Кто ищет... [Валерий Абрамович Аграновский] (fb2) читать онлайн

Кто ищет...

ОТ АВТОРА

У меня юридическое образование, когда-то и очень недолго, всего шесть лет, я работал адвокатом. На первом же самостоятельном деле обжегся, причем урок послужил не в пользу юриспруденции. Мне пришлось выступать в защиту восемнадцатилетней девушки, которую обвиняли в «покупке заведомо краденого» (статья 164-я, часть 2-я тогдашнего Уголовного кодекса РСФСР). Как ее защищать, я не представлял, поскольку вина даже мне казалась явной: во дворе собственного дома девушка купила у мальчишек за четверть цены вполне приличную дамскую шубу. Коллеги говорили, что на суде мне ничего не останется, кроме как «пять минут поплакать в жилетку». В обреченном состоянии я поехал в тюрьму говорить со своей подзащитной. Начал с откровенного вопроса: «Вы знали, что шуба краденая?» — «Клянусь вам, — примерно так ответила девушка, — я бы скорей удавилась, чем купила ее, если бы знала!» От адвокатов у подзащитных не должно быть секретов, но понять, что это не совсем так, мне суждено было позже.

Я тщательно готовился к слушанию дела: изучил материалы следствия, продумал версию защиты, выстроил под нее систему доказательств, а речь написал заранее. Я был готов к суду, как молодой летчик — к первому самостоятельному полету, врач — к первой операции, музыкант — к сольному концерту: был собран, взволнован, не очень уверен в себе, но абсолютно уверен в самолете, в правильности диагноза, в крепости скрипичных струн; в данном случае — в невиновности моей подзащитной.

Дальнейшее может показаться читателю оригинальным вымыслом, впрочем, придумать не сложно и интересней; увы, все случилось на глазах у моих друзей, коллег и даже родственников, которые пришли смотреть мой высший пилотаж.

Процесс сначала складывался удачно: я довольно цепко допрашивал свидетелей, со скептической улыбкой слушал обвинительную речь женщины-прокурора, а потом произнес свою. У меня не было нужды заглядывать в конспект, я говорил, можно считать, экспромтом и, как мне казалось, горячо и убедительно. Закончил я так: «Однажды в Голландии судили хлебопека, убившего свою жену. Его признали виновным, приговорили к смерти, но после казни выяснилось, что жена, как и говорил хлебопек, жива, здорова и преспокойно живет в соседнем городе. С тех пор в судах Голландии учреждена специальная должность «напоминателя». Когда судьи поднимаются, чтобы уйти в совещательную комнату, «напоминатель» громко произносит им вслед: «Помните о хлебопеке!» Я тоже говорю вам, товарищи судьи: помните о хлебопеке! Эта девушка невиновна, потому что она не знала, что шуба краденая!» И сел под гробовое молчание потрясенного, хотел я думать, зала.

И тут послышались рыдания. Рыдала моя подзащитная! К своему несчастью и моему великому позору, она оказалась единственным человеком из всех присутствующих, который по достоинству оценил мою речь и глубоко ее прочувствовал. И потому, рыдая, она сквозь слезы воскликнула: «Я знала, знала, знала, что шуба краденая!»

Бедняжке дали год лишения свободы. А я с тех пор очень боюсь быть убедительным в ущерб тем, кого защищаю, и бездоказательным в пользу тех, кого подвергаю осуждению. Я понял на том моем первом процессе, что единственный способ избежать всяческих недоразумений заключается в том, чтобы исходить только из фактов, имеющих объективное подтверждение.

Этот принцип мы и положим в основу дальнейшего повествования.

Часть первая ДЕЛОВЫЕ РОМАНТИКИ

«Драмой идей» называют вслед за Альбертом Эйнштейном историю развития современной физики.

«Драмой людей» можно назвать отношения, нередко возникающие между учеными в процессе работы. Вероятно, любая человеческая деятельность по сути своей драматична. Тем более творческая. В ней лбами сталкиваются различные мнения, теории, характеры; желаемое почти всегда превосходит достигнутое, рождая неудовлетворенность уже сделанным; мысль обгоняет технические возможности, входя с ними в противоречия. А сам научный поиск драматичен хотя бы потому, что связан с открытием тайн природы, которые из-за того и называются тайнами, что противятся открытию.

Наконец, при всей фанатической способности ученых к самоотречению, почти никому из них не удается освободить себя от всевозможных бытовых, семейных и прочих обязанностей. Что же касается личного счастья, то его вообще может не быть, если оно зависит от результатов, требующих усилий нескольких лиц, а иногда даже нескольких поколений.

Жизнь ученого — всегда борьба. Борьба на многих фронтах одновременно: и против сил природы, и против самого себя, и против «третьего неизвестного», будь то ошибочная теория живущего или давно умершего корифея, или торжествующая в науке и обществе сила инерции, или соавтор с невыносимым характером, или родная жена с иным отношением к действительности. И хотя каждый понимает, что научный итог борьбы зависит от того, какой из фронтов оказался главным в жизни ученого, овладеть ходом событий дано далеко не всем.

Я расскажу читателю о своем собственном опыте общения с представителями весьма модного и еще очень спорного направления в медицине, но прежде — о научном коллективе, который, не сумев отдать себя целиком идее, оказался во власти сугубо человеческих страстей.

Но позвольте спросить: почему «людская драма» чаще мешает, чем способствует достижению научного результата? Каким образом естественное стремление человека к первенству, к славе, к благополучию может быть как стимулом, так и тормозом на пути к цели?

I ПОВЕСТЬ О КАРЬЕРИСТАХ

1. Я ВВЯЗЫВАЮСЬ В КОНФЛИКТ

Однажды в редакцию пришли три человека. Могу назвать их фамилии, но это ничего не скажет читателю, как не сказало мне, когда они представились: Карпов, Григо и Гурышев, причем двое были с бородами, Карпов и Гурышев, а Григо без бороды, потому что звалась Мариной.

До начала редакционного совещания, проводимого в нашей редакции на ногах и именуемого «топтушкой», оставалось минут двадцать, и я попросил их изложить суть дела. Какое-то время они решали, кому говорить. Я понял, что лучше других это могла бы сделать Григо, но была горяча и многословна, а короче других — Карпов, но слишком сухо. Вероятно, они избрали средний вариант и потому предоставили площадку Гурышеву.

Он сказал, что все они — младшие научные сотрудники (мэнээсы), по специальности — мерзлотоведы, работали на станции, которая называется «мерзлоткой» и находится на Крайнем Севере, и вот получился грандиозный скандал с руководством, и вся троица осталась без работы. В конфликте, заметил Гурышев, принял участие еще один мэнээс, Вадька Рыкчун, — он так и сказал «Вадька», — но потом предал, и потому его нет в наличии. А троица приехала в Москву искать правду, Гурышев выразился более возвышенно: за сатисфакцией.

Занятно… Во время совещания я думал о том, что скандалы возможны и в стоматологии, и в юриспруденции, в любой научной среде, но, где бы они ни происходили, журналист, решив вмешаться, обязан прежде всего знать специфику каждого конфликта, а для этого пройти ликбез.

Мерзлотоведение? Пятьдесят лет назад никто в мире понятия не имел, что это такое. Возраст науки уже подсказывал предположение: если открытия возможны в ней «на каждом шагу», если они могут сыпаться как из рога изобилия, ученым здесь легче говорить «свое слово», чем, к примеру, в многовековой математике. А если так, в их среде проще обосноваться людям случайным, лишенным таланта, заинтересованным в своей собственной судьбе больше, чем в судьбе науки, — возможно, в этом и заключалась специфика, о которой я помянул выше.

Должен сказать, приход мэнээсов в редакцию совпал с одним острым событием, происшедшим в стране: землетрясением в Ташкенте. Я вспомнил об этом потому, что в те трагические дни на первый план неожиданно вышли сейсмологи, представители довольно скромной профессии, находившейся до тех пор в тени. О них вдруг стали писать и говорить, они заняли командные посты в штабах по оперативному руководству людьми, от них ждали сообщений и предсказаний, — короче говоря, свет юпитеров осветил науку, доселе спокойно дремавшую вместе с таинственными и грозными силами, спрятанными внутри Земли. Вышли эти силы, вышла и наука. Другой вопрос: надолго ли? До нового катастрофического землетрясения?

Мерзлотоведы находились, несмотря на относительную молодость, в несколько ином положении: в конце концов, вечная мерзлота потому и называется вечной, что она действительно вечная. Две трети земного шара сковано льдом. И если человечество, обеспокоенное своим ростом, уже подумывает о бегстве на другие планеты, реально оно совершит эту попытку, лишь убедившись, что ничего не может поделать с вечной мерзлотой: ни растопить ее, ни к ней приспособиться. И пока эта проблема не будет решена, мерзлотоведы останутся в центре общественного внимания. Мой собственный интерес к ним, интерес жгучий и непосредственный, был, таким образом, частичкой общего интереса.

В начале апреля, в самый разгар московской весны, я вылетел на Крайний Север.

2. «МЕРЗЛОТКА»

Дорогу описывать не буду. Дорога как дорога. Если бы я летел в Хосту, а не на Север, разница выражалась бы только в часах, тем более что цыплята в полиэтиленовых мешочках были получены стюардессами из того же «котла» Внуковского аэродрома, из которого кормились все направления.

Впрочем, так думал я до того, как сел в самолет, но не после того, как приземлился в Областном, откуда, кстати, мне пришлось еще добираться до Районного, а уж потом до мерзлотной станции — конечного пункта моей командировки. Разница была: и в пассажирах, и в багаже, и в общем настроении летящих, поскольку одно дело, когда впереди у людей отдых, другое — когда работа.

Ну и, конечно, разговоры, имеющие типичный северный колорит. Ни на каком ином направлении не узнал бы я байку о том, что в Хатанге у одной уборщицы аэропорта живет собака Роза, которая показывает, как ходят пьяные пассажиры. И нигде, кроме как на северных линиях, не рассказывают, выдавая за чистую правду, мелодраматическую историю про медведя, который повадился ходить в гости к зимовщикам одной из дрейфующих станций СП. Медведь, говорят, привык к людям и даже помогал им возить воду: впрягался в сани с бочкой, топал к полынье и сам брался за черпак. И вот однажды какой-то жестокий шутник проделал в бочке дыру, и медведь целые сутки «работал Сизифом», а потом, так и не поняв подвоха, покинул людей, обидевшись на весь белый свет.

Рассказчик, как правило, утверждал, что лично знаком с шутником или с кем-то из зимовщиков станции, божился, что все так и было, а вы попадали в атмосферу далекого Севера, где жили особые люди, где была особая жизнь и случались особые истории, и вас охватывало предчувствие чего-то необычного и таинственного.

Увы, дорогой читатель, как бы ни предупреждали вас знатоки Севера, чего бы ни говорили вам заранее, вы все равно, ступив на вечную мерзлоту, одновременно и удивитесь и разочаруетесь.

Итак — станция, «мерзлотка». Представьте себе, что занавес поднят, играется увертюра, герои еще не вышли на сцену, а вы, сидящие в зале, торопитесь познакомиться с местом действия. Оглядитесь, уважаемый зритель, привыкните к декорациям, заметьте двери, через которые будут входить и выходить люди, обратите внимание на ружья, которые, уж если вывешены в первом акте, непременно разрядятся в последнем.

Станция — это длинный одноэтажный барак, называемый «рабочим корпусом». Он разделен на две половины. В одной имелась комната младших научных сотрудников, библиотека, бухгалтерия, кабинет начальника станции и особая часть. В другой — склад, красный уголок, слесарка и химлаборатория. Поскольку дух реформаторства — бродячий дух, он залетал иногда и сюда, знаменуя собой Малое Переселение: бухгалтерию переводили в библиотеку, библиотеку в комнату мэнээсов, мэнээсы пересаживались в кабинет начальника станции, а начальник утверждался в бывшей бухгалтерии. Лишь особая часть со своим мощным сейфом-якорем прочно сидела на месте, ее не рисковали двигать, даже когда начиналось Великое Переселение и одна половина рабочего корпуса перебиралась в другую.

Впрочем, названий я помянул много, а размеры все карликовые. Слесарная мастерская, например, в пять минут собиралась механиком Петровичем в чемодан и за одну минуту располагалась на новом месте.

Перпендикулярно к рабочему корпусу стоял жилой. Когда-то он сгорел дотла, но его восстановили, как вы понимаете, точно скопировав первый вариант; пригласи самого Корбюзье, он новой конструкции русского барака тоже не придумал бы. Пять комнат и кухонька для семейных (одиночки готовили у себя) да длинный коридор — вот, собственно, и вся архитектура.

Шагах в двадцати от барака была кочегарка с невысокой трубой, сложенной из железных бензиновых бочек, гараж с двумя вездеходами и столярная мастерская, которую после пожара временно приспособили под жилье: вбили внутри несколько рядов досок, проложили оленьими шкурами, и получились «комнаты» с отличной слышимостью, но зато без видимости. Как все на свете, понятие «временно» — понятие относительное, и, если вы приедете на станцию через десять лет, вы убедитесь, что мастерской еще нету, и, как говорится, неизвестно.

Штаты были небогатые. Список действующих лиц я начну начальником станции, продолжу его заместителем, девятью лаборантами, завхозом, бухгалтером, кадровиком, четырьмя кочегарами, механиком, шофером и препаратором, а закончу четырьмя младшими научными сотрудниками. Всего, таким образом, двадцать пять человек. По сравнению с количеством жилья — очень много, по сравнению с задачами станции — ничтожно мало. Научный руководитель Сергей Зурабович Диаров бывал из Областного наездами, и весь огород, выходит, городился во имя работы четырех мэнээсов, составляющих научный смысл «мерзлотки».

В километре от станции находился поселок, называемый Горняцким. Он был расположен на берегу бухты Мелкая, образованной двумя мысами: мысом Обсервации и мысом Нерпичей, на скалистую часть которого и вправду выходили нерпы. Наискосок от поселка, через лиман Онемен, за мысом Тонкий (тоненький-претоненький, если смотреть в хорошую погоду) высился хребет Рарыткин, до которого было не менее восьмидесяти километров, но который был все же виден без бинокля.

Летом попасть на станцию можно было через поселок, приплыв туда на катере. А зимой, наоборот, в поселок ехали на автобусах через «мерзлотку». До Районного тут километров пятьдесят, а до Областного — не менее тысячи: два с половиной часа самолетного времени. Дороги — насыпные, а вокруг дорог — болота, порождающие неслыханные полчища комаров.

Поселок Горняцкий маленький, на полторы тысячи человек. Дома в нем сплошь деревянные и обшарпанные, первого послевоенного выпуска, и даже клуб ГВФ — деревянный. Под каждым домом «пуп», то есть сваи, сложенные в виде городошной фигуры «колодец». Вечная мерзлота от тепла домов прогревалась и проваливалась, и не будь «пупов», не было б и жилья. Местное население, зная коварство почвы, позволяло мерзлотоведам бурить скважины прямо под домами, из комнат, хотя научный интерес мерзлотоведов был далек от практических интересов жителей. Но когда мэнээсы говорили: «Братцы, вы понимаете, что мерзлота достигает в этих местах ста сорока метров глубины?» — население не могло не сочувствовать ученым. Вообще же контактов с местными у работников станции было мало. Баней и парилкой они пользовались редко: в пургу до поселка не дойдешь, а в хорошие дни и без них народу хватало, тем более что в неделю было всего два банных дня: суббота — мужской, воскресенье — женский. Столовой ученые тоже почти не пользовались, продукты закупали в магазине раз в декаду, и оставалась поселковая библиотека да кино в клубе с единственным сеансом в шесть вечера и редкой сменой кинокартин.

Короче говоря, была станция — как удельное княжество со своими порядками и законами, со своей странной для поселка жизнью и непонятными для районного начальства задачами.

Заканчивая описание места действия, скажу несколько слов о природе. По количеству солнечной радиации Крайний Север уступает разве только Антарктиде, и то немного. Если продолжать аналогию с театром, замечу, что сцена освещена прямо-таки феерически, и все напоминания об электроэнергии, которую нужно экономить, здесь напрасны и лишены смысла. Абсолютная прозрачность неба, лучи беспрепятственно достигают земной поверхности. Даже зимой, при минусовой температуре, вы могли раздеться до пояса и преспокойно загорать. А если при этом был бы маленький ветерок, вы рисковали в несколько минут заработать ожог первой степени. Дело в том, что климат здесь не теплый и не холодный: жесткий. Разработана специальная шкала, определяющая эту жесткость: мороз, помноженный на ветер. И если в Москве, к примеру, пять баллов жесткости, здесь — одиннадцать.

Но зато красота, товарищи! В декабре, в короткий полярный день, из-за одной горки вставало огромное оранжевое солнце и катилось, как колесо, прямо по горизонту, по холмам и по замерзшему лиману до другой горки. Скорость у колеса была небольшая, и все это расстояние оно проходило за два с половиной часа. До середины пути — восход солнца, после середины — можно считать заходом. А любой предмет, освещаемый солнечными лучами, будь то телеграфный столб, ледяной заструг или живой человек, приобретал малиново-розовый цвет. От этого предмета ложились на белую землю длинные фиолетовые тени, а где-то в стороне однотонно кричали савки: «Ала-ла! Ала-ла!» — как мусульмане.

И совершенно потрясающая сухость воздуха. При норме шестьдесят влажность здесь всего восемнадцать процентов. Когда по коридору рабочего корпуса шли люди и протягивали друг другу руки для пожатия, между ладонями проскакивала видимая глазу искра.

3. НОЧЬ В ОБЩЕСТВЕ РЫКЧУНА

Меня поселили в комнате Рыкчуна, который за неделю до моего приезда ушел в поле. Его ждали на третий день после какого-то «спада», но не раньше определенного срока, и это значило, что только с условленной даты на станции будут о нем волноваться. К сожалению, моя командировка кончалась значительно раньше, и нам, кажется, не суждено было повстречаться.

Комната была большая, тридцатиметровая. Впритык к печке, выкрашенной в розовый цвет, стоял самодельный шкаф, обитый материей, возле него — топчан, а рядом с ним низенький, еще не отполированный до конца столик. Была еще этажерка с несколькими книгами и старыми газетами и совершенно пустой письменный стол, на котором одиноко лежало запечатанное и неотправленное письмо без адреса на конверте. Либо Рыкчун забыл его отправить, либо не решился по какой-то причине, а может быть, это было «завещание», которое особенно чувствительные люди, уходя в далекий и рискованный путь, оставляют на видном месте.

Топчан был покрыт одеялом и соседствовал с тумбочкой. На ней была пепельница, будильник, а что было внутри тумбочки — не знаю, туда не заглядывал, хотя очень хотел заглянуть, надеясь, что каждый лишний предмет откроет мне лишнюю черточку в характере хозяина комнаты.

На полу, на аккуратно расстеленной газете, стояла электрическая плитка, а рядом с ней два мягких дачных стула: трубчатые алюминиевые скелеты и матерчатые сиденья. Еще была автомобильная рессора, завернутая в рогожу и перевязанная бечевкой. Для чего и почему тут — не знаю. При желании можно было бы придумать целый рассказ, связанный с Рыкчуном и этой рессорой. Гантели лежали чуть ли не посередине комнаты, они были пятикилограммовые, а эспандер на стене — пружинный, очень тугой, рассчитанный на хорошо тренированные мышцы.

И наконец, здоровая тахта, похоже — самодельного изготовления. Она была прислонена к стене и сохла, обильно просмоленная, как лодка. Рыкчун, вероятно, все еще налаживал свой быт, хотя с его приезда на станцию минуло года два.

А на окне в деревянных чашках типа пиалы погибали три луковицы. Вода уже была ими выпита, а подливать никто не подливал, забыв воспользоваться тем, что дверь в комнату не запиралась. Луковицы высохли, сморщились, но я все же плеснул в них из чайника, и в одно прекрасное утро они отблагодарили меня тонкими зелеными лучами: жизнь в них, оказывается, теплилась.

На голубой стене висело потрясающей белизны полотенце. Рядом с полотенцем — военно-полевая сумка. Пол был покрыт линолеумом. На окнах, на тонких золотых прутьях с кольцами, болтались шторы, по одной полоске слева и справа. Шторы были нежные и прозрачные, как крылья у стрекозы, и на них штрихами были обозначены березы с зелеными кронами. Поэтому, вероятно, общий цвет штор казался зеленоватым.

Вообще цвета в комнате были такие: пол — ярко-коричневый, потолок — слоновая кость, стены — голубые, печка — розовая, а шторы, как я уже сказал, отдавали в зелень.

Тона мягкие, теплые.

Был вечер, я здорово устал с дороги, лег на топчан, укрылся его одеялом, а сон не шел. Тогда я стал думать о хозяине комнаты, тем более что за день, проведенный на станции, я только и слышал со всех сторон: «Рыкчун сказал», «Рыкчуна попросили», «Рыкчун позволил». Но даже фотографии его не оказалось в личном деле, мне пришлось довольствоваться легендами, и я попытался собрать их той ночью в единое целое.

Вадим Рыкчун

Судя по рассказам, он был высок ростом, широк в плечах, носил густую черную бороду, имел большие серые глаза, обладал невероятной физической силой и громким голосом, из-за характера не приспособленным к шепоту. Когда однажды он объяснился Марине Григо в любви, это слышала вся станция, хотя натура его была такова, что он и с тихим голосом не стал бы скрывать своих чувств. «Мы — титаны! Мы — первооткрыватели!» — эти часто произносимые Рыкчуном слова можно было понимать и так, что ему все позволено и простимо, что даже будущие его грехи давным-давно отпущены. Женщины считали его обаятельным, мужчины «своим в доску» и говорили, что он пьет не пьянея, ест не краснея и способен сгрызть стакан, не причинив своему могучему здоровью ни малейшего вреда. В любой компании Рыкчун был самым заметным, фотокорреспонденты кидались на него, как мухи на мед, видя возможность одним портретом решить все проблемы Севера, а люди, находящиеся в его обществе, чувствовали себя физически защищенными, а потому раскованно.

Но странное дело: его мало кто любил, хотя многие ему подражали, над ним посмеивались, хотя им и восхищались; он вызывал скорее страх, чем уважение. Возможно, это объяснялось тем, что каждый его поступок казался со стороны совершенно неуправляемым и непоследовательным. Он мог один, отвергая постороннюю помощь и крича: «Посторонись! Не путайся под ногами!», вытаскивать из трясины вездеход, но мог и равнодушно шагать рядом с женщиной, катящей бочку с соляркой, не предлагая ей своих услуг и даже не подумав о том, что об этом можно подумать. В Областном, гуляя в ресторане с малознакомой публикой, он позволял себе расплачиваться за весь стол, делая это так, будто умирал на глазах у толпы: громко, красиво и безжалостно. А тремя днями раньше, в поселковой столовке, справляя в кругу друзей свой собственный день рождения, мог скрупулезно подсчитывать деньги, делить расход на присутствующих и собирать с каждого, в том числе с женщин, по пятерке. Однажды, подвергая себя риску, он при всех вскочил на плывущую льдину, крикнул: «Посвящается Григо!» — и исчез вдали. Марина, однако, не испугалась, не побежала вызывать вертолет, и он, через час вернувшись, сказал ей: «Вот дура!»

Алеша Гурышев называл его «коктейлем», приготовленным из крепких, слабых, горьких, сладких, дорогих и дешевых качеств. Пожалуй, это соответствовало тому, что подумал о Рыкчуне я. Суммируя все услышанное, я тоже приходил к выводу, что он одновременно широк и узок, мелочен и расточителен, силен и бессилен, коварен и добродушен, — короче говоря, все пороки и добродетели были заложены в Рыкчуне, как, вероятно, в каждом человеке, но, если каждый что-то пытался культивировать в себе, а что-то подавлять, Рыкчун давал свободный выход всему, чем был богат, увы, ничего не стесняясь.

Наверное, мы оба с Гурышевым ошибались. Ближе к истине находилась Марина Григо, которая знала Рыкчуна еще по университету. Она считала, что каждое его отрицательное проявление более естественно для него, чем положительное, а положительное объясняется актерством. Не будь толпы и восторженно раскрытых ртов, он не прыгал бы на льдину, не растрачивал щедро деньги, не вытаскивал вездеходы: все это требовало дополнительных усилий, а ему легче и проще было оставаться самим собой. Сам же собой Рыкчун был далеко не «титаном». Ему были чужды, считала Марина, истинно мужские интересы, он проигрывал в этом смысле даже ей, женщине. Она любила охоту и в экспедициях добывала мясо для мужчин, единственная из всего отряда таская на себе ружье; она колола дрова, возилась с собачьими упряжками, водила машину, изучала самбо и даже покуривала, в отличие от Вадима, для которого все эти дела были не главными, а лишь постольку, поскольку он подчеркивал в анкетах не «жен.», а «муж.». С большим бы удовольствием он занимался кухней или устройством своего быта: колечками для штор, нежными тонами, торшерами. Он иллюстрировал собой трагический процесс феминизации мужчин, происходящий в современном обществе, и никакая борода, с точки зрения Марины, его не спасала. Будь он физически послабее, он стал бы трусом, — Марина в этом была уверена, полагая, что его смелость не есть черта характера, а производное от бицепсов.

В полном соответствии со своими правилами она резко и открыто говорила ему об этом, а он мрачно слушал, замыкался, скрежетал зубами, кричал: «Ну, полюби меня, я стану другим!» — а она отвечала: «Сначала стань!» Ей было очень трудно с ним, потому что, презирая его суть, она любовалась его формой.

Ходила легенда по Северу о парне, который, влюбившись, не стал говорить девушке слова, а принес ей убитого белого лебедя. Это была чистая и красивая символика, ведь белые лебеди встречались в тундре так же часто, как белые медведи на экваторе. Марина рассказала легенду Рыкчуну, и вот однажды, в одно прекрасное зимнее утро, проснувшись и выглянув на улицу, она чуть не лишилась чувств: у окна стояло цветущее зеленое дерево, достать которое в тундре было еще труднее, чем белого лебедя! Сердце ее забилось, хотя она точно знала, что это не Вадим, что ему не суждено совершать истинно мужских поступков. Марина до сих пор не знает, что за рыцарь преподнес ей царский подарок, возможно кто-то из бурильщиков, которые в то время работали на станции, а вскоре разъехались по домам. Что же касается Рыкчуна, он вернулся в то утро из поселка, волоча на себе мешок с сорока килограммами сухого молока: «выкинули» в магазине, а Вадим всегда запасался продуктами. «Дать тебе пару пачек?» — предложил он ей вместо белого лебедя. Через несколько дней Рыкчун уходил в поле, уходил, как обычно, один, отказавшись от помощников, настоящим первооткрывателем, и его провожала вся станция. Марина была в толпе, и он крикнул на прощание: «Не поминайте лихом!» Но поминать пришлось. Когда заболели дети у механика Петровича, мэнээсы облазили всю станцию, но так и не нашли ни одной пачки сухого молока: Вадим спрятал мешок, причем не в своей комнате. Целый год потом Марина травила его, называя «молоковозом», и при каждом удобном случае замечала, что у него «сухое молоко на губах не обсохло». Он мстил ей мелко, исподтишка и довольно глупо. Например, пустил слух по станции, что Григо имеет дворянское происхождение. Ее мать — таково было семейное предание — сидела девочкой на коленях у царя. Но Вадим, как близкий и давний друг Марины, прекрасно знал, что это не помешало матери стать большевичкой еще в девятнадцатом году и выйти замуж за большевика, отца Марины, человека простого, честного и доброго. Слух, сделав оборот, очень скоро вернулся, и на одном из научно-технических советов начальник «мерзлотки» Игнатьев, обороняясь от критики Марины, как бы невзначай бросил: «Ну, конечно, мы ведь не из графьев!» Рыкчун захохотал в голос, а Марина, взглянув на него, разрыдалась.

С Карповым мне было сложно говорить о Рыкчуне: они дружили с первого курса университета, хотя только на станции Карпов узнал истинную цену этой дружбы. И все же он сказал: «Рыкчун — мыслящая единица, безусловно способный человек, энергичный… — Потом подумал и добавил: — Слишком даже».

Таким был Вадим Рыкчун, вернее, таким нарисовался мне его образ. Но что-то важное, какой-то стержень еще отсутствовал, и я продолжал искать его, перебирая в памяти рассказы о Рыкчуне, чтобы найти суть этого человека, которая была бы способна не только объяснять его поступки, но и родить ему главную цель в жизни. И тут я подумал: стоп, эта цель уже существует, ну как я мог забыть о ней! Еще студентом Рыкчун говорил своим друзьям, что к своему тридцатилетию непременно будет директором научно-исследовательского института. А летом, отдыхая на юге и заводя пляжные романы, представлялся девушкам начальником полярной станции, жутко секретной, а потому не имеющей общедоступного адреса. Это тоже была поза, тоже актерство, но все-таки не «коктейль», а, скорее, чистый напиток, именуемый «карьеризмом»…

4. ЗА ОБЩИМ СТОЛОМ

Утром меня ждали три сюрприза подряд.

Первым было явление начальника станции Игнатьева. Он пришел ко мне в комнату и, убедившись, что я уже закурил утреннюю папиросу, стал делать зарядку. Почему ее надо было делать в моем присутствии и непременно в комнате Рыкчуна, я до сих пор не знаю. Был он маленький, толстенький, в длинных черных трусах до колен, в белых шерстяных носках, спущенных на тапочки, а на носу у него сидели круглые «мартышкины» очки. Я лежал и молча смотрел, как он приседает и прыгает с пятикилограммовыми рыкчуновскими гантелями и растягивает тугой рыкчуновский эспандер. Потом он ушел, добродушно мне улыбнувшись, хотя я понимал, что приезд корреспондента вряд ли ему приятен. Через несколько минут он уже мыл полы и посуду: жена его Нина поехала на материк за детьми, он сам хозяйствовал и, вероятно, любил чистоту и порядок. Из соседней комнаты до меня доносилась песенка, пел он тонким и пронзительным голосом, звучащим подчеркнуто независимо. Игнатьев на кого-то был похож, я никак не мог вспомнить, пока вновь не увиделся с Гурышевым, который сказал: «Знаменитый артист Леонов в отрицательной роли!» И верно, он даже манерой говорить походил на Евгения Леонова: так же быстро произносил слова, разделяя их не всегда логичными паузами. Но что говорил Игнатьев! У окружающих возникало смешанное чувство восторга, недоумения и надежды на то, что все это происходит не наяву, а в кинофильме, и каждую секунду можно ждать от Антона Васильевича Игнатьева: «Ладно, теперь поговорим серьезно». Увы, он играл самого себя, будучи, возможно, другим, но слишком входил в роль.

Пока я умывался, на улице послышался рев вездехода, затем громкие голоса людей, причем один голос выделялся хозяйскими интонациями. Это был второй сюрприз: приехал Диаров, научный руководитель станции. Наверное, Игнатьев вызвал его, как только моя нога ступила на территорию «мерзлотки», и шеф поспешил на место событий с первым утренним самолетом. Мы познакомились. Сергей Зурабович был несколько возбужден, но первым не начинал, ожидая, когда я сам скажу о цели моего визита. Ему было тридцать пять лет, но выглядел он моложе: сухой, жилистый, смуглый, с очень живыми, слегка увлажненными глазами. Приехал Диаров не один и представил мне своего попутчика, главного инженера какого-то строительного треста из Областного, командированного на станцию по трестовским делам.

Главный инженер и был свидетелем немой сцены, явившейся следствием третьего сюрприза: как в хорошо продуманном сценарии, открылась дверь и вошли с чемоданами в руках Карпов, Григо и Гурышев. Они пришли пешком из поселка, где была конечная остановка автобуса, привозящего пассажиров из Районного, а в Районный они попали транзитом через Областной прямо из Москвы, вылетев со Внуковского аэродрома следующим за мной рейсом. Как я понял, «заочный турнир» с Диаровым и Игнатьевым их не устраивал, они решили в моем присутствии выяснить с ними отношения и вот теперь, глупо улыбаясь, раскланивались с помрачневшим шефом, побледневшим начальником «мерзлотки» и со мной.

Компания, таким образом, оказалась в полном составе, если не считать Рыкчуна, и мы, ко взаимному удивлению, сели обедать за один стол. Мне не приходилось бывать на дипломатических раутах, но там, вероятно, обстановка такая же. Застучали ножи и вилки, задвигались челюсти, вполне интеллигентно потекла беседа, касаясь общих вопросов, ни у кого за пазухой не видно было камней, но напряженность густо висела в воздухе. Я считал бы наше общество идеальным, если бы постепенно, слово за слово, не завязался разговор на больную тему, не закипели бы страсти и присутствующие не оставили тарелки. Тогда я вынул блокнот и через полчаса уже знал о главных причинах конфликта и представлял себе его размеры.

Мне остается пригласить читателя перенестись на два года назад — в то время, когда у них все началось. Программу я предлагаю такую: сначала мы с головой окунемся в конфликт, а затем возвратимся к столу, чтобы на равных принять участие в остром разговоре.

5. ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Два года назад «мерзлотка» еще была не станцией, а экспедицией. На ней жил один постоянный житель — сторож, а сотрудники приезжали из Областного или из Москвы на сезон, а когда поле кончалось, сматывали удочки. Между тем «мерзлотка», как любое учреждение, научное или не научное, имела план, который следовало выполнять. И вот возникла ситуация, поставившая сезонный план под угрозу: очередной ведущий ученый Каримов собрался в отпуск, отпуска на Севере, как известно, полугодичные, а на Каримове держалась главная научная тема. Начальник экспедиции Антон Васильевич Игнатьев дал телеграмму в Москву с просьбой выслать подмогу.

В МГУ на кафедре мерзлотоведения сидели не глупые люди: реакция на телеграмму была мгновенной. Из многих желающих выбрали самых достойных, и два дипломника вскоре явились на «мерзлотку». Это были Карпов и Рыкчун.

Игнатьев отнесся к прибывшим вполне доброжелательно и назначил их руководителями отрядов. Когда они, блестяще справившись с заданием, написали отчеты, начальник экспедиции мало того что оплатил их работу, еще договорился с кафедрой, что она будет зачтена студентам как диплом. Казалось бы, со всех сторон хорошо: Игнатьев доволен выполнением плана, а Карпов с Рыкчуном — практикой, заработком и дипломами. Никаких взаимных претензий.

Но это была только видимость. На самом деле между ними с первого дня возникла взаимная антипатия, причина которой непостижима, так как кроется в несовместимости характеров. (Позже, когда читатель узнает Игнатьева, он поймет, что характерец у него действительно не медовый.) Обе стороны носили антипатию глубоко в ножнах своей души, не собираясь оголять оружие, — правда, если не будет подходящего повода. Так или иначе, но знакомство двух дипломников с Игнатьевым мы вправе называть «любовью» с первого взгляда, беря в кавычки слово «любовь», а первый взгляд оставляя в его истинном и прямом смысле.

Прежде чем продолжить повествование, скажу, что ровно через год экспедиция превратилась в стационар: станции дали собственные штаты, круглогодичную работу и постоянного научного шефа — Сергея Зурабовича Диарова. В этот момент Рыкчун и Карпов, как старожилы, были распределены на «мерзлотку» в качестве постоянных работников. Игнатьев лично встретил прибывших, обласкал их взглядом, поселил, а вечером даже произнес тост в честь нового пополнения.

Вскоре на станции появилась Григо, которая тоже получила сюда направление, но задержалась в Москве из-за болезни матери, а вслед за ней — Гурышев: он случайно забрел на Крайний Север, попал на «мерзлотку» и пришелся там ко двору.

По штатному расписанию, — это очень существенный момент, его следует запомнить, — станция могла иметь трех младших научных сотрудников. А кандидатов оказалось четверо. Зато была свободна вакансия заместителя начальника «мерзлотки»: кусочек лакомый и перспективный.

Но двинемся дальше.

Читатель должен понять, с каким настроением выпускники университета ехали на Север, — я не беру в расчет Гурышева, но не потому, что он выпускник не МГУ, а из Киева, а потому, что он уже два года бродил по стране и, кроме того, был совершенно лишен тщеславия. Из оставшейся троицы каждый имел свою цель, и не маленькую: нелепо предполагать, что человек, отправляясь в такую даль, может поставить перед собой ничтожные цели. Во всяком случае, и Карпов, и Рыкчун, и Марина Григо привезли на Север собственные планы научных работ, подсказанные еще вузовскими профессорами, и страстное желание «делать дело, а не стружки», как точно выразился Карпов.

Что нужно было каждому из них для осуществления мечты? Самостоятельность. Только самостоятельность. Ничего более, кроме самостоятельности.

И они ее не получили.

Обстановка была такова. Сергей Зурабович Диаров делал в то время докторскую диссертацию на тему «Развитие озер в условиях вечной мерзлоты». Сама по себе идея развития озер не была новой, ее высказывали задолго до Диарова, в литературе имелись интересные мысли на этот счет, правда, никем не оформленные в самостоятельную тему: просто валялись осколки цветного стекла. Но для Диарова — человека, обладающего чувством пропорции и имеющего глаз талантливого художника, эти осколки явились прекрасным материалом, из которого можно было сделать великолепную мозаику.

К слову сказать, возникает попутно вопрос: кого в таких случаях надо считать автором работы? Тех, кто выдвигал отдельные идеи, или тех, кто связывал их в единое целое? Лично я, откровенно скажу, не знаю. Тут можно спорить. Одни будут утверждать: самое главное, основа основ — идея. Другие возразят: главное — доказательства. Третьи отдадут предпочтение тем, кто собирал цветные осколки… Не будем пока доискиваться истины. Наш разговор грозит стать схоластичным, меж тем события, развернувшиеся на станции, помогут найти конкретный ответ.

Диаров, как я уже сказал, был научным руководителем «мерзлотки» и юридически подчинялся Игнатьеву. Не он начальнику станции, а начальник станции ему платил полевые из сметы «мерзлотки». Но фактически Сергей Зурабович был выше Игнатьева хотя бы потому, что все научные материалы проходили через его руки, а наука была главным смыслом существования станции. Именно Диаров был для Игнатьева и прочих сотрудников «мерзлотки» той инстанцией, которая практически единолично определяла «допустимость» научных работ, то есть возможность их публикации или защиты на ученом совете. Кроме того, Диаров вообще был сильным человеком. Он являлся составителем, редактором и полным хозяином ежегодного сборника «Труды Северного комплексного института», а, кроме как в этом сборнике, публиковаться сотрудникам станции фактически было негде. Наконец, он заведовал в Северном институте лабораторией мерзлотоведения, был членом дирекции и, следовательно, членом ученого совета, не говоря уже о том, что от его лаборатории станция полностью зависела в определении своей научной тематики и никакие ее балансы, счета в банке, печати и прочие атрибуты самостоятельности голоса не имели.

Наивно было предполагать, что Диаров, обладая такой властью, пойдет на распыление мэнээсовских сил. Он, и только он, хотел формулировать для молодых ученых общую задачу, и только он желал выполнять на станции обязанности коренной лошади. Всем остальным отводилась роль пристяжных. Исходя из этого, Диаров сам занимался подбором кадров, регулируя движение, как виртуозный уличный постовой. Однажды ему понадобился геофизик. Игнатьев нашел очень способного ученого, некоего Веретишина, но институт его не утвердил. Почему? Потому что у Веретишина были самостоятельные идеи и планы, о них узнал Диаров, и вот вам результат. Одновременно с Веретишиным Игнатьев, кстати, представил на утверждение нашу четверку: Карпова, Рыкчуна, Григо и Гурышева. Все они, хоть и со скрипом, Диарову подошли: Гурышев был человеком спокойным, Григо — женщиной, с которой взятки гладки, а Карпову и Рыкчуну шеф собирался дать темы, которые уложились бы в русло его диссертации. Кроме того, Диаров учитывал, что мэнээсы молоды и как ученые еще не конкурентоспособны, не то что Веретишин, имевший к тому времени около сотни опубликованных работ и почти готовую диссертацию. Еще до официального утверждения мэнээсов институтом Игнатьев, отлично зная все эти «правила движения», рискнул за счет станции заказать Рыкчуну сапоги сорок седьмого размера: риск был оправданным, Рыкчуна утвердили.

Через месяц институт по настоянию Диарова закрыл «малоперспективные» темы, посчитав таковыми те, что не работали на «развитие озер», — возможно, руководители института исходили из желания получить от «мерзлотки» хотя бы одну реальную синицу, чем разрешить ей гонять в небе много абстрактных журавлей.

Самостоятельность мэнээсов полетела ко всем чертям. Повезло только Карпову, хотя он сам был автором собственного везения. Все полтора месяца, которые прошли с момента приезда мэнээсов до окончательного утверждения тематического плана, он работал, не зная отдыха, и ухитрился истратить по своей теме семь с половиной тысяч станционных рублей на одно лишь бурение, не считая зарплаты рабочим и лаборантам. Игнатьев за голову схватился, когда бухгалтер представил ему отчет. И волей-неволей пришлось позволить Карпову довести его дело до конца, то есть дать ему самостоятельность. Диаров был весьма опечален этим обстоятельством, так как, присмотревшись к мэнээсам, рассчитывал более всего на помощь Карпова. Зато тем строже и решительней он пресек попытки остальных вырваться на свободу. Отныне им суждено было в качестве пристяжных работать на подхвате, выполняя отдельные поручения шефа: то делать разработки по снегу, то заниматься солифлюкцией, то наблюдать температурный режим, то изучать геологические колонки. А Марину Григоон вообще усадил на два месяца писать историю станции, и она, кипя и возмущаясь, ее написала, хотя рукопись потом забрал механик Петрович, многочисленным детям которого поручили изготовить из бумаги украшения для новогодней елки.

Мэнээсы при всем желании никак не улавливали связи между отдельными заданиями шефа и темой «развитие озер», возможно, потому, что сам Диаров шел ощупью, кидаясь из стороны в сторону, а объясняться с молодыми учеными он, вероятно, не желал или не имел времени. Так или иначе, но мэнээсы считали свою работу бросовой, лишенной смысла, ничего не дающей ни уму, ни сердцу. Был ли в такой оценке резон, не знаю, мне трудно судить, но факт остается фактом: Рыкчун ходил злой и напряженный, готовый вот-вот взорваться, Марина Григо была способна издавать только шипящие звуки, и лишь Алексею Гурышеву было покойно на душе и даже в какой-то степени интересно: он загадал, что произойдет быстрее — ему ли прекратят выплачивать зарплату за тунеядство, или он сам откажется от денег ввиду проснувшейся совести?

Уходили дни, недели, месяцы, и если зря тратить время обидно всегда, то тратить его на Крайнем Севере — подавно.

И мэнээсы начали роптать.

6. ЛАКОМЫЙ КУСОЧЕК

Однажды по поручению друзей Вадим Рыкчун пошел говорить с Игнатьевым. Что мог сказать ему начальник станции, кроме как успокоить и посоветовать «не мутить воду»? Время, мол, пролетит незаметно, в возрасте мэнээсов потерять годик-второй — не трагедия. Наконец, почему бы им на основе докторской диссертации Диарова не попытаться сделать свои кандидатские? Тема «не та»? Ах, бросьте, любовь к темам у молодых диссертантов приходит «во время еды»! В разговоре Игнатьев называл молодых коллег «мэнээсиками» и даже некоторым образом им сочувствовал.

Тут я вынужден сделать небольшое отступление, чтобы рассказать читателю о причинах этого странного сочувствия. Дело в том, что научная судьба самого Игнатьева сложилась тоже непросто. Когда он десять лет назад впервые приехал на станцию, его подключили к теме тогдашнего научного руководителя Сисакяна. Тема называлась «Механические свойства льда». Целый год Игнатьев просидел в шурфе — это не образ, а в прямом смысле слова, поскольку его «лаборатория» была на глубине двенадцати метров. Сисакян, как и Диаров, делал докторскую диссертацию. Через год Игнатьев написал отчет о своей работе. Обычно мэнээсы сами защищают свои отчеты на ученом совете, но Игнатьеву защищать не пришлось, он просто отослал материалы шефу, который, закончив сезон, успел уехать в Москву. Все данные, предложения и выводы, сделанные Игнатьевым, Сисакян использовал, и хорошо еще, что сослался на Игнатьева, однако автором работы стал один. Игнатьев не роптал, хотя ему было обидно: год пролетел, ничего не дав ни в смысле карьеры, ни в смысле научной самостоятельности.

Потом его подключили к новому руководителю Жихареву, который работал по солифлюкции. Отношения Игнатьева с Жихаревым сложились хуже, чем с Сисакяном, потому что Игнатьев в ту пору начал работать над собственной темой. Она почти совпадала с жихаревской, только один думал о докторской диссертации, а другой — о кандидатской. Два года подряд они писали совместные отчеты, потом Жихарев уехал домой, и все зарисовки, сделанные Игнатьевым, — а это были не просто фотографии, это были размышления! — увез с собой. Игнатьев вновь оказался у разбитого корыта. Тогда он стал соображать: что делать? Кто-то посоветовал ему взять новую тему, не задевающую интересов Жихарева. Он так и сделал. Выдвинул свои постулаты, наметил свою методику, чтобы ни у кого не было сомнений в его, игнатьевской, научной самостоятельности. Но даже этому плану не суждено было осуществиться. Последние два года Игнатьев как проклятый собирал материалы для Диарова. Он забросил свои постулаты и потащил чужую телегу, надеясь когда-нибудь вернуться к застрявшей на полдороге своей.

Все это вспомнил или мог вспомнить Игнатьев, беседуя с Рыкчуном. Ему, начальнику «мерзлотки», прошедшему «университет» мэнээсов, странно было слышать от молодых коллег: «Мы не желаем свое лучшее десятилетие тратить на дядю!» Чего вопят? А он, Игнатьев, — желал? Предположим, ему просто не повезло: попадал на шефов либо бездарных, либо эгоистичных, а потому озабоченных только собою и плевавших на учеников, на продолжателей дела, на то, что называют «научной школой». Но если человек, однажды упав с колокольни, остается жив, он может считать это «случайностью». Второй раз упав с той же колокольни и с тем же результатом, назовет «совпадением». А третий? Он скажет: «Привычка!» Так и Игнатьев: свое невезение он объяснял неизбежностью, по крайней мере во всем, что связано с мерзлотоведением. «Пароконную телегу нашей науки, — мог сказать он Рыкчуну, — одна лошадь не вытянет! Руководитель темы есть руководитель темы! Все должно доставаться ему! А вы хотите сразу стать коренными?! Довольствуйтесь тем, что хотя бы овса получаете наравне со всеми!» — под «овсом» он подразумевал деньги.

Но нет, из осторожности Игнатьев не сказал всего этого Рыкчуну, только подумал, а после ухода Рыкчуна вдруг сообразил, что «эти гаврики» так просто не замолчат, что они будут протестовать, защищаться, «мутить воду», — они были из теста, замешенного на десять лет позже игнатьевского. Первый ветерок уже подул от них в сторону руководства, до урагана было далеко, но, чтобы его гарантированно не допустить, следовало уже сейчас принять меры. Какие?

Читатель помнит: заместителя у Игнатьева в ту пору не было. Ну что ж, пришла пора вспомнить об этом и начальнику «мерзлотки». Правда, задача его была не из легких: Игнатьев хотел одним лакомым кусочком утолить голод кого-то одного из мэнээсов, но так, чтобы насытились все.

Карпова он сразу отставил, посчитав его человеком, влюбленным в науку и пока удовлетворенным ходом своих дел. Гурышева он тоже не стал соблазнять, предположив, что инертности Алексея хватит еще надолго. Марину Григо, как «бабу», решил не брать в расчет. Таким образом, главным «ветродуем» получился у Игнатьева Рыкчун, и ему-то он и предложил полакомиться.

Рыкчун немедленно согласился.

Ровно через три дня после назначения на должность Вадим обнажил залежавшийся в ножнах меч и вонзил его в спину своего начальника: написал на Игнатьева первую официальную докладную в институт. Прямого повода для докладной не было, но реализация тщеславных замыслов и не нуждается в поводе. Идея Рыкчуна заключалась в том, чтобы, с одной стороны, показать Игнатьеву когти, на которые в новой должности Вадим считал себя имеющим право, а с другой стороны — дать знать в институт, что в «случае чего» на станции есть человек, мыслящий государственно.

Докладная была написана на девятнадцати страницах убористым почерком. Позже Алеша Гурышев назвал ее «письмом на гетмана-злодея царю Петру от Кочубея». Государственно мыслящий Рыкчун выдвинул против Игнатьева множество обвинений, тщательно пронумеровав их и изложив в виде риторических вопросов, обращенных ко всей мировой общественности:

«1. Почему Игнатьев не отремонтировал трактор? (Замечу в скобках, то была путаная история со старым трактором, в которой Игнатьев как раз не был виноват, но Рыкчун в азарте валил все в кучу.) 2. Почему Игнатьев использует транспорт станции в личных целях? (Традиционное обвинение, которое можно предъявлять почти любому руководителю, но от которого, несмотря на очевидность вины, отбиться проще пареной репы, что и сделал Игнатьев, заявив в свое оправдание, что ездил на вездеходе вовсе не на охоту, а на розыски запчастей для того самого трактора.) 3. Почему Игнатьев отрывает мэнээсов от научной работы, заставляя их строить дом? (На что Игнатьев, возражая, резонно заметил, что после пожара в жилом корпусе многие семьи остались без крова, в том числе и младшие научные сотрудники, и если Рыкчун рассчитывает на то, что кто-то будет строить ему жилье, пусть авторитетные люди напомнят Рыкчуну, что живет он не в какой-нибудь Родезии, а в Советском Союзе, где давно уже нет эксплуатации человека человеком.) И так далее.

Диаров, приехавший на станцию разбираться с докладной, какое-то время не говорил о ней Игнатьеву, — штрих довольно любопытный. Утверждать, что они не ладили, я не могу, но, по-видимому, и не очень доверяли друг другу. Как я теперь уже понимаю, Диаров не дал бы хода рыкчуновской докладной, даже если бы она подтвердилась в каждом из своих двадцати пяти пунктов, но получить козыри против Игнатьева он желал — на всякий случай. Как-никак Игнатьев был начальником станции, в его распоряжении были финансы, рабочая сила, аппаратура, — такого человека лучше иметь в своем кармане, чем быть в кармане у него.

О, расстановка сил! — она постепенно станет понятней читателю, который получит возможность убедиться в том, что она многократно меняется самым неожиданным образом, приводя к не менее неожиданным последствиям.

Так или иначе, а Рыкчун, этот неопытный котенок, взглянувший было на свои коготки и решивший, что он тигр, вновь обратился в котенка. Дело не вышло. За необоснованные обвинения он схлопотал свой первый выговор от института и в потемневшей душе своей стал вынашивать реваншистские планы. Однако Диаров вдруг осторожно подбодрил Рыкчуна, вероятно в надежде сделать из него на всякий случай некий «противовес» Игнатьеву: предложил Вадиму не то чтобы самостоятельную тему, а хотя и работающую на диаровскую диссертацию, но находящуюся чуть-чуть «сбоку». Нет худа без добра! Что касается Игнатьева, Диаров сказал ему, закрывая дело: «Смотри, старичок, а то и шею недолго сломать…»

К тому времени положение мэнээсов на «мерзлотке» неожиданно осложнилось наметившимся конфликтом с лаборантами. Дело в том, что лаборантскому составу надо было переучиваться: стационар, как выяснилось, не экспедиция, а лаборанты — не гении. Один только Володя Шитов, семнадцатилетний парнишка, имеющий десятиклассное образование и некоторые природные способности, считался «на уровне». Остальные восемь человек фактически использовались как рабочие — на зачистке и на рытье шурфов. Василий Иванович Аржаков, например, мог похвастать пятью классами средней школы и еще тем, что здорово пил, и этим ограничивалась его «академия». Короче говоря, Игнатьев назначил сроки учебы, сдачу техминимума, и тут возник вопрос: у кого учиться? У младших научных сотрудников, недавно приехавших на «мерзлотку» и, кроме дипломов, по общему лаборантскому мнению, ничего за душой не имеющих? Скорее, «мэнээсики» должны пройти стажировку у лаборантов, обладающих каким-никаким, но опытом! И те и другие были вынуждены, таким образом, утверждать свое превосходство.

Но остановимся, уважаемый читатель, отметив про себя, что ветер, поднятый молодыми учеными, вызвал серьезный встречный поток. Над станцией начиналось завихрение.

7. СЕВЕРНЫЙ КОЛОРИТ

Быт наших героев между тем постепенно налаживался. Волнения, которые они испытывали в связи с работой, темами, отношениями с начальством и лаборантами, не мешали им постигать новые и поначалу непривычные для них условия жизни. Они были молоды и здоровы, имели отличный аппетит и превосходный сон — все это, вкупе взятое, делало их скорее оптимистами, чем ворчунами. Наконец, каждый из мэнээсов, хоть и в разной степени, отличался любознательностью.

А Север даже слепых делал зрячими.

Три раза в день они дружно ходили в поселок — в столовую. Расстояние в километр их не смущало, хотя местные посмеивались: мол, погодите до зимы, посмотрим, как запоют мэнээсики, когда начнутся метели. Какая-то женщина, говорили им, вышла в прошлом году из дома с кастрюлей в руках, кастрюлю вырвало ветром, она пошла ее искать — потеряла дом, а потом и сама пропала, нет ее до сих пор: кастрюлю ищет. Во время пурги, говорили им, стоит такой страшный шум, вой и свист, что в двух шагах ничего не видно и не слышно, и если бабахнуть из винтовки — что спичкой чиркнуть. Они и в самом деле отказались от столовки, благо к зиме им основательно надоели казенные столовские «рожки», которые надо было есть алюминиевыми ложками из алюминиевых тарелок. Как и все «мерзлотники», они перешли на самообслуживание, раз в неделю выходя в поселок за продуктами и готовя дома на примусах, горелках и плитках. Поселковой бане они тоже дали отставку. В котельной по предложению Гурышева была сделана деревянная перегородка, и в любой день можно было, выплеснув из шаек на деревянную скамью крутой кипяток, устраивать «головомойки».

Все это были, конечно, «мелочи быта» по сравнению с образом жизни, который вышел на первый план и решительно вмешался в их психологию. Наивные представления о Севере развеивались быстро и, надо сказать, не безболезненно, даже когда касались пустяков. В первый же день, приехав на станцию еще в качестве дипломника, Рыкчун спросил у Игнатьева: «А где у вас ресторан?» — и был потрясен, узнав, что ближе Областного официанток он теперь не увидит. Гурышева еще в Киеве угораздило посмотреть михалковский «Фитиль», в котором рассказывалось, что по какому-то головотяпству на Крайний Север завезли мотоциклетные шлемы и дамские купальники, хотя, как утверждал «Фитиль», по тундре не ездят на мотоциклах и в тундре не купаются. Оказавшись в Районном, Гурышев зашел в универмаг и ради интереса попросил у продавщицы купальник и шлем. Та вытаращила на Алешу глаза. Кстати, насчет купания «Фитиль» тоже загнул: всей компанией они не раз купались в лимане в момент отлива, когда прогретая солнцем речная вода еще не успевала смешаться с холодными морскими массами.

Карпов говорил: «Скандал — пройдет, праздник — пройдет, разгрузка парохода — пройдет, и все без меня. А науку кто без меня делать будет?» Это был его главный принцип, из-за которого Гурышев называл Карпова «заживо погребенным», но принцип этот не противоречил тем не менее общему отношению мерзлотоведов к поселку и его жителям. Бывало, когда начиналась навигация, в районе объявлялся аврал, и все население выходило на разгрузку, и даже поселковый хирург со своими золотыми руками становился в цепь (правда, сам председатель исполкома Евгений Мефодьевич Грушин лично следил за тем, чтобы врач работал в перчатках), сотрудники «мерзлотки», в том числе и мэнээсы, продолжали «делать науку». Одна лишь Марина Григо со своими лекциями в клубе и школьным хореографическим кружком «прорубала окно в Европу», как говорил по этому поводу Гурышев.

«Женский вопрос» решался мужчинами так. Для Карпова он вообще не существовал, потому что ему и тут было некогда, кроме того, он ждал приезда невесты. Алеша Гурышев страстно мечтал с кем-нибудь познакомиться, нарисовал в своем воображении идеал, отталкиваясь от литературных источников, и издавал томные восклицания типа «о!» и «а!», но был излишне наивен и мечтателен, меж тем как девушки на Севере предпочитали простоту и ясность намерений. Рыкчун, наоборот, отличался практичностью. Марина Григо, возвращаясь однажды из Областного, где была в командировке, еще в аэропорту узнала, что Вадим нашел себе в поселке «дульцинею». Действительно, вскоре, держа бороду развернутым знаменем, он привел ее на общую вечеринку — пухленькую и глупенькую, как показалось Марине. В следующий раз Рыкчун привел другую «дульцинею», потом третью, и Гурышев тут же назвал его Дон Кихотом-многостаночником, а Вадим проорал Марине, что во всем виновата она, так как совершенно не обращает на него внимания. Марина ухитрилась даже этот крик пропустить мимо ушей.

Они часто собирались — одни, своей маленькой компанией. Какие только разговоры не ходили по станции и по поселку в связи с этими «сборищами»! Секретарь райкома комсомола, которого звали Борей Корниловым, хорошенький мальчик с внимательными нежными глазами, решил однажды лично удостовериться и, встретив как-то Марину, попросил разрешения прийти к ней в гости. «А приходи!» — сказала Марина. Вечером он явился в галстуке и с запонками на манжетах белой рубашки. А у Марины была вся компания, сидели в растерзанном виде, стоял жуткий крик: «Развитие личности — это цель общества или средство, с помощью которого общество заботится о своем собственном развитии? Конкуренция — лучше или хуже соревнования? Гуманно ли сохранять жизнь родившимся уродам? Можно ли жить без веры, а если с верой — то во что?» Секретарь сел в уголок, долго молчал, слушал, потом тихо встал и ушел. Придя домой, сказал своей жене Люде: «Представляешь, ни грамма водки! Как у баптистов!»

Но иногда они валяли дурака в прямом смысле слова: возились, устраивали кучу-малу, играли в пантомимы, бузили. Марина Григо любила сказки. У детей механика Петровича, а их было без счета, имелся фильмоскоп. Мэнээсы это знали, и вот однажды, когда возникло подозрение на дифтерит и детей увезли в больницу, они выкрали заветный аппарат, расселись в комнате Марины на полу и до поздней ночи крутили двенадцать фильмов-сказок. Их считали на работе взрослыми, и счет к ним был как к взрослым, но если бы кто из начальства увидел их в этот момент, за конфликт, бурно развившийся впоследствии, их просто бы выпороли.

Они по-стариковски были ласковы друг с другом. Обнять, поцеловать — это делалось запросто, при посторонних и без всяких задних мыслей, как проявление доброты, расположения, внимательности. Собравшись, чтобы кого-то послушать или о чем-то поговорить, они всем скопом устраивались на постели, и вот, бывало, пурга за окном, ночь, холод, а у них — сказки, или стр-р-рашные истории, или «Лунная» Бетховена, или Твен с Гашеком, выдаваемые наизусть Алешей Гурышевым, или просто тишина — и свечи.

Рыкчун при Марине часто замыкался и молчал, а потом «раскалывался», после ухода ребят, оставшись у Григо до утра, — болезненно, с надрывом, с выворачиванием души наизнанку. Север суров, отсюда — нервы.

Довольно долго они не могли привыкнуть к смещению времени. Не только в прямом смысле этого слова, ведь разница с Москвой была в шесть часов, а, как бы это выразиться, в смысле философском. Я вот что имею в виду. Однажды Диаров сказал им, что недавно в этих местах рос грецкий орех, и продемонстрировал в доказательство остатки ореха, найденного на берегу мыса Обсервации. «Недавно» прозвучало для них не более как «до революции», и уж никто не мог себе представить, что это было пятьсот тысяч лет назад, задолго до Великого похолодания, когда в Антарктиде были тропические леса, которым еще предстояло стать каменным углем, а в Якутии жили страусы, там и сегодня еще находят страусиные яйца. Но людям, имеющим дело с вечной мерзлотой, пора было привыкать к иным измерениям времени, к иным представлениям о прошлом и будущем. Есть старая индийская легенда об алмазной скале, на которую раз в сто лет прилетает птица, чтобы почистить клюв, и вот когда она сотрет скалу до основания, пройдет секунда вечности. Вы можете, читатель, представить — ладно, не зримо, а хотя бы мысленно — эту секунду? Я не могу. Но ученым-мерзлотоведам, оперирующим в своей науке тысячелетиями, надо уметь.

«Боже мой, — думал я, — ну что такое их конфликт в сравнении с секундой вечности!»

8. ПОЛЕ

Впервые собравшись в поле, Алеша Гурышев взял ружье, сел на крышу вездехода и спросил Рыкчуна, которого считал старожилом: «Вадька, это верно, что тут медведи за каждым деревом?» — «Дурак, — сказал Вадим, — где ты видел в тундре деревья?» — «Это я образно…» — смутился Гурышев.

Однако и «старожил» Рыкчун еще не знал в ту пору, что, встретившись со зверем, надо удирать от него вверх по склону горы, потому что медведя под его собственной тяжестью будет тянуть вниз, и тогда он не догонит беглеца. Эта хитрость, как и многие другие, которыми пользовались местные жители, была «великим» открытием для новичков.

Поле — с палатками, вездеходами, кострами, надбавкой к зарплате, мошкой и комарами и, конечно, работой, составляющей главный смысл их северного существования, — тоже имело свои большие и маленькие хитрости, познать которые им, к счастью, а иногда к несчастью, пришлось.

Экзамен «на комара» был для них даже не экзаменом, а казнью, принятой добровольно-принудительно и длящейся, как им казалось, вечно. Природа, словно нарочно, демонстрировала новичкам свою способность на определенное количество благ и радостей отвешивать равное количество бед и огорчений. Лето, избавляющее от морозов и пурги, компенсировалось мошкой и комарами, а от этих тварей можно было избавиться лишь только с помощью зимы. Диметилфталат, превозносимый теоретиками, от комара практически не помогал. Это была страшная жидкость, злая и вредная, разъедающая даже стекла очков, авторучки и «спидолы». Если она попадала на слизистую, люди кричали криком. Правда, лаборант Василий Иванович Аржаков выпил однажды бутылочку диметилфталата, и хоть бы хны, но злые языки утверждали, что его желудок способен переваривать серную кислоту. Что же касается мошки, то она, вероятно, не знала, что диметилфталат специально придуман от нее, и потому оставалась к нему равнодушной.

Отряды жили в Устьеве. Температура воздуха была до сорока градусов выше нуля. По утрам, выскочив из палаток и стараясь не дышать, — вы можете представить себе это «милое» сочетание: мириады мошки и раскаленный воздух? — мэнээсы бежали к ручью, к своему единственному спасению. Мошка толкалась и била по лицу. Она ухитрялась за сорок шагов бега забраться в уголки глаз, выкусывала там кусочки тела, из ранок начинала сочиться кровь, это было жутко кровожадное зрелище. Жители Устьева спасались лишь полной закупоркой домов и двойными рамами, между которыми в течение суток накапливалась, как песок, дохлая мошка, высотою в полметра. Люди целыми днями и неделями жарили на сковородках дуст и пиретрум: считалось, что тварь, понюхав эту гадость, должна войти в штопор и валиться замертво. Что говорить, если мошка заедала даже собак, а щенки от нее гибли. Здоровые северные псы, привыкшие к любым трудностям, к пурге и морозам, выходящие смело против медведей и волков, бежали от жалкой твари к людям, ища возле них защиту, лезли под лодки и в любые щели. Так что же это за зверь такой — мошка? Всего-навсего крохотная точка, и даже не черная, а серенькая, с прозрачными крылышками, и глазом-то ее простым не видать, — вот поди ж ты! От многих слышал я на Крайнем Севере, что где-то придумали аппарат, вроде пылесоса, который будто бы втягивает в себя мошку и перерабатывает в удобрение.

Ни у кого из наших героев ни разу не было мысли, даже в самые отчаянные периоды летнего поля, бежать с Севера на материк или просто возвращаться на станцию под защиту стен и крыш жилого дома. Это нам очень важно иметь в виду, готовясь к дальнейшим событиям.

Как-то, в один из первых дней поля, сидя у костра, Игнатьев начал разговор с «молодыми коллегами», носящий нравоучительный характер, но содержащий в себе бомбу не очень замедленного действия. Пошучивая и посмеиваясь, он стал говорить о том, что за десять минувших лет перевидал на станции многих начальников отрядов, и были среди них такие, которые мало отличались от золотоискателей времен Джека Лондона. «Клондайк!» — сказал Игнатьев, имея в виду то, что и те и другие, найдя «жилу», старались скрыть ее от посторонних глаз, а «план» станции давали за счет уже известных разработок. «Не наш принцип», — сказал Игнатьев, глядя на притихших мэнээсиков. Когда Вадим Рыкчун спросил: «А как же это — скрывать?» — начальник «мерзлотки» подробно, но с брезгливыми интонациями в голосе стал говорить, что физическая возможность для этого существует. Взять, например, порядок приборов: он может быть фактически одним, а запись в журнале можно вести по-другому, с перестановкой цифр, и никто в этой записи, кроме начальника отряда, не разберется. Схватить его за руку, однако, невозможно, потому что мэнээс в любой момент «отмажется», сославшись на то, что контролировал, мол, работу лаборантов, которые, как известно, могут «лепить» привычные цифры. А на самом деле мэнээс сам избегал контроля со стороны шефа, дожидаясь того момента, когда можно будет «открывать собственное дело». «А это-то к чему?» — наивно спросил Гурышев, и начальник станции, странно посмотрев на Рыкчуна — этот взгляд перехватила Марина и надолго его запомнила, — ответил: «Вот и я говорю: ни к чему!»

Зерно между тем упало в хорошо унавоженную землю.

Очень скоро на глазах мэнээсов разгорелась борьба с острым детективным сюжетом. В основе ее лежала невинная, казалось бы, договоренность Диарова и Рыкчуна написать в соавторстве статью по материалам первых рыкчуновских исследований. Само предложение шефа льстило Вадиму, он не скрывал этого ни от товарищей, ни от начальника «мерзлотки». Но по мере того как заполнялся цифрами журнал наблюдений, Рыкчун все более утверждался в мысли, что Диаров хочет его «ограбить», воспользоваться его трудом, и это несправедливо: пусть-ка попробует сам покопаться в земле, повозиться с приборами!

Диарова в отряде не было. За три летних месяца он лишь однажды приехал в Устьево на двое суток, и первый же разговор с Рыкчуном заставил опытного шефа насторожиться. Во-первых, Вадим держался с ним подчеркнуто независимо, а во-вторых, под разными предлогами не показывал журнал наблюдений: то несколько часов не мог найти его — куда-то запропастился! — то, найдя, сказал, что ему стыдно давать журнал, в котором он по глупости делал «личные записи» типа дневниковых, что данные еще не обработаны… Но Диаров отлично понял: строптивый заместитель начальника станции желает снять урожай сам.

Внешне, однако, все выглядело благопристойно. Они не рыскали друг за другом по тундре, не клали ночью под подушки револьверы, не травили один другого ядами: на лицах у них сияли мушкетерские улыбки. Но после того как шеф, сердечно распрощавшись, уехал в Областной, пожелав мэнээсам творческих успехов, выяснилось, что «глаз» его остался, что «руки» его крепко держат рыкчуновский журнал наблюдений, что «уши» внимательно прислушиваются ко всему, что говорит Вадим Рыкчун. Этими ушами, глазами и руками Диарова был семнадцатилетний Володя Шитов, — кто бы мог подумать! Он числился в отряде Рыкчуна, и однажды ночью Вадим поймал его за перепиской данных из журнала наблюдений. «Ты это что?!» — «А шеф велел», — спокойно ответил парень. «Зачем же ночью?!» — «А днем когда? Днем мне некогда…»

Потом я виделся с Володей Шитовым, говорил с ним. Он был не так уж прост, как выглядел в ночном разговоре с Вадимом: мальчишка показался мне умным, дельным — и честным, как это ни странно. Прекрасно разобравшись в ситуации, он пошел «на дело» только потому, что и Диаров и Рыкчун были «ягодами одного поля»: так же как плохо скрывать научные данные, сказал мне Шитов, так же плохо домогаться их тайными способами. Кроме того, Володя понимал, что Рыкчун без шефа все равно не напишет статьи, а написав, не опубликует, и шеф без Рыкчуна тоже был «голеньким». «Из нас троих, — сказал Шитов, — кто-то должен был позаботиться о науке!» Наконец, Володя «не возражал против огласки цифр», искренне полагая, что имеет на них моральное право, поскольку именно он возился в земле и снимал показания с приборов, а вовсе не Рыкчун. «Но я хотел, — сказал мне Шитов, — уговорить Вадима Михайловича добровольно отдать данные Сергею Зурабовичу. Отдашь, мол, — порядок, не отдашь — вот они, переписаны, я отдам!» — «Володя, — сказал я, — но ведь это шантаж! Разве можно даже во имя хорошей цели использовать такой низкий метод?» — «Изредка», — сказал Шитов.

Я занялся тогда чистым прожектерством, пытаясь найти принципиальный выход из подобных положений. Если бы всем научным руководителям, думал я, официально запретить использование в своих работах данных, полученных учениками и еще не опубликованных ими и не защищенных на ученом совете, тогда руководители сами были бы заинтересованы в скорейших публикациях своих учеников, которые с охотой бы ссылались на учителей, ничего от них не скрывая и пользуясь их помощью. Зависимость науки от благородства или неблагородства шефов была бы исключена!

Увы, в этом рассуждении я совершенно игнорировал вопросы организации науки, которые подразумевают, а вовсе не исключают движение от малого к большому, при котором отдельные статьи ученых являются фрагментами чьих-то кандидатских диссертаций, которые, в свою очередь, ложатся в основу чьих-то докторских, без которых были бы невозможны и бессмысленны поиски и открытия на более низком уровне, освещенные идеями и мыслями, идущими «сверху». Кроме того, я ошибочно исходил еще из того, что всем ученым свойственна корысть, упустив из виду, что у кого-то ее может не быть, как, например, у Алексея Гурышева или того же Володи Шитова. А если ее нет, то как же добиться равновесия корысти, которое, и только которое, может освободить науку от подобных конфликтов?

Проект Шитова между тем вроде бы осуществился: утром после ночной сцены Рыкчун сказал Володе, что прекращает сопротивление, поняв его безнадежность, и, как только они вернутся на станцию, отправит Диарову обработанные данные. Володю, однако, он вскоре перевел в отряд Марины Григо, обменяв на лаборанта Василия Ивановича Аржакова. В новом отряде с Шитовым случилось приключение, о котором я хочу рассказать с единственной целью — освободить читателя от недоумения по поводу нравов, вроде бы царящих среди ученых-мерзлотоведов. В самом деле, Клондайк у них, что ли? Или все зависит не от места действия и не от времени, когда оно происходит, а от личности руководителя, создающего либо нормальную обстановку, либо атмосферу золотоискательства? Имеет право семнадцатилетний парень пережить нормальное приключение, свойственное его возрасту и профессии, или, втянутый в интриги, он должен взрослыми мерками измерять так называемый «северный колорит»?

Они ушли с Мариной вдвоем, рассчитав поход на трое суток. Им предстояло найти спрятанную в вечной мерзлоте ледяную линзу, немного расчистить ее и, рассмотрев, описать, — таково было задание Диарова, хотя Марина не понимала, зачем ему понадобилось это дело. Настроение было скверным, оно соответствовало приближающейся осени, уже давили низкие облака, а главное, линза нигде не попадалась.

На второй день им неожиданно повезло: небо вдруг прояснилось, и они, воспользовавшись этим, сделали капитальный привал. И тут услышали звук мотора. Посмотрели — вертолет! Просто так: летит над тундрой вертолет. Они одни, и вертолет один, и это очень приятно. Володя схватил ракетницу, чтобы поприветствовать летчиков, и бах — выпустил красную. И насмерть перепугался, потому что красная означала: «Мы в опасности». Но никакой опасности не было, с вертолета, наверное, глянули: стоит палатка, горит костер, сохнет белье. Сделали круг, опустились пониже, и тогда Володя, решив дать отбой, бабахнул вторично, и — надо же — снова перепутал: красная! А две красные означали приказ «садиться». И вертолет, конечно, сел. Марина, издавая шипящие звуки, пошла к летчикам объясняться, но это еще не конец истории, это начало.

Только они улетели, как откуда-то появилась вода. Все пространство вдруг намокло, как будто в глубине земли лопнули водопроводные трубы. Володя с Мариной быстро перебрались на небольшую возвышенность (под которой, кстати, совсем уж неожиданно обнаружилась ледяная линза) и стали ждать у моря погоды. Положение было грозным. Вода прибывала по десять сантиметров в час, пятачок становился все меньше, и ни дерева вокруг, ни доски и, главное, никакой перспективы на будущее. Марина вспомнила, но не сказала об этом Володе, что несколько лет назад приблизительно в этом месте погибла одна московская экспедиция, но там нашли виновников гибели — людей, которые в начале сентября без подстраховки пустили ученых в тундру, зная, что сентябрь — месяц злых наводнений. А тут бедствие началось много раньше срока, в середине августа, — кто будет отвечать? И кто протянет руку помощи?

Ситуация была не из легких. Марина больше молчала. Володя храбрился, говорил: «Не бойся, лишь бы еды хватило, а я тебя подсаживать буду, и пока вода до груди дойдет — знаешь сколько? Сутки! А за сутки наши хватятся!» Он был низковатого роста, худенький, Марина грустно улыбалась, слушая его, ей было искренне жаль этого славного парня.

К счастью, помогли красные ракеты, которые так опрометчиво запустил Шитов. Летчики, вернувшись на базу, рассказали о «дурачках», а на базе имели свежую сводку, тут же сообразили, что «ракетчики» могут попасть в беду, и послали за ними тот же вертолет. Когда он прилетел, Марина с Володей уже стояли в воде по пояс. Услышав звук мотора, Марина сказала Шитову: «Стреляй!» Но он замотал головой, промолвив: «Лучше ты». — «Чего боишься?» — сказала Марина. «Перепутаю». — «Вот шляпа! Так ведь и нужно красную!» А он: «Зеленую дам. Сама стреляй!» Зеленая означала: «У нас порядок», — летите, мол, дальше. Пришлось бабахать Марине.

В конце сентября отряды вернулись на станцию. Уже мела пурга и были морозы. На станции мэнээсов ждала телеграмма Диарова: «Готовьте отчеты Карпова Рыкчуна ученом совете». О Гурышеве не было ни слова, но это понятно, ему давали химическую лабораторию, он говорил всем, что отныне будет носить другой профиль, и в доказательство одним пальцем правой руки поддевал нос кверху, достигая подлинной курносости.

Судя по телеграмме, три месяца, проведенные Мариной Григо в поле, были бросовыми. Больше всего ее обижало то обстоятельство, что Диаров так и не вспомнил о ледяной линзе, описание которой они с Володей все же сделали, стоя по пояс в воде.

Марина Григо

Ее сестра была балериной. Узнав об этом, я попытался и Марину представить в пачке и на пуантах, и это получилось у меня много легче, чем если бы я захотел надеть на нее телогрейку и валенки. Тонкая, высокая, с длинными ногами, с некрасивым, но очень выразительным маленьким лицом, на котором одни глаза занимали треть пространства, с необыкновенной копной рыжих волос, вся прелесть которых заключалась не только в цвете, но в джунглевой перепутанности, — я где-то видел ее раньше, все время пытался вспомнить, она принадлежала кисти какого-то великого художника прошлого.

Одна сотрудница «мерзлотки» как-то воскликнула, что, будь она мужчиной, ходила бы за Мариной Григо «толпой». Странное дело: а мужчины ходить боялись. Григо была жутко злая; то есть не злая, а резкая; впрочем, не резкая, а экспансивная; лучше сказать, излишне прямая, — Гурышев никак не мог подобрать подходящего определения, хотя и был человеком наблюдательным. Карпов ограничился короткой репликой в своем духе: «Ее характер принципиально-неуживчивый» — и больше ничего не добавил. Действительно, Марина Григо могла открыто заявить Гурышеву, что он лоботряс, Карпову — что он прожженный эгоист, а начальнику «мерзлотки» Игнатьеву — что он липовый ученый. В первом же разговоре со мной она сказала, что ей не нравится моя манера «лезть в душу», хотя, право же, душа у нее и без меня была нараспашку. Я уже в то время подумал, что резкость Марины всего лишь панцирь, прикрывающий душевную незащищенность.

Она была, судя по всему, очень добрым человеком. Какие-то люди, с которыми Григо виделась ничтожно малое время, годами писали ей письма с подробностями, какие пишут только родственникам. Пурга не пурга, мороз не мороз, но каждую неделю она бегала в клуб читать лекции по искусству и философии — и ее слушали! — хотя говорила она без остановки по три часа подряд! — восклицательные знаки принадлежали Гурышеву и означали в его рассказе «приятную неожиданность». На «мерзлотке» вокруг Марины постоянно крутились какие-то мальчишки и девчонки из поселковой школы, где она вела хореографический кружок. И не было такой женщины на станции, которая не прибежала бы к Марине со своей бабьей бедой: она умела сочувствовать чужому горю искренне, со слезами.

Когда-то, еще учась в МГУ, она случайно узнала, что одна студентка попала к баптистам. Марина тут же вступила в секту, стала ходить в молельный дом и вскоре, устроив там публичный диспут, уличила проповедника в лицемерии и ханжестве, узнав откуда-то, что дома у него стоит телевизор. Студентку она спасла, но что-то от верующих переняла. Во всяком случае, именно с тех пор доброта ее стала воинствующей. Она даже мстила людям добрыми поступками и, вопреки желанию окружающих, за них решала, что им хорошо, что плохо, и «не давала передышки», как выразился Гурышев. Даже Игнатьев, начальник станции и главный недруг Марины Григо, и тот однажды обратился к ней за отпущением грехов, и она «учила его жить».

Женщинам на Севере трудно. На Севере женщин не уважают. Работа у них мужская, пищу они едят мужскую, ходят в валенках, едва волоча ноги против ветра, мужские шапки у них на головах — то ли баба идет, то ли мужик, со стороны не сразу и поймешь. Как к королевам нынче мало где относятся, к женщинам, тем более на Севере. Им нельзя там капризничать, просить чьей-то помощи, отдавать свой рюкзак и позволять носить себя через потоки. «Графиней-геологиней» женщина на Севере быть не имеет права. Однако Марина рвалась в эту жизнь еще со школьной скамьи. С восьмого класса ее стали брать в экспедиции, она занималась тогда в знаменитом географическом кружке Бекляшева, а потом трижды поступала в МГУ на геофак, и все мимо, мимо, мимо, пока судьба не сжалилась над нею: она попала на кафедру полярных стран. Когда кончила МГУ, ее оставляли в университете, признав способной, — куда там! Она бежала из Москвы, как иные бегут от неприятностей, от нищеты или от несчастной любви. Ни того, ни другого, ни третьего Марина не знала: она оставила мать в отличной трехкомнатной квартире, ее никто не собирался судить или отдавать под следствие, а «любовь» в сочетании с Мариной Григо Гурышев назвал «банальностью». Если бы Григо, сказал он, попала на необитаемый остров, и была уверена, что пробудет там до конца своих дней, и вдруг встретила бы какого-нибудь Робинзона, и он оказался бы ей не по нутру, она бы его отвергла: «Спросите у Карпова!» Я спросил, и Карпов утвердительно кивнул головой, сказав, как истинный джентльмен: «Психопатка».

Ей никогда не было скучно, даже в одиночестве. Она любила ходить по тундре, слушать птиц, смотреть закаты и восходы солнца, вокруг нее была дикая природа, и сознание того, что в этой дикости она — человек, наполняло ее счастьем.

Гурышев очень хорошо сказал: ее многие любили ненавидя, а она ненавидела их любя.

9. С ОТКРЫТЫМ ЗАБРАЛОМ

Кто мог предположить, что рядовой отчет двух молодых научных сотрудников, и даже не старших, а младших, вызовет такие страсти! Менее всего на это рассчитывал Диаров. Он не поверил своим ушам, сидя на ученом совете института, когда Карпов и Рыкчун даже не помянули его имени. Его, научного руководителя, «отца идеи»! Диарову показалось, что он ослышался, но быстрый взгляд на лица остальных членов совета подтвердил догадку: мэнээсы взбунтовались.

В довершение ко всему кто-то, наверняка недруг Диарова, в лоб спросил Рыкчуна, почему он умалчивает фамилию научного руководителя. Рыкчун, не моргнув глазом, четко ответил, что работу сделал один, что Диаров не имеет к ней отношения и что никакой «элементарной забывчивости» он не проявляет.

Это было уже слишком, тем более что Рыкчун все же использовал не свою собственную концепцию развития озер, а диаровскую!

Все ждали, что скажет научный руководитель станции. Была пауза, в течение которой решалась судьба нескольких людей, и эту паузу держал Сергей Зурабович. Я тоже воспользуюсь ею, чтобы представить читателю Диарова, который с этого момента до самого конца будет находиться в центре событий.

Сергей Диаров

Марина Григо впервые увидела Диарова еще в Москве, на кафедре мерзлотоведения, куда он приехал по каким-то своим делам. Она тут же кинулась знакомиться, зная, что ей предстоит распределение на Крайний Север. За полчаса разговора ей удалось сказать всего одну фразу о том, что она всю жизнь мечтала работать далеко от Москвы, и, кроме того, едва сдержавшись, чтобы не отдать ему пионерский салют, она добавила: «Буду на станции до конца!» — потому что знала — на «мерзлотке» большая текучесть кадров. Он же, начав солидно и без улыбки: «Такие люди нам очень нужны» и «Север, как и мужчины, любит постоянство», уже не закрывал рта и все говорил, говорил, говорил, блестя черными влажными глазами. О чем? Марина потом вспоминала, и, как ни крутила, ни варьировала затронутые темы, все получалось, что говорил Диаров о себе. Это была яркая черта Сергея Зурабовича, человека, ведущего все расчеты, подсчеты и вычисления от точки (или до точки), в которой находился он сам.

Возникал, положим, разговор о мировой литературе, и он тут же переводил его на свою персону, говоря, что написал книжечку рассказов, — и он действительно ее написал, издав в каком-то сибирском издательстве, причем один экземпляр всегда «случайно» оказывался в его портфеле. Затем он признавался, скромно опустив глаза, что пишет поэму, — и он действительно ее писал в подражание Гайавате, и тут же, «не отходя от кассы», на станции метро, в университетском коридоре, в антракте театрального спектакля, читал отрывки типа: «Умка с черными глазами, проплывает он на льдине, как нетающий торос…», добавив со снисходительной улыбкой, что умка — это «по-нашему, по-северному» медведь. Если кто-то заговаривал о спорте, о музыке, об ораторском искусстве, о медицине, о международной политике или о письменах древнего племени майя — о чем угодно! — он непременно находил лазейку, в которую втискивал свои собственные познания по затронутому вопросу, и получалось, что только та музыка существует, которую признает Сергей Зурабович, и только те области медицины полезны, которые были испытаны лично на нем. «Ох уж эти современные барды! — мог сказать он. — Слышали песенку «Бабье лето»? Я дал автору главную строчку!» И он не врал, он действительно был знаком с автором и действительно дал ему одну строчку, но получалось, что именно Диаров родил менестреля и что других не существует, поскольку они родились без его участия.

Когда Марина, отстав от Карпова и Рыкчуна, в одиночестве прибыла в Областной, обещанный Диаровым оркестр в аэропорту отсутствовал; вероятно, в тот день он дал оркестрантам выходной. В Северном институте, найдя Диарова, Марина услышала от него не «здравствуйте», а: «Зачем вы приехали? Я же вам сказал, что женщинам на станции делать нечего!» Она психанула, прямым ходом направилась к директору института Николаю Ильичу Мыло, показала ему официальное направление кафедры и нажаловалась на Диарова. Директор вызвал научного руководителя в кабинет, при Марине отчиталего, но Григо, слушая отечески-грозные слова директора, подумала про себя, что при всем при этом они между собой — свои, а она для них — чужая.

С тех пор Григо, как ей казалось, узнала истинную цену Сергею Зурабовичу Диарову, определив ее математическим знаком «ноль». Но в процессе дальнейшего узнавания шефа она постепенно отнимала и от «ноля» какие-то величины, и к моменту моего приезда на станцию Диаров уже оценивался ею как личность в минусовой степени.

Он был беспардонным и откровенным в своей беспардонности человеком. Однажды он рассказывал мэнээсам о какой-то стройке, где прежде ему пришлось работать, — до занятий науками он был строительным инженером. Так вот рыли, рассказывал он, котлован, торопились со сроками, и в самый ответственный момент один рабочий сорвался в жидкий бетон. «Решили не вытаскивать. К чертовой матери! Не останавливать же работу! Замуровали!» Он врал, но даже во вранье отражалось его отношение к людям. «Люди, — часто говорил он, — это волки, которые гонятся за оленями!» Под оленями он понимал, наверное, все то, что именуется благополучием: деньги, счастье, диссертации, положение, должности. И получалось по Диарову, что, пока люди-волки гонятся, они вроде бы друзья, а догнали — и начинают грызться, «подкладывать друг другу козу»: такова была его философия. Коллеги существовали для Диарова лишь до тех пор и потому, что из них можно было что-то выжать, а затем он на них поплевывал. Как-то за выпивкой он развивал мысль о том, почему в стране существует проблема жилья. «Хотите решить ее? — будто бы сказал он в Москве, беседуя с каким-то большим человеком. — Объявите: кто хочет получить право на жилье, пусть отрабатывает в Сибири три года. А то ерунда получается: у нас на Севере — восемьдесят процентов всех богатств, а восемьдесят процентов населения — там. До́центы, про́центы… Жрут они, а пользы никакой! Их бы всех от Урала до Чукотки — на нарты и в лодки!»

Окружающих всегда поражало, что он с такой же беспардонностью, с какой бросал окурки на пол или сидел до трех часов ночи гостем в семейном доме, выворачивал, не стесняясь, свои минусы наизнанку. «В молодости, — сказал он однажды мэнээсам, — какой-то болван ударил меня молотком по голове». — «Это чувствуется», — со свойственной ей прямотой немедленно произнесла Марина. Он посмотрел на нее взглядом человека, никогда в жизни не прощающего обид, но сразу на них не реагирующего. «Отлично сказано! — сказал он с улыбкой. — Главное, к месту! Меня хоть оправдают в случае чего?»

Как ученый он, судя по всему, был интересен. Карпов сказал о нем так: «Способный. Пожалуй, даже талантливый. Быть может — гениальный. Но недостаточно серьезен и авантюрист». Он имел в виду, вероятно, нашумевшую историю с одной диаровской статьей, опубликованной в известном научном журнале. В этой статье Сергей Зурабович вывел какую-то формулу как результат гениального озарения, и вроде бы открыл что-то важное, какой-то новый прием в математике, и носился с этим как с писаной торбой. Но потом вдруг сам сообразил: глупость это! Схватился за голову, стал звонить редактору журнала и в очередном номере опубликовал «поправку», начисто перечеркивающую «великое открытие». Но был безмерно счастлив и рад, что именно он напечатал «поправку», а не кто-то другой, и носился уже с этим. Карпов в своей оценке был, наверное, прав, хотя не учитывал странного феномена, происходящего с людьми диаровского типа: авантюризм их никогда не губит, а, наоборот, спасает от серости, от заурядности, помогает им блистать.

Наконец, было у Диарова еще одно любопытное свойство: его внешний вид зависел не от возраста, а от настроения, количества выпитого, времени года, чужих или собственных успехов и неудач, причем зависимость была прямая и непосредственная. Но особый интерес представляет то, что своему внешнему виду Диаров мог придать в случае необходимости защитный уклон. Он был хамелеоном. Выспится за ночь, утром — мальчишка. Ругает его начальство — смертельно больной человек. Критикует его подчиненный — неприступен. Он просит кого-то о чем-нибудь — изможден и выжат. Его просят — Рокфеллер. К вечеру — глубокий старик.

Алеша Гурышев, при всей своей мягкости и доброжелательности, считал Диарова самым опасным человеком, с которым его когда-либо сталкивала и еще столкнет судьба.

Итак, ученый совет ждал, что скажет Сергей Зурабович. От его слов зависела судьба двух мэнээсов и в какой-то степени его собственная: его престиж. Конечно, он мог несколькими словами опровергнуть Рыкчуна и Карпова, завалить их отчеты и торжествовать победу, одержанную в открытом бою. Однако он поступил иначе. Могу себе представить, сколько сил ему понадобилось, чтобы при его-то характере сдержаться, изобразить на лице защитную улыбку и с мушкетерской непринужденностью предложить ученому совету утвердить отчеты мэнээсов да еще признать их удачными! Что же касается его личного участия в работах молодых коллег, то… улыбка Диарова приобрела слегка горький оттенок: мол, вы же понимаете, что молодость толкает на излишнюю горячность, она простима.

За ту короткую паузу кибернетическая машина Диарова успела просчитать несколько вариантов и остановилась на последнем. Дело в том, что у Сергея Зурабовича были в институте враги — у кого их нет и кто может позволить себе роскошь не считаться с их существованием? Полгода назад Диаров с нежданно-негаданным трудом защитил на ученом совете свою должность старшего научного сотрудника, и четыре черных шара всегда стояли перед его глазами, напоминая о том, что их количество в любой момент может удвоиться и даже утроиться.

Диарова не любили.

Упрочение его позиций в институте теперь целиком зависело от результатов работы мерзлотной станции. Она была его вотчиной, давала материалы для докторской диссертации, и сохранение «мерзлотки» как стационара — при условии, что многие в институте уже ставили под сомнение ее целесообразность, — было для Диарова вопросом жизни.

Мог ли Диаров в такой ситуации отвергнуть отчеты Карпова и Рыкчуна? Даже «такие» отчеты, наносящие удар его самолюбию? Еще задолго до ученого совета он сделал все для того, чтобы оценка их была положительной. На работу Карпова он сам написал восторженный отзыв, признав ее «диссертабельной»! В конце концов, тема Карпова была в стороне от темы Диарова и не конкурировала с ней: не жалко! Пускай варганит свою кандидатскую под руководством шефа — рикошетом выигрывает и станция, а вместе с ней и Диаров.

Как в шахматах: мэнээсы объявили шах королю, короля надо убрать с битого поля, а затем подумать, каким образом от защиты перейти к нападению и загнать противника в матовую сеть.

Ученый совет принял решение одобрить основные результаты исследований Рыкчуна по теме «Развитие озер», а работу Карпова в целом считать соответствующей требованиям, предъявляемым к кандидатской диссертации.

Диаров ровно на сутки проглотил обиду.

На следующий день лаборатория мерзлотоведения в полном составе официально разбирала «неэтичный поступок» Рыкчуна. Карпова не трогали: ученый совет принял в его адрес сенсационное решение, Юрий был на взлете, и Диаров отложил свои счеты с ним на более поздний период, тем более что был связан по рукам и ногам собственным восторженным отзывом.

Рыкчун, как и следовало ожидать, разозлился. На разборе он произнес горячую речь, пытаясь доказать, что сам придумал принципиально новое решение задачи, к которому шеф не имел отношения, и что из того, что его работа «как бы» вписывается в тему Диарова? Мало ли что куда «вписывается» — разве все это можно «грести под себя»? Рыкчуна слушали со вниманием, но без сочувствия. «Дурак, — вероятно, думали присутствующие сотрудники институтской лаборатории, — он хочет доказать, что белое — белое, а черное — черное, хотя утверждать это глупо». Всем было ясно, что рядом с Диаровым никто из мэнээсов не получит на станции самостоятельности, если шеф не захочет, а без Диарова — тем более. Когда человек попадает в положение «хуже губернаторского», он должен поднять руки вверх.

В перерыве ученый секретарь института как дважды два объяснил Рыкчуну ситуацию, не скупясь на выражения. Вадим вник, подумал, взвесил, потом извинился публично перед Диаровым, и дело было улажено. Они показали друг другу зубы, прощупали взаимные возможности, но это был даже не бой, а всего лишь разведка боем. Курки остались во взведенном состоянии. Правда, Вадим раз и навсегда решил, что отныне не будет ходить на противника с открытым забралом.

Урок оказался гораздо значительнее самого события.

Вечером прилетел Игнатьев: у него была прекрасно налажена служба информации. Убедившись, что страсти улеглись, он предложил всем пойти в ресторан и отметить «успех станции».

Ну что ж, повод был признан достойным.

10. КАРПОВ ЗАКУСЫВАЕТ УДИЛА

Между третьим и четвертым тостами Игнатьев шепнул Карпову, что ему, вероятно, теперь положен трехмесячный отпуск, разумеется, творческий, чтобы довести диссертацию «до ума».

Игнатьев был добреньким по нескольким причинам. Во-первых, он слегка подпил, и мир казался ему розовее, чем был в действительности, и сам Игнатьев представлялся себе великодушным и доброжелательным. Во-вторых, ему нравилась позиция мэнээсов, занятая ими на ученом совете: они пощипали Диарову хвост и сделали то, что всегда мечтал сделать Игнатьев, да не решался. Наконец, в-третьих, станция покидала институт «со щитом», а это отвечало некоторым далеко идущим планам Игнатьева, о которых есть смысл сказать подробнее.

Дело в том, что Антон Васильевич Игнатьев явно засиживался «в девках», как он сам любил говорить: десять лет станционной жизни переполнили чашу его терпения. Он лелеял мечту перебраться в Областной. Отдельная квартира со всеми удобствами и возможность ездить на работу в троллейбусе, а не на вездеходе — разве так уж недостижимо в его возрасте и с его положением? Супруга уже давно бунтовала, устраивала истерики и грозила разводом, и понять ее было нетрудно: двое детей жили на материке у родителей Нины, их привозили на станцию один раз в год на короткое лето, и чем старше они становились, тем дальше уходили от отца с матерью, положение уже было критическим. Да что говорить, и без того ясно: человек должен не только искать, где ему лучше, но и находить. Мечта Игнатьева, однако, могла осуществиться лишь при условии, если он покажет товар лицом, то есть продемонстрирует институтскому начальству прекрасную работу станции и, стало быть, свои организаторские способности. Если бы при этом пощипанный мэнээсами Диаров подорвал свое положение, его должность руководителя институтской лаборатории упала бы к ногам Игнатьева, как подстреленная утка. Обе задачи, хотя и в разной степени, были выполнены: на ученом совете похвалили, и Диарова пощипали, — поэтому Игнатьев, сидя в ресторане, почти физически ощущал благодушие, разливающееся по телу вместе с вином.

Как видит читатель, заинтересованность Игнатьева в хорошей оценке работ мэнээсов случайно, но совпадала с интересами Диарова, — правда, каждый из них исходил при этом из собственных соображений. Если смотреть со стороны Диарова, позиция Игнатьева полностью стыковалась с позицией Карпова и Рыкчуна, хотя каждый из них тоже ставил перед собой разные цели. Рыкчун, в свою очередь, мог рассчитывать на союз с Диаровым, если бы решил бунтовать против Игнатьева…

Еще не раз нам встретятся ситуации, когда позиции наших героев то будут сливаться в единый поток, то дробиться на рукава, при этом цели у всех будут различными. Это вовсе не значит, что каждый из действующих лиц — великий стратег и тактик, тайно закончивший «академию интриг». Отнюдь! Все они гораздо чаще действовали интуитивно, чем продуманно, грубо и прямолинейно, нежели тонко и умно. Они не умели предвидеть результата, не умели поставить себя на место противника, чтобы оценить ситуацию «с другой стороны» и внести в свое поведение соответствующие коррективы, — они просто дрались каждый за себя, стихийно объединяясь и разъединяясь. И в этих слепых условиях добрый поступок кого-то из них мог объективно послужить злу, как злой поступок сыграть на руку чьему-то благородному замыслу.

Карпов не пил. Он вообще мало пил, сохраняя себя в форме, тем более теперь, когда трезвость была нужна ему более, чем прежде. Блистательный отзыв Диарова и решение ученого совета Карпов принимал за чистую монету: за полное признание его гениальности или в крайнем случае таланта. Впереди маячила скорая защита диссертации, переезд в Москву или, на худой конец, в Областной и, чем черт не шутит, должность старшего научного сотрудника.

Железо надо ковать, пока оно горячо. Вернувшись в гостиницу, Карпов первым делом запаковал свой отчет и выписку из решения ученого совета в конверт и отправил все это авиапочтой в Москву — профессору Гильдину. Это был признанный авторитет в области мерзлотоведения, добрый и исполнительный старик, который знал Карпова по МГУ и рецензия которого укрепила бы «диссертабельность» работы. Советоваться с кем-нибудь Карпов не стал, полагая, что отзыв Гильдина наверняка будет положительным. Затем он отправился в институт к Николаю Ильичу Мыло. Пять минут аудиенции, и директор, вызвав Игнатьева, отдал распоряжение оформить Карпову творческий отпуск: собирайте, мол, научно-технический совет станции, выносите соответствующее решение — и в добрый путь!

Игнатьев не то чтобы насторожился, а просто неприятно ему стало от этой карповской быстроты. «Я и без него дал бы отпуск, — сказал он Карпову, выходя из директорского кабинета. — Зачем суетиться?»

Но Карпов уже закусил удила. По дороге в гостиницу он попытался убедить Игнатьева, что нечего ждать возвращения на станцию, что научно-технический совет «мерзлотки» все равно ни бельмеса не смыслит в его теме, на кой, мол, черт эта глупая формальность? Зато в Москве, говорил он, есть отличные специалисты, которые подскажут, что еще следует доработать и дособрать. И тут он сказал Игнатьеву, что отправил отчет профессору Гильдину. Игнатьев даже остановился: «Ну и дурак же ты, братец! А если отрицательный отзыв?» — «Что вы!» — воскликнул Карпов в совершеннейшем упоении, и это тоже не понравилось начальнику станции.

Между прочим, как в воду глядел Игнатьев: через неделю исполнительный Гильдин позвонил Диарову и сказал, что работа Карпова никакая не диссертация, а нормальный рядовой отчет, что он не понимает поспешности ученого совета: так можно без оснований вскружить голову молодому и способному человеку и испортить его. «Имейте в виду, Сергей Зурабович, — сказал по телефону Гильдин, — я пишу резко отрицательный отзыв».

Но это будет через неделю, а пока что Игнатьев просто высказал предположение.

Вечером Карпов принес ему в номер «решение» научно-технического совета станции. Документ они составили вместе с Рыкчуном по всем правилам: с «присутствовали» и «постановили» и даже с протоколом заседания, из которого явствовало, что совет признает работу Карпова готовой к защите и «рекомендует». Игнатьеву оставалось написать приказ об отпуске. Липа, конечно, имела место, но, если пренебречь формальностью — ведь часть научно-технического совета станции находилась в Областном, — куда ни шло! Машинка была под рукой, и Игнатьев приказ напечатал.

И в этот момент какой-то бес шевельнулся в его душе и сказал человеческим голосом: «Погоди!» Ни Диаров, ни даже директор института Николай Ильич Мыло никогда не были для Игнатьева столь авторитетны, как этот бес, которому Игнатьев не умел противоречить и, наоборот, противоречил чаще другим, подчиняясь бесу. «Отложим на завтра», — сказал он Карпову.

Тот молча вышел из номера, но дверью не хлопнул.

Юрий Карпов

Он показался мне наиболее сложной фигурой из всех мэнээсов. «Трудолюбив, как черт, защищающий диссертацию», — сказал о нем Гурышев, и Марина Григо не пожалела лестных выражений, рассказывая о фанатической работоспособности Карпова. Кроме как наукой, он больше ничем не занимался, мог сутки, неделю, месяц просидеть за письменным столом и за все это время лишь раз выйти в поселок, чтобы купить продукты. Полное отречение от всех земных благ во имя четырех стен, — разумеется, при этом трещала по всем швам его общительность. Но бог с ней, с общительностью, которая не есть главный критерий человеческой ценности; в конце концов, науку делают разные люди, и в основном не те, которые живут полнокровной жизнью. Хуже было, что Юрий Карпов оставался «вечной мерзлотой» ко всему, что не касалось лично его: его карьеры, его диссертации, его успеха.

Он был, как и прочие мэнээсы, начальником отряда, а в экспедиции все должны тянуть лямку, таков неписаный закон, и редко кто удерживается в коллективе, его нарушая. Так вот, если Марина Григо считала, что именно она, как начальник отряда, является хранителем этого закона, и потому таскала тяжести наравне с мужчинами, Карпов придерживался совершенно иной точки зрения. Он ревниво берег свой мозг, свое здоровье, свои нервы и свое молодое тело для «большой науки», как может великий певец беречь голос, отказываясь петь всюду, кроме Миланской оперы. Он даже воду не носил, он брал на плечи самый легкий рюкзак, что казалось Марине «ужасным». Однако его пронзительный ум, его потрясающая целенаправленность, его трудолюбие за письменным столом и беспощадность к себе, когда он занимался наукой, как бы компенсировали в ее глазах прочие человеческие недостатки, — и, быть может, она была права. Что же касается Гурышева, он откровенно завидовал самостоятельности Карпова и его способности «не морщиться», когда общественное мнение оказывалось не на его стороне.

Все то, что я знал о Юрии Карпове, не было для него секретом. Не могу утверждать, что мнение товарищей и мое были ему безразличны. Прежде, наверное, да. Прежде его не взволновали бы ни реверансы с моей стороны, ни нотации, ни добрые или гневные слова по поводу его характера, а взволновала бы только реальная помощь, от которой зависела судьба его диссертации. Но теперь, когда все мы уже основательно выварились в происходящих событиях, что-то случилось с Юрием, что-то сломалось в нем — или выпрямилось? — возможно, из-за конфликта, который он очень болезненно переживал? — не буду гадать раньше времени. Скажу только, что однажды, войдя ко мне в комнату, он удивил меня напряженной улыбкой и вопросом, который никак не вязался с образом, нарисованным моим воображением: «Ну как вам мой портрет? Очень или так?» — «Эскиз! — ответил я. — Какой портрет? Портреты будут после…»

Кстати, внешне Карпов был молодым человеком, сошедшим с плаката, на котором призывал вступать в ДОСААФ или подписываться на «Комсомольскую правду».

На следующий день мэнээсы должны были уезжать из Областного на станцию. Игнатьеву предстояло задержаться, чтобы сделать кое-какие дела в городе, но утром ноги сами привели его к директору института. Николай Ильич Мыло принял начальника станции, и тот сказал ему, что Карпов самолично отправил работу на отзыв Гильдину: не задержать ли отпуск до получения ответа, а то как бы не сесть в лужу? Мыло поморщился, но ввязываться не стал: «Решайте сами».

В гостинице мэнээсов уже не было: улетели. Весь день Игнатьев прокрутился в делах, а вечером ему позвонил со станции главный бухгалтер. Это был тертый калач, и начальник его ценил за отменную сообразительность. Бухгалтер сказал, что мэнээсы благополучно прибыли и что Карпов предъявил приказ об отпуске и требует денег. «Какой приказ?!» — удивился Игнатьев. «Подписанный Рыкчуном», — ответил бухгалтер.

«Ах, как ловко они задумали! — этих слов Игнатьев бухгалтеру не сказал. Рыкчун, официально занимая пост заместителя начальника станции, имел право, стервец, в отсутствие Игнатьева подписывать денежные документы… — Сговорились! Обошли на повороте! Ну, гангстеры!» А в трубку сказал: «Слышь? До моего приезда денег не давать!»

Забегая вперед, скажу, что этим распоряжением Игнатьев поджег бикфордов шнур, другой конец которого соединялся с пороховой бочкой. Правда, он не знал, что еще вчера вечером, вернувшись из его номера к себе, Карпов сказал Рыкчуну: «Вадька, если мне не дадут отпуск, я взорву станцию!» — но Игнатьев должен был учитывать психологию Карпова и точно знать критическую массу, нарушение которой вызывает взрыв. Увы, как малоопытный игрок, он смотрел только в свои карты, что было, конечно, честно, но рискованно. Я сказал «честно» и подумал, что сказал зря. Ну зачем, собственно говоря, Игнатьеву понадобилось задерживать отпуск Карпову, если идею отпуска он сам же и породил? Не зависть ли к молодому коллеге, который оказался удачливее его, взяла верх? Когда в душе начинает шевелиться не ангел, а сатана, подсказывая слова и поступки, честность уходит на второй план…

Так или иначе, распоряжение бухгалтеру было отдано, и Игнатьев несколько минут соображал, что делать дальше. Ему было ясно, что Карпов может и плюнуть на деньги, хотя они и немалые, собрать «с миру по нитке» и все же махнуть в Москву: в конце концов, официально приказ об отпуске был подписан. Как его отменить? Вот прямо так: телефонограммой из Областного? А какие для этого формальные основания? Одно дело — не подписывать приказ: тут затяжка возможна и без объяснений. Другое — отменить приказ: здесь мотивы необходимы.

Оставался один неиспользованный ход: Диаров. К нему и направил свои стопы начальник станции, не подозревая о том, что Диаров в это же самое время искал встречи с Игнатьевым.

Сергей Зурабович тоже почувствовал, что переборщил: стремительный взлет Карпова был опасен, рождал конкурентоспособного ученого, и если уж подрезать ему крылья, то сейчас, потом будет поздно. Кроме того, почему бы не оплатить счет, который Диаров мог предъявить Карпову сразу после ученого совета? Он отложил тогда это дело на потом, но «потом» уже наступило, тем более Диаров узнал от директора института, что Карпов самовольно отправил работу на рецензию Гильдину. Вот болван! Сергей Зурабович не то чтобы испугался за свою репутацию, а просто задумался о ней. Уж кто-кто, а он определенно знал, что отзыв Гильдина будет отрицательным. Сам Диаров писал «блестящую» рецензию для внутреннего пользования и из чисто тактических соображений, для «широкого плавания» она не предназначалась. Но как только работа Карпова выходила за пределы института, да еще в том виде, в каком была написана, престиж рецензента Диарова мог дать трещину… Потеря не бог весть какая, но все же потеря, а не приобретение? Позже, разговаривая с Мариной Григо, Диаров на ее вопрос: «Зачем вы написали такой отзыв, а теперь воюете с работой Карпова?» — полушутя ответил: «А может, я пьяным его писал!» Профессору Гильдину так не ответишь.

Короче говоря, пришла пора тормозить. Что для этого нужно? Срочно собрать научно-технический совет станции и в присутствии Диарова — непременно в его присутствии и по его инициативе, отразив инициативу в протоколе! — накидать Карпову кучу замечаний, по исправлении которых можно будет признать работу истинно «диссертабельной». Для этого — стоп, нельзя давать ему отпуск! Игнатьев, разумеется, пешка, типичный хозяйственник, но как от начальника станции от него кое-что будет зависеть.

И потому Диаров поторопился к Игнатьеву в гостиницу.

Они встретились на середине пути. Им хватило нескольких минут, чтобы понять друг друга и договориться. Два ручейка слились в один поток, он подхватил директора института, освободив его от ненужных сомнений. По распоряжению Николая Ильича Мыло в Областной был срочно вызван для «накачки» Вадим Рыкчун, а его приказ об отпуске Карпова «исполнением задержан». На какой срок? До выяснения. До выяснения чего? Неизвестно.

Сработала одна шестеренка, от нее другая, третья, и вместо жар-птицы у Карпова в руках не осталось и перышка.

Читатель может представить себе, как он взъярился.

Знали бы Диаров с Игнатьевым, к чему это приведет, они не стали бы вырывать у Карпова поездку в Москву: овчинка, право же, не стоила выделки. Добавлю к сказанному, что Карпов был убежден: «художественный руководитель» инсинуаций — Игнатьев. Об участии в этом деле Диарова он тогда еще не знал.

11. «И-ДЕ-Я НАХОЖУСЬ?!»

К моменту, когда Карпов вернулся из Областного на станцию — точнее говоря, прилетел на крыльях надежды, — «мерзлотка» уже окончательно созрела в своем недовольстве Игнатьевым. Роптали буквально все, и мэнээсы, и лаборанты, и даже рабочие, но по мелочам, разрозненно, шушукаясь по коридорам. Атмосфера была «неважнецкой», как выразился самый уравновешенный из мэнээсов Гурышев и, кстати сказать, самый занятой из них в этот период: он упоенно возился с организацией химлаборатории, решив сделать ее «образцово никому не показательной». Но если даже Алеша Гурышев, очень далекий от взрыва человек, мог однажды после разговора с Игнатьевым ворваться в комнату Марины Григо со словами: «Идея! И-де-я нахожусь?!» — это значило, что обстановка действительно накалилась до предела.

Чтобы читателю были ясны причины всеобщего недовольства, я ближе познакомлю его с главным возмутителем спокойствия — начальником «мерзлотки».

Антон Игнатьев

Как я уже говорил, Антон Васильевич Игнатьев был похож на знаменитого актера Евгения Леонова, стало быть, обладал внешностью добрейшей и симпатичнейшей.

Среди коллег он считался великим хозяйственником и гениальным доставалой. Что вам угодно? Гвозди, вертолет, зубную пасту, медвежью шкуру? Пожалуйста! Я — вам, вы — мне! Договорились? По рукам! У него была страсть к обменам, на этой страсти все и держалось. Он никогда не отказывал соседям, если они просили у него вездеход или какую-нибудь электросварку, но обязательно что-то требовал взамен. Просто так пойти в магазин и купить необходимую вещь ему было неинтересно, он предпочитал достать ее через кого-то, кому обещал что-то, что должен был выменять у третьих лиц.

При этом мэнээсы ни в грош не ставили Игнатьева как ученого, и, вероятно, имели к тому основания. Он обладал минимум-миниморум знаний по мерзлотоведению, и между ним и мэнээсами бесконечно возникали научные разногласия. Однажды, например, Юрию Карпову понадобилась площадка для экспериментов по теплообмену. Игнатьев выделил: рядом со станцией. Очень удобно. Но Карпов сказал: «Вы что, Антон Васильевич! Необходимо как можно дальше от поселка!» — «Это почему же?» — подозрительно спросил Игнатьев. «Да тут растительный покров нарушен: люди ходят, собаки, вездеходы!» Игнатьев подумал и сказал: «Ничего. Перебьетесь. И тут можно» — и жутко обиделся, ведь он хотел как лучше. «Вам надо азы подучить, Антон Васильевич!» — сказала в своей обычной манере Григо, присутствовавшая при разговоре. В другой раз, проявляя административное рвение, он вызвал к себе в кабинет Марину и попросил доложить, чем она сейчас занимается. А Марина занималась по заданию Диарова «буграми пучения». Стала ему рассказывать — он не понимает. Два часа билась — не понимает! Ситуация, конечно, была комичной, ведь он ее для отчета вызвал. Кончилось тем, что он сказал: «Вы издеваетесь надо мной?»

Она и не думала издеваться, но не могла простить научного невежества. Сам Игнатьев последние несколько месяцев писал статью для журнала, посвященную гололеду. То есть что значит — писал? Марина Григо по его поручению сделала выборку материала и, кроме того, принесла с десяток книг по тематике. Игнатьев сбоку глянул на книги, протер круглые очки и спросил: «А это что?» — «Литература». — «Убери, убери, — сказал Игнатьев. — Я хочу сохранить свежий взгляд на проблему». Она чуть не села на пол. Когда созвали научно-технический совет станции для обсуждения статьи, выяснилось, что Антон Васильевич не знает разницы между кристаллическим гололедом и изморозью и между изморозью и осевшим инеем; ответ можно было найти в букваре мерзлотоведов. В другой раз Рыкчун «заткнул» его публично, когда случилась история с цилиндрами. Для грунтового анализа мэнээсам понадобились цилиндры емкостью в один литр: таким был международный стандарт, причем все таблицы расчетов исходили именно из этой емкости. А на станции, как на грех, ни одного литрового цилиндра не оказалось. Были пол-литровые. Игнатьев и сказал: «Чего пристали! Пол-литровые есть? Берите, и дело с концом!» Рыкчун при всех ответил: «Тогда давайте, Антон Васильевич, температуру почвы измерять больничным градусником!» — и едва дополз до своей комнаты, помирая со смеху. Ведь это у непосвященных пример вызывает всего лишь усмешку, а мэнээсы, только взглянув на Игнатьева и представив себе, как он с пол-литровыми емкостями делает грунтовый анализ или измеряет температуру почвы больничным градусником, падали с ног.

Зато среди руководителей района Игнатьев пользовался репутацией великого ученого. И поза, и вид, и научная терминология — он играл свою роль так искусно, что ему заведомо прощались многие погрешности в хозяйственной работе. Я приведу один короткий рассказ председателя исполкома Евгения Мефодьевича Грушина, который записал дословно и который, надеюсь, даст некоторое представление об Игнатьеве как об администраторе.

«С моей точки зрения, — сказал Грушин, — Антон Васильевич — хороший специалист, и за это мы его ценим. Но как хозяйственник и воспитатель — никудышный. Чтоб не быть голословным, приведу пример. Заходит однажды Антон Васильевич ко мне в исполком. Лицо строгое: «Серьезный разговор, Евгений Мефодьевич!» Ну, думаю, наконец-то у Игнатьева серьезный разговор. «Садись, — говорю, — слушаю». И все дела отложил, и секретарше: «Полина! Меня нет и не будет!» — «Так вот, — говорит, — Евгений Мефодьевич, такое дело. Три месяца назад в аэропорт пришел наш груз, а станцию об этом не известили». — «Слушаю, — говорю, — давай дальше». — «А теперь нам же прислали штраф! Как быть, Евгений Мефодьевич?» — «Так, — говорю, — штраф. А какой штраф? Сколько?» — «Шесть рублей», — говорит. Я даже замер. «И все?» — говорю. «И все». Ну, думаю, матом его пустить? Не поймет. Обидится. У него с жильем на станции плохо, мы ему ни домов не строим, ни квартир не даем, а он приходит раз в десятилетие, и нет чтобы кулаком по столу — штраф в шесть рублей! Когда предыдущий начальник станции уходил в институт на повышение, я сразу сказал, что Игнатьева на его место ставить нельзя. Во-первых, он под пятой у жены. Во-вторых, какой он, к лешему, хозяйственник. В-третьих, у него нет подхода к людям. Правда — ученый! Тогда мы подумали и решили: жизнь помнет — ввинтится! Вывинтить всегда успеем! И дали свое «добро». Вот оно сегодня боком и вылезает…»

Выслушав Евгения Мефодьевича, я подумал: почему все они не догадываются, что «король» голый? Разве им не было известно, что дома, строительство которых с апломбом консультировал Игнатьев, иногда рушились? Или по какой-то странной пощадливой логике они записывали вину не на его счет, а на счет все той же слепой и многострадальной стихии, которую ни под суд не отдашь, ни на бюро не вызовешь, ни сам за нее отвечать не будешь, но на которую легко и удобно свалить любую аварию, неурожай, невыполнение плана и эпидемию? И почему мэнээсы лишь посмеивались над неумением Игнатьева даже самое маленькое дело доводить до конца, но хозяйственной некомпетентности в этом не видели? Однажды, например, он обещал Алеше Гурышеву дать тепло: Алексей жил в комнате без батарей, при постоянной температуре в зимнее время плюс пять — как в бытовом холодильнике. Половину своего обещания Игнатьев выполнил скоро: достал секцию, обменяв ее на аккумулятор, который, в свою очередь, выменял на какие-то трубы, что валялись в котельной. Но без этих труб, как выяснилось, невозможно было монтировать батареи, и Гурышев понял, что другую половину обещания начальник станции выполнит в следующей пятилетке. «Перпетуум-мобиле в смысле недоделывания», — сказал Гурышев об Игнатьеве.

И между тем что-то мешало им развенчать мнимую ученость Игнатьева и мнимую его гениальность хозяйственника. Что же? Думаю, мешал игнатьевский жизненный опыт. Судьба изрядно помяла Антона Васильевича: начав с мэнээса, он лучшие годы убил на добывание кресла начальника станции, так и не сделав карьеры ученого. И вот теперь, вцепившись в нынешнее свое положение, как в спасательный круг, он стал ногами отбиваться от любого, кто подплывал близко. Десять лет, проведенные им на Севере, научили его умело защищать себя и свое место. Методология была не новой: кнут да пряник. Шоферу он мог обещать должность механика, механику говорил, что под него копает шофер, и таким образом стравливал людей, а потом первому давал отступного в виде полставки пожарного, а второго заставлял дрожать в ожидании нового конкурента. Примитивно? Но действенно! В тот день, когда Вадима Рыкчуна приказом оформили на должность зама, Игнатьев сказал тет-а-тет Гурышеву: «Не расстраивайся, ты тоже будешь моим заместителем!» — «Зачем?» — удивился Гурышев. «Придет время, узнаешь, — сказал Игнатьев. — А пока держись меня». Он обожал «петушиные бои», которые ослабляли потенциальных противников, а ему прибавляли силы. «Я на станции хозяин!» — часто восклицал Игнатьев, и это значило, что спокойно работать могли лишь те, кто его «понимал». Когда он уезжал в командировку или в отпуск, как президент банановой республики, он оставлял на станции «верный глаз» — жену Нину, которая была рядовым лаборантом, но именно ей он вручал печать станции, штамп и ключи от сейфа, а не официальному «и. о.», оставленному по приказу. На «мерзлотке», таким образом, действовали общепризнанные международные нормы «охраны трона». Кстати, перед отъездом «монарх», учитывая сложность момента, мог кому угодно наобещать: лаборанту — переселение в лучшую комнату, «вот только дождись, когда приеду», мэнээсу — заказ на статью через Диарова, но только «будь паинька», а собственной жене Нине — холодильник, выпуск которого еще не освоен ни нашей, ни зарубежной промышленностью. Все знали, что обещания — ложь, и Игнатьев знал, что люди это знают, однако он покидал станцию странно успокоенный, хотя это вовсе не было странно: за много лет в его отсутствие ни разу не было попыток переворота.

Я, кажется, догадываюсь почему: как бы категорично люди ни оценивали своего начальника, как бы плохо к нему ни относились, они подсознательно чувствовали, что его поведение просто не может быть иным. В самом деле: Игнатьев, случайно и незаслуженно оказавшись в кресле руководителя станции, был вынужден постоянно защищать от окружающих свое право ими командовать, уж коли это право ему вручили. Что касается арсенала средств, то угроза, посулы, интриги, шантаж — тоже не им придуманы.

На станции уповали на то, что наступит время, когда Игнатьева заберут в Областной. Этот слух родился с полгода назад, он отражал желание, а не действительность, но мы знаем много случаев, когда слухи, специально пущенные, как бы материализуются, поскольку обладают совершенно непостижимой, но весьма существенной организующей силой.

К моменту возвращения Карпова из Областного слух как раз материализовался: на «мерзлотке» стало известно, что директор института Мыло, выступив на последнем ученом совете, сказал, что станция, возглавляемая Игнатьевым, последнее время демонстрирует зрелость, и дирекция подумывает о лучшем использовании Антона Васильевича как специалиста и организатора. Марина Григо, узнав эту новость, отправилась к Игнатьеву в кабинет и сказала: «Я слышала, вы собираете вещи?» Обычно в своем кабинете Антон Васильевич говорил собеседнику «ты», но мог и «вы» — в зависимости от ситуации, тональности разговора и затронутой темы. Он вообще варьировал эти местоимения, полагая, что в пивной, например, можно любому «тыкнуть», на ученом совете следует «выкать», а если разговор о женщинах, спокойно «тычь» кому угодно. Как камертон чувствуя отношение собеседника к своей персоне, Игнатьев иногда начинал фразу с «вы», в середине, заметив к себе расположение, переходил на «ты», а в конце, сделав новую поправку, съезжал на «выканье». «Эх, скажу я вам, хе-хе, такая жизнь пошла! Точно? Тебя вот встретил и подумал: хорошо иметь дело с приличным человеком, вроде вас!» — примерно нечто похожее сказал он мне через два дня после знакомства.

Я испытывал к нему сложное чувство, и однажды после монолога Игнатьева, в котором он выговорился до конца, эта сложность не только не уменьшилась, но, пожалуй, утроилась. К монологу я еще вернусь, предоставив читателю возможность самому разобраться в своем отношении к Антону Васильевичу.

Из всех мэнээсов он звал по имени-отчеству одного Карпова. Марине Григо сказал: «Это почему же вещи собирать?» — «Не знаю, Антон Васильевич, — ответила Марина подчеркнуто ровно, без панибратства и без заискивания, как говорила с ним всегда, хотя он своим тонким слухом все же улавливал неуважительные интонации. — Народ говорит, будто вас то ли снимать собираются, то ли переводить в институт на повышение». — «Снимать, говоришь? — сказал Игнатьев, потом снял «мартышкины» очки, подул на них, протер носовым платком, снова надел и добавил с достоинством: — Вы думайте, что говорите, товарищ Григо! А повышение, между прочим, мне бы не повредило!»

Вот тут-то и подоспела злополучная история с карповским отпуском.

12. ИДЕМ НА «ВЫ», АНТОН ВАСИЛЬЕВИЧ!

Позже Игнатьев представлял картину так, будто все остальное было делом рук одного Карпова, актом его личной мести. Я же думаю, здесь возможны два варианта: или Карпов использовал уже созревшее недовольство мэнээсов в собственных целях, или примкнул к ним, когда увидел, что дела его плохи. И в том и в другом случае фундаментом была гнетущая атмосфера на станции, искусственно создавать которую никому не пришлось. Карпов оказался человеком, всего лишь столкнувшим с горы первый камень, который и вызвал лавину: ему принадлежит идея письма.

После скоропостижного вызова Вадима в Областной для «накачки» Юрий Карпов созвал у себя в комнате экстренное совещание. Если бы они вели протокол, там было бы написано: «Присутствовали: Карпов, Гурышев, Григо. Слушали: сообщение Карпова о том, что институт намерен в ближайшее время забрать Игнатьева со станции, дать ему институтскую лабораторию и квартиру в Областном. Обсудили: предложение Карпова немедленно написать директору института подробное разоблачительное письмо о делах Игнатьева и истинных порядках на станции. Постановили: письмо написать».

Карпова наконец прорвало. Он произнес короткую речь, смысл которой заключался в том, что «просто так» Игнатьева отпускать нельзя. Он загубил один коллектив, загубит теперь другой, и надо предупредить руководство, с кем оно имеет дело. «Свинству должен быть предел», — сказал Карпов. Когда-то раньше Марина тоже думала написать письмо в Москву какому-нибудь высокому начальству, теперь же склонилась к мнению Карпова: ведь директор института просто не в курсе дела, от него тщательно скрываются порядки на станции, и надо открыть ему глаза.

Боже, сколько раз и при скольких различных ситуациях мы, недалеко уходя от своих родителей и родителей наших родителей, исходили из наивного предположения, что Сам не знает, потому и получается так плохо, а вот узнает, и сразу станет хорошо, — в то время когда это «плохо» от Самого-то и происходит!

Конечно, думали мэнээсы, просто убрать Игнатьева — мало, надо сделать его уход назидательным уроком для Диарова и «ему подобных», и только тогда на станции окажется возможной правильная организация труда, появится желанная самостоятельность у мэнээсов и возникнут добрые человеческие отношения. Ну прямо «Город солнца» Кампанеллы!

— Идем на вы, Антон Васильевич! — воскликнула Марина, но Карпов сухо ее предостерег:

— Никаких «на вы»! С ума сошла! О письме ни слова Игнатьеву!

— Да, но…

— Ты просто шляпа, — вставил Гурышев, обратившись к Марине. — Юрка хочет сказать, что его нужно брать теплым, в постели!

— Но…

Карпов все же был авторитетнее Григо: обошлись без объявления войны. Письмо писали поздно ночью. Перед этим сходили в поселок на почту и позвонили Рыкчуну в Областной, чтобы заручиться его поддержкой. С ним говорила Григо, она коротко изложила суть дела и закончила словами:

— Ты с нами?

— Погоди, — сказал Рыкчун, — у меня в номере люди, сейчас их выставлю. — Потом была пауза, и наконец вновь послышался голос Вадима: — Маринка! Слышишь? Пишите! Я — за! Только подробно, ничего не упускайте! И предупредите Мыло телеграммой, а то письмо может опоздать! Поняла?

Был март, тундра в эту пору окрашивалась в желто-красный цвет от знаменитого ерника. Под ногами у мэнээсов, когда они возвращались из поселка на станцию, были карликовые березы с вершок высотой. Мэнээсы шли, и им казалось, будто они летят на самолете и высота уменьшает обычный березовый рост. Латинское название карликов — «Betula papa», и Марина всю дорогу восклицала: «Ой, бетуля папа! Ой, бетуля мама!»

Она впервые была по-настоящему счастлива.

13. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Рано утром следующего дня Диаров позвонил Игнатьеву и сообщил ему, что мэнээсы «затевают дело», хотят «подложить ему козу» и пусть он будет осторожней.

— Какую козу? — не понял со сна Игнатьев.

— Письмо! Глупец! — прямым текстом орал Диаров. — Они сидят у тебя под носом, пишут на тебя жалобу, собираются давать телеграмму Мыло, а я его из Областного об этом предупреждаю! Не болван?!

— Какую телеграмму?

— Протри глаза, бюрократ! — кричал Диаров.

Игнатьев наконец понял. Он быстро оделся, но что делать дальше — не знал. Сообразил только, что возникла какая-то угроза его благополучию и, если Диаров его об этом предупреждает, он, следовательно, будет за него.

Для мэнээсов утренний звонок Диарова и все, что ему предшествовало, до поры до времени оставалось в тайне. Информированность шефа даже читателю покажется детективной, хотя ларчик открывается просто: Рыкчун!

Он поперхнулся от негодования и злости, когда услышал в телефонную трубку слова Григо. Писать на Игнатьева жалобу?! В тот момент, когда он покидает станцию и переводится в Областной? Когда у Рыкчуна кончаются с ним всякие счеты, а подсидка теряет свой изначальный смысл? Когда Рыкчун без пяти минут начальник?! Затевать бузу по поводу какой-то демократии, каких-то порядков на станции и какой-то науки? Да они что, с ума посходили? Перекреститься надо, дуракам, и не шуметь, не делать волн, не пугать институтское руководство, не «задерживать движение»!

Но все эти слова произнести в трубку Рыкчун, конечно, не мог: он еще не созрел до такой степени саморазоблачения. Когда Карпов пообещал «взорвать станцию», если ему не дадут отпуск, Вадим поторопился издать приказ, заботясь не столько о судьбе товарища, сколько о своей собственной. Теперь ему было ясно: самортизировать последствия можно только изнутри, ни в коем случае снаружи! Надо остаться как бы с ребятами, действовать как бы с ними заодно, быть в курсе их планов, а потом… Ладно, потом что-нибудь придумается.

— Валяйте! — крикнул он в телефонную трубку. — Пишите! Я с вами! — Но пути их отныне расходились: Рыкчун выходил на свою собственную дорогу, где у него должны были появиться другие попутчики.

Первое, что он сделал, — предупредил Диарова. Второе — отправился вместе с ним в институт. Впрочем, к Мыло его потащил шеф: Сергей Зурабович сразу сообразил, что только с помощью Рыкчуна можно спасти Игнатьева, а вместе с Игнатьевым — станцию и, стало быть, свою докторскую диссертацию. В том, что судьба станции оказалась под угрозой, Диаров был убежден. В институте давно поговаривали о полезности «переиграть» обратно, то есть вернуться к сезонности работ, поскольку содержание большого штата уже два года не окупается выходом научной продукции. Оплачивать около тридцати сотрудников, делающих диссертацию «какому-то» Диарову?! — наверное, так размышляли недруги Сергея Зурабовича, и если бы только размышляли! Письмо мэнээсов — прекрасный повод для них, и научный руководитель «мерзлотки» это учитывал.

Диаров и Рыкчун, эти недавние противники, опять стихийно объединялись, готовые совершать одинаковые поступки во имя достижения совершенно разных целей.

В кабинете у Мыло состоялся такой разговор.

— Что сие значит? — спросил директор, протягивая явившимся телеграмму.

В ней было написано:

«Просим задержать перевод Игнатьева Областной тчк Высылаем письмо разоблачающее истинное лицо Игнатьева тчк Карпов Григо Гурышев согласия Рыкчуна».

На лице Вадима не дрогнул ни один мускул. Прочитав телеграмму, он переглянулся с Диаровым и сказал как можно спокойней:

— Ерунда это, Николай Ильич. Вроде шутки.

— До первого апреля еще далеко, — сказал Мыло.

— Погорячились, Николай Ильич.

— Выходит, какие-то основания «шутить» все же есть?

— Мелкая склока. Я берусь все уладить.

— У Рыкчуна, — вставил Диаров, — нормальные отношения и с Игнатьевым, и с мэнээсами.

— А как понимать «согласия Рыкчуна»? — спросил директор.

— Это недоразумение, — ответил Рыкчун. — Поговорили по телефону, меня плохо поняли. Слышимость ни к черту.

— Хорошо, — сказал Николай Ильич, — когда уладите, доложите. Я распоряжусь, чтобы письмо, если оно поступит, показали вам и Диарову. Завтра я улетаю в Москву. Надеюсь, к моему возвращению вопрос будет исчерпан.

— Простите, — сказал Диаров, — а как с назначением Рыкчуна?

— Уладит дело, а потом одним приказом Игнатьева переведем заместителем в вашу лабораторию, а Рыкчуна на его место.

— Николай Ильич, — вдруг сказал Рыкчун, налившись краской, — мне придется сразу же начать с оргвыводов.

— Вам работать, — сказал Мыло, — вы и делайте «выводы».

И улыбнулся. Тогда Рыкчун досказал до конца:

— Я хочу, Николай Ильич, освободить здоровый коллектив от двух главных «шутников»: Карпова и Григо!

Тут уже Диаров, видавший виды, со страхом и восхищением взглянул на своего партнера.

14. СУДЬБА-ИНДЕЙКА

Игнатьев все же придумал, что ему делать: в сложные моменты надо быть поближе к тому месту, где решается твоя судьба. Под каким-то предлогом, оформив командировку, он срочно вылетел в Областной. Не исключено, что тем же рейсом повезли в институт письмо мэнээсов.

Когда жалоба поступила в партком, туда сразу же пригласили Рыкчуна и Диарова и, выполняя указания директора, дали им возможность ознакомиться с содержанием. Они читали быстро, перескакивая через строчки и передавая друг другу страницы, — уж очень им не терпелось определить степень серьезности обвинений, выдвинутых против Игнатьева. Поняли главное: жалобщики по своей неопытности, как однажды это сделал и Рыкчун, намешали в одну кучу и мелочи совершенно вздорного характера, и крупные претензии, не лишенные оснований. Документ получился сумбурным, с большим количеством изъянов.

В письме говорилось, что Игнатьев превышает власть, организует склоки, потворствует наушничеству и наговорам, что он несправедлив, устраивает гонения на неугодных ему работников, травит их незаслуженными выговорами и что люди его боятся; что Игнатьев хам, грубит женщинам, говорит им: «Ты врешь!» или «Не верти хвостом!», унижает их человеческое достоинство: однажды, когда Григо понадобилось сбегать на почту и дать телеграмму матери, он сказал ей: «Пиши заявление, тогда отпущу!» — и ей пришлось писать, как будто она просила отпуск на две недели за собственный счет. Припоминались в письме ключи от сейфа и станционная печать, которые Игнатьев, уезжая в командировки, оставлял своей жене Нине, работавшей на станции, а не официальному «и. о.», обозначенному в приказе; утверждалось, что Игнатьев выселил одного лаборанта из комнаты, а сам въехал в нее, потому что она была солнечная; что он развалил дисциплину на станции, потакает пьянству, и несколько раз мэнээсам приходилось дежурить ночью в котельной вместо пьяных кочегаров; что порядка на станции нет, даже стулья все развалились, и так далее.

Заканчивалось письмо риторическим вопросом: о какой, мол, правильной организации труда можно говорить, о каком разумном распределении тем и четком выполнении плана, если главной целью Игнатьева является работа на докторскую диссертацию Диарова, имеющую узкий и практически бесполезный аспект?

— Ну? — с сомнением сказал Диаров. — Погасишь?

— Чего тут гасить-то? — ответил Рыкчун. — Побрызгать надо, оно и само потухнет!

Диаров отнесся к словам Рыкчуна с недоверием, но спорить не стал: в конце концов, тому было виднее, он знал мэнээсов как облупленных, и, возможно, ему действительно требовалось только «побрызгать», чтобы они отказались от жалобы. У каждого человека свои способы воздействия на друзей, пусть делает так, как считает удобным. Но чтобы уменьшить круги по воде, чтобы не очень раздувать пожар, Диаров все же посоветовал Рыкчуну о письме мэнээсов не трепаться и даже не показывать его Игнатьеву: вызовешь у Антона Васильевича сопротивленческий зуд, нагородит много глупостей.

Именно поэтому, встретившись через полчаса с начальником «мерзлотки», нетерпеливо ожидавшим их в гостинице, они сказали ему, что жалоба элементарна: типичная «бытовка».

— Стулья у тебя на станции худые, — сказал Диаров. — Не волнуйся. Рыкчун все уладит.

И на том дело как будто кончилось. Игнатьев еще потыкался пару дней в институте, убедился, что письмо никого особенно не взволновало, что разговоров никаких нет, и собрался уезжать домой. Однако, будучи опытным «борцом», он все же позвонил бухгалтеру и распорядился к его приезду починить все стулья. «Чем черт не шутит? — подумал он. — А вдруг пришлют комиссию?»

На станции, конечно, забегали. Мэнээсы удивленно смотрели на бригаду плотников, специально нанятую бухгалтером, и ничего не могли понять. Когда Игнатьев вернулся, он чувствовал себя так, будто восстановил не стулья, а собственную репутацию.

И вдруг словно гром с ясного неба: Рыкчуна посадили в каталажку! Что? Как? Почему? Состояние «сторон», мало отличалось друг от друга и напоминало финальную сцену из «Ревизора».

Ну надо же! Судьба-индейка сыграла с Рыкчуном злую шутку, перепутав все карты, да еще в такой, можно сказать, ответственный момент. Диаров с Игнатьевым неожиданно потеряли спасителя, а мэнээсы были убеждены, что беда стряслась с их другом и единомышленником.

Что же случилось с Рыкчуном? Сведения были весьма скупыми: перед отлетом на станцию — ресторан, в ресторане — дебош и драка с милицией. Потрясающе примитивно! Психологическая подоплека происшедшего была, как я понимаю, куда глубже внешней формы: роль усмирителя собственных товарищей — не из приятных ролей, Вадим пребывал в мерзейшем настроении, а когда, напившись, стал, по своему обыкновению, «титаном», сломался под тяжестью физического и нравственного груза.

Первым о случившемся узнал Диаров. Колебаний не было. Он кинулся в милицию, прочитал рапорт и протоколы допросов и быстро высчитал, что Рыкчуну грозит наказание в виде двух лет лишения свободы: он ударил двух милиционеров, за каждого — по году. «Большего они не стоят», — цинично сказал Диаров секретарю институтского парткома. Затем он набросал схему спасения Рыкчуна. Когда спустя некоторое время я, встретившись с Диаровым, спросил его, какими мотивами он руководствовался, выручая Вадима, он ответил: «Многими. Во-первых, Вадим прекрасный человек…» Я подумал про себя, что для Диарова это «во-первых» не было даже «в-последних». Рыкчун обладал важными научными данными, без которых Диаров не смог бы легко и без проблем закончить докторскую диссертацию, — вот что, если бы он говорил со мной откровенно, было «во-первых». Во-вторых, Рыкчун был необходим Диарову для нейтрализации жалобы мэнээсов. И наконец, спасенный Диаровым, он становился совершенно ручным.

Через две недели усиленных хлопот Рыкчуна выпустили из КПЗ, отобрав подписку о невыезде. Следствие продолжалось. Диарову надо было торопиться, чтобы организовать взятие Вадима на поруки. С этого момента Рыкчун был связан своим шефом по рукам и ногам. Когда он выходил из каталажки, борода у него не торчала победоносно вверх, как обычно, а болталась опущенным вниз флагом.

При первом же разговоре Вадим поклялся Диарову в верности до гробовой доски (не знаю только, до чьей именно) и не забыл раскаяться в том, что когда-то выступал против Сергея Зурабовича в одном лагере с Карповым. Перелом в сознании Рыкчуна, таким образом, осуществился. Диаров поправил меня позже: «Не в сознании, а в мировоззрении», и я был вынужден с ним согласиться.

Правда, Диаров расценивал этот перелом как выздоровление Рыкчуна. Я же — наоборот.

15. ПОЛОЖЕНИЕ ХУЖЕ ГУБЕРНАТОРСКОГО

Итак, директор института Николай Ильич Мыло был в Москве, Рыкчун — под следствием, Диаров занят его спасением, Игнатьев упоенно чинил на «мерзлотке» стулья и прочую мебель, а мэнээсы? Они нетерпеливо ждали реакции на свое письмо, не догадываясь о том, что оно лежит без движения.

Ситуация.

То, что их терпение не вечно, Диаров понимал. Пройдет еще неделя-вторая, они начнут бомбить институт телеграммами, а потом, если не заставить их отказаться от жалобы, предпримут новый ход: обратятся в Сибирский филиал Академии наук или, чего доброго, в Москву. Что тогда будет? А ничего! — не исключен и такой вариант. Мало ли жалоб удавалось снивелировать объединенными усилиями тех, на кого жалуются, и тех, кто непосредственно отвечает за виноватых? Но дело могло обернуться и бедой, не столько для Игнатьева, сколько для самой станции, судьба которой все еще висела на волоске.

Надо было решаться на какие-то предупредительные меры, но какие? Задача не из легких даже для Диарова. Прежде всего, подумал он, хватит оберегать Игнатьева: в сложившейся ситуации его следует подключить к борьбе. Сидит он там, где жалобщики, на месте ему виднее, пусть «поворачивается». И Диаров решил по телефону прочитать Игнатьеву письмо от первой до последней строки — девять страниц текста, дав возможность Антону Васильевичу не только прочувствовать, но даже записать самые «больные» места.

Затем Диаров посадил Рыкчуна за стол, положил перед ним лист белой бумаги и продиктовал письмо к Алексею Гурышеву. «Лешка! — писал Рыкчун. — Это письмо строго секретное, о нем не знает никто, кроме нас двоих, и я надеюсь на твою порядочность. Теперь слушай. Ты единственный, если не считать меня, которому ни к чему вся эта музыка. (В этом месте Сергей Зурабович остановился и спросил Рыкчуна: «Вы между собой так можете говорить: музыка? Тогда валяй дальше!») Надо срочно уговорить ребят забрать жалобу, они тебя послушают…» Потом стал диктовать мотивы, главным из которых был тот, что Гурышев должен спасти свою работу и химлабораторию, которые сейчас «на мази».

Можете представить себе, как удивился Гурышев, получив «секретное» письмо, но я прерываю себя, чтобы дать возможность читателю пристальнее вглядеться в человека, волею обстоятельств оказавшегося, хоть и временно, в самом центре событий.

Алексей Гурышев

Каждому из мэнээсов было в пределах двадцати пяти лет, но, если Карпов, как мне казалось, в десятилетнем возрасте уже был взрослым человеком, точно знающим, чего он хочет от жизни, Алеша Гурышев рисковал и в восемьдесят остаться мальчишкой. Еще ничего не зная о нем, я обратил внимание на его походку: он плыл по коридору редакции, с достоинством неся самого себя, покачивая бедрами и любуясь производимым эффектом. Позже Марина Григо сказала, что одним из прозвищ Гурышева было Верблюд — именно из-за этой походки, которая, между прочим, была не единственной в арсенале младшего научного сотрудника, я в этом скоро убедился.

