаряжал он боевиков, уходивших «туда». Николай вспоминал довоенные газеты, там было много о вредителях, о троцкистах и бухаринцах, но об энтээсовцах он вроде бы ничего не читал. Что сталось с этими людьми? Все ли они погибли в борьбе с НКВД или кто-то уцелел и, ожидая национальной революции, готов стрелять из засады?

...Марокканский берег — край нашего мира, Старого Света. Однажды прогуливаясь в одиночестве по пустынному пляжу, Николай подумал, что судьба всю жизнь гнала его на запад — из Приамурья в Иркутск, потом в Томск, потом на Смоленщину, потом в Германию, и вот наконец он дошел до самого края, до последнего моря, за которым невообразимо далекая и совсем уж чужая Америка. Новый Свет — это как тот свет, только заживо...

Касабланка обрыдла. Начиная от французского языка и африканских скорпионов и кончая циничными и алчными девицами, способными просчитать вперед на десять лет финансовые возможности любого парня и хладнокровно разделявшими семейные планы, полезные знакомства и сексуальные упражнения. Где-то глубоко сидели в Николае принципы старой русской патриархальной морали, и ярмарочная покупка и аренда самцов и самок была ему не по нутру. Так куда же, Николай?

Новый, 1952 год встречали торжественно. Из Европы прибыл почетный гость (просто чудо и невероятное везение, что он выбрал захолустную Касабланку для такого праздника!), сам председатель исполбюро НТС Виктор Михайлович Байдалаков.

На Николая Байдалаков произвел сильное впечатление. Он впервые слушал такого прекрасного оратора. Сама форма его речи завораживала, что же касается сути дела, то она тоже оказалась близкой Николаю. Байдалаков как бы ответил на его вопрос «что делать?», особо остановившись на проблемах русских молодых людей, оказавшихся на Западе.

— Наша борьба растет и ширится, — патетически воскликнул Виктор Михайлович, — наша молодежь не должна обзаводиться уютными домиками и семьями, она должна быть на родине вместе со своим народом, готовя почву для национальной революции.

Потом очень демократично, но и соблюдая дистанцию, Байдалаков с бокалом шампанского побеседовал со многими. Не обошел он и Николая, одобрительно и покровительственно оглядев его высокую плечистую фигуру, задал несколько вопросов, ответами на которые оказался, видимо, удовлетворен.

— Вам бы побывать в Европе, — сказал он, внимательно вглядываясь в лицо Николая. — Если такой случай представится, навестите и нас.

Вскоре случай действительно представился. Или был подстроен. Так или иначе, сделав остановку в Париже, он снова оказался в Германии.

...Николай все ходил и ходил вдоль берега Тагернзее. Завтра пожалует большое начальство и под второй главой его биографии будет подведена черта. Начнется самое большое приключение в его жизни, столь богатой приключениями. Он вступает на путь нелегала. Тогда, когда он впервые попал из Парижа во Франкфурт-на-Майне, он дал согласие рано или поздно пойти по этому пути. Жестков, энтээсовец, знакомый по Марокко, направил его к Георгию Сергеевичу Околовичу, руководителю «закрытого сектора» НТС. Низенький, очкастый, напористый, Околович не разводил длинных разговоров. Он сказал, что Николая наилучшим образом характеризует Юрий Петрович Жеделягин, да и сам Байдалаков упомянул его в положительном смысле, информируя исполбюро о своей командировке в Марокко.

— Вам, в ваши тридцать лет, с вашей сибирской силушкой и русской сметкой, пережившему испытания и не обремененному семьей, сама судьба указывает путь — стать кадровым офицером революции. Борьба идет везде, но главный фронт — там, в России, — говорил Околович. — Вам ли гнить в Африке!

Они долго беседовали, и даже битый-перебитый Николай не сразу осознал, что это опять допрос. Где жил, что видел в СССР и особо — период от мобилизации до плена. Подробно об отсидке в деревушке Двуполяны на Смоленщине. Николаю страшно не хотелось называть имя своей хозяйки, и руководитель закрытого сектора почувствовал его сопротивление. Подкатывался и так и эдак, но Николай отшучивался — я, мол, всех баб Машками кличу.

Околович, однако, шутки не принял:

— Речь не о бабах, а о возможной явке. Чем не вариант — вернулся из плена. Отсидел. Документ, разумеется, будет.

— Вы знаете, как строго там проверяют документы, — возразил было Николай, но Околович перебил:

— Я знаю. Я прошел в СССР в 1937 году, мой дорогой, я на брюхе под колючей проволокой переполз границу, проехал полстраны, сделал все, что положено, и выбрался обратно.

(Околович действительно нелегально проникал в СССР, но никаких акций совершить не сумел. Так что его туманные слова о делах — чистейшей воды липа. Однако после возвращения из СССР Околович прослыл знатоком «советских реалий» и сделал себе на этом карьеру в НТС.)

Вскоре Николай официально вступил в НТС. Он дал письменное обязательство не щадя живота своего бороться за свержение Советской власти в России, поставил подпись и ожидал, что сейчас эту бумажку спрячут и скажут, что в случае чего не преминут ее предъявить. Бумажку, однако, сожгли тут же, на его глазах. Объяснили, что так лучше для конспирации и для дела полезней, как показывает исторический опыт: Моисей, мол, эвон когда разбил скрижаль завета, а евреи до сих пор за ним идут. Но чтоб Николай не отчаивался и не думал, что, подобно евреям, жить в рассеянии придется долго, его твердо заверили, что национальная революция произойдет уже очень скоро. И от него, Николая Соколова, теперь тоже зависят ее конкретные сроки. Ибо он теперь офицер революции.

И началась «офицерская» учеба. Сначала была школа пропагандистов НТС в Бад-Гомбурге. Всего было десять слушателей, восемь русских и двое армян. Проходили историю СССР, в которой все было как бы зеркально обратным тому, чему его когда-то учили в советской школе. Слушали лекции по философии — иначе говоря, изучали методы опровержения марксизма-ленинизма по пунктам. Была наука оператика — организация пропагандистских акций, разбрасывания листовок, подмены плакатов и т. д. и т. п. Основу этой неведомой ранее науки составляли шестьдесят заповедей конспиратора, которые полагалось знать назубок. Один преподаватель, который представлялся как бывший артист МХАТ Михаил Балмашев, учил искусству речи... Занятия шли плотно, четыре месяца учебы пролетели незаметно, и вот, можно сказать, образование получено.

Дальше — проверка. Медицинская комиссия, зрительная память, вопросы на сообразительность, быстрота реакции, парашютная вышка — и допросы, допросы, допросы...

И снова встреча с Околовичем:

— Ну вот, дорогой соратник, пора наконец приступить и к настоящему делу. Все это была, так сказать, увертюра. Если вы, разумеется, не против, мы направим вас в нашу каркасную школу. Да, так мы ее называем — каркасная школа закрытого сектора НТС. Там, в России, вы образуете каркас, вокруг которого будет строиться здание нашего дома, дела национальной революции. Кстати, не все из ваших товарищей выдержали испытание и выразили желание продолжать учебу. Мы это предвидели, кое о чем не говорили. Пусть отсеются слабые. Сейчас следует сказать, что без помощи наших американских друзей мы бы не смогли организовать вашу дальнейшую подготовку. Техника сто́ит дорого, снять подходящее помещение не просто. Такова политическая реальность, надо смотреть на вещи трезво: пока без помощи американцев нам не обойтись. Однако мы не вечно будем нуждаться в ней, и когда окрепнем — отбросим их прочь. Да, мы дадим отставку американцам! Эти планы пока сугубо секретны, но вы — из числа посвященных. Для начала сменим вам имя. В Бад-Висзее вы поедете как Павел Николаевич Горский. Для товарищей вы отныне Поль. Ваш друг Михаил Кулеминов теперь для вас и для всех остальных Боб. О’кэй?

Осенью 1952 года снова началась учеба. Вместительная вилла над озером Тагернзее была построена столь удачно, что никому не бросалась в глаза. В ней были и классы, и жилые комнаты. Целый день шли занятия. Радиодело, шифровальное дело, физическая подготовка, владение оружием, ориентировка на местности, методы обнаружения слежки и ухода от нее, прыжки с парашютом, навыки запоминания множества цифр и слов, искусство опросов, допросов, убеждения, вербовки, шантажа, лести — одним словом, психология. Практические занятия с рациями. Индивидуальные занятия — по разработке легенды, по изучению предстоящего задания. Наконец, организация партизанской войны. С раннего утра и до семнадцати ноль-ноль. Дальше — свободное время. Гуляй где хочешь, но вставать в 5.30, и нагрузка на голову такая, что особенно не попьешь.

Ну что, Николай, кино докрутилось? Итак, завтра разговор с большим начальством. Похоже, пора за дело. Пора в Россию. Там заваривается крупная каша. Судя по всему, коммунисты, оставшиеся без своего вождя, в жуткой панике. Умная все же голова — Околович! Он читал специальную лекцию на тему о том, как действовать, если в день вашей заброски генералиссимус выйдет из игры. Молодец, Георгий Сергеевич, молодец! Наверное, он и приедет завтра.

IV

Назавтра действительно приехал Околович. Воодушевленный смертью Сталина, с которым, как выразился Георгий Сергеевич, он боролся всю свою жизнь, руководитель закрытого сектора НТС сказал одну из лучших своих речей.

— История работает на нас! — восклицал он. — Благосклонная судьба сшибла с шахматной доски черного ферзя. Да, у них полно слонов и коней, но, в сущности, все они там — пешки!

Вместе с тем Околович предостерег от поспешности. (Видно, подумал Николай, голова у него не закружилась даже от такой невероятной и нежданной радости.)

— Наши люди уже находятся там, — продолжал Околович, — за вами пойдут другие, скоро и оперативный штаб НТС перебазируется в Россию, но мы хотим избежать излишних жертв. Поэтому тщательность, предусмотрительность, хладнокровие.

Околович вызвал Николая на беседу с глазу на глаз и без ненужного пафоса, по-деловому объявил, что выбрал его для первого десанта. Технология рассчитана на двоих. Кого бы предпочел Поль? Тот не колеблясь назвал Боба. Шефу это понравилось: боевая дружба — лишний козырь в борьбе.

Началась детальная подготовка к операции. И здесь Околович согласно их уговору как бы отступил в тень, и Николай имел дело с американцами. Конечно, перед вылетом они увиделись снова. И последнее указание, которое Николай получил от руководителя закрытого сектора, было такое:

— Для НТС вы — «Негус». Так будет обращаться к вам наша радиостанция. Если НТС разорвет отношения с ЦРУ, мы передадим для вас такой текст: «Негусу. Лед на Амуре тронулся». По ряду причин слово Амур может оказаться нежелательным, тогда — Урал, Дон, Енисей, то есть какая-то русская река с мужским именем. И еще вот что — это чрезвычайно важно для всех нас и особенно для тебя и наилучшим образом подтверждает наши предположения, что после смерти своего батьки коммунистические деточки передерутся. Из Москвы пришли важные новости: объявлено, что дело врачей было фальсифицировано, впервые большевики официально признали, что они применяли пытки. Ожидается взрыв народного возмущения. Невероятная удача! Большевиков сейчас можно будет брать голыми руками! Ну не совсем так, конечно, но факты, факты — режим начал разваливаться. Нам надо его добить. Ну, с Богом, Коля!

И у Околовича, у железного Околовича, повлажнели глаза...

V

23 апреля 1953 года самолет без опознавательных знаков зашел ночью со стороны Черного моря в воздушное пространство Краснодарского края. Недалеко от Майкопа над лесом согласно плану, но чуть-чуть позднее, были сброшены два парашютиста. Самолет беспрепятственно ушел в сторону моря. Надвигавшаяся непогода облегчала его бегство. А «чуть-чуть» в схеме выброски привело к тому, что парашютисты опустились не на просторную поляну, а в лесу. Оба повисли на деревьях. Поль благополучно снял парашют и спустился на землю. Боб отвязался, спрыгнул, сильно ударил ногу. Поль полез за его парашютом, но не смог снять, помешал начавшийся ливень — спускаясь, сорвался, ударился грудью о землю. Отойдя метров на сто от дерева, макушку которого украшал парашют, «офицеры революции» залезли в спальные мешки и решили переждать ливень. Промокнуть до костей, не имея возможности сразу же обсушиться, опасно, это могло вывести их из строя. Да и нога у Боба болела. Застегнув изнутри мешок, Поль-Николай, он же «Негус», мгновенно, обморочно заснул, даже не осознав, что он припал к родной земле, которую не видел десять лет.

Первым проснулся Боб-Михаил: он услышал голоса. Вылез из спального мешка и увидел двух мужчин с ружьями, по виду работяг.

— Эй, друг, какое тут селение поблизости? — окликнул их Боб, но мужики повели себя совсем не как деревенские раззявы. Один стал за дерево, крикнул: «Не подходи!», пальнул в воздух. Затрещали кусты, появились еще мужики — с топорами, похоже, лесорубы. Видимо, они кое-что знали из военного дела, скорее всего воевали, и грамотно окружили незнакомца. Боб, то есть Михаил Кулеминов, вынул из кармана браунинг и бросил им под ноги. Тут очнулся Поль-Николай и выбрался из своего мешка. Его взяли на мушку и подержали, пока двое парней помоложе не сняли с дерева парашют. Другие подхватили спальные мешки и прочие вещи.

— Теперь пошли, — сурово скомандовал самый старый из всех. — А сами рассказывайте, кто такие, откуда.

— Мужики, отпустите нас, — стараясь сохранять хладнокровие, сказал Николай. — Денег дам. Много денег. Сорок тысяч дам — вот смотри...

— Деньги сдашь куда положено, — засмеялся молодой мужик, — сам-то ты кто?

— Погодите, мужики, погодите, — воззвал к ним Николай. — Выслушайте нас. Мы прибыли из-за рубежа, чтобы помочь вам освободиться от Советской власти. Вот, прочитайте книгу с нашей программой, здесь написана правда...

Молодой парень взял книгу:

— Ты чокнутый, что ли? Это пьеса «Горе от ума» Грибоедова!

— Полистай дальше! — воскликнул Николай. — Это только вначале Грибоедов, чтобы легче было прятать.

Парень полистал книгу, выругался:

— Испортили пьесу, паразиты, ишь, вклеили немецкие листовки!

— Это не немецкие! — взывал к ним Николай. — Это наши, русские. Мы же не немцы, мы русские, мы революционеры!..

— Ну дает! Революционер,мать-перемать... Сейчас тебе в милиции покажут революцию. И по-русски поговорят!

— Мужики! — Николай приходил в страшное возбуждение, куда только делись все уроки в Бад-Гомбурге и Бад-Висзее. — Братья! Перестаньте же бояться! Ведь усатый-то помер, тю-тю, нет больше Сталина...

Пожилой лесоруб поднял топор:

— Если ты, падло, хоть слово про товарища Сталина скажешь, я тебе башку отрублю, понял?!

И вдруг Боб неожиданно произнес усталым-усталым голосом:

— Коля! Не пыли. Кончай агитацию.

И тогда Николай выхватил свой пистолет (работяги не догадались его обыскать). Он хотел выстрелить себе в висок, но тяжелая лапа перехватила его руку: «Не балуй». Трое повисли на нем, вырвали оружие. Николай рвался, кричал: «Мишка, дай твою ампулу, моя потерялась, дай ампулу!»

— Не пыли, Коля, не надо, — тихо ответил Кулеминов.