С отличием закончив химфак Киевского университета, Алексей Гурышев перепробовал затем несколько профессий, ничего общего не имеющих с химией. И вовсе не потому, что искал себя и не находил, — его губили лень и инертность, он умел всего лишь «загораться». Карпов сказал о Гурышеве: «Человек с перспективой, но ему не хватает собранности». Наверное, так и было на самом деле. Он работал в геологии, потом увлекся кибернетикой, потом целый год занимался лингвистикой, а перед тем, как попасть на мерзлотную станцию, где-то в Средней Азии три месяца ловил бабочек. Когда мэнээсы однажды заговорили о будущем, Марина Григо спросила его не «где» он будет работать, а «кем», и он ответил: «Пойду месить ногами глину, у меня скульптор знакомый» — и это могло оказаться не шуткой, а истинной правдой.

Но если он входил в творческий раж, он горел синим пламенем, как выразилась Марина. На станции у Алексея хорошо пошла его «родная» химия, Гурышева назначили начальником химлаборатории и слегка подогрели, сказав, что на тысячу километров в округе он единственный специалист в этой области: Европа, мол, и Азия с надеждой взирают на будущего Менделеева. В жестокой борьбе между ленью и честолюбием последнее, вероятно, иногда берет верх. Но появись на станции второй химик, пускай даже с нижесредним образованием, Алексей очень скоро бы скис и подался куда-нибудь в первопечатники.

У него было множество побочных увлечений. Прекрасный рассказчик — я оценил это качество, слушая его рассказы о Карпове, Григо и Рыкчуне, — он знал наизусть массу книг, начиная с «Манифеста» и кончая «Золотым теленком». «Алеша, — говорили ему мэнээсы, — почитай стихи!» — «Почитают своих родителей!» — каламбурил он в ответ. Замечу попутно, что к своей маме, оставшейся в Киеве, он относился так трогательно, что, говоря о ней, еле сдерживал слезы. Когда-то в детстве он был вундеркиндом, его учили в художественной школе, и мама, заботясь о духовном воспитании сына, прислала ему на Крайний Север этюдник, акварель и кисти. Гурышев вскрыл посылку на глазах у товарищей, профессионально попробовал кисти на язык, тут же наладил этюдник и в течение года ни разу не взял его в руки: в тот год он увлекался культуризмом. Маршруты мэнээсов по тундре между тем были не маршрутами, а настоящим чудом, и многие, даже не умея рисовать, тянулись к холсту и бумаге, но Гурышев на язвительные замечания Марины Григо по поводу духовного развития меланхолично отвечал, что он «травмирован» — чем, никому не известно.

Он был красивым парнем, с детства привык к обожанию и выступал всегда в амплуа «любимца публики». А здесь, на «мерзлотке», попав в резковатую компанию, он часто терялся. Марина Григо рассказала об одном случае, который произошел через неделю после того, как Гурышев приехал на станцию: за обеденным столом он напыщенно провозгласил по какому-то поводу: «Закон тундры!» Компания переглянулась и немедленно его наказала, попросив после обеда вымыть посуду. «Я?! — возмутился Гурышев. — Почему?!» — «Закон тундры!» — сказали ему «старые волки».

Реакция его всегда была прямой, что можно считать слабостью, а не силой: на ласку он отвечал лаской, на грубость грубостью, но ударить кулаком — я уж не говорю по физиономии, хотя бы по столу — он не мог. Мешала интеллигентность. Вот эта интеллигентность, и свойственная Алексею мягкость, и юмор, и задушевность, и человеческая порядочность в конечном итоге оборачивались не слабостью Гурышева, а его силой: таким оружием на станции никто не обладал, а идти против лука с атомной бомбой безнравственно. И Гурышев постепенно превратился в того младенца, который глаголет истину. В конфликте, как я понял, он был опорой мэнээсов, потому что действовал без шума, без комплексов, без истерики, весело и непосредственно, иногда наивно, но всегда честно и искренне.

Марина Григо говорила о Гурышеве с неизменной нежностью, а Карпов хотя и сухо, но с уважением. Сам же Алексей, будучи очень довольным собой, своими друзьями и, вероятно, нашей первой беседой, состоявшейся еще тогда, в редакции, ушел после разговора со мной походкой ковбоя из «Великолепной семерки».

Итак, получив «секретное» письмо Рыкчуна, Гурышев, будучи человеком порядочным, как и просил его Рыкчун, мэнээсам действительно ничего не сказал, но и сам ничего не понял. «Неужто КПЗ так повлияла на бедного «титана», — подумал он, — что заставила его изменить позицию?» Несколько позже, когда Диаров спросил Гурышева при встрече: «Ты разве не получал письма от Вадима?», пришло прозрение. «Эге! — мелькнуло у Алексея. — Какой же это секрет, если о нем знает Диаров!» Но это позже, а пока что Гурышев гадал на кофейной гуще.

Игнатьев между тем готовился переходить в атаку. На первом этапе он не мог открыто объявить жалобщикам, что знает содержание письма, опасаясь толкнуть их на дальнейшие шаги. Он подумал и решил пустить между ними «черную кошку». Используя различные поводы, Антон Васильевич стал приглашать Гурышева и Карпова к себе в кабинет, чтобы, разговаривая с каждым с глазу на глаз, прощупать их планы, посулить одному избыток благополучия, а другому намекнуть на крупные неприятности. Но добился лишь того, что Марина однажды явилась и сама объявила ему содержание жалобы, открыто высказывая и даже выкрикивая претензии с отчаянностью человека, который сжег за собою корабль. Откалываться друг от друга мэнээсы не пожелали, а Игнатьев получил, таким образом, возможность начать открытую борьбу.

Более всех поразил Антона Васильевича Карпов. Начальник станции был уверен, что Карпов «продается» и «покупается». Но почему-то он никак не давался в руки Игнатьеву, попросту избегая откровенного разговора: являлся в кабинет то с Мариной Григо, то с Гурышевым, у которого каждый раз находились к Игнатьеву «неотложные дела».

Карпов, однако, — так думаю я, — всего лишь прикрывал товарищами, как щитом, свои человеческие слабости. У него был период апатии: зря, мол, ломаем копья, институт молчит, ничего не выйдет… Он часто приходил в комнату к Марине, садился на стул, глядел в одну точку немигающим взглядом, и Марина, не уставая, говорила одну лишь фразу: «Не бойся, Юра! Не бойся, Юра!»

Но однажды Игнатьев все же поймал Карпова: они остались один на один. Диалога не получилось, был монолог. Игнатьев откровенно взвесил шансы мэнээсов и свои, довольно ярко нарисовал картину всеобщего поражения, которое неминуемо приведет к закрытию станции («Вы этого добиваетесь, Юрий Петрович?»), и закончил такими словами: «Кончай валять дурака, понял? Бери назад свою подпись, а я в тот же миг отдаю приказ об отпуске». Карпов открыл было рот, чтобы ответить, но Игнатьев предупредил его намерение: «Не надо. Не торопись. Подумай до утра. Я вам советую, Юрий Петрович, тщательно взвесить все обстоятельства».

Юрий тут же пошел к Марине, она молча его выслушала. «Что делать?» — спросил Карпов. «Думай», — ответила Григо. «Что ты хочешь этим сказать?» — «Думай». Он ушел, но через полчаса вернулся: «Что у тебя на уме, Марина?» — «У меня? — сказала она. — А у тебя? Ты понимаешь, что значит твой отказ от письма? Мне наплевать, кто выиграет или проиграет, мы или Игнатьев. Но что будет со станцией?!»

Карпов пожал плечами. Марина — фанатичка, это было известно всем, и она не знала колебаний. Игнатьев ее единственную не приглашал для разговора, понимая: бесполезно. Ни должностью ее не купить, ни угрозами напугать, ни «золотыми далями, — как выразился однажды Гурышев, — ни чугунными близями».

Но Карпов же был рассудительным человеком! В тот вечер он переехал в комнату Гурышева, не мог оставаться один. Ему было тяжело. Укладываясь спать, они болтали на разные темы, но неизменно возвращались к предложению Игнатьева. Алексей не произносил никаких громких фраз и не обличал предательство, ценой которого можно было купить диссертацию, он с полным пониманием отнесся к переживаниям товарища, и это мучило Карпова больше, чем категорическая прямолинейность Марины. Они погасили свет, и уже в темноте Карпов спросил: «Леша, а что бы ты сделал на моем месте?» — «Я? — сказал Гурышев. — Удивил бы Антона». Карпов молча поднялся, набросил на себя плащ, вышел в коридор, постучал в комнату Игнатьева и, приоткрыв дверь, с порога произнес: «Не нужен мне ваш отпуск, Антон Васильевич! Понятно?»

Тот искренне ничего не понял. Игнатьев думал, и думает так, к слову сказать, до сих пор, что мэнээсы, как и он сам, имели корысть, преследовали эгоистические цели, и, коли так, вели они себя, с точки зрения Игнатьева, предельно глупо! В самом деле, если и мы, читатель, на минуту предположим, что была одна сплошная корысть, логично поискать вариант, при котором все остаются довольными, не ущемленными в своих эгоистических устремлениях, а борьба прекращается как по мановению волшебной палочки.

Есть такой вариант?

Вот он: Игнатьев спокойно переводится в Областной, и черт с ним, пусть переводится. Рыкчун садится на его место, чему он был бы безмерно рад, и начинает в качестве «пристяжного» к докторской диссертации Диарова готовить свою кандидатскую, целуясь с шефом через каждые полчаса. Диаров сохраняет станцию, как свою вотчину, и не препятствует Карпову защищаться, а потом уходить подобру-поздорову на все четыре стороны. Карпов, конечно, так и делает, а уж «сторон» у него, у кандидата наук, было бы, смею вас уверить, более чем достаточно. Марина Григо получает самостоятельную научную тему и целый отряд под свое начало, и зачем ей больше? А у Гурышева уже сейчас в руках «золотое дно и лучезарная мечта детства»: химлаборатория!

Они, однако, воевали. Какие-то звенья в предполагаемой мною «корыстной цепи» разрывались, какие-то колесики пробуксовывали: Карпов почему-то отказывался от отпуска, Гурышева почему-то не устраивало «золотое дно», о Григо я даже не говорю, потому что самостоятельной темой ей глотку не заткнешь без всяких «почему-то», — где же корысть? Как найти ее хотя бы в самом факте обращения мэнээсов в институт? Что лично каждый из них выигрывал, жалуясь на уходящего со станции Игнатьева и тем самым препятствуя его уходу? И не вправе ли мы предположить, что всеобщему согласию мешала высшая справедливость, во имя которой действовали молодые ученые?

В течение нескольких дней Игнатьев пропустил через свой кабинет почти всех сотрудников станции, имея с каждым из них «разговор». Кочегарам сказал, что мэнээсы в жалобе написали, будто бы постоянно дежурят за них в кочегарке и что все они алкоголики. Лаборантам говорил, что они обвиняются мэнээсами в нарушении дисциплины и неумении организовать свою работу. А тому лаборанту, которого он выселил из солнечной комнаты, он про комнату ничего не сказал, а «уведомил» его, что мэнээсы считают его скандалистом: в письме действительно было сказано, что скандал, учиненный обиженным лаборантом по поводу незаконного выселения, ни к чему не привел.

Атмосфера на станции стала накаляться уже в другую сторону. О письме мэнээсов никто в открытую не говорил, люди шушукались по углам, «испорченный телефон» заработал с удвоенной силой, и все, что люди подозревали за собой и за другими плохого, они автоматически «включали» в жалобу мэнээсов. Кончилось тем, что на младших научных сотрудников стали «смотреть волками», как выразился позже Гурышев, добавив с огорчением, что деться им со станционного пятачка было некуда. Искры между ладонями, о которых я помянул вначале, теперь проскакивали вне всякой зависимости от наличия или отсутствия влаги в воздухе. Невыносимость обстановки увеличивалась с каждым днем, а институт молчал, будто ему заткнули кляпом рот.

В азарте борьбы Игнатьев подложил козу даже Вадиму, уже лежащему на лопатках и практически неопасному. Так, на всякий случай: мало ли что! Когда Диаров посоветовал Антону Васильевичу: «Готовь общее собрание, чтобы взять Рыкчуна на поруки», ослушаться Игнатьев не мог, это ясно. Но задумался. Форма формой, а как быть по существу: спасать Рыкчуна или топить? Логика подсказывала: спасать! Хотя бы в благодарность за то, что Вадим хотел помочь Игнатьеву в борьбе с мэнээсами. И уж при всех случаях жизни перед лицом трех жалобщиков лучше иметь Рыкчуна-союзника, чем Рыкчуна-врага. Но тут опять шевельнулся бес, сказав Игнатьеву «человеческим голосом»: «Топи, пока топится! Он был тебе конкурентом, он даже сейчас, лишившись должности заместителя начальника станции, все равно конкурентом останется. Живуч, дьявол, и везуч! Вспомни еще, как он смеялся над тобой и при людях и за глаза, сколько обид нанес твоему самолюбию!»

И тогда Игнатьев написал в прокуратуру документ, который впоследствии был назван «письмом-характеристикой». Он действительно выглядел как личное письмо, но был снабжен станционной печатью и написан на официальном бланке. Так и так, писал Игнатьев, Рыкчун, конечно, вдумчивый научный сотрудник, хорошо проявил себя на работе. Но в жизни заносчив, эгоистичен, себялюбив и совершенно неисправим да к тому же пьяница. Ничего не забыл Игнатьев, даже описал в красках, как однажды пьяный Рыкчун выкинул с крыльца одного рабочего, сказавшего ему «слово против»: взял за шиворот и просто выкинул с крыльца в сугроб «товарища Аржакова, члена КПСС». И как в другой раз, напившись, устроил в поселковом клубе дебош, а потом шел по улице, крича, что устроит здесь «улицу мертвых». А закончил Игнатьев тем, что уговоры на Рыкчуна не действовали и никогда не подействуют и что он, как начальник станции и коммунист, просит применить к нему серьезное наказание.

Диаров недоумевал, столкнувшись в прокуратуре Областного с дополнительными трудностями в оформлении «поруки», так и не поняв, откуда эти трудности появились.

Как видит читатель, Антон Васильевич в своих поступках тоже руководствовался личными мотивами. Рыкчуну он просто мстил, а к бою с мэнээсами готовился, преследуя единственную цель: спасение самого себя. Что же касается станции и науки, они были от него за тридевять земель и меньше всего волновали. Уцелеть, наказать врагов и вырваться на собственную дорогу! — какие еще заботы трогали и волновали Игнатьева?

Ровно через двадцать дней после отправки мэнээсами письма в институт состоялось общее собрание: работники станции должны были вынести формальное решение о взятии Рыкчуна на поруки. Председательствовал лично Игнатьев. Все шло спокойно до тех пор, пока он, объявив о единогласном принятии решения, не сказал:

— Повестка дня исчерпана. Все, товарищи.

— Нет, не все! — вдруг произнесла Григо.

Собрание ахнуло в голос, а Игнатьев, наоборот, потерял дар речи: три младших научных сотрудника дружно поднялись со своих мест и положили на стол председательствующего три заявления об уходе с работы.

16. ОТДЫХ СОЗДАЛ ЧЕЛОВЕКА

Мысль об увольнении первой пришла Марине Григо. Все они к этому времени отчаялись получить вразумительный и даже невразумительный ответ на письмо и просто устали ждать. Марина, правда, сделала попытку ускорить события, но безуспешно. Она вспомнила, что в конце концов все они комсомольцы и что надо пойти в собственный райком ВЛКСМ к Боре Корнилову, тому самому мальчику с нежными глазами, что приходил однажды на вечеринку к мэнээсам. Марина знала при этом, что Корнилов до секретарства работал авиационным техником, имел от роду двадцать один год, хорошо рисовал, оформил как-то панно в поселковой столовке, с этого началось, и в конечном итоге его сделали первым секретарем.

Он был чрезвычайно загадочным «человеком-мимом». Ни одного слова. Только мимика. На любой вопрос умел не отвечать. Смотрел на собеседника, как мудрый пес, и ничего не говорил, хотя по глазам его и по задумчивой позе было видно, что понимает Корнилов прекрасно. Но то ли смелости ему не хватало, то ли он просто стеснялся высказываться, то ли считал свой опыт недостаточным, но только слова выдавливались из него с великим трудом. И если кто-то кричал ему в бешенстве, что не уйдет из кабинета, пока он не ответит, Боря делал глубокий вдох, опускал долу свои прекрасные глаза и удобней устраивался в кресле, проявляя готовность сидеть до утра. Ни в какие конфликты он обычно не вмешивался. Сначала спрашивал: «А что сказал Кулешов? А что сказал Грушин?», и если районное руководство что-то говорило, Боря говорил то же самое, а если оно еще не успело сказать, молчал. Гурышев однажды заметил, что Корнилов никогда не выдаст военной тайны: во-первых, он не проявит желания ее узнать, а во-вторых, случайно узнав, просто не найдет слов, чтобы ее выдать.

И все же Марина Григо ему все рассказала, после чего ей сделалось легче на душе, поскольку далеко не каждый умел слушать с таким сочувствием на лице, как Боря Корнилов. Потом спросила: «Что посоветуешь, Боря?» Что посоветуешь! Он и на легче вопросы умел не отвечать. Тогда Марина предложила ему вдвоем пойти к Кулешову: мол, мы — комсомольцы, ты — наш секретарь, убедись в нашей правоте и защищай ее в райкоме партии! Собственно, в кабинете у Кулешова Боря был ей не нужен, но без него она идти не хотела. Не солидно было. Пахло бы склокой. А у них, считала Марина, была принципиальная борьба. И когда Корнилов в ответ на предложение потупил взор, Марина не выдержала и с чувством сказала: «Пустой ты человек, Боря! Не на таких, как ты, должна держаться земля!»

В ее заявлении было всего две строки: «Прошу уволить, так как я не согласна с принципами руководства станцией». Карпов написал сдержанно: «Прошу освободить от работы по собственному желанию». А Гурышев, списав текст у Карпова, добавил: «…потому что я за справедливость».

Сейчас, когда факт свершился и дело уже в прошлом, я думаю о том, как трудно было ребятам пойти на такой отчаянный шаг. С «мерзлоткой» у них было связано много надежд, и, право, я до сих пор не знаю, какие причины следует считать более основательными: те, которые привели их на Крайний Север, или те, которые побудили уехать с Севера, написав заявления об уходе с работы.

Мы говорили потом на эту тему с Мариной. Вообще я много говорил с ней, пожалуй, больше, чем с кем-нибудь другим из мэнээсов. Кому-то из великих принадлежит мысль о том, что человеку дается всего два года, чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы научиться слушать. Марина Григо в совершенстве владела разговорным жанром, моя профессия диктовала необходимость слушать, у нас получался великолепный «дуэт». Так вот она рассказала, что с самого детства душа ее была заполнена книгами, строгими формулами, а все остальное казалось мелочью, хотя она не считала себя «синим чулком». Ей очень хотелось заняться планетографией. Почему? Потому что в рельефе синтезировано все: и прошлое, и будущее, и палеология, и даже микроклимат, а она «всю жизнь» мечтала читать письменность земли. Собственно, это и привело ее на геофак, но кафедра геоморфологии оказалась занятой «романтиками», которые, окончив университет, ринулись в кабинеты. Ей же пришлось заниматься на кафедре североведения. «Пришлось» — это значит, что вовсе не родилась она с любовью к мерзлоте. Но когда закончила МГУ и надо было решать, куда ехать, сомнений не было: если в Антарктиду женщин не пускают, значит — на Север! Что влекло ее? Романтика? Экзотика? Она подумала, сказала: «Пожалуй, да. Вы посмотрите…» — и стала говорить о том, что на Крайнем Севере ни в одном деле невозможно обойтись без знаний этой проклятой вечной мерзлоты. К примеру, если инженер-путеец начнет строительство насыпи для железной дороги, не учитывая теплового режима, он через какое-то время вместо насыпи увидит канаву, полную воды, а вместо паровоза ему придется пускать пароход!

— Хотите знать истинную причину нашего конфликта? — спросила она вдруг.

— Давайте лучше о романтике, — пошутил я.

— Да погодите, будут вам и медведи, и снег, и флора, и фауна. Но что случилось с нами, с мэнээсами? Вы хоть поняли или нет? На станции, — произнесла она шепотом, будто открывала страшную тайну, — никто, кроме нас, не занимался наукой!

— А чем же? — улыбнулся я.

— Боже мой! — воскликнула Марина. — И этого человека прислали к нам разбираться!

Она хотела мне сказать об этом с самого начала, еще в редакции, в Москве, но не решилась, а то я бы подумал: ну вот, еще одни нашлись «спасатели»! А они, с точки зрения Марины, действительно были спасателями, потому что сегодня очень важно в такой молодой науке, как мерзлотоведение, иметь общую картину, а ее-то и нет! А почему нет? Потому, что ученые на станции тяготеют к инженерии, к строительству насыпей, домов, плотин, а это все сужает общие проблемы науки и делает акцент на ее утилитарность. Положим, решается вопрос о том, какой вариант избрать для строительства конкретной плотины: талый или мерзлотный? Чтобы ответить на этот вопрос, вся станция должна работать не месяц и не два, и закипят страсти, и начнется спор, и все это важно, кто говорит, что пустяк, но для науки — ноль! Даже тема докторской диссертации Диарова в основе своей конъюнктурна, а ведь она главная в работе сотрудников станции. Вот и происходит топтание на одном месте: конкретные задачи худо-бедно решаются, а общие вопросы науки — нет. Кто их решит, если не… она хотела, вероятно, сказать: «мы», но подумала и сказала: «Если не такие ученые, как мы? Где их решать, если не на станции, не на вечной мерзлоте, которая есть лучшая естественная лаборатория! В каких условиях решать? В спокойных, при разумном сочетании с конкретными инженерными задачами! Вот в чем весь фокус… — Я промолчал, слушая Марину, и она без перехода вдруг добавила: — А теперь можно и о вашей романтике. Вы что-нибудь слышали о собаках-тунеядках?»

Оказывается, есть такие на Севере. Это упряжковые собаки, умные и очень хитрые. Как некоторые люди, они перешли на ту точку зрения, что не труд создал человека, а отдых. Если запрячь такую собаку в нарты, она будет делать вид, что тянет, а на самом деле тунеядствует. Чтобы проверить, работает пес или имитирует усилия, местные жители привязывают подозрительных собак к нартам обыкновенной тонкой бечевкой. Мчится упряжка, а собака-тунеядка «старается» изо всех сил, даже мокрой становится и косит глазами на хозяина: какое, мол, производит впечатление? А хозяин ка-а-ак даст обманщице, как даст! — потом из нее получается вполне приличная работяга.

— Разве это не романтика? — сказала Марина. — По-моему, даже с моралью. Потому что, когда тебя тонкой бечевкой привязывают к науке, хотя ты действительно хочешь тянуть, а не тунеядствовать, тут-то бечевка и рвется…

Как это происходит, я уже знал.

Получив три заявления, да еще преподнесенных в демонстративно-торжественной форме, Игнатьев прежде всего испугался. Подобный оборот дела мог привлечь внимание очень высокого начальства, на что, кстати, и рассчитывали мэнээсы, и приезд комиссии был бы неминуем. Но уже в следующее мгновение Игнатьев успокоился: «коллективка» все же была «коллективкой», и позиция бунтовщиков в этом месте явно давала трещину.

В воздухе запахло дезертирством.

Антон Васильевич понимал, что у него, так же как и у мэнээсов, было ровно двенадцать дней, отпущенных законом «на размышление». Надо было что-то предпринимать. Прежде всего он срочно собрал «треугольник», и всем мэнээсам было объявлено по выговору с занесением в личное дело — по «первой ласточке», как называли на станции игнатьевские выговоры, выносимые без формулировок, а просто так, на всякий случай.

Оценка, таким образом, была дана.

Затем он позвонил в институт заместителю директора и сообщил о случившемся. Тот выслушал и сухо заметил, что вскоре перезвонит, а пока «продолжайте работать». Игнатьев понял, что заместитель на себя брать ничего не хочет и будет связываться с Москвой, где все еще находится Николай Ильич Мыло. Через сутки действительно раздался звонок. Игнатьеву было сказано, что дирекция института приняла решение направить к нему пока не комиссию, а одного человека с поручением «детально и объективно во всем разобраться».

Этим человеком был Диаров.

17. РАСПРАВА. НАЧАЛО

Игнатьев артистически разделывал кету. Он стоял на кухне засучив рукава, на нем был цветастый передник жены, работал он легко и красиво. Перво-наперво он отрезал балык — то есть все, что было выше позвоночника по спинному хребту: сплошное мясо без косточек. Потом отделил тёшку — ребрышки, с боков у которых тоже было мясо. Но так как в этих краях, богатых рыбой, тёшку презирали, Игнатьев не стал жадничать и бросил ее коту Джону. Затем принялся за  п у п о к — так называлась брюшина, самая вкусная часть кеты: нежная, невесомая, маленькая по сравнению с балыком, но очень жирная. Вообще-то пупки положено было есть сразу: посыпать солью в каком-нибудь тазу, выдерживать с полчаса и подавать на стол. Но Игнатьев не торопился, он рассчитал, что раньше чем через двое суток Диаров не приедет и можно спокойно заняться настоящим рассолом. Он засыпал в бак крупную желтую соль — она не дает горчинки, как мелкая, — опустил туда картошку и, убедившись, что картошка не утонула, посчитал дело сделанным. За два дня, что рыба полежит в рассоле, она даст собственный сок, и вот тогда Игнатьев ее тонко-тонко порежет прозрачными пластинками, перемешает пупки с луком и зеленым горошком, как салат, добавит немного уксуса и — «прошу дорогих гостей к столу».

Царская еда!

Попутно, занимаясь рыбой и тыльной стороной руки вытирая потный лоб, он инструктировал Володю Шитова, сидящего на табуретке: «В повестку дня не включай. Понял — нет? В «разное». Чтоб шума не было. — Володя мрачно кивал головой. — Теперь так. Григо исключайте. А этим выговора. С них хватит. Подержи-ка таз. Сразу одумаются! — Володя подержал таз, Игнатьев спустил в рассол сырую картошку, потом закончил: — Полный порядок, А решение напиши загодя». — «Как так загодя?» — сказал Шитов. «А вот и так! Ручкой! Чернила есть?»

Завтра должно было состояться внеплановое комсомольское собрание: к приезду Диарова начальник станции хотел «приготовить» не только кету. Володя Шитов был секретарем первичной организации, на учете стояло семь человек, и выходило, что четверо с перевесом в один голос будут решать судьбу троих. Задача была выполнимая, потому что троица была мэнээсовская, а четверка из лаборантов и рабочих. Между ними уже давно начались нелады, на чем и хотел сыграть Игнатьев. Володя прекрасно понимал его тактику. Впрочем, он сам имел «зуб» на Гурышева, который вставал по утрам когда хотел, хоть в десять часов, хоть в одиннадцать, а рабочие с лаборантами вкалывали спозаранку как ломовые лошади. Гурышеву, видите ли, дома можно работать, ему «размышлять» необходимо, «думать», а Володе Шитову размышлять вроде нечем. И Карпов был хорош: сказал однажды, что он не для того учился в университете, чтобы таскать приборы и копаться в навозе, как будто лаборанты специально для этого были рождены. Впрочем, лично к Карпову у Шитова ничего не было, потому что он видел, как тот «рубит свое дело», и к Марине Григо он относился с уважением, особенно после истории с вертолетом, но больше всех из мэнээсов нравился ему Рыкчун. Он был настоящим работягой, он клал сразу четыре рейки на горб, туда же рюкзак — и ветру навстречу, а ветер, между прочим, был восемнадцать метров в секунду.

Эх, черт возьми! — думал про себя Володя Шитов, шагая по направлению к рабочему корпусу. Сколько еще ему будут приказывать и сколько еще он будет выполнять приказы по принципу «слушаюсь!»? Володя плохо разбирался в происходящем, знал только, что мэнээсы в своей жалобе на всех «наклепали».

В объявлении он написал, что состоится закрытое комсомольское собрание, явка строго обязательна, а в повестку дня включил два вопроса: о комсомольских взносах и «разное», как велел Игнатьев. Никому из комсомольцев Володя не стал говорить заранее, что к чему, как опять же велел Игнатьев, не поднимая шума.

А потом получился конфуз, но, может, это и к лучшему, что он получился, у Шитова сразу отлегло от сердца, словно камень с себя сбросил. Открыл он собрание, попросил избрать председателя, и, как всегда, как это делали на всех предыдущих собраниях, люди привычно назвали Карпова. Тот сел за председательский стол, и Володя Шитов положил перед ним все бумаги. Карпов сразу, в первую же секунду, увидел проект решения. Он очень изменился в лице и, не будь дураком, не соблюдая никаких повесток дня, тут же зачитал его вслух собранию и выразительно посмотрел на Борю Корнилова, который по совету Игнатьева был приглашен персонально. И все тоже посмотрели на Корнилова, и Григо стала аплодировать, протянув к нему руки, а секретарь райкома только сощурил свои глаза, потом медленно встал и, ничего не сказав, ушел. Володя Шитов тут же все понял и объявил, что собрание отменяется. Потом его вызвал к себе Игнатьев и набросился, как будто Володя был виноват в том, что Карпова избрали председателем.

Диаров между тем почему-то не ехал, его держали в Областном какие-то дела, возможно — рыкчунские, он не хотел говорить о них по телефону. Подходил срок отчетно-выборного профсоюзного собрания, и Антон Васильевич стал готовить на мэнээсов новую атаку. Утром в день собрания на станцию приехал корреспондент «Областного комсомольца» Игорь Коханов. Он познакомился с мэнээсами еще в Областном: зашел поужинать в ресторан, увидел бородачей, подсел к ним, разговорился. Был он совсем молодым журналистом, писал стихи и клал их на собственную музыку, и вот увлексярассказами мэнээсов и приехал писать о «мерзлотке» очерк. Попал он, конечно, из огня да в полымя. События развивались на его глазах, а был Коханов горячим парнем: пошел с мэнээсами на собрание, не удержался, взял слово, выступил против Игнатьева, и Володя Шитов откровенно сказал ему в перерыве: «Все, парень, спекся ты. Теперь тебя так оклеветают, что не только других не защитишь, но и своих костей собрать не сможешь». И точно: пошла со станции за подписью Игнатьева жалоба редактору газеты, что, мол, пьет ваш корреспондент, ведет себя нагло и вызывающе, пристает к девушкам из поселка, и пришлось потом Коханову «отмазываться», куда уж тут до публикации!

Но у Игнатьева опять вышел прокол! Собрание хоть и осудило мэнээсов за «бытовку» — этот нелепый термин уже ходил по станции с легкой руки Антона Васильевича, — а все же избрало Гурышева председателем месткома. Почему так случилось, даже сегодня никто не может взять в толк. Григо выдвинула Алексея кандидатом, в противовес ему Игнатьев назвал бухгалтера, а люди, наверное, подумали, что председатель месткома — это, как ни крути, отпуска, это какие-то деньги; это жилье, и во всех подобных делах самостоятельность Гурышева не шла ни в какое сравнение с самостоятельностью бухгалтера.

И тут уже круги пошли перед глазами Игнатьева: от злости и испуга. Был на исходе десятый день с момента подачи мэнээсами заявлений, Диаров все еще задерживался, пупки в рассоле исходили избыточным соком, — надо было на что-то решаться. Не отпускать же, в самом деле, дезертиров со станции «без ничего»!

На одиннадцатый день Игнатьев издал приказ об увольнении Григо «за нарушение трудовой дисциплины». «Правильно! — санкционировал Диаров по телефону. — Она зачинщица, без нее они сразу прижмут хвосты! Теперь их пряничком попробуй, понял? А я скоро буду, потерпи немного. И действуй!»

Действительно, почему бы не прижать теперь мэнээсам хвосты с помощью «пряника»? И рядом с приказом об увольнении Григо появился на той же доске второй приказ, подписанный Игнатьевым: о предоставлении Юрию Карпову трехмесячного творческого отпуска!

Ну, знаете!

Станция с интересом ждала реакции бунтовщиков. Было известно, что сидят они, запершись, в комнате Карпова, куда после увольнения переехала Григо, поскольку Карпов уже давно ночует у Гурышева, что с ними этот самый писака из «Областного комсомольца», что время от времени оттуда доносится хохот, а иногда песня «Бабье лето» под гитару, а то вдруг наступает гробовое молчание. После одной такой тишины из комнаты вышел Карпов, важно прошествовал в кабинет Игнатьева, задержался там ровно на десять секунд, вероятно, сказал что-то, после чего Игнатьев собственноручно содрал с доски приказов бумажку об отпуске Карпову.

Юрий Карпов, по единодушному мнению своих товарищей, «прямо на глазах становился человеком». Его походу в кабинет Игнатьева предшествовала клятва мэнээсов: в комнате, «при закрытых дверях», они дали торжественное обещание быть откровенными друг с другом, никаких тайн не держать, о поступках своих и намерениях объявлять заранее. Карпову было труднее, чем Алексею и Марине: и больше соблазнов, и меньше сил. Но то, что он стал участвовать в борьбе, приподняло его не только в глазах друзей, а даже в собственных. Он заговорил несвойственными ему прежде словами, стал делать несвойственные ему прежде дела. Юрий стал лучше и чище. И он верил своим товарищам! — это было для него настоящим спасением. «Юрка! — не уставала говорить Марина Григо. — Ты человек!» Он и правда тогда вдруг понял, что к заветной цели можно и нужно идти честным путем.

Истекли двенадцать дней, но Карпов с Гурышевым все же вышли на работу, хотя закон позволял им не выходить. Они еще надеялись на благоприятный исход, эту надежду вселил в них визит Бори Корнилова. В один прекрасный вечер он явился, как это было однажды, в галстуке и начищенных туфлях, сел на стул, не произнес за полтора часа ни единого слова, послушал, как журналист из Областного поет под гитару свое «Бабье лето», а перед уходом коротко сказал: «Завтра в четыре к Никитину. Я договорился».

Никитин был инструктором райкома партии. Они отправились втроем, в кабинете у Никитина застали Борю Корнилова, который опять промолчал, пока они вели беседу. Инструктор внимательно выслушал мэнээсов, обещал доложить «первому» и слово свое сдержал. Результатом было бюро райкома, на которое пригласили одного Игнатьева, и, вернувшись, он дал в Областной «SOS!». Бросив все на свете, в том числе и Рыкчуна, Диаров кинулся на помощь.

Стало ясно, что все теперь зависит не столько от Антона Васильевича и даже не от Диарова, сколько от того, как поведет себя коллектив станции. В райкоме так и сказали Игнатьеву: «Мы вмешаемся после того, как разберетесь вы сами, обсудите положение на коллективе и вынесете решение. Одно из двух: или станцию придется укреплять новым руководством, или подыскивать новых мэнээсов. У вас на редкость гнилая обстановка».

Диаров засучив рукава стал готовить общее собрание.

Как-то вечером Алексей Гурышев вошел к нему в кабинет, под который он на скорую руку оборудовал комнату бухгалтера, чтобы договориться о Марине Григо. Дело в том, что первым распоряжением Диарова, переданным Марине и журналисту из Областного через Игнатьева, было требование «убираться со станции к чертовой матери». В кабинете толпился народ, и, когда вошел Гурышев, общий разговор тут же оборвался.

— Тебе чего? — спросил Диаров.

— Я по поводу Григо… — начал Гурышев, но Диаров его перебил:

— Не знаю такой! В списках сотрудников станции Григо не значится!

— Ну и что? — спокойно возразил Гурышев. — Сегодня она не значится, а завтра, может, нас с вами не будет.

— У тебя все? — сказал Диаров. — Странно ведешь себя, Гурышев. Ты письмо от Рыкчуна получил? Вдумался бы! — Вот где только Алексей сообразил, что к чему. — А теперь очисть помещение. У нас закрытое партсобрание.

— Какое ж закрытое, если вы не член партии! — сказал Гурышев, но повернулся и ушел походкой чемпиона мира по боксу.

Ему было ясно: распределяют роли. В двенадцать ночи, съев, вероятно, хорошо просолившиеся пупки, они пели хором «Амурские волны».

18. РАСПРАВА. КОНЕЦ

Утром того дня, на которое было назначено общее собрание, Марина Григо кормила во дворе станции кота Джона. Кот принадлежал Игнатьеву. Два года его звали Дженни, пока случайно не выяснили, что он мужчина. Так из Дженни он превратился в Джона, хотя ему было все равно.

Он здорово ловил крыс. Когда-то, до него, они нагло шуровали по станции, а тут не выдержали и однажды, собравшись, дружно покинули жилой и рабочий бараки и перебрались в поселок, оставив следы на снегу. Джон горевал недолго и принялся за ласточек. Станция была, пожалуй, единственным местом в округе, где водились ласточки. Все началось с одной пары, которая, откуда-то прилетев, прижилась, а потом их стало больше пятидесяти. Джон бил ласточек артистически: влет. Он был истинным извергом, ему за это крепко доставалось, у него даже деформировалась голова и приплюснулась морда: настоящий пират, еще бы черную повязку на левый глаз, прищуренный от битья, и пистолет за пояс. Избил Джона Игнатьев, который очень любил ласточек, но, вопреки всякой логике, кот души не чаял в Игнатьеве: всегда провожал его на работу и встречал, терпеливо высиживая у дверей рабочего корпуса. Правда, был еще один человек, к которому Джон относился душевно: Марина Григо. Но это было как раз естественно и объяснимо, поскольку только она кормила кота из собственных рук, освобождая его от необходимости добывать себе пищу трудом.

Джон был очень хитер. В течение дня он демонстрировал окружающим полное презрение к ласточкам и даже мертвых птиц обходил за триста шагов. Зато ночью, когда все укладывались спать, он брал пистолет, перевязывал глаз черной лентой и гнусно пиратствовал. Застукать его за этим делом никак не могли, но следы пиратства в виде ласточкиных перышек на хитрой морде Джона Марина обнаруживала довольно часто.

Так вот она кормила Джона, когда подошел к ней лаборант Володя Шитов, молча постоял рядом, а потом сказал, не отрывая взгляда от кота, как будто обращался к Джону:

— Это верно, что вы все ходили в райком?

— Верно. А что?

— Да нет, просто так, — сказал Володя, погладил Джона и ушел.

Много позже он сказал мне, что именно тогда, утром, после короткого разговора с Мариной Григо, он окончательно решил для себя, с кем будет на собрании: не с мэнээсами. При всем своем желании Володя никак не мог понять логику их борьбы. Чего они хотели? Разговор с ними на эту тему не получался, они сторонились всех сотрудников станции, в том числе и Володи, а Игнатьев с Диаровым, которые перед собранием специально переговорили с Шитовым, дали довольно четкое объяснение: мол, мэнээсы рвутся к власти, хотят всех подмять под себя, сводят личные счеты. С кем? С Игнатьевым? Его как руководителя Володя считал знающим человеком, в своем деле «тумкающим». Правда, Антон Васильевич был груб, несдержан на слово, «не всегда терпим», однако это вовсе не значило, что надо было подавать «коллективку» об уходе. Внешне — по крайней мере, так казалось Шитову — дела у мэнээсов складывались удачно, особенно у Карпова и Гурышева. Один имел почти готовую диссертацию, другой был занят лабораторией, несколько месяцев бился за реактивы и оборудование, достал их наконец, прекрасно наладил дело и вдруг полез в такую кашу! «Ну ладно, — думал Шитов, — Марина Григо в нее полезла, так у нее, быть может, есть основания, она, быть может, действительно не ладит с Игнатьевым и сводит с ним какие-то личные счеты. А Гурышев? Кроме как потерять, он ничего в этой драке не приобретет, и, если он не дурак — а он не дурак! — какие такие «особые» соображения заставляют его действовать с Мариной заодно? Нет, это не борьба. Это показуха!» А коли так, коли мэнээсы решили почему-то и для чего-то всех попугать, Володя считал этот метод недостойным. Кроме того, его возмущал поход мэнээсов в райком партии, где они «положили пятно на весь коллектив», как сказал ему Диаров, и Володя поверил шефу, потому что и сам понимал: если не для «пятна», то зачем еще ходить в райком накануне собрания?

Когда председательствующий Диаров открыл прения, выразительно посмотрев при этом на Володю Шитова, Володя поднял руку и выступил первым. Начал он робко и неуверенно, стесняясь сотрудников станции, — такой явки он прежде не помнил, — неловко чувствуя себя в присутствии руководителей района, в полном составе пришедших на собрание, и глядя на удивленно-презрительные лица мэнээсов. Но потом разозлился, повысил голос, и поздно ночью Диаров даже похвалил Володю, сказав, что тот выступал с «огоньком, как и подобает комсомольскому вожаку». Когда же сел Володя Шитов на свое место, душа его вновь разорвалась на части, потому что, в сущности, он толком ни черта не знал, а в действиях мэнээсов не было ничего такого, за что их надо было бы казнить. Слушая других выступающих и чувствуя, что начинается настоящий шабаш, а первый камень бросил не кто-нибудь, а именно он, Володя уткнулся глазами в пол, чтобы не встретиться с мэнээсами взглядом. Они вели себя очень сдержанно, с большим достоинством и тоже «брали слово». Диаров часто их перебивал, требуя, чтобы они говорили «по существу», а «существом» он считал их дезертирство и коллективный уход с работы, однако они спокойно и настойчиво продолжали говорить о порядках на станции, о стиле руководства, о судьбе науки.

Начали в пять, кончили в одиннадцать вечера. Выступили все, кто присутствовал, кроме одного человека, которым был секретарь райкома комсомола Боря Корнилов: он неподвижно сидел в первом ряду, что-то писал в своем маленьком самодельном блокноте, вырезанном из обычной тетради, может быть даже хотел выступить, но передумал, так как его точку зрения выразил в короткой речи «сам Кулешов», и ни разу не поднял прекрасные глаза на мэнээсов. Вся троица была единодушно осуждена за «коллективку», им дали официальное звание «дезертиров», так и написали в окончательном решении, а когда народ стал выходить из зала, кочегар Ярыгин, за которого будто бы мэнээсы дежурили в кочегарке, когда он якобы пьяный лежал без чувств, прокричал: «Гнать их отседова в шею!» — и Диаров, наклонившись к секретарю райкома партии Кулешову, шепнул ему в самое ухо: «Глас народа».

Вот и все.

Теперь я хочу предложить читателю свидетельство очевидца, в котором содержится, ну, что ли, официальная оценка события. Рассказ председателя исполкома Евгения Мефодьевича Грушина я записал дословно.

«Как говорится, — начал Евгений Мефодьевич, — и я в курсе дела: на собрании сидел, в прениях участвовал. Но чтобы вы меня лучше поняли, начну с общих мест.

У нас на Крайнем Севере, в нашем поселке, условия жизни таковы, что газа нет, воду возим за двенадцать километров, а чаще топим снег или лед, дома все деревянные, стоят с тридцатых годов, и семьдесят процентов из них в аварийном состоянии. К чему я? А вот к чему. Семь лет живу я на Севере, а только последние три года в квартире. Ехал сюда, мне, конечно, всё обещали, и даже сыну детсад. А приехал: ни квартиры, ни жене работы, ни детсада. Между прочим, перевели меня сюда сразу председателем исполкома, а район наш — это двести шестьдесят тысяч квадратных километров, Камбоджа, к примеру, всего сто восемьдесят, — чем я не король? Король-то король, а полгода со всей семьей прожил в рабочем кабинете, где у меня сидели шесть человек моего аппарата.

А нынче что? Приезжает молодой специалист и с первого дня начинает бурчать: того нет, этого… Время, скажете, другое? А это как посмотреть! Время, оно не абсолютное понятие, оно тоже зависимое: на материке — одно время, на Крайнем Севере — другое. Вот так-то. И если молодому специалисту приходится дежурить в кочегарке, зачем гнушаться такой работой? Чванство это. Зажрались, извините за выражение.

Но это еще не все. Мне Диаров перед собранием сказал, что у каждого из мэнээсов есть своя корысть, поэтому они и подняли борьбу против Игнатьева. Диарову я не поверил, а понял дело так, что молодые били на ускорение работ, желая в двадцать пять лет уже стать кандидатами, а в заторможенности обвиняли Игнатьева. Ежели так, то вина их половинная, а другую половину я отдаю Игнатьеву. В мерзлотоведении я ничего не смыслю, но знаю, что наука эта важная. Даже крохотный успех поднимает человека на щит. И это, естественно, затмевает его сознание. А когда оценка деятельности идет только по научной линии, человека тут легко проглядеть, — вот в чем вина Игнатьева и тех, кто стоит над ним.

Опять же с другой стороны: жили мэнээсы в таких условиях, которые многим другим не снятся. Чего им не хватало? У каждого — комната, лаборатория — под ногами, настоящий клад, рай, если хотите. Это же сотни диссертаций! — без скандалов: на всех хватит.

Но люди они неумелые. Стали бить Игнатьева не за то, за что надо было, и получился у них Игнатьев подлец. А вы с ним поговорите душевно, и вы поймете, что он не такой. Я в молодости тоже как-то попер против своего начальника, — спасибо, обжег он меня, но не изжарил, и теперь я век ему поклоны слать буду, он для меня вроде отца.

Короче, всю историю на станции я расцениваю так: горячность молодых столкнулась с нечуткостью руководителей. Сначала мы тут, в районе, решили: пусть мэнээсы переоценят свою позицию, возьмут назад заявления и спокойно работают, а Игнатьев с Диаровым пусть сделают для себя выводы. И пусть все вместе занимаются делом. Но молодые не согласились. Жажда крови! Подавай им Игнатьева на блюдечке с золотой каемочкой! Меняй все порядки на станции, перекувыркивай всю науку с ног на голову!

А мы так не можем. Разобраться надо. Вот пусть коллектив и разбирается. Диаров, правда, вел собрание излишне резко, мы ему с Кулешовым потом это сказали, но главное в другом: коллектив дал оценку, мы обязаны к ней прислушаться».

Наше повествование идет к концу. Карпова уволили на второй день после собрания, так и написав в трудовой книжке: за дезертирство. Он сложил чемодан, и вся троица некоторое время жила в комнате Гурышева: двое сидели на вещах и ждали Алексея. Они решили держаться вместе, чтобы вместе потом «искать правду». Почва под ними качнулась, вера в справедливость поколебалась, и только взаимная поддержка помогла им устоять на ногах. Марина не рыдала в истерике, ребята не запили, но ожесточились, и всем им казалось, что где-то еще узнают о них, а узнав, помогут восстановить истину. Ведь так элементарно: плохие люди руководят станцией! Забот-то всего: снять их с занимаемых должностей! Неужто не ясно? Им казалось, что действуют они открыто и честно, без всяких хитростей, и когда Игорь Коханов, молодой журналист из «Областного комсомольца», сказал Марине Григо перед отъездом с «мерзлотки»: «Все же вы дураки: поперли против системы!» — она искренне возразила: «Не знаю, как в других местах, а у нас не система, а Игнатьев с Диаровым».

Через несколько дней после собрания из Москвы вернулся в Областной директор института Николай Ильич Мыло. Из благородных побуждений, как мне кажется, чтобы спасти мэнээсов от «коллективки», а станцию от возможных в будущем комиссий, он пригласил Алешу Гурышева в Областной для «разговора». Гурышев с негодованием отказался ехать, и третий приказ следующим утром повесили на доску объявлений.

Сотрудники станции сначала удивлялись, видя, что уволенная Григо ждет двоих мэнээсов, а двое мэнээсов упорно ждут одного Гурышева, а потом стали задумываться. К Марине подошел в поселке Аржаков и сказал: «Ты прости меня, Марина, но сама понимаешь: семья…» Потом ей встретился Володя Шитов, она спросила: «Ты действительно так думаешь, как говорил на собрании?» — и Володя, парень честный и неплохой, сказал: «Но и вы дураки».

Вездехода Игнатьев мэнээсам не дал. Они своими ногами пришли в поселок на автобусную станцию, и там они увидели Борю Корнилова. Он словно ждал их, решительно подошел и молча отдал Марине конверт: «Не хочу по почте». Марина глянула, прочитала адрес: «ЦК ВЛКСМ. Отдел науки». «Ты все обдумал?» — спросила Григо. «Можешь прочитать, не запечатано», — ответил Корнилов, кивнул головой и медленно направился в свой райком.

Пришел автобус, мэнээсы погрузились и, провожая глазами невысокую трубу кочегарки, сложенную из пустых бензиновых бочек, отправились на поиски правды.

Уехали.

Вскоре на станции появился Рыкчун. Состоялось еще одно собрание, на котором тот же коллектив должен был обсудить и, наверное, осудить своего «порученца». Но общая атмосфера была какая-то неопределенная. Никто толком не знал, как расценивать дружный отъезд мэнээсов: как их поражение или как победу? Все окончательно запутались в вопросе о том, кто теперь кому враг, кто кому друг, кого еще надо миловать, а кого казнить.

Рыкчун, конечно, тут же сориентировался. Он повел себя на собрании гордо и даже заносчиво и заявил потрясенным сотрудникам, что отныне будет пить не менее литра зараз, что он купил в Областном гантели и эспандер, начнет тренироваться, чтобы лупить не одного, а сразу пятерых. То ли смеяться над Рыкчуном, то ли плакать, то ли простить ему дурацкое выступление, то ли вздуть за него, — впрочем, какое все это имело теперь значение?

Важно было то, что мэнээсы уехали, и конфликт, таким образом, оказался исчерпанным.

Романтика, романтика… Мы часто говорим о ней, почему-то забывая, что голая романтика — это билет в два конца, туда и обратно: кто за одной романтикой приехал, тот скоро сбежит. Человек останется на Севере лишь тогда, когда этот трудный край удовлетворяет все его потребности — и романтические, и меркантильные, и честолюбивые. Потому что Север — это не просто красоты природы, не просто радости созерцания, но и множество огорчений; не просто «дым от костра», воспеваемый в песнях, но и «комарик» в несметных количествах, и холод, и консервы, и чувство оторванности от материка; не просто мечтательное небо над головой, но и реальная земля под ногами, по которой надо ходить, на которой надо трудиться, в которую можно лечь. Чтобы все это познать да все это принять, одной романтики мало.

Специалисты на Крайнем Севере редкость, они на вес золота, их берут иногда без разбора и выбора, прощают им прежние грехи и, авансом, будущие и держатся за них крепко.

А тут сразу троих — и отпустили?

Да каких троих!

19. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗА ОБЕДЕННЫМ СТОЛОМ

Потом мы все, за исключением Вадима Рыкчуна, сидели за общим столом, — напомню, что вслед за мной на станцию приехали из Москвы мэнээсы и я обещал читателю еще в начале повествования, что вернусь к прерванному обеду. Итак, сначала мы вели непринужденный разговор, передавали друг другу тарелки, и локти каждого касались локтей соседей. Дипломатический обед до поры до времени шел в «дружеской» атмосфере.

Единственным человеком среди нас, ничего не знающим о происшедших на станции событиях, был главный инженер треста, который, пользуясь оказией, предложенной Диаровым, приехал из Областного. Он должен был выяснить, куда убежала вода из искусственного водохранилища, построенного его трестом на территории района. Главному инженеру было весело на словах, но грустно на душе, потому что утекли два миллиона рублей, а виноватых не находилось, он сказал: «Ведь так не бывает!» Раскопки, которые он предпринял еще дома, в тресте, привели его к элементарному учебнику по мерзлотоведению, в котором он нашел объяснение утечки. «Ай-яй-яй! — сказал инженер. — Чего же это раньше мы не пришли к вам за консультацией!»

Он взял на себя обязанности тамады. Первый же тост, явно желая польстить присутствующим, он поднял за то, что научный сотрудник — это, конечно, не примитивный инженер, а двумя этажами выше. Почему? Вот почему. Если к руководителю треста придет молодой инженер и скажет, что не желает строить плотину, а желает строить жилой дом, он ответит ему: «Ты что, луку наелся?» — в том смысле, что, мол, сошел с ума. А вот молодой ученый, в отличие от инженера, имеет свободу выбора, иначе наука никогда бы не сдвинулась с места. «Лафа» по сравнению с инженерией! — сказал тамада, не заметив, как все сидящие за столом переглянулись. — Но все же я надеюсь, что вы на минуточку отложите свою науку и поможете мне сохранить воду. За содружество науки и практики!»

Все промолчали.

— Вот ты говоришь, — первым отреагировал на тост инженера Диаров, — что ученый сам собой командует. Это все из области рассуждений. В действительности молодой специалист должен по крайней мере год работать без собственной темы: учиться!

— А потом? — сказал инженер.

Диаров продолжил:

— А вот у некоторых молодых бывают сплошные претензии: все в «стружку», мол, идет, в «стружку», хотя принцип молодого специалиста — «бери больше, тащи дальше»!

— Вы забыли, Сергей Зурабович, — прервал его Карпов, — что был специальный ученый совет института, посвященный недопустимости многотемья.

— Подумаешь, ученый совет! — сказал Диаров. — Ты помнишь, Марина, я однажды поручил тебе работу по градиентам? Думаешь, я не знал, что результаты пойдут в «стружку»? Знал. Хотел, чтоб ты училась. И где, скажи мне, «стружки» не бывает? Всегда рискуем.

— Извините! — сказала Григо. — Мои материалы по градиентам до сих пор лежат нетронутыми. Вы их даже не посмотрели! А вдруг они дельные? Если же вы хотели, чтобы я училась, зачем дали мне неправильную методологию исследования? Я вам тогда же об этом сказала. Забыли? А что вы мне ответили?

— Что?

— Вы сказали: продолжай работу!

— Ты это зря, — сказал Диаров. — Я не пьяный, чтобы посылать людей на дело, которое козе под хвост.

— И между тем я все же лезла в воду во время шторма, чтобы доказать вам…

— Героиня какая! — перебил Диаров. — Тебе надо эпический роман посвятить. Потерпи, я сам напишу!

— …чтоб доказать вам, что ваша методология — чепуха, а ваше задание никому не нужно!

— Ну ладно, — сказал главный инженер. — Давайте выпьем. Не знаю, как вы, а я считаю, что если для молодого ученого все, что он делает, — учеба, то надо и с другой стороны подойти: и его желание выслушать. К чему-то душа у него лежит, к чему-то нет… Если работа делается с удовольствием, то и науке плюс, и делу польза, и учеба в охотку. Выпьем!

— Такие разговоры, как мы ведем, — чванливо сказал Диаров, — могут иметь место в комбинате куриного питания. Подлей-ка, Игнатьев, так уж и быть — выпью. А ты, Марина, Дон Кихота из мэнээсов не строй. Дон Кихот добрым был, а вы вели борьбу на уничтожение. А у него, — он кивнул на Игнатьева, — двое детей. Об этом подумала? Уж если воюете с ветряными мельницами…

— Ветряные, говорите?! — воскликнула Григо.

— …то думайте о последствиях!

— А хоть бы и ветряные, — сказал Гурышев. — Разве это хорошо, что вы кучу мельниц понастроили? Пока мы с ними воевали, дело стояло. Не по-хозяйски получается. Только и пользы что закаляли свои характеры.

— Тоже неплохо! — мрачно заметил Диаров. — Зато знаний прибавилось. Ты хоть теперь аллювий от морены отличить можешь.

— А вы флювиогляциал от аллювиальных отложений отличите? — спросил вдруг Карпов, и научный руководитель станции, отодвинув стакан, резко поднялся из-за стола и вышел.

«Ох, зубастые, черти!» — подумал я, только сейчас впервые увидев, как трудно с ними было Диарову.

Чего скрывать, мои симпатии уже давно были на стороне мэнээсов, хотя я и понимал, что действовали они неумело, иногда даже глупо, что другой бы на их месте был осторожней, разборчивей в поступках — и тогда потерял бы, наверное, всю их симпатичность.

Обед в тесном «семейном» кругу лопнул…

20. ТРИ ИСПОВЕДИ

Через несколько дней Игнатьев предложил мне выехать в тундру, в отряд Бориса Мальцева, молодого лаборанта, совсем недавно окончившего МГУ и всего полгода работающего на станции. Ну что ж, в тундру так в тундру.

Мы стали готовиться в путь. Мы — это механик «мерзлотки» Петр Петрович Андреев, которого все звали Петровичем, Игнатьев, решивший меня сопровождать, и я. Была весна, самое ее начало, а снег в тундре лежит до мая месяца, и потому экипировались мы по-зимнему. Мне дали три пары шерстяных носков, портянки, высокие резиновые сапоги — такие высокие, что прямо до пояса, и я, надев их, подвернул наверху, и стали они похожи на мушкетерские ботфорты. Потом надел я свитер, поверх него зеленый штормовочный костюм, на куртке которого, у плеча, был нарисован черными чернилами черный кот с изогнутой спиной и длинным вытянутым хвостом (штормовка принадлежала Диарову!), поверх костюма ватник… и что еще?.. налил чернилами свою верную «шпагу» — и полез в вездеход. Он уже стоял возле жилого барака, и, когда он подходил, я заметил, что в вездеходе было что-то неотвратимое, в его медлительности и неповоротливости, и почему-то подумалось о танках, которые, наверное, тем и были страшны на войне, что шли медленно, а не летели как угорелые.

Провожать нас особенно никто не провожал — так, помахали нам на дорогу сотрудники станции, которых отъезд наш застал на улице, да кот Джон с Мариной Григо, причем Марина, откуда-то появившись, жестами предупреждала меня, чтобы я не очень поддавался чарам Игнатьева, жесты были неопределенные, но смысл их я понял, и вездеход двинулся.

Джон отстал от нас только в поселке. Мы проехали по главной улице, носящей имя героя-летчика, погибшего во время войны и жившего когда-то в этих местах, а по ту сторону поселка Игнатьев приказал Петровичу остановиться. Рядом была буровая, законсервированная до зимы.

— Опять украли, — без сожаления констатировал Игнатьев, обойдя буровую и показывая мне остатки цветных проводов, снабженных устрашающей надписью: «Не подходи! Убьет!» — Надо же, — сказал Игнатьев, — ничего их не пугает: грамотные! Они из этих проводов пояса себе вяжут. Как дети!

Взяв ружья и устроившись на крыше вездехода, мы двинулись дальше. Время было охотничье, а тундра, как известно, царство птиц и зверей. Тут и гуси есть, и гагары, и журавли, и гаги, и медведи, и волки, и кого только нет, а из «невинных животных», как выразился Игнатьев, водятся зайцы. Но все это были слова, а в натуре я увидел всего лишь стаю леммингов — тундровых мышей. Игнатьев, тоже их заметив, сказал: «Порядок!» — а в чем порядок, я не понял, и тогда он прочитал мне целую лекцию о том, что леммингами питаются коршуны, полярные совы, песцы, волки и так далее и что даже собаки иногда «мышкуют», и это забавно наблюдать, когда они вытанцовывают перед норкой лемминга, выгоняя мышь наружу.

Когда есть лемминг, сказал Игнатьев, то и хищники сыты, и зайцы целы, потому что зайцем хищник промышляет только тогда, когда уходят из тундры лемминги и приходится с голодухи гоняться за слишком быстрым и, вероятно, не очень вкусным зайцем, с точки зрения, положим, волка.

Как ни странно и страшно это звучит, лемминги на Севере — это «носители мяса». Уходят из тундры лемминги — а уходят они лавиной, все сметая на своем пути, и никто не знает почему, — вслед за ними немедленно уходят зайцы, песцы и куропатки, спасаясь от хищников. А без этих животных и волкам в тундре делать нечего, и росомахам, и бурым медведям, и даже таким мелким хищникам, как орлан, коршун или сова.

И тогда охотники «ревут белугой», сказал Игнатьев, и тоже покидают насиженные места и поселяются там, где почему-то останавливается лемминг, своей гибелью дающий начало новой жизни. Этим, наверное, и объясняется кочевой образ жизни местных охотников.

Я слушал Игнатьева не без интереса, больше того, за девять дней, проведенных нами в дороге — два с половиной дня туда, два обратно, а остальное время в отряде Мальцева, — мне приходилось много раз забывать о недоброй игнатьевской «сущности». Он вел себя так и говорил такое, что я готов был принять его за «лемминга», но не за «волка», он явно поворачивался ко мне какой-то новой своей стороной, прежде мною не видимой.

Игнатьев говорил много о себе, став моим гидом не только по тундре, но и по собственной своей жизни. Теперь я знал о нем все, и это «все», литературно обработанное, я хочу предложить читателю. Для этого мне пришлось объединить разрозненные истории в единое целое, но я отлично помню, когда и где какая история была мне рассказана Игнатьевым: эта — у костра, эту я узнал на крыше вездехода, а эти размышления — в отрядном вагончике, где мы ночевали, опустив бязевый полог, чтоб нас не очень ели комары.

ИСПОВЕДЬ ИГНАТЬЕВА. «Вы не поверите: когда-то я был по натуре очень спокойным человеком. Люди знали: чтобы «вывести из меня», надо сделать из ряда вон выходящее. А теперь я живу одним клубком нервов… Вспылить — могу, орать — могу, розги ввел бы для сотрудников, сам бы их порол — а почему? Потому что я человек непримиримый. И первое слово тут принадлежит моей жене. Нинка моя до невозможности правдива, до конца пряма — не многим это нравится.

Но и жизнь в моей биографии тоже не последнее слово сказала.

Я вот столичный вуз окончил. Но если вы думаете, что я по биографии своей «столичный», глубоко ошибаетесь. Я самый что ни на есть «лапотник» из города Кудымкар — вы и слыхать о таком, наверное, не слышали. В Коми АССР бывали? Нет? Моя родина.

Я был четвертым в семье, а всего нас было три брата и три сестры. В начале войны мне сколько? Ну да, десять исполнилось, а кончилась — стало быть, пятнадцать: самый-самый возраст.

В сорок девятом я окончил школу. Мы, хоть и в городе жили, держали корову, а потому крестьянской жизни — доить, косить сено, полы мыть, готовить и прочее — были обучены, особенно я, самый старший мужик после отца.

Из школьной жизни не забуду нашу географичку Веру Семеновну. В Коми были древнейшие, еще петровских времен, заводы. Мы их все облазили — спасибо за это географичке. И даже в Москве побывали с экскурсией, прошли по институтам, и с тех пор родилась моя коронная мечта стать авиационным строителем. После десятого класса я отослал документы в МАИ. Отец сказал: «Мне нужен помощник, я старый уже!» Но я ответил, что помощник из меня будет лучше, если я выучусь. Моего отца переубедить — жизни не хватит. Пока что мы начали с ним строить новый дом. Все лето прошло в делах, а осенью я сказал: «Все, батя, мне пора!» Сколотил деревянный сундук, сложил туда книжки и выехал в Москву. Сдавать экзамены. В МАИ. Денег у меня не было, только пара белья, которую мне мать ночью, по секрету от батьки, сунула в сундук. Поезд шел тридцать шесть часов. Вечером я приехал в Москву и несколько ночей провел дома у Пашки. Кто такой Пашка — не помню, обыкновенный парень, мы познакомились в поезде. Как и все туристы, к которым я себя по характеру причисляю, я был человеком общительным. А потом я жил на вокзале, а к экзаменам готовился в метро.

Черт его знает! Когда другой рассказывает, слушаешь его и думаешь: зачем скукоту разводит? Кому это интересно? А когда ты сам о себе рассказчик, каждая мелочь кажется тебе очень важной и что-то там такое объясняющей, я уж не говорю о том, что просто приятно вспомнить, хотя далеко не все было приятным.

Математику я сдавал первой, сдал на пятерку, и меня тут же поселили в общежитие. И пошло! В одной комнате нас было, чтоб не соврать, шестьдесят человек! Все три математики я сдал на пятерки, но больше всего боялся сочинения, я хоть одну ошибку, но обязательно делал, а проходной балл в МАИ тридцать четыре из тридцати пяти. И вот когда мы написали сочинения, а потом нам объявили результаты, я стал прыгать и кувыркаться, потому что получил первую в жизни пятерку по сочинению. Физика, химия, немецкий — не проблема, и у меня в кармане тридцать пять баллов. Так я попал в МАИ — в тот год, когда конкурс ломал многие судьбы.

Но ведь так не бывает в жизни, чтобы одни удачи да удачи, когда-то и огорчения приходят, они идут чересполосицей. До конца третьего семестра я получал повышенную стипендию — отличник! — а для меня деньги были всё, потому что отец поставил на мне крест. Но потом я столкнулся с одним профессором, сказав ему при всей аудитории, что он плохо читает лекции. Я был прав, но теперь понимаю, что слова мои были глупы, и я даже имени этого профессора вам не скажу: он жив и знаменит, и если вы помянете его в своей писанине, а он поймет, что через меня, в его силах причинить мне даже здесь новые неприятности. А я уже стал умным.

Тогда этот профессор вел у нас и практические занятия по сопромату. В течение нескольких дней он в отместку за мои слова продерживал меня у доски по два часа кряду, а потом я взъелся и вообще перестал отвечать. В итоге меня без зачета не допустили к экзамену, без экзамена — ко всей сессии, и ничто мне помочь уже не могло, даже мое хорошее положение в институте. Я решил уходить совсем, расставшись с мечтой стать авиастроителем. Правда, я мог публично извиниться перед профессором и мне простили бы дерзкое поведение, но я был горд — и оказался у разбитого корыта.

Долго я ходил по Москве. По институтам. Искал переход. Ну и нашел, конечно: в инженерно-строительный имени Куйбышева был объявлен дополнительный набор. Явился я к декану гидростроительного факультета — это было в середине февраля, все места по дополнительному набору уже были заняты — и с великим трудом добился зачисления, просто выплакал его. Отныне и навсегда общее с самолетостроением было для меня только в слове «строение». Мне пришлось досдавать геодезию, о которой я знал, что ходят какие-то люди с какими-то трубками по земле, и гидротехнику, о которой я вообще ничего не знал. Но все получилось отлично, и я даже не потерял семестра. Между прочим, злополучный сопромат я сдал на пятерку! — так, маленькое торжество над моим обидчиком-профессором.

И тут у меня стала резко прогрессировать близорукость. Вероятно, подвели нервы и еще от переутомления. Врачи запретили мне читать и писать, разрешив, в виде компенсации, кататься на коньках. Пришлось на целый год брать академический отпуск. Год я прожил в Москве, ничего не делая, голодая форменным образом, потому что из дома я ничего просить не мог, а возвращаться не хотел. Но тут — случайность, которая помогла мне кое-как продержаться. После одного экзамена, еще раньше, я разговорился с завкафедрой, и он пригласил меня домой. Мы попили чаю, побеседовали — тем дело тогда и кончилось. И вдруг я встретил его на вокзале: подошел со спины, не узнал его и предложил донести вещи. Стыдиться я уже ничего не стыдился, и, когда он позвал меня домой, я тут же и дал согласие. Он в этот период писал книгу по расчетам железобетонных плит, и я стал делать ему таблицы. За деньги, конечно. Но самое главное — он отхлопотал мне обратно общежитие.

Общежитие было в Перловке. Там и сколотилась наша компания из шестерых ребят. Мы жили коммуной, были все молоды и горячи, на преддипломку ездили гуртом, а затем и на работу попросились в одно место. А когда защищали дипломы, единогласным решением ввели «рабскую систему». Произошло это вынужденно, хотя иначе произойти не могло. Один из нас, Славка, бросил однажды лозунг, что за подготовку диплома мы сядем лишь тогда, когда «распустятся первые листочки». Мы были в ту пору лириками, гуляли по разным паркам, и лозунг был принят. А весна, как на грех, была поздняя, хотя при чем тут весна: студенты и без «листочков» всегда в жестоком цейтноте. Первым должен был защищаться Вовка Данич, и тогда джентльменское соглашение о рабстве вступило в законную силу: Данич стал нашим плантатором, мы — его неграми, и все шестеро делали один диплом. Впрочем, это можно было назвать по-другому: Данич — начальник проектного бюро, мы — рядовые проектировщики, он нам — задание, мы ему — выполнение плана. Хорошая, между прочим, школа! Так защитили мы шесть дипломов, каждый из нас, откомандовав, послужил и рядовым, и никто никого не подвел, никто никому не завидовал, никто никого не обкрадывал. Я защищался последним, и, пока я не получил свою четверку, все терпеливо ждали меня: негры неграми, а джентльменство превыше всего. Как-то странно сегодня об этом вспоминать, хотя в ту пору к джентльменству мы относились как к норме, а теперь я что-то говорю и говорю о нем, и все в восхищенных тонах, и понять не могу, когда и как джентльменство по дороге растерялось.

Потом мы поехали на строительство Новосибирской ГЭС. Нам скоро дали понять и почувствовать наше истинное место. Мы сообразили, что стройка не просто совокупность людей, а сложнейший организм, и поняли, какая разница между необходимостью и возможностью. Положим, один из цементных заводов не успел отгрузить нам цемент, а кто-то еще дал не ту арматуру, и еще песок не поспел вовремя — что делать? Стоять! Мы рассуждали вроде бы логично. Однако нас, молодых инженеров, приучали в спешном порядке, буквально аварийном, пересчитывать компоненты, что-то выдумывать, что-то выклеивать, как-то выкручиваться, но дело продолжать. Это было и трудно и интересно. Если, бывало, придешь к начальству с какой-то мелочью, так отбреют, что потом и с крупными делами забываешь к начальству дорогу: решение принимали самостоятельно. И тут не понимаю, когда и как рассосалось это мое умение, в какой песок ушел тот хороший опыт.

Все мы, шестеро, были мастерами. Когда ехали, рассчитывали, конечно, на прорабские должности, но куда там! А мастеру еще приходится подписывать по триста нарядов в сутки — дело сложнейшее, муторное, конфликтное. Ничего, молодыми были, а справлялись, и рабочие нас уважали. Помню, однажды я сорвался с двадцатипятиметровой высоты: ведь бригады мои были монтажными и работали на верхотуре. Я стоял на быке плотины, внизу был бетон, и вдруг — лечу! Летел и мечтал только об одном: скорее проснуться! И только когда, зацепившись за стержень арматуры своим ватником, я остановился, то понял, что все это наяву. Я висел на стержне распятый, как Христос, рабочие кинулись меня спасать, побежали за краном, приволокли его, а я вижу, что они делают, и кричу: «Не тот кран тащите, сукины дети!» — короче, командовал своим спасением. Потом уж, на земле, мы все целовались, и в тот же день я закрыл им наряды и никому ни капельки не прибавил, хотя они на мое спасение ухлопали часть рабочего дня. Я мог предъявить претензии и давать взбучку любому рабочему, потому что никогда на работе не пил, даже пиво, и личный пример — это основа всякой требовательности.

Есть три категории работников — это я сам классификацию придумал и убежден, что она правильная. Первая категория: работает человек, закончил, пошел к руководителю и сам попросил новую работу. Вторая: закончил и ждет, когда его увидят. А третья категория: что можно сделать за один день, делает за неделю. Так вот, у меня на станции ко второй категории относится Борис Мальцев из лаборантов и Карпов — из мэнээсов, знаю, кто к третьей, а кто к первой? Может, вы мне скажете? И, что особенно печально, я сам к первой давно уже не отношусь.

Из той моей студенческой шестерки двое стали главными инженерами управлений, один поменял профессию и переехал в Нальчик, где у него жили родители, и как-то там приспособился, четвертый пишет диссертацию по бетону — ушел в науку, пятый, говорят, где-то работает в Ярославле, не знаю где. Словом, разбросала нас судьба по «разным географиям» и дала нам разное положение. И если раньше мы ехали на первую в своей жизни работу, ища не должности, а интерес, то теперь — то ли годы в этом виноваты, то ли семья обременяет, то ли жизнь учит? — уже задумываешься о заработке, об отношении к тебе начальства, о квартире — одним словом, о положении.

Спрашивается: зачем я стал мерзлотоведом? Зачем полез в руководители? Прежде чем командовать людьми, надо разобраться в той работе, которую они выполняют, верно? Когда я был мастером на строительстве Новосибирской ГЭС, у меня было, вы не поверите, шестнадцать дипломов: я и плотник, и автогенщик, и бетонщик, и маляр… Однажды оказалось, что не хватает электросварщиков. Я сам организовал курсы, вел их и вместо четырнадцати человек получил на свой участок сорок приличных электросварщиков; создали тут же комплексные бригады.

А мерзлотоведение?

Впрочем, сам виноват, хоть кайся, хоть не кайся. Подходила к концу стройка, уже и Обь перекрыли, фронт работ сузился, на плотине мне и вовсе делать было нечего. Решил я увольняться. В Москве, в главке, мне предложили Белоярскую станцию или — на выбор — прокладывать трубы по дну Каспийского моря. Мне бы соглашаться, а я задумался. Жил я тогда в общежитии МИСИ, ни угла своего, ни кола, а Нинка уже при мне находилась, была в положении. И тут один знакомый сказал, что в институте мерзлотоведения нужны люди «широкой профессии». Я пошел — просто так, позондировать почву, и познакомился с Сисакяном — тогдашним научнымруководителем этой самой станции, провались она в тартарары, тем более что под ней — вечная мерзлота. Он меня и соблазнил: рядом со станцией, мол, будет строиться грандиозная плотина, нам поручено делать расчеты, а это, по сути, та же гидротехника, но только на мерзлоте. А что? Мне показалось интересно! Я уж о заработке не говорю. И согласие мое было получено. Перелома профессии вроде бы не происходило, а наукой меня заразили уже здесь, на станции, как инфекционной болезнью. Когда вокруг все только и думают о статьях, монографиях, диссертациях, даже вы, журналист, подобрали бы себе какую-нибудь темку и попытали бы счастья.

Словом, поставил я Нину перед фактом и через месяц со своей семьей переехал на станцию. Не успел очухаться, как меня, «специалиста-гидротехника», направили в Областной защищать проект плотины. Шел крепкий спор двух вариантов: мерзлотного и талого. Первый означал стройку на вечной мерзлоте при условии ее сохранения, а второй — сознательно идти на оттайку грунта, а уж потом на этом грунте ставить тело плотины. Станция придерживалась первого варианта, хотя он был рискованным: практика знала случаи неудач.

На совещании в Областном было много представителей от разных организаций. От станции я один. Причем безусый юнец двадцати пяти лет, но «безусый» я говорю не в прямом смысле, а в образном, потому что в ту пору как раз носил бороду и усы. И я не понимал тогда еще роли бумаг: думал, что изложу собравшимся позицию станции — и на этом моя миссия закончится. Увы, этого оказалось мало. Наш проект забраковали, решили строить плотину в талом варианте, и я своего «особого мнения» никуда не записал. И получилось, что как представитель станции я одобрил это решение.

Все бы хорошо, если бы не оказались под плотиной жильные льды. Такие данные мы имели, но еще не знали тогда, к чему это может привести: наука была не в ответе. А привело это к аварии. Кто виноват? «Стрелочник» Игнатьев! Почему, мол, не настаивал на мерзлотном варианте. Ору: «Настаивал!», а мне: «Нигде не написано!» И мне — бац по морде! — с мэнээсов — в лаборанты. Хотел было я уехать, но тут Нинка: куда, мол, поедем, начинай все сначала! И я смирился, хотя затаил обиду и решил про себя, что покину станцию, когда взойдет моя звездочка. И вот, представьте, плотину восстановили, а через год новая авария. И опять меня вспоминают, как специалиста, санкционировавшего обреченную стройку. И только, выходит, я физиономию высуну, мне по ней — бац! — и опять все сначала. Так и ухлопал я не просто месяцы, а целые годы на восстановление своей репутации.

Что же касается станции, то наш престиж всегда на нуле. Трагедия «мерзлотки» состоит в том, что мы даем «рекомендации», на которые можно не обращать внимания. Положим, санэпидстанция подписывает строительный проект, так без этой подписи строить просто нельзя, а без нашей — милости просим. Зато в случае неудач мы же становимся «мальчиками для битья».

Век живи, как говорится, век учись… Но самое сложное для меня, самое «за семью печатями» — это руководить людьми. Раньше вроде получалось. А в этих условиях, когда люди и вместе работают, и вместе живут, и все на виду у всех, — никак! Говорят, пуд соли надо съесть, чтобы понять человека. Мы эту соль тоннами пожираем, и я стал замечать, что потом этих «просоленных» либо водой не разольешь, либо не соединишь тягачами. Люди — разные. Надо бы вырабатывать к каждому подход — наверное, такая задача у руководителя. Но поскольку всем и для всех хорошим все равно не будешь, следует ориентироваться на… думаете, сейчас скажу: на большинство? Или на тех, кто прав? Или на тех, кто молод? Дудки! Я вам откровенно скажу, потому что я этот вывод собственной шкурой выстрадал: на сильных надо ориентироваться! Я так и стал делать и впредь буду, а вы попробуйте разубедите меня, и, если у вас получится, я вам поклонюсь в ноги.

Недавно мне попалась книжечка одна: «Для себя и для всех» автора Антонова. Прочитал я ее и задумался о том, что вот головы людей частенько летят, а явление остается. Убери, значит, Игнатьева, назначь на эту должность того же Вадима Рыкчуна, потом смести Диарова, поставь вместо него Карпова, думаете, у них довольных и недовольных на станции не будет? На умных и глупых они не разделятся? И самое главное, что «пристяжных» и «коренных» они упразднят? Ох, скажу я вам, тонкое это дело! Тут, может, закон нужен, чтобы потом по этому закону можно было с людей спросить. А все эти морально-этические нормы тогда хороши, когда от них наш карман и наша реальная жизнь не зависят.

Ну что, к примеру, я? Квартиры — нет. Семья — где мы с женой, а где дети? Диссертацией не пахнет. Пользы от моей работы еле-еле, и то вся пошла Диарову, он у нас за «коренного». А ведь десять лет профукали как один день…

Озвереешь!»

* * *

Когда все это говорил Игнатьев, механик Петрович только покуривал, помалкивал, занимался своими делами: то вездеход чинил, то костер разжигал, а то и просто сидел рядом с отсутствующим видом. Игнатьев часто ссылался на него, говоря: «Вот Петрович не даст соврать», или «Спросите у Петровича», или «Петрович, верно я говорю?» Механик не то чтобы «да» сказать или «нет», даже головой не шевелил, даже глазами не двигал, хотя одно его присутствие таинственным образом прибавляло словам Игнатьева убедительность.

А потом Петрович сам заговорил, но только тогда, когда я однажды остался единственным его слушателем. А начал он с того, что угостил меня свежей корюшкой, которую захватил из дома и которая пахла ранними огурцами. Я тут же сказал об этом Петровичу, он улыбнулся и заметил, что сразу видно во мне человека с материка. «Мы тут, — сказал он, — считаем, что это, наоборот, свежие огурцы пахнут корюшкой».

ИСПОВЕДЬ ПЕТРОВИЧА. «У меня, как бы вам попроще сказать, шестеро детей. На станции, правда, хоть и знают, сколько у меня детей, но говорят по-разному — в приклейку к обстоятельствам. Если надо в ночь выезжать на вездеходе, а я ворчу, Диаров говорит: «Ну чего ты, Петрович, разворчался? Мы тебе зарплатки прибавим, у тебя детишек-то сколько? Двое-трое?» А если меня в пример кому ставят, то говорят: «Петрович наш не пьет, хотя с его десятью пацанятами кто бы не запил!»

Старшому моему, чтоб не соврать, тринадцать годов, наверное. Младшему — шестой пошел. Четверо — девчонки, два — парня. Хотя нет, соврал: девчонка была и мальчик, потом три девочки подряд пошли, потом мальчиком все закрылось. И все по очереди — в школу. Почти каждый год отправляю. Старшая уже в восьмом, теперь очередь Сереги, потом Альбина пойдет, а уж потом Игорек. Я вам, похоже, так рассказал, как вроде задачку на сообразительность: а ну-ка, расставьте всех моих детишек по их годам и по имени-отчеству!

Сколько мне лет, а? Сорока еще нет. А выгляжу на все шестьдесят, верно? Потому как трудно управляться с двумя десятками ребятишек, как сказали бы у нас на «мерзлотке».

Я впервые приехал сюда в пятьдесят первом, потом уехал в пятьдесят третьем, вернулся в пятьдесят шестом, снова уехал в пятьдесят восьмом и обратно вернулся в шестидесятом. Трудно прирастал, но теперь прирос окончательно. Жена моя, Мария Никифоровна, — брошенная, я взял ее с двумя ребятами, с Татьяной и Серегой, уже готовыми. Отец их в Россию уехал, в деревню. А те четверо — мои, то есть общие. Живем мы в двух комнатах, а дом по типу русской избы: печь посередке. Мария моя работает кочегаром. И вот считайте: мой оклад да три надбавки и жена получает с надбавками — жить можно.

А было б образование! У меня и у жены по шесть классов. Учиться бы, конечно, надо, тем более что на станции почти все учатся. Игнатьев всех гнал на учебу, а за меня даже написал заявление в вечернюю. Вот мы с Марией Никифоровной и пошли в седьмой класс. Решаем задачки, а если не получается, нам Татьяна алгебраически помогает, а Людка, которая в пятом, арифметически. Привлекли их, выходит, к общественной работе.

Школа в поселке. В пургу мы встречаем детей, а так сами ходят. Иногда пристанут: «Отвези, папа!» — «Вы что, — говорю, — министровы деточки, чтобы на вездеходах разъезжать? А ну марш пешком!» Понимают. И так уж повелось, что все станционные подкидывают нам ребятишек, если куда надо сходить — в кино ли, в клуб на танцы, в поле уехать или в командировку. Когда один ребенок, а подбрасывают шестерых, это чувствуется. А когда к шестерым седьмого, седьмой не виден.

И вот у меня казус какой вышел, до сих пор не приду в голову: может такое получиться или не может? Где-то в поселке, при больнице, есть аптечный склад. Школьники, ну и моя Людка, конечно, забрались в этот склад и утащили какие-то витамины. Дело, не спорю, замяли, там и Грушин сын попался, и ограничились скандалом. Как вдруг приходит мне бумага на пятьдесят рублей! Плати, мол, за дочкины дела. А я не согласен. И написал прокурору заявление, что за один час, что они там в складе провозились, моя Людка на пятьдесят рублей витаминов наесть не может: помрет же, дура! И почему это Грушин сын ел бесплатно, а моей счет прислали? Да вся наша семья из восьми душ за год такого не съест! И написал еще, что пять рублей — это уж ладно, возражать не буду, и уж скоро месяц, как жду ответа: пересчитывают небось. А подписался: «Коммунист и член профсоюза с такого-то года». Подействует — нет, как вы думаете?

Когда я сюда приехал, у нас на станции ни одного члена профсоюза, кроме меня, не было. А нынче вон сколько, но когда намедни выбирали местком, Игнатьев в Областной по делу уехал, кто в поле, кто приболел, и нас трое только и было. Ведем, значит, хотя и в нарушение устава, наше собрание: двое — в президиуме, председатель и секретарь, один — в зале. Утвердили повестку, стали выбирать председателя месткома. Кого? Тут встает лаборант Аржаков и говорит: «Предлагаю избрать меня!», то есть его. Я Ваську Аржакова давно знаю, человек хороший, только закладывает, но, думаю, пусть попредседательствует, может, исправится. Проголосовали тайным голосованием, и получилось единогласно: три бюллетеня, три «за», недействительных и «против» не оказалось. Но Аржаков, стервец, выпивать не бросил, а стал появляться на массах в нетрезвом виде. И пошло по станции: «Где председатель?» — «В шурфе!» — это значит выпимши. И если кто-то разливает водку по стаканам да говорит Аржакову: «Вась, ты скажи, когда остановиться», он все молчит и молчит, а этот все льет и льет и вот так, лья, говорит: «Чего молчишь, Вась?» — а тот и отвечает: «Ты что, краев не видишь?»

С выпивкой у нас хорошо. То есть плохо, конечно, а хорошо в том смысле, что пьют хорошо: много. В нашей поселковой библиотеке, поди, тысяч пятнадцать книг, и на каждую книгу надо записываться загодя — только тогда и достанется. Из полутора тысяч жителей, думаю, кроме малых детишек, — все читатели. Я к тому говорю, что не зря наш поселок занимает первое место в крае по читке книг. А по количеству выпитого?

Был такой случай. Один прибор, ультратермостат, как известно, работает на спирту. И вот заметили, что спирт стал убавляться. А прибор весь закрытый! Правда, две трубки из него торчат, но втянуть через них спирт невозможно: сил ни у кого не хватит, нужны не легкие, а насос. А потом узнали: Васька Аржаков! Он, хитрец, догадался не в себя вдувать, а, наоборот, из себя: в одну трубочку дунет, из другой и цедится!

Да что об этом говорить, если он даже средство от облысения пил! Я заметил по жизненному опыту: чем меньше у человека забот, тем больше он пьет. У нас тут, кроме профессии, никаких дел больше нету. Кончил работу — что делать? Иду, бывало, в поселок, а встречь мне Аржаков. Вижу: коробку несет под мышкой.

— Что, — спрашиваю, — купил?

— Ботинки.

Ботинки и ботинки. Ладно. Иду на следующий день, опять мне встречь, и опять коробка.

— А это что?

— Ботинки.

А глаза как у кролика. И в сторону ведет. Ну, думаю, попадись еще — ревизию наведу! И, как на грех, встречается втреть. Взял я эту коробку, раскрыл, а там «Тройной» в пузырьках! Хотел я тогда письмо в правительство писать: зря, мол, выпускаете «Тройной» в разновес. Завалялись у человека в кармане копейки, он сразу за пузырек. Люди и напиваются. А ежели бы выпускали в продажу в бутылях по тридцать литров, не каждый бы раскошелился, а складываться — тут уже втрех не обойтись, тут всей организацией надо, и сознательные тогда легче найдутся.

Да, разный у нас народ. Вот только что приняли двух подсобных, потом одного кочегара и одного лаборанта, всего четырех человек. Так на двоих уже пришли исполнительные листы: бегают от детей. У нас про алиментщиков говорят, что они не с северной надбавкой работают, а с «южной». Вот так-то. И все они в поле просятся: подальше от закона!

И что странно, люди ведь хорошие, только жизнь у них не сложилась. Тот же Васька Аржаков. Семья у него — сам-пятый, образование ниже среднего, всю войну прошел, как наденет в День Победы китель — жмурься от орденов! Да вы его сами увидите, он в мальцевском отряде за повара, хотя на эту должность добровольцев нет. И топливо надо заготавливать, и шурфы копать наравне со всеми, и мостки ставить, и проруби рубить, и в самой кашеварке на всех не угодишь. Однако Васька сам попросился, и перед дорогой Игнатьев ему сказал: «Решение твое, Аржаков, мудрое. Поезжай, и пусть алкогольный дух из тебя весь выходит».

На станции за Аржаковым обычно я присматриваю, в поле — Ваня Бражко, вы его тоже увидите. Ну, скажу вам, гений — не человек! И столяр, и плотник, и электрик, и руки золотые, и голова светлая, и в рот не берет ни грамма, и только одна беда: с женой разладилось. Раз пять она отсюдова уезжала на материк и столько же возвращалась: измучила Ваню хуже синей тоски. У нас примета: если выходит Бражко на улицу в мороз не мороз без шапки, значит — уехала; это он, провожая ее, хватал шапкой об землю и больше не поднимал. А когда шапка опять на голове, мы знали: вернулась бражковская Софья и первым делом купила ему шапку. Сейчас он вроде без шапки должен ходить… Сам маленький, в плечах — полтора на полтора, вынослив, черт, а руки — железо. Однажды он копал канаву в одиннадцать метров длины, в метр ширины и столько же глубины, а перед тем, как копать, сказал Игнатьеву: «Давай, говорит, я канаву сделаю, и пойдем на охоту?» Игнатьев возьми и в шутку брякни: «Если за полдня выкопаешь, пойдем». Так Ваня за три часа ее вырыл: два мэнээса описывали грунт — не поспевали! Потом они пошли на охоту, и Ваня из благодарности сказал Игнатьеву: «Если ты сейчас ногу сломаешь, я тебя на руках донесу!» В другой раз он с двенадцатью бутылками из-под шампанского, в которые налили образцы воды, прошагал шестьдесят километров. Ребята потом взвесили — в ужас пришли: два пуда! С кем бы Бражко в поле ни ходил, он все вещи на себе таскал. Особенно любил он Жихарева, который до Игнатьева был хозяином станции. Тащит, бывало, его вещи и свои и даже планшетку чью-то, а Жихарев ему по дороге жалобно и говорит: «Вань, а Вань, может, передохнем?»

За Аржакова Иван взялся после одного случая, когда они чуть не погибли. Пустили их однажды с поля на станцию за продуктами: вездеход сломался, я ждал запчасти, а вертолет с базы спасал какую-то приблудшую экспедицию. Пришлось выходить из положения своими силами, а если кого посылать, то лучше Бражко не придумаешь. Аржакова дали ему в помощь, чтоб скучно не было, и они пошли. Первый домик для обогрева и отдыха был километрах в тридцати. В этом домике местный охотник жил, Димкой звали. Он и рассказал потом, чего Бражко рассказать не сумел, а от Ивана было известно вот что.

Шли они, шли, и на восемнадцатом километре настигла их иультинская пурга. Такой нигде больше не сыщешь, как у нас, а зовется иультинской по имени одного рудника. Мороз, считайте, градусов тридцать, и при этом страшный ветер, так что в пересчете на жесткость климата все одиннадцать баллов. А тут Аржаков вдруг захотел по-большому, хоть ложись и помирай. Сделал он свое естественное дело, а застегнуть штаны уже не может, пальцы окоченели. Оно бы плюнуть можно, не на балу в Кремле, да идти нельзя: падают штаны, и нет от них спаса! Иван ему сам с полчаса застегивал и только свой полушуб случайно расстегнул — и все, и ничего уж с ним сделать нельзя: не застегнешь. И вдруг упал Аржаков на колени и заорал: «Закопай меня, Ваня! Уходи сам! Я тут умирать буду!» Иван ему: «Иди, дурак эдакий!» — и матом заругался, а тот не только не идет, уже и голоса чужого не разбирает. И тогда взял его Бражко на плечи и понес, а что потом было — не знает. А потом Димка-охотник нам говорил: прошел Бражко с Аржаковым на плечах не меньше десяти километров, добрался до домика, отворил дверь, сбросил Ваську, как полено, на пол, пнул зачем-то ногой, а потом лег поперек комнаты и уснул. Двое суток проспал. Весь был обмороженный, и Димка сонного спиртом растирал. С тех пор Ваня для Аржакова что для нас с вами мама с папой. Скажет Аржакову: «Не пить!» — и будто лекарство какое ему вкалывает: тот мучается, а пить не может. И ждет не дождется, когда Иван появится без шапки: тут Аржакову лафа, потому что Ваня в горе шефство кончает. Ну, не золотые они люди, не работяги?»

* * *

Марина Григо называла Бориса Мальцева «мятущимся Бобом», а в ее голосе, когда она говорила о нем, появлялись, я бы сказал, материнские нотки. Бобу Мальцеву было двадцать три года — при этом совершенно седая голова, а борода, наоборот, как смоль черная. Я спросил шутливо:

— Любовь?

— Попробуй вам скажи! — ответил Боб. — Запишите лучше: результат пигментации, хотя на самом деле это действительно результат пигментации.

Мы сразу нашли с ним общий язык. Никто не мешал нам беседовать, кроме оводов, которые дикими ордами, загораживая свет, летали надо мной, а Боба почему-то не трогали, будто он был несъедобным, а я лакомым кусочком…

ИСПОВЕДЬ БОБА МАЛЬЦЕВА. «Вы не возражаете против маленькой популярной лекции? Ну и отлично. Диаров однажды заметил, что лед, и без того прозрачный, от солнечных лучей становится еще прозрачней, то есть проницаемость лучами увеличивается. Явление очень важное и довольно странное. От него зависит весенний прогрев воды подо льдом, а от этого, в свою очередь, подтаивание льда снизу, следовательно — сроки таяния на озерах и в лиманах, следовательно — сроки навигации. Такая незамысловатая цепочка.

Между тем логичней было бы как раз наоборот: чтобы лед от солнца мутнел, оплавлялся и пропускал меньше лучей. Верно?

Короче, мы заинтересовались механизмом этого странного явления. Теперь еще чуть-чуть сведений, и вам все станет абсолютно ясно, а также то, к чему я это говорю: не за-ради, смею вас уверить, самой лекции.

Лед, как вы знаете, кристаллическое вещество. От солнца, то есть от тепла, происходит плавление контактов — тех мест, где соединяются между собой кристаллы. Кроме того, лед может плавиться еще и внутри кристаллов: так называемый «эффект Тиндаля», — довольно известный эффект, мы называем его «цветами Тиндаля», потому что внутри кристалла появляются очень красивые шестилепестковые «цветы». Учтите при этом, что лед, переходя в воду, теряет свой объем на десять процентов, а вес его остается прежним. То есть в кристалле, очевидно, есть пустоты, они ликвидируются при плавлении, вот и уменьшается из-за этого объем.

Вам интересно, простите? По-моему, это звучит как симфония, а интригует, как детектив.

Итак, что же это за пустоты? Очень просто: «цветы Тиндаля»! Пока «цветы» есть, пустота искажает и ослабляет лучевое воздействие, а когда их нет, когда они погибают под солнечными лучами, радиация увеличивается!

Просто до гениальности.

В свое время отряду Карпова было поручено поставить по этому поводу серию опытов и провести наблюдения, то ли подтверждающие гипотезу, то ли опровергающие ее. Площадку Карпов выбрал на озере Светлом, оно самое теплое из близлежащих озер, в нем даже купаться можно в августе и в июле: двенадцать градусов тепла. Вы уже знаете, наверное, что если Карпов берется за дело, то берется основательно. Он сделал расчеты радиационного баланса, которыми до него никто никогда не занимался, разработал совершенно новую методику исследований, и эта тема стала главной составной частью его будущей диссертации. Он убил на это дело кучу времени, и единственное, чего Карпову сейчас не хватает, так это опытных данных.

Я, стало быть, довожу испытания до конца.

Пока что у нас не очень получается. Мы еще до весны провозимся, до наступления лета, а на лето опыты придется прервать: лед на озере может провалиться. С осени опять начнем, а зима даст окончательный ответ на все вопросы, и мы будем точно знать так называемый тепловой баланс воды. По предварительным данным, вода подо льдом должна даже зимой нагреваться: низкие температуры тут не помеха, поскольку если явление существует и радиация действительно увеличивается — а Карпов теоретически это уже доказал, — то и практически лучи зимнего солнца все равно проникнут под лед.

Не знаю, как распорядится сейчас Игнатьев, но, вероятно, он снимет отряд с якоря и отправит на станцию. А я останусь здесь до осени с кем-нибудь из рабочих. Лучше всего с Аржаковым, мне с ним спокойно, я у него как у Христа за пазухой.

Но к одному я никак не приложу ума: чем все это дело теперь закончится? Денег и времени уже ухлопали много, общая постановка задачи принадлежит Диарову, но в его докторскую тепловой баланс никак не лезет, — значит, я перед Карповым должен быть за все в ответе? А на фиг мне это нужно? Карпов мне сказал: «Доведи, мол, опыты до ума». — «А потом, — спрашиваю, — что?» — «А потом данные отдашь мне». — «Значит, — говорю, — ты будешь у меня Диаровым, а я у тебя Карповым?» Хотите верьте, хотите нет, а он смутился.

Буду откровенным: я Карпова и Рыкчуна знаю давно. Поступал на первый курс — они переходили на четвертый, и тут за полгода работы на них нагляделся. Предполагаю, что Карпов вам нравится, а Рыкчун — нет. Если так, вы правы только наполовину. И Вадим не такой уж подлец, и Карпов не такой уж кристалл. Я им, конечно, не судья, но мнение имею: и в том и в другом есть «цветы Тиндаля», то есть пустоты, и чем быстрее они оплавятся, тем оба они будут пропускать больше света. Я готов им в глаза это сказать, так что, если хотите, можете передать ребятам мое мнение.

Но если еще откровенней, то я мечтаю заняться совсем почвоведением. Хорошо заняться, серьезно и основательно. Вы спросите: почему? Почему вдруг я, мерзлотовед, хочу полезть в землю?

Чтоб не зависеть ни от кого! Почва здесь — всего один, метр глубины, дальше вечная мерзлота. А на метр вглубь я и сам могу копать, мне ничья помощь не нужна: ни тракторов не нужно, ни машин, ни людей. Лопата и кирка — моя стихия! Многие научные сотрудники мечтают о такой самостоятельности. Потому что, как только попросишь у Диарова или Игнатьева помощника или еще чего, они мгновенно вмешиваются в твои заботы и начинают грести под себя. Получается форменный грабеж!

Я уже давно пришел к выводу о необходимости коллективного руководства наукой, коллективного исследования и коллективной защиты диссертаций. Иначе уходишь в другую крайность и становишься индивидуалистом. Вы читали Ришара? Я нашел в его дневниках: «Можно делать либо шедевры, либо подлости…»

* * *

Ничто не спасало меня от оводов, даже бязевый полог, под которым мы сидели, и Боб Мальцев вдруг расхохотался:

— Вы посмотрите, разве это логично? Оводы кусают вас — человека, который намного их сильнее, и нет вам спасения. Верно? А оводов пожирают вот эти маленькие птички. Вы же, при желании, можете попросить Аржакова наловить пичужек и изжарить их на сковородке. Спрашивается: из всего этого можно сделать вывод о том, кто кого сильнее? Кто кем повелевает?

Была весна. Из маленькой норки вылезла евражка, встала палочкой, посвистела и вновь спряталась в норку. Я высунул голову из-под полога, поглядел на легионы оводов и подумал о том, что, если я буду писать когда-нибудь повесть о молодых ученых-мерзлотоведах, мне не следует забывать о маленьких пичужках, которые имеют запас еды по крайней мере на столетие…

ЭПИЛОГ

Я закончил повествование многоточием, а многоточие — это, говорят, призыв к раздумью. Ничего другого, кроме раздумья, я предложить читателю не могу. Скажу еще, что, вернувшись в Москву, я написал статью, ее напечатали в моей газете, и одна мысль этой статьи была выражена такими словами:

«Не знаю, быть может, в конце концов и родилась бы гениальная диссертация Диарова, способная внести существенный вклад в науку. Может быть, и Игнатьев, оказавшись в институте, довел бы свою тему до конца. Не исключено, наконец, что Рыкчун стал бы прекрасным администратором и хозяйственником, возглавив станцию, а со временем — и Северный институт. Все это, повторяю, могло иметь место. Но можно ли этими целями оправдать предательство и коварство, подсидки и провокации, подлость и жестокость? Можно ли «драму людей» доводить до такого состояния, чтобы она затмевала науку, отодвигала ее на десятый план, на первый выдвигая личные цели? И стоят ли эти цели, какими бы крупными или мелкими они ни были, какими бы важными и значительными ни казались, — стоят ли они того, чтобы ломались человеческие судьбы и изменялась человеческая суть?»

Как видит читатель, публикация носила превентивный характер: я ставил перед собою задачу не столько разрешить конкретный случай, сколько предупредить ему подобные. На судьбе героев статья почти не отразилась. Увы, дело было сделано. Конфликт произошел на Крайнем Севере — далеко от многочисленных инстанций, способных притормозить или ускорить его развитие, он созревал почти без помех, предельно обнажая человеческие характеры и нравы. И когда, созрев, лопнул, одно это уже принесло облегчение его участникам. Я понимал, что каждый из шестерых участников конфликта, уцелев физически, вынес для себя и своего будущего гораздо больше того, что я мог бы ему подсказать или для него добиться.

Вопрос, по крайней мере для меня, стоял шире: может и должен ли современный человек «делать карьеру»? Мастер — стремиться в директорское кресло? Рядовой врач — к профессорскому званию? Выпускники вуза — к докторской диссертации? Младший лейтенант — к жезлу маршала? Да ради бога! — отвечал я своей статьей. Все дело в том, какие методы и способы избирает человек для достижения своих целей, какими руками, чистыми или нечистыми, прокладывает путь. И какую ставит перед собой сверхзадачу: благо себе или пользу обществу?

Уже давно замечено, что между традиционно презрительным отношением общества к понятию «карьерист» и нормальным желанием каждого человека вложить в свой походный ранец «жезл маршала» существует противоречие: этот «жезл» мы всячески приветствуем и пропагандируем, а реальные шаги к нему почему-то всегда осуждаем! Не пора ли нам освежить древнее понятие «карьерист» современными представлениями? Не пора ли изъять карьериста из одного ряда с негодяем, подлецом, предателем? Ведь это не так! Подлец есть подлец по своей сути, и методы подлеца никогда не расходятся с его существом. А здесь негативность заложена только в способе достижения цели, но не в самой цели, — и это очень важно установить, чтобы напрасно не уничижать шагающих вверх по лестнице.

Так написал я в статье, держа перед своими глазами всю «шестерку».

Мэнээсы не позволяли мне забыть себя ни на секунду. Какое-то время мы переписывались, звонили друг другу по телефону, они долго были у меня на виду. Я знал, что Рыкчун опять уехал в поле — уехал один, в лодке, чтобы находиться в постоянном движении, питался тем, что убивал из ружья, и если бы он начал тонуть, то и спасать-то его было некому. Я понимал его состояние. Он был предателем в глазах своих бывших товарищей, знал, что они это знают, и пил чашу до дна. Но дело он не бросил, работал буквально на износ, и, если бы из случившегося он сумел сделать правильные выводы, если бы нашел в себе силы перестроиться, карьера его не остановилась бы, я был в этом уверен, а именно в том, что он вновь выбрался бы в заместители к Игнатьеву.

Диаров оставался на своем месте, хотя в результате конфликта, ставшего широко известным, его репутация дала серьезную течь. Как иному работнику позволяют дотянуть до пенсии, так и ему все же позволили дотянуть до защиты докторской диссертации. Он наезжал иногда на станцию, притихшую и молчаливую, и с гораздо большей осторожностью, чем прежде, собирал «научную дань» с новых мэнээсов.

Выговоры по партийной линии они с Игнатьевым все же схлопотали, за что могли благодарить самого молчаливого человека из тех, кто имел отношение к конфликту: Борю Корнилова. И письмо его в ЦК комсомола как-то сыграло роль, и, главным образом, выступление на бюро райкома партии, чего уже никто не мог ожидать от «великого мима». По всей вероятности, у каждого человека, даже самого сдержанного и осторожного, есть в жизни рубикон, который он либо переходит, и тогда становится другим человеком, обретая новое качество, либо не переходит, навсегда утверждаясь в качестве прежнем.

Игнатьева все же оставили работать на «мерзлотке» начальником. Много месяцев его трепали со всех сторон различные комиссии, но затем круги по воде стали меньше и реже, и наконец волнение улеглось. Но улеглось вокруг Игнатьева, а не внутри него. Он получил возможность передохнуть, оглядеться, сообразить, что к чему, пересмотреть некоторые из своих принципов — вновь возродиться из пепла, как птица феникс.

Но более всех меня волновала судьба Юрия Карпова. За Григо и Гурышева я был спокоен. Марина какое-то время жила в Москве у матери, все еще надеясь, что вернется на станцию. И хотя в уютной московской квартире ей было тепло и не летали над нею полчища комаров, она не находила себе места, раздражалась по каждому поводу, издергалась вконец и даже иногда плакала. Мать по секрету от нее написала Николаю Ильичу Мыло письмо. Она написала, что сердце ее обливается кровью, что ей очень не хочется, чтобы дочь уезжала на Крайний Север, но она вынуждена просить директора института сделать так, чтобы Марина вернулась на станцию.

Вскоре пришел ответ из Областного, написанный в сдержанных и вроде бы искренних тонах, из которого было ясно, что возвращение Марины, по крайней мере в ближайшее время, «для нее самой нежелательно, старые раны начали подживать, не стоит их бередить…».

И Марина Григо, не смирившись внутренне, смирилась внешне. У нее был богатейший выбор, она могла бы поехать мэнээсом на любую из десяти станций, но выбрала лаборантскую должность в экспедиции с каким-то уж очень необычным маршрутом и, перед тем как уехать, счастливым голосом кричала мне по телефону прощальные слова.

Алексей Гурышев сбрил бороду и две недели провел у мамы в Киеве. Потом опять перестал бриться, и мать поняла: Алеша что-то надумал. Так и случилось. Ему предлагали отличную работу в городе, кстати связанную с любимой им химией, в прекрасном кабинете и вполне перспективную, но он собрал чемодан и уехал. Я потерял его из виду на несколько месяцев, как и Юрия Карпова, который сначала ушел в «глубокое подполье» — сидел дома и обрабатывал данные, честно присланные ему со станции Бобом Мальцевым, а потом куда-то «нырнул», и, как я понял, с головой.

И вот совсем недавно пришло письмо. Понять из письма было возможно только то, что Алеша Гурышев забрался куда-то под Якутск, что вместе с ним находится и Юрий Карпов, который решил на год отложить защиту диссертации, чтобы довести ее «до ума», что оба они «отманили» к себе Володю Шитова, который вот-вот должен приехать, и что Гурышев с Карповым «весьма довольны работой». Но, как далее писал Алексей, «я потихонечку вою, Карп тоже, посоветуйте, что делать, у нас теперь соотношение не три против трех, а восемь против пяти».

Короче, я понял, что они заваривают новую кашу и предлагают мне впутываться в новый конфликт.

Я ответил Гурышеву коротким письмом:

«Алеша! Прежде всего передайте Карпу, что его портрет мне «очень», и, кроме того, берегите Володю Шитова. Теперь о деле. Если вы помните, у Пушкина Моцарт говорит Сальери, что гений и злодейство — две вещи несовместные. Поджигайте шнур. Я согласен».

1974—1981

II ВИЗИТ К ЭКСТРАСЕНСУ (Опыт общения)

Некоторое время назад я имел счастье — впрочем, глупость тоже — трижды побывать на приеме у Дины Джанелидзе, одного из лидеров нынешних экстрасенсов, женщины во многих отношениях замечательной, что бы о ней ни говорили и ни выдумывали. Расскажу обо всем по порядку, но прежде замечу, что к экстрасенсам я попал не из праздного любопытства, а в связи с печальной необходимостью. Это обстоятельство, с одной стороны, лишит мой рассказ столь ценной в подобных случаях беспристрастности, однако, с другой, сделает его свидетельством очевидца, взглянувшего на проблему не со стороны, не свысока, а как бы изнутри, что не менее важно в условиях беспардонно распространившихся в последнее время слухов и легенд.

Начну с мартовского дня 198… года, когда у меня дома раздался телефонный звонок, и путь к Джанелидзе был наконец открыт. В семь вечера я вошел в переулок, отходящий от улицы Усиевича в сторону Ленинградского рынка, а дом, в котором принимала целительница, узнал по номеру на фасаде: в ту пору ажиотажа еще не было, и потому огромная толпа не стояла перед подъездом, «как перед витриною, собой запрудив тротуар», и машины разных марок еще не занимали близлежащих улиц, переулков и дворов. Я довольно спокойно поднялся лифтом на шестой этаж, перед нужной дверью остановился и вдруг обнаружил ее незапертой. Это обстоятельство меня неприятно поразило, вызвав аналогию с похоронами, во время которых двери в квартиру, где лежит покойник, обычно не запираются. Сходство подтвердилось еще тем, что «оттуда» вышли на площадку незнакомые люди с одинаково озабоченными лицами; они молча закурили, а если кто-то переговаривался, то шепотом. Эти люди были, наверное, уже адаптированы к обстановке, а я, как новичок, все же не рискнул просто так открыть дверь и нажал кнопку звонка. Тут же появилась как из-под земли женщина лет шестидесяти с весьма располагающей улыбкой. Позже я узнал, что это была хозяйка квартиры Зоя Ивановна.

Я переступил порог «святая святых», преисполненный надежд и готовности к встрече с чем-то совершенно невероятным, непостижимым, короче говоря — с чудом. Действительность между тем превзошла мое воображение. Убежден, и читатель не без интереса переварит информацию, которую я ему в конечном итоге предоставлю, но несколько позже, потому что сейчас намерен прервать сам себя, чтобы более основательно подготовить дальнейшее повествование.

Примерно за полгода до визита к Дине Джанелидзе я неожиданно заболел, и врачи объявили мне, как приговор, диагноз: бронхиальная астма. (Должен оговориться: в каждой истории, основанной на собственных неприятностях автора, особенно таких, как болезнь, есть что-то малохудожественное. Я это понимаю. Но что прикажете делать? Просто молчать? — не выход из положения. Вести разговор от третьего лица? — читатель потеряет «эффект присутствия», а это жаль: история документальна. Однако я журналист, а журналистам свойственно менять профессию, чтобы глубже проникнуть в тему. Давайте договоримся, будто я тоже «поменял», — ну, может, не так удачно, как другие, но и не так уж безысходно: классическая журналистика знает много репортажей «с петлей на шее», до которых мне со своей астмой, как я догадываюсь, еще шагать и шагать. Во всяком случае, не обессудьте, если в каких-то эпизодах я потревожу ваш взыскательный вкус.)

Итак, болезнь, надо сказать, мерзейшая, даже при условии, что приятных в природе вообще не бывает. За относительно короткий срок я исчерпал всю гамму сопутствующих переживаний: от ужаса — через надежду на исцеление — до ясного понимания обреченности. Один из лучших пульмонологов страны, Профессор, в специализированной клинике которого я пролежал более полутора месяцев, сказал мне при выписке, что доволен достигнутым результатом, а именно тем, что теперь я знаю: с астмой жить можно.

На таком оптимистическом фоне и появился у меня блокнот с фамилиями и адресами людей, способных, как утверждала молва, лечить и вылечивать множество разных заболеваний, в том числе бронхиальную астму. Среди этих подвижников были как врачи, так и неврачи, и для того, чтобы мой рассказ не носил излишне отвлеченного характера, перечислю некоторых наиболее известных и популярных. Начну не с Дины Джанелидзе, хотя она и попала в мой список в числе первых, потому что Дина — почти Эверест, выше которого ничего нету, а с пиков пониже (только не думайте, будто они легко достижимы). Иглоукалыватель Николай Васильевич, кореец с русским именем, прошедший настоящую тибетскую школу и обладающий иглами истинно китайского происхождения. Профессор Б. Л. Мазур, микробиолог, 84-летний старик, живущий в Казани, который открыл несколько экстравагантный, но, говорят, эффективный способ лечения бронхиальной астмы то ли палочкой Коха, то ли какими-то другими вредными бактериями, специально выращиваемыми в его лаборатории. Бурят Голдан Лихобоев, два раза в год приезжающий в Москву с набором целебных и невероятно пахучих трав, которые надо пить утром до еды и вечером после; диагноз он ставил по пульсу. В. Д. Столбун, психоневролог из профилактория в Дмитрове под Москвой, пришедший к выводу, что только мученическая мораль обеспечивает здоровье организму, а потому лечебным фактором должна стать ломка неправильной структуры личности, избавление человека от самоуспокоенности, бахвальства, гордыни, эгоизма, причем ломка насильственная, и потому метод, изобретенный им, получил название «метод уничижения личности». (Мне рассказывали, как Столбун лечил одного знаменитого актера и режиссера, страдающего хронической пневмонией. Он будто бы усаживал его перед собой на стул, глядел ему прямо в глаза сверкающим взором гипнотизера и убедительным голосом внушал, — разумеется, не один на один, а в присутствии других пациентов, иначе какое же это будет уничижение личности, — что никакой он не артист, а совершеннейшая бездарь, что его режиссерские потуги обречены по той же причине, что как мужчина он типичный уродец, поскольку толст и маленького роста, и жена его, красивая актриса, конечно же ему изменяет и рано или поздно бросит его во имя какого-нибудь плечистого и кудрявого таксиста, и что как личность он полное ничтожество, трус и конформист и так далее и тому подобное. Многое из того, что говорил доктор из Дмитрова, казалось бедному пациенту, человеку творческому, а потому комплексующему, правдой, в сравнении с которой хроническая пневмония и в самом деле становилась благом, а не болезнью… Со всех сторон я только и слышал: к Столбуну, к Столбуну, тебе непременно нужно к Столбуну! — поскольку, как говорили «в народе», он полностью вылечил от алкоголизма знаменитого режиссера кино, его дочь-актрису от бронхиальной астмы, а одного детского писателя-сказочника от шизофренической мании величия, хотя, признаться, не понимаю, как теперь излеченный сказочник будет создавать свои шедевры.) Добавлю к перечисленным выше методикам и фамилиям — не для рекламы, конечно, а исключительно во имя демонстрации масштабов явления — соляные шахты Прикарпатья, Нахичевани и Армении, а кто сможет, и Польши; медолечение по рецептуре болгарского врача Младенова; аллерглобулин французского производства, достать который у нас совершенно невозможно, только в Париже, но беда и не до такой дали доведет, это каждому понятно; изобретателей целебной дыхательной гимнастики Бутейко и Стрельникову; чудодейственное средство старика Чернышева, живущего в Сочи и спасающего от всех болезней, — я мог бы продолжить перечень, как, впрочем, и любой из вас, читающих эти строки, но потороплюсь к выводу, который напрашивается сам собой.

Вывод заключается в том, что широкий и разнообразный круг неофициальных врачевателей и методик свидетельствует прежде всего о наших неистребимых надеждах избавиться от пока еще не поддающихся лечению болезней, с одной стороны, и об уровне современной медицины — с другой; зависимость тут прямая и очевидная. Я не хочу этим сказать, что дело только в плохой организации нашего здравоохранения, нет, я хочу сказать, что ситуация осложняется еще тем, что возможности как «нашей», так и «не нашей» аллопатии в принципе отстают от потребности в ней; я не касаюсь причин явления, это разговор особый и сложный, а просто констатирую факт. Образно выражаясь, если многие болезни нынче помолодели, официальная «университетская» наука в сравнении с ними нередко выглядит дряхлой, старомодной и потому бессильной.

Что делать с традиционным аппендицитом, мы еще представляем: надо обращаться за помощью к рядовому хирургу из районной больницы, потому что резать нужно, пока нет перитонита, и резать врачи, слава богу, умеют. Но что делать с такими болезнями, как стенокардия, гипертония, псориаз, не приведи господи — рак или та же бронхиальная астма, — как быть с этими и прочими «потемками», в которых, бывает, даже столичная профессура бродит с завязанными глазами, мы не знаем и потому ищем выхода с помощью всех, кто готов этот выход нам указать. Добровольных Иванов Сусаниных обычно хватает, они были, есть и будут всегда, без них, осмелюсь доложить, жизнь просто немыслима, ибо они ее катализаторы.

И даже если подвижники не всегда приносят реальную пользу, в самом факте их существования есть смысл, который заложен, к примеру, в факте существования волков, без которых зайцы разучатся бегать, и потянется длинная цепь причин, в результате которых может нарушиться равновесие в природе со всеми вытекающими отсюда последствиями, хотя я вовсе не уверен, что аналогия с волками и зайцами вполне корректна и соответствует взаимоотношениям подвижников и аллопатов. Впрочем, не будем забегать так далеко вперед, тем более что вопрос о «равновесии в медицине» еще встанет перед нами в полный рост, потребовав спокойных и серьезных размышлений.

Пока что отметим следующее обстоятельство: мы обращаемся к тому или иному подвижнику по рекомендациям родственников, друзей и знакомых, а иногда знакомых наших знакомых, и нам, как правило, не отказывают, нас не бросают на произвол судьбы, больше того — своими уверенными действиями как бы гарантируют нам полное и безусловное излечение, не допуская даже мысли о возможной неудаче. Что касается рекомендателей, то и они вдохновляют нас множеством убедительных примеров со счастливым исходом, хотя, признаться, я ни разу не слышал из их уст или вообще чьих-нибудь: «Меня вылечили»; в избытке звучало: «Вылечили моего родственника», а чаще — друга моего родственника, соседа моегодруга, тещу моего соседа или сослуживца моей тещи, причем с таким количеством медицинских и бытовых подробностей, что именно они-то и вызывали сомнения в достоверности. Скажите, читатель, а вам когда-нибудь удавалось видеть счастливчика собственными глазами? Мне — нет. Уже вот он, казалось бы, в двух шагах, этот вожделенный маяк, от которого исходит теплый свет надежды, но в последнее мгновение оказывается, что он уехал в командировку, конечно же только вчера вечером; либо вышел из дому в магазин, вот-вот вернется, и его нет два часа, сутки, неделю, месяц, год; либо переезжает на новую квартиру, где еще нет телефона, а его почтовый адрес обещают дать завтра; либо «не надо ему звонить и лишний раз травмировать» — чем травмировать? в каком смысле? Либо выясняется, что вылечить пока еще не вылечили, а только лечат, и не его, а его сводного брата, который в данный момент находится — где бы вы думали? — совершенно верно, в командировке; etc., etc.

И получается, что от «факта» до факта — плюс-минус бесконечность.

Что это значит? — позвольте задать вопрос. Значит ли это, что в лице известных мне и читателю неофициальных целителей мы имеем сплошь шарлатанов, сознательно и бессовестно пользующихся нашей вынужденной доверчивостью? Нет, конечно, такой огульный вывод не просто недоказуем, не просто несправедлив, но элементарно неприличен и в некотором смысле даже реакционен. Дело, я бы сказал, в том, что наше всеобщее стремление помочь ближним, наше бескорыстное желание избавить их от страданий, напоить хотя бы глотком надежды естественно приводит к некоторому преувеличению и даже искажению результатов, достигнутых разного рода целителями. Мы сами служим им недобрую службу, сами делаем рекламу, выдавая короткие ремиссии за стойкое излечение и принимая временные успехи за окончательный результат. При этом мы совершенно игнорируем неудачи, выкидывая их из своей памяти как несуществующие, и не учитываем возможность ошибки в первоначальном диагнозе, когда за рак принимают и, разумеется, блистательно излечивают кисту, за панкреатит — какое-нибудь банальное расстройство желчных протоков и так далее, причем спорность диагноза толкуется нами только в пользу врачевателей и никогда им во вред.

Что же касается самих подвижников, в благородных стремлениях которых у нас нет оснований сомневаться, то дело большинства из них, к сожалению, заранее обречено на провал, даже в тех случаях, когда имеет очевидный для окружающих научный и практический смысл. Вы спросите: почему? Потому, что эти люди действуют в одиночку, да еще в атмосфере ревнивого недоверия, откровенного недоброжелательства, а то и прямого сопротивления со стороны всесильных медицинских организаций. Не волки они в этой неравной борьбе, а самые настоящие зайцы, и без нас, пациентов, без нашей преувеличенной поддержки им не выжить, не уцелеть.

Да, фронт стихийного наступления на «трудные» болезни при всей своей широте, к несчастью, и в самом деле лишен необходимой глубины. В этом его основная слабость. Интересные идеи и предложения ждет гибель или невероятно сложная судьба потому, что один человек, будь он семи пядей во лбу, не способен за относительно короткий срок, в который физически укладывается его жизнь, накопить достаточно материала, доказывающего безусловную полезность методики. Я уж не говорю об отдаленных результатах, без которых Фармкомитет не только не даст официального разрешения на производство и использование препарата, но и подключит к делу ОБХСС с прокуратурой. И будет прав! — в медицинских проблемах, имеющих «с одной стороны» и «с другой», нужны сверхосторожность, сверхсдержанность, сверхуверенность. Целым институтам, годами «драконящим» темы, иногда не под силу преодолеть косность и инерцию так называемого «общепринятого» — на что же в таком случае могут рассчитывать одиночки, даже при условии, что все они гении?

И тем не менее примеры тяжелой, изнурительной борьбы, завершившейся победой одиночек, я тоже могу привести, вспомнив прекрасные и полные драматизма судьбы офтальмолога С. Н. Федорова и ортопеда Г. А. Илизарова. Как ни печально, имен подвижников, потерпевших поражения, куда больше, да мы их, увы, не знаем и не узнаем теперь никогда: в бесславии, гонимые, словно еретики в известные давние годы, обиженные на весь белый свет за его черную неблагодарность, измученные неравной борьбой, они похоронили свои открытия под грузом бумаг и документов на кладбище, именуемом Великим Бюрократическим, на котором еще ох как много свободных мест.

Не могу не сделать, наконец, оговорки, давно ожидаемой чутким к правде читателем: да, к настоящим ученым, к настоящим подвижникам, как это всегда было и будет, примазываются шарлатаны, невежды, авантюристы и прочие естественные попутчики любого прогресса и новаторства; эти люди конечно же еще более осложняют борьбу за признание истинных открытий, поскольку дискредитируют сам процесс поиска.

Но вернемся к феномену, выраженному в нашем всеобщем и яростном стремлении за пределы официальной медицины, какие бы препятствия на пути к добросовестным и даже недобросовестным целителям ни возникали. Объяснять происхождение феномена только слабостью и малоэффективностью аллопатии недостаточно: у спадов и подъемов общественного интереса к неофициальным методам лечения тоже есть собственные причины, и в этом смысле процесс идет на встречных курсах, он взаимен.

Спрос тоже рождает предложение.

Увы, дорогой читатель, чем сложнее время, переживаемое людьми, государствами и миром в целом, чем больше непонятного вокруг, смутного и нестабильного, чем менее обеспечен покоем завтрашний день общества, тем больше надежд на чудо, тем сильнее тяга к необычному, жажда сверхъестественного, — наш «интерес», таким образом, есть факт из нашей собственной биографии, и валить все на медицину несправедливо.

Отметим и еще одно важное обстоятельство: спиралеобразное развитие процесса, то есть возвращение общества на каждом новом витке к хорошо забытому прошлому, к тому, что волновало когда-то наших бабушек и прадедушек. Ведь и йога уже была, и «наложение рук», и гомеопатия как панацея от всех бед, и «заговор» крови, и самовнушение с гипнозом, и лечебное голодание, и «святая» вода, настоянная на серебре, и травы, иголки, прополис, мумиё — все это по очереди входило в моду и выходило из нее, как много раз еще войдет и выйдет. К слову сказать, все это тоже не стояло на месте, а бурно развивалось, возьмите ту же рефлексотерапию — как видите, и название уже подтянули к более современному звучанию, а то «иглоукалыватели» казались похожими на «шпагоглотателей», — которая от простых иголок нынче перешла к лазерам, исполняющим, по сути дела, ту же работу, но на более высоком «научном» уровне. Менялось в связи с этим и официальное отношение к перечисленным способам и методикам: от улюлюканья до стыдливого признания с «выделением средств», как это случилось с некоторыми видами народной медицины. И заметьте, чем громче осуществлялось признание, тем скандальней получался финал, когда вновь начинали улюлюкать и закрывать с позором то, что открывали с помпой; бывало и так, что, пропагандируя «хорошо забытое», мы пользовались сначала молвой, затем переходили к помощи радио, телевидения и печати, а потом снова возвращались к молве, самым бессовестным образом сжигая то, чему поклонялись, и поклоняясь тому, что сожгли.

Пока мы живы — а пока мы живы, мы обязательно будем болеть, — медицина обречена на некоторое отставание от болезней. Причин тут много, среди них и «совершенствование» недугов, их видоизменение, возьмите ту же астму: когда-то она протекала легче и от нее, по свидетельству врачей и больных, «не умирали», чего не скажешь сегодня, когда появился тяжелый фон в виде всеобщей аллергизации, для которой, в свою очередь, тоже достаточно оснований; с другой стороны, наши знания о человеке, углубляясь, способствуют открытию все новых и новых заболеваний и форм болезней, о которых мы прежде не подозревали. Разрыв между возможностями аллопатии и потребностями в ней — величина, к сожалению, пока еще постоянная, и, коли так, не менее постоянно желание людей этот разрыв преодолеть. Потому-то мы и обречены на контакт с разного рода неофициальными врачевателями, хотя и знаем заранее, что среди них непременно будут и настоящие, и мнимые, и гении, и невежды, которым тем не менее суждено заполнить вакуум.

Отсюда вытекает наша главная и, насколько я понимаю, единственная задача: нет, не запрещать поиск в принципе, не «закрывать» поголовно все предложения, а научиться быстро и надежно распознавать их суть, чтобы отделять рациональное от лишенного смысла, полезное от вредного, чтобы отделять, как говорят в таких случаях, зерна от плевел.

Тут же оговорюсь, что вышесказанное является всего лишь благим пожеланием, так как чрезвычайно трудно реализуется на практике, мы должны это отчетливо понимать. Я призываю, таким образом, не столько к достижению цели, сколько к движению на пути к ней, тем более что я сам отделять зерна от плевел не только не умею, но умел бы, ни за какие пряники не взялся, чтобы стопроцентно исключить возможность ошибки как в ту, так и в другую сторону. На данном этапе моего развития — или, возможно, развития моей болезни — я избрал критерием полезности того или иного способа лечения, как бы это лучше сформулировать, его полезность лично для меня, и вряд ли кто из читателей может посоветовать другой критерий. Пробуя все подряд и так же подряд нарываясь на неудачи, я тем не менее мог с уверенностью сказать только то, что данный способ лично мне не подходит, но избегал вывода о том, что он негоден вовсе. Больше того, убедившись в бесполезности способа для себя, я немедленно рекомендовал его товарищам по несчастью, с которыми успел завести знакомство, как, впрочем, и они мне что-то рекомендовали, исходя из старой врачебной истины: сколько больных, столько форм и течений болезни, — а вдруг кому-то поможет!

Четырежды я побывал в руках иглоукалывателей, мне даже делали прижигание акупунктурных точек — последний крик иглотерапевтической моды! — но маленькие шрамы на руках и ногах остались, а толку, увы, так и не было. Я пробовал лечебное голодание, месяцами сидел на жестокой диете. Наконец, прошел полный курс десенсибилизации. (Об этом лечении, поразительно актуальном для всей нашей жизни, скажу чуть подробней. Дело в том, что у больных бронхиальной астмой иногда удается выявить аллергены, вызывающие приступы удушья, хотя методика выявления столь несовершенна и приблизительна, что я сомневаюсь в достоверности результата. Короче говоря, моим аллергеном — думаю, ошибочно — назвали домашнюю пыль, чаще всего гнездящуюся в мягкой мебели и в коврах. Эту пыль, особым образом разведенную, с помощью инъекций стали вводить мне под кожу, постепенно увеличивая дозу и концентрацию, чтобы в конце концов я привык к своему злейшему врагу, смирился с ним, к нему приспособился, потому что борьба совершенно бессмысленна и бесполезна. Я тогда же не удержался и начал писать пьесу про десенсибилизацию, назвав ее «Весь вечер на ковре» и надеясь изложить в ней бытовую драму простого человека: он заболевает астмой из-за ковра с домашнею пылью, счастливо купленного его женой после многолетнего стояния в очереди, а по сути дела, пьеса должна затронуть проблему конформизма, ставшего чуть ли не единственным и самым надежным способом выживания в этом скверном мире, где борьба бесполезна и обречена. Только вот не знаю, когда закончу писать, потому что болезнь, хоть и подарила тему, мешает работать.)

То был странный и трудный период в моей жизни, когда я пустился во все тяжкие, лишь бы освободиться от недуга, не считаясь ни с расстояниями, ни с физическими и моральными тратами. Я вышел, можно сказать, на медицинскую панель и стал отдаваться всем и каждому, кто манил меня пальцем, пользуя по нескольку методов лечения одновременно, и если бы ко мне в конечном итоге вернулось здоровье, я совершенно искренне не знал бы, «от кого». К сожалению, все эти методы и препараты не только не дали мне облегчения, но общими усилиями трижды вогнали в так называемый «статус астматикус», из которого пришлось выходить с помощью реанимации, — как тут не вспомнить знаменитую фразу, иногда произносимую веселыми, но циничными врачами: «Будем лечить или пусть живет?» Чехову, кажется, принадлежит мысль о том, что, если человеку предлагают много разных лекарств, это значит, что его болезнь неизлечима.

Но разве я мог с этим смириться?

Мое страстное желание «выскочить» из болезни поставило меня лицом к лицу с экстрасенсами, олицетворяющими самое модное и перспективное направление из числа официально не признанных медициной.

И вот она, «святая святых», — комната, на пороге которой, если помнит читатель, я остановился в ожидании чуда. Это было обыкновенное жилое помещение: диван, пара кресел, платяной шкаф, торшер, сервант, цветной телевизор, долженствующий, кстати, сыграть в моем рассказе особую роль, два портрета хозяев на стене, фотографии, аккуратно разложенные под стеклом письменного стола, запах кофе, идущий с кухни, и множество прочих подробностей быта, которые все еще хранили тепло живущих здесь людей. Тем более странным и непривычным в сочетании со всем этим выглядело вокзальное скопление явно чужого, постороннего народа, бесцеремонно стоящего вдоль стен в один, в два и даже в три ряда, тесно сидящего на диване, на подоконнике, в креслах, на ручках кресел, на белых кухонных табуретках с ввинченными черными ножками и на корточках перед теми, кто сидел на диване и на подоконнике. Я не считал, но по первому впечатлению здесь было человек сорок — пятьдесят, при этом взгляды всех без исключения были обращены на середину комнаты, где Диной Джанелидзе совершалось главное таинство.

Пора признаться, что я пришел на первый сеанс не один, а в сопровождении жены и ее приятельницы, на что, правда, были свои причины, о которых ниже. Скажу, однако, что никого это обстоятельство не огорчило и не обрадовало, потому что в комнате нас уже совсем никто не замечал, как будто мы были в шапках-невидимках; никто, добавлю, кроме Дины Джанелидзе, которая, не прекращая процесса лечения какого-то человека, сидящего перед ней на табуретке, бросила на меня и моих спутниц короткий пронизывающий взгляд, потом вдруг улыбнулась домашней улыбкой и устало, я бы даже сказал — буднично, произнесла: «Устраивайтесь где-нибудь и подождите» — с очень заметным кавказским акцентом. И уж совсем неожиданно протянула мне тонкую руку, то ли для пожатия, то ли для поцелуя, я не стал гадать и отважился на поцелуй, что, вероятно, было неуместно или, по крайней мере, негигиенично, поскольку именно этой рукой Дина делала пассы в районе больного органа пациента. Никто тем не менее не засмеялся, никакой реакции на мой поступок вообще не последовало, и только Дина вновь вскинула брови.

И с этого момента я вперился взглядом в центр комнаты и, клянусь вам, читатель, уже сам ничего более не замечал, ни уходящих людей, ни втискивающихся между мной и сервантом, ни движения времени, ни стука собственного сердца. Зато я стал испытывать новые ощущения, которые чередовались в зависимости от того, что видели в данный момент мои глаза и слышали уши, среди них было и негодование в адрес Дины Джанелидзе, и восхищение ею, и стыд за то, что я сижу в этой комнате и на что-то еще рассчитываю, и благодарность моим товарищам, устроившим спасительную встречу, и скепсис по отношению ко всему, что делала и как делала Дина, и преклонение перед нею, как перед Великой Жрицей.

Но самое замечательное заключается в том, что Джанелидзе, продержав меня среди зрителей более двух с половиной часов, ухитрилась пригласить «на ковер» именно в тот момент, когда уровень моего доверия к ней достиг апогея, ни секундой раньше, ни мгновением позже. Я позволю себе в связи с этим заявить, что, если когда-нибудь некая авторитетная комиссия будет исследовать методику Дины Джанелидзе и придет к выводу, что эффект от ее лечения, предположим, есть, но он никоим образом не связан с биополем, а достигнут, представьте себе, с помощью старой, как мир, психотерапии — что вовсе не так уж плохо, смею вас уверить, был бы эффект! — им одновременно придется признать совершенно уникальные способности Дины как психолога и физиономиста. Убежден, что, бросая время от времени короткие пронизывающие взгляды на пациентов, находящихся пока в стане зрителей, она безошибочно угадывала, улавливала, определяла их состояние, степень доверия к себе и готовность соответствовать процессу лечения. Именно по этой причине кого-то Дина держала в зрителях десять минут, кого-то, вроде меня, более двух часов, а, например, одного известного Менестреля целых четыре, пока не убедилась, что он наконец созрел, и Менестрель признался мне позже, что он действительно смирил свой скепсис, устав сопротивляться.

Нет, товарищи, что бы там ни говорили, Дина — талант, я лично в этом не сомневаюсь.

Тонкая, пластичная, с длинными ногами, с пальцами скрипача, с цыганским профилем, с четким вырезом ноздрей, с подвижным нервным ртом, с пронзительным взглядом всегда увлажненных глаз, с прямыми черными волосами, громкая и непосредственная в своих проявлениях, Дина была ярким представителем того типа женской красоты, который называют «роковым». Добавьте к этому много украшений — серьги, браслеты, несколько ниток бус, в ту пору определенно недорогих, не знаю, правда, как сегодня. И много черного цвета, подчеркивающего «роковое» начало: черные бархатные брюки в обтяжку, черные сапоги на высоченном каблуке, с цепочками и молниями, не из самых, я полагаю, дешевых, черная атласная кофта, плотно облегающая торс, причем, когда Дина, массируя какой-либо орган пациента, нагибалась, не только больной, но и все остальные могли видеть крепкие маленькие груди, которых она не только не стеснялась, но, кажется, нарочно их демонстрировала.

И последнее, без чего я не могу завершить описание Дины: необычная пластика ее движений, походки, жестов, поворотов головы и плеч, — она была бы отменной танцовщицей, не стань экстрасенсом, хотя, конечно, одно другому вовсе не обязано мешать. И никакой резкости — ни во взгляде, ни в жесте, ни даже в манере говорить мягко и без пауз между словами, как это свойственно грузинкам или цыганкам: «Прошудорогойприсядькомнепоближе» — томно, чуть лукаво и чуть лениво, как это делает Нани Брегвадзе, напоминающая своим исполнением тихий омут, в котором водятся все черти мира.

Итак, «прошудорогойприсядькомнепоближе» — эти слова были обращены ко мне, когда Дина убедилась, что я наконец вполне «готов». И вот тут, вместо того чтобы выйти на середину комнаты, я встал и, положив руку на сердце, сказал Дине: «Я очень вас прошу, Дина, посмотреть женщину, которая пришла со мной, я, можно сказать, вас умоляю, займитесь ею, если угодно, вместо меня». — «Что с ней?» — после паузы спросила Дина. «Болезнь Иценко-Кушенга», — ответил я. «А что это такое?» — спросила Дина. Я призывно посмотрел на жену, которая тут же вмешалась: «Иценко-Кушенга — это результат нарушения функций надпочечников и гипофиза». — «Вы что, врач? — спросила Дина и, когда жена ответила кивком головы, проворчала: — Подумаешь, я тоже, может быть, врач!» Потом задумалась, прикинула, вероятно, где находятся надпочечники, — где-то, судя по названию, над почками, — и спросила: «А что такое гипофиз?» — «Это тут», — ответил я, показав на свой затылок. «Так бы и сказал сразу, дорогой, а то гипофиз! — мягко произнесла Дина и обратилась к нашей приятельнице: — Иди сюда, дорогая, полечу тебя от головы».

Я как бы споткнулся, если считать, что до этого шел по ровному месту без препятствий, а тут, повторяю, споткнулся и с трудом устоял на ногах. Такого уровня незнания — не говорю пока невежества, но, к сожалению, мог бы сказать — не представляли себе и вы, читатель. Биополе, экстрасенсорность, интервью в газетах и журналах Кентавра, посвященные чудодейственным способностям признанных лидеров направления А. Криворотова, Д. Давиташвили, В. Сафонова, В. Иванова, Дины Джанелидзе и других, лечащих рак и трофические язвы, и вдруг — «от головы»?! А еще кого-то она будет лечить «от желудка»? «От сердца»? А меня, вероятно, «от бронхов»?

Ничего себе лидер!

Но не будем торопиться с выводами, ни с теми, ни с другими, и вообще: давайте не будем торопиться. Человек с феноменальными способностями не обязан обладать умением свободно пользоваться терминологией, точно так же как свободное пользование терминологией еще не гарантирует нам хорошего специалиста. От головы так от головы — лишь бы лечила, лишь бы помогала больным! Кстати, делая пассы в районе затылка нашей приятельницы, Дина продолжала беззлобно ворчать, но так, чтобы все слышали: «Подумаешь, гипофиз! Красиво-то как! А я, может, институт кончила! У меня, может, тоже диплом есть! А то — гипофиз, гипофиз, а как лечить — в кусты!» И все в таком духе, откровенно имея в виду мою супругу, некстати обнаружившую в ее присутствии элементарные медицинские познания.

Ладно, оставим в покое естественную обиду Дины на судьбу, изначально не сделавшую ее врачом, — не в том суть, а в том, сказали бы экстрасенсы, есть ли у нее энергетика, чувствует ли она биополе больного человека, способна ли отдавать ему свое, — право, нам нужно вновь прервать повествование, чтобы получить ответы на вопросы, связанные с существом, принципами и технологией нового направления. Не могу не заметить попутно, что есть что-то магическое в моей неспособности последовательно вести рассказ о трех визитах к Дине Джанелидзе, как будто она, предчувствуя что-то неприятное для себя в этом рассказе, колдовским образом и пренебрегая расстоянием на меня воздействует, уводя в сторону, заставляя ходить вокруг да около основной фабулы и всячески выпихивая в сферу общих рассуждений.

Вот и опять: выперла.

Мой путь к Дине не был прямым и легким. Во-первых, она жила в ту пору не в Москве, а в Сухуми, то есть была физически труднодостижима, причем ехать к ней без предварительного договора было так же опрометчиво, как становиться в конец очереди за дефицитом. Во-вторых, она действительно была и, вероятно, до сих пор остается в числе наиболее популярных экстрасенсов — стало быть, недостижима дважды. В наше время популярность — родная сестра моды, ее, можно сказать, близнец, и потому к Джанелидзе стремились не только настоящие больные с серьезными болезнями, но и те, кому она была нужна из престижных соображений, как ужин в ресторане ЦДЛ в обществе известного и скандального поэта, как породистый дог на даче в Пахре, как сама дача, да к тому же кирпичная, двухэтажная и в пяти шагах от дворца, возведенного самым модным дамским парикмахером, как арабская спальня из «Березки», новая дубленка, свежая машина, пропуск в ложу прессы на стадион в Лужниках и сидение в первом ряду Театра на Таганке во время похорон «Володи» Высоцкого. Добавьте к перечисленному пару сеансов «у Дины» от насморка, который конечно же можно запросто остановить несколькими каплями санорина, но «Джанелидзе делает это лучше, биомассажем», — и вы получите полный джентльменский набор, куда ярче свидетельствующий о вашем месте в обществе, нежели опубликованный вами научный труд, добытые тысячи тонн словесной или железной руды или ваша способность встать на защиту собственной чести. Народ этот, рвущийся к Дине во имя одной небрежно брошенной в застолье фразы, и распускает, кстати, самые фантастические слухи по поводу возможностей экстрасенсов, тем более что их «болезни» и впрямь «излечиваются» с помощью одноразового наложения рук. А Джанелидзе, как и другие ее знаменитые коллеги, в результате всего этого становится для простых смертных недостижимой в кубе.

Откровенно признаюсь: хотя нет у меня ни дачи в Пахре, ни дога, ни пропуска в ложу прессы и многого прочего, я все же к Дине прорвался, однако не без помощи московских экстрасенсов, занимавшихся в одной таинственной лаборатории. Они честно, но бесплодно провозились со мной около полутора месяцев, а затем передали в руки своего лидера.

У любознательного читателя кроме естественного желания узнать наконец, что такое биополе и кто такие экстрасенсы, теперь возникнут как минимум еще два вопроса (ох, Дина, Дина, как ловко она уводит меня в сторону!): что значит в применении к ее московским коллегам термин «занимающиеся» в лаборатории, а не «работающие» и почему, помянув лабораторию, я позволил себе сказать «таинственная»? Осилить ответы на эти вопросы мне будет трудно, потому что никакого отношения к физике я не имею. Моя миссия скромнее, и тем не менее…

Итак, экстрасенсы! — одно название чего стоит: красивое, интригующее, романтичное и непонятное и потому как бы поставленное за пределы элементарной критики. Про зубного врача, например, еще можно сказать, что он «зубодер», а вот про стоматолога — сложнее. Глазник — одно дело, он не просто земной, он приземленный, а офтальмолог — согласитесь, витает где-то в неосознанной высоте, как и бывший кожник — ныне дерматолог, легочник — пульмонолог, ухо-горло-нос — отоларинголог и так далее.

Но что все эти «ологи» в сравнении с экстрасенсами!

«Сенсор» — переводится с французского как «чувство». Экстрасенсорный — сверхчувствительный, а экстрасенс — человек, обладающий повышенной чувствительностью. Вот вам и вся таинственная романтика. В некоторых публикациях их называют проще: сенсетивы — от того же корня, с тем же значением, но примерно так же, как если бы легочника назвали не пульмонологом, а просто пульмоном. Однако некоторые самым точным наименованием полагают такое: биополисты, потому что считают, что в конечном счете вся суть направления кроется в биополе, о существовании которого, добавлю от себя, знают сегодня буквально все, кроме тех, от кого зависит реальная возможность научно удостоверить или опровергнуть этот факт: я имею в виду физиков. В своем подавляющем большинстве они категорически и, что называется, с порога, то есть без каких-либо экспериментов и проверок, уже не просто говорят, а орут благим матом: нету никакого биополя и быть его не может! Они утверждают, что существующих полей вполне достаточно, чтобы объяснить и понять все, что происходит в природе, а потому незачем придумывать какое-то новое и никому не известное биополе.

(Очень интересная, не могу удержаться от комментария, весьма перспективная и, главное, прогрессивная позиция, — о поле, поле, кто тебя усеял! Давно ли мы были свидетелями нелегкой судьбы генетики и кибернетики, приговор которым подписали многие ученые, в ту пору уверенные, что научные открытия разрешаются и запрещаются путем голосования? Впрочем, кто гарантирует, что сегодня они думают иначе? Однако уже появились, — слава богу, говорят экстрасенсы, — отдельные физики, которые, размышляя о биополе, нашли в себе мужество не просто грубо отрицать его наличие, а публично и смело поставили этот факт «под сомнение», — хоть за это вам нижайший поклон от имени экстрасенсов, дорогие двигатели прогресса! И просто поименно можно назвать нескольких ученых, продвинувшихся по пути признания еще дальше; правда, в мощном потоке протеста их голоса — слабые ручейки, не способные оказать сколько-нибудь заметного сопротивления…)

Потому, вероятно, наиболее яростные сторонники биополя и выдвинули тезис, остроумно исключающий физиков из числа людей, способных выносить «приговор по делу»: они объявили о нефизической природе биополя! Какова она, эта природа, мол, неизвестно, однако судьбу явления отныне будете решать не вы, его оголтелые противники, а вполне уравновешенные нейтралы: психологи, биологи, физиологи, врачи и так далее, в том числе даже писатели (как знатоки человеческих душ, а биополе в некотором смысле, по мнению экстрасенсов, и есть материализованная душа), массажисты (как знатоки человеческих тел, а именно тело, популярно выражаясь, и «выделяет» поле) и конечно же все те, кто носит печальное звание «больного», дающее тем не менее право громче всех защищать новую методику лечения.

Удар пришелся бы прямо под дых, если бы имелись объективные доказательства существования биополя и борьба велась бы только вокруг его природы. Но сначала нужно было убедиться в главном: есть ли «мальчик»? — для чего требовался научный эксперимент, который, в свою очередь, с помощью писателей, массажистов, актеров и прочих «нейтралов» поставить проблематично. Для организации эксперимента необходимы именно физики — люди, обладающие специальными знаниями, тонкой аппаратурой и точной методикой. А они, представьте себе, уперлись: не будет вам никакого эксперимента, потому что и без него отчетливо ясно, что биополя нет, так как быть его не может!

Ожесточенная борьба, таким образом, вернулась в свою изначальную и мертвую точку.

Теперь я с легким сердцем приступаю к чудесам, которыми оперируют сторонники биополя, доказывая его реальность и не имея пока возможности доказать это как-то иначе. Они исходят из того, что телекинез, телепатия, способность находить воду с завязанными глазами и видеть руду сквозь землю, умение диагностировать на расстоянии, лечить наложением рук и прочее — все это имеет в своей основе все то же биополе. По их мнению, мы должны бы уже привыкнуть к такой элементарной системе доказательств: если есть биополе, значит, должны быть чудеса; если есть чудеса — не надо сомневаться в том, что есть биополе.

Ну что ж, перехожу к чудесам, — к слову сказать, не связанным с именами москвички Р. Кулешовой, читавшей «кожным зрением», ленинградки Н. Кулагиной, двигавшей предметы взглядом, болгарки Ванги, занимающейся ясновидением, и других знаменитостей, в том числе древних, я имею в виду библейских, и, кроме того, основоположника нынешних экстрасенсов австрийского врача Месмера, — все эти фамилии и примеры, во-первых, читателю давно известны и уже изрядно надоели, и, во-вторых, они уж очень далеко уведут меня в сторону от Джанелидзе, чего я позволить себе при всем ее «коварстве» не могу.

Обращусь к примерам более свежим, менее известным и относительно приближенным к нашей теме. К тому же в значительной степени «апробированным»: ими пользуется в своих публично читаемых лекциях Кентавр — руководитель московских экстрасенсов. Не упомянуть этого важного обстоятельства я не могу прежде всего потому, что не желаю делить с Кентавром как доброй, так и худой славы первоисточника.

Он начинает обычно с Криворотова: вот уже полсотни лет Алексей Еремеевич Криворотов врачует «наложением рук», берясь практически за все болезни, в том числе даже за старческую чесотку, которую отказываются лечить во всем мире и от которой он за полтора десятка сеансов избавил знаменитого академика Н. Д. Зелинского. Один из благодарных пациентов Криворотова, работавший в Краснодаре, в лаборатории института тока, вместе с женой сфотографировал особым способом излучение от рук своего целителя и получил поразительной красоты спектр, состоящий из множества цветов, что и явилось, по мнению Кентавра, косвенным доказательством существования биополя. Фамилия супругов — Кирлиан, и потому эффект, зафиксированный ими на пленку, стали называть во всем мире «эффектом Кирлиан», и в США тут же создали общество их имени. В то же время физики нашей страны, притом именитые, не желают эффект признавать, говоря, что супруги будто бы выдают за излучение элементарный «коронный разряд», который можно получить в равной степени и при фотографии человеческой руки, и медного пятака, — какое же, мол, это «био»?

Впрочем, не станем вникать в существо полемики. Пойдем дальше. В Тамбове живет девочка Света, которая «видит пальцами рук, ступнями ног, локтями и даже шеей, видит не только все, что находится за стеной, но и внутри человека, вплоть до капилляров; мальчишки приходят к ней на перемене и говорят: «Света, чего мы ели на завтрак?» — и она отвечает: «Ты молоко пил, а ты кашу гречневую кушал, а ты съел яблоко…» Прошу вас учесть, что закавыченные места есть цитаты из лекций Кентавра «Проблемы биополя человеческого организма», прочитанных в апреле 1980 года в Московском Доме ученых перед весьма квалифицированной, но скептически настроенной аудиторией, и в ноябре 1981 года в Большом зале ВТО при огромном стечении народа, среди которого, к слову сказать, был и я.

Девочка Света не единственный феномен в своем роде. (Замечу, что, по мнению столпов экстрасенсорного направления, девушки почти поголовно обладают ясновидением, но не знают этого и даже не догадываются. А почему, позвольте спросить, не знают и не догадываются, если они ясновидицы? Ладно, как говорил один резчик по дереву, «не надо тупить острое, когда надо заострять тупое».) Итак, кроме девочки Светы существует еще Ира — москвичка, молодая женщина, которая однажды голодала по какому-то поводу, вероятно из лечебных соображений, и на четырнадцатый день голодовки «посмотрела на своего мужа и упала в обморок, так как увидела его насквозь: как течет в жилах кровь, лимфу, каловую массу в кишечнике, идущую в определенном направлении, кости, сердце, и прочее в динамике». Ира, обладающая столь невероятной возможностью визуального восприятия, приглашена ныне Кентавром в возглавляемую им секцию биоинформации и вместе с еще двумя аналогичными женщинами «проводит, — вновь цитирую лекцию, — аттестацию экстрасенсов: видит их биополе, характеристические особенности и т. д.».

Кентавру известна «одна женщина, которая в присутствии шестнадцати ученых заставила висеть в воздухе стеклянную палку», и «одна бабка в Ленинграде, умеющая заряжать воду и лечить ею людей, мы проверяли — точно: у нее сильное биополе, руки прямо пылают, а когда мы ее проверяли, она при этом молилась».

Еще один факт. Некая девочка, москвичка 14 лет, пропала в Смоленске. «Я по ее фото определил, — Кентавр, вероятно, к тому времени обнаружил у себя экстрасенсорные способности, которых прежде у него не было, — что девочка мертва и находится в нескольких километрах к юго-востоку от Смоленска, в реке». Решив проверить это обстоятельство, Кентавр пригласил на консилиум экстрасенса, специализирующегося как раз в диагностике с помощью фотографий, и тот, внимательно посмотрев на фото пропавшей девочки, «установил, что она действительно мертва и что у нее пострадала сексуальная область, грудь и шея». Затем, как говорит Кентавр, через некоторое время, в период весеннего половодья, в нескольких километрах, представьте себе, именно к юго-востоку от Смоленска, был обнаружен труп изнасилованной и задушенной девочки.

«Мистики здесь нет, — завершает печальный рассказ руководитель московских экстрасенсов, — потому что это факт, а факт не может быть мистикой, мистикой может быть только его истолкование». И попробуйте не согласиться с этой мыслью ученого, какими бы фантастическими ни казались вам рассказанные им истории. Впрочем, выслушав их в полном объеме, а не только те, что изложены в моем повествовании, трезвые люди, особенно из числа физиков, говорят, что Кентавр все валит в кучу: и подлинные факты, и ошибочные толкования честно поставленных, однако слабо методически обеспеченных экспериментов, и откровенное, плохо замаскированное жульничество, и околонаучные упражнения невежд, и даже писания и видения душевнобольных, и потому разгрести эту кучу, чтобы найти в ней зерно истины, невероятно трудно. На это Кентавр отвечает, что «задача науки — осмыслить реальность и включить ее в систему существующих знаний, но если этих знаний еще нет, надо выработать систему понятий, чтобы адекватно отразить эту реальность». Иными словами, куча кучей, может быть и так, но, разгребая ее в поисках истины, нельзя выбрасывать все подряд только потому, что наших знаний не хватает это понять. Кант, мол, не зря сказал, что не следует верить всему, что говорят люди, но не следует также считать, что они говорят это без причины.

Стало быть, дорогой читатель, умерим слегка наши первые бурные эмоции. Ни пугать вас, ни успокаивать, ни разочаровывать, ни обнадеживать, ни возносить, ни унижать экстрасенсы своими «историями» и «фактами» не желают: они демонстрируют только то, что представляется им реальностью, пока еще не объясненной и не уложенной в стройную теорию.

Другое дело — как демонстрируют, учитывают ли при этом нашу с вами неподготовленность, делают ли поправку на наш естественный консерватизм, на нашу психологию, — от этого, между прочим, тоже кое-что зависит, и сбрасывать со счетов тактику пропаганды, стилистику отношений с окружающими, манеру вести полемику экстрасенсам категорически нельзя.

Пока что я вам сочувствую, читатель, так как побывал в вашей шкуре, впервые столкнувшись с экстрасенсами и ощутив себя буквально распятым перед лицом совершенно невероятной и непонятной их деятельности. Я, как и вы, был опрокинут и повержен со своим смиренно-спокойным, воспитанным в лучших традициях воинствующего материализма представлением о мире. Моя первая реакция была, как и ваша: это — бред? Мистификация? Они сговорились между собой, чтобы меня и таких, как я, дурачить с серьезными выражениями на лицах?

Добавлю к сказанному, что лекции и статьи Кентавра, посвященные экстрасенсам, в значительной степени способствуют именно такому восприятию. Пусть не обижается на меня руководитель московских биополистов, но почти каждый «факт» излагается им очень уж не по-научному приблизительно и, как бы это лучше выразиться, скользко. «Одна женщина (кто она, позвольте спросить, у нее есть фамилия и адрес?) в присутствии шестнадцати ученых (вы их сами считали? можно ли хоть с кем-нибудь познакомиться?) заставила висеть в воздухе стеклянную палку» (долго висеть? и зачем? когда это было? где? кем зафиксировано?) — захочет кто проверить, не за что зацепиться. Факт, конечно, красноречив, он потрясает, особенно когда исходит из уст солидного ученого с солидным званием, однако выскальзывает из рук, теряет в достоверности из-за тумана, напускаемого непонятно с какой целью, из-за странной недоговоренности.

И так — большинство историй, рассказанных с трибуны почтенным Кентавром: «Света из Тамбова», «Ира из лаборатории», «одна бабка из Ленинграда», «девочка 14 лет, пропавшая в Смоленске» и т. д. По поводу академика Н. Д. Зелинского, счастливо избавленного Криворотовым от старческой чесотки, Кентавр говорит в лекциях, что Н. Д. Зелинский, «к сожалению», не решился подтвердить этот факт письменно, поскольку «не понимал механизма явления и не хотел прослыть умалишенным». В качестве образца «научного сообщения» приведу еще такую цитату из лекции Кентавра: «В одном институте, отпочковавшемся от другого института, на одном очень чувствительном приборе японского производства была сделана попытка зафиксировать биополе Криворотова, и физики, присутствующие при эксперименте, в конце его развели руками и сказали: «Ничего не попишешь!»

Разумеется, при особом желании можно докопаться и до физиков, которые непонятно что выразили с помощью разведенных рук в таинственном институте, где на таинственном японском приборе неизвестно когда и кем проверялось биополе Криворотова. Но кто решится на этот кропотливый и неблагодарный розыск, кто найдет для этого время и силы, тем более что душа каждого нормального человека жаждет веры в чудесное исцеление, что многим из нас довольно для поднятия духа и того минимума достоверности, которым снабжает «факты» Кентавр, и если мы, кроме прочего, знаем: наша скрупулезность может быть истолкована как консерватизм, как бюрократическое стремление затормозить прогресс, как желание опорочить руководителя экстрасенсов, а в его лице все направление, и без того тяжко пробивающее путь к общественному признанию.

С другой стороны, и Кентавра можно понять: точные адреса и фамилии по разным соображениям, вполне житейским и, возможно, каким-либо другим, широкой аудитории сообщать рискованно. «Где надо», вероятно, он это делает или может сделать, а в лекциях, в газетных интервью и статьях с многомиллионным читателем — зачем? Недавно «Литературная газета» в небольшом материале рассказала о докторе Касьяне из-под Полтавы: он лечит болезни, связанные с патологией позвоночника. Автор статьи Капитолина Кожевникова, мой добрый друг, говорила, что и сама не рада публикации, что читатели буквально завалили ее письмами, рассчитывая на протекцию, а многие больные, сорвавшись с мест, на свой страх и риск отправились в далекую деревню к Касьяну, организовали там очередь и передали доктору список, состоящий из 25 тысяч фамилий! При такой реакции на опубликованный или как-то иначе обнародованный «факт» бедную бабку из Ленинграда, укажи автор ее адрес, вмиг заставили бы всю воду Невы переработать в лечебную.

Но зачем в таком случае дразнить гусей, как это делает Кентавр, рассказывая о чудотворцах, как бы при этом ничего о них не говоря? Получается заколдованный круг: назови адрес, придай факту «научную окраску», позаботься о достоверности — и страждущие сметут на своем пути к целителю все препятствия и даже его самого. Не назови адрес, факт рискует превратиться в анекдот, в сенсацию и, лишенный доказательности, вызовет у простого читателя досаду, у квалифицированного недоумение, а у коллег скептическую улыбку. Положение, как говорят в таких случаях, хуже губернаторского.

И тем не менее мы никогда не жалеем о том, что промолчали, и много раз в жизни нам приходится пожалеть о том, что сказали вслух.

Читатель, я призываю вас, как и самого себя, к сдержанности. Не будем, по крайней мере, отождествлять недостаточно (скажем так) продуманную Кентавром пропаганду с подвижнической деятельностью десятков, если не сотен, экстрасенсов, весьма далеких от саморекламы и широковещательности.

Мы вплотную подошли к самому сложному для меня аспекту разговора: к тому, что такое биополе. Не рассчитывая на всесторонность и глубину изложения проблемы, скажу, не мудрствуя лукаво, как сам понял из бесед с экстрасенсами: биополе — это энергия, излучаемая живыми клетками, органами и организмом в целом; от всех видов энергии, утверждают биополисты, она решительно отличается тем, что не экранизируется, то есть ничем не задерживается — ничто не может препятствовать ее потоку, она практически не затухает на протяжении тысяч километров.

Пока еще нет приборов, говорят экстрасенсы, способных улавливать и фиксировать биополе, зато это прекрасно делает человек, склонный к сверхчувствительности. Каким образом? Кто-то из экстрасенсов воспринимает биополе в виде сияния над головой постороннего человека, то есть в виде ауры, — это так называемый визуальный вариант восприятия. Кто-то ощущает какбы дуновение тепла или холода — вариант термический. Еще кто-то чувствует биополе как сопротивляющуюся, причем довольно плотную и твердую, среду — механический вариант. И наконец, кто-то владеет одновременно двумя, а то и тремя вариантами.

Теперь, поступательно двигаясь к медицинскому аспекту проблемы, усвоим одно важное обстоятельство: биополе, по мнению экстрасенсов, это как бы паспорт человека, его визитная карточка, трудовая книжка со всеми занесенными в нее выговорами и благодарностями, а в данном специфическом понимании — история его болезни. Почему? Потому, что характер биополя здорового и больного органа — разный. Причем разный не только в зависимости от состояния организма, но еще в зависимости от сиюминутного настроения человека, образа его мыслей, морального самочувствия и т. д.

Экстрасенсы утверждают, например, что над головой чем-то угнетенного, подавленного или уставшего человека возникает аура фиолетового цвета, но если состояние улучшается, то прямо на глазах фиолетовый цвет начинает приобретать желтовато-зеленоватый оттенок. У вас, положим, хорошее настроение, — экстрасенс это сразу поймет по светлому и чистому сиянию над головой. Если же он увидит красную ауру, вам ни за что не скрыть от него, что совсем недавно вы занимались любовью. Впрочем, красный нимб светится и над головой лектора, когда тот направляется к трибуне, и как экстрасенсы не путают, кто из них лектор, а кто опустошенный любовник, я, грешным делом, не знаю, может, они и вправду похожи; тем не менее, начав вещать с трибуны, лектор тут же меняет красную ауру на салатную, а к концу лекции, изрядно устав, получает нимб серого цвета. Когда же человек выпивает сто граммов водки, его аура трехцветная: алая, салатная и светло-зеленая, но стоит ему добавить еще какое-то количество спиртного, как угнетенный алкоголем организм реагирует грязно-серой аурой; экстрасенсам можно работать в ГАИ, так прямо и слышу из репродуктора: «Товарищ водитель, у вас грязная аура, остановите машину!» У людей, читающих книги и получающих от чтения удовольствие, над головой — нежно-голубое сияние. Блаженство и наслаждение вообще имеют светлые тона, розовые и голубые, в то время как депрессия окрашивается в темно-зеленый и сиреневый цвет. Мне говорил один экстрасенс, что может обратиться на улице с просьбой к незнакомому человеку, будучи стопроцентно уверенным в том, что не получит отказа: он предварительно проверяет ауру, зная, что у хороших и плохих людей сияние над головой разного цвета, — не скажу вам, читатель, какого, потому что иные из вас начнут делать «опыты» и еще, чего доброго, «выводы». И вообще, признаться, не с надеждой и радостью, а со страхом и ужасом я угадываю перспективу, если экстрасенсорное дело подтвердится и попадет в «надежные» руки определенного сорта людей.

Аурные закономерности пока не имеют под собой научного обоснования, они выведены экстрасенсами эмпирическим путем. Почему именно эти цвета соответствуют именно этим состояниям организма и органов человека, никто вам сказать сегодня не может. Таким образом, множество загадок остается и в тылу у этих «закономерностей», и на самой, как говорится, линии фронта. Чем объяснить, например, что вещи, долгое время находящиеся в пользовании человека, хранят, как утверждают биополисты, о нем информацию и по вещам будто бы можно определить даже личностные особенности их хозяев? Чем объяснить, что фотография человека, относящаяся к его детству, «говорит» экстрасенсу о болезнях, которые настигают его в старости? Почему, наконец, одни люди симпатизируют друг другу с первого взгляда, а другие, наоборот, с первого же взгляда испытывают антипатию? Вы скажете: интуиция? Правильно; но что такое интуиция? — спросит вас экстрасенс и сам же ответит: это способность биополя к взаимному обследованию, как бы «обнюхиванию», после чего результат сообщается в мозг.

Мы с вами, читатель, в двух шагах от возможности экстрасенсов ставить диагнозы. В самом деле, если больные органы человека сигналят о своем печальном состоянии то ли цветом ауры, то ли теплом или холодом, то ли твердой или мягкой пленкой, сигналят настойчиво и достаточно громко, чтобы быть увиденными или услышанными, почему бы не принять эти сигналы, а приняв, не расшифровать их — то есть не поставить диагноз?

Экстрасенсам точно известно: движение колючей прохлады от какого-то органа, ощущаемое рукой, означает наличие раковой опухоли, причем ошибок в диагнозе практически не бывает. Им известно, кроме того, что долгожители — стало быть, люди вполне здоровые — имеют уплотненные биополя, упругие, массивные, можно сказать, непробиваемые и закрытые, что и понятно: без закрытости биополя не уберечь нервные клетки, а без них — какое там долгожительство? Что касается людей больных — стало быть, мало живущих, — то они обладают рыхлыми биополями, открытыми для постороннего влияния, которое и оказывает разрушительное воздействие на организм. Говорят, самый короткий век у телеграфистов, потому что через них идет разнообразный поток информации, как положительной, так и отрицательной, что конечно же не безразлично для здоровья. Вспомните народную присказку: «Много будешь знать, скоро состаришься». Незащищенное биополе — незащищенная жизнь, как без кольчуги в сабельном бою; очень похоже на правду, не так ли? И наконец, еще один довод, выдвигаемый экстрасенсами: если сегодня мало кого смущают диагнозы, которые ставят по пульсу, по мочке уха, по радужке глаза, почему надо сомневаться в их способности диагностировать по орущему благим матом биополю?

Но, товарищи, от диагностики ровно шаг до лечения, такова неумолимая логика нормальной человеческой реакции на чужую беду, это вам подтвердит даже ребенок. На экстрасенсорном языке сигнал бедствия, идущий от больного человеческого органа, означает: биополе ослаблено, нуждается в дополнительной энергии. А где ее взять? Восстановить чужое биополе могут только экстрасенсы, обладающие сильной энергией, которой они способны поделиться любым из трех способов: контактным, бесконтактным и дистанционным, то есть находясь далеко от больного, в другой, положим, комнате и даже в другой стране. И экстрасенсы утверждают, что они делятся своей энергией, как бы замазывая ею провалы в биополе заболевших людей, как бы зашпаклевывая их, как бы штукатуря, — движения рук экстрасенсов в процессе лечения контактным способом называют биомассажем, он действительно напоминает по внешнему виду нечто похожее на массаж или на профессиональные движения маляра. Экстрасенс, таким образом, убежден, что перекачивает собственное поле пострадавшему органу больного человека, расходуясь при этом, тратясь и ослабевая, как настоящий донор; не зря своим графическим символом биополисты сделали белый крест, означающий доброту, и пламя, означающее биоэнергию, которые едины и друг без друга бессмысленны, невозможны.

(Разумеется, при условии, что и диагностика, и перекачивание энергии происходят на самом деле, что это не мистификация, не шарлатанство и не плод чьего-то возбужденного воображения. С другой стороны, сколько можно оговариваться, буксуя на одном и том же месте? Да, непривычно экстрасенсорное дело для здравомыслящего человека, многое в нем непонятно, может быть даже непостижимо. Но разве теория относительности похожа на таблицу умножения? А бесконечность Вселенной разве так просто объять человеческим умом? А искусственный спутник и высадка человека на Луне, механическое сердце и генная инженерия, синтез новых элементов, кератотомия в офтальмологии, теория биоритмов, кибернетика — разве все это сразу стало понятно, привычно и постижимо? Нет, дорогой читатель, не со всем этим мы родились и, думаю, не только с этим помрем: нас еще чем-нибудь удивят. Кроме того, уж если мы однажды решили разобраться в проблеме, чего же спотыкаемся так часто на пути к результату? Вот доберемся, дай бог, до финала, а уж там дадим волю чувствам.)

И пробил час! — я вышел на середину комнаты, Дина положила ладонь на мою грудь и тихо спросила, что я чувствую, «дарагой», идет ли тепло. Я вслушался в себя и осторожно пожал плечами. «А теперь? — мягко спросила Дина, сильнее нажав ладонь, и через секунду добавила вкрадчивым голосом: — Горячо, да?»

Что вам сказать, уважаемый читатель? Возможно, описывая сейчас во всех подробностях мои тогдашние ощущения, стараясь быть при этом откровенным и беспощадным по отношению к самому себе, а к Дине как минимум доброжелательным, я хоть немного подскажу специалистам, интересующимся проблемой биополя, путь к разгадке того, что они называют «Дина-эффектом».

Но прежде напомню один эпизод из документального фильма, недавно промелькнувшего по Центральному телевидению; фильм, если не ошибаюсь, посвящен механизму взаимоотношений коллектива и личности. Эпизод такой. Десять малышей со слюнявчиками на груди сидели за большим овальным столом и с аппетитом уписывали манную кашу. Мы, зрители, были заранее уведомлены ведущим, что в девяти тарелках каша посахарена, а в десятой коварным образом посолена, причем густо, и наше внимание, естественно, концентрировалось на этом десятом, волею случая избранном героем эксперимента. Бедный малыш тем временем глядел на своих товарищей с совершеннейшим недоумением, потому что не мог понять, как они, причмокивая и облизываясь, едят эту гадость, от которой его воротило. Но самое поразительное заключалось в том, что и он, и, разумеется, мы все с ужасом ждали момента, когда нужно будет отвечать на вопрос ведущего: «Вкусная каша, сладкая?» Дети один за другим дружно и весело говорили: «Сла-а-адкая!», и, по мере того как очередь приближалась, малыш все более втягивал голову в плечи и затравленно озирался, — вы представляете себе, как был богат и многообразен спектр его недетских ощущений? И вот, давясь и кашляя, он безропотно сдается всепобеждающей силе коллективного мнения и, опустив глаза в тарелку, шепчет: «Сла-а-адкая» — к великому удовлетворению устроителей эксперимента и почему-то нашему.

Я был примерно в той же ситуации. За несколько часов, в течение которых Дина Джанелидзе продержала меня в числе зрителей, по меньшей мере полтора десятка человек на вопрос: «Чувствуете тепло?» — мгновенно отвечали: «Чувствуем!», и когда Дина, нагнетая атмосферу, спрашивала: «А теперь, дорогой, правда, горячо? Очень?» — не просто говорили в ответ, а буквально вопили: «Очень!» Я их не осуждаю прежде всего потому, что далек от мысли абсолютизировать собственные ощущения, не говоря уже о том, что их «каша» могла быть и в самом деле «сладкой». Одно могу с уверенностью утверждать: лично я никакого тепла не почувствовал и на том стою, хоть режьте меня на куски.

Однако была ли у меня возможность публично признаться в этом? Наверное, была. Читателю, глядящему на ситуацию «сбоку», она вообще кажется проще и разрешимее, тем более что я не малыш со слюнявчиком на груди и крестить своих внуков ни с Диной, ни с кем из присутствующих в комнате мне не предстояло. Но оказались бы вы на моем месте, уважаемые товарищи, хотел бы я послушать, какие вы пели бы песни! Я и сейчас, защищенный от той обстановки минувшим временем, письменным столом и искренним желанием говорить правду, и то испытываю кое-какие трудности — а тогда?

Кто ответит мне на вопрос, почему даже самые принципиальные люди, внутренне содрогаясь, прилюдно восхищаются тем, что про себя хулят, но что вызывает одобрение большинства? И почему они, подчиняясь той же технологии конформизма, прилюдно ругают то, что им тайно нравится? А вы, читатель, никогда не трактовали «соленую» действительность как «сладкую»? Слаб человек, вот уж воистину! И тот из вас имеет право бросить в меня камень, кто находил в себе мужество, оказавшись в положении, аналогичном моему, поступить иначе. Поверьте: любому человеку, сидящему перед Диной, пришлось бы затратить на конфронтацию с ней куда больше нравственных сил, нежели на согласие; цвет стаи всегда был экономичнее цвета белой вороны.

Но мало этого, я отчетливо видел искреннее желание Дины мне помочь, меня вылечить, как-то облегчить мое состояние, я видел натуральность всего того, что она делала лично для меня, — как, впрочем, для всех, кто оказывался перед нею. Она тратила на нас время и силы, переживала за результат, хотела, чтобы к нам как максимум вернулось здоровье и как минимум было тепло от ее рук. Для этого она напрягала всю свою волю, и это не слова, а факт, который мы реально наблюдали: Дина сверкала очами, то громко вскрикивала что-то, то вдруг шептала, и огорчалась, и радовалась, как ребенок, и покрывалась от напряжения крупными каплями пота, который ей некогда было смахивать со лба, — короче, мы видели, как она трудится не щадя себя, и за одно за это были ей признательны и ею покорены. Не этот ли механизм заложен в реакции зрительного зала, который благодарными аплодисментами поддерживает актера вовсе не за то, что он талантлив, он может быть и бездарен, как необструганное полено, а за то, что на глазах у зрителей рождает свое искусство?

Нельзя забывать и о том, и я ни на мгновение об этом не забывал, что следом за мной выйдут «на ковер» другие люди, жаждущие исцеления, те самые, взгляды которых обращены в данный момент на меня и для которых Дина не просто рядовой врач из поликлиники, способный к замене в случае неудачи, а, может быть, последняя инстанция, единственная и неповторимая: если не Дина Джанелидзе, то никто и никогда, аминь. Да кем бы она ни была, пусть даже разоблаченной шарлатанкой, — прости меня, господи, за слово, всуе употребленное рядом с ее именем и талантом! — я, по крайней мере, в тот конкретный момент, в той реальной обстановке, в присутствии живой очереди полуживых людей, находясь в перекрестии их взглядов и чувств, предельно обостренных, не смог, не посмел подрывать веру в способности и возможности Дины. Я не имел права встать, видите ли, в позу «шибко» принципиального разоблачителя и с холодной улыбкой на устах бесстрастным тоном произнести бесстрастные слова.

Между прочим, на этом «празднике жизни» я был не тем здоровым и полным сил оптимистом, который завидным образом самой природой освобожден от комплексов, а больным и измученным человеком, уже достаточно глубоко сидящим в собственной болезни, а потому умеющим сочувствовать и сопереживать другим. Именно в ту пору передо мной как бы раскрутилась тайная пружина знаменитой толстовской формулы относительно разницы между счастливыми и несчастливыми семьями. Увы, и здоровые люди не способны понять друг друга так, как понимают больные, потому что здоровье проще болезни, примитивнее, «одинаковее», здоровье глухо и слепо, оно притупляет не только сострадание, но и потребность в нем. Зато боль и болезни даются во искупление, их очень трудно изгнать из тела прежде, чем они «возьмут свое», то есть заставят человека понять и прочувствовать то, чего он раньше не чувствовал и не понимал.

Наконец, не стоит забывать, что я, как и прочие пациенты Джанелидзе, был под прессом — точнее сказать, под гнетом — легенд, повествующих об уникальных возможностях экстрасенсов вообще и их лидеров в частности. Из моей памяти ни на секунду не выходили публикации в центральной печати, в которых утверждалось, что прикосновение рук экстрасенса вызывает ожоги на теле чуть ли не второй степени. Дина еще не прикоснулась ко мне, а я уже готов был заорать: жарко, горячо! — и то обстоятельство, что никакого тепла на самом деле не было, квалифицировалось мною как недоразумение, во всяком случае как факт не из Дининой, а из моей биографии. Я смутился, я был потрясен, я готов был сам себе не поверить — ведь мой положительный ответ на вопрос был в значительной степени запрограммирован! Ну хорошо, представим себе, не почувствовав тепла, я так и сказал бы во всеуслышание — что дальше? Мое дальнейшее общение с Диной оказалось бы бессмысленным, как нелепо присутствие кастрированного жениха на собственной свадьбе. «Брак» с Диной мгновенно распался бы, так как он мог держаться лишь на моей неукоснительной вере в ее умение творить чудеса, и я действительно шел к Дине за чудом, а не за сомнением в нем. Если бы Дине, чтобы оправдать мои надежды, пришлось летать по квартире на метле или превращаться в кошку, я и полет, и фантастическое превращение обязан был бы увидеть и принять как должное. В противном случае мне следовало с самого начала идти не к Дине и не за лечением.

По всем по этим причинам я твердо и ясно подтвердил то, что Дина от меня ждала. Я так и сказал: «Чувствую тепло!», вложив как можно больше «правды» в эти слова с помощью интонации и чрезвычайно важной паузы, которую артистически выдержал, прежде чем дать ответ. Мне было не жалко. Берите, люди! Даже добавил через секунду, округлив глаза: «Горячо, Дина! Печет!» — и всем окружающим сразу стало покойно и хорошо, как будто люди освободились от тяжести, я это понял по общему движению, напоминающему театральный зал в момент поднятия занавеса, когда публика одновременно вздыхает и меняет позу, расставаясь с одним состоянием души во имя прихода другого, уже предвкушенного. У меня тут же возникло сладкое ощущение комфорта: я стал своим среди своих, потому что никого не подвел, сохранил людям надежду, ко мне было всеобщее доверие, и множество глаз светилось за меня радостью. Мне даже показалось, что всего мгновение отделяет нас с Диной от аплодисментов, в ответ на которые нам пришлось бы раскланяться перед зрителями, — обращаю ваше внимание, читатель, на ключевые по своей многозначительности слова в этой фразе, вдруг сорвавшиеся так непроизвольно с моих уст: «нас с Диной» и «перед зрителями». «Нас»! — как вам это нравится? Мы были с ней вместе с этого момента. Заодно. И пусть специалисты размышляют теперь о том, не заложен ли в этом единстве будущий лечебный эффект.

Я же понял, кажется, в тот первый визит к Джанелидзе, почему экстрасенсы полагают свое дело в принципе беспроигрышным: оно заранее обречено на успех с чисто психологической точки зрения. Однако я вновь прерываю свой рассказ, чтобы вернуться к началу, без которого не будет понятен конец.

Боюсь напутать что-то, но, насколько мне известно, первая лаборатория, которая занималась и йогой, и телепатией, и биополем, и даже черной магией, была создана в Москве еще в шестидесятые годы усилиями многих достойных людей. Их фамилии я назвать могу, но воздержусь, откровенно признаться, из чувства самосохранения. Дело в том, что история экстрасенсов пока еще никем не написана и, как говорят, не канонизирована, а противоречий в ней было предостаточно: сложности, конфликты, споры из-за приоритета и даже борьба за власть. Классический вариант любого стоящего начинания. Стало быть, пока все это не успокоится, не уляжется, пока истина не выпадет в осадок, с датами и фамилиями надо быть осторожней.

Итак, лаборатория, возникнув, существовала на общественных началах «при ком-то», как существует, к слову сказать, и сегодня. Просто счастье, что у нас есть такие «общества», которые способны давать разного рода подвижникам приют, тепло и крышу над головой, правда, чаще в переносном, чем в прямом смысле этого слова. Экстрасенсам тем не менее повезло: после нескольких лет скитаний и мытарств по подвалам они обосновались в двухэтажном доме, расположенном у Красных ворот. Управляемая Большим Советом, лаборатория к этому времени имела четыре секции, в том числе биоинформации, одним из руководителей которой был Сфинкс — человек серьезный, немолодой и малоразговорчивый. Когда я однажды не без труда добился свидания с ним, имея целью выяснить кое-какие подробности, связанные с биополем, то через пять минут после начала беседы вдруг обнаружил себя без умолку болтающим, в то время как мой визави хранил загадочное молчание с бледной улыбкой на лице. Так мы «проговорили» все полтора отпущенных мне часа, и тем не менее я ушел вполне довольный и Сфинксом, и собой, и разговором.

С первого дня главной задачей секции был провозглашен — взгляд в самый корень проблемы! — поиск доказательств существования биополя. Кроме того, они учились видеть его, чувствовать, ощущать и перекачивать больным собственную энергию. Опыты ставили на себе, сформулировав для группы следующий принцип: никакого лечения, только диагностика! Полагая, что этот принцип по достоинству могут оценить лишь медицинские работники, организаторы лаборатории и Сфинкс, набирая состав секции, отдали предпочтение дипломированным врачам: пуще всего они боялись непрофессионального лечения, понимая, что нет более верного способа дискредитировать и угробить на корню доброе начинание.

Особенно большой вред делу могло принести неудачное врачевание. Ни один уважающий себя эскулап, будь он семи пядей во лбу, да еще с мировым именем, не может дать стопроцентной гарантии больному, и мы ему это прощаем. Экстрасенсы, как догадывается читатель, тоже не застрахованы от неудач. Но в случаях с ними ситуация приобретает поистине трагический характер: мало того, что не вылечили, а еще украли время, которое могло бы пойти на традиционное лечение, а вдруг бы давшее положительный результат! — такова примерная и не лишенная логики формула обвинения, ставящая экстрасенсов на грань с криминалом. По этой причине руководители секции были трижды против лечения, ратуя за безвредную диагностику.

Однако им было ясно и то, что долго сохранять невинность секции не удастся: ну как не снять одним движением руки головную боль у близкой приятельницы, как не вылечить двумя-тремя сеансами вазомоторный ринит у мужа близкой приятельницы, как не облегчить радикулитные страдания родной матери мужа приятельницы? — и есть ли, скажите на милость, конец у этой веревочки, уж коли она начала виться? Постепенно сведения о биополистах стали накапливаться больными, и кончилось дело тем, что не экстрасенсы «пошли в народ», а народ потоком пошел к экстрасенсам. И ситуация резко изменилась: там, где поток, и соблазнов больше, и контроля меньше, и слава скандальней, и недовольства со стороны официальных лиц и организаций хоть отбавляй.

Уверенные в том, что секции грозит усиление гонений и, может быть, даже полная ликвидация, руководители лаборатории, в том числе Сфинкс, решили найти человека, который был бы способен не только административно наладить и возглавить экстрасенсорное дело, но и прикрыть его своим авторитетным именем. Такой человек нашелся: Кентавр — доктор философских и психологических наук, автор ряда учебников по обществоведению, сугубый материалист, поверивший, однако, в биополе, по натуре живой, общительный, энергичный, владеющий словом и терминологией и, главное, известный в научном мире; ему, как говорится, и карты в руки.

Но медовый месяц их совместной жизни длился недолго. Что там у них со Сфинксом конкретно случилось, я не знаю и, признаться, знать не хочу, но не случиться, видимо, тоже не могло. Внешне они и потом хранили взаимный пиетет, на любых торжествах или деловых совещаниях сидели вместе, рядом, будучи членами Большого Совета лаборатории, и тем не менее дороги их потихонечку расходились, пока не разошлись совсем.

Сегодня можно говорить фактически о двух секциях, как о двух сестрах, ведущих разный образ жизни: одна — тихий, скромный, работящий, употребляя все свои силы на сколачивание приданого, которое когда-нибудь сможет стать фундаментом ее счастья; другая — страстный, бурный, громкий, не заботясь ни о репутации, ни о завтрашнем благополучии, беря сегодня от жизни все, что можно взять.

Группа Сфинкса перебралась на Соколиную гору, где иждивением директора одного научно-исследовательского института ей дали комнату и кое-какую аппаратуру. В состав группы по-прежнему входят одни врачи: тридцать восемь человек — по крайней мере, на момент, когда пишутся эти строки. Каждый год состав пополняется новыми слушателями, которым приходится преодолевать довольно приличный конкурс: в минувшем году, как я знаю, из трехсот желающих были приняты только восемь человек. Задачи группы — прежние, количество контактов сведено к минимуму, в основном к сотрудничеству с двумя-тремя смелыми — но не настолько, чтобы афишировать свою смелость, — медицинскими учреждениями во имя параллельной диагностики. И вот так, по каплям, собирается материал, то самое «приданое», с которым экстрасенсы группы надеются когда-нибудь устроить законный брак с нашим здравоохранением.

Группа Кентавра, в свою очередь, осталась у Красных ворот. В ее составе примерно триста (плюс-минус двадцать) человек, более точной цифры вам никто не даст, потому что она неизвестна даже руководителям. Среди сотрудников — представители почти всех существующих в мире профессий: слесари, поэтессы, шоферы, инженеры, дикторы телевидения, военнослужащие, домашние хозяйки, сантехники, прозаики, социологи, токари, журналисты и так далее и, конечно, врачи, не без врачей. Состав неоднороден по культуре, по образованию, по интересам и по отношению к делу, в результате чего изменился климат секции. С дисциплиной стало определенно «послабже», с обучением экстрасенсорному искусству «пожиже», с целями, задачами и принципами «попроще», зато выход вовне, как бы аккуратнее выразиться, стал «погромче»: участие в «круглых столах», организованных редакциями газет и журналов, интервью, статьи, публичные лекции, словесные дуэли и, самое печальное, безудержное лечение больных как главный смысл существования секции.

Когда Кентавр в своих лекциях говорит, не ссылаясь, разумеется, на источник, что «ежедневно в мире экстрасенсы оказывают целебное воздействие на тридцать тысяч человек», он как бы одновременно и оправдывает своих сотрудников, и толкает их на рискованный путь врачевания.

Есть еще одна группа экстрасенсов, которая пользуется у населения, пожалуй, наибольшей популярностью, так как состоит из людей воистину ярких и талантливых; к их числу я отношу и Дину Джанелидзе. Эти самородки, в большинстве своем не москвичи, умеют сами завоевывать себе место под солнцем, а потому в опеке Кентавра не нуждаются. Однако вне секции они тоже быть не хотят: под «крышей» все-таки спокойней, тем более если врачуешь, не имея медицинского образования. Потому они приходят на заседания секции (когда им вздумается), демонстрируют на «круглых столах» свое искусство (когда им выгодно) и выдают себя за коллег Кентавра (когда без этого невозможно). Что же касается последнего, то и он в статьях и лекциях не пренебрегает их именами и результатами экстрасенсорной деятельности, приводя примеры «наших достижений», однако, на всякий случай учитывая то, что больно они «кошки, гуляющие сами по себе», умело вуалирует их формальную принадлежность к лаборатории. При всем желании, понять у Кентавра, его они люди или не его, нельзя, хотя бейся головой об стенку. И получается в итоге какой-то странный и очень уж современный гражданский брак, при котором талантливые самородки живут вроде бы вместе с Кентавром, но хозяйство ведут раздельное и могут по месяцам не ночевать дома.

Добавлю к сказанному, что «шум», от которого не бежит эта группа и, наоборот, к нему тяготеет, указывает на то, что Кентавр взял откровенный курс на превращение идеи в материальную силу, что можно сделать, как мы знаем, при условии, если идея предварительно овладевает массами. Не уверен, что руководитель московских экстрасенсов так уж неправ: в ситуации, сложившейся сегодня для нового направления, очень нужны демонстрация и пропаганда возможностей биополистов, на основе которых можно сформировать общественное мнение, а уж затем опереться на него в борьбе за официальное признание.

Но демонстрация демонстрации рознь, как и пропаганда пропаганде. Их не надо путать с саморекламой и со скандалом, которые, возможно, и укорачивают дорогу к личной славе, но удлиняют к истине.

Мне же, читатель, повезло: самое первое знакомство с экстрасенсами, еще до встречи с Диной Джанелидзе, не только не принесло разочарования, не только не убавило моей веры в новое начинание, но возбудило к нему огромный интерес и заставило уважать его конкретных представителей.

Полтора месяца со мной занималась одна из лучших учениц Сфинкса. К сожалению, я не могу назвать имя этой женщины: дипломированный врач, она работает в известной московской клинике, а отношение к врачам-экстрасенсам еще таково, что они вынуждены находиться как бы на нелегальном положении, и я обязан с этим считаться. Ограничусь инициалами: А. С.

Мы виделись с А. С. почти ежедневно: то я приезжал к ней на работу, то она ко мне домой. Не знаю, какими ваттами нужно измерять биоэнергию, но простой человеческой энергии у нее было с избытком. Обремененная множеством забот — двое детей-школьников, муж, старики родители, стало быть, домашнее хозяйство с магазином, стиркой, готовкой, и нет конца этому перечислению, — А. С. ухитрялась, отдав полный рабочий день клинике, лететь потом в экстрасенсорную лабораторию на занятия, вечерами что-то писать, ночами читать, каким-то образом оказываться в Доме ученых на лекции по генной инженерии, в Политехническом на встрече с Д. Самойловым, в консерватории на С. Рихтере, плавать в бассейне, ходить на родительские собрания в школу, кататься с детьми на лыжах, и этому перечню тоже, кажется, нет предела. Одновременно А. С. лечила, в ту пору — меня, а уж коли меня, то и мою дочь — от хронического насморка, жену — от варикозного расширения вен, жену моего брата — от радикулита, и несть нам числа, — растрачивая физические, душевные и, вероятно, биоэнергетические силы с такой непринужденной щедростью, что не просить ее о помощи было невозможно.

Ситуация осложнялась еще тем, что А. С. была бескорыстна, как ребенок, и единственное, на что удавалось ее уговорить, так это брать деньги, компенсирующие траты на такси по дороге ко мне и от меня. (Кстати, на основе уже накопленного опыта истинные экстрасенсы пришли к весьма интересному, хотя и невероятному в нашем понимании, выводу: если биополист озабочен меркантильными соображениями, а попросту говоря, рассчитывает получить за лечение гонорар, его чувствительность притупляется, энергетика слабеет, он не может ставить точные диагнозы, и ему нечего «перекачивать» больным: полное банкротство!)

Внешне А. С. была совершенно лишена загадочности и рокового вида: обыкновенная «врачиха», какими мы привыкли их видеть в больницах и поликлиниках. Она не обращала внимания на свою прическу, одежду, походку, но непрезентабельный вид ее был продиктован вовсе не неумением или нежеланием выглядеть иначе, а совершеннейшей невозможностью покупать драгоценности, делать прически в фирменных парикмахерских и набираться сил и красоты в фешенебельных санаториях. Сильные очки на близоруких глазах, строгое выражение лица при доброй улыбке, тонкая талия, вокруг которой свободно крутится юбка, увещевающий голос, неслышная походка на цыпочках, ступнями чуть-чуть внутрь, словно рядом кто-то спит, будить которого не следует, и поразительная способность заниматься с больными медленно и терпеливо, куда бы она ни торопилась и как бы при этом ни опаздывала. А. С. могла бежать к стоянке такси, затем нестись по городу, подгоняя шофера, снимать пальто еще в лифте, экономя секунды, но стоило ей оказаться перед больным, как она мгновенно преображалась, отрешаясь от всего мирского и суетного, словно попадала на необитаемый остров или в другое измерение, где был иной ритм жизни и действовали иные принципы взаимоотношений между людьми. Она даже переставала следить за движением времени, внося существенное дополнение к известной поговорке о тех, кто «часов не наблюдает», — в том смысле, что этой способностью обладают, оказывается, не только счастливые люди, но и добросовестные. Короче говоря, если пренебречь литературными образами и сравнениями, можно сказать исчерпывающе просто: А. С. была настоящим врачом.

Вместе с тем я до сих пор не могу отделаться от ощущения, что полтора месяца имел дело с человеком… ищу слово, которое, с одной стороны, не обидело бы мою добрую экстрасеншу, но, с другой, было бы близко к тому, что истинно, но ничего путного на ум не приходит, и потому я ограничиваюсь аморфным понятием: странный, — да, полтора месяца я имел дело с человеком странным, что можно объяснить либо тем, что я сумасшедший, либо тем, что — прости, господи! — она ненормальная.

Судите сами. Шесть часов вечера. Звонок в дверь. Жена открывает, А. С. передает мне пальто и, даже не взглянув на свое отражение в зеркале, идет в ванную комнату, наливает воду в таз, заранее приготовленный, и на цыпочках проходит с полным тазом в спальню. Там стоит моя кровать, не застеленная с утра, потому что убирать ее А. С. категорически не позволяет. Едва прикрыв за собою дверь, она начинает двумя руками собирать с постели мое больное биополе, — что вы по этому поводу скажете? — а я вижу через широкую щель, что А. С. собирает не что иное, как воздух, — а что еще можно собирать движениями рук, напоминающими ловлю несуществующих комаров, да еще в моей постели?! — и складывает все это в таз. Затем содержимое таза, то есть воздух энд воду, с большими предосторожностями выливает в туалет, тщательно моет губкой таз и доверить эту простейшую работу моей супруге не может, потому что опасается, как бы она не заразилась бронхиальной астмой. Стало быть, сама А. С. искренне уверена в том, что смертельно рискует, то есть каждодневно совершает подвиг, однако идет на него без какой-либо внешней аффектации, просто и буднично, как только и умеют настоящие врачи, по виду которых никогда не догадаешься, работают они на эпидемии оспы или ветрянки.

Потом А. С. идет в кабинет и принимается за меня. Я жду этого момента, но заранее сгораю от стыда за то, что участвую в мистификации. Прежде всего она измеряет мое артериальное давление крови, сняв пальцами воздух с моей руки и распределив его по всей поверхности деревянной линейки, цифры которой, представьте себе, показывают ей результат. Затем с помощью тонометра и стетоскопа, с которыми А. С. не расстается по истинно врачебной привычке, она снова измеряет давление, чтобы проконтролировать себя и, как я понимаю, ненавязчиво продемонстрировать мне уникальные возможности экстрасенсов, и я действительно не помню случая, чтобы цифры расходились. Но артериальное давление — ладно, опытный врач, допустим, может определить его по габитусу больного, по его поведению или по еще каким-нибудь другим хитрым признакам. А что вы скажете, когда узнаете, что А. С. проделывает этот же номер с внутриглазным давлением? Жестом фокусника она вынимает из глаза больного щепотку воздуха, аккуратно раскладывает на линейку, после чего, хоть стой, хоть падай, говорит результат! Я не поленился однажды и, проводив А. С., тут же поехал в дежурный кабинет глазной больницы, где меня уложили на кушетку, закапали в оба глаза какую-то жидкость, специальным молоточком сняли оттиски со зрачков, перенесли на бумагу, измерили миллиметровкой и — что вы думаете? — объявили те же цифры! Не мистика?

Процесс лечения А. С. осуществляла, в отличие от Дины Джанелидзе, приватно: мы оставались одни в кабинете, зашторивали окна, отключали телефон и зажигали настольную лампу. Во всем доме устанавливалась тишина: ничто не должно было мешать ей сосредоточиваться, а мне расслабляться. Жена и дочь говорили только шепотом, а если были гости, их либо выпроваживали, либо подчиняли общим условиям.

И начиналось — не знаю, как точнее выразиться, — действо. Она усаживала меня в кресло таким образом, чтобы я отвечал требованиям «открытой биологической системы», то есть чтобы мои руки и ноги не соприкасались; думать я должен был при этом о «цуне» — так называют йоги место на человеческом теле, расположенное примерно в двух пальцах ниже пупка, размышляя о котором будто бы только и можно достичь истинного расслабления. А. С., в свою очередь, тоже устраивалась в кресле напротив и концентрировала на мне свои мысли. Потом мы одновременно поднимались, я становился посередине комнаты с закрытыми глазами, а она начинала бесшумно двигаться вокруг меня, что-то делая руками, но что, я не видел, а только слышал какое-то тихое потрескивание и чувствовал слабое дуновение ветерка.

На пятый или шестой сеанс, уже привыкнув к А. С. и немного засомневавшись в ее экстрасенсорных способностях, поскольку болезнь меня упорно не отпускала, я решил поглядеть. Я перестал думать о «цуне» и приоткрыл сначала один глаз, потом второй, и странная картина возникла перед моим взором: А. С. мягко ходила вокруг на цыпочках, носками чуть внутрь, и собирала с меня пальцами щепотки воздуха, как, вероятно, алкоголики в белой горячке собирают с себя маленьких чертенят. Периодически она брезгливым жестом сбрасывала их куда-то в сторону или на пол, производя пальцами щелчки, рождающие звук, напоминающий потрескивание.

Но самое ужасное было то, что и ее глаза были закрыты! Она скользила вокруг, фантастическим образом не касаясь меня руками, хотя пальцы ее были буквально в миллиметрах от моего носа, губ, шеи, затылка, груди, плеч, от них и шло легкое омывающее движение воздуха, как бы рожденное дыханием человека.

Сомнамбулический вариант!

Сразу скажу: рядовые приступы астмы она снимала элементарно, за каких-то две-три минуты, и аналогичным образом расправлялась с насморками, головными болями или, положим, неприятными ощущениями в области сердца. Однако стоило ей покинуть мой дом, со всеми нами мило раскланявшись, как из носа дочери начинало течь, голова соседа опять трескалась на части, а тот, у кого побаливало сердце, хватался за валидол.

Щадя профессиональное самолюбие А. С., я долго не признавался ей в ее собственных неудачах, но однажды не выдержал — признался. Она, представьте, не удивилась и деловито спросила: «Как быстро возвращаются приступы? Понятно. Ну что ж, будем делать закрепляющие сеансы». С тех пор, как только я замечал признаки начинающегося приступа, немедленно звонил А. С. домой, и лечение продолжалось. На сей раз по телефону. Заочно. С помощью дистанционного метода воздействия. Мы оба не вешали трубки, концентрировали друг на друге внимание, я при этом расслабленно лежал в постели, что делала она — не знаю, но что-то определенно делала, чтобы по проводам ко мне неслись целебные флюиды. И они, чтоб провалиться мне на этом месте, неслись, я делаю такой вывод потому, что приступ купировался.

Правда, ненадолго. Но все же!

Закончу рассказ об А. С. описанием «натурального факта в мистическом освещении», позаимствовав это определение у Николая Семеновича Лескова. Однажды А. С. наткнулась у меня дома на фотографию отца (поясной снимок; отцу нет на фото и пятидесяти лет), внимательно поглядела, потом несколько раз провела рукой, как бы разглаживая над фотографией воздух, да так тщательно, чтобы не осталось ни одной складочки, и вдруг произнесла: «Этот человек умер. Смерть к нему пришла через левую ногу». Я обомлел. Во-первых, отец действительно умер, и, во-вторых, из-за тромба, который сидел у него в ступне именно левой ноги, образовавшись в результате ранения, полученного еще в первую мировую войну; с тех пор, чуть прихрамывая, отец носил в себе бомбу замедленного действия, и она «взорвалась» спустя многие годы, причем в самый добрый момент его жизни, когда все несчастья, казалось, были позади.

Каков механизм угадывания (или диагностики?) причин смерти по фотографиям, я не знаю, а мой вопрос на эту тему вызвал у А. С. скромную улыбку а-ля Кио, не раскрывающего, как известно, своих секретов. Однако, задумываясь сейчас над сотворенным А. С. чудом и одновременно заботясь, как сказали бы ученые, о «чистоте эксперимента», я нахожу мужество задать сам себе странный вопрос: в какую все же ногу был ранен отец? В левую? Или, быть может, в правую? Со дня его смерти прошло тридцать лет, со дня ранения еще на три десятилетия больше, а перед моими глазами никаких, конечно, официальных документов не было и нет, а только отец, прихрамывающий на одну ногу, — так вот на какую? Впрочем, я не готов поручиться даже за то, что А. С. сказала именно о левой ноге, возможно — о правой, меня поразил, главным образом, факт, обладающий мистическим содержанием: смерть пришла «через ногу», а не «через голову», не в результате, положим, авиационной катастрофы, цирроза печени или инсульта.

Разумеется, у меня нет оснований подозревать А. С. в предварительном сборе информации о моем отце, с тем чтобы разыграть интермедию с чудом. На фотографию она наткнулась совершенно случайно, и если бы за ее угадыванием стояла махинация, такой поворот дела был бы чрезвычайно прост и не нуждался бы в моих нынешних откровениях. Однако я, будучи и воспитанным, и стихийным материалистом, ощущаю себя в подлинном тупике, пытаясь найти достойное решение вопроса: если нет махинации, то что же тогда есть? Какая, с вашего позволения, «наука»?

Добросовестности ради сделаю еще одно уточнение: отец умер не в Москве, не в постели, а в командировке и без свидетелей. Мы получили сначала известие о его кончине и потом тело в цинковом гробу с медицинским заключением: тромбоз. То обстоятельство, что тромб сидел в ноге, мы, его дети, домыслили сами, помня о старом отцовском ранении. Таким образом, догадка А. С., если угодно, совпала не с истиной, а с нашим представлением о ней, что тоже, конечно, не мало, но все же меньше, чем может казаться. Говорю все это не ради того, чтобы бросить тень на доброе имя А. С., однако не могу не заметить, что людям, и притом весьма достойным, иногда свойственно сочинять уже сочиненное, открывать открытое и угадывать известное, добросовестно заблуждаясь относительно своего авторства. Срабатывает «подкорковый стереотип», при котором «Я помню чудное мгновенье», усвоенное еще с молоком матери, как бы вторично рождается в горячих поэтических головах, утрачивая пушкинскую первооснову. Во всяком случае, возвращаясь к предмету нашего разговора, я вынужден констатировать, что желанной чистоты у чуда, сотворенного А. С., не было, и это обстоятельство, хоть оно и не объясняет «мистического факта», все же переводит мою жизнь в относительно спокойное и привычное русло, которого я непременно лишился бы, окажись ее догадка кристально чистой.

Мы очень много говорили о биополистах, больше того, А. С., обнаружив у меня, как она выразилась, «незаурядные энергетические запасы», попыталась приобщить меня к экстрасенсорному делу и учила видеть ауру. Что вам сказать? Я плохо усваивал ее уроки, хочу надеяться, не потому, что я бездарный ученик или она слабый учитель, а, скорее всего, потому, что очень уж несовершенен материал: теория биополя до такой степени хилая, что сами экстрасенсы в ней толком не разобрались. Тем не менее ауру я все же видел, если долгим немигающим взглядом смотрел нарастопыренные пальцы собственной руки, причем обязательно на темном фоне, вот только не знаю, была ли появляющаяся окантовка голубоватого цвета моим биополем или — какой же я все-таки Фома неверующий! — оптическим обманом.

Так или иначе, а время шло, мое состояние все ухудшалось, я вторично лег в клинику Профессора. Там произошел забавный случай, о котором не грех рассказать.

Однажды меня навестила А. С., привезя с собой — это был воистину царский подарок! — своего шефа и учителя Сфинкса. Случилось это вскоре после того, как мне проделали одну из мерзейших процедур под названием «бронхоскопия», которая, кстати, ничего нового моим врачам обо мне не сказала: бронхи оказались чистыми, розовыми, то есть в относительном порядке, если не считать левого ствола бронхиального древа, слегка утолщенного из-за небольшого отека. (Результат бронхоскопии привожу не без умысла, но об этом — чуть дальше.)

Они приехали под вечер, когда Профессора в клинике уже не было, и мы устроились в его кабинете, благо ключи были у меня: весьма сочувствующий мне Профессор позволял вечерами потихонечку работать, если не было приступов. Побеседовав со мной, Сфинкс, не откладывая дела в долгий ящик, предложил диагностический осмотр. Я немедленно согласился, встал, закрыл глаза, расслабился, размышляя о «цуне», и вскоре услышал, как это бывало и с А. С., легкое потрескивание пальцев, а также слабое дуновение ветерка. Потом Сфинкс посадил меня на стул, сам сел напротив и сказал, что в принципе доволен моим состоянием, если не считать того, что левый ствол бронхиального древа немного утолщен из-за отека. Я не удивился такому угадыванию, для Сфинкса это были «семечки», но тут же подумал, что с помощью экстрасенсов вполне можно было бы избежать множества тяжких диагностических процедур типа бронхоскопии, которую иногда вынуждены делать даже под общим наркозом, и что надо будет как-нибудь свести Профессора со Сфинксом — пусть поговорят. Сфинкс между тем выразил неудовольствие еще одним обстоятельством: ему не понравилось что-то в моем затылке, в том месте, где находится мозжечок, и он спросил, не зациклился ли я на какой-то «плохой мысли». На мысли — нет, не зациклился, а вот что действительно меня мучает, так это бессонница, причем, проснувшись ровно в три ночи, я до самого утра лежу с выключенным сном. «Мы вам поможем», — спокойно сказал Сфинкс.

По его просьбе я принес литровую бутылку, наполненную обычной кипяченой водой, и тут началось такое, о чем писать мне весьма непривычно. Бутылка была поставлена на край стола, и Сфинкс, не касаясь ладонями стекла, начал как бы сжимать воду, настойчивыми движениями что-то «вселяя» в бутылку. Впрочем, «вселять» — понятие условное, может быть, лучше выразиться иначе: вгонять, всаживать, втискивать, втирать, нагнетать, накачивать. Покончив с этим занятием, за которым А. С. наблюдала с выражением, с каким верующий следит за действиями священнослужителя, Сфинкс без какого-либо намека на юмор сказал: «Мы оставляем вам эту воду, в ней  и н ф о р м а ц и я. — Это слово он выделил и подчеркнул интонационно. — Вы должны пить по одному глоточку перед сном, и ваша зацикленность пройдет, могу гарантировать». — «Долго пить?» — совершенно серьезно спросил я. «Пару недель. Или месяц. Вода, не волнуйтесь, не испортится и будет храниться в течение полугода, потому что она с  и н ф о р м а ц и е й. Кстати, А. С., — обратился учитель к своей ученице, — проверьте, пожалуйста, довольно ли там  и н ф о р м а ц и и». А. С. безропотно отошла в угол кабинета и оттуда ладонью, словно локатором, проверила бутылку. «О! — сказала она с восхищением в голосе. — Вполне!» — и они жестами выразили удовлетворение друг другом.

Теперь слушайте, что произошло дальше. А. С. пошла из угла кабинета в нашу сторону и по дороге случайно коснулась рукой кресла, сидя в котором обычно работал Профессор. Коснулась — и даже отдернула руку. Затем к чему-то прислушалась, потрогала пальцами воздух, облегающий кресло, и с трагедийными нотками, с подозрением чего-то очень нехорошего произнесла: «Учитель, посмотрите?!» Сфинкс приблизился осторожно к креслу и тоже пощупал руками воздух. Они переглянулись, как заговорщики, мгновенно друг друга понявшие, и Сфинкс, обратившись ко мне, сказал: «Вам известно, что хозяин этого кабинета последние две-три недели страдает сильными головными болями, напоминающими мигрень?» — «Впервые слышу…» — ответил я потрясенно. «А. С., — предложил Сфинкс своей ученице, — хотя бы на первое время облегчите ему страдания!» А. С. быстрыми движениями обеих рук тут же стала собирать с кресла воздух и с легким потрескиванием, словно чертенят, сбрасывать его в сторону и на пол. Сфинкс наблюдал за ее действиями даже с некоторой гордостью, присущей учителю, которого не подводит лучший ученик; я же — с совершеннейшим обалдением.

Когда мы расстались, я немедленно кинулся к телефону. Профессора беспокоить не стал, а вот его ассистенту Нине Алексеевне позвонил: «Нина Алексеевна, простите за неурочный звонок, но вам известно, что у Профессора последние две-три недели очень сильные головные боли, типа мигрени?» На том конце провода была долгая недоуменная пауза, после чего раздалось: «У меня, знаете ли, тоже голова раскалывается: годовой отчет пишем!..»

Вода с  и н ф о р м а ц и е й  скисла на вторую неделю: на дне бутылки появились какие-то хлопья, и я перестал воду пить, тем более что и зацикленность не то чтобы прошла, а изменилась — я с упорством, достойным лучшего применения, стал просыпаться не в три ночи, как прежде, а в шесть, но до утра уже было рукой подать; одним словом — терпимо. Зато вскоре состоялась знаменательная встреча Профессора и Сфинкса. Знакомя их в клинике, я действовал в полном соответствии с «протоколом». Жест в левую сторону: «Профессор и его ассистент Нина Алексеевна!», жест в правую: «Руководитель группы экстрасенсов Сфинкс и его ассистент А. С.! Прошу знакомиться, товарищи, а мне позвольте удалиться, чтобы не мешать беседе!» Часа два они совещались «при закрытых дверях», а я, волнуясь за исход разговора, фланировал по больничному коридору. Потом они вышли, и я узнал, что договор относительно параллельной диагностики благополучно состоялся. К слову сказать, примерно в то же время мне удалось свести Профессора с Б. Л. Мазуром из Казани, и в клинике началась многообещающая апробация чудодейственной вакцины.

Одно меня беспокоило: параллельная диагностика — хорошо, апробация вакцины — еще лучше, а кто поможет мне? Дина?

Увы, экстрасенсы, оказывается, тоже люди: они болеют!

Когда великого юриста А. Ф. Кони спросили, что бы он сделал, окажись, не дай бог, на скамье подсудимых, он не задумываясь ответил: взял бы себе адвоката! Что сделала, заболев, Дина? «Взяла» врачей, тем более что самолечением, по неписаному уставу биополистов, могут заниматься лишь такие экстрасенсы, которые стоят на очень низком уровне, так как лечить себя — значит быть эгоистом, а это качество несовместимо с экстрасенсорным делом.

Перитонит. Несколько дней подряд температура под 40°. Потеря сознания. Консилиум сухумских врачей. Категорическое решение: оперировать! И именно это обстоятельство было трагически воспринято всеми, кто знал Дину, кто ждал ее, кто на нее надеялся. Почему трагически? Кроме естественного сочувствия попавшей в беду женщине, очень молодой, красивой и знаменитой, все знали еще и то, что операция, даже успешно проведенная, навсегда лишит Дину экстрасенсорных способностей. Дело в том, что центр энергетики, как утверждают биополисты, находится у людей в районе солнечного сплетения, и если это место будет механически повреждено, в том числе ножом хирурга, энергия безвозвратно уйдет.

(Замечу попутно, что экстрасенсы довольно часто муссируют в лекциях еще один прелюбопытный факт. Они напоминают, что каждый человек два-три раза за жизнь непременно испытывает сильнейшие боли в области желудка, которые, врачи это прекрасно знают, странным образом не снимаются даже с помощью сильнодействующих обезболивающих препаратов. Эти боли тем не менее так же внезапно исчезают, как и появляются. Диагностировать их чаще всего не удается: то ли это почечная или кишечная колика, то ли приступ аппендицита, то ли обострение язвенной болезни — тайна за семью печатями. Но лишь аллопаты не могут найти ответ на вопрос, ломая свои аллопатические головы; экстрасенсы давно уже поняли истину. Она заключается в том, что болевые ощущения, по их мнению, обычно сопровождают полное обновление энергетики, которое и случается у каждого человека два-три раза за жизнь! Боль, как правило, иррадиирует из района солнечного сплетения либо в область печени, либо почек, либо позвоночника, желудка, желчного пузыря или поджелудочной железы, сбивая, как говорят экстрасенсы, с толку больных и эскулапов.)

Итак, Дина, бедняжка, уже неспособная руководить событиями, лежала в беспамятстве, подчинившись судьбе. В последний вечер, предшествующий операционному дню, московские экстрасенсы решили вмешаться. Некая Зара М., входящая в свиту Дины в период ее столичных пребываний, кинулась к экстрасенсу по имени Володя — его фамилию скрывают сами биополисты, потому что Володя их аккумулятор, великий человек, его энергия такова и ее так много, что он занят, главным образом, подзарядкой исчерпавших себя коллег, — так вот наша Зара кинулась к Володе, и они ночным рейсом вылетели из Москвы в Адлер. В шесть утра, прямо с аэродрома, они приехали в сухумскую клинику и тайно проникли в палату, где находилась Дина. Тридцать минут Володя делал свое экстрасенсорное дело. Потом они так же незаметно удалились. А в десять утра, когда лечащие врачи пришли с обходом к Дине, чтобы последний раз посмотреть ее перед операцией, они потрясенно установили, — как в кино! — что никакого перитонита нет. В связи с этим вполне здоровая, веселая и цветущая Дина Джанелидзе была в тот же день выписана на волю, а еще через сутки уже летела самолетом в Москву к своим несметным по количеству пациентам, исстрадавшимся в ожидании.

Эту историю, способную, как я понимаю, вызвать у врачей и всех мало-мальски уравновешенных лиц ироническую улыбку, мне рассказала сама участница события, весьма уважаемая мною Зара М., к слову сказать, истинная благодетельница, бескорыстно устроившая многим людям свидание с Диной. Оснований не верить этой почтенной даме я не имею, не говоря уже о том, что подобного рода истории, которые, если угодно, можно называть легендами, лишь поднимают на еще большую высоту престиж экстрасенсов, а нам помогают лечиться у них и вылечиваться.

И вновь я «на ковре» в той самой комнате, где мое неискреннее признание тепла, якобы исходящего из рук Дины, было воспринято окружающими как безусловная констатация целебного воздействия на больного. Дина мгновенно обрела уверенность, которой ей, мне кажется, чуть-чуть не хватало на первых порах общения с каждым новым пациентом, и самодовольно улыбнулась. Но я был бы не прав, приписав ее мимолетной улыбке только одно это качество. Нет, улыбка Дины, исполненная уголками губ и напоминающая по форме улыбку Джоконды, по содержанию была, быть может, даже богаче великого образца: она несла в себе и торжество победителя, и скромность мастера, и уверенность творца, и подкупающую слабость женщины.

Отныне мне предстояло, вернувшись домой, рассказывать всем и каждому, как протекал процесс лечения, не только подтверждая своим конкретным свидетельством уже существующие легенды об экстрасенсах, но и творя новые, что я и делал, отрезав себе пути к отступлению, разве только вот теперь говорю иначе, оказавшись один на один со стопкой бумаги и своей совестью. Впрочем, справедливости ради скажу, что и прежде я пользовался не одним, а как минимум двумя уровнями откровенности, что соответствовало, если угодно, двум вариантам правды. Одна из них в сравнении с другой была отнюдь не ложью, тоже правдой, но усеченной, недосказанной, половинчатой, что при всех моих благих намерениях все же давало, готов это признать, искаженную картину происходящего.

Вот Дина поднимает меня с табуретки, становится за спиной и кладет ладони на мои лопатки. По тому, что было с предшественниками, я знаю, что будет со мной, и действительно: Дина медленно отводит ладони назад, и я, подчиняясь исходящей от них биоэнергии, медленно валюсь навзничь, а присутствующие делают единодушное «ах!». Разумеется, Дина не дает мне упасть, поддерживает руками и уже готовит следующую процедуру. Откровенно говоря, я не понимаю, какой лечебный эффект содержится в этом трюке, но зрелище, могу себе представить, выглядит со стороны впечатляюще: здоровый по внешним данным мужчина, ростом под 180, весом под 100 — это я, — легко подчиняется ладоням хрупкой, изящной женщины — это Дина, которая, не притрагиваясь к нему, валит его, как кеглю, наповал.

На этом месте могу оборвать рассказ, что я и делал обыкновенно, исходя из интересов и квалификации аудитории, но что не позволю себе теперь, хотя ни слова неправды в этом варианте нет: факт, как говорится, имел место. Однако истина нуждается в том, чтобы рассказ был продолжен и читатель услышал весьма необычное признание. Нет, я не могу сказать, что меня не тянула назад какая-то неведомая сила, — может, и тянула, но я могу определенно заверить вас, что, как умел, помогал ей, способствовал и с большим удовольствием валился навзничь. Что в этом падении сыграло решающую роль, то есть мое ли собственное желание или биоэнергия, исходящая из рук Дины, судить не берусь, поскольку необъективен и могу сделать вывод не в пользу Дины.

Но почему я помогал ей? И почему с удовольствием?

Да потому, что еще раньше, когда я сделал ложное и публичное признание относительно тепла, будто бы идущего от Дининых ладоней, я как бы заключил с ней тайный союз, вошел в соглашение, юристы сказали бы — в сговор, и стал ощущать себя ее сообщником. В этом союзе, пусть даже заключенном с благородной целью — сохранить у несчастных больных надежду на исцеление, была, конечно, гнилая суть, недостойное содержание, тем более что меня не покидала уверенность: кто-кто, а Дина точно знает, что король голый, что никакого тепла, кроме обычного, присущего всем человеческим рукам, ее ладони не несут.

(А вдруг подобная ложь вкупе с ощущением тайного союза способствует установлению каких-то новых качественных отношений между больным и врачевателем, в результате чего на основе, положим, высшей формы нервной деятельности и рождается целебный эффект?! — если, конечно, он рождается, хотя в моем случае его, к сожалению, не было. Впрочем, это похоже на «от лукавого», и потому я лучше ограничусь скромной констатацией факта, отдав трактовку и толкование специалистам.)

Однажды солгав, я не видел препятствий к тому, чтобы лгать дальше. Ведь я уже был не пациентом Дины Джанелидзе, а партнером, в то время как все присутствующие в комнате люди приобрели в моих глазах статус зрителей. Легко, просто и даже талантливо Дина перевела меня из амплуа больного в амплуа, ну, что ли, человека, который должен благородно заботиться о других, а не о себе. Я играл эту роль, без боя сдавшись прекрасной женщине и полностью растворившись в ее делах и заботах, вместо того чтобы ревниво блюсти свои; правда, валясь на спину, я все же немного беспокоился о том, успеет ли Дина меня подстраховать, а то, не дай бог, еще треснешься затылком об пол. С усердием исполняя роль «больного, выздоравливающего на глазах» (помните «Праздник святого Йоргена» с Ильинским и Кторовым в главных ролях?), я думал еще о том, понимает ли Дина, что перед нею не простак с холодными ушами, а вполне сознательный доброволец? «Может, падая, подмигнуть ей осторожно?» — мелькнула мысль, которую я немедленно отверг, продолжая тем не менее настойчиво искать какой-нибудь более тонкий способ намекнуть Дине на наш союз и на мое относительно высокое интеллектуальное начало. Согласитесь, нет ничего глупее верить в то, во что можно только верить, когда надо верить в то, что знаешь.

И я придумал! Когда ладони Дины снова легли на мои лопатки и я должен был, следуя примеру предшественников, падать на сей раз не назад, а вперед, я принял грандиозное, как мне казалось, решение: валиться не в ожидаемую Диной сторону, а вовсе набок! Налево! Куда до меня еще никто не валился! Не подмигивать же ей, в самом деле, чтобы нас публично уличили в сговоре. А для Дины, мне казалось, избранное мною направление должно было многозначительно намекнуть на союз и как бы приобрести значение пароля: «Дина, здесь продается славянский шкаф?» — «Если с биополем, — ее отзыв, — то здесь, сэр!», и мы оба вполне удовлетворились бы как делом, которое делали вместе, так и уровнем конспирации.

Увы, ответа на пароль не последовало. Дина не поняла. Я падал набок, а она, с завидным хладнокровием подхватив начало моего падения, повела ладони в ту же сторону, куда я валился, сделав вид, что именно этого и хотела. И получилось так, будто не она следовала за мной, а я подчинялся ей! Более того, не пожелав признать наш союз или не понимая, что он существует, Дина ни жестом, ни улыбкой и никаким иным способом не поощрила меня за бескорыстную помощь, я уже не говорю о благодарности. Весь успех она присвоила себе, забрав у зрителей их восхищение, а я ощутил себя бессловесным статистом, имя которого даже не упоминается в программе. И тогда я с тоской подумал: неужели она и впрямь верит в то, что может ладошками свалить человека с ног, к нему не притрагиваясь?

И мне стало скучно. Я сразу потерял к Дине интерес, а вместе с ним — к делу, которым она занималась. Боже, подумал я, оказывается, чтобы быть экстрасенсом, вовсе не обязательно иметь такие качества, как ум и тонкость восприятия (и был не очень далек от истины, если принять за нее утверждение Кентавра, сделанное им в публичной лекции: «Чем сильнее у человека биополе, тем ниже его интеллект», — так сказать, сила есть, ума не надо)! Тут бы и поставить мне точку на экстрасенсах, и я поставил бы, если бы все было так просто и понятно. Увы, читатель, — впрочем, может, и не увы, а ура, как знать? — ура, читатель, продолжение следует! — до выводов нам еще далеко.

Итак, я падал набок, публика сделала дружное «ах!», а на лице Дины изобразилось величайшее напряжение, с которым ей пришлось сворачивать меня в сторону. Затем Дина опустошенно сбросила уставшие руки вдоль тела, как-то сразу вся сникла и погасла, и всем стало понятно, что она всю себя отдала больным, полностью исчерпавшись. И тогда кто-то из ее ближайшего окружения громко крикнул: «Амир!», хотя Дина отрицательно покачала головой, как это делают слабые, но мужественные люди, остро нуждающиеся в посторонней помощи, но щепетильно не желающие кого-то беспокоить.

Тем временем из кухни одновременно с запахом черного кофе уже выходил молодой человек с загадочным и неподвижным, как маска, лицом восточного жреца. Он подошел к Дине плывущей походкой, остановился в шаге от нее и вытянул вперед руки с растопыренными пальцами. Дина вздохнула, с трудом выпрямилась и с большим усилием сделала то же. Их ладони встретились, однако не сошлись. И в этот момент человек с лицом-маской, слегка качнувшись, как бы послал Дине невидимый мяч. Дина приняла его ладонями, тоже качнулась и вернула обратно. Он повторил движение еще раз, и еще, и еще, они как бы играли в волейбол невидимым мячом, Дина возрождалась, как птица феникс, прямо из пепла, а мы все, затаив дыхание, наблюдали за фантастической сценой — право, не знаю, с чем ее сравнить, потому что аналогия с автомашиной и бензином уж очень груба в соединении с балетными, хотя и исполненными истинного драматургического напряжения, движениями двух людей, но ничего другого придумать не могу: мы наблюдали за фантастической сценой дозаправки Дины биоэнергией. (Несколько позже я узнал, что молодого человека звали Амиром Бабаевым, он был экстрасенсом, а в московский период пребывания Дины Джанелидзе выполнял «особое» задание, терпеливо дожидаясь своего часа на кухне.)

Сцена, скажу я вам, была прекрасно отработана и сыграна, только так я мог ее воспринимать, с восхищением наблюдая за действиями двух безусловно способных актеров. И потому на следующий день я вновь пришел к Дине. Формально — на второй сеанс лечения, а по сути — движимый уже не столько желанием поправить свое здоровье, значительно утратив на это надежду, сколько еще раз насладиться небывалым спектаклем.

К сожалению, мне очень скоро было дано понять, что у нас с Джанелидзе разное представление о чувстве меры. Мне кажется, она допускала перебор: будучи отличной актрисой, ориентировалась на вкус массового потребителя, как это иногда делает талантливая Алла Пугачева, но никогда не позволит себе не менее талантливая Мирей Матье, если уж брать этот ряд.

Вот вам пример. Около семи часов вечера в комнату, где Дина лечит больных, входит ее муж, имя которого мы узнаем сразу, потому что Дина, не прерывая биомассаж, встречает его словами: «Тебе чего, Гия?» Гия, большой и рыжий мужчина, одетый почему-то в пижаму с закатанными рукавами, так что мы видим огромные руки, покрытые рыжими волосами, громко цокает языком, как после хорошего шашлыка, и с сильным акцентом говорит: «Дина, сделаешь перерыв?», после чего с тоской смотрит на телевизор, стоящий в углу комнаты. Продолжая массировать рукой, но и не пренебрегая ею жестикулировать, Дина громко и тоже с акцентом отвечает: «Ты что, с ума сошел?! Перерыв! Зачем тебе перерыв?!» Гия снова цокает языком и, явно сдерживая темперамент, говорит: «Понимаешь, в девятнадцать ноль-ноль полуфинал бокса. Всего на часик, а?» — «Он рехнулся! — почти кричит Дина, призывая всех нас в свидетели. — На часик! А они что будут делать?! — и обводит рукой присутствующих, затаивших дыхание перед лицом нависшей угрозы; наивные мы люди, нам и в голову не приходило, что все кончится благополучно. — Они ждут! А ему бокс надо! На целый час! Бросить их?! Да?! — И вдруг хитро улыбается, резко поменяв тональность: — Включай, пожалуйста, я тебе не мешаю. Ты будешь смотреть, я буду работать!» Тогда Гия, обращаясь уже не к Дине, а к нам, поясняет: «Если она будет работать, а я включу телевизор, он сразу перегорит!» И, снова цокнув языком, уходит с видимым огорчением, однако и с сознанием исполненного долга. Нет слов, чтобы описать наше состояние. Вы можете себе представить, какими ошалелыми глазами смотрели больные на Дину, в присутствии которой перегорают телевизоры, не выдерживая конкуренции с ее могучей энергетикой.

И хотя в разыгранную только что интермедию был откровенно заложен бездарный сюжет, наше состояние тоже объяснимо: мы и не на такое клюем, если взыскательным взором обозреть кое-что из популярной драматургии театра и кино. А тут ни Дина, ни ее супруг, ни хозяйка квартиры и телевизора Зоя Ивановна не позволили себе даже намека на фальшь, играя свои роли с таким подкупающим проникновением в «правду жизни», что незабвенный Станиславский несомненно воскликнул бы: «Верю!»

На следующий день у меня был очередной сеанс у Дины, и я уже знал, что последний. Ровно в девятнадцать ноль-ноль вошел Гия, на сей раз умирая от желания смотреть не полуфинал, а финал бокса. Все повторилось как по нотам, были и шашлык, застрявший у него в зубах, и волнующаяся за судьбу телевизора Зоя Ивановна с поджатыми губами, и картинная апелляция Дины к зрителям, и заранее запрограммированное поражение заранее не очень огорченного Гии. А я впервые подумал о том, что, кажется, и мы обманываем Дину своим преувеличенным доверием, и она, не стесняясь, откровенно дурачит нас.

Впрочем, эта мысль мелькнула больше как предположение; во всяком случае, я не нашел в себе мужества сформулировать тогда окончательное суждение о Дине Джанелидзе. Да и сейчас не нахожу, все еще осторожничая, подбирая слова, взвешивая и размышляя. Потому что, во-первых, могу и ошибаться, а во-вторых, все же упрямо не исключаю того, что все эти интермедии и «игры» в сочетании с нашим страстным желанием избавиться от болезней способствуют созданию необходимого фона, на котором, возможно, и получается медицинский эффект. А чем, скажите на милость, можно объяснить безусловное воздействие на людей шаманов, этих прыгающих, скачущих и фиглярствующих (с точки зрения здравомыслящих) «колдунов»? Уже давно установлено, что они не только «колдовали», но лечили людей и вылечивали! Не замечать, что и Дина не пренебрегает зрителями, внешними эффектами, яркими спектаклями и прочими шаманскими приемами, нельзя, — так, может, и в ее действиях есть какой-то смысл?

Другое дело — дискомфорт, иногда испытываемый людьми, находящимися в ее обществе. Меня, например, Дина просто убивала наповал, шокируя: многое из того, что делалось ею или говорилось, казалось мне или неуместным, или слишком громким, обнаженным, откровенным, особенно в тех случаях, когда в процессе лечения Дина открывала нам некоторые бытовые подробности своей жизни.

Итальянское кино!

Жестикулируя двумя руками и при этом делая массаж сидящему на табуретке пациенту, Дина могла кричать кому-нибудь из своих прихлебаев, к числу которых я отношу ее менеджеров, охранителей, советчиков, просто «сопровождающих лиц» и бог знает кого еще: «Ты молока купила? Почему нет?! Я же просила купить молока! — Потом еще громче и уж совсем скандально, как на Тишинском рынке: — Я тебе пять рублей давала? Где молоко?! Нет молока — где деньги?!» Дело, конечно, житейское и понятное: дочь Дины, девочка пяти или шести лет, целый день находящаяся тут же, в квартире, среди множества незнакомых и нездоровых людей, сама себе предоставленная и неухоженная, потому что Дина самозабвенно отдавала себя больным, вызывала у нее время от времени острые приступы жалости, нежности и любви и одновременно с этим — резкость и злость по отношению к тем, кто мог бы, сутками бездельничая в составе ее свиты, хотя бы чуточку внимания уделять ребенку, — а каково было нам присутствовать при этой сцене? И каково тому несчастному, который сидел в этот момент на табуретке посередине комнаты, с великим трудом пробившись к Дине, для которого каждое движение ее руки было «считанным», на вес золота? Нет, как хотите, я этого не понимаю.

Вот почему, сам находясь «на ковре» или в ожидании вызова на него, я часто ловил себя на мысли: бежать! Немедленно, сию секунду! Как я могу, культурный и грамотный человек, часами просиживать здесь, на что-то рассчитывая, надеясь, уповая? Стыд и срам! Позор на мою голову! Вон отсюда, долой! Карету мне, карету!

И только ноги, не слушая головы, не уносили мое больное тело из этой комнаты, и я не смел им запрещать это делать.

Но вот, представьте, вечером, уже дома, я готовлюсь ко сну, снимаю майку, и жена вдруг панически восклицает: «Что это у тебя? Ты посмотри!» Гляжу в зеркало: на моей груди отчетливо виден отпечаток всех пяти пальцев Дины — почти настоящий ожог, как минимум второй степени, с волдырями!

Ну ладно: без волдырей. И не второй степени. И, судя по всему, не ожог. Я не зря предупреждал вас, что очень уж хочется иногда рассказывать об экстрасенсах с преувеличением, раскрашивая надеждой и собственную жизнь, и жизнь слушателей. Истина, если ее восстанавливать в чистом виде, выглядит так: на моей груди были отчетливо видны отпечатки пяти Дининых ногтей, которыми она впилась в мою кожу, в эпидермис, когда я позволил себе чуть затянуть паузу, отвечая на вопрос, горячо мне от ее ладоней или не горячо. Впилась ногтями — и стало, чего уж там говорить, «теплее». Однако ногти у Дины были, по-видимому, слегка инфицированы, не вполне стерильны, потому и появилось на груди покраснение, создающее вид «отпечатка».

И тем не менее я только сейчас мирюсь с этой «истиной», уж лучше бы она была иной! Как бы всем нам желалось, чтобы огромный ожоговый волдырь величиной с Динину ладонь надолго запечатлелся на моей груди как доказательство того, что Дина действительно что-то может, и тогда бы и у вас, и у меня не иссякала надежда на исцеление!

Я выдержал три сеанса из назначенных мне семи. Я твердо решил больше не приходить, но откровенно сказать Дине об этом не посмел, малодушно наврав что-то про редакционное задание и срочную командировку. Во время последнего визита она, как нарочно, швырнула меня, словно в турецкой бане, из холодно в горячо и обратно.

Помню, сначала на табуретку села перед нею молодая женщина, которую Дина, как всегда мягко, спросила: «Что с вами?» Женщина ответила что-то шепотом, одними губами, покраснев. Дина выслушала, подумала и сказала так, что все мы, конечно, услышали: «А выделения есть?» Бедняжка залилась бордовым цветом и снова что-то пошептала, на что Дина философически заметила: «Не надо было жить, дорогая. Когда последний раз жила? Сегодня утром?»

Полный конец! Ну, подумал я, с меня хватит!

И, как на грех, вслед за несчастной Дина «взяла» меня. Когда же все осталось позади, и мы прощались, и я лепетал что-то про командировку, жена, которая куда с большим, чем я, скепсисом относилась к экстрасенсам, вдруг спросила: «Дина, если вам не трудно, проверьте, пожалуйста, у него простату!» Почему простату? Что ей взбрендило говорить о моей простате?! Позже мы, конечно, нашли причину этой нелепой просьбы. Один знакомый писатель попал к Джанелидзе именно из-за аденомы простаты, надеясь избежать грозящей операции, и много раз на неделе звонил мне домой по телефону, бесконечно варьируя одно и то же: как чувствовала себя его больная простата до диагностики, потом после нее, потом до сеанса лечения и во время, короче говоря — простата, простата, простата. Жене и село в голову, а так как она знала, что мы у Дины последний раз, то хоть и не верила в нее, а все же решила: пусть проверит простату, жалко, что ли?

Я обомлел, потому что никак не мог вспомнить: тот писатель снимал штаны или не снимал, когда Дина его лечила? А если она и мне предложит сейчас оголиться посередине комнаты — что делать? Так ведь оголюсь! Деваться-то некуда, «однова живем», как говорил мой приятель, отдавая себя в руки молоденькой медсестры, которая готовила ему клистир.

Но обошлось.

Сразу уйти у нас с женой почему-то не получилось, мы замешкались, а потом уж и поздно было: на табуретку посадили молодого мужчину лет тридцати. Сам он не двигался. У него было серое, землистого цвета лицо, он был худ и немощен. Взгляд отрешенный. Несчастного, как я узнал, крали из больницы его товарищи, чтобы возить к Дине тайком от врачей, поставивших на нем крест: облитерирующий эндартериит с гангреной конечностей и образованием трофических язв.

Мы увидели эти язвы, как только Дина собственными руками, очень бережно и осторожно, сняла с его ног носки. По щиколотку все было в сочащихся мокрых ранах, смотреть на которые было сверх наших сил. И вот Дина начала делать пассы рукой — буквально в миллиметрах над язвами, не брезгуя, не боясь, что-то при этом пришептывая, какие-то добрые и ласковые слова, и в глазах у нее было столько искреннего сострадания к больному, что мы зачарованно смотрели на Дину, все более и более проникаясь уважением к ней и ее вдохновенному труду. И вот в какой-то момент она вдруг замерла, потом обвела всех нас остановившимся взором и завопила не своим голосом: «Затягивается! Смотрите! Смотрите!» Мы даже не сразу поняли, что она имеет в виду. Но из кухни уже выбегала, толкаясь, Динина свита. Тогда все мы сделали по шагу к центру комнаты и вытянули шеи.

Что лично увидел я? Я увидел на месте одной крупной язвы тонкую пленочку, очень похожую на ту, которой закрываются глаза у курицы, причем, если вы заметили, снизу вверх. Пленочка как бы высушила рану, язва уже не сочилась и порозовела, и зрелище это было, конечно, потрясающим, у самой Дины был обалдевший вид. На маске Амира Бабаева застыло новое выражение: восторга. Гия подставлял больным громадную ладонь, и больные по очереди, как в бубен, били в нее своими ладонями. Еще чуть-чуть, и началось бы общее ликование, но Дина, первой придя в себя, сдержала его, подняв руку вверх и воскликнув: «Тихо! Прошу! Не мешайте работать!»

Читатель тем временем ждет второго варианта правды? Он думает, что я снивелирую эффект, только что описанный?

А вот и не снивелирую!

Внесу, быть может, одну ничтожную поправку, заботясь все о той же кристальной чистоте факта, хотя в данный торжественный момент заботиться об этом, казалось бы, кощунственно. И тем не менее: да, я безусловно видел закрывающуюся трофическую язву, но не видел процесса, того, как это происходило, и не зафиксировал именно этой язвы до излечения. Вот и вся поправка, если она что-то даст щепетильным ревнителям истины.

Главное другое: я никогда не забуду глаза больного, сидящего перед Диной на табуретке. Уж это я зафиксировал.

В них было безумие.

И надежда.

Подведем итоги. Хотя какие, собственно говоря, здесь возможны итоги? Самое большее, на что я способен, это задать сам себе несколько жгучих вопросов, ответы на которые, заранее вам скажу, будут столь обтекаемы, осторожны и приблизительны, что вряд ли продвинут нас далеко по пути к истине. Однако кое-какие точки над «i» все же необходимы. А потому — вопрос первый:

ЕСТЬ БИОПОЛЕ ИЛИ ЕГО НЕТ?

Экстрасенсы, когда их таким вот беспардонным образом ставят к стенке, или обижаются, или отшучиваются, или уходят за чье-нибудь авторитетное суждение. Например, академика Ю. Б. Кобзарева, сказавшего: «Можно считать установленным, что в пространстве вокруг живого организма человека имеется поле, природа которого еще не изучена наукой». Ваше дело удовлетворяться или не удовлетворяться этим суждением, тем более что на каждое авторитетное «за», услышанное в научной среде, вы без особого труда найдете с десяток не менее авторитетных «против», как, например: «К сожалению для экстрасенсов, — говорит академик Е. И. Чазов, — ни один современный метод, улавливающий даже мельчайшие колебания энергии Вселенной, не мог уловить ни у одного из них каких-нибудь необычных токов». И далее: «Мне, вероятно, как и каждому ученому, бывает особенно тяжело, когда, используя «белые пятна» медицинской науки, иные «врачеватели» пытаются подвести научную базу под предлагаемые ими так называемые нетрадиционные методы лечения».

Лично я позицию Ю. Б. Кобзарева разделяю — скажу почему: потому что она как минимум не закрывает тему. Какое-то поле есть, говорит он? — прекрасно. А вот «био» оно или не «био», нужно еще выяснять; у желающих сохраняется возможность научного поиска, а у нас с вами, читатель, дальнейшего разговора. Стало быть, возникает вопрос второй:

ЕСЛИ ПОЛЕ ЕСТЬ, ТО КАКОЕ?

Десятки гипотез! По фронту они расположились достаточно широко, что объясняется, по-видимому, многообразием подходов к решению задачи. А многообразие подходов, в свою очередь, объясняется неоднородностью авторов: мы видим среди них и педагогов, и журналистов, и даже зоотехников; физиков и биологов, к сожалению, маловато. По этой причине у большинства гипотез глубина и научная обоснованность явно уступают внешней оригинальности: верный признак любительского, а не профессионального подхода к делу. Правда, Гегель в свое время сказал, что для того, чтобы делать открытия, нужно быть немножко невеждой; так ведь он сказал: немножко!

Нет смысла перечислять все гипотезы, но возьму на себя смелость сказать: пока не сформируется и не утвердится новое направление в науке, которое называют «психобиофизикой», пока под крышей этого направления не соберутся разрозненные ныне и разобщенные энтузиасты, пока во имя главной задачи они не отрешатся от взаимных претензий, подозрений и обид, пока в недрах психобиофизики не будут проведены глобальные исследования по единой и, может быть, даже государственной программе, пока не будут получены определенные, то ли положительные, то ли отрицательные, результаты, до тех пор никто не сумеет увидеть ситуацию в целом и в полной мере удовлетворить вашу, читатель, законную любознательность.

Теперь предлагаю взглянуть на биополистов с утилитарной точки зрения, исходя из того, что если никакими указами и декретами нельзя запретить людям болеть, то нельзя им запретить лечиться у кого угодно, как угодно и когда. Коли так, то есть у биополя научное подтверждение или нет, будет у него когда-нибудь стройная теория или не будет, а экстрасенсы, понятное дело, уже сегодня практикуют и в хвост и в гриву. Но возникает в связи с этим весьма существенный вопрос:

ЕСТЬ ЭФФЕКТ ОТ ЛЕЧЕНИЯ ИЛИ НЕТ ЭФФЕКТА?

Вообще-то чудес на свете не бывает и быть не может, я в этом глубоко убежден, а есть загадки природы, механизм которых еще не открыт, не познан, не понят. Чудом можно считать разве что вечный двигатель: как только его вам покажут, сразу ищите липу, потому что ничего другого, кроме липы, в основе «настоящих» чудес не бывает.

Многие слышали, например, о филиппинской хирургии, которая воистину чудесным образом обходится без ножа, без наркоза, без боли и без шрамов, а некоторым даже удалось посмотреть документальный фильм, рассказывающий об уникальной операции на желудке. Меня угораздило увидеть его лет семнадцать назад да еще в сопровождении устных пояснений автора, американского профессора-парапсихолога, который приехал в Москву с полуофициальным визитом. Он и привез этот фильм. Почтенный профессор, сам потрясенный отснятым на Филиппинах материалом, говорил нам, немногочисленным зрителям редкого по тем временам зрелища, что не допустил в киноленте ни одной склейки, что камера как была им поставлена, так и строчила без остановки, ни разу не сдвинувшись с места, и что ни о каком монтаже не может быть и речи, — бедный парапсихолог даже представить себе не мог, с какой стороны его ждал подвох! Тогда же, я помню, кое-кто из посмотревших картину там же, в зале, сделал предположение, что пальцы уникального хирурга работают на «молекулярном уровне», а потому, мол, и проникают в тело человека, не задевая нервных окончаний и кровеносных сосудов; были и другие идеи с попыткой перевести увиденное из разряда чудес в разряд нормальной загадки. А что оказалось в действительности? Операции был подвергнут не настоящий желудок, а муляж, искусно прикрепленный к животу пациента. Пятнадцать лет понадобилось для разоблачения фальсификаторов; увы, рукотворные чудеса разгадывать, бывает, ничуть не легче, чем великие тайны природы.

Я вспомнил эту историю вовсе не для того, чтобы класть тень на наших родных экстрасенсов, а чтобы лишний раз оправдать скрупулезность, с которой следует оценивать их деятельность. Тем более что она, кажется, ре-зуль-та-тив-на. Множество тому свидетельств стекается в нашу память, — а куда им еще стекаться, если другого центра, аккумулирующего подобного рода сведения, не существует? — однако мы вынуждены с горечью заметить, что все эти факты производят ошеломляющее впечатление, главным образом, на нас с вами.

Для науки они — ноль без палочки.

Вам не попадалась на глаза фотография с изображением знаменитой американской целительницы по имени Бони, девятилетней девочки, которая полностью вылечила полиомиелитного ребенка? На фото, обошедшем, вероятно, почти все крупные издания мира, дети вместе: счастливый мальчик и не менее счастливая спасительница с добрыми глазами и огромным бантом на голове — очень трогательный снимок. Но представьте себе какого-нибудь невропатолога, специалиста по полиомиелитам: глядя на фотографию, он, возможно, не станет сдерживать слез умиления, однако не забудет при этом поинтересоваться какими-либо другими доказательствами поразительного излечения ребенка, без которых вся эта история будет для него рождественской сказкой, «муляжом», не более.

Увы, дорогой читатель, если со строгими мерками подходить к результатам лечебной деятельности наших отечественных экстрасенсов, придется констатировать печальный и одновременно странный факт: на сегодняшний день нет, по сути дела, ни одного научно удостоверенного и документально подтвержденного случая полного излечения ими человека. Лица и организации, единственно способные формально удостоверить эффект от лечения экстрасенсорным методом, не хотят вмешиваться в дело из «принципиальных» соображений, полагая, что именно таким образом они препятствуют расцвету «современного шаманства». Увы, если бы так! В действительности они не учитывают истинных размеров ажиотажа, поднятого вокруг острейшей проблемы нашего времени, и не понимают, что их самоустраненность не только не гасит, а еще более подогревает общественный интерес к «непризнанному» направлению. Дело оказывается пущенным на самотек, на «куда вывезет», а «вывозит» уже очень далеко и, я бы сказал, высоко: вы посмотрите, кто лечится у экстрасенсов, пренебрегая всяческими запретами, какие люди, какие имена, какие должности! — сам этот факт не даст умереть тому, что явно преждевременно оценивается как шаманство.

А надо бы поступить иначе: на базе какого-нибудь солидного медицинского учреждения спокойно и на высоком уровне проверить результаты, достигаемые ведущими экстрасенсами страны, задокументировать все это, а затем с фактами в руках, используя печать и телевидение, один раз и навсегда показать всему миру, чего стоят биополисты.

И либо развеять миф, либо сделать его былью.

Пока что, если суммировать более или менее подтвержденные результаты лечения и молву, которая о них ходит, можно сделать предварительный вывод о том, что экстрасенсорному воздействию почти не поддаются (или поддаются с трудом) болезни, имеющие в основе органические изменения, — врачи говорят проще: органику. Зато с функциональными расстройствами экстрасенсы, по их собственному утверждению, разделываются довольно лихо. Общий перечень того, что они «могут», причем иногда даже «с гарантией», выглядит примерно так: регулируют, то есть повышают или понижают, кровяное давление, снимают спазмы сосудов и болевые синдромы, останавливают кровотечения, ускоряют заживление ран, в том числе язв, в том числе трофических, ослабляют воспалительные процессы типа плексита и радикулита, снимают утомляемость, повышают творческий потенциал, избавляют от алкоголизма и курения, добиваются общей гармонизации человека и так далее.

Мало всего этого? Недостойно нашего пристального внимания?

Впрочем, если действительно пристального, возьмем ту же способность останавливать кровотечения. Ею обладал, как известно, Григорий Распутин, «заговаривая» кровь молодого цесаревича Алексея, страдавшего гемофилией, и с позиций сегодняшнего дня Распутина надо полагать экстрасенсом. Но почему «заговаривал»? Не «массировал», не «запевал», не «затанцовывал» — именно «заговаривал», как это делали, между прочим, деревенские бабки, про которых в народе тоже говорят, будто они «заговаривают» от болезней?

Явспоминаю совершенно поразительную историю, которая, не сомневаюсь, описана и в медицинской литературе (случай парадоксальный и весьма поучительный), но я ее вычитал из очерка моего отца А. Д. Аграновского, опубликованного чуть более сорока лет назад в «Правде» под названием «У постели больного». Цитирую.

«Пока известен только один случай, когда грубость и бестактность врача послужили на пользу больному. Было так. В дореволюционное время в Киеве у гимназиста пятого класса пошла носом кровь. Обычная вещь, но гимназист оказался гемофиликом, его кровь потеряла способность свертываться, и вот он гибнет. Врачи ничего не могут поделать, испробовали все средства, пригласили на консилиум знаменитого профессора. Он подошел к больному, посмотрел на него и сказал по-латыни врачам: «Морибундус эст!» («Он должен умереть»). Но мальчик изучал латынь. «Я умру!» — понял мальчик, и от ужаса, охватившего его, произошел шок и мгновенный спазм сосудов. Кровотечение остановилось, жизнь была спасена…»

Теперь позвольте задать тихий вопрос: а при чем тут биополе? Результат, конечно, грандиозен, кровотечение остановилось — но почему? Врач сказал слово, больной слово услышал — типичный «заговор крови», то есть, в переводе на современный язык, психотерапия, и для биополя на этой маленькой площадке места не остается.

ЧТО ВСЕ-ТАКИ ЛЕЖИТ В ОСНОВЕ ЦЕЛЕБНОГО ЭФФЕКТА?

На «круглом столе» в журнале «Огонек», посвященном биополистам, выступил директор Института ювенологии, доктор медицинских наук Л. Сухаребский. Он высказался в том смысле, что, занимаясь лечением, экстрасенсы играют несамостоятельную роль катализаторов процесса и суть их воздействия на больного заключается, по-видимому, в умении мобилизовать его нервные клетки на борьбу с недугом, тем более что мощь человеческого мозга и так используется всего на семь-восемь процентов, — вот какой еще остается резерв!

Несамостоятельная роль катализаторов? Очень любопытно. Я, выходит дело, лечу сам себя, а они всего лишь помогают мне «подтянуть» мне мои неиспользованные возможности?

Эта мысль Л. Сухаребского перекликается с идеями Нормана Казенса, обнародованными в книге «Анатомия болезни», отрывок из которой под названием «Резервы человеческого духа» был напечатан в мартовской книжке журнала «Иностранная литература» за 1981 год. Норман Казенс — не врач, он, как и я, больной. Причем тяжелый: расклеился в буквальном смысле этого слова, не шевелил руками и ногами, не поворачивался в постели и даже «в самый спокойный период болезни не мог разомкнуть челюсти», такой страшный недуг поразил человека; по-видимому, коллагеноз, от которого он страдал, еще хуже, чем бронхиальная астма.

И вот, полностью разуверившись во врачах и потеряв надежду на излечение, Казенс вдруг обнаружил однажды, что несколько минут элементарного «утробного» смеха — он смотрел по телевизору знаменитую на Западе серию Аллена Фанта «Скрытой камерой» — оказали обезболивающий эффект и дали ему два часа относительно спокойного отдыха. Тогда Казенс решил взяться сам за себя. Что же вы думаете? В Библии не зря, выходит, сказано, что «веселое сердце исцеляет»: через какое-то время он почувствовал облегчение, потом стало еще лучше, и в конечном итоге «смехотерапия» и вовсе поставила приговоренного Казенса на ноги — без помощи врачей и медикаментов.

Сегодня Казенс твердо убежден в том, что воля к жизни, как и любовь, надежда, радость и смех, не теоретическая абстракция, а «философский фактор терапевтического воздействия». (Отрицательные эмоции, по мнению Казенса, тоже действуют на человека по той же технологической схеме, но приводят к прямо противоположным результатам: появление многих тяжелых заболеваний, особенно раковых, нынче связывают с воздействием на людей горя, озлобленности и страха.)

За этими мыслями Казенса стоят не дилетантские разговоры, не околонаучная бижутерия, а исследования серьезных ученых, в том числе румынского эндокринолога Анны Аслан, которая своими работами убедительно доказала, что между волей человека и химическими процессами, происходящими в мозгу, существует определенная связь, как прямая, всем нам знакомая по формуле «В здоровом теле — здоровый дух!», так и обратная, пока еще не очень привычная: «Здоровый дух — здоровое тело!»

Казенс приводит наипростейший пример: если взять кровь больного и проверить ее на РОЭ до «процедуры смеха», а затем после, показатель хотя бы на пять миллиметров, но непременно окажется пониженным. По мнению Казенса, вся история врачевания есть, по сути дела, история воздействия на человека плацебо — нейтрального вещества, не обладающего никакими лечебными свойствами. Бесчисленные эксперименты, проводимые с плацебо в различных клиниках мира, давали один и тот же результат: когда больные, принимая какую-нибудь «аква дистилляту», то есть дистиллированную воду, были уверены, что принимают лекарство, лечебный эффект оказывался налицо и даже фиксировался приборами.

А сколько раз, я думаю, и нам с вами приходилось глотать таблетки, никакого отношения к нашим болезням не имеющие и тем не менее нас вылечивающие, — почему? А потому, что их «доктор прописал»!

(Помню, в далеком прошлом, когда моей маме становилось плохо, я бежал сломя голову к старому врачу Нейштату, жившему на нашей улице. Он тут же надевал галоши, хватал зонтик независимо от того, был дождь или не было, и, опираясь на него как на трость, торопился за мной, семеня ногами и думая, что летит на всех парусах. И вся улица видела: доктор идет — кому-то плохо! — и люди провожали Нейштата глазами, как нынче провожают реанимационные машины. Потом, когда мама слышала в прихожей глухое покашливание старика и то, как он снимает пальто, шляпу, галоши, как тщательно вытирает о коврик уже разутые ноги, как моет руки не торопясь — чего ему тут-то, в квартире, торопиться? — раз он пришел, ничего опасного произойти уже не может! — и мама думала: ага, он не торопится, значит, ее случай явно не смертельный! — и от всего от этого ей становилось чуточку легче, хотя врач еще не прикасался к ней. Когда же Нейштат, улыбаясь от уха до уха, огромный, мягкий, духами пахнущий и тщательно выбритый, как конферансье, входил в комнату слега танцующей походкой Гаркави и потирал, как бы от удовольствия видеть больную, руки, а потом присаживался к маме на постель и действительно смотрел на нее, чтоб не сойти мне с этого места, влюбленными глазами, да еще называл маму не просто по имени, а непременно уменьшительно-ласково «Фанечкой», говоря: «Фанечка, вы сегодня такая красавица! Как вам не стыдно себя плохо вести?», а затем брал ее руку в свою и гладил, одновременно считая пульс, — ей уже хотелось встать с постели и мыть полы, хотя она была не самым здоровым человеком в мире. И все оканчивалось, как правило, без лекарств, разговорами и еще тем, что, уходя, старик не забывал поцеловать маме ручку, в отличие от нынешних молодых кандидатов наук, не забывающих, уходя, взять конверт с вознаграждением. Куда они подевались, эти старые домашние врачи, эти милые быстрые тихоходы, вносящие в дома людей покой, вселяющие в больных уверенность и часто лечащие серьезные заболевания одними словами? Куда ушло то незабвенное время, когда, по выражению покойной бабушки моего лучшего друга, голубей было больше, а гадили они меньше?)

«Эффект слова» возможен, разумеется, лишь при условии, если больной слову верит, тогда может подняться его дух, который, в свою очередь, действительно способен оказать целебное воздействие на тело, — по какой, правда, технологической схеме, сказать вам никто не возьмется. Казенс убежден, что дело не обходится, по крайней мере, без эндорфинов, недавно обнаруженных в человеческом мозгу. По своей молекулярной структуре это странное вещество похоже на морфий и обладает, как морфий, анестезирующими свойствами, с той, конечно, разницей, что наркотик делают «на стороне», а эндорфины естественно вырабатываются организмом, чтобы способствовать ему в борьбе с болью; не зря «эндокринные морфины» — таково полное название вещества — переводятся на русский язык как «убийцы боли». Так вот, если каким-то образом удается активизировать эндорфины, да еще в самый критический для больного момент, они, вероятно, с тем большей эффективностью «убивают» боль и поглощают болезнь, чем сильнее кем-то подстегнуты. Кем же? Да человеческим духом, безусловно оказывающим влияние на химические процессы, происходящие в мозгу! У Казенса по этому поводу давно уже нет сомнений.

Обращаю ваше внимание на то, что, оперируя понятием «дух», Казенс ни на секунду не перестает быть материалистом: чудесам, черной магии и даже такой наивной, казалось бы, категории, как биополе, он места в своей системе не оставляет. Впрочем, я готов допустить, что, познакомившись с экстрасенсами, он все же отведет им — независимо от биополя! — роль катализаторов. Да, совершенно верно: катализаторов человеческого духа. Такое допущение я делаю по аналогии с иглоукалывателями, которым именно эту роль Казенс с охотой предоставляет, уверенный в том, что они своими иглами в конечном итоге активизируют эндорфины, а уж те делают свое полезное дело.

Идеи Казенса перекликаются с мыслями молодого врача-психиатра Хасая Алиева, к знакомству с которым я вас приглашаю. Некоторое время назад Хасай Алиев сделал открытие и приехал с ним из Дагестана в Москву с наивной надеждой спасти открытие прежде, чем он начнет с его помощью спасать все человечество. Название я переписал, оно длинное и для непосвященных малопонятное: «ЯВЛЕНИЕ КОРТИКО-БАТ-ВИСЦЕРАЛЬНОЙ САМОРЕГУЛЯЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОРГАНИЗМА». Впрочем, один весьма «посвященный» — доктор медицинских наук, к тому же известный нейрохирург и мой добрый знакомый, — случайно увидев это название, безапелляционно сказал: «Абракадабра! Равносильно тому, как если бы ты прочитал: «Англо-маточно-алгебраический синдром похмелья»! — термины никак не стыкуются, потому что взаимно чужие». Не спорю, я в этом деле, как говорится, не мастер и лучше потороплюсь от названия к сути, которая, быть может, окажется не лишенной логики.

Алиев рассказал мне историю открытия так. Однажды, проводя у себя в клинике рядовой сеанс лечебного гипноза, он решил наконец проверить идею, давно «заблудившуюся» в его голове. С этой целью, подождав, когда больные погрузятся в сон, он вручил каждому по фломастеру, а задание дал общее, сформулировав его следующим образом: «Вы чувствуете, как от пальцев ног вверх по телу пошла энергия, напоминающая слабый ток. Эта энергия лечит вашу болезнь. Рисуйте фломастером путь, по которому она идет! Рисуйте!» — и замер в ожидании: ведь действительно интересно, что сделают больные.

И они, представьте себе, начали рисовать фломастерами линии прямо по телу, и, когда Алиев внимательно рассмотрел их, он глазам своим не поверил: линии ровненько шли по акупунктурным точкам! Причем у каждого больного были «задеты» именно те точки, которые «соответствуют» его болезни! Тот, у кого, положим, была язва желудка, рисовал линию по точкам, подлежащим иглоукалыванию именно при язве желудка, а тот, кто маялся радикулитом, отметил точки, которые обычно раздражают иглами при радикулите. И все это, заметьте, делалось во сне, к тому же людьми, понятия не имеющими о том, что существует акупунктурный атлас, да еще прежде иглами не лечившимися.

Фантастика.

К чему в итоге пришел Хасай Алиев (размышляя в соавторстве с С. Михайловской, с которой я познакомился позже и не помянуть которую не имею права)? Он понял, что кора головного мозга (в формуле открытия она обозначена медицинским термином КОРТИКО), взаимодействуя с биологически активными точками на теле человека (по первым буквам и образуется вторая часть формулы — БАТ), влияет на внутренние органы больного (которые во всех учебниках называются ВИСЦЕРАЛЬНЫМИ), регулируя их состояние. Итак: «КОРТИКО-БАТ-ВИСЦЕРАЛЬНАЯ САМОРЕГУЛЯЦИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОРГАНИЗМА», — вовсе не исключено, что мой знакомый нейрохирург слегка погорячился, назвав все это абракадаброй.

Иными словами, Алиев мог посадить перед собой или десять, или сто, или тысячу человек, усыпить тех, кто поддается гипнозу, затем «пустить» через них «ток» и на этом полагать свою миссию законченной, по крайней мере до момента, когда надо народ будить: люди сами себя продиагностируют (притом безошибочно, поскольку «наводчиком» является больной орган, уж он-то не ошибется) и сами себя пролечат (притом с усердием, которое не снилось врачам). «Слушай мою команду! — восклицал бы Хасай Алиев, стоя перед микрофоном на каком-нибудь стотысячном стадионе. — К сеансу… товсь! То-о-ок… дан!» Могу себе представить, как веселились официальные лица в официальных кабинетах, когда Алиев приходил к ним с этим «номером».

Теперь отметим, что, говоря о причинах поразительного лечебного эффекта, Алиев, как и Казенс, вполне обходился без биополя. Экстрасенсы тем не менее ему симпатичны, он многое слышал о них, кое-что сам знает и в некотором смысле полагает их даже себе родственными. «У меня, — сказал Алиев, — главное оружие — гипноз, у них — тоже психотерапия, и цель одна: воздействовать на болезнь через акупунктурные точки». При этом Хасай Алиев объективно признает, что экстрасенсам труднее работать, чем врачам-психиатрам. Во-первых, они сначала должны ставить диагноз, от чего психиатры освобождены, поскольку методика Алиева как бы «самонаводящаяся». Во-вторых, усыпив пациента, гипнотизер получает его в безраздельное подчинение, в то время как экстрасенс, оставляя больного бодрствующим, мало того что концентрирует все его внимание на соответствующих акупунктурных точках, но еще должен «держать» так в течение всего сеанса. Вот почему наиболее талантливые экстрасенсы, демонстрируя воистину высокий уровень психотерапии, достигают его не только напряжением всех своих нервных и физических сил, но и прибегая к помощи внешних эффектов, шумов, трюков и прочей, как выразился Хасай Алиев, театрализации.

Я изложил вам, дорогой читатель, некоторые суждения на тему о том, что лежит или может лежать в основе целебного результата, достигаемого экстрасенсами.

Нельзя не заметить, что позиции Л. Сухаребского, Н. Казенса и Х. Алиева складываются в довольно стройную концепцию, отвергающую биополе как объективно существующую категорию, с использованием которой лечение шло бы независимо от веры или неверия пациента, а так, как это бывает при хирургической операции или, положим, при введении в вену антибиотика. Такого биополя нет! — как бы говорят они, отводя экстрасенсам роль помощников больного в его борьбе за здоровье, а лучше сказать — роль катализаторов процесса.

И тем не менее в спорных вопросах, касающихся науки и медицины, — да только ли их? — нельзя выносить приговоры, не подлежащие обжалованию. Подождем. Подождем фундаментальных исследований проблемы, которые, возможно, приведут к каким-то более основательным суждениям относительно того, что все-таки находится в основе целебного эффекта, достигаемого экстрасенсами: то ли психотерапия, в том числе гипноз, то ли биополе, то ли все это вместе взятое или совсем что-то иное, то ли вообще ничего не находится — и такой вариант возможен, и тогда мы будем оперировать смутными понятиями типа «судьба», пока и они не раскроют перед нами свою потаенную и не лишенную смысла суть.

Зато мы вправе уже сегодня говорить в полный голос о том, может ли быть экстрасенсорное воздействие вредным для человека, если определенно известно, что оно может быть полезным. Вспомните первую заповедь Гиппократа: «Не вреди!», от которой не должны, да и не намерены уходить экстрасенсы, поскольку они тоже врачуют. Но кто возьмет на себя смелость провозгласить абсолютную безвредность их метода? Кто сможет поручиться головой за то, что экстрасенсы в принципе не способны оборачивать свой талант против человека, на черное дело?

Стало быть, поставим вопрос так:

МОЖНО ЛИ СЕГОДНЯ ЛЕЧИТЬСЯ У ЭКСТРАСЕНСОВ?

Из двух категорий населения, я имею в виду больных и здоровых — а как еще нам разделиться применительно к медицине? — больные, пожалуй, избавлены от сомнений: для них альтернативы уже нет. Для, больных людей, скажу я, экстрасенсы, если сравнивать их с аллопатами, имеют всего один отчетливый недостаток: не выдают бюллетеней. Зато обладают рядом неоспоримых достоинств: обходятся без лекарств, не мучают диетами и, наконец, потрясающе не-то-роп-ливы, что решительно подкупает на фоне чудовищной спешки, не позволяющей даже и поболеть-то по-человечески.

Судите сами. Нынче, вероятно, из-за всеобщей аллергизации, которая окрашивает знакомые болезни в незнакомые цвета, каждый человек по-своему переносит недуг: сколько людей, столько вариантов заболеваний, течений и форм. Казалось бы, следуя логике, и лечение нужно индивидуализировать, обеспечивая каждому больному свой подход? Не тут-то было! Именно сегодня, как никогда прежде, торжествует стереотипное, усредненно-статистическое, типизированное представление о больных и болезнях, что я, как ни странно, полагаю естественным, потому что в стандартизированном компьютерном обществе иначе и быть не может. Десяток танцев на всех, четыре программы телевидения и три фасона причесок на любой вкус — выбирай, не хочу! — пятнадцать писателей и поэтов всеобщего восхищения и пяток для такого же всеобщего поругания, один Вячеслав Зайцев на все варианты моды, единые требования к детям в саду и в школе, считанное количество композиторов, слова для которых пишет, кажется, один Роберт Рождественский, — разве не логично при всем при этом иметь на всех дюжину наиболее популярных заболеваний и какой-нибудь бисептол с кефзолом для тотальной борьбы с ними, будь то сепсис или банальная простуда? Я утрирую, но так ли уж далеко ушел от действительности?

По количеству врачей на душу населения мы занимаем твердое первое место в мире: один врач на 289 человек, а «там» — на 1237. Зато по количеству внимания — не мне вам рассказывать. Врачам уже давно некогда быть врачами. Они либо хозяйственники, либо диссертанты, либо борются за удержание за собой штатного места или, наоборот, за достижение его, либо учатся на курсах повышения квалификации, либо заняты бумаготворчеством: в клиниках, во время профессорских обходов, на больных тратят нынче секунды, а на запись в историях болезни часы, главным образом для прокуроров. Пристально вглядываться в каждого больного? думать прежде, чем что-то говорить ему или о чем-то умалчивать? следить за развитием болезни? собирать консилиумы? скрупулезно подбирать лекарства? — товарищи, это из области фантастики.

Реальность, к сожалению, такова: вбегает в квартиру участковый врач, чаще всего это женщина, которой некогда ни рук помыть, ни пальто снять, ни даже измерить вам температуру. Едва перебросившись с вами парой фраз, она мгновенно подгоняет вашу болезнь под общий знаменатель, назвав ее для экономии времени каким-нибудь сокращенным собачьим именем типа «оэрзэ», затем в секунду выписывает бюллетень с рецептами, хватает портфель и хозяйственную сумку, с которой не расстается даже под страхом лишения диплома, и с бешеной скоростью исчезает, оставив после себя инверсионный след, как от реактивного истребителя. Но не извольте сильно гневаться, благородный читатель: бедному эскулапу надо еще успеть в овощной за бананами или картошкой, в поликлинику на профсоюзное собрание, в детсад за ребенком, и постирушку дома сделать, и приготовить на завтра еду, я уж не говорю о том, что, хотя ваша докторица и занимает твердое первое место в мире, количество вызовов у нее почему-то всегда намного выше нормы, а казенной машины ей даже во сне не положено: она все ножками, ножками, как почтальон, которого, между прочим, все-таки пожалели, выставив ему для облегчения почтовые ящики на первые этажи домов.

Теперь взгляните на экстрасенсов: спокойны, неторопливы, задумчивы, внимательны, сосредоточенны, — как они выигрывают на общем суетливом и малопрофессиональном фоне! У вас нет сомнений в том, что они занимаются только вами, что их мозг свободен от посторонних мыслей, что вся энергия их уходит не на бананы, а на вас. Более того, в лечащем вас экстрасенсе, чего не скажешь об участковом враче, есть нечто от жреца, и это неудивительно, это, если подумать, даже закономерно, потому что в самой диагностике и во врачевании действительно присутствует что-то колдовское, таинственное, ритуальное, и когда внешний облик целителя соответствует делу, которым он занимается, результат в виде успеха достижим и быстрее и легче.

Впрочем, истина требует уточнения: как среди участковых может попасться чеховский Дымов с обволакивающим голосом, интеллигентными манерами и неторопливой профессорской основательностью (и все это за сто двадцать рублей зарплаты?! — что-то я, кажется, не то говорю!), так и среди экстрасенсов встречаются экземпляры, неопрятно одетые, невежественные, суетящиеся, с запахом лука изо рта и начисто лишенные жреческой таинственности и значительности, которая откровенно разменяна на плотоядный меркантилизм (и вот тут я говорю уже «то»). Добавлю, что в массе своей экстрасенсы начали, увы, потихонечку «портиться»: кое-где, говорят, лечат для скорости «коллективным методом», высаживая перед собой с десяток, положим, больных и делая биомассаж на всю компанию сразу. А один экстрасенс, с которым меня познакомили как с личностью уникальной, наладил — чуть было не сказал: поставил на поток — лечение по телефону. Вы спросите: а что больные? Они терпят и молчат, потому что, как уже было сказано выше, не имеют выбора.

Перейдем теперь ко второй категории населения — к здоровым. На вопрос: лечиться у экстрасенсов или не лечиться? — они отвечают: а как хотите! Им еще не приспичило. Проблема эта трогает их ничуть не больше, чем «есть ли жизнь на Марсе». Откровенно говоря, мне бы с самого начала обойтись одной категорией населения, но я намеренно сохранил здоровых, чтобы лишний раз подчеркнуть вопиющую несправедливость, заключающуюся в том, что именно от них зависит судьба больных, потому что именно здоровым людям, и куда чаще, чем хотелось бы, приходится решать вопросы, связанные с медициной. Впрочем, аналогичным образом обстоит дело и во многих других сферах общественной и социальной жизни. Так, например, проблемы юношества традиционно решают взрослые, студенчества — давно отучившиеся в вузах, голодных — сытые, слепых — зрячие, талантливых — бездарные, а умных — дураки. Странно устроена жизнь!

Однако в число как больных, так и здоровых могут входить специалисты, позиция которых непременно корректируется или, я бы сказал, подсвечивается специальными знаниями, что делает ее специфической. Приведу в качестве примера документ, исполненный, правда, не на бланке, а на простой бумаге, и печать, стоящая на нем, удостоверяет всего лишь подлинность подписи, но подпись эта и текст стоят того, чтобы быть обнародованными:

Представителям общественных, медицинских и научных организаций г. Сухуми

В настоящее время уникальные способности Д. Г. Джанелидзе исследуются в лаборатории эвристики НИИ общей и педагогической психологии Академии педагогических наук СССР. В этой связи убедительная просьба оказывать всяческое содействие целительской деятельности Д. Г. Джанелидзе, поскольку материалы, полученные в ходе этой деятельности, имеют большое научное значение.

Зав. лабораторией эвристики НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР, доктор психологических наук, профессор Имярек.

Москва.

23.11.78

Ничего не скажешь, документ смелый, благородный, подвижнический, свидетельствующий о наличии этих же качеств у человека, его подписавшего. Одно смущает: получается так, что сначала Дина пусть лечит людей, собирая материал, важный для науки, и только потом, когда этот материал обработается в лаборатории эвристики, будет решен вопрос, в какой мере лечение было полезным, а в какой вредным, — весьма занятная позиция, не так ли? Странный гуманизм руководителя лаборатории оправдывает лишь то, что Имярек не врач — психолог, а психологи клятвы Гиппократа никому не дают.

Вот позиция Ю. Николаева, тоже доктора наук, но медицинских:

«Хочу предостеречь от призывов скорее распространять экстрасенсорный метод. Проблема сложная, малоизученная, нуждается в строгом научном обосновании».

Эти слова были сказаны Ю. Николаевым на совещании в «Огоньке» в присутствии экстрасенсов, без всякого стеснения, прямо в глаза. Не могу не заметить попутно, что «круглый стол» в журнале, на материалы которого я ссылаюсь, получился чрезвычайно полезным. Пришли на него люди, заинтересованные в откровенном разговоре, при этом доброжелательные и уравновешенные, отнюдь не враги нового направления, — враги на такого рода встречи, как правило, не ходят, — а вполне сочувствующие, однако не играющие в поддавки. Позиции участников совещания далеко не всегда диктовались интересами больных, бывало, что и интересами самих экстрасенсов, что вовсе не противоречило истине, к достижению которой ораторы стремились. Для иллюстрации приведу небольшую цитату из выступления И. Голубева, начальника отдела Госкомитета по науке и технике.

«Ни о каком внедрении в практику методов, обсуждаемых сегодня, пока не может быть и речи, потому что поспешность может привести к дискредитации метода и самой возможности его научно исследовать. Нужны серьезные экспериментальные работы, о которых, к сожалению, сегодня услышать не удалось».

Между прочим, один из руководителей лаборатории экстрасенсов, мгновенно сориентировавшись, взял слово и энергично отмежевался от врачующих коллег. «Деятельность нашей лаборатории, — сказал он, — направлена на исследование природы биополя. Лаборатория техническая, мы лечением не занимаемся, нас интересует физика явления». Участвующие в совещании целители, фамилии которых благополучно входят в списки сотрудников секции, возглавляемой Кентавром, многозначительно переглянулись при этих словах и спрятали, как говорится, улыбки «в усы».

Экстрасенсы, я имею в виду не руководящий состав лаборатории, а действующий, устами своих лидеров немедленно и торжественно провозгласили абсолютную безвредность метода и принципиальную неспособность биополистов творить зло: одно только желание сделать кому-то плохо будто бы тут же лишает экстрасенса его энергетического запаса.

И тем не менее я все же экстрасенсов… боюсь! Да, я боюсь их, как можно бояться неуправляемой, необузданной стихии. Прекрасен ветер, когда он ветер, и красив огонь, когда он в камине, и чуден Днепр, если вы заметили, при тихой погоде, — все это замечательно, потому что в меру, а за пределами меры ветер становится бурей или цунами, красивый огонь всепожирающим пожаром, а жестокий мороз или палящее солнце уже не делают день чудесным, а приносят страшное опустошение. Когда мне говорят, что экстрасенсорная энергия сеет добро, я не могу не подозревать ее в способности переходить границы, потому что не знаю и не понимаю ее природы. Пойму — будет другой разговор и родится другое отношение, и тогда я преисполнюсь к экстрасенсам доверия, с которым сегодня могу относиться только к врачам.

Да, читатель: к врачам! — сколько бы у меня ни было к ним претензий, какой бы у меня ни был к ним счет.

И вообще, я думаю, нет никакого смысла сужать проблему до экстрасенсов, есть прямой смысл, оттолкнувшись от них, если угодно, даже оперевшись на них, а может быть, и приподнявшись над ними, увидеть расширившиеся горизонты человеческих возможностей в эпоху НТР, которые можно использовать для разработки новой стратегии борьбы за здоровье и долголетие.

От экстрасенсов — через глубокое познание человека — и дальше!..

Подошло к концу мое повествование. Откровенно говоря, я очень устал, работая над рукописью, — в том смысле, что слишком долго позволил себе жить среди понятий и образов, связанных с болью, болезнью, больными, со всем тем, от чего мне лучше бы, конечно, отвлечься, во всяком случае не погружаться во все это с головой.

Впрочем, sic transit, и это, будем надеяться, тоже пройдет.

Я задаю себе на прощание последний вопрос, имеющий для меня не газетно-публицистический, конкретным временем продиктованный, а общечеловеческий, то есть более широкий, смысл: суммируя все пережитое за минувшие три года, узнанное, передуманное и перечувствованное, какое окончательное мнение я выношу об экстрасенсах, о направлении в целом, а по сути дела — о том необычном, что стучится и еще не может достучаться в нашу дверь?

Других спрашивать легче, чем себя.

Понимаете, уж очень странное создание человек: чем дальше он уходит от своего первобытного сородича по пути к знаниям и свету, тем более сближается с ним, если иметь в виду его незатухающий интерес ко всему загадочному, туманному и даже темному. На эту мысль меня навел Бернард Шоу — далеко не самый, надо полагать, глупый человек из числа когда-либо живших и живущих на земле. Вот что он сказал:

«Все-таки наше легковерие хоть и велико, но не безгранично, и его запас сильно израсходован на медиумов, ясновидцев, хиромантов, последователей «христианской науки», психоаналитиков, толкователей электрических вибраций, терапевтов всех мастей, зарегистрированных и неофициальных, астрологов, астрономов, сообщающих вам, что Солнце удалено от нас почти на сто миллионов миль… Не поймите, между прочим, будто я хочу сказать, что Земля плоская или что, благодаря нашему потрясающему легковерию, мы каждый раз поддаемся на обман. Нет, я только защищаю мой век от обвинения в том, что у него меньше воображения, чем у средневековья, и утверждаю, что XIX век и еще в большей степени XX заткнули за пояс XV по части пристрастия к чудесам и всему сверхъестественному… В последнем издании Британской энциклопедии объем непостижимого, по сравнению с вызывающим безоговорочное доверие, много больше, чем в Библии».

Это с одной стороны, а с другой — уровень цивилизации общества, что ни говорите, все же выражается в его способности НЕ ВЕРИТЬ и НЕ ДОВЕРЯТЬ. Правда, быть скептиком легче, хотя бы потому, что скептики чаще других оказываются правыми. Но обратите внимание: правыми, не левыми, и в этой «детали» тоже кое-что содержится для тех, кто выбирает между «за» и «против» по отношению к чему-то новому, не умещающемуся в рамки обычных представлений и понятий.

Я не хочу быть «правым», но не могу быть «левым».

По всей вероятности, моя позиция находится между легковерием и скептицизмом. И потому на вопрос, как я отношусь к новому направлению, то есть к экстрасенсам, отвечаю так, кладя при этом руку на сердце: душа моя — за, мозг мой — против.

Разум, понимаете ли, против.

1982

Часть вторая ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Если справедливо утверждение, что преступниками не рождаются, будет не менее справедливым сказать, что никто не вступает в жизнь и готовым ангелом. «Наша душа, — еще в XVI веке писал француз Монтень, — совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и подчиняясь примеру и наставлениям других». Кто эти «другие» в приложении к нашей действительности? Воспитатели, к числу которых относятся и соседи по дому, и компания друзей, и учебный класс, и рабочая бригада, и студенческая группа, и педагоги с наставниками, и даже совершенно случайные знакомые, но прежде всего (я это решительно подчеркиваю) родители, семья — короче, все те, с кем каждый человек на протяжении своей жизни имеет дело, не подозревая, что микросреда способствует формированию его личности и может вывести его на дорогу либо со счастливым, либо с печальным концом…

I ОСТАНОВИТЕ МАЛАХОВА Социально-педагогическая повесть

ВВЕДЕНИЕ В ТЕМУ

Повод. «Уважаемые товарищи! Пишу в адрес газетчиков, потому что они, даже не публикуя материал, могут сделать многое. Хочу надеяться, что те, кому попадет в руки это письмо, найдут время серьезно задуматься над большой бедой, идущей по нашей земле: я имею в виду неумеренно распространившуюся преступность. Катастрофические размеры ее в США, о чем пришлось говорить на весь мир президенту, есть сигнал для всего человечества, в том числе и для нас. Но если за рубежом имеются все основания для преступности, то чем можно объяснить это явление в нашей стране? Неужто мы что-то где-то проглядели? Прошу ответить мне через печать или личным письмом или даже совсем не отвечать, но только не оставляйте эту тему без внимания.

С уважением инженер Р. Молчанов. Город Николаев».

Ситуация. Известно, что за всю историю человечества пока еще не было общества, свободного от преступности, хотя мало кто считал и считает это зло фатально неизбежным. Известно, кроме того, что в разные периоды времени преступность то увеличивалась, то уменьшалась, причем без видимых к тому оснований.

Спрашивается: в чем дело?

У журналистов есть то преимущество, что, не всегда умея ответить на вопрос, они обладают возможностью его задать. С этого начал я, обратившись к весьма крупным специалистам-криминологам: «Назовите, пожалуйста, причины подростковой преступности в нашей стране?» Не буду описывать выражения лиц моих собеседников. Скажу главное. Все они, бесспорно, не жалели сил и средств, изучая проблему, чему свидетельством были многочисленные исследования, — это с одной стороны. С другой — мне нетрудно было убедиться, что мнения их разноречивы, а выводы робки. Стройной концепции, объясняющей происхождение преступности, пока не существует. Впрочем, с таким же «успехом» не существует единой теории микромира в физике, происхождения жизни — в биологии, и вовсе не потому, что ученые ленятся или не хотят вырабатывать строго научные концепции, а в силу невероятной сложности проблем. Если атом неисчерпаем, то следует предположить, что духовный мир человека тоже не имеет предела. Каждый индивидуум — это, в сущности, вселенная.

Стало быть, претензий к науке нет и быть не может. Нам остается терпеливо ждать, тем более что советские ученые, особенно в последнее время, предпринимают поистине титанические усилия, чтобы докопаться до сути.

В своих новейших работах они стали исходить из трех важных принципов.

Принцип первый. Объяснять преступное поведение современного молодого человека одними пережитками прошлого в сознании и влиянием буржуазной идеологии, «не замечая» того, что не только он сам, но и отец его с матерью родились при Советской власти, сегодня уже не просто неприлично — нельзя.

Принцип второй. Также нельзя объяснять преступность только безнадзорностью детей, алкоголизмом их родителей, материальным положением семьи, ее культурным и образовательным уровнем, умственными способностями ребенка или состоянием его психики, поскольку все это не  п р и ч и н ы  в строго научном смысле слова, а всего лишь внешние и вполне очевидные  ф а к т о р ы, которые, во-первых, не обязательно толкают человека на преступление, а чаще способствуют его совершению и, во-вторых, сами нуждаются в объяснении.

Принцип третий. Истинные причины преступности не лежат на поверхности, а глубоко скрыты, с трудом поддаются анализу и учету, и, хотя их голыми руками не возьмешь, они есть, и найти их можно. Главное направление поиска — социально-психологическая сфера. Не отдельно «социальная» и не отдельно «психологическая», а именно так, как сказано: через дефис. Каждый читатель, вероятно, имел возможность убедиться в том, что люди в одинаковых условиях зачастую ведут себя по-разному, в разных условиях — одинаково, а это значит, что ни внутреннее психологическое состояние, ни внешние социальные факторы сами по себе еще не определяют поведения человека: только вместе.

Из социально-психологической сферы наши ведущие ученые выделяют прежде всего процесс воспитания. «Я не знаю ни одного случая, — писал А. Макаренко, — когда бы полноценный характер возник без здоровой воспитательной обстановки или, наоборот, когда характер исковерканный получился бы, несмотря на правильную воспитательную работу». Поскольку воспитанием нового человека практически занимаются семья и школа, ученые и направили туда острие своего поиска. Именно семья как первичная ячейка государства и именно школа как проводник общественного воздействия на подростка несут в себе и зеркально отражают все социальные процессы, происходящие в обществе. А ребенок, в свою очередь, обладает той самой психологией, врожденной или воспитанной, преломившись через которую социальные процессы либо толкают его на преступления, либо предохраняют от них. Даже темперамент ребенка, по мнению советского психолога А. Краковского, является основной причиной того или иного поведения, которое при соответствующих условиях может принимать антисоциальный характер.

Не знаю, как читателю, мне этот путь размышлений кажется наиболее конструктивным. Он хорошо «просматривается» от начала до конца и предполагает в итоге не мнимые умозаключения, а реальный и практически ценный результат, — скорее бы он только был!

Теперь я приведу некоторые данные, косвенно подтверждающие правильность и перспективность избранного направления. Эти сведения касаются так называемых ранних форм антиобщественного поведения подростков, которые являются как бы первым звонком, предупреждающим об опасности. Так вот, по данным одного конкретного исследования, проведенного институтом Прокуратуры СССР, из каждых ста несовершеннолетних, осужденных за преступления, двое когда-то начинали с картежных игр, один — с употребления вина, двое — с мелких краж у товарищей по школе или у соседей по дому, один — с бросания камней в проходящие мимо поезда и так далее. Но самой кричащей и неожиданной оказалась цифра «бегунов»: семьдесят четыре подростка уходили и убегали из родного дома, прежде чем пойти на преступление.

Стало быть, именно в семье и, вероятно, в школе завязывается тот роковой конфликтный узел из социальных и психологических причин, развязка которого приводит к трагическому финалу.

К сожалению, большего нам цифры не говорят: при всей своей красноречивости они не содержат открытий, а только указывают место, где можно их сделать.

Замысел. 12 декабря 1972 года, около 11 вечера, Надежда Рощина возвращалась домой от подруги. Она вышла из автобуса, перебежала улицу и направилась в переулок. В руках у нее была сумочка, и Рощина невольно сжала ее, когда увидела впереди человека. Переулок был пуст, под ногами у Рощиной хрустел снег, тускло светил на углу одинокий фонарь. Человек был неподвижен, он стоял у витрины овощного магазина, и, вопреки логике, но в точном соответствии с законами страха, Рощина, вместо того чтобы ускорить шаг, его замедлила. Человек молча пропустил девушку, но вскинул голову в черной каракулевой шапке с опущенным козырьком, потому что, наверное, козырек мешал ему смотреть, а смотреть было нужно, хотя этот же козырек не позволил Рощиной разглядеть лицо незнакомца. И тоскливое предчувствие сжало сердце девушки.

Она сделала шаг, второй, третий, и в этот момент человек, оттолкнувшись спиной от витрины, как-то сбоку приблизился к ней и молча ударил рукой по сумке. Сумка, однако, не упала, и он тут же сказал: «Молчи. Убью». Его голос прозвучал потрясающе бесстрастно, как если бы он произнес: «Снег идет. Зима». И жуткий страх перехватил горло Рощиной, и вновь вопреки логике она еще крепче сжала сумку. Тогда он, почувствовав сопротивление, снова ударил, но уже не рукой, а ножом.

Тут же брызнула кровь, тепло которой Рощина ощутила, хотя никакой боли не было. Сумка упала, человек нагнулся, поднял ее и не пошел, а мерзкой рысцой побежал по переулку. Девушка машинально сделала за ним несколько шагов, словно трусливый бег незнакомца развязал ей ноги. Когда он заворачивал за угол, Рощина даже негромко произнесла: «Отдай!» — и только в этот момент почувствовала нестерпимую боль.

Утром следующего дня она сидела в отделении милиции, положив забинтованную кисть на колени и поглаживая ее здоровой рукой, как котенка. Дежурный, молодой милиционер, писал протокол, а когда по коридору кто-то протопал коваными сапогами, крикнул: «Олег Павлович!» Дверь отворилась, вошел старший лейтенант милиции, и дежурный, кивнув на Рощину, сказал: «Еще одна». Вошедший почему-то сразу все понял и ухмыльнулся. «В черной каракулевой шапке? — сказал он Рощиной. — А козырек вот так?» Рощина удивилась и даже привстала: «Вы его знаете?!» Старший лейтенант странно посмотрел на нее, сказал: «А вы?» — и пошел из дежурки. У порога он, однако, остановился и произнес: «Кричать надо. Караул! Без крика и мы глухие. У нас у каждого по два уха и по два глаза, а вы все думаете, что по десять. Поняла?» Рощина сказала: «Поняла». Старший лейтенант немного смягчился и спросил: «Чего там было-то, в сумке?» — «Помада, — быстро ответила девушка, — потом комсомольский билет, клипсы, пропуск и это, записная книжка». — «Деньги были?» — вмешался дежурный. «Да, — повернулась к нему Рощина. — Три с мелочью. Еще неделю жить до получки». — «Ладно, — сказал старший лейтенант. — О деньгах забудь, а документы он обычно подбрасывает». И ушел.