Николай потряс головой, как бы приходя в себя, нервный срыв прошел, и он сказал уже спокойно, вполголоса:

— Ни слова о янки, только люди Байдалакова, больше никого, понял?

— Эй, братцы! — крикнул молодой парень. — Они сговариваются. Надо их того, в особицу...

В районное отделение милиции Николая доставили одного. Едва он подтвердил, что является парашютистом, мальчишеского вида младший лейтенант велел связать ему руки и посадил в камеру под охраной здоровенного сержанта. До этого момента юному офицеру не приходилось иметь дела со шпионами.

— Разговаривать запрещаю! — строго сказал младший лейтенант. А потом, спохватившись, скомкал носовой платок и запихнул его в рот задержанному. Младший лейтенант недавно прочитал, что, когда Гиммлер попал в плен к англичанам, он покончил жизнь самоубийством, раздавив особым образом ампулу с ядом, вделанную ему в зуб. Потому и принял деревенский детектив чрезвычайные меры. И когда приехали чекисты, шпион так и сидел с разинутым ртом, как в кабинете у зубного врача. Вечером того же дня Николай был доставлен в Краснодарское краевое управление МВД.

(В марте 1953 года было произведено так называемое укрупнение министерств: в частности, Министерство государственной безопасности влилось в Министерство внутренних дел; в марте 1954 года был образован Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР — с июля 1978 года КГБ СССР.)

Ему предъявили постановление на арест, а потом опись вещей, изъятых у него при аресте. Это были документы, рация, шифры, радиомаяк, бумажные деньги (сорок тысяч), золотые монеты, пистолет и патроны, клише для печатания листовок, книга, в которой под обложкой грибоедовской комедии «Горе от ума» скрывалась брошюра одного из главарей НТС, Поремского...

Отпираться было бессмысленно — их взяли, можно сказать, с поличным.

Впрочем, Николай подписал эти бумаги, так же как и протокол первого допроса, с облегчением: нигде ни слова не говорилось об американцах. Пусть наивный провинциальный чекист думает, что перед ним человек НТС и только НТС.

Американцы наставляли его, разбирая варианты поведения в случае провала, молчать о связи с ними. В условиях «холодной войны», говорили они, Советы считают злейшими врагами американцев.

После допроса его снова покормили и отвели в одиночную камеру. Никто его не бил, камера была вполне приличной, но вот выспаться толком не дали — опять допрос.

Снова вспомнилось Николаю древнеиндийское изречение о том, что у лжеца должна быть хорошая память. Тем более что здесь вопросы как-то странно перескакивали с одного на другое. Но в общем они повторялись. Николай снова и снова рассказывал, как он попал в плен (свою версию, конечно) и обо всех последующих событиях. Почему-то чекистов очень интересовали русские в Марокко, особенно члены НТС. Он рассказал о том, что учился в Бад-Гомбурге и Бад-Висзее. Его подробно допросили о преподавателях в этих заведениях и о тех, с кем он учился. А потом снова и снова спрашивали о членах марокканского отдела НТС.

Вместе с тем повторялись и вопросы о плене. Николай выстроил такую версию: попал в плен под Ржевом в октябре 1941 года, выходя из окружения. Обстоятельства пленения: попросился на ночлег в избу, а в деревню вошли немцы, подожгли дом; выскочил из огня — и взяли. Попал в лагерь в Вязьму. Потом погнали в Смоленск. По дороге бежал с одним политруком, но поймали снова и все же оказался в смоленском лагере. Оттуда вывозили на работы, снова бежал, месяца три скрывался в деревнях, в январе сорок второго опять поймали, отправили в лагерь в Орше. Оттуда — в Польшу, в Ченстохов, дальше — в рейх, на строительство аэродрома в Мюнхене. Освободили союзники. Проявил малодушие, боялся репатриироваться, уехал в Марокко. Там завербовали в НТС. Европа, Бад-Гомбург, Бад-Висзее.

Подполковник кивал, стенографистка записывала.

— Продолжайте, продолжайте. Кто преподавал в этих школах? Опишите их приметы. Кто учился вместе с вами? Опишите их приметы.

И опять: «Перечислите известных вам членов НТС в Марокко. Опишите их приметы».

Далось им это Марокко!

И внезапно:

— Следствие располагает данными, что вы назвали не всех членов НТС в Марокко.

На пушку берет? Но тут Николай сообразил, что где-то в соседней камере сидит Михаил Кулеминов и его наверняка допрашивал тот же подполковник. Господи, как просто!

Николай почему-то заторопился, заволновался, голос его дрогнул:

— Гражданин следователь! Прошу мне верить, я ничего не утаиваю. Я не помню, называл ли я Сорокина и вот еще — Брюно...

— Перечислите всех, кого помните.

И снова Николай перечислял всех марокканских энтээсовцев. Потом тех, кого видел в Париже. Тех, кого узнал в школе НТС в Бад-Гомбурге. И в шпионской школе в Бад-Висзее.

И снова вопрос про сообщника:

— С вами был задержан Сычев. Покажите о нем подробнее.

Николай уже несколько раз давал показания о своем напарнике Бобе, у которого при задержании был изъят поддельный паспорт на имя Сычева Михаила Петровича и который был ему известен с 1945 года.

И надоевший уже вопрос о явках.

— Нет у меня явок, нет. Не давали.

— Околович не давал?

— Не давал.

Появился другой чекист, раскрыл альбом:

— Вам предъявляются для опознания три фотографии. Кого из этих лиц вы знаете?

Со средней фотографии улыбался Околович, совсем еще молодой. Николай указал на него. Предъявили еще три снимка. Опять Околович, вполоборота из-за спины, но Николай его узнал. Околович был еще в четырех видах. Оказались у чекистов фотографии и Парфенова, и Жеделягина, и Брюно. И, конечно, Байдалакова. Фотографии были самые разные — и как будто сорванные с каких-то документов, и явно вырезанные из каких-то групповых снимков. А потом групповые пошли сплошняком. И здесь Николай начал удивляться. Перед ним проходили сцены знакомой жизни в Касабланке, только его самого нигде в кадре не было — может быть, они это нарочно делают? Ага, вот Мишка Кулеминов. Еще и еще. А вот любительский, но очень четкий и сильно увеличенный кадр — группа камрадов перед входом в известный мюнхенский бордель.

— Покажите, что вы знаете о лицах на групповом снимке. Их подлинные имена, клички, их задания, кто с кем должен быть заброшен в СССР и когда. Кто из этих людей знаком вам по Марокко? Их привычки, склонности, особенности поведения, характера...

— Это Джим, фамилия, насколько я знаю, Лахно, Александр Лахно. Айк — вроде бы он Хмельницкий Константин. Это Боб, то есть Кулеминов... Ну, его вы знаете...

Подполковник посуровел:

— Отвечайте на вопрос и не указывайте, кого я знаю, кого не знаю. Здесь вопросы задаю я.

Николай вздохнул:

— Боб — это задержанный со мной Кулеминов. У него паспорт на имя Сычева.

— Покажите о нем подробнее.

— Боб известен мне с 1945 года как Михаил Кулеминов, Михаил Петрович. Двадцать шестого года рождения. Рассказывал, что из Калужской области, немцы угнали на принудительные работы в рейх. Познакомились под Мюнхеном на строительстве аэродрома.

И вдруг вопрос, которого не задавали до того:

— Что можете показать относительно службы Сычева-Кулеминова во власовской армии?

— Там не принято откровенничать, гражданин следователь.

Подполковник нахмурился, голос его стал жестким:

— Вы не отвечаете на вопрос и пытаетесь обмануть следствие. Настаиваю, чтобы вы дали откровенные показания относительно службы Сычева-Кулеминова во власовской армии.

Николай взмок. Что говорить? Как легендирует себя Михаил? Вся подготовка в школе была построена на том, что задания и легенды разрабатывались с каждым по отдельности. Не следовало ему идти в паре с Кулеминовым, о котором он много знает...

— Отвечайте же! Быстрее!

— Мне ничего не известно.

— Вы обманываете следствие!

— Я забыл... Может быть, он что-то и говорил, но я не помню. Память, наверное, подвела.

Следователь усмехнулся:

— Что-то у всех шпионов память девичья, а на самих... пробы ставить негде. (Он покосился в сторону стенографистки, усердно скрипевшей пером в углу кабинета, и оборвал фразу.) Так вот, еще один вопрос:

— Почему вы скрыли от следствия, что сами служили в армии предателя Власова?

— Я действительно упустил... — облизнув внезапно пересохшие губы, начал было Николай, но подполковник прервал его:

— Довольно! Дальнейшие показания вы будете давать в другом месте.

Он вызвал конвой, и Николая повели, но не в камеру, а во двор. Там его запихнули в «воронок», и вскоре, судя по звукам, доносившимся снаружи, они приехали на аэродром.

Нетрудно было догадаться, что его везут в Москву. Труднее было понять логику следствия: почему вдруг такой интерес к РОА? Может быть, Михаил сказал что-то такое, что вызвало крутую перемену в поведении следователей? Ведь до последнего допроса этот подполковник ничего не спрашивал о власовской армии. Выделял, пожалуй, только членов НТС в Марокко. Зачем это ему? Может быть, чекисты захотят заслать туда своего человека или он уже там есть — может быть, среди тех же энтээсовцев? И из него, Николая, вытягивают всю информацию подряд, чтобы выделить то, что им нужно там, в Марокко?

Николай Шурко был совершенно прав в том, что из его показаний, отсеивая полову, чекисты выбирают зерна нужной им информации. Но только Марокко здесь было совершенно ни при чем, интерес следствия фокусировался на ином.

С чекистской стороны несколько дней, прошедших после задержания под Майкопом двух шпионов, виделись совершенно иначе. Николаю казалось, что неторопливый краснодарский подполковник искусственно растягивает допросы, чтобы выглядеть в глазах начальства эдаким стахановцем следственного дела. Николай и представить себе не мог, с каким напряжением работали чекисты и что значили для них его показания.

Подробная информация из Краснодара о задержании двух парашютистов с паспортами на имя Груши Николая Ивановича и Сычева Михаила Петровича, на первом же допросе назвавшихся агентами НТС, немедленно поступила в Москву. И тут же в одном из кабинетов здания на площади Дзержинского, на которой тогда еще не было памятника Феликсу Эдмундовичу, собрались четыре офицера, которые занимались энтээсовцами, — полковник Метуков, подполковник Бунин, подполковник Бывалов и майор Курган. Все четверо уже прочли донесение, поступившее из Краснодара, «пропустили через серое вещество», как любил выражаться Игорь Алексеевич Бывалов, и теперь намеревались «проговорить ситуацию» за традиционным крепчайшим цейлонским чаем (в те времена его можно было свободно купить в московских магазинах).

— Ну что ж, боевые соратники, похоже, что прогноз погоды начинает сбываться? — начал беседу Павел Данилович Метуков.

— Да, жара начинается...

Речь шла о донесении, поступившем несколько недель назад от давно проживающего на Западе товарища. Он был знаком со многими энтээсовцами, хотя формально в организацию не входил. Товарищ этот был уже пожилой, одолевали его разные хвори, в том числе радикулит. О болезнях своих он говорил часто, все к этому привыкли, и никто не удивился бы, если бы прочел открытку, отправленную им родственнику в Швецию. Среди прочих были там и такие слова: «Не знаю, как там ваши ученые думают о погоде (ученые вечно спорят), но мои собственные кости, столь хорошо знакомые с радикулитом, убедительно говорят мне, что лето пятьдесят третьего года будет жарким». Открытка эта в конце концов попала в известное всему миру здание на площади Дзержинского в Москве, и там тот, кому она предназначалась, прочел ее таким образом: «Слежу за переменами у вас, не знаю, как будет считать новое руководство, но я близок к НТС и считаю, что в предстоящие месяцы он активизирует свои операции против СССР». Полковник Метуков информировал об этом донесении своих сотрудников, так же как еще о двух подобных предупреждениях.

Самой ценной, однако, была информация, исходившая из столь законспирированного источника, что Павел Данилович Метуков не мог поставить в известность о нем ни одного из своих подчиненных. Источником этим был человек, входивший в руководящий круг Национально-трудового союза. Павел Данилович познакомился с ним еще до войны, когда этот человек был советским гражданином и жил в СССР. Их расположила друг к другу случайность: оказалось, что их деды работали над украшением одного из самых знаменитых храмов России. Наверняка они были знакомы, вполне резонно заключили внуки. Вскоре зарождавшаяся дружба была прервана войной.

Увидеться им довелось не скоро и не на советской территории. Метуков к тому времени уже работал в центральном аппарате МТБ, а его давний знакомец делал карьеру в НТС. С тех пор потомки славных российских мастеров регулярно поддерживали связь...

Обобщив полученные данные, полковник Метуков на ближайшем представительном совещании привлек внимание руководителей контрразведки к возможной активизации энтээсовцев.

— К сложившейся ситуации они готовились давно, это достоверно известно. Труднее сказать, действительно ли они верят в возможность благоприятных для себя перемен, или же недавние события — лишь очередной повод для обмана ими англичан, да и американцев.

Один из присутствовавших офицеров усмехнулся:

— Я бы поставил ЦРУ на первое место. Полагаю, что скоро контрольный пакет акций НТС перекочует в Лэнгли.

(Этот прогноз оправдался. Американская разведка действительно через некоторое время взяла НТС на свое содержание, но в 1953 году энтээсовцев финансировала в основном Интеллидженс сервис.)

— И дело не только в том, что американцы богаты, — продолжил мысль другой участник совещания, — а в том, что американская программа усиления пятой колонны из эмигрантов совпадает с «молекулярной» теорией НТС.

— Боюсь, что и в Лэнгли кое-кто может уверовать в то, что ситуация теперь для них крайне благоприятная...

На основании трезвого анализа политической ситуации контрразведчики ожидали, что летом 1953 года у них работы прибавится. В те недели и месяцы на совещаниях чекистов часто употреблялись осторожные выражения вроде «в сложившемся положении», «в нынешней ситуации» и т. п. Означали они то, что теперь, после смерти И. В. Сталина, последовавшей 5 марта, ситуация действительно резко изменилась.

Начиная от развязных статей в западной печати и кончая донесениями секретных источников, все сходилось на том, что Запад многого ожидает от тех перемен, которые неизбежно должны последовать в СССР после смерти 73-летнего человека, четверть века державшего в своей твердой руке рычаги власти над огромной страной.

Но Запад, разумеется, не был единодушным в своих оценках и, самое главное, в своих намерениях. Одно дело — стремление политиков как можно точнее уловить изменения в советском «поведении» и соответственно построить отношения с новым правительством в Кремле с наибольшей пользой для своих стран; другое дело — намерения определенных кругов вмешаться в ход событий «за железным занавесом» и направить их по выгодному для себя руслу. Контрразведке предстояло иметь дело именно с такими попытками. Ни у кого не было сомнений, что империалистические спецслужбы активизируют свою деятельность против СССР. И, конечно, важную роль в этом сыграют эмигранты «второй волны», если считать по-западному.

(Правильнее считать эту волну третьей, а отхлынувшую от наших берегов в годы революции и гражданской войны — второй; первой, самой массовой была дореволюционная «трудовая» — люди ехали на заработки — эмиграция из царской России.)