С этого эпизода можно начать нашу повесть, а можно и с другого, выбор богатый. Но так как читателю обещана не простая по жанру повесть, а социально-педагогическая, я должен предупредить заранее, что искать таинственного человека в черной каракулевой шапке с опущенным козырьком не буду, а попытаюсь установить причины, которые привели его 12 декабря 1972 года в 11 вечера на автобусную остановку «с целью грабежа», как пишется в таких случаях в протоколах допроса.

Мой замысел прост: вместе с читателем проследить жизненный путь грабителя и нащупать «горячие точки» его преступной судьбы.

Описанный выше эпизод документален, за исключением, быть может, скромного домысла в виде скрипящего под ногами снега и одинокого уличного фонаря с тусклым светом. Правда, позже я был в этом переулке, но в летнюю пору, не зимой, а фонари сосчитать не догадался, боюсь, их было больше. Зато действующие лица реальны: двадцатилетняя Надежда Рощина, контролер ОТК радиозавода, и дежурный по отделению Игорь Иванович Зацепко, и старший лейтенант Олег Павлович Шуров,работник детской комнаты милиции, и конечно же человек в черной каракулевой шапке. Его имя Андрей, фамилия — Малахов, он 1957 года рождения и в то время, к которому относится описанный эпизод, учился в 8-м классе «Б» 16-й средней школы.

ПОЛАГАЮ НА ЭТОМ ВВЕДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ В ТЕМУ ИСЧЕРПАННЫМ.

1. В КОЛОНИИ

Формат «три на четыре». Я сидел в маленькой комнате психолога, имеющей небольшое зарешеченное окно. Ко мне по очереди водили колонистов, и вот однажды появился Малахов, но я прерву сам себя, чтобы сказать несколько слов о том, какие соображения привели меня в колонию.

Сначала я решил было идти не по следам событий, а рядом с ними. Работники милиции предложили заманчивый вариант: они берут меня на тщательно подготовленную операцию, я наблюдаю будущего героя повести «в работе», потом присутствую при его задержании, посещаю в камере следственного изолятора, а затем — говорили они — будет суд, во время которого я смогу познакомиться с родными и товарищами подсудимого.

От этого плана пришлось отказаться. Прошлое преступника интересовало меня больше, чем настоящее, между тем обращаться к нему с расспросами в столь сложный для него момент я, конечно, не мог, и ему вряд ли было до бесстрастных воспоминаний. По свидетельству Достоевского, душевное состояние подсудимых всегда тяжелее, чем у «решенных», а я искал как раз человека, уже принявшего свою судьбу и успокоенного приговором. Степень его откровенности, полагал я, будет неизмеримо выше, психологическое состояние уравновешенней, раскаяние — налицо, а воспоминания, очень важные для меня, станут и для него источником сил на будущее.

Пусть не смущает читателя то обстоятельство, что я откровенно втягиваю его в авторскую «кухню». Конечно, можно было бы сделать приглашение к столу, когда «кушать подано», но это неправильно. В нашей повести, освобожденной от погонь, засад и перестрелок, драматургия событий будет развиваться не за счет внешнего сюжета, а за счет внутреннего, который, как известно, двигается только мыслью. Значит, читатель должен быть в курсе каждого шага автора, чтобы вместе с ним искать, терять, сомневаться, на что-то рассчитывать, разочаровываться, в чем-то утверждаться — одним словом, вместе с ним думать.

Итак, я приехал за героем в колонию. Передо мной положили папки с «делами» колонистов, но я не столько читал копии судебных приговоров, сколько вглядывался в фотографии «три на четыре», пытаясь угадать, кто из них поможет мне добираться до истины. Увы, никто! У подростков были очень разные лица, но с поразительно одинаковым специфическим выражением недетскости, пустоты и, я бы даже сказал, тупости — выражением, лишенным намека на мысль. Это очень меня пугало, хотя я знал, что среди осужденных могу встретить не более пяти процентов умственно отсталых. Неужто социологи ошиблись?

Когда же их стали ко мне приводить, фотографии «ожили», и я убедился, что опасения мои напрасны. Ведь это были не любительские снимки, сделанные во дворе родного дома, а работа тюремного фотографа: фас и профиль, и дощечка в руках с именем и фамилией, и тяжкий груз содеянного, и психологическая придавленность от самого факта нахождения в тюрьме, и невеселая перспектива несколько лет прожить в неволе — разве все это может не отразиться на внешности человека? Но стоило им задуматься над моими вопросами, стоило на мгновение отвлечься от своей печальной участи, как нечто живое и человеческое мелькало в глазах, и лоб становился выше, и все лицо принимало типично детское выражение, и сам я в такие моменты забывал о том, что имею дело с людьми, совершившими жестокие и отвратительные преступления, за которые и попали они в эту колонию «усиленного режима», куда с пустяками не присылали.

У каждого из них, не могу не вспомнить Ф. Достоевского, «была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля». Я слушал, записывал бесконечные «истории жизни» и чувствовал при этом, что они почти не лгут. Я говорю «почти», так как не имел возможности оперативно проверить правдивость их слов, а «поправку на ложь» просто обязан был делать. Ведь они, во-первых, естественно, боялись ухудшить свое положение в колонии, а потому либо придерживали язык за зубами, либо слегка приукрашивали себя и действительность. Во-вторых, они так же естественно надеялись получить от меня хоть какую-нибудь льготу за «красочный рассказ»: дополнительное свидание с родными, пачку сигарет, на худой конец — возможность покурить вместе со мной, и, уходя, почти каждый из них говорил: «Вызовите меня еще, я такое расскажу!» — потому что беседа была для них счастливой возможностью освободиться на какое-то время от работы. Наконец, в-третьих, они боялись ненароком выдать товарищей, избежавших суда и пока уцелевших на свободе, так как не знали, кто я такой и почему интересуюсь их прошлым, то ли из научных соображений, то ли продолжаю следствие по уголовному делу. Строгая дисциплина лишала их «вольной» привычки задавать вопросы; когда же я сам говорил, что прислан из газеты, они и рады были поверить, да уже не могли, и у меня к ним по этому поводу не имелось претензий.

Так или иначе, но я был для них «человеком с воли», и этого было достаточно, чтобы они тянулись ко мне, одновременно меня опасаясь. Смиренные позы, уложенные на колени руки, выжидательно-настороженные взгляды, непросыхающая надежда хоть на какое-нибудь облегчение судьбы и лихорадочная работа мозга: кто, что, почему, зачем, что еще спросит, как ответить, сказать правду или соврать, заплакать или засмеяться?.. Как мучительно тяжело, поверьте мне, читатель, глядеть на этих несчастных, потерявших жизненную ориентировку, а вместе с ней не только детское, но уже и просто человеческое лицо!

Но вот однажды ко мне привели колониста. Он сел на стул, снял шапку-ушанку, положил на колени, выслушал первый традиционный вопрос, касающийся срока наказания и состава преступления, и четко, как и положено в колонии, ответил, что осужден по статьям 145, 89 и 212-«прим» на пять лет лишения свободы. Затем попросил сигарету. Глубоко затянувшись, вдруг сказал: «Извиняюсь, конефно, а фто вас, собственно, интересует?»

Это был Малахов.

Диалог. В анкете, в графе «Близкие родственники», он вывел: «Бабушка» — и поставил точку. Потом, даже не исправив ее на запятую, по настоянию, вероятно, делопроизводителя, дописал небрежным и почти неразборчивым почерком, как если бы произнес скороговоркой: «отец, мать». Этот факт, замеченный мною раньше, и послужил основанием для встречи и такого диалога:

— Кого из родственников ты хотел бы сейчас увидеть?

— На свиданке, что ли? Никого.

— А бабушку?

— Так она болеет.

— В таком случае мать?

— Мать можно, у меня как раз белье изорвалось.

— Ну а отца?

— Не приедет.

— Это почему же?

— А все равно разговора не получится.

— У тебя счеты с отцом?

— Можно еще сигарету? Никаких счетов.

Говорил Малахов охотно, делая паузы, чтобы проверить по выражению моего лица, удовлетворен я ответом или нет. Если ему казалось, что не очень, готов был тут же исправиться и испытать на мне другой вариант ответа. Увещевания по поводу того, что нужно сразу говорить правду, успеха не имели, хотя внешне он выражал полное сочувствие моим уговорам. Доверие между нами долго не налаживалось, но я надеялся, что оно будет, что это дело времени.

Для начала мне важно было установить, насколько соответствует Малахов типу современного молодого преступника, который «высчитан» социологами. Так, например, он был школьником и с этой точки зрения типу не соответствовал, потому что в преступных делах печальное первенство было за работающей молодежью. Зато он был городским жителем, а город давал во много раз больше подростковой преступности, чем село; имел незаконченное среднее образование, как подавляющее большинство его коллег по несчастью; относился к тем семидесяти из каждой сотни осужденных несовершеннолетних, которые воспитывались двумя родителями и потому формально не считались безнадзорными.

Разумеется, среднестатистическая личность всегда отличается от конкретной, как манекен от живого человека, и я понимал, что полного совпадения быть не может. Но и мое стремление объяснимо: я хотел, чтобы «герой» повести был таким и пережил такое, что позволило бы мне, следуя за ним по пятам, охватить как можно больше типических черт действительности.

Но вернемся к Малахову. «Букет» из трех статей Уголовного кодекса означал, что он занимался открытым похищением имущества граждан, то есть грабежом, совершал, кроме того, тайные кражи в палатках и магазинах и еще угонял автотранспорт. О своих преступлениях он рассказывал спокойно, без лишней аффектации и с таким подробным изложением технологии, будто речь у нас шла о рыбной ловле. Ни голод, ни нужда его красть не заставляли, семья была достаточно обеспеченной, и это обстоятельство соответствовало выводу ученых о том, что материальное положение человека как бы автономно к целям воровства, то есть прямой зависимости тут нет.

Я спросил у Малахова, какую наибольшую сумму денег ему приходилось держать в руках, и он задал встречный вопрос, никогда бы не пришедший в голову честному человеку: «Своих?» Затем предупредил ответ еще одним контрольным вопросом: «А вы не спросите, откуда?» Я сказал: «И так ясно, выиграл по лотерейному билету». Он улыбнулся и небрежно произнес: «Двести рублей». Я тут же поинтересовался, считает ли он эту сумму большой. «Да нет, — сказал Малахов, — это ж не две тысячи». — «А две — богатство? Было бы у тебя две тысячи, ты бросил бы воровать?» Он не ответил сразу, подумал, потом твердо произнес: «Надо шесть».

Уверен, он фантазировал на ходу, но обманывал не только меня — себя тоже, потому что и сам не знал, какая нужна сумма денег, чтобы покончить с воровством, существует ли она вообще и от нее ли зависит решение. Однако что-то все же заставляло его называть конкретную цифру, и именно «шесть», а не «три» или «девять», в этом загадочном «что-то» заключалась его суть, к познанию которой я стремился.

Малахов был чуть выше среднего роста. Глаза голубые, хитрые и, что называется, с поволокой. Не будь он стрижен наголо, я бы считал его шатеном. Позже мне показали его «вольную» фотографию: прямые и длинные волосы, которые приятно для постороннего взгляда закидываются назад одним движением головы. Плечи у Малахова были широкие, вся фигура говорила о том, что, возмужав, он превратится в крепкого, основательного мужчину. Но более всего меня пленяла его мягкая, я бы даже сказал, младенческая шепелявость, никак не вяжущаяся с синей арестантской одеждой и преступной биографией.

— Извиняюсь, конефно, а фто вас, собственно, интересует?

— Меня интересует, — сказал я, — думал ли ты когда-нибудь, почему именно тебе приходится сидеть в колонии, а точно такие ребята, как ты, гуляют на свободе?

— Ну и фто? Думал.

— И до чего додумался?

— Им повезло. А меня накрыли.

— Ну и шляпа, — сказал я откровенно. — Знаешь, Андрей, твоя жизнь может оказаться для некоторых хорошим уроком. Хочешь добровольно послужить общему делу?

— Не футите? Тогда пифыте: согласен!

Вот так был сделан мой выбор. Я понимал, что отныне, с какими бы неожиданностями и «неправильностями» я ни столкнулся, изучая жизнь Андрея Малахова, я не оставлю работу, потому что его личная судьба будет волновать меня не меньше, чем вся проблема преступности.

2. ТОЧКИ ОТСЧЕТА

На финишной прямой. К моменту нашего знакомства Андрей Малахов обладал ярко выраженной и законченной психологией преступника. Это обстоятельство подтвердил психолог колонии, который по моей просьбе провел с Малаховым несколько тестовых бесед. Одну из них предлагаю читателю в стенографической записи.

П с и х о л о г. Слушай меня внимательно, а потом дай оценку услышанному. Некий Михаил, пятнадцати лет, однажды пошел купаться…

М а л а х о в. На речку?

П с и х о л о г. Несущественно. Предположим, на речку. Важно то, что он сидел на пляже с невеселыми мыслями, потому что вечером ему предстояла встреча с друзьями, а Миша был у них в долгу. Они часто угощали его вином. Он же их — ни разу, так как не имел денег. У матери просить бесполезно…

М а л а х о в. Факт!

П с и х о л о г. Вот и Миша это знал. А где достать — раздумывал. Тут надо иметь в виду, что деньги были нужны Михаилу необязательно в тот день. Вечером, как обычно, он мог встретиться с товарищами, попить их вина, они бы опять покуражились над ним — и все. А ему в принципе следовало решить, где доставать деньги, чтобы хоть когда-нибудь отблагодарить приятелей.

М а л а х о в. Ну?

П с и х о л о г. Не торопись. И вот он, сидя на пляже, вдруг увидел, как один гражданин положил под костюм кошелек и часы и пошел в воду…

М а л а х о в. Ну!

П с и х о л о г. Совершенно верно. Миша так и сделал. Мысль мелькнула у него мгновенно: «Вот и деньги!» Он взял кошелек и часы…

М а л а х о в. А костюм?

П с и х о л о г. Нет, костюм не взял. И сделал, как ты иногда говоришь, «ноги-ноги». А вечером угостил друзей. Спрашивать тебя, одобряешь ты Мишин поступок или нет, думаю, лишено смысла. Верно?

М а л а х о в. Если бы вы не сказали, что это какой-то Миша, я бы подумал, что вам заложили… одного моего знакомого. Он тоже был на речке и тоже однажды взял костюм и транзисторный приемник, но денег в костюме не было, всего два рубля.

П с и х о л о г. Понятно. А теперь вот такой вопрос: был ли у Миши другой выход?

М а л а х о в. Как это — другой выход?

П с и х о л о г. Другой — то есть честный. Какой-нибудь честный способ достать деньги?

М а л а х о в. Работать, что ли? А куда бы его взяли?

П с и х о л о г. Предположим, на почту, носить телеграммы.

М а л а х о в. За сороковку в месяц? Да разве это деньги? А если бы даже деньги, то как их потом пропьешь с ребятами, если все знают, что ты работаешь? Мать на твои деньги лапу — раз! И опять на речку? Так, по-вашему, получается? Не-е, что-то не то вы говорите.

П с и х о л о г. Предположим. Но слушай дальше. В твоем уголовном деле, кажется, есть эпизод с ограблением гражданки Рощиной. Я не ошибся?

М а л а х о в. Ну?

П с и х о л о г. И ты был, кажется, вооружен?

М а л а х о в. Это ножичек-то? С выкидным лезвием? Я для себя его носил, просто так.

П с и х о л о г. Вот и наш Михаил тоже носил для себя ножичек. А однажды ночью он пошел вместе с компанией грабить магазин. Вдруг в самый ответственный момент появился сторож. Что бы ты посоветовал Михаилу и его товарищам делать?

М а л а х о в. Что! Бежать!

П с и х о л о г. Но бежать им уже не имело смысла, так как сторож кого-то из ребят знал в лицо и сразу об этом сказал. Посоветовал бы ты убрать сторожа?

М а л а х о в. Убить, значит?! Да вы что! Лучше отсидеть года два — и дело с концом!

П с и х о л о г. Два не получится. Кража групповая, грабители вооружены, действовали по сговору и не в первый раз…

М а л а х о в. И по скольку бы им дали?

П с и х о л о г. Не знаю, но, думаю, лет по десять.

М а л а х о в. Хм… А этот ваш Михаил хорошо знал ребят? Заложить не могли?

П с и х о л о г. Полная гарантия.

М а л а х о в. Тогда — конечно. Делать-то больше нечего, а?

Перед нами финишная прямая нашего героя, хотя мы и знаем, что от словесного принятия убийства до его реального осуществления дистанция колоссальная. Однако Малахов, несомненно, «в пути», — когда же он сделал свой первый шаг? Что считать началом его стремительного движения вниз?

На старте. В ту пору Андрей ходил в детский сад. И вот однажды, вероятно из педагогических соображений, воспитатели велели детям принести самодельные лопатки. Именно самодельные, не купленные, а сделанные дома вместе с папами или дедушками. Дед Андрея, тогда еще живой, лежал в больнице, а отец не умел и не хотел заниматься лопатками. И Андрей явился в сад без ничего. Мотив его дальнейшего поступка очевиден: нежелание быть «белой вороной». Как реализовать этот мотив? Очень просто: Андрей пошел в соседнюю группу, взял чужую лопатку и выдал ее за свою. Об этом никто не узнал, мальчишку не разоблачили, — кстати, до нынешнего дня, он только мне признался, когда я попросил его рассказать о первой в жизни краже, и то, что он вспомнил именно лопатку, само по себе знаменательно. Психологи, к которым я обратился за толкованием факта, единодушно признали, что детсадовский эпизод мог явиться мощным толчком для формирования в будущем преступных намерений.

Не слишком ли категорично?

Давайте посмотрим, из чего исходили психологи. Прежде всего из старой истины, что в каждом взрослом человеке хранится он сам — ребенок. Конечно, семнадцатилетний Андрей Малахов имел не много сходства с пятилетним мальчиком Андрюшей, но был немыслим без него, как немыслим пар без породившей его воды, какими бы новыми качествами он ни обладал. Кроме того, психологи ссылались на новейшие исследования, подтверждавшие прямую зависимость характера взрослого человека даже от таких невинных компонентов его младенчества, как сон, кормление и бодрствование. Если, положим, только что проснувшегося грудного ребенка сразу кормить, а затем позволять ему, сытому и веселому, какое-то время бодрствовать, и лишь затем укладывать спать, и постоянно придерживаться этого распорядка, у младенца станет вырабатываться оптимистический характер. Если же цикл нарушить, если голодного ребенка заставлять бодрствовать, а сытого — спать и он будет часто и много плакать, его пессимистическое отношение к жизни можно считать обеспеченным.

На фоне столь тонкой и далекой зависимости грубая кража лопатки действительно выглядела зловещей, способной оставить неизгладимый след в мировоззрении Андрея Малахова.

Однако я все же возразил психологам, исходя из так называемой «правды жизни». Позвольте, сказал я, а как же быть с бесконечными детскими кражами яблок в чужих садах? С «обращением в свою собственность» кукол и совочков? С трудной привыкаемостью детей к таким непонятным для них социальным категориям, как «свое» и «чужое»? Как быть, сказал я, с нами, взрослыми, каждый из которых может покаяться хотя бы в одной незаконной, но, право же, невинной экспроприации, совершенной в далеком и даже недавнем прошлом? Неужели все мы обречены стать преступниками? А если ими не стали, то почему? Не говорит ли это о том, что зависимость слишком тонка и часто рвется, если вообще существует? И не ведет ли эта теория в чисто практические и далеко не безобидные дебри?

На все недоумения мне ответили таким силлогизмом: каждый преступник имеет в прошлом негативный поступок, но далеко не каждый, имеющий в прошлом негативный поступок, непременно становится преступником. Стало быть, история с лопаткой так и осталась бы рядовой «историей», не будь преступного финала, который, и то ретроспективно, превращает ее в факт, входящий в биографию Андрея Малахова с таким трагическим предзнаменованием.

Но в таком случае что это дает нам с вами, читатель? Что прибавляет история с лопаткой, даже окрашенная в зловещие тона и названная «первой кражей», к поиску причин, толкнувших нашего героя на путь преступлений? Практически ничего. Кроме единственного: мы получаем точку отсчета. С одной стороны, у нас разбойное нападение «с ножичком» на молодого контролера радиозавода Надежду Рощину, реальный эпизод из уголовного дела семнадцатилетнего Андрея Малахова. С другой стороны — кража лопатки, совершенная пятилетним ребенком и исполненная чисто символического значения. Между двумя этими фактами море условий, которые могли способствовать, а могли и препятствовать перерождению подростка в преступника.

А вдруг он таким родился? Я написал «перерождению» — и задумался, потому что употребление этого термина уже есть позиция, исходящая из того, что родиться преступником невозможно. Но тут же возник «странный» вопрос: все ли дети в детском саду, окажись они в положении Андрея Малахова, поступили бы так, как он? Каждый ли ребенок мог отправиться в соседнюю группу, чтобы присвоить чужую лопатку? По всей вероятности, не каждый, и, коли так, вполне возможно предположить, что поступок Малахова был исключительным и стал следствием «чего-то». Чего именно? Уж не гены ли сыграли роковую роль? Не биологическая ли предрасположенность? Не психика ли Андрея Малахова, взятая отдельно и изолированно от внешних причин? В таком случае о каком «перерождении» может идти речь, если мальчик уже был «готов», если еще до истории с лопаткой он состоялся как преступная личность?

В науке по этому поводу давно идут споры, скрещиваются мнения и возникают дискуссии: какие факторы больше влияют на формирование преступных наклонностей — социальные или биопсихические? Заранее прошу простить меня за несколько упрощенное изложение некоторых старых и новых теорий, я буду делать это преднамеренно, чтобы максимально приблизить их к нашему конкретному случаю.

Итак, по одной из теорий, поведение Андрея Малахова должно диктоваться только психологическими процессами, происходящими в нем самом, причем помимо его воли, так как «сознание, — говорят сторонники этой теории, — не является хозяином в своем собственном доме». Решающую роль в процессах должны играть два врожденных инстинкта: половой, названный «любовью», и инстинкт агрессии, разрушения, ненависти и зла, названный «смертью». Почему Андрей Малахов пошел и украл чужую лопатку? Для сторонников упомянутой теории вопрос яснее ясного: заложенная в психике ребенка потребность к ненависти и злу оказалась разбуженной, ничем не придавленной, и усыпить ее «обратно» уже ничто не могло. Таким образом, сам Андрей Малахов, получается, источник своих пороков, а не пороки общества — источник его преступного поведения.

По другой теории нам тоже не следует искать причину кражи вне Андрея Малахова. Достаточно измерить его череп, и по некоторым отклонениям от «нормы» мы легко определим, рожден ли он преступником. Если рожден, то кража, мол, была неизбежна: ни мы с вами, ни сам Малахов поделать ничего не могли. Общество способно лишь изолировать Малахова от себя, если угодно, не ожидая с его стороны преступного повода, по одним лишь «показаниям» черепа, то есть сразу посадить его за решетку или уничтожить еще в младенчестве.

Третья теория: характер Андрея Малахова должен зависеть от его комплекции. Был бы он мальчиком полным и невысоким, он не пошел бы в соседнюю группу воровать лопатку, потому что для данной комплекции характерны дружелюбие, приветливость, общительность и покладистость, что вряд ли совместимо с воровством. Был бы Андрей худым и высоким, и тут беспокоиться не о чем: его натура была бы романтичной, мечтательной и застенчивой.

Несчастье Малахова заключалось в том, что он имел развитую по сравнению со сверстниками мускулатуру, и именно это предопределило его темперамент: агрессивность, резкость, вспыльчивость, то есть такие свойства, которые конечно же стоя́т к воровству много ближе, чем дружелюбие или застенчивость.

Если исходить из более современных теорий, умственные способности Андрея Малахова должны быть подвергнуты очень серьезной проверке. Дело в том, что успехи медицины оказывают, так сказать, «медвежью услугу» человечеству, спасая от естественной гибели новорожденных дебилов, олигофренов и прочих умственно неполноценных детей, которые резко увеличивают контингент потенциальных преступников. Кроме того, известно явление мутации, еще не раскрытое по своему механизму, но связанное с появлением нового или изменением старого наследственного признака, в результате чего в стае черных ворон вдруг рождается белая, у родителей-брюнетов — ребенок-альбинос, а в самый благонадежной и высоконравственной семье — сын-преступник.

Я мог бы продолжить изложение теорий, но, думаю, можно остановиться, ибо общая их направленность читателю ясна. Они не плод досужих фантазий, а результат долгих и, как правило, добросовестных исследований ученых — З. Фрейда, О. Ломброзо, Э. Кречмера и других. Не лишенные здравого смысла, некоторые из перечисленных теорий достаточно обоснованны, а потому спорить с ними нелегко. И хотя научных доводов в пользу, к примеру, того же мутационного происхождения преступности пока еще нет, грубое отрицание феномена тоже невозможно, по крайней мере «до выяснения истины».

В последние десятилетия, когда период отрицания генетики миновал, значительные успехи сделали и советские ученые. Собравшись на первый Всесоюзный симпозиум по проблеме биологического и социального в развитии человека, они обнародовали интереснейшие исследования. Эти исследования основаны на признании изначальных, заложенных от рождения наследственных потенциальных возможностей человека, которые реализуются под влиянием внешней среды. Уже не подвергается сомнению то обстоятельство, что биологические факторы влияют на формирование некоторых качеств характера, таких, как пассивность, активность и стеничность, между тем от этих качеств характера в значительной степени может зависеть способность человека к совершению противоправных поступков. Нашими учеными доказано, что наследственность небезучастна к успеваемости детей, воздействует на силу лабильности и динамичности подростка, что на акселерацию влияет смешение генов, происходящее, в свою очередь, из-за миграции населения и межнациональных браков, и так далее. Симпозиум показал, что главной задачей науки на нынешнем этапе является не борьба за признание генетики, а углубление внутрь проблемы: раскрытие механизма влияния наследственности. Потому так широко и развернулись у нас в последние годы различные исследования, в том числе «близнецовые», ставшие известными на весь мир.

Общий вывод, исходя из вышеизложенного, я сделаю, вероятно, такой. В споре ученых о происхождении преступности для нас с вами, читатель, не так важна суть каждой теории, сколько отводимое ей место. Если мы в принципе будем считать биопсихические процессы главными и определяющими преступное поведение человека, игнорируя при этом социальные условия или отодвигая их на второй план, тогда нам заранее следует отказаться от возможности как-то влиять на преступность, по крайней мере на современном этапе развития науки.

Но если мы, не отрицая связи биопсихической структуры человека, особенно подростка, с возможностью совершения им преступления, будем исходить из того, что основными и определяющими все же являются социальные условия, тогда борьба с причинами преступности не лишается смысла, тогда наше вмешательство возможно уже сегодня.

Мой вывод, таким образом, продиктован скорее тактическими соображениями, нежели научными, и я предпочитаю сказать об этом откровенно. Я не ученый, мой «интерес» сугубо утилитарен, и мне некогда ждать решения столь горячей проблемы от генетиков, которые когда-нибудь обнаружат — а может, и не обнаружат — в своих лабораториях «ген преступности» и найдут возможность — а может, и не найдут — аккуратно вынимать его из новорожденных младенцев, освобождая тем самым человечество от постоянного страха перед насилием. Я верю ученым? Да, верю. Но вынужден исходить из реального положения дел с преступностью и реальных возможностей современной науки.

Наконец, я исхожу еще из того, что, если даже мутация, мускульная сила, «эдипов комплекс» и прочие биопсихические факторы все же сыграли в печальной судьбе моего героя какую-то роль, я не сумел увидеть ее с такой ясностью и отчетливостью, с какой увидел действие внешних причин — действие жестокое, безусловное, но, право же, вполне отвратимое.

Молчать о них?

Тогда незачем было открывать рот.

3. МАЛАХОВЫ

Первые впечатления. Вернувшись из колонии, я прежде всего позвонил Малаховым домой. К телефону подошла бабушка. Я представился и едва успел произнести имя Андрея, как она зарыдала. Пытаясь успокоить бедную женщину, я стал говорить о румянце на щеках внука, о его прекрасном аппетите, о полезности работы на свежем воздухе, хотя и понимал беспомощность подобного утешения. Родителей Андрея дома не оказалось, они были на работе, и мы договорились с Анной Егоровной — так звали бабушку — о встрече на следующий день. Попрощавшись, она еще долго не вешала трубку, словно боялась оборвать нить, которая связывала ее с внуком, и я тоже не нажимал на рычаг, чувствуя себя приобщенным к чужому, но очень понятному горю.

На следующее утро, подходя к пятиэтажному зданию, в котором жили Малаховы, я еще издали увидел во дворе машину «скорой помощи». Два санитара вынесли из подъезда седую старую женщину, и я молча проводил ее глазами, не сомневаясь в том, что это и есть Анна Егоровна. Позже врачи сказали, что у нее случился спазм сосудов головного мозга, слава богу, не инфаркт, это был бы второй по счету, и я казнил себя за неосторожный телефонный звонок.

Родителей Андрея и на этот раз не было дома. Я кинулся на завод с единственной целью — сообщить им о случившемся, а если они уже знают, выразить сочувствие и как-то объясниться. Дозваниваясь из проходной по внутреннему телефону до Зинаиды Ильиничны Малаховой, я ощущал себя уже не просто корреспондентом, а, по крайней мере, участником событий, быть может, даже больше, чем мне хотелось бы.

— Нам не о чем с вами разговаривать, — сухо сказала Зинаида Ильинична, как только я назвался, и повесила трубку.

— Послушайте, — начал я, вторично набрав номер, — я вовсе не собираюсь говорить о вашем сыне, а только хочу сообщить, что Анна Егоровна… — Но короткие гудки вновь прервали поток моего красноречия. В третий раз, услышав голос Малаховой, я, кажется, уже кричал: — Анну Егоровну на моих глазах увезла «скорая помощь», а вы!..

— Что я?! — прокричала она в ответ. — Это вы довели ее до такого состояния! Оставьте меня и мою семью в покое! С нас хватит одного горя, вы хотите, чтобы было еще? Встречаться с вами я не намерена! А с Анной Егоровной, даже если ее действительно увезли в больницу, я разберусь без вашей помощи!

Признаться, к такому повороту я не был готов. Отказ от разговора обычно задевает самолюбие журналиста, но на сей раз дело было не в этом. Стоя в проходной, я думал о том, могу ли я позволить себе «не вмешиваться» и «оставить семью в покое», если член этой семьи, да к тому же еще подросток, сидит в колонии за совершение особо опасных преступлений. Стало быть, кто-то из членов семьи, этой первичной социальной ячейки, должен нести ответственность перед обществом за воспитание ребенка. Имею ли я право повернуться сейчас и гордо уйти, не потребовав от матери хотя бы объяснений?

— Вы из газеты? — прервала мои размышления полная женщина с тонкими поджатыми губами. — Что вам угодно?

Глаза у Малаховой были злые и страдальческие. Она не сдерживала слез и не собиралась их скрывать. Я предложил немедленно отправиться в больницу, куда увезли Анну Егоровну, и только затем решить, когда мы будем разговаривать об Андрее, но Зинаида Ильинична наотрез отказалась.

— Нет уж! — произнесла она. — В моем распоряжении ровно пятнадцать минут, у меня квартальный план, а за Анну Егоровну не беспокойтесь, уж это вас совершенно не касается. Кроме того, прошу вас иметь в виду… — И она не просто сказала, а официально заявила, что рассталась с отцом Андрея, но не желает анализировать причины разрыва и просит меня категорически не вмешиваться в ее личную жизнь. Замуж она выходила по любви, Андрей был желанным ребенком, и претензий к мужу у нее никаких нет, — с меня должно быть достаточно и этих сведений. Если угодно, она готова прочитать стихи, в которых выразила свое отношение к бывшему супругу, для большей, так сказать, убедительности.

Мы стояли в проходной завода, мимо нас то и дело шагали люди, и более нелепого интервью в моей журналистской практике еще не было. Суть разговора уже не имела ни для нее, ни для меня никакого значения — только форма. Она читала стихи, я запомнил одну строчку, в которой речь шла о том, что теперь ее «обнимает осенний дождь и тоска, а вовсе не муж», — и не мог отделаться от ощущения какого-то фарса, ненатуральности, игры в переживания. Потом я вдруг предположил, что вся ее искусственность — всего лишь жалкая ширма, которой она пыталась прикрыть обнаженное сердце. Она была брошена мужем, ее мать лежала в больнице, а сын, сидящий в колонии, вероятно, уже давно был ее незаживающей раной, каждое прикосновение к которой причиняло ей физическую боль, — чего же еще я хочу от этой несчастной! Ведь никакие слова, в какой бы форме и манере они ни произносились, со слезами или с улыбкой, в прозе или в стихах, не выдерживали сравнения с тем, что творилось в душе измученной женщины.

— Зинаида Ильинична, я не хотел приносить вам новых страданий.

— Бог с вами, — великодушно произнесла она, — вы тоже на работе. Но лучше поговорите с «ним», его вам будет не так жалко.

Она имела в виду отца Андрея.

Роман Сергеевич Малахов работал инженером на том же предприятии, только в соседнем цехе. Представ передо мной с готовностью вполне равнодушного человека, он нашел в заводоуправлении пустой кабинет, предложил мне стул, сам удобно устроился напротив и пригладил черные, слегка тронутые сединой густые волосы.

— Вы готовы поехать в колонию, чтобы встретиться с Андреем? — задал я первый вопрос.

— Мы в разводе, вы это знаете? — сказал Малахов.

— Простите, не понял? Насколько мне известно, с детьми разводов не оформляют.

— Это я так, для справки, — произнес он, — чтобы вы были в курсе дела. А поехать не только готов, даже собирался.

— Вы уверены, что разговор с сыном у вас получится?

— Она уже наплела вам чего-нибудь? — спокойно произнес Роман Сергеевич.

— Нет, — сказал я. — «Наплел» ваш сын.

— А что именно?

— Роман Сергеевич, вам не кажется странным, что не я вас спрашиваю о позиции вашего сына, а вы меня?

Он совершенно не смутился, поправил ромбик на лацкане, свидетельствующий об окончании высшего учебного заведения, и громко потянул носом. Мне не было его жалко, я чувствовал, что теряю объективность, но ничего не мог с собой поделать. На протяжении нашей долгой беседы он выглядел слишком уравновешенным и, что самое противное, удовлетворенным, — не понимаю только чем. Я смотрел на Романа Сергеевича и представлял себе, каким будет Андрей лет через двадцать, и это представление сопровождалось в моей фантазии утратой чего-то положительного, что еще было в нынешнем Андрее, и приобретением чего-то неприятного, чем обладал его отец.

— Скажите, пожалуйста, вы в домино играете? — спросил я ближе к концу разговора, интуитивно почувствовав не столько необходимость, сколько возможность задать этот вопрос.

Он ни на мгновение не удивился и вообще не выразил каких-либо эмоций.

— Да, — сказал он, — играю.

— Во дворе?

— И в парке. Там есть такая беседка. А что?

— Но как же все-таки получилось, Роман Сергеевич, что сына вы проглядели? Упустили его? Можно сказать, потеряли?

Он отвернулся лицом к окну, и вдруг я уловил едва заметное движение мускулов на щеках и быстро-быстро замигавшие ресницы, и понял, что он собирает сейчас все свое мужество, чтобы остаться мужчиной.

И тогда я сказал сам себе: «Не торопись! Не так все просто, как выглядит с первого взгляда…»

Отец. Вот несколько эпизодов из детства Андрея Малахова, проливающих свет на его нынешнее отношение к отцу и в какой-то степени на воспитательную атмосферу, царящую в доме.

Андрею седьмой год. Вместе с родителями он отправляется за город по грибы. К вечеру, изрядно устав, семья выходит на большую поляну, где стоит стог сена. «Какая прелесть! — нечто подобное восклицает мать. — Давайте здесь заночуем!» Но отец начинает кричать Зинаиде Ильиничне, что она сошла с ума, и чуть не топает на нее ногами. «Папа, — вмешивается Андрей, — почему нельзя?» — «Много будешь знать, скоро состаришься!..»

Потом Андрей скажет мне, что его отец трус, — скажет легко, без переживаний, как о постороннем.

Когда ребенок дает оценку родителю, эта оценка не приговор суда: она и доказательств не требует, и обжалованию не подлежит. Но все же я попрошу Андрея привести пример отцовской трусости, и вот тогда, на секунду задумавшись, он выкопает из памяти эту несостоявшуюся ночевку в лесу. «Ты все рассказал?» — скажу я, полагая, что им опущены какие-то очень важные детали, связанные то ли с паническим выражением глаз отца, то ли с его суетливыми жестами, — детали более существенные для убийственной характеристики, нежели фабула эпизода. Андрей промолчит, только пожмет плечами, и будет, вероятно, прав, потому что ведь это не он, а я стремлюсь к тому, чтобы убедить читателя, у него такой заботы нет. Применив свою собственную систему измерений, он пришел к выводу, что отец трус, и все, и кончен бал, и попробуйте ему не поверить, даже если отец приведет тысячу и одно доказательство своей храбрости.

Дети, как правило, идеализируют родителей, до поры до времени преувеличивая их возможности. Но если уж приуменьшают, то «не без дыма». Когда я напомнил Роману Сергеевичу эпизод в лесу, он искренне удивился: «Ерунда какая! Ну ходили мы по грибы. Дело к осени было. Андрей простудиться мог, при чем здесь трусость!.. — Потом сделал паузу, правой рукой пощупал бицепсы на левой, как бы проверяя, на месте ли они, и вдруг изложил свое кредо: — Откровенно говоря, если один на один, я никогда не трушу, можете не сомневаться. Но если у него какая-нибудь велосипедная цепь в руках или их двое, я не дурак, чтобы ставить свою жизнь под сомнение. И вам не советую!»

Андрею десять лет. Бабушка Анна Егоровна, вопреки совету Романа Сергеевича, относит в починку старый сломанный медальон. В мастерской золотую застежку подменивают на медную, и отец громко злорадствует: «Что я говорил! Не рви цветы — они завянут! Не верь друзьям — они обманут!» Эти строки из чьего-то стихотворения Андрей запоминает на всю жизнь. Тогда же происходит еще один эпизод. По случаю дня рождения мать дарит Андрею пятнадцать рублей — «подарок», к слову сказать, в стиле семьи Малаховых. Отец, узнав о деньгах, тут же берет их взаймы под «честное слово» вернуть в получку. Но проходит одна получка, вторая, третья, и наконец Андрей робко напоминает отцу о долге. Роман Сергеевич невозмутим: «Какие пятнадцать рублей? Ты что, с похмелья? — И, видя, что сын задыхается от бессильного гнева, отечески продолжает: — У меня в твои годы были деньги, заработанные честным трудом: я играл в расшибалку. А ты на дармовые хочешь прожить?!»

Потом Андрей назовет отца обманщиком, надувалой и приведет для иллюстрации эти два примера. Каковы криминогенные последствия «воспитательного метода» Романа Сергеевича, мы увидим дальше. Пока лишь скажу, что, когда однажды я заговорил с Андреем о Дон Кихоте и задал вопрос, был ли Рыцарь Печального Образа счастливым человеком, меня не удивил решительный ответ Андрея: «Вы что! Как можно быть счастливым, если тебя все обманывают!»

Андрею двенадцатый год. Каким-то образом у него оказывается собственный лотерейный билет, на который падает выигрыш: стиральная машина. Разумеется, я уже говорю «разумеется», отец отбирает билет у сына. «Не имей сто друзей, — говорит он, — а имей сто наличными!» Вместе с сыном Роман Сергеевич идет к сослуживцу, продает билет и получает сверх выигрыша лишнюю десятку. И хотя прибыль Малахов «честно» вручает сыну, Андрей потом скажет мне, что его отец жук и жмот, — именно этими словами он характеризует вопиющую меркантильность отца.

И тут уж примеров — изобилие.

Воскресный день. Мать предлагает выбор: или пойти в театр, или в гости к тете Клаве. Андрей хочет в театр. «Дурак! — смеется отец. — В театре тебя кормить будут? То-то же!»

Отец приносит домой черную каракулевую шапку, и мать начинает его пилить: «Зачем купил? У тебя есть зимняя, у Андрея тоже есть, только деньги зря тратишь…» Зная, что отец никогда не делает покупок, исходя из нужности вещей, а только из их цены, Андрей и на этот раз получает подтверждение. «Дура! — кричит отец, тараща глаза. — Это по случаю куплено! За трояк! У алкаша! Тебе что, карман тянет?!»

Отец с сыном идут в кино. Роман Сергеевич покупает два самых дешевых билета, но садится с Андреем на самые дорогие места.

Семейный конфликт: мать застает Романа Сергеевича с другой женщиной, подает заявление в партком, и отцу выносят «выговор с занесением». Он возвращается домой и с порога кричит Зинаиде Ильиничне: «Что ты наделала! Ты мне крылья подпалила! Теперь мне меньше платить будут! Сама внакладе останешься!» Андрей, разумеется, здесь же, в квартире, но вроде неодушевленного предмета: все происходит при нем, а его как будто бы нет. Но потом, презрительно сплюнув, Андрей скажет мне холодно и бесстрастно, что его отец вообще нечестный человек, и примером нечестности явятся именно эти слова Романа Сергеевича, о которых он, вероятно, давно забыл, но которые крепко помнит его сын.

Я, конечно, готов сделать поправку на то, что память Андрея работает «с отбором», и потому его воспоминания об отце изобилуют негативными примерами. Я готов предположить, что эти примеры не исчерпывают всех качеств Романа Сергеевича, что в его отношениях с сыном была и «поэзия», не могло ее не быть, ведь не изверг же старший Малахов, не одной черной краской мазан — живой человек. И мне удается, хотя и не без труда, поднять со дна Андреевой памяти светлые воспоминания: вот отец несет его на плечах во время демонстрации, вот катает на санках по двору, берет с собой в зоопарк, дарит ему в день рождения целлофановый пакет с пряниками, конфетами и шоколадной медалью… «А потом, — говорит Андрей со злобным упорством, — мы вечером играли в карты, отец все время проигрывал и бросил колоду мне в лицо».

Увы, другой «памяти» в моем распоряжении нет, да она, вероятно, и не нужна, если я хочу понять, каким образом Андрей Малахов потерял уважение к отцу. Именно его воспоминания, отражающие его отношение к родителю, должны лечь в основу моих размышлений о печальной судьбе подростка. Вопрос о том, почему Роман Сергеевич стал «жуком», «жмотом», «обманщиком» и «нечестным человеком», при всей его животрепещущей важности является для Андрея — и, стало быть, на данном этапе для меня — второстепенным, хотя я вовсе не исключаю, что старший Малахов виноват в своих недостатках не более, чем урод в своем уродстве. Но каким бы он ни был в действительности и по какой бы причине, я вижу его ничем не оправданную и безусловную вину хотя бы в том, что онпозволил родному сыну не уважать себя, дав к тому основания, и воспитывал Андрея в таких условиях, которые печатали в его памяти только «прозу» жизни, а не «поэзию».

Констатирую факт: отец оказался для сына потерянным. Как воспитатель Роман Сергеевич был не просто нулем, а величиной со знаком минус.

Мать. «По отношению к Роману мы находились с Андреем в страдательном падеже», — как-то сказала Зинаида Ильинична в порыве откровенности, и это была сущая правда. Мелочный, капризный, придирчивый и жестокий, он часто бил сына в присутствии матери, не щадя его самолюбия, тиранил мать на глазах у ребенка, не считаясь с ее авторитетом, и оба они постоянно терпели от него унижения. Но, как говорится, нет худа без добра: в силу обстоятельств, можно сказать, вынужденно, мать и сын оказались в союзе против отца, а союз влечет за собой, как минимум, взаимное доверие. Я даже рискнул предположить, что в такой обстановке между сыном и матерью могли сложиться искренние и душевные отношения, что Зинаида Ильинична могла стать для Андрея «светом в окошке»; в конце концов, во многих семьях матери, являясь источником добра и любви, своим самоотверженным примером, как щитом, предохраняют детей от дурных влияний.

К сожалению, это был не тот случай.

По мнению людей, хорошо знавших семью Малаховых, Зинаида Ильинична по уровню воспитанности казалась им выше своего мужа, наверняка грамотнее его и, возможно, умнее. Однако эти добрые качества не помогли ей стать главой семейства и получить, таким образом, приоритет в воспитании сына. «Факт! — подтвердил Андрей, когда мы затронули эту тему. — Отец главнее!» — «С чего ты взял?» — «А его сумма всегда была окончательной!» Для Андрея, как понимает читатель, это самый верный признак. «Ну хорошо, — сказал я. — Ты можешь привести пример?» И он с готовностью рассказал такую историю.

Когда мать заканчивала институт и пришло время делать диплом, она попросила у Романа Сергеевича сто пятьдесят рублей, чтобы нанять чертежника. В этом месте рассказа я даже переспросил: «То есть как нанять?» — «А очень просто, — ответил Андрей. — Вы что, не понимаете?» Отец, естественно, стал ругаться, полагая цену завышенной. Как мать ни просила, мотивируя тем, что чертежи стоят не меньше трехсот, а тут в два раза дешевле, а ведь она и работает, и учится, и дома занята по хозяйству, Роман Сергеевич «отвалил» ей полсотни. Остальные Зинаиде Ильиничне пришлось по секрету от него брать на работе в кассе взаимопомощи. Его сумма, таким образом, действительно была «окончательной».

«Кого ты поддерживал в этом конфликте? — спросил я. — Отца или мать?» — «Меня не спрашивали», — ответил Андрей. «А если бы спросили?» Он вскинул глаза, пытаясь угадать дополнительный смысл, заложенный в этом вопросе, и сказал: «Можно подумать?» Но и без ответа Андрея я уже готов был на самых элементарных весах взвешивать реальный проигрыш Зинаиды Ильиничны в воспитании сына из-за этой истории. Как ни была она «выше» мужа, ей не дано было понять, что, совершая безнравственный поступок на глазах у ребенка, она теряет в обоих случаях: и в том, если Андрей примет ее сторону, и в том, если примет сторону отца. Но Андрей не сделал ни того, ни другого. «Подумав», он криво усмехнулся и сказал: «Муж и жена — одна сатана! Ведь верно?» — осудив, таким образом, обоих. Внешне его реакция была здоровой, нормальной, но таила внутри опасные последствия. Клянусь, я до сих пор не знаю, что хуже: когда дети клеймят пороки своих родителей, но ценою потери к ним уважения, или когда сохраняют уважение к родителям, но ценою принятия и прощения их пороков.

Вернемся, однако, к Зинаиде Ильиничне. Однажды я в лоб спросил у нее, считает ли она себя культурным человеком. Ответ был через паузу, но положительный: разумеется! Инженер с высшим образованием, в кино и в театр ходит, книги читает, программу «Время» смотрит, дома «все как положено», то есть телевизор, холодильник, мебель, библиотека, телефон, бра на стенах, — полный джентльменский набор, отличающий век цивилизации от первобытного. Однако Зинаида Ильинична воспринимала культуру не как способность распоряжаться материальными и духовными благами, а как сумму этих благ, — к несчастью, довольно распространенное заблуждение. Что же касается истинной культуры, в том числе педагогической, которая является неотъемлемой частью общей, ее Зинаиде Ильиничне недоставало.

Вот, например, как пользовались Малаховы домашней библиотекой — пятью десятками книг, по росту стоящими на полированных полках. Роман Сергеевич к ним близко не подходил, никогда не испытывая потребности в чтении. В отличие от него Зинаида Ильинична, которая даже сочиняла стихи, книги почитывала, правда, урывками, между дел, но, полагаю, винить ее за это невозможно: для современной женщины, перегруженной множеством забот, одно стремление похвально. Кроме того, Зинаида Ильинична ревниво следила за тем, чтобы привить сыну любовь к книге. «Я иногда сажала его рядом с собой и вслух читала историко-революционную литературу», — сказала она не без гордости, желая произвести на меня впечатление «сознательной» матери. Но я представил себе идиллическую картину: «передовая» мама, плотно закрыв окна, чтобы с улицы не доносились голоса мальчишек, играющих в футбол, насильно заставляет десятилетнего сына внимать ее чтению. Педагогическая задача обнажается с такой тупой прямолинейностью, с которой можно дрессировать только домашних животных, хотя, сказав так, я, вероятно, не гарантирован от возражений специалистов-дрессировщиков. А что в итоге? Имея самые благие намерения и в этом смысле положительно отличаясь от некоторых других матерей, Зинаида Ильинична получила прямо противоположный результат: Андрей возненавидел серьезную литературу и пристрастился к детективам. Положение усугублялось еще тем, что он почти одновременно научился читать и красть, чего, конечно, Зинаида Ильинична в ту пору не знала. Факт чрезвычайный, если вдуматься, поскольку самостоятельное чтение Андрея уже тогда носило утилитарный характер: он оценивал героев произведений не по принципу «хорошо» или «плохо», «благородно» или «подло» они поступают, а по принципу «умно» или «глупо» это делают, «с риском» или «без риска». Он так и сказал мне со свойственным ему цинизмом: «Я поднакапливал опыт!» Добавлю, что запомнить хоть одно название из прочитанного Андрей не сумел, а впечатлениями делился примерно так: «Ух, книжка была — во! Про четырех друзей, не читали? Синяя такая? Как один умер, второй сошел с ума, третий — не помню, а четвертый накупил здания, а тут как раз революция, и он макал деньги в сметану и прямо их ел! Законная книга!» Это реакция на прочитанное не десятилетнего ребенка, а семнадцатилетнего парня, доучившегося до восьмого класса средней школы. Но Зинаиду Ильиничну, вероятно, устраивал такой уровень понимания, потому что, подменив естественную потребность Андрея в книгах потребностью искусственной, она никогда не задумывалась о качестве чтения и упивалась самим фактом: сын сидит за книжкой!

Криминологи давно установили, что для подростков, чьи ценностные ориентации уже изменены и нарушены, характерны фрагментарность и поверхностность при общении с книгой. Это значит, что они выделяют и прослеживают лишь одну фабулу, определенную сторону отношений между действующими лицами произведения, не умея самостоятельно осмыслить общий замысел, тем более положительный. Стало быть, действенность даже серьезной литературы на таких подростков ничтожна.

Выходит, не простое, не механическое это дело — научить детей правильно читать книги. Выходит, нельзя и даже опасно пускать его на самотек, а надо умно подбирать литературу, учитывая возраст и состояние ребенка, его конкретное поведение, ценностные ориентации, и обучать его правильному восприятию прочитанного, — здесь много тонких и важных нюансов, разобраться в которых просто обязан каждый родитель, претендующий на звание «культурного».

Но не слишком ли многого я хочу от Зинаиды Ильиничны — в сущности, обыкновенной женщины, обремененной множеством забот и отличающейся от некоторых других разве что дипломом о высшем образовании, да и то приобретенным нечестно? До науки ли ей было, до высоких ли материй, попросту говоря, до настоящего ли воспитания сына?

Представьте: воскресное утро, мать подает мужу стакан чаю, и чай оказывается холодным. Для кого-то нужны более серьезные поводы, а для Романа Сергеевича и такого достаточно: скандал! С битьем посуды, со взаимными попреками и оскорблениями, с нецензурной бранью и рукоприкладством, и все это выкатывается из квартиры на лестничную клетку, а потом соседи «пытают» маленького Андрея: мол, что да как у вас произошло? «Мамка недокипела чай, — нехотя объясняет Андрей, — а папка уходит к другой тете».

Малаховы ссорились часто, и одним из поводов были измены отца. Словно интимной подружке, Зинаида Ильинична регулярно докладывала Андрею, кто предоставляет отцу для свиданий квартиру, с кем и когда он «спит, кот паршивый», и как она застает его «с поличным». Не меньшим поводом для ссор был сам Андрей, которого отец и мать всеми силами пытались разделить пополам, но вовсе не для того, чтобы, воспитывая, улучшать каждый «свою половину», а для того, чтобы использовать ее во взаимной борьбе. Роман Сергеевич «по-мужски» говорил сыну, что поженились они с матерью вроде бы по любви, но потом у нее «случился внутренний нервоз» и потому он терпеть ее не может. А Зинаида Ильинична могла при сыне «дурачить» отца, то есть называть дураком, и не раз серьезно говорила Андрею, что давно бы рассталась с Романом Сергеевичем, если бы не его зарплата.

О какой культуре воспитания может идти в данном случае речь? Какие телевизоры, библиотеки и бра могут восполнить то, что не потеряно, а не привито?

Андрей однажды сказал: «Отец меня лупит, а мать нарочно жалеет, чтобы переманить на свою сторону». Вдумайтесь только: «нарочно жалеет», — это говорит родной сын о родной матери, которая, казалось бы, по природе своей должна жалеть сына, но в искренность чувств которой ребенок уже не верит. Я не могу сказать, что Андрей ненавидел Зинаиду Ильиничну, как не могу сказать и того, что он любил ее и по-сыновьи был к ней привязан. Его отношение к матери было потребительским: он часто использовал противоречия Зинаиды Ильиничны с отцом, снимая с них «сливки». При этом он жил по «относительному» принципу: сегодня мать к нему с нежностью, ну и он к ней так же, завтра она к нему с равнодушием — получи «сдачи». Совершенно бесстрастно — лучше этого определения я ничего не могу подобрать — Андрей относился и к ее добродетелям, и к ее недостаткам. Его не радовали стихи, написанные матерью и напечатанные в заводской многотиражке: «Чего-то там, говорят, пропечатали». Его не смущала и ее двуличность, ее умение говорить одно, а думать другое, громко хвалить в глаза, чтобы потом поносить шепотом. Однажды Зинаида Ильинична грубо выгнала из дома школьную учительницу Андрея, Евдокию Федоровну, а ровно через неделю, Восьмого марта, явилась в школу с букетиком цветов и с милой улыбкой поздравила педагога с «праздничком», на что та сказала: «Да вы, Зинаида Ильинична, чистый хамелеон!» Оба факта произошли на глазах у парня, но Андрею до такой степени все это было безразлично, что он не удосужился даже узнать значение слова «хамелеон». Зинаида Ильинична так часто лицемерила в присутствии сына, что его даже не трогали ее горькие слезы и переживания, когда они были настоящими: он просто не знал, насколько они искренни.

И получалось так, что мать жила своей жизнью, отец своей, а сын тоже своей, совершенно от них независимой, и все они не были связаны друг с другом душевным контактом. Что может больше калечить человека, чем жизнь под одной крышей с самыми родными по крови людьми как с чужими! Мне даже показалось, что Андрей, не уважающий ни отца, ни мать, испытывал какое-то садистское удовольствие, когда ему удавалось поставить родителей в положение людей глупых и многого не понимающих. Как-то Андрей спросил у Зинаиды Ильиничны, что такое «бой», это было при гостях, за обеденным столом. Зинаида Ильинична, не подозревая подвоха, ответила: «Когда война, ну и сражаются два противника…» Он громко захохотал, торжествуя, потому что имел в виду английское «бой», в переводе означающее «мальчик».

Она писала ему в колонию письма. Одно начиналось довольно известным стихотворным эпиграфом: «Я долго читаю адрес на белом конверте письма, я долго гляжу на буквы, ведь ты их писал для меня, ведь все нераскрытые письма таят в себе лучший ответ, и радостно сердцу от слова, которого, может быть, нет…» Я, грешным делом, не сумел разобраться в тайнописи ее слов и мыслей, но, по крайней мере, мне было ясно, что Зинаиде Ильиничне плохо, что она страдает, ее горе «сочится» из эпиграфа, — впрочем, именно это не задевало и не трогало Андрея. «Хотите, — сказал он, — я прочитаю вам письмо? Только сам, можно?» И начал вслух, «с выражением», косо поглядывая на меня: «Сыночек мой, дорогой! — было сразу после стихов. — Помни, что всякий труд облагораживает человека, и трудись не покладая рук. Слушайся воспитателей, они очень хорошие люди, ведь ты знаешь: в нашей стране плохих не бывает. И обязательно приобщайся к общественной работе…» Тут он не выдержал и, глядя на мое сосредоточенное лицо, в голос расхохотался: мол, неужели я не понимаю теперь, что имела в виду мать, говоря о «нераскрытых письмах, таящих в себе лучший ответ» и намекая на радость от «слова, которого, может быть, нет»? Боже, она и здесь доставала его своими лицемерными проповедями — лицемерными и потому, что сама в них не верила, и потому, что они были рассчитаны вовсе не на Андрея, а на его начальство, вынужденное по службе читать родительские письма, допуская при этом, что Андрей поймет ее «тонкий ход», но уверенная, что он останется ее союзником. Она и здесь, таким образом, продолжала формировать из него личность безнравственную!

На что, собственно, надеялись Малаховы? — спрашиваю я сам себя, потому что задавать этот вопрос им бессмысленно. На то, что Андрей глух и слеп? Или что он полный кретин, не способный ни в чем разобраться? Или они полагали, что яд, впитанный сыном в детстве, с годами вытравится из его души, но с помощью чего, каких очистительных средств? Или они нарочно калечили Андрея, но тогда зачем рожали его, будучи людьми психически нормальными? Или им просто некогда было заниматься сыном, а потому безразлично, что он о них подумает, какие сделает выводы и каким в итоге станет?

И все же я далек от мысли делать элементарный вывод о  п р я м о й  зависимости между преступным поведением Андрея Малахова и таким вот родительским воспитанием. Зависимость эта сложна, запутанна, чаще косвенна и, к слову сказать, совсем не обязательна: мы знаем немало отличных молодых людей, выросших и на более жесткой почве — рядом с родительским алкоголизмом, тупым невежеством, откровенным развратом и уже готовой преступностью. А здесь, как ни говорите, все же было подобие «нормальной» жизни, ведь во всех официальных инстанциях семья Малаховых считалась  б л а г о п о л у ч н о й, причем в какие-то моменты она действительно была таковой. Лишь из-за вынужденной концентрации нами родительских пороков — вынужденной потому, что мы находимся в состоянии поиска, а для выводов нужен не факт, а сумма фактов, — семья выглядит зловещим отравителем Андрея, хотя на самом деле он получал отраву капля по капле и далеко не ежедневно… Я говорю, таким образом, о другом: когда все причины сойдутся, свяжутся в один узел и придет время спросить, г д е  б ы л и  и  к у д а  с м о т р е л и  родители Андрея, мы, надеюсь, избежим этого наивного вопроса, поскольку теперь знаем, к а к и е  они у него.

Зеркальное отражение. Говорят, дети «цветы жизни», но говорят еще, что они и «зеркало». Мы попробуем рассмотреть ситуацию, сложившуюся в семье Малаховых, исходя из этой простой сентенции.

Начну с того, что Андрей «цветком» никогда не был ни для отца, ни для матери, а разве что для бабушки Анны Егоровны, которая называла его не иначе как Розочкой, была очень добрым человеком, но, к сожалению, со своим четырехклассным образованием терялась в обществе «культурных» родителей Андрея и была лишена ими права голоса.

Вопрос о том, каким и чьим «зеркалом» был наш герой, нуждается в более глубоком осмыслении.

Известно, что детские проблемы нельзя трактовать как чисто детские, потому что на самом деле они есть проблемы взрослые, но как бы переданные потомкам «для исполнения». Возьмите в качестве примера знаменитую формулу: «Пусть дети живут лучше нас!», которая кажется нам естественной, хотя нередко реализуется так, что калечит детей, вырабатывая у них потребительское отношение к жизни. Кто придумал эту формулу? Мы, взрослые, но жить по ней, со всеми вытекающими из этого «детскими» проблемами, заставляем наше потомство. Еще Ф. Достоевский писал, что «высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и величайший эгоизм» — разве не так? А что остается детям? Они по праву и по обязанности, к счастью или к несчастью, но становятся прямыми наследниками как наших добродетелей, так и наших пороков.

Я скоро обнаружил у Андрея «родительские интонации». Его мировоззрение представляло собой «коктейль» из отцовского и материнского, его ценностные ориентации корнями уходили в типично «малаховское», и он почти так же относился к деньгам, вещам и людям, как его родители. Роман Сергеевич однажды провозгласил такой житейский принцип: «Работа должна быть чистой, а зарплата большой!» Дело, конечно, не в словах, которые могли быть сказаны в шутку, хотя родитель даже шутить в присутствии ребенка должен с умом, если учитывает восприимчивую психологию детей, — дело в той действительности, которая либо подтверждает подобные «принципы», либо отвергает.

Так вот, когда Андрею впервые в жизни дали в руки молоток — это случилось в школе, на первом уроке по труду, — он сказал: «Да ну его, я лучше буду смотреть». Пытаясь найти истоки подобного отношения к физической работе, я, естественно, вспомнил «крылатую» фразу Романа Сергеевича, многократно слышанную сыном и, главное, подкрепленную постоянным домашним бездельем отца и даже отказом сделать злополучную лопатку, о которой мы говорили в предыдущих главах. Но Андрей пошел дальше Романа Сергеевича: к стойкому презрению к труду, сохраненному до последнего времени, он добавил презрение и к родителю, унаследовав, таким образом, порок отца, одновременно потеряв к нему за это уважение, — самый безрадостный вариант из всех возможных.

В одном научном исследовании, посвященном педагогике, я вычитал справедливое, мне кажется, утверждение, что на ребенка гораздо больше влияет не профессия родителя, а его квалификация. Именно талант, умение, высокий уровень знаний отца или матери могут стать предметом истинной гордости ребенка, а их отсутствие — мучительной тайной от сверстников.

Когда я спросил Андрея, хорошим или плохим инженером он считает своего отца, ответ был небрежный: «Значок носит…» Роман Сергеевич действительно не снимая носил институтскую эмблему, перекалывая ее с пиджака на куртку, с куртки на свитер, со свитера на пиджак. Что же касается уровня знаний, то… «Вы думаете, ему знания были нужны? — сказал Андрей, имея в виду студенческие годы отца. — Диплом!» Откуда, подумал я, это убийственное мнение? И понял: оно родилось у сына, вероятно, потому, что родитель никогда не демонстрировал перед Андреем своего трудолюбия, достойного уважения, своей высокой работоспособности и добросовестного отношения к делу. Кстати, аналогичный вопрос, но касающийся Зинаиды Ильиничны, вызвал уже иную реакцию Андрея. «Она трудяга!» — сказал он о матери, угадав по ее муравьиному домашнему трудолюбию такое же отношение к своим обязанностям и на заводе.

Суммируя все, что мне известно было о старших Малаховых, об их человеческих и профессиональных качествах, я задал Андрею еще один вопрос, хотя понимал его обреченность: «Ты гордился когда-нибудь своими родителями?» — «Что вы?!» — как по написанному ответил Андрей. «Ну а сам-то каким хотел стать?» — «Как отец», — не моргнув глазом, сказал он, совершенно меня обескуражив. «Ты шутишь! — почти возмутился я. — Ты же говорил…» — «А чего вы, собственно, сердитесь? — перебил младший Малахов. — Если стать, например, как баба Аня, так всю жизнь будешь ходить в дураках!»

Мы наконец вплотную приблизились к «зеркалу».

Социологом А. Харчевым высказана мысль о том, что влияние семьи на подростка должно опираться не только на любовь ребенка к родителям, но и на «порожденное этим чувством стремление во всем подражать им». В нашем случае, как мы знаем, ни о какой любви Андрея к отцу не могло быть и речи, однако стремление стать таким, как Роман Сергеевич, было! Парадоксально и, я бы сказал, противоречиво, если иметь в виду мысль социолога: выходит, не только любовь, но и нелюбовь порождает желание быть похожим!

Андрей действительно ревниво искал в себе черты Романа Сергеевича. Когда отец, на что-либо разозлясь, кричал, что Андрей не его ребенок и что мать «нагуляла его в отпуске», мальчишка страдал, кидался к зеркалу и успокаивался тогда, когда убеждался, что родинка на правой щеке, точно такая же, как у отца, не рассосалась. Их внешнее сходство и сходство характеров были бесспорными, хотя Зинаида Ильинична утверждала, что это «нажитое», что маленький Андрей как две капли воды был похож на нее. Вероятно, и такое случается: яростное стремление походить на отца прибавило к родинке на щеке типичный отцовский взгляд с поволокой, привычку бросать волосы назад взмахом головы, такие же, как у Романа Сергеевича, расширенные в момент злобы ноздри и, разумеется многие черты отцовского характера. Но, глядя на себя в зеркало, — я понял это по рассказам Андрея, — наш герой всегда испытывал двойное чувство: покой, потому что получал бесспорные доказательства того, что Роман Сергеевич все же его родной отец, и ненависть к самому себе, потому что ненавидел даже эту общую с отцом родинку на правой щеке.

Однако никакого противоречия здесь, если вдуматься, не было! Решение Андрея походить на нелюбимого отца  е с т е с т в е н н о, так как продиктовано реальными условиями, в которых он жил и воспитывался. А с кого еще брать пример? С матери? Но Зинаида Ильинична постоянно находилась в «страдательном падеже», и, видя это, подражать ей Андрей не хотел. Конечно, некоторые черты характера матери, — к сожалению, не самые лучшие, а лишь те, которые помогали в борьбе с супругом, а именно хитрость, лицемерие, злопамятность, — Андрей все же унаследовал, но только черты и, как говорится, по необходимости. Копировать жизнь с бабушки? Но положительный пример Анны Егоровны, так привлекательно, казалось бы, стоящий перед глазами Андрея, был начисто задавлен отрицательной мощью отца. О бабушке вообще разговор особый. Андрей очень любил, если не обожал, старую «бабу Аню», которую в раннем детстве звал «мамой», несмотря на протесты Зинаиды Ильиничны. Он никогда не стеснялся ее Розочки, даже в суде, где Анна Егоровна, отвечая на вопрос прокурора, сказала: «Это кто? Это Розочка-то воровал?!» — и все вокруг смеялись, кроме Андрея, едва сдержавшего слезы. И вот именно бабушку Андрей отвергал, как практически беспомощную в этом мире, предпочтя ее слабости силу, грубость и «приживаемость» отца. Анна Егоровна стала олицетворять в его глазах ту человеческую порядочность и честность, ту искренность и доброту, которые только мешают жить и от которых, если не хочешь оказаться в дураках, как раз надо держаться подальше… Какая патология чувств!

Став «зеркалом» нелюбимого отца, Андрей тем не менее продолжал его ненавидеть, как может человек ненавидеть собственный недостаток, от которого не умеет избавиться, с которым вынужден примириться и, примирившись, начинает его в себе культивировать в надежде свести, таким образом, «концы с концами».

Но подобно тому как в зеркальном отражении наша правая рука становится левой, а сердце перемещается из одной половины груди в другую, Андрей тоже не мог быть точной копией Романа Сергеевича: восприняв его пороки, он вполне современно «обогатил» их невиданным цинизмом. Иначе быть не могло, потому что, понаблюдав в родном доме извечную борьбу добра со злом и убедившись, что зло побеждает, он  с о з н а т е л ь н о  взял его себе на вооружение, сохранив при этом душевные симпатии к бабушке, то есть к добру. Это не могло не раздвоить Андрея, не превратить его в циника, что было особенно опасно: он мог теперь совершать подлости с улыбкой на устах, а предательство — с одновременным заверением в вечной дружбе.

Но даже отсюда Андрею еще далеко было до преступного финала! Барьер, отделяющий его от уголовного мира, стал, конечно, ниже, но мы знаем людей и с более трудным характером, с более сложной судьбой, которые, однако, этот барьер не перешагнули. Они несли окружающим неуживчивость, нетерпимость, вздорность натур и злобу, не давали близким ни счастья, ни покоя, но все же не грабили, не убивали, не насиловали! Вероятно, и Андрею, чтобы перешагнуть на «ту сторону», нужны были какие-то особые обстоятельства, о которых нам еще предстоит говорить.

Но прежде — о том, п о ч е м у, по каким причинам семья оказалась неспособной не только правильно воспитывать Андрея, но и предохранить его от дальнейшего падения.

4. АВТОМАТ — АВТОМАТУ

Болезнь века. О прошлом мы говорили с Малаховыми мало, они неохотно ворошили память. Я знал только, что их детство пришлось на военные годы и было связано с лишениями и трудностями, пережитыми всем поколением нынешних сорокалетних.

Роман Сергеевич фактически рос без отца, который был геологом, месяцами находился вне дома, а затем и вовсе ушел из семьи или, точнее говоря, не вернулся к ней после очередной полугодичной командировки. Войну он провел на фронте, остался цел, но Роман Сергеевич мог считать его для себя «без вести пропавшим». Жил он вдвоем с матерью, больной и несчастной, которая целиком отдавала себя единственному сыну, даже последний день и час своей жизни: она, по рассказу Романа Сергеевича, с утра вязала ему свитер, да так и умерла вечером со спицами в руках.

Мне было известно, кроме того, что семья Зинаиды Ильиничны в первый же месяц войны попала на оккупированную территорию, отец стал партизанить, а дочь, два сына и Анна Егоровна прятались от немцев в землянке. Отец был пойман гестаповцами, его повесили на городской площади. После войны, чтобы поднять семью, Анна Егоровна вторично вышла замуж за «большого человека, брата генерала», да неудачно. Он работал на станции буфетчиком, оказался алкоголиком и, основательно намучив Анну Егоровну и детей, скончался в «психушке» от запоя.

Могу представить себе, сколько сил пришлось отдать молодым Малаховым, на какие пойти ограничения, чтобы встать на ноги: не надеясь на чью-либо помощь, они вдвоем получили высшее образование, одновременно учась и работая, и между прочим родили в этот сложный период сына.

Я написал «между прочим» и подумал, что, кажется, попал в точку: Андрей действительно был «излишеством» — в том смысле, что родился не вовремя, или, как откровенно сказал Роман Сергеевич, «не в жилу». Но в какой степени это должно было отразиться на его воспитании? Успех, как мы знаем, больше зависит от личных качеств родителей, нежели от условий, в которых они живут, иначе в бедных семьях никогда не вырастали бы прекрасно воспитанные дети, а они вырастают, и не реже, чем в обеспеченных. Когда отец с матерью находятся в добром согласии и имеют неистощимый запас любви, терпения и доброты к ребенку, они практически в любых условиях, но только с большими или меньшими трудностями воспитывают настоящих людей.

К сожалению, Малаховы в согласии друг с другом не были, нужным запасом чувств не обладали и, насколько нам известны их характеры, обладать не могли. С этой точки зрения можно предположить, что, когда бы ни родился Андрей, он всегда был бы «не в жилу»: Малаховым просто не хватило бы ни физических, ни духовных сил, чтобы серьезно заниматься ребенком, что, собственно говоря, и случилось.

Очень скоро супруги стали «валить» ответственность за воспитание ребенка сначала друг на друга, а потом, объединившись, на школу, Анну Егоровну, уличных друзей Андрея и так далее, обнаружив тенденцию к бесконечному расширению списка «виноватых». Правда, Роман Сергеевич еще заходил в школу, еще просиживал в директорском кабинете по часу или по два и даже плакал однажды «настоящими», как выразилась директриса, слезами, прося совета, как быть и что делать с сыном. Но буквально на следующий день после развода с Зинаидой Ильиничной — примерно за год до ареста Андрея — он как отрезал, и больше его в школе не видели. Полагаю это решительным доказательством того, что прежние заботы отца о сыне диктовались отнюдь не внутренней потребностью Романа Сергеевича.

И как факт: отношения в доме Малаховых почти всегда были аморальными — в том смысле, что основывались не на морали. Роман Сергеевич без радости нес в дом зарплату. Зинаида Ильинична без удовольствия готовила обед. Андрей съедал его без благодарности, как в столовой, и все это делалось только потому, что иначе нельзя: брак — узаконен, крыша — общая, прописка — у всех, соседи — начеку. Улыбка, доброе слово, приятный сюрприз и прочие признаки нормальной семейной жизни, когда-то, возможно, бывшие в доме Малаховых, постепенно исчезали, пока не превратились в такого же редкого гостя, как хороший солнечный день в дождливую осень. А если вдруг Роман Сергеевич и начинал говорить жене приятные слова, в стопроцентную искренность их уже никто ее верил. «Чего-то просить будет», — решал про себя Андрей. «В чем же он виноват, кот паршивый?» — думала Зинаида Ильинична, и они, как правило, не ошибались, потому что пора натуральных чувств давно миновала, уступив место фальши и неискренности. Зинаида Ильинична, хотя и говорила иногда, что любит мужа, сама себе не верила. Роман Сергеевич, хотя и убеждал друзей, что терпеть не может жену, был, в сущности, к ней равнодушен. А оба они постоянно ощущали некую тягостность от присутствия в доме сына, который не то чтобы очень мешал им жить, но и был не нужен. Однако перед окружающими приходилось делать вид, что без Андрея они не мыслят своего существования. Фальшь разъедала семью, и острее других ее чувствовал ребенок, пока не выработал в себе иммунитет в виде собственной аморальности.

Семья держалась семнадцать лет! Но не чувствами, не взаимной привязанностью, а инерцией, общим вкладом в сберкассе, жилплощадью, боязнью общественного мнения, отсутствием «подходящего варианта» на стороне и даже самой элементарной нехваткой времени, чтобы подумать и принять ответственное решение. Внутрисемейные связи были ослаблены до такого состояния, что уже не обеспечивали ни духовного, ни даже физического контакта. Малаховы работали на одном заводе, но едва интересовались делами друг друга. Их труд был как бы отчужден от сына: Андрей понятия не имел о профессиональных заботах отца и матери. Последний раз они выехали втроем за город в ту злополучную осень, когда Роман Сергеевич побоялся заночевать в стоге сена, — это было за девять лет до развода!

Болезнь века… Лишь в десяти семьях из ста родители ходят вместе с детьми в театры, на прогулки, в кино, в музеи, на стадионы — таков безрадостный результат исследования, проведенного социологами Тартуского университета. Лишь двадцать пять процентов из всех опрошенных ими юношей называют свои отношения с отцами «удовлетворительными», то есть основанными на тепле, сердечности и взаимопонимании, и только сорок юношей из ста считают отношения с матерями «благоприятными». Когда социологи предложили группе родителей графически изобразить процесс воспитания, почти все нарисовали цветы, поливаемые водой. Это было грубейшее и трагическое заблуждение, в какой-то степени объясняющее вышеизложенные «проценты», ибо на самом деле воспитание — процесс взаимный, предполагающий вовсе не односторонний «полив», а равноправный  о б м е н  духовными ценностями, с о в м е с т н у ю  деятельность родителей и детей, создание живой, душевной, искренней атмосферы в семье, — так и хочется воскликнуть:

— Малаховы, ау-у-у!..

«Всеобщим похолоданием» назван серьезными учеными процесс, происходящий сегодня с людьми в современном мире. Его реальность уже для всех очевидна, а в качестве главной причины называют одну: научно-техническую революцию, точнее говоря, ее издержки, последствия.

Великий архитектор и гуманист Корбюзье говорил, обращаясь к современникам и выражая беспокойство за их судьбу: «Вы — живые и мыслящие существа… Неумолимое развитие машины превращает вас в автоматы, вы уже почти сделались автоматами». Многие ученые считают, что в результате убыстрения темпа жизни и перехода человечества на так называемый «индустриальный галоп», в результате все увеличивающегося потока информации люди стали испытывать колоссальные перегрузки, которые, резко увеличив напряжение, одновременно уменьшили возможность сдерживать стрессовые проявления. Усугубилась изоляция людей друг от друга, потому что социальные контакты стали заменяться автоматами: например, совместное времяпрепровождение — сидением у телевизора. Количество контактов, возможно, и увеличилось, но люди стали безразлично и неразборчиво терпимы к их качеству. Научно-технический прогресс приводит к очень быстрым изменениям вкусов, моды, привычек, стиля жизни, за которыми далеко не все одинаково поспевают, отсюда и трещины между прошлым и настоящим, настоящим и будущим. Обесценивается труд как основная форма деятельности человека, и люди из «рабов производства» превращаются в «рабов потребления» — в существа, у которых гипертрофически обострены эгоизм, тщеславие, меркантилизм, зависть, больное самолюбие, цинизм; скоро вообще наступит «эра потребления», или, как выразился один веселый социолог, «шмуточный период развития человечества», при котором духовные отношения между людьми заменятся отношениями «вещными». Молодежь, эта ахиллесова пята современного общества, страдает особенно сильно, и вот уже перестала задумываться о своем будущем, предпочитая жить «одним днем», а старшее поколение, к несчастью молодежи, ограничено в возможностях быть примером для подражания. Короче, происходит всеобщий упадок нравственности и морали — таков глобальный вывод очень многих ученых.

Не берусь судить, насколько точно замечены ими и правильно сформулированы последствия НТР, но вот то, что общий пессимистический вывод не годится для  в с е х  людей, поскольку они живут в  р а з н ы х  социальных условиях, утверждать можно. Научно-техническая революция в условиях капитализма лишь усиливает, обостряет, осложняет уже имеющиеся противоречия, и потому ее последствия действительно трагичны и безысходны. В нашем обществе антагонистических противоречий нет, и в этом смысле издержки прогресса «усилить» и «обострить» ничего не могут. Они действуют сами по себе и, я бы сказал, в чистом виде, но действуют! Затыкать уши и не слышать их отзвуков мы не имеем права, если не хотим беспомощно ждать, когда «холод» нас больно «укусит», как это случилось с Малаховыми. Ни мы, ни все человечество уже не имеем возможности во имя покоя «отменить» научно-техническую революцию, а в нашей действительности «отменять» ее просто неразумно, ибо НТР для социалистического общества несомненное  б л а г о. И если это так, мы обязаны именно в преимуществах нашего строя и нашего общества искать и находить реальные силы, способные сгладить, нейтрализовать, уменьшить издержки, сопутствующие научно-технической революции.

Вот почему многие советские специалисты, особенно из числа криминологов, стоят за реалистический подход к явлению, прекрасно понимая, какими пагубными могут быть его последствия.

Мне рассказали об одном опыте, поставленном не так давно американскими учеными. Они взяли десять новорожденных обезьян, отделили от стада и друг от друга и поместили в «одиночки» — в условия, при которых животные общались только с автоматами: нажмет обезьяна кнопку — появляется пища, нажмет другую — струя воды, повернет рычаг — вращаются колесики и прочие предметы, обеспечивая игры, и так далее. Через полтора года подопытных вернули в стадо. Эффект был ошеломляющий. Все десять обезьян оказались по сравнению с обычными с пониженной эмоциональностью, не могли самостоятельно найти себе партнеров для продолжения рода и для забав, а злобность и агрессивность этих обезьян по отношению к «нормальным» собратьям была на «преступном» уровне.

Конечно, я далек от мысли механически распространять результаты опытов на человеческое общество, но, полагаю, и в нашей среде холодный и бездушный родитель, лишенный эмоций, способен воспитать из ребенка лишь нечто подобное себе, по принципу «автомат — автомату». Тем более что отношения между людьми, как установили психологи, приобретая устойчивость и продолжительность, могут стать  ч е р т о й  х а р а к т е р а. Это значит, что, если они были основаны, положим, на доброте, в характере человека может появиться добрая черта, но если на равнодушии, на цинизме, на лицемерии…

Когда-то, готовя сына к поступлению в школу, Роман Сергеевич объявил, что с первого по второй класс «включительно» будет лупить Андрея куском телевизионного кабеля, с третьего по четвертый — солдатским ремнем с металлической пряжкой, а с пятого и «далее везде» — кулаками: мол, ничего, к тому времени подрастет, выдержит. Первую порку — за то, что Андрей плохо написал в тетради букву «а», — отец действительно устроил куском телевизионного кабеля. Судя по рассказу Андрея, Роман Сергеевич бил его вовсе не потому, что очень уж рассердился, а «нужно было» и «обещал»; к слову сказать, порол совсем не больно. Мать попыталась вмешаться и защитить сына, но, по мнению Андрея, не потому, что пожалела, а чтобы «переманить на свою сторону». И сам Андрей громко орал не из-за боли или обиды, а «положено орать, иначе отец долго не остановится». Три автомата, три механизма расчетливо, холодно и равнодушно, каждый в меру способностей, исполнили «семейный долг». Кстати, Андрей и после наказания плохо писал букву «а», но это уже никого не волновало.

Ни настоящей жалости, ни истинной любви, ни искреннего сочувствия, ни даже подлинного гнева, — что может получиться из ребенка, воспитанного в этой переохлажденной семье Малаховых, лишенной  н а т у р а л ь н ы х  чувств? Мне приходит в голову страшная мысль: может быть, чем «такие» родители, лучше «никаких»? Если ребенка вообще не воспитывать, а позволить ему просто расти, как растет трава, из него в конце концов что-нибудь вырастет, и что именно, по крайней мере, неизвестно. А тут — никаких сомнений!

Андрей Малахов из племени «алорезов». В колонии у меня состоялся с Андреем такой разговор.

— Представь себе, — сказал я, — что ты маг-волшебник и тебе дается право совершить три любых чуда. Настройся, соберись с мыслями — и твори!

— А зачем?

— Неужто тебе не интересно помечтать?

— Дак ведь не исполнится.

— А вдруг?

Андрей задумался. Я с любопытством ждал, пытаясь угадать диапазон его желаний: вероятно, от немедленного освобождения из колонии до всеобщего мира на земле?

— Тэ-э-эк, — сказал Андрей. — Три чуда, говорите? Любых? — Я сделал царский жест, означающий: чего душе угодно. Его глаза немного ожили, потом в них появилось нечто плотоядное, и он потер руки. — Значит, так. Перво-наперво, я хочу полное государственное обеспечение до конца жизни: чтоб квартира, чтоб деньги, дача, машина — чтоб все!

— Работать при этом?

— Вы что?!

Я выглядел, наверное, большим чудаком, но не унимался:

— Тогда, может учиться?

— Чему? Как тратить деньги? Ну, вы и скажете…

— Понял. Переходи ко второму чуду.

— Второе… — Он сделал интригующую паузу. — Пусть будет долговечье!

— Прекрасно. Кому, если не секрет?

— Как кому? Разве другим тоже можно? — Я пожал плечами, боясь спугнуть его бушующий эгоизм: мол, ты волшебник, тебе и решать. И Андрей решил: — Тогда еще бабе Ане: живи сколько хочешь!

— А матери с отцом? — спросил я, но он не слушал вопроса.

— Над третьим чудом, — сказал Андрей, — буду думать. А то еще прогадаю.

— Я спрашиваю, отцу бы с матерью дал долговечье?

Он вновь «не услышал».

— Третьим чудом будет — встретить хорошую девушку!

— Ну вот и прогадал, — сказал я. — И так встретишь.

— Ой ли? — произнес Андрей с далеко не юношескими интонациями в голосе. — Разве отец мою мать «встретил»? А баба Аня тоже, по-вашему, «встретила»? Алкоголика-то? Не, тут без чуда не обойтись, уж я-то знаю!..

По-видимому, нет нужды подробно расшифровывать всю нашу беседу. И без того понятно: в три «чуда» Андрей ухитрился вложить и яростный эгоизм, и трезвый расчет, преобладающий над эмоциями, и ограниченность мечты, и свою психологию типичного потребителя, при этом незаурядный жизненный опыт с привкусом горечи, и даже оплатил векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи он уже год сидел в колонии. Я думал, новая жизнь успела хоть «разбавить» старые представления, чуть изменить прежние взгляды, но нет, заложенное еще в семье оказалось крепким и устойчивым.

Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью вытекающий из второго «чуда» Андрея Малахова: Роман Сергеевич и Зинаида Ильинична воспитали в своем доме  ч у ж о г о  для себя ребенка, не пожелавшего им не то чтобы вечной, но даже долгой жизни. Это обстоятельство показалось мне особенно опасным, и не только для Малаховых.

Поясню свою мысль. У психологов существует понятие «фрустрация». Им обозначают, если по-научному, насильственное размыкание цепи «цель — желание» или «цель — результат», после чего у личности, чья «цепь» оказалась разомкнутой, возникает психический стресс, резко изменяется эмоциональное состояние, что может привести к агрессивным действиям со стороны этой личности. Проще сказать, если человек чего-то хочет, а ему не дают, запрещают или мешают достичь желаемого, он не в силах перестать желать — и потому не гарантирует окружающих от своей бурной реакции. Добавлю, что фрустрация более характерна для детей, нежели для взрослых, поскольку именно в детском возрасте труднее отказаться от чего-либо и труднее сдерживать эмоции; кроме того, именно дети испытывают основной «шквал запретов»: этого нельзя, туда не ходи,того не смей, делай так, ешь то-то и прочее. Когда не только запрет, но даже желание навязывается ребенку извне, действительно можно «озвереть»!

Ученые установили — что очень для нас с вами важно — одну потрясающую особенность, свойственную ребенку. Если его желания блокируются посторонними людьми — учителем, прохожим, представителем власти или дворником, ответная реакция направляется только на этих конкретных людей: на учителя, милиционера, дворника или прохожего. Но если запрет исходит от отца с матерью, отрицательные эмоции легко переносятся ребенком с родителей на соседей по дому, на дворовую компанию, на кого угодно, в том числе на целые общественные институты: на школу, милицию, пионерлагерь. Как справедливо замечают психологи, необходимо строго разграничивать идущее от возраста и идущее от различного рода антиобщественных влияний; это невероятное свойство детей — «от возраста».

Добавьте к сказанному, что агрессия, явившаяся результатом фрустрации, не обязательно выходит наружу немедленно, она может часами, неделями, месяцами и даже годами накапливаться, как энергия в аккумуляторе, а потом, и не всегда по значительному поводу, вдруг «разрядиться» в любой из перечисленных выше адресов и в самой разной форме: в виде ухода из школы, попойки, бродяжничества или хулиганского поступка, мотивы которого мы часто ищем днем с огнем, а найти не можем.

Вы понимаете, как опасен для общества этот начиненный «семейным» порохом подросток, превратившийся в бомбу замедленного действия? Вот почему многие специалисты стоят на той точке зрения, что нужно любыми средствами предупреждать фрустрацию, создающую благоприятный психологический фон для совершения антиобщественных поступков. Как предупреждать? Очень «просто»: воспитывать детей в атмосфере, где запреты основаны не на авторитете силы или угрозы, а на убеждении, уговоре, пожелании, где царствует разрешение, где подросток ни в чем грубо не ограничивается, где родители приемлют и любят своих детей независимо от того, как они себя ведут. Иной читатель, конечно, возразит: «Им только разреши, они на головах ходить будут!» Но если говорить серьезно, этот довод обывательский, он не годится в споре с наукой. Создать «терпимую личность», то есть такую, которую мы «терпим» в процессе воспитания, не так уж глупо, если исходить из зла, которое этим предотвращается. Известный всему миру доктор Спок предлагал свою «систему позволительности», полагая, что это все же выгоднее обществу, чем любой другой вариант.

Однако дело здесь не в научных дискуссиях, которые мы оставим специалистам, а в констатации факта: фрустрация существует, она опасна. Сказав так, мы вернемся к нашему герою и с сожалением убедимся, что судьба Андрея Малахова оказалась осложненной еще одним серьезным обстоятельством, не будь которого он, возможно, мало отличался бы от своих сверстников, тоже подвластных фрустрации, но, слава богу, не попавших в тюрьму. Я имею в виду так называемый «дефицит защиты», который постоянно, с самого раннего детства, испытывал Андрей, будучи  ч у ж и м  в родном доме. Его отец с матерью, равнодушные и холодные, да к тому же еще с головой ушедшие в свои проблемы и заботы, никогда не торопились к сыну на помощь ни в физическом, ни в моральном смысле слова. Андрей мог кричать на улице, когда его били соседские ребята, мог, вернувшись из школы, рыдать, когда его не приняли в пионеры, — ни мать, ни отец не летели, как иные «сумасшедшие родители», через пять ступенек по лестнице и не помогали сыну выяснить отношения с бестолковой пионервожатой.

Строго говоря, «дефицит защиты» в некоторых случаях даже полезен, когда способствует развитию инициативы и самостоятельности, но у подростков, уже накопивших душевные силы и обладающих пусть небольшим, но жизненным опытом. А дети, особенно маленькие, так же нуждаются в родительской защите, как в материнском молоке, которое, пока они его пьют, предохраняет от многих инфекционных заболеваний. Оставаясь беззащитными, они начинают чувствовать неуютность, одиночество, брошенность на произвол судьбы и совершенно естественно становятся злобными, мстительными, недоверчивыми и злопамятными. Вынужденные переходить на самозащиту, но без достаточных для этого сил, без опыта и при небольшом умишке, они, как правило, избирают уродливые и искаженные методы. Андрей, например, уже будучи здоровым парнем, учеником шестого класса, на затрещину от соседа по парте мог ответить, во-первых, не сразу, а много позже и, во-вторых, косвенным образом, тайно срезав у обидчика пуговицы с пальто. При этом он получал полное удовлетворение!

Теперь мысленно перемножьте полученные нами компоненты: унаследованное Андреем «малаховское» мировоззрение, цинизм, потребительское отношение к жизни, исковерканные ценностные установки, накопленную в результате фрустрации агрессию и еще эти уродливые способы самозащиты — и вы получите уже не просто бомбу замедленного действия, а склад взрывчатки с часовым механизмом и коварным запалом.

Никогда еще психология Андрея Малахова, которую прежде мы могли называть и патологической, и ущербной, и чуждой, не была так близка к  п р е с т у п н о й, как ныне, и никогда еще мы не видели с такой ясностью и отчетливостью роль семьи в ее формировании.

Но можно ли сделать отсюда вывод, что наш герой теперь «обязан» совершать преступления? Отнюдь! Фатальной предопределенности здесь нет и быть не может. По свидетельству психологов, дети в  о б м е н  н а  л ю б о в ь  умеют отказываться даже от инстинктивных своих притязаний, не на чувствах, как известно, и не на разуме основанных. Андрей, человек неглупый и еще способный чувствовать, тем более мог тихо и спокойно «разрядиться» без ущерба для окружающих, если бы родители предложили ему взамен любовь — это прекрасное чувство, которого, однако, они были лишены.

Хочу обратить внимание читателя на то, что мы говорим о родительской любви уже не как о хлебе насущном, которым нужно кормить ребенка с момента появления на свет, иначе он просто не будет счастливым, а как о способе блокировать преступные намерения Андрея Малахова, вот-вот готовые проявиться. Эта печальная метаморфоза свидетельствует о том, что количественные изменения в психологии нашего героя действительно дали новое качество, но произошло это так незаметно, что даже мы с вами, читатель, «очнулись» только сейчас. Ведь, говоря о любви к Андрею со стороны родителей, мы, оказывается, проявляем заботу вовсе не о счастливой или несчастной судьбе подростка Малахова, а беспокоимся о судьбе людей, его окружающих, для которых он стал опасен.

А что же с самим Андреем? Неужто он беспрепятственно шагнет теперь через барьер на «ту сторону» и все последующие разговоры наши будут посвящены не тому, как не пустить его «туда», а как вернуть «обратно»? Увы! И роковую роль в последнем шаге Андрея сыграла Зинаида Ильинична Малахова — пора сказать об этом в полный голос. Она была, пожалуй, единственным человеком, который даже в последний момент мог остановить парня, потому что звалась его  м а т е р ь ю. Множество живых примеров и научные исследования подтверждают то обстоятельство, что ни отец, ни дедушка с бабушкой, ни сестры с братьями, ни тети и дяди не занимают такого ведущего места в воспитании ребенка, как его мать. Потому что никто лучше матери не может удовлетворить органичную потребность детей в нежности, любви и ласке, столь же органичную, как потребность в пище, кислороде и сне.

Нет, не гимн я хочу пропеть Хорошей Матери, а устроить «отпевание» Плохой, приведя доказательства того, как губительно может сказаться на ребенке физическое или моральное отсутствие родительницы. Не буду оперировать литературным примером Золушки, мудро придуманным специально для того, чтобы поддержать дух ребят, живущих без матери, показать им возможность вопреки общему правилу сохранить себя чистыми и добрыми.

История знает массовый случай воспитания детей без участия родительниц: на одном из островов Голландской Вест-Индии жило племя «алорезов», в котором матери традиционно оставляли грудных младенцев без присмотра и лишь дважды в сутки кормили их, по дороге на работу и с работы. Все остальное время дети были предоставлены сами себе и периодическому «досмотру» со стороны мужчин, которые вмешивались в их дела только в крайних случаях. В конечном итоге дети племени вырастали неконтактными, недоверчивыми, с трудом сходились с людьми, отличались злобностью и агрессивностью, страдали комплексом неполноценности и, естественно, став взрослыми и следуя той же традиции, воспитывали себе подобных.

Чем, в сущности, отличалась Зинаида Ильинична Малахова от матери из племени «алорезов»? Формально находясь с Андреем под одной крышей, она ухитрилась фактически отсутствовать и еще сделала все для того, чтобы свести на нет и даже извратить положительное влияние на ребенка бабушки Анны Егоровны. В конце концов она способствовала созданию в семье той атмосферы безнадзорности при живых родителях, которая, во-первых, ничего общего не имеет с «системой позволительности», основанной прежде всего на искренней любви и на доверии к ребенку, и, во-вторых, во много раз сильнее калечит детей, нежели откровенное сиротство.

Обычно мы рассматриваем семьи не как источники развития патологии детского характера, а как главные ячейки воспитания. К сожалению, этот тезис категорически не подходит к семье Малаховых, где даже мать приложила руку к тому, чтобы сын стал преступником.

Ну вот, кажется, и наступил торжественно-печальный момент, когда я могу обратиться к читателю с предостережением: «Уважаемый товарищ! Будьте внимательны и осторожны: Андрей Малахов из племени «алорезов» готов с вами встретиться на углу улицы в любое удобное для вас вечернее время…»

Промежуточные финиши. И все же я не хочу торопиться с утверждением, что наш герой вполне созрел для противоправных деяний. Пойти на преступление, даже при стопроцентной внутренней готовности к нему, разумному человеку очень и очень трудно, если, конечно, он действует не в состоянии аффекта или «сильного душевного волнения», как говорят юристы. Сдерживающие начала у большинства людей достаточно сильны, чтобы не сдаваться без боя. И потому каждый или почти каждый преступник имеет промежуточные финиши, когда он совершает уже антиобщественные поступки, но еще не преступления, как бы входя в роль, вживаясь в образ, дегустируя запретный напиток мелкими глотками, а не залпом. Подобный механизм втягивания в преступную деятельность растянут, как правило, во времени, что, с одной стороны, чрезвычайно опасно, поскольку засасывает человека, и ему, как из топкого болота, без посторонней помощи уже не выбраться, а с другой стороны, позволяет окружающим своевременно распознать преступную личность и поспешить с профилактическими мерами. Для подростков такими промежуточными финишами являются ранние формы антиобщественного поведения, о которых я уже говорил: выпивка, игра в карты, побег из дома, мелкая спекуляция, попрошайничество и так далее.

Наконец, следуя справедливой позиции наших ученых, не надо преувеличивать значение психологической и психической готовности подростка к совершению преступления, потому что процессы, связанные с внутренним состоянием молодого человека, высокопластичны и поддаются модификации через влияние общества. Иными словами, на отклонения в поведении подростков можно и нужно влиять, изменяя характер детей в лучшую сторону, хотя это, конечно, дело не простое, а требующее титанических усилий. А. Макаренко писал в свое время, что «перед нами всегда двойной объект — личность и общество». Стало быть, необходима сложная педагогическая работа, истинным объектом которой должен стать не только ребенок со своими психологическими особенностями и сдвигами, но и отношения его с другими людьми, в том числе с родителями. Ведь семья, при всей ее огромной роли в формировании личности является только одним из этапов воспитания, далеко не единственным, не изолированным от других и не самодовлеющим. В конце концов, и семьи живут не на облаке.

К сожалению, эти благие рассуждения, предполагающие позитивный результат, почти неприменимы к нашей сугубо негативной истории, и это естественно, так как в противном случае судьба Андрея Малахова сложилась бы по-другому. Внимательный читатель, надеюсь, не забыл, что еще в детском саду Андрей присвоил чужую лопатку. Детсад был первым в его жизни — но, увы, не последним — коллективом, который ничего не изменил ни в его характере, ни в поведении, почему — разговор особый, требующий специальных исследований и размышлений, как и разговор о школьном воспитании…

Теперь самое время перейти к первому побегу Андрея из дома. Было ему тогда восемь лет, он учился в первом классе школы, и в связи с этим очередным «финишем» у меня состоялась со старшим Малаховым такая беседа:

— Припомните, Роман Сергеевич, когда Андрей отсутствовал дома больше недели?

— Вы что-то путаете. Не было этого. Больше недели?!

— Извините, Роман Сергеевич! Он уходил в общей сложности пять раз, и я точно знаю, когда и на какой срок, но меня интересует, знаете ли это вы. Вспоминайте: тысяча девятьсот шестьдесят пятый год…

— А-а-а, это? Ну, было. И что?

— Какова, с вашей точки зрения, причина побега?

— А черт ее знает! Характер такой!

— Для такого характера, Роман Сергеевич, тоже нужны причины. Но повод хотя бы вы можете вспомнить?

— Не могу. То ли жена вернулась из школы и что-то мне рассказала, и он понял, что будет порка, то ли…

— Почему «будет»? Ведь вы отлупили Андрея куском телевизионного кабеля?

— А что, по-вашему, отцы не имеют права наказывать собственных детей за плохую успеваемость? Они все бегать должны из-за порок?

Социологи определили четыре основные группы причин для уходов из дома: конфликт с родителями — примерно двадцать четыре из каждой сотни бегущих; конфликт со школой — около десяти; стремление к путешествиям, желание посмотреть большие города и побывать на юге — человек тридцать. А остальные сорок, за небольшим исключением, покидают отчий дом по «неустановленным» причинам, то есть скрывают их с такой тщательностью, что даже наука бессильна что-либо разгадать. Полагаю, однако, что эти данные в какой-то степени формальны. «Неустановленность» причин вовсе не означает их отсутствие, и чего тут мудрить-то, если мы все понимаем: коль ребенок психически нормален, какие, кроме как вышеперечисленные три, причины заставляют его бежать из родного дома? Скорее, он не умеет осмыслить то, что с ним происходит, или не может толково об этом рассказать, или боится рассказывать, или его просто плохо спрашивают. Что же касается стремления к путешествиям, то и тут: копните это стремление поглубже, и во многих случаях вы обнаружите в первооснове несложившиеся отношения в семье или в школе, которые и «выпирают» детей на улицы; в романтику побегов, особенно в наш рациональный век, я верю примерно так же, как некоторые люди в любовь с первого взгляда.

Вот как выглядит картина побегов по временам года. Общее количество «бегунов» довольно равномерно распределяется по месяцам, давая преимущество только трем из них. Каким? Догадливый читатель, как и я когда-то, конечно, решит, что речь идет о летнем периоде, наиболее удобном для путешествий, — и ошибется. На самом деле, как показало исследование советского социолога Мидлера, подростки покидают родные дома преимущественно осенью, потому что в начале учебного года происходит развязка долго длящихся семейных или школьных конфликтов и, хочешь не хочешь, а надо решать: идти ли учиться, идти ли работать, бездельничать на глазах у всех или «смываться, пока не поздно, а там видно будет». Во всяком случае, непогода никогда не останавливала детей, если домашняя ситуация становилась для них невыносимой: они уходили и в дождь, и в жару, и в трескучий мороз, эти вынужденные «романтики-путешественники».

Андрей ударился в первый побег явно из-за родителей, я это прекрасно знал по всей «семейной раскладке», но получить от него четкое подтверждение не мог. «Да просто мне захотелось! — говорит он. — Может, мне скучно стало!» По приведенной классификации его причины попали бы в число «неустановленных», и Андрей был бы отнесен к «романтикам». Стало быть, истинные причины остались нетронутыми, не требующими срочного вмешательства соответствующих лиц и организаций, и продолжали бы действовать — вот что меня в этой «неустановленности» больше всего трогает, вот почему я к ней «прицепился». Андрей пять раз бегал из дома, а впервые ушел в середине сентября, две недели проучившись в школе и заработав от Романа Сергеевича бессмысленную порку за небрежное написание буквы «а». Но за «а» следует «б», и «в», и «г», и «д» — тридцать три буквы в алфавите! Какую богатую перспективу мог нарисовать Андрей в своем воображении, зная отцовский характер и холодно-жесткую атмосферу в семье, — ему же было не восемнадцать, а всего только восемь лет!

Он не кричал, не грозил побегом, не плакал, а ушел на очередной «промежуточный финиш» спокойно, без взрыва, с двумя рублями предварительно накопленных денег. Ушел он куда глаза глядят, а глаза Андрея, как у большинства бегущих мальчишек, глядели на парки, подъезды и вокзалы.

Логика дальнейших поступков Андрея была простой, как таблица умножения. Вечером второго дня, захотев есть и уже не имея за душой ни копейки, он сел в троллейбус «без кондуктора», присмотрел наиболее спокойную по внешнему виду женщину, вот-вот готовую опустить монету в кассу, и вежливо «попробовал»: «Тетенька, не опускайте, я жду сдачу!» Тетенька немедленно вручила ему пять копеек, и через два часа, сменив несколько маршрутов, Андрей получил возможность поужинать в вокзальном буфете. Он купил стакан горячего кофе со сгущенкой, бутерброд с колбасой, маковую булочку и пачку сигарет «Лайка», хотя не курил, зато тонко чувствовал необходимость этой покупки.

Откровенно говоря, троллейбусный заработок не вдохновил нашего героя из-за утомительности и небольшого дохода, и потому он решил впредь от него отказаться. Тем более что к этому времени Андрей познакомился на вокзале с двумя братьями-близнецами, своими одногодками, которые, хотя и не были в бегах, основное время проводили не дома и не в школе. Какова их семейная ситуация, Андрея совершенно не интересовало, а сами близнецы тоже ничего не спрашивали и не рассказывали и даже не назвали своих имен: мол, все равно перепутает. Знакомству помогли сигареты «Лайка»: Андрей угостил ребят, научил их пускать дым кольцами, как это делал Роман Сергеевич, при этом сам научился, их всех троих чуть не вырвало. В благодарность за «Лайку» близнецы взяли Андрея с собой «на работу». Тут уже заработок был много больше троллейбусного, потому что дело было коммерческое: они выпрашивали у иностранцев или выменивали у них на значки жевательные резинки, уезжали с «товаром» подальше от вокзала, перепродавали местным мальчишкам, а на прибыль «кутили», покупая мороженое, конфеты и газированную воду.

На третий день после знакомства Андрей оставил близнецов, масштаб работы которых показался ему мелким, и стал действовать самостоятельно. Прежде всего он сделал оптовую закупку значков, сразу на два рубля, и целый день гонял по перрону, пока не наменял резинок с таким расчетом, чтобы прибыль была не меньше десятки. Но тут Андрея неожиданно подстерегла «борода», как сказал он мне на чистом жаргоне, имея в виду «неудачу»: близнецы поймали его, отобрали весь «товар», не заплатив, естественно, ни копейки, и еще набили физиономию, чтобы не конкурировал, они сказали: «не вякал и не встревал». Коммерция была, таким образом, делом небезопасным, и Андрей отказался от нее, тем более что покупка и перепродажа требовали «очень много возни», — так он выразился, рассказывая мне свою одиссею, и я запомнил эту фразу, потому что без возни можно получить прибыль только одним способом, называемым «международным».

И вот на шестой день после побега, поздно вечером, Андрей почувствовал наконец в себе силы, достаточные и для этого «международного» способа, что логически вытекало из предыдущего. Поискав и найдя в глухом переулке стационарную палатку мороженщицы, он разбил стекло, — как мне просто писать об этом и как легко прочитываются эти строки вами, уважаемый читатель, но при каком страшном моменте в жизни нашего героя мы с вами присутствуем! — влез внутрь и увидел картонную коробку с двадцатью пачками халвы. Больше в палатке ничего не было, но на всякий случай Андрей внимательно осмотрел помещение, зажигая спички, и за щитком с электропробками обнаружил бумажный треугольник. В нем оказались пятнадцать рублей и записка, немудреное содержание которой Андрей помнит до сих пор: «Юля, передай Тамаре мой долг».

Рубикон был перейден. С точки зрения «маститых» воров, самая трудная — первая кража, после которой остальные идут «как по маслу». Не каждому дано на эту первую решиться, и меня не просто удивляет, а потрясает то обстоятельство, что Андрей, если судить по его рассказу, с такой легкостью и бездумностью пошел на кражу со взломом, — хотя по малолетству он уголовной ответственности не подлежал, — приобретая в результате вовсе не пятнадцать рублей и не халву, а новое качество, как если бы из здорового человека превращался в хронически больного. Впрочем, я, конечно, наивен, но мне так жаль парня, что я позволяю себе на мгновение забыть о его психологическом состоянии, полностью подготовленном для того, чтобы преодолеть и этот «промежуточный финиш».

— Страшно было? — спросил я с некоторым опозданием, поскольку со дня той кражи минуло восемь лет.

— Это когда я застеклил? — сказал Андрей, почему-то уверенный в том, что я говорю на жаргоне и мне без перевода понятно, что «застеклить» — значит разбить стекло. — Дак ведь ночь была, вокруг одни тени!

— А если бы сторож?

— Не, «балду» к таким объектам не ставят.

— Но палатка могла быть на сигнале?

— Вы что! Блокатор дороже стоит, чем весь товар! Государству невыгодно, понимаете?

— Но это ты сейчас такой грамотный, а тогда?

— Поджилки, конечно, немного того — тряслись.

Вернулся он домой сам, своими ногами. Родители успели поднять тревогу, и городская милиция на второй день после побега имела данные об Андрее Малахове. Но он всего этого не знал, а пришел потому, что «надоело». Волнуются дома, не волнуются, его совершенно не трогало, и только однажды он мельком подумал о бабушке Анне Егоровне, когда засыпал на жесткой вокзальной скамье. Особенно ругать его дома не стали, отец дал «подщечину», как выразился Андрей, а мать сразу занялась стиркой и чисткой его одежды. О своих приключениях он, конечно, никому ничего не сказал, но две пачки халвы, оставшиеся несъеденными, не выбросил, а по-хозяйски принес домой. Потом я спросил у Зинаиды Ильиничны, почему она не поинтересовалась, откуда у сына халва. «Мне в голову не пришло, — откровенно сказала Малахова. — Принес, ну и принес, слава богу, сам пришел. Я ж не знала в ту пору, что он ворует, а дома Андрей никогда «такого» не позволял».

Это была сущая правда: на всем домашнем словно лежало священное табу, нарушить которое Андрей не рисковал даже в самый расцвет воровской деятельности. Больше того, Зинаида Ильинична иногда нарочно роняла деньги, чтобы воспитать у сына честность, как будто для ее воспитания нужен непременно воровской соблазн с последующим преодолением, и Андрей всегда возвращал найденные рубли, не будучи, как мы знаем, честным человеком. Я терялся в догадках: что это? Осторожность? Боязнь родителей? Негласный договор с ними о соблюдении взаимных интересов? Или случайность? Андрей не мог объяснить феномена и отвечал на вопросы примерно так: «А на фиг мне было воровать дома? Вон сколько «плохо лежит» — бери, еще и другим останется!» Но однажды он рассказал мне историю, не имеющую, казалось бы, отношения к загадочному явлению, однако читатель сам почувствует, что в ней «что-то есть». Совсем еще малышом Андрей как-то взял отцовскую авторучку, чтобы похвастать ею перед детсадовскими ребятами, и вдруг потерял. Узнав об этом, Роман Сергеевич выпорол сына и, когда порол, при каждом ударе приговаривал: «Я в дом несу, а ты из дома тащишь?! В дом неси! В дом неси! В дом неси!» Эти слова, как видно, запали в душу ребенка, коль до сих пор ему помнятся, и превратили в сознании Андрея все «наше» в нечто абсолютно неприкасаемое. Позже, когда он стал воровать почти профессионально, он мог даже думать, что остается «чистым» перед родителями: во-первых, потому, что ничего не берет из дома, и, во-вторых, потому, что как бы несет в дом, сам себя обеспечивая сладостями, мороженым, кино и экономя, таким образом, родительские деньги.

Андрей, мне кажется, если учитывать меркантильный стиль жизни семьи, готов был откровенно таскать домой все наворованное для общего пользования, будь он уверен, что родители никогда не зададут ему лишних вопросов. Как не задали, положим, в связи со злополучной халвой.

— Роман Сергеевич, давайте прикинем, как повернулась бы судьба Андрея, если бы вы дознались в ту пору, что он обворовал палатку?

— Что я, следователь, что ли?

— Но вы отец.

— Он тоже не маленький.

— В восемь-то лет? А куда, кстати, вы дели эту халву?

— Куда! Наверное, чай пили, куда ж еще.

— Ну и как? Вкусный был чай?

— Какие-то странные вопросы вы задаете. Вроде бы о сыне печетесь, а на самом деле халва вас больше интересует!

У нас с Романом Сергеевичем всегда было полное взаимопонимание…

* * *

— Я буду писать о вас, — сказал я. — Изменить фамилию?

— А как хотите, — ответил Роман Сергеевич. — Я лично славы не боюсь.

Зинаида Ильинична сказала иначе:

— Какая я есть, такая уж есть. Но Андрею еще жить. Может, сам остановится или кто остановит…

* * *

Наш последний разговор в колонии — почти в стенографической записи:

— Андрей, что такое, по-твоему, раскаяние?

— Раскаяние? Можно подумать? (Думает.) Это когда человек умирает, он вспоминает все плохое, что сделал за жизнь.

— Лишь когда умирает? Не раньше?

— Можно и раньше. (Миролюбиво.)

— А я-то подумал, ты на суде раскаялся. Ты, говорят, такую речь закатил, что весь зал ревел горючими слезами.

— И судья тоже… Было дело. Вместо десятки — пять сунули. А Бонифаций хватанул семь «особняка».

— А ты на слезу взял?

— Ага. В последнем слове. (Неожиданно.) Хотите, скажу? Только не сбивайте, ладно? (Встает, закидывает голову, как бы входя в образ.) Гражданин судья и ее заседатели! Мама моя, к тебе тоже обращаюсь я, твой единственный сын, твоя надежда и опора в старости, так жестоко подсклазу… подскользнувшаяся! Мне только семнадцать лет, мама, я еще первого слова не сказал, а уже говорю последнее. Сколько горя принес я тебе и другим людя́м! Начнись моя жизнь сначала, я бы никогда… (Слеза в глазу.)

— Погоди, погоди, Андрей, неужто ты шпаришь слово в слово? Ведь два года прошло!

— Дак… (Постепенно выходит из образа.) Дак я выучил. Наизусть. Мне в камере один студент написал. Шмарь со Скобой за животики держались, а Бонифаций сказал после суда: нормально даешь! Похвалил, в общем.

— Андрей, если бы за убийство давали рубль, ты стал бы убивать?

— Вы что?

— Ну, а если бы сто рублей?

— Да нет, сто рублей я бы и так взял. В любой палатке.

— А если бы тысячу?

— Тыщу рублей? За каждое убийство?! И был бы такой указ? Не шутите?

— Совершенно серьезно, ты же видишь.

— Тогда я бы на все время указа поехал бы в деревню и там пересидел у бабушки.

— Чего так?

— Дак все же начнут друг друга резать!

— Андрей, ты думаешь о смерти?

— Ага. Кто, думаю, пойдет за моим гробом.

— Кто же?

— Бабушка пойдет… и еще вы, наверное.

— А отец? (Пауза.) А Шмарь с Бонифацием?

— Не! (Убежденно.) Они не пойдут.

— Как ты думаешь, кто виноват в том, что ты такой?

— Это какой же?

— Вот — пропащий, до тюрьмы докатился.

— Откуда мне знать? Я не знаю.

— А сам ты не виноват?

— Может быть. (Помолчав.) А, что было, то сплыло!

— Ты хотел другой жизни?

— Тогда — нет.

— А сейчас? Если тебя сейчас вдруг выпустят из колонии, мог бы начать по-новому?

— Не понимаю вопроса. Повторите.

— Как ты считаешь, можно еще тебя перевоспитать?

— Ага, понял. Может, и можно, да без толку.

— Почему же?

— Вот выйду, например, на волю — ну и что? А если там все по-прежнему?..

ЭПИЛОГ

Я много раз был у Андрея в колонии. Когда я приехал туда впервые, был май, а в мае, как поется в одной песне, «в небе много ярких звезд, а на воле — алых роз». На звезды я не смотрел, поскольку все мое внимание сосредоточилось на том, чем богата была грешная земля. Я увидел высокий забор, в пять рядов опутанный колючей проволокой, увидел вышки с прожекторами, молчаливые колонны мальчишек в синих одеждах, койки в два этажа, баскетбольные и хоккейные площадки на территории «зоны», дежурных с красными повязками, телевизоры в отделениях, посыпанные желтым песком дорожки… Нет, я не хочу никого пугать и не хочу никого обнадеживать, расскажу всего лишь об одной детали, которая даст возможность читателю почувствовать колонию так, как почувствовал ее я.

Эта деталь — сирена. Ее давали семь раз в день, начиная с подъема в шесть утра и кончая отбоем в десять. Начиная с низкого, но уже немирного тона, она быстро набирала высоту и достигала жуткой пронзительности, звучащей, если по часам, полную минуту. Сирена случайно записалась на мой маленький диктофон, которым я иногда пользовался, разговаривая с колонистами в комнате психолога, но я, наверное, ошибаюсь, говоря «случайно», потому что она была  т а к а я, что, кажется, была способна записаться даже на выключенный аппарат. И вот теперь, когда я работаю за письменным столом в своей квартире и мне почему-то не работается, я достаю диктофон и включаю его, чтобы еще раз услышать вой сирены. Он тревожит не только мой слух, но и душу. С какой-то особой ясностью я начинаю видеть колонистскую жизнь нескольких сот мальчишек в возрасте от четырнадцати до восемнадцати, каждый из которых приговорен вовсе не к энному количеству лет, а к тому, чтобы все эти годы по семь раз в день слушать вой сирены.

И это мое восприятие смысла наказания не умом, а барабанными перепонками магически возвращает, меня к письменному столу, заставляя ощущать не просто обязанность, не просто долг, а физическую потребность что-то немедленно предпринять, до чего-то непременно докопаться, что-то такое найти, что нужно с корнем вырвать из нашей жизни и гарантировать тем самым детям возможность просыпаться каждое утро от будильников, от пионерских горнов, от петушиных криков, от добрых и ласковых материнских уговоров, от комариных укусов, от грома небесного — от чего угодно, но только не от воя сирены.

1974

II СЫНОВЬЯ (Жизнеописание Александра Дудина, его брата и всей семьи)

Тема. Прежде чем приступить к делу, я хотел бы ввести читателя в круг проблем, на сей раз интересующих автора.

О технологии происхождения печальных финалов в семейном воспитании мы пишем часто и охотно, что не лишено смысла и уж во всяком случае актуальности. Однако, громко провозглашая, как «не надо» воспитывать детей, мы все же делаем половину дела, потому что не менее важно провозгласить, как «надо». Так как же, позвольте спросить, «надо»? — это тоже вопрос, на который мы попытаемся с вами ответить в этой книге.

Добавлю к сказанному, что, сталкиваясь в реальной жизни с негативными результатами, мы привыкли брать в руки фонарь и копаться в истоках: а ну-ка, подайте-ка нам сюда конкретных виновников! Когда же перед нами прекрасно воспитанный юноша, мы чаще всего думаем: и слава богу, что воспитанный. И ставим на этом точку. Вроде и без фонаря нам известно, что хорошо сработала, скажем, школа, и безупречно действовал комсомол, и велика заслуга семьи, и если юноша занимался в секции настольного тенниса, то и тренер делал из него человека.

Хвалу и благодарность мы воздаем, таким образом, всем воспитателям сразу, как вручаем медали членам команды, победившей в эстафете, независимо от того, выиграл или проиграл свой этап спортсмен. На соревнованиях, быть может, так и надо, не стану спорить, но тут — увольте! Смотришь иной раз: прошел человек цепочку хорошо зарекомендовавших себя воспитателей, а результат — негодный. В чем дело? А дело может оказаться в том, что некое звено, в командном зачете ошибочно принятое нами за доброкачественное, на этот раз взяло верх над прочими звеньями и завалило их усилия.

Э, нет, дорогие товарищи, давайте и при положительном результате, как это мы обычно делаем при негативном, тоже пройдем с фонарем в руках и раздадим всем сестрам по серьгам. Нам важно выяснить, чьи заслуги истинные, а чьи мнимые, кто работает, а кто примазался, кому «спасибо», а кому «до свидания», — нам важно знать, насколько эффективно действуют все звенья даже хорошей воспитательной цепи.

Теперь хочу обратить ваше внимание на одно существенное обстоятельство, которое поможет нам выработать стратегию нашего поиска. Известно, что из множества микросред, с которыми каждый из нас на протяжении своей жизни имеет дело, наиболее сильное влияние на нас в смысле формирования личности оказывает самое ближайшее наше окружение, в том числе, а лучше сказать — прежде всего, семья, — даже более сильное, чем общество в целом. Стало быть, если мы найдем конкретного положительного героя и шаг за шагом проследим его жизнь в семье, мы сможем выяснить технологию правильного семейного воспитания или, по крайней мере, получим достойный повод для размышлений на эту тему.

Выбор героя. Примерно с таким набором мыслей я выехал в командировку, имея целью найти героя для очерка. Задача оказалась не из легких, и не потому, что было мало кандидатов, а потому, что слишком ответственна процедура отбора.

Представьте себе, что некий журналист обращается лично к вам с просьбой помочь в поиске. Вы задумываетесь и вдруг обнаруживаете, что назвать плохого человека вам проще, чем рекомендовать хорошего. Множество сомнений возникает у вас, как только вы начинаете перебирать в памяти известных вам положительных людей, и прежде всего потому, что неясен современный критерий их положительности.

В самом деле: не пьет человек, не курит, никого не убил и не ограбил, не хам и не циник — этого, кажется, сверхдостаточно по нынешним меркам. Но разве он не должен быть еще трудолюбивым? И благородным? Смелым и волевым? Добрым и образованным? И непременно интеллигентным? И обязательно мечтателем? Интеллектуалом? Хорошо, а если он умен, но бездельник? Трудолюбив, взял первое место на конкурсе «лучший по профессии», гонит по две нормы вместо одной, но — пьет? Кого-то спас при пожаре, смелый, решительный, но — без полета мысли? Образованный, мягкий, добрый, но — беспринципный? Искренний, честный, но — ретроград? Противник всяческих нововведений? Столько различных комбинаций, и хоть бы одна, чтобы «кругом шестнадцать»!

И тогда вы скажете журналисту, не желая брать грех на душу: «Простите, но в моем окружении вроде бы нет людей, безусловно достойных вашего описания. Вот просто хорошего парня я могу вам назвать, а вы уж сами решайте, подходит он вам или не подходит».

Премного благодарен за рекомендацию! Из всех качеств, свойственных людям, «просто хороший парень» — самое непостоянное и неопределенное. Талантливый человек — так мы точно знаем: талантливый. Честный и благородный — так он при всех случаях жизни другим быть не захочет и вряд ли сможет. А что означает: просто хороший парень? Давно ли и надолго ли? А ну как испытать его должностью, но не по знаниям, властью — не по уму, работой — но в трудных условиях? Или просто крупной суммой денег? Кто возьмет на себя смелость предсказать, какие метаморфозы произойдут с его «хорошестью»?

Мой блокнот тем не менее заполнялся фамилиями. В несколько часов я объездил всех кандидатов, но эти знакомства с высоты птичьего полета ясности не прибавили. Каждый действительно был просто хорошим, обладал какой-то суммой положительных качеств и какой-то суммой отрицательных, не без этого, однако, чье соотношение «лучше», я решить не мог. И, полагаю, на моем месте любой испытал бы такие же затруднения.

Сколько мы говорим и пишем о положительных героях, а точного, научно обоснованного критерия их положительности не существует, если не считать приближенного, выраженного в известном «кодексе». Когда сидит человек, осужденный за преступление, одного этого факта достаточно, чтобы оказаться вне нашего признания. А для того, чтобы быть нами признанным, надо обладать каким-то количеством каких-то качеств.

Каким и каких?

Лично по мне, так все кандидаты были хороши! Но когда «все хороши», невольно попадаешь в положение «буриданова осла», который, как известно, потому» остался голодным, что был на одинаковом расстоянии между двумя одинаковыми охапками сена.

В конце концов выбор пал на Александра Дудина. Помог — откровенно в этом признаюсь — случай, несколько странный, но давший мысль. Дудин тоже был в списке кандидатов, и вот, покидая его квартиру, я столкнулся на лестнице с соседкой, пожилой женщиной. Заметив мать Александра, закрывающую за мной дверь, она вдруг сказала, не обратив на меня никакого внимания: «Эх, Сонька, счастливая ты мать, повезло тебе с сыновьями!» Не знаю, право, какие личные обстоятельства вызвали к жизни эти слова, но я тогда же подумал: в наше время они дорого стоят.

Так будет ли ошибкой полагать счастье современной матери достаточным основанием — нет, не для того, чтобы считать сына подлинно воспитанным, так далеко мы не пойдем, — для того, чтобы рискнуть с выбором героя?

Дудин. В момент, когда мы познакомились, Дудину было семнадцать лет. Небольшого роста, крепкий на вид, в движениях неторопливый, в словах сдержанный, — что еще? — в джинсы одетый, с модной современной стрижкой, с доброй улыбкой — вот, пожалуй, и все, что бросилось в глаза при первой встрече. Никакого особого почтения к возможной газетной славе Дудин не проявил, что, не скрою, приятно меня удивило. Мы говорили, не глядя на часы, но, как только я закрыл блокнот, он прокричал на кухню матери: «Ма, полтинник дашь?» — «На что?» — «В кино пойду!» — «Хватит тридцати копеек». После такого диалога он взял деньги и, вполне удовлетворенный, ушел. Добавлю: чистый взгляд, естественное поведение, ни капли рисовки.

За первые семнадцать лет жизни человек очень редко зарабатывает себе биографию; в лучшем случае он успевает заложить под нее фундамент. Главным строительным материалом служат конечно же не слова и даже не мечты, а поступки — не всегда значительные, но уже содержащие довольно точную проекцию на будущее. Если, положим, я вам скажу, что Саша Дудин в семилетнем возрасте замучил до смерти кошку, вы испытаете беспокойство за дальнейшую судьбу ребенка. Но если вы узнаете, что он спас птенца, подвергнув при этом свою жизнь опасности, — ну, может, не жизнь, а всего лишь здоровье, — завтрашний день мальчишки окрасится в вашем представлении в светлые тона, хотя мы и понимаем с вами, что фатальной предопределенности ни в том, ни в другом случае нет и быть не может. И тем не менее!

Так вот, Дудин никогда в своей жизни кошек не мучил, а птенца действительно спас, мне рассказали эту историю во дворе, где все и случилось много лет назад. Там и сейчас стоит восьмиметровый шест, к которому прибит скворечник. Когда однажды из него выпал птенец, мальчишки с воплями кинулись к месту падения, но раньше других успел самый маленький — Саша Дудин. Он бросился на землю, буквально телом прикрыл птенца и закричал: «Мой! Мой! Мой!» Убедившись, что его «право» признано, он снял кепку, положил в нее живой комочек, взялся зубами за козырек и полез по шесту наверх. Мальчишки, потрясенные, вероятно, не столько смелостью своего товарища, сколько самим фактом спасения, стояли внизу полукругом, задрав головы, и даже не заметили, как вторым рядом за ними встали взрослые. Один их них, тот самый, который и рассказал мне эту историю, признался, что сердце его ушло в пятки и не возвращалось, пока Дудин благополучно не вернулся на землю. «Ну, не дурак? — искал он у меня сочувствия. — А чего не скрою, того не скрою: уважаю Саньку. Человек!»

Пойдем дальше. После восьмого класса Александр принял решение уйти в ПТУ, — поступок этот я тоже отношу к числу фундаментальных. «Кого в ПТУ волоком волокут, а энтот сам пошел», — сказал мне еще один сосед Дудиных, и сказал сущую правду. Из школы Александра не гнали, он учился не хуже других, мог и до десятого дотянуть, и даже в институт попробовать, однако предпочел ПТУ — очень спокойно, без ложного пафоса и без колебаний. Почему? «И там, и там, — сказал Дудин, — десятилетка, но тут еще плюс профессия. Чем плохо?» В дни, когда мы общались, он проходил последнюю перед выпуском практику на автозаводе. Его ждала работа слесаря-инструментальщика, и он ее не боялся, имея перед глазами пример отца, двадцать пять лет отдавшего этой профессии. По мнению Александра, работа ему предстояла «интересная и с чертежами», заработок до двухсот в месяц, «если меньше, нет смысла учиться в ПТУ», что же касается института, то «он меня чего-то не потягивает, хотя и не заказан». Отмечу еще, что родители полностью доверили сыну решать вопрос. Они были довольны своей собственной судьбой, никому не завидовали, престижных соображений не имели — в том смысле, что на сына, как на призовую лошадь, никогда не ставили, «кем будет, тем и будет, лишь бы человеком», — по всему по этому решение Александра было воспринято ими как нормальное и разумное.

Обращаю внимание читателя не столько на факт ухода в ПТУ, в наше время уже лишенный исключительности, сколько на мотивы, которые двигали нашим героем. Они свидетельствуют о трезвом взгляде на жизнь, об отсутствии комплексов, о реальной оценке собственных возможностей. Примечательно еще одно обстоятельство: в тот год из класса ушли вместе с Дудиным всего три человека. Но если бы, наоборот, только трое остались, а остальные, как это иногда у нас бывает, «всем классом» подались в ПТУ, наш герой все равно поступил бы так, как его «потягивало».

Мне стал известен и такой случай из жизни Дудина. Однажды, еще учась в школе, он вступился на улице за незнакомую девчонку и, как мне было сказано, «здорово дал» ее обидчику. На следующий день этот самый обидчик явился в дудинский двор,сопровождаемый компанией в составе не менее чем двадцати человек. Он сам безошибочно поднялся на третий этаж, нажал кнопку звонка и сказал Саше, открывшему дверь: «Выйди, надо поговорить». Дудин со своим школьным приятелем смотрел в этот момент телевизор. Он узнал парня и сказал: «Минут через десять, как кончится кино». Через десять минут глянул в окошко. Компания ждала. Приятель посоветовал: «Саня, может, не стоит?» В ответ Александр надел нейлоновую куртку на молниях и пошел из квартиры. В дверях остановил приятеля, сделавшего было за ним движение: «Ты посиди, у меня нет ключа». Дудин умел драться, немного знал самбо, а главное — быстро оценивал ситуацию и, как выразился приятель, от которого мне стало известно о происшедшем, «давал первым». На этот раз драки не получилось, потому что компания, увидев Дудина в одиночестве, стушевалась и стала выяснять отношения на словах. Еще более скисли ребята, когда Дудин попросил их «не выражаться», так как «этого» не любил.

Еще он терпеть не мог пьяных. Направляясь в школу или в ПТУ, он непременно останавливался во дворе у скамейки, на которой сидели пенсионеры, уже принявшие первую дозу, и громко говорил: «Как вам не стыдно, дядя Юра и дядя Коля, напиваться с утра?» — «Не твоего ума дело! — обычно говорили пенсионеры. — Идешь в академики и иди!» Но потом, когда Саша заворачивал за угол дома, в восторге хлопали себя по коленкам и восклицали: «Во дает! Ну чистый отец, язви его!»

Я мог бы продолжить перечень положительных черт и поступков Александра Дудина, включив сюда его дисциплинированность (за три года учебы в ПТУ он ухитрился ни разу не опоздать на занятия), его трудолюбие («В распредку, где висят часы, не бегает, а за работу цепляется», — сказал мне мастер), его фантастическую способность не огорчать родителей (считанные разы являлся домой позже обусловленного срока, во что просто трудно поверить) и так далее, но нам пора от количественных накоплений переходить к качественным.

Кроме того, я хочу сказать и о некоторых его отрицательных чертах, замалчивать которые тоже не намерен. Так, наш герой очень мало читал. Не было у него и вкуса к музыке, к живописи, к поэзии — эстетически, как ни печален сей факт, он образован не был. Прекрасно выпиливая, выстругивая, вытачивая и выжигая, Александр о судьбах мира при этом не задумывался, о смысле жизни не философствовал и трудных вопросов перед взрослыми не ставил.

По этим, быть может, причинам его представления о собственном будущем были излишне умеренными, без полета, иногда свойственного людям его возраста. Он видел себя через десять лет в элементарном здравии, работающим не директором завода — слесарем, получающим свои двести в месяц, живущим в той же квартире, но с женой, «похожей на маму», не имеющим орденов, без мировой и даже всесоюзной славы, зато с собственной надувной лодкой, поскольку, как и отец, был страстным рыболовом.

На каком-то этапе узнавания своего героя я вдруг подумал: а не слишком ли Дудин «реалист»? Не подрезаны ли у него крылья? Не обеднена ли его духовная жизнь? С другой стороны, думаю я, неужто открытые карьеристские претензии Александра, да еще малообоснованные, могут вызвать у меня больше симпатий? Неужто мечта иметь не резиновую надувную лодку, а собственный рыболовный сейнер — почему только сейнер? флот! — может что-то прибавить моему герою, а не убавить? И неужто его похожесть на иных современных интеллектуалов, обвешанных, как фальшивыми драгоценностями «под бриллиант», дилетантскими рассуждениями на ультрамодные темы, сделает Александра более привлекательным?

Наконец, я должен понимать и то, что мои претензии к Александру весьма относительны. Мало он читает, много ли — можно определить только в сравнении. И тогда получается, что, будучи записан в библиотеке и имея дома целую полку книг, он выглядит в сравнении с некоторыми сверстниками, живущими во дворе как в джунглях, даже прилично. Но в сравнении с кем-то, страстно увлеченным литературой, его книголюбом не назовешь. Что я точно знаю, так это то, что Саша гонял по всему городу в поисках нашумевшего романа, опубликованного в одном центральном журнале, — а многие из его окружения даже понятия не имели, что не только роман, но такой журнал существует в природе.

Правда и то, что за всю свою жизнь Александр ни разу не был в симфоническом концерте, не бродил по художественным выставкам и не осилил ни одной современной поэмы. Но, грешным делом, а часто ли мы сами бродим по Эрмитажу и Третьяковке, слушаем концерты и читаем поэмы? С другой стороны, когда по радио передают классическую музыку, он не выдергивает вилку из розетки, хотя и не прибавляет громкости. Увидев в «Огоньке» цветные репродукции картин Рокуэлла Кента, он не скользит взглядом мимо, а долго их рассматривает и потом еще спорит с отцом и братом, имеет ли право художник рисовать горы сиреневым, розовым и «каким хочет» цветом.

Увы, надо признать, что телевизор, войдя в наши квартиры, как бы запирает за собой дверь, а ключ кладет в карман. Мы сидим перед экраном, в котором тем не менее заключен для нас весь мир с его художественными галереями, стадионами и новостями. Обогащает ли нас светящийся четырехугольник, обедняет ли — вопрос сложный, но факт тот, что открыть дверь, выйти из дома и окунуться в живую жизнь нам очень трудно. Мы квазиучаствуем, квазиприсутствуем, и избавиться от этого «квази» так нелегко! Но могу ли я, сам прикованный к телевизору цепями, которые, быть может, не снились и Прометею, винить в том же самом своего героя?

Парню всего семнадцать, его характер находится в процессе становления, человек еще в развитии. Каким он в действительности будет через десяток лет, кем станет, о чем задумается и чего тогда захочет, сегодня не только ему неведомо — не угадает ни одна гадалка на свете. Зачем же я раньше времени нервничаю? Тем более что никто не мешает Александру, кроме него самого, когда-нибудь основательно сесть за книгу, добыть себе пищу для размышлений, развить в себе еще больше потребностей и открыть в себе новые возможности, стать истинным, а не липовым интеллектуалом, заболеть мировыми проблемами или, по крайней мере, придумать проект переустройства родного автозавода. Человек в пути. Как сказали бы медики, его недостатки, если они и есть, лишены органики, функциональны, стало быть — временны.

А достоинства? Они, мне кажется, уже теперь образуют хороший фундамент для будущего, в какой-то мере гарантируя его прочность и основательность. Если убрать бухгалтерские счеты и не трогать черных и белых косточек, скрупулезно откладывая плюсы и минусы, надо признать, что Саша Дудин, такой, какой он есть, не может не вызывать уважения. Парень крепкий, спокойный, собранный. О нем по-доброму отзываются все, кто имеет с ним дело: и мастер ПТУ, и соседи по дому, и замполит училища, и мальчишки во дворе, а один комсомольский руководитель сказал, что главное качество Дудина — его надежность. «В каком смысле?» — спросил я. «Не знаю. В любом».

Однажды я встретился с группой, в которой Дудин учился. Никто из ребят еще не знал, что мы с Александром знакомы. Я не торопился оповещать их об этом, имея некоторые соображения, о которых скажу строчкой ниже, а Дудин вообще на эту тему не разглагольствовал, будучи человеком сдержанным. Моей же целью было анкетирование, способное выявить неформального лидера группы. Я волновался, хотя читателю мои тогдашние волнения — как и тогдашний снег: уж коли Дудин герой этого очерка, не трудно догадаться, чем кончилось дело. Но в ту пору отношение к нему товарищей по учебе было для меня тайной, а я понимал, что их признание или непризнание Дудина лидером либо укрепит, либо подорвет выбор героя.

Итак, двадцать семь пэтэушников не без интереса уселись за парты и получили каждый по листочку бумаги. Там были вопросы такого содержания: «С кем из ребят ты хотел бы работать в одной бригаде?», «У кого ты предпочел бы занять деньги?», «Кому ты можешь доверить сокровенную тайну?», «Чьи знания тебе кажутся солиднее собственных?» — всего двенадцать вопросов. Надо было, отвечая на каждый из них, написать не более трех фамилий из числа присутствующих, а потом сдать листок, не подписываясь.

Истины ради скажу, что Саша Дудин не один вышел в лидеры: пять человек получили примерно равное количество голосов. Но теперь, публично говоря о Дудине хорошие слова, я, по крайней мере, гарантирован от недоумения его товарищей по учебе, а самого Александра не ставлю перед ними в неловкое положение.

И вновь я возвращаю читателя к вопросу: действительно ли есть у нас право считать Дудина тем человеком, на положительном примере которого можно и следует изучать «технологию» правильного воспитания?

Мне лично кажется — есть, хотя я и далек от того, чтобы заранее провозглашать Александра Дудина идеальным, а процесс его формирования — абсолютно правильным.

Конечно, в герои очерка можно было избрать не рабочего парня, а, положим, студента, или молодого ученого, или пятнадцатилетнего интеллектуала, поразившего своими способностями профессуру университета, или подающего надежды танцора балета. Все эти люди могли быть достойны подробного рассказа о том, как стали «такими». Но согласитесь, читатель, для решения нашей темы, связанной с воспитанием молодежи, это был бы облегченный вариант исследования, а выводы вряд ли поддавались бы типизации.

Через проходную завода идет все же больше молодых людей, нежели через театральный подъезд или двери научно-исследовательского института.

Итак, я предлагаю не торопиться и отложить окончательные выводы до той поры, когда автор полностью себя исчерпает, а читатель, наоборот, получит всю сумму накопленных автором сведений.

Корни. Несколько лет назад социологическая группа ЦК ВЛКСМ провела анкетирование, задав тысяче молодых людей вопрос: «Что из нижеперечисленного повлияло на формирование вашего характера более всего?»

В «нижеперечисленное» включили художественную литературу, соседей по дому, педагогов, школьных и дворовых товарищей, семью, кинофильмы и спектакли, производственный коллектив и так далее, в том числе даже работу в кружке.

Подавляющее большинство ответило: повлияла семья.

Не думаю, что результат явился откровением для социологов. Они и без того знали, что психологические, нравственные и социальные основы личности формируются в семье, по крайней мере на первом этапе становления человека.

Ученых, по-видимому, интересовали пропорции. Так, например, некоторые из опрошенных, представьте себе, заявили, что более всего на них повлияли педагоги, а уж потом родители, а девять процентов отдали предпочтение занятиям в кружках.

Со временем, конечно, эти данные меняются, их подвижность закономерна и поучительна, а потому нуждается в периодическом учете.

Однако первенство и по сей день прочно удерживает семья — не колеблюсь в этом утверждении ни на секунду.

Стало быть, если мы хотим выяснить происхождение нашего героя, узнать, почему Александр Дудин «такой», а не «этакий», нам следует обратить наши взоры прежде всего на тех, кто дал ему жизнь, имя и крышу над головой.

Ну что ж, я готов предложить читателю сесть в автобус, доехать вместе со мной до остановки «Дворец культуры имени В. И. Ленина», затем метров сто пройти пешком и остановиться на улице Июльских дней. В большом зеленом дворе, со всех сторон окруженном четырехэтажными домами с крохотными балкончиками, мы увидим у подъездов скамейки, а на скамейках — пенсионеров. День, предположим, будет субботний, и тогда мы почувствуем запах ухи, мгновенно воспламеняющий аппетит. Третий этаж, кнопка звонка, и мы — у Дудиных.

Семья будет обедать. Нас очень просто и искренне пригласят к столу. На закуску предложат вяленую рыбу — собственный улов и собственное изготовление. А тройная уха и в самом деле окажется «наповал». Разговор, начатый еще до нашего прихода, возобновится: они обсудят детектив, ежевечерне идущий по телевизору. «Он зря его отпустил, — скажет Александр, — надо было связать и посадить в подпол». — «Тогда кино бы кончилось в первой серии, — возразит отец, — неужто не понимаешь?» «Да ну их, — заметит старший брат Александра Василий, — растравили, а теперь в кусты!» — «А не нравится, — скажет отец, — не смотри, но если смотришь, то не ругайся». — «Что же, по-твоему, у него язык должен отсохнуть? — вмешается мать. — Для того, может, и показывают, чтобы поговорить».

Вовсе не исключено, что в этот момент подойдет родной брат матери Константин Александрович — дядя Кока — или заглянет сосед Валя. Их тоже пригласят к столу, и они тоже не откажутся. Разговор перейдет на «рыбные дни», затем они обсудят виды на урожай, затронут дела на Ближнем Востоке, а потом спросят у нас, что это происходит между Ливаном и палестинцами, «мы тут подальше от них, а вам, может, оттуда виднее».

Хозяин дома тем временем вкрутит свежий баллончик в сифон, мать принесет из холодильника бутылку с сиропом, а Саша скажет: «Фирменное питье! У нас вода — не сравнить с водопроводной, мы тут один родничок открыли!» — «Не хвались! — перебьет его дядя Кока. — Кто сказал: мы пахали? Муха. А где она сидела? На роге вола. А кто нашел родник? Отец. Но он молчит, и правильно делает, потому что добрая слава замков не знает, она сама до людей дойдет». — «Ну, дядя Кока, ты меня извини! — вступится за младшего брата Василий. — Он же сказал: не «я» открыл, а «мы» открыли, то есть Дудины. Или ты плохо расслышал?» — «Тоже правильно», — неожиданно согласится дядя Кока, но отец скажет: «Ничего, и твои слова на пользу. Вот наши гости — у них интерес к Саньке. А он перед ними раскудахтался, потом сам же себя не узнает. Так что не грех и напомнить». — «Ладно, батя, — скажет Александр, — намек понял». Все начнут пить фирменную воду, потом будут рассматривать фотографии из семейного альбома и курить на балконе, где у Дудиных второй месяц живет подраненный голубь.