Разумеется, участники совещания, и полковник Метуков прежде всего, хорошо помнили прошлогодние допросы американского шпиона энтээсовца Клюкова. Кроме того, в 1952 году в Белоруссию была заброшена целая группа агентов ЦРУ и НТС, один из которых тут же явился с повинной. Вскоре были задержаны и другие члены «белорусской группы». Суммируя их показания, можно было сделать, кроме всего прочего, четыре важных вывода. Первый — что американцы все шире привлекают энтээсовцев к своим операциям. Второй — что растет число агентов, которых готовят к заброске на советскую территорию. Третий — что следует ожидать не только шпионских, но и диверсионно-террористических акций. И четвертый — что при подготовке энтээсовцев их ориентируют на резкую активизацию своих действий в СССР при первых же признаках «нестабильности советского режима». Энтээсовцы и западные спецслужбы всерьез рассчитывали на это.

На том представительном совещании П. Д. Метукову было поручено принять необходимые меры к тому, чтобы в минимальные сроки и с минимальными потерями нейтрализовать усиление энтээсовской активности, если таковое произойдет.

И вот теперь, поздно вечером 24 апреля 1953 года, полковник Метуков собрал своих ближайших сотрудников, потому что, по его убеждению, Груша и Сычев были первой группой из ожидаемой серии.

Первый же допрос Груши и Сычева (Шурко и Кулеминова) дал немало информации. Оба задержанных сообщали, что вслед за ними, судя по всему, вскоре будут заброшены еще несколько пар. Оба уверяли, что им не дано ни одной явки. И это казалось сомнительным, ибо, по словам того и другого, заброшены они были на длительные сроки — вести подготовку «национальной революции», с помощью которой НТС намеревался свергнуть Советскую власть. И Груша, и Сычев клялись и божились, что заданий по террору они не имеют, а оружие и яд у них лишь для самоубийства и самообороны. Наконец подполковник Беляев сказал по телефону, что допрос идет легко — судя по всему, оба не намерены умирать и склонны выложить все, что знают.

Метуков выделил первоочередную задачу — получить от «майкопской парочки» максимум сведений о следующих «парочках» и как можно скорее.

Подполковник Бывалов раскрыл папку и показал сильно увеличенные фотоснимки документов, изъятых у Шурко и Кулеминова. Похоже, это могло стать первым шагом к будущему успеху. В обоих паспортах и в четырех незаполненных оказались одинаковые легко выявленные дефекты. При проверке документов на них можно было и не обратить внимания, но предупрежденный человек невооруженным глазом без труда замечал несколько предательских искажений. И на допросе Шурко сказал, что энтээсовцы беспокоились по поводу качества выданных ему поддельных документов. Именно этим он объяснил тот факт, что среди прочего у него была изъята справка об освобождении из ИТЛ (исправительно-трудового лагеря). Шурко пояснил: если бы он убедился, что с его документами легко погореть, он бы попытался получить новый, настоящий паспорт по этой справке.

Метуков распорядился немедленно начать готовить ориентировку по паспортам с выявленными дефектами. Ее следовало направить в областные управления прежде всего в западных районах страны, находившихся в зоне досягаемости для американских самолетов.

На следующий день утром полковника Метукова ждала новость из Западной Германии: источник сообщал, что вот-вот прибудут Джим и Дик, а за ними, возможно, последуют Айк и Джо. Все эти шпионские клички совпали с теми, которые назвали Шурко и Кулеминов. Немедленно была отправлена телеграмма в Краснодар с соответствующей ориентировкой по допросам, и подполковник Беляев приступил к делу. К нему на помощь пришел полковник Петухов. Обоих задержанных допрашивали почти непрерывно, допрашивали искусно: ни Шурко, ни Кулеминов не уловили «фокуса» следовательского интереса.

Между тем чекисты в крайне сжатые сроки получили от них весьма ценную информацию.

Джим — это Александр Лахно. Он был опознан Шурко и Кулеминовым на двух фотографиях — и на групповой, полученной несколько месяцев назад из Мюнхена, и на паспортной. Лахно обвинялся в измене Родине во время войны, переходе на сторону врага и пособничестве оккупантам. Попав в плен, Лахно выдал нескольких товарищей, поступил в зондеркоманду, лично принимал участие в истязании захваченных гитлеровцами советских патриотов-подпольщиков в городе Никополе. Жестокий, злой, физически сильный мужчина, хорошо знающий, что попасть в руки чекистов для него означает суд за старые грехи и, без сомнения, смертный приговор. Противник опасный.

Но еще более опасным представлялся Дик. Джим-Лахно по всем данным отличался хладнокровием, крепкими нервами. Дик, по мнению Шурко, был явно неуравновешен и, по мнению Кулеминова, ненавидел Советскую власть «до умопомрачения». Настоящее его имя обоим было неизвестно. Оба опознали его на групповой фотографии, но в основном по одежде, лица его было почти не видно. Для захвата такой снимок ценности практически не имел — не в американском же костюме будет разгуливать по нашей земле Дик. А как раз его следовало нейтрализовать в первую очередь. В шпионской школе Дика иногда звали «автоматчиком».

— Пожалуй, он был самый злой из всех, — показал Шурко. — Я имею в виду — наиболее антисоветски настроен. На занятиях по стрелковому делу, когда учились стрелять из разных положений, я имею в виду из пистолета стрелять, Дик всегда приговаривал: «Это все дамские игрушки! Автомат хочу — чтоб от живота веером. На родине у меня есть с кем посчитаться. Эх, мне бы на полчасика туда заскочить!»

Так перед чекистами встала задача — быстро (главное — быстро!) «вычислить» родину «автоматчика», скрывающегося под кличкой Дик, чье имя неизвестно совсем, а внешность известна плохо. (Шурко и особенно Кулеминов не умели четко рисовать словесные портреты.) И все же за очень короткое время место ожидаемого появления Дика было найдено.

Получилось это так. Отвечая на один из бесконечно повторяющихся, как ему казалось, вопросов о своих «камрадах» по шпионской учебе, Михаил вспомнил такой разговор с Диком. Он, Михаил (тогда — Боб), как-то к слову заметил, что учился плавать в пруду и, когда довелось впервые нырнуть в реку, вода с непривычки показалась очень холодной.

— Горная, что ли, речка? — спросил тогда Дик.

— Какая горная, наша — Болва? — Михаил был калужский, из Людиново.

— Тоже мне река — Болва! — усмехнулся тогда Дик. — У нас — Днепр. Вода — лучше нету! Из белорусских болот она чистая выходит, правда, там, уже за Киевом, грязнеет, а у нас — хоть пей.

Таким образом, «родные места» Дика следовало искать где-то между Киевом и границей Украины и Белоруссии. Однако это свыше ста километров, а действовать нужно было наверняка и быстро. Вторую координату поиска дал (тоже, разумеется, не осознавая значения своих показаний) Николай Шурко. При нем Дик однажды рассказал историю зверского убийства из ревности, которое совершил в их селе приехавший на побывку красноармеец, с не менее зверской местью со стороны родственников потерпевшей. Причем слово «зверский» исходило от Шурко. Дик повествовал о страшном преступлении «с юмором».

—  Что значит время довоенное, — смеялся «автоматчик», — вся округа ох да ах. Показать бы им тогда кино, как я в сорок втором давил жиденят, — наши бы селяне с ума посходили!

Отыскать на стокилометровой полосе то место, где перед войной произошло нашумевшее убийство, удалось быстро. Координаты пересеклись в небольшом приднепровском поселке недалеко от Думера.

Метуков предложил немедленно устроить там засаду: мало ли что мог натворить бешеный «автоматчик». Руководство поддержало полковника и связалось с Киевом. Украинские чекисты немедленно направили в искомую точку своих людей, разумеется, с соблюдением необходимой маскировки. Она давала членам группы захвата возможность постоянно перемещаться, не вызывая подозрений.

Тем временем из Западной Германии поступили два донесения. В одном из них сообщалось, что энтээсовец Романов (он же изменник Родины Островский) хвастал по пьяному делу, что нынешним летом НТС не даст чекистам передышки. Надо пользоваться переменами в структуре большевистской власти и не давать умникам ходу. Смысла последней фразы товарищ, контактировавший с Романовым, не понял.

И еще одно срочное сообщение — из другого источника. От члена НТС Агрузова стало известно, что Джим и Дик уже отбыли, за ними Айк и Джо, а потом и он, Агрузов. Да, все подтверждало точность предупреждения о том, что лето пятьдесят третьего будет жарким.

Поздно вечером 27 апреля неопознанный самолет, зайдя со стороны Черного моря, углубился в воздушное пространство СССР. Над территорией Винницкой области он развернулся и благополучно ушел за кордон. На рассвете в областное управление поступило сообщение от двух колхозников, которые вроде бы видели ночью недалеко от Жмеринки парашют в небе, но не были твердо уверены в этом. Раньше сообщить они не могли — телефоном их сельсовет еще не обзавелся. Однако они подняли по тревоге всех мужчин, а мальчишек разослали по соседним селам. По всей области, по соседним областям Украины и в Молдавии были приняты меры, предусмотренные планом полковника Метукова.

В тот день на всех вокзалах по нескольку раз проверяли документы. Пассажиры, из тех, кто подолгу ждал своего поезда, ворчали — не военное, мол, время, а она все ходит и ходит, эта железнодорожная милиция...

...Капитан Савчук, «неуклюжий» и «сонный», специально придавший себе неопрятный вид, в грязных сапогах, потертой милицейской форме, мгновенно узнал на протянутом ему паспорте те дефекты, на которые указывалось в ориентировке. Даже не подняв глаз на владельца паспорта, он сделал условное движение. Младший лейтенант Литвин, уловив сигнал, железными тисками сжал пассажиру кисти рук, третий в группе, старый чекист Лебедянский, подстраховал захват, одновременно предотвращая возможность раскусить ампулу, вшитую в уголок воротника. Впрочем, задержанный, кажется, и не собирался этого делать.

— С возвращением, Лахно! — усмехнулся Савчук. — Ишь какой иностранец, Джимом стал зваться. Где напарник? Живо!

Лахно дернулся, но было уже поздно. На запястье щелкнули наручники, старик (Лебедянский) — опытный, видать! — ловко выудил пистолет, оторвал воротник с ампулой. По его знаку сюда, к зданию Жмеринского вокзала, задним ходом подъехал крытый грузовик, который он, Лахно, принял поначалу за почтовый.

«Проснувшийся» капитан давил:

— Кто? Где он? Имя!

— Дик его зовут, — с отвращением к самому себе ответил, морщась, Лахно. — Как на самом деле, не знаю.

Его затолкали в машину, и уже там Лахно сказал то, что от него ждали:

— По заданию я с Диком не связан. Он уехал киевским поездом. Куда — не знаю.

— О своих родных местах что-нибудь говорил?

— Да, да. Сказал: заскочу в родные места, там кое-кто хочет меня перед смертью повидать.

— Говорил, где это?

— Я спросил, он облаял. Ты что, говорит, инструкцию забыл или хочешь в стукачи пойти?

Допрос продолжался еще долго, но больше о Дике узнать ничего не удалось, кроме важных в данных обстоятельствах сведений о том, как он одет.

Время задвигалось быстро, как во взрывном механизме. Засада на Дика была приведена в боевую готовность. И «автоматчик» появился — всего на час позже расчетного времени. Его ждали пешим или на попутке, а он пожаловал на конной тяге. Сдвинув на затылок офицерскую фуражку, в добротной форме без погон, Дик небрежно и умело правил резвой кобылой и всем видом изображал беспечность. Но взять его не удалось...

Экспертиза установила: осознав, что он попал в засаду, Дик взорвал лежавшую у него под рукой в телеге связку из четырех гранат. Взрыв разнес его буквально в клочки. Вместе с бандитом погибли капитан Перепелица и старший сержант Бредов. Вскоре в придорожных кустах неподалеку обнаружили труп возчика — инвалида Отечественной войны, у которого террорист «экспроприировал» упряжку. Нашли также наспех сделанный тайник, в котором оказались рация, радиомаяк для наводки самолетов, шифртаблицы, средства для тайнописи и другое шпионское снаряжение.

(Следствие установило подлинное имя Дика, однако оно не приводится, чтобы не бросать тень на его родных.)

VI

Николай Шурко, разумеется, ничего не увидел во время отнюдь не комфортабельного полета. Оставалось лишь невесело размышлять. Приключения, пропади они пропадом, продолжались, и чем дальше, тем страшней. Вот и попал ты в Москву, Коля, усмехался он про себя, первый раз в жизни попал и, может быть, в самом ее конце. В наручниках. Иллюминаторы заклеены. И повезут наверняка в черном-черном «вороне» без окон и щелей, так что и не увидеть столицы.

Действительно, Москвы он не увидел, но в его изоляции была все же допущена промашка, он услышал отрывок радиопередачи, из которой понял, что сегодня 30 апреля. Завтра, стало быть, Первомай. На шпионов праздник не распространяется, но хорошо хоть допросов не будет.

По приезде его свели в душ, побрили, покормили и немедленно вызвали на допрос. Два офицера (это были подполковник Бунин и подполковник Бывалов) и стенографистка. Николай рассчитывал, что в праздничный вечер следователи уйдут с работы пораньше, но эти двое, видимо, показывали начальству служебное рвение и никуда не торопились. А может быть, просто не хотят идти домой, чтобы жены не заставили что-нибудь делать по хозяйству перед праздником?

И первые же вопросы показали, что все опять начнется с самого начала.

— Назовите ваше подлинное имя.

— Шурко Николай Карпович, 1921 года рождения...

— Отвечайте только на поставленный вопрос. Шурко? Но у вас изъят паспорт, где значится Николай Иванович Груша.

— Паспорт поддельный. Моя настоящая фамилия — Шурко.

— У вас изъяты трудовая книжка, военный билет, справка об освобождении из заключения, удостоверение сотрудника Московского управления госбезопасности на фамилию Груша, в то же время командировочное удостоверение сотрудника госбезопасности на фамилию Нечаев Юрий Аркадьевич. Почему не на фамилию Груша, как все остальные документы?

— Нас учили, что советские офицеры госбезопасности ездят в командировки под чужими фамилиями.

— Где вас этому учили?

Николай тоскливо вздохнул — опять двадцать пять! — понурясь, ответил:

— Я учился в шпионской школе НТС в Бад-Висзее под Мюнхеном в Западной Германии. По заданию НТС я заброшен в Советский Союз.

— Как вы оказались в этой школе?

Николай исподлобья взглянул на чекистов:

— Я уже показывал об этом.

— Отвечайте на вопрос.

Вздохнув, Николай начал рассказывать. Прервали его только раз, уточняя, подвергалась ли раскулачиванию или иным репрессиям его семья. Да еще спросили про товарищей по Иркутскому университету. Поколебавшись, Николай ответил, что за давностью лет ни одной фамилии не помнит. Больше всего ему не хотелось называть имя той девушки, с которой он собирался танцевать «Брызги шампанского», встречая новый, 1940 год. Имя ее он помнил хорошо. Следователи внимательно смотрели на него, но лица их оставались бесстрастными.

Не изменилось их выражение и тогда, когда Николай стал рассказывать о плене. А сам он после первых же фраз взмок. Надо было ждать вопросов о РОА, но тогда сразу начинала трещать версия, которую он представил краснодарскому подполковнику. И Николай сам ее порушил:

— Ранее я умолчал о том, что был в армии предателя Власова... Я боялся... Сейчас я хочу дать правдивые показания.

Чекисты поощрительно закивали. Николай начал с того, что завербовал его в РОА поручик Листоподольский и было это в лагере военнопленных в Орше. Но его вернули назад, попросив подробно и последовательно изложить все события между пленением и поступлением во власовскую армию. И Николай махнул рукой и рассказал все, как было.

А было совсем не так, как он излагал в Краснодаре, перечисляя цепь побегов и поимок, между которыми три-четыре месяца он укрывался в деревнях. На самом-то деле он бежал из плена один раз, осенью сорок первого, и укрывался в деревне Двуполяны Смоленской области два года без малого. Рассказал, как тяжело заболел в начале сорок второго и его свезли в райцентр Красное, в больницу, а после лечения он вернулся в ту же деревню.

Здесь, на Лубянке, все это выглядело довольно-таки скверно. Два года жил на оккупированной территории, даже лечился в больнице, содержащейся управой. Между тем в Красном был страшный лагерь, где военнопленные мерли, как мухи. Кругом действовали многочисленные партизанские отряды, не дававшие покоя немцам. Но он, сержант Шурко, немцев, видно, не беспокоил, раз они его не трогали. А взяли его с теплой печки только перед приходом советских воинов-освободителей, да и то не немцы взяли, а полицаи. Николай все признал, все рассказал, не назвал только имя хозяйки, хотя следователи и допытывались, как в прошлом году Околович. Здесь, конечно, нельзя было отшутиться (я, мол, всех баб Машками зову), и он выдал такую версию: имена нарочно не назывались, чтобы в случае чего сказать — только что, дескать, появился. Следователи заходили и так и эдак, но не назвал ее имени Николай.

Допрос кончился за полночь. «Прочтите протокол, распишитесь». Махнул рукой, подписал, не читая. Устал. Конвой. «Руки за спину. Идите. Прямо. Налево. Направо. Прямо...» Заснул как убитый. Разбудили, почудилось, очень быстро. «На допрос!» Мать-перемать, сегодня же Первое мая?

Для допроса в праздничный день были серьезные основания. Из Тернополя пришло сообщение: автоматной очередью убит младший лейтенант МВД, невоевавший мальчишка, направлявшийся в краткосрочный отпуск — навестить тяжелобольного отца. Похищены документы, часы и деньги не тронуты. Бандеровское охвостье или выпускники школы в Бад-Висзее добывают подлинные документы?

Не было гарантий, что выловлены все парашютисты. Ведь и сам Лахно не знал, сколько человек забрасывалось вместе с ним. Возможно, их было не двое, а больше. Судя по описаниям, самолет подходил для достаточно крупных десантных операций. И был он, по словам Лахно, разгорожен «на закутки». И пограничники могли прохлопать еще один самолет. И пешим ходом кто-то мог перейти границу. Да и внедренные ранее энтээсовцы, может быть, оставшиеся со времен войны на оккупированной территории, могли расконсервироваться по сигналу радиостанции НТС о начале «жаркого лета».

Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее Бунина и Бывалова снова и снова варьировать вопросы о терактах и планах на Первомай.

О захвате энтээсовцев было доложено «на самый-самый верх», то есть Берии (никто ведь во всем министерстве не знал, что оставалось лишь несколько недель до конца карьеры могущественного Лаврентия Павловича). И «с очень большого верха» позвонил порученец и передал полковнику Метукову рекомендацию обратить внимание на то, что заброска вооруженных террористов произведена накануне Первомая, и передал мнение, что, видимо, на праздник запланировано было проведение терактов.

Однако задержанные категорически отрицали какую-либо связь между временем своей заброски и праздничной датой. Отрицали они и получение ими заданий по проведению террористических акций. Оружие, по их уверениям, предназначалось лишь для самообороны или самоубийства. Между тем Лахно показал: американец «Володя», специалист по фальшивкам, рекомендовал любой ценой добыть настоящие советские документы, не особенно надеясь на качество своей продукции.

Следователь, разумеется, не пропустил мимо ушей это «любой ценой», и Лахно признал, что обзаведению надежными документами «Володя», другой американец, Холлидей, и один из руководителей НТС, Околович, придавали такое большое значение, что рекомендовали, не колеблясь, убивать ради этого. Шурко и Кулеминову были заданы вопросы об этом, и получены такие же ответы.

И Метуков, и Бунин, и Бывалов склонны были в основном верить в правдивость показаний Шурко и Кулеминова. Особый интерес вызывал у них Николай. Чекисты знали, что Околович хитер и опытен. Ставя себя на его место, они приходили к выводу, что не давали бы Шурко заданий по террору. Основываясь на всей имеющейся у него информации о питомцах школы в Бад-Висзее, Метуков заключил, что Шурко был самый грамотный и спокойный из всех. Конечно, полковник отдавал себе отчет, что информация эта далеко не полная, но все же и немалая. Он запросил по отдельности мнения Бунина и Бывалова и получил тот же ответ.

Да, Шурко, видимо, не врет, когда говорит, что предназначен для длительного пребывания в СССР и регулярной связи с центром. Похоже, он действительно не имел заданий по терактам. Нерационально бросать на подобные дела таких грамотных, уравновешенных людей. Но какое задание было у Дика? И у других, схватка с которыми еще предстоит? Разве не вероятно предположение руководства, что НТС захочет провести какую-нибудь «эффектную» акцию? Ну не в Первомай, так в День Победы! Ведь при всем при том апрель не самое лучшее время для высадки. Летом и леса гуще, и больше ездит неорганизованного люда — «дикарей» — в отпуск, студентов на каникулы, просто к родне в гости. Нельзя промахнуться!

Когда напряженность, связанная с захватом Дика, спала, офицеры снова собрались в кабинете Павла Даниловича Метукова за цейлонским чаем.

— Пора перейти к следующему этапу в разработке «майкопской парочки», — сказал полковник. — Давайте бегло оглядим картину. Как пока мы их представляем. И в каком направлении нам действовать. Только давайте рассмотрим их по отдельности. Начнем с Шурко. Вам слово, Михаил Андреевич.

И подполковник Бунин стал «набрасывать общую картину».

Сначала Шурко предстал в образе «офицера революции», посланца НТС. Цель — вести агитационную работу, выявлять антисоветские организации и ставить их на службу энтээсовской «национальной революции». Особое внимание уделять исправительно-трудовым лагерям (это горючий материал для борьбы с властью КПСС, наставляли его в НТС) и армии (установка НТС — готовить силами армии восстание против партии). Вербовать людей в НТС, прежде всего интеллигенцию. Готовить явки для встречи и укрытия энтээсовцев, которых будут забрасывать в страну. Связь с центром — шифрованными письмами на конспиративные адреса в разных странах Западной Европы и по радио. Радиостанция НТС «Свободная Россия» будет передавать сообщения. Его позывные — «Негус». Обосноваться должен в Подмосковье

— Пока ни слова об американцах, — усмехнулся Метуков.

— В том-то и дело, Павел Данилович. Но от этого же не уйти. Стал прижимать его, тут мне здорово Игорь Алексеевич помог, — подполковник Бунин рассмеялся. — Я по его модели и сделал.

Метуков повернулся к Бывалову:

— Рассказывайте, что за шутки.

— Да с моим «Графом» (это позывной Кулеминова на «Свободной России») примерно так же шло. Ну, он помоложе, грамоты поменьше, но шустрый. Я его подвел к ответу и в лоб: «Признаете себя американским шпионом?» Тот: «Нет, я не американский, я простой энтээсовец, Америку не признаю». Ну, тут я засмеялся, дал условный знак Ирине, стенографистке, она тоже в смех — девка ушлая, ей бы на сцену. А «Граф» аж рот разинул от неожиданности.

— И вот мы так же сыграли с «Негусом», — продолжил свой доклад подполковник Бунин.

— Каков эффект?

— Думаю, в точку попали. Мне показалось... Да, пожалуй, так. Мне показалось, что Шурко обиделся. Понимаете, в чем парадокс? Сидит он у нас во внутренней тюрьме, знает, что статья у него пятьдесят восьмая, и чем это грозит — знает. Наверное, если б его ударили, он бы не так обиделся. А тут его задело. Он как-то изменился после этого и стал показывать о связи НТС с американцами, о том, что он, по его словам, «двойной агент», о заданиях американцев по шпионажу. Повторяю, товарищи, его что-то сильно задело. Это что-то может стать ключом к нему... Знаете, у меня такое впечатление, что Шурко в большой тоске. И затосковал он не тогда, когда попал к нам, а гораздо раньше. Я не понимаю, психологически не понимаю, почему он оказался здесь. Профессиональный шпионаж ему, судя по всему, не подходит. Почему он не уехал из Марокко в Канаду?

— Может, дать ему отдохнуть? — спросил Бывалов. — По-моему, он одурел от допросов. Пусть недельку подумает о своей глупой жизни.

Но начальник отверг это предложение:

— Мы не можем дать себе недельку. Себе. А вдруг все-таки у него есть явки? А вдруг удастся радиоигра? Притом у него с центром какие-то сроки оговорены. А если ничего такого и нет — уточнять и уточнять всех по НТС. И вокруг НТС. Вспомните его показания о речи Околовича — будем готовить отдельно пропагандистов, отдельно радистов. Конечно, блеф, пыль в глаза, Георгий Сергеевич это умеет. Но американцы-то придают делу размах! Школа в Бад-Висзее ведь не единственная. А сколько их будет завтра? Где брать кадры? Главным образом — дипишники. Поэтому — как можно больше сведений о дипишниках. Сегодня он просто знаком с каким-нибудь Копытовым, завтра в НТС, послезавтра в Бад-Висзее...

— Все дороги ведут на Лубянку, как говорил один шпион, — засмеялся Бунин.

— Но это — рутинная работа, — продолжал вслух рассуждать Павел Данилович Метуков. — Ключ. Ключ к «Негусу». Мне кажется, Игорь Алексеевич недалек от истины, говоря о глупой жизни этого Шурко. Она действительно очень глупая, ну не задалась у парня жизнь. Вроде бы молодой, а ведь уже полжизни прошло, тридцать два года... Надо его уязвить этой глупостью, повернуть ее в нашу пользу. Собственно, Советская-то власть чем его обидела? Считай, ничем... Михаил Андреевич, напомните-ка, что он показывал относительно войны. И своего радиомаяка.

Бунин рассказал о той части задания «Негуса», которая касалась начала войны США против СССР. Он должен был с помощью своего радиомаяка готовить удобные площадки для высадки авиадесантов.

— Отлично! Дайте-ка ему, Михаил Андреевич, тот самый «Кольерс» и перевод с хорошим комментарием, чтобы понял, в какого дурака сам себя превратил. Но — как бы вторым планом. А на первый выводите Афанасия Никитича с его радиокроссвордами.

VII

Из одиночной камеры внутренней тюрьмы МВД, где «в свободные от допросов часы» томился Николай, это самое время, весна и лето 1953 года, виделось, разумеется, совсем иным, чем из кабинета полковника Метукова. Николай имел дело сопытными мастерами дознания и, безусловно, был бы очень удивлен, если бы узнал, какую роль сыграли его показания в драматической истории нейтрализации Дика и задержании Лахно. Не догадывался он и о том, что внезапные ночные вызовы на опознание знакомых ему лиц на сотнях фотографий были связаны не с самодурством следователей, а с тем, что один за другим были задержаны заброшенные следом за ним энтээсовцы Маков, Горбунов, Ремига. В могильной тишине камеры, в кабинете, казалось бы, никогда никуда не спешащего следователя как-то не думалось о тесной связи его, Николая, ответов на скучные, будничные вопросы с погонями и захватами, ударами и выстрелами, ранениями и смертями. Нет, никакой такой связи Николай и представить себе не мог.

Зато чекисты чутко уловили, как уязвил его их смех в тот момент, когда он заявил, что не считает себя американским шпионом. Но ему не дали понять, что они заметили это его чувство унижения, уязвленности. Он думал, что их смех — это как бы щерится кошка, крепко схватившая мышонка. Дальние расчеты чекистов, надежда на то, что они смогут перетянуть Николая на свою сторону, ему и в голову тогда не могли прийти. И он не понял истинного замысла следствия, когда ему дали прочесть знаменитый в те годы номер американского журнала «Кольерс» от 27 октября 1951 года. На его обложке солдат американской военной полиции был изображен на фоне карты Советского Союза с надписью «оккупировано». В журнале излагался предполагаемый ход третьей мировой войны.

(Это был зондаж общественного мнения. В действительности публикация в «Кольерсе» была не «журналистской фантазией», а изложением основных позиций действовавшего тогда секретного плана нападения на СССР и его союзников под кодовым названием «Дропшот». Он был рассекречен в 1978 году.)

Перед этим Николай, поняв, что отрекаться от связи с американцами просто глупо и смешно, дал подробные показания о своих заданиях с их стороны. От него ждали сведений о советской авиации, прежде всего о реактивной, об аэродромах. Это уже чистый шпионаж в пользу иностранной державы. Вот после этого подполковник Бунин и дал подследственному Шурко журнал «Кольерс». При этом подполковник спросил, использовался ли этот журнал в процессе шпионской подготовки энтээсовскими или американскими преподавателями. Услышав отрицательный ответ, удовлетворенно закивал головой:

— Да, да, конечно, я и не сомневался.

И вдобавок, как бы про себя, пробормотал слова, которые Николай расслышал, но не понял:

— Было бы глупо с их стороны, не дураков ведь учили.

Николай воспринял «Кольерс» как попытку следователя устыдить его «с точки зрения патриотизма». Вот, мол, ты американцам взялся служить, а они, как кровожадные дикари, подсчитывают, сколько миллионов людей они смогут убить своими атомными бомбами, когда нападут на СССР. Но когда он вчитался в статью, главным для него стало иное. Он вдруг увидел, что сулили ему авторы «Кольерса», ему, Николаю Шурко.

В журнале было написано, что война пойдет в три этапа. На первом этапе та и другая сторона подвергнет врага атомной бомбардировке, стремясь поразить наиболее важные центры. Надо полагать, к наиболее важным относится и Москва, где должен был обосноваться он, Николай (в крайнем случае — в Подмосковье). На втором этапе следовало уже не просто «поразить», а «уничтожить» Москву и завоевать господство в воздухе над всем Советским Союзом. Затем согласно плану «Кольерса» на советскую территорию сбрасывались десанты, состоящие в основном из эмигрантов, знающих языки «туземцев». Их должны были встретить-приветить внедренные заранее рыцари тайного фронта борьбы с коммунизмом, разумеется, тоже из эмигрантов, кто ж иначе сможет жить в СССР на нелегальном положении. Вот такие, как Николай, и встретят. Обеспечат мягкую посадку своими радиомаяками. Все о’кэй, господа, приключение начинается, добро пожаловать, велком.

Ну, и третий, заключительный этап войны, по «Кольерсу», — войска НАТО переходят в общее наступление и завершают его тотальной победой. Дальше шло прямо-таки разнузданное описание того, что будет в СССР после его поражения: начиная с подсчета натовских дивизий, необходимых для поддержания оккупационного порядка (опять — «нового порядка», так, Николай?), и кончая праздничным сборищем победителей в Большом театре, где какой-то тип мечтал поставить мюзикл вместо оперы.

Но особое внимание Николая привлекла не хулиганская идея насчет сцены Большого, а явная несуразица — как само здание театра уцелеет после атомной бомбежки? А больше всего на него подействовала надпись на полях в том месте, где говорилось, что эмигрантские десанты будут встречены ранее заброшенными шпионами. «Если те, конечно, переживут атомную бомбежку», — написано было на полях. И еще: «Вряд ли их о такой возможности предупреждали».