Читатель имеет возможность привести в порядок первые впечатления. Право же, семья покажется ему на редкость открытой. Простота и естественность придадут ей особый «дудинский» колорит. В манере спорить с сохранением взаимного уважения, в общей доброжелательности, в хлебосольстве без ножа к горлу, но и без лишней суеты, в способности иметь на все «свое мнение» — не в этом ли заключен стиль семьи, а если сказать точнее — ее характер? С другой стороны, читатель не может не подумать и о том, что стиль и характер вырабатываются не в один день. И не в один месяц. Мы можем представить себе семью, в силу разных причин оказавшуюся без продолжения, но нет семьи, у которой не было бы прошлого, если, конечно, она сама от него не отказывается.

Итак, их четверо: Борис Васильевич, Софья Александровна, Василий и Александр. Элементарное сопоставление имен детей с отчествами родителей скажет читателю о том, что сыновья были названы Василием и Александром в честь своих дедов. Первое, с чего начнут ребята, открывая альбом с семейными фотографиями, так это с торжественного показа шести молодых лиц, отмеченных на пожелтевшей фотобумаге печатью небытия, — с Дудиных, сложивших головы во время войны. Когда дядя Кока помянет о славе, не имеющей замков, он произнесет не свои слова, а слышанные им от деда Саши, который, в свою очередь, тоже не первым их выдумал.

Вот тут-то, на основании пусть даже немногочисленных примеров и штрихов, нам явится мысль о том, что порядки в семье иначе как «глубиной веков» не объяснишь. Там их корни. Однако вопрос, в какой мере это хорошо, а в какой плохо, заслуживает специального рассмотрения.

На перекрестке. Кроме семьи, человек общается с несколькими микросредами, — это общеизвестно. Все они так или иначе влияют на него, а через него — на семью, и семья влияет на микросреды, и все они — друг на друга, собираясь в самые разные комбинации. Короче говоря, это целый клубок взаимовлияний, в центре которого растет и формируется личность. Известно, кроме того, что микросреды — учебный ли класс, комсомольская ли группа, дворовая ли компания, соседи по дому или рабочая бригада — могут находиться относительно друг друга на разных уровнях социального развития.

Так вот семья, как ни печален или радостен сей факт — не будем торопиться с оценкой, — чаще всего оказывается в некоторой степени консервативной в сравнении с другими микросредами. Почему? Корни! Чем глубже они прорастают в прошлое, тем устойчивее семья, а чем она устойчивее — тем медленнее развивается, а чем медленнее развивается — тем консервативней. Стало быть, учитывая «клубок» взаимовлияний, мы можем сказать, что в системе микросред на долю семьи выпадает как бы роль тормоза. Нашим почтенным мамам и папам, бабушкам и дедушкам, хранящим добрые старые традиции, живущим поближе к «корням», труднее принимать новое, для них непривычное, идет ли речь о моде или о внутрисемейной демократии. Им не хватает гибкости и подвижности, которые свойственны иным микросредам, особенно производственной, наиболее революционной.

Плохо это? Не сомневаюсь.

Но, с другой стороны, устойчивость семьи служит одновременно гарантией против издержек, часто сопутствующих радикальным изменениям, например гарантией против потребительского отношения к жизни, против похолодания между людьми, против так называемой «порчи нравов».

Выходит, то, что плохо, в какой-то степени и хорошо, а то, что хорошо, в какой-то степени плохо. Главная же трудность в том, вероятно, и состоит, что нельзя перебарщивать ни в сторону лишнего торможения, ни в сторону особенно жестких гарантий. В этом смысле я сравнил бы ситуацию с гололедом, двигаясь по которому в автомашине упаси вас бог резко тормозить, но и дай вам бог помнить при этом, что без притормаживания тоже нельзя, потому что большая скорость чревата катастрофой.

Вернемся, однако, к нашей семье и посмотрим, какое и чье влияние она испытывает, какова ее ответная реакция и как все это отражается на формировании характера Александра.

Начнем с того, что все Дудины заняты делом: Борис Васильевич работает на заводе, Софья Александровна — на фабрике, Василий — на стройке, а Саша учится в ПТУ. Стало быть, как минимум три производственных коллектива и один учебный откладывают свои отпечатки на социальном облике семьи. Это естественно, потому что Дудины сами связывают с производством часть своих личных планов, надежд и стремлений. Борис Васильевич, например, двадцать пять лет проработав на заводе, и впредь хочет работать, сохраняя при этом уважение собственного коллектива, для чего ему никак нельзя терять в профессионализме, а это в его возрасте связано с моральным и физическим состоянием, которое, в свою очередь, напрямую зависит от внутрисемейных порядков и отношений. С другой стороны, Александр, готовясь, как и отец, стать слесарем-инструментальщиком, уже сегодня «обходит» Бориса Васильевича знанием теории: ведь у отца всего пять классов образования. Это обстоятельство мешает им построить свои отношения по элементарной схеме «отец — сын» — схема получается много сложней, богаче и острее, потому что в ней еще надо учесть инженерную перспективу Александра и уникальный практический опыт Бориса Васильевича. В итоге: у одного возникает комплекс «этих дурацких синусов-косинусов», а у другого — жгучее желание достигнуть отцовского мастерства.

Короче сказать, у каждого члена семьи есть собственные дела и интересы, связанные с производством, которые тем не менее становятся содержанием их общей семейной жизни. Что-то не клеится на работе; предстоит экзамен на очередной разряд; решил участвовать в конкурсе «лучший по профессии»; прослушал в клубе лекцию о международном положении; «схватил» выговор; похвалили в многотиражке — все это небезразлично семье, которая все видит, все слышит и все чувствует, которая, будто камертон, остро и нервно реагирует на каждое внешнее прикосновение.

Софья Александровна первой уходила и последней возвращалась домой: и фабрика далеко, и задерживала общественная работа. Не будь у нее равноправия с мужем, не произойди некоторого перераспределения домашних обязанностей, пришлось бы ей либо жертвовать работой во имя семьи, либо — и такое бывает — семьей во имя работы. А кто подарил ей равноправие? Борис Васильевич? Сыновья? Не будем обольщаться на сей счет: она сама заработала. И тем, что на равных приносила домой деньги, и тем, что ее избрали депутатом райсовета, и тем, что, несмотря на внешнюю хрупкость, никогда не отказывалась дома от чисто мужской работы: прибить, отпилить, перенести тяжесть, «чтоб всем им было стыдно».

Я полагаю, что депутатство Софьи Александровны, как и орден, которым недавно наградили Бориса Васильевича, как и избрание Александра в комитет комсомола ПТУ, — все это явилось не только прямым результатом высокого социального уровня семьи, но и его объяснением.

Производством, разумеется, не исчерпывались социальные контакты Дудиных. Правда, в последнее время не столько родители, сколько дети налаживали новые связи, «рыли каналы», по которым в дом проникало чье-то влияние. То Александр заводил друзей во дворе — от них, как мы знаем, всегда есть чему «поднабраться»; то поступал в школу, и появлялась новая фигура — учительница, с которой надо было иметь дело; то шел в секцию бокса, и там — новая микросреда и еще один воспитатель; то завязывал «вечную» дружбу с парнем, имеющим дома пианино и большую библиотеку; то возникал мастер ПТУ, ведущий группу, в которой учился Саша; то начиналась практика на заводе, и цех выделял ему наставника; а дома жил телевизор на правах члена семьи, этот мощнейший источник информации, воздействие которой было тем сильнее и многообразнее, чем старше становился сын. И никаким колпаком, ни стеклянным, ни медным, семья не могла укрыться от внешнего влияния, даже если бы и захотела. Она жила на перекрестке времени, шумном и многоголосом, обдуваемая со всех сторон ветрами мнений и сведений, ощущая на себе действие и заводского почина, и положения в Афганистане, и субботника в ПТУ, и перебравшего по случаю аванса соседа.

Родители видели, что воспитателей у сына становится все больше и больше, что уже приходится «делить» с ними Александра, что их монопольное влияние на ребенка кончается. Момент — кульминационный. Можно воскликнуть: осторожно, гололед! Вот тут-то все и должно решиться: либо отец с матерью надавят со всей силы на тормоз, резко ограничив связи сына и сократив влияние на него «со стороны», — но возможно ли это, да и что, кроме юза, получится в итоге? — или пустят дело на самотек — но очень рискуя при этом, потому что никто не предскажет финала! — либо начнут слегка притормаживать, желая обеспечить всего лишь родительский контроль, то есть гарантию против издержек.

Какое «продолжение» избрали Дудины? Подробный разговор об этом будет дальше, а сейчас ограничусь деталями. Софья Александровна не скрывает, что однажды чистила костюм сына и обнаружила в карманах табачные крошки, — с одним дворовым дружком было немедленно покончено. В другой раз, заметив, что Саша приносит домой книги от своего «вечного» друга, сказала мужу: «Боря, а чего ему побираться, как нищему? Сколоти полку, я дам денег, пусть купит книжки, чтоб не хуже, чем у людей». В третий раз Борис Васильевич тайком от сына встретился с его наставником «дядей Федей», пожилым рабочим с автозавода. Они поговорили по душам, и Дудин, убедившись, что дядя Федя — человек непьющий да еще мастер отменный, успокоился. Так сказать, получил гарантию.

Путь «подстраховки», избранный родителями, не был результатом долгих и мучительных размышлений и выкладок. Он родился интуитивно. Однако мы будем слепы, если в этой интуиции не различим острого чувства ответственности за ребенка и любви к нему.

Плоды. Корни корнями, традиции традициями, а сегодняшний день прекрасно чувствуется, как только переступаешь порог дудинской квартиры. И дело не только в том, что сыновья одеты в джинсы и батники, что носят современные прически, что разговоры за столом ведутся на актуальные темы, — я имею в виду современный стиль их отношений.

Право, и сейчас я не могу сказать, кто же у Дудиных глава семьи. То ли отец умело командует ребятами, то ли они умело ему подчиняются, но со стороны — полная демократия. За столом, когда семья решает какой-то вопрос, нет председательского места, как нет деления на решающий и совещательный голос. Я спросил Сашу: «Скажи по совести, кто в семье главный?» Он ответил мгновенно: «Батя!» Я спросил батю, и он сказал: «Наверное, все же Соня». Тогда я обратился за подтверждением к Василию, и под улыбки присутствующих он заявил: «Разве не видно, что главный — я?» А Софья Александровна сказала: «Раньше все брал на себя Борис Васильевич, но теперь без ребят мы ничего не решаем». — «А они без вас?» — «А пусть, если желают».

Итак, «если желают», — выходит дело — свобода? На ком хочу, на том женюсь? Ну что ж, Александр действительно волен был учиться, где ему нравится, ходить туда, куда «потягивает», возвращаться домой, когда вздумается, и покупать, что приспичит. Но все это, дорогой читатель, было лишь «пестрой видимостью», потому что, когда все одинаково свободны, свобода одних ограничивается свободой других. «На ком хочу, на том женюсь» не проходило, ведь молодую надо было вести в дом, а у родителей тоже имелось право принимать, кого они пожелают. Или надо было обзаводиться собственным жильем и тогда не спрашивать совета, или считаться с мнением других, что, кстати, служило нелишней гарантией от ошибки. Демократия, таким образом, давала значительное преимущество только тому, кто умел поступать не в ущерб остальным. И свобода обладала странным свойством: она была хороша, когда человек умел ею пользоваться, и плоха, когда не умел.

Завершая обзор семьи Дудиных, не могу не сказать и о том, что двери их дома, открытые для постороннего влияния, привели к некоторому накоплению так называемых «интересов». По наследству они получили от дедов, коренных жителей Поволжья, только одну страсть: рыбную ловлю. А вот умение «зарядиться» всей семьей да и махнуть на природу — то ли за грибами, то ли просто зимой на лыжах — это уже благоприобретенное, как, впрочем, чтение газет и журнала, которые они выписывают на дом, и регулярные походы в кино, и умение Дудиных быть в курсе новостей.

Мы часто говорим о «содержании жизни», ее духовном наполнении, не всегда, правда, ясно представляя себе, что следует вкладывать в эти понятия. Но даже в условиях стереотипного подхода, при котором соприкосновение с массовой культурой, то есть посещение кинотеатров, выставок, картинных галерей, а также чтение детективов, популярной литературы и журнала «Работница» принимаются нами за духовность, я могу констатировать, что семья Дудиных если и не самая передовая, то и не отсталая. Ее интересы лежат, возможно, несколько в иной сфере, нежели интересы коллекционеров марок, завсегдатаев консерваторий и почитателей поэзии, но ведь и их интересы лежат не в той сфере, в которой, положим, занимаются охраной среды, пишут летопись времени или познают законы мироздания. А какая из помянутых сфер более духовна, да и можно ли их сопоставлять и сравнивать, я лично не знаю и определять не берусь. Александр, например, совершенно артистически и, можно сказать, вдохновенно выжигает медальоны с изображением Нефертити, — это «хуже», чем петь в самодеятельном хоре, прыгать с парашютом или болеть за горьковское «Торпедо»?

Духовность, я думаю, может быть дипломированной, подтвержденной образованием и специальными познаниями, а может быть и без диплома, питаться от «корней» и даже находиться в потенции, что вовсе не означает, будто ее нет. Важно то, что наши герои не безразличны к жизни, и тут они с нею квиты, потому что и жизнь не дает им покоя.

К вопросу о типичности. Хочу предложить читателю три тезиса, на основании которых мы сделаем вывод, несколько облегчающий дальнейшее повествование.

Тезис первый: воспитывать детей не легче, чем управлять, положим, государством. Масштабы, конечно, несравнимые, но если спросить любого крупного деятеля, при этом отца, где ему проще справляться с обязанностями — в министерстве, имея множество подчиненных, или дома, воспитывая единственного сына, — он будет прав, когда задумается, прежде чем ответить.

Тезис второй, подтверждающий первый: семья устроена не менее сложно, чем государство. Она имеет экономику, как базу своего существования, и надстройку, как его смысл, — то есть обычаи и законы, права и обязанности, субординацию и традиции, систему поощрения и систему принуждения, уровень демократии и так далее. Семья не зря именуется первичной ячейкой государства. Она действительно капля, по химическому составу которой можно определить химический состав общества, или, говоря более современным языком, содержит общий для всех код.

Тезис третий, дополняющий два первых: и тем не менее все семьи разные! Они отличаются друг от друга, хотя выполняют одну и ту же социальную и биологическую задачу, хотя имеют один и тот же принцип строения и «действия». Современные семьи могут быть: сложно устроенными и немного попроще, передовыми и старомодными, с привлекательным внешним видом и не вполне презентабельным и так далее. Это разнообразие, однако, сложено из весьма ограниченных по количеству  с о ц и а л ь н ы х  т и п о в — правда, внутри каждого типа се́мьи тоже могут быть неодинаковыми.

Я подвожу читателя к мысли о том, что семья Дудиных, привлекшая наше пристальное внимание, не является исключением, она типична для семей своей группы и при этом совершенно неповторима.

Вывод этот, мне кажется, вполне диалектичен. Он нужен нам для того, чтобы переключиться на некоторые принципы существования современной семьи, которые, хотя и будут в дальнейшем изложены на примере Дудиных, могут быть тем не менее читателем узнаны и приняты. Как, впрочем, узнаны и не приняты или не узнаны и приняты частично, — вариантов здесь предостаточно, они зависят от того, какого типа семью вы представляете.

Я же, никому эти принципы не навязывая, буду стремиться к единственному: дать заинтересованному читателю пищу для размышлений.

Достаток. Некоторое время назад Дудиным предложили трехкомнатную квартиру вместо нынешней двухкомнатной. Был семейный совет. Они подумали. И отказались. Вот чудаки, не правда ли? Но давайте вникнем в мотивы отказа, и мы получим, возможно, ключ к правильному пониманию этой семьи и того, что в ней происходит.

Во-первых, отцу будет дальше от работы и от любимой рыбалки, а он недавно перенес инфаркт, — довод, приведенный матерью и сыновьями; кстати сказать, сам отец об этом и не подумал. Во-вторых, за четырнадцать лет мать привыкла к дому, ко двору, к соседям, приноровилась к хозяйству, а для женщины это очень важно, — довод, приведенный тремя мужчинами, который, в свою очередь, не принимался во внимание матерью. В-третьих, детям придется уезжать от друзей, за долгие годы проверенных, на глазах выросших, а что «там» будет — неизвестно, какой смысл рисковать, — довод родителей, который детям мог бы показаться и несущественным. Наконец, общее решение: и тут хорошо, а от добра добра не ищут.

Что теперь скажет читатель? Конечно, Дудины «чудаки», если комфорт душевный предпочли комфорту материальному. Но не прими они своего «странного» решения, не будь они «чудаками», умей они легко и беззаботно жертвовать человеческими отношениями то ли во имя лишней комнаты, то ли во имя чего-нибудь еще, кто знает, получились бы у них прекрасные сыновья.

Бытие определяет сознание, — это, конечно, так. В любой другой ситуации мы признали бы квартиру немаловажным фактором семейного достатка, от которого зависит процесс воспитания детей. Но материальное и нравственное настолько переплелось у Дудиных, настолько перевязалось, что, говоря об их семейном достатке, мы должны подразумевать под ним не просто доход, выраженный в рублях или комнатах, а нечто большее: полноту всей жизни, которая складывается еще из взаимного уважения, из способности доставлять друг другу радость, из частого общения с друзьями и родственниками, из добрых отношений с соседями, я бы даже сказал — из ощущения своей независимости от материального.

Дудины были довольны жизнью — вот главное, что нам следует положить в основу правильного понимания этой семьи. Не было у них ни собственного автомобиля, ни загородной дачи, ни югославского гарнитура «Лувр», ни даже цветного телевизора, но на судьбу свою они тем не менее не жаловались. Не зря, вероятно, говорят, что людям живется хорошо или плохо в зависимости от того, что они сами по этому поводу думают. А наши герои совершенно искренне полагали, что велосипед и простая мебель, приобретенные на честно заработанные деньги, ничуть не хуже «Лувров», купленных в долг или, положим, на ворованное.

Александр еще учился в ПТУ, а трое приносили домой зарплату. Напомню: отец был слесарем-инструментальщиком, мать клеила на фабрике пакеты, Василий работал на стройке. В среднем они получали около пятисот рублей в месяц и довольствовались тем, что этих денег хватает на повседневные нужды. Что же касается нужд непредвиденных, то на них все равно не напасешься, так стоит ли переживать из-за того, что ежемесячно недостает какой-то суммы денег? Можно хвалить их за эту позицию, можно ругать, кому как вздумается, но факт остается фактом: семья всегда была в покое, чаще с хорошим настроением, чем с плохим, никому не завидовала, а лихорадка наживы или расточительство ее никогда не трепали.

Как они дошли до подобного отношения к вещам и деньгам, как ухитрились сохранить целомудрие в наш весьма легкомысленный век — не знаю. Может быть, им помог чей-то спасительный опыт, а может, они просто мудрые люди. «И если глупость, даже достигнув того, чего она жаждала, никогда не бывает довольной, то мудрость всегда удовлетворена тем, что есть, и никогда не докучает себе», — будто про них написал столетия назад Цицерон.

В последнее время, говоря о причинах безнравственности, поразившей определенную часть людей, все чаще стали называть и такую: хорошо живут. Зажрались, мол. Лично я против подобного объяснения, хотя какая-то доля правды в нем есть: вот уж воистину не нужда, а скорее изобилие порождает в нас жадность. Однако корень вопроса все же не в том, что мы стали жить лучше, чем пятьдесят или двадцать лет назад, тем более что никакой необходимости жить плохо мы уже давно не испытываем. Но ответьте, пожалуйста, на вопрос: разве кто-нибудь когда-нибудь получил вместе с достатком или богатством облегчение от забот? Богатство способно лишь подменить одни заботы другими! Стало быть, корень в том, какие заботы возникли у нас на фоне улучшенной жизни: как мы умеем распоряжаться материальными и духовными благами, какова наша культура потребления, на что мы тратим деньги и как пользуемся вещами, какие ставим перед собой цели и, наконец, как мы относимся друг к другу, вкусив так называемую «приличную» жизнь.

Однажды у меня состоялся с Александром Дудиным странный для него разговор: я попросил Сашу истратить десять тысяч рублей, якобы нежданно-негаданно свалившихся на его голову, — ну, положим, лотерейный выигрыш. «Почему я? — немедленно сказал Саша. — Вам мама лучше насчитает, мне не с руки». Согласиться с таким решением я не мог, и он задумался, пытаясь понять причину моей настойчивости. «Наверное, вы хотите узнать, жадный я или не жадный? Так спросите батю, он скажет». Никак не желая возиться с презренным металлом, но вынужденный мною к действию, Александр начал с того, что купил матери туфли, пальто и платье. Затем, поразмыслив, два костюма: светло-голубой — брату, темно-синий — отцу. Потом чуть-чуть вдохновился и приобрел родителям по шубе, «по меховой, — сказал он, — рублей по двести пятьдесят каждая». И спросил: «Сколько осталось?» — «У тебя десять тысяч, — напомнил я, — не оглядывайся». — «Эх, — сказал Александр, — тогда транзистор! «Океан»! За сто сорок! Можно?» — «Себе?» Он несколько удивился моему вопросу: «Ну, — сказал, — предположим, брату». — «А себе?» — «Странный вы: зачем нам два-то?»

(Как-то, уже по другому поводу, я попросил Александра описать свой гардероб. «Снизу начинать или сверху?» — пошутил он и стал добросовестно надиктовывать: штук десять рубашек, столько же галстуков, пять пар туфель, два джинсовых костюма, четыре обыкновенных, три свитера и так далее. Я усомнился в количестве, явно не соответствующем стилю семьи, и откровенно об этом сказал. Он даже обиделся на мою недогадливость: «Так ведь это на всех! У нас у троих один размер, только у бати маленько не сходится в поясе!» Так вот оно откуда: «зачем нам два транзистора», хотя и покупал его вроде для брата. Семья жила коммуной — довольно неожиданно звучит в применении к современной семье, не правда ли? Как быстро движется время! — семья жила без «моего», «твоего» и «чужого».)

Уже совсем из последних сил он преподнес матери надувной матрас, отцу — новую резиновую лодку, потому что на старой стояли заплаты, и с облегчением вздохнул: «Ну и хватит. Больше нам ничего не нужно». Действительно, к чему, казалось бы, в быстротечной жизни домогаться излишне многого? Однако мы посчитали и выяснили, что из десяти тысяч ему удалось израсходовать только две. «Надо же!» — сказал он не без удивления. Тогда я подбросил идею: а что, если Василий вдруг надумает жениться? «Да, — согласился Саша, — подумаем о подарке». «В таком случае, — сказал я, — почему бы тебе не вручить молодоженам ключи от отдельной однокомнатной квартиры?» — «Нет, — с неожиданной тревогой в голосе сказал Александр, — нам надо жить вместе!» (Как будто, разъединившись, они утратят что-то, без чего окажутся бессильными перед лицом неведомой опасности.) «А если жена брата, — сказал я, — не захочет?» Он тут же успокоился, поднял на меня ясные очи и с безмятежной уверенностью произнес: «Что вы, тогда он на ней не женится!»

В конце концов Саша придумал отличный выход из положения: всю оставшуюся сумму он целиком вложил в «дорогу дальнюю». «Куда?» — «А в Париж!» — «Надолго?» — «Дней на пять». — «Но денег у тебя не менее чем на полгода!» — «Так я же не один поеду: мама, батя, Василий, тетя Тося, тетя Нина, тетя Маня, дядя Кока и еще племянница Веруня. Сам — девятый».

Древние мудрецы говорили: не быть жадным — уже богатство, не быть расточительным — доход.

Нет, Александр не ломал комедию, не прикидывался. Тратя несуществующие деньги, он сохранял себя в том качестве, в каком тратил бы и реальные. Спросите: почему он такой? Я отвечу: потому что семнадцать лет прожил под одной крышей с родителями, которые исповедовали разумные принципы бытия. Они их, правда, специально не формулировали, и не записывали аршинными буквами на бумаге, и не приколачивали в виде лозунгов к стенам квартиры, — но даже тут поступали мудро: они хотели, чтобы сыновья приучались не к словам, а к делу.

Принципы. Борис Васильевич Дудин однажды признался мне, что, оказавшись в больнице с инфарктом, впервые в жизни подумал: что станет с детьми без него? Но, вернувшись домой, отошел от своих грустных мыслей и даже как-то сказал Софье Александровне: «Знаешь, Соня, не бойся, им будет на что нас похоронить». — «Вот дурень! — ответила жена. — Я думала, у тебя больное сердце, а нужно, оказывается, лечить голову».

Семья жила без накоплений и не изменила этому принципу даже после того, как прозвучал для старшего Дудина первый серьезный звонок. Менять принципы в зависимости от обстоятельств — последнее дело, а если точнее сказать — высшее проявление беспринципности. Например, много ли, мало ли у Дудиных денег в каждый конкретный момент, а все равно они открыто лежат на серванте. И что же? Принцип порождает принцип: за долгие годы никто ни разу этим не воспользовался. «Бог миловал», — сказала Софья Александровна.

Итак, они жили без накоплений, что вовсе не значит — сегодняшним днем, а значит, что были спокойны за день завтрашний. У каждого в руках твердая профессия, от работы они не бегали, без работы остаться не могли, и потому все деньги, до последнего рубля, шли у них не в кубышку, не в запас на «черный день», а спокойно тратились на еду, на покупку нужных вещей, на поездки за город, на подарки, на удовольствия, короче — на жизнь.

О «черном дне», по их мнению, думают люди, не уверенные то ли в себе, то ли в своих близких, особенно когда в их семьях что-то не ладится, когда есть непрочность: а мало ли что случится плохого! Не хорошего, а именно — плохого, потому и день этот называется «черным», а не «светлым». Таким людям действительно можно посочувствовать — в тех случаях, когда, имея накопления, они живут в бедности, ведь это самый тяжкий вид нищеты. Что же касается Дудиных, то над их семьей не было никаких туч, если не считать тех, что висели и над соседями, и над городом, и над всеми нами. Конечно, далеко не все им было по карману, зато в пределах своего «кармана» они ни в чем себя искусственно не ограничивали, а деньги расходовали легко, без жалости и без оглядки.

При всем при этом порядок все же существовал. «Министром финансов» была Софья Александровна, и в подтверждение своего права занимать эту должность она произнесла фразу, поразительную по наивной безапелляционности: «Ведь у мужчин денег не бывает, они им не нужны». Что «не бывает», так это, к сожалению, верно. Но что «не нужны»?! — извините. А как же самые неотложные наши потребности, начиная, простите, с пива, воблы, футбола, бани с парилкой и кончая, кхе-кхе, книгами, цветами, техническими выставками и «мало ли чем еще»? Я чуть было не сказал это вслух, но вовремя сдержал себя, посмотрев на Дудиных: они сидели за столом, пока мы разговаривали с Софьей Александровной, ни разу ей не возразили, а только добродушно посмеивались. Потом с гордостью объявили мне, что получки традиционно вручают матери, которая «лучше нас знает, что нам нужно»: кому джинсы, кому зимнюю шапку, а кому и новенький спиннинг. Что же касается карманных денег, то старший сын и Борис Васильевич получали от нее в месяц по десятке — по пять рублей с получки, а Саша и вовсе ничего не получал, так как в деньгах действительно не нуждался: утром и вечером его кормили дома, обедал он в ПТУ, а на дорогу имел проездной. И никто из мужчин не роптал, никто не козырял тем, что несет в дом зарплату, потому что, глядя на героические усилия матери, они не могли не понять: правильно распорядиться деньгами стоит бо́льших трудов, чем их добыть.

А как же, спросит читатель, с «неотложными мужскими потребностями»? Как обходились они с футболом, цветами и выставками? Очень просто: «Ма, дашь полтинник на кино?» Или: «Соня, не выделишь троячок на пиво?» И когда деньги были,мать ни разу им не отказывала. При этом она всегда была в курсе дела: на что уходят рубли, чем занимаются дети и каковы заботы мужа. На то она и мать, чтобы семья была под контролем. Или читатель знает иной способ вырастить хороших сыновей?

Справедливости ради скажу, что Дудины все же имели «заначки» — испытанное средство в боях за мужскую независимость. Деньги откладывали либо из премиальных, либо скапливали в результате жесткого режима экономии. Спрашивается, зачем были нужны «заначки», если учесть умеренные и вполне легальные потребности каждого члена семьи? На сюрпризы, уважаемый читатель, — а вы на что думали? На подарки друг другу в праздники, в дни рождений и еще отдельно матери — Восьмого марта.

Но самым ценным подарком считалась у Дудиных самоделка — она не шла ни в какое сравнение, положим, с фужерами, которые считались в доме «мертвым капиталом», то есть и глаз не радовали, и были без надобности.

Я как-то поинтересовался, что будут спасать Дудины, случись у них в квартире, не дай бог, пожар. Они стали прикидывать: нет, не сервант со шкафом, не телевизор с холодильником, это — во вторую очередь. А в первую — резиновую лодку и удочки отца, фотографии, шахматы, книги, грамоты, — короче, они спасали бы вещи любимые, а не ценные, дорогие сердцу, а не стоимостью.

Норма. Не анекдот ли я вам рассказываю, читатель? Не байку ли из числа правдоподобно придуманных? Да где ж это видано, чтобы в какой-то простой рабочей семье, отнюдь не «базовой» для Академии педагогических или каких-нибудь иных наук и вовсе не образцово-показательной, — и вдруг такие идеальные порядки? И уважают они, видите ли, друг друга, и деньги держат открыто, и подарки друг другу дарят, и отца «батей» зовут, и мама у них в доме — первый человек!

А как у них, извините, с водочкой обстоит?

Плохо, скажу я вам, — в том смысле, что — нет, не пьют они водочку, как в иных семьях. Это, быть может, и есть причина их нынешней добропорядочности, хотя, с другой стороны, уже и ее следствие. Конечно, в субботу и в воскресенье, тем более — вернувшись с рыбалки, да под ушицу или под жареного карася, Борис Васильевич может принять стопочку-другую, и даже Василий с Софьей Александровной способны его поддержать. Но это и все. О Саше и разговаривать нечего. А чтобы кто лежал под забором, или провел ночь в вытрезвителе, или не своими ногами домой приплелся, или чтобы мать караулила Бориса Васильевича у проходной завода в день получки, такого отродясь не было и быть не может.

Займемся выводами.

Прежде всего нам должно быть ясно, что не только количество денег и не только сумма вещей составляют истинное счастье современной семьи, а то, как к этим вещам и деньгам семья относится. Василий и Александр с молоком матери впитали ту мысль, что ценен не сам по себе рубль, который ни посолить нельзя, ни к столу подать, ни даже обклеить им стены, а то ценно, на что он тратится: на доброе или недоброе дело, на нужную или бесполезную вещь, удовлетворяет ли он прихоть или создает условия для нормальной жизни, приносит ли удовольствие или больную с похмелья голову.

«Они у меня сладкое любили, но никогда не просили», — сказала как-то Софья Александровна, вспоминая далекую «молодость» своих сыновей. Вероятно, и Саша мог когда-то канючить на улице: «Ма-а-а, купи-и-и!», но, услышав в ответ честное и лаконичное: «Не на что, сынок», не вопил жутким голосом, не топал ногами и не валился на асфальт, собирая толпу. Дети собственными глазами видели, что отец и мать не печатают по ночам деньги, а добывают их нелегким трудом. Отсюда их уважительное отношение — нет, не к рублям как к таковым — к заработку родителей, а потом и к собственному. Что же касается «презренного металла», то ни взрослые в семье Дудиных, ни молодые никогда на него не молились, никогда не фетишизировали, не воспринимали как силу, на все способную — или подмять, или возвеличить. Скажите Василию и Александру: перед вами выбор — талант или миллион? Они совершенно искренне, без ханжества предпочтут талант, потому что, скажут, не в деньгах счастье! — так и в народе думают, а наши герои и есть народ.

Школьный приятель Александра, живущий с ним в одном дворе, как-то сказал мне, что одалживать деньги лучше всего у Дудиных. Почему? Во-первых, никогда не унизят отказом, если имеют в наличии. Во-вторых, дают деньги так, как давали бы соль, спички или хлеб, то есть без придыханий, без пересчетов, без дрожания рук и «не потея». Наконец, в-третьих, им отдавать легко: не жалко!

Откуда у молодых Дудиных столь трезвое отношение к материальным ценностям, понять не трудно: от родителей.

А вот откуда оно у родителей? По этому поводу я скажу вам так: все нормальное и естественное с трудом поддается анализу и объяснениям, во всяком случае труднее, чем патология. Вот ведь как хитро мы устроены: были бы наши герои скрягами, пропивохами, спекулянтами и вообще плохими людьми, мы бы сразу сообразили, где и как искать причины их отклонения от нормы. А столкнувшись с нормой, мы вроде бы и не знаем, чем ее объяснить. Может, потому, что искать причины естественного, заложенного самой природой, так же нелепо, как объяснять, почему для живого человека считается нормальным дышать, а для неживого — не дышать?

На том и покончим с «денежно-вещно-моральной» стороной вопроса. Я уделил ей немало времени и места, полагая, что она основополагающая в деле социализации детей, то есть в деле налаживания нитей, связывающих нашего молодого героя с жизнью.

Кроме того, это фон, на котором можно не только провозглашать достойные принципы воспитания, но и применять их на практике. Что, между прочим, не одно и то же.

Система наказаний. Однажды Александр, в ту пору пятнадцатилетний, вернулся домой чуть позже обычного. Мать, как всегда, возилась на кухне, отец налаживал удочку, а Василий сидел перед телевизором. Отказавшись от ужина, Александр лег спать. Пока он укладывался, отец поверх очков наблюдал за ним: что-то в движениях сына ему не нравилось. Потом он нагнулся к Саше: не заболел ли? — и даже взмок от неожиданности: пахло вином! В ту же секунду отец сорвал с Александра одеяло: «А ну, вставай!» Из кухни прибежала мать, Василий выключил телевизор, а Саша, поправив трусики, встал. И без всякого следствия, без выяснения — с кем, где, по какому поводу, много или мало — отец сильно ударил сына, и тот, не издав ни единого звука, упал на кровать. Мать сразу заплакала, а Василий, подойдя сзади к отцу, обнял его за плечи и сказал: «Может, и хватит, батя?»

Я в лицах восстановил картину, основываясь на том, что мне говорили Дудины. В рассказе Александра была, в частности, такая фраза: «Он врезал, я упал и думаю: как бы у бати не лопнуло сердце!» — «А больно было?» — спросил я. Он ответил: «Так ведь за дело».

Конечно, Борис Васильевич мог поступить иначе. Он мог посадить Александра за стол, налить ему стакан водки и сказать: «Валяй, сынок, пей при мне, чем где-то по закоулкам!» — и посмотреть, какое будет у сына выражение лица. Он мог присесть к нему на постель, ласково потрепать его кудри и поведать, темному и неграмотному, что алкоголизм — это плохо, а трезвость — это, наоборот, хорошо. Он мог, наконец, ничего не говоря и не наливая, просто молча страдать на глазах у ребенка, в надежде на то, что пятнадцатилетний парень сам догадается, как тяжко отцу, и примет разумное решение. Однако он предпочел грубо, прямолинейно «врезать» сыну.

Почему?

Попробую объяснить. Всем в доме было известно, как нетерпим Борис Васильевич к пьянству. А чем строже отцовский запрет, тем опаснее кажется его нарушение, и тем трагичнее оно воспринимается, и тем жестче, а не мягче должно последовать наказание. Это во-первых. И во-вторых, тем натуральнее должна быть реакция отца. Вероятно, Борис Васильевич от кого-то узнал, а не узнал, так сам понял, что малейшая искусственность сводит на нет усилия воспитателя. И он «отпустил вожжи», — благо, для этого ему не надо было прилагать особых стараний, он всегда отличался искренностью, — и позволил себе быть таким, каким в тот момент был: не ласковым, не хитрым, не молча страдающим, а гневным, потрясенным, вышедшим из себя. Не зря сказал Саша: только бы у бати не лопнуло сердце!

Итак, объяснение поступку мы, кажется, нашли.

Что же касается его оценки, то торопиться с нею не будем, пока не выясним, в какой мере описанное событие характерно для порядков, торжествующих в семье Дудиных: одно дело, если грубый удар — случайность, кульминация, пик отношений, и другое дело, если норма.

Здесь я должен предупредить, что никогда в своей жизни Борис Васильевич не читал классиков педагогики, не посещал курсов «молодого родителя» и ни о какой методике воспитания отродясь не задумывался. Обычно он действовал так, как подсказывало ему чутье, и руководствовался при этом единственным: любыми способами уберечь сыновей от дурных привычек и вообще от пороков.

Будет ли в таком случае неожиданностью, если мы узнаем, что «дети, — как выразилась Софья Александровна, — всегда держались отцом в большой строгости»? Действительно, дома только и было слышно: батя велел, батя сказал, батя позволил, батя не разрешил, — он был полновластным хозяином, лучше которого никто не знал, что сыновьям надо, а что не надо, что им можно, а чего нельзя. Борис Васильевич с малолетства приучал детей к беспрекословному послушанию и часто их наказывал. Бывало, вернувшись с улицы, они молча топали в маленькую комнату, снимали с гвоздя ремень и сами несли отцу — весьма трогательная подробность, не будь она еще и грустной.

Впрочем, что же это я позволяю ноткам осуждения вырываться раньше времени? Да и к чему? Не у меня ведь, а у Дудиных выросли в итоге прекрасные сыновья, и это тоже аргумент в пользу того, чтобы не предъявлять им запоздалых претензий. Наконец, если мы в самом деле хотим узнать, откуда берутся хорошие дети, надо внимательно и спокойно изучить опыт Бориса Васильевича, не отвергая заранее мысль о том, что, может быть, он и прав.

Я продолжаю. Софья Александровна видела, что на муже держится дисциплина, но уж очень жалела детей. Положение ее было наитруднейшим. Она была искренне убеждена, что сыновья «больше понимают лаской, чем криком», и не раз говорила об этом мужу, но он отвечал ей, что цыплят считают по осени, а сыновей по возвращении из армии, — такая была у него присказка, — и оставался «при своем». Как-то, в начале семейной жизни, Софья Александровна попыталась было вступиться за пятилетнего Ваську, но кончилось это плохо, а как плохо, она говорить не стала. «Да ты скажи, — посоветовал Борис Васильевич, — чего застеснялась? Что было, то и было!» — «Да ладно тебе!» — махнула рукой Софья Александровна.

Тогда я, вспомнив, рассказал им поучительную притчу о пожилых супругах, у которых спросили на бриллиантовой свадьбе, как удалось им столько лет прожить в мире и согласии, ни разу не поругавшись. Ответ был таков. Когда они, обвенчанные, сели в бричку, запряженную тройкой лошадей, и поехали домой, левая пристяжная вдруг споткнулась по дороге, и молодой муж странно сказал: «Раз!» Потом эта же лошадь снова споткнулась, и он сказал: «Два!» А когда она в третий раз споткнулась, он сказал: «Три!», выхватил револьвер и пристрелил лошадь. Молодая жена конечно же закричала: «Что ты наделал, подлец! Как ты посмел убить невинное животное?!» — на что муж, внимательно посмотрев на жену, сказал: «Раз…»

Дудины переглянулись, Борис Васильевич крякнул, а Софья Александровна вздохнула. Короче говоря, после того неудачного вмешательства она более не искушала судьбу, предоставив мужу полную свободу действий. Их обязанности четко разделились: он — наказывал, она — жалела. Он ставил детей в угол, лишал поездки за город, выключал телевизор, не выпускал на улицу, а Софья Александровна, глотая слезы, при сем присутствовала, но непременно хмурила брови и «делала на лице строгость», понимая, что перед детьми родители должны быть едины. Зато потом брала власть в свои руки и буквально обрушивала на сыновей водопад доброты. Тут уже Борис Васильевич, приноравливаясь к ней, всем видом выражал умиротворение. И Софья Александровна, отогревая детей и — лучше, чем она сама говорит, не скажешь — «приласкивая», не забывала им сказать, что батя очень хороший человек и они сами виноваты, когда поворачивают его к себе «сердитой стороной».

Ну, а что дети? Как написал в «Судьбе рабочего» Иван Гудов, «синяки проходили, а характер оставался…». От тех давних времен у детей сохранилось ощущение грозности отца, человека сильного, резкого, всевидящего. И ощущение неиссякаемой доброты матери, нежной и ласковой. Однако тональность их воспоминаний — что об отце, что о матери — была одинаковая!

Итак, читатель, что скажете? Имеем ли мы дело с обыкновенной строгостью Бориса Васильевича — и тогда злополучный удар случаен, стоит ли акцентировать на нем столько внимания? Или перед нами типичное авторитарное воспитание, основанное на жесткой власти отца, на подавлении личности ребенка, так называемый «домострой», и тогда история с Александром логически «вписывается» в систему как необходимый ее компонент? В таком случае каким должно быть наше отношение к этой системе: рекомендовать ли ее другим родителям или отвергнуть, полагая несовременной?

«Тщеславие и любопытство — вот два бича нашей души», — написал Монтень в «Опытах», желая этим сказать, что если любопытство гонит нас всюду совать свой нос, то тщеславие не должно тогда запрещать нам оставлять что-либо нерешенным.

Не будем принимать решения, дорогой читатель, а лучше сделаем небольшой экскурс в теорию и практику наказаний.

Авторитет силы. Что в принципе позволяет отцам безнаказанно лупить своих сыновей и — типун мне, конечно, на язык — что мешает сыновьям давать им сдачи? Вопрос этот не так уж безоснователен, если учесть, что еще несколько веков назад существовали народы, где детям разрешалось наказывать собственных родителей, публично их поколачивая, а наша действительность тоже нередко подбрасывает нам весьма созвучные примеры.

В самом деле, откуда у родителей столь упорное стремление держать своих отпрысков в повиновении? Думаю, в основе лежит обычай — правило, укоренившееся в силу привычки. Мы действительно привыкли к тому, что отцы должны властвовать над детьми, а дети — покорно им подчиняться. Как и любой обычай, этот тоже не лишен здравого смысла. Родители мудрее детей, обладают большими знаниями и богатым опытом, и потому их желание предостеречь потомство от ошибок и сделать его жизнь лучше собственной не только естественно, но и благородно. Как же выполнить эту миссию? С помощью соответствующего воспитания, которое, вероятно, может иметь как «мирную», так и «боевую» методику, применение которых зависит от очень многих причин: от возраста наследников, от культуры родителей, от условий, в которых они живут, от социального окружения и т. д. Иными словами, до какого-то времени что-то «вкладывается» ребенку в голову на добровольных началах, что-то и тоже до какого-то времени «вколачивается» в место, прямо противоположное голове, за что дети, по мнению многих родителей, все равно потом скажут спасибо.

Как видите, все очень просто, логично, объяснимо. Однако время идет, в жизни что-то меняется, мы это понимаем, но привычка, как говаривали в старину мудрые люди, обладает коварным свойством заслонять собой подлинный облик вещей и притуплять остроту наших суждений. Меж тем день сегодняшний уже недвусмысленно свидетельствует о том, что у современных отцов возникли большие трудности с передачей детям своего опыта и знаний. Почему? Во-первых, потому, что дети стали другими: они слишком быстро растут, к их услугам множество источников информации, и они намного раньше «положенного» становятся по крайней мере не глупее своих родителей, а кое в чем и не менее опытными. Во-вторых, и родители нынче «не те»: у них, к несчастью, остается все меньше времени для того, чтобы поддерживать себя на высоком уровне современных знаний и чувств, и еще меньше времени для того, чтобы спокойно, терпеливо и вдумчиво заниматься детьми.

Заметил ли читатель, что основной тенденцией последних десятилетий стало постепенное ослабление родительского воспитания и явное нарастание общественного? Сколько забот уже сегодня переложено с родительских плеч на плечи пятидневных яслей и садов, и школ с их знаменитой «продленкой», и даже техникумов, училищ, институтов, рабочих бригад, спортивных секций — коллективов, от которых мы сами требуем этого и ждем, когда наконец от обучения они перейдут к воспитанию, и чтоб непременно «по науке», с индивидуальным подходом и конечно же с «хорошим» результатом.

И тем не менее, фактически отказываясь от воспитания собственных детей, иные из родителей еще стремятся на сто процентов реализовать свою старую и привычную потребность к власти над ними. Не думая о последствиях, они готовы решить это дело примитивно просто: вы, то есть общество, обучайте наших детей, воспитывайте их и делайте «людьми», а мы, то есть родители, будем определять, с кем им водиться, на ком жениться, на кого учиться, что носить и куда ходить! — вот так, мол, поделим наши обязанности.

И получаются типичные «ножницы»: кто воспитывает детей или думает, что воспитывает, не имеет над ними реальной власти; а кто имеет над ними власть или думает, что имеет, не подкрепляет ее воспитанием.

Из этого, конечно, ничего не выходит, да и не может выйти. Если власть мнимая, дети попросту «не слушаются» родителей и постепенно от них отходят. А чтобы удержать их, надо сделать власть не мнимой и для этого чем-то ее подкрепить. Чем же? Религией? — но мы атеисты. Наследством? — но у нас нет такого наследства, угроза потери которого висела бы над головами непослушных чад дамокловым мечом. Куском хлеба, одеждой, крышей над головой? — но попробуйте хоть пару суток не покормить своего отпрыска, хоть недельку не поводить его в какой-нибудь пятый «А» и всего лишь пригрозить ему, что выгоните из дому, как дворовая, школьная и прочая общественность не оставят от вас даже мокрого места, о чем ваш ребенок прекрасно осведомлен, поскольку вслед за «мама» вы же сами научили его говорить «коллектив». Стало быть, кроме «вколачивания», подкреплять родительскую власть вроде и нечем; поясню, что под «вколачиванием» я понимаю не обязательно ремень или кулак, но и угрозу битьем, и всякого рода моральное насилие над волей ребенка. Однако из всех преимуществ перед детьми, которыми в принципе обладают родители, иные из них все же чаще пользуются физической силой, прибегая к ней как к единственному гаранту власти.

А если сила есть, то к ней, извините, ума уже не надо! И начинается новый процесс — встречный, основанный на законе обратной связи: поскольку на первый план выходит насилие, постольку личностные качества родителей постепенно теряют свое уникальное для ребенка значение. Действительно, много ли нужно знаний, чтобы заставить, а не убедить? Много ли нужно родительской мудрости, чтобы приказывать, а не советовать? И нужно ли быть в личной жизни нравственным, если «вкладывание» с помощью собственного примера заменяется «вколачиванием» с помощью примеров из книг, или из газет, или из легенд?

Этот путь тоже обречен, не говоря уже о том, что опасен. Ведь если власть родителя над ребенком действительно гарантируется только физическим превосходством над ним, то с концом этого превосходства улетучивается и власть. Дети растут, а родители, увы, стареют, и очень скоро наступает период странного равновесия, при котором отцы «не рискуют», а дети уже готовы «реагировать». А еще через какое-то время, закусив удила, они окончательно вырываются на свободу и, чем крепче их «прижимали», тем дальше уходят из-под родительского контроля, — а под чей, позвольте спросить, контроль? Улицы или школы? Компании друзей или педагогического коллектива? Вопрос этот, как говорится, «открытый». Что же касается родителей, то «счет» с ними закрыт. Кончилась ваша сила! — и нет тогда пропасти более глубокой, а нравственного ущерба — более непоправимого.

Разве не так, читатель?

Но вернемся теперь к Дудиным, «приложим» к ним наши выкладки и выразим дружное удивление по поводу того, что оба сына прилежно сидят дома, с благоговением поглядывая на родителей. Александру уже семнадцать, а Василию, отслужившему в армии, двадцать три, и тем не менее они не просто любят отца, которому когда-то собственными руками носили ремень, — обожают! О матери я даже не говорю.

Э, нет, читатель, что-то мы не учли, какой-то важный компонент не заложили в наши рассуждения. Какой же?

Помню, при мне как-то случился за обедом пустяковый конфликт, и Борис Васильевич стал снимать с себя пояс. Все засмеялись. Сыновья — первыми. Отец явно шутил и не скрывал этого обстоятельства. Но я вдруг заметил в глазах у ребят некую настороженность: а ну как батя и в самом деле треснет! Понимаете, они до сих пор его боялись, но уже «не страхом, — как точно выразилась Софья Александровна, — а стыдом»: и оттого им было неловко, что они, взрослые люди, все еще заслуживают «детского» наказания, и оттого, что батя, не считаясь с их взрослостью, способен «гулять» по мягким местам.

«Вася, — может попросить Борис Васильевич, — вынеси ведро», — и ослушаться совершенно невозможно, и парень, уже начищенный и наглаженный для свидания, летит с мусором через три ступеньки, как пущенный из лука. «А ты, Саня, куда собрался? На какие такие танцы?» — «Да ла-а-адно, батя…» — «Еще натанцуешься! У тебя экзамены на носу!» — и все, кончен бал, больше вопросов нету.

Скажите, читатель, при чем тут физическое превосходство? О каких мускулах как гарантии власти может идти речь? Сдается мне, что мы имеем дело с невероятно сильным и, к сожалению, довольно редким в наше время чувством, имя которому — уважение. Мы имеем дело с тем самым уважением, которое, независимо ни от каких физических факторов и прочих равных или неравных условий, оставляет детей детьми до самой их старости, а родителей родителями до самой их смерти.

Однако позвольте заметить, дорогой читатель, что уважение — не время года: оно само собой не приходит…

Отец. Если бы с какой-нибудь оказией меня забросили на Педагогический Олимп, я бы сказал оттуда современным родителям: хотите, чтобы ваши дети были лучше вас и чтобы вы при этом были не хуже собственных детей? Тогда выполните первое и необходимое условие: не требуйте от них того, чему сами не следуете, и следуйте тому, что от них требуете.

Боже, как просто!

Борис Васильевич Дудин был честным человеком, и это давало ему право требовать от детей честности. Он не был бездельником и потому решительно протестовал, когда они бездарно тратили время. Для того чтобы сыновья не пили, он бросил пить. И он не потерпел бы от них даже шутливой мысли о воровстве, потому что не воровал. Когда же он решил, что они должны помогать матери по хозяйству, он взял в руки сумку и пошел в магазин. Отец и сыновья были равны перед семейным законом! — а равенство, как известно, есть первый шаг к справедливости, без которой не только воспитатель — дрессировщик не может рассчитывать на успех.

В итоге: что дети слышали от отца, то и видели, и между этими восприятиями не было щели для разъедающих душу сомнений.

Сейчас я немного подробнее расскажу вам о методах Бориса Васильевича. Самое поразительное заключается в том, что он слесарь, не педагог, и жизнь его сложилась так, что ему не удалось начинить свою память учеными знаниями. Однако здравого смысла, как, вероятно, успел заметить читатель, Борис Васильевич никогда не терял. Это, я думаю, не самый худший вариант из возможных, поскольку если уж выбирать, то каждый из нас отдал бы предпочтение здравому смыслу перед ученостью. Он, по крайней мере, и без знаний ценен — а что они без него?

Итак, давайте посмотрим, чем конкретно руководствовался Борис Васильевич Дудин, воспитывая своих сыновей, и что, попутно заметим, поддерживало его отцовский авторитет на достаточно высоком уровне.

Прежде всего, он никогда не боялся, что его дети сделают что-нибудь плохое, а боялся, что они вообще ничего не сделают. «Пусть лучше шкодят и ломают, — сказал он мне, — чем спят по субботам до десяти утра».

К сожалению, многие отцы, работая вне дома, на глазах детей только отдыхают, производя впечатление бездельников. Я бы сказал — несправедливое впечатление, даже обидное, но при всем при этом — губительное. Нет более опасной заразы, чем зараза безделья, которую я готов сравнить с вирусом какого-нибудь «гонконгского» гриппа, подхватить который — форменным образом раз плюнуть. Что же касается трудолюбия, то «заболеть» им можно разве что по аналогии со шприцевым гепатитом: вколешь — готово, не вколешь — ждите.

Борису Васильевичу с его здравым смыслом было дано понять, что трудолюбие детям надо «вкалывать», — им нужен реальный пример, а не художественная легенда. И потому, вернувшись с работы, за вторую половину пятницы он мог сделать из винипласта и текстолита несколько разноцветных горшков для цветов, подклеить резиновую лодку в надежде на то, что к субботе погода не испортится, смастерить книжную полку, сгонять на рынок и купить матери на неделю картошки, а по дороге с рынка еще набрать в мешок земли для горшков.

Он не уставал на заводе? И тем не менее неутомимо искал и находил себе дома работу, которую делал легко и в охотку, как умеют истинно мастеровые люди. Он словно боялся, что заржавеет, если остановится. И даже ходить разучился, как все нормальные люди: бегал рысцой. Подхватится, и — эх! — его уже нет, и нет уже там, где должен был быть. Как вы думаете, почему он два года назад получил инфаркт? Потому, что с «живой работы слесаря», как он выразился, его временно перевели в инструменталку, он там «сел», и через неделю его «закололо».

Могли дети равнодушно взирать на отца, который что-то, пусть даже молча, таскает, что-то колотит, что-то подпиливает? Конечно, нет. «Все, что ни делают короли, — сказал однажды Квинтилиан, — кажется, будто они предписывают это всем остальным». Отец был в этом смысле истинным «королем», и дети волей-неволей втягивались постепенно в дело. То Василий будто бы нехотя берет доску — всего лишь подержать ее, чтоб не елозила по табуретке. То Александр лениво забьет один гвоздь. А через какое-то время сыновья, уже изрядно взмокшие, начинают спорить, как лучше поставить, отрезать, приварить или приклеить; Борис же Васильевич, незаметно выбившись в начальники, ими командует. Затем, представьте, они кончили дело, и тут отец берет в руки длинный брусок, выходит с ним на балкон и смотрит, как в подзорную трубу, на другой конец улицы. Это не трюк, не уловка хитроумного воспитателя, что становится ясно, когда Василий спрашивает: «Чего ты, батя?», а отец честно отвечает: «Кривой, черт, брусок!» — «Ну и что?» — не удерживается от вопроса Александр. «А дело есть, — говорит отец. — Да вы отдыхайте, я сам». Сам-то сам, однако стол в комнате уже отодвинут, Василий что-то отмеряет на бруске, Саша подбирает шурупы, а отец кричит на кухню матери: «Соня, ты сюда пока не входи!» — «А чего?» — раздается с кухни. Мужчины переглядываются, подталкивают друг друга, и Вася — матери: «Поллитру готовь!», а Саша: «Молока или квасу!» Будет сюрприз Софье Александровне, какой — даже мне неведомо: «Вам скажешь, пол-интереса потеряно». Интереса! — очень важная краска в жизни этой семьи. И точная. Потому что где польза для детей, там должно быть для них удовольствие.

Но вот помылись они, отужинали за общим столом, торжественно и весело вручили матери какую-нибудь странную подставку для пивных, молочных и квасных бутылок — что дальше? Дело к вечеру. Можно пойти в кино, можно на танцы, во двор, просто прошвырнуться по улице до клуба и обратно или постоять в подъезде. Но, как говорит Борис Васильевич, «главное, не давать им опомниться», а потому — спать! Тем более что небо чистое, звезды как на ладони, ни тучки, ни облачка, — стало быть, погода идет «клевая».

В три ночи их будит мать, и они уходят на рыбалку: отец, оба сына, сосед Валя и еще брат матери — дядя Кока. Он почему-то в синем костюме, в черной кепке и в мягких домашних тапочках: пришел, наверное, проводить, но заговорили его Дудины, засуетили, от них разве вырвешься без потерь, и очнулся дядя Кока — в руках удочка, а сам — на берегу Волги. Точнее сказать, не на берегу, а на «стрелке»: как перейдешь понтонным мостом через протоку, сразу налево. Я потому это место знаю, что и меня сей жребий не миновал.

Все, что я рассказываю, в значительной степени относится к прошлому. Сегодня у Бориса Васильевича нет с сыновьями проблем: не нужно их ни агитировать, ни уговаривать, ни даже им намекать. Более того, они сами частенько втягивают батю в свои дела: то потащат с собою в кино, то подсунут ему книжку, особенно им понравившуюся, а года два назад, когда сердце Бориса Васильевича не «шалило», он стоял вратарем за сборную двора в футбольном матче со сборной улицы.

Вот такой он, Борис Васильевич Дудин. Лично меня даже немного как бы корящий: он, видите ли, умеет быть примером для сыновей, у него, видите ли, это получается, а я и мне подобные устроены по-другому. Но почему мы устроены по-другому? Почему, вернувшись с работы, не имеем ни сил, ни, откровенно говоря, желания бегать рысцой, клеить резиновые лодки, стоять вратарями и, самое главное, возиться с детьми, хотя и не меньше Дудина понимаем, что они требуют нашего внимания? В чем секрет Бориса Васильевича и какова причина нашего «несоответствия»?

Не знаю. Возможно, мы еще слишком молоды по сравнению с Дудиным, а потому не остыло в нас эгоистическое и, я бы сказал, естественное желание пожить не в чье-то, а в свое удовольствие, — правда, зачем в таком случае мы поторопились обзаводиться детьми? Возможно, мы, наоборот, старее его и телом, и душой, наши силы «не те», и вообще нам уже ничего не нужно — но тогда зачем опоздали с детьми, слишком поздно произведя их на свет? Или, быть может, наша жизнь сложилась труднее дудинской, и условия нашего существования похуже, и не о том, о чем у Дудина, печется наш «котелок», не до детей нам, — но разве Борис Васильевич сделан из более крепкого, нежели мы, материала? Разве живет в другом измерении и работает на золотых станках?

Нет, похоже, мы самым элементарным образом пока еще серьезно не задумались о воспитании наших детей. Похоже, нам просто не хватает внутренней организованности, умения однажды взять себя в руки. Или мы полагаем, что каждому отцу, чтобы стать отцом, необходимо высшее педагогическое образование? И личная опека Сухомлинского с Песталоцци? И еще на всякий случай три сеанса врачебного гипноза, чтобы поверить в свою способность воспитывать?

Я как-то спросил Бориса Васильевича: «Вам было трудно?» — уверенный про себя, что конечно же нелегко. Он ответил: «Привык».

А ведь характер у него далеко не «повидло»! Правда, он добрый по натуре человек, даже приветливый: никому из соседей не откажет ни в совете, ни в рубанке, ни в пяти рублях до получки и любую бросовую вещь непременно подберет, припрячет, потому что, скажет, «людям может пригодиться». Однако же так крут при этом, резок и вспыльчив, что мог бы много дров наломать со своим характером, воспитывая сыновей. И тем не менее не наломал! Неужто и здесь у него «секрет»? Если угодно, да. Вот мы, например, дуя на пальцы, одновременно и студим их, и согреваем, в зависимости от того, что хотим. Так и черты характера: ту же резкость можно употребить во зло, а можно и на добро, смотря что хочет человек — под каким «соусом» он эту резкость проявляет. Отец Бориса Васильевича, дед его сыновей, умел принимать крутые и совершенно неожиданные решения, которые ставили бы в тупик окружающих, не будь они справедливыми. Он, например, вторично женился после смерти первой жены, и, представьте, по любви. Но на третий день после свадьбы навсегда изгнал молодую мачеху из дома, с тех пор более никогда не делая попыток устроить личную жизнь. Почему изгнал? Она в том же тазу, из которого мыла пол, постирала детское белье! Круто он поступил? Но и не скажите, что необоснованно.

Возвращаясь к Борису Васильевичу, замечу, что и его резкость всегда компенсировалась чистотой намерений и справедливостью. За все время он только однажды зря наказал Александра — а сын, как всегда, молча и достойно принял наказание — и лишь потом узнал, что Саша не виноват. Ошибку свою отец исправил «по-дудински»: дождался, когда собралась вся семья, подошел к сыну и очень серьезно сказал: «Саня, я больше не буду».

Можно ли не уважать такого отца? Можно ли не пойти с ним на край света? Добавлю к сказанному, что домашний авторитет Бориса Васильевича основательно подкреплен уважением к нему «со стороны». Выходят, положим, дети во двор, а двор у них «свой, от завода», и кто-нибудь нет-нет, а скажет: «Батьку вашего опять на доску повесили!» Но чтоб Саша или Василий в ответ громко удивились, запрыгали от радости и захлопали в ладоши — не дождетесь. Скажут сдержанно: «Ну?» — а у самих сердечки — тук-тук, тук-тук. «Что нукаете? — скажет некто. — Идите поздравьте его, он еще сам не знает!» — «Сейчас пойдем». — «Да спросите хоть, за что!» — «А мы знаем: ветеран».

Кстати, не понимаю, как ухитрился Борис Васильевич при своей ртутной подвижности двадцать пять лет проработать на одном месте. «Неужто никуда не тянуло?» — «Тянуло». — «И что же?» — «Привычки менять — себя потерять». Когда я спросил Бориса Васильевича, каким его наградили орденом, ответил не он, а сыновья. Василий сказал: «Знаком Почета», а Александр добавил: «И уважения».

Мне уже приходилось писать, что в отличие от Саши, который тоже будет слесарем-инструментальщиком, Борис Васильевич «теорий» не знал. Однако в деле своем катался как сыр в масле. Пока Александр рассчитывал деталь «по науке», он ухитрялся сделать штук пять «на глазок», да так, что ОТК мог спокойно выспаться, и, подзуживая сына, непременно толкал его в бок и говорил:«А если б мне еще теорию, Санька?!»

По одной древней легенде, афинянам надо было однажды сделать выбор между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для какого-то крупного сооружения. Один из них произнес великолепную речь, аргументированную и длинную, в которой красочно расписал, каким следует быть сооружению, и почти склонил народ на свою сторону. А другой сказал так: «Мужи афиняне, что он сказал, то я сделаю».

Второй — не сомневаюсь — типичный Борис Васильевич Дудин. А первых с каждым веком, и годом, и днем становится почему-то все больше.

Подведем итог. Что я хочу всем этим сказать? Право, не много: у отца были дети, а это значит, что у детей был отец. Вот, собственно, и все. Борис Васильевич любил — это во-первых. И обладал повышенным чувством ответственности — во-вторых. Он честно заработал право командовать собственными детьми, а дети, как орден, вручили ему свое уважение.

Как когда-то в младенчестве молоко матери спасало сыновей от инфекционных заболеваний, так и сегодня власть отца предохраняет их от множества бед. Но давайте помнить и не забывать, что целебные свойства отцовской власти проявляются лишь в том случае, когда сама она держится не на «авторитете» физической силы отца, а на силе его авторитета.

Мать. Не сложилось ли у читателя впечатление, что Софья Александровна Дудина — женщина тихая, молчаливая, подчинившаяся мужу и растворившая себя в нем? «Соня, прими! Соня, подай! Соня, не лезь не в свое дело!» — ну что ж, я готов признать, что внешне так оно и выглядит.

Однако, если бы так было и по существу, я бы поставил перед читателем только один вопрос: могут ли вырасти хорошие дети в семье, где один родитель получает трон и титул «главы» за счет подавления личности другого родителя? К счастью, у нас нет надобности не только отвечать на этот вопрос, но и ставить его.

Борис Васильевич однажды назвал Софью Александровну «двигателем внутреннего сгорания». Я поразился точности этих слов. Она действительно «двигатель» — в том смысле, что именно Софья Александровна «запускает» своего мужа и приводит его в движение, хотя нам и кажется, что он является «мотором» в семье. Кроме того, она делает это так незаметно, что у нас есть все основания полагать ее двигателем именно «внутреннего» сгорания. И наконец, Софья Александровна относится к той категории жен и матерей, которые умеют отдавать все силы семье, тратят себя без остатка, буквально на износ, и потому, к сожалению «сгорают».

Они очень странно поженились, но еще более странно рассказывают об этом. Представьте: вся семья в сборе, мы беседуем, и Борис Васильевич откровенно говорит, что «цена нашему с Соней знакомству — одна неделя, во был риск!». Сыновья улыбаются, потому что сам факт их реального существования говорит о том, что риск оправдан. С другой стороны, известно, что скороспелые браки дают возможность молодоженам навсегда «похоронить» в себе негативные качества, поскольку они еще не «обнародованы», и проявить положительные, в расчете на которые брак и заключался. «Я, например, — сказал Борис Васильевич, — и выпить мог, но ежели Соня до свадьбы меня ни разу пьяным не видела, зачем на это дело особенно налегать?»

Итак, их общежития стояли рядом. В тот день, когда Борис Васильевич впервые увидел тоненькую, хрупкую девушку — «в чем только жизнь в ней держалась?» — он подошел к ней и спросил, как ее зовут. Она почему-то покраснела и ответила: «Соней, а фамилия — чем щи едят». — «Это чем же? Половником, что ли?» Она засмеялась, и теперь уже он почему-то покраснел.

«Какой у вас аппетит! Я Ложкина!» В ту пору он ходил еще в военной форме, а иногда, надев шикарные шаровары, крутил на турнике «солнце». Она смотрела. Через неделю он предложил ей расписаться. «Я опять глянула на него и даже не знаю почему — поверила». — «Эх, мать, — в сердцах сказал Саша, — я бы тоже поверил!» Тут слово взял Василий, чтобы пояснить одно существенное обстоятельство: «Когда они расписывались, шел дождь, а у нас в семье такая примета: все хорошее через дождь и получается!» — «Вот дурачок! — сказал Борис Васильевич. — Это сначала мы поженились, а уж потом пошли приметы!»

Очень скоро выяснилось, что у молодоженов есть неплохой шанс на прочную семью: природа наделила Софью Александровну избытком терпения, а Борису Васильевичу дала отходчивость. И тем не менее до того, как родился Василий, они жили «по-разному». С появлением Васьки дальше так жить было нельзя. Материнским чутьем Софья Александровна угадала, что «при сыновьях — не при дочках! — в доме нужен голова» и что именно ей эту «голову», если можно так выразиться, надо поставить на ноги. Как? Прежде всего сохранением мужниного авторитета.

И как отрезала: ни одного семейного скандала при детях! — вот уже двадцать с лишним лет. Разумеется, поводов для ссор, как и в любой семье, в этой тоже предостаточно. Сколько раз душа Софьи Александровны не принимала решений и поступков мужа, сколько раз чесался у нее язык, но она не позволяла себе не только осуждающего слова, даже взгляда! Такой ситуации, чтобы «слово за слово» при детях, чтобы крики, битье посуды, уход Бориса Васильевича из дома, вмешательство соседей или демонстративная «голодовка» Софьи Александровны, у них не бывает. Прав муж, не прав, а все равно прав! — на этом она твердо стояла, и в этом заключалась великая мудрость этой маленькой женщины, истинной хранительницы семейного очага.

Зато без детей, оставшись с мужем наедине, можете себе представить, что она с ним делала! Однако эту тему я развивать не буду из педагогических соображений. Хотя, конечно, сыновья Дудиных уже взрослые люди и догадались, мне кажется, кто в доме истинный «глава», а кто «исполняющий обязанности», — и тем не менее я лучше помолчу. Да и какое все это имеет сегодня значение? Скажу только, что Софья Александровна совершенно искренне полагает, что Борис Васильевич из породы тихих и покорных мужей. Откуда ей это известно про Бориса Васильевича, ума не приложу, а спрашивать постеснялся.

Говорят, вопрос о победителе решается не только исходом сражения, но и его ходом. Коли так, муж и жена Дудины имеют, мне кажется, право поделить лавры. Тем более что Софья Александровна, будучи человеком бескорыстным, вообще готова отдать венок мужу, а он, будучи человеком справедливым, вернуть его жене.

Два десятка лет Софья Александровна трудится на фабрике. Она очень устает на работе, но ей и в голову не приходит, вернувшись домой, снять с себя хотя бы часть забот по хозяйству, потому что ее мужчинам не приходит в голову загружать Софью Александровну всеми заботами. В этом смысле Дудины на равных — и повара, и посудомойки, и уборщики, и заготовители продуктов. Это у них так же естественно, как и то, что надо ежедневно чистить зубы, ходить по городу в одежде и дышать кислородом, не думая при этом, что совершаешь подвиг или делаешь нечто необычное.

Правда, я заметил, что, как бы мужчины ни помогали женщинам, количество дел у них почему-то не уменьшается. Освободите жену от похода в магазин, и она «за это» лишний раз вымоет пол; помойте за нее пол, и она лишний раз сбегает в магазин. И все же ни одна мать, ни одна жена не откажется от помощи, потому что для современной женщины нет более унизительного, чем «разделение труда».

Я часто бывал у Дудиных в доме и однажды понял, что центром семьи, ее смыслом и, если угодно, целью существования была мать. Все заработки шли Софье Александровне, и, когда вдруг кто-то из мужчин получал меньше, чем рассчитывал, его первой мыслью было: «Ах, мать огорчится!», а если получал больше, то: «Во мать обрадуется!» Если в доме вдруг устанавливалась тишина, не стоило сомневаться: это, вернувшись с работы, она легла подремать на часик-полтора, вконец измученная. Если все сидят за столом, но не приступают к еде, значит, Софья Александровна еще не села. Когда Александр получит аттестат об окончании ПТУ, он покажет его первым делом матери, как это сделал Борис Васильевич, показав ей первой полученный им орден.

Когда-то отец мог повысить на мать голос. Теперь окончательно забыл, как это делается. Во-первых, он точно знает: «Дети это сразу воспримут». Во-вторых, действительно неудобно, особенно после того, как Софью Александровну выбрали депутатом райсовета. У нее «там» приемные дни, сидит в отдельном кабинете, дает людям советы, ведет запись в журнале, куда-то пишет просьбы и ходатайства, а тут вдруг: «Сонька, не лезь не в свое дело»! Извините, не с руки. Зато один повод публично ругать жену у Бориса Васильевича сохранился: за то, что она годами не ездит в отпуск, что торчит дома, не отдыхает в санатории, не бережет свое здоровье. «Верно, батя! Чего она, батя!» Как он ее костит, как тут «гуляет», как лихо пользуется крепкими выражениями, как не оставляет камняна камне! — прекрасная, я думаю, возможность выпустить лишний пар.

Но, к сожалению, все это «мимо». Маленькая, хрупкая Софья Александровна, а кремень. Тут у нее, при детях и при муже, и рай, и ад, и санаторий, и сумасшедший дом, а все вместе — ее жизнь, ее счастье.

Атмосфера. В этой семье редко пользовались будильником; наш герой просыпался от прикосновения материнской руки. Наклонившись к сыну, Софья Александровна осторожно трогала его волосы и говорила: «Саня, а Сань, встава-ай!» И никто не сдергивал с него одеяла, не укорял противным голосом, не требовал и не грозил, и первое, что видел Саша, подняв веки, — лицо матери с сочувствующими глазами.

Вот так, одной лишь процедурой побудки, ему давали на день хороший заряд хорошего настроения. Я нарочно избрал эту маленькую деталь, желая проиллюстрировать атмосферу, в которой они жили: мелочь иногда бывает красноречивее многословных доказательств.

Я уже писал, что у них в доме алкоголем «не пахло». Но ведь нет правил без исключений: бывало, Борис Васильевич являлся навеселе от родственников или с рыбалки. Однако был он «навеселе» в прямом, а не в переносном смысле этого слова. Вполне управляемый, хотя и несколько возбужденный, он принимался декламировать известные стихи о том, как поссорились старик и старуха из-за какого-то пирога, и у него, то ли намеренно, то ли нечаянно, вместо «сырой пирог» получалось «пирой сырог», и тогда он начинал все сначала, но заколдованно спотыкался на том же месте. И дети, и Софья Александровна, и он сам помирали со смеху, хором кричали: пирой сырог! — а потом жена укладывала мужа спать. При этом не без достаточных оснований она думала, что в водке большой беды нет, а есть беда в людях, которые «если они внутри плохие, то и ведут себя, напившись, плохо, а вот наш батя, даже выпив, зла не делает, а только добро».

Бориса Васильевича они звали батей, племянницу Веру — Веруней, родного брата матери, Константина Александровича, — дядей Кокой, а Сашу — Лисенком, «но не потому, что он хитрый, — объяснила Софья Александровна, — а потому, что ласковый, очень жальливый». Эти сентиментальные имена, придуманные для внутреннего пользования, олицетворяли в семье как бы материнское начало, которое прекрасно сочеталось с внешней суровостью, по крайней мере в отношениях между мужчинами, идущей от Бориса Васильевича. При встречах и расставаниях отец и сыновья никогда не целовались, ограничивая свои эмоции скупым рукопожатием или толчком в бок. И никаких словесных признаний в любви, никаких внешних проявлений, демонстрирующих взаимную преданность «до самого гроба». Право, не скажешь лучше Петрарки: «Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем».

Но случись беда с любым из Дудиных, грози кому какая опасность, я уверен: они понесутся через пять ступенек вниз, и через пять ступенек вверх, и на другой конец города, и на край света — с глазами безумными, с решимостью отчаянной, с готовностью на любую степень самопожертвования.

Их солидарность не была сродни обыкновенной «мужской», как не была похожа и на ту, которая объединяет людей в силу каких-то неожиданных обстоятельств, — почвой, на которой она выросла, была честь фамилии. Не раз мне приходилось слышать, как вместо «я», естественного в разговоре, они употребляли «мы» или «Дудины». Например: «Борис Васильевич, почему вы отказались от другой работы, хотя там и платили побольше, и дела полегче?» — «Почему! Да потому, что Дудины с места на место не бегают». «Саша, как же так получилось, что у тебя до сих пор нет девушки?» — «А мы не влюбчивы!» Василий, заступаясь во дворе за младшего брата, давал его великовозрастному обидчику подзатыльник и говорил при этом: «Дудиных не трогай, понял!» Показательна в этом смысле и реакция отца на участие Александра в конкурсе «Лучший про профессии», который проводился в ПТУ. Случилось так, что Саша в середине работы вдруг обнаружил, что неправильно прочитал размеры задания, все начал сначала и занял в итоге второе место. Рассказывая мне об этом, Борис Васильевич, хотя минуло с тех пор больше года, все еще горячился: «Лопух!» — «Да ладно, Борис Васильевич, стоит ли так переживать?» — «И не думаю! Я вовсе спокойный. Он-то больше меня расстраивался: Дудины вторыми быть не любят…»

Добавлю от себя: не только вторыми, но и хоть чем-то, хоть как-то запятнанными. Однажды я спросил Софью Александровну, как поступила бы она, явись к ней кто-нибудь из ребят и скажи: мама, выручи, мне нужно сто рублей, только не спрашивай зачем, но дай, я тебя умоляю! «Вы дали бы?» У нее, у души доброй и отзывчивой, тут же навернулись на глаза слезы, и тем не менее она сказала: «С возвратом?» — «Нет, — ужесточил я условие, — без возврата». — «На что же им сто рублей? — сказала Софья Александровна недоуменно. — Они же знают, что у меня не сберкасса!» — «Предположим, — сказал я, — долг чести, а занять негде». Она проморгнула слезу и сухо произнесла: «Дать бы дала, но потом мы с Борисом все равно разобрались бы, какая там честь!»

Любовь, доброжелательность, взаимная забота и требовательность — в такой атмосфере немудрено стать «человеком», а вот что мудрено, так это создать подобную атмосферу.

Заповеди. Из нескольких заповедей, действующих в семье, остановлюсь на трех, которые звучат примерно так: «Всё на всех», «Нажалуешься, тебе же и достанется» и «Защищай слабых».

Первая заповедь означала категорический отказ от деления на «мое» и «твое»: все, что имелось дома, все, что они покупали, и независимо от того, кому покупали, принадлежало всем. Лезет на тебя отцовская шапка, ну и носи на здоровье, только имей совесть, потому что бате тоже иногда хочется поносить. Берет Александр часы, которые обычно таскает Василий, значит, они ему сегодня нужнее, иначе не брал бы. В семье не помнят ни одного скандала, разыгравшегося на меркантильной основе: всегда оказывалось, что сами Дудины были нужны друг другу больше, чем что-то нужно было друг от друга.

Однако «всё на всех» касалось не только вещей или денег, но и радостей, и даже горя. С малых лет родители не скрывали от Александра и Василия ни того, ни другого и, если в дом стучалась беда, не затыкали детям уши. Умерла любимая бабушка, и семилетний Саша вместе со всеми стоял у гроба, ездил на кладбище и сидел на поминках. Он страдал, хотя и не вполне понимал происходящее, а просто видел, что творилось вокруг; никому из взрослых не приходило в голову отправить ребенка к соседям или к родственникам. Не знаю, в какой мере это гуманно, но и не берусь осуждать Дудиных; во всяком случае, мне не пришлось задавать им лишних вопросов, когда я хотел понять, откуда у семнадцатилетнего Александра столь редкая в наше время способность к сопереживанию. Борис Васильевич однажды сказал, что ребенок, конечно, еще «человечек», но он устроен точно так же, как большой, а вся разница только в том, что он маленький, «так ведь это пройдет: вырастет, а вот не дашь ему в малолетстве сочувствия, иди потом дай!».

Я бы не хотел создавать у читателя ошибочного впечатления, будто взрослые Дудины жили напряженной педагогической жизнью, тщательно продумывая каждый свой шаг и взвешивая свои поступки. Этого, пожалуй, не делают в быту даже действительные члены Академии педагогических наук СССР, а не только мы, рядовые родители. Просто Дудины были нормальными людьми, не лишенными здравого смысла. А любой поступок, со здравым смыслом не расходящийся, всегда педагогичен. Я лично не верю, что для воспитания собственных детей нужен какой-то особый «родительский талант». Если и необходимо нечто подобное, то это дается природой одновременно с ребенком, как дается человеку способность мыслить, уж коли он произошел на свет. Потому, вероятно, и не приходится нам слышать, чтобы говорили: «талантливая мать» или «гениальный отец». Но вот «хороший отец», «хорошая мать», «ответственные родители», «любящие», «заботливые» — такое мы слышали, такое нам понятно.

Дудины интуитивно сообразили, что лучшие качества формируются у человека, когда он опекун, а не подопечный. В самом деле, куда полезнее о ком-то заботиться, нести за кого-то ответственность, чем сидеть с раскрытым клювом и ждать, когда в него положат червячка. Вот и стремились они к тому, чтобы Александр, самый младший в семье и, стало быть, лишенный подопечного, все же имел кого-то нуждающегося в его покровительстве и защите. Кого? Да хотя бы несчастного голубя с перебитой лапкой, который поселился на балконе и которого ни в коем случае нельзя гнать, а надо лечить и выхаживать. Было время, когда родители таскали домой щенков и котят, подобранных на улице, теперь это делает Саша. Их непременно отмывали, выкармливали и выпаивали и не расставались с ними, пока не пристраивали в чьи-то надежные руки, за круглым семейным столом обсуждая: хороший ли человек будущий хозяин или плохой? Доверять ему щенка или не доверять?

Семейные заповеди, мне кажется, не имеют даты рождения. У них нет начала, как нет начала у конца. Но есть процесс формирования. Так, я могу лишь предположить, что когда-то — когда именно, Дудины и сами вспомнить не могут — Александр впервые пожаловался отцу на старшего брата и был за это наказан родителем. Однако вывод: «Нажалуешься, тебе же и достанется» — мог родиться лишь в том случае, если такая же реакция отца следовала и во второй, и в третий, и в пятый, и в пятнадцатый раз. Мы, взрослые, прекрасно понимая эту несложную технологию рождения семейных заповедей, далеко не всегда находим в себе силы быть последовательными. Часто под влиянием каких-то конкретных обстоятельств мы поступаем сегодня иначе, нежели поступали вчера. А что остается от заповедей? Мокрое место.

Так, может, и без них проживем? Нет, с таким резюме мы не согласны. Если поставить перед нами вопрос: важен или не важен для ребенка вывод о том, что, к примеру, ябедничать нельзя, мы чуть ли не хором воскликнем: важен! Но вложим в это восклицание примерно столько же знаний и ума, сколько вкладываем, когда нас просят назвать великого русского поэта — Пушкин! — или домашнюю птицу — курица! Вот эта автоматическая, стереотипная констатация «важности» и есть, я полагаю, потенциальный источник нашей родительской непоследовательности.

Давайте попробуем хоть на чуть-чуть проникнуть в социально-психологическую глубину заповеди, провозглашенной нами «важной», хотя бы пунктиром наметить ее последствия. У нас получится: во-первых, ребенок, отученный родителями жаловаться, приобретает самостоятельность в решении многих истинно детских проблем. Во-вторых, он входит в контакт с такими понятиями, как личная честь и достоинство, которые надо защищать, и непременно лично; иждивенчество в этом деле не приносит удовлетворения, как не приносит сытости задание кому-нибудь за себя пообедать. В-третьих, на корню пресекается возможность будущего наушничества и его попустительства, ибо способность жаловаться и выслушивать жалобы едина, как способность вдыхать и выдыхать воздух. В-четвертых, если в семье больше одного ребенка, отказ одному в праве жаловаться почти автоматически приводит другого к обязанности сознаваться, а умение одного сознаваться так же автоматически ведет к ненужности ябедничать; стало быть, исполнение заповеди вырабатывает у детей честность, правдивость, гражданское мужество. В-пятых, ябеда — потенциальный доносчик, во всяком случае человек, освобожденный от колебаний по этому поводу; ведь ничто, заложенное в детстве, не исчезает бесследно во взрослом состоянии, поскольку ребенок — сейф самого себя взрослого.

Мы рано поставили точку, явно не исчерпав всех последствий, но и сказанного достаточно для того, чтобы ощутить известную пустоту наших педагогических кладовых, а на вопрос о «важности» вывода ответить теперь с элементарным знанием дела.

Стоит добавить, что родители, приучая детей к ранней самостоятельности, конечно же не уменьшают, а увеличивают свои заботы. Ведь им приходится удваивать и утраивать зоркость и проницательность, чтобы постоянно контролировать «самостоятельность» детей и приходить к ним на помощь в каждый необходимый момент. Жить так родителям труднее? Кто спорит! Но если нам не приходит в голову есть и спать за своих чад, почему мы полагаем возможным бегать во двор и делать выговоры их обидчикам, рост которых не выше, а ума не больше, чем у наших отпрысков? Разве хлопотать для наших детей пенсии в собесе — тоже наша забота?

Нет уж, дорогой читатель, в делах, связанных с воспитанием, есть, на худой конец, и совсем отличный вариант: не иметь потомства. И гори они тогда синим пламенем, эти заповеди, выполнять которые сначала надо родителям, а уж потом детям!

В первой главе я помянул о том, как к Дудиным однажды явились подростки, человек двадцать, чтобы свести счеты с Александром. Напомню: его вызвали на улицу, и Саша спокойно пошел один, настолько поразив этим ребят, что дело закончилось простым «разговором». Могу теперь уточнить немаловажную деталь, прежде мною опущенную: дома, кроме школьного приятеля Александра, находился в тот момент Борис Васильевич. Он все слышал, все видел и все понял. Но ни слова не сказал сыну, не задержал его и даже не предостерег. Однако тут же, наказав приятелю молчать, вышел вслед за сыном из квартиры и все время, пока выяснялись «отношения», стоял на всякий случай в подъезде. Затем первым вернулся домой, и Саша до сих пор не знает, что отец его подстраховывал. Я спросил Бориса Васильевича, что бы он делал, возникни этот «всякий случай». Он ответил: «Честное слово, не знаю. Но ведь двое — это не один!»

С запасом прочности. Ловлю себя на том, что, кажется, перебарщиваю не только в описании положительных черт дудинской системы воспитания, но и в количестве доказательств этой положительности. Однако тут же успокаиваю себя, подумав о том, что похвала, претендующая на полезность, должна быть куда обоснованнее, нежели критика. Кроме того, я не скрывал от читателя недостатки, свойственные нашим героям. Могу и сейчас предъявить им сумму претензий, начав хотя бы с того, что перебор в достоинствах — уже недостаток! (Гораций когда-то сказал: «И мудрого могут назвать безумцем, и справедливого несправедливым, если их стремление к добродетели превосходит всякую меру».)

Но стоит ли давать советы тем, кто в них не нуждается? Стоит ли упрекать того, кто безупречен по результату? На все наши претензии, даже обоснованные, Дудины ответят единственным, но уж очень сильным козырем: сыновьями.

Конечно, все в этом мире относительно, и для того, чтобы вынести окончательное суждение об Александре Дудине, надо иметь «точку отсчета».

Передо мной официальная справка о правонарушениях среди молодежи автомобильного завода, при котором находится ПТУ, где учится наш герой. Дабы излишне не огорчать читателя, ограничусь несколькими цифрами, весьма сдержанными по сравнению с другими. В течение одного года в вытрезвитель были доставлены четыре с половиной тысячи молодых рабочих завода, из них тридцать человек — несовершеннолетних. Две с половиной тысячи были привлечены к уголовной ответственности за мелкое хулиганство, из них несовершеннолетних — сто тридцать шесть человек. Сто двадцать два подростка из числа работающих на заводе состояли на учете в детской комнате милиции.

Саша Дудин не только понятия не имел, что такое «привод», не только был вне этой справки, не только не хотел в нее попадать, но и обладал запасом прочности, достаточным для того, чтобы никогда не сворачивать со своей прямой дороги.

Впереди у него ясная и благородная цель, дающая нам новую «точку отсчета»: достигнув ее, Александр попадет в число молодых людей, чья судьба, чьи поступки, чей вклад в общее дело являются нашей гордостью.

Я ищу главное, что может объяснить происхождение Александра, начало начал, сердцевину «дудинской» методики воспитания, самый важный «секрет», — и вижу такой эпизод из далекого прошлого семьи. Александру три года, он сидит в санках, сделанных отцом, и батя пускает санки с горы, а внизу ловит мать. Вдруг неожиданно меняется направление, и Саша вместе с санками летит с обрыва в речку, не замерзающую даже зимой. Да и не речка это, а так, по имени Ржавка, — для сбросов, но санки тем не менее поплыли по ней, и ребенок заорал благим матом. Отец, в чем был, кинулся в воду, и через секунду мать взяла на руки сына.

Это самое первое воспоминание Александра о себе. И в этом самом первом воспоминании — кто рядом с ним? Мать и отец. Софья Александровна однажды сказала, что грудными ее сыновья никогда не плакали, как многие другие дети, и вели себя на редкость спокойно. «Знаете почему? А я сама спокойной была!»

Их жизнь сложилась.

Вот и «секрет», вот и все объяснение.

1972

III ДОЧКИ-МАТЕРИ

ЗНАКОМСТВО

Вместо пролога. Еще раз замечу, что любая семья, конечно, лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это тонкое, чужой человек в нем не разберется, будь он хоть семи пядей во лбу. Правда, иногда мы живем так, что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но одно дело — соседи, другое — читатель.

Вот и ломай голову: как писать о Поляновых?

Можно было бы назвать их истинную фамилию и не скрывать города, в котором они живут, тем более что Поляновы дали мне великодушное разрешение писать о них все. Но я видел: сам факт моего прихода в эту семью уже достаточно ее взбудоражил. Они жили нормальной человеческой жизнью, какой живем мы все, сохраняя непроявленность отношений. И вдруг обнаружилось: то, о чем в семье старались не думать, — подумалось, о чем молчали — произнеслось вслух, а в беседах со мной, посвященных сокровенному, они и сами нередко приходили к неожиданным открытиям.

И вот теперь я должен все это положить на бумагу? Отдать на всеобщий суд?

Нелегкая это задача, уважаемый читатель.

Поэтому я принимаю решение присвоить своим героям, как, впрочем, и всем другим этого же «семейного ряда», чужую для них фамилию, в данном случае — Поляновы.

Однако, прежде чем взять вас за руку и непрошеным гостем ввести в квартиру даже «Поляновых», я все же хочу попросить о сдержанности и понимании.

Дом. Поляновы живут в центре старинного русского города в трехэтажном каменном доме, которому шестьдесят лет от роду и который может простоять еще столько же — «не дай бог», — обязательно добавит любой его жилец. Когда-то дом был милицейским клубом, а после войны его заселили, наскоро соорудив перегородки: слышимость такая, что еще чуть-чуть — и уже видимость. В ту пору жить в таком доме считалось великим счастьем, была бы крыша над головой, ведь в городе уцелело всего пять процентов зданий. А сегодня Поляновы и их соседи ждут не дождутся, когда придет и их пора праздновать новоселье, как отпраздновали его жители ближних домов, вызвав естественную зависть, но и укрепив надежду.

По утрам дом оглашается громкими разговорами, детским криком, дверным стуком: часы пик. В шести кухнях — толчея, в туалет — очередь. К полудню вновь устанавливается покой, царство пенсионеров и кормящих матерей. Они высаживаются на двух скамейках перед подъездом, цепко осматривают входящих и исходящих и ведут о них неторопливые разговоры. На стук в одну дверь непременно открываются две соседние, и даже при самой тщательной конспирации дом все равно знает, кто приходил, к кому приходил и, конечно, зачем.

У Поляновых до недавнего времени была одна большая комната с одним окном. Вторую они получили, когда у старшего сына Славы родилась дочь. Теперь Славина комната в этом же доме, только на другом этаже. Прибежит с работы голодный, жена еще не вернулась, поест у матери. Мария Осиповна потому и называет сына ломтем, отрезанным наполовину.

А в большой комнате остались жить шестеро.

Над пышной кроватью родителей со взбитыми подушками висит картина: японка в ярком кимоно, раскрашенном под павлиний хвост, в такой, знаете, изогнутой позе, с отставленным мизинцем левой руки. Эту картину купила на базаре у частника Мария Осиповна, заплатив за нее пятьдесят копеек и еще рубль семьдесят за багетовую оправу. Как мне удалось выяснить, отношение членов семьи к картине разное: от «нравится» до «лучше бы повесить «Над вечным покоем» Левитана» и «скажет ведь, Левитана, а почему не Пикассо?». Несмотря на резкую противоположность мнений, японка все же висит: терпимость ко вкусам друг друга берет в семье верх.

Члены семьи. Позвольте представить: Борис Ефимович — отец семейства, Мария Осиповна — мать. У них трое детей: старший сын Слава, дочери Тамара и Людмила. Слава женат на Ирине, у них есть дочь Ольга, а Тамара вышла замуж за Валерия, у них тоже есть ребенок — Мишка, которому при мне исполнился год.

Фактически это три семьи: Слава с женой и дочерью, Тамара с мужем и сыном и, наконец, Борис Ефимович с Марией Осиповной и Людмилой. Всего, стало быть, девять человек, а десятого, деда Осипа, я не считаю, потому что он дед кочующий: когда я был в семье Поляновых, он жил у других своих родственников, где квартирные условия «позволяли». Дед очень старый, всю жизнь провел в деревне и в город перебрался лишь после того, как похоронил бабушку: жить, говорит, как-то надо, хотя, говорит, уже правнуки подпирают.

На дне рождения у Мишки вся семья сидела за столом, и я отчетливо видел четыре поколения, испытывая при этом чувство, похожее на то, какое испытывают геологи, когда наблюдают срез горы с ярко выраженными пластами эпох. У основания был дед Осип, чуть выше — Мария Осиповна и Борис Ефимович, затем шли молодые — Слава с Ириной, Тамара с Валерием и Людмила и, наконец, на самом верху — двухлетняя Оля и виновник торжества Мишка.

Из посторонних был только я, и то я сам напросился. Условия, в которых мы живем, диктуют нам мораль и накладывают отпечаток на наш характер. Могу определенно сказать, что квартира Поляновых никогда не была проходным двором, хотя ее хозяева отличаются истинно русским гостеприимством. Но, как говорится, извините, просто некуда посадить, — вот почему на семейных торжествах бывает узкий родственный круг.

Заканчивая короткое представление героев, мне следует добавить, что на всех Поляновых приходится три коммуниста — Борис Ефимович, Слава и Валерий, три комсомолки — Тамара, Людмила и Ирина, два представителя несоюзной молодежи — правнуки Оля и Миша, один «беспартийный большевик», как именуют в семье деда Осипа, и, наконец, одна «душевно сочувствующая», как называет себя мать.

Мать. Однажды я спросил Людмилу, кого бы она хотела видеть рядом с собой в самую счастливую минуту. Последовал длинный перечень имен и фамилий, среди которых были и родственники, и подруги, и товарищи по институту, и соседи по дому. Я представил себе огромную толпу, в которой, как на мелкой фотографии, с трудом разыскивается лицо матери. «Ну, а в горькую минуту?» — спросил я. Людмила вновь начала: «Мать…», самой интонацией показывая, что у списка тоже будет продолжение. И вдруг запнулась и после паузы смущенно закончила: «Все».

У Марии Осиповны своеобразная манера рассказывать о пережитом: с улыбкой на устах. «У меня, — говорит, — жизни не было. — И улыбается. — Даже не помню, была ли молодой. — Снова улыбается. — Заболеет кто из ребят, придет врач, даст порошки, да все не от горя». Никто никогда не слышал от нее ропота, хотя, по совести говоря, за все свои бессонные ночи она имела «чмок в щечку» — и за то, как говорится, спасибо.

Наши матери, наши вечные труженицы, как они похожи друг на друга своей терпимостью к детскому, наивному, но жестокому эгоизму! И как похожи друг на друга мы, дети, привыкшие к материнской жертвенности как к чему-то естественному и природой установленному! Кто последней садится за стол и первой из-за стола поднимается? Когда мы всей семьей собираемся в кино и вдруг обнаруживаем, что одного билета не хватает, — чей это билет? Кто готов помереть при каждом нашем недомогании и кто на ногах таскает собственные настоящие болезни, стараясь причинять нам как можно меньше хлопот? И почему, поздно спохватившись, мы все же собственным эгоизмом измеряем величину потери: нет, не будет больше любимого фасолевого супа, и никто так не выгладит нашей рубашки, и некому хранить наши тайны, и некому ждать нас, когда другие уже не ждут.

Мы — вечные должники наших матерей, но так устроен мир, что долг родителям мы отдаем собственным детям, когда сами родителями становимся.

Правда, наша жертвенность уже иного типа, более рациональная и умеренная, — не берусь сказать почему. Во всяком случае, Мария Осиповна за все свои сорок девять лет ни разу не была на курорте, к чему, кстати, и не стремилась: вот уж воистину, как говорили мудрые предки, подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь. А Слава с Ириной за один только год дважды побывали в Москве. Когда я спросил Ирину, хочет ли она второго ребенка, ответ был утвердительным: да, хочу, но не ранее как через пять лет. Почему через пять? А потому, что и ей и Славе еще нужно доучиться и погулять. Так и сказала: «Погулять. Еще успеем с детьми насидеться».

От Марии Осиповны такого ответа, конечно, не услышишь, но ее сердце сработано еще по старому рецепту.

Отец. Каждое утро Борис Ефимович собирает авоську с пустыми бутылочками и отправляется в детскую молочную кухню за В-рисом, творожком, кефирчиком и прочим прикормом для годовалого Мишки. С одной стороны, отец семейства, конечно, понимает, что таскаться с бутылочками — не мужское дело, тем более что к самому прикорму он относится с величайшим презрением, искренне полагая, что свежее пиво было бы Мишке полезней. С другой стороны, кроме Бориса Ефимовича, ходить по утрам в консультацию действительно некому: Мария Осиповна чуть свет убегает на работу, а дочерей, как ни попросишь, слышишь в ответ: сессия! «Делать детей в сессию — это они могут, — думает про себя Борис Ефимович, — а как кормить да воспитывать…»

Но было время, когда Борис Ефимович занимался семьей куда меньше, чем сегодня, и относился к ней, по его собственному выражению, «нейтрально». Это, однако, не мешало детям уважать отца. Бывало, когда мать делала ребятам скромные подарки ко дню рождения или покупала по праздникам сладкое, они каким-то шестым чувством все же угадывали, что удовольствие получают за счет отца, и были ему за это благодарны, хотя сам он, кроме денег, ничего домой не приносил.

Отец много работал, и работа поглощала все его силы. Он был по натуре человеком мягким, добрым и «недобойным», как называли его соседи, имея в виду его совершенную неспособность добиваться чего-либо для семьи. По квартирному вопросу, например, за долгие годы он всего раз был на приеме «у одной личности районного масштаба, которая сидела за двумя кожаными дверями и говорила о трудностях в международном положении». Мария Осиповна звала мужа «квелым», а он, оправдываясь, восклицал: «Какой же я квелый, если я просто понимаю обстановку и не нахальничаю!»

В сложные периоды жизни отец семейства иногда попивал, ссорился с Марией Осиповной, но, как говорит она, отлучался из дому только по служебным обязанностям: работал он, кстати, в милиции и лишь недавно ушел на пенсию в звании старшего лейтенанта.

То ли работа высушивала его доброе сердце, то ли бесконечные житейские сложности заморочивали ему голову, но как-то с годами отец суровел, затворялся в своих заботах и думах, становился малочувствительным к бедам других, даже очень близких ему людей.

Бывало, найдя минутку, Мария Осиповна говорила Борису Ефимовичу: очнись, отец, потеплей к людям, отогрей их об себя и сам отогрейся, ну хоть родителю своему чем помоги, какой-никакой посылочкой, ведь дети, мол, видят. Сама Мария Осиповна, когда мать ее была жива, каждый квартал накупала гостинцев, собирала детей и уезжала с ними в деревню. Там она топила бабушке баньку, купала ее, причесывала, помогала по хозяйству и нежно ей сочувствовала. Вот и теперь, когда вся семья оказывается в сборе, да за столом, да еще с водочкой, и мать запевает любимую бабушкину «Чудный месяц плывет над рекою», дед Осип обязательно плачет в голос, и дети, глядя на него, начинают шмыгать носами.

Сегодня Борис Ефимович вроде бы потеплел, почувствовал тягу к семье, и нежность проснулась к внуку, — да, кажется, поздно, потому что получилось так, что дети отошли от него, и до сих пор не знают, когда у отца день рождения, и передают ему приветы в письмах домой, адресованных матери.

Ничего не поделаешь, все в нашей жизни сцеплено в тугой узел, все взаимосвязано: как мы относимся к нашим родителям, так наши дети относятся к нам.

Дети. Физиологи считают, что за несколько первых лет жизни человеческий мозг проходит половину пути своего умственного развития. Говорят также, что, если ребенок до трехлетнего возраста не начал ходить, он никогда не пойдет, если до шести лет не стал говорить, никогда не заговорит.

Короче: дитя есть отец самого себя взрослого.

Я был лишен возможности наблюдать, как воспитывались дети в семье Поляновых. Они предстали передо мной в готовом, что ли, виде. Слава, например, человеком трудолюбивым, но обладающим и обостренной честностью ко всему, что касается денег, и вместе с тем каким-то повышенным интересом к заработку.

Спрашивается, откуда у Славы эти качества?

Рассказ из его прошлого Борис Ефимович начинает многообещающей фразой: «Людей-кристаллов нет…» И далее следует, что было в ту пору Славе десять лет, учился он во втором классе и, хотя кристаллом не был, уже твердо знал: отец строг, если брать что чужое или таскать из дому. А соблазнов у мальчишки — не мне вам рассказывать. Во дворе между тем проживал некий оболтус, по прозвищу Рыжий. Он ждал призыва в армию, а пока работал где-то по рекламе: то ли разносил ее по домам, то ли клеил на заборы, одним словом — зарабатывал. К нему-то и приноровился маленький Полянов: нанял его Рыжий как бы в батраки, таскать рулоны (Слава говорил тогда «луроны»), и платил зарплату «от себя». Узнал об этом Борис Ефимович. «Сколько он тебе платит? — спросил сына. — Пять копеек? И ты унижаешься? Учись, дурак, больше будешь зарабатывать!» Слава, конечно, батрачить бросил. Но Рыжий уже затравил его деньжатами. И вот однажды, возвращаясь с работы в неурочное время, Борис Ефимович увидел на углу улицы собственного сына, — хотел, говорит, даже перекреститься, — с протянутой рукой! Собирал, видите ли, на мороженое! Никогда в этой семье детей не били, но тут отец не сдержался. Отдирая сына за уши, он приговаривал: «С рулонами было все же как труд, а руку тянуть?!»

Борис Ефимович полагает, что именно тогда Слава понял, «что к чему», и потому он сегодня ни от одной копейки, в которую вложил свой труд, не откажется. Я же думаю, что от того далекого детского эпизода, как бы крепко ни сидел он в памяти Славы, к его нынешнему качеству одной прямой линии, нигде не пересекаемой другими, все же не проведешь. В формировании человека принимают участие многие, очень многие эпизоды, факты, события. Они, как специи, брошенные в суповую кастрюлю, дают аромат, атмосферу, дух, в которых вываривается наш характер.

В современном обществе, говорят, утеряно главное в воспитании молодого поколения: индивидуальный подход, который может дать индивидуальные результаты. Я слышал однажды фразу, сказанную мимоходом каким-то пожилым гражданином: «Сначала — ясли, потом — интернат, потом — институт, а потом что? Вот они и похожи друг на друга, как оловянные солдатики!» Явно преувеличенное мнение, но в нем — квинтэссенция спора о том, чему отдать предпочтение: коллективному или индивидуальному воспитанию? Я никогда специально не изучал этот вопрос, но твердо знаю одно: никакая школа, никакой интернат не способны восполнить то, что дает человеку семья.

Самый убедительный для ребенка пример — это пример его родителей. Вот мы иногда задумываемся: кажется, нет отца, который сознательно хотел бы воспитать из своего сына бездельника и негодяя, — цели у всех едины и благородны! — однако результат бывает разный. Почему? Да потому, что «нет плохих детей, а есть плохие родители», — попробуйте отказать в мудрости этому простому народному правилу.

Глядя на детей Поляновых, я видел в них прежде всего их отца с матерью. И в какой-то степени двух дедов и двух бабушек. И еще тех, кто ушел в глубину минувшего века или, быть может, еще дальше, кого они сами уже не помнят и не знают.

Право же, не зря их прадед по отцовской линии был человеком легендарной доброты, хотя все его хозяйство умещалось на одной телеге; старика, судя по преданию, хоронили всей деревней, а гроб до кладбища несли на руках. Беззлобность детей, дружелюбие к совершенно незнакомым людям, деликатность в обращении и скорее скрытность, чем болтливость, — все эти качества уходили в прошлое материнской родни. Как-то Людмила произнесла слова, уже слышанные мною прежде от Марии Осиповны: «Мы за стыдливых, нахалы и без нас проживут!» Оба рода, отцовский и материнский, всегда славились скромностью, трудолюбием и простотой. Никто не помнит, если смотреть до пятого колена включительно, ни одного алкоголика, ни одного мота, ни одного бездельника. «Нельзя за ниточку цапаться!» — часто говорит Мария Осиповна детям, повторяя то, что говорила ей бабушка, предостерегая от неверных шагов и опасных соблазнов. Недавно Тамара, гуляя с сыном, уступила его слезам и купила какую-то пустяковую игрушку. Мария Осиповна и тут напомнила о ниточке, за которую может уцепиться Михаил, а потом даст жару.

Нет, что ни говорите, а личностные качества формируются в детях с помощью предков; не забудьте при этом и самую обыкновенную наследственность, поскольку гены все же есть гены.

Но подумайте, уважаемый читатель, что делали бы со своим трудолюбием, добротой и скромностью наши герои, если бы, пользуясь выражением Бориса Ефимовича, «возможности у них не появились раньше мечты»? Если бы наше общество не прививало им новых качеств, не дало бы мировоззрения, идеалов и целей, которых не было — к счастью или к несчастью — у предков?

Стало быть, черты современного человека должны формироваться в очень сложном сочетании индивидуального и коллективного вмешательства, и потому особенно важной становится задача не перепутать, не переборщить в одном за счет другого.

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ

Глава семьи. Кто законодательствует в семье Поляновых? Кого можно назвать «главой»?

Ответить на этот вопрос не так-то просто.

Когда-то безошибочным способом для определения «отцовского» или «материнского» права было выяснение того, в чьей собственности находится имущество. В наше время этот критерий не проходит. Не владеют старшие Поляновы ни мельницей, ни пролеткой с парой лошадей, ни даже сносной квартирой, с помощью которых могли бы держать своих отпрысков в узде. Сберкнижки у них отродясь не было, каждая заработанная копейка шла в дело. Единственное, что дети в избытке имели от матери, так это строгость, покупала же она им только самое необходимое. Отец до сих пор ходит в шинели и в сапогах «от милиции», а его выходные ботинки того фасона, который нынче уже нигде не отыщешь.

Короче говоря, на приданое и на наследство дети рассчитывать не могут, и с этой точки зрения их зависимость от родителей сведена к нулю.

Мы как-то сели с Людмилой и посчитали, может ли она в свои девятнадцать лет вдруг зажить самостоятельной жизнью? Получилось — может. Переберется в общежитие медицинского института, на втором курсе которого она учится, а к стипендии будет подрабатывать тридцатку ночной няней в больнице. Трудно будет? Но другие живут…

Борис Ефимович однажды сказал мне: «Вот разговариваю с Людкой и вижу: слушает меня с отстегнутыми ушами. И про себя, наверное, думает: ох и надоели вы мне со своим учением! Как возьму да как перейду на полную самостоятельность — и не сдохну! Вот жизнь пошла!»

Продолжим, однако, наши рассуждения. Если исходить из принципа: кто платит, тот и заказывает музыку, — что тогда получается? Доходы пенсионера Бориса Ефимовича, хоть он и подрабатывает вахтером при ДОСААФ, раза в полтора меньше доходов сына, квалифицированного слесаря-сборщика. Мария Осиповна тоже работает — уборщицей, но ее зарплата не намного больше стипендий дочерей. Спрашивается, кто у кого на иждивении? И вообще, является ли в наше время уровень заработка достаточным критерием для определения «главы семейства»? Все Поляновы заняты полезным делом, кроме деда Осипа, который свое уже отработал, и правнуков, которые свое еще отработают. Но вовсе не исключено, что именно правнуки и есть истинные законодатели, если собрать воедино заботу о них, подчиненность их будущему всех помыслов и поступков взрослых. Что же касается деда Осипа, то и он не лишен голоса. Он может еще и по затылку треснуть, что производит огромное впечатление.

Стало быть, авторитет родителей?

Бесспорно. Но, отвечая так, мы должны учесть, что дети у Поляновых уже не бегают с голыми пупами по улице. Славе — двадцать семь лет, Тамаре — двадцать четыре, Людмиле — девятнадцать. Когда-то отец казался им самым высоким, самым умным и сильным человеком на земле. Сегодня, как говорит Слава, «то ли я вырос, то ли папка уменьшился».

Это открытие он сделал не сразу, постепенно, оно было горьким и далеко не радостным, — но что поделаешь, если сама жизнь утвердила этот неожиданный вывод сына.

С тех пор «авторитет в одну сторону», по Славкиному выражению, был уже невозможен: сын откровенно претендовал на взаимность. Его знания стали не меньше, если не больше, родительских, и жизненный опыт поднакопился, и была у него счастливая способность мыслить самостоятельно.

И вот теперь Мария Осиповна «допускает к детям» только совет, но никак не командование. Получат Слава с Ириной зарплату, она им и скажет: «Лучше кушайте в охотку, чем Ольге игрушки покуплять!», но как они поступят на самом деле, ее уже не касается.

Что же остается, уважаемый читатель?

Любовь к отцу с матерью? Но испокон века, взаимная любовь детей и родителей делает родителей слабыми, а детей сильными.

Религия? Но когда умерла бабушка, завещав перед смертью похоронить ее с попом, Мария Осиповна не умела перекреститься. Так что на религию, когда-то державшую семью в кулаке, полагаться сегодня немыслимо.

Традиция, в силу которой отец по одному только отцовскому праву имел власть над детьми? Но такую традицию мы давным-давно похоронили, в самом законе провозгласив равенство членов семьи. Наши дети в шестнадцать лет получают паспорта, эту своеобразную индульгенцию на самостоятельность, а в восемнадцать они уже могут выбирать в Верховный Совет. Как стукнешь таких ложкой по лбу, если они не к месту засмеются за обеденным столом? Как привяжешь таких к дому? Запретишь им жениться, учиться или выбирать профессию по желанию?

Так, может, нет цепей, соединяющих членов семьи в единое целое? Так, может, нет и «главы» в современных семьях?

В том-то и дело, что есть! — только не единоличный, а, я бы сказал, раздробленный, с ярко выраженным лидерством каждого члена семьи в каждом конкретном вопросе. На смену религии, имущественной зависимости и домостроевским традициям пришло уважение, перед которым нужно поставить слово «взаимное», пришел авторитет — и тоже «в обе стороны», пришло равноправие.

Семья, как известно, ячейка государства, а коллегиальность — это требование времени. Поляновы, пусть даже стихийно, блестяще это подтверждают. Когда-то и у них в семье за отцом было и первое и последнее слово, а сегодня для решения серьезных вопросов они собираются на семейный совет, где дети на равных с родителями произносят речи, высказывают суждения, против чего-то возражают, с чем-то соглашаются и ведут себя далеко не глупо. В конечном итоге семья принимает, как ныне принято говорить, научно обоснованное, а не волевое решение.

А у матери, у Марии Осиповны, после каждого семейного совета остаются две возможности: либо открыто и громко торжествовать, либо тихо поплакать в подушку.

Конфликты. Обычных скандалов в любой семье всегда предостаточно, но они, как бездымный порох, вспыхивают ярко, а сгорают быстро. Мы же будем говорить о конфликтах, имеющих в основе разные точки зрения по принципиальным вопросам. При этом не забудем, что семья — добровольно-принудительная ячейка: мужья и жены объединяются добровольно, а дети появляются на свет, отнюдь не давая на то согласия. Очевидно, наши исходные позиции для оценки разного рода конфликтов тоже должны быть разными.

Если между родителями складываются невыносимые отношения, мы понимаем: они противоречат добровольной природе брака и потому ставят семью под удар. Быть семье или не быть, зависит в конце концов от отца с матерью, не от детей. Дети — страдающая, но бессильная сторона, и какие бы люди ни расходились, какая бы семья ни рушилась, это всегда трагедия, которой нельзя не сочувствовать.

К счастью, взрослые Поляновы по наиболее важным вопросам обнаруживают трогательное единство, а если и ссорятся, то так, чтобы дети не слышали и продолжали смотреть на них «теми же глазами», как сказала Мария Осиповна.

Иначе складываются отношения внутри молодых пар, особенно у Ирины со Славой. Они тоже родители, хотя и недавние, и основные конфликты у них — «становленческие», связанные, главным образом, с желанием Ирины утвердить себя в молодой семье.

Пожалуй, ни одна революция в мире не осуществлялась так трудно и долго, как женская эмансипация. Она происходит и сегодня, мы это увидим на маленьком примере, взятом из Славиной семьи. Но прежде я хотел бы напомнить читателю, что, когда Конвент провозгласил в 1793 году права человека и гражданина, этим гражданином был мужчина. Некая Олимпия де Гуж, поняв это, немедленно выдвинула в противовес семнадцать пунктов прав женщин. Она сказала: «Если женщина имеет право всходить на эшафот, то она должна иметь также право всходить на трибуну!» Бедной Олимпии де Гуж удалось воспользоваться только первой половиной провозглашенного ею лозунга: в ноябре 1793 года она взошла на эшафот и сложила свою пылкую голову.

А между тем, сказал бы я с некоторой тревогой в голосе, история знает случаи, когда женщины определенно брали верх над мужчинами. В Центральной Африке, например, на реке Замбези жило племя балонцев, в котором молодой человек, женившись, переселялся в деревню своей жены и брал на себя обязательство снабжать тещу дровами до конца ее жизни.

Вернемся, однако, к обещанному примеру. Олимпией де Гуж была Ирина. (Забегая вперед, скажу, что на эшафот поднялся все же Слава, а не она.) Так вот, Слава с получки частенько выпивал сдрузьями — не потому, что любил выпить, а потому, что не умел отказать. Ирина, конечно, возражала, и вовсе не в целях экономии денег — читатель это скоро поймет. Первое время она ходила к проходной, где собирались многие женщины, и сопровождала мужа до дома. Друзья, как им и положено, смеялись, а Ирина плакала, устраивала громкие скандалы при всех, на лестничной клетке, что называется — в голос. Она была, по выражению Марии Осиповны, «девушкой ладной, но дерзкой», а соседи, как известно, к каждому услышанному слову умеют прибавлять десять своих. Очень вся семья переживала за Славу и его «вибрирующую» честь. Он, как мог, успокаивал жену, говорил ей: «Не кричи, люди ведь слушают», но куда там — чистая «итальянка»! «Мне, — кричит, — плевать, мне ты важен!»

Коротко ли, долго ли продолжалось это, но, когда я познакомился с Поляновыми, у них в семье уже торжествовала «новая жизнь». В день получки Слава надевал белую рубашку, светлый галстук, хорошо отутюженные (им самим, замечу в скобках) серые брюки, коричневый пиджак с торчащим из кармана бежевым платочком, черные мокасины, каблуки у которых ему пришлось по настоянию Ирины свести на конус, и вместе с женой, слегка подмазавшей губки, отправлялся в ресторан. Кстати сказать, в компании тех самых друзей, которые некогда смеялись, а теперь вели под ручки собственных разодетых жен.

Борис Ефимович презрительно называл ресторан «ресторацией, где женщины при их-то золотом возрасте ходят почти что нагишом», и никак не брал в толк, что ресторан — не обязательно то место, где следует напиваться, а где можно послушать музыку, потанцевать, посмотреть на людей и показать им себя. Провожая сына, он глядел на него взглядом поверх очков, всем видом своим говоря, что сын докатился до ручки. Во времена Бориса Ефимовича по ресторациям не ходили.

Сегодня в семье у Славы «нет раздела на мужчину и женщину», как сказала Ирина. Добиться этого было трудно, шла ломка характера и ломка традиций, но Ирина все же добилась, и теперь они с мужем все делали вместе: и гуляли, и занимались хозяйством, и нянчили дочь. Если Слава уходил в магазин, Ирина за это время вбивала металлический карниз в стену. У нее, конечно, получалось плохо, но и тут они были равны, так как обед, приготовленный Славой, иногда бывал пересолен. Ничего, ели — смеялись. Любопытно то, что Слава не скрывал от соседей своих кухонных забот, ходил гордо и авоську из «Люкса», как назывался ближайший к ним магазин, носил не пряча. Равенство он считал справедливым, потому что усвоил простую истину: сделаешь жене добро — себе же будет лучше.

Вы слышите, мужчины?

Но основной водораздел отношений во всех семьях, как и в этой, проходит по линии матерей и дочек «отцы — дети». И это естественно, это отражает нормальный процесс развития общества.

На стороне отцов — опыт, на стороне детей — дерзание: потрясающий сплав, когда он становится сплавом! И для пользы дела речь надо вести о степени терпимости одних к позициям других. Белинский писал, имея в виду стариков, что их заблуждения выходят из памяти сердца, всегда святой и почтенной, и потому нельзя отказывать им не только в уважении, но и в участии: ведь «храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог!». С другой стороны, добавим от себя, и старики должны помнить, что молодые тоже искренне создают новые храмы.

Главное — то, что у нас и отцы и дети находятся по одну сторону баррикады, у них единая цель и единая отправная точка. Сходясь корнями, они разветвляются в вышине.

Каждый отец когда-то был ребенком, а каждый ребенок когда-то станет отцом, — неужто, казалось бы, в этой формуле не содержится то примирительное начало, которое должно психологически объединять матерей и дочек?

Прямо так и хочется, если бы это было возможно, довернуть нашу жизнь на каких-то пол-оборота вперед или даже назад, чтобы позиции отцов и детей раз и навсегда совпали и больше не расходились, положив тем самым конец пресловутой проблеме! Но весь смысл прогресса в том-то и заключен, что пол-оборота разницы должны существовать вечно, обеспечивая простор развитию, и так же вечно напоминать нам, что всегда будет отец, держащий наготове ремень, и всегда будет сын, боящийся этого ремня, — всегда должен быть отец, преподающий сыну урок, и всегда должен быть сын, желающий знать больше преподанного урока.

Однажды в семье велись дебаты по поводу желания Тамары уехать с мужем на Крайний Север. Тамара с Валерием оба заканчивают медицинский институт, и доводы их таковы: надоело жить в крохотной комнате — раз, хочется самостоятельности — два, жажда новизны, романтики — три, и, наконец, на Севере можно прилично заработать. Родители против: с квартирой как-нибудь образуется, самостоятельности и тут навалом — кто, мол, вам мешает? — а что касается заработка, то «не с деньгами жить, а со здоровьем». Конфликт!

Если Людмила присматривает в мебельном магазине низкий журнальный столик, Мария Осиповна, не скрывая сарказма, говорит: «Ну и хорошо, и стульев к нему не надо, будем на полу сидеть!» Разгорается спор, из которого ясно, что, с одной стороны, нечего украшать жилье разной дрянью, человеку нужны уют и чистота. С другой стороны, выясняется, что без красоты сегодня жить уже невозможно, что потому и делается столько фасонов одежды, чтобы люди отличались друг от друга, и столько разных видов мебели, чтобы квартиры не были похожи на казармы. И в этом споре, посвященном, казалось бы, разным вкусам, о которых и спорить-то не к чему, проявляется вдруг разное отношение к современному человеку вообще, к его образу мышления и стилю жизни; спор становится мировоззренческим.

Когда-то свадьба означала для молодой женщины полный запрет на так называемую «личную жизнь»: сиди теперь дома, ни танцев тебе, ни гуляний. Другое дело — муж, который вроде бы надевал на жену цепи, снятые с себя: мужу все было дозволено. Но вот Ирина оставляет в яслях двухлетнюю дочку, покидает родного супруга Славу и преспокойно отправляется в туристическую поездку в Венгрию. Мария Осиповна не сказала невестке ни слова ни перед отъездом, ни после возвращения, но атмосфера в семье накалилась. «В наше время, — думала про себя мать, — детей на ясли не бросали!» — «Но в ваше время, — думала про себя Ирина, — и яслей-то не было!»

Плен старых представлений, помноженный на желание родителей увидеть в детях полное подобие себе — буквально во всем, да еще без учета времени! — рождает взаимное непонимание. Не могу не напомнить читателю в связи с этим мысль известного советского хирурга и философа С. С. Юдина, сказавшего, что нельзя цепляться за прошлое, без меры его идеализировать и создавать ему культ, — эдак можно так себя настроить, что утратишь наконец способность ясно видеть вокруг себя, здраво рассуждать и понимать свое время.

С каждым годом родителям становится все труднее спорить с молодыми. Лейтмотивом семьи всегда было образование, которое хотелось дать детям. Дед Осип всего одну зиму походил в церковноприходское училище, но выложился до конца, чтобы Мария Осиповна закончила семь классов. Борис Ефимович тоже с семиклассным образованием, но вместе с женой они положили все силы, чтобы Слава пошел в техникум, а дочери Людмила и Тамара — в медицинский институт. И вот теперь получается, что образование, которое родители дали детям, оборачивается против самих же родителей: там, где знания, — там аргументы, где аргументы — там уверенность и выигрыш в споре. Мария Осиповна, например, осуждала Тамару за ранний брак: глупые вы, какие ж глупые, походили бы еще, кто вас подгоняет! Тамара, конечно, не помнила наизусть известной цитаты: «Долгое пребывание женихом в девяти случаях из десяти является настоящей подготовительной школой супружеской неверности», но высказалась в этом духе, забыв сослаться на имя автора. Людмиле, вероятно, этого показалось мало, и она добавила: «Даже неудачный брак лучше безбрачия!» — «Очнись, — сказала Мария Осиповна, — чего ты мелешь?» — и этим исчерпала все свои доводы. Зато на следующий день дочери заставили мать надеть очки и лично убедиться в том, что существует книга, в которой черным по белому написаны слова, произнесенные Людмилой, и уж тут Марии Осиповне крыть было нечем.

Наконец, я должен сказать о противоречиях между детьми, особенно между сестрами. Слава с Валерием придерживались дружественного нейтралитета: они симпатизировали друг другу, но жили независимо и особенно близких разговоров не вели. А вот Людмила с Тамарой расходились по многим вопросам. Противоречия между сестрами объясняются, вероятно, разницей в возрасте и разной суммой забот: у Тамары уже был Мишка. Во всяком случае, если Людмила доставала материал на платье, это был ситец в ярких и крупных цветах, а Тамара отдавала предпочтение штапельному полотну, которое поскромнее и, как она говорила, «однотоннее». Перечисляя любимых писателей, Людмила называла сначала Ремарка, Хемингуэя, Амосова, а уж потом Чехова, меж тем как Тамара начинала с Чехова и Толстого, а уж потом говорила о Ремарке.

«Не следовать моде глупо, — сказала однажды Людмила, — а следовать моде смешно!» Парадоксальность суждений как таковая уже не устраивала Тамару, и она ответила сестре: «Надо покупать то, что есть и что по карману».

Столь разные оценки и вкусы детей из одной семьи заставляют нас подумать о том, что есть еще много неучтенных каналов, по которым общество оказывает на молодежь влияние.

Это по принципиальным вопросам, ведущим к разногласию с родителями, дети выступали единым фронтом. Даже сестры, которые, пользуясь выражением известного стратега революции, часто могли, «маршируя отдельно, сражаться вместе».

Почетные звания. Зачем человеку семья?

Из множества ответов Мария Осиповна предпочла такой: «Легче жить».

Вы понимаете, легче жить, если человек не один, если из огромного количества окружающих его и, в общем-то, равнодушных к нему людей образуется пусть узкий, но верный круг близких родственников.

В конце концов, хотим мы этого или не хотим, но каждый из нас кому-то приходится родственником.

Родственность я разделил бы на формальную, обусловленную только кровным родством, и истинную, подкрепленную системой родственных отношений — то есть способностью искренне волноваться друг за друга, приходить на помощь, сопереживать удачи и поражения, не предавать, не продавать, прощать грехи, а если взыскивать за них, то «не до смерти».

Энгельс в свое время писал, что такие обозначения, как отец, ребенок, брат, сестра, — не какие-то почетные звания, а звания, влекущие за собой вполне определенные, весьма серьезные обязательства, совокупность которых, добавлял Энгельс, составляет существенную часть общественного строя.

ОБЩЕСТВЕННОГО строя!

Это понятно: так же как материя состоит из атомов, общество состоит из семей, и все законы, принципы внутрисемейных отношений есть в конце концов законы и принципы, по которым живет общество. Лежит в основе общественного строя принцип равноправия, и он будет лежать в основе семьи. Нарушены в обществе принципы гуманности, свободы, взаимного уважения — и не ищите торжества этих принципов в самой массовой ячейке государства.

По характеру семейных отношений мы вправе судить о характере всего общества: семья всегда была и будет хранительницей качеств, присущих всему обществу.

И прежде всего человечности отношений. Если я знаю, что в какой-то семье отец совершил антиобщественный поступок или даже преступление, но сын не отвернулся от него, не поднял на отца руку, не поспешил публично от него отречься, а помог пережить позор и сам пережил его, как свой собственный, я могу сказать: этот юноша достоин уважения.

Много лет назад, когда дети Поляновых были совсем еще детьми, соседи сказали Борису Ефимовичу, что слышали из его комнаты выстрел. Борис Ефимович кинулся к нагану, легкомысленно оставленному в ящике стола, и с ужасом обнаружил, что действительно не хватает одной пули. Кто стрелял? Впрочем, было ясно — Слава, но отец хотел признания сына и потому учинил строгий допрос детям. Мальчишка упорно молчал, потупя взор, и единственное, что из него удалось вытянуть, так это: «Не знаю». И тут Тамара с Людмилой, вместо того чтобы помочь брату признаться, без колебаний выдали его. При этом сестры чувствовали себя героинями, хотя, в сущности, совершили предательство и не выдержали испытания на подлинную родственность.

Я не писал бы об этом факте, щадя своих героев, если бы, став взрослыми, они не сделали переоценки случившемуся. Ведь еще и сегодня горечь того далекого дня сухим порохом лежит в семейных воспоминаниях.

ЗАБОТЫ

Право на семью. Борис Ефимович женился в двадцать девять лет. Жил он тогда в общежитии, ходил в гости к своему товарищу — бывшему моряку, а к жене товарища ходила ее дальняя родственница по имени Маша. Однажды товарищ сказал: «Тебя, Боря, что ли, романтика захлестнула? Женись!» Какая, к черту, романтика. «Чтобы окунуться в семейную жизнь, — ответил Борис Ефимович, — нужны оседлость и экономика». А потом подумал: «Эх, где наша не пропадала!» — и пригласил Марию выйти во двор. Так и так, сказал, я бедный, и ты седьмая в семье, — давай, собственно, познакомимся. Через неделю Мария Осиповна ответила согласием.

И не расчет это был — на что там рассчитывать? — и не пылкая любовь: жизненная необходимость.

Пошли дети, хотя Борис Ефимович и тут оказался непоследовательным: детей пускать в свет — тоже нужна экономика. Слава с Тамарой родились в подвале, где прямо на полу были матрацы, набитые стружкой. Пришлось Борису Ефимовичу «почесаться», и впервые в жизни он добился комнаты, в которой живут до сих пор. Людмила появилась уже на новом месте, «от этой комнаты и Слава женился», — сказала Мария Осиповна, тут и внуки родились. За долгие годы жизни Мария Осиповна «к человеку», то есть Борису Ефимовичу, не то чтобы привыкла, а, говорит, «всем сердцем приросла» и на судьбу не ропщет.

Между тем у детей все происходит как-то по-новому. Ни о какой экономике они даже не думают, и уж по крайней мере никто не глядит на брак как на деловую процедуру. Им любовь подавай! — то ли в книжках о ней прочитали, то ли высмотрели по телевизору. Людмила говорит, что без любви вообще замуж не пойдет, останется старой девой, кавалеров отшибает, как горох от стены: они, говорит, очень скучные и одинаковые, на второй день хотят одного и того же. А Слава с Ириной познакомились «на веранде», причем Ирине и в голову не могло прийти, что можно на танцах обнаружить хорошего парня. Пригласил он ее «в круг», а она смерила его таким взглядом, что Славка «закачался», и началась у них любовь.

А было ли на нее право? То есть так ставить вопрос, конечно, нельзя: любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны. Но было ли у молодых право на семью и тем более детей?

Фу, какая безнравственная постановка вопроса! Неужто автору неизвестно, что брак по расчету противоречит естественным человеческим потребностям? Что мы давно заклеймили позором «денежные браки», которые в капиталистическом обществе являются наиболее легким и удобным способом устроить свою судьбу? Что мы отказались и от заочных браков, заключаемых родителями за детей, поскольку любовь для них была не основой, а скромным приложением, если была вообще? Что мы призываем молодежь к чистому и нравственному браку, основанному на взаимной любви, взаимной симпатии и духовном влечении, одновременно ставя перед молодыми цель «выполнить предначертания природы»: рожайте, мол, наши дорогие граждане, хоть беленьких, хоть черненьких, хоть синеньких в крапинку! И что, наконец, мы добились своего: нравственная сторона брака у нас в полном порядке, и мы можем гордиться этим, как и тем, что в стране не в чести ни брачные конторы, ни брачные объявления в газете, — по крайней мере, пока не в особой чести.

Да, автору это известно.

Но что дальше? Оказывается, что высокая сознательность будущих молодоженов не всегда имеет «золотое обеспечение». Мы кидаемся к статистике и узнаем, что по крайней мере тридцать один процент всех рухнувших семей — результат материальных сложностей (эту цифру я привожу по данным опроса, проведенного Институтом общественного мнения «Комсомольской правды» некоторое время назад). Мы узнаем также, что в шалаше не получается рая даже с милым. Что матерям трудно воспитывать детей, потому что им еще приходится работать.

И вот, спохватившись, мы стали призывать молодежь «думать о будущем», прежде чем идти в загс и ложиться в постель.

Ну, а если у них — любовь? Чистая, бескорыстная, нравственная — любовь? Как при ней быть «мыслям о будущем», которые уже есть первые симптомы расчета? Или, быть может, «любите друг друга без брака»? И после этого взывать к девичьей чести и женской стыдливости, которые оказываются категориями, стоящими вне социальных и экономических факторов, а потому молодежь так глуха к нашим призывам и нам приходится быть снисходительными?

Получается неувязка.

Обратимся к семье Поляновых. Ее бюджет складывается из заработка Бориса Ефимовича, заработка Марии Осиповны, двух стипендий «женатиков», как называет Людмила сестру с мужем (они уже на пятом курсе), и стипендии Людмилы; Слава с Ириной ведут свое хозяйство отдельно и самостоятельно.

Если вычесть то, что ежемесячно идет на разные взносы, и по три рубля карманных денег каждому, в руках Марии Осиповны оказывается сумма, которую она с трудом дотягивает до следующей получки.

Нелегко. Хотя надо иметь в виду, что четверо из шести членов семьи не работают и что пенсия у Бориса Ефимовича не шахтерская, а милицейская, то есть раза в полтора меньше, и между тем при таких-то невысоких доходах родители все же имеют возможность терпеливо ждать, когда трое взрослых людей, закончив учебу, внесут и свою полноценную лепту в общий семейный бюджет.

Перспектива у семьи, таким образом, ясная, но одной перспективой, как говорится, сыт не будешь. Когда Тамара выходила замуж, родители понимали, что основные заботы о внуке им придется взять на себя. Бывало, вернувшись с работы, Мария Осиповна сменяла мужа у Мишкиной кроватки и уже не имела возможности перехватить даже куска хлеба.

Надо иметь ее характер, чтобы оценивать обстановку такими словами: «Не буду говорить лишнего, а живем мы нынче хорошо. Раньше, конечно, бураков наваришь, и вся еда…»

Другая мать на ее месте сказала бы: дай бог тебе, Мишка, здоровья, и пусть ты будешь самым счастливым человеком на земле, но что думали твои папа и мама, когда производили тебя на свет? Они понимали, что ребенок существует у родителей не только для поцелуев?

Иное дело — семья Славы. Там на двоих взрослых и на маленькую Олю приходится в среднем триста пятьдесят рублей в месяц, хотя бывает и больше, так как Слава «догоняет» в иные месяцы и до двухсот двадцати, меж тем как заработок Ирины, работающей воспитателем в детском саду, постоянен. Потому и сумели молодожены за каких-то три года купить и мотоцикл, и диван-кровать, и стиральную машину, и телевизор, и кое-что из одежды, и даже мебель подбирали «в тон».

Надо сказать, никто из «большой» семьи им не завидует. Слава вернулся из армии с одной сменой белья, а Ирина выходила замуж в единственном пальто с собачьим воротником. То, что они имеют сегодня, результат напряжения их собственных сил. Любой рабочий знает, как нужно вкалывать, чтобы на обычной «слесарке» зарабатывать двести и больше рублей. Слава так уставал, что, по выражению Ирины, по утрам «не слышал будильника». Им никто не помогал, но вот помочь «большой» семье они тоже не могут, даже если бы и захотели: те из гордости не примут помощь.

Слава с Ириной не думали о будущем, когда заключали брачный союз, и, наверное, правильно делали, что не думали, иначе этого союза могло и не быть. Но в обществе, заинтересованном в прочных и нравственных браках, думать о будущем молодоженов должно и само общество.

Мы понимаем: все наши заботы, все усилия направлены на то, чтобы повысить благосостояние народа — стало быть, и семьи, и в этом проявляется забота о ее крепости. Но из этого общего незыблемого постулата все же необходимо выделить частный вопрос, касающийся именно молодоженов. Потому они и называются молодоженами, что еще не оперились, переживают пору становления, очень слабы и хрупки. Их следует поддержать! Помочь им в первую очередь! И, быть может, даже сверх той помощи, которую получают все.

Ведь мы же, конечно, за нравственный брак, и тогда хотя бы частично общество должно обеспечивать его материальную сторону. Не следует забывать о том, что эта сторона, целиком оставленная заботе молодых, может привести к существованию безнравственных семей.

Вне семьи. Когда мы размышляем о семье, желая при этом ее представить, наш зрительный ряд ограничивается чем-то вроде семейной фотографии: все сидят, положим, за одним столом и смотрят почему-то в одну точку. Или мы видим семью поющую: начинает Людмила, известная среди Поляновых певунья, ей вторит многоголосица, а отец стоит в позе дирижера, энергично размахивает руками и в маршевом темпе выкрикивает последние слова каждой песенной фразы: «Только видеть тебя, милый мой, любоваться твоей красотой…» — «Кр-р-ра-сотой!»

Вот так мы семью  ч у в с т в у е м.

Но когда мы сталкиваемся с ворчливым пожилым вахтером при стрелковом клубе ДОСААФ, нам трудно понять, что Борис Ефимович Полянов — часть большого семейства. Когда мы видим на сцене стройного парня, затянутого в черное трико и исполняющего характерный танец из балета «Пламя Парижа», мы в крайнем случае думаем о коллективе балетной студии, но никак не о семье Поляновых, представителем которой этот парень является, поскольку это Валерий.

Идут по улице сотни людей — со своими заботами, походками, тревогами и радостями, и каждый прохожий — это живая часть семьи, в данный момент оторванная от дома, чтобы где-то на заводе, в институте или на стадионе соединиться на какое-то время с другими «частями» и образовать рабочую бригаду, студенческую группу, футбольную команду.

Сколько «чистого времени» проводит в семье каждый ее составляющий? Сколько «чистого времени» члены семьи находятся в сборе — за тем же праздничным столом, руководимые одним дирижером? У всех, конечно, по-разному, но можно с уверенностью сказать: каждый из нас имеет много забот и интересов, непосредственно связанных не с семьей, а с обществом в целом, — так много, что простое их перечисление, сделанное на примере Славы Полянова, представит читателю поистине удивительную картину.

Слава работает на заводе. Это значит, что по крайней мере семь часов в сутки он проводит вне дома — ежедневно. Его степень добросовестности такова, что и сверх этих семи часов он может находиться на производстве, и даже в субботу, если в этом есть надобность. Слава — коммунист и, стало быть, участник собраний, воскресников и прочих заводских мероприятий. И он — профгрупорг, что означает новый прилив забот и обязанностей. Но это еще не все. Слава — дружинник, причем не просто носящий красную повязку, а такой, которому отец не зря однажды сказал: «С твоим отношением к хулиганам надо изучать самбо!» — с ударением на «о». Но и это еще не конец. У Славы третий слесарный разряд, он мечтает о четвертом и занимается для реализации этой мечты — тратит время, силы, энергию.

Кроме того, он еще учится в техникуме! И не в заочном, а именно в вечернем, потому что в нем есть «система», организующая человека, — значит, отнимающая кучу времени и прибавляющая кучу забот.

И наконец, как говорит Слава, ему еще «жить хочется», а это значит, что вместе с Ириной он планирует на неделю вперед: когда в кино, когда в театр, когда в зверинец (можно взять с собой Ольгу!), когда просто вдвоем на мотоцикл — и за город, а когда на танцы. Как в старом анекдоте: он еще танцует! Даже занимался в кружке, чтобы «постигнуть красоту движений» — собственно, это и привлекает в танцах Славу. Умеет он все: и шейк, и твист, и вальс, и польку-бабочку, и «чарльстон давно минувших дней». Ирина сказала, имея в виду насыщенность их развлекательно-познавательной программы, что ей хочется порою «по-старушечьи» сесть у телевизора и просто подремать.

Читатель понимает: на каждого члена семьи я мог бы составить аналогичное досье внесемейных интересов и забот. Я вспомнил бы микробиологический кружок Людмилы и ее участие в студенческом ансамбле. И коллекционерские страсти Валерия, не говоря уже о его балетной студии. И всеобщую любовь к спорту. И детский сад, в котором работает Ирина, вызывая ревность иных родительниц. Одна из них так и сказала: «Моя Танечка уж слишком вас любит, Ирина Ильинична, прямо странно!», хотя чего тут странного, если душа Ирины буквально разрывается между детсадом и собственной Ольгой. Я вспомнил бы плачущую Тамару, в слезах которой виноваты не Мишка и не семья, а практика, которую Тамара проходила в больнице. На пять студентов — одна руководительница, и та бестолковая, и Тамара плачет, потому что до окончания института остался год, а унесет она с собой «одни только бумажки, а знаний — на грош».

Но вот, представим себе, вечер, все вместе, тишина. Внуки спят. Мария Осиповна, приглушив звук, смотрит телевизор, и вся она там, в глубине экрана, где Анна объясняется с Вронским. Людмила шьет себе новенькое ситцевое платье, по поводу которого Борис Ефимович потом скажет, что оно «сидит на дочери, как на березке». Валерий через наушники слушает музыку, вероятно, классическую, держа на коленях небольшой проигрыватель. Борис Ефимович всегда удивляется, как это дети умеют угадывать всех этих Шопенов, Бахов, Шуманов и Римских-Корсаковых. Он больше симпатизирует народным мелодиям, а у симфоний, говорит, где начало, где конец — не разберешь, разве это музыка. Сейчас отец по каким-то своим политкружковским обязанностям углубился в изучение истории партии: перед ним «Краткий курс». Оторвавшись от шитья, Людмила тихо говорит отцу: «Возьми новый учебник, на второй полке». — «Это кирпич-то? Зачем?» — «То есть как зачем?!» — мгновенно вскипает дочь, но — «Тс-с!» — произносит Валерий и показывает на спящего Мишку. Отец с неохотой выходит в коридор, поскольку туда указывает повелительный жест дочери, Людмила выходит следом, будет большой спор, и еще в дверях Борис Ефимович говорит обиженным тоном: «У тебя — распространенно, у меня — сжато, а разницы-то никакой». Слава на улице все еще возится с мотоциклом. Ирина у себя в комнате сидит перед зеркалом и делает прическу: завтра будет некогда, после работы они с мужем идут в театр, на московский мюзик-холл. Тамара — за книгой, хотя одним глазом все же следит за Вронским. Семейная библиотека состоит из довольно случайного, но богатого набора книг: и Феоктист Березовский, и Жан Грива, Айтматов, Венцлова, Харди, Юрий Вебер, Авдеенко, Герхард, Чехов, Шекспир… На обложке повести Ликстанова, которая сейчас в руках Тамары, надпись: «Ученице пятого класса базовой средней школы Поляновой Л. за хорошую учебу и примерное поведение», а над словом «примерное» сверху надписано красной тушью: «Хи-хи». Но вот возвращаются умиротворенные спорщики, заходит и Слава и говорит с порога: «Еще одного Кеннеди убили, не гады?» — «У него, я слышала, десять детей было», — вздыхает мать. «Миллионер!» — режет Борис Ефимович. «Похож на Есенина», — это Людмила. Валерий сидит задумавшись, потом произносит: «Выборы теперь осложнятся». — «Только бы не к войне!» — по-своему переводит слова зятя Борис Ефимович, а Мария Осиповна по какому-то тонкому внутреннему наитию тут же поднимается взглянуть на спящего Мишку и поправить на нем одеяло.

И вот, казалось бы, вся семья в сборе — идиллическая картина, столь милая нашему стереотипному воображению. А сколько мыслей у каждого, совершенно не связанных с семьей, находящихся за пределами родного дома, посвященных иным проблемам!

Но так устроен человек, что все его мысли, к чему бы они не обращались, где бы они ни находились, как блудные дети, возвращаются в дом и рано или поздно пересекаются в одной точке, имя которой — семья.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

То, что произойдет с современной семьей через десять — пятнадцать лет, и даже через двадцать, и даже через тридцать, не есть ее будущее, а есть продолжение настоящего, потому что семья претерпевает изменения столь малозаметные для глаза, как, скажем, рельеф местности.

Другое дело — будущее наших героев, которое мы можем угадать, если оценим уровень реальности их мечты.

Слава после окончания техникума хочет работать по специальности и иметь дело с электронными приборами. Реально ли это? А потом он мечтает поступить в институт и стать инженером. И так работать, чтобы «был интерес, чтоб уставать физически, и нервы чтоб отдыхали». Правда, когда я спросил его о заработке, он ответил, что, может, к тому времени деньги вовсе отменят, — но высказать такое предположение — еще не значит что-то утверждать.

Ирина поступит в педагогический институт, а потом будет заведовать детским садом: мечта ее, как видите, скромная, хотя в ее осуществлении встретятся наибольшие трудности, решение которых будет зависеть от Славы.