Николай не сомневался, что чекисты направляют его внимание, но что из того? Он вспомнил, чисто зрительно, эту обложку, солдата, выставившего карабин с примкнутым штыком-ножом. Да, еще в Касабланке что-то говорили. Но он не помнит, что. Он не читал. А если бы прочитал — задумался бы, понял бы? Пес его знает. Чего сейчас вопросы вертеть. Но вот на занятиях в школе точно ничего такого не говорили, что, дескать, вы давайте, внедряйтесь, а мы вас по башке атомной бомбой.

И постепенно выплыло слово «подлость». Как-то вот не приходило оно к Николаю, когда думал он о том, что идет ведь теперь с американцами против своих. А вот с бомбежкой...

Ворочаясь на неудобной тюремной койке, Николай вспоминал своих американских наставников. Игорь Сергеевич, он же капитан Холлидей, фактический начальник разведшколы в Бад-Висзее. «Володя», Владимир Михайлович, «Старик» (а ему-то всего двадцать четыре), спец по тайнописи, документам, фальшивкам, пес его знает, какая у него фамилия. Марк Осипович, хозяйственник (паспорт у него американский, сам швед, по-русски еле-еле). Боб, радист. Макс — он давал наставления по авиации, учил «видеть» технику на аэродромах.

Раньше Николая удивляло — какие они все выдержанные. Только теперь он понял: это не выдержка, а равнодушие. И вдруг вспомнились немцы, которые брали его в плен в сорок первом, равнодушные, неторопливые сверхчеловеки. Никаких чувств не испытывали они к нему, козявке. Сметали веником в ведро, и если кого-то сапогом случайно давили, то без злобы. В самом деле, чего переживать по случаю смерти козявки? Смешно даже и радоваться.

И теперь вдруг сообразил Николай (не слишком ли поздно, Коля, сообразил-то?), что в общем то же самое было и с американцами. С той только разницей, что не они сами давили «камрадов», а посылали их на самоубийственную борьбу с МГБ. Правда, теперь, уже сам пройдя роковую черту, Николай подумал, что, наверное, не все камрады пали от руки эмгебешников. Небось иных прикончили такие, как «его» лесорубы. Если кто-то действовал по программе «офицера революции» и начинал агитировать за «идеалы солидаризма». У него, Николая, всегда было смутное подозрение, что вся «молекулярная теория» Поремского — туфта. То есть нет никаких тысяч ячеек-молекул, которые, дождавшись «весеннего дня смерти Сталина», сольются в бурном потоке национальной революции.

Мучительно думал обо всем этом Николай и пришел к выводу, что американцы, засылая энтээсовцев в СССР, не могли не знать, какой прием их здесь ждет. А им чихать! Мы для них букашки — как для тех немцев в сорок первом. Более того, на головы тех, кто ускользнет от советской контрразведки, планировали сбросить свои атомные бомбы! Ведь наверняка Игорь Сергеевич, то есть Холлидей, и Боб, и все другие янки в Бад-Висзее знали об этом. Выходит, они посылали дорогих русских друзей на верную смерть — не от чекистской пули, так от американской бомбы.

На следующий день, когда Николая ввели в кабинет к подполковнику Бунину, он чуть не с порога сказал:

— Гражданин следователь, разрешите сделать заявление.

— Пожалуйста. Как вам удобнее — устно или письменно?

— Устно, — нетерпеливо боднул головой подследственный.

— Излагайте.

— Гражданин следователь! — Шурко и не пытался скрывать своего волнения. — Ранее я не указал еще одного задания, с которым был направлен в Советский Союз. Мне поручалось готовить компрометирующие материалы на преданных Советской власти работников, чтобы на основании этих материалов на них писали анонимки.

— Вы должны были писать анонимки?

— Нет, писать мне как раз и запрещалось. Я должен был только собирать материал и передавать в Центр, то есть на Запад. А там уже готовили бы письма. Таким образом, в случае расследования меня бы никак не нашли — ни по почерку, ни по отпечаткам пальцев, ни по другим признакам. Конечно, посылали бы письма не из-за границы, а ихние люди опускали бы в почтовые ящики где-то здесь.

— Поясните, на кого именно вы должны были готовить такие материалы.

— Конкретно заданий не было. Принцип был. «Умников не пускать».

(«Ах вот что имел в виду Романов», — подполковник Бунин мгновенно соотнес показания Шурко с непонятной фразой пьяного энтээсовского главаря, фразой, которую не понял и тот товарищ, который прислал донесение из Западной Германии.)

Шурко между тем продолжал:

— Где бы я ни обосновался, в поле моего зрения оказывается какой-то круг людей. Допустим, я бы осел, как планировалось, в Подмосковье. Ну, в Подольске. Через какое-то время, к примеру, узнаю, что у первого секретаря райкома здоровье неважное. Ну и пусть болеет, его не трогать. Третий секретарь, допустим, дурак, по-тихому пьет. Пусть карьеру делает. А второй — баба, то есть, извиняюсь, женщина, — умница, справедливая. Вот на нее надо найти компромат. Любой. Главное — убрать ее с ответственной работы — раз и расчистить дорогу третьему — два...

Заканчивая допрос, подполковник Бунин сказал просто, без юридических формул:

— Спасибо, Шурко. Это исключительно важная информация. Нельзя, чтобы честные люди страдали, надо это предотвратить. Какая же подлость, какая подлость.

И еще сказал подполковник Бунин:

— Завтра с вами начнет работать майор Курган, специалист по радиоделу. Так вот, если во время, допустим, разговора о шифровальной таблице вам вдруг вспомнится что-то о подготовке анонимок — говорите сразу же. Майора я введу в курс дела.

VIII

Профессиональный связист, человек с явно выраженной математической жилкой, Афанасий Никитич Курган попал в органы госбезопасности в конце войны. Как ему ни хотелось, говоря словами того времени, добить фашистского зверя в его логове, брать Берлин не пришлось. Родная дивизия обходила столицу коричневого рейха с севера, а старший лейтенант Курган мотался по Западной Украине. Терзания по поводу того, что он в «тылу», а не на фронте, окончились после внезапной и жестокой схватки с бандеровцами. Кургану не пришлось похоронить убитых в этом бою — он сам был ранен и попал в госпиталь. Старший лейтенант, как на полотне киноэкрана, все видел на беленом потолке палаты крестьянскую семью, прикрученную «бандеровскими удавками» к спинкам своих стульев. Видел растерзанное тело молодой женщины на столе; отрезанная голова ее плавала в ведре с пойлом для поросят.

Вспоминая все это, Афанасий Курган наконец-то внутренне признал правоту своего «змея-искусителя» полковника Чернышева, увидевшего в офицере-связисте «букет данных», который позволял ему делать работу, которая по зубам не всем. Он был физически очень развит, вынослив, хорошо владел украинским и польским языками. (Бабушка его была полькой, и в русской речи Афанасия Никитича чуткое ухо улавливало заложенные в раннем детстве особенности произношения: так, в слове «ресторан» у него слышалось «рестаурант».) Эти данные в сочетании с исключительным хладнокровием позволили Афанасию Никитичу успешно провести ряд смелых операций. (Сам о себе он говорил так: «Просто я умею скрывать ненависть».)

Но и в смертельно опасные игры с националистическим подпольем не дали наиграться старшему лейтенанту. Новый его шеф, полковник Донских, быстро оценил радиоматематические способности храброго офицера, и в результате Афанасий Никитич был приставлен к делу, для которого, казалось бы, его и создала природа.

Это было время бурного развития как радиотехники (рации делались все компактнее и легче), так и криптографии (науки засекречивания сообщений). В свою очередь, «холодная война» стимулировала развитие именно «шпионских» отраслей радиотехники. Так что Афанасию Никитичу Кургану скучать не приходилось. К тому времени, когда перед ним предстал Николай Шурко, майор Курган был уже признанным специалистом по радиоразведке. А в этом деле одной математической жилкой обойтись невозможно. Ведь перед Афанасием Никитичем стояла не только инженерная, но и психологическая задача. И здесь, конечно, неоценимым оказывался его фронтовой и чекистский опыт.

Шурко сразу же показался майору отнюдь не крепким орешком. Он давал подробные показания и если в чем-то путался, то, видимо, потому, что и в самом деле забыл какие-то детали своего задания. Майор готов был побожиться, что этот его подследственный не питает никакого интереса ни к радиотехнике, ни к криптографии. Но если странный шпион запамятовал какую-то малость, это могло испортить всю обедню, когда она начнется. А что она начнется, то есть что Шурко удастся склонить к работе в эфире против своих бывших хозяев, майор Курган почти не сомневался после первых же допросов. Потому еще и еще раз проходил Афанасий Никитич по всем возможным ловушкам.

И Николай вспоминал, сам удивляясь тому, как быстро вылетает у него из головы вся эта зубренная-перезубренная механика. До чего же это неинтересно, о господи! А у следователя аж глаза загорелись, когда он вспомнил еще такую условную фразу: при разговоре с базой его могли спросить: «Сколько у тебя осталось денег?» Если бы он, схваченный чекистами, работал по их принуждению, он бы ответил: «5 тысяч рублей» (или 10 или 20 тысяч — сколько им надо, он бы и назвал). Но если бы он работал в эфире свободно, он бы ответил: «5 тысяч козлов».

Николай рисовал шифровальные таблицы, показывал на изъятых у него, как ими пользоваться, разъяснял смысл пометок и условных знаков на радиоплане, отвечал на множество других вопросов по радиосвязи с Центром. Однажды на допрос пришел знакомый подполковник, опять спрашивал насчет террора.

— У меня не было заданий проводить теракты, — в который раз отвечал Николай.

— Но в тех листовках, которые вы должны были печатать с помощью изъятых у вас клише и распространять, содержатся призывы к террору. Это вы не отрицаете?

— Не отрицаю, но я таких заданий не имел.

Возвращение подполковника Бывалова к вопросу о терроре было вынужденным: «сверху» еще раз поинтересовались делом, особо вопрошая, не намеревались ли заброшенные агенты произвести теракты в День Победы. Полковник Метуков, руководивший следствием, внутренне усмехался: профессионалу достаточно было прочитать стенограммы допросов Шурко, чтобы понять, что ему предназначалась роль отнюдь не боевика, а куда более опасная, но... — то профессионалам. И он дал указание подполковнику Бывалову еще раз допросить Шурко о терроре. Оба офицера без слов понимали друг друга и безмолвно соглашались с тем, что мнение «сверху» нужно уважить.

А сами они думали уже о следующем этапе операции. Павел Данилович и его товарищи строили планы, как использовать Шурко в интересах советской контрразведки. Им виделись немалые возможности. Может быть, удастся с его помощью раскрыть внедренных энтээсовцев, сидят же они где-то по своим гнездам, как сидел до прошлого года Триммель со своей бандой. Если Шурко сохранит доверие американцев и Околовича, он, возможно, со временем получит явки здесь, на советской территории. А еще вероятнее, что к нему направят очередных «гостей», среди которых, как показывает опыт, есть и любители стрелять «от живота веером», и волки вроде Лахно, замаранные выше головы, и мастера изощренных провокаций.

И надо сделать все, чтобы они не прошли через границу, которая в этой тайной войне может пройти и через перелесок на Украине, и через болото в Литве, и через курортную суету возле Сочи. Надо их выявить и нейтрализовать. И здесь может помочь Шурко.

В начале июня 1953 года Николаю было официально предъявлено обвинение по статье 58 УК РСФСР, пункты 16, 10 и 11. Бунин и Бывалов внимательно следили, как подследственный читал текст обвинения. Предложили ему книжечку Уголовного кодекса.

— Не надо, — усмехнулся Шурко. — Я знаю, что это такое. Нас учили.

Взял ручку, твердо написал: «Смысл обвинения мне понятен. Виновным себя признаю полностью». Подписался. Рука у него не дрожала.

Вскоре после этого офицеры были вызваны к полковнику Метукову. Павел Данилович листал дело Шурко.

— Ну что, товарищи, пора подбивать бабки, — сказал он. — Давайте ответим на наш вечный вопрос — кто ты есть, Николай Карпович Шурко? Вот его самооценка, видите, я закладки сделал. Читаю. Вы, Игорь Алексеевич, просили его уточнить, что им, Шурко, двигало, когда он откликнулся на предложение Байдалакова и Околовича остаться в Западной Германии. Ответил: «Я согласился в надежде обрести оседлый образ жизни и обзавестись семьей. Однако этого не произошло. Мне предложили отправиться в школу пропагандистов». Так, далее уже о периоде энтээсовской учебы... «Среди нас преобладало настроение обреченности, каждый думал — если придется умереть, то пусть на родной земле. Жизнь за границей всем опостылела».

Майор Курган хотел было что-то вставить, но Павел Данилович жестом остановил его.

— А вот очень, очень любопытная беседа Михаила Андреевича с этим унылым, я бы сказал, шпионом:

«— На какое время рассчитано было ваше пребывание в СССР?

— Для меня возврата не было...

— Какое вознаграждение ожидали вы получить?

— Абсолютно никакого.

— Из этого следует, что вы согласились работать в силу своих политических убеждений?

— Да, так можно понимать. Но на самом деле у меня была мысль другая. Я оторвался от дома, побывал в другом мире, особенно если говорить о Марокко. Когда я туда попал, у меня было полнейшее разочарование в жизни...»

— Теперь внимательно слушайте, товарищи: «Семьей я не мог обзавестись, потому что там совершенно другие нравы, а сбиться на тот путь, на котором оказалось там большинство людей, я не хотел, а желал возвратиться на родину, но сразу сделать этого не мог, потому что много говорили о том, что кто возвращается, тех расстреливают. Я боялся.

— Но вы имели твердое намерение выполнить задание? — наседает на него наш Михаил Андреевич.

— Я этого не отрицаю, — говорит шпион.

— Ради осуществления своих антисоветских взглядов? (Следите за своей речью, товарищи, взгляды осуществить нельзя!)

— Я не знаю, какие у меня были бы взгляды после того, как я пожил бы в СССР.

— Но до этого?

— До этого — да».

Полковник Метуков закрыл папку:

— Прошу высказываться.

— Павел Данилович сделал нажим на моральный, так сказать, облик, — усмехнулся Игорь Алексеевич Бывалов. — Могу добавить, что Шурко с неохотой говорил о том, как янки возили их в мюнхенские бордели.

— Зато Лахно аж слюной закапал, когда затронули эту тему, — вставил подполковник Бунин.

— Ну, Лахно просто волк... А вот у Шурко действительно сохранилась какая-то мораль, даже, я бы сказал, порядочность. Я специально гонял его вокруг одной детали, фамилии деревенской женщины, у которой два года он просидел за печкой, — не назвал. Мне не нужна была она, но я почувствовал его волнение и стал испытывать. Устоял. Что ж, будь он у меня в роте, и в самом дело можно было бы вписать в характеристику — «морально устойчив».

— Человек он, безусловно, слабый, — подал голос майор Курган. — Но уж точно не злодей. Как-то он сказал, что при приземлении у него мелькнула мысль: зарыть рацию и все прочее, махнуть в Сибирь и затеряться в каком-нибудь лесничестве, только по дороге вставить золотые зубы — у них у всех по тридцать монет... но это к слову. Я предлагаю, товарищ полковник, немедленно предложить ему работать на нас. Соображения по радиоигре я готов представить завтра.

— Я больше всех работал с Шурко. — Подполковник Бунин говорил как всегда неторопливо, четко выговаривая слова. (Однажды на фронте был у него из-за этого казус, который мог весьма неприятно кончиться: бдительный часовой, вчерашний студент-филолог МГУ, принял его за иностранца...) — Пришел я к однозначному выводу: это просто слабый человек. Но слабый по меркам нашего нелегкого времени, по меркам войны. Вы представляете, товарищи, если бы такой вот Шурко не был мобилизован в армию, а остался бы, как говорится, ковать в тылу оружие победы? Ну, гимнастерки шить, хлеб сеять... Убежден, он был бы очень хорошим, добросовестным работником.

Полковник Метуков поморщился:

— Эк вы куда хватили, Михаил Андреевич! Звучит красиво, но совершенно нереально. Когда идет призыв, некогда с каждым по отдельности разбираться, в душу влезать. А вот долг свой выполнять, особенно когда Отечество в опасности, обязаны все, независимо от личных склонностей...

— Я понимаю, Павел Данилович. Конечно, это для нас непозволительная роскошь — индивидуальный анализ. Как говорится, наше суровое время не позволяет. Мы, однако, обязаны выявить истинную природу человека и на этой основе строить свои расчеты. Любой человек способен больше сделать, если он стоит на своих двоих. Именно — на своих...

— Ладно, ладно, переспорили, — засмеялся Павел Данилович. — Разрешите закончить. Я убежден, что он рано или поздно пришел бы с повинной. По всем этим причинам я поддерживаю предложение начать второй этап операции — включить Шурко в дело.

Полковник Метуков поднялся, стал мерить кабинет неслышными шагами:

— Да, я согласен, работать с ним можно. Осесть наш «Негус» должен был в Подмосковье. Давайте и начнем. Где у вас подготовлена площадка, Афанасий Никитич?

— Верея готова, товарищ полковник.

— Хитрый вы человек. Между сеансами будете за грибами ходить... Ладно. А Шурко надо четко сказать: поможет нам по-честному, будем ставить вопрос о помиловании. Даже если пяти лет ссылки добьемся — тоже неплохо.

Подполковник Бывалов засмеялся:

— Как это Лещенко поет: «Но я Сибири, Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля».

— Тем более сам сибиряк...

Полковник Метуков снова уселся за стол:

— И последнее, товарищи офицеры. Сюрприз, так сказать, имеющий прямое отношение к теме нашего разговора. Перед самым вашим приходом поступила шифровка из Минска. Явился с повинной заброшенный вчера ночью энтээсовец Новиков. Агентурная кличка Джо. С ним был еще Айк, после приземления разошлись, его подлинное имя Новикову неизвестно. Ну, а нам благодаря Шурко оно известно. И фото есть. С часу на час должны взять... Так что давайте, товарищи, решим так. Сообщите Шурко о явке Джо и задержании Айка (надеюсь, что его все же задержат) с его, Шурко, помощью. Пронаблюдайте за его реакцией. Это будет последнее испытание. А потом, если все в норме, отправляйтесь в Верею.

Выйдя от полковника, Игорь Алексеевич Бывалов глянул из широкого окна на лестничной клетке вниз, где по одной из самых оживленных улиц Москвы мчался нескончаемый людской поток, и застонал от тоски. Ему бы сейчас не здесь быть, а там, где ждут Айка. Конечно, понимал подполковник, что слишком много раз в него стреляли, метали ножи, слишком много раз ему ломали кости, чтобы всерьез думать о возврате «туда» (одна сломанная нога, эта проклятая неисправимая хромота била все карты), но в такие минуты он не мог справиться с тоской. Игорь Алексеевич зажмурился и за мгновение всё увидел — как было предрешено задержание Айка и как оно произойдет.

Шурко уже описал по отдельности этих двух камрадов, но когда пришло сообщение из Западной Германии, что скоро в паре «пойдут в Россию» Джо и Айк, Бывалов попросил подследственного рассказать о них подробнее. Джо был ему хорошо известен. Бывший власовец, он вместе с Шурко строил аэродром под Мюнхеном, а потом работал плотником в Марокко. Звали его Адамом Никифоровичем Новиковым. Человек необщительный, избегавший не то что шумных компаний, но и вообще чьего-либо общества, он отличался религиозностью. В Касабланке пел в церковном хоре. По словам Шурко, никогда антисоветских взглядов не высказывал. От разговоров о прошлом, о том, как попал в РОА и что там делал, уклонялся.

Айк, с которым они столкнулись в Бад-Висзее, был на него совершенно не похож — настроен резко антисоветски, горел желанием кое с кем поквитаться за старые обиды. Что стояло за этими словами, Шурко не знал. Неудивительно, что подлинное имя Айка замкнутому Новикову не было известно. Он не ходил в пивные сады и бордели, до которых Айк был большой охотник. В этих поездках развязывались языки, забывались инструкции, и Шурко как-то услышал от пьяного Айка, что зовут его Костя Хмельницкий. Правда, Николай вспомнил это не с первого раза, но вспомнил. Фотография власовца Константина Хмельницкого нашлась в картотеке у военных разведчиков, и Шурко опознал по ней Айка.

Игорь Алексеевич представил себе, как, расставшись с Джо на рассвете, Айк зашагал по лесной дороге в сторону Сморгони. Сильный, чуткий, как зверь, и как зверь злой, он идет, ничем не отличимый от тысяч таких же мужиков. — небритых, в полинялой военной форме со споротыми погонами, в сбитых кирзовых сапогах. Его не поймаешь, как ловят хорошо подготовленных иностранцев, на неточностях речи, на незнании жаргона, он умеет и дрова колоть, и папиросы курить по-нашему, и водку пить да грибами закусывать. Легко затеряться такому человеку среди прохожих-проезжих. И чем дальше он отъедет от места высадки, тем труднее будет раскрыть его и обезвредить. Потому что Игорь Сергеевич, он же капитан Холлидей, вдалбливает своим подопечным:

— Доставайте подлинные документы. Для этого все средства хороши. Надо украсть — укради. Надо ограбить — грабь. Надо убить — убей.

И Околович, который делает вид, что работает частично втайне от американцев и англичан (Игорь Алексеевич убежден, это все туфта и сговор между НТС и ЦРУ — это дуракам-агентам говорится на случай, если в них взыграют патриотические, вернее националистические, чувства), тоже наставляет, что ради «национальной революции» не грешно пару большевиков и пришить, чтобы достать настоящие документы, а не американскую липу. Все равно, мол, их, большевиков, скоро будем тысячами вешать...

У Айка сейчас задача — уехать, все равно, на Вильнюс или на Молодечно. Вряд ли он сойдет в Молодечно, лучше до Минска. Там уж дело будет потруднее. Хорошо бы взять уже в Сморгони, предположим, в чайной, куда он зайдет в ожидании поезда. Эх, где твои, Игорь Алексеевич, былые годы, былые силы! Помнишь, как взял в чепке... ну, как его — Амлинова. Агентурная кличка «Сова». Ни у кого даже пиво в кружке не покачнулось, вот как взял!

Стряхнув наваждение, подполковник Бывалов проковылял в свой кабинет. Вскоре позвонил Павел Данилович Метуков и сообщил, что в Сморгони задержан Айк.

IX

С выездом Шурко в Верею несколько задержались, и связано это было с событиями, произошедшими в июне 1953 года. В Москве — для всех это было как гром среди ясного неба — армейскими офицерами был арестован Берия. Падение всемогущего Лаврентия Павловича не могло, конечно, не отозваться на работе МВД, но чем дальше расходились круги от больших приемных к профессионалам разведки и контрразведки, тем меньшее значение это имело. В сущности, ничего не переменилось в работе полковника Метукова и его сотрудников. Наверное, в душе каждый из них — прежде всего Павел Данилович — дал однозначную оценку происшедшему. Наверное, и порадовались, что Лаврентию Павловичу вскоре несомненно (приговор был ясен заранее) предстоит встретиться в одном котле с Ягодой и Ежовым.

Тогда, конечно, даже и полковник Метуков не мог себе представить, что жертвами беззакония стали более двадцати тысяч чекистов, но Павел Данилович знал, что потери в кадрах, обернувшиеся страшными потерями для дела, были огромны. Однако — дети своего времени и своей среды — они не обсуждали между собой данный вопрос. Наверняка каждый из них усмехался про себя, читая в газете, что Берия Л. П. — английский шпион, но только про себя. Какая-то жуткая ирония была в том, что на мастера фабрикации дутых шпионов надели тот же, излюбленный им, позорный колпак...

И в том же июне в Берлине произошла попытка поднять антисоциалистический мятеж. В Западный Берлин была переброшена группа боевиков НТС во главе с Романом Редлихом. В случае «разворота событий» банда должна была вырваться «на оперативный простор» и, пройдя ГДР и Польшу, «вторгнуться» на советскую территорию. Воспаленному воображению главарей НТС въяве чудилось, как за смертью Сталина и падением Берии начнется «самораспад советской системы» — процесс, в котором горстка энтээсовцев сыграет роль катализатора. Но «разворота» не произошло. Пришлось Редлиху с компанией лететь обратно во Франкфурт. Однако июньская вспышка энтээсовской активности, берлинская вылазка редлиховских боевиков имела одним из своих результатов изрядное пополнение фототеки советской контрразведки. И Шурко, Кулеминов, Новиков и другие задержанные шпионы опознавали на многочисленных снимках своих бывших камрадов. Их показания сопоставлялись, уточнялись — шла рутинная, будничная работа, которой так много занимаются в разведке.

Николаю было открыто сказано, что его участие в опознаниях энтээсовцев поможет задержать тех, кто будет забрасываться на советскую территорию. И, конечно, что все это будет учтено при решении его судьбы. Николай спокойно принял это известие, сообщенное ему майором Курганом, сказал, что рад такому обороту дела. Пояснил — не только за себя рад, а может быть, и не столько за себя, сколько за тех, кто ни в чем не замешан и кого по договору с американцами и НТС могут замарать.

— К примеру, — пояснил он, — какой-нибудь Иван Агрузов, он должен скоро идти, злой человек. Он никого не пощадит... А я вот думаю, вы извините, гражданин следователь, такой вот Агрузов может, к примеру, испортить жизнь какому-нибудь профессору из Иркутского университета — там очень хорошие люди, я их никогда не забуду.

И испуганно добавил:

— Но фамилий не помню...

* * *

По каким-то причинам упомянутый Иван Агрузов так и не был заброшен в СССР. Он сделал в НТС карьеру, пробившись из шоферов и радистов в главари, был руководителем «закрытого сектора», где готовятся шпионско-террористические акции, а двадцать с лишним лет спустя сделался шефом отпочковавшегося от НТС так называемого Международного общества прав человека. Этот изменник Родины, пошедший во время оккупации на службу в фашистскую жандармерию, был даже награжден западногерманским орденом.

...Верея от Москвы — в сторону Смоленска. Вот так Николай оказался поблизости от тех мест, где он начал войну. Отсюда не так уж далеко до Вязьмы, там, к северу, Сычевка, где его первый раз взяли в плен. Можно туда и еще быстрее добраться, через Гжатск. (Ныне — город Гагарин.) В лесу, на уютной поляне, недалеко от шоссе, развернули рацию.

Майор Курган сказал просто, без кабинетной официальности:

— Давай-ка, Николай, перекурим. Время еще есть.

Они удобно уселись на упавшей березе, и майор достал пачку «Казбека», которая в те времена еще была картонной и раскрывалась. Внезапно Афанасий Никитич спросил:

— Гриб видишь?

— Какой гриб?

— Вон, беленький, из травки выглядывает... Молодой еще, пусть растет. Ничего, мы с тобой еще грибов пособираем, похлебку сварим.

Николай хотел что-то сказать, но осекся. Майор, однако, его понял:

— Если насчет побега, так я не боюсь. Куда тебе бежать? А вот боюсь я, если честно сказать, не припозднились ли мы с первым сеансом. Просчитают они нас или нет — вот в чем вопрос, как говорил Гамлет.

Благодушная беседа майора Кургана с Николаем имела целью не только наладить еще больший контакт, но и привести радиста в совершенно спокойное состояние. Ведь радиопочерк Шурко неоднократно записывался на пленку там, в Бад-Висзее, и теперь эти бобины находились на базе где-то в Западной Германии. Сегодня же запись сообщения, которое сейчас передаст Шурко, опытные слухачи сопоставят с теми эталонами и дадут заключение — «Негус» ли работал на ключе или кто-то другой. Для того чтобы человек передавал в обычной для него манере, он должен быть спокоен.

Радиостанция НТС «Свободная Россия» не пользовалась широкой известностью в СССР. Маломощная, эта станция плохо была слышна. А из тех, кто случайно на нее натыкался, многие принимали «Свободную Россию» за хулиганство в эфире. Изначально в замысле этой станции была заложена ошибка. «Свободная Россия» выдавала себя за подпольную радиостанцию, работающую с советской территории. Станция передавала невероятные сообщения о восстаниях в СССР, о действиях никому неведомых повстанческих армий и комитетов, о разгроме то одного, то другого обкома, горкома партии или управления МВД. Здравомыслящие люди говорили: бред какой-то, кому это нужно?

Были, однако, люди, которые с замиранием сердца ждали сообщений «Свободной России». Так ждал майор Курган сообщений для своего подопечного. И вот оно, наконец-то! «Слушай меня, Негус! Передаю для Негуса, — говорил женский голос. — Видела тебя в Ялте. (Это значило — тебя запеленговали там, где ты и ожидался.) Тетя Маруся хотела бы получить от тебя ландыши. (Это значило — ждем письма по конспиративному адресу в Норвегии.) Если ты помнишь ласковые взоры, мигни разок. (Это значило — если шифрблокноты тобой не утеряны, связывайся с Центром по варианту № 1.)

Так холодным летом пятьдесят третьего года началась радиоигра, получившая кодовое наименование «Кубань» — по месту высадки «Негуса» и «Графа», то есть Шурко и Кулеминова. Шурко сообщил, что он осел в Верее, Кулеминов «бросил якорь» в Клину. Американцы перебрали все варианты своих радиоловушек — и по всему выходило, что «Негус» и «Граф» работают свободно, а не по принуждению. В свою очередь, Околович заверял своих хозяев из ЦРУ, что эти-то люди, «Негус» и «Граф» — абсолютно надежные. А что было делать Георгию Сергеевичу — в первую очередь на него, «Гиммлера НТС», ложилась ответственность за все провалы.

Однако нельзя сказать, что Центр сразу же поверил «Негусу» и «Графу». Нет, проверка и перепроверка обоих была весьма тщательной. Собственно, в радиоигре «Кубань» Шурко исполнял роль «диктора». Чекисты тщательно готовили тексты его «донесений». Майор Курган, внимательно наблюдавший своего подопечного, чувствовал — не интересуют Николая все эти «игры», томится он, мается, но исполняет свои обязанности добросовестно. Занимаясь радиоигрой, Афанасий Никитич постоянно беседовал с Николаем, именно беседовал — он умело избегал формы допроса, полагая, что главное, по мнению подследственного, уже им сказано, а какая-то деталь скорее обнаружится в ходе непринужденного разговора.