Людмила, по мнению Бориса Ефимовича, избрала себе «не жизненную профессию». Когда решался вопрос, куда ей идти учиться, отец предложил юридический институт. Отказалась. Историко-архивный? — нет. Электротехнический? — нет. Педагогический! — нет. Куда же? В медицинский! Ну, тогда, как и Тамара, на лечебный факультет? — нет! Только на стоматологический! Тьфу! «А ты не плюй, — сказала Людмила. — Посмотрим, что ты споешь, когда заболят зубы!» Мечта Людмилы — делать сложные пластические операции, и даже Борис Ефимович считает, что, если не будет «сюрпризов по личной жизни», дочь своего добьется. «Какие еще сюрпризы? — вмешивается Мария Осиповна. — Она у нас девушка здравая».

Тамара с Валерием все же уедут работать на Север или на Дальний Восток. В этом, кроме родителей, уже никто не сомневается, в том числе институтское начальство, которое обычно хвастает «хорошим доездом»: студенты, мол, от распределения не отлынивают.

А сына своего, Мишку, молодые будут периодически подбрасывать старикам. Такая уж судьба у стариков. Лет через двадцать, гляди, еще и с правнуками сидеть придется, от чего Мария Осиповна, конечно, не откажется. В ней есть эта традиционная деревенская закваска: не можешь пахать — вари обед, нет сил таскать горшки — сиди с ребятами; бездельничать — грех. Пенсионные бабушки-горожанки имеют куда более строптивый характер! Им и в кино хочется, и в театр, и, как говорится, почитать французский роман.

Квартиру семья, я думаю, вскоре получит: социалистическое общество организуется, как известно, не для того, чтобы жить по-пролетарски, а для того, чтобы огромное большинство человечества перестало так жить. Квартира, как у многих семей, будет с ванной, канализацией, с минимальной, надеюсь, слышимостью от соседей и с возможностью, как выразился Слава, делать по утрам гимнастику в трусах.

Что же касается будущих принципов и нравов семьи как таковой, и вообще ее перспектив, то много лет назад Энгельс отвечал на вопрос так:

«Это определится, когда вырастет новое поколение… Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям все то, что, согласно нынешним представлениям, им полагается делать как должное; они будут сами знать, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности, — и точка».

Энгельс имел в виду нас, читатель.

На этом я мог бы закончить, если бы не вопрос, который может возникнуть у вас: как я познакомился с моими героями?

Прямо скажу — случайно.

Но разве это меняет положение? «Среднеарифметических» данных, позволяющих найти «соответствующую» семью, нет и быть, я полагаю, не может. Однако, делая свой выбор, я исходил из того, что даже случайно избранная мною семья Поляновых содержит характерные черты, присущие многим семьям, дает повод для серьезных размышлений и позволяет говорить о законах, по которым живем мы все.

1969

IV А ПОЕЗД УШЕЛ…

Поженились они вроде по любви, хотя Юрий пришел к Тамаре с уже готовым сыном. Потом родилась у них Татьяна, потом Сашка, и, наконец, Ирина. Жили они с соседями, и весь город знал, как они жили. Говорят, не сладко, но кто там из них виноват, поди теперь разберись. Будто бы Юрий уходил на работу от стакана чая, а возвращался опять к пустому столу. А то, что характер у него не подарок, тоже было известно. И будто бы решилось у них все в какие-то пятнадцать минут. Купил Юрий билет на поезд, забрал своего сына и уехал с нестираным бельем. Тамара вернулась с вокзала пьяная. С тех пор и ее жизнь пошла кривым колесом: одно не забудется — начинается другое.

Написала она брату своему, Николаю, который жил в Буреполоме: забери, мол, к себе ребятишек. Но Николай отказался. «Я тебя, — написал, — знаю, тебя освободи от детей, ты и пойдешь на все четыре».

Тогда устроилась Тамара официанткой в привокзальный ресторан. Она ладная собой была, ее взяли. Но скоро появился у нее «хахарь», как говорят в здешних местах, и махнула она с ним, с этим «хахарем», на шесть дней в Пермь. Почему в Пермь, никто не знает, — может, «сам» был из Перми, а тут, в Шахунье, только проездом. Дети остались без дозора, изголодались, избегали весь город и даже трижды побывали в милиции. Их там кормили. Тамару по возвращении перевели в посудомойки, но она проработала чуть-чуть и уволилась вовсе. Тут и подселилась к ней в дом не то подружка, не то квартирантка Галя, и зажили они вдвоем холостяцкой бабьей жизнью. Ребятишек — на печку, как котят, а что останется от закуски — им. Соседи пытались было Тамару урезонить, да скоро бросили: пустое это дело. Покатилась баба.

Зачастил в веселый Тамарин дом один парень в белой рубашке, с усами. Из вербованных, говорят, не из местных. И вот однажды сводила Тамара детей в баню, намыла их там, привела домой, причесала и уложила спать. Утром проснулись Татьяна и Сашка — нет матери. И нет самой маленькой, Ирины. И нет усов. Уехали. Куда — неизвестно, Гале и то адреса не оставили. Покрутилась она с ребятами с недельку, потом уговорила проводницу за рубль и посадила их в поезд. В Горьком поезд стоит двадцать минут, в Шахунье — десять, а в Буреполоме только притормозит, сразу начинает двигаться дальше. Тут их проводница и ссадила, как было уговорено. Случилось это в ночь на 23 февраля, как раз на праздник. Татьяне было шесть лет, Сашке четыре, а поезд ушел.

Часов в пять утра жена Николая вышла доить козу и вдруг видит: Сашка под дверью! Ночь была не холодная, но все-таки зимняя, а парень без рукавиц. «Ты откуда?» Плачет. Привела его в дом, пальто с него сняла и сразу бросила его Трезору на подстилку. Умыла. Потом только пошла будить мужа, а дети проснулись сами. Было их трое: Володя десяти лет, Коля пятнадцати и дочь Валентина на год старше Коли. Поднялись они разом, как по команде, сели вокруг Сашки и стали ждать, что скажет отец. А Николай Поликарпович надел свою старшинскую форму с орденскими колодками, обвязался ремнем у пояса и через плечо, как на параде, сказал: «Корми его, Поля» — и подпер голову руками. Сашка съел все, что ему дали, и, сколько потом в тарелку ни подкладывали, все ему было мало.

Через час Сашка повел себя смело, как будто всю жизнь тут прожил. Он и вправду бывал здесь прежде, с Татьяной, — в гостях. «Мать-то где?» — спросил дядя Коля. «Не знаю!» — ответил Сашка. «А Ирка где?» — «Не знаю!» — «А Татьяна?» Тут Сашка только вздохнул и ничего не ответил. Они с Татьяной так заранее уговорились: сначала пойдет, мол, Сашка, и, если его не выгонят, можно идти и ей. Принять сразу двоих тяжело, это Татьяна понимала.

Секреты в поселке — что вода в худом корыте. В середине дня в очередях уже говорили, что к Мамаевым пришли племяш и племянница, что мать их, такая-эдакая, бросила, что проводница успела кому-то сказать, будто чужая женщина сажала их в поезд. «Приняли Мамаевы-то?» — «А у них дома лишних не бывает!»

Жили Мамаевы в деревянном восьмиквартирном доме, хотя и называли его «избой». В одной комнате — сами, в другой — дочь Валентина, к ней и приспособили потом Татьяну с Сашкой, а в третьей — сыновья. Вечерами у сыновей в комнате играла радиола, там собирались мальчишки со всего поселка, и тетя Поля никогда их не выгоняла, даже осенью, в грязь.

Она нигде не работала. С женской работой в Буреполоме вообще трудно: освободится где место, на него сразу двадцать заявлений. Тем более что образования у тети Поли было четыре класса. Весь доход теперь шел от дяди Коли. А семья — пять душ, причем дети на выросте. Выручало хозяйство: три дойных козы, десяток курочек-несушек, огородик. И еще шила тетя Поля, но по-простому: чертежей она не знала, фасоны присматривала в кино у артисток, а обмер делала на глазок. Каждая копейка была на счету, и нельзя сказать, чтобы семья питалась сплошь нажаренным и напаренным на сливочном масле, — только и было одно достоинство, что обеды тети Поли всегда были вовремя и свежесготовленными.

А тут еще двое прибавились, и на какой срок — неизвестно. Тамару искать — что ветра в поле. Но на отца детей, на Юрия Торопова, дядя Коля все же письмо написал: с него полагались алименты, и потому искать его были обязаны. Потом месяц прошел, весна наступила, лето, и вот уже козы линять стали — дело к осени.

А ребята уже стали к семье прирастать.

Купили им новые ботинки, справили одежду, стали отучать от грехов. Они же дикие пришли. Сашка однажды схватил водочную бутылку и на глазах у всех хлебнул из горлышка. Тетя Поля обмерла. «Она только вначале горькая, — сказал Сашка, — а потом ничего». У Татьяны еще больший грех был: брала деньги. «Ты что же хочешь, чтобы в доме ключи завелись?» — сказала ей тетя Поля. Лупить их никогда не лупили. Николай Поликарпович и своих-то ни разу в жизни не щелкнул, а наказывать приходилось. Потом начала тетя Поля делать с Сашкой специальную гимнастику. У него от рождения что-то с правой рукой случилось, она была сухонькая и слабая. Сядут все обедать, чуть отвернутся, а ложка у него уже в левой. «Ешь правой!» — скажет дядя Коля, как всегда, строго. Сашка положит ложку на стол и заплачет.

Разницы между своими и чужими детьми Мамаевы не замечали. Как-то зашла соседка со второго этажа, Лидия Ивановна, а тетя Поля компот варит: у Татьяны день рождения. Справляли первый раз в ее жизни. Человек двадцать детей было. От Тамары с Юрием, конечно, ни весточки. А ребят уже словно бы подменили. В магазин пойти, коз встретить, полы помыть или посуду — они тут как тут. И всегда с охотой. Не зря стали в поселке говорить, что приемыши у Мамаевых сами себя обиходят. И уже никто в поселке не звал их Тороповыми, а только Мамаевыми. «Мамай, на рыбалку пойдешь?» — самих не видно, из-за забора только удочки торчат. «А клев хороший?» — это уже Сашка отвечает. «Пахомыч сказывал, с утра клевало!» — «Иду! Только посуду домою!» Очень Сашка пристрастился к рыбалке, как и все Мамаевы. А Татьяна начала шить.

И какая-то ласка у них появилась, которой не было прежде. Захворает тетя Поля, они к ней и так, и эдак, и голову гладят — ластятся. Когда положили ее в больницу, Татьяна к ней прорывалась: то в окно влезет, то мимо старшей сестры прошмыгнет.

Однажды ночью, вернувшись из больницы, проснулась тетя Поля — муж не спит. «Ты чего, Николай?» — «Плоха ты, Поля. Надо ребят сдавать в детдом». Поняла она: потому Николая совесть мучает, что Татьяна с Сашкой с его стороны…

Через год пришла пора собирать Татьяну в школу. Ни метрики, ни документов при ней не было. Пошел Николай Поликарпович к тогдашнему директору Александру Вениаминовичу, тот и сказал: «По букве закона, товарищ Мамаев, принять не могу, но отказать по человечности тоже не имею права». Сашку потом принимал уже другой директор, потому что Александр Вениаминович умер, его хоронил весь поселок. В школе детей поставили на бесплатное питание, выдали им новые пальто и валенки, а на лето дали путевки в пионерлагерь. Ничего этого Мамаевы у школы не просили.

На Тамарин след наткнулись совсем неожиданно. Приехала в Буреполом погостить чья-то родственница, заболела и попала в больницу. Разговорилась с соседками по палате, те ей про Мамаевых рассказали, а она и говорит: «Ой, бабоньки, знаю я одну Тамару, которая детей бросила, я с ней вместе работала! Она мне даже их фотографию показывала!» Сказали об этом тете Поле. Она одела детей и привела их в больницу. Та женщина сличила Татьяну и Сашку с тем, что о них помнила, и говорит: «Они!» Вот так и узнался Тамарин адрес: город Тавда, улица Каратунка, 63. Николай Поликарпович тут же написал ей письмо: так, мол, и так, гнилая твоя душа, ты хоть адрес свой не скрывай, а то, случись что с детьми, и сообщить-то некуда! Ответ от Тамары пришел такой, что, мол, по гроб она будет благодарна Николаю, но взять детей сейчас не может. А следом — четыре бандерольки с трусиками, маечками и платьицем для Татьяны. Все это оказалось мало́, тетя Поля потом перешивала. И больше от Тамары ничего не было, если не считать еще одного письма с дороги, когда однажды она проезжала мимо Буреполома: «Заехать не могу, нет денег», и ни слова про Ирку, жива — не жива, хоть гадай на картах.

Юрия нашли спустя полгода. И опять не через розыск, а люди помогли. Прислала какая-то женщина письмо в каракулях: «Берите своего подлеца, он мне такой не нужен, и пишите на него в министерство, ведь он партейный». И дальше — адрес: Чимкент, улица Шолохова, дом 159. Судя по письму женщины, работал Юрий механиком на автобазе и не то учился, не то уже заканчивал сельскохозяйственный институт. И еще кое-что было написано, о чем узнали соседи, через соседей Татьяна, а через нее весь поселок, потому что она всем говорила: «Мой папка опять вышел взамуж!» В Чимкенте Юрия, видать, крепко взяли в оборот, и он написал Мамаевым письмо: деньги высылать буду, а в скором времени и сам приеду за детьми. «Для Саши, — написал он, — я уже отхлопотал место в детском садике, так что не волнуйтесь». Видно, и для Юрия время остановилось, ведь Сашка был во втором классе.

И может, за неделю до того, как гром грянул, дядя Коля и тетя Поля строили свои планы на будущее. Валентина и старший сын Николай уже аттестаты получили, скоро вылетят из гнезда. Володьке тоже чуть-чуть осталось. Вот и будем, мол, коротать свой век с Татьяной и Сашкой.

Юрий приехал ночью. Высокий, красивый, здоровый, зубы белые, улыбнется — все напоказ. В кошельке — деньги, сплошные пятирублевки. Тетя Поля узнала Юрия сразу, еще по голосу, и ей даже дурносделалось, тем более что Николай в эту ночь был на дежурстве. Вошли они с Юрием в комнату, сели. «Ну, как живете-можете, — сказал он, — как ваше здоровье?» Улыбается. «У Николая легкие болят, — ответила тетя Поля. — У него фотография не такая будет, как у тебя». Он сразу присмирел.

Часов в шесть утра она позволила ему войти в детскую. Ребята его, конечно, не узнали: как-никак, а шесть лет прошло, да и маленькими они тогда были. «Я, — говорит, — ваш папа». Татьяна вдруг закричала, и никто сообразить ничего не успел, как выскочила на улицу. Спасибо, дело летом, не застудилась. Весь день она провела потом на улице и по соседям, ее в дом три раза заводили, чтоб покормить. А Сашка остался сидеть на кровати. Юрий подсел к нему, потом прилег рядом, обнял. Тетя Поля вышла из комнаты, минут через десять заглянула: лежат обнявшись! Сердце ее прямо зашлось. Села она на кухне, положила голову на стол, и вдруг теребит ее кто-то за платье. Глянула — Сашка! «Он, — говорит, — уснул, вот я из-под руки и выбрался».

В обед пришел Николай Поликарпович, поздоровался. Ему уже обо всем сообщили. «Поля, сходи за шанпанским и возьми перцовой». Она сходила, потом накрыла на стол, сели обедать. К хмельному Юрий даже не прикоснулся: в Шахунье, сказал, встретил старых знакомых и свою норму уже выбрал. Когда отобедали, получился у них такой разговор. Зачем, мол, приехал? — «За детьми». — «Им и тут не плохо». — «С родным отцом будет не хуже». — «Поздно хватился». — «А добро делать никогда не поздно!» Короче говоря, Николай Поликарпович заявил: «Юридически я не навязываю своего мнения, но с детьми, Юрий, ты сам разговаривай. Ежели будет их согласие, держать не стану». Тетя Поля в разговор не мешалась, стояла в углу, и всю ее трясло.

Тогда Юрий пошел на станцию, в магазин, и вернулся с подарками: Татьяне — куклу, Сашке — громадный деревянный автомобиль. По поселку уже пошли разговоры. Одни считали, что гнать его надо в три шеи и что нет такого закона — живых детей отбирать от кормильцев. Другие говорили, что, может, детям привалило счастье. Пришла сверху Лидия Ивановна, выбрала момент, сказала Николаю: ты что, мол, сдурел? Или Полю тебе не жалко? Пусть едут, пора и о себе подумать, ведь жизни не видели! Дядя Коля выслушал, но так и остался сидеть, подперев руками голову.

К вечеру Сашка дал согласие. Сельсовет еще работал, и все пошли в сельсовет. Там Юрий написал на Сашку расписку. Обратный путь Сашка вез на веревке автомобиль. Отъезд назначили на утро. Эту ночь Татьяна провела у Лидии Ивановны.

Рано утром перед домом Мамаевых собрался весь поселок. Было много детей, они провожали «Мамая». Прощаясь, Сашка всем плакал, а Трезору что-то шептал на ухо. Потом поднялся к Лидии Ивановне, и вдруг та сбежала с лестницы и в голос закричала: «Ох, Поля, не отдавайте Сашку, не отдавайте!» От тети Поли Сашу отрывали силой, Юрий тащил его за руку, за ту самую руку, которая теперь ничем не отличалась от здоровой. Потом пошли на вокзал. Татьяна идти боялась, как бы ее не увезли обманом, но все же пошла, потому что рядом были Володя и Коля. Сашка не выпускал из рук автомобиля, а Юрий нес его вещи. Здоровый получился тюк. Тетя Поля смогла дойти только до колодца, и там у нее отнялись ноги. Ее повели назад, но она ничего не видела, и Николай Поликарпович разозлился и крикнул: «Будет изводиться!», а сам закрыл руками лицо. В последний момент Володька прыгнул в вагон и поехал до первого перегона. Вернулся он к вечеру, никому ничего рассказывать не стал и всю ночь проревел в подушку. А деревянный автомобиль Сашка уже на вокзале отдал Татьяне, когда прощался с сестрой. Наотрез отказался брать автомобиль с собой.

Я приехал в Буреполом ровно через десять дней. Страсти немного улеглись. Осталась грусть и какая-то тоска в доме, и дядя Коля с тетей Полей выглядели сиротами. Пока я сидел у Мамаевых, входная дверь раз пять открывалась, потом слышалось: «Можно?», и в комнату, уже босиком, входили какие-то люди. Увидев меня, они смущались: ладно, мол, потом заглянем, извините. «А вы чего?» — говорила тетя Поля. «Да про Сашку хотели спросить. Нет вестей или есть?»

Николай Поликарпович был очень зол, он сказал про Тамару и Юрия: «Искрошились они оба, нельзя им доверять детей!» А тетя Поля мягко поправила: «А может, совесть в них сейчас и заговорит, откуда ты знаешь?» — «Добрая ты слишком», — сказал дядя Коля. «А я не замечаю за собой, добрая я или не добрая, — ответила тетя Поля. — Я за другими могу заметить».

Был воскресный день, и мы с Татьяной пошли гулять по поселку. Она сама привязала себе на голову бант, оставив длинный и модный хвост, и тетя Поля нам наказала, чтобы на обратном пути мы пригнали коз. Гулять с Татьяной было интересно, она знала все поселковые новости. И вот еще о чем мы с ней говорили: о том, что из всех-всех-всех она не верит только мамке, папке и Верке Шурминой, потому что Верка вчера спрятала ее туфли, а сказала, что они пропали. Когда мы с ней шли по улице, из всех калиток и окон на нас поглядывали люди, их очень разбирало любопытство, с кем это, мол, гуляет Татьяна, и они кричали деловыми голосами: «Тань, а Тань, зайди-ка после, разговор есть!» Татьяна становилась вся гордая и кричала в ответ: «Ага! Вот справлюсь по хозяйству, зайду!» И после этого делала глазами кокетливый водоворотик: на нос, на предмет, вдоль улицы. Предмет — это я. А за нами шла мирная стая поселковых собак, каждую из которых по имени знала Татьяна.

1967

Часть третья ИСКАТЕЛИ

Перед нашим поколением во многих областях жизни возникли всевозможные «почему», «отчего», «когда» и «зачем», отвечать на которые должны мы сами. Поиск ответов — наша великая миссия, и если мы выполним ее достойно, если в конечном итоге определим, какой должна быть наша жизнь и, кроме того, свое истинное место в этой жизни, вовсе не исключено, что строгие потомки назовут наше поколение  и с к а т е л я м и.

I КРЕДО АНАТОЛИЯ ПУГОЛОВКИНА

Через какое-то время Анатолий Пуголовкин вызовет у потомков не меньший интерес, чем тот, который испытываем мы сами к рядовым представителям минувших поколений. Внукам и правнукам тоже захочется знать, как он выглядел, о чем думал, как работал, какие пел песни и какие строил планы. Давайте и мы глянем на него, сегодняшнего, как бы со стороны.

Внешний вид. В восемь тридцать утра в здание, где находится отдел главного конструктора, входит молодой человек в белом кожаном пальто и в белой кожаной кепке. Раздевшись, он поднимается по лестнице на второй этаж, здороваясь с мужчинами легким наклоном головы, а с женщинами, скажу прямо, чуть не расшаркиваясь. Затем он открывает дверь в «аквариум» — громадный зал, с одной стороны которого окна, с другой — стеклянная стена, бросает на стол портфель и становится лицом к кульману.

На молодом человеке галстук, синий в полоску костюм, чуть-чуть примодненные внизу брюки, скороходовские — на каждый день — туфли и белая рубашка. Немного позже он скажет с завидной откровенностью, что угол воротничка этой рубашки ему не безразличен, как, впрочем, и силуэт костюма. Поэтому он предпочитает не покупать готовые вещи, а шить их по собственным чертежам — он скажет «по эскизам» — в ателье или сам. Он мог бы связать даже свитер, было бы время, а его товарищ, работавший за соседним кульманом, недавно сделал вполне приличные сандалеты, модные и удобные, не хуже армянских, нынче с успехом завоевывающих всесоюзный рынок.

Вообще мода — великая вещь, скажет он, если ее не обгонять и если за нею не гнаться, поскольку она бывает смешной дважды: когда приходит и когда уходит. Умеренность — признак хорошего вкуса. Кроме того, не следует забывать, что одежда должна соответствовать способностям — да, да, способностям — человека. «Я, например, никогда не надену слишком яркий лыжный костюм, так как не считаю себя ахти каким лыжником».

Деньги, чтобы прилично одеваться, у него есть: оклад, плюс премиальные, плюс шестьдесят рублей за преподавание во втузе. Живет он вдвоем с матерью. Холостяк. Цыганка, скажет, нагадала всего одну жену, уж очень не хочется ошибиться. (Забегая вперед, замечу, что много лет спустя судьба, будто услышав цыганку, сделала ему царский подарок в виде Галины, которая считает, что это совсем ей повезло, когда она «получила» Анатолия, и сегодня их Машке уже пять, а Веруне два с половиной года.)

Потом он принесет извинения: пришла Ирочка, председатель кассы взаимопомощи. Сберкнижка — на нуле, а нужно срочно покупать колесо к мотороллеру. Минувшим летом он бродил по Карелии и нежданно-негаданно опустошил карман: купил пополам с братом сруб за двести двадцать рублей. Чтобы добраться до этого сруба, расположенного, как вы понимаете, среди неописуемой природы, надо проехать автобусом, пройти пешком и проплыть на лодке километров сто пятьдесят от ближайшей железнодорожной станции. Очень, скажет, удачная покупка.

При всем внимании к собственной внешности наш молодой собеседник начисто лишен грубого меркантилизма. Предложите ему более интересную работу — он подумает. Предложите ему голый оклад, пусть в два раза больший, и он не станет с вами разговаривать.

Он в очках, высок, строен, с едва видными залысинами. Когда работает за кульманом, напоминает художника у мольберта: его движения задумчивы и плавны. Знакомьтесь, читатель: рядовой инженер-конструктор автозавода именыи Лихачева, коренной москвич.

Черты его характера. Лучше других он знает свои отрицательные качества, умеет рассказывать о них с полной откровенностью, а моралистов выслушивает лишь из уважения к их возрасту. Если его обвиняют, положим, в чрезмерной увлеченности и в распылении сил, он говорит: «Не кончив одного дела, не бросай другого!» — и хохочет. Он действительно доводит свои увлечения до конца, задыхаясь от их обилия, и отрицательная черта его характера где-то внутри себя переворачивается в положительную, вызывая невольные симпатии у окружающих.

Он любит, когда его хвалят, — а кто не любит? Но он вполне терпимо относится и к критике. Если его идеи под орех разделывают товарищи или кто-то на техсовете, у него не возникает ничего «личного» к говорящим.

Однажды я задал ему вопрос: каково, с его точки зрения, главное достоинство человека. «Одно? — спросил он. — Тогда напишите в единое слово: ум-доброта-страсть».

Он обладает «запасом доброжелательности», с которым встречает любого нового человека. Тот может ошибиться, сделать что-то не так, ляпнуть невпопад — ничего страшного, потому что «запас» дает ему возможность исправиться прежде, чем Анатолий накопит антипатию.

Он «ровный» человек, то есть одинаково ровно относится к товарищам, к начальству и к подчиненным, которые иногда у него появляются. «Администратор из Пуголовкина не выйдет, — сказал мне один администратор. — Он не умеет отдалиться от коллектива». Не выйдет такой администратор, подумал я, и не надо.

И еще Анатолий лирик. Как-то летом он вернулся с завода поздно, лег спать, была жара, и он подумал: к чему, собственно, мучиться? Мгновенно собрался, сел на мотороллер и укатил за город, в сторону Опалихи. Там, в лесу, он поужинал воблой, которую единственную захватил впопыхах, и растянулся на траве. Рано утром его разбудила жажда. Вокруг был туман и сплошная роса. Терпеливо, капля по капле, он собрал росу в дубовый лист, напился и понял: жизнь не лишена смысла.

Образ его мышления. Идет по городу мальчишка, видит — толпа у «Метрополя», протискивается. Конечно, машины. Стоят «шевроле», «бьюик», «линкольн», а рядом, как телега среди карет, наш «Москвич». Гамма чувств: восхищение, зависть, обида, злость. Мальчишка приходит домой, берет лист бумаги и думает: «Сейчас такое нарисую, что никакому «линкольну» не снилось!»

Скоро он оказывается на перепутье: с одной стороны — увлечение автомобилизмом, с другой — рисованием. Не разорваться. Самое время для мудрого совета: иди в конструкторское бюро! Мальчишка собирает в папку свои автомобили и предстает пред очи работника отдела кадров автозавода. «Еще один в джинсах!» — говорит кому-то по телефону кадровик. «Я вам не брюки принес, — замечает мальчишка, — а идеи!» Через некоторое время, бросив десятый класс, он уже работает в конструкторском бюро, потому что напором этого мальчишки можно вращать турбины Братской ГЭС.

И тут начинается серьез. Его настольной книгой становится Райт, ниспровергнувший симметрию в архитектуре. Вольное изложение теории Райта таково. Мы строим дома, не очень-то заботясь о человеке, который там живет, а скорее заботясь об эстетических вкусах человека, шагающего мимо дома. А если все же позаботиться о живущем? Если сначала поставить тахту, потом торшер, потом стол, а уж потом воздвигать стены? И если человеку будет удобна изогнутая квартира, то пусть весь дом будет изогнутым — что из того! Да здравствует асимметрия!

Мальчишка в восторге. Впрочем, в ту пору никто его мальчишкой уже не считает: он занимается серьезной наукой эргономикой, в основе которой — забота о человеке. И он думает о том, как бы перевести принципы Райта в автомобилестроение. Наконец первый вариант кабины водителя готов. Кабина получается совершенно неожиданной по форме, асимметричной, но что из того!

Первый «втык» — от собственного шефа Бориса Николаевича Орлова. Шеф говорит, что машина с такой кабиной, пущенная в город, напомнит камень, брошенный в пруд: возмутит, будет давить на психику, не увяжется с домами, улицами, деревьями. Идти от удобств к форме, наверное, хорошо. Но почему тогда не отгрохать шоферу такой будуар, чтобы ему графья позавидовали? Есть определенные допуски, есть каноны… «Какие еще каноны?!» — «А ты слушай, не перебивай». Есть каноны: кабина должна быть «не уже», «не шире», «не длиннее» — не, не, не. И должно быть определенное расстояние от водителя до руля, и надо учитывать законы аэродинамики, и, наконец, кабина должна стоить дешево. Сам Райт говорит, что, если конструктору дать неограниченное поле деятельности, он ничего путного не создаст. «Думай, Толя, думай, а там видно будет».

Сколько их было потом, вариантов кабины? Десять, сорок, сто? Не в этом дело. Дело в том, что в своих размышлениях Анатолий Пуголовкин был свободен от пут традиционности, от плена инерции. Он легко и с наслаждением сомневался в справедливости всего, что было создано прежде, в том числе и в «канонах». И не боялся риска, скорее боялся его отсутствия.

Короче говоря, инженерная смелость шла у Анатолия от его существа, от его молодости, шла естественно, не вызывая мучительных душевных переживаний. Он без колебаний сел бы в автомобиль самой идиотской формы и смело выехал бы за ворота, на что вряд ли согласился бы «уважающий себя» инженер старой формации. Потому что Анатолий Пуголовкин — носитель лучшего качества нашего времени: стремления к прогрессу. А на ЗИЛе, как известно, молодых людей в возрасте Пуголовкина — десятки тысяч.

Вот и делайте соответствующие выводы.

Его общественная активность. Было время, он думал, что от него и от таких, как он, вообще ничего не зависит. Предложения не проходят, доводы не принимаются, горлом не возьмешь.

Потом Анатолий пришел к пониманию того, что чем выше профессиональный уровень работника, тем выше его общественная активность и, стало быть, польза от нее. Пример был перед его глазами: руководитель группы А. П. Черняев. Куда ни сунешься со своими расчетами, каждый спросит: «Александр Петрович смотрел? Что сказал?» Черняев и без официальных должностей мог чувствовать себя хозяином на заводе. А что Пуголовкин? Он был членом комитета комсомола, членом редколлегии стенгазеты, членом совета молодых специалистов и даже начальником пожарной дружины, — но мог ли он влиять на заводскую инженерную политику?

Раньше не мог. Теперь — другое дело. Теперь он приходит на завод, и начинается: «Где Пуголовкин?» Елена Ивановна из бюро технических условий: «Анатолий Васильевич, в Гусь-Хрустальном просят увеличить допуски по такой-то кромке. Разрешить?» Лидочка, секретарша начальника ОГК: «Толя, зайди к шефу, остановилась сборка по кузовной части!» Минай Миронович из втуза: «Не забудьте, в четыре у вас лекция!» Сабино Дамьяно, руководитель группы: «Толик, как у вас компонуются отопитель и педаль газа?» «Толька, срочно чеши в «Сокольники» делиться воспоминаниями о фестивале! Понял? Нет?» — Эрнест Вязовский из комитета комсомола.

По мелочи, по мелочи — собирается много. И выходит, Пуголовкин людям нужен. Заводу нужен. Теперь общественная активность, завязанная в один узел с его профессиональными достоинствами, превратит Пуголовкина из чистого агитатора в уважаемого и влиятельного человека.

А когда-то другие влиятельные люди поддержали его кабину. Они добились того, что кабина Пуголовкина перестала быть «инициативной». Ее включили в официальный план отдела главного конструктора, создали группу во главе с Анатолием и предложили ей изготовить рабочие чертежи. Перед решающим техсоветом Борис Николаевич Орлов сказал Пуголовкину: «Куда ты лезешь, ведь ты костей можешь не собрать!» — «Ну, так не соберу…» — «Тебя и твоих заступников, как котят, перетопят». — «Ну, так перетопят…»

На техсовете Орлов первым выступил в поддержку кабины.

Как он работает. В группе пять человек. Сейчас уже невозможно сказать, что в кабине от «раннего Пуголовкина», а что родилось от содружества с молодыми коллегами.

Пять человек — полный набор известных в природе характеров и качеств. Спокойный и уравновешенный Сергей Котов; хохмач и балагур Борис Щипахин, успевший за год четыре раза отпустить и четыре раза сбрить бороду, каждый раз выигрывая бутылку коньяку и лимончик; влюбленный в Маяковского Игорь Керцелли, однажды заявивший, что Гомер номер один — это Маяковский, а Гомер номер два — это сам Гомер; Володечка Полищук, великий знаток искусства и древности, собиратель фольклора, который в последний отпуск питался одним хлебом и квасом, утверждая, что по калорийности они не уступают тушенке. Все отличные специалисты, но у каждого из них ярко выражена какая-нибудь наклонность, способная украсить общую сумму. Один — фейерверк идей. Другой — спорщик, способный возразить даже собственной точке зрения, услышанной из чужих уст. Третий «идет от железки», то есть прекрасно представляет конструкцию в работе. Четвертый, наоборот, может увидеть ее в динамике. Пятый — блестящий расчетчик.

И вот, представьте, щит, на котором они работают. Он в том же «аквариуме», чуть в стороне от кульманов, затянут белой бумагой, к которой даже самым чистым пальцем страшно прикоснуться, пока она сама чистая. Размер щита — шесть метров на два. Кладется на бумагу первая линия, и рубикон можно считать преодоленным: по углам щита уже сидят знакомые девицы, пришедшие потрепаться из соседнего отдела, а конструкторы елозят животами по щиту, не оставляя на нем живого места. На раздавшееся со стороны: «Погромче нельзя?» — кто-нибудь, как в детском саду, отвечает: «А мы что? А у нас творческий шум!»

На ближней к щиту стене висит постоянный лозунг, выполненный Полищуком на длинном куске ватмана: «Ничто так не сближает, как искусство!» А ниже — лозунги временные, но столь же фундаментально нарисованные, они вывешиваются в зависимости от «текущего момента». «Главное, ребята, сердцем не стареть!» — когда отпраздновали день рождения Анатолия, преподнеся ему каску с надписью: «Лучшему конструктору среди пожарников». «И вечный бой, покой нам только снится!» — когда на очередном техсовете из трех возможных решений — «зарубить», «подработать» и «ура!» — они получили «подработать». «Главное — идея, а идею убить нельзя!» — когда они решили купить собственные автомобили. А чуть в стороне от лозунгов — отлично выполненная «под мрамор» Доска почета с пятью фотографиями. Сверху — «Лучшие люди»: три фотографии. Ниже — «Люди похуже»: две.

Разумеется, им дали жесткий срок, чуть ли не полтора года, но никакие сроки их не устраивали и казались им бесконечно долгими. С помощью электронно-счетной машины «Эра» они сделали необходимые расчеты и разработали сетевой график, дав молчаливую клятву в него уложиться. Но тут кого-то из них отправили в колхоз, кто-то заболел, и научная организация труда стала «гореть». Тогда они на ходу перестроились, и все обитатели «аквариума» искренне удивились. Ребята работали по пятнадцать часов в сутки и лишь изредка поднимались в буфет, чтобы выпить по стаканчику томатного сока, провозгласив традиционное: «На щите!»

А заболел Игорь Керцелли. Его увезли в больницу куда-то под Калугу, и однажды он прислал телеграмму: не сходятся какие-то параметры по кабине! В ближайшее воскресенье попутными грузовиками они поехали к Игорю. Он лежал в палате, буквально заваленный тридцатью пятью килограммами технической литературы, которую прихватил с собой «на всякий случай».

Что нужно человеку для счастья? Наверное, ощущение своей полезности. И еще страсть, которую может вызвать лишь интересная работа.

Однажды над их щитом возник такой лозунг: «Если у тебя появилось желание поработать — ляг, полежи, это скоро пройдет!» Они не умели произносить друг перед другом агитационные речи.

Как он учился. Читатель знает: Пуголовкин преподает во втузе, — стало быть, у него есть высшее образование. Он получил его в МИИТе без отрыва от производства. Но дело не в этом. Зададим такой вопрос: не погиб ли в инженере-конструкторе Анатолии Пуголовкине, положим, великий художник?

Ответить на этот вопрос никто не может, потому что Пуголовкин художником не стал. Он стал конструктором и не жалеет, что избрал себе такую профессию. В этом все дело. Случайно избрал? Нет, не случайно. Не зря он носит сегодня звание заслуженного изобретателя СССР. Сто раз, работая на заводе, он мог отказаться от карьеры инженера, и сто раз он не отказывался. Его учила кабина, им же придуманная, она была и его курсовой работой в институте, и его дипломом.

С «кабиной» росли и товарищи Анатолия. Если попытаться скрупулезно подсчитать, что им практически дал институт, а что работа над кабиной, еще неизвестно, возьмет ли институт решительный верх.

Жаль одного: туго внедряется у нас новое, пожирая лучшие годы авторов. Сколько бы других кабин они напридумали за то время, что убили на проталкивание своего первого детища!

Его духовный мир. Путь на завод отнимает у Анатолия пятьдесят минут, путь с завода — пятьдесят пять; он говорит: «Можно не торопиться». И редко случается, чтобы приезжал он вовремя, с точки зрения матери. То засидится в библиотеке, то в комитете комсомола, то по другим общественным делам, а то закроется в чьем-нибудь кабинете и просто думает: на это тоже необходимо время. Откуда, говорит мать, у него может быть личная жизнь?

Прямо с порога он кидается к магнитофону и включает модерн-джаз. Отличная коллекция записей шведских модернистов, нашего «КМ-квартета», Дизи Гиллеспи, недавно подкупил «Стар оф фотив флайв». «Есть будешь?» — «Еще как!»

Это в будни. А в воскресенье или в субботу он бродит по театрам, по выставкам, уезжает за город с приятелями кататься на лыжах или сидит в консерватории на своем привычном абонементном месте, наслаждаясь Бахом, Гершвином или «Прелюдами» Рахманинова.

Человека, не знающего Анатолия, может насторожить разносторонность его интересов: не дилетант ли? Но когда он оценит въедливость характера нашего героя, он успокоится. Уж если Пуголовкин рисует карикатуры, то их печатает «Неделя». Если он увлекается театром, то сам становится актером! Ей-ей, поступил однажды в народный театр, аккуратно посещал репетиции и с таким чувством произносил свою реплику: «Войди ж ко мне, о друг мой милый!», что режиссер стал внимательней приглядываться к новичку. Но скоро Анатолий взвыл от тоски, когда ему пришлось в десятый и в двадцатый раз произносить все с тем же чувством: «Войди ж ко мне!..» Пьеса, с его точки зрения, должна давать актерам принципиальную позицию, а внутри роли — полную свободу, чтобы было движение мысли, разгон для творчества, простор для фантазии. «Вы требуете невозможного, — сказал режиссер, — у нас свои законы». Законы? Снова «допуски», «определенные расстояния до руля»? Прошу, сказал Анатолий, прощения.

Кстати говоря, Анатолий Пуголовкин — взыскательный зритель. У него всегда есть собственная позиция. Социологи говорят, что самым «травоядным» зрителем, перемалывающим все, что ему дают, является тот, который ходит в кино менее десяти или более шестидесяти раз в год. Мы подсчитали: у Анатолия вышло в среднем около двадцати посещений; прекрасно, сказал он, теперь понятно, почему мне не нравится «Осторожно, бабушка!», а нравятся «Девять дней одного года». Он вообще сторонник интеллектуальных зрелищ; умная пьеса, умный фильм, умная телевизионная программа.

А читает он, честно говоря, мало. Разумеется, газеты, журналы — это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной прозе, а не «бытовому роману», делая исключение только для классиков. Документальная проза хороша тем, что она убедительна и доказательна, а в романах, говорит он, уж очень много авторского своеволия.

Теперь представьте себе Пуголовкина с рюкзаком за плечами где-то в горах Кавказа или в Карелии, его любимой. Традиционный костер, палатка, «ассорти по-поляски» (лук, жаренный с хлебом и рыбой, — собственное изобретение Анатолия, названное в честь реки Поля) и песни: «Что было, то было», «Ведь это наши горы, они помогут нам», «Комиссары в пыльных шлемах» и конечно же «фирменная»: «Мыла Марусенька белыя ножки».

Часто, рассказывая о чем-то или вспоминая, Анатолий говорит: «Это было еще до кабины» или «после кабины», это звучит как «до» и «после» нашей эры. Кабина, по сути, тоже его духовный мир, может быть самый главный.

В конце концов, у каждого из нас должна быть или будет своя «кабина».

Мечты его и планы. Говорят, с возрастом стремления и планы человека утрачивают свою актуальность. Людей, говорят, захлестывает текучка, связывает по рукам и ногам семья, и они не становятся Леонардами да Винчи не потому, что не могут или не хотят, а потому, что им просто некогда.

Если эта мысль верна, то Анатолий Пуголовкин, вероятно, еще не достиг того возраста и положения, когда хочется отступить, отдохнуть, сложить крылья.

Ну хорошо, а что будет после того, как его кабину поставят на конвейер? Что он будет делать дальше? На этот вопрос Пуголовкин может ответить так: а я вовсе не ставлю перед собой цели, обязательно связанной с признанием данной кабины. Мне, собственно говоря, важно признание идеи. И я успокоюсь лишь тогда, когда принцип «Все во имя человека» восторжествует повсюду: в архитектуре, в градостроении и в пошивочном ателье. Вот моя глобальная задача! И попробуйте не согласиться.

Если же конкретно, он хочет окончить аспирантуру, защитить диссертацию, превратиться в старшего научного сотрудника какого-нибудь, предположим, НАТИ и с карандашом в руках помечтать о создании принципиально нового трактора и даже принципиально нового тракторного завода, а рядом с ним — города. Их нужно будет возводить «всем миром» — в прямом смысле этого слова. Идефикс? — но в ней кредо Анатолия Пуголовкина, сущность его стремлений.

Над щитом однажды висел такой лозунг: «Жить — хорошо! Но хорошо жить — еще лучше!»

1968

II ВТОРАЯ ДРЕВНЕЙШАЯ… (Заметки о журналистике)

ВВЕДЕНИЕ

Тема нашего разговора — «кухня» журналиста, то есть технология его творчества. Не будем, однако, тешить себя пустыми надеждами: в основе любой творческой профессии лежит природный талант, отсутствие которого невосполнимо. В журналистике как в вокальном искусстве: нет голоса, и ничего не поможет — ни знание нотной грамоты, ни артикуляция, ни микрофон. Или как в поэзии: нет дара, и не будет человек поэтом, даже если владеет техникой стихосложения и носит членский билет Союза писателей.

Прошу понять меня правильно. Я вовсе не намерен отпугивать от журналистики молодых мечтателей и не ставлю под сомнение величину их таланта, у меня нет для этого оснований. Кроме того, каждый журналист должен сам знать себе цену, в зависимости от которой, надеюсь, и отнесется к моим словам. Я же, говоря о необходимости природного дарования, всего лишь подчеркиваю безусловный примат таланта над технологией, определяя, таким образом, удельный вес секретов мастерства в нашей профессии. Дабы не заблуждаться. Вместе с тем известно, что многие люди, проявившие способности к журналистике, попадают в число «несостоявшихся». Почему? Потому, возможно, что их талант не подкреплен техникой исполнения. Стало быть, верно и то, что в журналистику надо идти по призванию, которое есть дитя таланта, но верно и то, что одних природных способностей мало, их нужно подкреплять знанием технологии; камень, как его ни шлифуй, алмазом не станет, но и неограненный алмаз теряет в цене.

Какие «Америки» я открыл и еще буду открывать? Никаких. Моя задача, по сути дела, сводится к тому, чтобы говорить вслух о том, что каждый знает «про себя».

Теперь о мастерстве. Наша профессия, вторая из древнейших, до сих пор, к сожалению, не имеет стройной и всеми признанной теории. Мы и сегодня еще плохо знаем, что такое журналистика. Подобно науке и искусству — форма общественного сознания и средство изменения жизни? Подобно литературе, живописи, музыке, архитектуре, театру и кино — род искусства? Или входит в литературу как понятие видовое, подобно поэзии, драматургии, прозе и художественному переводу? Или, наконец, еще у́же — жанр прозы, стоящий в одном ряду с романом, повестью, рассказом, и этот ряд можно продолжить очерком, фельетоном, памфлетом, статьей, репортажем, эссе? С чем мы соседствуем, из чего выделяемся, к чему прикреплены, от чего зависимы, во что вливаемся, из чего выливаемся? — неизвестно. Работы многих авторитетных ученых, посвященные теории публицистики и очерка, при всей их значительности и глубине содержат взаимные противоречия и не дают, увы, полного ответа на поставленные вопросы.

Но не только в этом наша беда, а еще в том, что мы лишены практических основ журналистики, того, что называют «школами». Мы не можем, как вокалисты, похвастать наличием у нас «миланской» или «свердловской» оперной школы, «классическим» или «современным» направлением. У нас все едино, все в куче, все слеплено. Методология работы отдельных ярких индивидуальностей пока еще основательно не изучена, не осмыслена, не обобщена. Мы, рядовые газетчики, плохо знаем наследство, оставленное «звездами первой величины», и слабо пользуемся секретами их мастерства. Видя результат усилий классиков журналистики, мы совершенно не представляем себе, к а к  они шли к результату. Отрывочные данные, робкие и не всегда профессионально объективные воспоминания очевидцев, легенды, байки, анекдоты — это все, что сохранилось от социального и художественного опыта таких замечательных мастеров, как Овечкин, Горбатов, Зорич, Дорошевич, Агапов, Кольцов. Они работали, можно сказать, в наше время, что же говорить тогда о Куприне, Успенском, Гончарове, Бунине, Короленко и других «отцах жанра», чей творческий метод, боюсь, безвозвратно утерян, как секрет фресковой живописи Леонардо да Винчи.

Что остается делать нам, сегодня действующим журналистам? Так и не вылезать из своего вечно младенческого состояния? Увы, мы и в самом деле, начиная с нуля, каждый раз изобретаем собственные велосипеды или обрекаем себя на слепое эпигонство.

Быть может, я излишне драматизирую положение? Но разве вас не потрясают элементы кустарщины в таком важном деле, как вузовская подготовка журналистских кадров? Практическая журналистика, такой предмет, как мастерство, или отсутствует в курсе преподавания, или дается студентам на весьма примитивном уровне. А если учесть, что пополнение приходит в журналистику в большинстве своем «со стороны», позвольте спросить: какую профессиональную подготовку получают в газете бывшие инженеры, юристы, врачи и педагоги? Да никакую! — говорю это категорически и с полной ответственностью. Их учит собственная газетная практика, и учит медленно, трудно, затягивая процесс созревания.

Ну, а столпы современной журналистики, умудренные опытом и «все познавшие»? Они стоят перед молодыми газетчиками статуями на постаментах — молчаливые и недоступные. Как рождаются их замыслы, где они «берут» темы, каким образом собирают материал, как беседуют с героями очерков, думают ли о сюжете и композиции, как пишут и как сокращают написанное в газетной полосе — короче говоря, какова технология их творчества? Все это для нас тайна за семью печатями. И не потому тайна, что они злоумышленно скрывают секреты мастерства, а потому, что даже им некогда «остановиться и оглянуться» из-за высочайшего темпа газетной жизни, из-за вечной текучки, которая «заедает». Они ведь и сами ни у кого не учились — за редким, быть может, исключением, меж тем отсутствие учителей, как известно, наказывается отсутствием учеников.

Десятки центральных, сотни республиканских и областных, тысячи районных газет — это же огромная армия творческих работников, вынужденных стоять на довольствии у самих себя! Ладно, утраченное не восстановишь, но не пора ли подумать о будущем, о смене, идущей вслед за нами? Неужто не способны мы, более или менее «старые» журналисты, дать молодым полезные советы? Неужто и сами созрели до такой степени, что уже не верим в возможность взаимного обогащения?

Хватит журналистике развиваться, как трава растет. Если мы действительно имеем что сказать, если мы не утратили способность говорить и воспринимать услышанное, нам следует обменяться опытом, сделать это публично и оставить вещественные следы обмена. Начало, кстати, уже положено: вышли в свет «Заметки писателя о современном очерке» В. Канторовича, «Рождение темы» Е. Рябчикова, «Как я работал над «Неделей» Ю. Либединского, «Двадцать пять интервью» Г. Сагала, напечатаны интересные статьи о мастерстве публицистов в «Литературной газете» и «Журналисте» и т. д.

К этой же серии можно условно отнести и размышления о журналистском мастерстве, которые я рискую вам предложить. Минимум теории, максимум практики — таково, по крайней мере, намерение автора. И никаких претензий на обязательность применения описываемых методов, на непорочность суждений. Задача куда скромнее — разбудить интерес у начинающих журналистов к серьезному отношению к технике работы. Кроме того, если удастся, я не прочь разозлить коллег, в том числе корифеев пера, вдохновив их тем самым на продолжение разговора.

И еще одна оговорка. Речь в этой публикации коснется технологии работы, характерной главным образом для очеркистов и публицистов, хотя я не скрываю надежды на то, что некоторые положения, мною высказанные, примут на свой счет и представители других газетных жанров. Тем не менее оговорку эту следует полагать существенной. Дело в том, что по сравнению с репортажем, зарисовкой, интервью, статьей, информацией и даже фельетоном очерк занимает в газете особое место, а очеркисты — несколько привилегированное: им и командировку дают не на один день, и времени на «отписку» побольше, и с размерами на полосе не очень скупятся. Объясняется ли это тем, что очерк считают в газете более важным жанром, чем, положим, репортаж? Нет, я так не думаю. Более того, знаю, что «хлебом журналистики» является информация, без которой ни одна современная газета не обходится, а очерк — это, скорее, деликатес. Однако трудностей со сбором материала для очерка, как и с его написанием, все же побольше, чем с любым другим жанром. Кроме того, не зря газетная практика выдвигает в очеркисты людей, предварительно прошедших богатую школу репортажа и сбора информации. И так складывается жизнь журналиста, что «право на очерк» он как бы зарабатывает долгим и самоотверженным трудом на других газетных направлениях. Так или иначе, говоря главным образом о технологии работы над очерком, я ни в коей мере не желаю принижать значение прочих газетных жанров, тем более что все они имеют свои вершины мастерства и своих замечательных исполнителей.

Заранее прошу простить меня за тональность. Конечно, я приложу максимум усилий, чтобы избежать нравоучительства. Но дело это, к сожалению, неимоверно трудное, поскольку, «взяв слово», я как бы оказываюсь на трибуне, которая весьма располагает к менторскому тону.

Не обессудьте.

И последнее. Как справедливо замечено кем-то из публицистов, если уж делиться опытом, то лучше всего собственным.

ДЕЛО, КОТОРЫМ МЫ ЗАНИМАЕМСЯ

Стертые границы жанра. В «Кратком словаре литературоведческих терминов» Л. Тимофеева и А. Венгерова сказано: «Очерк отличается от романа, повести и рассказа тем, что в нем точно отражается событие, изменить которое автор не вправе, прибегая к вымыслу».

Критерий, таким образом, вроде бы найден: есть вымысел — нет документалистики, нет вымысла — она! И не будем придираться к формулировке, содержащейся в словаре, на то он и «краткий». Замечу только, что к вымыслу и домыслу мы еще вернемся и, надеюсь, увидим, что кроме беллетристов к ним прибегают самые «отпетые» документалисты, однако это обстоятельство ничуть не портит чистоты документального жанра. Почему не портит? Потому, наверное, что важен результат, достигаемый автором произведения, а не средства, с помощью которых результат достигается.

Многие перья были поломаны в ожесточенных дебатах, посвященных этому вопросу. Сошлюсь на три мнения, весьма характерных. Ефим Дорош делил всю литературу на «художественную» и «деловую», относя к последней дневники, воспоминания, научно-популярную литературу и еще, как он писал, «информационную журналистику». И. Андроников применил термин «жанр научного поиска», полагая, что сам работает в этом жанре («Загадка Н. Ф. И.», «Портрет») и кроме него А. Ферсман и И. Крачковский («Занимательная минералогия», «Воспоминания о камне»). Лично мне импонирует третье мнение, однажды высказанное в ходе дискуссии о месте и значении документалистики одним известным писателем: художественно-документального жанра вообще не существует, как не существует жанра художественно-вымышленного, а есть жанр талантливый и жанр бездарный! В конце концов, все жанры хороши, кроме одного: скучного!

«…Так как я не красноречив и даже не великий писатель, то, не рассчитывая на свой стиль, стараюсь собрать для своих книг  ф а к т ы». Стендаль, которому принадлежат эти слова, в силу своего истинного величия мог позволить себе подобное кокетство. Мы не можем. Нам следует точно знать наше место в литературе, чтобы работать на уровне предъявляемых к журналистике требований и не искать снисхождения читателей по части художественной. Тем более что за последние десятилетия что-то решительно изменилось в мире, и документалистика, обретя невиданную популярность, стала успешно конкурировать с беллетристикой. Явление это феноменальное, — впрочем, ему есть, наверное, объяснение, — и не учитывать его нельзя.

Что сегодня читают и смотрят в мире? «Закон Паркинсона» и публицистику У. Тойфлера. «Аэропорт» и «Отель» А. Хейли. «Дневные звезды» О. Берггольц, «Ледовую книгу» Ю. Смуула. Мемуары У. Черчилля и Г. Жукова. «Ярче тысячи солнц» Г. Юнга. «Путешествие на «Кон-Тики» Т. Хейердала, «Обыкновенное убийство» А. Капоте, «Брестскую крепость» С. Смирнова, Дневник А. Франк, «Солдатские мемуары», «Живые и павшие» в Театре на Таганке, «Обыкновенный фашизм» М. Ромма — список можно продолжить. Кино, театр, телевидение «ударились» в документалистику. Изобретен метод «скрытой камеры», который называют еще «подглядыванием в замочную скважину», что более характерно для натурализма, нежели для реализма, но это тот самый нормальный перегиб, свидетельствующий о том, что процесс идет, явление имеет место: документалистика наступает по всей линии фронта! Художники куда чаще, чем прежде, предпочитают «Девочке с персиками» героиню труда в персиковом саду. Композиторы пишут документальные оперы, в которых поют ученые с именами и члены правительства. На сцене МХАТа горят мартены, еще чуть-чуть, и актеры, играющие в «Сталеварах», будут выдавать готовую продукцию. И прозаики, прекрасно чувствуя новые веяния, стали рядить добрую старую беллетристику в документальную тогу, ища более надежный и короткий путь к читателю. В. Богомолов снабжает повесть «В августе сорок четвертого…» вымышленными документами, сделанными «под» реальные, Е. Евтушенко пишет «Братскую ГЭС», а потом «Маму и нейтронную бомбу», В. Солоухин — «Владимирские проселки», А. Вознесенский предваряет стихи документальными прозаическими вступлениями и комментариями, приближая поэзию к «факту».

Чем вызвана документализация литературы и искусства? Трудно назвать все причины, но кое-какие позволю себе отметить.

Во-первых, изменился читатель. При всей своей однородности наш современный читатель все же ухитряется быть разным, что создает определенные трудности для литераторов, стремящихся, как мы знаем, «дойти до каждого». При этом безусловно вырос его интеллектуальный уровень, он стал образованнее, культурнее, он может и хочет, он в силах разбираться сегодня во многом сам, только ему надо дать правду, то есть документ, информацию, — дать пищу для ума. В силу именно этой причины наметилась «всеобщая тяга к объективности», как сформулировал явление переводчик и публицист Л. Гинзбург.

Во-вторых, нельзя не учитывать научно-технический прогресс, который привел к развитию средств связи, к совершенствованию магнитофонов, кино-, фото- и телеаппаратуры. Все это не только способствует, но буквально толкает к фиксации событий, делающей фантазию бессмысленной.

В-третьих, если характерным признаком документального жанра было когда-то, по выражению Е. Дороша, «писание с натуры», то, возможно, сегодняшняя всеобщая документализация есть нормальное и естественное развитие реализма как творческого метода? То есть в сравнении с минувшим реализмом «похожести» нынешний реализм должен быть «документальным»? Впрочем, это теоретический вопрос, в дебри которого я не рискну забираться, но и не наметить его тоже не могу: а вдруг кто-то подвигнется на размышления?

В-четвертых, наш читатель, мне кажется, имеет особые основания проявлять повышенный интерес к документальному жанру. Говоря так, я, прежде всего, имею в виду «голод» по дневникам идокументальным свидетельствам о временах и исторических событиях малоизвестных и некогда даже скрытых. Целое поколение людей, еще не забывших эти времена, проявляет болезненный интерес к прошлому. Кроме того — война. Какова судьба неудавшегося десанта в Керчи, кто такой легендарный партизан Батя, каковы подробности Нюрнбергского процесса, как действовал в тылу у врага Кузнецов, что случилось с группировкой наших войск под Старой Руссой, каким образом удалось спасти «золотой эшелон» во время гражданской войны, какова истинная история «Брестского мира» — сколько тайн и вынужденных сокрытий становится сегодня явными!

Что же получается? Авторитет и сила документа привели к тому, что даже «чистые» прозаики не могут устоять перед искушением замаскировать беллетристику «под» документ, тем самым размывая границы между жанрами. Не только рядовому читателю, но и литературоведу, я думаю, не всегда легко распознать, имеет ли он дело с рассказом или очерком, поскольку проза может основываться на реальном факте, а очерк — не пренебрегать вымыслом.

Критерий жанра. Современного читателя волнует, мне кажется, не то, какими средствами пользуется литератор, а к какому результату приходит. Иными словами, главным критерием становится не мера вымысла, а степень достоверности, — главным критерием не только документалистики, но и прозы. Старый спор о «допустимых размерах художественного обобщения», как говорят специалисты, то есть спор о величине вымысла, возможного в очерке, сегодня не кажется мне актуальным. Важно другое: верит или не верит читатель автору. Если из-под пера литератора выходит ложь, читателю безразлично, как эта ложь называется, очерком или рассказом. Но если мы, документалисты, не пренебрегая вымыслом и обобщением любой величины, говорим читателю правду, тот принимает ее без всякого деления на жанры.

У Л. Н. Толстого в «Войне и мире» есть сцена, в которой действуют исторически реальные герои — Кутузов, Барклай, Багратион и другие — и герои вымышленные, например девочка, сидящая на печке во время знаменитого совета в Филях. Что это такое с точки зрения жанра? Кутузов — художественное осмысление реального образа, девочка — художественный образ в чистом виде, всего лишь претендующий на реальность существования. А в итоге? Достоверный сплав, которому мы, читатели, верим.

И. Бунин пишет рассказ «Дело корнета Елагина». Но Елагин — это реальный герой, фамилия которого на самом деле Берсенев, актриса Сосновская у Бунина — это реальная актриса Висновская: писатель берет за основу произведения факт, имевший место в действительности, при этом степень его писательского вмешательства такова, чтобы не повредить, не потревожить реальной основы, не переборщить с домыслами. Спрашивается, «Дело корнета Елагина» — рассказ или очерк? По степени достоверности, не сомневаюсь в этом ни на секунду, это настоящая документалистика. Во всяком случае, я верю в документальность художественного рассказа Бунина больше, чем в «правду» иных современных повестей о реально существующих людях, мнимо документированных.

Можно продолжить перечень авторов из далекого и близкого прошлого, заложивших — не сегодня, а вчера! — основы правдивой отечественной литературы. В этот перечень вошли бы А. Радищев с «Путешествием из Петербурга в Москву», А. Пушкин с «Капитанской дочкой», Ф. Достоевский с «Записками из Мертвого дома», Г. Успенский с «Нравами Растеряевой улицы», А. Чехов с «Островом Сахалином», А. Гончаров с «Фрегатом «Паллада», А. Серафимович с «Железным потоком», Д. Фурманов с «Чапаевым», Н. Островский с «Как закалялась сталь», А. Макаренко с «Педагогической поэмой», А. Фадеев с «Молодой гвардией», Б. Полевой с «Повестью о настоящем человеке», В. Овечкин с «Районными буднями», А. Твардовский с поэмой «За далью — даль» и т. д.

Беллетристика все это? Документалистика? Волнует нас, читатель, мера вымысла в этих произведениях? Куда больше мы взволнованы степенью их достоверности, и куда больше нас интересует уровень их художественности!

«Начиная с Мертвых душ Гоголя и до Мертвого дома Достоевского, — писал Л. Толстой, — в новом периоде Русской литературы нет ни одного художественного произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести».

Нет, не сегодня родился жанр, который можно условно назвать «документальной прозой» или «художественной документалистикой». В силу некоторых исторических причин он мог иметь взлеты и падения, стало быть, надо считать, что нынче этот жанр всего лишь возрождается — не на пустом месте, а имея свои законы и традиции, сложившиеся давно; разумеется, если мы действительно уверены в его нынешнем взлете.

В. Шкловский прав, когда говорит, что «деятели искусства опираются на творческий опыт предшествующих поколений, на существующую форму, наследуют их. Но в старой форме, — говорит он далее, — не всегда можно выразить новое содержание. Старая форма не остается неизменной, а видоизменяется, новаторски развивается, обогащается. Действительные причины этих поисков всегда коренятся в новом содержании».

Почему и когда появилась в нашем обществе потребность в новом содержании документальной литературы, мы уже говорили. Так или иначе, но жанр живет и его популярность несомненна. Печально лишь то обстоятельство, что, увлекаясь теоретическими спорами о месте и значении художественной документалистики, далеко не все очеркисты пришли к ощущению своей органической связи с беллетристикой, из-за чего слабо используют великое наследие прошлого. Добавлю к сказанному, что лично мне глубоко импонирует отношение к прозе как к родственному литературному виду. Подобно тому как в смешанных браках рождается полноценное потомство, подобно тому как на стыке наук совершаются выдающиеся открытия, а «зеленая улица» сегодня лежит не просто перед физикой или химией, но перед астрофизикой, биохимией, геофизикой и так далее — подобно этому, быть может, на стыке прозы и документалистики и рождается новый литературный жанр, способный обеспечить истинный расцвет, дать наивысший уровень достоверности и точно соответствовать возросшим требованиям современного читателя.

Домысел и вымысел. Однако разговор о мере вымысла в документальной прозе не лишен основания, не снят с повестки дня. Напротив, проблема вымысла, но уже не как критерия жанра, а как инструмента для познания и осмысления действительности, встает еще острее, нежели прежде.

В самом деле, без выраженного авторского отношения к описанным им достоверным событиям документальная проза, оставшись документальной, никогда не станет художественной. Даже ничего не домысливая, не преуменьшая и не преувеличивая, автор достигает художественности хотя бы за счет того, что вносит в повествование, выражает в нем собственную личность.

Говорят, правда одна, многих правд не бывает. И тем не менее из одних и тех же фактов-кирпичиков разные литераторы могут построить разные дома. «Ведь даже два фотографических аппарата, — писал Е. Дорош, — в руках двух фотографов дадут не совсем одинаковые изображения одного и того же, в одно и то же время снятого предмета». Отчетливо представляю себе нескольких литераторов, истинно талантливых, которые по-разному напишут портрет одного героя, и столь же ясно вижу бездарного писателя, способного десять героев нарисовать на одно лицо.

Некоторое время назад «Комсомольская правда» опубликовала мой очерк «Искатели». В нем шла речь о молодом инженере-конструкторе Анатолии Пуголовкине, работающем на заводе имени Лихачева. Два подвала, по-газетному — распашка, примерно строк семьсот. С момента публикации минуло полтора года, и вот однажды кто-то присылает мне из Белоруссии республиканскую молодежную газету с очерком «Начало». В нем тоже шла речь о конкретном человеке, молодом инженере-исследователе Минского автозавода Василии Дыбале. У меня в очерке: «Через какое-то время Анатолий Пуголовкин вызовет у потомков не меньший интерес, чем тот, который испытываем мы сами к рядовым представителям прошлых поколений. Внукам и правнукам тоже захочется знать, как он выглядел, о чем думал, как работал, какие пел песни и какие строил планы…» Очерк «Начало» имел такое вступление: «Возможно, через какое-то время Василий Дыбаль вызовет у потомков не меньший интерес, чем тот, который испытываем мы сами к рядовым представителям прошлых поколений. Внукам и правнукам тоже захочется знать, как он выглядел, о чем думал, как работал, какие пел песни и какие строил планы…»

Ну ладно, бывают совпадения. Смотрю дальше. Мой очерк разбит на маленькие главки: «Внешний вид», «Черты его характера», «Образ его мышления», «Как он работает», «Его духовный мир» и т. д. «Начало» также состоит из небольших главок: «Внешний вид», «Черты его характера», «Образ его мышления»… Ну что ж, и такое возможно. А посмотрю-ка, что «внутри» материала, — ведь герои-то разные! Читаю и не верю своим глазам. У меня: «Было время, Анатолий Пуголовкин думал, что от него и от таких, как он, ничего не зависит…» В очерке «Начало»: «Было время, Василий Дыбаль думал, что от него и от таких, как он, ничего не зависит…» У меня: «А читает Анатолий, честно говоря, мало. Разумеется, газеты, журналы — это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной прозе, а не «бытовому роману», делая исключение только для классиков». В «Начале»: «А читает Василий, честно говоря, маловато. Разумеется, газеты, журналы — это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной прозе…»

Короче, чистый плагиат, и очень редкий в документалистике. Подставлена фамилия другого реально существующего человека, а все остальное — слово в слово. Разные герои, а все у них одинаково, одно и то же читают, одно и то же едят, озабочены одними проблемами, успехи одни и те же, говорят одинаковые слова и думают «тютелька в тютельку». При этом автор «Начала» не только не боится самого плагиата, но, вероятно, и разоблачения — ни с моей стороны, ни даже со стороны Василия Дыбаля и его ближайшего окружения!

Мне бы гордиться: и я сподобился, вышел в «классики», если цитируют. А тут еще в одном уважаемом издании, прослышав о редком плагиате, предлагают «пригвоздить» публично автора «Начала». Я не только сам отказался писать разоблачение, но и другим запретил. Потому что не гордиться мне нужно, а краснеть: написал своего героя так, что получился не образ, а «костюм», пригодный на любую фигуру. Выходит, не заметил я в Анатолии Пуголовкине ничего такого, что «не налезало» бы на Василия Дыбаля. Меж тем, как известно, истинная типизация достигается не за счет стереотипа, который можно выдумать, а за счет выявления непридуманных индивидуальных черт. Факт — попробуй, укради! А вымысел — сколько угодно…

История поучительная. Возможно, я слишком строг к самому себе, и в данном случае справедливее было бы говорить о беспардонности молодого автора республиканской газеты. Но надо выносить и для себя уроки из чужих ошибок. Какие же уроки вынес я? Во-первых, пользуясь вымыслом, нельзя отрываться от действительности на такое расстояние, которое ведет к усредненности образа, к стереотипу, вредит правде и достоверности. Во-вторых, домысливать — не значит врать, это не значит, что можно женить неженатого, убивать живого и воскрешать умершего; вымысел и домысел проявляют себя, прежде всего, в отборе материала, в осмыслении события, в эмоциональном настрое автора, в его позиции. Наконец, в-третьих, уровень способностей литератора, его личностные качества, его профессионализм играют не последнюю роль в достижении неповторимой достоверности материала. Бездарно написанный очерк куда легче плагиировать, нежели исполненный талантливо!

Сошлюсь на Н. Добролюбова, который пишет, имея в виду автора разбираемого им произведения: «…он не отдает себя на служение неправде и бессмыслице не потому, что не хочет, а просто потому, что не может…» Подчеркиваю: не потому, что не хочет, а потому, что не может, так как для истинного таланта характерно стихийное стремление к правде. Именно талант, а не личная симпатия или антипатия автора есть лучшая гарантия того, что произведение будет максимально приближено к истине. Примеров тому в истории литературы предостаточно. Полагаю, что все они имеют прямое отношение и к нам, документалистам, размышляющим о мере вымысла и домысла в наших очерках.

Однажды М. Галлай остроумно сказал: «Документальная повесть есть такая повесть, в которой выведены вымышленные персонажи под фамилиями действительно существующих людей». В этой шутке несомненно содержится рациональное зерно: художественная документалистика не сковывает, а, скорее, развязывает фантазию автора! Роман о безногом летчике, согласитесь, выглядел бы неправдоподобным, а документальная повесть, в которой, по сути дела, выведен «вымышленный герой, но под фамилией действительно существующего человека» (всего одна буква изменена: Маресьев назван Мересьевым), воспринимается нами как истинная правда.

Да, автор имеет право на вымысел и домысел, на преувеличение, основанное, если хотите, на интуиции, и нелепо было бы это право отрицать. Даже в тех случаях, когда литератор ведет почти научное исследование факта, когда оперирует цифрами и «данными», он может домысливать. Правы классики, утверждая, что без выдумки нет искусства. Но выдумка выдумке рознь. «Солги, но так, чтоб я тебе поверил», — сказано у поэта. Домысливать «правдиво», чтобы читатель верил, дело не легкое, напрямую связанное с чувством меры, с самодисциплиной, со способностью автора самоограничиваться.

В моей практике есть несколько случаев работы над прозой: рассказ «Обелиск», «Повесть о карьеристах», «Остановите Малахова!» Все это написано на достоверной основе, и я, работая над прозой, «до последнего» сохранял фамилии прототипов, хотя и знал, что в конечном итоге изменю их. Такое скрупулезно-бережное отношение к фактам, такой процесс писания, казалось мне, дисциплинирует автора, ограничивает его в грубом домысле, дает толчок к художественному осмыслению событий. Как говорится, хлестче, чем жизнь, ни одна голова не придумает. Зачем же в таком случае напрасно утруждать себя ничем не ограниченным выдумыванием?

Подводя итог, сделаем следующие выводы.

1. Независимо от того, договорятся или не договорятся теоретики относительно существования жанра художественной документалистики и его названия, он уже есть, и мы в нем работаем.

Учитывая то обстоятельство, что границы между жанрами в принципе стираются, мы уже сегодня живем по одним законам с беллетристикой, и это благо, способствующее процветанию журналистики. Подобно тому как прозаики стали все чаще обращаться к документу, очеркисты все чаще обращаются к приемам работы прозаиков. М. Горький в свое время писал о трех элементах художественного произведения: о теме, языке и сюжете. Художественная документалистика с ее нынешним содержанием не может, конечно, обходиться ни без темы, ни без языка, ни, если угодно, без сюжета.

2. Цель, стоящая перед нами, исторически вытекает из факта существования художественно-документального жанра: будить общественную мысль, формировать общественное мнение, а не просто ублажать читателя бездумными повествованиями, не просто давать отдых уму и покой чувствам, и в этом смысле у нас тоже нет противоречий с целями беллетристики, лучшие произведения которой воспитывают людей и формируют их общественное сознание.

3. Критерием жанра художественной документалистики является не уровень домысла или вымысла, а степень достоверности, ибо достоверность — это критерий всего истинного искусства, всей литературы. Пока читатель нам верит, мы существуем! Следовательно, наша обязанность — постоянно держать руку на «читательском пульсе», учитывать грамотность современного «газетных тонн глотателя», его способность к самостоятельным размышлениям и выводам, его социальную активность, его повышающуюся требовательность к правдивому изображению жизни.

4. Хотя документалисты и живут с прозаиками по одним законам и пользуются одними творческими методами, есть между ними существенные различия, касающиеся главным образом масштабности тем, фундаментальности исследований и величины публикаций.

Прозаиков волнуют в основном «вечные проблемы», такие, как любовь, предательство, верность, порядочность и т. д. Документалисты заняты актуальной проблематикой, их беспокоит злободневность, а если они и касаются вечных тем, то в их сегодняшнем преломлении, когда возникает необходимость привлечения к ним общественного внимания в концентрированном виде. Беллетристы — это, если угодно, «долговременные огневые точки»; очеркисты — подвижнее, оперативнее, они чаще меняют направления и менее укреплены. Очеркисты откликаются быстрее, но звучат кратковременнее. Если писатели, по выражению Н. Чернышевского, «изображают вообще, характеристическое», то газетчики ставят вопросы относительно частные, сегодня же размышляя над проблемами сегодняшнего дня. У Аристотеля в «Поэтике» выражена мысль о том, что историк и поэт «различаются не тем, что один говорит стихами, а другой прозой. Разница в том, что один рассказывает о происшедшем, а другой о том, что могло бы произойти». Допуская условную аналогию, я готов поставить на место историка журналиста, а на место поэта — писателя, оценив таким образом некоторую разность их задач.

Наконец, ставя конкретные вопросы, газетчики опираются на конкретный материал, что тоже отличает их от беллетристов. Не откажу себе в удовольствии процитировать собственного отца, А. Д. Аграновского, старого правдиста, написавшего в 1929 году в предисловии к своей книге «Углы безымянные»:

«Автор — газетчик. Этим определяется характер настоящей книги.

Писатель может (ему разрешается) купить на первм поопавшемся вокзале билет, уехать в неизвестном направлении, сойти неизвестно на какой станции, нанять подводу и гнать лошадь, пока она не пристанет. В ближайшей деревне писатель узнает, что, кроме людей, в деревне есть скот, машины, классовая борьба, налоги, комячейка, и, выбрав этот уголок своей резиденцией, он приступит к писанию.

Получится книга о деревне, возможно, столь интересная, что о ней заговорит страна, мир. И сколько бы писатель ни клялся, что он писал об  о д н о й  деревне, ему не поверят. Читатель не замедлит обобщить его выводы. Таков удел художника.

Мы, газетчики, работаем иначе. Пусть наши статьи и фельетоны не попадают в «мировую историю» (они только сырье для историка), но когда мы пишем: «Сидор», читатель знает, что мы беседовали с Сидором, а не с Петром; когда мы говорим, что были в деревне Павловка, никто не сомневается, что речь идет о Павловке, а не о Федоровке…

Газетчик — чернорабочий литературы, он непосредственный участник сегодняшнего строительства… Как видите, задачи совершенно ясны и точны. Мы говорим об  о д н о й  волости, мы пишем о ней, «какая она есть» с е г о д н я  и какие требования предъявляет она к нам и мы к ней на  д а н н ы й  о т р е з о к  в р е м е н и. Никаких претензий на «всемирную историю»…»

О доводах и резонах. Поскольку главная задача художественной документалистики, как мы уже говорили, участие в формировании общественного мнения, а также необходимость будить общественную мысль, логично добавить к сказанному, что будить мысль можно только с помощью мысли. Стало быть, наряду с пейзажем, диалогом, портретом, композицией и прочими компонентами жанра составным его надо считать и  м ы с л ь, причем составным обязательным, без которого жанр просто не будет существовать, чего не скажешь, между прочим, о других компонентах.

«Мысль — корень публицистики. Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает» — эти слова принадлежат Анатолию Аграновскому, и я благоговейно к ним присоединяюсь. В нашей работе действительно важно количество и качество мыслей на квадратный сантиметр текста. Современному читателю нужны не столько наши выводы, сколько ход наших размышлений, который делает выводы убедительными, а все произведение достоверным. Читателю нужны резоны и доказательства, и тогда он сам решит, как ему быть, что ему делать, за что заступаться и против чего возражать.

Напомню А. Пушкина: «Всегда были те, кто говорили: «Это хорошо, потому что прекрасно, плохо — потому что скверно», — и отселе их не вытащишь». Разговаривать так с сегодняшним читателем равносильно ловле рыбы на заклинания, а не на крючок. Еще В. Маяковский восклицал: «Ору, а доказать ничего не могу», и это в его время, в двадцатые и тридцатые годы, когда сила голоса могла заменить довод, и то, как мы знаем, не всегда. Что же говорить о сегодняшнем дне, который дал нам ясно понять, что партийность журналистики — это прежде всего ее убедительность и доказательность. Сегодня даже критика в директивной форме не проходит: ее выслушивают и, если она бездоказательна, ею элементарно пренебрегают. Кончилось время, когда одно упоминание фамилии человека в газете в негативном или позитивном плане могло либо вознести его до небес, либо низвергнуть в пучину тяжких испытаний. Сегодня нет редакции, в которой не трубили бы «общий сбор», обсуждая вопрос, как повысить действенность критических выступлений.

Не создается ли у вас, коллеги, впечатления, что критика нынче стала малодейственной вообще? А если создается, как должно нам оценивать это обстоятельство? В конце концов, если слабая доказательность приводит к малоэффективности газетных публикаций — это ли не показатель растущего уровня нашей демократии? Читатель нынче выражает откровенное желание сначала проверить нас, а уж потом нам поверить, и в этом смысле, смею заметить, наши интересы совпадают с читательскими: куда интересней работать, если необходимо  и с к а т ь, а не «выдавать» готовые рецепты.

Если мы действительно намерены будить общественную мысль, можно ли и нужно ли делать это в приказном порядке, да еще при помощи крика и восклицательных знаков?

Мы не разбудим ее, а лишь напугаем.

А что такое, позвольте спросить, «доказательность», что мы должны понимать под «убедительностью»? Прежде чем ответить на вопрос, расскажу весьма поучительную историю. Дело было во время войны. Героя истории, работавшего во фронтовой газете, а ныне довольно известного журналиста, я не называю только потому, что не уверен, насколько точно изложу событие. Итак, однажды, вернувшись с передовой, он, измученный и усталый, написал в номер маленькую информацию и лег спать. Информация была примерно такая: «В ночном бою за высоту у деревни А. рота под командованием старшего лейтенанта М. уничтожила около батальона фрицев, столько-то боевой техники и захватила в плен столько-то вражеских солдат. В сражении отличились…» и т. д. Вскоре уснувшего корреспондента разбудил редактор газеты и сказал: «Умоляю тебя, соберись с силами и быстренько сделай из информашки очерк, у нас давно не было очерка!» Повертев в руках уже отпечатанный на машинке текст, молодой журналист почесал затылок, подумал, потом, наверное, с тоской посмотрел в окно, от руки дописал несколько слов и вновь укрылся шинелью, уверенный в том, что дело сделано. Редактор потрясенно читал: «Тихо мела поземка… В ночном бою за высоту у деревни А. рота под командованием старшего лейтенанта М. уничтожила…» С тех пор в этой фронтовой газете, а с ее легкой руки и во многих других слово «очерк» было изъято из лексикона. Когда корреспонденты отправлялись на задания, они спрашивали редакторов: «С «поземкой» писать или без «поземки»?» — «Репортаж!» — положим, заказывали редакторы. «А может, лучше с «поземкой»?» — стало быть, очерк.

Так вот, с «поземкой» писать нельзя. Всегда было стыдно это делать, а сегодня тем более. К сожалению, еще не все журналисты понимают это и потому носят в ножнах слишком легкие перья. Совсем недавно, в феврале 1984 года, я с удивлением обнаружил в одном весьма уважаемом центральном журнале материал под рубрикой «Очерк», который, представьте себе, так даже и назывался «Поземка», да и по содержанию был написан рукой человека из числа тех, которых Б. Н. Агапов называл «публицистами в кавычках». Они заменяют или скрывают свое безмыслие акварельными красками, ложными портиками, кр-р-расотами стиля, всевозможными «поземками» и, как писал Агапов, «выкамаривают пейзажи и петушатся стандартной патетикой». Между тем еще в тридцатых годах А. Диковский заметил, что «проблема распределения сапог в третьем квартале не нуждается в раскраске». Оружие настоящего журналиста — цифра, довод и мысль, что конечно же не исключает, а, скорее, предполагает пользование сочным языком, диалогом, «работающим» пейзажем, ярко выписанным портретом, выверенной композицией и при всем при этом обязательным ведением читателя путем своих мыслей.

В дневнике Л. Толстого есть такие слова: «Художник для того, чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтобы его произведение было исканием. Если он все нашел и все знает и учит… он не действует. Только если он ищет, зритель, читатель сливаются с ним в поисках».

Вот так мы и вернулись «на круги своя»: к выводу о том, что без мысли мы — пусты.

И вновь я должен сказать, что замечательная плеяда современных мыслящих и ищущих журналистов, таких, как Ю. Черниченко, С. Соловейчик, И. Васильев, А. Левиков, А. Злобин, Л. Графова, А. Ваксберг, А. Аграновский, Е. Богат, А. Борин, А. Стреляный и многие, многие другие, родилась не на пустом месте. Были В. Овечкин, Е. Дорош, М. Кольцов, А. Диковский, А. Зорич, А. Д. Аграновский, Б. Агапов, а им предшествовали Г. Успенский, И. Бунин, В. Короленко, А. Чехов…

Можно ли стать талантливым? Говорят, Ю. Олеша, посмотрев однажды на шпроты во вскрытой банке, воскликнул: «Хор Пятницкого!» В чем секрет подобного «видения»? Каков его механизм? Для ответа на этот вопрос не надо производить раскопки и ломать голову: тайна оригинальности писательского видения и восприятия мира лежит в наличии или отсутствии таланта.

Почему только писательского? Чем мы, журналисты, хуже?

Жаль, нет рецепта талантливости, но, по крайней мере, всегда есть возможность развивать свои способности, как, впрочем, и опасность их угробить. Не берусь перечислять все составные журналистского дарования, но две способности, без которых, мне кажется, действительно не может обойтись журналист-профессионал, назову.

Прежде всего умение  у д и в л я т ь с я, без которого нет и не может быть прелестной «детской непосредственности», нет радости общения с людьми и жизнью, нет желания остаться наедине с собой, то есть желания думать, нет потребности расширить собственный духовный мир. К сожалению, способность удивляться с годами утрачивается. «Дети — поэты, дети — философы», — утверждает Я. Корчак. А потом? Куда это уходит? Почему умирает? Почему, когда маленькие становятся большими, поэты и философы редкость? — спрашивает писатель Е. Богат, а затем констатирует: — Для меня это один из самых глубоких и трагических вопросов жизни…»

Но в эпоху бурного развития научно-технической революции даже дети перестают удивляться! Когда-то ребенок, глядя на репродуктор, мог спросить, в высшей степени возбудившись: «Папа, там сидит гномик?!» Зато сегодня мой маленький племянник, слушая «живое» исполнение под гитару, спокойно сказал: «Я знаю, папа, у тебя в горле магнитофон». Телевизор, телефон, транзистор, магнитофон, а в недалеком будущем гравитационная куртка, позволяющая летать без крыльев, — кого эти чудеса сегодня удивляют? Мы воспринимаем транзистор, эту «каплю человеческого гения», которую запросто таскаем через плечо, этот «голос мира и человечества», не как великое чудо времени, а как элементарную игрушку (по Далю, «игрушка» — легкое дело) и, между прочим, потому так и гремим транзисторами на всю округу, что они для нас «игрушки», а не книги, которые слушают наедине. Обо всем этом написал Е. Богат в замечательно умной книге «Чувства и вещи» (я во многих местах процитировал его). «Может быть, опаснейшая из девальваций — девальвация чуда», — восклицает автор. Вероятно, и В. Сухомлинский заметил это, потому что стал воспитывать у детей не что иное, как умение удивляться деревьям, журавлиной стае, звездному небу…

Я, кажется, немного увлекся, но далеко ли ушел от волнующего нас вопроса? Позвольте спросить, что такое журналист, лишенный непосредственности, умения размышлять, да еще с ограниченным духовным миром? Что он может сказать своим читателям?

И еще об одном элементе журналистского дарования, без которого трудно прожить творческой личности: о  р а б о ч е м  с о с т о я н и и. При внешней простоте и даже банальности эта формула содержит призыв к самоограничению журналиста, к подвижничеству, если угодно, к спартанскому образу жизни. Проще говоря, когда все окружающие безмятежно «наслаждаются», «получают удовольствие», легко отвлекаясь от различных забот, в том числе профессиональных, журналисты продолжают работать, их мозг постоянно «отбирает» и фиксирует то, что предназначено «на продажу» — должно войти в будущий очерк, статью, репортаж и т. д.

Может возникнуть вопрос: как сочетать необходимость удивления с необходимостью сохранять постоянную трезвость ума и рабочее состояние? Вот так и сочетать, вполне диалектично, хотя я не утверждаю, что это легко делать. Но без «рабочего состояния» — кому нужно наше журналистское удивление? А без способности удивляться — как можно использовать наше постоянное стремление писать?

Один крупный математик как-то признался: «Когда я вижу два троллейбуса, идущие навстречу друг другу, я мысленно ставлю между ними знак равенства и получаю прелюбопытное летучее уравнение!»

Творческая личность всегда «работает».

На Алтае в окружении туристов молодой газетчик вместе со всеми наблюдал невероятной красоты пейзаж, открывающийся с вершины, но, не имея времени искренне насладиться, записывал в блокнот увиденное. Его мозг работал. Вдруг журналист заметил крохотный газик, по серпантину ползущий в гору. «Как описать его потом в очерке?» — подумал он и принялся прикидывать варианты с «натуры», пока газик еще находился в пути. «Спичечный коробок на колесах тащился в гору», — написал он первый и самый примитивный вариант и тут же подумал: фи! «Газик, мотор которого имел шестьдесят лошадиных сил, полз по горе…» Тоже «фи»! А что, если лошадиные силы перевести в муравьиные? Туристы, толпой окружавшие газетчика, большей частью безмолвствовали, потрясенные открывшимся видом, и только некоторые от избытка чувств издавали возгласы типа: «Ах, красота какая!» и «Боже, какое чудо!» А журналист тем временем писал в блокнот очередной вариант: «Газик мощностью в несколько миллионов муравьиных сил с трудом полз в гору…»

Не в том дело, удачен или неудачен получился этот итоговый образ, созданный молодым газетчиком, моим добрым приятелем, — рассказанное иллюстрирует мысль о том, что все увиденное нами, услышанное, перечувствованное и пережитое должно идти в наши очерки, статьи, репортажи, зарисовки. Конечная цель журналиста — н а п и с а т ь, поведать людям и миру. Еще Паскаль заметил: «Кто стал бы подвергаться всем тяготам путешествия, если бы не мысль о том, что он, вернувшись домой, будет рассказывать о виденном своим друзьям!»

Мне иногда кажется, хотя я понимаю абсурдность идеи, рожденной излишне профессионально мыслящим мозгом, что только те события имеют смысл, которые происходят на глазах людей творческих, способных зафиксировать их и рассказать о них людям. «Только то существует, что я вижу» — для нас, журналистов, есть даже в этой идеалистической концепции рациональное зерно: мы должны стараться идти не по следам событий, а рядом с ними, быть не за пределами явления, а наблюдать его изнутри, каких бы сил это ни стоило, каких бы тягот и самоограничений.

К великому сожалению, далеко не всем счастливчикам, оказавшимся в эпицентре событий, удается потом благополучно достигнуть письменного стола, мольберта или нотной бумаги и создать нечто такое, что взволновало бы читателя, зрителя, слушателя. Как маленькие черепашки, только что родившиеся на берегу, мы изо всех сил торопимся к морю, спасаясь от атакующих нас прожорливых птиц, но чем нас больше, чем выше наша скорость и чем ярче наши способности, тем вернее шансы кого-то из нас добежать до талантливой публикации, до выставочного зала, до захватывающего публичного выступления.

Быть может, способность удивляться вкупе с умением жить по принципу «рабочее состояние» и есть в конечном итоге журналистский талант?

ЗАМЫСЕЛ, ФАКТ, ТЕМА

Источники. Как возникает замысел, откуда «берется» тема? — это, безусловно, один из фундаментальнейших вопросов журналистского мастерства.

Но прежде условимся о терминологии, потому что тема и замысел — не одно и то же, хотя в обиходе мы нередко сливаем эти понятия в нечто целое. Замысел, по Далю, есть «намерение, задуманное дело», и я готов считать его первой стадией рождения темы. Кстати сказать, вовсе не обязательной, потому что не исключена ситуация, когда замысел и тема возникают не «в очередь», а одновременно. В этом случае тема поглощает замысел примерно так же, как ожог четвертой степени можно условно считать «поглотившим» ожоги первых трех степеней.

Но обычно между замыслом и темой имеется дистанция, некоторое пространство, которое еще надо преодолеть, чем-то заполнив. Чаще всего замысел лишь предчувствие темы, достаточно аморфное и в некотором смысле безответственное, как, например: «Хорошо бы написать о любви!» Я утрирую, но все же это пример замысла. Сколько подобных ему могут остаться нереализованными, потому что им еще далеко до темы, потому что они лишены мыслей, потому что замысел — стадия, практически мало к чему обязывающая журналиста, а тема — это уже реальная основа для сбора материала и его написания.

Каковы же источники возникновения замысла? Мне известны два. Первый — собственный социальный опыт журналиста, его информированность в широком смысле этого слова, его знания. Все это, достигнув определенной концентрации, как бы «выпадает в осадок» в виде замысла, способного, в свою очередь, трансформироваться в тему, и тогда для газетного решения темы будет недоставать только факта, на поиски которого журналист и должен тратить силы. Второй источник — сам факт, пришедший «со стороны» и дающий толчок для возникновения замысла; тогда газетчик, основываясь на имеющихся у него знаниях, «перерабатывает» замысел в тему.

Разумеется, оба источника накрепко взаимосвязаны, их разделение весьма условно. Успех в каждом конкретном случае зависит либо от суммы наших знаний — когда мы имеем дело с фактом как источником возникновения замысла, либо от нашей вооруженности фактами — когда замысел и тема рождаются «внутри нас». Проиллюстрирую сказанное примерами.

По образованию я юрист, когда-то был адвокатом и, хотя вот уже не один десяток лет работаю в журналистике, не порываю контактов с бывшими коллегами по юриспруденции, регулярно просматриваю специальную литературу — короче говоря, более или менее хорошо знаю состояние борьбы с преступностью, особенно с подростковой. Замысел написать о профилактике правонарушений как бы сидел во мне, и вот однажды, почувствовав его «напор изнутри», я взвесил все «за» и «против» и решил, что час пробил. Трансформировать замысел в тему при моих знаниях предмета исследования, откровенно говоря, было нетрудно. Недоставало факта, и я отправился за ним в колонию, где и нашел чрезвычайно интересного колониста, впоследствии названного мною Андреем Малаховым. Проследив сложную жизнь подростка в ретроспекции, я попытался нащупать горячие точки его судьбы, которые сформировали из ребенка преступную личность. Так была написана документальная повесть «Остановите Малахова!».

Но могло быть иначе. Могло быть так, что никакого «напора изнутри» я еще не чувствовал, а интересного человека, судьба которого меня взволновала, уже повстречал. Тогда естественно возникший замысел написать о нем «наложился» бы на мой социальный опыт и знания, и я тоже взялся бы за перо.

Приведенный пример идеален, но жизнь сложнее. В реальной действительности, получив факт и пытаясь нащупать на его основе тему, мы чаще испытываем нехватку знаний и опыта, нежели их избыток, и вынуждены обогащаться информацией «на ходу». Так случилось со мной, когда однажды я выехал в Горький, на завод «Красное Сормово», имея ясное и четкое задание редакции написать «рядовой» очерк о молодом рабочем-передовике. Фамилию рабочего мне дали заранее, он был в Горьком знаменит, и я немедленно приступил к делу. И вдруг выяснил, что герой будущего очерка (действительно прекрасный юноша, по праву называемый передовиком) работает тем не менее в одну треть своих истинных возможностей. Почему? Оказывается, заводу экономически невыгодно, чтобы он и ему подобные трудились на полную мощность. Вот тебе и на! Факт настолько поразил меня, человека беспомощного в вопросах экономики, что я прервал командировку, вернулся в редакцию и получил «добро» на исследование проблемы. Мысли, трансформирующие замысел в тему, мне пришлось набирать, переворачивая гору специальной литературы, советуясь с большим количеством людей и форменным образом проходя «ликбез» по экономике. В итоге, решительно отказавшись от «рядового» портретного очерка, я написал серию материалов, связанных с проблемой ударничества, и положил в их основу историю молодого рабочего. Все пять очерков были объединены одной темой, краткое содержание которой выражено в названии третьего очерка серии — «Порох — в пороховнице!».

Итак, собственный опыт журналиста (подчеркиваю: собственный!), его знания, эрудиция, информированность и, кроме того, найденные им факты — это и есть источники возникновения замысла. Других я не знаю. Впрочем, могу допустить ситуацию, при которой кто-то из коллег подсказывает журналисту мысли, подыскивает ему факты, помогает «родить» тему, делится своими знаниями и способностью размышлять. Но это возможно раз, второй, третий, ну четвертый, а потом наступает предел. Рано или поздно, но журналисту надо петь собственным голосом, а не под чужую фонограмму, и, если выяснится его несостоятельность, ему придется либо влачить жалкое существование середняка, либо расставаться с профессией.

Потому что истинный журналист не тот, кто собирает чужие идеи, а тот, кто щедро одаривает собственными.

Тема. В музыке тема — это «мотив, мелодическое построение, часто с гармоническим сопровождением, лежащим в основе произведения». Прекрасно. А у нас, в журналистике? «Энциклопедический словарь» дает такое определение: «Тема — обозначение круга жизненных явлений или вопросов, которые отобраны автором и изображены в его произведении… с определенных идейных позиций».

Лично меня такая формулировка не устраивает. По ней выходит, что любой материал, отобранный автором, становится темой. «Отобрал», положим, такое вполне житейское явление, как любовь, — и это тема? Соревнование — тема? Преступность — тема? Да нет, это было бы слишком просто. Не надо ломать голову не только над вопросом «о чем писать?», но и над вопросами «как писать?» и «зачем?».

Полагаю, если материал не просто «обозначен», если явление не только «отобрано», а выражено к нему  о т н о ш е н и е  автора, вооруженного  м ы с л я м и, тогда и можно говорить о наличии  т е м ы. Не просто «преступность» как явление, а «причины преступности», и не просто «причины», а «социально-психологические», — это уже много ближе к тому, что называется «темой». А что я, собственно, сделал? Сузил круг вопросов, и только? И выдаю результат за «тему»? Отнюдь! Я всего лишь определил главное направление журналистского поиска и проявил свою позицию, как бы заранее провозгласив, что в нашем обществе, кроме двух известных и «общепринятых» причин преступности — пережитков прошлого в сознании людей и влияния буржуазного окружения, есть третья причина: социально-психологическая, и я намерен сделать акцент на ней.

Итак, тема, по-моему, — это главная мысль или сумма мыслей, выражающих отношение автора к явлению, которое он отбирает для исследования и последующего изображения в своем произведении. Такое определение помогает журналисту не просто «отобрать» явление, но осмыслить его, выявить свою позицию, точно соответствующую духу времени и состоянию современного читателя, что может гарантировать высокий уровень убедительности и доказательности будущей публикации, наполнить ее доводами и резонами и, самое главное, мыслью, если угодно — идеей, если угодно — идейностью.

Поворот темы. Начну с примера. В 1928 году мой отец А. Д. Аграновский, в ту пору работавший в «Известиях», отправился по заданию редакции в Сибирь. Там на его глазах неожиданно лопнула, развалилась одна из первых коммун. Дело происходило, прошу не забывать, в период, предшествующий всеобщей коллективизации, когда рождение каждой коммуны считалось великой победой, а провал — великим поражением, и вся печать, все средства агитации были направлены на поддержку и воспевание коллективных хозяйств. И вдруг — нате вам, лопается коммуна! О чем писать? Как писать? Какая «вырисовывается» тема на основании факта, ставшего известным журналисту? Примерно такие вопросы, предполагаю, стояли перед газетчиком. Не пожалеем времени, чтобы прочитать несколько абзацев из материала, вскоре опубликованного в «Известиях» под названием «80 из 5000»:

«В дверях раздался оглушительный стук, и в хату ворвались человек десять:

— Что такое?!

Хозяин вскочил на ноги, зажег светильник, и вот мы сидим, взволнованные неожиданным событием, и, перебивая друг друга, горячо обсуждаем случившееся несчастье.

Да, несчастье. Минут пятнадцать назад поселок Алексеевский остался без… женщин. Уложив в дроги детей и кое-какой скарб, они, как по команде, разъехались во все концы необъятной сибирской степи: кто в Волчиху, кто в Романово, а кто в соседний округ, — и некому уже сегодня доить коров, кормить свиней и стряпать завтрак!

Только полчаса назад закончилось организационное собрание, на котором был принят устав коммуны, только пятнадцать минут назад восемьдесят рук поднялись к потолку и закрепили навечно за коммуной имя «Пролетариат», не отзвучал еще в ушах и в сердце каждого из нас незабываемый «Интернационал», и вдруг —развал коммуны. Бабы не хотят в коммуну. Они тоже голосуют, но… кнутами по лошадиным задам. Ах, бабы, черт возьми!

В углу коммунар делится впечатлениями:

— Авдотья, спрашую, все равно придешь. Нет, отвечат, не приду. Не прокормишь, говорю, детей. Спасибо, грит, вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим. А если, грит, не прокормим, тебе заставим. И ручку подает…

— Ни, хлопцы, — встает секретарь коммуны Амос Ефимович, — не тую воду дуете…

И он произносит на своем смешанном украинско-русском диалекте целую речь.

— Жизнь не стоит на точци замерзания…

Он горячо и страстно упрекает коммунаров в том, что «наши жены жили за нашими спинами», что они никогда ничего не видели хорошего, что, думая о коммуне «годами и годами», коммунары не подготавливали к этой думке жен, не просвещали их, не учили…

— Эх, хлопцы, — говорит он, — мы в два месяца побороли Колчака, а вы не удужите женок своих за десять рокив. Сором!»

И вот к какому повороту темы приходит журналист, размышляя над фактом:

«Что весит больше на социальных весах: коммуна из 80 дворов или эти слова: «Спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим детей. А если нет, тебе заставим…» Негодовать ли, что в Каменском округе стало на одну коммуну меньше, или радоваться, наоборот, что в глухой Сибири появились новые женщины, которые поняли наконец, что они тоже люди, что они тоже имеют право распоряжаться своим хозяйством, жизнью и судьбой?.. Неловко ставить так грубо вопрос, но что делать, когда проблема эта, несмотря на одиннадцать лет существования Советской власти, остается по сей день проблемой актуальной».

Потом журналист вспоминает другую коммуну — не на 80 дворов, а на 5000, где не только не было массового бегства женщин, но едва ли хотя бы одной из них пришло в голову оставить мужа. Но женщина в этом селении не имела права сидеть с мужем за одним столом, не выходила на базар, не смела разговаривать с посторонним мужчиной. Мудрено ли, что мужья записывали жен в коммуну, не только не спросив их согласия, но и не объяснив и не рассказав даже, куда их записывают.

«И вот в свете сибирского случая, — спрашивает журналист, — можно ли сделать вывод, что полурабское правовое положение этих женщин — положительный фактор социалистического строительства, ибо женщины не удирают, а бегство сибирских женщин из коммуны «Пролетариат» — отрицательный фактор социалистического строительства, поскольку коммуна стала под угрозой развала?

Не является ли бегство сибирских крестьянок явлением пусть болезненным, но положительным, поскольку отражает их проснувшееся гражданское самосознание… Крестьянка, которая доросла до той степени сознательности, когда она может в любой момент порвать с мужем, курятником и коровой, — это ли не тот элемент деревни, в котором больше всего нуждается сейчас наша коммуна?»

Вот, собственно, и весь пример. Свежая, острая для своего времени и глубокая мысль автора обеспечила неожиданный поворот теме, что, в свою очередь, не могло не привлечь внимания общественности к событиям, происшедшим в далекой сибирской деревне.

Да, никакой факт, даже кричащий, сенсационный, не может «повлиять на умы», если он не осмыслен автором, не снабжен размышлениями, доводами, резонами, не обеспечен темой, имеющей свой поворот. Сенсация сама по себе чаще всего рождает кривотолки, оставляет читателя в недоумении, не организует его отношения к событию, факту, а в итоге не формирует общественного мнения, не будит общественной мысли, стало быть, не способствует выполнению главной задачи журналистики.

Не помню в своей практике случая, когда бы я взялся за перо, соблазнившись «потрясающим» фактом, не попытавшись прежде трансформировать замысел в тему. Нет темы — и такое бывало, — и я отказывался от факта без сожаления. Потому что просто нечего было сказать читателю. Голая сенсация в журналистике — это гром литавр в оркестре, звучащих вне всякой связи с мелодией и содержанием.

«До» или «после»? Но представьте себе на минуту, что факт развала коммуны стал известен автору еще в Москве, до отъезда в командировку. И причина развала: бабы бросили мужиков и отказались вступать в «Пролетариат». И больше автор ничего бы не знал. Мог ли «поворот темы» родиться у него еще до поездки в Сибирь? Могла ли возникнуть мысль встать на защиту женщин, их права выбирать себе судьбу? Могла ли явиться идея признать бегство женщин из коммуны положительным фактором социалистического строительства, хотя и влекущим за собой гибель коммуны, а рабское повиновение мужу и обстоятельствам — фактором отрицательным, хотя и сохраняющим коллективное хозяйство?

Полагаю, на основе того опыта и тех знаний жизни, общей ситуации и конкретного момента, которыми обладал автор статьи, «поворот» мог родиться. Больше того — должен был родиться. Именно до поездки. И тогда журналисту оставалось отправиться в Сибирь лишь за материалом. За каким материалом? За Амосом Ефимовичем — секретарем коммуны, говорящим на смешанном украинско-русском диалекте, за Татьяной и Алексеем, которые «цельный год вели любовную коммерцию», за «сами прокормим детей» и «спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность», за названиями деревень, за «жизнь не стоит на точци замерзания» и т. д. и т. п. Собственно, если разобраться, а что еще привез автор домой, вернувшись из командировки? Детали, живую лексику, имена и фамилии реальных крестьян, несколько цифр и мысли, высказанные коммунарами. Но не «поворот темы», не главную идею, не концепцию! Материал понадобился ему, чтобы подтвердить свое предвидение, придать очерку достоверность и убедительность.

Работа журналиста складывается поэтапно. Замысел и факт, как известно, могут поменяться местами, но потом следует рождение темы, сбор материала, его обработка, и так вплоть до написания. Но стоп! Где место авторской концепции: д о  или  п о с л е  сбора материала? Любой ответ на вопрос не бесспорен, хотя имеет для нас принципиальное значение: он, думаю, во-первых, обнаруживает верное или неверное понимание смысла журналистики; во-вторых, открывает или не открывает доступ к залежам главных секретов журналистского мастерства; в-третьих, решительным образом сказывается на качестве нашей работы.

Но давайте вновь договоримся о терминологии. Что я вкладываю в понятие «авторская концепция»? Если тема — это сумма мыслей, выражающих отношение автора к отобранному для исследования явлению, то концепция, по-моему, та же сумма мыслей, однако приведенных в систему, — модель будущего произведения. Концепция — родная сестра темы, по возрасту — младшая, потому что рождается позже, а по значению, по основательности — старшая. Тему можно сформулировать без доказательств, а концепция непременно содержит обоснования, доводы, резоны. От замысла к теме — полшага, до концепции — полный шаг. Не знаю даже, что еще добавить… Пожалуй, то, что без темы ехать в командировку противопоказано, мы об этом уже говорили: голый факт, как и голый замысел, всего лишь повод для выступления в газете, и это, кажется, всем понятно. А вот можно ли, обладая темой, но не концепцией, ехать и собирать материал — вроде бы спорно.

Моя позиция категорична. Исходя из задач, стоящих перед современной журналистикой, и полагаясь на опыт многочисленных коллег, да и на свой собственный, утверждаю: концепция должна создаваться  н е  п о с л е, а непременно  д о  сбора материала. «Таковы мои склонности и мои взгляды, — писал М. Монтень, — и я предлагаю их как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить». Иными словами, лично я убежден — хотя и не навязываю никому своего убеждения, — что в зависимости от того, как мы работаем, собираем ли сначала материал, обдумываем его и только потом «рождаем» концепцию или начинаем с модели, чтобы затем собрать материал и осмыслить его в рамках нашей концепции, — в зависимости от этого:

мы или журналисты-хвостисты, идущие по следам событий, или смело шагающие впереди, опережая события;

мы или способны только на повторение уже известного, или можем говорить читателю нечто новое;

мы или обречены подтверждать уже сложившееся общественное мнение, или не теряем надежду будить его и формировать;

мы или новички в газетном деле, или опытные документалисты, работающие профессионально.

Конечно, заниматься журналистикой по принципу «увидел и написал» можно. Многие так и делают, да и я в том числе. Это куда легче, чем работать по принципу «предвидел, увидел и написал». Но разве сравнимы следы, оставляемые в журналистике тем или другим газетчиком? Разве сопоставимо влияние того и другого на процесс формирования общественного мнения?

Допускаю, что я слишком категоричен, хотя категоричность в данном случае всего лишь средство для заострения проблемы. Но теперь, «заострив», попытаюсь чуть-чуть успокоить коллег, особенно тех, которые, разволновавшись, принимают концепцию за предвзятость. Их недоумение понятно: а как же, мол, быть с объективностью журналиста, как гарантировать правдивость его писаний, если мысленная модель создается еще до столкновения автора с реальной жизнью? Согласен: есть сложности. Но концепция действительно была бы предвзятостью, если бы ни на чем не основывалась, ни на жизненном, ни на социальном опыте журналиста, ни на его знаниях, ни на его информированности. Однако речь идет о вполне обоснованном остром предвидении, а не о тупой, как недвижимое имущество, предвзятости — еще раз подчеркиваю это обстоятельство. Кроме того, кто же будет отрицать, что даже гениальное предвидение может быть откорректировано, подправлено реальностью, окажись оно в столкновении с так называемыми «мешающими деталями». Но в том-то и дело, что всевозможные коррективы способны свернуть голову как раз предвзятости, а не концепции, которую они могут только уточнить и сделать еще более достоверной. Стало быть, немного смягчая категоричность, я готов добавить к понятию «концепция» слово «предварительная», имея в виду то, что после сбора материала она станет «окончательной».

Нам еще предстоит разговор, посвященный созданию модели будущего очерка, и потому я ограничусь пока тем, что сказал. Повторю в заключение, что концепция дает возможность газетчику идти к своему герою  с  м ы с л ь ю, что вовсе не исключает  з а  м ы с л ь ю. Да, и за мыслью! И тем не менее я полагаю истинным журналистом того, кто умеет искать и находить факты в подтверждение рожденных им идей, которые он намерен нести людям.

Факты. Теория журналистики дает много толкований «факта». Например, А. Ракитов, отмечая, что «факт» многозначен, указывает на три наиболее распространенных его значения: синоним логического термина «истинно», синоним термина «событие» и, кроме того, обозначение «фактом» «особого рода эмпирических высказываний, представляющих собой статистическое резюме ряда непосредственных эмпирических данных, полученных в эксперименте».

Вы поняли?

Я бы предпочел определение попроще, например: факт — это упрямая вещь. Без мудрствований лукавых. В этой известной формулировке содержится самое главное для нас, документалистов: к а ч е с т в о  факта — его упрямство, с которым нельзя не считаться, но и которым надо уметь пользоваться. Подобное качество диктует профессиональное отношение к факту: ни в коем случае не прибавлять к нему, не убавлять от него, не трогать, не подтасовывать — всецело на факт полагаться.

Но обратимся к каналам, по которым приходят или должны приходить к нам факты. Воспользуюсь опытом «Комсомольской правды», хотя и допускаю, что он далеко не исчерпывает всех вариантов. Надеюсь, однако, что пример даже одной газеты позволит проследить некоторые современные тенденции в «работе с фактом».

Итак, каналы.

Во-первых, публичный рассказ сотрудника редакции, вернувшегося из командировки. Цель рассказа — информировать коллег о положении на местах, о подробностях события, о настроении людей, о достижениях и поражениях, об истории вопроса, о перспективе — короче говоря, обо всем, что рассказчик считает достойным внимания.

Не буду говорить о творческой атмосфере, царящей в аудитории, когда журналист, вернувшись домой, откровенно и непринужденно делится со своими товарищами впечатлениями, половина которых не войдет и даже не может войти в публикацию. Не в этом суть. Главное, что коллектив получает ценную информацию, которая наравне с фактом служит источником замыслов, а рассказчик апробирует на коллегах некоторые положения будущего материала. Выгода, таким образом, взаимная и бесспорная.

На моей памяти за один только год: выступление в Голубом зале редакции Василия Пескова, вернувшегося из Америки («Вася, — спросили его, — что тебя больше всего поразило в Штатах?» — «Понимаете, — ответил Песков, — если коротко: из крана, на котором написано «горячая вода», течет именно горячая вода!»); рассказ Леонида Репина, участника научного эксперимента на необитаемом острове (его засыпали вопросами, связанными с психологией островитян, проявив неожиданный интерес к теме, которой он прежде не придавал особого значения); выступление Владимира Губарева, вернувшегося из Индии, Павла Михалева, оказавшегося первым советским журналистом в революционной Португалии; размышления Анатолия Юркова о положении на БАМе в период, когда «Комсомольская правда» была настроена на фанфарный лад, но после точного и аргументированного рассказа журналиста основательно сбавила тон и перешла на деловой язык.

Во-вторых, прямое общение журналистов друг с другом в неофициальной обстановке — то, что называется «великим трепом» с сидением верхом на редакционных столах. Цель та же, что и рассказов в Голубом зале, но эффект значительней, потому что больше взаимной раскованности, есть возможность не только сообщить факт, но и сразу его осмыслить, «прокрутить» и выйти на тему, уточнить концепцию.

Не понимаю редакций, в которых царит клиническая тишина, где в кабинетах чинный канцелярский порядок, где ходят медленно, говорят полушепотом, а на стенах висят обязательства «выдать» столько-то строк в месяц, перегнав соседний отдел. Редакция — не контора, как бы мы ни иронизировали по этому поводу, редакция — это живое место, перекресток, где происходит вечное движение ног и мыслей, где набиваются в один кабинет изо всех остальных, чтобы поговорить, где устраивают «самовары», «от печки», «все наверх!» и т. д., сами названия которых, придуманные журналистами, должны способствовать газетной деятельности, где идет творческое обсуждение номеров, планов и проблем с правом безнаказанно высказаться, где культивируют «мозговые атаки», где с интересом и нетерпением ждут возвращения коллег из командировок, куда с радостью возвращаются. Только в такой атмосфере возможен продуктивный обмен информацией, фактами, мыслями, идеями.

В-третьих, регулярные встречи с «интересными людьми» — специалистами своего дела, ответственными работниками, представителями различных отраслей знаний, хозяйства, науки и техники, искусства. Главная цель — информация о делах, еще не вышедших за пределы опытов и лабораторий, о проектах и предположениях, о тенденциях развития, о далекой и близкой перспективе во имя правильной ориентации журналистов, работающих в газете над актуальной тематикой.

На моей памяти встреча с вице-президентом Академии наук СССР, академиком Ю. Н. Овчинниковым. Он говорил в Голубом зале редакции о положении в современной науке вообще, в биохимии в частности, об охране природы, о теории генетического и мутационного происхождения преступности, о генной инженерии.

Такие встречи — постоянно действующий ликбез. Помню, возник однажды в редакции спор: нужен или не нужен ликбез для сотрудников, собирающихся писать на темы, связанные с соревнованием? Именно спор, потому что далеко не все считали необходимым иметь экономические знания, положим, для очерка «о каком-нибудь передовике». Решили: да, следует пригласить в Голубой зал крупных экономистов, чтобы они растолковали нам, что такое «план», «вал», «хозрасчет», «себестоимость» (мы все учились понемногу…), «материальное снабжение», «кооперированные поставки», «нормо-часы», и прочее, и прочее, в том числе и самое главное: зачем нужно соревнование при плановом хозяйствовании? На всякий случай расшифрую стершееся за временем понятие «ликбез», дабы придать ему изначальный, имеющий прямое отношение к нам, журналистам, смысл: ликвидация безграмотности. Качество журналистской продукции находится в прямой зависимости от уровня наших знаний — утверждение, ставшее банальным, но еще, к сожалению, не овладевшее сознанием всех.

В-четвертых, чтение других газет и журналов, я уж не говорю о чтении вообще, необходимом журналисту как воздух. Без чтения мы становимся похожими на иностранцев, попавших в достойное общество, но вынужденных молчать из-за незнания языка.

Каждая ежедневная планерка в «Комсомольской правде» включает в себя обязательное сравнение только что вышедшего номера газеты с номерами других центральных изданий: где «мы их», где «они нас», что поправимо, а что упущено. Довольно часто газеты, используя прекрасные факты, «портят тему» бездарным исполнением, неточностью концепции, выбором не того жанра, неудачным поворотом, бездоказательностью, фактологической ошибкой, допущенной в тексте, и т. д. А можно ли доосмыслить факт, «дожать» тему, довести ее до ума, найти иной, мы часто говорим — «наш», поворот? Воспользоваться ли уже известным фактом или поискать новый? Все это и становится предметом обсуждения на планерках и редакционных летучках.

Вспоминаю, как в одной газете промелькнуло сообщение о том, что рабочий парень усыновил чужого ребенка, спасая его от безнадзорности «при живых родителях». Факт был недурно описан автором материала, но совершенно не осмыслен: «добровольное отцовство» как явление, и явление знаменательное, осталось незамеченным. Сомнения у нас не было: рабочий парень спас ребенка, а мы должны спасать тему!

В-пятых, «Жернова» — постоянно действующий (к сожалению, не с той периодичностью, с какой хотелось бы) творческий семинар молодых сотрудников «Комсомольской правды». Ведут его по очереди опытные газетчики, но дело даже не столько в квалификации «ведущих», сколько в искреннем интересе «ведомых», которые получают редкую возможность выговориться, то есть реализовать одну из продуктивнейших форм самообразования.

На «Жерновах» кроме некоторых теоретических вопросов разбирается главным образом газетная практика. Берется конкретное редакционное задание, полученное или уже выполненное молодым журналистом «Комсомолки», и проигрывается от начала до конца весь путь рождения замысла и его воплощения. Каждый участник семинара имеет право выступить со своим толкованием факта, со своей концепцией, с предложением той или иной тактики сбора материала, жанра, поворота темы и т. д. Мы «перемалываем» факты, а иногда и косточки участников семинара. Если учесть, что «Жернова» снабжены живой атрибутикой, например песочными часами, в которых берется слово с непременным условием уложиться в один или два «песка», если учесть, что позволительно «молоть любую ахинею» и смеяться столько же, сколько быть серьезным, надо признать, что эффективность семинара выше всяких предположений.

В-шестых, читательские письма — основной поставщик фактов, хотя лично я к этому каналу отношусь весьма сдержанно, исходя из того, что преувеличивать значение письма в газете так же опрометчиво, как и преуменьшать.

Не буду трогать классификацию писем «по А. Верховской»: письма-оценки, письма-жалобы, письма-информация и прочие, коснусь только тех, которые содержат факт. Кстати сказать, писем-идей и писем-тем, справедливо не упомянутых в классификации А. Верховской, чрезвычайно мало, в газетной практике они буквально на вес золота.

Итак, письма-факты. Вариантов — множество. Одно письмо может отражать целое явление, но бывает и так, что годовой поток писем с примерно одинаковыми фактами не дает никаких оснований для газетного выступления. Однако не в этом дело. Главное, что оценка фактов, содержащихся в письмах, принадлежит не какому-нибудь «дяде», а нам, журналистам. Именно мы обязаны «увидеть» нечто за фактом, «разглядеть», «угадать», «предположить», «почувствовать», и все это совершенно невозможно без знаний, без информированности, без социального опыта. Таким образом, мы возвращаемся «на круги своя» — все к тому же разговору об уровне нашего профессионализма.

Желая в какой-то степени компенсировать недостатки в этом уровне, редакция придумала «час письма» — форму коллективного обсуждения фактов. Совещание, условно ограниченное часом, проводится раз в две-три недели под председательством заместителя главного редактора и с привлечением всех «свободных мозгов» редакции. Цель — вынести на обсуждение наиболее интересные письма, то есть содержащие интересные факты, с тем чтобы сообща наметить тему, ее поворот, нащупать тактику сбора материала и его подачу в газете, определить жанр будущей публикации. Программа, как видите, примерно соответствует программе «Жерновов», но разница существенная: там — обучение, здесь — практическая потребность; там — без обязательных выводов, здесь — с обязательными решениями, принимаемыми председательствующим: положим, тема такая-то, в командировку выезжает такой-то, срок исполнения тогда-то. Это не мешает между тем добровольности посещения «часа письма», потому что ни одно исполнение не навязывается, всегда учитываются интересы конкретных сотрудников редакции, а сам ход обсуждения становится достаточно профессиональным уроком мастерства.

Итак, заинтересованный отдел выносит «свое» письмо на коллективное обсуждение. Кабинет заместителя главного редактора. На каждом стуле — по два человека. Читается письмо. Вслух. «С выражением». Затем пауза. Затем первое робкое предложение по поводу темы и модели будущего очерка. Тут же «протест» и — новое мнение, высказанное чуть громче и чуть увереннее. Цепная реакция, заканчивающаяся мощной «мозговой атакой» и всеобщим удовлетворением. Организационный вывод. И — следующее письмо. «Тише, товарищи! — говорит заместитель главного. — У нас осталось всего полчаса!»

В итоге: факт осмыслен, замысел рожден, тема нащупана, концепция есть. Как все это осуществляется практически, покажу на импровизированном «часе письма», сделав попытку продемонстрировать процесс создания концепции.

СОЗДАНИЕ КОНЦЕПЦИИ

От «холодно» к «горячо». В письме, пришедшем в редакцию, содержался следующий факт: на крупном сибирском заводе уличен во взяточничестве секретарь комитета комсомола. Взятки он брал, участвуя как представитель общественности при распределении квартир. Всё. Фамилия есть, адрес, название завода.

Какова тема? С каким набором мыслей может отправиться в командировку журналист, сотрудник молодежной газеты?

Начнем с простых вариантов.

1. «Брать взятки плохо» — мысль достойная, правильная, но очень уж тривиальная. Столько писано-переписано на эту тему, что стоит ли нам, «думающим» журналистам, прибавлять еще один материал, увеличивая количество, а не качество опубликованного? Стоит ли провозглашать все ту же «банальную истину»?

2. «Почему человек стал взяточником?» — это уже интересней, хотя бы потому, что мы не просто ограничимся констатацией факта, а сделаем попытку поискать причины. Действительно, случайно или не случайно событие? Быть может, секретарь запутался? В чем же и почему? Или какие-то люди его запутали, например жена с непомерными требованиями или друзья в кавычках? Или обстоятельства — но какие? А может, перед глазами молодого человека был чей-то «привлекательный» пример, оставшийся безнаказанным?

В принципе во всем этом можно разобраться. Но не забудем: речь идет о молодом человеке — раз, и речь идет о молодежной газете — два. Не обезличивается ли «наша» молодежная специфика, не теряется ли «наш» молодежный поворот? Если мы поставим вопрос о причинах взяточничества «вообще», с одинаковым успехом можно брать в «герои» и врача, обремененного семьей, и старого железнодорожного кассира, и торгового работника, и сотрудника жилотдела исполкома, а здесь — комсомольский вожак, почти юноша!

3. Хорошо, подумаем в этом направлении. Стало быть, почти юноша. Вероятно, лишенный жизненного опыта человек. И уже взяточник! Кто его «научил»? Когда он успел «научиться»? Не заразился ли преступным желанием, как заражаются инфекцией, от той части общества, которая больна взяточничеством? Не результат ли это эпидемии? Многие болезни нынче «помолодели»: появились юноши гипертоники и склеротики, двадцатилетние импотенты, инфарктники в средней школе, гибнущие от рака в пятимесячном возрасте, — вот и коррупция «помолодела»! А что, это достойно внимания. Тем более что вирусному заболеванию оказался подвержен не просто молодой человек, а как бы защищенный дополнительной броней комсомольского вожака. Но, выходит, и броня не выдержала?

Пожалуй, мы приближаемся к «нашему» повороту, но чего-то еще не хватает, что-то еще не «дожато» — чувствуете? От «холодно» мы ушли, но должно быть «горячо».

4. В самом деле, размышляем дальше, откуда преступный соблазн именно у комсомольского руководителя? За какие такие «услуги» он мог бы брать взятки, если занят членскими взносами, организацией самодеятельности, воскресников и т. д.? Абсурд.

Однако вернемся к письму: наш «герой» брал взятки при распределении квартир. Следовательно, у него был «голос» достаточно весомый, если он рисковал брать деньги, а затем выполнять свои преступные обязательства. Иными словами, наш секретарь обладал достаточным авторитетом? И в традиционном «треугольнике», обычно решающем квартирные дела и состоящем из представителя парткома, представителя месткома и представителя администрации, занял равноправную «четвертую сторону», будучи представителем комсомола? Если это так, рискнем предположить: по крайней мере, на данном заводе роль и влияние комсомола выросли до такой степени, что секретарь «мог» брать взятки при распределении квартир и гарантировать исполнение своих оплаченных обязательств!

Это уже совсем «горячо». Последнее мыслительное усилие, и концепция готова. Она прозвучит так: «В условиях, когда комсомол наращивает свое влияние в обществе и приобретает все больший удельный вес, надо быть трижды внимательнее к подбору комсомольских кадров».

По-моему, отлично. Во-первых, несмотря на резко отрицательный факт, мы заметили за ним позитивное явление: повышающийся авторитет комсомола. Во-вторых, обнаружили «болезнь роста»: возможность злоупотребления возросшим авторитетом и влиянием. В-третьих, подсказали способ лечения: тщательный подбор кадров; подсказали бы больше, да больше пока сами не знаем, но пусть теперь умные головы задумаются. И наконец, в-четвертых, создав концепцию, получили возможность целенаправленного сбора материала, долженствующего подтвердить нашу главную мысль.

Концепция поможет быть «зрячим» в командировке. Собирая под нее материал, журналист должен ответить на вопросы, которые прежде, при ознакомлении с письмом, ему и в голову не приходили. Например, действительно ли авторитетен комсомол на данном заводе? Чем именно? Какими делами он заработал влияние на общественную жизнь коллектива? Является ли производным авторитет секретаря от авторитета заводского комсомола? Каким образом прошел в секретари «герой»? Какие изъяны в методике подбора кадров сегодня болезненно мстят нам за то, что вчера мы их «не замечали»? Секретарь-взяточник — формальный вожак молодежи или действительно лидер? Всегда ли совпадают в одном лице лидерство и вожачество? И т. д.

Значит ли это, что наша концепция непорочна и устоит при любых ветрах, как пирамида Хеопса? Нет, конечно. В принципе, думаю, как тема она устоит: комсомол в самом деле набирает авторитет, зарабатывая равенство в «треугольнике», по крайней мере при решении бытовых проблем. Но в данном конкретном случае концепция может и лопнуть. Вариантов ее гибели можно назвать не меньше, чем вариантов устойчивости. Например, если вдруг выяснится, что «герой» не такой уж авторитетный человек, как мы предполагали, и комсомол на заводе вовсе не знаменит делами и влиянием, а была элементарная взятка по чьему-то наущению, «под» кого-то, истинно авторитетного, и секретарь как раз по слабости своей исполнял роль передаточной инстанции. Все возможно!

Как быть тогда? Я вижу три выхода из положения. Первый: отказ от факта во имя сохранения темы и концепции. Это значит, надо набраться терпения и подождать (или поискать) другой фактический материал, подходящий к нашей концепции. Второй: переход на другую тему и концепцию с использованием данного факта. Перестраиваться следует на месте, и это плохо, но мы сами виноваты, потому что обязаны были, размышляя над фактом, предусмотреть несколько вариантов тем и концепций. Третий: остаться с выработанной концепцией, хотя фактический материал «не лезет» в ее рамки. В этом случае, столкнувшись с «мешающими деталями», не избегать их, а так и писать: я, мол, думал, что комсомол на заводе вырос, приобрел влияние и случившееся — издержка роста, и тогда перед нами встала бы проблема кадров, однако фактическая ситуация оказалась иной, но это не должно помешать нам сделать выводы, способные предотвратить или смягчить последствия грядущего явления. (Вот где, кстати, автор материала имел бы шанс подняться на уровень высокой, то есть настоящей, публицистики!)

Подведем итог. У нашей концепции, конечно, могут найтись оппоненты, но я не готов спорить с ними, потому что ставил перед собой совсем иную задачу: продемонстрировать  х о д  м ы с л е й  журналиста, размышляющего над фактом. При этом, чтобы не затягивать разговор, ограничился собственной интуицией, которая может оказаться либо ошибочной, либо недостаточной для решения вопроса по сути. В действительности, если бы мне пришлось заниматься этим делом, я бы прежде всего посоветовался со знающими людьми, посмотрел бы выводы социологов Горьковского политехнического института, которые исследовали в свое время проблему формального и неформального лидерства, нашел бы специальную литературу по вопросу о комсомольском авторитете и влиянии на общественную жизнь страны — короче говоря, набрался бы знаний, а затем либо отказался от концепции, либо упрочил ее настолько, что был бы готов ввязаться в спор с оппонентами. Однако разговор наш касается методологии журналистской работы, и потому не будем отвлекаться.

Варианты. «Прошу вас разобрать мое заявление по существу закона, — написал в редакцию старший лейтенант милиции М-дов, житель одного из городов средней полосы. — Мною выявлены грубые нарушения учебного заведения района, которые не соответствуют правилам воспитания подростков, в частности…» И далее М-дов сообщает, что директора нескольких школ города перевели в вечерние школы несовершеннолетних детей, что, естественно, незаконно. Кроме того, в письме сообщается, что в городе совершенно бездействует «базарком», то есть базарная комиссия, из-за чего происходят нарушения правил торговли, совершаются систематические хищения на стекольном заводе и ведется слабая воспитательная работа с молодежью, которая «идет на групповые преступления по ст. 117 УК РСФСР». Затем автор в нескольких словах рассказывает о себе: «Работаю участковым уполномоченным, являюсь отличником милиции, награжден двумя Почетными грамотами, радиоприемником «Нева», фотоаппаратом марки ФЭД-3 и два раза денежной премией, никаких взысканий не имею за все 24 года и 3 месяца службы в МВД СССР». И наконец, квинтэссенция письма: «Обо всех нарушениях я докладывал руководству, но тов. Ш-фов вызвал меня к себе и вместо того, чтобы принять меры и реагировать, стал угрожать: «Кто вы такой, чтобы вмешиваться?!» На основании изложенного тов. Ш-фов шантажирует меня и хочет избавиться. А на моем участке проживает 18 тыс. населения, работает более 50 тыс. рабочих, имеются школы, профтехучилища, больницы, фабрики и заводы».

Таково письмо, прямо скажу — безрадостное. Оно в наших руках, надо «реагировать». Так что же, в путь? Да, в путь по вариантам концепций и поворотов тем.

В а р и а н т  п е р в ы й. Совершенно неожиданно может возникнуть замысел написать о педагогической беспомощности учителей, в результате которой они вынуждены переводить несовершеннолетних учеников в вечерние школы, не умея с ними справиться и сознательно идя на обман с их трудоустройством (работа — непременное условие учебы в «вечерке»).

Если из письма М-дова выделить именно эту тему, необходимо получить ответы на следующие вопросы.

Почему беспомощны педагоги? Это результат их конкретной профессиональной непригодности? Или особенной запущенности детей? Или следствие «процентомании», пока еще торжествующей в наших школах? Или причина в слабости педагогической науки вообще? Какой тип педагога способен сознательно идти на «липу» с трудоустройством несовершеннолетних, не считаясь с нравственными издержками явления, отражающимися и на детях, и на взрослых? Впрочем, может быть, само избавление школы от трудновоспитуемых подростков справедливо, только делать это надо без обмана, на законных основаниях? И т. д.

Возможен такой подход к письму М-дова? Да, возможен. Но есть несколько «против», в которых следует разобраться.

Во-первых, автор письма оказывается как бы за пределами проблемы, он не нужен журналисту, не интересен ему и «вылетает» из будущего материала. Стало быть, М-дов превращается в «наводчика» — человека, давшего адрес, и это не вполне этично по отношению к автору письма, который просит у газеты помощи.

Во-вторых, тема, связанная с педагогической беспомощностью, нам давно известна, не нова, не является открытием. Следовательно, надо хорошенько подумать, актуальна ли она именно сегодня, политична ли? И наконец, стоит ли за нее браться на материалах, сообщенных М-довым? То есть адрес-то есть, а писать нужно ли? Не рано? Или уже поздно? Обращаю внимание на то, что сама прикидка возможности газетного выступления уже есть процесс выработки концепции, ее «нулевой цикл», ее первый этап.

Итак, не рано ли писать? Сам факт перевода детей в вечерние школы, возможно, и есть результат профессиональной беспомощности педагогов. Но у беспомощности много объективных причин, среди которых — массовость профессии, которая решительно отражается на уровне учителей, что еще усугубляется недостаточно квалифицированным преподаванием в вузах. Практически отсутствует наука о воспитании, все еще идет война среди ученых по поводу идей Сухомлинского, Шаталова, Иванова, Шапиро, Ильина и других педагогов.

Короче говоря, не угробим ли мы тему, взяв ее не с того конца — не с причины, а со следствия? А если уж браться, то надо обнажать всю проблему, главные «хранители» которой не две или три провинциальные школы, а Академия педагогических наук, Министерство просвещения и соответствующие научно-исследовательские институты. Если уж браться, то не время ли ставить вопрос о реформе образования вообще? Факт, сообщенный в письме, — всего лишь иллюстрация к широкой постановке темы, и иллюстрация довольно туманная, не характерная, излишне «периферийная». Возможно, факт и надо сохранить на всякий случай, проверив его с помощью элементарного телефонного звонка или «попутно», но специально ехать в командировку только во имя проверки нет смысла, тем более что мы теряем на этом «повороте темы» автора письма М-дова.

Вывод: даем отставку первому варианту как основному.

В а р и а н т  в т о р о й. Ход мыслей таков: «обыкновенный» участковый милиционер, а из-за чего конфликт с руководством? Из-за того, что он вмешивается в дела школьников и педагогов, в дела «базаркома», в работу с молодежью, в кражи на стекольном заводе, к которым, будучи участковым, а не следователем, не имеет прямого отношения. Иными словами, занимается явно «не своим делом», берет на себя обязанности «не по должности». Что им движет в таком случае? Характер? Непримиримость ко всему неправильному и незаконному? Почему и как образовался подобный тип человека? Допустим, что профессия милиционера за двадцать четыре года могла бы притупить у М-дова болезненное восприятие несправедливости примерно так же, как может притупляться у врачей чувство сострадания к больным и родственникам больного. Но нет, конфликт М-дова с руководством свидетельствует о том, что он «закалялся» в процессе работы, не утратил непосредственности, сохранил даже какое-то наивное-пылкое отношение к окружающей его действительности. Феномен? Или есть логика, есть закономерность в становлении подобных человеческих характеров?

Это интересно. «Характер и профессия», «по должности или по сути» — беря такой поворот темы, можно уделить основное внимание автору письма, его психологии, биографии, исследованию его характера, мотивов его поступков, как, впрочем, и психологии его противников, мотивов его врагов. Тогда придется по винтику разбирать механизм рождения борца в попытке найти истоки явления. Стало быть, надо будет заранее порыться в специальной литературе и даже художественной, чтобы вникнуть в мотивы и психологию человека-борца.

Вывод: тема достойная, можно взять ее на вооружение.

В а р и а н т  т р е т и й. И еще один аспект: как относятся к автору письма те самые «18 тысяч населения», что проживают на его участке? Как воспринимают люди борьбу М-дова за справедливость, если учесть, что кое-кому эта борьба приносит или может принести неприятности, даже горе, переживания за себя и близких, которые еще, чего доброго, пострадают из-за активной деятельности участкового? И между тем по законам высшей справедливости они, возможно, полагают М-дова «своим», а не «чужим»?

Чрезвычайно любопытный поворот темы! Взять бы и обойти десятка полтора семей, уже «пострадавших» из-за М-дова, и столько же, получивших «выигрыш» в результате его вмешательства, посмотреть, поддерживают люди своего участкового или протестуют против него? Если поддерживают, значит, у автора письма есть надежная опора, по крайней мере в борьбе с бездеятельным руководством. Но если не поддерживают, если нет опоры, попытаться понять, почему в таком случае руководители вот уже двадцать четыре года терпят человека, настырно работающего на самом острие справедливости.

Вывод: тоже берем «поворот» на вооружение.

И, пожалуй, достаточно, хотя далеко не исчерпаны все варианты, каждый из которых к тому же не доведен до кондиции. Но для нас важен ход размышлений, процесс создания концепций, важна методология работы.

Добавлю к сказанному еще два «узелка на память».

1. Даже беря за основу «проблему», положим, хозяйственную, педагогическую или производственную, журналист обязан поворачивать ее к читателю этической стороной, раскрывать через людей их отношения, потому что пишет не инструкцию, а очерк.

Это значит, что, остановившись, к примеру, на первом варианте, то есть на беспомощности педагогов, мы никак не обошлись бы без живых героев — без школьников, их родителей, педагогов, методистов, директоров организаций, куда формально зачислялись «на работу» подростки, и т. д. Так, спрашивается, почему мы решили, что автор письма окажется за пределами проблемы и будущего очерка? Другой вопрос, как удастся органически сочетать личность этого человека и столь далекую от него проблему, как придать повествованию нравственный поворот, каким образом убедить читателя в том, что простой милиционер оказался сознательнее иных педагогов, не способных оценить безнравственность незаконных переводов детей из школы? Но это, как говорится, уже из другой оперы.

2. Вряд ли можно рассчитывать на то, что будущий материал «на равных» вместит в себя все придуманные варианты: и тему педагогической беспомощности учителей, и поворот со «своим» и «чужим», и «профессию и характер» и прочее, до чего при желании можно было бы еще додуматься. Потому что любой очерковый материал, мне кажется, может держаться в газете только на одном стержне, на одном шампуре, на одной главной теме, другие должны всего лишь ее поддерживать, но не более.

А зачем, логичен вопрос, было выдумывать столько вариантов? Отвечу. Во-первых, они давали направление-поиска, и не одно, — с тем чтобы, выбрав главное, именно на нем развить атаку. Во-вторых, обилие вариантов в принципе делает факт беспроигрышным: не «эта» тема, так «другая», к которой журналист психологически готов заранее.

Собственно, в чем заключен истинный профессионализм журналиста? В умении, полагаю, не возвращаться из любой командировки пустым.

Удар в колокол. «Дорогая редакция! Пишу вам письмо и убедительно прошу помочь в решении вопроса, суть которого излагаю ниже. На территории нашего сельсовета проживает инвалид I группы по зрению Г-ский Александр Ефимович, который является инвалидом с детства. У него имеется четверо детей, четыре дочери, все они комсомолки, возможно, неплохие производственницы, внешне красавицы. Все они получили дома восьмилетнее образование, а Нина учится в техникуме. Воспитывал их отец, хотя и инвалид, а мать их скончалась в феврале 1973 года. Дочери приезжали на похороны матери, мать похоронили и разъехались по своим местам, оставив отца одного. А он не может по состоянию своего здоровья приготовить себе пищу, ведь проживает один. Мне приходилось часто его навещать, так как дом ветхий, печное отопление не в порядке, представляло огнеопасное состояние, дом требовал капитального ремонта. Несколько раз Г-ский помещался нами в больницу местную с одной целью, чтобы его накормили, помыли и обогрели. Писал я письма дочерям Г-ского, чтобы они выехали и решили вопрос, где и с кем будет проживать отец. Дочь Анна прислала ответ, я его вам высылаю, но остальные пока даже не ответили. Конечно, с Г-ским жить трудно, так как за свои 67 лет он очень расшатал нервную систему, ведь слепой. Сельсовет пытался направить его в дом для престарелых, но райсобес отказал, поскольку у него есть дети. Как быть и что делать, ума не приложу. Высылаю вам адреса дочерей. Председатель сельсовета Ю. П. С-хин».

Письмо напечатано на машинке, а подпись председателя скреплена печатью. В этом же конверте:

«Юрий Петрович, здравствуйте! Ваш вызов я получила ибыла у следователя. Здесь я живу в общежитии, получаю только 60 рублей, и забрать отца к себе у меня нет никакой возможности. Хотя бы была у меня комната, то забрала бы, а сейчас что я могу сделать? Возвращаться в разрушенный дом я не могу и не буду. Моя жизнь и работа здесь. Высчитывайте с меня алименты, так и следователь сказал. Вот и все, что я могу сделать. Анна».

На обороте письма Анны приписка, и тоже с печатью: «Отпуск без содержания дать не могу в связи с производственной необходимостью (эпидемия гриппа). Заведующая яслями-детсадом (подпись неразборчивая)».

Такой вот печальный факт. Ход моих размышлений:

1. Нет, не берусь заранее определять вину детей в этой наисложнейшей жизненной ситуации. Не буду выносить приговор «за глаза», пока не разберусь в условиях, в которых дочери оказались, не выясню подробностей, не установлю степени их близости с отцом. Не судья я четырем женщинам на таком расстоянии и потому, еще не купив билет на поезд, не стану настраивать себя ни за них, ни против. Предположения хороши для исследования, а не для приговора.

2. Но, с другой стороны, хорошо известно, что для современного общества в принципе характерно «похолодание» между людьми, даже близкими. Его реальность для всех очевидна. Научно-технический прогресс ведет к очень быстрым изменениям вкусов, привычек, моды, стиля жизни, за которыми далеко не все одинаково поспевают, отсюда и трещины между родителями и детьми, между прошлым и настоящим, настоящим и будущим, и вообще есть угроза, что духовные отношения могут замениться отношениями «вещными» по принципу «использовал — выбросил».

А что еще в итоге «всеобщего похолодания», какие плоды мы собираем в реальной жизни? У Е. Богата есть печально-веселый рассказ о том, как однажды он явился к своим лучшим друзьям просто так — посидеть и попить чаю! — и насмерть их перепугал, до такой степени они отвыкли от «простых» немотивированных посещений, да еще не предупрежденных телефонным звонком. Наиболее остро процесс похолодания происходит в семье, в этой главной ячейке общества: даже самые близкие родственники звонят друг другу по телефону раз в год «по обещанию», да и то лишь когда им что-то «надо».

Что делать? Ни мы, ни все человечество уже не имеет возможности во имя покоя «отменить» научно-техническую революцию, в нашей действительности «отменять» ее просто неразумно, ибо НТР для нашего общества — несомненное благо, которое дает неизмеримо больше того, что отнимает. Но и бездействовать тоже нельзя! Необходимо искать и находить реальные силы, способные сгладить, нейтрализовать, уменьшить издержки, сопутствующие НТР. А в первую очередь надо забить в колокола, привлекая внимание общественности к печальному по своим последствиям явлению.

3. В таком случае, размышляем дальше, не посчитать ли нам факт, содержащийся в письме работника сельсовета, достаточным поводом для очередного удара в колокол? Безусловно. Если процесс похолодания остро протекает в городской семье, то в деревенской — тем более, там он «кричит», «вопиет», потому что деревенская семья консервативней городской, патриархальней, с сохранением «вы» к родителям, с умением сострадать, плакать на чужих похоронах, и тем ей больней, крестьянской семье.

4. Стало быть, непременно следует рассказать читателю историю данной семьи, пораженной «холодом». Самое страшное и горькое, вызывающее недоумение, заключается в том, что каждый член семьи может оказаться по-своему прав. У каждого будут, по-видимому, свои оправдания то ли социального характера, то ли психологического. Это будет относительно надежная броня, защищающая равнодушие и потребительство действующих лиц печальной истории. Но от чего и от кого «защищаться» им? Друг от друга? Или от общественного мнения, которое, увы, либо отсутствует по этому поводу, либо неярко выражено, либо несправедливо?

5. А как быть с рецептом, с позитивной программой? Что предложить конкретной семье и ее окружению взамен «похолодания»? Как утеплить отношения между людьми, каким образом найти мир, устраивающий и четырех детей и слепого отца? Призывами? Угрозами? Убедительно нарисованной перспективой нравственного распада личности? Пожалуй. Можно взять социально-психологический аспект явления, не пожалеть художественных средств и красочно, зримо выявить нравственные потери сестер, отказавшихся от отца, а завтра — друг от друга. Но будет ли этого достаточно? Справедливо ли оставлять в стороне общество? Разве оно не способно принять какие-то меры общегосударственного характера, способствующие всеобщему «потеплению»? Не знаю, надо еще посоветоваться со знающими людьми. Почему бы, например, не начать в газете серьезный разговор о введении дополнительных льгот работающим женщинам, тем более имеющим детей? Почему бы окончательно не облегчить бракоразводные процессы, что только укрепит нравственность семьи? Почему бы не развивать дальше внутрисемейную демократию? Почему бы особым законодательным актом не ввести так называемый «родственный иммунитет», то есть разрешение родственникам не свидетельствовать против родственников в суде?

С такими мыслями, с такой концепцией я, пожалуй, согласился бы поехать в командировку по письму. И вновь добавлю к сказанному «узелок на память»: откуда, спрашивается, берутся у журналиста мысли, складывающиеся в концепцию? Приходят по наитию? «От бога»? От большого ума? Полноте! Во-первых, они не такие уж «великие», как кажется на первый взгляд, вполне рядовые и ординарные, для любого информированного человека обыкновенные. Кроме того, для журналиста обязательные. Во-вторых, набраться мыслей вовсе не трудно. Надо читать, говорить с умными людьми, регулярно просматривать газеты, внимательно слушать коллег, кое-когда почитывать специальную литературу, следить за дискуссиями в печати. Наконец, нужно найти какой-то способ фиксировать полученные сведения и систематизировать их. Единый рецепт в данном случае предложить трудно. Все очень индивидуально. Мне известен журналист, который ведет тематическую картотеку и постоянно заносит в нее все, что рано или поздно может пригодиться в работе. Несколько лет назад и я завел дневник, куда даже ночью не ленюсь записывать мысли и сведения, меня поразившие. Подобного рода фиксация нужна не для того, чтобы была шпаргалка «на черный день», а для того, чтобы отложить в голове знания хотя бы с помощью разового фиксирования. Применить их потом к конкретному редакционному заданию, право же, дело техники.

(Позволю себе небольшое отступление. Недавно журнал «Дружба народов», в 3-м и 4-м номерах за 1987 год, опубликовал «Из записных книжек» Анатолия Аграновского. Искренне рекомендую читателю эту мудрую публикацию. Из нее, в частности, вы можете узнать, как мой старший брат скрупулезно размышлял над фактом, готовясь к командировке. Цитирую маленький отрывок:

«1973. В этот раз у меня четыре сигнала, в чем-то схожих, из одного куста… И все о людях обиженных, в чем-то наивных, судя по письмам, хороших…

Кисловодск. Там есть макаронный комбинат, а на нем много лет проработала (рабочей) М. Краевая. Честная, передовая и так далее. Ее к 100-летию В. И. Ленина рекомендовали в партию. Она, прочитав Устав, выступила против злоупотреблений, — воруют. Комитет народного контроля все по пунктам подтвердил. Уволили… Да нет, не тех, кто воровал, — ее. И стала она клеветницей, сутягой, квартиру обещанную не дали… И некому заступиться.

Случаи, когда люди принимают как должное наши призывы и лозунги — о соревновании, о борьбе с ворами, с пьянством… Это что же, для газет? Начитались «Известий»…

…В теме моей, во всех случаях — р е ч ь  о  с т а н о в л е н и и  л и ч н о с т и… Пробудили в этих людях мысль, активность, сознание… Можно бы доказать, что это помогает лучше, честнее работать, и все это так.

Я напомню диалектическую взаимосвязь: расцвет личности, гуманное отношение к человеку, «внимание к нему» — это не средство для достижения цели, э т о  с а м а  к о н е ч н а я  ц е л ь!..

Важно!»

Подумайте, читатель, это ли не выработка концепции будущего очерка? Тут и богатые собственные наблюдения, и прикидка позиции, и, я полагаю, обращение за помощью к классическим мудростям, — вспомните знаменитое изречение Канта: «Человек никогда не должен быть средством, а всегда целью!» Всего лишь крохотный отрывок из «Записных книжек», а как поучительно!)

«Разрешите любить!» Последний пример выработки концепции:

«Редакция, разрешите любить! Или нет, лучше верните любовь! Ту любовь, о которой вы так хорошо пишете! Простите, я хочу сказать, что о любви писать вообще невозможно. Я буду писать о чувствах. Но вам нужны факты, что ж, факты есть.

Мне семнадцать лет, я ученик десятого класса. Далее: поступил на подготовительные курсы. Бросил. Занимался спортом — бросил. Увлекся электроникой — бросил. Увлекался музыкой — бросил. Писал стихи — бросил. Любил — люблю! Кто может запретить мне любить? Кто? Зачем они это делают, зачем врываются в душу, пытаются вырвать самое дорогое?!

Все началось с того, что я стал плохо заниматься, но как им объяснить, что я не могу больше, не могу! Довольно, сколько можно жить по маминой указке! Они никак не хотят понять, что мне не пять и не пятнадцать лет. Они не принимают тех изменений, которые произошли во мне. В последнее время я чувствую, у меня появился какой-то цинизм мыслей, я стал более раздражителен и невыдержан, но ведь это же не основание говорить мне: мы хотим спасти в тебе человека, тебе надо поступать в институт, получать диплом и «право на жизнь», устроиться в хорошем городе инженером, а не гнуть спину рабочим, а ты еще о чем-то думаешь, о «какой-то» любви!

Меня это страшно взбесило, и я бросил учебу. А они злятся и смеются над моим чувством, постоянно оскорбляют ее и меня.

Что мне делать? Что?!

Ударить отца? Так я убью его. Как я их презираю! Я несколько раз убегал из дома, за что получил сенсационную известность. Меня ловили и возвращали назад. Во всем районе меня называют «шальной турист». Вы, конечно, скажете, что я делаю «не то»: через каких-то шесть месяцев кончил бы школу — и тогда «свободен». Согласен. Но почему же за меня должна страдать она, ведь не могу же я ее не любить. Как смотреть ей в глаза после того, как встают на родительском собрании и при всех оскорбляют девушку, да так, как могут одни только взрослые! Зачем после всего этого я должен быть с ней рядом, в одном классе, за соседней партой?

Вы не поверите, но я был почти на всех предприятиях района: в карьере, на рудно-обогатительной фабрике, в туннельных проходках, но нигде меня не берут, ну конечно, хотят «спасти человека»! Тут уж действует самый главный председатель райисполкома, он даже грозил мне, что, если бы мои родители не были учителями, он нашел бы на меня управу.

Где же выход? Мне пришлось сказать ей: «Не люби, не надо, так будет лучше!» — «Ты трус! Ты боишься!» — выкрикнула она. Редакция, верните любовь! Напечатайте это письмо. Путь знает она, пусть знают все: я люблю ее, слышите, я люблю!!!»

Письмо анонимное: обратного адреса нет, подписано «Сергей Т.». Но найти автора в принципе не сложно, так как анонимность прозрачная: город известен по штемпелю на конверте, юноша учится в десятом классе, родители — педагоги, в дело вмешивался председатель райисполкома, прозвище парня «шальной турист» — этого сверхдостаточно, чтобы расшифровать таинственное «Сергей Т.». Но стоит ли искать юношу, если он этого не хочет? — и такие вопросы приходится решать журналистам. Отложим пока решение до выработки концепции. Какие же мысли навевает прочитанное нами письмо?

Во-первых, мы сталкиваемся с вечной темой — темой любви, которой, как известно, все возрасты покорны, с одной стороны, а с другой — далеко не все возрасты одинаково относятся к тезису о покорности. Сколько писано об этом, сколько снято фильмов, сколько поставлено пьес! Школьник любит школьницу, родители против, вмешиваются педагоги — начало бродячего сюжета, одновременно старого и молодого, но неизменно трогающего читателя. На моей памяти, к примеру, двадцатипятилетней давности материал А. Каплера «Сапогом в душу», напечатанный в «Литературной газете» и наделавший много шума. Быть может, повторить? Время идет, появился новый читатель, ему неведомы прежние публикации, тем более повторять никогда не вредно.

Однако, и это уже будет «во-вторых», с течением времени меняется не только читатель, но и содержание проблемы. «Что теперь волны, вот раньше были волны!» — даже в этом суждении старого «морского волка» я улавливаю некую общую справедливость «постановки вопроса».

Иное содержание любви — с чем оно связано? Полагаю, кроме прочего, с явлением, называемым акселерацией. Откуда она взялась и надолго ли, никто толком не знает. Но факт остается фактом: происходит обгон интеллектуального роста физическим. «Кепка большая, — как говорил один мой знакомый следователь, — а ума по-прежнему!» Современные юноши и девушки, сохраняя «прежний» интеллект, по крайней мере по глубине его, физически вымахивают в таких «амбалов», что страшно становится. Из-за резко увеличенного потока информации и ее доступности им известно сегодня то, что в прошлом веке не снилось даже старцам.

Но более всего беспокоит в подростках продиктованное акселерацией стремление считать себя взрослыми: брать взрослую ответственность (а на каком основании?), по-взрослому решать (но чем решать, позвольте задать вопрос?), по-взрослому любить, но так и не преодолев юношеской инфантильности и «детскости» чувств, не говоря уже о «детскости» забот, связанных, положим, с процессом учебы. Физически и физиологически они, возможно, к этому готовы, а интеллект и психика отстают, вот тут-то и может поломаться человек — как важно это понимать нам, взрослым!

Профессиональные охотники знают: от крупного зверя надо бежать вверх по горе, потому что большой вес не пустит животное в гору. Известны случаи, когда дети, беря на себя физические нагрузки взрослых, погибали от инфарктов, не выдержав собственного веса: сердечко-то слабенькое! Вот так же и психика подростка не всегда выдерживает, и интеллект не всегда готов, и чувства, не задубленные опытом, часто «пропускают». Уверен: бедного Сергея Т. родители уже не раз показывали психиатру, а не успели — скоро покажут.

Если все так и если это неизбежно, то как воздух необходима повышенная чуткость взрослых к детям, а она в силу «похолодания», как назло, пониженная. Вот в чем, по-моему, самое страшное противоречие.

Если все так, необходимо предельно бережное отношение к первым чувствам молодого человека, а оно, как назло, предельно грубое, нетерпимое, без учета акселерации, о которой мы почти ничего не знаем, и, хотя наша опека подростка вроде бы продиктована заботой о нем, основана, по существу, на равнодушии к ребенку.

Если все так, вдвойне необходимо умное, тонкое, грамотное воспитание детей, а оно, к сожалению, безграмотное, тупое, примитивное, даже в таких семьях, где родители, как у Сергея Т., педагоги. Что же себе позволяют инженеры, бухгалтеры, слесари, трактористы, весьма далекие от педагогической науки? Да и есть ли она, педагогическая наука? Где доктор Спок со своей «системой позволительности»? Где Сухомлинский? Кто их пропагандирует, кто применяет?

Мы постоянно твердим подросткам, что они уже взрослые, что несут ответственность перед обществом. Мы делаем все, чтобы укоротить их детство, но, может быть, усугубляем тем самым действие издержек акселерации? Не лучше ли продлевать детство нашим детям, освободив их от ранней ответственности? Не лучше ли блокировать акселерацию вовсе не стремлением как можно раньше закрепить детей за профессиями, а созданием реальных условий для истинно детских забав, желаний, мыслей и чувств? Могу с уверенностью сказать, что Сергей Т., прожив на белом свете семнадцать лет и побывав за это время на всех предприятиях района, ни разу не лазал по веревочной лестнице, не играл в «Али-Бабу и сорок разбойников» или в «трех мушкетеров» и не испытывал потребности в нормальной дружбе с девчонкой из своего класса. Куда девалось это спокойное понятие «дружба», когда и как девальвировалось?

Конечно, хотя Джульетта и не собирала в свои тринадцать лет металлолом, она все же ухитрилась влюбиться в Ромео, что тут поделаешь, если любви покорны все возрасты, вот уж воистину. Но я почти убежден: если бы бедной девочке пришлось одновременно с любовью заниматься выбором себе профессии, вести какую-нибудь общественную работу и отдавать рапорты о количестве собранной ею макулатуры, она в тринадцать лет была бы уже прабабушкой. Разве наша сегодняшняя действительность опровергает это предположение? Посмотрите, сколько школьниц делают аборты, сколько страданий переживают от «любви с последствиями»! Одна ли акселерация в этом виновата? А наше настойчивое требование «взрослой» ответственности перед обществом? А наше воспитание, лишенное индивидуального подхода даже в семье? А то же «похолодание»? Я уж не говорю об аномии — о потере идеалов некоторой частью молодежи, о неверии ее в завтрашний день, об отсутствии у нее «бога» в голове…

Вот примерно мысли, с которыми можно ехать в командировку по письму Сергея Т. Они полемичны? Способны вызвать читательские возражения? И прекрасно! Если мы заставим читателя хотя бы задуматься над поставленными вопросами, можем считать нашу миссию исполненной. Не поленюсь, кроме того, напомнить еще раз: мне важно продемонстрировать в данный момент не столько суть проблемы, сколько механизм формирования концепции, необходимость современного и относительно свежего подхода к любой теме, даже такой «вечной», как тема любви. Если в какой-то мере мне удалось это сделать, я тоже могу посчитать свою миссию исполненной.

Теперь завяжем небольшой «узелок» на память.

Дело в том, что изложенной концепции все же недостаточно, чтобы ехать в командировку и вплотную браться за сбор материала. Концепция должна быть обоснована в полной мере, а личного опыта и знаний журналиста обычно, как и в данном конкретном случае, хватает лишь для того, чтобы концепцию родить. Значит, надо «копать» дальше, вглубь, по уже намеченным маршрутам и набираться фундаментальных знаний.

Из всех возможных способов «копания» я, кажется, не помянул, однажды их перечисляя, обращение к словарям, например к словарю «живого великорусского языка» В. И. Даля. Вот уж истинный клад для нас, журналистов! Словарь назван толковым потому, написал В. Даль, что он не только переводит одно слово другим, но и толкует, объясняет подробности значения слов и понятий, им подчиненных. Добавлю от себя: и дает нам толчок для размышлений.

Попробую на примере письма Сергея Т. продемонстрировать полезность союза со словарем. Выпишем для начала несколько слов и понятий, которыми мы пользовались, размышляя над письмом, в надежде на то, что Даль поможет нам проникнуть в их глубину.

Итак: «любовь», «похолодание», «акселерация», «ответственность» — достаточно? Признаюсь: я рискую, потому что еще не знаю, что подарит нам В. И. Даль. Теперь — к словарю! «Любовь» — страсть, сердечная привязанность, склонность, вожделение — несколько толкований. А какое из них более всего подходит к нашему случаю? Кто может утверждать, что чувство семнадцатилетнего Сергея к однокласснице было «страстью» или «вожделением»? Быть может, всего лишь «склонностью» к ней, «сердечной привязанностью», что, по Далю, тоже «любовь»? И только стереотипное отношение взрослых к самому факту общения юноши и девушки вызвало всеобщий ажиотаж и спровоцировало аффектацию Сергея? Подобный ход мыслей должен побудить нас к тактичному выяснению «качества» Сережиной любви. А затем, возможно, мы получим основание сказать его родителям: «Уважаемые папа и мама, зачем вы понапрасну паникуете? Не трогайте сына! То, чего вы так опасаетесь, называется «привязанностью», которая либо пройдет, либо укрепится, но для того и другого нужно время. И его хватит, чтобы Сергей закончил десятый класс и спокойно выбрал себе профессию. Но только не лезьте ему сапогом в душу!»

И еще у Даля: «Нет выше той любви, как за друга душу свою полагать» — новая краска для правильного толкования поступков Сергея.

«Похолодание» — среди прочего вдруг натыкаемся в словаре: остывание! Выходит, если говорить о людях, они холодеют не только «со стороны», как от лютого ветра, но еще «изнутри» — остывают, растрачивая тепло. Что-то в них, значит, было, да остыло! А что в таком случае было у родителей Сергея, когда и как истратилось?

«Акселерация» — увы, у Даля нет такого понятия, оно слишком новое, да и слово иностранное. Однако в переводе «акселерация» означает «убыстрение». Смотрим: «Убыстрить — дать чему-то более успешный ход». Успешный?! А мы невольно относимся к акселерации только лишь как к несчастью. Свежее толкование Даля помогает найти в акселерации и нечто положительное, «успешное», а если не найти, то хотя бы поискать. Кто ищет…

«Ответственность» — интересно, есть у Даля? Есть, как производное от слова «отвечать». Читаем: «Ответственность — долг дать в чем-то отчет». И все. Кому отчет и в чем, неизвестно. Однако понятно, что Даль понимает «ответственность» не как, положим, долг трудиться, а как долг дать отчет, трудиться же вроде бы не обязательно. Ну что ж, посмотрим в таком случае, как толкуют понятие современные словари. Находим в «Энциклопедическом»: «Ответственность — государственная, гражданская, по обязательству, солидарная…», но опять без расшифровки, без упоминания «социальной» ответственности и даже ответственности перед обществом. Выходит, отстал словарь от жизни? Предположим. Как же нам теперь выпутываться из лабиринта? Скажу так: прекрасно то, что мы в него попали, потому что немедленно оказались в положении людей ищущих и думающих. Спасибо Далю.

Я попытался — надеюсь, не безуспешно — продемонстрировать полезность (во всяком случае, не вредность) углубления наших знаний с помощью словарей. Всего лишь только словарей. Добавлю к сказанному, что обращение к опыту прошлого ничуть не мешает осовремениванию «вечных» понятий при условии, если сам журналист современен в истинном смысле этого слова, то есть находится в курсе самых последних теорий и представлений, живет заботами и проблемами сегодняшнего дня, не отрывается от действительности, не тонет в прошлом и не витает в безоблачном и слишком отдаленном будущем.

На этом я готов считать наши размышления вокруг письма Сергея Т. законченными.

Теперь в путь?

ПЕРЕД ДОРОГОЙ

Мешающие детали. С мыслями «в кармане» действительно не страшно отправляться в путь. Есть возможность заранее очертить круг лиц, с которыми следует иметь дело в командировке; наметить темы бесед; выработать тактику и стратегию сбора материала, вести поиск не разбросанно, а четко, целеустремленно, без суеты; обеспечить логику будущего повествования; наконец, попросту сэкономить время, действуя не по наитию, которое бывает обманчивым, а по плану, позволяющему тщательно и спокойно собрать «урожай» до последней крупинки. Короче говоря, выигрыш налицо.

А есть ли проигрыш?

В свое время, говоря о создании концепции, я как бы разделил ее на две части, одну назвав «предварительной» и отведя ей место до сбора материала, а другую «окончательной», подправленной жизнью. Зачем нужна первая? Чтобы планировать сбор материала. Зачем нужна вторая? Чтобы стать конкретной, объективной и правдивой моделью будущего произведения.

Так говорил я, уступая потенциальным противникам создания концепции до поездки в командировку. Но вот наконец пришло время задать вопрос: если обе концепции полностью совпадут, то есть материал, собранный журналистом, подтвердит «предварительную» настолько, что она превратится в «окончательную», будет ли это показателем высокого уровня журналистской работы? Да, будет: жизнь подтвердила то, что журналист предвидел, а подтвержденное предвидение — это и есть высшее мастерство. Ну а если «половинки» не совпадут? Если собранный материал не просто подправит, а полностью опровергнет «предварительную» концепцию? Вероятно, это будет показателем низкого уровня журналистской работы. Вот почему я против деления на «предварительную» и «окончательную» концепции: даже из педагогических соображений не стоит закладывать в методику журналистской работы возможность низкого уровня.

Однако это вовсе не значит, что концепция в принципе «неисправима». Собирая материал, газетчик может столкнуться с фактами, которые «не лезут» в его концепцию, мешают ей, портят ее стройность и отлаженность, нарушают ее внутреннюю логику. Отказаться от них, не принимать во внимание, испугаться их и всеми силами охранять первозданность своей концепции — значит проиграть, перечеркнуть все выигрыши, полученные от предварительных размышлений.

Нет, я не сторонник того, чтобы сдаваться в плен собственной концепции, превратив ее в нечто, сделанное из нержавеющей стали. Концепция должна учитывать любой материал, мешающий и не мешающий, должна учитывать  ж и з н ь, становясь от этого только богаче, правдивее и убедительнее. «…Необходимо брать не отдельные факты, — писал В. И. Ленин, — а  в с ю  с о в о к у п н о с т ь  относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, б е з  е д и н о г о  исключения, ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что вместо объективной связи и взаимосвязи исторических явлений в их целом преподносится «субъективная» стряпня для оправдания, может быть, грязного дела».

Так давайте присядем перед дорогой и поговорим подробней о «мешающих деталях» (термин введен в практику журналистов Анатолием Аграновским). Сделать это надо сейчас, не откладывая, иначе будет поздно. Когда мы доберемся до технологии сбора материала, нам уже не придется делить факты на «лезущие» и «не лезущие» в концепцию, поскольку способы получения и тех и других едины.

Обращусь к примеру. Несколько лет назад в «Комсомольской правде» родилась рубрика «Социальный портрет». Она исходила из физиологических очерков и очерков нравов, созданных в свое время Г. Успенским, В. Короленко, И. Буниным, но с привнесением науки в виде последних данных социологии. Чего мы хотели? Добиться максимума достоверности и убедительности и на базе реальных героев нарисовать синтетические образы-портреты современников.

Задача была не из легких. Сегодня я вижу, что дело не вполне удалось и рубрику «Социальный портрет» следует называть, скорее, «Квазисоциальный», хотя в то время очерки моих товарищей по перу и мой очерк о шофере, опубликованные газетой, вызвали повышенный интерес у читателей, благожелательность критики и почти восторженный прием у коллег. Но речь не об этом.

Мне пришлось основательно готовиться к командировке. Создавая концепцию, я перечитал немало специальной литературы, побеседовал с разными людьми и познакомился с данными социологических исследований. В частности, у меня вышло, что современный шофер-профессионал (не любитель) представляет собой мужчину в возрасте тридцати лет, имеющего семилетнее образование, второй шоферский класс, пятилетний стаж вождения машины, наезд не менее тридцати тысяч километров, заработок сто тридцать рублей в месяц (цифры приведены по данным на 1965 год, ныне они, естественно, изменились) и т. д. Подход, таким образом, был среднестатистический, а к результату надо было стремиться индивидуальному, не лишенному типизации, — ничего себе задачка!

Приехав в Саратов (а почему бы не в Смоленск? Но если бы в Смоленск, не миновать вопроса: а почему не в Саратов?), я обосновался с работником ГАИ у моста через Волгу, по которому шел нескончаемый поток грузовых машин, и стал ловить своего высчитанного героя. Конечно, мы образовали пробку, и не одну, нам пришлось выслушать массовые благодарности шоферов, постигая жизнь в ее первооснове, но в конце концов герой был найден, причем максимально приближенный к заданному. Михаил Федорович Пирогов (один из 4,5 миллиона мужчин-шоферов; между прочим, женщин-шоферов было тогда всего 24 тысячи), 35 лет от роду, водитель бензовоза, имел семилетку за плечами, первый водительский класс, 19 лет шоферского стажа, 35 тысяч наезженных километров, 130 рублей месячного заработка и т. д. Разумеется, никакой живой человек не может уместиться в «среднестатистическом», и у меня были с моим героем существенные потери. Увы, ничего не поделаешь, но уж совпадения на фоне потерь были особенно ценными, их следовало беречь для будущего очерка как зеницу ока.

И вот какая история произошла с одним из ценных совпадений — со 130-рублевым заработком. Однажды я пришел к Пироговым, чтобы заняться арифметикой, — впрочем, лучше процитирую для большей точности очерк:

«В воскресенье сижу дома у Пироговых, в комнате, в которой почему-то преобладает красный цвет. Стол накрыт красной бархатной скатертью, такое же покрывало на телевизоре «Рубин», три красных ковра над тремя кроватями, и даже на дочери красного цвета платье, и Витька щеголяет в ярко-бордовом костюме.

Мы рассчитываем бюджет семьи. Михаил Федорович дает исходные данные и предлагает такую систему подсчета: «Давайте, — говорит он, — прикинем все траты за минувший год, а что останется — и есть еда». Я догадываюсь, что так, вероятно, они и живут, в основном экономя, если уж приходится экономить, на пище. Именно поэтому есть в доме и швейная машина, и холодильник, и телевизор, и радиоприемник, и ковры на стенах.

Итак, что было куплено Пироговыми в минувшем году?

Телевизор взят в рассрочку. Один ковер. Пальто жене и костюм хозяину. Одежда детям. Четыре новых стула. Какие еще были траты? За Витькин детсад, затем годовая квартплата (сюда входит газ, электричество, отопление, — живут Пироговы хотя и в одной комнате, но «со всеми удобствами»). Потом вспоминаем, что дочь Нина ходит в музыкальную школу, учится на скрипке, — это еще сколько-то рублей. На культурные расходы — кино и клуб — Пирогов отпускает довольно круглую сумму. Затем, после некоторых пререканий с женой Марией Никаноровной, он добавляет к этим деньгам еще стоимость спиртного — по пол-литра каждое воскресенье. (Она всплескивает руками, увидев итоговую цифру, да и сам Пирогов такой не ожидал.) Наконец мы получаем общую сумму расходов. На питание остается 900 рублей в год. В месяц — 75. В сутки — 2 рубля 50 копеек. На семью, состоящую из четырех человек?!

— Неудобно получается, — говорит Пирогов и вдруг неожиданно предлагает: — Знаете что, давайте вычеркнем ковер и пол-литра! Это даст нам дополнительные деньги…»

Ну вот, мы на пороге «мешающей детали», сейчас она «вылезет» и испортит мне среднестатистическую картину, уведет в сторону от типизации, и я потеряю столь дорогое мне совпадение. И если так будет дальше, от моего социального портрета останется банальный очерк нравов. Как быть, что делать?

«Вычеркивать я решительно отказываюсь, но в душе у меня зарождается некоторое подозрение. Пока хозяйка хлопочет с обедом (я был случайным гостем, но между тем мы ели щи с мясом, а на второе жаркое), я с пристрастием допрашиваю Михаила Федоровича, нет ли у него или у его жены дополнительных приработков. Ни по виду самого Пирогова, ни по виду его красивой и дородной жены, ни тем более ребятишек никак не подумаешь, что они ограничивают себя в пище. С другой стороны, Мария Никаноровна сказала, что картошку и овощи они закупают на год вперед в деревне, у них во дворе погреб: «Как-никак, а мы с машиной!» Но все же есть приработки или их нет?

— Ладно, не для печати, — говорит Пирогов, железной рукой кладя вето на мою дальнейшую писанину в блокноте. — Мой средний заработок в месяц на сороковку больше.

«Что же вы мне голову морочите!» — чуть было не воскликнул я. Действительно, на следующий день мне дали в автоколонне официальную справку о заработке шоферов, и против фамилии Пирогова М. Ф. стояла другая цифра. Он не смутился. «Вы с меня, — сказал он, — хотите писать лицо всех шоферов страны. Но все ли так зарабатывают? Мне прибедняться нечего, я живу открыто, и семья питается так, что перед соседями по квартире не стыдно. Но есть ребята, которые получают меньше. Так вот, — закончил он решительным тоном, — или берите другого шофера, или вычеркивайте ковер с водкой!» Теперь я приведу официальные данные. Из 97 шоферов, работающих в одном отряде с Пироговым, заработки распределяются таким образом, что, если действительно не прибедняться, можно сказать: деньги у шоферов есть. Водители тем не менее убеждены: за рабочий день, за семь часов, хороших денег не заработаешь».

Спрашивается, в чем дело? Почему такое противоречие со среднестатистическими заработками шоферов? А фокус, оказывается, в том, что…

«Однажды Михаил Федорович сказал жене: «Буду приходить домой вовремя, буду меньше получать. Выбирай!» Ответа не последовало. С тех пор Пирогов в середине каждого месяца прикидывал: какой будет заработок? Если меньше того, на который рассчитывал, он задерживался на работе дольше, делал лишние рейсы, или брал прицеп, или просил включить его в график на воскресенье. Фактически он сидел за двумя, а то и за тремя баранками. Считайте: собственно машина — раз, прицеп — два и полторы-две смены в сутки — три. Это очень трудно…»

Еще бы! Мне стало понятно, почему Пирогову некогда учиться, почему у него постоянные скандалы с Марией Никаноровной, почему он так ревностно следит за техническим состоянием машины, своей кормилицы, и отчаянно ругает легкомысленного сменщика, действительно зарабатывающего пресловутые «среднестатистические», и хитрит с начальством, а начальство — с ним, ведь сверхурочные законом запрещены, но обе стороны, будучи «счастливыми», часов «не замечали» и т. д.

Сделаем вывод. Хорошо ли, что очеркист не испугался «мешающей детали», не отсек ее и не выбросил вместе с ковром и поллитровкой, хотя она и грозила спутать одну из запрограммированных мыслей? Да, хорошо. А мысль, не бог весть какая, была: поскольку шоферы зарабатывают мало, их безусловную любовь к профессии надо объяснять вовсе не меркантильными соображениями, а тем, что машина, возможно, дает ощущение физической свободы, относительную самостоятельность, скорость передвижения, общение с дорогой, смену впечатлений. Так что же? «Мешающая деталь» поломала эту маленькую составную общей концепции, разрушила ее? Ничуть. Скорее, подтвердила, укрепила и даже углубила. Зарабатывая не 130, а 170—200 рублей в месяц, шоферы тратили столько сил и трудились с такой нагрузкой, что давно бы бросили шоферское дело, если бы держались только за деньги. Стало быть, не отвергнув «мешающей детали», мы с ее помощью проникли в суть профессии поглубже, узнали много скрытых подробностей, окунулись в густой человеческий быт.

Убежден, верную концепцию никакие «мешающие детали» не в силах поколебать, и потому не нужно от них отказываться. Более того, если концепция верна, никакие детали не могут ей быть «мешающими». Ну а если реальная действительность все же ломает наше предвидение, то грош ему цена, такому предвидению, туда ему и дорога. А. Аграновский, размышляя о «мешающих деталях», однажды вспомнил слова Шерлока Холмса: «Побочные обстоятельства бывают иногда так же красноречивы, как муха в молоке». В нашем журналистском деле очень важно определить, где «молоко», а где «красноречивая муха», и ни при каких случаях, жертвуя молоком, не выбрасывать вместе с ним красноречивых мух.

Только нельзя обманывать читателя, нельзя вводить его в заблуждение. Чем быть  п р е д в з я т ы м, лучше быть  п о с л е в з я т ы м. В. Г. Белинский в свое время писал: «Часто путешественники вредят себе и своим книгам дурною замашкою видеть в той или иной стране не то, что в ней есть, но то, что они заранее, еще у себя дома, решились в ней видеть, вследствие односторонних убеждений, закоренелых предрассудков или каких-нибудь внешних целей и корыстных расчетов. Нет ничего хуже кривых и косых взглядов; нет ничего несноснее искаженных фактов. А факты можно искажать и не выдумывая лжи… стоит только обратить внимание преимущественно на те факты, которые подтверждают заранее составленное мнение, закрывая глаза на те, которые противоречат этому мнению».

Итак, квинтэссенция: в тему нельзя врываться, в нее надо входить медленно и  р а з м ы ш л я я; в итоге размышлений должна создаваться  к о н ц е п ц и я — мыслительная модель будущего произведения, свободная от предвзятости; предвзятость — п л е н  для журналиста, концепция — его  с в о б о д а; если концепция, повторю, верна, для нее не существует «мешающих деталей», если ошибочна — все детали для нее «мешающие». Вспомните Пушкина:

Переведем на наш профессиональный язык: тема, впервые явившаяся журналисту, не мешает и не должна мешать его  с в о б о д н о м у  роману, даль которого газетчик хоть и различает, но пока еще  н е  я с н о. Однако да здравствует главное — концепция, тот самый  м а г и ч е с к и й  к р и с т а л л, с помощью которого и через который можно разглядеть любые дали документального повествования.

Прошу заметить, что наш разговор о концепциях, предвзятости и «мешающих деталях» ведется отнюдь не во имя демонстрации гибкости ума или способности виртуозно жонглировать терминами. Разговор этот должен обнажить перед молодыми журналистами  м е т о д  работы современного газетчика и  с у т ь  метода, заключенную в такой объективности, которая освобождена от предвзятости, этой родной сестры конъюнктурщины, но не освобождена от трезвого, реалистичного и принципиального подхода к явлениям действительности.

Угол зрения. Мы много говорили о том, к а к  выходить на тему, о т к у д а  ее брать, но пока еще не касались наиважнейшего вопроса, без ответа на который нечего и думать о сборе материала: к а к а я  имеется в виду тема? Любая ли? Ну, понятно: актуальная, ведь мы газетчики. Понятно: значительная по проблематике, на то мы и публицисты, а публицистика по мелководью не плавает. Понятно: острая и, как минимум, имеющая свежий поворот.

А вот достаточно ли всем понятно, что тема, избираемая журналистом, должна быть максимально приближена к его личности, соответствовать его знаниям, находиться в кругу его интересов и симпатий? Впрочем, что значит «должна»? Быть может, это вовсе не обязательно? Тем более что опытные журналисты, хорошо владеющие техникой, умеют «прикрывать» и свою антипатию к теме, и даже отсутствие собственных знаний по конкретной проблеме.

Иными словами: я «за» или «против» многотемья; «за» или «против» узкой специализации? Что дает, с моей точки зрения, бо́льшую эффективность: широта тематического охвата, но при выраженном дилетантизме журналиста, или узость тематики, но сопряженная с истинной глубиной?

Спор этот старый, хотя, казалось бы, чего тут ломать копья? Идеально было бы при широте охвата да обеспечивать рекордную глубину. Однако как достичь такого идеала? Вот тут-то и проходит водораздел между спорщиками: одни считают, что ближайший путь к идеалу лежит через узкую специализацию, другие отдают предпочтение широкой дороге многотемья.

Моя позиция сложнее, постараюсь со временем ее изложить, но одно для меня бесспорно: в основе любого творчества должны лежать фундаментальные знания. Мгновенной озаренности, как и гениального наития, хватает ненадолго, а чтобы целую жизнь прожить, да еще журналистскую, из сплошной суеты состоящую, из бесконечных заданий сотканную, из миллиарда строк сложенную, — какая тут, к черту, озаренность! Работать надо из года в год, изо дня в день, из часа в час! Теперь-то я могу наконец заявить в полный голос, что, ратуя за создание концепций, я ратовал прежде всего за фундаментальность знаний журналиста, как раз и выраженных в этих концепциях, за информированность, за основательность жизненного и социального опыта. В конце концов, — поставим вопрос и так, — что первично в нашем деле: личностные качества, которые позволяют заниматься журналистикой, или занятия журналистикой, которые дают возможность накопить необходимые качества? У меня нет сомнений: только личность, непременно личность и еще раз личность, она первична, а уж потом, пожалуйста, копите недостающие качества! Нельзя построить второй этаж, пропустив первый.

Прерву на этом повествование, отложив на время тезис о необходимости фундаментальных знаний, и обращусь к опыту известных журналистов «Комсомольской правды», попробую разобраться, «кто» из них «кто».

Василий Песков. Наверное, я посчитал бы его узким специалистом «по природе», если бы публикации на эту тему не имели такого нравственного воздействия на читателя. Кроме того, я не знал бы тогда, «к чему» отнести знаменитую серию публицистических материалов Пескова (написанных в соавторстве с Б. Стрельниковым) «По Америке», и его яркие репортажи о полетах в космос, и острейшую статью, посвященную хозяйственной проблеме, развитию рыбного промысла в стране, и автобиографический очерк «Я помню…», повествующий о военных годах. Можно долго перечислять темы, которых коснулся в своем творчестве «узкий специалист» В. Песков, демонстрируя завидное разнообразие.

В таком случае, быть может, избрать критерием качество публикаций? Но кто возьмет на себя роль оценщика? Читатель? Хорошо. И вот, представим себе, «Окна в природу», наиболее популярные у читателя, выходят на первое место, что вроде бы позволяет нам отнести автора к числу «узких специалистов». Но, во-первых, никто читательского опроса по этому поводу не проводил, это всего лишь наше допущение. Во-вторых, известно, что популярность журналиста иногда объясняют не столько качеством, сколько количеством его выступлений в газете. Если так, то «Окна в природу», публикуемые со строгой периодичностью, «забьют» прочие материалы Пескова, оттеснят качество как критерий на второй план, и надежность нашего вывода об «узости» журналиста будет ничтожной. (В «Известиях», я слышал, по данным читательского опроса наиболее популярной однажды оказалась мною уважаемая Татьяна Николаевна Тэсс, но злые языки утверждали, что читатели просто путают «ТАСС» и «ТЭСС».) Так, спрашивается, «узкий» или «широкий» специалистВ. Песков? Ответ уже на кончике языка, но не будем торопить себя с выводами.

Ярослав Голованов. Я бы сделал науку его «узкой» профессией, тем более что и по должности он — научный обозреватель. Но куда девать в таком случае знаменитую публицистическую статью Голованова «Халтура»? И громкое, филигранно отточенное выступление в «Комсомольской правде», связанное с именем фигуриста Горшкова? И публицистический очерк о председателе колхоза? И «открытое письмо» министру путей сообщения, в котором поднимаются вопросы сервиса на железной дороге? Однако не могу отрицать и того, что наука — «конек» Я. Голованова, что в ней он как рыба в воде.

Иван Зюзюкин. Я бы считал его «узким специалистом» по школьному воспитанию, по школам вообще и педагогам в частности — тому многочисленные подтверждения в виде очерков, опубликованных, например, под рубрикой «Люди, я расту!». Но что делать с материалом «Стратонавты», который, кстати, логичнее «отдать» Голованову? И с прекрасной документальной повестью «На минном поле», опубликованной некоторое время назад в «Комсомолке»?

Инна Руденко. «Жена», «Женщины», «Просто правда», «Он и она» — тут уж, казалось бы, нет никаких сомнений: «специалист» по так называемой морально-нравственной теме. И вдруг — но вдруг ли? — философский материал о преподавании литературы в школе, «экономический очерк» о строителе Злобине и его бригадном подряде, очерк об актере, исполнявшем роль Корчагина в телевизионном фильме, очерк об Алле Пугачевой, потом о Юрии Власове, — «не счесть алмазов»!

Я нарочно начал с тех журналистов, кто даже в редакции имеет амплуа «узких специалистов», но если мы их так просто «развенчали», что говорить о Капитолине Кожевниковой, о Николае Боднаруке, о Татьяне Агафоновой, о Лидии Графовой, о Викторе Липатове, которые в «узких» никогда не ходили и «всеядность» которых просто поразительна! Да и я, грешным делом, ухитрился выступать в газете на темы моральные, нравственные, хозяйственные, связанные с воспитанием, научные, исторические, экономические, социальные, имеющие отношение к преступности — какой страшный разброс! Плохо это? Хорошо? И о чем свидетельствует?

Не отрицаю: есть в журналистике и «однотемники». В «Известиях», например, Юрий Феофанов, который специализировался на юридической тематике, в «Советском спорте» — Станислав Токарев, в «Комсомольской правде» — Юрий Шакутин, сельская тема. Порывшись в памяти, каждый из нас может добавить еще несколько фамилий. Но не следует обольщаться: даже «чистые однотемники» лишь до тех пор могут называться «чистыми», пока не заняты  ч е л о в е к о в е д е н и е м, пока не раскрывают проблемы через людей и их отношения, пока не воздействуют на эмоции и чувства читателей. «Узкая специализация» Ольги Чайковской по юридической тематике не мешает ей быть журналистом весьма широкого профиля. Спортивные репортажи Павла Михалева в «Комсомолке» несли нравственный заряд, который не снился авторам иных очерков на морально-нравственные темы, а сегодня, с легкостью волшебной перейдя со спортивных рельсов на международные, этот журналист прекрасно пишет о политике, закладывая в свои репортажи и статьи все тот же нравственный запал. «Чистый деревенщик» Георгий Радов был публицистом высокого ранга, демонстрирующим очень широкие интересы; такие же слова можно сказать в адрес еще одного «деревенщика» — Юрия Черниченко.

Кажется, пришла пора подводить итог.

1. Что характерно для творчества перечисленных выше журналистов? Как ни парадоксально прозвучит мое утверждение, но — «узкая специализация» каждого! Хотим мы или не хотим, а Песков все же «специалист по природе», Голованов — «по науке», Зюзюкин — «по школе», Черниченко — «по сельскому хозяйству», а я, например, — «по преступности» и т. д. Но «узкая специализация» никому не мешает браться за самые разные темы, больше того — помогает! Почему? Потому что и Песков, и Голованов, и Зюзюкин, и Черниченко, и все остальные, обладая фундаментальными знаниями в какой-то одной области, не замкнулись в ней, во-первых, и получили  у г о л  з р е н и я  на прочие темы, во-вторых. О чем бы ни писал Песков, в его материалах «сидит» забота обо всем живом и неживом, что нас окружает, мы постоянно чувствуем у него этот рефрен. Какой бы темы ни касался Голованов, он подходит к ней как научный обозреватель — не только по методологии, но и по сути. Потому что сумма знаний журналиста — это его точка отсчета, это плацдарм, с которого он ведет наступление на самые разные темы, это фундамент под здание, которое он строит.

Разве мы против такой «специализации»? Думаю, против той, что заковывает журналиста в латы одной темы, являясь одновременно и фундаментом, и зданием, да еще без окон и дверей, без доступа свежего воздуха. Потому что газетчик рано или поздно, но начинает задыхаться, у него появляется, как говорят врачи, резистентность — привыкаемость к лекарству, а в данном случае — к теме, он перестает ощущать ее, начинает повторяться, переходит на штамп и в подходе, и в исполнении, скучнеет и даже тупеет, теряет способность рождать новые мысли, приводить новые доводы и резоны — короче говоря, вырабатывается.

В самом деле, если журналист написал достойный материал, способный разбудить общественную мысль, значит, он снабдил его достаточно убедительным набором аргументов. А где взять новые аргументы, если, не повторяясь, писать на ту же тему через неделю или месяц? Психологически мы так устроены, что, однажды выступив  с е р ь е з н о, исчерпываем себя на весьма солидный срок. Читатель, как правило, этого не понимает и, откликаясь на наше выступление, забрасывает нас все новыми и новыми фактами, шлет и шлет «аналогичные случаи», и все это впустую, напрасно, совершенно бесперспективно — по крайней мере, в нашем исполнении, разве что для какого-нибудь «обзора писем». Как же не посочувствовать бедным «однотемникам», которые не день, не месяц и не год трудятся на отработанном пару! Мысли на деревьях не растут, вот и приходится бесконечно повторяться и цитировать себя, тиражируя прежние выступления.

А писать-то как раз надо так, чтобы повторение исключалось! Если журналист чувствует, что вслед за одним материалом он тут же готов сесть за второй на ту же тему, это значит, что он в первом не выложился — и пусть не обманывается: это было слабое его выступление. Один известный поэт, рассказывают, вошел однажды в бильярдную Дома литераторов, взял кий, помелил его и гордо произнес, прежде чем ударить по шару: «Написал о любви. Закрыл тему!» Мы, журналисты, как бы иронически ни отнеслись к словам поэта, — можем так или не можем, вопрос другой, — должны стремиться к созданию таких материалов, которые «закрывали» бы тему. По крайней мере, для нас самих. По крайней мере, на какой-то срок.

2. Нет, я не могу быть против «специализации», как не могу быть против лета, если за ним следует осень, за которой придет зима, а за зимою весна, — но я умер бы от тоски, приговори меня кто к пожизненному лету!

Людям, занимающимся умственным трудом, не зря рекомендуют для отдыха труд физический. Спортсмены чередуют ритм тренировочного бега, чтобы уйти от монотонности и не потерять интерес к тренировке. Даже не знаю, какие еще требуются аналогии в доказательство того, что журналист должен менять тематику своих выступлений. Вспомним хотя бы о том, что свежий взгляд на проблему может обеспечить взрыв идей; в большинстве своем они, возможно, будут пустые, но после просеивания вдруг останется какая-то «мыслишка» — она, право же, стоит десяти традиционных, родившихся в головах унылых специалистов. Разумеется, я не призываю к невежеству, якобы облегчающему открытия, а говорю лишь о том, что фундаментальные знания журналиста в какой-то одной области дают ключ к неординарному пониманию проблем, связанных с другими областями. Так, врачи, занимающиеся трансплантацией внутренних органов, приглашают для консультации и даже соавторства не коллег, а инженеров, ничего не смыслящих в медицине, но зато разбирающихся в устройстве насоса, в котором, в свою очередь, ничего не понимают врачи, знающие устройство сердца.

Иными словами: «узкая специализация» необходима журналисту не для того, чтобы стать «однотемником», а для того, чтобы с ее помощью, как с помощью бура, проникать в глубины новых тем, имея при этом собственный «угол зрения».

3. В этом смысле «печально я гляжу» на выпускников журналистских отделений и факультетов. Они, конечно, не безнадежны, но сколько лишних трудностей им придется преодолеть в сравнении с теми, кто приходит в журналистику «со стороны», имея диплом врача, инженера, физика, юриста и т. д.! А еще лучше не диплом, а практику, дающую вкупе с дипломом те самые фундаментальные знания, о которых мы говорили. «Чистым» журналистам, увы, приходится специализироваться на ходу, уже работая в газете, а это сопряжено с целым рядом специфических трудностей: разнообразием заданий, при которых просто некогда «остановиться и оглянуться», текучкой, непониманием со стороны руководства и т. п.

Если бы в каждой газете молодым журналистам предоставляли время на выявление симпатий к темам, а потом год-полтора на глубокое изучение проблемы, на «узкую специализацию», это был бы самый короткий путь к получению журналиста широкого профиля. Практика показывает, что таким путем прошли многие известные публицисты нашего времени. Любой газетчик, если он того хочет, может приблизиться к идеалу, во всяком случае качественно измениться в лучшую сторону. За счет чего? За счет расширения тематики на основе «узкой специализации». Полагаю, этим диалектическим выводом мы и закончим разговор о круге тем и эффективности журналистского труда.

Что дальше? Не пора ли наконец закрывать чемодан и реально приниматься за воплощение замысла? Тема есть, сумма мыслей — с нами, адрес — на конверте письма… Неужто опять какая-то задержка? Что же на сей раз? Пустяк: надо решить, стоит или не стоит ехать в командировку по данному конкретному делу.

Добро и зло. Напомню: в свое время, работая с письмом Сергея Т., мы отложили до создания концепции вопрос о том, нуждается ли автор письма в конкретной помощи журналиста. Пришел момент ответить. Собственно говоря, ради чего следует ехать в командировку? Только ради того, чтобы набрать детали и получить подтверждение концепции? Стоит ли «овчинка выделки»? Казалось бы, запирайся в любом редакционном кабинете или у себя дома, вчитайся еще раз в письмо Сергея — и пиши! Получится, возможно, умный, насыщенный мыслями острый материал, который назовут в редакции «безадресным», потому что Сергей так и останется «Сергеем Т.», а город, в котором он живет, будет назван «городом Н.», но дело очерк сделает: «разбудит» читателя и внесет свою лепту в формирование общественного мнения. Зачем в таком случае «закрывать чемодан», тем более что и автор письма, вероятно, не желает раскрывать инкогнито?

Типичный вопрос-провокация, ибо ответ на него у нас давно заготовлен и угадывается: надо ехать в командировку! И не автору письма решать за нас этот вопрос. Журналист, и только журналист, вправе принимать решение: искать или не искать анонимщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за какой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогнито не прозрачное, все «концы» спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх, газетчик остается дома. Другое дело — вопрос, связанный с обнародованием: приехав и найдя анонимщика, журналист обязан учесть мотивы его инкогнито, его желание или нежелание получать «известность» и в случае категорического отказа автора письма гарантировать ему написание того же «безадресного» материала.

Почему так? Да потому, что в обязанности журналиста, кроме прочего, входит делание конкретного добра, причем независимо от того, будет или не будет написан материал, будет или не будет он опубликован. Довольно часто авторы писем скрывают себя, не очень хорошо понимая механизм нашей работы и ошибочно полагая, что, если приехал корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более журналист обязан за них решать вопрос о конкретной помощи или о наказании зла.

Человеку  п л о х о, так плохо, что он пишет в редакцию, и, даже пусть он укрылся за буквой «Т», сам факт обращения в газету есть призыв о помощи. Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея возможность ее протянуть?

Кроме того, что мы — журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступки. Когда кричат «караул!», мы так же обязаны кидаться на помощь, как наш сосед по лестничной клетке, работающий слесарем или старшим научным сотрудником. Больше того, в зависимости от способности творить добрые дела мы либо состоимся как журналисты, либо не состоимся. Фиаско человеческое по законам высшей справедливости должно сопровождаться провалом профессиональным, — жаль, действительность иногда делает исключения из этого мудрого правила.

Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчаянием, безысходностью — крик души семнадцатилетнего юноши. Учтем излишнюю аффектацию, свойственную возрасту, и гиперболизацию негативной стороны дела — так выглядит картина с нашей точки зрения, а для Сергея она истинна, следовательно чревата последствиями. Юноша на краю беды.

Ехать! — другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо придумывать на месте. Вовсе не исключено, что одного толкового разговора с родителями подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или, возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя по письму, уже вмешивался в дело, но «не с той стороны», приведет к тому, что напряжение вокруг имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших профессиональных обязанностях, поскольку вопрос о написании то ли адресного, то ли безадресного материала остается открытым.

Я знаю многих журналистов, которые заслужили всеобщую признательность именно принесением конкретного добра. Покойная Ф. Вигдорова, мне кажется, в какой-то степени даже пожертвовала своим публицистическим даром во имя блага конкретных людей, столько времени, сил и таланта она отдавала, добиваясь одним жилья, другим лечения, третьим мира в семье, четвертым перевода из института в институт, а в общем и целом — торжества справедливости. О. Чайковская, прекрасно, но редко пишущая в «Литературной газете», буквальным образом открыла двери своего дома всем униженным и оскорбленным. А. Борщаговский, Л. Графова, Г. Медынский — сколько их, бескорыстных служителей добра! Сейчас, когда я пишу эти строки, в кабинете «Алого паруса» живет мальчишка, его подобрали на улице молодые сотрудники «Комсомольской правды», привели в редакцию, накормили, напоили, а потом невзначай простудили, и мальчишка на третий день дал температуру, теперь все бегают, устраивая его в больницу, и вопрос о том, будет или не будет в конечном итоге газетный материал о мальчишке, никого пока не волнует.

Я говорил однажды, что журналисты должны жить по принципу «Все на продажу!», то есть все должно идти в дело, в очерк, на газетную полосу. И сейчас не отказываюсь от этого принципа, потому что он не только не исключает, а, скорее, предполагает конкретное добро. «Все на продажу» и «рабочее состояние» — это наши профессиональные стимулы, наша профессиональная основа, но должна быть и есть еще человеческая, которая зовется совестью, и без нее мы как профессионалы можем превратиться в роботов, в «Каисс», играющих в шахматы, в «киберов», сочиняющих тексты.

Делать конкретное добро мы так же обязаны, как врач врачевать, кидаться на помощь раненому человеку, даже не находясь на службе и работая в данный момент дома над докторской диссертацией. «Оставление без помощи нуждающегося в ней человека гражданином, обладающим специальными знаниями, карается…» — далее следует статья Уголовного кодекса. Мы, журналисты, хотя и не имеем, как имеют врачи, «собственной» статьи в кодексе, мало чем отличаемся в этом смысле от медицинских работников. И вовсе не только в силу общих принципов гуманности, вовсе не потому, что любой человек должен быть «хорошим», «отзывчивым», «добрым», хотя все это имеет к нам, журналистам, самое непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позицией, без которой не может обойтись человек, носящий звание журналиста, стремлением к социальной справедливости. Одним умом журналист не сможет быть журналистом, представителем клана, который справедливо полагают в народе «последней инстанцией», а потому и жалуются в газету, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Одних умственных способностей, повторяю, журналисту мало: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе.

Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль? Это, уважаемые товарищи, зависит еще от того, к т о  формирует и будит, от того, к а к и е  мы — искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.

Мы не в детском саду и не в школе, где иногда приукрашивают профессии, имея благое намерение от них не отпугнуть. В нашем деле отпугивать даже важнее, чем привлекать. И я, ведя профессиональный разговор, скажу так: какие бы поступки и качества нам ни приписывала молва (как худые, так и положительные), мы все равно  т а к и е, как мы пишем, а пишем мы так, к а к и е  м ы  е с т ь, и читатель это прекрасно видит, чувствует, знает, улавливает, угадывает по нашим словам, оборотам и интонациям, какими бы ухищрениями мы ни пользовались, пытаясь прикрыть нашу  с у т ь: в глазах читателя нас создает и нас разоблачает наше собственное творчество. Больше того, только оно-то и остается после нашего ухода. Конечно, возможны случаи блистательной мистификации личности автора, но это всего лишь означает, что либо автор всю свою сознательную жизнь стремился быть таким, каким выглядел его образ в мнении читателей, либо творчество его, наподобие скульптора, постоянно лепило и его характер, и его поступки, чтобы в конце концов он соответствовал тому, что защищал своим творчеством. Читатель всегда точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы, желая скрыть его, провозгласим иное.

И он либо верит нам, либо не верит.

Он либо берет нас с собой в разведку, либо не берет.

Он либо идет с нами в разведку, либо не идет.

В этом смысле очень важна атмосфера в газете, которую мы представляем. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии не только в профессиональном, а именно в человеческом плане. Атмосфера доброты, принципиальности, понимания, демократизма, сочувствия, товарищеской заботы, исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию.

Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по чьему-либо письму, мы, по сути дела, прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что на первом месте для нас — выступление в газете или достижение конкретного добра? Добра, за которым следует видеть борьбу за социальную справедливость в широком смысле слова, утверждение норм социалистической нравственности и морали каждым нашим действием и поступком, при этом иногда даже без публикации материала. Так вот, должны ли мы поступаться достижением конкретного добра во имя написания статьи в газету или написанием статьи — во имя достижения конкретного добра?

Полагаю, такая постановка вопроса в некотором роде некорректна. Помню, в «Комсомольской правде» однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий, а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потом вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна. Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, хирург — резать, а журналист — писать, и если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании, поскольку все «сгорит» к богу в рай. Но, с другой стороны, каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных «норм» и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по «нормам» мог бы этого не делать; а журналист несется за тридевять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не размышляя о том, что важнее — глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея. Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы общечеловеческие. Одни вытекают из других, и что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению. Уж коли мы, как говорится, втянулись в «дискуссию», для нас не должно быть иного решения, как спасать одновременно и физика, и рабочего, хоть душа вон.

Прерву на время повествование, чтобы рассказать историю, однажды случившуюся со мной.

Это было в 1956 году. Я работал тогда адвокатом, но уже немного пописывал, и вот журнал «Пионер» отправил меня в командировку в Саратов. Остановился я в гостинице, если не ошибаюсь, «Волна» (или «Волга»?), материал собирал на каком-то заводе и через несколько дней приготовился в обратный путь. Билет на поезд у меня был в кармане, машина заказана к определенному часу, оставалось оформить гостиничные документы. Но там, у окошечка администратора, вдруг случилось неожиданное знакомство, сыгравшее значительную роль в моей уже размеренной в тот период жизни, и, я полагаю, не только в моей.

«Как жаль, что вы рано уезжаете! — что-то в этом роде сказала администраторша Марта Ивановна, я почему-то запомнил имя этой славной женщины с белыми крашеными волосами, вавилонской башней стоявшими на голове. — Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку». — «Какому?» — вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика лет десяти — двенадцати. Я плохо видел его через овальное окно. Густые каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза, они просто обязаны были быть печальными: Борис, так звали подростка, был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками, то ли болезнь какая-то, то ли отбили), а жил под Саратовом в доме для престарелых. Так получилось, что он, по выражению Марты Ивановны, приблудился к гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу он получал подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжкое впечатление: гостиница, которую я и, вероятно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, кроме того, что попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: помогите устроить! За весь разговор Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, «столичного корреспондента», как смотрят верующие на икону.

Ладно. У подъезда уже стояла вызванная машина, до поезда было минут двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я был молод, жизнь казалась простой и прозрачной, в памяти была тишина, и потому я попросил у Марты Ивановны листочек бумаги, изобразил на нем адрес «Пионера», собственную фамилию и сказал Борису: «Писать умеешь? Напиши мне все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем». И уехал.

Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах и вчистую о Борисе забыл, признаюсь в этом откровенно, как ни горько признание. Возможно, все последующее было искуплением моего греха.

Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный звонок. Сотрудница «Пионера» Джана Манучарова попросила меня «немедленно» приехать в редакцию. Зачем? «Приезжайте, узнаете». В то время журнал находился на шестом этаже старого здания комбината «Правда», в тихом закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Натальи Владимировны Ильиной, за ее редакторским столом, «моего» Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты, молоко. Сотрудники, это были в основном женщины, молча стояли вокруг, смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решил не разводить бухгалтерию, не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел к «дяде Валерию Аграновскому». Характер не позволил ему бесплатно пользоваться попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.

Неделю, пока его устраивали в детский дом, он был нарасхват, по очереди ночевал у разных сотрудниц журнала. Мне удалось получить его только раз, к моей исстрадавшейся маме дважды вызывали «неотложку», он бередил ее старые раны, она очень плакала, расставаясь с Борисом. Спокойный, рассудительный, ничуть не сентиментальный, как ни странно — воспитанный, обладающий природным тактом и спартанской неприхотливостью, Борис был к тому же самостоятельным мужчиной, отказывался от денег и пирожных и только в одной страсти не умел себя сдерживать: в страсти фотографировать. Хотя аппарата у него не было, все медяки и серебро он тратил не на троллейбус и метро или мороженое, а на проявители, закрепители, какие-то фиксажи и фотобумагу, пешком преодолевая московские расстояния. С немалым трудом Наталье Владимировне Ильиной удалось устроить его в Калининградский детский дом, говорят, вполне приличный. По странному стечению обстоятельств профилирующим предметом была в нем фотография. Вроде — сошлось.

Кто-то должен был отвезти его в Калининград. Я не мог: именно в те дни сел в большой судебный процесс. Не с руки было и сотрудникам «Пионера». Кому-то пришло в голову срочно связаться с московским детприемником: мол, надо сдать туда Бориса, и его «централизованно», со специальным сопровождающим отправят к месту назначения. Так и сделали, предварительно созвонившись с начальником приемника. В пятницу, этот день я прекрасно запомнил, вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая «Смена» с полным набором проявителей и закрепителей. Мы сели в редакционную машину, последняя стадия «операции» все же была доверена мне, и поехали на Даниловский вал, 22; адрес нам дали.

Кажется, я затянул рассказ, ведь главное впереди, но из того, что мною рассказано, я тоже не могу ничего выбросить.

Мы приехали и остановились у высокой монастырской стены. Ее верх был опутан колючей проволокой. Я нажал кнопку звонка. Приоткрылся «глазок», на нас посмотрели «оттуда», и вслед за этим отворилась массивная, кованная железом дверь. Человек в полувоенной одежде и в фуражке с зеленым околышем пропустил нас внутрь. Я очутился в одной комнате, Борис в соседней, мы могли общаться через овальное окно, почти такое, как в администраторской гостиницы «Волна». Потом Бориса куда-то увели, я сдал его вещи и документы. Минут через двадцать он вновь появился в соседней комнате, почему-то стриженный наголо. Его шея сразу стала тонкой и длинной, а плечи острыми. Мне сказали: «Прощайтесь». Я протянул ему в окошечко руку, Борис взял ее в свои и долго держал. Нет, он не плакал, но очень пристально смотрел мне в глаза. Я спросил дежурного, как скоро будет отправка. Дежурный, зевнув, ответил: «Всякое бывает, и через день, и через месяц, как наберут группу в одном направлении, так и повезут». Тогда я решил поговорить с начальником приемника, чтобы как-то ускорить дело. Мне разрешили войти во двор и объяснили, что начальника я найду на втором этаже административного корпуса. Кажется, его фамилия была Серов.

Я вошел во внутренний дворик. Это был настоящий монастырский двор, но мне показались странно знакомыми и зарешеченные полукруглые окна монастырского здания, и купол с облезлой позолотой, и чахлый скверик, огороженный очень низким заборчиком, и серые дорожки для прогулок. Я постоял, что-то шевеля в своей памяти, однако, так и не сумев расшевелить, пошел к Серову. На первом этаже административного корпуса я увидел длинный коридор, а налево и направо были двери. Остановившись в самом начале, я почему-то подумал, что третья дверь направо будет фотолаборатория. Потом я сделал несколько шагов, поднял голову и, как во сне, увидел надпись: «Фотолаборатория». И только тут я сообразил, что был здесь однажды, очень давно, и у меня сразу закололо сердце.

В ночь на первое сентября 1937 года меня, семилетнего, и моего брата Анатолия, который был старше на восемь лет, привезли в этот дом и здесь поселили. Я ничего не понимал, мне просто нравилось ехать по ночной Москве на быстрой машине, прижимая к груди первый в моей жизни портфельчик с пеналом, ластиком и тетрадками в косую линейку, хотя отнюдь не школа ждала меня впереди, по крайней мере не та школа, куда должны были утром идти все мои сверстники. Когда мы приехали, в комнате с табличкой «Фотолаборатория» меня снимали в фас и в профиль, а на шее моей висела дощечка с именем, отчеством и фамилией. Так же смешно я прокатывал пальцами сначала по черной краске, а потом по глянцевой бумаге, это называлось почему-то «играть на пианино», и я играл с удовольствием. Помню, Анатолия вскоре увели, я остался с «дядей Мишей», и мне захотелось есть. Дядя Миша принес кусок белого хлеба с маслом и вареное яйцо. И возможно, бесследно для воспоминаний прошла бы та первая ночь для меня, если бы он не стукнул яйцом по моему лбу. Дядя шутил, но удар как бы вернул меня к жестокой реальности, я страшно испугался, и закричал и бился в истерике, и даже сейчас ощущаю тот страх, он все еще сидит во мне, взрослом.

Все это я вспомнил, стоя в начале длинного коридора административного здания. Круто развернувшись, я пошел назад, не допуская возражений со стороны дежурного, решительно забрал у него Бориса, стриженного наголо, вещи и документы, сел в редакционную машину и поехал в «Пионер». Там удивились нашему явлению, но не понять меня не могли. Еще трое суток Борис прожил в Москве, вопросов не задавал, был тих и подавлен, а потом кто-то из сотрудниц журнала, кажется все та же Джана Манучарова, выписала себе командировку и повезла Бориса поездом через Ригу в Калининград.

Собственно, на этом первая часть моего рассказа кончается. Добавлю только, что, когда мы с братом спустя какое-то время уходили, отпущенные, из этого дома, было раннее утро, пошли первые трамваи и лил проливной дождь. Анатолий накрыл меня с головой своим пиджаком, чтобы я не промок и не простудился, и как я попал в детприемник ночью, не зная куда, так и ушел из него, не видя откуда. А потом, прожив более двух десятков лет, я никогда не спрашивал брата об этом доме, и он никогда не испытывал меня своими воспоминаниями; вероятно, мы щадили друг друга.

Теперь начинается то, во имя чего все это было рассказано. Через несколько дней, заручившись официальным поручением «Литературной газеты», я пришел в детприемник. Там жил не тот контингент, нежели в мое время: мы были «чесэиэрами», то есть членами семей изменников родины, а сейчас жили правонарушители, не достигшие восемнадцати лет, «путешественники» и «бегуны», удравшие из дома по разным причинам, рано повзрослевшие девочки, задержанные или подобранные на московских вокзалах, а то и просто отставшие от пап и мам «паиньки», потерявшиеся на улицах или в магазинной суете. Они находились в приемнике «до выяснения», а когда устанавливали, кто они и откуда, их с сопровождающим-экспедитором отправляли либо в колонию, либо в спецшколу, либо домой, официальный термин — «выдавали» родителям. Впрочем, я мог бы сказать о них и короче, без подобной классификации: в приемнике жили  д е т и, можно добавить, ни в чем не виноватые, хотя бы потому, что они — дети, несколько сот душ в возрасте от четырех до восемнадцати лет; у многих их них было прошлое, о котором им следовало забыть, и будущее, о котором нам, взрослым, следовало помнить.

Меня приняли в высшей степени настороженно. Повели в «отделения», сформированные по возрастам. Я шел в сопровождении майора Серова, а перед нами рысцой бежал немолодой надзиратель с огромной связкой ключей, я не сразу узнал в нем — о господи! — дядю Мишу, ему оставался год до пенсии. Когда я сказал ему «дядя Миша», он удивился и пустыми глазами посмотрел на меня: он был в моей памяти, я в его — нет. Дядя Миша отпирал и запирал все этажи и двери, через которые мы проходили; еще я заметил, что, пробегая мимо решеток, которые были на окнах, он машинальным движением руки проверял, не подпилены ли прутья.

Дети сидели в комнатах на стульях, стоящих вдоль стен буквой «П», руки держали на коленях. Мы входили, они тут же вскакивали и на «здравствуйте», произносимое Серовым, набирали воздух в легкие и делали паузу, примерно равную той, которая отпускалась солдатам на первомайском параде, прежде чем одним духом произнести: «Здравия желаем, товарищ!..» и т. д. Но тут они коротко рявкали: «Здра!» Во «втором» отделении, которое когда-то было моим, и теперь содержался мой возраст: семилетки. У них вышло по-утиному: «Здря!» — «Что-то неважно у вас получается, — недовольно сказал Серов. — А ну-ка, еще раз: здравствуйте, ребятки!» Снова пауза. Глубокий вздох. Выпученные глаза: «Здр-р-ра-а-а!» — совсем другое дело. Уходя, я попрощался с детьми, и, к моему изумлению, вся группа поднялась, глубоко и печально вздохнула и в пятьдесят разинутых ртов по складам заорала: «Счастливого пути!» Затем опять вздохнула и, не дожидаясь моего «спасибо», заученно крикнула: «По-жа-луй-ста!» С разрешения Серова я вернулся от двери и спросил: «А как вы живете, дети?» К явному удовольствию начальника, они дружно ответили, печально глядя, однако, не на меня, а на майора: «Хо-ро-шо!» Была середина дня, их вскоре построили и — «смирно, шагом арш!» — повели в столовую.

Я вспомнил: нас поднимали в семь утра и сонных, только что разбуженных — смирно, шагом арш! — тоже строем вели из спальни в групповую: надевать штаны. Оттуда в уборную — шагом арш! — строем и строго по графику: пять раз в день, хочешь не хочешь, иди, отдельно не пустят. Потом — смирно, шагом арш! — мыться. И так с утра до вечера: в затылок друг другу.

И прежде было, и теперь: недетская тишина в заведении, тяжелая, больничная. Нет даже легкого шума, который артисты называют «гургуром». И потрясающая, даже не свойственная детям дисциплина. У окна стоять — нельзя. Ногу на ногу положить — нельзя. В ужин дали селедку, весь вечер пить хочется, но пить — нельзя. И спрашивать, почему нельзя, тоже нельзя. Никаких занятий, ни уроков по школьной программе, весь день сидение буквой «П», руки на коленях: один читает вслух, мы как раз вошли с Серовым, «Белую березу» Бубеннова, остальные слушают. Вдруг открылась дверь, вошла надзирательница: «Кто хочет мыть туалет?» Лес рук: «Я! Я! Я!» — «Потрясающая тяга к трудолюбию!» — говорит мне Серов. Потом «мое» отделение повели на прогулку, они проходили мимо дяди Миши, и он, считая ребят, как и нас когда-то, шутя бил тяжелой рукой по затылкам: «Первый! Второй! Третий!..» Ровно столько времени, сколько мы прожили с Анатолием в этом холодном доме, я ни разу не видел своего брата: на прогулки нас нарочно водили в разные часы.

Если этот смеется, а тот плачет, у этого зачес кверху, а у того книзу, считается: непорядок. В приемнике единые требования для всех: никаких индивидуальных проявлений, внутренних или внешних различий. Прибыл новичок, его сразу «под машинку»: такие, «голые», ни по возрасту, ни по характеру, ни даже по полу — не отличимы. Приводят их в баню: «Чего не раздеваетесь, скоты, стесняться вздумали?!» — и никаких возражений. По этой причине, наверное, и в мое время, и теперь мальчишек в баню водили раз в месяц надзиратели-женщины, а девочек — надзиратели-мужчины. И система наказаний осталась прежняя. Если стулья в отделениях стоят не по линеечке, можно по команде раз тридцать или сорок поднять детей с места и посадить вновь. Единожды в квартал нам показывали в подвале монастыря, оборудованном под клуб, кино, теперь это делали чаще — два раза в месяц, но, как и нас, за любую провинность не просто оставляли без фильма, а вместе с отделением вели в зрительный зал и на все время сеанса ставили спиной к экрану. Так я «слушал», на всю жизнь запомнив только звуковой ряд, «Джульбарс» и «Рваные башмаки». Теперь поворачивали спиной к «Весне» и «Солдатской балладе». А вот о «макаронине» я не знал, при мне «макаронины» не было: так называется удар ребром ладони по шее. За нарушение режима еще полагался карцер: от трех до пяти дней на койке без одеяла и подушки, в полном одиночестве, с тарелкой супа и куском хлеба. Побеги из приемника исключались, охрана была даже внутренняя. За последние три месяца, предшествующие моему приходу, — два покушения на самоубийство.

Стоял, повторяю, 1956-й, уже прошел XX съезд партии, а двадцати лет с тридцать седьмого будто и не миновало. В кабинете Серова, на его рабочем столе, я увидел массивный письменный прибор, в состав которого входил чугунный бюст Сталина. Когда Серов садился в кресло, их головы, почти равные по величине, оказывались лицом друг к другу. Справа на стене, над головой майора, висели огромные часы в деревянном футляре с блестящим маятником, размером с апельсин. Ни бюста, ни часов, ни апельсина я не помню, потому что никогда не был в этом кабинете. Сказать, что часы исправно шли, но время стояло на месте, было бы тривиально, если б не было именно так.

Я написал статью, красной нитью которой была мысль о том, что только такое общество может считаться нравственным, в котором дети всегда чувствуют себя детьми, что бы вокруг них ни происходило. Статья называлась «Холодный дом». Помню ее начало: «Дважды судьба сводила меня с этим домом, не дай вам бог увидеться с ним хоть единожды…» Материал набрали, гранки и сейчас в моем архиве, но по понятным соображениям не напечатали. Однако вместе с тогдашним заместителем главного редактора «Литературной газеты» Валерием Алексеевичем Косолаповым мы поехали в Прокуратуру СССР, нас принял первый заместитель Генерального прокурора, если мне память не изменяет, Панкратов. Вскоре была создана комиссия, в состав которой вошли работники Прокуратуры, ЦК ВЛКСМ, Министерства просвещения, включили в комиссию и меня. Мы работали в приемнике целый месяц. Потом был суд: троих надзирателей и одного экспедитора приговорили к небольшим срокам наказания. Серову дали «строгача» по партийной линии. Наступило затишье.

Ровно через год я снова, на сей раз вооружившись поручением «Известий», отправился в детприемник. Стены карцера и решетки на окнах были окрашены в нежно-голубой цвет. В баню детей теперь водили однополые надзиратели. Вместо четырех осужденных пришли другие люди, меня познакомили с новой надзирательницей, которую дети уже успели прозвать «одиннадцатиметровкой»: когда она давала «макаронину», пострадавший отлетал от нее, считалось, на расстояние, равное футбольному пенальти. При мне, конечно, она никого не трогала, но я случайно увидел, как она подошла к губастому мальчишке лет восьми, чтобы сделать ему замечание, и, быть может, даже вполне невинное, а он привычно поднял руки и закрыл ими голову. Про этого губастика мне сказали, что он один опровергает все дурные мнения о приемнике: раз десять убегал из дома и, словно намагниченный, сам приходил на Даниловский вал, 22. Каждый раз его для острастки сажали на трое суток в карцер, потом переводили в «отделение» месяца на два, пока списывались с его родителями, если не ошибаюсь, в Тюмени и сколачивали группу в том направлении, затем с экспедитором отправляли домой, и через полгода он возвращался в приемник. Я отвел губастика в сторону, присел перед ним на корточки, посмотрел ему в глаза и тихо спросил: «Здесь лучше, чем дома?» Он длинно и прерывисто вздохнул, тоже посмотрел мне в глаза и шепотом ответил: «Ага, здесь печенье дают». Я дописал первую статью, прибавив несколько новых абзацев, в том числе эпизод с губастиком, и начиналась она уже так: «Трижды судьба сводила меня с этим домом, не дай вам бог увидеться с ним хоть единожды…» По уже знакомой причине статью не напечатали, но нам вновь удалось создать комиссию.

Я далеко ушел от Бориса и скоро вернусь к нему, хотя возвращение будет безрадостным, так что уж лучше оттянуть этот момент.

На Даниловском валу меня ждали примерно так, как в продовольственном магазине — контрольную закупку: со страхом и неприязнью. Однажды вся комиссия попала на праздник песни, который проходил в подвале-клубе. Хор строем вывели на сцену, их было человек пятьдесят, стриженных, как один, под «нулевку», Серов шепнул мне хвастливо, что ни в одной школе я не найду такой массовости. Они запели «Бухенвальдский набат»: «Люди мира, на секунду встаньте…» — это было совершенно невыносимое зрелище. Я вновь дописал статью. А потом, через два года, снова пришел в детприемник, уже по поручению журнала «Юность». И еще через полтора года. В конце концов статью напечатали. Через десять лет. Она прошла в «Комсомольской правде» 16 февраля 1966 года под названием «Конец холодного дома» и вполне могла бы начинаться словами: «Шесть раз судьба сводила меня с этим домом…»

Я все-таки их дожал.

Годом раньше мы с Анатолием похоронили маму. На ее имя шли от Бориса письма, в том числе пришло и последнее, у меня сохранившееся. Он давно вырос из детдомовского возраста, получил профессию фотографа и работал по оформлению витрин и залов калининградского универмага «Маяк». Борис писал моей маме, что дела его складываются прилично, вот только иногда побаливают почки, приходится полеживать в больнице, о детприемнике он и думать забыл, — это, вероятно, в ответ на мамин вопрос в одном из ее писем. Все время, писал Борис, уходит на работу и еще на славную девушку по имени Галя, ее выдвигают на заведование секцией, а фамилию ее писать нет смысла,тем более что продавщицы универмага зовут друг друга не по фамилиям, а по именам и отделам, в которых они работают, и звучит это забавно, почти как у Фенимора Купера: Джон Ястребиный коготь, Таня Мужская одежда, Вера Головные уборы, а вот его Галя — Хозяйственные товары, и мне приписка: приезжайте, дядя Валера, для вас тут найдется о чем писать.

Штат надзирателей к моменту публикации статьи уже был распущен и заменен «воспитателями». Майора Серова наконец сняли. Приемник был отдан в ведение Министерства просвещения, хотя работники МВД с него тоже глаз не спускали. Студенты педагогических вузов проходили теперь там практику. Карцеры позакрывали. Ввели нормальную систему обучения по школьной программе. Организовали труд: девочки шили на машинках, мальчишки делали ящики, малыши клеили конверты. Немного улучшилось питание детей, но не потому, что прибавили денег, а потому, что стали следить, чтобы меньше воровали. «Отделения» переименовали в «отряды». Не скажу, чтобы картина стала идеальной, что детприемник в результате этого косметического ремонта превратился в санаторий, но дело явно сдвинулось с места, сдвинулось к лучшему, да и я еще не поднял руки вверх.

В ноябре 1968 года в Свердловске, куда я был командирован «Комсомольской правдой», меня вдруг догнал первый инфаркт и на месяц уложил в местную больницу. Потом в сопровождении медбрата я отправился в Москву на долечивание. В купе поезда нам достался сосед, о котором Юрий Карлович Олеша, казалось, и написал в «Зависти», что по утрам он «пел в клозете»: примерно одного со мной возраста, физически очень сильный, высокий, с жестким бобриком на круглой, как шар, голове и кого-то чем-то напоминающий, то ли члена правительства времен первых пятилеток, то ли известного полярного летчика, фотографии которого печатались до войны в газетах, он был невероятно деятельным, выбегал из вагона на каждой станции, шумно распаковывал и вновь упаковывал кому-то или от кого-то подарки, напевал при этом и заразительно посмеивался. Он был директором то ли треста, то ли объединения в Свердловске, ехал в Москву выбивать какие-то лимиты, был абсолютно уверен, что выбьет, — можно было завидовать его неиссякаемому оптимизму. Говорил он без умолку и однажды спросил, кто я по специальности. Лежа почти не двигаясь на нижней полке, я сказал, что — журналист. Тогда сосед не без гордости заметил, что был лично знаком с одним крупным журналистом. Я спросил, с кем именно, и он ответил: с «самим» Аграновским! Когда в моем присутствии хорошо говорят об Аграновском, во мне мгновенно срабатывает комплекс младшего в семье, и потому я всегда, и теперь и прежде, отношу похвалу на счет отца или брата. Короче, я уточнил: с Анатолием? Сосед ответил: «Зачем? С Валерой!» Я смутился и пробормотал, что впервые вижу собеседника, но «Валера» — это я. Он страшно возбудился, схватил меня в могучие объятия, стал тискать и попытался зачем-то поднять с полки, мед-брат с трудом меня отстоял. Сосед требовал, чтобы я внимательней в него вгляделся, ведь мы вместе спали с ним, как он выразился, «на одних нарах», и только тогда, действительно вглядевшись, я сообразил: господи, да это же Вася Блюхер, сын легендарного командарма, и мы в самом деле подружились в том проклятом приемнике тридцать с лишним лет назад. Едва выписавшись из больницы, я, конечно, тут же отправился на Даниловский вал, 22, предварительно созвонившись с новой начальницей, которая называлась теперь директором. Меня встретила немолодая женщина с университетским ромбом на лацкане по-мужски скроенного пиджака. Ее, как я понял с первых же слов нашей беседы, более всего волновали причины, по которым дети оказывались безнадзорными. К концу разговора она вдруг спросила, может ли задать мне «личный» вопрос. Разумеется, сказал я. «Простите меня, пожалуйста, — начала она, — Фаня Аграновская имеет к вам какое-нибудь отношение?» — «Это моя покойная мама», — ответил я удивленно, ничего еще не понимая. Тогда она молча вынула из старого своего ридикюля блеклую фотографию, на которой неведомый мне любитель запечатлел двух молодых и красивых женщин. На фоне серой стены, вероятно, прогулочного дворика. В одинаковых полосатых одеждах. Одна была моей мамой, другая — собеседницей.

Круг замкнулся.

Еще несколько слов о печальной судьбе Бориса. Когда он перестал писать, я подождал немного и сделал официальный запрос в дирекцию универмага «Маяк». Но прежде чем мне ответили, пришло письмо от Галины. Девушка сообщала каким-то совершенно отстраненным текстом, лишенным эмоций, что Борис, оказавшись на операционном столе, прожил после резекции левой почки около недели. Его похоронили в Калининграде.

Сделаю паузу, мне тоже не просто дались эти строки.

В приемнике я больше не был. Душа не велит. Знаю только, что год или два назад его перевели куда-то в Подмосковье, а на месте «холодного дома» полным ходом идут реставрационные работы: началось восстановление Даниловского монастыря.

Может, оно к лучшему… Вот, собственно, и вся история; наверное, я рассказал ее не столь академично, как того требовали обстоятельства, но что поделаешь — рассказчик тоже человек.

Перейдем к выводам?

Представим себе, что «Конец холодного дома» так и не был бы напечатан, то есть профессионально, как журналист, я бы в данном случае не состоялся. Можно ли сказать, что, стремясь к наказанию конкретного зла и совершению конкретного добра, я действовал не как газетчик, а как «рядовой советский гражданин»? Прежде всего, не вижу ничего дурного в том, что мы действуем как «рядовые граждане», потому что это и необходимо, и прекрасно.

В холле «Комсомольской правды» на обелиске высечены имена шестнадцати журналистов «Комсомолки», погибших в Великую Отечественную войну с удостоверениями газеты, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются для нас примером и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет «особых» законов, не придумывает «особой» морали. Мы должны и работать и жить, принимая решения и как газетчики, и как рядовые граждане. Такой подход к работе — основа основ журналистики; впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает наше дело иначе.

Однако в сравнении с другими рядовыми гражданами мы, представители чрезвычайно острой профессии, несколько лучше вооружены: у нас всегда остается реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла, которая висит над «заинтересованными» лицами и даже инстанциями дамокловым мечом. Зная это, а также зная, что это знают все «заинтересованные», мы получаем преимущество в виде более решительных и бескомпромиссных действий.

Провокация газетным выступлением — тоже оружие журналиста, тоже нормальная, с моей точки зрения, форма его активного вторжения в жизнь. Только пользоваться этим оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять «личному» перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда помнить, что мы работаем в редакции как представители и выразители общественного мнения, а потому нам следует постоянно ощущать свою ответственность перед читательскими массами. Сотрудники отдела писем, например, получив чью-то жалобу и проверив ее с помощью собкора «на месте», пересылают в соответствующую инстанцию, составив «сопроводиловку», в которой выражают свое отношение к факту, то есть, по сути дела, отношение редакции. Нет ни статьи, ни публикации, и между тем «меры приняты»! Что это, как не форменная провокация газетным выступлением? Возможно, слово «провокация» лучше заменить каким-то другим, например «угроза», но суть от этого не изменится. Очеркисты, по-моему, тоже могут писать «сопроводиловки», звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать материал, — разумеется, с санкции руководителей газеты, от имени которой они действуют, или по крайней мере поставив руководство в известность. Впрочем, граница между провокацией написания статьи и ее реальным опубликованием столь подвижна, что даже это мое громогласное рассуждение на тему о некоторых наших профессиональных «секретах», окажись оно доступно потенциально «заинтересованным» лицам, вряд ли способно их успокоить.

Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал материал об ударничестве на заводе «Красное Сормово», некая Валя М., технический работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали, Владимир, пошел работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению, напечатанному в «Горьковской правде»: всем семейным в течение трех лет гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на исходе — квартиры нет, как говорится в таких случаях, и «неизвестно». В один из дней я заехал на ТЭЦ, и, потрясенный моим визитом, начальник стройуправления выдал мне официальный документ: квартира М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся своими обычными делами, но в рабочий кондуит записал: «Квартира М. обещана таким-то в первом квартале». Миновало время, и я позвонил из редакции начальнику стройуправления. Как понимаю, он там решил, что все забыто, и потому еще более, нежели в первый раз, был потрясен, услышав мой голос. Затем я подстраховал дело вторым звонком из редакции, но уже в горисполком, намекнув в разговоре, что история может приобрести «фельетонный характер». Через неделю мне официально сообщили из Горького, что квартиру М. дали. Ни слова благодарности от М. я, естественно, не получил, — они, может, и не знали о моих усилиях, — но, если учесть, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, я был рад хотя бы тому, что история не принесла мне неприятностей.

«Эпопея» семьи М., как и борьбы против «холодного дома», свидетельствует о том, что, если уж журналист берется за добро, должен относиться к нему не как к делу мимоходному и «междупрочному», а как к занятию, требующему усилий, последовательности, настойчивости и ума. Это не два пальца, поданные для пожатия встречному человеку, это вся рука, протянутая в помощь.

Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не выступить в газете по поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить угрозу публикации в реальность? Разве мало в этой истории типичного, назидательного и полезного для всех? Ответ мой таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция, вникни я основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной мере проблемы, неприлично. Как говорил Г. Фиш, «тут нельзя обойтись анафемой, тут нужен анализ». Но я был занят ударничеством на «Красном Сормове», а следом по графику шла работа над повестью «Остановите Малахова!» — короче говоря, как ни велик соблазн, разорваться невозможно. Значит ли это, что, не вмешавшись по каким-то причинам в попутное дело серьезно, журналист может вообще миновать его?

Перехожу к еще одному уроку «Холодного дома». Когда я упорно и настойчиво посещал его, «портя жизнь» сотрудникам и некоторым организациям, я совершенно не надеялся на публикацию, во всяком случае на скорую. Но понимал: увиденное мною и прочувствованное так или иначе осядет в памяти и рано или поздно реализуется, увидит свет. Это сознание грело меня и давало дополнительные силы. Гражданская война с «холодным домом» не теряла, таким образом, профессионального оттенка. Удалось же мне спустя шесть лет после опубликования в «Комсомольской правде» очерка «Семеро трудных» написать и напечатать документальную повесть на том же материале без единой дополнительной встречи с прежними героями! Но даже если бы ни строки  т о г д а, ни строки  п о с л е, если бы моя память так бы и умерла со мной, я не пожалел бы о силах, потраченных на борьбу с «холодным домом». Вся эпопея с ним закаляла и формировала мой образ мышления, оттачивала злость к людям, плохо относящимся к детям, развивала самосознание, накапливала ту боль, которая, возможно, прозвучала много позже в звуке сирены, описанной мною в «Малахове». И все же не о настойчивости журналиста я веду сейчас разговор, не о его упорстве, которые являются только  с р е д с т в а м и  для достижения цели, я говорю о самой  ц е л и: делать конкретное добро.

Закончу официальной справкой, которую я взял у товарищей по газете. Она покажется, возможно, длинной, несколько сухой, но в ней квинтэссенция нашего разговора. Итак, за пять месяцев одного только года (с января по май включительно) в результате вмешательства журналистов «Комсомольской правды», без написания и публикации материалов, были приняты соответствующими инстанциями следующие меры:

трудоустроено — 78 человек,

объявлены поощрения — 13 гражданам,

восстановлено на работе — 26 человек,

восстановлено на учебе — 7 человек,

восстановлены стипендии — 12 людям,

сняты незаслуженные взыскания — с 6 человек,

возвращены из мест заключения — 7 человек,

вручены награды — 18 людям,

предоставлена жилплощадь — 77 семьям

(где-то здесь и мои М.),

поставлены на очередь по жилью — 39 семей,

оказана материальная помощь — 20 людям,

предоставлено мест в детсадах и яслях — 12 детям,

госпитализированы — 23 больных,

пересмотрен размер пенсий — 7 пенсионерам,

отправлены на принудлечение — 26 алкоголиков,

опротестовано решений народных судов и отменено постановлений органов прокуратуры — 101,

сняты с работы — 126 человек,

понижены в должности — 17 человек,

лишены производственных премий — 19 человек,

объявлено административных взысканий — 272 людям,

партийных взысканий — 36 членам партии,

комсомольских взысканий — 45 членам ВЛКСМ,

возбуждено уголовных дел — 81,

осуждены народными судами — 34 человека,

осуждены товарищескими судами — 16 человек,

отчислены с учебы — 15 человек,

лишены родительских прав — 8 отцов и матерей,

направлены в спец. ПТУ — 13 подростков.

Разумеется, все это не врачевание, это — фельдшеризм, который не трогает причин болезней, который лечит всего лишь внешние симптомы и проявления. Но если в фельдшере не заложен врач, то в каждом враче пусть присутствует добрый фельдшер! Человеку  б о л ь н о, и хороши бы мы были, если бы позволили ему страдать, пока кто-то и где-то обнаружит источник заболевания, найдет кардинальный способ лечения и решит проблему глобально!

На этом закончим разговор о конкретном добре, и зле. Теперь можно в путь.

«При исполнении». Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой книгу. Какую? Нет, не просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы. Принцип подбора книг может быть разный: географически-познавательный, смысловой и даже психологический. Отправляешься, к примеру, на Дальний Восток, почему бы не взять с собой чеховский «Сахалин»? Едешь писать об ударничестве — и берешь томик В. И. Ленина со статьей «Как организовать соревнование?». Путь газетчика в колонию для несовершеннолетних, и в чемодан ложится «Трудная книга» Г. Медынского или Ф. Достоевский, «Записки из Мертвого дома». Командировка на БАМ, очень кстати будет «Мужество» В. Кетлинской. Едешь разбираться в остром конфликте или на какое-нибудь трудное дело, связанное с чьей-то безнравственностью или преступлением, что поможет тебе обрести холодное перо при горячих мыслях? Что даст душевное равновесие, когда ты работаешь «один на один», кто умерит твой пыл в изложении обстоятельств дела, подскажет верную тональность и в письме, и в поведении на месте? Мне лично — тургеневские «Записки охотника» или «Вечное безмолвие» Д. Лондона.

Журналист, собирающий материал, — это ищейка, идущая по следу. След может привести и к положительному материалу, и к негативному, не в том вопрос, а в том, что состояние газетчика всегда приподнятое, нервы напряжены, зрение обострено, слух насторожен, трата умственной и физической энергии повышенная, короче говоря — стресс. А. Шпеер, четверть века отдавший следственной работе, в документальной повести «Уголовное дело» прекрасно описывает это состояние. Следователь выезжает на место совершения преступления, положим, убийства: он едет в автобусе, прижав портфельчик к груди, ему наступают на ноги, толкают, поругивают, и никто не видит, что едет следователь. И вот дом, где случилось несчастье. Взволнованная толпа, с трудом сдерживаемая милиционером. Появляется человек с портфельчиком, прижатым к груди. Как, по каким приметам и признакам люди догадываются, что прибыл самый главный представитель власти? Следователь и слова никому не успел сказать, ни жеста не сделал, глазами не повел, а толпа мгновенно расступается, образуя коридор для прохода, и милиционер уже держит под козырек, и следователь принимает все это как должное, потому что находится «при исполнении служебных обязанностей».

С нами, журналистами, происходит нечто подобное. Час или сутки назад мы шли по коридору собственной редакции, никем не замечаемые, нас последними словами ругали на планерке, мы униженно одалживали друг у друга трешки, мы были такими, «как все». Но вот, оформив командировку, мы оказываемся в самолете, в поезде, в машине, и что-то меняется в нашей психологии, в голосе, в походке, во взгляде, и окружающие это прекрасно видят, а нам ничего не стоит властно одернуть любого хама, решительно вмешаться в уличный конфликт, потребовать в гостинице тишины, выступить на совещании в присутствии любого местного начальства, защитить женщину от хулигана, навести порядок на дискотеке, словно у нас, как у иностранцев, дипломатическая неприкосновенность.

Мы тоже находимся «при исполнении», что дает нам дополнительные силы и решительность, что превращает нас в «локомотивы», перед которыми опасно перебегать дорогу. Командировка газеты, лежащая в боковом кармане пиджака, как золотой червонец, гарантирована всем достоянием печатного органа. И конечно же не сами по себе мы становимся сильными, мы сильны газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в командировке ни одного глупого слова. Ни одного необдуманного поступка. Никаких фривольных или сомнительных знакомств. Ни вспышек злобы, ни вспышек радости. Постоянное ощущение взнузданности. Пришпоренности. Живем, как под стеклянным колпаком: возможностей — тысяча, но и простреливаемся с любой стороны!

Каким образом сбрасывать с себя лишнее напряжение?

Я достаю из чемодана томик стихов:

…Теперь, кажется, можно с головой хоть в омут.

СБОР МАТЕРИАЛА

Поведение. Из человеческих качеств, свойственных журналистам как «обыкновенным людям», я безусловно сохранил бы на время сбора материала по крайней мере одно: п о р я д о ч н о с т ь. С некоторыми другими допускал бы трансформацию, зависимую от конкретной обстановки: какие-то преувеличивал, какие-то сдерживал, какие-то вовсе скрывал, а какие-то приобретал наново. Мы можем позволить себе быть хитрыми, глупыми, доверчивыми, подозрительными, мягкими, злыми, наивными, ехидными — любыми, если хотим вернуться домой не с пустым блокнотом.

Я бы сказал, что в этом смысле мы были бы похожи на актеров, входящих в роль по «системе Станиславского», если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что актерский талант — это прежде всего талант перевоплощения, который как бы независим от личных качеств исполнителя. Для того чтобы сыграть умного героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В журналистике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами себе и режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все подчиняя этой цели, можем прикинуться кем угодно, оставаясь при этом истинно умными, принципиальными, честными, великодушными, стоящими на четких идейных и мировоззренческих позициях и во всех случаях жизни — порядочными. Именно эти качества, сочетаемые с любой временной маской, должны гарантировать окружающим чистоту наших помыслов, а нам самим возможность не заходить слишком далеко. Добавлю к сказанному, что журналист, какого бы ума и таланта он ни был, но действующий прямолинейно, обрекает себя на великие трудности, которые, увы, не всегда преодолимы.

Можно ли сделать отсюда вывод, что для достижения цели — сбора материала — «все средства хороши»? Нет, такого вывода делать не надо. Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет дело непосредственно с источником сведений, — во-первых; совершенно не годится, когда он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не имеющими, — во-вторых, и когда способность эта ограничена определенными рамками — в-третьих. Так, например, нам необходимо умерять наш апломб, какую бы роль мы ни играли, потому что мы действуем не только от своего имени, но и от имени газеты, — правда, при этом никогда не терять достоинства.

Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел из «Литературки» на работу в «Комсомольскую правду», как вскоре отправился в командировку в один областной город. Прежде всего я решил явиться в горком комсомола, так как тема была непосредственно связана с деятельностью городской комсомольской организации. Если идти в горком, то к кому? Разумеется, к «первому». Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите». Я присел. Жду в приемной пять минут, десять, двадцать, даже интересно стало — заиграл апломб. Наконец через полчаса мне предложили войти. Не подавая руки секретарю горкома и еле сдерживая волнение, я сказал: «Мне ничего от вас не нужно, визит мой предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться первому секретарю обкома!» И, развернувшись, сразу направился в обком, благо он находился в том же здании. Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите, пожалуйста». И я просидел в приемной у «первого» сорок минут! Убежден, что секретарь горкома предвосхитил мой приход. И правильно сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно, мы, командированные, — люди занятые, ведущие счет времени, но и наши хозяева тоже не бездельники, этого нельзя забывать.

У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без «особого» места в машине, без подобострастия в глазах окружающих, без «пропустить!», «немедленно выполнить!», «предоставить!» и т. д. Конечно, нельзя ронять марку нашей «фирмы», но и возносить ее ни к чему. Возможно, я говорю банальные вещи, и кое-кто заметит, что это АБС журналистики, — но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться.

Если бы кто-нибудь подсчитал, сколько рекламаций на поведение журналистов ежегодно приходит в газеты! Сколько из-за этого срывается публикаций! Сколько гибнет прекрасных замыслов, верных тем и беспроигрышных фактов! Сколько добра остается несделанным и сколько зла — ненаказанным! Говоря о поведении журналиста в командировке, я преследую, таким образом, и сугубо «меркантильную» цель, потому что наше ровное, скромное, достойное, трезвое поведение — гарантия не только успешного сбора материала, но и его нормального прохождения на газетную полосу. Если нам удалось повести себя в командировке так и если нам  н е  м е ш а ю т  работать — это уже помощь, а если  п о м о г а ю т — считайте, за нас работают!

Тактика и стратегия. Общую задачу, то есть стратегическую, мы решаем, думаю, в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается очередности встреч и методов получения сведений, то эта задача — тактическая, а тактику диктует журналисту конкретная обстановка.

Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием «Извините!», впоследствии опубликованного в «Комсомольской правде».

Ф а к т  был такой. Некий М-ский, главный врач санэпидстанции небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально отказывался принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм.

К о н ц е п ц и я (в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся только закону, не умеющих «входить в положение» и решительно говорящих лицам, требующим от них покорности и смирения, непробиваемое «извините!», держится в стране порядок, хотя эти люди и неудобны для окружающих.

С т р а т е г и ч е с к а я  з а д а ч а. Подтвердить концепцию суммой конкретных сведений, для чего: встретиться с теми, кому М-ский «мешал жить»; выяснить, почему они шли на нарушение законов, чем руководствовались и какими располагают доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки позиции М-ского, опросить людей, живущих в домах, принятых без подписи М-ского; выяснить мотивы, которыми руководствовался М-ский, ведя борьбу за законность; проверить и уточнить эти мотивы у родственников и друзей М-ского, а также узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть доказательства неправомерной деятельности городского начальства, то есть незаконные акты о приемке объектов, и т. д.

Т а к т и ч е с к а я  з а д а ч а. Начать с подробного разговора с М-ским; затем познакомиться с документами, находящимися в его распоряжении; потом явиться в горисполком к главному архитектору, у которого должны храниться все акты, и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома и поговорить с жильцами; затем повторить обход с участием городского начальства и М-ского, с непременным заходом в те же квартиры и т. д., определяя методы и способы получения сведений в каждом конкретном случае.

И вот, представьте, у городского архитектора я натыкаюсь на акт о приемке 70-квартирного дома, в котором стоит поддельная подпись главного врача санэпидстанции; во всяком случае, М-ский категорически утверждает, что как член приемочной государственной комиссии этого акта никогда не подписывал, сколько его ни заставляли. Документ «убийственный». Вместе с архитектором, держа под мышкой всю толстую папку, куда был вшит акт, немедленно отправляюсь к председателю горисполкома. Так и так, говорю, полюбуйтесь и решайте, что будем делать. Председатель исполкома смотрит на документ, потом на часы и отвечает, что время уже позднее: давайте, мол, завтра утром соберем совещание и разберемся детально. Возражений с моей стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф, и я ухожу со спокойной совестью.

Утром следующего дня все «заинтересованные» в сборе, они сидят в кабинете председателя исполкома и ждут меня. Начинается совещание. Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться. Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения закона, даже преступления… и с этими словами листаю папку, дабы продемонстрировать поддельный акт. Слева направо листаю, справа налево — акта нет! Поворачиваюсь к председателю исполкома и спрашиваю: «Простите, а где акт?» — «Какой?» — спокойно говорит он, глядя на меня невозмутимым взором. «Да тот, — отвечаю, — который мы вчера с вами смотрели здесь же, в кабинете, в присутствии архитектора!» — «Когда смотрели? — спокойно говорит председатель и поворачивается к главному архитектору: — Разве мы что-нибудь вчера смотрели?» Архитектор недоуменно пожимает плечами: «Вы что-то путаете, товарищ корреспондент».

Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии занавеса. У меня темнеет в глазах и появляется единственное желание: тихо отойти в угол кабинета, зарядить автомат и оттуда — несколькими короткими очередями. Но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть волнение, собираю в кейс бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это медленно, чтобы собраться с мыслями. В кабинете стоит торжествующее молчание, все смотрят на меня. Я встаю. Искусственно улыбаюсь. Потом слышу свой собственный голос: «Вы плохо знаете нынешних журналистов, дорогие товарищи. Нет, не такие мы простаки. Еще вчера вечером я снял фотокопию с документа, она у меня в чемодане. Но делать здесь мне больше нечего!» — и обнаруживаю себя уже в дверях кабинета. «Да что вы, что вы! — кричит председатель. — Мы пошутили! Товарищ Аграновский, вот он, акт, пожалуйста!» Документ у меня в руках. И совещание продолжается…

Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы фотокопию со злополучного акта.

Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический просчет журналиста не трагедия, как бы драматически ни выглядела картина. В конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной деятельности приемщиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в правильном направлении. А вот просчет стратегический — гроб всему замыслу: и потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до истины. Копаешь, копаешь, а вылезешь на поверхность — да куда же ты копал, дорогой товарищ стратег, в какую сторону?!

Методы. Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов: критические и положительные. Впрочем, деление это весьма условное, хотя бы потому, что положительные очерки нередко содержат элементы критики, критические — элементы позитивные, а с некоторого времени родилась формула: «критика положительным примером» в том смысле, что не стоит ругать собственную плохую жену, если с тем же эффектом можно похвалить хорошую у соседа. Я уж не говорю о том, что даже «чистая» критика не должна бить наотмашь, особенно в тех случаях, когда мы ищем причины негативных явлений, ставим проблему, рассматриваем ее со всех сторон.

И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или негативный. На стратегической задаче это обстоятельство, возможно, почти не сказывается, но с тактикой журналиста и его поведением происходят некоторые метаморфозы.

Так, например, собирая материал с намерением «хвалить», мы, естественно, оказываемся в ситуации, при которой чувствуем себя желанными гостями тех, к кому являемся, а они становятся гостеприимными хозяевами. Подобная психология вносит коррективы в общие принципы нашего поведения. По-человечески теплея, мы позволяем себе расслабиться и расковаться: можем пойти в гости к герою, отобедать с вином, с кем-то пооткровенничать, — короче говоря, пожить по законам, не нами установленным; говоря так, я намекаю еще на специфику приемов, которые устраивают обычно в честь журналистов хозяева, независимо от их ранга и положения.

Однако при всем при этом нам не следует забывать, что и положительный материал не всем одинаково нравится, что и к позитивному герою может быть разное отношение, — ни в коем случае журналисту нельзя терять над собою контроль. «Доводим до вашего сведения, что ваш корреспондент такого-то числа во столько-то часов распивал с таким-то спиртные напитки…» — письмо подобного и, увы, традиционного содержания обычно приходит в редакцию раньше, чем журналист возвращается из командировки. И если факт подкреплен доказательствами, у корреспондента немедленно возникают разного рода сложности с опубликованием даже позитивного материала. Мы очень уязвимы, несмотря на кажущуюся защищенность, и потому, как слоны мышей, должны панически бояться ничтожнейшего подрыва нашей репутации, стало быть, не давать к этому поводов. Ведь самое обидное, что одновременно с нами становится уязвимым уже написанный и подготовленный к печати материал. Именно по этой причине лично я в поездках никогда и ни с кем не бражничаю, не братаюсь, не пью; вожу с собой тюбик с нитроглицерином, как охранную грамоту, и, если уж особенно наседают, демонстрирую нитроглицерин, со значением потирая сердце, — впечатляет!

Зато при сборе положительного материала решительным образом облегчается возможность участвовать в событиях, а не идти по их следам, писать изнутри, а не описывать снаружи. Сбывается извечная мечта журналиста: лично испытать, испробовать, увидеть, убедиться. Собираешь, положим, материал о работе водолаза, и тебе предоставляют возможность спуститься с героем на дно. Пишешь о пожарниках и терпеливо ждешь, когда у них будет реальное дело, на которое тебя непременно возьмут, да еще в настоящей каске и настоящем защитном костюме. Занимаешься со следователем, врачом, сталеваром, поваром, летчиком-испытателем, рыболовом и видишь их «в деле». Личное участие журналиста в событии в какой-то мере даже компенсирует недостатки его воображения. Во всяком случае, это куда плодотворней, нежели со сверхвоображением шагать за своим героем по уже опустевшему полю боя.

Мне рассказали, как однажды работникам чешского телевидения понадобилось снять небольшой документальный фильм о работе диспетчера шахты. Они приехали, наладили аппаратуру, установили свет, проверили экспозицию и начали снимать. Чувствуют, ничего не получается! Сидит диспетчер перед красивым пультом в белой сорочке, в черном костюме и при галстуке, весь из себя значительный и, к сожалению, неживой, хоть сворачивай съемку. И вдруг на пульте замигали аварийные лампочки, завыла сирена, заметались стрелки, — что случилось?! В шахте на путях пропала вагонетка с двумя шахтерами! Какой тут, к черту, фильм, если диспетчер головой отвечает за жизнь людей! В одно мгновение он сбросил с себя пиджак, свернул набок галстук, вспотел, стал орать в микрофоны, поднял на ноги поисковую группу, срывающимся голосом доложил руководству о пропаже — короче говоря, стал работать, а не позировать. И получился превосходный правдивый фильм. Все бы в этой истории было «мимо нас», если бы не одно существенное обстоятельство: вагонетку с двумя шахтерами «украли» телевизионщики, разумеется — не без согласия руководства.

Организовать событие, дабы увидеть героя в деле и полнее раскрыть его характер, задача для нас вполне реальная, если мы приехали «хвалить». Со спокойной душой мы раскрываем карты, рассчитывая на помощь и понимание хозяев. А если еще удается освободить их от подозрений, будто бы за легальной целью журналиста спрятана какая-то нелегальная, мы вообще можем чувствовать себя как на курорте.

Когда же речь идет о сборе негативного материала, дело значительно осложняется, — кому это не ясно? Мы оказываемся либо в состоянии войны, либо вооруженного нейтралитета, но всегда в полной боевой готовности, и то же происходит с нашими хозяевами и «героями», которых, как видите, я вынужден на этот раз взять в кавычки.

Рассмотрим несколько ситуаций, каждая из которых влечет за собой применение своего метода сбора материала.

С и т у а ц и я  п е р в а я. Начну с примера. Как-то в редакцию пришло письмо из Закавказья, в котором рассказывалось о секретаре райкома комсомола — человеке, десять лет проработавшем на одном месте и в одной должности. Автор письма, кстати анонимный, приводил множество фактов, свидетельствующих о деградации секретаря: взятки, присвоение государственных средств, зазнайство, пьянки, разврат. Разумеется, при этом крахом шла союзная работа в районе, отчетность была «липовой», из тысячи состоящих на учете комсомольцев триста были «мертвыми душами» — давно выбыли, но сохранялись для вида, для «масштаба».

Ехать «в лоб» по такому письму опасно, я имею в виду — бессмысленно. Только заикнешься о цели приезда, как из района немедленно будут убраны или «предупреждены» люди, способные разоблачать секретаря, компрометирующие документы спрятаны или уничтожены, то есть помехи в сборе материала окажутся решающими.

Что делать? Ответ напрашивается сам собой: найти прикрытие, какую-то версию, с которой можно явиться в район, не вызывая лишних подозрений, — не лишние все же будут, — а затем относительно спокойно «выйти» на факты, сообщенные в письме. Подобным прикрытием может быть, к примеру, кампания с отчетами и выборами в комсомоле. Естественно ли выглядит желание корреспондента оказаться именно в том районе республики, где работает опытный, с десятилетним стажем, секретарь, чтобы написать о ходе кампании? Естественно. Логично ли будет, «наткнувшись» во время работы на «мертвые души», через них ввинтиться в главную тему? Логично. А пока журналист «наткнется», он успеет сориентироваться, наметить и закрепить на месте потенциальных обличителей секретаря, добыть какие-то документальные подтверждения его художеств и, возможно, даже найти автора анонимки. Затем, убедившись в справедливости обвинений, журналист может «поднять забрало», а в случае, если обвинения не подтвердятся, молча уехать домой, так и не раскрыв карт, чтобы никого не волновать и не тревожить.

Метод «с прикрытием» применим тогда, когда есть к тому серьезные основания, когда иначе мы рискуем вернуться в редакцию без материала — пустыми. «Крышу» следует придумывать заранее и с таким расчетом, чтобы она, с одной стороны, надежно закрывала главную цель приезда, а с другой — не препятствовала возможности ее достичь, больше того, облегчала выход на главную тему, да так естественно, чтобы окружающие не обижались на временную утайку от них основной задачи.

Здесь возникает щепетильный вопрос: как быть с вышестоящим руководством, в нашем примере — с обкомом комсомола? Миновать его и сразу являться на место, в район, пред светлые очи подозреваемого секретаря? Ну что ж, не исключаю этого варианта. Потому что обманывать руководителей мы не вправе, да и какие у нас для этого основания? — но и правду говорить раньше времени, прежде всяких проверок, тоже не хочется, дабы напрасно их не смущать. Но есть еще один выход из положения, который кажется мне предпочтительней: прийти в обком с визитом вежливости, весьма приблизительно очертить круг тем, которые могут интересовать журналиста в «свободной» поездке по области, и, уходя, оговорить возможность более обстоятельного разговора на обратном пути, что, кстати, непременно следует сделать, собрав материал о злополучном секретаре. Все были бы довольны, декорум — соблюден, обид — никаких.

С и т у а ц и я  в т о р а я. В 1962 году, работая в «Экономической газете», я получил задание, продиктованное необычным обстоятельством: директор цементного завода на Украине запретил рабочим, служащим и инженерам своего предприятия читать один номер нашей газеты, при этом распорядился снять его со стенда, расположенного на территории завода, изъял из заводской библиотеки и даже из личной подписки нескольких своих подчиненных. По всей вероятности, в этом номере «Экономической газеты» описывалось нечто, что соответствовало обстановке на заводе и не должно было, по мнению директора, будоражить умы людей. Обо всем этом сообщалось опять-таки в анонимном письме, в котором, между прочим, еще говорилось, что рабочие дважды тайком вывешивали газету на стенд и дважды рассерженный директор приказывал ее срывать.

Случай в ту пору — беспрецедентный. У меня, как я понимал, не было особой перспективы описать его на страницах газеты, скажем, из-за нетипичности, но разобраться в деле я был обязан, поскольку редакция не хотела оставлять событие непроясненным.

Каким же образом расследовать факт? Приехать и открыто попросить у директора объяснений, предъявив ему анонимку? А он возьмет и откажется! Мол, ложь все это и клевета, ничего подобного не было, не кретин же я, в самом деле, чтобы идти на такую глупость! Чем опровергнуть? Искать доказательства на стороне? У кого? Есть ли уверенность, что заводской библиотекарь или сотрудник, из личной подписки которого была изъята «Экономическая газета», подтвердят сообщение анонимщика? Если факт действительно имел место, он — красноречивое свидетельство неблагополучной атмосферы на заводе, отношения к критике, вернее, ее зажима, и то обстоятельство, что вопиющий «запрет» излагался не в открытом письме в редакцию, а в анонимном, лишний раз подтверждало бесперспективность поисков доказательств на стороне. А придумывать «крышу» тоже вроде бы не имело смысла, поскольку «ввинчиваться» в событие пришлось бы трудно и долго, а времени мне отпустили всего два дня.

Короче, я рискнул использовать метод, который определил впоследствии как метод «холодные уши», или, если угодно, «глупее глупого»: пришел к директору, дал ему прочитать анонимку и сказал, что во всей происшедшей истории редакцию волнует прежде всего проблема директорского авторитета. Мол, распоряжение изъять газету исходило, вероятно, из каких-то существенных соображений, — кто же посмел не подчиниться директору, поставить под сомнение верность его приказа? Кто вешал газету на стенд вопреки его указанию? Что за личность решила жаловаться в редакцию? И так далее, и все на тему: авторитет руководителя и способы его поддержания.

Не исключаю, что директор подумал: ну и корреспондент — ума палата! Однако на что я рассчитывал? На то, что, если директор действительно наложил «запрет» на центральную газету, он не должен быть умным и тогда «клюнет» на мой метод. Если же директор не дурак, он никогда бы не вынес подобного «запрета», факт, таким образом, не подтвердился бы и мы оба посмеялись бы над письмом анонимщика и над моим нелепым «ходом».

Дальше все было как по нотам: директор «клюнул». Я позволил себе быть глупее его, и он поверил, что журналист «с холодными ушами». В течение получаса мною были получены все необходимые сведения: из каких соображений был отдан приказ изъять газету, как отнеслась к приказу заводская общественность, кто проявил «высокую сознательность», а кто не проявил, какие личности подозреваются в тайном вывешивании газеты на стенд и даже кто может быть автором письма в редакцию. Разумеется, свой откровенный рассказ директор сопровождал рефреном: как тяжело поддерживать авторитет руководителя!

Дело было сделано. Несмотря на экстравагантность примера и его нетипичность, он позволяет сформулировать следующий позитивный вывод. К сожалению, находясь вкомандировке и занимаясь сбором материала, мы очень вредим себе, когда напрягаем наши силы, чтобы «произвести впечатление». Мы стараемся говорить только умные слова, ходить солидной походкой и делать вид, что все знаем и понимаем. Чистые «Сократы» — все как один! Мы даже тщимся выглядеть умнее, чем есть на самом деле, хотя самое разумное, что может придумать журналист, так это казаться глупее, когда почувствует, что интеллект мешает! Зачем мы вылезаем из собственной кожи? Почему не работаем попроще? Увы, наше стремление понятно, оно основано либо на престижных соображениях, либо на нашем тщеславии, но совершенно не оправдано, если брать за критерий результат, к которому мы стремимся. Журналистам, которые «умнее» всех окружающих, очень трудно собирать материал. И вообще, пусть потом, после опубликования статьи или очерка, люди скажут: «Надо же, ходил дурак дураком, а как точно все написал!», чем: «Надо же, какое производил прекрасное впечатление, а напечатал такую белиберду!»

Сдержанность, и прежде всего сдержанность, в проявлении ума — вот главное оружие журналиста. Не надо торопиться с высказыванием своего понимания ситуации и проблемы, своих предположений и догадок, как бы они точны ни были. Куда полезнее большую часть времени проводить в командировке «с холодными ушами», по принципу: все вокруг умницы, один я чего-то не понимаю! Лучшая маска для газетчика — это маска преувеличенной деловитости. Под ней должно скрываться и ликование, и обладание догадкой, и превосходство знаний.

Мой призыв к сдержанности ума, вероятно, касается только тех журналистов, кто действительно имеет что сдерживать. Остальным метод работы «с холодными ушами» дастся, слава богу, без особого напряжения.

С и т у а ц и я  т р е т ь я. Явившись на место, мы тут же предъявляем повод, по которому приехали, излагаем всю сумму предполагаемых претензий и действуем «с открытым забралом». Сразу скажу, что считаю этот метод принципиально правильным и, если угодно, универсальным — в том смысле, что, какой бы путь мы ни избрали, собирая материал, заканчивать его должны с тем же «открытым забралом».

Во-первых, открытость наших действий есть свидетельство нашего уважения к праву «противника» на защиту.

Во-вторых, защищаясь, «противник» излагает свои доводы, и это толкает нас в поисках контрдоводов на более углубленное и всестороннее изучение проблемы. Стало быть, мы получаем дополнительную гарантию от предвзятости, а убедив себя, тем легче убедим читателя.

В-третьих, «открытое забрало» рождает у людей ощущение справедливости, снимает излишки недоверия к журналистам, что очень важно для установления контактов с собеседниками и в конечном итоге для добывания истины.

В-четвертых, этот метод решительно облегчает выработку позитивной программы. Вживаясь в проблему, получая все доводы «за» и «против», мы начинаем видеть не схему, а реальность, рожденную не злой волей отдельных людей, а объективными причинами. И тогда мы можем позволить себе критику любой остроты, мы всегда ее можем позволить, если убеждены в неправоте своих «героев», если искренне болеем за дело, знаем его суть и способны дать позитивную программу.

Наконец, в-пятых, по-человечески неприлично возвращаться домой, молча увозя в блокнотах обвинения в адрес живых людей — трудных или легких, работящих или бездельников, способных или бездарных, но никогда не врагов! Наши приемы работы должны быть непременно чистыми, честными, рыцарскими: обвинение да пусть будет брошено в лицо и перчатка да пусть будет поднята! Правда, возникает вопрос: может ли информация, так щедро полученная от нас заинтересованными лицами, осложнить прохождение материала на газетную полосу? Да, может. Если наше редакционное руководство не проявит должной стойкости и принципиальности в ответ на телефонные звонки и телеграммы, предупреждающие опубликование материала; если наше поведение в командировке не было безупречным; если наши очерки окажутся недостаточно убедительными и доказательными. Но волков бояться — в лес не ходить, не так ли?

На этом я прерву перечень ситуаций, каждая из которых требует своих методов сбора материала. «Всех не переброишь!» — как будто бы написал записку парикмахер, прежде чем кончить жизнь самоубийством. Всех ситуаций тоже не перечислить и на любой случай рецепта не дать. Важно другое: понимание того, что журналист должен проявлять в командировке гибкость ума, чуткость к условиям, в которых он работает, разнообразность тактики, изобретательность в подходах, артистизм в исполнении — иными словами, весь свой талант, дабы в каждой ситуации найти оптимальное решение и обеспечить сбор материала. Однако выбор средств для достижения цели не должен быть ему безразличен — хотел бы, чтобы эта мысль прозвучала громче остальных.

Завязываю по этому поводу несколько «узелков на память», но уже не разделяя сбор материала на положительную и негативную темы.

1. Довольно часто нам приходится решать одновременно две, казалось бы, несовместимые задачи: с одной стороны, обеспечивать поток сведений в наш блокнот, причем сведений убедительных, и для этого вскрывать конфликты, сталкивать людей, заставлять их открыто проявлять себя, а с другой стороны — максимально охранять душевный покой людей, с которыми имеем дело, не допускать кривотолков, пресекать скороспелые «меры» со стороны руководства и для этого, говоря образно, не тревожить раньше времени поверхность «озера», «не делать волн». Как быть? Чем жертвовать? То ли душевным покоем людей во имя качественного сбора материала, то ли сбором материала во имя покоя людей?

Полагаю, чисто теоретическое решение такой профессиональной коллизии отсутствует. Закона нет. Однако, если исходить из того, что наша конечная цель — выступить в газете, надо во имя дела освобождаться от лишней — подчеркиваю: именно лишней! — щепетильности и избытка — подчеркиваю: именно избытка! — благородства. В этом смысле допускаю аналогию со следователем, который выясняет у родственников обстоятельства смерти близкого им человека: обязанный быть предельно тактичным, следователь тем не менее не освобождается от необходимости установить истину.

Все дело, таким образом, в степени нашей тактичности, корректности и чуткости. Она должна быть продиктована конкретной обстановкой, реальным состоянием коллектива, в недрах которого собирается нами материал, и особенностями характера отдельных его членов. Все это журналист обязан знать заранее, а на «заранее» всегда необходимо время. Стало быть, если без ханжества отвечать на поставленный вопрос, надо прийти к такому ответу: журналисту нельзя врываться в тему, в нее следует входить медленно и осторожно, часто оглядываясь по сторонам, останавливаясь и все примечая, строя работу по принципу «тише едешь, дальше будешь». Тогда он обеспечит и сбор материала без дополнительных помех, и покой окружающим, и нормальное прохождение очерка на газетную полосу.

2. Когда тема связана с острым конфликтом и разоблачениями, лучше ехать в командировку не в одиночестве, а вдвоем или даже бригадой. На худой конец, если редакция не в силах проявить щедрость, надо обращаться к помощи коллег из местных газет или людей совершенно посторонних, при молчаливом участии которых проводить все сложные и ответственные разговоры, — разумеется, с согласия собеседника.

Казалось бы, что это дает? Ведь с одинаковым успехом можно опровергать как одного журналиста, так и в паре с другим и даже целую бригаду! Если человек надумает отказаться от своих слов, какая разница, в чьем присутствии они произносились? Ан нет! — есть разница. Участие «немого» свидетеля психологически воздействует на собеседника, помогает ему говорить правду, дает уверенность в том, что его позиция не будет искажена, и феноменальным образом мешает впоследствии отказаться от того, что он говорил. Почему так происходит — пусть объясняют специалисты-психологи, но факт остается фактом. Кстати сказать, на этом же феномене держится институт «понятых», в присутствии которых следственные работники проводят, положим, обыски: и для обыскиваемых, и для производящих обыск понятой — человек посторонний, незнакомый, если, конечно, не подставной, и тем не менее его присутствие магически воздействует на участников процедуры, как бы гарантируя соблюдение закона «со всех сторон». Добавлю к сказанному: я заметил, что вера журналисту в его собственной редакции также феноменально удваивается, если он действовал в командировке «при свидетеле».

И еще следует помнить, что наши «свидетели» — то ли газетчики, то ли работники прокуратуры, то ли бухгалтеры — являются людьми «местными». Мы уедем, а они останутся! И наивно полагать, что их участие в сборе журналистом негативного материала вызовет любовь со стороны «потерпевших» и местного руководства. Стало быть, привлекая к работе таких товарищей, мы обязаны брать на собственные плечи всю ответственность за их дальнейшую судьбу, гарантировать защиту, если в том будет необходимость. Иначе мы не вправе обращаться к «местным» товарищам за помощью.

3. А как быть, если собеседник требует сохранения в тайне разговора с журналистом? Если он говорит сакраментальную фразу: «Не для печати!» И что же, действительно «не для печати»? Я бы ответил на вопрос так. В принципе решать, «для печати» или «нет», должен не собеседник, а журналист. Мы не заставляем людей говорить, и, уж коли они открыли рот, тем самым лишили себя права требовать от журналиста молчания. Особенно в тех случаях, когда речь идет о вещах, имеющих общественный интерес. Разумеется, из правила могут быть сделаны исключения. Вот уж воистину «не для печати» интимные стороны жизни собеседника, его сугубо личные отношения с людьми, не вызывающие общественного интереса. Тогда «не для печати!» становится для нас законом.

Другое дело — сохранение в тайне самой процедуры разговора, если собеседники не хотят быть официальным источником наших сведений. Тут мы, по-видимому, полностью в их власти, больше того, предвосхищая их желание, сами должны обеспечивать условия для приватной беседы. Учтем и то, что многие люди просто не умеют разговаривать в чьем-то присутствии, особенно в присутствии своих руководителей, даже если вовсе не намерены их разоблачать. Хвалить в глаза тоже небольшая радость. Для того чтобы почувствовать себя раскованным, стать откровенным и непосредственным, ожить, внести в разговор нечто личное, родить мысль и выразить ее собственными, а не чужими словами, для всего для этого собеседник должен остаться с журналистом наедине.

Стало быть, для работы нам необходимо отдельное помещение. Я не стесняясь прошу его у руководителей и не помню случая отказа, хотя и понимаю, что просьба вызывает подозрение и заставляет нервничать. Правда, если для беспокойства есть основания. Бывает даже так, что собеседник, едва покинувший журналиста, тут же приглашается в кабинет своего начальника для «допроса с пристрастием», и все же это лучше, чем «зажатый» разговор в присутствии даже вполне благожелательно настроенного руководителя.

4. Собирая материал, особенно негативный, я заранее составляю список лиц, встреча с которыми обязательна. Не нужна, а именно формально обязательна, хотя вовсе не исключаю совпадения в одном случае и нужности и обязательности встречи. Это необходимо для того, чтобы будущая статья не подвергалась рекламации по относительно формальной, но, увы, всегда серьезной и принимаемой руководителями газеты причине типа: «Ваш корреспондент не удосужился побеседовать с человеком, рекомендованным нами для прояснения ситуации!», «Ваш корреспондент всего пять минут говорил с председателем месткома!» и т. д. Убежден, лучше не пожалеть в командировке несколько часов, чем тратить потом дни, недели и месяцы на трудные объяснения по поводу того, почему «не встретился», «не удосужился» и «не прояснил». Тем более что такое наше поведение, особенно при сборе негативного материала, действительно неправомерно и справедливо оценивается как предвзятость.

Спасаясь от рекламации, с одной стороны, и обеспечивая всесторонность ознакомления с проблемой — с другой, я обычно предлагаю «героям» собственноручно составлять списки своих защитников и заранее предупреждать меня о «врагах», да еще с указанием причин, по которым они стали «врагами». Затем добросовестно опрашиваю без исключения  в с е х. Картина — как на ладони. Реализовано право «героя» на защиту. А будущая публикация обеспечена непробиваемыми доказательствами, приведенными со всех сторон.

Теперь о «визитах вежливости». Мы, полагаю, обязаны их делать, посещая руководителей коллективов и прочих ответственных товарищей, — среди журналистов бытует мнение, что они всегда «защищают честь мундира», стараются «замазать или сгладить» картину и не желают «выносить сор из избы». Так это или не так — вопрос особый, не хочу касаться его мимоходом, он заслуживает весьма серьезного изучения. Но я сейчас о другом: об абсолютной неприемлемости подобного априорного отношения газетчиков к руководителям коллективов. Стоя на такой «платформе», мы обрекаем себя на дополнительные трудности при сборе материала, только-то и всего. Да, нас могут не любить или любить, но с нами всегда считаются. Почему же мы, контактируя с руководящими работниками, должны заранее испытывать недоверие к ним, а не наоборот? Надо всеми силами стремиться к тому, чтобы превратить формальный «визит вежливости» в беседу по существу, которая даст полезную информацию, государственный взгляд на проблему, умную мысль, дельное соображение, реалистический подход. Я уж не говорю о том, что бесценность такой информации сочетается с величайшим моральным облегчением, которое мы получаем, поговорив с толковым и объективно настроенным руководителем, освободившись от предвзятого, несправедливого к нему отношения.

5. Бывает и так, что герой по каким-то причинам не желает быть героем, не хочет с нами говорить и объясняться. Настаивать или нет? Вопрос очень сложный, в каждом конкретном случае решаемый, вероятно, по-разному.

Если от беседы уклоняется положительный герой, я лично никогда его не принуждаю, пока не выясню причин отказа. В них, в этих причинах, может скрываться и какая-то существенная краска, индивидуализирующая героя, и черта его характера, и даже тема, которую мы, нащупав, не должны упускать. Так случилось с А. Черняевым, токарем завода «Красное Сормово». Он был всеми признанным передовиком, давал в месяц 200 нормо-часов вместо положенных 150, взял обязательство выполнить пятилетку за три с половиной года. Портрет Черняева постоянно висел на Доске почета, и мне совершенно официально рекомендовали его в качестве героя материала. И вдруг Черняев выразил — цитирую по очерку — «искреннее недоумение по поводу того, что он должен быть героем статьи. Скромность? Да, безусловно. Человеческие качества Черняева были высокой пробы и мешали ему считать себя «достойным», хотя другие в его достойности не сомневались. Однако помимо скромности я увидел еще откровенное смущение. Было похоже, что не товарищей стесняется Черняев, а самого себя. Какой-то внутренний конфликт терзал его душу…».

Какой же? Я принялся настойчиво выяснять и в конце концов узнал, что Черняев мог давать ежемесячно не двести нормо-часов, а порядка пятисот, но не давал, потому что его искусственно сдерживали! Он как бы констатировал тот факт, что был хорошим рабочим, и торжественно обещал остаться им в будущем. Тоже немало! И все-таки недостаточно для душевного покоя Черняева. «Неудобный» вопрос возникал у него, как сейчас он возникает у читателя: ударничество — это сохранение человека в прежнем, пусть даже превосходном, качестве или непременный его рост?

Возникла тема, тема «пороха», который находится, увы, в «пороховницах», почему-то не используется предприятием, рождая нравственные издержки даже у таких прекрасных рабочих, как А. Черняев, — и все это стало понятно мне, когда я попытался выяснить причины его отказа быть героем позитивного материала. Потом по моей просьбе его просто-напросто обязали сесть передо мной на стул, а уж как мне удалось разговорить Александра — вопрос особый, я еще вернусь к нему.

Хуже дело, когда отказ поступает от отрицательного, героя или человека, с ним связанного. Тут даже «обязаловка» не поможет: будет молчать! И между прочим, имеет на это полное право. В таких случаях я не настаиваю на разговоре. Иногда позволяю себе «по-хорошему» заметить: мол, товарищ, наша беседа скорее в ваших, чем в моих интересах, и вы, а не я должен искать наших встреч. Писать, мол, я все равно буду, и, если вы, товарищ, не пожелаете сегодня воспользоваться своим правом на защиту, завтра рискуете опоздать!

Действует. Не всегда, но довольно часто. А почему? Представим на мгновение: к нам с вами является корреспондент центральной газеты, чтобы разобраться в наших не очень приятных делах. Чисто психологически наш первый порыв если не оправдаться, особенно в тех случаях, когда оправдываться трудно, то — отказаться от встречи, от разговора. Конечно, это глупо. Однако порыв-то естественный! И дело здесь вовсе не в примитивном страхе. Мы не боимся наказания, если знаем, что оно заработано. Человек вообще не боится того, чего ему «следует» бояться. Нас страшит журналистское преувеличение, предвзятость, которые могут привести к незаслуженному, несправедливому, преувеличенному наказанию, которое по сумме наших грехов как раз «не следует».

Рассказывают, когда великого юриста А. Ф. Кони спросили, что бы он сделал, окажись, не дай бог, на скамье подсудимых, в ответ последовало: прежде всего взял бы хорошего адвоката! Даже он, корифей в юриспруденции, и то ощутил себя беспомощным и незащищенным перед машиной правосудия. А каково рядовому гражданину, оказавшемуся с глазу на глаз с нами, поднаторевшими представителями «машины журналистики», с ее таинственными, как все полагают, законами щелкоперства?

Стало быть, одно из двух: или еще больше насторожить героя, сказав ему, что все равно мы будем писать и он, сейчас не защитившись, потом никогда не «отмоется», или попытаться снять его недоверие к нам, честно выложить ему всю сумму претензий, попросить список лиц, способных его защитить или смягчить вину, и гарантировать нашу объективность при сборе материала. И тогда он пойдет на разговор, если подчинится здравому смыслу.

Я сказал «одно из двух», хотя, конечно, жизнь богаче, она может ввергнуть нас в самые различные ситуации, для выхода из которых придется пользоваться, положим, синтезом двух указанных способов или придумывать третий, четвертый, пятый — им нет числа.

6. В командировках мы часто попадаем под гласный или негласный надзор наших хозяев, точнее сказать, под их «опеку» — то ли из соображений гостеприимства, о чем я уже говорил, то ли из соображений превентивных, то есть предупреждающих неожиданные ситуации. Мы ходим, работаем, едим в столовой вместе с «гидом» — человеком, как правило, милым и добрым, специально прикомандированным к нам руководителями коллектива. Так происходит и в тех случаях, когда мы собираем негативный материал, и в тех, когда позитивный. А вдруг нас кто-то невзначай обидит? А вдруг нам что-то срочно понадобится? А вдруг кто-то скажет нам «лишнее» — а где этого «лишнего» не бывает? — и еще множество всевозможных «а вдруг».

Что делать? Ведь работать нам, при всей симпатичности «гида», в его присутствии трудно: ни откровенного вопроса задать собеседнику, не поставив его в неловкое положение, ни откровенного ответа получить, ни посмотреть «что хочется», ни отказаться от смотрин того, «чего не хочется или не нужно», а у «гида», как правило, своя программа…

Так вот, я никогда не протестую и не возмущаюсь, боясь обидеть своих хозяев, вызвать у них ненужные подозрения, недоверие к себе, неприязнь, которые еще больше осложнят работу. Зато я на собственном опыте давно убедился: смирение журналиста приводит к тому, что хозяева очень скоро к нему привыкают. Люди на производствах, право же, все заняты, бездельников мало, а если и есть таковые, пригодные для роли «гида», то и у них обычно личных забот по горло, на то они и бездельники. Короче говоря, если без наших протестов и взрывов, то через какое-то время «гид», извинившись, исчезает, а мы оказываемся предоставленными самим себе. Когда я приехал на «Красное Сормово», в первый день, знакомясь с заводом, я был «сам-пят», на второй день — с единственным «гидом», и то лишь до середины дня, а вечером, гуляя по заводской территории, даже ухитрился заблудиться. Зато на третий день о моем существовании вообще забыли, я всласть работал, стараясь напоминать о себе только в крайних случаях.

Впрочем, если ситуация складывается сложно, и тема острая, и забрало мы подняли, тогда терять нам уже нечего, и мы можем решительно потребовать у руководства предоставления нам самостоятельности. Обычно такого рода требования немедленно выполняются, и от гласной опеки не остается и следа. Но чье-то «ухо» нас все равно слышит, чей-то «глаз» постоянно видит, и забывать об этом категорически нам нельзя. Журналистика — довольно вредное производство. Учитывая это обстоятельство, мы должны пить молочко — и только молочко! — чтобы спокойно работать в любых реально существующих условиях.

Вот, пожалуй, и все «узелки», которые я считаю необходимым завязать себе на память.

Техника. От техники сбора материала, проще говоря, от того, к а к  мы работаем, зависит качество информации, идущей в блокнот. Если журналист неряшлив, теряет, забывает, опаздывает или просто бездельничает на глазах у людей, возникает всеобщее ощущение его несерьезности, необязательности и неважности дела, во имя которого он приехал. И те, с кем он общается в процессе сбора материала, оказываются перед дилеммой: сказать ли правду или соврать, дать истинный документ или липовый, явиться на беседу или не явиться, исполнить просьбу или пренебречь?

Дилемма, как известно, содержит два взаимоисключающих понятия, из которых надо выбрать одно. Стоит ли удивляться тому, что это «одно» будет не в пользу журналиста? Стало быть, никаких дилемм! — нельзя давать ни малейшего повода думать, что наша работа не важна и не обязательна, иначе гроб всему делу, и мы, пустыми вернувшись в редакцию, привезем с собой мерзкое ощущение собственной непрофессиональности. Для того чтобы наша работа в командировке была нормально организована и привела к положительному результату, мы просто обязаны личным примером демонстрировать окружающим нашу четкость, собранность и серьезность. При этом решительно требовать того же от других. Это единственное наше правомерное и всем понятное требование: не отдельного номера в гостинице, а прихода собеседника вовремя, не судака по-польски в рабочей столовой, а перепечатки нужного нам документа, не билета в местный театр, да еще в директорскую ложу, а рабочего кабинета для встреч с людьми, не проводов на вокзале с букетом цветов, а исполнения данных нам обещаний собрать актив, вызвать людей, пригласить специалистов.

У меня вошло в правило заранее составлять список лиц, с которыми намерен разговаривать завтра, с пометкой где и когда. Этот список я заблаговременно, еще с вечера, передаю руководителям коллективов. Перед каждой встречей готовлю примерный план беседы, дабы обеспечить содержательность разговора, избежав «эканья» и «мэканья», сэкономить свое и чужое время. Постоянно слежу за общим ходом сбора материала, то есть стремлюсь к тому, чтобы видеть не только составные проблемы, но и проблему в целом, для чего периодически «отхожу назад», как это делают художники, если хотят оценить исполнение общего замысла: что есть, что упущено, что следует прорисовать четче, что можно сохранить так, от чего следует отказаться и т. д.

Здесь возникает один попутный вопрос, имеющий практическое значение: что лучше, перебрать материал или недобрать? По всей вероятности, дело это сугубо личное, поскольку одни любят плавать в море подробностей, не боясь утонуть, а другие из-за неумения плавать предпочитают брод. Но что правильней? М. Горький писал в свое время Г. Фишу: «Нужно немножко недосказывать, предоставлять читателю право шевелить мозгом, — так он лучше поймет, большему научится». Исходя из этой мысли, следует ли считать, что недобор материала и обеспечивает недосказанность? Казалось бы, если журналист недобирает, он сам, как вышеупомянутый читатель, получает возможность «шевелить мозгом», лучше понять и большему научиться? Наконец, его опыт, эрудиция и ассоциативность мышления не только компенсируют недособранность материала, но и, казалось бы, оттолкнувшись от нее, получают простор для проявления? Однако, с другой стороны, чтобы недосказывать читателю, надо знать, что ты недосказываешь, следовательно, собирать все-таки больше того, что намерен изложить.

Как разобраться в этих двух соснах, что предпочесть? Я решил бы дело так: в любых случаях не надо насиловать индивидуальность. Форменное несчастье наступает тогда, когда любитель брода оказывается с головой в подробностях, а умеющий плавать вынужден брести в материале по щиколотки. Лично я предпочитаю недобор, поскольку искренне уверен: мой жизненный опыт и фантазия в какой-то мере компенсируют пробелы. Однако на практике всегда перебираю материал, а потом мучительно и трудно расстаюсь с «излишками» — такова моя индивидуальность, и никто не может заставить меня быть другим. Вероятно, наш окончательный вывод должен содержать призыв к универсальности, к тому, чтобы мы в случае недобора материала умели компенсировать его своим опытом, знаниями и фантазией, а в случае перебора — сдерживать себя, ограничивать, «наступать на горло собственной песне».

И наконец, последнее. Если мы действительно за четкость и ясность в работе, нам нужно уметь систематизировать набираемый материал «на ходу». Это, конечно, возможно, когда мы имеем концепцию и точно знаем, чего хотим, а не ищем материал по среднеазиатскому принципу «что вижу, о том пою». В чем практически выражается систематизация? Я, например, беседуя с героем, пытаюсь сразу же осмыслить отдельные куски разговора. Беседа, как правило, течет свободно, герой не заботится о последовательности, да это и не его забота, он говорит и о прошлом, и о будущем, перескакивает с одного аспекта проблемы на другой, вспоминает разных людей, участвующих в конфликте, разные случаи, но я, ведя запись в блокноте, стараюсь хотя бы озаглавить составные его рассказа. Примерно по такой схеме: «сторонники героя», «позиция противников», «развитие конфликта», «герой как личность», «позитивная программа» — короче говоря, по схеме, вытекающей из концепции. Заголовки пишу слева на маленьких полях, специально оставляемых в блокноте, напротив соответствующей записи беседы. Вечером в гостинице, бросив взгляд на все, к примеру, «позитивные программы» или все «развитие конфликта», я относительно легко представляю себе состоятельность своей схемы на данный конкретный момент работы, ее сильные и слабые стороны и могу прикинуть, что еще надо дособрать, допроверить и додумать. И так по всем заголовкам. Наконец, вернувшись в редакцию и приступив к написанию очерка, я решительно облегчаю себе окончательную обработку материала продумыванием логики повествования и всей конструкции очерка.

По черновикам классиков, писал В. Шкловский, видно, что уже в первоначальных набросках они разрабатывают сюжеты. «Первоначальным наброском» для журналиста является, полагаю, кроме концепции еще блокнот с записью бесед, и надо стремиться к тому, чтобы в этих записях уже были заметны «сюжеты».

Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что я постоянно тяготею к «во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и, говоря о мастерстве журналиста, раскладываю его «по полочкам». Увы, это так. Хотя почему, собственно, «увы»? Разумеется, жизнь богаче, сложнее и запутаннее любых наших классификаций, и не мы для нее конструируем «полочки», а она нами командует, определяя, сколько и каких «полочек» следует создать, для чего и когда. Но и нам, если мы журналисты-профессионалы, необходимо, готовясь к встрече с действительностью, заранее все продумать и рассчитать и запастись по возможности не только строительным материалом для будущих «полочек», но и целыми строительными блоками, при этом без всякого стеснения и без боязни быть обвиненными в излишней расчетливости. В конце концов, важен результат. Как говорил И. Эренбург, «даже от брака по расчету рождаются дети».

ИСКУССТВО БЕСЕДЫ

Принципиальные положения. Когда-то многие журналисты, к слову сказать, вовсе не обязательно плохие, шли к собеседнику главным образом за цифрой и результатом. Это естественно вытекало из тогдашнего общего состояния журналистики и, разумеется, накладывало отпечаток на метод работы. Типичная картина того времени — человек с блокнотом, задающий собеседнику вопросы: «На сколько процентов вы перевыполнили план второго квартала? А третьего? Кто вам оказывал помощь? А кто мешал? Ваши обязательства на будущее?» и т. д. Не уловив духа времени, не оценив современных задач публицистики, не почувствовав качественно новых возможностей своих и читательских, иные журналисты даже нынче, как в старину, наполняют блокноты цифрами и результатами.

Кто говорит, что это плохо или не нужно? Речь о том, что этого мало и недостаточно. Обилие фактов, цифр и «данных» в очерках и статьях создает всего лишь видимость публицистичности, но истинная публицистичность заложена в том, чтобы вести читателя путем наших размышлений по поводу фактов и цифр.

Мы не просто летописцы своего славного или бесславного времени, не только регистраторы событий. Нам отведена более сложная, ответственная, почетная возможность активно вторгаться в реальную жизнь. И коли это так, то с изменением задач, поставленных перед нами, должна изменяться и методология нашей работы. Встречаясь с собеседником, журналист имеет что спросить, потому что собеседник имеет что ответить. Истинный газетчик и прежде никогда не был пустым, разговаривая с людьми, и прежде не гонялся только за голым результатом, тем более сегодня он обязан идти к собеседнику, во-первых, с мыслью и, во-вторых, за мыслью.

Таково наше  п е р в о е  принципиальное положение.

Провозгласив его, мы тут же должны признать, что для выполнения задачи на высоком профессиональном уровне, для обеспечения нормального сбора материала нам необходимо четко представлять себе, каким образом, с помощью какой системы вопросов мы надеемся получить в блокнот мысли собеседника, — следовательно, располагать набором методов, средств и приемов, облегчающих людям возможность думать и говорить. Детальный разбор этих методов и приемов нам еще предстоит, а пока скажу главное: только та беседа плодотворна, которая основывается как минимум на интересе к ней собеседника, интересе даже чуть большем, чем наш собственный.

И это  в т о р о е  принципиальное положение.

Действительно, если мы, журналисты, задаем вопросы, как говорится, по обязанности, то ответы на них можем получить только при добровольном желании собеседников. А чем, кроме как интересом к разговору, это желание вызывается? Пробудить его — наша профессиональная задача, которую на чужие плечи не переложишь. Для того чтобы успешно ее решить, сами журналисты как личности должны быть прежде всего интересны своим собеседникам.

Таково, по-моему, т р е т ь е  принципиальное положение.

Да, журналисту надо много знать, во многом разбираться, всегда быть «в курсе», аккумулировать уйму различных сведений, уметь ими пользоваться, обладать подвижным мышлением, сообразительностью — все эти качества, некогда провозглашенные мною абстрактно, выходят сейчас на вполне осязаемую «прямую».

Как и актеры, журналисты за одну свою жизнь проживают множество чужих жизней, потому что о чем только им не приходится писать! Одно это обстоятельство дарит им завидное отличие от других профессий, которое легко становится преимуществом. Для любого инженера, врача, физика, плотника, космонавта и зверолова мы, журналисты, люди «со стороны», люди «свежие», но никогда при этом не «чужие». Как ни экзотична какая-нибудь профессия, а журналистика кажется еще более экзотичной хотя бы потому, что мы «и с угольщиками, и с королями», как говорил В. Шекспир. Журналисты, словно пчелы, перелетая с одного места на другое, опыляют, оплодотворяют, скрещивают и тем самым обогащают — такова наша извечная и прекрасная миссия.

Как же не использовать в работе этот «природный интерес» к журналистике, который только и остается подтвердить нашим действительным, а не мнимым содержанием, нашей реальной, а не мифической способностью обогащать, быть нужными и полезными людям. Мы еще блокнота не вынули, еще рта не раскрыли, вопроса не задали, а к нам уже есть неподдельный интерес собеседника! Не погасить его, поддержать — вот, собственно, и «вся задача».

Это  ч е т в е р т о е  принципиальное положение.

Перехожу к последнему — п я т о м у. Кто не заметил, что людям свойственно исповедоваться, откровенно говорить о жизни? И что это нормальное, естественное человеческое желание ныне почти не реализуется? Религия отступила по всем фронтам, а говорить «за жизнь» с родственниками, друзьями или знакомыми, конечно, можно, но получается в итоге не исповедь, а более или менее откровенный разговор. Жизнь сложно устроена, она в принципе не способствует прояснению истинных отношений даже между самыми близкими людьми, живущими под одной крышей. Чаще, к сожалению, препятствует. Носит человек в душе любовь или ненависть и может всю жизнь проносить, никогда не выявив их, не облегчив себе душу.

С исповедником легче. Как человек «со стороны», он в психологическом и социальном смысле всегда немного отстранен от исповедующегося: вроде и не чужой, но и не свой, ему скажешь — как отдашь, однако при этом не потеряешь. Не то что родственник, говоря с которым надо думать, что отдавать, а что придерживать и как бы его не обидеть, не осложнить ему и себе существование, не перегрузить лишними заботами, — короче, множество привходящих мотивов мешает откровенному разговору. И совершенно чужой сосед в купе поезда дальнего следования — это тоже «другое». С ним откровенничать одно удовольствие, но выйдет он ночью на маленькой станции, растворится во тьме, и вся твоя исповедь — в прорву, и горе не надолго облегчено, и радость не поровну разделена, и вроде поел ты, а не сыт. Иными словами, в одном случае недолет, в другом перелет, а человеку нужно в самую точку. Люди так устроены, что им мало высказаться, мало быть услышанными, им хочется доброго участия, совета, помощи, сочувствия, с м ы с л а.

Почему же мы, «знатоки человеческих душ», не помогаем людям реализовать их потребность в исповеди? Зачем идем к ним только за цифрой, холодной и бездушной, а не идем за горем, радостью, жизнью, за вопросом вопросов: «почему»? Разве не верят нам люди? Не надеются на нас? Не хотят с нами говорить? Не видят в этом  с м ы с л а? И разве не отделены мы от них ровно на такое расстояние, что и не свои им, но и не чужие? Чем же мы не «духовники»? Или, быть может, нам не хватает надежности в глазах людей? В таком случае давайте же подтвердим ее нашей человеческой порядочностью, добротой намерений и собственной способностью доверять и доверяться. Чтобы помочь людям реализовать естественную потребность в откровенном разговоре, журналист должен быть человеком в высоком смысле этого слова.

Таково, я полагаю, последнее принципиальное положение.

Технология. Рецептов, как говорить с людьми, нет. Есть только опыт, но на чужом опыте строиться — как на земле, взятой в аренду. И тем не менее, призвав читателя к осторожности, изложу свои приемы работы.

П е р в о е. Кому-то из великих принадлежит мысль, звучащая примерно так: человеку дано всего два года, чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы научиться слушать. Не правда ли, это вроде про нас? Хоть бери и пиши на журналистском знамени: истинный критерий профессионализма! Мол, если ты постиг наисложнейшее умение слушать, ты состоялся как журналист, не постиг — учись, когда-нибудь постигнешь и состоишься.

Так вот я с большим сомнением отношусь к этому критерию. Потому что жизнь меня убедила: нет более верного способа разбудить интерес человека к беседе, чем собственная разговорчивость. Еще мой отец, надеясь на то, что Анатолий будет журналистом, говорил: «Идешь на первое интервью, не давай собеседнику рта раскрыть! Во второй вечер уже можешь не только говорить, но и слушать, и вот тогда разговор выйдет». Действительно, позже и мне было дано понять: в тех случаях, когда я первым заговаривал и первым раскрывался, я мог рассчитывать на взаимность собеседника. Когда же прибегал к нелегкому умению слушать, беседа не клеилась, мы оба просиживали с крепко сжатыми челюстями.

О чем же говорить нам, журналистам, при первой встрече? Если коротко, то о жизни. Важно начать, и начать естественно, не натужно, ни в коем случае не подыгрывая собеседнику, не примеривая к нему свое настроение, не боясь опростоволоситься, не следя за выражением его глаз, — говорить только о том, что действительно волнует, смешит, тревожит, что занимает наш мозг в данный конкретный момент. Если угодно, можно начать с жалобы на нелегкую журналистскую жизнь, с того, что надоело мотаться по командировкам, если и вправду надоело; или сказать о собственной дочери, которая пошла в детский сад и все никак не может к нему привыкнуть, прямо сердце обливается кровью; или начать с города, в котором живет собеседник, со своих впечатлений о нем; или пофилософствовать о погоде, которая определенно взбесилась, потому что зимой поливает нас дождем, а летом вдруг посыпает снегом; или посетовать на стенокардию, рассказав при этом о докторе Бутейко, предложившем новый метод ее лечения, который не очень-то признают, так как Бутейко исходит из убеждения, что кислород человеку вреден; или припомнить последнюю игру киевского «Динамо» с московским «Спартаком», высказавшись попутно относительно молодых болельщиков, непомерные страсти которых переросли уже спортивные рамки; или начать с кометы Когоутека, с разницы между «Жигулями» и «фиатом», с последней работы в кино В. Шукшина, с положения на Ближнем Востоке, с рыбной ловли на мормышку, с теории относительности, с бананов-брюк и современной моды, с летающих тарелок — одним словом, с чего угодно, но вовсе не для того, чтобы поразить собеседника энциклопедичностью своих интересов и знаний — да так и не получится, потому что речь идет «или — или», — а для того, чтобы раскрыть ему себя, свое состояние, свое отношение к жизни, свои мысли, гвоздями сидящие в голове. В конце концов, можно начать даже с объяснения своей корреспондентской задачи, не скрывая при этом сомнений в возможности ее выполнить, если они есть.

Это не должен быть монолог, его необходимо переливать в беседу, но не торопясь, без насилий над собеседником. Пусть он с недоумением смотрит на журналиста и даже выскажется вслух: мол, извините, ради бога, но вы действительно корреспондент? Почему же тогда не спрашиваете?! «А нынче, — можно ответить, — все наоборот. Нынче больной приходит к врачу и сам рассказывает, чем он болен и как надо его лечить». — «Вот это точно!» — обрадованно поддержит собеседник, и только с этого мгновения, быть может, и возникнет долгожданный контакт, почувствовав который журналист наконец переведет дух.

В беседе должны принимать участие не манекены, а нормальные люди. Надо уметь проявлять в себе «человеческое». Когда это трудно делать, положим, из-за стеснительности — не беда, это «пройдет». Но если журналист по каким-то иным причинам не может раскрыться, например боясь и не желая рисковать, — это значит, что он обладает такими «тайнами» характера, которые не помогают, а мешают ему работать. Между тем наша профессия требует совершенно определенного набора качеств, и именно таких, которые не подлежат сокрытию. Требует честности — но не лживости, порядочности — но не подлости, принципиальности — но не беспринципности, доброты — но не злобности, тонкости — но не тупости, прогрессивного мышления — но не косности, сострадания — но не черствости. Наш собеседник по-орлиному зорок, от него ничего не скроешь, он за любой формой разглядит нашу суть. И если суть гнилая — провал. Тогда, как говорил мой отец, надо прощаться с журналистикой и идти торговать селедкой.

Сдается мне, что не только о технологии идет у нас речь, но что поделаешь, если в нашем деле все связано, переплетено, стянуто в тугой узел?

В т о р о е. Разумеется, журналист может позволить себе «разговорчивость» лишь при условии психологической раскованности, при убеждении в том, что интеллектуально он по крайней мере равен собеседнику. Однако всегда ли есть и может быть такая убежденность? А ну как мы беседуем с гением-академиком? Или с министром, в присутствии которого попробуй-ка расковайся? Или, чего доброго, с психологом? Или просто с заведомо умным человеком, например со старым, умудренным опытом кадровым рабочим, который видит нас насквозь и никогда «не клюнет» на нашу удочку?

Но, собственно, на что все они должны «клевать»? На нашу искренность? Нашу естественность? На внешнее отсутствие профессионализма? И даже если, положим, «не клюнут», тем самым обнаружив свою застегнутость на все пуговицы, — чья вина, чья неудача? Да это факт из их биографии! — я бы только так оценил ситуацию.

Говорят, Л. Кербелю в свое время поручили лепить бюст Ю. Гагарина, а космонавта «обязали» позировать. Один сеанс, второй, третий — все шло прекрасно, и Гагарин дисциплинированно сидел в кресле. А потом ему, видимо, надоело смотреть в одну точку, и он стал шевелиться. Тогда Кербель совершенно серьезно заметил: «Молодой человек, если вы действительно хотите остаться в истории, не мешайте мне работать!»

В этом анекдоте суть нашего отношения к собственной персоне. Все малое и великое, обязаны мы думать, только тогда имеет смысл, когда зафиксируется нами, пройдет через нас, через нашу газету, через наш талант! Без внутреннего ощущения того, что журналистика (равно как и хлебопечение для хлебопека, философия для философа, педагогика для педагога и станкостроение для станкостроителя) на любых пьедесталах почета занимает безусловно первое место, делать в профессии вообще нечего. Если мы, представители журналистики, не будем уважать сами себя, наши претензии на уважение «со стороны» напрасны. Если не мы «пупыземли», то «пупами» автоматически становятся все остальные. И потому, с кем бы нас ни сталкивала судьба, с кем бы мы ни беседовали, каких бы чинов, званий, положений и интеллектов ни были наши герои, именно мы, находясь во время беседы «при исполнении», имеем перед ними приоритет. Стало быть, психологически мы должны снимать их с пьедестала, иначе никогда не получить нам творческой самостоятельности, никогда не осмыслить, не оценить происходящее.

«Снизу вверх» журналист не должен смотреть на своих героев. «Снизу вверх» еще ни один стоящий материал не делался и не писался. Ан. Аграновский как-то написал в «Журналисте», что, по его мнению, М. Горькому удалось лучше других рассказать о В. Ленине, потому что он не вытягивался перед Владимиром Ильичей на цыпочках, и крамолы в этом не было; общеизвестно, как Ленин высоко ценил Горького, и Горький это прекрасно знал.

Разумеется, говоря о равном и ровном общении с собеседником, я категорически отметаю мнимое равноправие, мнимо достигнутое развязностью, нахальством, болтливостью, пересказом сплетен, враньем о «связях» и даже правдой о них, оказывающей давление на психику собеседника, панибратством, «тыканьем» и т. д. Все эти приемы недостойные, я уж не говорю о том, что они могут вызвать у собеседника чувства, прямо противоположные тем, на которые рассчитывает журналист, и вот тут вина за провал становится фактом из нашей биографии.

Нет, только искренность, только натуральность, предельное уважение, рыцарское благородство, интеллигентность, выдержанность, корректность и сохраненное собственное достоинство — наши помощники. Здесь очень важно не перепутать, не перейти грань, не соскользнуть с почтительности на подобострастие, со смелости на нахальство, с уверенности на самоуверенность, со всей ступни на цыпочки.

Т р е т ь е. А как все же быть с перепадом знаний, реально ощутимым, когда журналист встречается и говорит с представителями других профессий? Нам никогда не стать физиками, беседуя с академиком Г. Н. Флеровым, не постигнуть всех тонкостей кладки кирпича, говоря с Н. С. Злобиным, то есть решительно невозможно «на равных» полемизировать почти с любым собеседником, что, кстати сказать, естественно. Однако как же избавить себя и собеседника от ощущения неловкости, которое непременно возникает в процессе разговора? Как сохранить достоинство, если в глазах героя ты по знаниям его «ремесла» — профан?

Много лет назад, в 1964 году, я, работая в «Литературной газете», напросился в командировку к физикам Дубны: группа академика Г. Флерова синтезировала 104-й элемент таблицы Менделеева. Помню, когда я приехал и явился в приемную к Флерову, там уже была дюжина корреспондентов. Стоя (вернее, сидя) в живой очереди, я с ужасом наблюдал, что происходит. Журналисты входили в кабинет академика, получали от него уже отпечатанный текст, написанный научным обозревателем ТАСС, и ровно через пять минут возвращались. Не скажу, чтобы уж очень довольные, но и не сильно опечаленные.

«Что делать? — мучительно думал я, все ближе продвигаясь к дверям. — Как привлечь внимание Флерова, чтобы получить для газеты хоть несколько «лишних» слов? Как «выделиться» из массы, как остановить его глаз на своей персоне? Встать на голову? Сбегать куда-нибудь за гитарой и спеть шлягерную песню? Заговорить по-немецки, да еще стихами?» Очередь неумолимо двигалась, и вот передо мной распахнулась дверь. Я вошел. Г. Флеров сидел за письменным столом и довольно мило улыбался. Стопкой лежали отпечатанные на ротапринте тассовские тексты, я их сразу заметил. «Присядьте», — сказал Флеров. Я представился. Сел. «Мне нравится ваша газета. Если вас интересуют подробности открытия, прошу!» — и академик протянул мне «тассовку». «Простите, а сколько человек в группе авторов?» — спросил я сдавленным голосом. «Там написано», — ответил Г. Флеров.

И все! Я мог со спокойной совестью ретироваться. В школе мои знания по физике выше «тройки» не котировались. Между мною и академиком лежала пропасть. Однако выход, как известно, надо искать на дне отчаяния! И я сказал: «Только один вопрос, Георгий Николаевич!» Академик кивнул. «Скажите, почему вы атом рисуете кружочком, а не ромбиком или запятой?» — и показал на доску, висящую за спиной Флерова, и он тоже посмотрел на нее, испещренную формулами, потом на меня, и на лице академика появилась снисходительная улыбка врача-психиатра, имеющего дело с необратимо больным человеком. Он сказал: «Почему кружочком? А так удобней, вот почему! Берешь и прямо так пишешь — кружочек!» — «Позвольте, — сказал я с упорством маньяка, — но запятую рисовать легче!» — «Вы думаете? — заметил Флеров и на листочке бумаги нарисовал сначала кружочек, а потом запятую. — Пожалуй, — согласился он. — В таком случае по аналогии, вероятно, с планетарной системой…» В его голосе уже не было ни снисходительности, ни даже уверенности. Он определенно задумался! «Помните, — сказал он, — как у Брюсова? И может, эти электроны — миры, где пять материков… Хотя, конечно, аналогия с планетарной системой не вполне корректна, поскольку атом не круглый, скорее всего эллипсообразный, но даже этого никто не знает. Хм! Почему же мы рисуем его кружочком?» Он встал, прошелся по кабинету и нажал кнопку звонка. Вошла секретарша. «Попросите ко мне Оганесяна, Друина и Лобанова, — сказал Флеров. — И еще Перелыгина!»

Через несколько минут его соавторы по открытию явились. Академик хитро посмотрел на них, а потом сказал мне: «А ну-ка, повторите им свой вопрос!» Я повторил. «Товарищи, — сказал я, — почему вы атом рисуете кружочком, а не ромбиком, крестиком или параллелепипедом?» И у них сначала появилось на лице нечто психиатрическое, а Флеров не без удовольствия потирал руки, как автор удачной цирковой репризы. Однако минут через десять они уже яростно спорили, забыв о моем существовании. Им было интересно! Ведь атом, содержащий ядро размером десять в минус тринадцатой степени сантиметров, увидеть человеку пока не дано, он может всего лишь условно представить его внешний вид, а если условно, то почему непременно в виде шара? «Теперь я знаю, как выглядит атом!» — открыв ядро, воскликнул, говорят, Резерфорд, но на самом деле, убедившись, что атом не примитивный шарик, а невероятно сложный мир, великий физик узнал, как он  н е  выглядит!

«Что вы делаете сегодня вечером?» — спросил меня Георгий Николаевич, когда они закончили спор, так ни к чему и не придя. Что делаю? Трепещу! Вечером, приглашенный академиком, я сидел у него дома в коттедже, потом побывал в лаборатории, излазил весь циклотрон, перезнакомился с девятью авторами открытия, задержался в Дубне на целый месяц и написал в итоге не информацию в газету и даже не статью, а документальную повесть.

С тех пор, защищаясь от «знающих» собеседников, я, как самым безотказным оружием, пользуюсь советом старшего брата «не стыдиться незнания», что, конечно, и достойнее, и полезней, чем скрывать невежество. А если открытое признание журналисту удается сделать в форме, вызывающей интерес собеседника или по крайней мере его улыбку, он вообще может считать себя победителем.

Представим, что газетчику некто говорит во время беседы: «Эх, хорошо бы вам, товарищ корреспондент, зайти в наш ОКС! Вы бы наверняка убедились…» — и журналист не перебивает, не спрашивает, что такое ОКС, а строчит в своем блокноте, полагая, что потом как-нибудь выяснит, сейчас вроде бы неловко обнажать незнание. А собеседник между тем уже перечисляет недостатки этого загадочного ОКСа, принципы его работы и собственные предложения, как перестроить дело. Увы, журналист полностью отключен от плодотворной беседы, он автомат, без понимания, механически записывающий, словно диктант, каждое слово говорящего. Всего лишь секундное малодушие помешало ему узнать, что ОКС — это отдел капитального строительства. Кто подсчитает потом, сколько дельных вопросов умерло, не родившись, сколько толковых ответов и мыслей прошло мимо блокнота, сколько умного содержания выпало из разговора! Когда все это наверстывать?

Нет, я не боюсь заявить собеседнику даже в том случае, если что-то и понимаю в предмете беседы: «Прошу вас, считайте меня первоклашкой». Потому что, если мне будет предельно ясно объяснено существо дела, я с большим успехом смогу рассказать это читателю. Когда же мне не удается уловить мысль собеседника, я прямо и откровенно говорю: «Простите, вы плохо рассказываете. Можете допустить, что я не самый отпетый тупица на земле? Благодарю. В таком случае что поймут из вашего рассказа миллионы читателей? Растолкуйте мне, как дважды два, и тогда я растолкую им!»

Ю. Тынянов, выступая однажды перед учеными и газетчиками, собравшимися в одной аудитории, говорил о том, что если ученых что-то и тянет к журналистам, так это, скорее всего, дилетантизм последних. «Во всем, Фелица, я невежда, но на меня весь свет похож…» — напомнил Тынянов знаменитую строку Державина. Мы, газетчики, воистину чаще дилетанты, чем знатоки, и по сравнению с нашими собеседниками и вправду невежды. Но на нас действительно «весь свет похож!» Чего же стесняться? Тем более что именно мы, и никто, кроме нас, и вряд ли кто-то лучше нас способен рассказать читателям о богатствах, лежащих в закромах замечательных собеседников. Стало быть, негоже нам скрывать свое незнание, уж коли мы претендуем на роль посредников между людьми знающими и «всем светом». Нам расскажут — мы расскажем, мы поймем — и все поймут!

Между прочим, В. И. Ленин, как это явствует из воспоминаний Н. К. Крупской, просил ее читать его рукописи и критиковать их «специально с позиций неразвитого читателя».

Ч е т в е р т о е. И все же искусство беседы — дело до такой степени индивидуальное, что давать излишне категорический совет очень опасно. На все случаи жизни вообще не насоветуешь, тем более в журналистике, особенно богатой на самые различные ситуации.

Так, например, возможны случаи, при которых как раз необходимо «притворство знанием», точнее говоря, журналисту следует сделать вид, что он уже информирован, хотя на самом деле — нет. «Вы, конечно, слышали о нашей неприятности с кронштейнами?» — сказал мне «между прочим» собеседник, когда я собирал материал на «Красном Сормове». Я был бы любителем, а не профессионалом, если бы сделал большие глаза и ответил: «Первый раз слышу!» Тогда бы я действительно услышал об этой неприятности в первый и последний раз, потому что собеседник немедленно прикусил бы язык. Но я спокойно подтвердил: «Конечно, конечно…» — и даже изобразил на лице элементы сочувствия. Хотя язык собеседника полностью не развязался, но и не был прикушен. А позже, имея весьма скудное представление о неприятностях с кронштейнами, сидя в другом кабинете и беседуя с другим человеком, я мог легко и ненавязчиво оперировать небольшими своими знаниями, надеясь на то, что они обогатятся. «По всей вероятности, — сказал я, — получилось то же, что и с этими злополучными кронштейнами?» Тут уж новый собеседник не скрыл удивления: «Вы уже информированы?! На второй день пребывания?! Откуда?!» — «На то мы и журналисты», — скромно улыбнулся я. «Надо же! — сказал собеседник. — У нас комиссия неделю работала, да так и уехала, ничего не узнав про кронштейны. И слава богу, потому что неприятность, как вы знаете, грошовая, а прокол принципиальный…» Блокнот трещал от записей.

Следовательно, с одной стороны, не надо скрывать незнание, а с другой — полезно делать вид, что знаешь больше того, что рассказал собеседник. Вполне диалектично. Потому что главный вывод оттого и называется «главным», что лежит за пределами конкретных ситуаций: надо проявлять гибкость ума!

П я т о е. Разговор с каждым без исключения собеседником я продумываю заранее и также заранее в блокноте, на отдельном листочке, под номерами и в логической последовательности выписываю сведения, которые намерен и надеюсь получить в процессе беседы. Положим: 1. Такие-то биографические данные. 2. Мнение о таком-то человеке. 3. Подробный рассказ об эпизоде, происшедшем тогда-то. 4. Размышления о таком-то явлении в местном масштабе и вообще. 5. Предложения, позитивная программа и т. д. Затем придумываю и, придумав, тоже записываю конкретные вопросы, с помощью которых надеюсь получить сведения.

Разумеется, для всего этого мне нужно заранее представлять собеседника и знать его возможности. Знаком ли он с человеком, который меня интересует? Был ли свидетелем нужного мне эпизода? Способен ли размышлять о явлении? Не бессмысленно ли говорить с ним о позитивной программе? Наконец, какой он по натуре: горячий, спокойный, умный, веселый, злой, благодушный, самолюбивый, воспитанный? — от всего этого зависит качество и характер вопросов, которые я должен и могу ему задавать.

Значит, еще до беседы надо проделать какую-то работу, дабы «проявить» будущего собеседника. Не могу не вспомнить в связи с этим одного человека, которого, без преувеличения, знали все московские журналисты: М. Розова. Я познакомился с ним лет двадцать пять назад, когда работал в журнале «Юный техник», главным редактором которого был В. Н. Болховитинов, и если М. Розов в ту пору уже добрался до нас, стало быть, вся газетная и журнальная иерархия Москвы была им пройдена. Так вот, он был слесарем, ходил с авоськой в руках, набитой бумагами, и носил с собой идею «рембригад». «Десять услуг за одну!» — был его лозунг, который он решительным образом пропагандировал как панацею от всех экономических и нравственных бед и настойчиво пробивал. При жэках, говорил Розов, должны быть организованы на общественных началах бригады из жильцов, представителей разных профессий: стекольщиков, полотеров, сантехников, плотников, электромонтеров и прочих умельцев. Семье плотника нужно натереть пол? — пожалуйста, полотер к их услугам. Вставить стекло? — стекольщик. Исправить унитаз? — сантехник и т. д. Но если кому-то понадобится плотник, он тоже обязан сделать «услугу». И получается десять услуг за одну! Такова примерно идея Розова, но я рассказал о «рембригадах» попутно, главное же — метод, с помощью которого идея пропагандировалась. Сам Розов назвал его «методом отбора кадров», но открыл это название много позже, лет через десять, когда уже стал совершенно седым, забросил слесарничество, надел белую рубашку с галстуком, заменил авоську на большой желтый портфель из свиной кожи и профессионально занялся реализацией спасительной идеи.

Что же за метод? Явившись в «Юный техник», Розов не пошел сразу к главному редактору, а мудро постучался к самому рядовому литсотруднику. Просидев со мной два или три часа, не пожалев ни времени, ни доводов, ни эмоций, он полностью убедил меня в верности идеи, в абсолютной жизненной необходимости «ремонтных бригад», без которых я уже не представлял себе дальнейшего существования. Затем он взял меня под руку и сказал: «Веди к своему прямому начальнику». Моим «прямым» был И. Лаговский, заведующий отделом «Юного техника», и мы пошли к нему. Розов чувствовал себя спокойно и уверенно, потому что знал: сейчас Лаговский его выслушает, потом спросит мое мнение, а я уже полностью принадлежу Розову, я им у Лаговского «отобран»! И действительно, через полчаса мы уже втроем, Розов, Лаговский и я, сидели в кабинете у заместителя главного редактора М. В. Хвастунова. В каких-то десять минут мы «отобрали» Хвастунова у Болховитинова, и, когда пришли к главному редактору, он был совершенно обезоруженным, «без войска», и нам ничего не стоило «голыми руками» получить под идею Розова две полосы в ближайшем номере журнала.

По какой далекой аналогии я вспомнил «метод отбора кадров», говоря о том, что надо собирать сведения о людях, с которыми мы намерены беседовать, не знаю. Но и без Розова моя «идея» была бы неубедительна. Во всяком случае, с кем бы я ни беседовал, стоило мне вспомнить Розова, как я начинал интересоваться людьми, которых знал мой собеседник, но с которыми мне только предстояло встретиться. «Вы упомянули, — говорил я, — Петрова. Это который играет на кларнете и при этом хорошо поддает?» — «Что вы! — мягко отвечал собеседник. — Он, как женился, пить сразу бросил». — «Чего так?» — «Да жена его в вытрезвителе работает, они там и познакомились, и характер у нее, можете представить. Однажды у них история из-за кларнета вышла…» — только успей открыть заслонку: водопад сведений! И в блокноте рядом с фамилией Петрова, с которым еще предстоял разговор, ложились данные, позволяющие построить беседу с ним в верном ключе.

Ну а если человек является для разговора сам, без приглашения? Или когда беседа возникает спонтанно и нет сведений? Даже в этих случаях я не тороплюсь. Задаю для начала несколько ознакомительных вопросов: где работает, к чему имеет отношение, кого из уже знакомых мне людей знает, какого мнения о последнем нашумевшем в городе событии — короче говоря, стараюсь немного отодвинуть суть дела, по которому мы встретились. А иногда, извинившись, делаю паузу на пять — десять минут, чтобы сосредоточиться, сбросить с себя посторонние мысли и подумать о содержании предстоящего разговора.

У собеседника, мне кажется, всегда должно быть ощущение, что журналист не бродит в потемках, а точно знает, что ему нужно. Это ощущение обеспечивает успех.

Ш е с т о е. Вопросы я стараюсь ставить так, чтобы они не были лобовыми. Потому что вопрос «в лоб» не требует от собеседника размышлений и еще потому, что отвечать на него неинтересно. Положим, нужны некоторые биографические данные:

— Будьте любезны, расскажите свою биографию.

— Я родился 14 октября 1940 года в селе Березовка, Ярцевского района. Школу окончил в 1956 году. Затем поступил…

Скучно, никаких мыслей, собеседник поглядывает на часы, и этот взгляд не ускользает от внимания журналиста.

Другой вариант того же вопроса:

— Вспомните, если сможете, добрых людей, которые попадались вам в жизни, а потом и тех, кого лучше бы не вспоминать.

Тут уж собеседник посмотрит в окно, и вздохнет, и закурит, и сделает долгую паузу, и, я убежден, начнет говорить, и все необходимые журналисту биографические сведения окажутся в его рассказе:

— Был у нас дед в деревне, до самой смерти в лаптях проходил, хотя вокруг уже на каблуках топали, но он из принципа: мол, город городом, а деревня чтоб чистая была, незагрязненная. Так вот однажды, а я ведь не городской, всего двенадцать лет как из села уехал, случилось мне вернуться в мою Березовку, в мой Ярцевский район, и около сельпо встречаю деда Алешу, его до восьмидесяти лет, до самой смерти так и звали Алешей…

Все, что относится к биографии человека, я никогда не собираю «от рождения», только «рваным методом». А потом, если возникает надобность, всегда можно соединить; правда, надобности такой почти не бывает, потому что читателю скучно иметь дело с биографией «сложенной», он предпочитает такую, как она рассказывается «живьем».

— Вам приходилось кого-либо спасать?

— Спасал ли кто-нибудь вас от чего-то?

— Если вам снятся сны, какие преимущественно? Или, по крайней мере, несколько раз повторявшиеся? А почему, не задумывались?

Ответ на любой из этих вопросов непременно потянет за собой сумму биографических данных. Или вот еще пример не «лобового» разговора с собеседником. Положим, вам нужно получить сведения о профессиональных заботах человека. Можно спросить:

— Расскажите, пожалуйста, как вы работаете.

— А как работаю? Да ничего, — в девяноста девяти случаях из ста ответит собеседник. — Нормально. План на сто три даю, с качеством не жалуются, заработок — сто восемьдесят без вычетов.

И все. Ни одной живой детали, ни мысли, ни чувств, и что дальше делать журналисту — неизвестно, хоть заново повторяй вопрос. Но можно и так:

— Давайте вместе сосчитаем, сколько шагов вы делаете за рабочую смену?

— А зачем?

— Да, говорят, чем больше шагов мы делаем, тем лучше сердце работает!

Одним словом, считаем. И здесь будет все: куда шаги, зачем, и хорошо ли это, плохо ли, и как отражается на выработке, и не горит ли из-за шагов качество, и стоит ли количество шагов еще увеличивать или сокращать, и как зависит от них зарплата — вся картина профессиональной деятельности собеседника налицо, а журналист уже не может его остановить.

Еще пример. Положим, мне нужно выяснить бюджет собеседника, его материальное положение. Так и можно задать вопрос: «Расскажите, пожалуйста, о своем материальном положении». Кто попробует из читателей мысленно ответить на него, тот поймет, как сворачивает скулы от нашей журналистской прямолинейности.

В очерке «Студент» я обнажил прием, которым, кстати, пользуюсь довольно часто: в двадцать пять конвертов я мысленно вкладываю по десять тысяч рублей новенькими купюрами, раздаю конверты двадцати пяти студентам одной группы и говорю, словно я Крез: «Тратьте!» Игра игрой но, помню, лишь двоим удалось мгновенно разделаться со всей суммой сразу, и то потому, что эта пара догадалась купить автомашины, хотя, мне кажется, студентам больше подошел бы мотоцикл. Остальные моты и транжиры, не использовав и половины денег, подняли руки вверх.

Вот как распорядился десятью тысячами мой главный герой. Ни секунды не медля, он сказал: «Во-первых, я всем объявлю, что у меня есть шальные деньги!» Это значит, весь курс имел шанс быть приглашенным Лебедевым в ресторан. Затем он купил матери стиральную машину с центрифугой, отцу — «что он пожелает», а себе — книги. Добавлю от себя, чтобы особенно много не перечислять, что по ходу дела, тратя мифические деньги, мой герой полностью и безо всякого принуждения «раскрыл» передо мною свой гардероб. Это дало мне возможность написать потом в очерке, что, прожив в Горьком около месяца, я видел Лебедева в одном и том же костюме, в котором он ходил на занятия, валялся на диване, если не замечала мать, и пошел бы в ресторан на банкет. Что у него еще было одно пальто цвета маренго, по поводу которого одна весьма заинтересованная студентка сказала, что оно «ужасное», пара свитеров и, наконец, ботинки сорок пятого размера, про которые, очевидно, и поется в студенческой песне: «Мне до самой смерти хватит пары башмаков».

Но главное, что дал этот прием, — вывод, который я мог сделать с предельной четкостью, суммируя все «траты»: мои студенты — народ не меркантильный, но в то же время с явно заниженными потребностями. Я уж не говорю о том, что кроме гардероба и Лебедев, и его товарищи раскрывали передо мной свои характеры, свое отношение к «презренному металлу», свои жизненные планы и надежды. Множество живых человеческих деталей и подробностей, узнанных мной в процессе игры, нашли потом отражение в очерке. Потому и называю я вопросы типа только что продемонстрированного «вопросами-кладами».

С е д ь м о е. Такими же «кладами» можно считать вопросы ситуационные в отличие от статичных. Собственно говоря, игра с десятью тысячами рублей — типичный ситуационный вопрос: он ставит собеседника в положение, которое заставляет его действовать, что-то предпринимать, забыв о том, что он сидит в кабинете за столом перед журналистом, который пишет в блокноте.

— Скажите, если бы вас уволили с работы, что бы вы делали?

Первая реакция буквальная: как это — уволили? За что? Когда? И кто? Дело свое собеседник знает, претензий к нему нет, на работу не опаздывает, скандалит редко и не без повода — недавно, например, поругался с таким-то из-за того-то, но наверху вроде бы разобрались, выводов не сделали… Ах, абстрактно? Ну, если абстрактно, другой вопрос. Уволили бы, памятник им поставил! Потому что истинное призвание собеседника совсем не то, чем он занимается, а сцена! Да-да, вот уже восемь лет играет в самодеятельном оркестре народных инструментов на кларнете. Ушел бы наконец в профессионалы, и на душе было бы легче, и денег побольше…

— Если бы вам подарили лошадь?

Лошадь?! А что, остроумно. Только где ее разместить? Квартира хоть и большая, но на пятом этаже и без лифта, да к тому же, говорят, лошадь вниз по лестнице ходить не умеет. Пришлось бы передарить тестю, он продал бы «Москвич», купил бричку и возил пассажиров от вокзала до рынка, у него эта черточка имеется, он клубнику разводит для продажи, недавно собаку отвез на дачу — сторожить…

— Если бы вам дали Государственную премию?

А дали бы… она сколько, пять или десять?.. Взял бы! Чего скрывать? Поехал бы в командировку, как всегда толкачом, и тут же тебе — номер в гостинице: лауреат! А то приедешь — и первые три ночи спи в холле, на раскладушке. Последний раз даже в здание не пустили, а дело было ответственное, вымотался до остервенения: план горел, поставка задерживалась, и директор сказал, что, если не «толкнуть», предприятие останется без тринадцатой…

— Если бы вас заставляли бросить жену?

Хоровод мыслей у собеседника: а почему, собственно, ее надо бросать, кто может заставить? И поток сведений: когда и как познакомились, как замечательно живут, кому бы пришла идея их рассорить, по какой причине…

Живая жизнь! Попробуйте получить ее в журналистский блокнот, задавая статичные вопросы типа: «Ваше отношение к работе? Чем занимаются ваши родственники? Как у вас обстоит с честолюбием? Как относится жена к вашей профессии?..» Многие из этих вопросов, переведи их в статичный план, даже в голову не придут журналисту! Страдает — блокнот.

Я очень часто ставлю собеседника в какую-либо ситуацию. Вместо «лобового»: «Скажите, какой у вас вкус?» — и сам бы не стал отвечать на подобный вопрос, будь он мне задан! — спрашиваю: «Что бы вы подарили такому-то в день его рождения? А такому-то?» Вместо тупого: «Ваше отношение к вещам?» — говорю: «Скажите, если, не дай бог, случится у вас дома пожар и можно будет вынести только три вещи, что бы вы вынесли?» Собеседнику, как правило, даже интересно задуматься над тем, о чем он прежде никогда не думал. Он сам себя познает!

В ту пору, когда я работал над повестью «Остановите Малахова!», я предложил своему герою совершить три чуда. Вероятно, нет нужды цитировать нашу беседу, скажу лишь, что, оказавшись в положении «мага-волшебника», мой Андрей Малахов ухитрился вложить в свои три «чуда» и яростный эгоизм, и трезвый расчет, и горький жизненный опыт, и даже оплатил векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи он уже два года из семнадцати прожитых сидел в колонии. Я думал, новая жизнь успела «разбавить» его старые представления, чуть изменить прежние взгляды, — но нет, заложенное в семье оказалось крепким и устойчивым.

Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью вытекающий из одного «чуда» Андрея: Малаховы воспитали чужого для себя ребенка, не пожелавшего родителям не только вечной, но даже долгой жизни. А казалось бы: «маг-волшебник», «три чуда» — игра!

В о с ь м о е. «Девять авторов открытия, девять непохожих друг на друга человек; я говорил с каждым из них и каждого просил дать характеристику восьми остальным. Получилось, как в шахматном соревновании по круговой системе: каждый «сыграл» со всеми по одной партии. Я чувствовал, что все они испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной справедливости их оценок и даже беспощадности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в достоинство. «Упрям как осел», — сказал категорически один. «Упрям и упорен», — сказал другой. «Усидчив», — сказал третий. «Настойчив», — сказал четвертый. «Напорист», — пятый. «Потянет любую работу», — шестой. «С железным характером», — сказал седьмой. И последний закончил: «Ему можно доверить все!» Гамма красок, спектр оттенков…»

Это кусочек из документальной повести «Взятие сто четвертого», посвященной физикам Дубны. Метод, условно называемый мною «шахматным турниром», хорош, когда собираешь материал о микроколлективах: заводской бригаде, экипаже самолета, соавторах открытия, театральной труппе, учебном классе и т. д. Короткие характеристики, взаимно розданные членами коллектива, дают журналисту, во-первых, те самые предварительные сведения о людях, с которыми впоследствии он будет вести разговоры, и, во-вторых, сами по себе довольно часто используются в очерке при описании отношений внутри коллектива.

Но к краткой характеристике, так сказать «назывной», я прибегаю только в «шахматных турнирах». Во всех прочих случаях добиваюсь расшифровки. Положим, мой Лебедев, характеризуя другого студента, сказал: «Он очень независимый, для него не существует авторитетов». — «Докажите!» — немедленно предложил я. «А как доказать?» — «Очень просто: начните свою характеристику со слова «однажды». Ведь если я напишу в очерке «независимый», читатель мне не поверит!» Лебедев, помню, задумался. «Ну хорошо, — сказал. — Однажды он опоздал на лекцию и вошел в зал, когда триста человек уже писали, а лектор вещал. И тогда он, громко топая подкованными ботинками, прошествовал на свое место. Годится?»

Слово «однажды» воспринимается мною как ключ к кладовой, где лежат прекрасные жизненные детали, лучшие доказательства любых характеристик.

Д е в я т о е. Не могу исключить из техники разговора и вопрос-«провокацию» — по типу «украденной» работниками чешского телевидения вагонетки с людьми. Готовясь к вопросу, я беру лист бумаги, незаметно от собеседника пишу несколько слов, затем переворачиваю написанное текстом вниз и говорю не моргнув глазом:

— Скажите, это правда, что вы скряга?

Нет предела возмущению собеседника: «Я — скряга?! Да кто вам сказал такую глупость! Зайдите ко мне домой, посмотрите, как я живу: у меня один костюм, а у детей по три! Транзистор? Валяйте! Жене и дочери по свитеру? Мне не жалко! В театр? Только в партер! Зарплата? В серванте, который не запирается. В заначке, вы не поверите, оставляю пятерку! На работе скидываемся — никогда не считаю! Это, наверное, Сарычев вам сказал, так я с ним из принципиальных соображений в компанию не вхожу: он форменный алкоголик! Но чтоб я хоть раз кому на подарок или в долг не дал… Вот Сарычеву — не дам, потому что он, кроме прочего, еще к директору бегает, мы при нем слово боимся сказать…»

Когда собеседник исчерпан, я прошу его перевернуть лист бумаги и прочитать, что там написано: «Уважаемый Имярек, не обижайтесь, никто мне о вас плохо не говорил, это всего лишь журналистский прием». — «Ну, даете! — может сказать собеседник. — Выходит, у каждой профессии свои хитрости?»

И вообще: спор как метод беседы весьма плодотворен, это отметил еще А. Аграновский в своих записных книжках: «Вся русская литература начиналась с «не» — отрицания, диалога, спора…» Я тоже никогда не тороплюсь согласиться с собеседником, даже если всей душой на его стороне. Он злится, негодует, поражается моему непониманию, растолковывает, приводит все новые и новые доказательства, нервничает, бросает на стол карандаши — ничего, и ему, и мне надо потерпеть. Во имя общего дела. В конечном итоге все инциденты оказываются исчерпанными к обоюдному удовольствию.

Д е с я т о е. Верить или не верить собеседнику? Как определить, говорит ли он правду или, скажем, слегка привирает? Здесь, очевидно, многое зависит от нашей интуиции, от суммы сведений, которыми мы располагаем о собеседнике, от его внешнего вида и манеры говорить, от степени его независимости — набор данных, влияющих на уровень нашего доверия, вряд ли исчерпаем.

Но принципиальное решение вопроса, мне кажется, не в этом перечне. Единственный способ гарантировать себя от всяческих недоразумений — это исходить только из того, что подтверждается объективно. Как говорил один мудрый, опытный адвокат, «выслушай все стороны, взвесь обстоятельства, а потом еще раз их взвесь и приди к выводу, что нужно вновь выслушать все стороны». Этот принцип, сформулированный для участников судебного процесса, на мой взгляд, полезно было бы взять на вооружение и журналистам.

О д и н н а д ц а т о е. Чем пользоваться газетчику: блокнотом, диктофоном или памятью? Лучший ответ — никакого ответа: дело сугубо индивидуальное. Я, например, пользуюсь блокнотом. Не доверяю своей памяти. Пишу сразу, параллельно рассказу собеседника, не стесняясь, иногда даже не поднимая на него глаз, если некогда, — а что делать? Способ, конечно, несовершенный, сковывающий партнера. Но потом к нему привыкают. Я заметил: даже входят в ритм. Пишешь — собеседник говорит, прервал писанину — и тут же он умолкает. Чтоб не сбить его с ритма, в тех случаях, когда конкретный кусок рассказа мне не нужен, а прерывать вроде неудобно, я все же не перестаю писать в блокноте, но заполняю его описанием внешнего вида рассказчика, манеры говорить, атрибутики кабинета и прочим, что, кстати сказать, мы часто забываем фиксировать, а потом с великими трудностями восстанавливаем по памяти, если не теряем.

Лично я за блокнот, потому что в него есть возможность писать самое важное и самое главное. Можно сразу, по ходу записи, сортировать материал, производить его первичную обработку. Память тоже это делает, но, согласитесь, с большими потерями. А диктофон в этом смысле туп. Но я против диктофона еще и потому, что он куда больше пугает, сковывает, настораживает собеседника, чем блокнот. От наших записей, думает собеседник, он всегда может «отпереться», а вот попробуй от пленки! Кроме того, журналист, пользующийся диктофоном, напоминает художника, рисующего натуру с цветных фотографий, которые он сам предварительно делает. Ведь пленка все равно нуждается в прослушивании и переписке, с нее очерки не сочиняют. Впрочем, кулик всегда хвалит свое болото, а как его хвалить, не ругая соседние? Диктофон — современное вооружение современного журналиста, против научно-технического прогресса не попрешь, каковы бы ни были твои симпатии. По всей вероятности, я напоминаю сейчас старого врача, который доверяет своему уху больше, чем самому усовершенствованному стетофонендоскопу, — но при этом он должен понимать, что его ухом может пользоваться только он сам. (Кто-то из социологов, наверное в шутку, сделал исследование и установил, что мужчины, курящие «Беломор» и никогда его не меняющие, предположим, на сигареты, бреются безопасными бритвами: сказывается консерватизм характера, не признающего ничего «нового». Добавлю от себя, что, если эти мужчины еще и журналисты, они непременно пользуются блокнотом, а не диктофоном. Таким образом, мои рассуждения о технике пользования блокнотом предназначены, будем считать, только для «курящих».)

Допускаю ситуацию, когда записывать невозможно: в пути, на ходу, на морозе. Делаю тогда в блокноте символические пометки типа закорючек, которые помогают впоследствии вспомнить и записать необходимое, но это «впоследствии» должно быть скоро, при первой же остановке. Наконец, и собеседник далеко не всегда разрешает пользоваться авторучкой: как только вытащишь, мгновенно замолкает и ревниво следит за блокнотом. В таких случаях (это бывает, как правило, во время бесед с негативными героями) я прибегаю к «уводу в сторону» и к «ложным записям» — методу, которому меня научил когда-то мой мудрый старший брат — так я называл Анатолия, а он меня, если его обо мне спрашивали, как он «ставит» меня среди журналистов, отвечал серьезно: «Валерий, безусловно, второй в стране!» «А кто первый?» — неизменно задавался тут же «жгучий» вопрос, на который Анатолий после паузы отвечал с небрежной интонацией в голосе: «Ну, первых — много…» Но иногда он говорил обо мне щедро и публично: «Валюшка — это мое второе, исправленное и дополненное, издание!» Я всегда надеялся, что в первом варианте ответа брат шутит, а во втором говорит истинную правду, но, кажется, увы, ошибался…

Итак, что значит «увод в сторону»? Положим, идет разговор, блокнот спрятан, авторучка тоже. Собеседник достаточно откровенен, руки у журналиста чешутся, но, увы, «вето» на запись наложено. Дело происходит, представим себе, на ферме, потенциальный герой — председатель колхоза. Дошли в разговоре и в реальности до станка, где находится корова-рекордистка. Вот тут-то и пришло время «уводить в сторону»:

— Сколько она дает литров? А в прошлом году сколько давала? А сколько даст в будущем? Как ее зовут? Какова жирность молока? Спокойный у нее характер? — Короче говоря, уймища фактологических вопросов. И наконец: — Вы не возражаете, если я запишу?

Собеседник, естественно, «не возражает», какие у него, собственно, основания противиться записи элементарных сведений, и журналист спокойно вынимает блокнот. Время от времени подбрасывая все новые вопросы фактологического характера, он беспрепятственно записывает и то, что несколько минут назад не смог внести в блокнот из-за решительного протеста собеседника. Аналогичным образом можно «уводить в сторону» и начальника цеха («Простите, на каком принципе действует этот станок?»), и тренера по гимнастике («Какова технология сальто назад с доворотом на девяносто градусов?»), и народного судью («Объясните, пожалуйста, что такое дееспособность? А презумпция невиновности?») и т. д.

Скажу в заключение, что, конечно, сколько журналистов, столько и методов работы. Однако я убедился: все начинающие и молодые газетчики работают в основном по-разному, а старые и опытные — одинаково, с небольшими отклонениями. Полагаю, это естественно: жизнь надиктовывает самый рациональный путь, и все мы рано или поздно на него выходим.

Жаль только, если очень поздно.

ОБРАБОТКА МАТЕРИАЛА

Научный подход. Ну вот, кажется, все позади. Концепция, представьте себе, подтвердилась. Запас мыслей не только не уменьшился, но и пополнился. На дне чемодана лежат блокноты с записями бесед. Журналист уже бросил последний взгляд на суетливый перрон, поплывший мимо вагона, и мысленно сказал последнее «прости» людям, с которыми его свела командировочная судьба. Короче: «финита ля комедиа» (или «трагедиа», кому как повезет). Окончен бал.

Тут бы и родиться первому вздоху облегчения, наступить покою, явиться бы удовлетворению от проделанной нелегкой работы. Но, увы, все наоборот: именно сейчас журналист почему-то взволнован, его начинают обуревать сомнения и неуверенность. Он страшно напуган обилием материала и его хаосным состоянием — при всех его стройных, заранее выверенных и вроде бы подтвердившихся предположениях! Он ощущает сумбур в голове и, как человек, меняющий вовсе не груз, а только руку, его несущую, тяжко вздыхает.

Прошу простить излишнюю беллетризацию элементарного соображения о том, что сбор материала не начинает нашу работу и не венчает ее. Это всего лишь один из этапов журналистской деятельности, за которым следует очередной, и отнюдь не механический, а тоже творческий, этап  о б р а б о т к и  м а т е р и а л а, что, к сожалению, далеко не все хорошо понимают.

Итак, нам нет передышки. В номер мы пишем или не в номер, но, вернувшись домой, не сваливаем привезенный материал в ящик стола или в угол комнаты в надежде на то, что он отлежится там, «успокоится» и только тогда пойдет в дело, — нет, без малейшего промедления мы топаем дальше, до самой газетной полосы, взвалив на плечи бесформенную массу. Вся последующая работа связана с необходимостью осмыслить и обработать материал. Что это значит? Это значит — отобрать и систематизировать факты, цифры, собственные впечатления. Это значит — подумать о композиции, сюжете, монтаже.

Не могу представить себе современного публициста, способного перешагнуть этот наиважнейший этап, умеющего сразу приступить к письму, да еще с желанием создать не «шедевр с поземкой». «Словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот», — еще в XVI веке писал М. Монтень. Если мы действительно хотим воздействовать на читателя, то должны вести его путем наших размышлений (никогда не устану это повторять), для чего как минимум выстраивать факты в логической последовательности, отражающей ход наших мыслей. Иными словами, думать надо, и думать  н а у ч н о! В противном случае мы рискуем просто запутать читателя в бесформенной, бессюжетной жиже фактов, мыслей и цифр. «В литературе, — говорил М. Горький, — идет та же самая работа, что и в науке». Освобождение от этой работы я совершенно серьезно ассоциирую с освобождением от журналистики.

Для нас, мне кажется, так же важен монтаж, как он важен в кино и на телевидении. Для нас так же важна композиция, как она важна для художников и сочинителей музыки. Для нас так же важен сюжет, как он важен для беллетристов. Потому что сюжет, в частности, это не просто совокупность событий, как ошибочно полагают некоторые, но и средство познания действительности, способ раскрытия проблемы, раскрытия через действие, через сопоставление фактов и цифр, авторских впечатлений и ощущений, через противоречия между фактами, через анализ поступков героев, — примерно так писал В. Шкловский в «Заметках о прозе русских классиков». Мы вполне можем принять эти положения «на себя», поскольку современная художественная документалистика живет по одним законам с поэзией, изобразительным искусством, кинематографией, беллетристикой, драматургией.

Л. Гинзбург, говоря о достоинствах нынешней документальной прозы, вспомнил «Третий рейх» К. Гейслера — книгу, как он сказал, целиком составленную из одних цитат, но выстроенных в соответствии с идейной концепцией автора, а потому воздействующей на читателя именно так, а не эдак. Кто-нибудь сомневается еще в том, что сам отбор фактов уже есть позиция автора, что с помощью сюжета выражается мысль, суть проблемы, авторская направленность? Сомневается ли кто-нибудь в том, что авторская концепция, словно каркас здания, должна заполняться фактами-квартирами, внутренняя планировка которых чрезвычайно важна?

«Искусство и гений (одаренность) заключается в том, чтобы найти  в с ё  в самом своем сюжете и ничего не искать вне своего сюжета» — этими словами Вольтера я закончу доказательство того, что отбор и систематизация материала, приводящие к выстраиванию сюжета, внутри которого и следует искать  в с ё, и нам, журналистам, необходимы.

С и с т е м а. Ну, а практически как это делать? Я бы сказал: как угодно, лишь бы делать! Одни журналисты, доверяя своей «кибернетической машине», отбирают и систематизируют факты в уме, так же мысленно строят сюжеты, монтируют события, рисуют композицию. Так или иначе, а тратят на это время, отнюдь не считая его потерянным. Во-первых, потому, что это не месяцы и не недели, а чаще всего часы. Во-вторых, потому, что отбор и систематизация материала органически переливаются в процесс написания, являясь по сути его началом, ничего не крадут у этого процесса, только дарят ему, и дарят щедро.Наконец, в-третьих, успех публикации, по-моему, куда чаще предопределяется обработкой материала, нежели слепым и случайным попаданием в цель, которую публикация предусматривает.

Другие журналисты, не доверяя собственной памяти, проводят эту работу письменно. Я отношусь к ним. Мой метод трудно кому-либо рекомендовать: он изнурителен и дотошен, и все же расскажу о нем для иллюстрации.

Прежде всего, вернувшись из командировки, я сажусь за машинку и решительным образом перепечатываю блокноты. Во время перепечатки делаю первую отбраковку материала. Больше в блокноты не заглядываю. Стало быть, то, что осталось неперепечатанным, погибает. Абсолютно уверен: шелуха. Однако я жаден, и кое-что из шелухи все же просачивается. «Все эти мелочи в высокой степени важны, — предупреждал в свое время М. Горький, — но надо уметь тщательно отобрать наиболее характерные». Я не умею. Правда, впереди еще один фильтр, так что есть надежда.

Механически ли перепечатываю блокнот? Нет, это был бы сизифов труд. Одновременно с отбором фактов осуществляю их систематизацию.

Возьму для примера поездку в Калининград, где я собирал материал для очерка о работе универмага. Исписал три или четыре блокнота, точно не помню, это было лет восемь назад, и блокноты не сохранились. Зато сохранился перепечатанный и систематизированный материал, который я называю «разработкой». Она содержит 69 страниц на машинке через один интервал. Факт, событие или эпизод, зафиксированные в блокноте, перепечатаны с подзаголовками — своеобразными рубриками. Всего их 17. Пять «личных», посвященных главной героине, молодой продавщице Галине Филимончик: «Черты биографии», «Материальное положение», «Мечты», «Характер», «Личная жизнь, интересы». Остальные 12 рубрик «общие», например: «Смысл работы», «Психология продавщиц», «Искусство торговать», «Взаимоотношения», «Условия работы и отдыха», «Фонд директора» и т. д. Процитирую несколько кусочков из разработки, в точности скопировав манеру и внешний вид систематизации:

Черты биографии

Родина Галины Филимончик — город Сморгонь в Белоруссии. Когда-то он был известен «на весь мир» своими баранками и медвежьим цирком. И будто бы Наполеон, удирая, оставил в Сморгони свою шапку. Нынче в городе ни своих баранок, ни медведей уже нет, а шапку Наполеона давно сдали в музей, да и то не собственный.

Психология

С точки зрения продавщиц, официантки считают так: сорок и сорок — рупь сорок, рупь сорок и сорок — два сорок, пиво пил? — пил, бутылки бил? — бил: гони семь двадцать! На мой вопрос, пошли бы девушки-продавщицы в официантки, ответ был не то чтобы отрицательный — мол, все профессии хороши, но: «Вы знаете, как они считают?! Сорок и сорок — рупь сорок…»

Характер

Плакать Галина не любит: подушка, сказала, у меня сухая. Но горько бывает, и в таких случаях она не раскрывается, как другие, не призывает людей в свидетели, не ищет сочувствия, а, наоборот, замыкается, становится похожей на тот цветок, который от холода собирает лепестки и «скукочивается», как она выразилась.

Черты биографии

Когда вспоминает Галина Сморгонь, перед ее глазами родительский домик с небольшим садом, в котором цветут яблони (белый налив и ранет, антоновка почему-то в Сморгони не приживается), груши (знаменитая бэра, твердая и коричневая), поросенок в сарае да куры. Домик этот расположен не на окраине, а в самом центре города, у парка, и мимо него по улице проходит раз в полчаса автобус без номера, потому что зачем ему номер, если и без того все знают, что идет он от больницы до вокзала.

Искусство торговать

Знание товара — великая вещь! И при этом знание моды и покупателя. Придет, к примеру, на базу «грамотная» продавщица, и ей там всучивают белые женские замшевые туфли сорокового и даже сорок первого размера. Брать или не брать? Конечно, брать! Их за милую душу раскупят парни-пижоны, только им для облегчения эту обувь надо поставить в мужской отдел.

Условия работы

«Жесткая у нас дисциплина, — сказала Валя Пташкина из парфюмерии. — Все восемь часов на ногах, даже сесть нельзя, когда нет покупателей, да и не на что садиться. А часовых в армии и то через каждые два часа сменяют…»

Искусство торговать

Обычно так: покупатель попросил — ему продали, не попросил — не продали. Разве это «мастерство»? Сделать план на дефиците и дурак сможет! К сожалению, учеба продавщиц идет под лозунгом: чего нельзя или чего не нужно делать. Нельзя ругаться с покупателем, нельзя излишне красить глаза и т. д. А что нужно, чтобы стать мастером дела? Увы, неизвестно. Хоть бы кто рассказал девушкам, что улыбка — не цель, а средство продать товар!

Психология

Смотрит продавщица на кралю, идущую по улице с морячком под руку, веселую и беззаботную и ужасно гордую своим спутником да собственным видом, и думает: ты же в моих сапогах идешь, которые я тебе на прошлой неделе продала! Что бы ты без «моих» сапог делала? Стал бы на тебя морячок смотреть, когда ты в резиновых ботах, вся потная, давилась в очереди, ругаясь ужасными словами? Ты мне счастьем обязана, я тебя одела, во всем моем идешь, — спасибо хоть скажешь?

Взаимоотношения

Спрашиваю Тамару Хлопчатобумажные ткани, каково ее мнение о подругах-продавщицах. Отвечает через паузу удивительно точными словами: «Каждая себя стоит».

Личная жизнь

Универмаг не зря называют «фабрикой невест»: девчатам замуж нужно, а не на собрание!

Искусство торговать

Я так и спросил старшего мастера производственного обучения Тамару Дидечко: «Откройте мне, Тамара Ивановна, хоть один настоящий секрет торговли, который бы я, покупатель, не знал. Задумалась. Покачала головой. «Вроде, — сказала, — таких секретов нет». А жаль! В каждой профессии есть: у шоферов, может, тыщи, у каменщиков — сотни, у парикмахеров — десятки, даже у писателей! А тут — торговля, можно сказать, искусство, «ловкость рук», они же фокусниками должны быть! Знатоками человеческих (покупательских) душ, психологами, ораторами, воспитателями… Увы, Тамара Ивановна призналась мне, что тонкостей девочкам «не дает», а больше нажимает на «общие места»: будьте культурными, внимательными, отвечайте на вопросы, не грубите, не сорите, не плюйте на пол, храните деньги в сберегательной кассе, стойте справа, проходите слева, — впрочем, это я, кажется, уже из другой оперы, но очень похожей. Короче, наука и искусство торговать складываются из суммы заклинаний, а вот как их осуществлять — неизвестно. Парадокс!

Черты биографии

Тишина в Сморгони стоит обычная, покой ничем никогда не нарушается, и только журчит вдоль главной улицы ручеек, впадающий в Вилию, что протекает в полутора километрах от города. Куда податься молодым? Маслозавод да лесопилка, да начали строить гравийно-песочный комбинат. Ну, еще мельница…

Пожалуй, будет. Я открыл разработку на середине и прямо подряд процитировал эти куски. Из них в очерк, напечатанный в «Комсомольской правде», вошло, быть может, строк двадцать — тридцать, не больше, но не в этом дело. Главное то, что перепечатка блокнота есть первая обработка материала, в результате которой образуются кусочки текста, только и ждущие мгновения, чтобы, словно готовые кирпичики, встать на свое место в очерке. Разумеется, тексты еще сырые, но в роли полуфабрикатов вполне приемлемые.

Кроме того, разработка дает возможность «увидеть» весь материал, представить себе его основательность. Проглядев, положим, все эпизоды под рубрикой «Черты биографии» насквозь или все «Психологии», то есть мысленно сведя отдельные смысловые и тематические кусочки в единый большой кусок, я получаю возможность определить и «взвесить» направления будущего очерка, подсобрать в кулак доказательства какой-то мысли, а потом то ли замахнуться, то ли не замахиваться на самостоятельные главки. Была концепция, под которую я собирал материал, и что же? Собрал? Концепция устояла? Теперь вижу: да.

Волнение улеглось. Сумбур прошел. Хаоса нет. Как рыба в воде я купаюсь в материале, прекрасно его зная. Я почти готов писать. «Почти» — потому, что факты и сведения еще не уложены в той логической последовательности, которая укрепляет авторскую позицию. В конце концов, можно было бы принести в газету разработку и положить на стол редакторам. Что бы они сказали, прочитав? «Материал есть, но он не организован». Как часто говорят нам в редакции эти слова, даже когда мы приносим «готовые» очерки! И как они роняют наш авторитет! Чем, собственно, такие очерки отличаются от разработок? Да ничем! Материал есть, но, увы, «не уложен». И мы начинаем «укладывать», по два-три-четыре раза переписывая работу. Между тем мечта каждого журналиста — сдать очерк «с первого предъявления». Разве это невозможно?

Для этого, думаю, необходимо еще одно действо: организация материала, облегчаемая предварительным составлением плана. Я понимаю, как трудно творческому человеку смириться с «планированием», тем более что иным из нас еще в школе отбили желание составлять планы сочинений именно тем, что требовали планы формальные. Мы так и делали: сначала писали сочинение, а потом по готовому тексту «лепили» план. Однако подобное отношение к журналистской работе мне кажется ошибочным, потому что в принципе облегчает возможность не думать, не размышлять, не подчинять себя, а вместе с собой и читателя  л о г и к е.

План — это веревочка, протянутая от замысла к воплощению. Держась за нее, мы никуда не сбиваемся, шагаем уверенно к цели, не теряя здравого смысла, и ведем за собой читателя самой короткой дорогой к тому, во имя чего пишем очерк. К сожалению, далеко не все мы прошли ликбез «холодной обработки материала», без чего невозможно составление плана. М. Горький говорил, имея в виду именно очерк: «…надо поставить себе определенные рамки, нужно иметь какой-то чертеж, ясно представлять себе форму того, что хочешь сделать».

А как же иначе можно сдавать материал «с первого предъявления»?

Но я прерву сам себя, потому что чувствую: еще чуть-чуть — и в моем голосе появятся угрожающие нотки, мол, без составления плана не видать журналисту того, сего, пятого и десятого, — и это было бы несправедливо. Многие газетчики прекрасно работают без «холодной обработки», пишут легко и ясно, логично и просто, и достигают даже большего, чем «плановики». Вот бы, кстати, хорошо и им поделиться своим опытом, чтобы молодые журналисты, примерив оба костюма, взяли в носку тот, что по плечу и по характеру! Я нашел у М. Горького такое высказывание: «План никогда не делаю, план создается сам собой в процессе работы, его вырабатывают сами герои. Нахожу, что действующим лицам нельзя подсказывать, как они должны себя вести». Откровенно говоря, только у литераторов имеется завидная возможность отдавать себя в плен своим героям. Композиторы и художники, например, не могут поручить нотам, чтобы они сами сочиняли музыку, и краскам, чтобы они рисовали картины. Впрочем, М. Горькому принадлежат и такие слова: «В общих чертах план, конечно, есть, я только не пишу его на бумаге». Так или иначе, но окончательный вывод просится сам собой: журналист может работать и по плану, и без него, но только не насилуя собственную индивидуальность. Однако надо пробовать!

Право, Гораций не зря утверждал: «Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой».

На этом и покончим с обработкой материала.

ПРОЦЕСС ПИСЬМА

Проблема первого абзаца. Представим себе: руки у журналиста уже чешутся, чернила кипят, бумага стонет от нетерпения, материал в истоме — можно писать! Но я начну с неожиданного и откровенного признания: ненавижу письменный стол! Лично для меня — истинная мука садиться за него и брать в руки перо. От мысли, что рано или поздно придется это делать, я содрогаюсь, как от удара током. У поляков есть пословица, в дословном переводе звучащая примерно так: «По вдохновению пишут одни графоманы, настоящие литераторы пишут за деньги». Я устроен еще хуже: я бы и за деньги не писал, если бы это было возможно. Именно по этой причине многое из того, что мною провозглашается, я сам исполнить не могу. Понимать — понимаю, но не могу!

Какое счастье, что существует этап «обработки материала»: до письма еще вроде бы далеко, и можно заставить себя разобраться в блокнотах. Не более. Всего лишь почитать. Кое-что перепечатать. Чуть-чуть подумать. Самую малость… Именно на этот период и приходится «раскачка». Постепенно втягиваясь, через час, через три часа, через сутки погружаешься в работу и вдруг обнаруживаешь себя в плену, и уже ничто не может оторвать от некогда ненавистного письменного стола. Запой! Материал — как на ладони. План — верная и крепкая веревочка к цели. Можно «строчить»!

И вот тут-то возникает пресловутая проблема первого абзаца. Танталовы муки! Уж очень редки случаи, когда первый абзац дается без боя, без трепки нервов, без сомнений и поисков, легко и естественно. Сколько иронически-грустных советов приходится выслушивать нашему брату по этому поводу: «Что может быть проще: начинай сразу со второго абзаца!», «Пиши первый, потом второй, а первый спокойно вычеркивай!» и т. д. Помню, когда я был на военных сборах в авиационной школе и в один прекрасный день, как и мои товарищи по эскадрилье, «вручил» свою жизнь кусочку мануфактуры, то есть парашюту, сам инструктор серьезно сказал нам, уже готовым к прыжку и стоящим у самолета: «Главное, без волнений. Если не откроется основной парашют, открывайте запасной. Не откроется запасной, тоже не беда: придете на склад, я вам обменяю оба».

Первый абзац довольно часто «не открывается».

Тому, полагаю, несколько причин, и прежде всего психологически-престижная. Дело в том, что молодые журналисты, как, впрочем, и уже вкусившие успех на газетном попроще, хотят приобрести (или не потерять) реноме «способных». Это понятно: кто не заботится о своем престиже, тем более творческом? Но нередко возникает страх: а вдруг читатель, пробежав глазами первые строки очерка, отложит газету в сторону? Видите ли, скучно ему покажется! Это значит — провал?! Не-е-ет, надо как-то заставить его читать дальше, взять за «живое»! Чем-нибудь ошарашить!

И начинаются мучительные поиски интригующего начала — мучительные потому, что они, как правило, совершенно неорганичны теме очерка. Например: «Над городом уже спускались сумерки, когда вдруг странная тень мелькнула в свете уличного фонаря. Чей-то голос позвал: «Тонька, это ты?» И сердце Антонины сжалось от дурного предчувствия…» Написав такое, молодой журналист обычно ставит жгучее многоточие (за которым чаще скрывается не мысль, а безмыслие) и впадает в уныние: ах, плохо, ах, глупо, и все равно редактор сократит, и что-то надо взамен придумывать! А все потому, что героиня очерка «Тонька» — заводской рационализатор, передовая женщина, и торопится она домой после заседания БРИЗа, где принималось ее очередное рацпредложение, а дурное предчувствие у нее оттого, что муж-алкоголик опять будет ревновать к изобретателю Клейменову.

Еще пример: «Что вы наделали! — воскликнул Мохов, схватившись двумя руками за голову. — Теперь меня задавят!» И он, нетвердо ступая, пошел прочь…» Расшифровываю: Мохов — прораб, а «наделала» на его участке передовая бригада, выполнив норму на 140 %, и теперь Мохова «задавят», увеличив производственный план очередного квартала.

И еще пример, последний: «Нет, просто не укладывается в голове, не могу поверить, что такое возможно, да еще в наше время, мне кажется, это сон, какое-то кошмарное наваждение, но это так, это случилось, от этого не уйти…» Что случилось?! Что не укладывается в голове журналиста? Что кажется ему кошмарным наваждением, да еще «в наше время»?! Муж оставил жену с ребенком и подал в суд на раздел жилплощади. Ни больше ни меньше.

Я мог бы бесконечно долго цитировать «жутко» интригующие начала банальнейших по своей сути очерков, но довольно — тенденция обнажена. Кстати, будем считать, что примеры я выдумал из головы, — зачем обижать коллег, тем более что сам я далеко от них не ушел? Однако опытные и в некотором роде маститые журналисты, тоже переболевшие в молодости «потрясными началами», спокойно отказываются от них и, между прочим, живут не тужат. И реноме свое не теряют, и престиж их в порядке, и пользуются неизменным успехом у читателя. Они давно уже поняли, что, во-первых, современный читатель если и «клюет» на интригу, то очень скоро ее раскусывает, и тогда нет предела его раздражению. Они знают, кроме того, что многие начинают читать газетные материалы не с первого абзаца, а с подписи и, если видят знакомую, уже зарекомендовавшую себя фамилию литератора, прочитывают все от корки до корки, хотя бы материал начинался так:

«Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Ибо земля нам сопротивляется. Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Но для борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок или плуг. Крестьянин, возделывая свое поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку иных ее тайн и добывает всеобщую истину. Так и самолет — орудие, которое прокладывает воздушные пути, — приобщает человека к вечным вопросам».

Не станет ли кое-кому «скучновато»? Не появится ли сомнение в том, читать дальше или не читать? Ну что же, надо бросить взгляд на имя автора и название вещи: «Планета людей», Антуан де Сент-Экзюпери. Теперь «качество» гарантировано?

Наконец, в-третьих, маститые литераторы убедились, что все же есть «крючки», на которые охотно «клюет» читатель: он ловится на мысль, органически соответствующую теме повествования, и на информацию, дающую повод для размышлений и способную возбудить его интерес. Вот первые строки нескольких произведений:

«Человечество не хочет жить без великих людей: в ту неделю, когда умер Микеланджело, родился Галилео Галилей» (Я. Г о л о в а н о в. Этюды об ученых. М., 1970, с. 41);

«Наверное, не все мы представляем себе, что значит сейчас быть хорошим инженером. Чтобы договориться о таком, на первый взгляд, элементарном определении, нужно кое-что еще выяснить. Прежде всего, какова роль инженера в нашем обществе?» (А. С м и р н о в - Ч е р к е з о в. Связь вещей. М., 1970);

«Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще-то говоря, летать не может». Это изречение, давно ставшее в авиации классическим, принадлежит летчику-испытателю Сергею Александровичу Корзинщикову» (М. Г а л л а й. Третье измерение. М., 1973, с. 9);

«Несколько лет назад мне довелось участвовать в обследовании большой группы школьников. Из них многие были нездоровы. Заболевания — от рефракции глаз и кишечно-желудочных до сердечно-сосудистых и нервных, и это — начиная с пятого класса» (Ю р и й  А з а р о в. Учиться, чтобы учить. — «Новый мир», 1987, № 4);

«За долгие годы поездок по стране в памяти отложился большой слоистый пирог. На многое сейчас смотрится по-иному, нежели смотрелось тогда, в моменты свершений. Именно так приобретается объемность нашего знания времени» (А. З л о б и н. Любой ценой. — «Новый мир», 1987, № 3);

«Когда мы были уже хорошо знакомы, я спросил, не унизительно ли это — обслуживать? «Как посмотреть, — ответил он. — Вот я вас обслужу, а после приду домой, раскрою «Известия» — и вы меня будете обслуживать. Все мы друг другу служим». Тут я понял, что буду о нем писать» (А. А г р а н о в с к и й. А лес растет. М., 1972);

«Людей какой профессии больше всего на свете? Молва гласит: врачей. А вот статистика всех времен буквально вопиет против этого утверждения» (И. З ю з ю к и н. — «Комсомольская правда», 1968, 3 марта).

Обратите внимание, слова-то какие «скучные»: «обслуживать», «статистика», «объемность знания», «группа школьников», «изречение»… Но не боятся авторы, не прибегают к мнимо спасительным «вдруг» и «однажды ночью» — спокойно и неторопливо развивают свои мысли, уверенные в том, что читателю не будет скучно и он дойдет до конца.

Хватит примеров. «У кого тощее тело, — писал М. Монтень, — тот напяливает на себя много одежек; у кого скудная мысль, тот раздувает ее словами». Даже известные литераторы, уже имеющие в качестве визитной карточки Имя, и то, уверен, сомневаются в том, что читатель ими навсегда завоеван. Имя — не индульгенция на вечную и прочную читательскую любовь. Как говорится, извините! Один безмысленный очерк, да еще с нелепым интригующим началом, потом второй, третий — и рассерженный читатель сделает переоценку ценностей. Пожизненно присваивается только худая слава, добрую надо постоянно подтверждать. Чем? Мыслью, только мыслью!

Но вот, представим себе, журналисты повсеместно откажутся от борьбы за престиж, не будут завлекать читателя пустыми интригами, станут заботиться о содержании материалов, о наполнении их мыслями и информацией — что тогда? Проблема первого абзаца перестанет существовать?

Не думаю. Не перестанет. Потому что мы мучались, мучаемся и всегда будем мучиться в поисках верной тональности, которая как раз и зависит от первого абзаца. Но это совершенно иного рода мучение! Оно продиктовано заботой об убедительности материала, о его доходчивости, о более сильном его воздействии на читателя. Любой очерк пишется, по-моему, в едином ключе, он не терпит случайной, неоправданной, заранее не продуманной смены температур, он всегда однороден по стилю, по манере, по тональности. Она-то и закладывается на весь материал первым абзацем, этим черенком, который дает жизнь всему дереву. В первом абзаце, словно в живой клетке, если рассматривать ее относительно всего организма, должен содержаться код, в котором были бы заложены главные свойства всего произведения.

Конечно, это дается нелегко, но с мучениями достойными, оправданными, не чета которым поиск «вдруг» и «однажды ночью»; потратить умственную энергию, нервы, силы и время на «мирную» цель, а не на молниеносную «войну» за читателя я полагал бы даже удовольствием. Но дать рецепт, как лучше искать тональность очерка, никто не в состоянии. Констатацию сложностей можно найти у многих литераторов, я нашел, к примеру, в «Записных книжках» А. Аграновского («Дружба народов»): «Проблема первого абзаца… Почему трудно? Ищешь тон. Тон делает музыку. В нем гражданская позиция публициста…» У М. Горького: «Труднее всего — начало, именно первая фраза. Она, как в музыке, дает тон всему произведению, и обыкновенно ее ищешь весьма долго». А вот о том, как сократить время поиска, у Горького — ни слова. Вероятно, журналист должен сам почувствовать, какого звучания требует тема. Со стороны можно только сказать: угадал или не угадал.

Приведу несколько примеров из собственной практики. Мне и самому интересно посмотреть на себя с точки зрения моих возможностей искать тональность: никогда прежде об этом не думал.

Под рубриками «Социальный портрет» и «Человек среди людей» в «Комсомольской правде» некогда публиковались очерки-исследования — спокойные, в большей степени рассудочные, нежели эмоциональные, долженствующие с первых же строк вызвать у читателя задумчивое настроение. Задумчивое? Ну что ж, посмотрим:

Очерк «Дочки-матери»:

«Начну с того, что каждая семья, конечно, лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это тонкое, чужой человек в нем не разберется, будь он хоть семи пядей во лбу. Правда, иногда мы живем так, что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но одно дело — соседи, другое — читатель. Вот и ломай голову, как писать о Поляковых?»

Очерк «Студент»:

«Студент — состояние временное. Я тоже был студентом. Однако, ринувшись в вузовскую тематику, вдруг почувствовал смущение. Оказывается, современные студенты совсем не «те», с которыми я учился каких-нибудь «надцать» лет назад. Стало быть, опираться на собственный опыт нельзя. Это — с одной стороны. С другой — я неожиданно убедился, что многие нынешние вузовские проблемы как две капли воды похожи на «наши».

Для контраста — очерк «Синяя борода» из Чебоксар, напечатанный несколько лет назад в «Литературной газете». В нем шла речь об одном народном артисте РСФСР, человеке известном, руководителе национального ансамбля; он измывался над молодыми женщинами, работавшими под его началом, оскорблял их человеческое достоинство: принуждал к сожительству, при этом пил и хулиганил. Первая фраза очерка:

«Руки за спину, уважаемый читатель: я буду знакомить вас с подлецом».

И еще одна тональность — в очерке «Обелиск». Повествование ведется от имени грустного человека, счастливым образом оставшегося в живых и вечно преданного памяти своих погибших товарищей:

«Он любил чай и сам ходил по воду с брезентовым ведром. Однажды, возвращаясь, он лез через бруствер, и осколок попал ему в грудь. Уже мертвый, он так медленно сползал на дно траншеи, что мы успели принять ведро, не пролив ни одной капли. Могилу мы вырыли шагах в тридцати от дороги, чуть ближе к Неве, на пологом склоне холма. Воткнули кол, чернильным карандашом написали имя, отчество и фамилию и еще «Батя» — так звали его в нашей батарее. Он был старше нас, даже старше капитана Белоусова, и мы считали его стариком. А сегодня я и сам понимаю, что сорок пять еще не возраст. Потом мы вскипятили воду, выпили его чай и снялись с места. В тот день нас бросили в прорыв. Это было осенью сорок третьего года, а когда через двадцать с небольшим лет я вернулся на эти места, тоже была осень».

Удивительное дело, но я ловлю себя на том, что, представляя кусочки из собственных очерков, даже в этих представлениях невольно ищу тональность, которая могла бы соответствующим образом окрасить читательское восприятие цитат. Как я это делаю, объяснить не могу, и достигаю ли эффекта — не знаю. Композитор тоже оказался бы в затруднении, если бы его спросили, почему в начале сочинения за нотой «ре» он ставит «ля», а не «соль-диез».

По всей вероятности, творческий процесс не всегда легко объясним, он часто базируется на интуиции, на предчувствии, на угадывании, зависимых от индивидуальности автора. Поиск тональности, наверное, и есть та составная творческого процесса, которую объяснить невозможно.

Допускаю, что некоторые журналисты — и я, вероятно, тоже — тяготеют к какой-то определенной тональности. Что это? Черта характера? Стилевая особенность? «Почерк», раз и навсегда выработанный, по которому мы различаем авторов, говорим об их неповторимой индивидуальности, их «лице»? Различать-то различаем, но дело, мне кажется, в том, что индивидуальность журналиста проявляется прежде всего в умении найти «свою» тему, в своеобразии авторского подхода к ней, а не в симпатии к какой-то одной и той же тональности. Аналитический подход к решению темы, рациональный, исследовательский — или эмоциональный, чувственный, ощущенческий, несколько облегченный, но зато яркий, — вот что диктует определенную тональность, вот что вырабатывает стиль автора, делает его самим собой.

Но я твердо уверен: при любых подходах к темам нам категорически нельзя пользоваться формальными приемами, создавая «нужную» тональность. Количеством восклицательных знаков еще никто не смог компенсировать внутренней холодности, никому еще не удалось многоточием прикрыть безмысленность. Синтаксис дается литератору в помощь, а не в качестве главного оружия.

Итак, к чему мы пришли? К тому, что мучительные поиски первой фразы  м н и м ы, если носят престижный характер, если основаны на грубом недоверии к читателю, и  и с т и н н ы, если связаны с желанием найти верную тональность произведения с тем, чтобы выйти на самую короткую и прямую дорогу к чувствам читателей, вызвать их эмоции, воздействовать не только на их разум.

Здесь я оговорюсь: проблема первого абзаца, конечно, не самая важная в написании материала. Я начал с нее потому, что она хронологически первая. Сел журналист за стол. Взял ручку. Над чем задумался? Над первой фразой.

Но, как известно, «В начале было Слово…».

Проблема языка. Журналисты — не мимы, газета — не сцена, читатель — не зритель: кому это не понятно?

Слово — наше оружие!

Но и наше несчастье.

Мы очень разные люди, даже нет смысла доказывать это обстоятельство. Мы можем позволить себе разные стили, подходы, темы, сюжеты, тональности. Однако слова, которыми мы пользуемся, — это, как ни крутите все те же «семь нот», не нами придуманные и, кстати, выверенные веками. Они вполне обеспечивают и полифонию звучания (доказательством чему служат многочисленные произведения классиков журналистики), и, к сожалению, какофонию тоже (чтоб убедиться в этом, надо раскрыть любую сегодняшнюю газету). «По отношению к очень многим нашим писателям, — говорил М. Горький, — нужно сказать, что с русским языком они обращаются варварски и знают его плохо». Уж в чем, в чем, а в этом вопросе мы, журналисты, писателей на первое место не выпустим.

Между тем широта и неоднородность читательской аудитории накладывают полный запрет как на серость изобразительных средств, так и на вычурность языка: нас читает не избранная публика, а миллионы «газетных тонн глотателей». «Надо писать крепкими, тугими словами, — говорил Горький в беседе с молодыми очеркистами, — рассказывать так, чтобы все было просто, ясно, — вот к чему нужно стремиться».

Но как стремиться? Где находить «тугие» слова? У кого учиться простоте и ясности изложения? Попытаюсь ответить на эти вопросы, хотя должен заранее предупредить: ничего нового мне сказать не удастся, я всего лишь напомню старые истины.

1. Прежде всего, надо читать классиков, и читать профессионально. Это значит: не просто следить за развитием сюжета, но и замечать, как авторы оперируют словом, за счет чего достигают большей выразительности, как строят повествование, когда и где роняют свое знаменитое бутылочное стекло, поразительно озаряющее всю картину.

«Вы окажете самому себе хорошую услугу, — писал М. Горький одному молодому литератору, — если поймете, что решающую роль в работе играет не всегда материал, но всегда мастер. Из березового полена можно сделать топорище и можно художественно вырезать прекрасную фигуру человека».

Замечательно «вырезали» такие выдающиеся стилисты, истинные мастера слова, как И. Бунин, Н. Лесков, А. Чехов, Г. Мопассан. У них и надо учиться журналистам. Мягкости языка — у А. Чехова, и еще его умению писать короткими фразами, без вводных предложений. Речевому языку, языку «говора» — у Н. Лескова, сделав настольной книгой его «Очарованного странника». И. Бунин, по мнению М. Горького, «очень удобен для очерка сухой точностью своего языка»: его рассказы написаны так, будто он «делает рисунки пером». Филигранность, отточенность, ювелирная выверенность Ги де Мопассана общеизвестны; к сожалению, иные из нас, сверхпоглощенные содержанием его произведений, этого не замечают. Надо, конечно, иметь определенное мужество, чтобы ограничивать себя в чисто читательском удовольствии, профессионально относясь к творчеству великих мастеров.

Авиационные конструкторы, как известно, прежде чем построить собственный самолет, до винтика разбирают чужой, предпочитая наслаждаться не столько красотой свободного полета машины, сколько линиями на чертеже.

2. Язык народа — клад для литератора. Но есть ли у нас кладоискательское чутье? Есть ли вкус к поиску? Умеем ли мы «ходить в народ»? Часто ли пользуемся мудростью предков, заглядывая в книги и словари?

Как родниковая вода отличается от той, что течет из крана, так и литературный язык не похож на речевой: он без «местных примесей», без натурализмов, без искусственных добавок в виде жаргона, лишен случайного, временного, фонетически искаженного. Беречь его чистоту, хранить от загрязнения такими словами, как «лажа», «шамать», «клёво», «волынка», наша святая обязанность. Это с одной стороны. С другой — не следует забывать, что первоисточником литературного языка все же является разговорный. Он постоянно рождает новые слова и понятия, особенно бурно — в эпоху социальных революций и научно-технического прогресса. Воздвигать непроницаемые и вечные барьеры между двумя языками было бы неправильно, да и невозможно: прорыв таких слов, как «комиссар», «паек», «карточная система», «космонавт», «мероприятие», неизбежен.

Если невозможны барьеры, то, стало быть, параллельно процессу обогащения языка идет процесс его засорения. Что требуется от нас, журналистов, не без активной помощи которых осуществляются оба процесса? Прежде всего разборчивость и сдержанность в употреблении уже существующих слов и понятий. Мы должны способствовать только обогащению и решительно препятствовать засорению нашего языка. Но и — «зеленая улица» словам, которые прошли через мощные очистительные сооружения времени!

Кроме того, нельзя забывать, что словотворчество продолжается и что мы, газетчики, ближе других находимся к возможности реально творить. «Стиляга», «звездная болезнь», «эхо войны», «малаховщина» и другие понятия, рожденные в недрах «Комсомольской правды», «обтекатели», так своевременно пущенные «в оборот» с легкой руки «Известий», — все это, быть может, и льстит авторам, но и ко многому обязывает. Обязывает в том смысле, что «родить» новое понятие куда проще, нежели потом «изъять» его из обращения, когда вдруг выяснится, что оно лишено социальной глубины, поверхностно-ярлыковое, неточное по смыслу, искажающее не только язык, но и нравственные представления общества. «Речь, пекущаяся об истине, — писал Сенека, — должна быть простой и безыскусственной». Стало быть, прежде чем давать новым словам газетную жизнь, надо тщательно измерить их глубину, взвесить, просчитать все последствия, как социальные, так и нравственные, и, наконец, учесть их фонетическое звучание и степень художественности. Какое емкое, многопластовое, точное, яркое представление дает слово «спутник» и сколько сомнений возникает, когда читаешь или слышишь «волосатик», «стиляга», «хипповый»!

Однажды в «Комсомолке» решался на совещании вопрос, не присвоить ли читателям, пишущим в газету, имя «читкоры» по аналогии с «рабкорами» и «селькорами»: читатели-корреспонденты? Не сомневаюсь, дали бы имя — привилось, уж очень хлестко звучит: читкор! Но после бурных дебатов все же воздержались, сохранили старое «читатель», главное достоинство которого в том и состоит, что оно — старое. Язык — это самое консервативное изобретение человечества, ревниво охраняемое от всевозможных реформ, новшеств, изменений и даже обогащений; такую бы стойкую идиосинкразию к засорениям — и нам бы, газетчикам, цены не было!

(Однажды в небольшом очерке, напечатанном в «Литературной газете», рассказывая о невежественном целителе, я позволил себе весьма сомнительную форму довольно простого слова: «Вхожу и вижу: за столом сидит и ест бутерброд с колбасой лет под шестьдесят мужик в грязном халате. Сажусь перед ним на стул. Подаю записку. Он делает последний смачный  ж у й, ставит на стол пустую бутылку из-под кефира и берет записку…» А как прекрасно употреблено слово в одной авторской песне, стилизованной под цыганский романс: «Вино на губы тихо  л ь я…»!)

3. Что еще делает журналистов мастерами, способными к «художественному вырезанию»? Думаю, умение сохранять индивидуальность своих героев. «Искусство начинается там, — писал М. Горький, — где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему».

При элементарной и, казалось бы, кристальной ясности этого требования иные из нас, к сожалению, куда чаще пренебрегают им, нежели пользуются. Не о том сейчас речь, ч т о  говорят наши герои на газетных страницах, а о том, к а к  говорят! Нет, не бедным или богатым языком, образным или примитивным — не своим, а нашим, вот в чем беда. Однажды Е. Шевелева, тогда еще молодой литератор, обратилась к Горькому с вопросом: как быть, если вода кажется ей стальной, а ее герою — жемчужной, написать, как он думает или как она? Горький ответил: «Вы… обязаны смотреть его глазами… Если вы начините его своими собственными взглядами, то получится не герой, а вы». Просто? Проще некуда. Неужели Е. Шевелева заранее не понимала, что ей скажет писатель? Понимала. Однако соблазн заменить чужое восприятие своим, авторским, думаю, был настолько велик, что, наверное, еще теплилась надежда: а вдруг Горький «разрешит»? Вдруг скажет: «Ваша «стальная» вода точнее и лучше «жемчужной», а потому — с богом, валяйте, дозволено!» Так нет: «Вы обязаны смотреть его глазами…» При этом Горький напомнил о Достоевском, герои которого говорили «напряженно и всегда от себя». И еще добавил, что автор «портит свой материал, когда, насилуя социальную природу своих героев, заставляет их говорить чужими словами…».

Вот тут-то, по-моему, и пробивает час разговорного языка, тут-то и находит он свое применение в литературе, в том числе и в журналистике! Мужик у Л. Н. Толстого в «Плодах просвещения» произносит: «двистительно». И Толстой, «поймав» это слово, сохраняет его, не «подстругивает», поскольку оно важно ему для речевой характеристики персонажа. А мог бы заменить «двистительно» на «действительно»? Конечно. Но что осталось бы от мужика?

Практический совет М. Горького молодым литераторам выглядит так: «…в высшей степени полезно записывать слова, которые наиболее поражают своей легкостью, изящностью, необыкновенной гибкостью…» Замечу попутно, что далеко не все советы даются «наперед», но они не менее ценны и в тех случаях, когда подтверждают правильность того, что мы уже делаем. Очень многие журналисты, вернувшись из командировок, с удовольствием перечитывают, а потом применяют в материалах слова и обороты, принадлежащие их героям и «живьем» записанные в блокноты. Я тоже делал попытки записывать речевые особенности героев в надежде, что они обогатят образ. Более того, фиксировать слова и обороты полагал для себя так же естественным, как собирать грибы, уж коли ты оказался на грибной поляне, решив прогуляться по лесу, тем более что корзинка-блокнот, куда можно складывать находки, всегда при мне.

Сейчас попробую взять какой-нибудь свой очерк и выписать из него для примера речевые особенности героев: они действительно обогащают образ или нет? Положим, «Шофер»: жену Марию Никаноровну мой герой называл «бабулей»; дочь Нину — «пацанкой», а сына — «пацаном»; жена, по его выражению, иногда «жалилась» начальству; про машину с грузом он говорил, что на улице «за глаза» ее никогда не ставит; пассажиров окрестил «негосударственным грузом»; говоря о том, что шоферов сейчас слишком много, выразился так: «С количеством вышла у нас неустойка, стали мы друг к другу хладнокровней»; на вопрос, как он относится к начальству, ответил: «Не в полной мере любви»; поработать за маленькие деньги — для моего героя значит «съездить и справить удовольствие»; машину свою он знает, как «собственную руку: когда в ней что болит и когда пора стричь ногти»; в заднем мосту приспособил цилиндрическую пару и сказал через «е»: «Модерн!»; опоздав на занятия в вечернюю школу, герой боится упрека учителя, потому что «для взрослого человека упрек, что для пацана порка»; об отношении шоферов к деньгам сказал: «Мы народ простой: скупиться не скупимся, но и кидать не кидаем»; сравнивая газетную информацию с той, которая идет от знаменитых шоферских разговоров на дорогах, заметил, что «разговоры разговорами, а у печатного слова своя цена». А вот несколько оборотов, принадлежащих его жене Марии Никаноровне: «Одно плохо, что дети не промежду нас с Мишей, а все со мной да со мной»; «Овощи — это его сухота́, как-никак, а он с машиной!»; «В наших расходах Миша меня никогда не учитывает, в нем  э т о г о  нет».

Но довольно. Не знаю, хорошо ли, плохо ли услышал я своих героев, умело передал их язык или скверно, но стремление у меня было. Кстати, техника применения «живой речи» у нас, журналистов, тем более у публицистов, несколько иная, чем у прозаиков. Мы относительно реже пользуемся прямой речью, начиная с тире и щедрого абзаца, — и места жалко, и, кажется, вроде бы теряем в публицистичности. Чаще мы вводим чужие речевые обороты в собственный авторский текст, взяв их в кавычки и как бы иллюстрируя факт существования героя, его манеру выражать свои мысли. Я, например, пытаюсь делать это так: не «ввожу» героя в текст, могу даже не упомянуть его в каком-то отрывке, лишь кавычками отмечаю его фразы, но у читателя, надеюсь, не бывает сомнений в том, кому эти фразы принадлежат. Нет, это не абсолютный рецепт. Разумеется, и в публицистике возможна прямая речь, и не забыли мы, как ставить тире перед абзацем, но я говорю о дополнительной возможности сохранять речевую характерность героев, экономя при этом дорогую газетную площадь.

4. «Большинство наших поэтов, — писал М. Горький, — к сожалению, работой над языком не занимаются, и стишки у них (в применении к журналистам можно, наверное, сказать: статейки. — В. А.) серенькие, жестяные. Меди нет, нет серебра, не звенят они, не поют». В другом месте я нашел у Горького: «С языком вообще происходит то же самое, что с нашими костюмами. Мы не так одеваемся, как должны одеваться. Нужно одеваться ярче. К чему эти серые и черные пиджаки?»

Я понимаю эти слова не как призыв к «серебряному звону», к лакировке действительности, а как заботу о сочности, образности, силе языка. Мол, не обязательно пой тенором, дорогой товарищ газетчик, можешь петь басом, то есть бичевать недостатки, ругаться, спорить, но даже ругань твоя должна быть одета не в серый, а в яркий по цвету пиджак, иначе ее не заметят.

Откуда появился термин «беллетристика»? От французского «бель летр», что означает в переводе «красивое слово». В чем же, спрашивается, его «красота»? Можно ли считать красивыми словами только «прекрасный», «достойный», «передовой», «умнейший», «розовый», а вот такие, как «черный», «глупый», «отсталый», «уродливый», — некрасивыми, изъятыми из употребления в беллетристике? Нет, конечно! Красота слова — в его точности, звучности, ясности, какие бы светлые или темные стороны жизни за ним ни стояли.

Итак, умение одеваться в «яркие пиджаки» — вот что, полагаю, нам нужно, чтобы стать мастерами журналистики.

5. И еще: умение избегать штампа. Что греха таить, мы слишком часто оказываемся в плену у штампа, «газетизма» — за примером, как говорится, ходить недалеко: сама эта фраза содержит два штампа, с поразительной готовностью сидящих на кончике языка и срывающихся так легко и непринужденно, что нужноусилие для того, чтобы избежать их, а не для того, чтобы ими воспользоваться. Замечу попутно, что говорить и писать о штампах уж очень рискованно: необходимо тщательно следить за собственным языком, к которому у читателя немедленно возникает повышенный интерес, и — не дай бог!..

Вот наиболее часто встречающиеся «газетизмы»: «а воз и ныне там»; «Петр кивает на Ивана…»; «доколе с этим будут мириться?»; «ответ не заставил себя ждать»; уже упомянутые мною «что греха таить» и «за примерами далеко ходить не приходится»; «труженики полей», «работники прилавка», «разведчики недр», «люди в белых халатах», «флагман индустрии», «черное золото», «белое золото» и т. д. — несть им числа, и даже «несть им числа» — тоже газетный штамп.

А есть еще такие штампы: если взгляды — то внимательные, которые непременно бросают; если речи — то пламенные; поцелуи — звонкие; походки — мужественные; звуки — манящие; то, что в сознании, — проносится; страстью — обуреваем; если на стуле — то примостился; и так можно до бесконечности. А. Чехов однажды перечислил то, что чаще всего встречается в романах и повестях: «Граф, графиня со следами когда-то бывшей красоты, сосед-барон, литератор-либерал, обедневший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные лакеи, няни, гувернантки… Бесчисленное множество междометий и попыток употребить кстати техническое словцо». У каждого времени, по-видимому, свои отштампованные герои и ситуации, и вот уже на смену графу пришел дед-колхозник с милыми чудачествами, шеф-консерватор, противостоящий молодому ученому-прогрессисту, рассеянный академик, говорящий «э-э-э, батенька», интеллигент-очкарик с развитой мускулатурой, адвокат-циник, рабочий — продолжатель династии, у которого на лице играют желваки, и т. д.

Впрочем, кое-что осталось и от прошлого: как были сто лет назад «бирюзовые и бриллиантовые глаза, золотые и серебряные волосы, коралловые губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д.», перечисленные Л. Н. Толстым в числе литературных штампов, так и сегодня существуют, украшая собой наисовременнейшие произведения.

Ну хорошо, а в чем дело? Каков механизм рождения штампа? А. Серафимович сказал, что все это заезжено, «избито это и тысячу раз повторялось». Но, прошу меня простить, как же не повторяться? Если море — синее, его ведь не назовешь оранжевым, и если луна серебряная, она была такой тысячу лет назад и будет столько же, если не больше! Между тем получается, что все написавшие «море синее» — штамповщики?

Сомневаюсь. Потому что повторяемость — всего лишь внешний признак штампа. А должен быть какой-то внутренний! Штамп — не эстафетная палочка, передаваемая от одного журналиста другому. И не обручальное кольцо, которое бережно хранится в литературной семье, как дорогая реликвия. Другое дело, если бы штампы рождались сознательно, если бы имелся каталог наиболее употребимых литературными бабушками и дедушками понятий, эпитетов, образов и сравнений, а внуки терпеливо переписывали бы их в свои нетленные творения! — и то я сказал бы, что истинные ценности хранить не грешно, а эстафетную палочку передавать в иных случаях даже полезно.

Беда, мне кажется, в другом.

Штамп — это прежде всего стереотип мышления, свойство, присущее людям малоспособным, малокультурным, малознающим и малограмотным, спасительное средство, по крайней мере для тех, кто не желает или не умеет думать. Кто берет готовое. «Домашняя птица? — Курица! Фрукт? — Яблоко! Великий поэт? — Пушкин! Море? — Синее! Луна? — Серебряная!» Все правильно, но все готово. Замечено с первого взгляда, а иногда и вычитано, отпечатано в голове с чужой матрицы. Не переварено. Не прошло через мозг и чувства автора и потому сказано или нанесено на бумагу без размышлений, с оставлением серого вещества «при своих». То, что луна не только серебряная, но и молодая, увидят не все, а то, что ее «без спутника и выпускать рискованно», увидел один В. Маяковский. (Знакомый врач, человек талантливый, поглядев на ущербную луну, сказал: «Какая-то артрозная!») И Днепр, конечно, чуден при тихой погоде — допускаю, кто-то отметит это обстоятельство, но вот то, что «не зашелохнет, не прошумит», оказалось по силам только Н. Гоголю. Стало быть, повторяемость, я думаю, не главный критерий штампа, это всего лишь следствие, причиной которого является стереотип мышления, точнее сказать, бездумность и бесчувственность.

Кроме того, штамп — это неспособность к фантазии. М. Горький писал: «Воображение (кроме наблюдения, изучения, сравнения) — один из наиболее существенных приемов литературной техники, создающей образ. Работа литератора, вероятно, труднее работы узкого специалиста, например, зоолога. Работник науки, изучая барана, не имеет необходимости воображать себя самого бараном, но литератор, будучи щедрым, обязан вообразить себя скупым, будучи бескорыстным — корыстолюбивым стяжателем…» Горький безусловно прав: то, что мы создаем без перевоплощения, оказывается далеким от действительности, формально-умозрительным, лишенным внутреннего динамизма, нарочито вычурным и не более «живым». Как штампованные часы.

Есть такой термин у литераторов: «высасывать из пальца», «писать из чернильницы». По очень точному определению К. С. Станиславского, штамп — попытка сказать о том, чего не чувствуешь. Можно добавить: или не знаешь, или не видел, или натурально не вообразил. Так, например, А. Грин не видел того, о чем писал, однако умел жизненно вообразить. И Л. Фейхтвангер не жил во времена Иосифа Флавия, но и он «натурально вообразил», что было в ту пору. Обращаясь к актерам, Станиславский часто восклицал: «Не верю!», поскольку актер штамповал образ. А когда Горькому попал на глаза рассказ молодого автора, в котором была фраза: «Звук рвущегося кровяного комка мяса», он спросил: «Вы слушали такой звук?» У того же автора «сочный тенор вибрировал, как парус», и Горький категорически заметил: «Не натурально». «Омнибусы орут, — написал молодой П. Сажин, — как заблудившиеся мастодонты», что, с моей точки зрения, звучит красиво, оригинально и, по крайней мере, свидетельствует о воображении автора. Только, увы, о воображении формальном, не основанном хотя бы на каких-то приблизительных данных, и поэтому, вероятно, Горький спросил автора: «Где вы слышали, как орут мастодонты?» Отсюда, от этой вычурности, до штампа еще меньше, я думаю, чем полшага. Пушкин писал: «Должно бы сказать: рано поутру — а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба — ах, как все это ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее».

Беда штампов еще в том, что они, даже при внешней своей красивости и «складности», не рождают у читателя никаких ощущений, никаких ассоциаций, никаких мыслей. Это писание невидимыми чернилами. Это песня не только без слов, но и без музыки. Мне рассказывали, что во время праздничных демонстраций в одном провинциальном городе с трибуны кричали в мегафон лозунг, утвержденный местным начальством: «Долой врагов капитала! Ура, товарищи!» И демонстранты, проходя мимо, дружно отвечали «ура!». Четыре года лозунг был в списке, лежащем перед диктором, четыре года его кричали с трибуны, сколько тысяч человек ответствовали «ура!», пока кто-то один не вник в смысл произносимых слов: «Долой! Врагов! Капитала!» — стало быть, долой нас самих, так как мы и есть враги капитала. Увы, штампы никогда не воспринимаются умом, они всего лишь внешний знак, рассчитанный на стереотипную реакцию.

Подводя итог разговору о языке, надо бы пропеть гимн жестокой требовательности журналиста к слову, к тем «семи нотам», из которых он слагает свое произведение. Как мы ухитряемся из такого, казалось бы, ничтожного по объему источника извлекать целые водопады слов — «ему непостижимо», как любил говорить один известный фотокорреспондент, мой добрый товарищ. Нет, надо решительно сузить отверстие, через которое мы выливаем слова на бумагу, надо учиться их цедить, чтобы каждое слово было «взвешенным».

«Искусство писать хорошо, — цитирую запись из дневника Л. Н. Толстого, — для человека чувствительного и умного состоит не в том, чтобы знать, что писать, но в том, чтобы знать то, чего не нужно писать».

Диалог. Кто возразит против того, что специфика газетной полосы создает для журналистов дополнительные трудности в сравнении с беллетристами? В самом деле: на относительно малом пространстве им нужно добиваться максимальной убедительности. Сама жизнь заставляет «густо писать», не зря многие ведущие журналисты занимаются тренажем — сочиняют стихи, отнюдь не предназначенные для публикации, а всего лишь приучающие к экономии слов. Кстати сказать, из весьма посредственных поэтов (тем более из хороших!) довольно часто получаются сносные публицисты.

Но вернемся к «чистым» газетчикам. К сожалению, достоверно и убедительно изложив ситуацию, они иногда разрушают все, что создали, каким-нибудь одним-единственным диалогом. Очень обидно!

Увы, не живые мы пишем диалоги. Сконструированные искусственно. Построенные на «лобовом» принципе, на котором их в жизни никогда не услышишь. «Который час?» — спрашиваем мы героя, и герой отвечает нам: «Половина второго». Две строки в газете. Отдать больше места под диалог вроде бы жалко. Но если максимально приблизить его к истинно разговорному, если уйти от вынужденного лаконизма, надо бы написать так:

— Который час? — спросил я Имярек.

— Вы разве торопитесь? — сказал он.

— Да нет, — смутился я, — всего лишь проголодался.

— Половина второго.

Четыре строки, но — правда. Читатель верит, что был именно этот разговор, что автор смутился, а герой едва не обиделся. По-моему, это чрезвычайно важно для нас, поэтому, работая над диалогом, мы не должны забывать: не только смысл произносимых слов рождает у читателя ощущение достоверности происходящего, но и психология говорящих, их настроение, их, если угодно, физическая возможность произносить те или иные фразы. Иногда мы позволяем себе ли, нашим ли собеседникам говорить без перебивки целые монологи, совершенно не учитывая того, приятные или неприятные слова звучат в нашем или чужом исполнении, по характеру ли они нам и нашим собеседникам. А ну как наш герой вспыльчив и невыдержан, и мы об этом уже сказали читателю, и вдруг заставляем вспыльчивого героя спокойно выслушивать чью-то длиннющую тираду, будто он каменный сфинкс, тем самым противореча собственным словам, характеризующим его образ.

Да, очень жаль тратить газетную площадь на «живой» диалог, но лучше, с моей точки зрения, тогда совсем за него не браться. Приведу несколько примеров. Вот диалог, взятый из одного очерка, опубликованного в «Комсомольской правде» и принадлежащего перу весьма опытного журналиста:

«Она жила в Минске, училась на первом курсе пединститута, а тут — призыв на целину. «Перехожу на заочное. И — еду! Решение окончательное, отмене не подлежит». Дом уже казался далеким прошлым. А впереди — «цветные мечты», Катя излагала Андрею Мурашову, рослому парню из-под Воронежа, свесившему голову с верхних нар:

— Мне представляется, что это будет за город. Точнее, агрогород, где городские удобства сплетутся с прелестью природы. Белые дома среди зелени, озеро в центре… А вокруг поля. Все пшеница, пшеница… Желтая. И разрезана она на квадраты лесными полосами.

Мурашов хотел сказать: «Картина с плаката». Но не решился обидеть соседку и согласился:

— Будет, конечно, город.

— И будет там школа с большими окнами. Я закончу институт и начну учить в ней детей.

— Так пацанов-то нету, — усмехнулся Мурашов.

— Сейчас нет, но со временем будут.

Она так и уснула, девчушка в брючках и пестреньких носках. Прикрыв ресницы, Мурашов смотрел на нее и тоже думал, как оно все будет…»

Диалог этот, возможно, необходимый, его служебная задача нам ясна: едут люди на целину, мечтают о будущем, как-то представляют его себе, а потом очеркист, вероятно, либо подтвердит реальность этих представлений, либо опровергнет. Но как искусственно сконструирован разговор! Он происходит в поезде? Молодые люди лежат на полках? А если на «нарах», то где? Они, наверное, шепчутся, чтобы не разбудить окружающих? И сам факт этот может что-то добавить к беседе, как-то окрасить ее задушевностью, доверительностью, но где все это? Почему никто из соседей не скажет раздраженно: «Погромче не можете?» И почему Мурашов «про себя» думает, что представления девушки — «картина с плаката», почему стесняется сказать это вслух? Не потому ли, что его реплика обязана потянуть за собой то ли согласие собеседницы, то ли возражение и на них нужно место в газете, а места — нет? Зато автор очерка, прекрасно ощущая картинность и плакатность девушкиной мечты, с помощью размышлений Мурашова «про себя» дает понять читателю, что и он не дурак, и он заметил банальность, — однако дальше этого не пошел. И дело тут не в способностях автора, а, скорее, в технологии его работы. Если журналист «услышал» речь героев, запомнил ее или записал в блокнот, ему нет нужды потом искусственно конструировать диалог. Впрочем, все же лучше записывать, нежели запоминать: по памяти восстановленные диалоги обычно теряют достоверность в сравнении с «натуральными».

Но вот еще один диалог из того же очерка:

«Рядом с Иваном Рудским, тоже в почете, сидел дядя Яков. И, как водится в застолье, после третьей рюмки переводил разговор на дела:

— Мы, Иванович, в старину так сплошняком степь не пахали.

— Еще бы, на быках много не наработаешь.

— Слов нету, не наработаешь… Однако тут гвоздь в другом месте забитый. Ты слухай, что я скажу, да мотай на ус.

— Так, можно, — закусывал Иван. — Трехполка теперь в моде. Другие времена… Давай еще по одной.

Несли и несли подносы с графинами, рвали мехи гармонисты, плясала молодежь…»

Тоже служебный разговор, очень важный для автора, тоже работающий на главную мысль очерка, но сделан куда основательней, реалистичней, приближенней к действительности. Степень достоверности его неизмеримо выше первого процитированного диалога.

Я всегда стремился к натуральности в разговорах, из-за этого обычно расходовал непростительно много газетной площади, пока не сообразил, что в целях экономии места иные диалоги можно писать «в строку», не с абзаца, но все же сохраняя их жизненность.

Теперь вот о чем. Довольно часто, интригуя читателя, мы начинаем повествование с прямой речи, например:

«— Нет-нет, не спрашивайте, все равно не отвечу!

Он долгим взглядом посмотрел за окно, на низкие облака, проплывающие вдали.

Я проследил его взгляд и тихо произнес:

— Мне трудно настаивать, но войдите и вы в мое положение.

Он неожиданно хитро улыбнулся…»

Вроде бы ничего, правда? Но в том-то и беда, что диалог сам по себе обезличен, он пригоден для всего на свете, драматургия его липовая, рассчитана на простачка. И в результате ничего не понятно: кто кого спрашивает? Почему один не хочет отвечать другому? Почему у задающего вопрос какое-то «положение», в которое надо «входить»? И что там за окном, кроме облаков, — город, или поле, или овраг, или семнадцатый век?

Известно, что некоторые крупные литераторы давно забраковали диалог, поставленный в начало повествования, считая его невыгодным, поскольку он почти не действует на воображение читателя. «…Всегда лучше начинать картиной — описанием места, времени, фигур, сразу ввести читателя в определенную обстановку», — советовал М. Горький. А если все же начинать диалогом, то таким, который способен дать какую-то информацию, приковать внимание читателя необычностью, оригинальностью или мыслью. Быть может, «нет-нет, не спрашивайте, все равно не отвечу!» — и есть такое начало, которое своей оригинальностью способно приковать внимание читателя к очерку? Лично я не нахожу. В этой фразе чувствуется искусственное стремление автора взять читателя за уши и притянуть к повествованию. Она скорее вызывает раздражение, чем внимание, потому что формальна, не несет никакой общественно значимой информации, никакой мысли. Давайте-ка попробуем на ходу, элементарными средствами, несколько изменить диалог:

— Нет-нет, не спрашивайте, вы напрасно теряете время, все равно не отвечу!

— Что значит напрасно? — сказал я. — Одно и то же время, слава богу, нельзя потерять дважды.

— Как, впрочем, дважды приобрести, — добавил он, хитро улыбнувшись.

Кажется, намечался контакт…

Это тоже далеко от совершенства, но все же лучше, потому что есть пусть крохотная, но мысль, хотя многие наши сомнения, адресованные первому варианту, находят себе место и здесь. А хотелось бы ясности, простоты, безыскусственности.

Существует и другая крайность: иногда, решительно отказавшись от «пустых» интриг, мы пытаемся первой же фразой полностью ввести читателя в «обстановку». И получается так:

«— Привет! — громко воскликнул Мартын Иванович Коломеец, заместитель начальника отдела технического контроля управления газификации Н-ского горсовета, входя в кабинет Анатолия Георгиевича Спирина, своего бывшего однокурсника по институту, а ныне председателя горисполкома, и бросая папку с документами в пустое кресло, предназначенное, вероятно, для значительных посетителей…»

Хоть стой, как говорится, хоть падай в это самое пустое и «значительное» кресло!

Последний абзац. Итак, имея тему и концепцию, собрав и обработав материал, составив план и обдумав сюжет, обезопасив себя от штампов, преодолев сопротивление первого абзаца и нащупав таким образом верный тон повествования и т. д. и т. п. — теперь-то мы с легкостью волшебной напишем, по-видимому, очерк. Написали! А чем его закончить? Тоже проблема.

Любопытно: в практической работе я, например, никогда специально не задумываюсь над финалом, никогда искусственно его не «вырабатываю». Все получается как-то само собой, естественно, без натуги: либо безжалостно отсекаю все лишнее, либо спокойно дописываю недостающее, точно зная при этом, что ни перелета, ни недолета нет. Интуиция? Шестое чувство? Срабатывает тот самый механизм, который позволяет человеку (и, между прочим, кошке тоже) успешно переходить улицу с оживленным автомобильным движением? «Кибернетическая машина» верно рассчитывает для ног момент старта, чтобы обеспечить безопасный финиш?

Если так, мне повезло. Но, думаю, нашей «кибернетической машиной» является обыкновенное чувство меры, помогающее в какой-то момент творчества из «писателя» превращаться в «читателя». Тогда внутренний голос приказывает: «Стоп» — или говорит: «Еще!» — и приходится подчиняться.

Вот наугад несколько концовок моих очерков; я бы мог и коллег процитировать, но, во-первых, интересно на себя посмотреть со стороны — есть у меня чувство меры? — да и боюсь, во-вторых, рисковать добрыми именами уважаемых авторов. Итак…

«Педагогическая проза»: «Школа на подъеме. А дети — это глина, фантастическим образом обладающая талантом самоваяния. Если ты из них ничего не вылепишь, они сами из себя начнут лепить. Но что?»

(Замечу, что «самоваяние» — не очень-то красивое, во всяком случае не самое удачное слово, я, кажется, зря его применил.)

«Взятие 104-го»: «И родилась у них великолепная идея…»

«Студент»: «За Лебедевым закроется дверь вуза, но перед ним откроются ворота в мир».

«Поляновы»: «На этом я поставил бы точку, если бы не вопрос, на который мне необходимо ответить: как я познакомился со своими героями? Прямо скажу — случайно. Но разве это меняет положение? Среднеарифметических данных, позволяющих найти «соответствующую семью», нет и быть не может. Однако, делая свой выбор, я исходил из того, что даже случайно избранная мною семья Поляновых содержит характерные черты, присущие многим семьям, и дает повод для серьезных размышлений».

Наконец, «Обелиск»: «Как вы думаете, они там, в земле, чувствуют, что мы их сейчас вспоминаем? Мне кажется, я бы чувствовал. И это не мистика. Это то, во что мы, живые, просто обязаны верить. Пока мы живы. Иначе — какой был смысл?..»

Далеко не уверен, что все эти концовки вполне удачны, хотя, возможно, их просто трудно воспринимать отдельно от всего материала. Однако они позволяют нам предположить, что финал повествования, независимо от того, в миноре он написан или в мажоре, но — не одна нота, а смысловой аккорд, нужный, быть может, для того, чтобы отзвук произведения, когда читатель уже отложил газету или книгу, еще звучал в нем, догонял его разум, будил его чувства.

Нет, все же рискну: интересно, как заканчивали свои работы классики отечественной журналистики? Почему только отечественной? И почему только журналистики? Беру с полки книгу.

Марсель Пруст. «По направлению к Свану»: «Дома, дороги, аллеи столь же — увы! — недолговечны, как и года».

Даниил Данин. «Несколько слов об исследователях»: «Кто-то назвал надежды воспоминаниями о будущем. Такими надеждами живут ученые мальчики, которым быть умными мужами».

Михаил Кольцов. «Летом в Америке хорошо»: «…американский покойник, знаменитый Франклин, не вице-президент и даже не президент, говорил: «Для того, чтобы мне быть послом, нужно, по закону, обладать имуществом не менее тридцати долларов. У меня осел ценою в тридцать долларов. Вот я стал послом. Но мой осел умирает. И я не могу быть больше послом. Кто же из нас посол: я или мой осел?»

«Стачка в тумане»: «Нам кажется, что история плетется черепашьим шагом. А ведь она несется все быстрее, еле успевая забирать воду на остановках. Избалованные пассажиры!»

«Молчи, грусть, молчи!»: «Брось, Ваня, неаполитанскую муру! Ведь ты же комсомолец. Давай что-нибудь веселенькое, российское». И мы тихонько под рокот машины начали российское: «Аванти пополо, де ля рикоса — бандьера росса, бандьера росса!»

Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц»: «Взгляните на небо. И спросите себя: «Жива ли та роза или ее уже нет? Вдруг барашек ее съел?» И вы увидите: все станет по-другому… И никогда ни один взрослый не поймет, как это важно!»

Да, несомненно, аккорд, который определяется словарем как «неустойчивый повисающий звук, устремленный куда-то». В нем — главная, основная мысль повествования, ее очень важно не просто донести до читателя, но и оставить с ним на какое-то время. Если графически изобразить смысловую и эмоциональную потенцию произведения, взлет ее происходит, по-видимому, не только в момент сюжетной кульминации, но и в самом конце, когда все сюжетные впадины и пики пройдены, но еще нужно добиться кульминации читательского восприятия.

Не знаю, в какой мере эти рассуждения будут полезны моему читателю, но лично я искренне жалею, что прежде никогда не думал о концовках, наивно полагаясь на интуицию. Но если интуиция, как говорят, чья-то мать, то, вероятно, она и чья-то дочь! (Кстати, заканчивая раздел, посвященный последнему абзацу, я попытался взять аккорд, на этот раз рассчитывая на кульминацию читательского восприятия не интуитивно, а совершенно сознательно.) Получилось? Нет?

ПОД ЗАНАВЕС…

И вот мы, кажется, на финишной прямой. Прежде чем разорвать ленточку, окинем мысленным взором пройденную дистанцию.

Мы говорили о мастерстве журналиста, отметив при этом, что мастерство — категория надстроечная, а базой является наше мировоззрение, наша гражданская позиция, наша социальная активность. Каждой строчкой, опубликованной в газете, журналист не только выражает, но и формирует мнение народа. Взгляды, суждения и предложения газетчика вливаются в русло политических решений и дел, общих для всей страны. Мы работаем от имени людей и для людей, помогая им своими очерками и статьями формировать политическое сознание. Стало быть, сугубо профессиональный разговор о мастерстве журналиста возможен лишь при условии, если в основе его лежит четкость и кристальная ясность наших позиций, общественная значимость каждого факта, использованного в наших произведениях.

Мы говорили о том, что «поют» в журналистике только люди способные, имеющие к ней призвание. Однако, если исходить из утверждения М. Горького, что «талант развивается из чувства любви к делу, возможно даже, что талант — в сущности его — и есть только любовь к делу, к процессу работы», следует смягчить наш жесткий приговор признанием того, что достаточно любить газетное дело, чтобы стать журналистом; но уж без этого, без любви, действительно рассчитывать не на что!

Мы говорили о том, что работаем в жанре художественной документалистики, который в силу ряда причин стал чрезвычайно популярным, и что границы между жанрами постепенно стираются: фактически журналисты живут по одним законам с беллетристами.

Мы попытались разобраться в том, какова мера домысла и вымысла в работе художественного документалиста, и упомянули «мешающие детали», которых не следует избегать во имя достижения высокой степени достоверности и убедительности наших материалов.

Мы говорили о том, что будить общественную мысль, то есть выполнять одну из важнейших задач журналистики, можно только с помощью мысли, подкрепленной доводами и резонами.

Мы говорили о том, что современная художественная документалистика начинается с создания концепции, содержащей сумму мыслей, и не забыли подчеркнуть, что концепция — это отнюдь не предвзятость.

Мы говорили о том, как рождается замысел журналиста, каким образом факт трансформируется в тему, а тема заставляет искать соответствующие факты.

Мы говорили о том, как нужно реализовывать замыслы, пользуясь определенной тактикой и стратегией сбора материала, искусством беседы, обработкой полученных сведений, планом.

И мы, конечно, не затронули и половины того, что составляет суть журналистской работы. Потому что, преодолев сопротивление первого абзаца, написав материал и поставив последнюю точку, мы, как истинные марафонцы, еще не имеем права останавливаться. Мы продолжаем «бежать» дальше до тех пор, пока не доводим материал до газетной полосы, пока не получим читательские отклики и не сделаем обзор писем, пока не вызовем реакцию официальных лиц и инстанций, пока не добьемся принятия мер, — но можем ли мы и после этого перевести дух?

У газетчика много забот, которые лучше классифицировать не по признаку «приятные», «малоприятные» и «совсем неприятные», а по признаку: «нужные» и «ненужные». В числе «необходимых» есть заботы, совершенно лишенные творческого начала, но мы должны понимать, что без них ни одна наша строка не дойдет до газетной полосы. Одновременно с этим мы, вероятно, так перенасыщены творческими делами, что были бы рады избавиться от некоторых, если бы не знали, что срубим сук, на котором сидим.

Вот краткий и далеко не полный перечень внутригазетных мероприятий, участие в которых, можно сказать, обязательно для сотрудника «Комсомольской правды»: летучка, планерка, топтушка (короткое, проводимое на ногах совещание по текущему номеру), час письма, творческие «самовары», «круглые столы», теоретические «жернова», «четверги», традиционные «землянки», читательские конференции, совещания по перспективному планированию номеров и т. д. Если к этому добавить заказ авторских материалов, редактирование их, участие в различного рода плановых и спонтанных заседаниях, организованных секретариатом, дежурства в качестве «свежей головы» по всему номеру и по отделу, разработку газетных акций и прочее, окончательно станет ясно: дел у журналистов много, причем помимо их основной обязанности — писать. И это, мне кажется, естественно: отказавшись от перечисленных забот, мы как бы обрываем пуповину, связывающую нас с газетой, и очень скоро снижаем свой творческий тонус — разряжаемся от идей, мыслей, желания работать, творческого настроения.

Хочу обратить внимание на еще одно существенное обстоятельство. Дело в том, что практически единственным оружием журналиста внутри газеты является  с л о в о, устная речь. Мы очень много говорим. Говорим, ставя задачу перед автором, когда заказываем ему материал, и говорим, убеждая его в необходимости переделок. Мы говорим, разбирая статью коллеги и размышляя (вслух) над готовящейся газетной акцией. Мы говорим, анализируя только что вышедший номер и подвергая критическому обсуждения серию номеров на летучке. Мы выступаем публично, поднявшись в полный рост перед всем коллективом, и положив локти на стол, за которым в Голубом зале редакции традиционно заседает редколлегия, и тет-а-тет, сидя напротив товарища по перу в запертом кабинете. Совершенно исключены рисунок, весы, чертеж, жестикуляция, сантиметр, мимика — только слово выражает нашу позицию, довод, мысль, оценку, предложение, протест или поддержку.

Разговорный жанр не из легких. Дело не только в модуляциях голоса, от которых, возможно, зависит убедительность того, что мы произносим, хотя недурно бы каждому из нас в совершенстве владеть и ораторским искусством, — важна логика наших высказываний, важен тон разговора с коллегами, важна манера. Какую степень искренности и откровенности мы можем себе позволить? В какой мере должны щадить самолюбие товарищей по перу? Существуют ли рамки для критики и рамки для дифирамбов? Можно ли «якать», встав в позу ментора, даже если есть к тому основания, и можно ли «мыкать», высказывая не общее, а свое мнение? Какова должна быть доказательность и обоснованность того, что мы говорим в узком журналистском кругу? Или, надеясь на понимание с полуслова, можно ограничиться легкими контурами, намеками и плаванием по поверхности? Надо ли бесконечно оглядываться, говоря сакраментальное: «Если я не прав, пусть меня поправят», и хорошо ли мы делаем, заканчивая речь в кабинете заместителя главного редактора банальным «спасибо за внимание»? Короче говоря, что «учитывать», а что «не учитывать»? И так ли уж безобидно наше слово, звучащее в «родной» журналистской среде, что можно не думать о том, как его подбирать и как произносить?

Газета — сложное и, я бы сказал, очень странное образование. С одной стороны, обыкновенное учреждение, с твердым распорядком дня, со штатным расписанием, с начальниками и подчиненными, с субординацией в отношениях, с дисциплиной труда и графиком выпуска продукции, кстати, весьма прибыльной, — иначе говоря, с законами, по которым работает нормальная «контора». С другой стороны, газета ничего общего не имеет с учреждением ни по своему духу, ни по сути человеческих отношений в коллективе, ни по стилю работы, ни по сумме обязанностей каждого.

Подчиненность по административной линии не обязательно влечет за собой в газете ущемления по линии творческой. В цене не должность, а талант и организаторские способности. На газетной полосе могут соседствовать материалы, написанные рядовым литсотрудником и членом редколлегии, однако оцениваются они по одному критерию. То ли нормирован рабочий день у журналиста, то ли не нормирован, никто толком не знает, даже помощник главного редактора по кадрам, и, откровенно говоря, знать не хочет, потому что общеизвестно: журналиста кормят ноги; во всех редакциях чуть ли не самой актуальной проблемой является — как привязать сотрудника к столу, обеспечив ему при этом максимальную беспри́вязность. Всеобщая забота о создании и сохранении творческой атмосферы в коллективе объединяет людей, в какой-то степени уравнивает их, нивелирует должности. Ответственность за публикуемое слово так велика, а взаимная подстраховка столь необходима, что между журналистами совершенно исключены казенные отношения. Как правило, господствует дух взаимного доверия, стало быть — уважения, стало быть — симпатии, доброго товарищества.

Этот дух, угодно нам или не угодно, должен сочетаться и уживаться с претензиями каждого журналиста на звание «личность». Творческим людям свойственны честолюбие, мнительность, самомнение, повышенная возбудимость, болезненное самолюбие — качества, которые в одних условиях могут обернуться на пользу общему делу, а в других — и во вред. Учитывая это обстоятельство, надо особенно бережно относиться друг к другу, проявлять взаимное терпение, подбирать слова и оценки, исходя из индивидуальных черт характера, щадить самолюбие, сглаживать, а не раздувать конфликты, но при этом и спуску не давать, ни в коем случае не потакать слабостям, не позволять зарываться, осаживать друг друга, учить и учиться, короче — не терять принципиальности, объективности и человечности.

Впрочем, сидя за письменным столом и размышляя обо всем этом, очень легко провозглашать нормы и правила, куда труднее их придерживаться.

Позволю себе в заключение дать молодым журналистам несколько советов, касающихся практики газетного дела, некоторых тонкостей нашего бытия, внутри-газетных отношений. Они нарисуют идеальную картину, далеко не всегда исполнимую и, к слову сказать, далеко не всеми. Стало быть, в моих советах-наблюдениях будет выражено всего лишь стремление приблизиться к идеалу на максимально близкое расстояние, а такое стремление, будем считать, — уже половина успеха. И еще: я поделюсь правилами, которые выработал сам для себя за долгие годы газетной работы, — а вдруг они, отнюдь не безусловные, все же помогут молодым журналистам отладить собственные творческие принципы. Излагая советы, я не буду придерживаться какой-то логической последовательности. Каждый совет вполне самостоятелен, его можно принять независимо от предыдущих и последующих, а можно и отвергнуть; повторяю: я был бы совершеннейшим идеалистом, если бы претендовал на непогрешимость.

Итак, двадцать пять практических советов:

1. Когда вы, коллега, получили написанный вами материал с машинки, внимательнейшим образом вычитайте его, исправьте грамматические ошибки, расставьте пропущенные знаки препинания, а грязные места перепечатайте и подклейте. Ибо восприятие материала и отношение к нему со стороны редактора будут на десять, двадцать, а иногда и на пятьдесят процентов зависеть от внешнего вида статьи и чисто формальной грамотности. Не сделаете этого, и крохотное сомнение вырастет у редактора в большое, досада перерастет в неприязнь, прохождение материала окажется затрудненным.

С другой стороны, если вам суждено быть редактором и читать чужие материалы, определяя их судьбу, как бы плохо ни был выправлен текст, как бы грязно ни выглядели страницы, как бы противно вам ни было, я призываю вас к сдержанности, чтобы ваше маленькое сомнение не выросло в большое, чтобы досада по мелочам не вылилась в неприязнь к целому. Постарайтесь судить по сути, а не по форме! Но автору непременно укажите на его небрежность.

2. Редактируя материал коллеги, не допускайте вкусовой правки. Только смысловую! И никогда не правьте самодовольно, хоть бы вы были главным редактором газеты. Пригласите автора, растолкуйте ему свое мнение, постарайтесь его убедить. Над вкусовой правкой, когда вы «увидел» меняете на «заметил», в коллективе смеются. А самодовольщиков просто не любят.

3. Не унижайте коллег, за них переписывая материал. Все ваши замечания они должны внести сами. И не пишите на полях рукописи различные «ох!», «ну и ну?», «еще чего!» и т. д. Это унижает автора, он невольно становится вашим врагом.

4. Когда вы написали материал и сомневаетесь в его качестве, выслушайте мнение своего первого читателя независимо от того, кто им будет — муж, жена, машинистка или ваш первый официальный редактор, и помните: как скажет этот читатель, так, словно по цепной реакции, скажут, не сговариваясь, и все остальные, за очень редким исключением. Чудес почти не бывает, а потому: не испытывайте судьбу, не лезьте на рожон, а сразу переделывайте материал, чтобы дать его после переделки другому «первому читателю». Коллективное мнение, даже несправедливое, в редакции неодолимо!

5. Читая коллег, не забывайте слова А. С. Пушкина о том, что судить произведение следует по его собственным законам. То есть хвалите или ругайте не за то, чего в материале нет, а вам кажется, что должно быть, а за то, что в нем есть.

6. Будьте щедрыми на похвалу, но и откровенными в критике. Любая критика в адрес товарища должна быть доброжелательной, искренней и ни в коем случае не личностной. Если вы чувствуете, что не сможете так критиковать, лучше вообще не открывайте рта. Недоброжелательная критика бесполезна и, стало быть, вредна.

Если по каким-то причинам вы не желаете публично критиковать откровенно слабую работу коллеги, щадя, положим, его больное самолюбие, то и не надо! У вас есть два выхода из положения: или скажите ему, что еще не читали материал, и он легко вам поверит, или замените публичное выступление «разносом» наедине. Коллега примет вашу критику, по достоинству оценив доброжелательный поступок.

7. Опубликовавшись, ведите себя скромно, и тем скромнее, чем удачней была публикация. К поздравлениям коллег относитесь сдержанно, помня, что добрая половина их, говоря вам хорошие слова, самого материала не читала.

8. В свою очередь, избегайте поздравлять коллег с «отличной публикацией», если вы материала не читали. Коллега, возможно, ваши поздравления примет, да еще как должное, но вам будет очень уж противненько — во-первых. А во-вторых, вы отрежете себе возможность когда-нибудь и где-нибудь открыто выступить против этой публикации, даже если, прочитав ее, поймете, что она противоречит вашим принципам, и от этого вам будет еще противней.

9. Старайтесь как можно реже хвалить материалы, принадлежащие перу руководителей газеты, даже когда они стоят похвалы. Это производит плохое впечатление на коллектив. И не волнуйтесь: кому надо, тот похвалит, — обойдутся без вас! Поскольку сами руководители обычно испытывают неловкость, когда их публично хвалят подчиненные, они не будут иметь к вам претензий, если вы промолчите.

Зато критиковать их статьи можно как угодно и сколько угодно, если, конечно, вы обладаете соответствующим мужеством.

10. Однажды опубликовавшись, не мните себя состоявшимся журналистом, помните слова М. Горького: «Если человек печатается, это еще не значит, что он должен печататься. У нас очень многие люди печатаются по недоразумению или по слабости редакторов…»

11. С другой стороны, как бы ни были вы известны читателю, вы живете как газетчик до тех пор, пока публикуетесь. Только последняя, сегодняшняя публикация — визитная карточка журналиста. Долгие перерывы опасны, они лишают уверенности, тупят перо и снижают уважение в коллективе. Ничто не способно оправдать и компенсировать ваше молчание: ни бурная организаторская деятельность на глазах коллег, ни частые выступления на внутригазетных совещаниях, ни даже ваша болезнь или физическое отсутствие. Только печатное слово может восстановить уважение коллектива, зато восстановить мгновенно, безоговорочно, без единого темного пятнышка. У коллег, как и у школьных учителей, короткая память. Но сильная.

12. В газете не любят функционеров, не владеющих пером или пишущих плохо. Какой бы пост вы ни занимали, помните: должность не освобождает вас от обязанности писать, причем писать хорошо.

13. Журналисту, работая в газете, очень трудно менять профессиональное и человеческое амплуа: как проявил себя в первые дни и недели работы, за такого и примут до конца дней. Начал с фельетона — «фельетонист». Не дал взаймы пять рублей в получку — скряга, и никакие сотни, данные потом, не помогут: «А наш скряга, представьте, раскошелился!» Встал на первой летучке, откровенно сказал свое мнение, и всегда потом простят любую степень остроты. Берегите будущее с первого дня работы в редакции!

И не только берегите — создавайте его, создавая себя.

14. Остерегайтесь амплуа «бойкого» журналиста с «бойким» пером, таких в газете презирают. Напомню слова М. Горького: «В понятие «бойкость» вместе с быстротой соображения и поступков всегда включается легкомысленное, поверхностное, непродуманное отношение к людям, к различным явлениям жизни». И дальше у него же: «Молодым литераторам нашим вообще свойственны «бойкость» и торопливость на пути к славе, этим и объясняется крайняя небрежность их работы».

Пожалуйста, не торопитесь к славе, а то в спешке легко разминуться с нею!

15. Учитесь газетному мышлению: придумывайте «подачу» материала, делайте предложения, связанные с реализацией планов, стремитесь войти в «мозговой трест» редакции, членство в котором, пожалуй, одно из самых почетных амплуа в газете. Однако не забывайте, что, выдвинув идею, вы и будете назначены ее исполнителем. Инициатива всегда наказывалась исполнением, так что будьте осторожны.

16. Никогда никому из коллег не отказывайте в творческой помощи и совете. Легко и без жалости отдавайте свои мысли, «перлы» и перо другим. Помните: истинный талант — щедр!

17. Не становитесь штатным оратором. Много и часто говорящий журналист рискует девальвировать свое слово, коллеги будут идти на пари: выступит или не выступит? О чем будет говорить и что, уже никого не тронет. Надо высказываться коротко и только по делу, при этом в том случае, когда есть мысль. Оратор без мысли евнухоподобен.

18. Не бойтесь писать от первого лица. Хотя «я» в материале и ограничивает поле зрения журналиста, сужает его, зато «работает» на убедительность, создает «эффект присутствия», дает возможность высказать собственные мысли и повышает за них ответственность. Можно писать и от третьего лица, но уж «мы» сегодня — совершеннейший анахронизм. «Мы пахали!» — хвастала муха, сидя на роге вола.

19. Пишите только то, что не противоречит вашим убеждениям и принципам, если, конечно, они есть. Беспринципный журналист теряет способность думать, а неспособность думать ведет к беспринципности, — ситуация обоюдотупая. Никогда не забывайте, что́ вы писали прежде; смена позиции без убедительного объяснения причин самоубийственна и для журналиста, и для газеты, которую он представляет.

20. Читатель феноменально зорок. Он непременно заметит и фактическую ошибку, и орфографическую, и прочитает между строк, и домыслит за вас то, что не имелось в виду. Читатель доброжелателен, зол, спокоен, ехиден, вспыльчив, вдумчив, рассеян, благороден, злопамятен, мелочен, щедр и прочее и прочее — а журналист один! Чтобы угодить всем вкусам, чтобы потрафить каждому читателю, ни в коем случае не приноравливайтесь к нему. Оставаясь самим собой, вы легче получите общественное признание, нежели будете раздваиваться и растраиваться. Уважение к самому себе и есть уважение к читателю.

21. Внимательно просматривайте почту, вашу «кормилицу», если хотите быть в курсе событий. Какую бы должность ни занимал журналист в газете, он долженсчитать себя работником отдела писем в первую очередь.

22. По первым откликам вы можете смело судить о характере всей почты, которая придет на вашу публикацию: в массе своей читатель однороден, хоть и многолик. В переписке с ним решительно избегайте так называемых «трафареток» — стереотипа. Хоть несколько слов, но напишите от себя. Это важно не столько для читателя, который не всегда разберется, где «трафаретка», а где личное письмо журналиста, сколько для вас: непосредственный контакт с читателем рождает ощущение реальной поддержки, в которой вы часто будете нуждаться.

23. «Если мы возьмем всемирную литературу в ее мощном целом — мы должны будем признать, что во все эпохи в литературе преобладало… критическое, обличительное и отрицательное отношение к действительности. Удовлетворялись действительностью, соглашались с нею, хвалили ее только пошляки, литераторы некрупных талантов, чьи книжки уже забыты. Та художественная литература, которой справедливо присвоено имя «великой», никогда не пела хвалебных песен явлениям социальной жизни. Боккаччо, Рабле, Свифт, Сервантес, Лопе де Вега, Кальдерон, Вольтер, Гете, Байрон, Шелли, Пушкин, Л. Толстой, Флобер и другие люди этого роста и значения… — никто из них не сказал действительности утверждающее и благородное «да!».

Вы хоть и молодые журналисты, но, полагаю, взрослые люди, способные понять: процитированные выше слова М. Горького нам и сегодня не следует забывать, потому что литератор во все времена имеет достаточно оснований для того, чтобы петь не тенором, но басом. Нам классиками завещано смело и решительно выкорчевывать из реальной действительности все мерзости и недостатки, не мириться с подлостью, коррупцией, предательством, равнодушием, цинизмом. Нам никогда нельзя становиться людьми, спокойно и холодно относящимися к судьбе своей Родины.

24. Учитесь всю свою жизнь и учитесь всему! Еще раз процитирую М. Горького: «Лично меня всю жизнь учили и продолжают учить. Учили Шекспир и Сервантес, Август Бебель и Бисмарк, Лев Толстой и Владимир Ленин, Шопенгауэр и Мечников, Флобер и Дарвин, Стендаль и Геккель, учил Маркс, а также Библия, учили анархисты Кропоткин и Штирнер, и «отцы церкви», фольклор и плотники, пастухи, рабочие фабрик и тысячи других людей…»

Надеюсь, молодым журналистам в этой тотальной учебе, в этом поиске, принесут какую-то пользу и мои скромные заметки о мастерстве. Однако, овладев секретами, приемами и методами работы, вы не закрепите все это навечно за собой, если останетесь «теоретиками».

Нет лучшего учителя, чем практика.

25. Профессия журналиста такова, что каждое новое редакционное задание, каким бы опытом вы ни обладали, начинает вашу работу с нуля. Ну и что? — с нуля так с нуля! И потому последний мой совет: д е л а й т е  д е л о. Вы только начните, и реальная жизнь подскажет вам много больше и ценнее того, что вы услышите от других.

Кто ищет…

* * *

…Осмысливая и ревизуя в этих заметках свой собственный журналистский опыт, я, кажется, понял, как должен был сам работать и каким должен был быть.

1976, май 1987

Оглавление

ОТ АВТОРА

Часть первая ДЕЛОВЫЕ РОМАНТИКИ

  I ПОВЕСТЬ О КАРЬЕРИСТАХ

    1. Я ВВЯЗЫВАЮСЬ В КОНФЛИКТ

    2. «МЕРЗЛОТКА»

    3. НОЧЬ В ОБЩЕСТВЕ РЫКЧУНА

    4. ЗА ОБЩИМ СТОЛОМ

    5. ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

    6. ЛАКОМЫЙ КУСОЧЕК

    7. СЕВЕРНЫЙ КОЛОРИТ

    8. ПОЛЕ

    9. С ОТКРЫТЫМ ЗАБРАЛОМ

    10. КАРПОВ ЗАКУСЫВАЕТ УДИЛА

    11. «И-ДЕ-Я НАХОЖУСЬ?!»

    12. ИДЕМ НА «ВЫ», АНТОН ВАСИЛЬЕВИЧ!

    13. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

    14. СУДЬБА-ИНДЕЙКА

    15. ПОЛОЖЕНИЕ ХУЖЕ ГУБЕРНАТОРСКОГО

    16. ОТДЫХ СОЗДАЛ ЧЕЛОВЕКА

    17. РАСПРАВА. НАЧАЛО

    18. РАСПРАВА. КОНЕЦ

    19. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗА ОБЕДЕННЫМ СТОЛОМ

    20. ТРИ ИСПОВЕДИ

    ЭПИЛОГ

  II ВИЗИТ К ЭКСТРАСЕНСУ (Опыт общения)

Часть вторая ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

  I ОСТАНОВИТЕ МАЛАХОВА Социально-педагогическая повесть

    ВВЕДЕНИЕ В ТЕМУ

    1. В КОЛОНИИ

    2. ТОЧКИ ОТСЧЕТА

    3. МАЛАХОВЫ

    4. АВТОМАТ — АВТОМАТУ

    ЭПИЛОГ

  II СЫНОВЬЯ (Жизнеописание Александра Дудина, его брата и всей семьи)

  III ДОЧКИ-МАТЕРИ

    ЗНАКОМСТВО

    ВЗАИМООТНОШЕНИЯ

    ЗАБОТЫ

    ВМЕСТО ЭПИЛОГА

  IV А ПОЕЗД УШЕЛ…

Часть третья ИСКАТЕЛИ

  I КРЕДО АНАТОЛИЯ ПУГОЛОВКИНА

  II ВТОРАЯ ДРЕВНЕЙШАЯ… (Заметки о журналистике)

    ВВЕДЕНИЕ

    ДЕЛО, КОТОРЫМ МЫ ЗАНИМАЕМСЯ

    ЗАМЫСЕЛ, ФАКТ, ТЕМА

    СОЗДАНИЕ КОНЦЕПЦИИ

    ПЕРЕД ДОРОГОЙ

    СБОР МАТЕРИАЛА

    ИСКУССТВО БЕСЕДЫ

    ОБРАБОТКА МАТЕРИАЛА

    ПРОЦЕСС ПИСЬМА

    ПОД ЗАНАВЕС…