Так однажды и получилось, причем выявилось кое-что, имеющее прямое отношение к радиоигре. Николай как-то упомянул, что один раз его радиопочерк записали после сильной пьянки, причем пьянка была организована капитаном Холлидеем (Игорем Сергеевичем). Николай решил: им наглядно показали, что похмельное состояние снижает качество работы на ключе — больше ошибок, меньше скорость. А майор Курган увидел здесь иной замысел. И однажды он попросил Николая перед передачей выпить. Эксперимент удался: среди прочего Центр поинтересовался у «Негуса», не злоупотребляет ли он спиртным... Значит, каждая передача Шурко проверялась придирчиво. А это говорило о том, что ЦРУ и НТС, видимо, работают с ним всерьез.

Но все это волновало лишь майора. Николай, внутренне уже разорвавший со своими бывшими хозяевами, не испытывал ничего, кроме досады и скуки, когда видел рацию, шифртаблицы, радиоплан и прочую дребедень. Но он был рад выездам на передачу. А выезжать надо было в разные «правдоподобные» места — ведь его могли пеленговать какие-то невидимые и неизвестные люди здесь, в Подмосковье, не говоря уж о посольстве. Майор Курган понимал, что для истомленного тюремной камерой Николая очень ценны недолгие прогулки по лесу, особенно когда он выпускал его из своего поля зрения. Но и наблюдательный Афанасий Никитич не мог себе представить, насколько интенсивно переживал эти минуты Николай.

В эти минуты в нем как будто спрессовывались многослойные и разнообразные чувства, воспоминания, размышления. Снова и снова проходила перед ним вся его такая нелепая и невеселая жизнь. Он считал свои ошибки, свои преступления, свои заблуждения, как он их сейчас понимал, и не мог сказать, что в его сознании все четко стало на место, сфокусировалось, как при наводке фотоаппарата на резкость. Нет, многое оставалось смутным, многое не было решено — ни им самим, ни, очевидно, всем обществом.

Не все он ухватывал и в Большой Политике, которая шла не им, Николаем, а кем-то еще предначертанным порядком. В прошлом году энтээсовское начальство заставляло его, как и других камрадов, регулярно читать советские газеты, чтобы быть «в курсе» и не провалиться на незнании «советских реалий». И вот он провалился. Если подумать, не потому ли, что его начальники там, за кордоном, никак не могли осознать главную реальность: народ — за свою, за Советскую власть. И когда к нему являются «освободители» от этой власти, он их берет за шкирку и сдает в ЧК.

...Иногда удавалось увидеть людей. Через автомобильное стекло, как бы украдкой, смотрел на них Николай и думал, что никакой учебой по газетам не познаешь «реалии» этой жизни, во многом теперь и ему неведомой — ведь уж черт-те сколько лет длятся его «приключения».

Однажды машина, в которой чекисты везли Николая, попала в затор на шоссе. Спереди оказался крытый грузовик, в котором ехали развеселые студенты с гитарами. Пели песни, большинство которых было уже неведомо Николаю. Оно и понятно. Кто вспомнит в летние каникулы пятьдесят третьего слова наподобие тех, что пел Николай со своими однокурсниками у костра под Иркутском осенью тридцать девятого:

Да, так он пел, искренне пел, сидя рядом с девушкой, которую всю жизнь помнил и чье имя не назвал ни на одном допросе. Никто уже эту песню не споет — даже если б случилось чудо, и все убитые студенты воскресли (а наверняка погибло большинство) и собрались у костра.

Но не все песни забыты, не все бойцы полегли под гусеницами немецких танков, не все погибли за колючей проволокой лагеря военнопленных. Вот и нынешние студенты поют кое-что из того, что пели те, довоенные:

Но в основном песни были Николаю не знакомы. Да и по радио вряд ли такие передавали. А потом вдруг рыжий парень под всеобщий хохот пропел:

Русскому человеку пятьдесят третьего года этого куплета было достаточно, чтобы понять: Л. П. Берия вылетел из кремлевской обоймы, а К. Е. Ворошилов и В. М. Молотов — у власти. Майор Курган оставался бесстрастным, только водитель засопел — такое в присутствии шпиона...

Николай вспомнил Околовича, его прогнозы о том, что осиротевшие большевистские главари обязательно передерутся. Судя по шуточному куплету, что-то такое происходит, но, судя по всему остальному, порядок в стране сохраняется. На ее «самораспад», во всяком случае, не похоже. А впрочем, что мог видеть Николай в своем положении?

Когда выпадали счастливые мгновения и он мог побыть в лесу без свидетелей, Николай, гладя сосновую ветку (сосны напоминали ему родную Сибирь), мечтал о том, чтобы скорее все кончилось и... Но что дальше? Ему толком и не говорили, на что он может рассчитывать. Срок в тюрьме? Лагерь? Ссылка? Он уже перестал — или почти перестал — бояться расстрела. Впрочем, камрады говорили, что теперь есть кое-что похуже — загонят на урановый рудник, и в несколько месяцев заживо сгниешь.

Но не всегда мысли Николая принимали столь мрачный оборот. Холодным летом пятьдесят третьего года засветила надежда и ему. Николай почти физически ощутил ее приход. Однажды, дело было уже в конце августа, когда машина поднялась на холм, внезапно расступился лес, и столь же внезапно разошлись угрюмые тучи. В просвет ударило солнце и осветило всю округу: и лесной окоем, и серую деревушку с полуразрушенной церковкой, и мокрое поле, и стадо неухоженных коров. Все это было так не похоже на Германию, а уж про Марокко и говорить нечего, — такое это все было родное, свое, что Николай вдруг заплакал — просто полились слезы из глаз, и ничего не сделать, не скрыть. И он был очень благодарен майору Кургану, который сделал вид, что ничего не заметил.

X

Осенью из Центра пришло «Негусу» распоряжение — съездить по возможности скорее на Кубань и недалеко от района своей высадки присмотреть пару хороших площадок для приема самолетов. Ехать предписывалось через Сочи. Там на вокзале надо было быть в определенный час — возможно, для корректировки задания. Дан был пароль: «Не нужна хорошая квартира? Возьму недорого, только баб не водить». Отзыв: «Меня как раз бабы интересуют». Указывалось время встречи — основное и запасное, на всякий случай. Если никто не подойдет, следовать намеченным маршрутом.

...Николай не знал, страховал ли кто-нибудь майора в этой поездке. Чекист, разумеется, был в штатском, причем он как-то неуловимо изменился. Лицо стало плутоватым. В речи усилился польский акцент, под рубашкой у него Николай заметил нательный крест. На тот случай, если некто подойдет в присутствии Афанасия Никитича и потребует познакомить — сказать про майора, что это «полезный человек», который все может купить, продать и достать. А остальное, мол, сам о себе расскажет. Но, сказано было Николаю, вероятность такого оборота дела ничтожно мала, видимо, на него хотят посмотреть. Николай сам сообразил, что майора, наверное, планируют со временем ввести в какую-то игру...

Но не знал Николай, что вызов его на Кубань оказался весьма своевременным (с точки зрения советской контрразведки) совсем по другой причине. Шла радиоигра, в которой участвовал захваченный чекистами агент НТС Кравец. (Под фамилией Сорокин он был заброшен в СССР британской разведкой.) По ходу игры потребовалось сообщить на Запад о том, что при задержании покончил с собой напарник Кравца —Данилов. Ничего этого Шурко знать не полагалось, он лишь после возвращения с Кубани добавил к сообщению о выбранных площадках сведения о самоубийстве шпиона. Слухи об этом ходят среди местного населения, передавал в Центр «Негус».

И еще Центр запросил сведения о том «поляке», с которым «Негус» был в Сочи. Значит, кто-то там не только видел Николая, но и расслышал акцент в речи Афанасия Никитича. «Негус» отстучал продиктованный ему текст о человеке, который может все купить, достать и продать. Центр запросил о возможности привлечения «поляка» к работе. «Негус» ответил отрицательно, высказав мнение, что у этого человека нет никакой идеологии и, кроме денег, он ничего не уважает. Центр посоветовал не выпускать «поляка» из поля зрения и потихоньку прикармливать. Возможно, использовать его способности доставалы для устройства явочных квартир.

Судя по реакции — а судили о ней опытные люди, — Центр невысоко оценил разведданные «Негуса» о советской авиации. (Разумеется, это тоже входило в расчеты полковника Метукова.) Николаю было предписано перейти на более редкие сеансы радиосвязи, но регулярно слушать «Свободную Россию».

Донесения о выявленных Николаем подпольных антисоветских организациях, о завербованных им агентах (действовать только от имени НТС, не называя американцев!), компрометирующие материалы о преданных Советской власти партийных, советских и хозяйственных работниках предписывалось посылать в конспиративных письмах. Напомнили Николаю, что письма надо опускать в ящик не где попало, а поблизости от мнимого адресата. Скажем, на улице возле «Экспортлеса» опустил он в ящик письмо, направленное якобы этой организацией неведомому господину Нильсену в Норвегию. Там поперек строк невинного делового текста он должен был написать специальным составом свое донесение. А о получении письма его уведомляла «Свободная Россия».

Снято было с Николая задание собирать сведения о «ненадежных для режима» воинских частях. Видимо, даже до тех, кто планировал работу «Негуса», «Графа» и других шпионов, дошло, что армия полностью поддерживает Советское правительство. Возможно, к этому выводу их подтолкнули совместные действия партийного и военного руководства в устранении Берии. Николаю было приказано сосредоточиться на устройстве надежных явок и подготовке к приему «офицеров революции». Повторен был и пароль, с которым к «Полю» должен был обратиться посланец Околовича: «Кажется, мы учились с вами в техникуме в Калинине?» Отзыв: «Нет, вы ошибаетесь, наверное, это был мой брат».

...Чем дальше, тем нетерпеливее думал Николай о развязке. Должна же она наступить: суд или как это у них называется. И метельным февральским днем тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года она наступила. В который уже раз предстал он перед следователями — в тот день были все трое: Бунин, Бывалов и Курган (о существовании полковника Метукова он и не ведал).

Михаил Андреевич Бунин раскрыл на закладке толстое дело:

— Напомню вам, Шурко, одно место из ваших показаний. Так сказать, еще прошлогодних... Ага, вот протокол допроса 11 мая 1953 года. Вас спросили: «Вы намерены были выполнять полученные задания?» Ваш ответ: «Нас обрабатывали в антисоветском духе, у меня сложилось убеждение, что Советское правительство ведет неправильную внутреннюю и внешнюю политику. Я имел намерение выполнять задания американцев и НТС, однако, если бы на основе советской действительности я бы убедился в лживости антисоветской обработки, я бы не стал выполнять задания и явился бы с повинной». Вспоминаете?

Николай пожал плечами: «Точно не помню, какого числа, но вроде говорил...»

— Если бы сейчас вам был задан тот же вопрос, вы бы так же на него ответили? — спросил подполковник Бывалов. — Не торопитесь, подумайте.

—  Да я уже думал, — угрюмо ответил Николай. — Время, вы извините, у меня было, чтобы всю свою жизнь много раз продумать. Глупо так все получилось...

— Ладно, — подполковник Бунин раскрыл другую папку. — Мы пригласили вас не для того, чтобы душу травить. Вот прочтите этот документ.

Строчки запрыгали перед глазами Николая: «...Принимая во внимание, что с помощью Шурко Н. К. можно создать условия для захвата других агентов и эмиссаров, проводить мероприятия по внедрению агентуры МВД в разведорганы противника, а также учитывая, что Шурко Н. К. дал на следствии откровенные показания о своей преступной работе, назвал всех известных ему агентов иностранных разведок, выдал коды, шифры, пароли. ПОСТАНОВЛЯЮ: следствие производством прекратить, следственное дело сдать на хранение в архив, арестованного Шурко, он же Груша Николай Иванович, из-под стражи освободить... 10 февраля 1954 года».

— Сначала поживите в Верее, — как сквозь вату донеслись до него слова майора Кургана, — потом есть смысл перебраться в Москву. И они ставили такую задачу, и с нами удобнее связь держать. Мало ли что может быть...

Видимо, Николай сильно побледнел, потому что майор вдруг замолк и стал наливать ему воды из графина.

А потом в комнату ввели Михаила Кулеминова. Он тоже был освобожден. «Негус» и «Граф», иначе говоря «Поль» и «Боб», а вернее Николай и Михаил впервые увидели друг друга после ареста.

Чекисты велели Кулеминову поселиться в Клину. Это совпадало с видами НТС на «Графа» — искусный радист, но явно неспособный пропагандист должен был сосредоточиться на технике. Вспомнили слова Околовича о раздельной подготовке радистов и пропагандистов. «Свободная Россия» недавно напомнила «Графу» об этом. Видимо, в «закрытом секторе» беспокоились, не впадет ли Михаил в амбицию из-за того, что к нему вскоре прибудет резидент, которому «Граф» должен будет подчиняться как исполнитель-радист. На это Михаил отстучал тщательно составленный майором Курганом текст, из которого следовало: «Граф» («Боб») рад будет снять с себя бремя идеологической ответственности и с радостью станет выполнять ясные приказы. Однако подготовка явок — дело сложное, документы стоят очень дорого, и денег не хватает». Он просил также разрешения съездить в Калужскую область, в Людиново — одним глазком взглянуть на родные места. Центр строжайше запретил ему это, денег обещал вскорости подбросить с прибывающим эмиссаром. Кроме того, «Бобу» не рекомендовалось встречаться и даже переписываться с «Полем».

— Надо пойти навстречу пожеланиям Околовича, — смеясь, говорил майор Курган. — Видно, Николая энтээсовцы берегут для больших дел. Так что, мужики, придется вам пока держать связь через меня. И разъезжаться придется по одному.

— Ничего не попишешь, — вздохнул Николай. — Пес их знает, чего они придумают, кого заслали, кто наблюдает. Как вон, помните тогда, в Сочи...

— Стоп, стоп, стоп! — прервал его Афанасий Никитич. — Первая ошибка. Михаилу про Сочи знать не нужно. Не потому, что мы ему не доверяем, а потому, что, как говорится, береженого бог бережет. Мало ли какая может случиться утечка. Отсюда один из основных законов разведки — информация не должна выходить за пределы того круга лиц, которым она нужна для дела.

И видя огорченные лица «майкопской парочки», добавил:

— Ничего, не вечно же все это будет. Еще увидитесь.

XI

Николай и Михаил увиделись через три с лишним года, когда их возможности как подставных «резидентов» и «опор» энтээсовского «каркаса» были исчерпаны. Михаил Андреевич Бунин, теперь уже полковник, встретил их в приемной Комитета госбезопасности.

— Ну что, товарищи, — сказал после первых приветствий Михаил Андреевич. — Интересуют вас последние новости об НТС?

— Век бы я их не знал! — вырвалось у Николая, но Михаил сказал, что было бы любопытно послушать.

— Помните берлинские события в июне пятьдесят третьего? — начал полковник. — Тогда в Западном Берлине сидел Редлих с целым отрядом, готовился к походу на Москву. Да, на Москву, через Варшаву, Минск, Смоленск. Такой вот Наполеончик... Но поехать пришлось совсем в другое место — на Тайвань. Там всякими гадостями занимался. Наш танкер «Туапсе» захватили тогда чанкайшисты...

— Писали в газетах, — вставил Михаил.

— Верно. Не писали, как Редлих носился с планами географического размена между США и Советским Союзом.

— Как это? — удивился Николай.

— Предлагал, понимаешь, сменять Кавказ на Аляску. Да... около двух лет пробыл Редлих на Дальнем Востоке, а потом опять всплыл во Франкфурте. К тому времени руководство НТС сменилось. Уже давно, еще в ваше, так сказать, время шла грызня между Байдалаковым и Поремским. У каждого, как водится, свои прихлебатели.

— Что-то я не замечал, — сказал Николай.

— Где уж тебе заметить, Коля! — засмеялся полковник. — Зато я заметил, причем, скажу без похвальбы, с самого начала, что не лежит у тебя душа ко всем ихним делам. И никогда не лежала. Швыряло тебя, как щепку, по волнам большой политики (Николай даже вздрогнул — Михаил Андреевич вслух произнес слова, которые он столь часто употреблял в своих молчаливых разговорах сам с собой). Ну ладно, не о тебе сейчас речь... Так вот, к пятьдесят пятому году четко сложились две группы: Байдалаков, при нем ваш знакомый Поздеев, а также Тенсон, Шютц, кое-кто еще. За Поремского стали Околович, Артемов, Редлих в его пользу голос из Азии подавал...

— Ну ясно, эти и победили! — не удержался Михаил. — Эти покрепче.

— Не спеши, не крепость решала... Сначала байдалаковцы отказались пускать противную фракцию в главную контору. Но побили байдалаковцев. В прямом смысле слова. По мордасам кулачищами решили политический, в кавычках, спор. Но — заметьте! — били их не только ребята Поремского, но и американцы. Поремский сумел заявить себя их человеком. Вот в чем соль.

— Все они там одним миром мазаны! — опять не удержался Михаил. — Простите за выражение, прямо как шлюхи за клиента дерутся!

Полковник Бунин продолжил: «После драки всю документацию НТС, весь архив, перетащили в «Посев». Издательство давно уже было оплотом Поремского. Ну, а Байдалакова с компанией исключили из НТС с формулировкой — «за измену делу солидаризма». А дело в американцах. Они взяли на себя содержание энтээсовского аппарата, им невыгоден Байдалаков, запятнанный службой Гитлеру».

— Артемов разве не служил? — воскликнул Кулеминов. — Редлих разве не служил? Все они там. Да сам Поремский в Берлине у Геббельса шестерил!

— Фасад, фасад! Можно перед общественностью отчитаться: так, мол и так, фашиста Байдалакова прогнали, значит, все о’кей...

Михаил оживленно беседовал с полковником, а Николай вспоминал новогоднюю пирушку в Касабланке, свою первую встречу с Байдалаковым. Как поразил тогда его, простака, Виктор Михайлович! Как искренне говорил он, что русской молодежи грех обзаводиться уютными домиками-садиками, надо поднимать Россию на свержение большевистской власти. Из наших ячеек-молекул мы создадим каркас... Мы нарастим силы... Армия восстанет... Сталину придется, как некогда Ленину, эмигрировать в Швейцарию, если, конечно, он не погибнет в пламени национальной революции...

— Вот и пришлось Байдалакову, чтоб не мозолить глаза, умотать в Америку. Так сказать, податься еще в одну эмиграцию.

— Чтоб он сдох! — энергично заявил Кулеминов, а Шурко кивнул головой в знак согласия.

Полковник Бунин засмеялся:

— Ай-ай-ай, мужики, что ж вы так его? Благодарны ведь оба вы должны быть Виктору-то Михайловичу. Да, да, благодарны. Не поняли? Давайте считать. Если бы не предложение Байдалакова поехать в Европу, что бы с вами стало? Убежден, вы бы не стали гнить в Африке, умотали бы куда-нибудь в Канаду. А оттуда, считай, возврата нет. Вот какая диалектика получается... Коля-то наверняка бы уже многодетным канадцем сделался, а ты, Миша, может, еще по ихним девкам бегал — я тебя знаю...

— Девки в прошлом, товарищ полковник! — Михаил достал из бумажника фотографию симпатичной девчушки. — Дочка. Наташа. Наталья Михайловна, пятьдесят шестого года рождения, гражданка СССР.

—  Дети — это хорошо, — сказал полковник. — У меня четверо. Знаешь, нам, русским, надо иметь много детей. Столько нашего брата война унесла, надо нацию восстанавливать...

Николай подумал, что не только война побила нацию, но и свои руку приложили. Был уже пятьдесят седьмой год, после двадцатого съезда вошли в обиход такие немыслимые раньше слова, как необоснованные репрессии, культ личности, произвол карательных органов. Но вслух Николай ничего не сказал. И не потому, что опасался говорить такое здесь, в приемной КГБ на Кузнецком мосту (чего ему, Николаю Шурко, теперь опасаться?), а потому, что боялся ненароком задеть Михаила Андреевича. А Николай был тверд в своем убеждении, что полковник Бунин к необоснованным репрессиям никакого отношения не имеет. Другое у него дело в жизни. Такое тяжкое и такое нужное дело. И Николай спросил о знакомых офицерах.

— Афанасий Никитич в командировке, — ответил чекист, умолчав о том, что майор Курган находится за рубежом, — а Игорь Алексеевич умер.

— Как умер?

— До срока и нелепо, — вздохнул Михаил Андреевич. — Было ему сорок четыре года. Но — шестнадцать ранений, а от всех перегрузок — сердце. Умер в метро, в час пик. Так его, мертвого, и вынесла толпа на станцию «Площадь Революции»... Получасом позже — здесь, в здании комитета, спасли бы, может быть, врач бы добежал... Не так умер, конечно, как в книгах герои умирают. Но мы-то с вами знаем жизнь и смерть не по книгам...

Помолчав, перешли к деловой части разговора. Полковник Бунин собрал своих бывших «подопечных» потому, что МИД задумал провести пресс-конференцию для советских и главным образом зарубежных корреспондентов и широко поведать миру об антисоветской деятельности НТС. И чекистов попросили найти и подготовить бывших энтээсовцев — люди это были в основном неискушенные, а встреча им предстояла с зубастыми западными журналистами. Полковник Бунин посмеивался: не робейте, мужики, вспомните, как в Бад-Висзее вас Балмашев обучал риторике — и шпарьте. Правда-матка, она сильней всего, буржуазные акулы только пасти свои зубастые разинут.

Никакого желания не было у Николая идти на пресс-конференцию, но надо, так надо. А будь малейшая возможность уклониться, он бы уклонился. За годы, прошедшие после выхода из тюрьмы, он полностью вошел в советскую жизнь и трезво представлял, как выглядят его хождения по мукам в глазах окружающих. Он понимал, что его помощь чекистам, участие в радиоигре «Кубань» избавили его от наказания, но отнюдь не сделали героем. И если подвести баланс его жизни с 1939 по 1953 год, получится минус. Конечно, просчеты генералов, конечно, как еще в сорок пятом Сталин говорил, «были и у нашего правительства ошибки», а теперь, в пятьдесят седьмом, выясняется, что и сам он кое-чего упустил... Всё так, но он-то лично, сержант Шурко, навоевал с гулькин хвост. Пожалуй, не оправдал и харчей, что съел в армии. Ни одного фрица не убил, не ранил, в плен не взял, даже матчасти фашистской ущерба не нанес. Два года просидел, как таракан, в теплой щели за печкой у сдобной хозяйки в деревне Двуполяны. Связаться с партизанами никаких попыток не делал. Вступил во власовскую армию. Правда, не воевал и там — в том смысле, что не стрелял. Никого не убил, не ранил из своих, из красноармейцев. Но чистил сапоги тому, кто занимал не последнее место в РОА (пес его знает, где он теперь, этот подполковник Коровин)... Учился на курсах пропагандистов РОА, несколько раз выступал потом с докладами. Что за доклады — спрашивать излишне. Было? Было. Теперь-то Николай хорошо знает, что слово «власовец» в русском языке — ругательство. А потом что? «Выучился на шпиона»? Готовился к тому, чтобы подглядывать за аэродромами, чтобы печатать листовки, настраивающие народ против Советской власти, чтобы собирать базарные сплетни для «компромата» и «тормозить умников» в своей стране? Этого не произошло, но по твоей ли воле? А если бы американский летчик без ошибки сбросил Поля и Боба? Когда бы он, Николай, решился пойти с повинной и решился бы? И еще — представилась ему вся припавшая к телевизорам женина родня, все соседи, сослуживцы, знакомые... Ведь почти никто не знал о его прошлом.

Вот что мутило душу Николаю, когда он думал о предстоящей пресс-конференции. Но потом решил, что все равно, рано или поздно, исповеди и покаяния не избежать и что честный рассказ обо всем им пережитом послужит наглядным уроком — вот что бывает с человеком, когда он становится на путь измены. Николай решил, не жалея себя, откровенно рассказать, какой глупостью оказались расчеты НТС на какое-то «сочувствие русского народа идеалам солидаризма». Рассказать, как лесорубы, заглянув в брошюрку Поремского, приняли ее за фашистские листовки, Правильно, политически грамотно рассудили те рабочие, что задержали Шурко и Кулеминова в самом начале их шпионской карьеры.

Но все равно пресс-конференция оказалась тягостным испытанием для Николая. Не по нему все это было — яркий свет, нацеленные на него кинокамеры, бесцеремонные западные репортеры, которые требовали доказательств, что представленные им люди — в самом деле бывшие шпионы, а не подставные лица.

Случилась, однако, и приятная неожиданность. Николай встретил двух своих старых «камрадов» — Адама Новикова и Константина Хмельницкого. Причем появление скромного Адама вызвало большой интерес, потому что в свое время энтээсовская газета «Посев», признав факт засылки этого агента в Советский Союз, сообщила о его расстреле «на Лубянке». А теперь бывший Джо не то что живой, но как будто даже и помолодевший, выступал перед журналистами.

Гвоздем же программы было, конечно, сообщение Айка, то есть Хмельницкого. Оказалось, что Хмельницкий до самого последнего времени вел с Центром радиоигру под контролем КГБ. Николай был искренне рад тому, что ошибался, считая Константина злобным антисоветчиком, способным на любое преступление. Впрочем, это могло быть и маской Константина там, в Бад-Висзее, да и человек способен чему-то научиться...

— Последний раз, — говорил Константин Хмельницкий, — у меня был сеанс связи 30 декабря 1956 года. Вот какое я от них получил распоряжение: «Осмотри самолеты на аэродроме Брянска, сообщи большие номера на хвостах, отдельно бомбардировщиков, отдельно истребителей. Кого еще подобрал для нашей работы? Сообщи данные. Храни тебя Бог».

Под смех советских корреспондентов (западные журналисты, конечно, не смеялись) Константин закончил свою речь такими словами:

— Сегодня 6 февраля 1957 года. Очередной сеанс у меня 14 февраля, но, я полагаю, они на связь не выйдут.

Отвечая на вопросы, он рассказал, что должен был изучить брянские леса, готовить там опорные базы будущих восстаний против Советской власти, площадки для приема самолетов с новыми группами агентов, оружием и снаряжением. (Даже двумя десятилетиями позднее, в конце 70-х годов, бывший директор ЦРУ Уильям Колби писал: «Невозможно переоценить важность поразительных технических достижений. Они привели к глубоким переменам в профессии разведчика, добавляя неизмеримый объем информации, на основе которой можно сделать разумные выводы. Но я спешу оговориться: технические средства не отменяют необходимости в шпионах, не делают их профессию устаревшей, как утверждают некоторые». Абсурдность заданий Центра Хмельницкому состояла не в интересе к номерам самолетов и не в технических возможностях подготовки баз в брянских лесах, а в тщетности надежд на восстания. Но этот упрек следовало бы адресовать, пожалуй, не спецслужбам, а политикам типа Дж. Ф. Даллеса, ослепленным антикоммунизмом.)

Больше всего Николай обрадовался встрече с Адамом Новиковым, с которым их связывало общее прошлое — строительство аэродрома в Мюнхене, Марокко, Западная Германия, совместная учеба в шпионской школе. Набожный крестьянин, Адам Новиков, казалось, и не изменился с тех пор, как Николай видел его на церковном клиросе в Касабланке. Адам жил на Кубани, работал в совхозе, обзавелся семьей, все у него было хорошо. И ему, как и Николаю, все эти энтээсовские козни казались невероятно далекими, ненужными, скучными. Насколько важнее им были теперь виды на урожай, простуда у ребенка, появление в огороде колорадского жука!

Обо всем таком они и поговорили вечером после пресс-конференции, наконец-то получив разрешение зайти вместе куда-нибудь и по русскому обычаю выпить по стакану водки. Стала эта встреча прощанием. Прощанием с прошлым. Это было их последнее прикосновение к миру шпионажа и контршпионажа, секретных операций и громких разоблачений, конспиративных квартир и шифрованных радиопередач, к тайному фронту, война на котором никогда не утихает.

XII

Николай сызмала стремился «жить, как все». В общем, так он и прожил свою жизнь, не считая короткого — если соотносить с длительностью всей жизни — периода его «приключений».

Так бывает со многими. Но одни считают этот короткий период (война, участие в каком-то рискованном предприятии и т. д.) интересным и ярким в сравнении с серостью будней. Такие люди любят поговорить о былых боях и походах, о приключениях и лишениях. И чем дальше уходит время или чем серее будни, тем больше любят они вспоминать.

Но есть другие люди. И, видимо, имея в виду их, классик высказал тонкую мысль о том, что самые авантюрные приключения имеют своей целью восстановление чем-то нарушенного нормального (обыденного) хода вещей. Все — ради продолжения существования.

У Николая Карповича Шурко был ярко выражен именно такой склад личности. Верно, однако, и то, что его «приключения», оценка их им самим и особенно другими людьми принципиально отличались от того, что было с человеком, допустим, ветераном войны, который никогда не был ни в плену, ни на оккупированной территории, не служил в РОА, не состоял в НТС, кому выпало счастье пусть и тяжкого, но прямого пути. Вот и сидел Николай все праздники Победы взаперти, не показываясь на люди. Хотя злодеем не был.

Но есть иные, неказенные, неофициальные «анкеты», основывающиеся не на писаных законах, а на народных представлениях. А здесь несколько иная шкала оценок, несколько иная иерархия ценностей, несколько иначе судится-рядится, что такое хорошо и что такое плохо. Спецотделы, управления кадров, выездные комиссии — это одно, а что народ считает и говорит — другое. Скажем, был ли, не был Иванов или родственники его на оккупированной территории — ну и бог с ним, как не быть, ежели, к примеру, испокон веку жили Ивановы под Брянском. Но вот пусть даже лишь прикоснулся к измене человек — и честь его замарана. И никакими официальными постановлениями или умными рассуждениями популярных литераторов не отвести косого взгляда. Именно таким, прикоснувшимся к измене, и чувствовал себя Николай. Вот почему он прятался в День Победы.

Давно замечено, что в русском народе существует симпатия к преступникам (беглый каторжник рассказывает в песне — «хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой»). Но это — к переступившим официальные законы, и то не все. Переступившие закон народной нравственности — не преступники, а отщепенцы. Это страшнее. А изменник и отщепенец в народном сознании — понятия очень близкие...

Но праздник Победы, святой наш праздник, раз в году. А в будни Николай Карпович отличался от других разве что тем, что не читал детективов и шпионских фильмов не смотрел, и когда все вокруг с ума сходили, не отлипая от телевизоров во время передачи очередного сериала, он забирался куда-нибудь с книжкой или журналом. Что касается телевизора — предпочитал «В мире животных» и «Клуб кинопутешествий». Из мягкого кресла в уютной московской квартире отчего не обозреть пейзажи какого-нибудь экзотического Марокко...

Оглавление

Константин Греков Майкопский «Негус» Документальная повесть

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII