Аугенблик [Евгений Анатольевич Сотсков] (fb2) читать онлайн

© Текст книги является безраздельной собственностью автора. Книга предназначена исключительно для ознакомительного прочтения. Всякое распространение данного текста без согласия на то автора является нарушением закона со всеми вытекающими из этого последствиями!

                         Авторская редакция

Сказать, что книга необычна – мало сказать! Роман уникален по своей необычности. И дело тут вовсе не в том, что в романе много очень ярких откровенных эротических сцен, и довольно часто встречаются нецензурные слова и выражения. А дело в том, что, если можно так выразиться, степень естественности этих сцен, этих неудобных выражений настолько высока, что герои представляются совершенно реальными… живыми людьми, которые обитают в том же мире, в котором живем мы с вами, находятся между нами.

Да, герои романа живут между нас. Мы видим их, встречаемся с ними. Мы с ними дружим, и мы с ними ссоримся.

О чем роман? Можно много распространяться о составляющих мира этого романа, вычислять степень величины этих составляющих, сравнивать одно с другим…

Но стоит ли это делать? Совершенно определенно – не стоит!

На протяжении всего повествования показаны разные качества разных людей. Но одно человеческое качество над всем остальным возвышается абсолютной истиной: это человеческая доброта!

И именно об этой человеческой доброте и повествует роман.

Сотсков Е.А.

2020 год. Дмитров

Внимание !

Данное произведение содержит нецензурную лексику, а так же сцены откровенного эротического характера и не рекомендуется к прочтению лицам, не достигшим совершеннолетия, а так же впечатлительным лицам и лицам с неуравновешенной психикой.

Все события и персонажи являются авторским вымыслом. Любые совпадения имён, фамилий и должностей персонажей с реальными именами живых иди умерших людей, а также происходившими с кем-либо в жизни событиями – абсолютно случайны и совершенно непреднамеренны.

ПРОЛОГ

Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.

                                                            Иосиф Бродский

Этот год для меня (да и не только) был необычным и знаменательным во всех отношениях.

В последние минуты года предыдущего самоотставился алкоголик государственного значения Ельцин Борис Николаевич, под занавес, принеся стране нелепые извинения.

Катастрофы всемирного масштаба, которую предрекали многочисленные прорицатели, в том числе и научные, народы мира так и не дождались – «Миллениум» не состоялся.

Израильский Кнессет избрал Моше Кацава в качестве восьмого президента Государства Израиль.

Владимир Путин был избран президентом России на первый срок. Молодой, малоизвестный, внушающий уважение и подающий надежды.

Знаменитая на весь мир страна-хулиган Америка выбрала своего сорок третьего президента Джорджа Буша-младшего.

В Москве по-настоящему заработал бетонно-наливной Храм Христа спасителя.

Лидер израильской оппозиции Ариэль Шарон посетил Храмовую гору, со всеми, вытекающими из этого последствиями.

Появилось мощное орудие сексуального воздействия на мужчин России – группа «ВИА Гра»

Зачем-то сгорела знаменитая железобетонная иголка всея Москвы – Останкинская телебашня.

Я, молодой и беззаботный, потерял серьезную работу, на которой планировал отдавать себя государству всю свою жизнь. Новая же работа (конечно временная) не имела с прежней ничего общего. Предприятие наше только что возникло – мы начинали с нуля.

* * *

Давным-давно это было.

Молоденькая секретарша моего начальника Тонечка Воробьева была от меня без ума (как она сама очень дипломатично дала мне это понять) и, в обеденный перерыв, да и не только, бегала ко мне в мониторку.

Началось это так: в один из таких обеденных перерывов, Антонина зачем-то принесла мне в мониторку кусочек торта, конфет в дешевой алюминиевой миске и баночку (неполную) какого-то своего национального (Антонина была девушкой еврейских кровей) варенья из редьки, с непроизносимым названием айнгимацх, на удивление вкусным, и, с еле заметным смущением тихо проворковала:

– Женя (Женя это – я), наши решили микро сабантуйчик устроить, вот, поучаствуй…

В этот момент, неожиданно для нас обоих, в коридоре послышался голос нашего Босса. Антонина испугалась, быстро огляделась, задержав взгляд на дверце огромного встроенного шкафа.

– Тонь, ты что? – реально удивился я.

– Знаешь, Жень, – зашептала она, – Босс говорит, что я неровно к тебе дышу!

Я мгновенно оценил ситуацию. По отдельно понятым словам начальника предположил, что в мониторку он не зайдет, но виду не подал. Вместо этого, я приблизился к Антонине, слегка прижал ее к стене и, заглянув в ее распахнутые от страха глаза, голосом демона-искусителя произнес:

– Правда? М-м-м-м… И ты мне тоже нравишься!

Антонина хлопала глазами и молчала.

Я, продолжал глядеть в ее влажные карие глаза и, приблизив свои губы к ее губам, но, не касаясь их, еле заметно покачал головой из стороны в сторону. Заметив, как глаза моей пленницы подернулись легким туманом, а дыхание действительно стало неровным, я… ничего не сделал, медленно отпуская красивую еврейскую девушку на свободу.

И так, мы дружили. Дружба наша была столь крепка и незыблема, что мне иногда даже приходилось действительно прятать ее в шкафу, когда в мониторку заходил начальник.

Начальник – Исаев Александр Николаевич (в девичестве Самсон Абрамович Кацман) был молод, красив (для самого себя), неумен и амбициозен. Маленького роста, этакий холеный типчик, всегда в одном и том же, идеально сидящем костюме, голубовато сером и всегда в разных рубашках (золотые запонки в манжетах). На шее постоянный, как аксиома, полосатый галстук, лакированные туфли и классически картавая речь. Поговаривали (со слов Лешки, водителя Исаева), что имелась у него жена – дама невероятных размеров, потная и неаккуратная.

– Посмотри, – обычно говорил он, – посмотри по камерам, где моя Антонина, что-то ее нет нигде!

Я обыкновенно смотрел по камерам и, даже, если Тонечка Воробьева и обозначалась где-то, говорил неправду:

– Не видно. Может в лаборатории?

– Да нет ее там… – задумчиво так отвечал начальник и смотрел на меня подозрительно.

Тогда я, громко так, что б до шкафа дошло:

– Наверное, писает или какает!

– Издеваешься? – кривился начальник.

– Конечно! – бодро отвечал я (он же не знал, что я не над ним издеваюсь).

Когда начальник уходил, Тонечка элегантно выпархивала из шкафа, вся красная, хоть прикуривай. И тогда она мне очень нравилась!

Вот так мы и жили. На работе. Можно сказать, весело жили, интересно и разнообразно. И об этом далее…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В один из обычных дней тех стародавних времен, когда небо было голубее, трава зеленее и забористее, а Тонечка Воробьева была просто Антониной, я скучал, сидя за мониторами после глубокого здорового десяти часового сна на рабочем месте.

Маленькое пятнышко на экране быстро приближалось, преобразовываясь в странно хромающий девичий силуэт. Минуя свой офис, Антонина ворвалась в мониторку. Волосы растрепаны, не совсем отвалившийся каблук неестественно свернут на бок.

– Ты представляешь, – возбужденно прощебетала она, излучая красивыми карими глазами знакомую мужчинам энергию, – там такая огромная собака… ну, собака – мужик…

– Кобель, – поправил я Тонечку Воробьеву. – Собака-мужик – это кобель. У него яйца болтаются.

– Да! Еще какие… – задумчиво и как-то торжественно произнесла Антонина, густо краснея, и неотвратимо делающаяся из просто хорошенькой девушки, в существо, непреодолимо притягивающее самцов всех видов и типов.

«Надо бы ее трахнуть», – подумал я, проваливаясь в ее необычайно глубокий взгляд.

– Ты представляешь, – уже хрипловатым голоском продолжала она, – этот… кобель, он на меня… напрыгивал, и так делал, так делал…

– Ну-ка, как, делал? Как, покажи!

– …Ну… вот так… не понимаешь, что ли?.. А вдруг он искусает меня?

«Течка у нее что ли?» – подумал я, представляя, как огромная дворняга вгоняет своим собачим инструментом полоску ее трусиков в туда.

Помада на ее пересохших губках ощущалась сладким ванильным кремом.

«Точно. Течка!» – безапелляционно констатировал я, очень легко проваливаясь пальцем в такую известную неизвестность.

С тех пор миловидная девушка Антонина превратилась в очаровательную Тонечку Воробьеву.

* * *

Через некоторое время (не очень продолжительное) после этого, в общем-то, незначительного происшествия, Тонечка Воробьева пригласила меня в свою еврейскую семью. Пригласила под видом сломавшегося телефона. Изобразив некоторое сомнение (искусственное конечно – мне очень нравилось, как Тонечка смешно надувала губки, изображая обиду – также искусственную конечно), я согласился.

Телефон оказался исправным, только слегка и неумело подпорченным. Положив руку на аппарат, я предположил – громко так, чтобы было слышно не только одной Тонечке Воробьевой, что ремонт потребует некоторого времени.

Тонечка заговорщицки улыбнулась и закрылась со мной в своей комнате, и мы… долго… разговаривали…

Чай – две изящные (некаждодневные) чашки на круглом подносике – с маленькими пирожными, впрочем, оказался весьма кстати.

…Потом родители провожали меня и загадочно так улыбались. Очаровательная Тонечка Воробьева выглядела счастливой. Да я и тоже… был весьма доволен сам собой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как-то раз всегда такая пунктуальная Тонечка Воробьева опоздала на работу на целый час. Каблук туфли, который я в прошлый раз наспех пришурупил кривым саморезом по дереву, она держала между пальцами левой руки на манер сигареты.

– Вот! – произнесла она отстраненным хриплым голосом, глядя куда-то мимо меня.

– Сломался уже?

– Вот, опоздала…

«Ба! Да она пьяная!» – неприятно для себя самого понял я.

– Я не пьяная, – не заметив, что «поймала» мою мысль самой себе ответствовала Тонечка, – я отравилась. Блядь, как хуёво-то!..

– Самогон пили, что ли? – удивлялся я, искренне не понимая, как может произносить такое, интеллигентная во всех отношениях дама!

Тонечка Воробьева свела красивые глазки к не очень красивому носику так, что мне показалось, будто она левым рассматривает правую стену, а правым наоборот. Я стоял посередине и опасался того, что она меня вообще не видит.

– Ага. Самопляс ча-ча-ча! …Как я такая к начальнику пойду?

– Не парься, нет его. В Москву укатил. Однако, похм… полечиться надо, – забросил я пробный шар.

Тонечка Воробьева думала с минуту. Потом попыталась развести глаза. Это, хоть с трудом, но получилось, правда, ненадолго.

– Зачем?

– Надо, – не понимая, к какому именно моему сообщению относится ее вопрос, универсально ответил я.

– Наверное, надо, – равнодушно ответила Тонечка Воробьева, безрезультатно пытаясь взять под контроль, живущие сами по себе, красивые еврейские глаза.

– Блядь, меня сейчас вырвет, – как мне показалось, удивленно и одновременно устало предположила Тонечка Воробьева.

Пожав плечами, я указал Тонечке на мусорную корзину. Она ринулась в угол, низко склонилась над корзиной, упершись руками в стены. Короткая клетчатая юбка не скрывала съехавшую в сторону полоску трусиков…

…Я лечил ее сзади, торопясь, потому что ни в какую Москву начальник не уезжал. Тонечка Воробьева самоотверженно блевала мимо мусорной корзины, совершенно не замечая, что происходит с ее задней частью! Два, так непохожих друг на друга физиологических акта, происходили параллельно и удивительно синхронно по всем своим возрастающим и стихающим ступеням, уверенно продвигаясь к своему завершению.

Мы кончили одновременно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В одно мое воскресное дежурство, когда никаких начальников нет, Тонечка приехала на велосипеде. Сказала, что документы просили забрать.

Пустобрех-дармоед Мишка (сообакин сын) зачем-то залаял на нее. Наверное, на велосипед разозлился. Пришлось идти к ней на выручку.

Тонечка в мониторку не пошла – сразу наверх. Перед самым выходом, в коридоре я остановил ее, заглянул в глаза томным взглядом, бесцеремонно рукой забрался ей под короткую юбку и нежно провел ребром ладони меж ее ягодицами и весьма ниже.

Тонечка вспыхнула и… отстранилась. Впрочем, как-то так неуверенно отстранилась, не сразу.

«Ну, женские дела, наверное», – глубокомысленно оправдал я свою неудачу.

Я смотрел в ее красивые карие глаза, наслаждаясь такой знакомой (в определенные моменты наших отношений) глубиной, целомудренно чмокнул ее в щечку. Тонечка застенчиво опустила глазки, постояла так немного, вновь подняла на меня взгляд, и мило улыбнулась. Эта улыбка ее сладко проникла в душу, сжала сердце и опустилась вниз известным всем мужчинам напряжением.

Тонечка уехала на своем велосипеде, а я стоял загипнотизированный, и какое-то незнакомое, необъяснимое чувство медленно и неудержимо овладевало мной.

«Странная она какая-то сегодня, – недоумевал я, – необычная…»

* * *

В одну из промозглых ночей мне не спалось. Я смотрел в монитор и в грудах металла в цеху в своем воображении строил парадоксально необычные замки. Внезапно пришло воспоминание: Тонечка Воробьева как-то рассказывала, делая страшные глазки, что не ездит на велосипеде.

В следующее мое дежурство в будний день, между всем прочим, она поинтересовалась, как мне глянулась ее сестра-близняшка Аня?

В красивых глазах ее я прочитал озорство, граничащее с хулиганством.

– …Вы… очень похожи… – попытался вывернуться я, совершенно сбитый с толку. – У вас одинаковые… эти… носики… но ты… ты, безусловно, красивее!

– Не-а! – не поверила Тонечка Воробьева. – Мы разные. Совсем разные!

– Правда? – очень заинтересованно спросил я… И надолго задумался.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Один раз в конце своего рабочего дня Тонечка Воробьева куда-то очень торопилась. Заскочив на минутку ко мне в мониторку, она попросила выбросить использованный рулон пленки от факса куда-нибудь подальше, а еще лучше, вообще сжечь. Наш начальник Исаев был весьма подозрительным, наверняка эта инициатива исходила от него.

Этот рулон я зашвырнул в шкаф и сразу про него забыл. Только через неделю, я его случайно обнаружил, и, отмотав немного, глянул на свет. Оказалось, что пленка сродни копирки. На ней было видно все, что печаталось на факсе. При следующей встрече с Тонечкой Воробьевой я сказал ей, что сама пленка не нужна, а вот пластиковая втулка, на которую она намотана, мне сгодится. С тех пор Тонечка Воробьева несколько месяцев таскала мне все использованные рулоны от факса. И конечно с пленкой. Ну, в самом деле, не сматывать же изящными женскими пальчиками с наманикюренными ноготочками километры пачкающейся пленки.

А я че, а я ни че! Дежурство длинное, делать все равно нечего. Вот я и читал и всешеньки знал, чем наши начальники занимаются. Пре интереснейшее занятие, скажу я вам, милостиздари! Даже о самом мне что-то промелькивало.

Читая пленку, как увлекательный роман, я… задежурился глубоко за полночь.

Как назло утром у меня не сработал будильник, и я проспал приход начальника. Слава Богу, он не зашел в мониторку, как делал это обычно, а сразу прошел к себе наверх. Его звонок и разбудил меня. Он что-то спрашивал, я что-то отвечал… наверняка невпопад. Когда до моего сознания тревожными уколами дошла его озабоченность и подозрительность в нашем телефонном разговоре, я почти проснулся.

– Антонина у тебя? – как-то уже знающе спросил он?

– Нет, конечно, почему у меня? – безнадежно фальшивым тоном отвечал я, просыпаясь окончательно.

– Сейчас приду! – ответил начальник и положил трубку.

Идти ему секунд сорок, успокаивал я себя, роняя стул, в срочном порядке убирая постельные причиндалы в многофункциональный шкаф.

Когда начальник вошел в мониторку, я, как и положено, бдел у экранов мониторов.

– Она что, не приходила еще, – раздраженно и больше утверждающе, чем вопрошающе пробубнил он, сильно скосив глаза на предательски раскрывающуюся и скрипящую дверь шкафа.

«Пиздец! – подумал я. – Точно теперь отберет мою любимую подушку. Одеяло… хрен с ним, телогрейками накроюсь, а вот подушка…»

Я отчетливо и ярко представил, как на этой подушке механически ритмично, возвратно-поступательными движениями существовало Тонечкино лицо, в обрамлении растрепанных волос, с глуповатой улыбкой наслаждения… И я твердо решил, что подушку не отдам ни за что!

– Не отдам!.. – ни к селу, ни к городу заявил я предательски хриплым голосом.

– Чего не отдашь? – спросил, сбитый с толку начальник, отвлекшись от шкафа.

– Вон она идет, – скорее предположил, чем увидел я, показывая на экран монитора.

Тонечка Воробьева действительно шла. Но шла как-то странно. Когда она была уже близко, я понял, что она тащит за проволоку что-то большое и неудобное. Начальник не разглядел этого, поэтому необычностью происходящего не заинтересовался.

– Если зайдет сюда, посылай сразу в лабораторию, – раздраженно скомандовал начальник, последний раз, перед уходом, бросив на шкаф уже не такой подозрительный взгляд.

* * *

Тонечка боком вдвинулась в мониторку, с гордостью представляя мне предмет, в котором сразу определилась внутренняя плата старого лампового телевизора, такая глупая, и такая трогательно ненужная.

Вот! – с нотками экстаза гордости воскликнула она, заглядывая мне в глаза с желанием моего восторга. – Я подумала, что тебе нужно!

«Боже мой! – испугался я. – Ведь я даже знаю, где эта плата валялась, сам этой дорогой хожу. С километр тащила! Куда ее теперь? Разве что дверь кафа подпереть…»

– Колготки вот порвала…

– Спасибо, заботливая ты моя! Все в дом! – похвалил я Тонечку Воробьеву, пальцами продвигаясь все выше по разлезающемуся шву ее колготок. – Может скотчем заклеить? Иди сразу в лабораторию, начальник ждет.

– Я знаю, звонил. Как с такими колготками к нему?

– Сними их вообще, а то подумает чего!

– Точно!

Колготки добавились к подушке в шкафу.

* * *

Смена кончалась, я собирался домой. Совершенно ненужная мне телевизионная железяка немым укором стояла в углу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Как-то раз, на одной из многочисленных корпоративных пьянок, которые, иногда по поводу, а в основном без повода, очень любил организовывать Главный инженер – мужик грузный, потный и в шляпе, я проговорился, что полжизни занимаюсь радиосвязью. На следующий день начальник вызвал меня в свой кабинет. Понятное дело, не зная его намерений, я насторожился.

«Точно, – рисовал я в уме картины одна страшнее другой, – точно, спалил меня кто-то с Тонькой! Сейчас уволит на хрен!»

В кабинете начальника не оказалось. Зато у окна, подпирая подоконник огромным животом, задумчиво существовал Главный инженер, бессмысленно обмахиваясь своей шляпой.

– Александр Николаевич-то где? Только что вызвал? – невинным тоном спросил я колыхающееся пузо, пытаясь выведать хотя бы направление интереса начальника ко мне.

– Пипиндра какая-то, а не погода, не могу больше эту жарищу терпеть! – красивым басом церковного певчего, пророкотал Главный инженер.

– Михалыч, а в буфет столовки пиво свежее привезли. Холодненькое, – на всякий случай располагал я Главного инженера к себе.

– Да знаю я, рано еще.

«Еще б ты не знал, – изучал я Михалыча, – это твоё!»

– Так чего начальник-то звал?

– Сейчас придет. В туалет вышел.

– А Антонина наша где? – выпытывал я хоть что-нибудь. – Я ее что-то совсем не видел сегодня.

– После обеда будет, твоя Антонина.

«Точно, пиздец! – еще больше испугался я. – Вот он и проговорился!»

Выражение «твоя», как мне показалось, было произнесено с еле скрываемой издевкой.

Начальник, всегда пытающийся выглядеть деловым и от этого часто казавшийся глуповатым, стремительно прошел к своему столу, но садиться не стал.

– Евгений! – как-то странно торжественно произнес он. – Ты же ведь у нас радиолюбитель!

– …Ну, вроде того, – уже понимая, что сегодня меня точно не уволят, все-таки с неуверенностью произнес я, – починяю понемногу…

Голос мой крепчал от удовольствия ощущения – беда проходила мимо.

– У меня в мониторке даже плата от телевизора валяется. Хочу из нее гирлянду на Новый год сделать. А что, Александр Николаевич, – уже начинал издеваться я, – из проволоки каркас елки, стружкой ее, мигалки разные внутрь… красиво должно получиться!

– Да знаю я про твою плату, – помрачнел начальник… – М-м-м… я тебя по другому поводу позвал. Я про другое. Предприятие у нас молодое, сам понимаешь, еще ничего нет. Вот, у вас в охране даже раций нет. Я про это хотел поговорить. Как-то можно это организовать? Деньги я дам.

– Не вопрос! – возликовал я. – Как раз моя тема!

– Ну, ты там подумай, что надо, расскажешь потом.

– Да чего тут думать-то, я давно в теме. Только в Москву надо ехать, – настраивал я под свои интересы финансовую сторону своего начальника. – Я вот что предлагаю, я присмотрел на крыше старую антенну. От прошлых хозяев осталась. Обычная ГП-шка, у нее, правда, диапазон не тот, но я переделаю. Трубок в цеху полно.

– ГП-шка – это что? – нескрываемо поглупел начальник.

– А-а! Это от английского Ground Plane, – продолжал издеваться я, – плоская земля. Три четверти лямбда. Самое простое. Никакого согласующего устройства не надо. Как раз пятьдесят Ом волновое сопротивление. Я свои рации принесу, походим с ними. Хотя, тут полгорода покрыть можно.

Начальник нервно постучал пальцами по столу. Не садился.

– Все. Работать иди. Потом договорим, – прогонял меня Исаев.

– Ага. На крышу надо попасть. Ключ нужен.

– Хорошо. У Главного спроси. Или у Тони. У нее где-то коробка с ключами была.

– А она где? Я ее сегодня не видел.

– И не надо. За реактивами поехала.

* * *

Тонечка Воробьева пришла только к концу рабочего дня, в мониторку заскочила на минуту.

– Александр Николаевич мне вставит, я здорово опоздала, – не отдышавшись, протараторила Тонечка.

– Откажи ему! Скажи, что у тебя месячные.

– Дурак! – очаровательно краснея, выдохнула Тонечка, опустив глаза.

– Чего это я дурак? – издевался я.

– Дура… дурачок… – потеплела Тонечка. – Ладно, пойду.

– Подожди, Исаев говорил, что у тебя какая-то коробка с ключами есть, надо от крыши найти.

– Зачем?– лукаво пропела Тонечка Воробьева.

– На свидание тебя приглашу. Прикинь, романтика и экзотика в одном флаконе!

– Я что, кошка что ли? – плохо изобразила Тонечка обиду, мило надув губки.

– Какая ты у меня вульгарная! – изумился я. – Знаешь, какие великолепные виды оттуда! На токарный цех, на литейный. Город видно. Кожно-венерологичечкий диспансер!

– Сам ты вульгарный, – мило улыбнулась Тонечка Воробьева. – Ладно, обсудим, пойду…

– Про месячные не забудь!

– Дурачок…

* * *

Поздним вечером того же дня, когда весь персонал сгинул, я забрался на крышу. Жар летнего дня ушел, но нагретый за день рубероид густо вонял гудроном и лип к тапочкам. Я осматривал антенну, прикидывал, как буду ее переделывать. Вопреки всем правилам, антенна крепилась к мачте, которая раньше, еще до самой антенны, служила громоотводом. Громоотвод возвышался на бетонной коробке, с выходной дверью, довольно высоко над крышей. Я находился на этой самой коробке и придумывал, как снять антенну с такой высоты. Поверхность крыши была метрах в трех подо мной.

– Жень! Женя! Ты тут? Женя!

Тонечка Воробьева стояла подо мной и смешно крутила кудрявой головкой в разные стороны.

– Побереги-и-сь! – гаркнул я сверху, сложив рупором ладони.

Тонечка Воробьева дернулась, не эстетично отпрыгнула в сторону, упала на одно колено. Туфля с одной ноги соскочила, отлетела прочь и гораздо дальше своего каблука.

«Блядь, – проскочила мысль, – опять пришурупливать придется!»

– Еб твою мать! – провизжала незнакомыми нотками милая Тонечка Воробьева. – Я же обоссалась вся!

Мгновенно поняв, что переборщил, я лихорадочно искал спасительные слова!

– Тонечка, милая, это ты что ли? Я же не знал…

Минут через десять мы стояли у ограждения, довольно высокого – примерно с метр, сваренного из арматурных прутков. Тонечка Воробьева восхищалась открывшимися видами и по-детски показывала пальчиком с обломанным ноготком то в одну сторону, то в другую…

– А вон, смотри, там вон дырка в заборе, через, которую мы на работу лазаем… А вон Муська наша… кис-кис-кис!

Муська, непонятного от многолетней грязи цвета, тощая заводская кошка, несинхронно шевелила ушами, пыталась определить, откуда ее зовут.

– А вон Мишка, – почувствовав наступающую хрипоту, вытолкнул я из себя, – какую-то пришлую сучку херачит! Тащатся оба, наверное…

* * *

Тонечка Воробьева упиралась в плохо сваренные скрипящие ритмичной музыкой прутки арматурного ограждения. Когда она поворачивала голову с волнующимися пружинками кудряшек, маленький полуоткрытый ротик, со смазанной губной помадой, алел на белом, в вечернем сумраке, лице. Упрямо сжатые губки придавали этому лицу сосредоточенность и строгость.

Горизонт пылал фантастическим огнем. Старая антенна на длинном громоотводе восклицательным знаком возвышалась над нами, подчеркивая значимость бытия.

Предательская мысль в моей голове портила божественное действие: «Черт возьми, наверное, здорово это выглядит снизу!»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

– Женька, – сияла широко распахнутыми красивыми еврейскими глазами Тонечка Воробьева, – Исаев машину свою дает. Меня посылает в Центральный документы отвезти. Про тебя спрашивал. Поедешь?

– Не-а, – набивал я себе цену. – Смена кончается, чего я свой выходной тратить должен?

– Да нет же, – тараторила Тонечка возбужденно, – я его уговорила тебе потом отгул дать.

– Не-е, – торговался я, будто бы разговаривал с начальником, – мне здесь хорошо. Я же не нанимался в командировки ездить!

– Ну Женька, ну поехали… Он же говорил, что ты сам ему предлагал!

Тонечка Воробьева деланно надула губки, утрированно изображая сожаление, хотя оттенок растерянности проступил настоящий.

– …Ну, я не знаю… – перешел я на чистый женский язык.

– Поедем, а? – по-кошачьи заглядывая в глаза, тихо протянула она.

«Умеет, однако! Прелесть какая!» – в уме заметил я, делая длинную паузу, любуясь заметно возрастающей тревогой моей прелестной собеседницы.

– Ладно, уговорила, – деланно согласился я. – Только ради тебя!

Тонечка Воробьева совсем по-детски запрыгала, выказывая искреннюю радость.

– Но учти, – строгим тоном преподавателя воскликнул я, – это будет чисто деловая поездка!

После небольшой паузы, Тонечка неуверенно ответила:

– …Ну да, конечно… Мы же по делам.

Сколько разных эмоций было на лице Тонечки Воробьевой! Я читал это лицо, как удивительный по красоте роман, который, в своем длительном продолжении, обещал очень и очень много интересного!

– Мы прямо сейчас едем? – по-деловому поинтересовался я.

– Да. Исаев в СЭС с утра, к обеду только будет, Лешка на заправку поехал, сейчас будет.

Лешка, Водитель начальника, очень молодой парень, жил только своей работой, своей рабочей «Волгой». Часто заходил ко мне в мониторку. Мы дружили. Эта дружба была с обоюдным интересом. Лешка любил поговорить, собеседников не находил. Я притягивал его искусственным умение слушать. Он же невольно поставлял мне большое количество информации об устройстве нашего предприятия «наверху». Хотя не скрою, чувства мои к нему были действительно очень теплыми. Лешка был просто добрым и бесхитростным. Я ценил это и никогда этим не злоупотреблял.

Любуясь Тонечкиным лицом-романом, я не заметил, как подъехал Лешка. Он зашел в мониторку, внезапно заставив Тонечку вздрогнуть.

«Бедная, – искренне пожалел я ее, – зашугал ее начальник, всего боится!»

Лешка поздоровался, велел поторопиться.

Мы сели в «Волгу»: я – впереди, Тонечку сослали на заднее сидение (я предположил, что для конспирации сразу лучше вместе не садиться).

Лешка поправлял зеркало заднего вида. В нем на мгновение промелькнуло недовольное и даже немного обиженное личико Тонечки Воробьевой. Я обернулся к ней.

– Ну что, удобно? – заговорщицки подмигнув, спросил я.

– Ага! – поняла что-то свое Тонечка, делая вид, что рассматривает содержимое объемистой папки с бумагами.

– Мне еще в три места надо сгонять, – сетовал Лешка. – Сейчас решим, куда сначала.

– Чего решать – меня в последнюю очередь, – выгадывал я. – Как же я обратно добираться буду?

– Нет, так не получится, – погружал меня в реальность Лешка, – не успеем. Давай так: я вас с Тонькой по точкам раскину, потом по своим делам, потом вас всех соберу.

– Ага, – испугалась Тонечка Воробьева, – я быстро все сделаю, куда потом денусь? В офисе сидеть?

– Леша, – используя его легкую грубость как инструмент, слегка возмутился я, – не Тоньку, а Антонину, девушку интеллигентную во всех отношениях! Ладно, давай так: сначала отвезем документы – это не долго, я думаю, тебя минут десять не задержат, потом со мной в Центр связи. Там я не знаю, как получится. Но на меня особо не рассчитывай. Центр связи черт знает, в какой дыре, там заводы какие-то. Может статься, что я задержусь. Я от туда позвоню на твою мобилу.

Тонечка Воробьева сидела молча. Наверное, с видом, будто решается ее судьба – не знаю, не видел, но это предполагалось. И как-то я забыл про то, что эта поездка только для меня – приключение, что ей надо и о делах подумать.

Рациональный Лешка задумчиво произнес:

– М-да… Представляю, что будет, если я вернусь один.

Я понял, что стоит немного серьезнее отнестись к нашей поездке.

– Почему один? – отыгрывал я назад. – Просто может так получится, что мы выберемся куда-нибудь, где тебе проще нас забрать.

– Ну, давай так, – согласился Лешка. – В общем, посмотрим.

– Тоня, тебе самой как? – повернулся я к Тонечке Воробьевой. – Давай так?

Тонечка сидела в какой-то прострации, почему-то держа документы «вверх ногами».

– …Дам так… – отсутствующе протянула она. – …А? Что? Мальчики, да мне вообще все равно. Я на все согласная!

Последние слова Тонечка Воробьева произнесла театрально и напыщенно.

В этот момент Лешка завел двигатель, газанул пару раз, прислушиваясь к его, только ему понятной «музыке», мало замечая, что происходит вне поля его внимания.

* * *

Километров пятнадцать мы ехали неинтересно, болтая с Лешкой о том, что Исаев хочет «Газель» покупать, собирается строить гаражный бокс. Я сетовал на нерациональность некоторых решений начальника.

– Чего строить? Вон старые складские помещения просто так стоят. От говна и дохлых кошек очистим, ворота новые – и вот тебе, прекрасный гаражный бокс!

– Жень, с нами интеллигентная дама! – внезапно вернул мне мой же мяч, а может быть, просто проявил галантность Лешка.

– Да ладно, – как-то зло проговорила Тонечка со своего места.

– Извиняюсь, – противничал я, – от человеческих фекалий и трупов мелких не очень домашних животных.

С минуту мы молчали.

– Леш, я бы назад пересел, – раздраженно проговорил я, – не могу сидеть на месте Исаева. Такое ощущение, что он сзади сидит, и скрипит зубами по поводу того, что я его с переднего места прогнал.

– Это Антонина наша скрипит. Она любит на переднем сидеть!

– Черт возьми, – заревновал я, – ты так хорошо это знаешь!

Лешка ничего не ответил. Его внимание было занято сотрудниками ГАИ и их машиной известной расцветки, мимо которой мы проезжали.

– Чего, Тонь, – повернулся я, – пересядешь к Лешке?

– Боже упаси! Он там своей жопой сидел! – первым, что пришло в голову, подыграла мне интеллигентная во всех отношениях дама. – Я тоже здесь хочу…

Концовка последней фразы «…я здесь хочу…» в моей голове, помимо моей воли, интерпретировалась по-особому. Я очень ярко представил невозможную в реальной жизни сцену, в которой Лешка сосредоточенно крутил баранку, а я, в порыве необузданной страсти, сдирал со стонущей от нетерпения Тонечки Воробьевой ее одежду. Отравленное внезапным желанием сознание рисовало неестественные картины. Вот, всегда мешающие жить нормальным людям Гаишники, параллельно нашей «Волге» гонят на своих «Жигулях»; вот, один из них полосатым жезлом приказывает нам остановиться… не Лешке, приказывает, а нам с Тонечкой…

Я очнулся от резкого торможения. Лешка лихо припарковался на обочине.

– Пересаживайся быстрее, движение плотное, совсем времени нет, – торопил Лешка.

Я быстро перескочил к Тонечке Воробьевой, предвкушая более комфортные условия поездки. Впрочем, Тонечка Воробьева дипломатично положила папку с документами на середину сидения, обозначив виртуальную границу между нами.

Лешка резко тронулся, профессионально, сразу перестроился в левый ряд.

Какое-то время мы ехали молча. В зеркале заднего вида я несколько раз поймал его любопытный взгляд. Мы с Тонечкой Воробьевой почему-то сидели так, как будто находились в школьном классе, на первой парте, под неусыпном взглядом строгой учительницы.

Я начинал скучать. Чувствовалось, что и Тонечка скучала.

– Чего везешь в Центральный? – нейтрально спросил я?

– А, накопилось. Давно надо было.

– Дай посмотреть, если несекретно, – глянув Тонечке в глаза, безразличным тоном произнес я, протягивая руку над папкой к Тонечкиной коленке так, чтобы Лешка ничего не смог увидеть в свое подглядывательное зеркало.

Тонечка выпрямилась, как выпрямилась бы примерная ученица в классе, сидящая на первой парте, понимая, что строгая учительница посмотрела именно на нее, выбирая, кого вызвать к доске.

Несмотря на летнюю жару и неизбежную духоту в салоне, на ощупь Тонечкина коленка оказалась неестественно холодной. Инстинктивно Тонечка Воробьева сжала коленки, заключив мою руку в такой желанный плен. Я бросал взгляд на зеркало заднего вида, определяя, куда смотрит Лешка.

Пользуясь тем, что у Тонечки Воробьевой не было возможности сопротивляться, чтобы не выдать меня (и себя заодно), я наслаждался ее беспомощностью. Тонечка густо покраснела, низко склонилась над бумагами в папке. Своей ладошкой она попыталась стащить мою руку с коленки, изо всех сил впиваясь ноготком в мою кожу. Эта боль, причиняемая прелестным существом, мне понравилась. Почти без труда моя ладонь медленно завоевывала пространство межу Тоничкиных коленок.

– Тонь, – спросил, ничего не подозревающий Лешка, – Михалыч, вроде, опять корпоратив собирает. Ты не знаешь когда?

– Нет, – односложно хриплым голосом ответила Тонечка, на мгновение, ослабив силу сжатия коленок.

Я тут же воспользовался этим и весьма продвинулся вперед в своем намерении. Тонечка Воробьева так знакомо сжала губки, еще больше склонившись к спасительной папке.

– Так, что тут у нас такое интересное? – спросил я папку, нащупывая полоску Тонечкиных трусиков, и гоняя ее влево, вправо…

– Н-не-н-надо! – жалостным, и выдающим меня с головой голосом очень тихо проговорила Тонечка.

Лешка серьезно глянул из зеркала.

– Действительно, не надо, – испугал он меня.

Моя рука застыла, Тонечкин ноготок впился мне в кожу еще больнее.

– Не надо, – повторил Лешка. – Исаев не любит, когда его документы смотрят.

– Да ладно, – придав своему голосу нотки обиды, сказал я, очень медленно выдвигая свою руку из такого притягательного плена Тонечкиных коленок. И резко переменил тему.

– Лешь, смотри, баннер какой нелепый! – показав свободный рукой влево, воскликнул я.

Мы проезжали мимо огромного рекламного баннера, закрывающего безобразие какой-то стройки. На баннере была изображена сексапильная голубоглазая блондинка, со струящимися по плечам волнистыми волосами. На блондинке была форма капитана милиции. Нелепая крошечная форменная пилотка, явно декоративная, красивой заколкой с трудом удерживалась на голове. Неестественно большая грудь не позволяла даже теоретически застегнуть верхнюю пуговицу милицейского мундира. Полосатым жезлом, красавица показывала вверх на надпись «Счастливой дороги!»

«Блядь! Истинная Блядь! – восхитился я в душе. – Но до чего хороша, чертовка! И жезл в таких ручках уже и не совсем жезл…»

Я представил Тонечку Воробьеву в милицейском мундире, с пилоткой на голове и почему-то сразу с двумя жезлами в обеих руках. Одним жезлом Тонечка – милиционер указывала вверх на надпись «Хочу!», другим вниз на надпись « и могу!». Подхлестнутое физическими ощущениями воображение извращало картинку. У воображаемой Тонечки-милиционера на поясе висела непропорционально огромная кобура, больше похожая на декоративный замок верности, готовый упасть от легкого прикосновения. Такая Тонечка Воробьева мне не понравилась.

– Нет, – уверенно заявил я, – мундир тебе не пойдет.

– П-п-оч-чему?.. – почти мужским сухим голосом без интонации вопроса проговорила Тонечка. Мне показалось, что так должен говорить человек, у которого во рту целая горсть монпансье.

Лешка уже с каким-то страхом глянул из зеркала.

Я медленно выдвигал свою руку. Синхронно с этим расслаблялись Тонечкины коленки. Я решил провести эксперимент. На секунду задержав руку, я почувствовал, что так же задержалось и расслабление коленок. Я двинул руку обратно вглубь. Коленки пропорционально сжались. Проделав такие развратно-поступательные движения несколько раз, я понял, что моя рука и Тонечкины коленки – суть единое целое.

– Ладно, хрен с этими документами, – освободил я Тонечку Воробьеву. – Сколько еще ехать?

– Минут сорок, – ответил Лешка, – время есть.

* * *

Окончательно решили сначала ехать в Центр связи. Лешка укатил, оставив нас с Тонечкой у огромного серого здания с целым войском разномастных антенн на крыше.

– Смотри, какие классные антенны, – обратил я Тонечкино внимание на крышу серого здания Центра связи.

– Опять антенны… – испугалась Тонечка Воробьева. – На крышу не полезу!

– Ты что, радость моя, – искренне изумился я, – какие у тебя вульгарные фантазии!

Мне ярко представилась динамичная картина: по центру широкого двора здания Центра связи, обрамленного разношерстными легковушками, собралась толпа персонала. Головы у всех подняты вверх. Все наблюдают за действием странной пары на крыше. Дама в милицейской форме руками вцепилась в стальные ограждения, незнакомец интенсивно толкает ее сзади. Сначала, вертясь в воздухе, падает один полосатый жезл, издалека похожий на черно-белую осу, потом второй… Затем, похожая на большую бабочку, очень долго порхает декоративная милицейская пилотка, стараясь в полете своем дотянуться до ног наблюдающих. Внизу возбужденный людской ропот, вверху разномастные восклицательные знаки антенн…

Я стряхнул наваждение, взял Тонечку за руку, уверенно повел в здание Центра связи.

Я не раз бывал в нем, знал, что и где. Знал, что на первом этаже еще идет ремонт и почти никого не бывает. Знал про лестницу, ведущую в закрытый на замок подвал, про темное пространство под лестницей, пыльное и прохладное, заваленное всяким хламом…

– Куда ты меня ведешь? – испуганно вопрошала Тонечка Воробьева.

– Не пугайся так, – успокаивал я ее, – не на крышу это точно!

Тонечка Воробьева, прижатая спиной к металлическому стеллажу, с распахнутыми глазами, существовала явно не в этом мире. Стеллаж ритмично скрипел, с него валились какие-то провода, приборы, сыпались мелкие стеклянные шарики неизвестной природы и непонятного назначения, тягучей лужей растекалась вонючая побелка, подбираясь к Тонечкиным туфелькам. Воздух все больше и больше густел пылью…

– БляТь!.. БляТь!.. – через равные промежутки времени, с остервенением, то ли порицая себя, то ли выражая истинную суть наслаждения, низким упрямым голосом, сквозь сжатые зубы, резала Тонечка Воробьева.

* * *

Я созвонился с Лешкой. Оказалось, что у нас с Тонечкой было в запасе еще часа четыре свободного времени. Мои радиодела предполагали второй, а то и третий приезд. Мне было грустно от того, что в эти следующие приезды Тонечки Воробьевой со мной не будет. А так хотелось повторить эту романтическую командировку!

* * *

Мы до усталости нагулялись по парку на Воробьевых Горах, катались нафуникулере.

– А знаешь, Тонечка, радость моя, что Воробьевы горы названы в твою честь? – спросил я, нежно постукивая кончиками пальцев по содранной коленке?

– Конечно знаю, – улыбалась Тонечка, положив свою кудрявою голову мне на плечо.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Моя смена подходила к концу. Я скучал. Мониторы, вечно показывающие одно и то же, к концу смены воспринимались, как безликая мебель, хотя нет, хуже – они слегка гудели, не давая расслабиться полностью.

«Надо выключатель поставить» – изобретал я.

Проблема в том, что по правилам видео мониторинга, оператор был ограничен в правах. Вся проводка, все кабели были заделаны наглухо в коробах, никаких розеток, все опломбировано. Однако гудение этих ящиков здорово меня раздражало, и я объявил этой технике войну.

– Алексей, – встретил я Лешку, – а где Антонина наша? Услали куда?

– На больничном она. Исаев уже в курсе. Злой, как собака!

– Что с ней? – удивляясь своему равнодушному тону, спросил я.

– Да, просвистело где-то… говорит – гланды.

– Кому, говорит? – насторожился я.

– Исаев сказал. Она же у него отпрашивалась.

В моем полусонном сознании возникла необычная картинка: пустобрех Мишка, неестественно больших размеров, с болтающимся Исаевским полосатым галстуком и с Исаевской же физиономией, противным фальцетом гавкает на Тонечку Воробьеву. Испуганная Тонечка, с завязанным на шее ярко оранжевым шарфом, вжавшись в угол, хлопает испуганными глазками…

Стряхнув наваждение, вызванное хроническим пересыпанием на рабочем месте, я бессознательно проговорил:

– Навестить надо бы ее…

– Исаев меня хотел послать, потом передумал.

– А чего «Самого» нет? – заревновал я.

– В администрации он, – как-то торопливо успокоил меня Лешка, – к обеду будет.

– Ты, стало быть, свободен сейчас? – прощупывал я почву.

– Не-а, – не поддался Лешка, – ходовую надо посмотреть. Завтра в Новомосковск ехать.

– Ты один, что ли поедешь?

– Нет, – почему-то раздражаясь, ответил Лешка, – Ленка со мной, Антонина же болеет.

Леночка, наша лаборантка, устроилась к Исаеву гораздо позже всех нас. Маленького роста, худенькая девочка, испуганная по жизни, этакая «серая мышка», впрочем, не лишенная своеобразного очарования, еще не успела вписаться в наш коллектив (по крайней мере, пока ни разу не побывавшая на наших корпоративах), была небезразлична Лешке. Я «прочитал» это сразу, хотя очевидно было, что Лешка это всячески скрывал. Тут я понял, что раздражительность в голосе Алексея вовсе не была таковой. Стеснительный по натуре, он элементарно боялся ехать с ней в такую длинную командировку. Мне стало жаль моего друга, и я совсем не знал, как ему помочь.

* * *

Пока я шел домой, продумывал, стоит ли к больной Тонечке идти или стоит подождать ее выздоровления. Совесть и желание (в основном последнее) все больше и больше перевешивали чашу весов в сторону… Тонечку навестить. Аргументы возникали самые неожиданные!

Протоптанная за многие годы тропа шла через небольшой лес. Каждый куст приглашал в гости и не только меня одного. Я твердо решил осуществить две вещи: сходить к болезной Тонечке Воробьевой и, как-нибудь, сводить ее в эти самые… гости.

Я купил килограмм апельсинов (ох, уж эти апельсины, как тяжело они доставались в те времена!) и отправился по уже знакомому адресу.

Подожженная когда-то малолетними хулиганами кнопка звонка больно врезалась в подушечку пальца. Я позвонил раза три. За дверью послышался хриплый, мало несущий информацию, голос Тонечки Воробьевой, предположительно спрашивающий, кого это черт принес, хотя наверняка сказать не могу; после моего обозначения, слышалась долгая возня, что-то падало, что-то скрипело. В общем, активность была такова, будто бы во всей квартире решили срочно переставить всю мебель…

– Сейчас, подожди, – хрипело за дверью.

Дверь медленно открылась, и Тонечка Воробьева обозначилась в дверном проеме. Высунувшись наружу, она заговорщицки оглядела лестничную клетку.

– Заходи. Давай скорее!

Вид у нее был интересный: махровый халат, пушистые тапочки с мордами котят и… толстый оранжевый шарф на шее!

– Чего ты так на меня смотришь? – с укором прохрипела она. – Живая я!

– Правда? – неуверенно спросил я.

– Представь себе! – переходя с сипения на хрипение и обратно, на манер тирольских песен, утверждала Тонечка Воробьева.

– Вот… – растерявшись, проговорил я, – апельсины тебе принес… оранжевые…

– А чего, другие бывают? – насиловала больные связки бедная Тонечка Воробьева.

– …Ну, я в смысле, по-французски оранж – это апельсин.

– Мы чего, по-французски говорить будем? – как мне показалось с обидой, хрипло сипела Тонечка, пропуская меня в прихожую.

В прошлый, тот самый первый, телефонный раз, Тонечкина квартира жила родственниками. Направляясь к ней, я резонно полагал, что мне снова придется ловить их сладенькие все понимающие взгляды. Однако теперь в квартире была какая-то совсем неестественная тишина. Неестественная еще и потому, что Антонина действительно выглядела больной, всеми брошенной. Я вспомнил грохот передвигаемой мебели, и, чуть ли не на полном серьезе предположил: домочадцы попрятались в шкафы, а шкафы переставили дверцами к стенам. И вот они там сидят теперь и прислушиваются к каждому звуку…

Однако, проходя в Тонечкину комнату, я не заметил ни одного предмета мебели, стоявшим задом наперед.

– Тонечка, душа моя, – ласково и одновременно испуганно проворковал я, – а что ты делала только что? Что за шум такой я слышал за твоей дверью?

– А-а, – совершенно спокойно сипло хрипела Тонечка Воробьева, – я антресоль разбирала, а оттуда посыпалось…

Я ярко представил, как, стоя на мысочках на табуретке, Тонечка тянется вглубь антресоли… Вот слева и справа от нее сыплются всякие сверки, старые ботинки, кастрюли, вот примус грохнулся об пол… вот старая закопченная керосинка покатилась по кругу… Тонечка Воробьева машет элегантными ручками, ничего не может поймать… оранжевый шарф развивается…

– Ну и где это все? – недоуменно спросил я.

– Как где? – правдиво изумилась Тонечка. – Назад запихала все!

– Ну, а ты вроде как болеешь! – продолжал не понимать я. – Кстати, как болеется?

– Да нормально все, – хрипела и сипела Тонечка, – только глотать очень больно. Температура высокая.

– Ну ты даешь, радость моя! Разве так можно!

– Ну, не могу больше лежать. Надоело.

– А где все твои? – осторожно поинтересовался я.

– Одна я, – вдруг застеснялась Тонечка Воробьева и опустила глаза вниз.

Я следил за ее взглядом, подозревая, что она, хоть на мгновение, глянет на какой-нибудь шкаф.

– Ну, – неопределенно просипела Тонечка Воробьева, – так получилось.

– Тебя что, бросили? – ужаснулся я.– Тебя оставили умирать одну и некому, типа стакан воды подать?

Тонечка тепло так, совсем по-домашнему улыбнулась и почти без хрипа и сипения нежно произнесла

– Дурачок!

Слово – пароль! Слово – ключ! Слово – рубильник! Во мне что-то щелкнуло… включился какой-то мощный механизм!

– Немедленно в кровать! – почти прокричал я. – Это я тебе как доктор говорю!

К чему я это брякнул? До сих пор понять не могу.

Тонечка Воробьева стояла передо мной такая открытая, такая желанная! Раскрасневшееся лицо ее, то ли от температуры, то ли от желания было прекрасно! Красивые еврейские глаза блестели и излучали такую энергию, которой я противостоять не мог… да и зачем?

Апельсины, рассыпанные по полу в странном безобразии своем, яркий оранжевый шарф, наброшенный на телевизор, все это усиливало нашу страсть. Тонечка Воробьева, разметавшись на измятой постели, мотая своей чудной головкой из стороны в сторону стонала, и бормотала странные незнакомые мне слова на языке, чем-то похожим на немецкий.

– Какая же ты у меня горячая, – также бормотал я, почти не понимая, что бормочу.

– Тем-ах-тем-перату-ра… – перешла на русский Тонечка Воробьева.

Дыхание Тонечки было горячим. И пил я его, как пьют воду в горячей пустыне. И вкус у воды той был полынным, и пахла вода та медом и… фурацилином…

На секунду показалось мне, что из того самого угла на моей работе, побитой собакой, поджав хвост, в полосатом галстуке ринулся прочь Исаев Александр Николаевич.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Наш Главный инженер Постнов, который с пузом и в шляпе, отравил «паленой» водкой весь мужской персонал нашего предприятия и отравился сам. В то смутное время такая диверсия в отношении несчастных людей была вовсе не редка, если не сказать большее – в порядке вещей. Одним словом, очередной корпоратив не удался. Более жизнеспособными оказались наши милые девушки, они водку не пили, а вот нашему «сильному» полу не повезло. Мои сменщики (все как на подбор бывшие менты) как-то смогли разъехаться по домам. Я же, к ментам не относящийся, не смог.

Очнулся я в своей мониторке, на диване, хотя у меня должен был быть выходной. И это правильно: на посту должен быть часовой! А в каком он виде, дело второстепенное. Впрочем, оказалось, что я был не один. В моих слезящихся глазах каруселью слева направо и вниз поворачивалась комната, поворачивались стены, стол с мониторами и неузнаваемый пока человек, сидящий за этим столом.

С трудом разлепив склеенные губы, я попытался обозначить вечное торжество жизни над смертью. Торжество никак не обозначалось, хоть тресни! Поворачивающийся вместе с пространством человек смотрел в мониторы и никак не хотел замечать, что жизнь за его спиной пытается торжествовать.

Я закрыл глаза и попробовал успокоиться. Это удалось, и я сделал несколько глубоких вдохов! Открыв глаза, я увидел, что поворачивающимся (слева направо и вниз) человеком оказался Лешка. Вероятно, мои вдохи являли собой достаточную степень торжества жизни над смертью, и Лешка их услышал.

– Ну, слава Богу, – проявил он озабоченность и нетерпение.

– …Зачем я?.. – просипелось у меня.

– Наконец-то, – не обратив внимания на мой вопрос, пробубнил самому себе Лешка.

– Леш, а ты чего здесь? – медленно приходил я в себя.

– Тебя Исаев велел домой отвезти, если очнешься, – как мне показалось, очень зло ответил мой друг.

Я с ужасом представил, что надо вставать, куда-то идти, потом ехать…

– Не-е-е-е… – очень длинно протянул я, – не надо, я лучше уж тут…

– Ну и хрен с тобой! – еще больше злясь, проговорил Лешка. – Жив и то ладно.

– А где все? – начинал проникать в действительность я.

– В пизде на верхней полке!

Лешка совсем выходил из себя, и я никак не мог понять, в чем причина. В моей памяти образовалась дыра, и цвет у дыры той был черный. Я ничего не помнил. Ну не совсем ничего, помнил музыку, помнил качающимися качелями стол… помнил даже свой дурацкий вопрос: «Худа ты мне это хладешь-то?..» – но далее ничего. Не помнил даже, кто, что, зачем, и куда мне это клал.

– Леш, – простонал я, – не помню ничего!

– Совсем ничего? – спросил он каким-то издевательским тоном.

– Почему ничего? – нелогично возмутился я. – Музыка была…

– Му-у-зыка! – почему-то задумчиво протянул Лешка. – Му-у-зыка, повторил он.

Лешка мне казался странным. Я не понимал почему.

– Ну, ты поедешь, или не поедешь? – заканчивал разговор Лешка.

– …Давай отложим это на… некоторое… неопределенное в будущем время, – запросил я.

– Хуя се! – переходя на фальцет, возмутился Лешка, – графин какой!

Я понимал – что-то случилось и это что-то связано со мной!

– А Тонеч… Антонина здесь?

– Ага, Тонечка твоя здесь. Да только не про твою честь! – отрезал Лешка.

У меня диван ушел из-под задницы! Меня посетило понимание, что действительно что-то случилось и не только со мной, но и с Тонечкой Воробьевой!

– Апохмелись, Светлейший, – толстовским Петром Первым кинул мне Лешка, указав на стол, – пиво тебе привез.

Пиво я не любил. Состояние такого похмелья вообще было мне несвойственно.

Эта нелюбовь выражалась еще и социальной причиной. Недалеко от моего дома была торговая точка. Каждое утро машина привозила старую, обшарпанную железную бочку, оставляла с бочкой толстую и равнодушную продавщицу с неимоверно яркой помадой на пухлых губах. К бочке выстраивалась огромная очередь из страждущих алкоголиков…

Эта бочка, с принадлежащим ей хвостом алкоголиков, отравляла жизнь всем жителям двора со всеми, сопутствующими этому отравлению, побочными эффектами.

Лешкино слово «пиво» в моем отравленном сознании представилось в виде как раз вот такой разливной бочки на колесах. Бочка стояла посреди мониторки, занимая почти все пространство. Пространство еще продолжало поворачиваться, хотя уже не так отчетливо. Зато бочка стояла незыблемо! Ярко-помадная продавщица, колыхая жировыми складками на лице и шее, тоном вокзальной дикторши строго проговорила: «Мужчина, шампанским не торгуем!»

Это представилось так ярко, что я даже почувствовал противный кислый пивной запах.

– А шампанского нет? – вполне серьезно спросил я.

– Да пошел ты! – в конец обозлился Лешка.

Бочка мгновенно растворилась, кислый запах остался.

– Куда?! – испугался я.

– Что, куда?! – испугался Лешка.

Я молчал.

– Значит, не поедешь? – еще раз попробовал прекратить разговор Лешка.

– Не поеду, – просительно ответил я.

– Ну и хрен с тобой, – совсем зло кинул мне Лешка и устремился к выходу.

Я медленно, в четыре приема, высосал содержимое бутылки. Долго сидел, прислушиваясь к процессам, происходящим внутри. Дурнота не прошла совсем. Она вообще не прошла, но я от нее как-то отстранился, отделился что ли…

Терзаясь неизвестностью, через какое-то время я поднялся на второй этаж.

После моего суточного дежурства, у меня должны были быть выходные. Но это не означало, что выходные наступили для всех. Была среда.

Наверху царила странная тишина, обычно несвойственная второму этажу. По закрытой двери кабинета начальника, я понял, что «Самого» нет. Это меня немного успокоило. За дверью лаборатории слышался шум, позвякивание лабораторного стекла. Я приоткрыл дверь и просунул голову в щель.

Лаборантка Леночка стояла ко мне спиной. По ритмичным движениям я определил, что она болтает какой-нибудь колбой с реактивом.

– Лен, Лена! – очень осторожно позвал я.

Леночка вздрогнула, к ее ногам упала крошечная пробирка. Пробирка не разбилась, но брызнула своим содержимым Леночке на туфли. Явно находясь в ступоре, Леночка не отпрянула в сторону.

– Лен, – продолжал я, – ну ты что?

Наша Леночка, наша «серая мышка», наша тихоня медленно повернулась ко мне, явив на своем личике ярость и довольно заметные параллельные линии царапин, сжатыми губками прошипела: – пошел ты отсюда на хуй, козел безрогий!

Я оторопел! Теперь в ступор впал я сам. Зрение мобилизовалось настолько, что я разглядел в деталях царапины на лице, определил их природу – явный результат воздействия чьих-то ногтей, заметил медленно, но неотвратимо проявляющиеся пятна на Леночкиных туфлях от пролитого реактива.

– Леночка, – озвучил я часть своих догадок, – Леночка! У тебя… это… туфли проявляются…

Милая лаборантка Леночка непонимающе с минуту зло смотрела на меня, потом опустила глаза вниз, подняла… губки ее задрожали, и она безудержно зарыдала.

Это было столь неожиданно, что я не нашел ничего лучшего, чем ретироваться.

Я проходил мимо Исаевского кабинета. Внезапно дверь распахнулась и, словно поджидая меня специально, из него вырвалась Тонечка Воробьева и с размаху залепила мне пощечину. Вспышкой в моих глазах отразилась эта бурная энергетика, тупо болью толкнулась в висках.

Я инстинктивно отпрянул.

Тонечкино лицо искажали как то:

1. Гримаса лютой ненависти.

2. Огромный фиолетовый синяк под левым глазом.

У меня душа ушла в пятки. Кислый страх поднимался снизу, из желудка и собирался у горла в тугой комок, угрожающий перекрыть мне воздух. Со скоростью света сознание перебирало варианты того, что произошло. Отсеивались неподходящие. Обозначилось понимание: «Боже мой! Я их что, бил?! Кто-то из них мне не дал и я их бил!»

Это понимание исчезло, не успев сформироваться до конца, из-за полной своей абсурдности. Доказательством моей невиновности были царапины на лице Леночки-лаборанточки. Бить – это одно, а царапаться – совсем другое. И тут во всей красе своей и во всем своем величии выступила истина! Эта истина устраивала всех: и Тонечкин синяк, и Леночкины царапины и даже Лешкину злость. И страшна была эта истина абсолютно! Я соблазнил лаборантку Леночку прямо в ее лаборатории; в порыве необузданной страсти нас застала Тонечка Воробьева! Ну конечно же! Они подрались. И подрались они из-за меня!

Воображение нарисовало ужасающую по реальности картину: девчонки визжат, вцепившись друг другу в волосы, мелькают женские руки и ноги, я, со спущенными штанами, затравленно выглядываю из-за стеклянного шкафа с пробирками и колбами, а в дверях стоят ВСЕ. Впереди этих ВСЕХ толстым животом и шляпой выделяется Постнов, а сзади ВСЕХ пустобрехом Мишкой в полосатом галстуке подпрыгивает над толпой Исаев, выкрикивая: «И я, и я хочу посмотреть!»

Я не помню, как оказался за дверью, как добрался до мониторки.

Да! Ну… что-то теперь будет!

* * *

Ближе к обеду подошел мой сменщик Михаил, весь бледный, осунувшийся.

Мы в охране работали по графику сутки через трое, поэтому у меня должно было быть три сменщика. Но Исаев экономил фонд заработной платы, и у меня их было два. Поговаривали, что хотят взять третьего, но это и нам самим было не выгодно: смены, выделяемые на третьего, а значит и деньги, делились между нами: мы по очереди разбирали лишние смены.

И так двое. Как я уже сообщал, оба из бывших ментов.

Один Дима (его менял я) – мент по натуре, мент по бывшей профессии, мент по поступкам… и вообще – мент. Про него говорить не хочется, однако обозначить его придется.

Диму не любили все. «Наша поганка» – говорили про него за глаза. Он даже внешне походил на бледную поганку. Молодой мужик, с черепом лысым абсолютно (создавалось такое ощущение, будто он родился без волос и за всю свою жизнь не вырастил ни одной волосинки). Эта его лысина блестела так, будто он специально натирал ее оливковым маслом, чтобы показать ее превосходство над другими лысинами, например лысиной Главного Инженера Постнова. Но дело даже не в лысом черепе. Во всем: в словах, в желаниях, даже в движениях, он рождал в моей голове этот ядовитый образ большой бледной поганки. В свое время я приложил немало усилий, используя все свое влияние только для того, чтобы составить смену таким образом, чтобы я сам его менял. Это было оправдано. Он очень любил придираться ко всем по поводу и без повода. Поэтому было гораздо легче принимать смену у него (скорее бы ушел!), чем ему ее сдавать.

Тонечка Воробьева рассказывала (делая испуганные глазки), что в самом начале существования нашего предприятия, «Бледная поганка» – Дима было пытался подкатить к ней… Но сразу же получил жесткий отпор в виде рулона копировальной ленты от факса, с некоторым ускорением приложенный к блестящей лысине. Дима-поганка, по натуре, был еще и труслив, опасался репрессий со стороны начальника, и отступил сразу. Я же возмечтал, при удобном случае, набить ему морду… хотя, по известной причине, не представлял, как это возможно.

Вторым сменщиком был, уже упомянутый выше, Михаил. Он являл собой полную противоположность Диме. Простой деревенский парень, добрый до невозможности, открытый и, через свою открытость и доброту, совершенно беззащитный, к сожалению еще и очень глупый человек, непонятно по какой причине затесавшийся в среду ментов, был ими же и изгнан, как человек, несоответствующий духу советского милиционера.

Скажу по секрету, пустобрех Мишка, крупная совершенно безвредная, жизнерадостная дворняга, всю жизнь прожившая без имени вообще, был назван мною. И назван в честь моего сменщика Михаила.

Михаил выглядел плохо. Ему не следовало бы приходить вообще, тем более, как я понял, никто этого и не требовал. Я уже довольно сносно себя чувствовал и вполне мог бы отработать за него смену. Однако Михаил был очень дисциплинирован и мучился уже от того, что пришел поздно.

Я был рад его приходу. Он мне нравился. Вряд ли от таких людей можно ожидать неожиданной подлости. Но моя радость имела и сугубо личный интерес: Михаил мог открыть мне глаза на то, что было вчера.

– Миш, – начал я совершенно нейтрально, – отлежался бы дома, я бы отработал. Чего вчера было-то?

Михаил посмотрел на меня внимательно.

– Ты чего, не помнишь? – удивился он.

– Почти ничего, – состроил я гримасу напряжения.

– Да траванулись мы! – устало проговорил он, садясь на диван. – Постнов где-то водки купил, хвалился, что по дешевке. Вот и результат. Сам пил мало, – продолжал мой сменщик. – Он с Алексеем куда-то отъезжал. Приехал с Исаевым.

Это сообщение меня напрягло. Вообще-то начальник мог быть, хотя с Постновым они всегда договаривались, корпоратив – это наше! Исаев почти не пил. Тем более, он не любил празднеств вообще. Я на этот счет имел свое мнение: начальник был тщеславен, ценил себя высоко. Понятно, что среди нас он чувствовал себя «не всоей тарелке».

– Ну? – вывел я Михаила из внезапного оцепенения. Видно дурнота на него накатывала волнами.

Михаил пожевал губами, очень глубоко вздохнул, полез в карман брюк за платком.

– Исаев к нам присоединился, – вытирая пот с лица, вспоминал он.

– Иди ты! – искренне удивился я. – И что, пил с нами?

– Не-е, – продолжал жевать губами Михаил. – Ну, шампанского бокал или два.

– И долго он с нами-то?

– Мне кажется долго, – очень неуверенно произнес сменщик. – Ты знаешь, у меня тоже не все вспоминается. Помню… ты с ним очень много… спорил.

– Я?! – теперь мое лицо покрылось потом. – Как это спорил, о чем?

– Ну… – Михаил продолжал жевать губами, – вы не спорили, а дискутировали о чем-то или что-то обсуждали.

– И что в результате? – дознавался я.

– В результате все сильно опьянели.

– Постой, – не понимал я,– все опьянели в результате того, что мы с ним дискутировали?

Михаил минуту думал. Мне показалось, что он сейчас уснет.

– Нет, – не уснул Михаил, – просто все опьянели и слишком как-то сильно. Это заметил Постнов. Он еще спрашивал, мол, мы без него что, всю водку выпили?

– Ну а… это… – пытался я вернуть Михаила в нужную мне колею, – мы с Исаевым доспорили?

– Не помню, – мучился Михаил. – Вы странные и непонятные вещи говорили. Мне такое не интересно. Я курить пошел. Потом меня так накрыло!.. Я помню, Лешка меня домой вез. Он, наверное, всех развозил.

– А девчонки наши? – выжимал я из Михаила последние капли.

– Девчонки… – продолжал жевать Михаил, – я помню, что Тонька тоже в вашем споре участвовала. И знаешь, с таким азартом! Мне кажется, она на твоей стороне была. Исаев злился, что у него не получалось вас переспорить.

– А Ленка? – допытывался я.

– Ленка тоже что-то говорила.

Я понял, что больше я из Михаила ничего не вытяну. Да и жалко мне его стало. Воспоминание о вчерашнем давалось ему нелегко.

Я не знал что делать. Оставаться не имело смысла, а уходить на остаток этого и еще на день, так и не узнав, что случилось, я просто не мог. Оставался Постнов – Исаева я в расчет не брал. Ну, или Лешка все объяснит.

Постнова не было, я понял это, посетив второй этаж. На камерах цеха его тоже не было видно.

Делать нечего, я собрался уходить. И тут на уличной камере возникла Волга – Лешка приехал. Приехал не один, привез Постнова.

Лешка сразу прошел на второй этаж, Постнов в цех.

В цеху у нас работали электрики. Постнов говорил с ними, показывал что-то на бумаге.

Я подходил медленно. Мне было нужно увидеть и оценить реакцию Постнова. Подняв голову, Постнов взглянул на меня, тут же снова углубился в бумагу, никак не проявив ко мне интерес.

«Не узнал, что ли?» – предположил я.

Договорив с электриками, Постнов пошел в мою сторону.

– Михалыч, привет! – протянул я руку, как ни в чем не бывало.

– Здорово… – довольно весело произнес Михалыч, – здорово, приверженец Ницше!

– Чего? – не понял я.

– Плохо выглядишь, – щурился Постнов. – Да, лоханулся я с водкой-то!

– Слушай, Михалыч, – просительно увещевал я, – чего вчера было-то? Не помню ничего!

– Эк тебя шибануло, – посочувствовал Михалыч. – Я тоже отравился. Всю ночь уголь глотал.

– Тебе проще, – завидовал я, глядя на его необъятное пузо, – у тебя вон сколько здоровья!

– Это точно! – согласился Михалыч. – Могу!

– Михалыч, – усилил я просительность тона, – я что, вчера… чего-то учудил?

Михалыч улыбнулся, погладил живот.

– Это точно, – повторил он.

– Что, все плохо? – я уже не мог терпеть неопределенности.

– Да не бери в голову, – по-доброму ответил Михалыч, – мало ли чего по пьянке не бывает! Мне сейчас некогда. Не могу говорить. У тебя вроде выходной, чего домой не идешь?

– Да, – с безнадежностью ответил я, – только недавно очухался. Сейчас пойду.

– Лешка свободный, – подлил масла в огонь Постнов, – попроси, отвезет.

Ну что же, я понимал, что остался один человек – Лешка.

Лешка сидел в курилке с Михаилом, они о чем-то тихо говорили.

– Леш, – дипломатично начал я неприятный разговор, – давай потрем. Ну, дело есть.

– Давай поговорим, – так же дипломатично ответил Лешка.

– Ты можешь меня домой отвезти, не дойду, наверное.

– Могу. Заодно и поговорим. Только в библиотеку заедем.

– Зачем? – ни к селу, ни к городу спросил я.

– За книгой. Ницше. Есть такой философ.

– …Он же умер, – терял я чувство реальности.

Слова Лешки «Есть такой философ» воспринялись мною неправильно. Я представил, что мы не в библиотеку едем, а в квартиру, где живет Ницше.

Мне представилась квартира почему-то Тонечки Воробьевой. Родственники за обеденным столом, все с синхронностью водяных девушек-спортсменок пьют чай. Мы с Тонечкой рядом. Исаев напротив. Мы дискутируем. Философ Ницше, такой как на картинках, с улыбкой превосходства следит за нашим спором. Когда говорит Исаев, Ницше одобрительно кивает головой и шевелит огромными усами, которым позавидовал бы сам командарм Буденный!

– Кто умер? – ворвался своим вопросом в мое видение Лешка.

Ницше схватился за сердце и закатил глаза.

– Философ умер, – ответил я, выходя из оцепенения.

– Знамо дело – умер.

– Да что вы все про Ницше говорите? – разозлился я.

Лешка улыбнулся (слава Богу, возликовал в душе я).

– Это ты про него говоришь, – съехидничал Лешка.

« Все любопытственнее и любопытственнее», – тонким детским голоском проговорила в моей голове мультяшная Алиса.

Мы ехали в город.

От езды меня подташнивало сильнее. Тревога от надвигающихся проблем усиливала этот эффект.

– Леш, – начал я первым, – понимаешь, я никому ничего плохого не хочу сделать. То, что я что-то вчера сотворил не то, я понимаю. Но я этого не помню, поэтому я и выводов никаких не могу сделать. Мне никто ничего не рассказывает, Тонька злая, как собака, дерется, представляешь! Михалыч занят (про Леночку я предусмотрительно промолчал). Я мучаюсь и не знаю, что делать. Помоги мне!

Лешка подъезжал к библиотеке.

– Кто бы мне помог, – задумчиво сам себе пробубнил Лешка.

Я мгновенно подобрал его слова, понимая, что обзавожусь некоторым инструментом в отношениях с Алексеем.

– Ты в машине останешься, – спросил он?

– Да, – изобразив головную боль, ответил я, – посижу.

Ждал я долго. Очевидно, в библиотеке Алексей записан не был, поэтому пришлось тратить на это время из-за одной то книги.

Когда Лешка вернулся, меня клонило в сон. Однако, предстоящий разговор, наверняка напряженный, меня тревожил. Когда Лешка открыл дверцу, я мгновенно мобилизовался.

Алексей не заводил двигатель.

Я внимательно слушал и проживал заново все то, что уже прожил. В этом проживании не было ничего хорошего. Не убаюканный ядовитой водкой, я смотрел на героя Лешкиного рассказа, то бишь меня самого, с ужасом. Этот герой мне был незнаком и очень неприятен.

Из Лешкиного рассказа следовало вот что: от Постновской водки все действительно стали быстро и безобразно пьянеть. Тонечка Воробьева и Леночка-лаборанточка водку не пили (для девочек было красное вино и шампанское). Потом Лешке на мобилу позвонил Исаев. Он увез Постнова, а мы продолжали безобразно пьянеть. Когда Алексей с Постновым вернулись, мы были уже в хорошем таком неадеквате. Исаеву нужно было протянуть время, и он снизошел до нашего общества. Как-то сам по себе зашел разговор о сложностях бытия. И тут меня понесло!

Очевидно, Исаев никак не ожидал от простого охранника такого «Глубокого познания тонкости мира» – это он сам так заявил – его самолюбие было задето. Он не просто втянулся в дискуссию, а буквально кинулся в бой!

Мы говорили о многообразии несоответствия различных философий, отстаивали свои приоритеты и точки зрения, и видно было по всему, что начальник не тянет против своего подчиненного – плебея, понимает это и от этого злится.

– Ты говорил о Ницше, сыпал цитатами, – объяснял Лешка, – Исаев с тобой не соглашался, говорил, что Ницше – террорист, и его нужно повесить за яйца!

– Что, – удивился я, – так и говорил?

– Да, – подтвердил Лешка, – именно так и говорил! Потом он еще говорил о каком-то философе Грише Шмуле…

– Шмуэле Гирше, – неожиданно для себя самого поправил я Лешку.

Лешка замолчал и очень внимательно посмотрел на меня.

Из последующего его рассказа выходило: Тонечка Воробьева втянулась в спор, и было ясно, что она в теме философии вовсе не слаба и имеет свое собственное мнение (которое впрочем, полностью совпадало с мнением моим).

Рассказывая, Лешка улыбался, и теплота его улыбки растапливала тугой комок моей тревоги.

Мы спорили долго. Лешка говорил, что было забавно наблюдать, как пьяная речь моя заводила трезвого начальника, и что он не мог остановиться. Все уже давно молчали, говорили только мы с Исаевым. Потом мы как-то одновременно выдохлись и остановились. За столом повисла тишина. Через минуту я, как бы очнулся, и, видно, ничего не замечая вокруг, уверенно произнес: «Какая уж тут не была бы философия, а Ленку я все-таки трахну! Прям в лаборатории и трахну!»

Вот тут я потерял дар речи! Такого конца я никак не ожидал! Я понимал про себя, что наша «серая мышка», какой-то беззащитностью своей, была мне очень даже симпатична. Какие-то мимолетные мысли в отношении близости с ней естественным образом проносились через сознание, но серьезно об этом я не думал… а тут такое! И про это мне рассказал Алексей, который сам к Леночке неровно дышал.

– Подожди, Леша, подожди, – бубнил я совершенно сбитый с толку, – подожди. Тут что-то не так. Понимаешь, это мне не свойственно, это все неправильно…

– Что несвойственно, – ехидно и зло спросил Лешка, – философия или Ленка?

– Философия тут не при чем, – оправдывался я, – ты же знаешь, мне… мне Тоня нравится.

– Как нравится? – продолжал ехидничать Лешка.

– По всякому нравится… – не понимая, что несу, искал выход я, – и что теперь?

– Ну, не знаю, – становился серьезным Лешка, – теперь все думают, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Дима так и заявил: ты – немецкий шпион.

Не знаю, какой вариант происходящего вчера, мог бы быть для меня хуже! Во всяком случае, я такой вариант не предполагал вовсе.

– Леш, – начал я, стараясь объясниться хотя бы с ним, – понимаешь, мы все немного не такие, какими кажемся. Это нормально. Но я стараюсь говорить на таком языке, которого от меня ждут, то есть быть понятным. Ну, видно тут другая ситуация, водка паленая, и все такое… Вот и слетели тормоза. Понимаешь, я не виноват, честное слово. Ну… так получилось.

Мы долго молчали. Я переваривал услышанное. Оно не переваривалось, вызывая тошноту.

Чтобы поддержать разговор, я указал на книгу.

– А это зачем? – спросил я.

– Да вот, – улыбнулся Лешка, – Исаев велел. Видно ты его здорово заинтересовал своими бреднями.

* * *

Лешка отвез меня домой. Пока ехали, молчали. Я устал от обилия всего происшедшего. Только когда подъехали к моему дому, я понял, что именно сейчас надо как-то исправлять ситуацию. Судя по всему, Алексей особо никуда не торопился. Поговорить стоило.

– Леша, – начал я серьезно, – мне сейчас трудно все это переварить… Многое для меня непонятно…

Алексей слушал.

– Того, что произошло, не должно было быть. Это все странно и неправильно. Я не хочу никому ничего плохого…

– Ты это уже говорил, – нервно бросил он.

– Говорил, знаю, еще скажу. А больше всего я не хочу плохого тебе!

– Ты и там за столом не хотел мне плохого? – съехидничал Лешка.

– Леш, – мучился я, – там не пойми что происходило. Это не простое опьянение, отравились же все. Я тебе обещаю, я клянусь тебе, никогда я Лену трогать не буду. Никогда!

– А она сама, как ты думаешь, в какую сторону тогда смотрела? – повысил Лешка голос.

– В какую? – не понял я?

– На тебя она смотрела! – почти прокричал Алексей.

– Зачем? – продолжал тупить я.

Лешка ничего не ответил. Мы с минуту помолчали. Он прикурил вторую сигарету, пару раз очень глубоко вдохнул ароматный дым (Лешка курил только сигареты с ментолом).

Я искал выход из положения, и понял – что угодно, но теперь врать нельзя!

– Леша, – начал я осторожно, – мне очень неприятно, что так получилось, поверь, и я, если честно, совершенно не знаю, что делать. И еще я понимаю, что я один ничего исправить не могу. Давай поможем друг другу. Я могу тебе помочь, помоги и ты мне.

Лешка молчал. Сигарета подходила к концу. Он достал пачку и собирался прикуривать уже третью, но замер и пачку убрал. Было видно – он сильно волнуется.

– Не представляю, – неуверенно протянул он, – как тут можно помочь.

Я заговорил уверенно, чтобы немного продавить его непонимание.

– Виноват, конечно, во всем я, – признавал я, – мне и расхлебывать. Я поговорю с Леной. Только тебе нужно ее подготовить.

– Не надо, – отрезал Лешка, – не надо нам такой помощи!

– Подожди, подожди, – заторопился я (не пропустив, впрочем, Лешкиной оговорки «нам»). Ты послушай сначала. Сейчас девчонки на меня злятся и это понятно. Ситуация застыла на месте, и, поверь, всем это напряжение неприятно. Каждый хочет, чтобы это напряжение закончилось. Кому-то нужен один результат, кому-то другой. Но все хотят конца. Всем неприятно. Если ты подойдешь к Лене и скажешь например, что Женька, мол, места себе не находит, плохо ему. Считает себя виноватым, хочет извиниться и все такое… Но боится, что ты не примешь его извинения… Понимаешь, тогда она должна будет что-то сказать. И я уверен, что дело пойдет. А уж там я не просто успокою ситуацию, я поговорю с ней, про тебя скажу, что именно ты разрулил все, именно ты решил все проблемы, скажу правду, что ты – замечательный парень, не то, что я…

Лешка долго молчал, но и не возражал.

– Ну ладно, – поняв что-то свое, ответил он, – ты оправдаешься, и что дальше?

– Дальше, что-то ты скажешь Тоне. Может быть примерно тоже самое. Ленка с Тонькой сейчас в контрах. А тут они помирятся. Я думаю, по женскому своему обычаю они сами меня реабилитируют.

– Ты все время говоришь про себя… – начал Лешка.

– Так я же один и виноват! – выдал я уже давно заготовленный ответ. – Но ты не думай, что я собираюсь ограничиться только одной моей реабилитацией. Все, что я предлагаю, направлено на то, чтобы девчонки помирились. Я очень надеюсь, что так и будет. Я надеюсь, что и мы с Тоней помиримся. Я буду рассказывать ей про тебя, про то, что ты отличный парень и все такое… Она Лене будет рассказывать.

– Вот этого не нужно, – обидчивым тоном проговорил Лешка. – Я сам, как-нибудь.

– Леш, это не сводничество, – искренне говорил я, – поверь. Иногда женщине про парня просто необходимо на что-то указывать, я уж знаю, поверь мне!

– Все равно не нужно, – твердо ответил мой друг. – Ладно. Я поговорю с ними обеими. Не знаю, что получится, но поговорю. Все равно нельзя так оставлять всю эту ситуацию.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я решил использовать мои выходные для своей реабилитации. Оставшийся после меня Мишка лучше всего подходил для этого. Ближе к вечеру я пришел на работу. Мишка лежал на диване и читал газету.

– Чего пишут? – спросил я, не собираясь слушать его ответ.

– Ты чего вернулся? – не ответил Мишка. – Забыл чего?

– Да нет, свои дела у меня тут.

– А-а-а, – неопределенно протянул Мишка, и, как ни в чем не бывало, уставился в газету.

– Я антенну пришел делать, – не рассчитывая на Мишкин интерес, просто так сказал я, – Исаев собирается нам рации покупать.

Мишка не сразу ответил. Наверное, ему нужно было время, чтобы рассредоточить тему в газете и мою тему.

– Это дело, – переключил на меня внимание мой сменщик.

– Короче, я на крыше буду работать, – инструктировал я его, – только перед этим трубок в цеху наберу.

– Валяй, – безразлично ответил Михаил, не отрываясь от газеты.

«Порнуха у него там, что ли?» – посетовал я и полез на крышу.

В эти мои два выходные я, без всякой романтики и экзотики, полностью сварганил антенну. Сделал более прочные крепления, установил. Кабель скинул к окну мониторки, хоть и временно, но довольно красиво завел его внутрь помещения.

Подходила моя смена. Она приходилась на субботу, и это было удобно. Персонала никакого, начальства нет. Я принес на смену небольшую автомобильную станцию обще разрешенного диапазона (такими станциями еще таксисты пользуются), две переносных на тот же диапазон, блоки питания к ним.

Скажу честно, занялся я этим не только по просьбе Исаева. Решив тряхнуть стариной, я планировал оборудовать в мониторке радиоточку и общаться со всем миром, чтобы облагородить и без того благородное существование свое в такой скучной (без Тонечки Воробьевой) мониторке.

Быстро все скомпоновав, я запустил автомобильную станцию. Сигнал был мощный, качественный. Я пошарил по эфиру, очень быстро определил границы устойчивой связи, нашел в эфире многих своих знакомых радиолюбителей.

С этого времени дерево моей жизни на работе обрело еще одну ветвь. Ветвь мощную, увлекательную. Ну и заодно определялось, как организовать радиосвязь для нашей охраны. Эта охранная связь должна была быть другого диапазона, никаких антенн на крыше не требовала.

Полночи я работал в эфире. К утру надоело.

Чтобы не проспать, заранее принес из дома новый будильник.

Утром кипятильником в литровой банке сварил очень крепкий кофе. Предстояла встреча с Исаевым – я хотел быть бодрым.

* * *

Лешка привез Исаева. Странно… Воскресенье. Никогда раньше он не жаловал нас своим визитом в выходные дни. Это меня испугало.

Я уже кемарил у мониторов, готовый ко всему.

«Точно, – стремительно падал я духом, – по мою душу приехал. Специально из-за меня приехал».

– Иди к начальнику, – Лешка стоял на пороге, – вызывает. Поторопись, уезжаем сразу. К тебе приехал.

– Ну вот и все, – коснулся мой дух дна пропасти.

Я ничего не спрашивал Лешку. Он сам также ничего не говорил.

Я встряхнул буйной головушкой и гордо, пошел на заклание.

Исаев в своем кабинете стоял ко мне спиной.

– Александр Николаевич, – бодро начал я, – чего это вы в выходной-то?

– Выходной, выходной, – бубнил под нос начальник, – выходной.

Потом он сел за свой стол и стал перебирать документы в толстой папке.

– Выходной… – продолжал он свою песню, – у тебя выходной.

Я чувствовал, что Исаев ведет себя непонятно. То ли он нерешительный такой, не знает, как начать разговор со мной, то ли он настолько чем-то озабочен, что ему вообще не до меня.

Я не равнодушный человек, моя тревога достигла предела, поэтому я решил форсировать события.

– Александр Николаевич, – опустил я глаза в пол, – Александр Николаевич, я теперь не знаю что делать!

Исаев поднял на меня глаза. Странно, но в них я не увидел того, чего так боялся. Начальник смотрел на меня с прищуром, но как-то вовсе не зло. Меня это сбивало с толку, я не знал, какую линию поведения выбрать.

– Натворил я… там… на корпоративе… – мямлил я.

– Да, уж, – весело ответил Исаев,– натворил!

– И что теперь мне делать? – пошел я в разведку.

– Ну, не знаю, – просто ответил Исаев, – не знаю… Чего ты меня-то спрашиваешь?Сам и разбирайся. Ладно. Я тебя вот о чем хотел спросить… Я… да и не только я – все, не предполагали в тебе такого! Ты понимаешь меня?

Я выдержал паузу.

– Чего ж не понимать. Понимаю.

– Тебя побаиваются… теперь, – серьезно заявил начальник, – потому что не понимают. А мне этого не нужно.

Я выдержал еще более длинную паузу. Я не мог понять, что означали его слова. Уж очень было похоже – он тонко намекал мне на то, что я не вписывался в коллектив со всеми вытекающими из этого последствиями.

– Александр Николаевич, – начал я очень серьезным тоном, – я такой, какой есть. Специально ничего не таю и не скрываю. Просто в коллективе простых людей я стараюсь простым и быть. Вот Диму нашего возьмите? Выпячивается, надувает свою значимость, а сам…

– Это точно, – повеселел Исаев.

– У меня много интересов, я многим увлекаюсь. Ну, вот так получилось в прошлый раз, кто же это предвидеть мог?

Я сознательно делал паузы.

– Я жалею, что спорил с Вами, – сделал я первый пристрелочный выстрел.

– Почему? – искренне удивился начальник.

– Понимаете, Александр Николаевич, я не помню деталей. Мы все траванулись какой-то гадостью. Я наверное лишнего наплел… извините!

– Ну… кое-что наплел. Не всем это понравилось. Ну а так, ничего такого криминального, в общем! – неожиданно по-доброму ответил Исаев, – мне даже интересно было. Хотя… хотя ты меня разозлил немного.

Исаев замолчал. Молчал и я. И еще я сознательно не раскрывал, того что знаю о своей нелепой фразе.

– Ладно. Это все оставим… пока, – напустил на себя строгость начальник, – девушки наши дуются друг на друга. В общем, как хочешь, но надо их помирить. Мне вражда не нужна. Особенно бабская.

Я молчал. Я реально не знал, что говорить. Я хотел, уж было рассказать, что кое-что предпринял уже, но, заметив некоторую нетерпимость Исаева, не стал этого делать.

– Ладно, – спокойно сказал Исаев, – мы с Алексеем уезжаем. Ты отдыхай. Может быть, мы продолжим этот разговор.

– Александр Николаевич, – заторопился я, – Александр Николаевич…

– Ну что еще, – выказал он раздражение.

– Я антенну сделал уже и свою рацию опробовал, – замаливал я грехи.

– Я видел, – улыбнулся начальник. – Ладно, потом.

Исаев еще оставался, а я пошел вон. На подоконнике широкого офисного окна лежала книга Фридриха Виильгельма Ниицше «Так говорил Заратустра». Где-то из середины торчала белая ленточка закладки.

* * *

Домой я шел обычной своей дорогой. Через лес. Великолепная летняя погода постепенно приводила к прекрасному настроению. Я понимал, что со стороны начальника репрессий не будет. С Алексеем я помирюсь обязательно – тут я даже не сомневался. Девчонки… Ну, Леночка-лаборанточка – несложный орешек, думаю, подберу к ней ключики. А вот Тонечка Воробьева!

Ну, Тонечка Воробьева имеет инструмент, который не даст ей долго на меня дуться.

Кусты, мимо которых я шел, по-прежнему приглашали в гости, и по-прежнему не только меня одного.

К сожалению, на работу с Тонечкой Воробьевой мы ходили, хоть и одной дорогой, но в разное время. Моя смена начиналась двумя часами раньше, а кончалась на следующие сутки, пока сотрудников еще не было. При желании это несоответствие во времени можно было исправить, но пока до такого еще не доходило.

Я пришел на работу в свой второй выходной. Как я обещал Исаеву, надо было походить с рациями, посмотреть, как работают. Интересно было всем, ну, и мне тоже.

Территория нашего предприятия была относительно невелика, честно говоря, необходимость в базовой станции была призрачна. Но ведь я, как уже писал ранее, делал радиоточку для себя, а обеспечить всю нашу охрану связью я планировал совсем другими аппаратами.

Я посадил за свою базовую станцию Михаила, объяснил, как ею пользоваться, сам пошел по территории.

Я бродил по огромной площади всего завода, выходил далеко за ее пределы в город (забрел даже в лес с вожделенными гостеприимными кустами) – везде связь была устойчивой.

Ну что же, своими прогулками я был вполне доволен. Мне было с чем идти к начальнику.

* * *

К следующему моему дежурству, Лешка сдержал свое слово, да я и не сомневался в этом. С Тонечкой Воробьевой он поговорил. Это выразилось в ее звонке ко мне в мониторку. Звонок огорошил меня неожиданностью и короткостью.

Был очень поздний вечер. Болтать по рации надоело, я тупо сидел перед мониторами и занимался своим любимым делом: представлял в горах алюминиевой стружки всякие разнообразные (в основном хулиганские) фигуры.

Когда в одной из куч металла ясно вырисовалась морда пустобреха Мишки с высунутым неестественных размеров языком и в шляпе Постнова, раздался телефонный звонок. Я протянул к трубке руку. По какой-то привычке (не помню по какой), я всегда выдерживал паузу, давая собеседнику обозначиться первым. Наверное, это давало мне преимущество. Я успевал придумать, как и о чем начинать разговор. Но в этот раз мой телефонный собеседник никак не обозначался. Алюминиевый Мишка насторожился. На том конце телефонной линии, довольно заметно кто-то сопел. Алюминиевый Мишка узнал собеседника (вернее собеседницу) первым и весело подмигнул мне алюминиевым же глазом.

– Приходи! – коротко отрезала Тонечка Воробьева и повесила трубку.

Я задумался. Столь грандиозная неопределенность в словах Тонечки Воробьевой предполагала только одно направление: я прощен. Больше никакого смысла ее звонок не нес.

Мне была нужна помощь. Я внимательно всмотрелся в экран монитора. Алюминиевый кабыздох Мишка меня не интересовал. В другой куче металла я изо всех сил своего необузданного воображения выкристаллизовывал Философа Ницше. Философ никак не выкристаллизовывался (лезла лукавая рожа уже привычного Мишки). Усилием воли я настойчиво вызывал дух Ницше. Наконец начались прорисовываться знакомые черты старика. Философ прорисовался еле узнаваемым, гротескным, с одним усом (на второй, вероятно, не хватило алюминия).

Я зафиксировал в своем воображении эту карикатуру, вздохнул и голосом медиума возгласил: «Приветствую тебя, о великий дух Ницше!»

Великий дух испуганно моргнул (это слетел сидевшая на куче алюминиевой стружки непонятно как залетевшая в цех ворона).

«Не скажешь ли ты мне, – продолжал я басить, – куда и когда звала меня дева сия, дочь Сиона, имя которой известно нам обоим?

Одноусый алюминиевый Ницше с ужасом смотрел на меня с экрана монитора и молчал. Один его глаз нервно подергивался (в цеху иногда гулял ветер).

«Не пойду» – решил я. Пусть помучается.

Я достал из многофункционального шкафа подушку и лег на диван, порассуждать на сон грядущий, над сложностью жизненного бытия, в общем, и в частности. Последняя мысль, которую я запомнил: утро вечера мудренее.

* * *

Утро действительно оказалось мудренее. Оно выкинуло два варианта. Первый – самый простой – взять да и позвонить Тонечке Воробьевой и пусть сама скажет, что она имела в виду. Но мне этот вариант не нравился по нескольким причинам: во-первых, милая Тонечка может сразу бросить трубку… да и еще вполне успев ласково назвать меня… козлом безрогим (на манер выражения Леночки-лаборанточки); во-вторых, трубку мог взять кто-то другой. Ни первого, ни второго мне не хотелось.

Второй вариант мне нравился гораздо больше! Я мог бы задержаться на работе и пойти домой позже с тем, чтобы… как бы случайно встретить Тонечку Воробьеву в каком-нибудь удобном месте. Самым удобным местом мне представилось то самое место в лесу… возле гостеприимных кустов. И так, задумано – сделано!

Я шел по лесу, наслаждаясь природой. Какие-то неизвестные мне пташки тинькали в верхушках деревьев, густо жужжали крупные шмели, стрекотали кузнечики, пахло крапивой и горелыми покрышками.

Как назло ко мне привязался пустобрех Мишка и никак не хотел отставать. Вероятно, он полагал, что я решил с ним погулять, дурилка этакая… Я кидал в него палкой, рассчитывая отпугнуть, но он не отпугивался, палку приносил мне обратно.

Приближалась территория гостеприимных кустов. Мишка, почуяв что-то, с громким заливистым лаем унесся вперед. Тут же раздался женский визг, и я понял, пустобрех Мишка напугал Тонечку Воробьеву. Я кинулся вперед. Тонечка стояла прижатая попкой к большой березе и хлопала испуганными глазками. Счастливый Мишка прыгал рядом, как пропеллером вертел хвостом, взвизгивал от удовольствия, заглядывал в очаровательные Тонечкины глаза.

Я подскочил к Мишке, предварительно сделав серьезное лицо, и с размаху хлестанул хворостиной по его заду с почти непробиваемой шерстью. Мишка взвизгнул, отскочил в сторону, принялся зализывать ушибленное место, бесстыдно вывалив на всеобщее обозрение неестественно огромные яйца.

Поймав мимолетный взгляд Тонечкиных глаз в направлении этакого Мишкиного богатства, я с гордостью произнес:

– Моя принцесса, – твой рыцарь тебя спас и требует в награду скромный поцелуй!

– Как я перепугалась! – дрожащим голоском пролепетала Тонечка Воробьева. – Я не сразу нашего Мишку узнала… Выскочил, паразит! Я думала, вообще волк! – и… протянула мне свою изящную ручку.

– Иди сюда, радость моя, – пела моя ликующая душа, – иди сюда, – очень осторожно, чтобы не спугнуть прекрасное мгновение, тянул я Тонечку за руку в направлении гостеприимных кустов, – надо тебя осмотреть, не испачкалась ли.

Тонечка не сопротивлялась.

За кустами росла нетолстая осинка. По разным причинам дрожит осиновый лист. Тонечка Воробьева прислонилась спиной к прохладному стволу библейского дерева. Она завела за него руки и от того была такой доступной! Я нежно гладил ее милые кудряшки и опять пил и пил ее дыхание, и опять падал в бездонную пропасть ее глаз!

– Ты мой доктор, – нежно и одновременно лукаво лепетала Тонечка Воробьева. Потом она говорила еще что-то, но смысла в ее словах было все меньше и меньше.

Спущенные с одной ноги такие смешные трусики давали определенную степень свободы ее ногам и моим рукам. Одуревший от необычности ситуации, глупый Мишка носился кругами, в центре которых, ритмично качалось библейское дерево. И лист на нем не дрожал вовсе, а трясся в нестерпимом желании доказать, что нет греха, а есть наслаждение, что нет смерти, а есть вечное торжество жизни! Тонечка Воробьева громко и протяжно стонала, ничего не видя и не слыша вокруг. И в удивительный унисон с ней вторили толстые шмели и тинькали в Божьей высоте неизвестные мне птицы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

– Почему ты меня никогда никуда не приглашаешь? – мило надула губки Тонечка Воробьева. – Мы с тобой встречаемся только на работе… и только в твою смену!

Я задумался. В голову пришло только одно: «Наверное, ей мало. Наверное, ей надо часто и по многу раз!».

Мне не хотелось обидеть это милое существо, но и к отношениям более публичным, я вовсе не был готов.

Оставив только направление Тонечкиного вопроса, я спросил совсем о другом:

– Тонечка, радость моя, как ты думаешь, а Исаев догадывается… ну, о нас с тобой?

– Какой ты у меня дурачок! – мило улыбнулась Тонечка. – Конечно догадывается. Да и все знают! Тоже мне, тайна, какая!

Этот же вопрос я задавал Лешке. Он также подтвердил, что Исаев в курсе нашей с Тонечкой… дружбы. Я его тогда про ревность спросил, мол, разве может Босс считать ситуацию нормальной, если подчиненный вовсю трахает его молоденькую секретаршу? Лешка тогда сказал так, будто Исаев как-то нелестно отозвался об Антонине, мол, она не в его вкусе. Да и женат он. А у них, у евреев, с этим какие-то особенные проблемы… Хотя он не знает наверняка.

Мне не нравилась тема, которая могла вырасти из Тонечкиного вопроса, и я искал плавный переход на что-то другое. Хотя, если честно признаться, романтики хотелось и мне. Я с удовольствием вспоминал, как мы с ней катались на фуникулере и с высоты любовались красотами Воробьевых гор.

– А где ты хотела бы побывать? – спросил я, любуясь ее красивыми карими глазами.

Тонечка молчала, мечтательно улыбалась и думала о чем-то своем. Это ее «свое» было для меня закрыто. Но, по слегка меняющемуся выражению лица ее, можно было понять, что в ее воображении происходит какое-то прекрасное романтичное событие. Мне было приятно предполагать, что в этом событии наверняка участвую я. Вероятно, сказка, творившаяся в кудрявой головке милой Тонечки Воробьевой, подходила к счастливому концу. Я нежно гладил ее золотые кудряшки, чтобы усилить то счастье, которое такая сказка могла нести и, предугадывая счастливый конец неизвестного мне сценария, медленно и осторожно притягивал ее головку к себе, чтобы нежнейшим поцелуем завершить эту Тонечкину сказку…

Но вдруг какая-то тень омрачила сияющее Тонечкино лицо. Она несколько раз быстро моргнула, словно очнувшись от грез, и как-то совсем уж строго заявила:

– В подвал твой больше не полезу!

Я, ошарашено отстранился. Н-да-с! Бывают же такие повороты! Я даже представить себе не мог, что на это можно ответить! Ответ образовался помимо моей воли, образовался сам, как бы и вовсе без моего участия:

– …Ну… залезем еще куда-нибудь!

Тонечка зло глянула на меня. Ее глаза сузились, губки сжались. Видно было по всему, что она хочет сказать мне что-то гадкое, но сдерживается и сдерживается из последних сил!

– Тонечка, милая, – начал я исправлять свою глупость, – подожди, не сердись. Для меня самого это вышло как-то неожиданно. Я понятия не имел, о чем ты думала! Ты так внезапно упомянула Центр Связи, наш с тобой подвал…

Черт возьми, я усиливал, а не исправлял свою глупость!

– Значит, ты считал, что я только про подвал думала! – раскалялась Антонина.

Я внимательно посмотрел ей в лицо. Оно было красным, кожа местами пошла бледными пятнами, на глазах наворачивались слезы.

– Тоня, – назвав так ее впервые и сделавшись серьезным, чтобы поработить ее женский разум, строго проговорил я, – мы сейчас наломаем дров. И наломаем их из-за пустяка. Из-за моей, слышишь, моей глупости! Не развивай дальше свою злость, не надо. Я виноват, я ошибся. Я не хотел этого…

Я выдержал длинную паузу, дав ей осмыслить мною, сказанное и попытаться не упустить тот короткий момент, когда она захочет ответить, чтобы не дать ей это сделать. И вот в этот самый важный момент я произнес то, что всегда действует безотказно.

– Я очень не хочу тебя потерять, понимаешь, Тоня, – сказал я, очень медленно и печально, – очень не хочу тебя потерять!

Тонечка Воробьева свела руки вместе – кулачками под подбородок, прижалась ко мне и жалко, по-собачьи заглянула мне в глаза. Слезинки уже катились по щекам, и классически падали мне на грудь, оставляя неяркие кляксы туши на моей светлой рубашке.

– Я тоже, – тихо произнесла она, – я тоже не хочу тебя потерять!

Я смотрел на милое существо, которое жило мною, которое жило во мне, и испытывал странное чувство: как будто насмерть обиженный родителями ребенок, обратился к совершенно чужому, и, может быть даже опасному – будь, что будет, ну и пусть, – дяде-прохожему, за помощью, за поддержкой… за пониманием.

Ну как я мог пойти на поводу у мощного напряжения, начинающего развиваться у меня внизу живота, хотя противостоять ему я тоже не мог!

– Тонечка, радость моя, – говорил я ласковые слова, – надо успокоиться. Мы с тобой обязательно еще поговорим. Мы обязательно будем куда-нибудь выбираться. Обязательно!

– Поцелуй меня, – попросила Тонечка Воробьева тоном, каким просит о защите сестра старшего брата, такого сильного, такого надежного.

Я нежно прикоснулся к ее губам, совсем не похотливо, ощутив сладкий мятный аромат ее помады и соленый вкус Тонечкиных слезинок.

* * *

Этот наш разговор состоялся на улице, недалеко от нашего рабочего здания. Я, закончив дежурство, шел домой. Тонечка Воробьева пришла раньше. Не из-за меня, конечно. Что-то по работе. Она говорила, но я почему-то не запомнил.

После нашего разговора что-то во мне изменилось. Я шел домой и размышлял над нашими отношениями. Раньше я имел только одно мнение: ничего кроме необузданной страсти нас не связывало. Думал так я, и переносил это мое мнение на Тонечку Воробьеву. Мне так было удобно, мне так было спокойно, мне так было просто.

Раньше, когда среди прочих мыслей внезапно врывалась мысль о Тонечке, я, или вспоминал, или представлял лишь одни наши бурные соития и все с этим связанное – предшествующее и последующее.

Я шел домой, а перед глазами стояло Тонечкино лицо со слезинками в глазах.

«Поцелуй меня!» – звучал ее тихий голос.

Я также понимал, что ничего иного, ничего серьезного в наших отношениях быть не могло. А мне этого, иного, стало хотеться! Сама Тонечка Воробьева запустила этот механизм.

У меня испортилось настроение.

«Пойду и напьюсь! – вдруг решил я. – А что, целых два дня выходных!»

Мне вспомнилась ржавая пивная бочка, стоявшая посреди поворачивающейся мониторной, мне вспомнилась толстая продавщица с ярко накрашенными губами.

– Мужчина, коньяком не торгуем! – раздалось откуда-то сзади, где оставалась моя работа.

– Ну и хрен с тобой и с твоим коньяком, – зло сказал я вслух, – куплю самый лучший коньяк и напьюсь. Назло тебе и твоему пиву напьюсь!

Сзади что-то зашуршало. Я вздрогнул и обернулся. Всего лишь пустобрех Мишка сидел на своей заднице, вилял хвостом и испуганно смотрел мне в глаза, не понимая причины моей злости в таком большом, добром и интересном мире.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Я напиваться не стал. Передумал. Резонно предположив, что в жизни невзгод может быть столько, что сопьешься на хрен. Потом мне очень хотелось уже закончить полностью со всеми последствиями Постновкого корпоратива.

Мне предстояло вымолить прощение еще и у Леночки-лаборанточки. «Серые мышки», к коим Леночка безусловно относилась, могут быть такими непредсказуемыми, что порой и не знаешь, как к ним подступиться.

Я пошел простым путем: заранее купил огромную коробку зефира в шоколаде (цветы покупать счел опасным из-за Лешки), и, прямо с утра, зная, что кроме самой Леночки в лаборатории никого нет, постучал в приоткрытую дверь. Хозяйка лаборатории никак на стук не отреагировала, хотя, как мне показалось, слегка напряглась. Я медленно открыл дверь и осторожно вошел. Конечно, Леночка догадалось, что пришел именно я. Она стояла ко мне спиной, как и в прошлый раз, только ничего в руках не держала.

– Лен, Лена, – начал я голосом, которым обычно говорят траурные речи, – я пришел прощение просить… Виноват я, прости, нес глупость, сам не соображая ничего.

Леночка все также стояла ко мне спиной и как будто не слышала меня. Я не знал, что говорить еще и стоял молча. Пауза затянулась. Я боялся, что кто-нибудь зайдет… нелепо получится.

– Лена! – сказал я и решительно пошел к ней.

Она это поняла и обернулась.

Я ожидал увидеть что угодно: злость, обиду, равнодушие, в конце концов… но улыбку на ее лице я предположить не мог никак! Леночка стояла, смотрела на меня открыто и мило и немного застенчиво улыбалась!

– Прими, мой скромный подарок, – начал я плохо получающимся торжественным голосом, – в знак примирения и моей полной покорности!

Леночка взяла коробку, посмотрела на нее, положила на лабораторный стол, повернулась ко мне и… сделала изящный книксен, тихо сказав при этом: «Мерси!»

– Сильвупле, мадемуазель, только и смог ответить я, – сильвупле!

Леночка опустила глазки, слегка покраснев, так и стояла. Мне хотелось еще что-то сказать, найти красивые слова… но слова не находились и я медленно вышел.

В обед все пили чай с моим зефиром. Леночка-лаборанточка о чем-то мило щебетала с Тонечкой Воробьевой.

По прошествии некоторого времени я заметил, что Леночка стала вести себя гораздо смелее, более раскованно. Я все реже стал видеть Лешку. Понятное дело, он все чаще стал наведываться в лабораторию.

Не зря мудрые люди говорят: нет худа без добра.

* * *

Тонечка Воробьева всегда приходила раньше своего Босса. Ну, так это естественно! И, чтобы окончательно загладить свою вину за мое хамское поведение на корпоративе, я воспользовался этой естественностью, и вошел в Исаевский кабинет. Тонечка раскладывала бумаги на столе. Подняв на меня свои очаровательные глаза, она улыбнулась. Я, жестом фокусника, материализовал из-за спины огромный букет темно красных роз, по-рыцарски встал на одно колено, склонил голову и протянул ей цветы.

– Тонечка, радость моя, – торжественно произнес я, – ну пойдем же сегодня в кино!

Тонечка молчала недолго.

– Бо-ж-е-мой! – раздельно протянула она, – ты меня, прям на настоящее свидание приглашаешь? А куда?

– Ну, в Современник, конечно.

– Чего за фильм, – в Тонечкиных глазах заиграли чертики – про любовь?

– Не-а, – сделал я свой ход, – мочилово какое-то. Кровь льется рекой, зрителей постоянно выносят… Ну, ты не пугайся, только тех, кто сам уже выйти на может… Отряд скорых помощей дежурит у входа.

– Ой, какая прелесть! – звонко захлопала в ладоши Тонечка Воробьева.

Тонечка не знала, куда в Исаевском кабинете поставить мой букет. Решили пока отнести к Леночке в лабораторию.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В одну из моих смен пришлось задержаться. Позвонил Михаил, сказал, что вовремя прийти не сможет. Я не стал спрашивать, что у него случилось – какая мне разница?

Погода была пасмурная, впрочем, без дождя. Из окна моей мониторки были видны две высокие трубы заводской ТЭЦ. Рабочие-верхолазы красили их. Начинали очень рано – я даже не мог определить когда. Забавно было наблюдать, как крошечный человек-точка болтается на тросе на высоте более ста метров.

Неожиданно рано приехал Лешка на своей «Волге». В машине был еще кто-то. Дверцы долго не открывались. Наконец с пассажирского сидения выбрался… я потерял дар речи – наш Дима! Но каков он был!

В детстве я смотрел жуткий и одновременно смешной французский фильм «Фантомас». Многие помнят демонического героя этого фильма. Так вот, в этом французском фильме в виде Фантомаса показывали нашего Диму. Они были похожи, как две капли воды. Впрочем, было все-таки два отличия. Французский Фантомас был подтянут, фигурист. Дима был безобразно толстоват. Еще французский Фантомас имел синюю рожу. А рожа русского Фантомаса-Димы была бледна. На этой бледноте контрастно выделялся иссине-фиолетовый алкоголический нос. Еще они были похожи жестокостью. Во всяком случае, я был уверен, что наш Фантомас-Дима ни перед чем бы ни остановился в достижении своих целей.

Меня поразило то, как был одет Дима. Так одеваются народные артисты и главари преступных сообществ. На Диме был великолепный костюм-тройка кремового цвета, безупречно белая рубашка, галстук-бабочка, лакированные туфли и белые перчатки. Все это сидело на нем как влитое – ни единого изъяна. Лысина в лучах утреннего солнца блестела ослепительно! По всему было видно, что Дима-Фантомас очень доволен собой.

Лешка пошел наверх, Дима прохаживался около Лешкиной «Волги». Я перехватил Лешку у двери мониторки, мы поздоровались.

– Лешь, чего наш Дима такой? – спросил я, не скрывая удивления.

– А-а! – махнул рукой Лешка. – Со своей разводится сегодня.

Я как-то раз видел его супругу. Обыкновенная женщина, по всему видно, скромная, очень положительная, но, что сразу бросалось в глаза, запуганная, затираненная Фантомасом всея Руси. Мне было ее как-то неопределенно жалко.

И так, Дима разводится. Но для чего он так разоделся? Это ведь наверняка его же свадебный костюм. Праздник себе устроил. Горд самим собой. А все для одного, унизить бедную супругу свою, жестоко унизить, сделать ей максимально плохо. Может быть, даже потом хвалиться перед всеми, каков он орел!

Мне стало так гадко, что я решил сделать все, только чтобы с ним не встретиться. Лешка наверху был долго. Диме, наверное, надоело прогуливаться возле «Волги», и он натурально так двинулся по направлению к мониторке. Я закрыл дверь на ключ, ключ вынул – нет никого. В дверь несколько раз дернулись. Потом Дима заглядывал с улицы в окно. Но мы всегда это окно задергивали шторой до половины. Так что увидеть меня Фантомасу не удалось.

Через десять минут Лешка Диму увез. А у меня сделалось отвратительное настроение. Не всегда на свете бывает все хорошо. Ох, не всегда!

Вообще-то, я человек веселый, оптимист! Но что-то такое нехорошее зашевелилось во мне после этого Димы, разодетого, как конферансье провинциального театра.

Непонятных состояний я не люблю. А тут я себя не понимал. Ну, разводится человек, ничего особенного. Я задумался.

Дима – тип интересный! Несмотря на свой бледнопоганочный характер, несмотря на мое к нему необузданное отвращение, надо отдать ему должное: Дима был очень неглупым человеком. Когда возникала задача, многим не посильная, Дима брался за нее, очень серьезно анализировал все и практически всегда задачу решал. Первый раз я обратил на это внимание, когда нас всех посадили за новую видеоаппаратуру, дав в помощь лишь инструкцию на английском языке. Кроме русского и… исконно русского, состоящего, в основном, из пяти слов, никто более никакого языка не разумел. Мне было проще, я с техникой с детства и никаких инструкций мне вовсе ненужно. Поэтому я быстренько освоился на простейшем уровне, обучил этому уровню всех, а сам полез дальше. Изучить все досконально мне также не составило труда. Но, естественно, ни с кем, даже с Исаевым я о своих знаниях не распространялся. Это давало мне некоторые преимущества. Я настраивал всю аппаратуру под свои интересы. Все остальное мне было до лампочки Ильича.

Дима прекрасно понимал мой уровень, понимал, что я делиться с ним не буду и продвигался вперед сам. Ничего не смысля в технике, он естественно, сталкивался с большими трудностями. Он завел тетрадь, в которую записывал свои успехи. Тетрадь пряталась настолько надежно, что я спокойно вечерами почитывал ее, и каждый раз поражался, как мощно работает его интуиция! Практически на пустом месте он находил правильные направления и шел по ним. Конечно, он не так глубоко копал, как я, но продвинулся он весьма далеко.

Я думал о том, что женившись в свое время, он же наверняка испытывал к молодой супруге соответствующие чувства, говорил ласковые слова, дарил цветы… Дети у них, Лешка говорил, вроде двое. Ну не срослось у них с женой (я даже не задумывался, от кого шло зло – и так все ясно). И его клоунский наряд объяснял многое – показать ненавистной супруге, себя таким уверенным, таким счастливым, чтобы она тысячу раз пожалела… А пожалеть она могла только в одном случае – если инициатором развода была она сама.

Меня поражала мысль, это до какой же степени нужно ненавидеть, когда-то родного тебе человека, женщину, родившую ему двоих детей, чтобы так унижать его! Чтобы так стараться сделать ему больно!

Забегаю немного вперед: когда Лешка вез разодетого Диму, тот хвалился тем, что ему уже удалось сделать все, чтобы лишить материнских прав свою супругу и детей оставить себе.

Себе… Сомневаюсь, что бледная поганка-Дима способен вообще хоть кого-то любить. Не завидую я его детям.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Я ждал Тонечку Воробьеву у входа в кинозал Современника. Ждал со скромным букетиком пестрых гвоздик и двумя билетами… на самый последний ряд, да еще и в самом углу. Тонечка Воробьева возникла неожиданно, как будто специально старалась подобраться незаметно. Я оглянулся. Она стояла передо мной. Одета она была стильно и выглядела восхитительно! Я неподдельно изумленно смотрел на нее.

– Приветики! – по-детски поздоровалась Тонечка. – Я ведь не опоздала?

– Как же ты обалденно выглядишь! – не соврал я.

– Я старалась… – опустив глаза, тихо проговорила она.

– У тебя больше, чем получилось! – бросал я комплименты.

В зал мы вошли с небольшим опозданием. Там что-то уже показывали – было темно. Я тянул Тонечку Воробьеву к выбранному мной месту. Когда она поняла, где нам предстоит сидеть, с удивлением прошептала:

– Ты куда меня притащил-то?

– …Ну… – фальшиво оправдывался я, – зато билеты легче достать…

К этому времени наши глаза уже привыкли к недостатку света.

– Так зал же полупустой! – продолжала удивляться Тонечка.

Зал действительно был почти пуст. Я рассчитывал, что зрителей будет гораздо больше. Теперь я испытывал некоторую неловкость от того, что утащить Тонечку в самый укромный уголок и выдать это за случайность у меня не получилось.

– А я тебя предупреждал, – отшучивался я, – что всех слабонервных увезли «скорые», остались только самые стойкие! Ты же у меня не слабонервная? – почти правдиво заинтересовался я.

– Самая, что ни на есть слабонервная, – со вздохом наигранного сожаления протянула моя милая собеседница. – Ну ведь ты же меня поддержишь, если что?

– Конечно поддержу, – возликовал я, – весь фильм поддерживать буду.

Тонечка помолчала, наверное прикидывая, сколько вариантов моей поддержки может быть, и какие наиболее вероятны.

– И все-таки народу совсем мало, – сетовала Тонечка.

– Ну и славно, – возбужденно ликовал я, – никто нам не помешает…

– Поддерживать меня? – лукаво спросила Тонечка Воробьева.

– Ты моя сладкая, – пела моя душа, – никто не посмеет нам помешать!

Фильм оказался элегантно дурным! Я мало помню сам фильм, но его герои действительно все время убивали друг друга, и, сдается мне – не по одному разу. Зритель зевал. Никого никуда не выносили.

Мы с Тонечкой Воробьевой безудержно и беззастенчиво целовались. И опять прелестный ноготок сладкой болью впивался в мою руку, которая уверенно продвигалась внутрь сжимающихся и дрожащих Тонечкиных коленок. Потом Тонечка перестала коленками сопротивляться, предоставив моей руке полную свободу действий. И действия эти заводили Тонечку в такое состояние, что она забыла, где находится.

Тонечка очень тихо стонала, думая, что это стоны протеста. Но так ли это было?

И тут произошел казус! Вероятно, на экране происходило что-то из ряда вон выходящее. Зал замер в ожидании развязки. И, в почти полной тишине, с заднего ряда раздалось вполне всеми слышимое и понимаемое: «Н-н-е-е-на-до… Ну пожалуйста, не… ах… не-на-до же… Ой, Женька, да!»

Секунд пять в зале стояла гробовая тишина. Мне даже показалось, что я слышу стрекот киноаппарата… И потом взрыв хохота и настоящие аплодисменты. К нам поворачивались, нам аплодировали!

Стыдно бывает даже мне. Я плохо помню, как мы выбрались из зала и как очутились на улице.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

в которой автор считает возможным и даже необходимым (но только в качестве исключения) показать один маленький дефект своего начальника, ибо своеобразие некоторых моментов не допускает его не показывать. Автор не делал этого раньше и обязуется не делать этого впредь (если только у него, у автора, это получится).

Мне действительно пришлось съездить в Москву в Центр связи еще два раза. Исаев дал деньги на новенькие рации. Оба раза ездил я банально на электричке. Правда, перед начальником я сразу поставил условие, что поеду только в мое рабочее время и с оплатой текущих расходов. Ездил, понятно, один одинешенек. Результатом этих поездок стали четыре совсем маленькие ручные рации, которые я выбрал сам.

В те времена связь для гражданских лиц была очень мало доступна. Множество ограничений особого выбора не давало. Но по знакомству мне, что называется, «разогнали» мощность передатчиков на порядок. Это давало гарантии на то, что вся наша рабочая территория будет «покрыта» одними лишь ручными рациями без базовой станции с моей антенной на крыше. Эту свою антенну я оставлял в качестве монумента, олицетворяющего собой наши с Тонечкой высокие (в прямом смысле) отношения, а так же для своего радио хобби.

Рации я привез довольно рано. Можно было бы, и погулять подольше, но за меня дежурил Михаил. Как я уже упоминал, мне он был симпатичен, и я вовсе не собирался злоупотреблять его добротой и безотказностью.

Исаев в своем кабинете был один. Куда услали Тонечку Воробьеву, я не знал и конечно «Самого» спрашивать не стал. Он жестом показал сесть. Начальник долго разговаривал по телефону, как мне показалось, в его диалоге с телефонной трубкой существовало два, может быть с большой натяжкой три предложения, слова в которых, да и сами предложения он тасовал так витиевато, что внешне создавалось реальное ощущение долгих и очень сложных дипломатических переговоров.

Я незаметно глянул на подоконник. Усатый Ницше на подоконнике жил и жил весьма активно (лента-закладка сместилась далеко за середину книги).

Меня так и подмывало спросить Исаева, что, по его мнению, в высказываниях Ницше представляется ему особенно неверным? Но, памятуя о том, что у всех в ушах еще звучит мой голос о намерении посетить лабораторию с Леночкой и весьма возвыситься с ней в отношениях, я не рискнул ничего спрашивать.

Исаев исчерпал варианты перебора одних и тех же слов и положил трубку.

Я выложил на стол четыре красочных коробки, остатки Исаевских денег и, от руки написанную, ведомость моих расходов.

Исаев сразу начал изучать ведомость, приложенные билеты, квитанции Центра связи. Иногда спрашивал меня про тот или иной пункт. Зная его привычку повторять за собеседником, я специально старался использовать слова с буквой «Р». Исаев (как я уже писал) довольно здорово картавил и мне это очень нравилось!

– А это за что? – спрашивал Исаев, показывая безупречно ухоженным ноготком на строчку в ведомости.

– Электричка, же! – как бы возмущался я, – вот и проездной билет!

– …Элект'гичка, – грассировал начальник, – п'гоиздной билет…

Рации Исаеву понравились. Он без промедления решил проверить, как это работает. Я включил ему одну, с другой пошел гулять по территории завода. Связь, как я и ожидал, везде была устойчивой. Я предложил уйти дальше, чтобы определить границы ее действия. Исаев не возражал. Мне все равно было куда идти, я пошел вдоль железной дороги, маршрутом, которым мы все на работу ходим.

И тут я увидел ее!

Тонечка Воробьева в своих туфельках неровно шла по шпалам мне навстречу. Она заметила меня, мило улыбнулась, оглянулась зачем-то, подошла. Кулачки вместе, локотки вместе – прижалась. Я поцеловал ее в щечку.

– Чего ты здесь гуляешь, – поинтересовалась Тонечка, – у тебя же смена? Тебя что, шеф выгнал? – шутливо спросила она.

– Совсем наоборот, – весело парировал я, – он меня специально прислал тебя встретить. А вдруг наш лохмач Мишка тебе юбку задерет! – переходил я на свой хамоватый тон.

– А ты что, ревнуешь, что ли? – улыбалась Тонечка Воробьева.

– Конечно! – попытался серьезно ответить я, – пусть только попробует, я его достоинства лишу!

– Не нужно, – смеялась Тонечка Воробьева, – у него же, наверное, подруга есть!

– У него их тут десятки! – подбирался я к Тонечкиным прелестям.

– Женька, ну не сейчас… – проявила неготовность Тонечка.

– Конечно не сейчас, радость моя! – продолжал я подбираться.

– …Ну не здесь же!.. – уже менее уверенно сопротивлялась она.

И тут, каким-то попугайским, хриплым и очень злым голосом проснулась рация: «П'гек'гатите заниматься е'гундой! Вы с ума там, что ли, сдвинулись. Антонина, с'гочно в офис, у меня совещание ско'го!»

Минуту мы молчали, втянув головы в плечи. Неизвестно, кто из нас двоих испытывал более яркие эмоции! Хотя, почему из двоих, еще рация была. И эта рация имела над нами абсолютную власть!

Какой же я остолоп! Чтобы удобнее было с Исаевым разговаривать, я активировал режим VOX. Рация ловит звук и сама включается в режим передачи. Короче говоря, Исаев сидел в своем кабинете и слышал наш целомудренный разговор.

Я понял, в глазах начальника я упал ниже плинтуса!

– А подслушивать неп'гилично, да, милая Тонечка? – обиженно передразнил Исаева я, так и не выключив рацию. Забыл, честное слово, забыл!

* * *

Надо отдать нашему начальнику должное, после этого разговора с Тонечкой Воробьевой, он никак не проявился в этом отношении.

Рации Исаев покупал, что называется, «на вырост». Он планировал расширять штат охраны, увеличивать количество постов. Пока же такой чести удостоились видео операторы и главный инженер. Третью станцию Исаев оставил себе, чтобы мы не болтали зря в эфире (как будто мы для этого не могли банально перейти на другой канал), четвертая так и осталась в запасе. Теперь у нас появилась возможность хотя бы общаться между собой мобильно. С Исаевым я уговорился так: я обслуживаю рации, он доплачивает мне за это некоторую сумму.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тонечка Воробьева ни с того ни с сего пришла ко мне и пришла довольно поздно. Сама пришла. Пришла ко мне. Поздно пришла!

Обычно в это время я уже диван готовил ко сну, а тут засиделся в эфире – были хорошие проходы, говорил с очень удаленными радиолюбителями.

Тонечка постучала в окошко и сразу к двери (которая на ночь запирается). Я не знал, кто постучал, думал – из сменщиков кто-то что-то забыл.

Открыв дверь, я обалдел – Тонечка Воробьева собственной персоной!

Она стояла, слегка склонив голову, почему-то застенчиво скрестив руки. Весь вид ее говорил: «Ну, вот, что же теперь поделать, пришла уже».

– Тебя что, из дому выгнали? – не нашелся я.

– Ща! – надменно произнесла моя подруга, – меня выгонишь… Я сама кого хочешь выгоню!

Тонечка была немного навеселе. Совсем чуть-чуть, как мне показалось вначале. Но даже небольшое количество алкоголя для Тонечки Воробьевой было опасно. Это снимало всякие ограничения. Возникало интересное состояние, когда, еще практически трезвая девушка, культурная, воспитанная становилась несколько вульгарной.

– Давай, проходи скорее, – торопил я, – на свет комары налетят!

– Комары? – спросила Тонечка. – Причем тут комары?..

– Комары, радость моя, – злился я на себя из-за… не совсем правильной своей (несколько заниженной) оценки степени опьянения Тонечки, – имеют привычку пребольно кусаться в жопу, коли та оголена.

– Да, – неподдельно изумилась Тонечка, скрутившись так, чтобы зачем-то рассмотреть сзади свою клетчатую юбку, – в самом деле? Ну, так мы не будем ее оголять, – хихикнула Тонечка.

Все-таки она была хорошо «под шафе»! Хотя не перебор – это точно.

– Так чего, на счет дома? – повторил я вопрос.

– Какого дома, – не поняла Тонечка.

– Из которого тебя выгнали! – уже веселился я.

Тонечка некоторое время думала, потом просто спросила:

– За что?

– Ну, я не знаю, – продолжал дурачиться я, – может быть, ты мусорное ведро не вынесла вовремя?

Тонечка подумала еще.

– Завтра вынесу… А давай выпьем! – неожиданно предложила Тонечка, – хочешь?

– Уже не продают – поздно, – ответил я с наигранным укором.

– Е-рун-да! – отчеканила Тонечка, – сейчас принесу.

И вправду, Тонечка Воробьева сходила наверх, на какое-то время там зависла, потом вернулась… с двумя бокалами и пузатой бутылкой черного стекла. На этикетке красовалась надпись «CAMUS»

– Да ты – волшебница! – похвалил я Тонечку, прекрасно понимая, откуда этакая ценность.

– Да! – улыбалась она, – у Исаева стащила!

– Ага, – посетовал я, – а если он заметит, как ты думаешь, на кого подумает? На тебя или на меня?

– Да, ответила Тонечка Воробьева, – ведро я вынесу завтра… Что? Подумает? Да откуда он знает, что у него там стоит? Сам не пьет, а клиентам я сама приношу.

– Тонечка, радость моя, – придумывал я эротический сценарий, – я же на рабочем месте, как же я могу пить на рабочем месте?

– Что, – растерялась Тонечка, – никак нельзя?

– Никак! – проявлял я непоколебимость, – но мы что-нибудь придумаем.

– Конечно, придумаем, – подхватила действительно нетрезвая Тонечка. – Ой, а что это у тебя такое? Красиво как, лампочки мигают, – показала она на мою, расставленную по столу, радиоаппаратуру.

Я объяснил, как мог; Тонечка поняла (как могла).

– И что, если я в эту штуку говорить буду, меня кто-то услышит?

– Конечно. Много кто услышит. Надо только тангенту – вот эту клавишу – нажать.

Тонечка взяла микрофон, изящными пальчиками нажала тангенту и озорным голосом пропела: «Люди, здравствуйте все! Я вас всех люблю! Мы тут пьем коньяк! Сейчас трахаться будем!!!»

У меня отвалилась челюсть! Я стоял и не знал, что делать. Канал общий, людей висит на нем немереное количество! Многие мои товарищи по эфиру, конечно же, сразу определили, чья работает станция.

Станция, немного помолчав, ответила Тонечке хрипловатым женским голосом: «Блядь, везет же какой-то дуре! Поздравляю».

Тонечка перепугалась, бросила микрофон, сделала глазками хлоп-хлоп, стояла растерянная.

– Я думала, что выключено все, – надула Тонечка губки, – что же теперь будет?

– Плохо будет! – нагонял я на Тонечку страху, – очень потом плохо будет… если коньяк пить без лимона.

Тонечка Воробьева среагировала мгновенно:

– Есть! Есть лимон! Там, наверху. У Исаева в холодильнике. Там еще виноград есть. А пойдем кнему в кабинет!

– Милая моя, – возликовал я, – какая же ты умница! Там же не мое рабочее место!

– Ну вот, – радовалась Тонечка, – проблема снята.

– Вы там поаккуратнее! – хихикая, вступила станция в наш разговор.

Тонечка Воробьева ничего не ответила. Она презрительно сморщила носик, посмотрела на станцию и живописно показала ей «фак»!

Мы двинулись наверх. В дверях Тонечка тормознулась, снова презрительно посмотрела на станцию и с выдохом в нос произнесла:

– А тебе, пьяная уродина, обломится!

– Тонечка, – сетовал я, – ну успокойся, радость моя. Это была «Афолина»… позывной у нее такой. Она с центра Москвы. Кстати «Афолина» не пьет вовсе.

– Все равно уродина! – не отставала от станции Тонечка Воробьева.

* * *

Дорогой читатель! Если тебе кто-нибудь говорил или скажет, что секс на рабочем столе начальника, даже таком огромном столе, как у начальника моего – это верх удобства и наслаждения, не верьте ни на йоту! Тебя, мой доверчивый читатель, обманывают, тебя хотят развести (правда, не знаю, зачем). Со всей ответственностью заявляю – секс на рабочем столе начальника неудобен, вреден и безнравственен! Но до чего же, черт побери, замечателен секс на рабочем месте начальника! Нужно только соблюдать аккуратность, чтобы не оставались следы. Но какая к черту аккуратность, когда страсть такого вот уровня!

Расхристанные папки, с выскочившими и разбежавшимися листками документов, валялись на полу, под столом. На самом краю, испуганно и тихонько, позвякивали друг о друга пустые пузатые бокалы. Криво нарезанные кружки лимона, отдельно от блюдца, стопкой возвышались у телефонного аппарата. Пустая бутылка из-под коньяка «CAMUS» стояла на подоконнике рядом с томиком Ницше. Из приоткрытого окна доносились гудки маневрового Тепловоза. Свет мощных фар его иногда попадал в наше окно. И тогда кабинет Исаева освещался странным образом. Этот свет выхватывал из темноты детали кабинета начальника: вот дверь, с висящим на ней календарем (над цифрами – днями, море, песок, женская фигурка); вот сейф в углу прямо на полу с женской туфелькой, каким-то нелепым способом туда попавшей; кресло в другом углу… с опять же женской туфелькой. На противоположной, от окна стене, пропорционально с движением света от тепловоза, тенью своей плыл стол с четко прорисованным телефонным аппаратом, плыли позвякивающие бокалы, ненадежно стоящие на самом краю стола, и, также пропорционально, плыла, неистово двигаясь большая (больше одного человека) живая тень.

Тонечка Воробьева разметалась на столе. Е милое лицо скорее угадывалось, чем было видно. Но я, конечно, понимал, каким прекрасным оно может быть в этот миг! Полностью раскрепощенная алкоголем Тонечка, сопела носом (я же знаю, как любит она иногда плотно и упрямо сжимать губки). Редкий стон моей прелестницы, сопровождающий нашу бурную революцию, был немного похож на рык пантеры (которой меня в детстве напугали в зоопарке, безапелляционно заявив, что эта киска очень хочет меня сожрать, за то, что я промочил ботиночки).

* * *

Мы лежали молча. Отдыхали. Тепловоза за окном уже не было. Ничего не было – только мы одни с Тонечкой Воробьевой. Мы молчали. Мы отдыхали. И вот в этой, почти абсолютной тишине мягким коротким стуком с подоконника на пол упал томик философа Ницше. Не выдержал старик такой энергетики, такого безобразия.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Несколько дней Тонечки Воробьевой не было в городе. Ее увезли родители в еврейскую страну на похороны какого-то дальнего родственника. Родственник был, хоть и дальний, но при жизни своей занимал какой-то большой пост (или был чем-либо иным важен и полезен).

Я вспомнил, что когда-то хотел избавить себя от гула мониторов, порою так меня достававшему. Судьба предоставила мне удобный случай. С обратной стороны моей мониторки работали строители (Исаев решил расширить помещение проходной). Строители проштробили глубокую канавку для скрытой проводки. Свои инструменты они всегда оставляли у меня в мониторке и, закончив работу, уходили пить водку.

Я воспользовался перфоратором, добрался до скрытой проводки питания моих мониторов с обратной стороны стены и сделал скрытый выключатель, который позволял выключить мониторы, оставляя сами видео регистраторы работающими, чтобы не прекращалась запись.

Погода испортилась. Сделалось и холодно и мокро. Дождь не прекращался неделю. Я, привыкший каждый вечер с пустобрехом Мишкой делать променад вокруг нашего цеха, скучал в своей мониторке. Настроение ничем не поднималось. Исаев решил расширить помещение проходной. Это означало, что он возьмет дополнительного охранника, или даже двух. Никто этого не хотел – понятное дело. Потом, Тонечка уехала в еврейскую страну. В общем, жизнь дала трещину.

И все же Бог есть! В этот нерадостный период был устойчивый дальний проход в южном направлении. Я нашел собеседника из города Бака-эль-Гарбия в самой еврейской стране, где теперь находилась моя Тонечка Воробьева. Русскоговорящий мой собеседник оказался банальным хохлом. Банальный хохол, еще в советское время сбежал из СССР для поиска лучшей жизни. Уж как он затесался в край обетованный – не знаю. Судя по тому, что он всю нашу беседу только и делал, что жаловался на свои постоянные несчастья и невезенья, я сделал вывод, что лучшей жизни он так и не нашел.

Немного поболтав с украинским евреем, пока был проход, я, веря в поговорку «Утро вечера мудренее», принял здоровый многочасовой сон на рабочем месте.

Я скучал дежурство, я скучал второе… Как жаль, что, Тонечки Воробьевой со мною не было.

* * *

У нас внезапно образовался новый сотрудник – как черт из табакерки – под названием Лилиана Владимировна.

И так, Лилиана Владимировна – отдел кадров. В девичестве неудавшаяся медицинская сестра. Трудно выговариваемое И.О. полностью дополнялось труднопереносимым характером. Сказать, что новоиспеченная кадровичка пришла с короной на голове и никогда ее не снимала мало. Похоже, что она водрузила на нее еще и скипетр, и державу, да и весь трон (чего уж тут мелочиться).

Я честно и добросовестно тренировался произносить И.О. нашей новой кадровички без запинки, но ничего у меня не выговаривалось. Про себя понял – я не всесилен! И очень быстро сократил непроизносимое Лилиана Владимировна до обычного и простого – Лили (иногда – мадемуазель Лили).

Мадемуазель Лили откровенно и поэтому, совсем не таясь, ненавидела людей. Видно было по всему, что и люди отвечали ей взаимностью. И каким же это непостижимым образом, имея такое своеобразие, Мадемуазель Лили могла допустить в свою головку мысль податься в начальники Отдела кадров, нормальный человек понять, вряд ли способен.

Мадемуазель Лили – молодая женщина, гордо несла свою голову с прямыми светлыми волосами, затянутыми на затылке в тугой узел. Голова плечи… руки… все было нормально. Но всю эту нормальность затмевал неимоверного величия таз! Возникало такое ощущение, что он существовал сам по себе, а все остальное было его придатками.

Наверное, все мужчины, впервые встретившись с мадемуазель Лили, минут пять или десять общались не с самой мадемуазель, а с ее тазом. Наверняка Лили это злило, но вряд ли обижало.

За мадемуазель Лили сразу закрепилось звание старой девы. Шляполюбивый Михалыч как-то сообщил «по секрету», что у нее никогда не было мужика по той простой причине, что ни один не выдержал бы такого надменного, такого всеиспепеляющего взгляда, такого холодного и презрительного лица и такой грандиозной жопы. Сказано это было Михалычем какой-то уж очень научно-литературной речью и в столь несвойственной ему манере, что я понял – над этим следует задуматься. Вот я на некоторое время и задумался над его словами и попытался представить мадемуазель Лили в постели. Зрелище возникло стойкое и не отпускающее: мадемуазель Лили в белоснежном медицинском халате, надетым на абсолютно голое тело, раскинулась на моем всепринимающем диване в мониторке. Лицо Снежной королевы из старого советского мультфильма гипнотизировало меня, подавляла мою волю, засасывало мою душу… Мистическая мадемуазель Лили тянула ко мне свои тонкие, бледные руки. В одной был шприц неимоверных размеров (таким врач, ухо-горло-нос который, вымывает из ушей серные пробки), с огромной и кривой иглой, в другой ватный тампон, почему-то уже в крови. Снежная королева Лили гнусавым голосом переводчика 90-х Леонида Вениаминовича Володарского возвестила мне прямо в мозг: «Сейчас я подарю тебе такое блаженство, что потом ты умрешь от счастья!» В нижней части халата, под белым шелком угадывалось существование чего-то огромного, двигающегося и непознаваемого. Сразу вспомнились слова из песни Владимира Семеновича Высоцкого: «Чую, с гибельным восторгом, пропадаю, пропадаю».

– Что с тобой? – услышал я какой-то далекий, взволнованный голос Постнова.

– Ногу свело, – невпопад брякнул я, когда понял, что Михалыч обращается ко мне, – сильно-то как!..

Михалыч посмотрел на мои ноги и осторожно так, так ласково (как врач психиатрической больницы) спросил:

– Левую или правую?

– Обе и одинаково, – зло ответил я и пошел в мониторку.

Позвонил Исаев, попросил подняться к нему.

– Сходи в кадры, – ничего не объясняя, сказал он мне, – всем передай, кого увидишь в цеху, Лилиана Владимировна просила всех зайти.

«Ну, вот и все! – подумал я, – вот прямо сейчас я и умру… от счастья.

Кабинет Лили находился в самом конце коридора. Он был мал и неудобен. Я догадывался, что он временный – просто несколько помещений пока еще оставались пустыми. Лили наверняка займет что-то лучше, или выгонит Леночку – лаборантку и выбросит все ее оборудование; а то и вообще самого Исаева прогонит куда-нибудь… например ко мне в мониторку!

Я, как Штирлиц, шел по нашему коридору. Шел в кабинет к мадемуазель Лили. И я не хотел идти к ней. Поэтому по дороге к мадемуазель я, что говорится, пошел налево. Я зашел к Леночке в лабораторию.

Леночка сидела за столом и что-то писала в тетради.

– Чаю хочешь? – подняла на меня глаза Леночка, показав мне этим, что все старое забыто.

– Нет, Лен, – отмахнулся я от несущественного, – а кто привел эту… как ее, Лили Вальдемаровну?

Леночка сделала испуганные глазки (умела она делать это замечательно!).

– Никто не приводил! Я ее боюсь! – почти шепотом проговорила Леночка.

– Как это, – изумился я, – сама, что ли, завелась?

– Вот именно, – серьезно подтвердила Леночка, – завелась! Ее сверху прислали. Из Москвы. Исаев сам в шоке.

– Лен, – спросил я с нарочитым безразличием, – а в твоей лаборатории можно приготовить… ну, там цианид какой-нибудь… а то у меня в мониторке мышка живет. Надоела, понимаешь, все шуршит и шуршит. Совсем спать не дает.

– Дурачок, – мило улыбнулась Леночка-лаборанточка и зачем-то посмотрела на стеллажи с реактивами.

Это ее «дурачок» было произнесено так похоже на то же слово из Тонечкиных уст, что у меня напряглось… сознание… где-то внизу.

«Эх, если бы не Лешка, – подумал я, – трахнул бы Леночку. Прямо в лаборатории бы и трахнул».

Тут я ничего представлять не стал, чтобы ни в коем случае не дать возможности моим мыслям, а, может быть и событиям развиваться именно в этом направлении.

– Вызывает, – посетовал я на жизнь Леночке.

– Она всех вызывает, – вздохнула Леночка, – знакомиться.

– Тебя вызывала? – спросил я в разведывательных целях.

– Конечно, – вздохнула Леночка, – первой и вызвала.

– Ну и что? – продолжал я разведку.

– Попросила расписаться в некоторых ведомостях, – давала показания милая Леночка, – а сама в глаза смотрит, изучает! По всему видно – изучает! Сказала, что собирается всему персоналу выдавать спецовки. Размеры себе в тетрадь пишет. Будем ходить все одинаковые, серенькие…

«Надо же! – подумал я, – Никакая она не серая мышка. Не иначе шифруется! Надо ее все-таки трахнуть. В Лаборатории.

– В глаза смотрит… – бубнил я невнятно, на всякий случай, изучая всякие удобные места в Леночкиной лаборатории, – в глаза смотрит… Лен, посмотри на меня! – внезапно кинул я пробный шарик.

Леночка посмотрела мне в глаза. Наивно так, по-детски. Но ее чудесная энергия так кольнула меня в сердце, что у меня невольно к груди (моей конечно) дернулась рука.

– Какие у тебя красивые глаза, черт побери! – не соврал я, – а многие не замечают.

Леночка глаза опустила, немного потеплела щеками, но совершенно не показала, что я говорю пошлость. Мало того, все больше и больше, в каких-то ее микродвижениях, я улавливал – наша серая мышка Леночка, не такая уж серая… и не такая уж и мышка!

– Ну ты же заметил! – очень тихо и как-то по-доброму, мелодично проговорила Леночка, – а у Тонечки твоей красивее, – уже не совсем Леночкиным голосом произнесла она.

У меня заколотилось сердце. Противный и предательский орган. Всегда выдает меня. Леночка тоже умела кидаться шариками.

– При чем тут Тонечка… Антонина, – пробубнил я уже тоже не совсем своим голосом, – Она в Израиль уехала, – то ли бросил я шар покрупнее, то ли сказал глупость.

Леночка удар приняла. Не смутилась. Она смотрела на меня весело и с задоринкой!

– Но ведь приедет же! – улыбалась Леночка.

– Приедет, – без интонации медленно проговорил я. – Что ты на счет чая говорила?

– Тебе к… этой идти, не забыл? – окатила меня Леночка ледяной водой.

– Забыл, – признался я.

«Да она же издевается надо мной, – догадался я. – Играет, как кошка с мышкой!»

Волей судьбы наш разговор прервал звук подъехавшей машины – Лешкиной «Волги». Я очнулся от какого-то сомнамбулического оцепенения. Меня удивило, что Леночка никак не изменилась в лице, также услышав приезд Лешкиной машины.

– Ну что же, – проговорил я голосом вечно обиженного на жизнь ослика Иа-Иа, – коли чаю не дают, пойду на заклание.

– Бедненький, – улыбалась Леночка, – сочувствую тебе. Сейчас она тебе задаст!

– Леночка, – сказал я возвышенным траурным голосом, – никого так не просил… а тебя попрошу! Выполнишь?

Леночка сделала прекрасно испуганные глазки.

– Что надо сделать? – спросила она совершенно серьезно.

– Принеси мне букетик, – продолжал я голосом ослика Иа-Иа, – маленький, дешевый… на мою скромную могилку.

– Дурак! – вспыхнула Леночка.

– Чего это я дурак? – спросил я, понимая, что все идет по программе.

– Ну… дурачок! – сдалась Леночка.

– Ну вот! – возрадовался я. – Это же совсем другое дело! А чай за тобой!

Леночка помолчала. Помолчала ровно столько, сколько нужно.

– Ну, может быть, – подытожила она весь наш разговор.

* * *

Леночка зарядила меня такой энергией, что я, уже с простым интересом к новому, без стука (специально) вошел к мадемуазель Лили в кабинет.

Мадемуазель Лили стояла ко мне… спиной. Стояла у зеркала и, как будто бы выдавливала прыщик. Точно сказать не могу, отвлекла грандиозная… талия.

– А стучаться Вас не научили, молодой человек? – проговорила Лили неожиданно приятным голосом.

– А Вас, мадемуазель, – парировал я довольно грубо – война, так война, – не научили здороваться? Здравствуйте, Лилиана Владимировна, – неожиданно, совершенно без запинки произнес я, понизив голос до эротического уровня.

Мадемуазель Лили улыбнулась так, как улыбнулась бы учительница ученику, признавшемуся ей в любви.

– Здравствуйте… Евгений, кажется?

– Ну, нетрудно было и догадаться, – бумерангом вернул ей ту же улыбку я. – На счет стука. Лилиана Владимировна, – снова удивил я самого себя, – у нас коллектив небольшой. Все, как родные, все «свои». Мы как-то запросто приходим друг к другу. Без стука.

– Я это учту, – уже по-доброму улыбнулась мадемуазель Лили.

По маленьким мимическим движениям я определил, что ей очень понравилось, как четко я произносил сочетание звуков, обозначающим ее имя и ее отчество. Вероятно, мало кто баловал ее таким безупречным произношением. Не зря я тренировался!

Она попросила меня расписаться в ведомостях, сказала, что выделены деньги на спецодежду, что вовсе необязательно ее носить, просто так положено и все такое.

Когда я вышел от нее, у меня сложилось впечатление, что теперь наша жизнь пойдет несколько по-другому. Только вот мне было непонятно, будет ли это ее личная инициатива, или новое веяние придет сверху, но что точно через нее – я не сомневался.

Леночка выглядывала из-за приоткрытой двери.

– Ну как знакомство? – поинтересовалась она, уже предвкушая мой рассказ, начинающийся словами: «Ты представляешь! Ты знаешь! это ужасно!»

– Восхитительная женщина! – воскликнул я. – Мало таких!

Леночка сделала злые глаза. По настоящему злые!

– Ну и пусть она тебя чаем поит, – процедила сквозь зубки Леночка и захлопнула дверь.

Я постоял в недоумении около двери в лабораторию, поскреб в нее по-кошачьи, прислушался. Тишина абсолютная. Махнув рукой, я побрел в мониторку.

«Хороший день сегодня, – почему-то подумал я, – хоть и пасмурный».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Утром (какого-то) дежурства я проснулся от осторожного, но настырного постукивания в дверь мониторки. У меня очень чуткий сон! Таракан пробежит – я уже за столом и всматриваюсь во что-то в мониторах. Но, надо признаться, этакая чуткость сна моего не во всю ночь распространена равномерно и проявляется в полную меру лишь минут за пять до, обозначенного мною же самим, подъемом. В остальное время ночи (иногда и дня) мой сон богатырского качества. Тут же до подъема оставался целый час.

Я открыл глаза. Точно! Кто-то постукивал в дверь – не приснилось! Шторы задернуты, мониторы выключены моим секретным выключателем. Вставать не хотелось.

Я рассматривал дырку в носке и размышлял: «Почему всегда левый? Надо обувь проверить – не иначе гвоздик торчит».

Стук на полминуты прекратился, потом возобновился вновь.

«Кого же это черт принес?»– продолжал я решать в уме не решаемую задачу.

– Кого же черт принес в сию глухую ночь? – театрально грозно произнес я. – Сейчас шмальну сквозь дверь из пистолета!

Стук мгновенно прекратился, и с полминуты царила тишина. И вдруг прозвучал до боли знакомый голосок Тонечки Воробьевой:

– Ох, не шмаляй! Израильская дочь к тебе пришла… посередине лета!

Я вскочил, как ошпаренный, распахнул дверь. Тонечка Воробьева стояла на пороге, и скромно улыбаясь, смотрела на меня. Вся такая хорошенькая, вся такая светленькая! Я буквально сгреб ее в охапку и втащил в мониторку.

– Ну, подожди, – наигранно возмущалась Тонечка Воробьева, – задавишь же совсем!

Я смотрел в карие Тонечкины глаза и с удовольствием проваливался в их бездонную глубину. От полумрака зрачки ее были расширены, удвоенная и уменьшенная щелка в шторах полосками света играла в них живым отражением.

Мы целовались так, что дышать было трудно. Более я ничего себе не позволял – разжигал желание.

Первой не выдержала Тонечка, сделав несколько непристойных движений, вопросительно взглянув мне в глаза.

– Что ты делаешь, прелесть моя? – наигранно возмущался я. – Где же твоя воспитанность, воспетая в веках? – меня явно тянуло на возвышенные речи.

– Трахаться хочу! – коротко и просто бросила Тонечка уже с довольно заметной хрипотцой.

– Ну, так давай же Динь-Динь! – вспомнил я итальянский фильм Синьор Робинзон.

Чтобы создать интим (а по правде рабочую обстановку), я выудил из своего универсального шкафа старую всю оплывшую парафиновую свечу.

Признаться честно, я сильно соскучился по своей подруге. Прошло всего лишь несколько дней, а у меня создалось такое ощущение, будто бы мы не виделись, по крайней мере, месяц! Я с удовольствием «работал» только на Тонечку, даря ей ласки и такую нежность, с такой энергией, которую в себе не подозревал! Моя партнерша кончила три раза. Горячим дыханием шелестела мне в ухо непонятная смесь из идиша, иврита и русского. Проскакивало Тонечкино знаменитое резкое и ритмичное «БляТь!». Каждый раз, очнувшись, Тонечка таращила испуганные глазенки, которые быстро туманились, и вновь и вновь резалось ее: «БляТь!»

Возмущенное движением жизни, качалось пламя свечи, заставляя дышать тени на стенах. Свеча возмущенно потрескивала, наполняя парафиновым запахом пространство мониторной. Этот запах смешивался с ароматом волос моей партнерши, рождая удивительное и непостижимое по сложности сочетание.

Когда я более сдерживаться не смог, от моей нежности не осталось и следа. Я сделался груб и развратен. Тонечка громко ахнула на вдохе и задержала дыхание. Я не знаю, сколько это продолжалось, наверное, не очень долго, хотя мне показалось, что прошла вечность.

Не удержавшись на диване, я увлек Тонечку на пол. Запутавшись в мятой простыне, запутавшись друг в друге, мы продолжили на полу. Оба мокрые от пота, мы дышали друг другом, мы пили энергетику друг друга, мы были одним целым!..

– Ты же меня задушишь, Женька! – услышал я через пелену страсти хриплый голос Тонечки, с интонациями испуга.

Наверное, и до этого она мне что-то говорила, но в миг тот я ничего не слышал и не понимал, потому что не мог ни слышать, ни понимать.

* * *

Мы очень долго лежали, обнявшись, и молчали. Не было сил говорить. Не было желания.

Первой нарушила молчание Тонечка:

– Блядь, я до офиса не дойду!

«Хочешь, я отнесу тебя на руках, любовь моя!»– подумал я.

– А если ты останешься, нас Исаев точно уволит, – перевел я в слова свою мысль.

Тонечка не ответила.

– У тебя там, в твоем волшебном баре вино есть? – спросил я и, не дожидаясь ответа, посоветовал. – Обязательно бокал выпей. Это придаст тебе силы.

– Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви! – на распев произнесла Тонечка Воробьева.

– Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей удобно, – продолжил я.¹

И никто из нас не удивился тому, какой необычной была наша речь.

Мы пролежали на полу еще какое-то время.

«А ведь она еще ничего не знает, – подумал я, вспоминая всепоглощающий таз нашей новой кадровички, – и я не буду ей говорить, пусть еще хоть какое-то время побудет в счастливом неведении.

Я шел домой и шел медленно. Что-то устал в эту смену. Когда я проходил мимо гостеприимных кустов, меня потянуло к памятной осинке. Потянуло сильно.

Я смотрел на дерево, на траву, еще хранившую следы торжества нашей с Тонечкой молодости. Беззаботность и спокойствие было разлито в моей душе. Просто стоял и смотрел на траву. Тинькали птицы, пахло листвой, жужжали насекомые. Все, как тогда.

Дуновением ветра качнуло траву. У самого основания дерева нашей любви что-то блеснуло, и это вывело меня из приятного оцепенения. Я нагнулся. В траве лежал Тонечкин золотой кулончик на тонкой цепочке. Я поднял его, рассмотрел. Цепочка порвана.

«А она мне ничего не говорила, – подумал я. – Да я и сам хорош, ничего не заметил тогда.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Наш начальник проходил какие-то курсы, и Лешка каждый день возил его в Москву. Привозил, чуть ли не к концу рабочего дня. Наше предприятие с нуля поднималось очень медленно. Реконструкция старинных советских цехов предполагалась на несколько лет, поэтому основной работы было мало. Иными словами – мы бездельничали и бездельничали основательно. А ежедневные курсы Исаева позволяли нам вообще расслабиться и расслабиться в частности. Частности у всех были разные. В цеху рабочие, в обеденный перерыв, сходив в столовку, звонко, с цеховым эхом забивали «козла» самодельными алюминиевыми костяшками или же играли в шашки самодельными же алюминиевыми кругляшками. Наверху гоняли чаи и смотрели мультики, используя видеоплеер, который Исаев сам же и принес. Правда, поначалу он был неисправным, и мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы вернуть его к жизни.

Как-то мне в голову пришла мысль, принести кассету с хорошей порнушкой (для девочек). Но эту мысль я оставил «на потом». Нам с Тонечкой этого вовсе не требовалось, а представить, что Леночка – лаборантка с удовольствием будет это смотреть, да и еще в возможном присутствии мужчин, я не мог никак. Но сама мысль не умерла совсем, а осталась на полочке моей памяти потенциально мощным инструментом воздействия одного пола на другой (а то и наоборот).

Тонечка Воробьева сидела за моим столом с мониторами и всматривалась в экраны, осторожно нажимала кнопки пульта. Любопытная по природе, Тонечка давно просила меня научить ее пользоваться нашей аппаратурой, и я показал ей некоторые несложные манипуляции. Моя подруга была увлечена и делала вид, что не замечает, как я поглаживаю ей локоток. Вообще-то мы пили чай и ели неправильное (как и в прошлый раз) варенье, привезенное Тонечкой из еврейской страны.

Некоторое время назад, когда Тонечка достала из сумки баночку этого своего необычайно вкусного еврейского варенья, я изящно положил перед ней на стол, раскрытую красивую подарочную коробочку с ее кулончиком (конечно, с отремонтированной в ювелирной мастерской, цепочкой). Коробочку я раскрыл специально, чтобы не давать повода моей подруге посчитать, что в коробочке обручальное кольцо. Тонечка удивилась так, как будто увидела настоящее чудо. Несколько секунд очень серьезно смотрела на кулон, осторожно взяла… резко отвернулась.

– Тонечка, – удивился я сам, – что ты?..

Она повернулась и посмотрела мне в глаза. В ее взгляде было какое-то совсем незнакомое мне чувство и… слезы.

– Женечка, спасибо, милый! – дрожал ее голосок. – Ты не представляешь, что этот кулон для меня значит! Я же думала, что потеряла его навсегда! Родственники в Израиле спрашивали… а что я им могла сказать? Сказала, что забыла… Он по наследству, он мне… а не Анне. Не сестре моей. Мы даже поссорились, не разговаривали очень долго, ты…

И она обняла меня, прижалась ко мне. И это было так трогательно, так невинно! Так дети прижимаются к родителям, когда те прощают их за нехороший поступок.

А еще раньше, Тонечка жаловалась на мадемуазель Лили, при своей первой встрече с ней.

– Ты представляешь, – морщила она свой еврейский носик, – эта Чучундра вообще не видит людей! Мы с Ленкой к ней и так и этак… Сосулька ледяная, сталактит в юбке!

– Скорее – сталагмит, – поправил я.

– …Почему? – сощурилась Тонечка.

– Ну, сосулька – это действительно, типа, сталактит. Она с крыши свисает, – изучал я Тонечкино лицо, – а вот, когда с нее капает, когда сосулька «плачет», внизу под ней вверх растет сталагмит.

– Понятно, – обрадовалась моя способная ученица, – если на сталагмит надеть юбку, получится Лилиана Владимировна, – мило, по-женски заключила она.

– Точно! – согласился я.

– А давай ее сталагмитом звать! – озорно предложила Тонечка.

Я «пожевал» на языке словосочетание «сталагмит Лили».

– Нет, – определил я вкус словосочетания, – не получается.

– Почему? – наигранно надула губки Тонечка.

– Трудно произносится, – объяснил я, – так же трудно, как и Лилиана Владимировна. Я ее определяю как мадемуазель Лили.

– Мадемуазель Лили… мадемуазель Лили… – попробовала Тонечка. – Мадемуазель – это тоже слишком длинно! Тогда уж – мадам Лили.

– Мадам не получится чисто логически и биологически, – притянул я к себе Тонечку за талию.

– Почему, – уже без интонации вопроса добивалась истины моя милая ученица.

– Она девственница! – объяснил я, по-хозяйски запуская пальцы под резинку Тонечкиных трусиков. – Вот здесь у нее… не так как у тебя!

Тонечка Воробьева вспыхнула, попыталась (правда безрезультатно) оттолкнуть меня.

– …Как это?.. упиралась Тонечка напряженными ручками в мою грудь. – В ее возрасте… Блядь, а ты откуда знаешь?

– Из ее поведения! – быстро среагировал я! Только из поведения!

– Женька, отстань, – неуверенно попросила Тонечка, – вдруг войдет кто!

Я привычно тонул в красивых Тонечкиных глазах, уже подернутых знакомой поволокой, и начинал опасаться, что, погрузившись слишком глубоко, не смогу вынырнуть. Не хватит воздуха.

– Тогда понятно, – несколько более низким и несколько более хриплым голосом совсем без каких-либо интонаций произнесла Тонечка, – она – несчастная женщина.

Я обхватил кудрявую Тонечкину головку обеими руками, притянул к себе и невинно поцеловал в лоб.

– Мы будем звать ее просто и бесхитростно – Лили, – определил я конечное название сталагмита в юбке.

И так, Тонечка Воробьева за пультом, я поглаживаю ее локоток…

Дверь открылась внезапно, и в мониторную, обыкновенным образом, очень тихо вошла мадемуазель Лили. Я не проявил никакой реакции, просто оставил Тонечкин локоток в покое. Тонечка обернулась не сразу, но, по каким-то крошечным изменениям моего поведения поняла, что кто-то вошел.

Увидев кадровичку, Тонечка дернулась, тихонько ойкнула и слегка покраснела. В глазах мадемуазель Лили я прочитал, что эта Тонечкина краснота не укрылось от ее пытливого взгляда, мало того, этот маленький конфуз она сама непроизвольно выдала мимолетным и каким-то злорадным удовлетворением.

– Стучаться надо, Лили… Лилиана Владимировна, – тихо проговорила Тонечка себе под нос, подозрительно неестественно «споткнувшись» на непривычном словосочетании.

– Да? Неужели? А вот Евгений утверждает, – зло заулыбалась обладательница грандиозного таза, явно выдавая подготовленность именно к такому укору (правда, в ее понимании, исходящему не от Тонечки, а от меня), – что здесь никто не стучится, входят друг к другу запросто.

При этом она посмотрела на меня испытующе.

– Вы пропустили один термин, Лилиана Владимировна, – ответил я мгновенно, показав и свою готовность, и сделал паузу, не сказав какой.

Мадемуазель Лили выдержала эту паузу и, как мне показалось, несколько растерянно спросила:

– Термин? Какой термин?

«А проигрывать дама не любит! Надо бы с ней поосторожнее!» – успел подумать я.

– Лилиана Владимировна, термин – «свои», – не успев воплотить здравую мысль в жизнь, брякнул я без какого-либо намека на осторожность.

И без того, и так не очень розовое лицо кадровички, побледнело и пошло пятнами. Она фыркнула, и зачем-то, уставившись в верхний угол потолка (так делают кошки, когда воют от безысходности), произнесла ледяным голосом:

– Вообще-то я по делу!

Чувствовалось, что воздух в мониторке начал попахивать озоном – так накалялась обстановка. Я посмотрел на Тонечку. Сбитая с толку, непонимающая, что надо делать и что говорить, она готова была убежать, но элементарно не знала, как это сделать. Я понял, что положение надо спасать. Я встал, спокойно, с достоинством аристократа, подошел к мадемуазель Лили очень близко, открыто заглянул в ее глаза и низким голосом демона искусителя (каким в кино говорят герои – любовники), уверенно проговорил:

– Ну, какие дела, Лилиана Владимировна, в обеденный перерыв-то? – и, не дав ей опомниться, взял в свои ладони ее руку, продолжил. – А хотите чаю? У нас совершенно экзотическое варенье, для «своих»! Прошу Вас, не пожалеете! – уговаривал я Лили и осторожно, почти незаметно, поглаживал точку Хэ-Гу на ее кисти.

Не ожидавшая таких моих действий, мадемуазель Лили не сразу отдернула руку, а как-то нерешительно высвободила ее и отступила на шаг. Розовые пятна на ее растерянном лице исчезли, но только потому, что заняли все пространство, без промежутков – мадемуазель Лили не очень слегка покраснела. Впрочем, она довольно быстро взяла себя в руки и посмотрела на меня с любопытством и даже, как мне показалось, с некоторым уважением.

– Спасибо не надо, – ровно и нарочито вежливо проговорила она, – впрочем, если Вы, Евгений, сейчас заняты, – бросила она на Тонечку короткий взгляд, – зайдите ко мне в кабинет после окончания… вашего обеда! Поговорим и о делах тоже.

– Да всенепременно же, черт побери! – воскликнул я, понимая, что раунд я выиграл.

Когда мадемуазель Лили уходила, я сосредоточил свое внимание на двери и отметил для себя, как непривычно малы, все-таки, промежутки между дверными косяками и границами ее фигуры.

Тонечка, очнувшись от потрясения, зло процедила сквозь зубы:

– Говна тебе на палочке, а не моего варенья, тварь обособленная! У-у-у, сталагмитище какое изуродованное!

С минуту мы молчали.

– К себе пойду, – с обидой сказала она.

– Тонечка, радость моя, – попробовал я ее успокоить, – да не стала бы она с нами чаевничать, это же очевидно. Но ведь надо было от нее как-то отделаться!

– Пойду я, – повторила Тонечка.

«Как же она изящна!» – искренне восхитился я, когда Тонечка Воробьева проходила в дверь – две картинки стояли перед глазами. На обоих дверной проем; на одной Тонечка Воробьева.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

С приездом Тонечки Воробьевой погода сделалась великолепной. Наверное, она увозила в Израиль лето с собой и с собой же привезла его обратно. Я продолжил совершать вечерние прогулки по территории завода в сопровождении пустобреха Мишки.

С приходом мадемуазель Лили рабочий день основных сотрудников поскучнел и упростился. Надзирательница, как окрестили кадровичку, поставила себя так, что ее побаивался сам Исаев. Мадемуазель Лили так и осталась в первоначальном своем кабинете в конце коридора, хотя несколько раз поднимала вопрос о своем переселении в более просторное помещение. Исаев, под различными предлогами, все время переносил этот вопрос «на потом», тянул время. Всех устраивало то, что злобная надзирательница, хотя бы территориально, была отделена на несколько метров.

В один из обычных рабочих дней Михалыч рассказывал Лешке анекдот и… как раз в конце коридора у окна. Видно слишком смешной был тот анекдот! На непозволительно громкий смех среагировала дверь коморки мадемуазель Лили. В своей обычной манере, Лили отчитала обоих, безапелляционно заявив, что в отличие от бездельников, коих тут пруд пруди, она работает и ей совершенно необходима банальная тишина.

С тех пор на втором этаже сделалось тихо. Все понимали, что мадемуазель Лили поломала такой теплый, такой спокойный и уютный мирок второго этажа. Он стал похож на школьный коридор во время урока, только вот урок этот длился весь рабочий день, теперь всего лишь с одной переменой. Люди стали реже ходить друг к другу, собираться за чайной церемонией.

Меня это касалось мало, тем более, этот для всех минус, обернулся для меня плюсом. Тонечка стала чаще бывать в мониторке.

Но и наши с ней отношения (правда, только в дневное время), тоже приобрели некоторые ограничения. Помня о внезапно вошедшей в мониторку мадемуазель Лили, мы с Тонечкой осторожничали.

– Надо же, – возмущалась Тонечка, – всем отравила жизнь!

– Знаешь, радость моя, – рассуждал я, – может быть это только поначалу так? Ну не может же она все время сидеть в своей конуре! Одна, в тесноте.

– Как ты думаешь, – спросила Тонечка, – она догадывается, что все ее ненавидят?

– Я думаю, не только догадывается, знает наверняка. Я не считаю ее дурой беспросветной. Неглупа – это точно.

Через пару секунд я спросил:

– Тонечка, а чего она из медицины ушла? Кто-нибудь знает?

– Я с Исаевым еще не говорила про это. Он сам, наверное, не знает.

– Ладно, – закончил я с мадемуазель Лили, – я у Лешки поспрашиваю.

– Понимаешь, – засомневалась Тонечка, – Лешка прямой слишком, а такие дела просто так не спрашиваются.

– Это ты права, – похвалил я ее, – хотя он может быть достаточно дипломатичным, если сам очень заинтересован.

– Ты знаешь, – задумчиво произнесла Тонечка, – может быть, я ошибаюсь, но вроде бы Дима ваш…

– Дима не наш! – быстро поправил я. – Он никому не «наш».

– Ну, ладно, – так вот, похоже, он захаживает к Лили этой чаще других!

– Неужели? – воскликнул я, почувствовав, что в этом может быть интерес, а может и не быть.

– Вот именно! И сидит там у нее подолгу.

– Ну что же, – «жевал» я эту информацию, – Similia similibus curantur

– Подобное притягивается подобным, – согласилась Тонечка Воробьева.

– Ты моя прелесть! – искренне восхитился я Тонечкиной эрудицией. – Интересно, что из такого… союза может родиться?

– …Ледяные бледные поганки, – засмеялась Тонечка.

– Какая же ты у меня все-таки вульгарная! – с удовольствием констатировал я.

– Есть, у кого учиться! – парировала Тонечка. – Дверь заперта?

Я почувствовал, что у Тонечки изменился голос.

– А что такое? – изобразил наивность я.

– Целоваться хочу!

– Так! – сменил я наивный тон на серьезный. – Закрыта, конечно.

Я целовал мою прелестницу и возбуждался все больше и больше. Тонечка тихонечко стонала, не могла сдерживать эмоции. Рукой я медленно продвигался в нужном направлении… но вдруг Тонечка резко отстранилась.

– Нельзя, – хрипло выдохнула она. – Нельзя сегодня.

– Почему это? – глупо возмутился я.

– Ну… Не сегодня.

– А зачем тогда твое «дверь закрыта» и…прочее? – не понимал я.

– А потому что, – толково объяснила она.

– А-а, – протянул я, остывая, – так бы сразу и сказала!

– Не обижайся, Женечка, – надула губки Тонечка, – ну пожалуйста!

– Ну что ты, радость моя, – успокаивался я, – я не могу на тебя обижаться.

– Почему? – кокетливо спросила Тонечка.

– Потому что ты – мала́х! – попытался я удивить Тонечку своей эрудицией, не совсем правильно подобрав слово.

– Какой я ангел? – поняла, но не удивилась она.

– Белокрылый, конечно!

– Да перестань ты.

Тонечка пошла наверх. А я задумался над информацией о Лили и о Фантомасе.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Так получилось, что я пропустил одно из своих дежурств – надо было к родственникам съездить, надо было помочь решить некоторые их проблемы. К родственникам я съездил, проблемы решил и от работы немного отвлекся.

Постнов прибыл только к обеду. Рабочие в цеху с утра спрашивали про него, никто не знал где он и когда будет.

– Михалыч, чего ты такой взвинченный? – поздоровавшись, спросил я его.

– А-а… – неопределенно махнул он рукой. – Бьешься, тут бьешься, что нужно, не согласовывают, что ненужно – пожалуйста!

Я понял, Михалыча лучше не трогать – кипит!

Я пожал плечами, повернулся, пошел в мониторку.

– Погоди, – остановил меня Михалыч, – ты послушай, мне поговорить с тобой надо.

Михалыч странно смотрел на меня. Обычно я таким его не видел. Первая мысль, которая образовалась у меня в голове, была неприятная – про меня же самого. Небольшая тревога не росла, а просто обозначала, то, что я не в курсе темы, но что-то идет не так.

– Михалыч, чего ты мнешься, – подбодрил я его, – говори, коли начал, я же вижу – есть что сказать.

– …Сказать есть чего, сказать есть чего…

– Да что случилось-то? – начал раздражаться я.

Михалыч прищурился и как-то с хитрецой спросил:

– У вас записи хранятся с месяц примерно?

– Только тебе и скажу! – воскликнул я, показывая, что мы можем быть друг с другом откровенны. – Месяц ровно. Мы специально кассет купили тридцать одну штуку. Они под номерами. Тебе что, посмотреть что-то надо?

Михалыч снял шляпу, и я понял – решился!

– Жень, я пока не очень в чем-то уверен, – начал он, – но кое-что… не стыкуется у меня по складу.

– Так! – сразу посерьезнел я. – И спрашиваешь ты меня, потому что не хочешь говорить другим?

– Вот именно! – обрадовался Главный.

– Ну, тогда пойдем в мониторку, – предложил я.

Михалыч сидел на диване, я – напротив, спиной к мониторам.

– У нас очень серьезная недостача по металлу, – сразу перешел к делу Главный инженер. – Очень серьезная!

Я не люблю долго думать, тем самым разоружая себя, спросил сразу:

– Исаеву не говорил?

– К Исаеву надо бы идти с чем-то, – резонно заметил Постнов. – Потом, чтобы быть точным, надо взвешивать очень большое количество металла. Незаметно этого не сделать.

Михалыч чесал свою лысину, а я знал, что он делает так, когда не уверен в своем поведении.

– Жень, ты понимаешь, пипиндра какая! – применил он только одному ему понятное слово, – я же на глаз могу очень точно определить вес этой кучи или другой кучи. Даже если металл разный, все равно могу. Плюс, минус – небольшой, в общем. Потом, – продолжал он, – я и то, как она выглядит, очень долго могу помнить.

– Уж чего-чего, а в этом я не сомневаюсь, – продолжал я подбадривать Главного.

Михалыч одел шляпу, подошел к мониторам.

– Покажи то, что на склад смотрит и сам склад, – попросил он.

Посмотрев то, что ему нужно, Михалыч раздраженно пробубнил:

– Херово видно. Совсем невидно ничего… Хотя это закономерно.

– У нас что, металл воруют? – пропустил я всю возможную Михалычеву жвачку.

Михалыч помолчалнемного, ответил коротко:

– Очень много.

– Я тебя понял, Михалыч, – серьезно сказал я. – На меня можешь вполне рассчитывать. Тебе нужна вся возможная информация.

Я прикинул все: и то, что Главный пришел со своей проблемой не к кому-нибудь, а ко мне; и то, что он еще не сказал ничего Исаеву; и то, что в возможной краже вряд ли «главную скрипку» играют цеховые рабочие (днем все на виду, ночью кроме охраны никого), хотя, может быть что угодно. Но, на всякий случай, решил Михалыча немного выпотрошить.

– Ты когда что-то заметил? – начал я издалека.

Михалыч опять помолчал:

– Я замечал раньше. Даже проверял. Совпадало, но это был мизер. Ну, кто-то что-то… на сувениры брал. А тут довольно много должно не хватать, пол тонны, может килограммов семьсот. И это только там, где я заметил. Сколько на самом деле – одному черту известно.

Он еще немного помолчал.

– Ты же знаешь, металл постоянно привозят, – продолжал он, – навалили кучу, потом сверху еще и еще… В общем незаметно. А тут, понимаешь, сплавы нестандартные. Они в отдельном месте. Потом, при переплавке, все это добавками корректируется… Поэтому эта куча копится давно.

– Я понял, – поторопил я Постнова. – Скажи, Михалыч, а ты ко мне пришел… почему ко мне?

– А к кому еще, – неподдельно удивился Главный, – к «Розовому слону» Мише вашему?

– Ну, почему только к нему? – подготовил я основной вопрос. – Дима по видео крут!

Михалыч коротко и зло глянул на меня:

– Дима ваш крут! – начал он. – Дима…

– Я понял тебя, Михалыч, давно понял. И понял, что тема очень деликатная.

– Да, – обрадовался моему пониманию Михалыч, – щекотливая тема.

Я подумал немного и сказал ему:

– Коль так, Михалыч, давай про это тереть не в мониторке. А то некоторые товарищи уж очень хитрыми могут оказаться. Пойдем, погуляем по цеху.

Мы стояли у пресса, который из легкой алюминиевой стружки делал тяжелые кудрявые кубики, примерно с полметра в грани. Я специально выбрал это место. Оно, хоть и было на виду у камер, все-таки не направляло вектор подозрительности на возможное место преступления, и наш с Михалычем разговор с ним не связывало.

– Ты чего меня из мониторки-то увел, – первое, что спросил он, – уши что ли?

– Уши… Нет, уши вряд ли, я Диму знаю, он хитер, но не на столько. Я бы нашел.

– Чего, – спросил с улыбкой Михалыч, – осторожничаешь?

– Менты, – объяснил я. – Не успеешь оглянуться – сожрут, на хрен!

– Ну, тебе виднее.

Я больше ничего не говорил, ждал объяснений Главного.

Очень походило на то, что металл действительно уходил. И, имея хороший жизненный опыт, зная людей, Михалыч предположил правильно: сначала осторожничают, крадут понемногу. Затем расслабляются. И вот представляется очень удобный случай, выгодный вариант, и у людей, что называется, «башню сносит», на этом и горят.

Диму я заподозрил сразу – больше просто некому. Но он не может «светиться» в цеху долго – это вызвало бы подозрение. Значит кто-то из рабочих также «в деле». Но Дима должен бывать там и сам, хотя бы понимать картину и не по изображениям мониторов, а вживую.

По рассказу Главного выходило так: металл мог браться сверху. Новая партия наваливалась также сверху и уже не определить, что ушло. Куча нестандартного (просто «разношерстного») алюминия постепенно также разбиралась, но только потому, что к Леночке в лабораторию приносилось что-то на анализ и классифицировалось. Но нестандарт появлялся быстро, весь не проанализируешь. Вот и копилась эта куча.

Наверное, по какой-то русской традиции, все то, что оставляется «на потом», устраивается в дальнем углу, чтобы не мешало. Так и с этой кучей. Этот угол камерами практически не просматривался. Да и вообще, мертвых зон было немало. С точки зрения охраны – это плохо. Но, зато можно было пугать Тонечку Воробьеву, внезапно залезая рукой куда не следует, прямо в цеху, пользуясь моим знанием «мертвых» зон и незнанием таковых самой Тонечкой… В общем, я не очень сетовал по этому поводу. Именно Михалыч заметил довольно значимое изменение формы нестандартной кучи. Он даже мог назвать несколько крупных предметов из нее, которые бесследно исчезли.

Ревизии всего металла Исаев с Михалычем проводили, но довольно редко и очень условно.

И так, Дима.

Дима очень неглуп, мертвые зоны знает не хуже меня. Очень осторожен. Расследование предполагалось сложное. Мало вероятности, что я вообще что-то нарою. Но, перспектива избавиться от бледнопоганочного Фантомаса подстегивала меня. Да и интересно это было, а то, понимание бессмысленности нашей работы, иногда приводило к унынию.

Пока про то, о чем поведал Михалыч, знали двое: я и он.

* * *

– Тонечка, радость моя, – начал я елейным голосом, наблюдая, как при этом она с хитрецой смотрела на меня, очень хорошо понимая, что мне, в этот раз, от нее нужно что-то нестандартное, – ты стала реже приходить ко мне. Надоел я тебе?

– Дурачок… – смутилась она. – Просто эта кикимора, – показав подбородком на потолок, – засиживается до самой ночи. Куда мне деваться?

Я это понимал. Просто разговор надо было сразу повести в нужном направлении.

– Ты мне вот что расскажи, если знаешь, а кто и как набирал штат охраны? Сам Исаев? Почему одни бывшие менты? Это же банально неправильно.

– Ну, в общем да, Исаев. У него друг в органах, вот он и надоумил «своих» принять.

– Я – исключение! – похвалил я себя!

– Ты – исключение! – похвалила меня Тонечка.

Тонечка Воробьева сидела на диване. Я – на стуле напротив нее, спиной к мониторам.

– Они что с Мишкой, друзья? – спросил я совершенно нейтральным голосом, обхватив своими руками Тонечкины коленки и слегка раздвигая их и снова сдвигая.

– Не знаю, – нет, наверное, – внешне никак не реагируя на мои действия, выразила свое мнение Тонечка. – Слишком они разные.

– Да, я тоже так думаю, – согласился я, заметив, что Тонечкины коленки не очень сильно, но сопротивляются раздвиганию и помогают сдвиганию.

За полминуты я приучил Тонечкины коленки к определенному ритму и внезапно этот ритм сбил. Получилось забавно: коленки раздвинулись легко и широко. Я мгновенно воспользовался этой неразберихой и завладел таким привлекательным пространством.

Тонечка Воробьева, не предполагая, что я зайду так далеко ойкнула и коленки сжала. Но было уже поздно. Я бесцеремонно овладевал не только внешним, но уже и внутреннем пространством.

Тонечка расслабила коленки, вошла в мою душу своими удивительно красивыми глазами так, что у меня захватило дыхание.

– Женька, – ты с ума сошел, – затараторила она срывающимся голосом, – дурачок, дверь даже не закрыта.

– Так лучше слышно, если идет кто, – объяснил я, плотно придвигая свой стул к моей осторожной прелестнице.

– Я… я не могу так, – уже с трудом лепетала Тонечка, – вдруг Кикимора наша придет.

– Я тоже не могу так, – подыграл я, увеличивая энергетику, с которой проделывал свои революции, – поэтому давай по-другому.

– Я потянул Тонечку на себя, и она сразу поняла мой призыв.

– Ну и черт с ней, – проговорила Тонечка хриплым, почти мужским голосом. – Черт с ними со всеми!

Тонечка Воробьева ритмично двигалась мне навстречу, сидя на моих коленках. Голова ее откинулась, ротик раскрылся, пружинки кудряшек повторяли единый ритм нашего движения. Мы торопились, понимая, насколько опасно в непредсказуемости своей наше занятие. Тонечка молчала. Только шумное дыхание с легкими, почти неслышными стонами ее, да поскрипывание немолодого уже стула, выдавало то, что не предназначалось для чужих ушей.

«А коморка Лили как раз над нами» – возникла в голове идиотская мысль, на миг помешавшая приближающемуся верху наслаждения.

– Ой, Женька, – довольно громко пробормотала Тонечка, – я… я кончу сейчас, дурачок, что, что…ай! А-я-яй-я-яй!..

При этом Тонечка так прижала меня, что я испугался за свои ребра.

Опасаясь, что моя возбужденная партнерша сейчас закричит, я заткнул ей рот поцелуем и вдохнул ее горячее дыхание. Мы оба так мощно «улетели», что пришли в себя далеко не сразу. Мы замерли, и, какое-то время, просто сидели обнявшись. Тонечка приходила в себя, тяжело дышала. Я еще находился в ней и очень не хотел освобождаться из сладкого плена, да и Тонечка не хотела расставаться со своей добычей.

– Что мы делаем? Что делаем? – со слезами восторга в голосе вопрошала она.

– Это молодость! – оправдывал я нас обоих, осторожно обходя слово Любовь. – У тебя огромная энергетика. Я не могу ей противостоять!

На самом деле в этот миг я вспомнил свою, внезапно пришедшую мысль о мадемуазель Лили.

«Как странно, – продолжал я эту мысль, – вот прямо сейчас эта Лили и прямо над нами сидит, вон там, в паре метров над головой»

Я ярко представил себе маленькую комнатку кадровички. В представлении моем хозяйка этой комнаты, на манер молящейся, стояла на коленках, высоко задрав необъятных размеров зад. Ухом своим она припадала к полу, чтобы расслышать то, что проделывается нами с Тонечкой внизу, в двух метрах от нее. Качественно расслышать не удавалось. Лили поворачивала голову, прижимая к полу, то одно ухо, то другое. Тугой узел ее волос ложился в пыль то одной своей стороной, то другой…

Мы с Тонечкой почему-то синхронно посмотрели на потолок. В глазах наших наверняка был некоторый оттенок страха, который резко усилился, когда мы совершенно отчетливо услышали наверху, звук отодвигаемого стула. Потом что-то тяжелое в пол стукнулось.

Тонечка оправилась, привела себя в относительный порядок и упорхнула наверх, унося в себе частичку меня.

Тишина, ровное гудение аппаратуры и приятное расслабление во всем теле. И только мысль о Диме, с одной стороны больная, с другой – вселяющая надежду об избавлении от него, медленно и верно замораживало это мое такое теплое спокойное расслабление.

Жизнь в нашем коллективе становилась все интереснее и интереснее.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Уже все начали замечать, что Дима-Фантомас все чаще и чаще посещает кабинет мадемуазель Лили. И времени там проводит все больше и больше. Да что там говорить, чаще или больше… в отсутствии учащегося начальника он с Лили проводил чуть ли не больше дневного времени, чем с мониторами. Мне было пока спокойно на душе от понимания, что он к ней ходит, а не наоборот, чего не скажешь, например, про нас с Тонечкой Воробьевой. Но у них в распоряжении была конура с табличкой «Отдел по персоналу». Я же не мог похвастаться этакой роскошью и не мог постоянно делить кабинет «Самого» вместе с Тонечкой Воробьевой… Тем более, меня пугал философ Ницше, умеющий внезапно и беспричинно падать с подоконника.

Дима привык (вероятно, с детства) к некоторому лидерству и вел себя соответствующе. Ограничивало это поведение только одно – трусливый характер, выработанная осторожность. Но в его случае это срабатывало не всегда: Дима, что называется, иногда «срывался» и делал ошибки. Излюбленным делом его было самовосхваление. Он без конца рассказывал, как «опустил» одного и как обманул другого. Наверное, в детстве ему недоставало внимания, и срабатывал механизм гиперкомпенсации. Именно эта расслабленность и приводила к его оставлению своего боевого поста и уединение с кадровичкой на временные промежутки, все увеличивающиеся и увеличивающиеся. И именно на эту его особенность расслабляться и ошибаться я рассчитывал после разговора с Постновым.

Между прочем, стало заметно и изменение самой мадемуазель Лили, причем, в лучшую сторону. Она ненавязчиво (и неумело) искала контакты с людьми. Но виделось по всему, что она не привыкла быть в коллективе со всеми на равных, и сближение с людьми у нее не очень получалось. Важно задирать подбородок, показывая свое превосходство, доминировало на уровне инстинкта.

Пару раз Дима приходил (якобы по делам) вообще не в свою смену. Мне это показалось вопиющей наглостью. Я тешил себя лишь тем, что скоро должен окончить свои курсы начальник. Он также не любил Диму, и вряд ли смирился бы с таким его поведением.

Однако надо было разрабатывать тему Димы и пропажи металла. Пока эта тайна так и оставалась нашей с Постновым. Михалыч сообщил мне, что по его прикидкам металл уходил тоннами; уходил давно. Механизм был непонятен – цех закрыт, входы и выходы под наблюдением. Да и не унести же такое количество металла просто в охапке. Тут транспорт нужен. А незаметно никакая машина подъехать не могла.

Вот это меня и сбивало с толку.

Я не по многу раз просматривал имеющиеся у нас записи. Ночные периоды (а с них я естественно начал) Диму, как это ни странно, не обозначили. Я просматривал архив с камер на фасадах, на пример света фар в темноте. Ничего. В цехах тоже ничего компрометирующего. Некая закономерность в его осмотрах территории по ночам выявлялась, но Дима всегда делал ночные обходы. Мои вечерние променады теперь имели не просто романтический смысл – я искал изъяны в стенах, окнах. Ничего не давало результата. Эта «игра» захватила меня. Конечно, устраивать ночные засады я не собирался – воровство металла могло быть редким событием и время его неизвестно. Я искал закономерности и все смотрел и смотрел архив. Я никогда не жаловался на свою интуицию, а тут она мне подсказывала, что я чего-то не замечаю; чего-то простого, лежащего на поверхности.

Я изучил все материалы, купил кассету и копировал на нее отдельные моменты. Но по большому счету все равно ничего не вытанцовывалось. Без конца одинаковые события: ночные обходы в одно и то же время и никакого света от автомобильных фар, лишь маневровый тепловоз (тот самый, что освещал наше с Тонечкой таинство в кабинете Исаева), так же, всегда одинаково, приезжал ровно три раза за ночь, грохотал сцепками.

Я предполагал подмену кассет (или материалов на них) и, немало потратил времени, чтобы проверить на совпадение несколько мелких деталей. Кассеты не менялись, записи подлинные – все чин-чинарем. Я начинал злиться.

«Черт возьми! – негодовал я. – Ну это же не иголка в стоге сена!»

Иногда я сдавался и, махнув рукой, шел спать. Прошло несколько дежурств, а я так и не понимал механизма Дименого чуда. Ну что же, Фантомас – он Фантомас и есть. Всегда уходил от погони.

Дима начал сниться мне по ночам. Всегда, с издевательским видом, он высовывался то из одного угла, то из другого. Высовывался и показывал язык. Когда мне приснилось, что Дима-Фантомас просунулся с улицы через окно в мониторку, я проснулся с чувством детского ужаса. Я с осторожностью и нерешительностью глянул на окно. Димы не было. Шторы задернуты. За окном грохочут буферами вагоны.

Вновь я уснул с трудом. Наверное, тепловоз звуками своими извне, въехал в мой сон, и, когда я увидел высунувшееся из окна его кабины Димину рожу в фуражке машиниста, когда эта рожа выдвинула неимоверной величины язык, что-то ударило в мой мозг с такой силой, что я мгновенно проснулся и сел на диване.

Сердце мое мощными ударами билось в груди. Но это был вовсе не страх. Это было предчувствие, пока еще еле уловимое, что я что-то понял, но не понял что именно!

Я понял одну очень простую вещь, которую должен был понять сразу, а не сосредотачиваться на деталях. Мне все подсказывало, а я не понимал!

Наше с Тонечкой романтическое путешествие в кабинете начальника – маневровый тепловоз. Сон с Димой – машинистом – тоже маневровый тепловоз, мои просмотры видеоархива – маневровый тепловоз в одно и то же время три раза каждую ночь. Единственный транспорт ночью – маневровый тепловоз. Больше вариантов нет! Ну, в самом деле, не подкоп же вырыл Дима-Фантомас!

У меня в голове связалась логическая картинка: даже на видеозаписях отлично видно, что Дима всегда в одно и то же время делает обход и уходит в «мертвую» зону. Потом в окнах свет маневрового тепловоза. Через некоторое время Дима возвращается. И так очень часто. Почти каждый раз. Причем вот что имело одну особенность: если что-то делалось, и я не ошибался, то металл мог загружаться тогда, когда тепловоз, закончив маневр, уезжал. По дальнейшим исследованиям видеоархива я даже заметил, что тепловоз, хоть и не виден был ниоткуда, но отсвет его непогашенных фар довольно долго был заметен в самом краешке только лишь одного цехового окна.

На улице накрапывал дождик, и выходить не хотелось. Но сыщицкое возбуждение пересилило. На заводской территории всегда есть какое-нибудь освещение, хотя и скудное. Я направился прямо по железной дороге, в полутьме рассматривая наш цех снаружи. Пустобрех Мишка как всегда сопровождал меня. В одном месте он кинулся в сторону к цеховым стенам. Мелькнула мысль, что так же пес сопровождал и нашего Диму, а потому привычно побежал в нужном мне направлении. И я нашел…

Я нашел, в разных местах, запутавшуюся в траве алюминиевую стружку, совсем ничего не значащую, для непосвященного, и так много значащую для меня… и не только для меня! Я нашел небольшую металлическую дверцу, старую, совсем ржавую. С улицы на эту дверцу трудно было обратить внимание. Я смотрел по окнам – они выше, дверь у самой земли, да еще и за кустами.

Но почему в цеху ничего не заметно, мне не было понятно.

Я вернулся в цех и внимательно осмотрел заветное место изнутри.

У стены стоял старый, неимоверных размеров электрический шкаф. Ни я, ни кто-то другой на него внимания никогда не обращал, а зря! Делать ему было нечего в этом месте. И понял я это только потому, что занимался этим расследованием. Шкаф огромный, тяжелый. Рядом тележка на узкоколейных рельсах. Недалеко ручное подъемное устройство.

У меня возник соблазн поднять этот шкаф и посмотреть, что за ним. Но, зная Димину осторожность и подозрительность, зная, что он бывший мент, я вовремя одумался. Он мог запросто сделать какие-нибудь «контрольки» или просто хорошо запомнить положение этого шкафа.

Ай да, Дима! Ай да, сукин сын!

Я поспешил в Мониторку.

Все сходилось. Дима в сговоре с тепловозниками. Больше ничего я знать и не хотел. Я хотел покоя! Вся эта история порядочно выбила меня из колеи. Хорошо, что начался будний день и Михалыч должен быть. Хотя, что это я, позвоню ему с утра прямо домой. Обрадую. Надо с ним как-то обговорить, как правильно преподнести информацию Исаеву, как мне вести себя при возможных встречах с Димой-Фантомасом.

* * *

Зная от Лешки, что Постнов просыпается довольно рано, я позвонил ему за два часа до его прихода. Нужно было слышать его, сильно изменившийся голос – волнение не скрывали телефонные искажения.

Почти сразу мне позвонил Михаил, который заговорил недоуменным голосом пытаясь узнать, почему Исаев сам позвонил и попросил его прийти только к обеду.

Я удивился такому лавинообразному развитию событий, но совершенно очевидно, что в нашу с Постновым тайну был посвящен третий человек – сам Исаев и четвертый – Лешка!

– Скачи, враже, як пан каже! – изобразил я незнание. Михаилу этого оказалось вполне достаточно.

Лешка привез Постнова и Исаева за час до прихода всех сотрудников второго этажа, и вся троица собралась у меня в мониторке.

Михалыч подготовил Исаева. Я подготовил себя.

Моя мониторка на время превратилась в штаб. Я рассказал все, немного усилив реальность своими догадками и додумками, выдав их за ту же реальность. Предложил следующее: не ходить сейчас в таком странном собрании в цех. Дима хитер, зачем ему обозначаться раньше времени.

Исаев с Лешкой уехали, Михалыч остался. Мы еще немного «потерли» эту тему.

– Что-то мне подсказывает, – обмахивался своей шляпой Михалыч, – что тебя не стоит светить.

– Еще бы! – понимающе согласился я. – У меня защиты никакой, а менты мстительны. Я считаю, что вы с начальником вообще зря приперлись в такую рань.

– Нетерпение, – резонно заметил Михалыч. – Лешка, когда за ним приехал… в общем, он весь бледный сделался. Лешка испугался, говорит, что его никогда таким не видел.

Позвонил Исаев, попросил к трубке Михалыча. Какое-то время они говорили о чем-то мне непонятном, хотя наверняка, по теме Димы и, наверняка касались меня. Михалыч передал трубку мне.

– Жень, доброе утро! – взволнованно и усиленно картавя, проговорила трубка Исаевским голосом.

– Недоброе, Александр Николаевич, – показал я, что полноправно участвую в заговоре против самого Фантомаса.

– Ну, да, ну да… – задумчивым голосом, медленно проговаривал он. – Дело серьезное. Я про Диму много нехорошего знаю. Хочешь, я тебя в отпуск отправлю? А далее, видно будет…

– В отпуск? – наигранно переспросил я. – Вы имеете в виду на Канары? – не вовремя пошутил я.

Я представил огромное открытое пространство, заполненное золотым песком, солнцем и счастьем, голубую лагуну, две пальмы, гамак, натянутый между ними, два шезлонга, пляжный столик между ними. Я представил себя в гамаке. В одном шезлонге покачивается Тонечка Воробьева. На столе стоит пузатая бутылка черного стекла с надписью «CAMUS» (хотя по сюжету должна была бы стоять бутылка шампанского). На большой тарелке фрукты экзотические и не очень. Рядом с бутылкой завсегдатай моих последних видений философ Ницше топорщит огромные усы с книжного переплета. Тонечка, загорелая до шоколадной густоты, в символическом купальнике, в огромной соломенной шляпе, влюблено смотрит на меня. Я сам (вид со стороны), в коротких шортах, сандалиях на босу ногу внимательно вглядываюсь в горизонт. В руках у нас по бокалу. Бокалы наполовину заполнены благородной коричневой жидкостью.

Я поворачиваюсь к моей Тонечке Воробьевой, любуюсь ее идеальной фигуркой и, уже знакомым (мне самому), низким завораживающим голосом произношу:

– Ты, радость моя, обворожительна! Хочу тебя прямо в море! Прямо сейчас!

– Ты что, – внезапно пугается очаровательными глазами Тонечка Воробьева, – вдруг кто придет! Вон там, за пальмой, кто-то прячется!

Я выбираюсь из гамака, подсаживаюсь к Тонечке на второй шезлонг (который мгновенно сам по себе делается вдвое шире).

– Ты с ума сошла, – по родительски успокаиваю я мою подругу, – никого здесь нет!

Но тут из-за пальмы выскакивает официант Дима «бледная поганка», с подносом и шампанским в двух бокалах для нас с Тонечкой. Официант Дима угодливо склоняется и ставит бокалы на стол, загадочно улыбается, и, пятясь задом, вновь прячется за пальму.

Я беру бокал, смотрю через него на Тонечку, затем медленно переворачиваю. Шипящая жидкость быстро впитывается в песок. Я небрежно бросаю слова:

– Вино отравлено, любимая! Но наша любовь сильнее смерти!

Тонечка с удивлением и восторгом смотрит на меня и, отшвырнув в сторону свой бокал, радостно хлопает в ладоши. Из-за пальмы слышится злой мат…

Мы с Тонечкой улыбаемся, не обращая внимания на пальмовое злословие.

Дима-официант снова появляется из-за пальмы. На этот раз он несет допотопный телефонный аппарат из черного вонючего карболита, со снятой уже трубкой. Телефонный провод от самого аппарата с распущенными оголенными жилами, тащится по песку, оставляя на нем извилистый змеиный след.

– Извиняюсь, – лилейным голосом произносит официант-Дима, – Вас к телефону. Шеф!

Я удивляюсь, беру трубку. Трубка вещает далеким голосом Исаева:

– Ага! Канары! Секретаршу мою еще попроси!

Море, пляж, Тонечка… все это замирает киношным статичным кадром и быстро растворяется в пространстве. Дима с высунутым языком держится дольше всех.

Очнувшись от раздраженного голоса Исаева, я быстро произношу:

– Извините, Александр Николаевич, понимаете, какую работу пришлось произвести! Сильное напряжение. Вот и шучу не по делу. Извините.

Мы некоторое время молчим, потом я небрежно говорю в трубку:

– Я думаю, Александр Николаевич, ничего делать не нужно. Вот подумайте сами, Дима, конечно, может понять, что без меня не обошлось… конечно поймет. Но и что с того? Про меня ему никто не скажет. Пусть скрипит зубами. Я пошлю его на три буквы, если сделает предъяву.

– Смотри сам! – вздохнул Исаев. – Ладно. Я уже кое-что предпринял и кое-кого подключил. Ну, падла такая, покрутится он у меня!

Михаил пришел сразу после обеда. А меня в мониторке уже не было. Исаев отпустил сразу по окончанию нашего разговора. После случившегося стало понятно: наша охранная деятельность суть декоративна. Почти.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Диму-Фантомаса и всю его гоп-компанию взяли с поличным, взяли красиво – прямо по киношному. Видно, у Исаева действительно было кого подключить. Менты банально устроили засаду и повязали тепловозников, когда те грузили металл в кабину своего тепловоза. Дима наивно попытался закрыться в цеху, никого не пускал, визжал, что стрелять будет. Исаева не было, Постнов присутствовал. Диму увезли, Михаила вызвали.

Я деталей не знал, специально не узнавал. Ладно, Постнов расскажет Лешке, а словоохотливый Лешка мне.

Исаев решил вызвать всех на общее собрание (вызвали из дома и меня).

Постнов решил вызвать всех на свой корпоратив («Только не сразу»,– предупредил он).

На собрании Исаев вышел из себя, чего с ним в такой степени еще не было никогда. Все молчали. Исаев громко и зло говорил и говорил только он один. Картавил особенно заметно.

«Расслабились!»; «монастырь!»; «дом отдыха!»; «разгоню!»;… – и всякие разные другие слова, такого же значения. И это про всех. Кроме себя.

В общем, наорался в одиночестве и прогнал всех работать.

Я наблюдал за мадемуазель Лили. От ее надменности не осталось и следа. Испуганная, несчастная женщина, она вздрагивала от отдельных хлестких определений Исаева, как-то внутренне сжималась, как будто был суд и судили на нем ее, Лилиану Владимировну.

«В завязке с Димой, что ли? – толкнуло меня к такой мысли ее странное поведение. – Да быть не может! Абсурд! Порода не та. Тут что-то другое…»

* * *

Мы с Михаилом остались вдвоем, разделив Димины смены. Я не был против, Михаил тоже – деньги всем нужны.

Почему-то «Розовый слон» сделался испуганно угодливым. Не зная меры, он лез с этой угодливостью ко всем, порою сильно раздражая. Михаил постоянно пытался всем доказать, что он никакого отношения к предприятию Димы не имеет, хотя его никто с этим и не связывал вовсе. Когда девчонки стали мне на него жаловаться – надоел, сил нет – я решил с ним поговорить.

– Миша! – торжественно и строго начал я, при очередной нашей смене. – Поговорить надо.

Михаил напрягся, начал бледнеть и блистать бисеринками пота на лбу. Ты неправильно себя ведешь! Поверь! И позволь дать совет!

– Так точно! – непонятно зачем по-армейски отчеканил он.

Я удивился и продолжил совершенно другим тоном, доверительным, вкрадчивым:

– Понимаешь, чувак, если ты будешь талдычить на каждом углу про свою невиновность, тебя точно заподозрят!

– В чем? – явил свою глупость Михаил?

– В разграблении сокровищницы фараона, черт возьми! – вышел я из себя. – Тебя никто ни в чем не подозревает, понимаешь! Веди себя, как обычно. И живи, как обычно.

– Так-то это так… – почему-то неопределенно и задумчиво ответил он.

Мне эта задумчивость не понравилась, но тогда я никакого внимания на это не обратил.

Диму судили и дали серьезный срок. Никакие ментовские связи ему не помогли. Я мало знаю подробностей – да и неинтересно.

Жизнь продолжалась.

«Отряд не заметил потери бойца» – пелось в старой революционной песне «Гренада». Так вот, у нас было наоборот. Все заметили. И вздохнули спокойно. Хотя…

Странно изменилась Лилиана Владимировна. Она запиралась в своем кабинете, придя раньше всех, уходила всех позже. Выходила из своей кельи только разве что в туалет. Поговаривают, что иногда из-за двери доносились странные звуки. Тонкое завывание, кашель.

Михалыч назначил корпоратив. Без водки. Исаев купил несколько бутылок недешевого коньяка, но сам, по обыкновению, не присутствовал.

Я посвятил в детали пятого человека. Обо всем, подробно (процентов на 200) я поведал Тонечке Воробьевой, еще до корпоратива. Да мне кажется, и лаборантка Леночка тоже знала все.

Корпоратив, как корпоратив, ничего особенного. Не шумный, не бурный.

В определенное время я потащил, хорошо потеплевшую, Тонечку Воробьеву к себе (было мое дежурство) в мониторку. Тонечка неожиданно за сопротивлялась.

«Опять что ли месячные? – досадовал я. – По два раза за неделю что ли?»

У закрытой двери Тонечка меня решительно остановила:

– Подожди, Женечка, подожди, не сейчас.

Я прислушался. За дверью слышалась тихая возня, шепот.

«Господи, да кто там может быть?» – недоумевал я.

– Там Леша с Леной, – ответила на мою мысль Тонечка. – Пойдем куда-нибудь еще…

Прямо посреди цеха, стояла уличная бытовка – старый безобразного вида домик. На экранах мониторов эта бытовка была хорошо видна с разных ракурсов. Я притащил, наигранно упирающуюся Тонечку Воробьеву, в эту бытовку. В пропахшей солидолом, прелостью и мышиным пометом тесноте пространства бытовки, кроме импровизированного ложа из мешков с опилками, старых телогреек, ветоши, ничего не было. Тусклый цеховой свет еле-еле пробивался через мутное, засиженное мухами стекло крошечного окошка, слегка обозначая силуэты предметов.

Мешки, из которых было сделано наше ложе любви, не привыкшие к такому интенсивному движению, медленно расползались и насыщали воздух такой густой пылью, что в носу щипало.

Тонечка громко сопела, иногда синхронно сопровождала каждое мое движение тоненьким голоском:

– Ай! Ай! Ай! Ай…

Я дышал странной смесью запахов солидола, пыли и Тонечкиного дыхания. Необычность места и согласие Тонечки на эту необычность возбуждало. Мы торопились – мало ли что. Тонечка айкала все быстрее, все громче и все более е и более тонким голоском. На самом пике нашего, в этот раз одновременного наслаждения, Тонечка глубоко вдохнула, задержала дыхание и подалась мне навстречу, выгнув спину. Именно в этот момент, сладким добавлением, наложилось представление: вот прямо сейчас, в моей мониторке Лешка и Леночка-лаборанточка наверняка делают тоже самое. Во взорвавшемся, от неописуемого удовольствия мозгу, искрами разбросалось понимание:

«Эх, Леночка, Леночка! Видно не судьба!»

– Почему, милый? – поймала Тонечка вторую половину моей мысли, может быть даже произнесенной мной вслух. – Все хорошо, все ведь очень хорошо!

– Конечно, хорошо, – с трудом выговорил я. – Очень хорошо, славная моя! Как всегда.

* * *

Михаил подошел ко мне, когда представилась возможность поговорить без свидетелей. Он долго «мялся» пыхтел и сопел.

– Ты понимаешь, Жень, – решился он, – я так не могу, я хоть кому-то, тебе… тебе вот… Я, это, про Диму. Я, в общем, я знал про него. Не про все, но знал. Случайно. Он и в мою смену хотел. Я не согласился. Потом… менты… кодекс чести.

Пока Михаил мямлил, я все понял. Самоуверенный Дима его вообще не считал за угрозу. «Розовый слон» – что с него!

Мне стало так жалко моего друга, что я чуть не расчувствовался. Ведь не кому-нибудь, мне! А мог бы и вообще ничего не говорить.

Я по-доброму обнял его, посмотрел в его испуганные глаза и уверенно сказал:

– Миша, ну какой ты мент! Ты – настоящий мужик! Настоящий! Не говори никому ничего. Все нормально.

Я пошел, а он остался. Мятым носовым платком он вытирал лоб… и глаза.

За день до корпоратива уволилась Лилиана Владимировна. Ушла тихо и странно. Пришла в мою смену и раньше всех, прошла к себе. Через пятнадцать минут ушла, зайдя ко мне в мониторку. Она робко постучалась и открыла дверь, не дожидаясь моего отклика. Стоя на пороге, она смотрела на меня грустным и всепонимющим взглядом. Помолчав немного, она тихо проговорила:

– Мальчики, мальчики… Что же вы с нами дурами делаете!

И больше я ее никогда не видел.

Я никому не рассказал про ее ранний приход. К обеду ее хватились. Стучались. Дверь оказалась незапертой. На столе лежал листок-заявление с просьбой уволить ее по собственному желанию. Правее и ниже подписи красовался маленький, довольно грамотно и сложно нарисованный шариковой ручкой букетик цветов. Прямо на заявлении.

«А ведь это – любовь!» – поразила меня мысль и сделала грустным на весь день.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

После происшествия с Димой Исаев решил расширить штат. Строители полностью доделали помещение проходной, стало быть, нужен пост; затем, Исаев подумывал отказаться давать нам подработку, решив взять еще одного охранника; и наконец, было решено сделать еще один пост – в самом цеху. Вышеупомянутая бытовка весьма подходила для этого.

Исаев вызвал меня к себе – позвонил в мониторку и просто сказал, чтобы я пришел, поговорить, мол, надо. Я понимал, что он хочет посоветоваться, не более того.

Тонечка Воробьева сидела за компьютером, что-то набивала. На меня взглянула мельком, подмигнула незаметно для Исаева.

Исаев жаловался на то, что его ввели в заблуждение, что ментов он набирал специально, думая, что уж сотрудники милиции должны являть собой образчик добропорядочности и честности.

– Александр Николаевич, – ответил я спокойно и по-деловому, более играя для Тонечки, чем для Исаева, – я работал в такой организации, что пришлось тесно пообщаться с очень большим количеством разных людей.

– Да знаю я, – занервничал начальник, – я потому тебя и позвал.

– Я понял это, – сказал я все таким же уверенным тоном. – Так вот, у нас милицейских много работало. Когда их ставили в мою бригаду, я подумывал о больничном…

– Что, все так плохо? – улыбнулся Исаев.

– Именно! Разные случаи бывали. С ментами трудно. Ненадежно как-то.

– А Михаил наш, он же тоже из них, из ментов!

– Нет, – вспомнил я его неожиданный импульс. – Нет! Михаил надежный. Он порядочный. Он у ментов вообще не удержался, и именно поэтому не удержался – слишком для них порядочный.

– Хорошо. А военные? – спросил заинтересованно начальник.

Тонечка повернулась ко мне и незаметно для Исаева скривила рожицу недовольства. Почему она так отреагировала, я не понял, но мне это понимание и не было нужно – я сам недолюбливал этот контингент.

– Военные… – я сделал паузу. – Исполнительные, но тупые до безобразия!

– А зачем нам их острота? – парировал Исаев. – Нам исполнительность и нужна.

Исаев немного помолчал (да и я не спорил) и как-то траурно продолжил:

– Тупость, исполнительность… Ты знаешь, сколько металла ушло?

– Не знаю, думаю, что много!

Я знал примерно. Постнов оговорился, что кучу перевесили, и только в ней не хватило около двух тонн. По моим прикидкам металл уходил десятками тонн.

– По моим прикидкам, – полагая, что удивит меня, озвучил мою мысль Исаев, – несколько десятков тонн ушло.

Я присвистнул, делая вид, что удивился. Что же, как говориться любое удовольствие за ваши деньги.

Краем глаза я с удовольствием наблюдал за улыбающейся Тонечкой Воробьевой. Залюбовавшись ею, я потерял осторожность. Исаев проследил мой взгляд, раздраженно сказал:

– Антонина, сделай мне… нам чего-нибудь, чаю там…

Тонечка пошла к выходу, на секунду задержавшись у двери. Я успел бросить наглое:

– Мне сахару побольше! Пожалуйста!

Исаев с удивлением и как-то… изучающее глянул на меня.

– Принеси ему… сахару побольше, – проговорил Исаев недобрым тоном. – В мониторку принеси…

– Лимончик не забудь! – разошелся я.

– Черт, ты издеваешься что ли?

– Конечно! – быстро ответил я своей постоянной фразой.

– Да знаю я. Знаю я тебя. Ладно, иди работать.

– Тонь, – сказал я серьезно, – не нужно ничего. У меня все есть. В мониторке.

– Подожди, – остановил меня (и Тонечку тоже) Исаев, – а у тебя есть кто на примете? К нам…

Я подумал немного и пожалел, что таких нет. Очень заманчиво было населить наше предприятие моими друзьями.

– К сожалению, нет, – разочаровал я своего начальника. – Знаю многих, но все уже устроены неплохо.

– А тебе у меня, – раздраженно спросил Исаев, – плохо, что ли?

При этом он посмотрел на свою секретаршу.

Я тоже посмотрел на… его секретаршу.

Тонечка смутилась, опустила голову.

– Ну что вы, Александр Николаевич, – почти открыто оценивал я Тонечку Воробьеву, – очень мне у Вас хорошо! Просто замечательно!

Ситуация была какой-то странной. Мы с начальником говорили как бы о серьезном, но при этом, оба смотрели… на Тонечку Воробьеву. Тонечка слегка покраснела и неестественно и бессистемно тыкала пальчиками в клавиатуру.

* * *

Исаев довольно решительно взялся за обещанное увеличение штата охраны. Мы, изо всех сил своей хитрости, всячески его уговаривали не усердствовать. Я тоже приводил свои доводы, довольно осторожно, и, тем не менее, довольно настойчиво. Я говорил ему, что для его затеи понадобится взять со стороны десять человек. Во-первых, на место Димы человек; во-вторых, чтобы лишить нас подработки, нужно взять четвертого; в-третьих, на каждый из двух новых постов еще по четыре человека. Иначе его строгий график сутки через трое никак не получался.

– Такой штат был изначала определен, – в пылу дискуссионной страсти проговорился Исаев, – и деньги на это выделены.

Я это знал. Знал от Лешки. Знал, куда деваются эти деньги.

– …Мы фонд заработной платы экономим, чтобы вам больше платить, – попытался оправдать свой неосторожный выпад начальник.

– Ну, Вам виднее, Александр Николаевич! – перестал я упорствовать, понимая, что недостача по краже местного Фантомаса, также осела в кармане нашего начальника, только вот отрицательным доходом.

– Сразу, конечно, весь штат не заполнить… – начал было Исаев.

– Да где уж! – не дал я ему развить тему. – Десять человек… Целое отделение!

Мы до последнего надеялись, что такой разросшейся охраны, скорее всего, не будет. Какое-то время все было по-прежнему, но вскоре к нам стали приходить люди.

После моей смены я немного задержался – Исаев попросил.

Первым из новичков оказался молодой парень. Высокий, худой и вертлявый тип. Не только мне, но даже Михаилу одного взгляда хватило на него, чтобы быстро понять: обычной (логически правильно выстроенной) жизни больше не будет!

– Эдуард! – представился Эдуард, задрав вверх подбородок. – Сработаемся?

Эдуард стоял в нашей курилке, мы смотрели на Эдуарда. Одет он был полностью в «хаки» по-армейски, на голове берет ВДВ, на поясе старые, с полу истёртым чернением наручники.

Лешка стоял у своей «Волги», курил и с прищуром наблюдал за новичком.

– Хрен ее знает, товарищ майор, – не меняя выражения лица, сыронизировал Лешка и выплюнул сигарету. Почти целая, не искуренная сигарета, почему-то не вертясь в воздухе – маленькой стрелой полетела в сторону Эдуарда, упала в лужу, коротко зашипела. Эдуард, сопроводив взглядом полет сигареты, посмотрел на урну в курилке, потом на Лешку.

– Куда тебя, служивый, – прикинулся я простачком, – на проходную, что ли?

Эдуард посмотрел на меня; чуть заметная ехидная улыбка на его лице от меня не укрылась.

– Шеф сказал, что мы все менять друг друга будем. На посты будем ходить по очереди.

Такая перспектива нашего темного будущего уже предполагалась нами всеми, поэтому новостью не явилась. Однако мы все же надеялись, что хоть какое-то время сможем избежать такого непотребства.

– А позволь полюбопытствовать, – продолжая прикидываться дурнем, спросил я Эдуарда, – как у тебя, мил человек, с компьютерной грамотой? Каков, так сказать, уровень?

– Зачем это? – спросил сбитый с толку Эдуард.

– Ну как же? – продолжал я. – Мы работаем со сложной аппаратурой. Тут не только навыки, тут знания нужны! Нужен опыт. Как у тебя со знаниями, господин… э-э…

– Эдуард! – не поняв моего откровенного издевательства, подсказал новичок.

– Да, да… Господин Эдуард, как на счет знаний?

– Я с компами не дружу, – совсем растерявшись, понизил свою важность Эдуард.

– Так, понятно, – заключил я безнадежным голосом. – Значит в вахтеры.

– Почему в вахтеры-то? – серьезно испугался Эдуард.

– А мы здесь все вахтеры, – весело ответил Михаил. – И ничего, работаем!

Исаев подошел к нам, поздоровался.

– Вот, новый ваш… член коллектива. Уже познакомились?

– Это не наш… член, – не смог удержаться я. – Это Ваш… член… коллектива.

– Молодой человек, – пропустил мою дерзость Исаев, – так сказать, прошел «горячие точки», о дисциплине знает не понаслышке.

«Ну, вот и все, – понял я, – Димы приходят и уходят, а Фантомасы остаются!»

– Ну, вот и все, – озвучил Исаев мою мысль, – расходимся. Сегодня начинает проходная наша работать. Эдуард, осваивайся пока там. Инструкции напечатаны, всем читать.

– Ну вот, – пробубнил Михаил, – сказано же – в вахтеры!

Пока работали по старому графику: мы с Михаилом через день меняли друг друга. Эдуарду Исаев временно поставил обычную пятидневку – все равно весь второй этаж уходил и проходную запирали изнутри.

Когда я менял Михаила, заметил его озабоченность.

class="book">– Тяжелый человек, – устало жаловался он. – Как мы с ним будем?

Эдика (он же Эдуард, он же Афганец) невзлюбили сразу и все. Лешка тут же определил:

– Да какой там Афган, залипуху гонит ваш Эдик. Я бы вообще в армию вот таких не пускал.

– А чего тут особенного? – вставил свое мнение «Розовый слон» – Михаил. – Может быть, ему там мозги и отшибло!

– Может быть, – не стал я спорить, – нам что, от этого легче?

Эдик ходил «гоголем», высоко задрав подбородок. За ним посматривали. Не понимали. Опасались.

В обеденный перерыв, когда цеховые рабочие алюминиевыми костяшками «забивали козла», Эдик выдвинулся из своей проходной в поход. Проходя по цеху, он со всеми знакомился, здоровался, что-то говорил. Я наблюдал за ним по камерам с любопытством. Все-таки не каждый день приходилось видеть что-то новое, затейливое. А затейливость событий, развивающихся в цеху, возрастала. Что-то Эдуард сказал этакое. И вот оно «этакое», сказанное им, рабочим явно не понравилось. Я увидел, что роботяги спокойно встали из-за стола, явно намереваясь обступить Эдика. При этом бригадир со злом кинул костяшки на стол. Эдик быстро отступил назад. Все постояли так с минуту. Внезапно из-за кучи алюминиевого лома вылетел, странно вертящийся в воздухе предмет, довольно крупный и, по хорошо предсказуемой баллистической траектории, полетел в направлении Эдика. Неопознанный сразу летающий объект Эдуардом был увиден вовремя. Почти. Это «почти» выразилось в том, что предмет, оказавшийся кастрюлей общественного объема и общественного же размера (я сразу вспомнил детский сад, толстую повариху, в которую был тайно влюблен за подсунутый пирожок или булочку), пришелся Эдику по голове, к счастью не прямо, а слегка по касательной. Берет слетел с головы на грязный пол цеха.

Рабочие, как ни в чем не бывало, снова расселись за столом, заново перемешали костяшки домино. Эдик постоял немного, видно было, он что-то говорил, но его не слушали.

Эдик вернулся из цеха, молча прошел в помещение проходной, громко захлопнул дверь. До обеда не выходил.

Мне очень не хотелось терять ту простоту в жизни, тот ее комфорт (я имею в виду именно рабочее время), о котором мало кто мечтает. Однако Эдик рядом – вон за той стеной – и к этому следовало как-то приспосабливаться.

С утра мы только поздоровались, не говорили. Я к нему не шел – больно надо – он не приходил ко мне. После обеда случайно встретились в туалете.

– Ну, как срабатывается? – задал я неудобный для Эдика тон.

– Порядка у вас нет никакого, – сказал Эдик. – К нам бы в роту. Вот тогда был бы толк…

– У нас, – выделил я это слово, – порядок, который устраивает всех. Нас всех. Без понимания этого тебе плохо будет. Как там было у вас, – я снова выделил нужное слово, – не имеет никакого значения.

Эдик слушал молча. На лице его постепенно вырисовывалась злоба. Я подождал с полминуты и закончил:

– Мне очень хочется, чтобы ты, Эдуард, понял очень простую вещь: до тебя кастрюли по цеху не летали. Повода не было.

Эдик молчал. Скулы его были сжаты, взгляд прямой, недобрый.

Я пошел в свою мониторку, дверь не закрывал. Специально. Эдик так и остался стоять в туалете. То ли думал о чем-то, толи что-то замышлял… Не определялось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Эдика никто в серьез не воспринимал. Странный парень, странное поведение. Мало того, никто не мог скрыть (да особо и не старался) своего раздражения при общении с ним. Эдик придумывал истории, одна невероятнее другой. В каждой он выступал в роли, самого что ни на есть главного героя и именно героя. В каждой он совершал героические подвиги и чуть ли не спасал Мир. С этими историями он настырно лез ко всем. Его никто не хотел слушать, всяческими способами старались от него отделаться. Рабочие в цеху его просто игнорировали, да и он сам, после летающей кастрюли, редко выходил в цех, пока не заканчивалась рабочая смена.

Ко мне Эдик не лез, потому что я сразу дал ему понять, гораздо лучше будет, если мы будем общаться только на «производственные» темы.

А через неделю у нас возник еще один новый сотрудник охраны. Это произошло в смену Михаила. Я пришел его менять – новичок сидел в мониторке. Я запросто поздоровался, как будто мы вместе работали не один месяц, представился.

– Коля, – заговорил новичок. – Окрошкин.

По говору сразу определилась Рязанская область. Я знал этот говор очень хорошо. Мой друг с детства возил меня к себе на малую родину, на лето. Хорошее было время! Мы в изобилии пили, совершенно ничем не очищенный и не облагороженный самогон, заедали грибами (иногда сушеными «белыми» и «подосиновиками», прямо с нитки) и ягодами… с остальной едой были большие проблемы – малая родина находилась от ближайшего, сколь-нибудь серьезного города в пяти часах ходьбы по проселочным дорогам, и глазами насиловали деревенских девчонок. Деревенские девчонки отдавались нам самозабвенно и неутомимо… в своих мечтах.

Коля оказался настолько простым… нет, примитивным человеком, что я даже не представлял, смогу ли я с ним говорить вообще хоть о чем-то… ну, может быть неинтересном для меня, но, хотя бы понятном ему, рязанскому Коле.

Исаев сразу сделал, на мой взгляд, правильные выводы и обоих новичков определил на дежурство в проходной. То есть, как мы в самом начале и предположили в отношении гордо и высоко несущего свою голову Эдуарда.

Коля коверкал некоторые слова и совершенно не замечал этого. Поначалу его поправляли. Коля упрямо не поправлялся и, после многочисленных неудач, поправлять его перестали. Дольше всех не сдавался Михалыч. Коля упрямо называл его Позднов вместо Постнов, придавая фамилии Главного совершенно иной, менее благородный смысл. Через некоторое время Михалыч сдался и стал Поздновым (конечно только для Коли).

Коля очень любил спать и умел это делать в совершенстве. Он спал так глубоко, что иногда возникало сомнение – жив ли! Он спал бессистемно. Понятия рабочего времени для него не существовало. Он был способен заснуть мгновенно, в любое время и разбудить его было сложно. Молодой парень иногда спал тихо, а иногда храпел и храпел изобретательно. Его храп был сложен и многогранен. Можно было слушать его так, как слушают оперного певца. Только вот эта опера быстро надоедала и ничего кроме злого раздражения не несла. Его ругали без конца. Он соглашался со всем, делал выводы и …продолжал беззастенчиво спать.

Исаев поставил Эдика и Колю на суточные дежурства. Теперь Коля оставался со мной (Эдика я, конечно, оставил на Михаила). Для меня Коля был пустым местом – что есть он, что его нет – все равно. Он жил в каком-то своем очень упрощенном мире. Судил обо всем категорично: небо голубое, трава зеленая, вода мокрая, водка дорогая.

Несмотря на все свои недостатки, новый наш сотрудник имел и определенно положительные качества: он был удобен для нас с Тонечкой Воробьевой. Он нам не мешал!

Тонечка Воробьева, как обычно, задержалась на… некоторое время. Когда весь наш второэтажный контингент разошелся по домам, она робко постучалась условленным сигналом в дверь мониторки. Тонечка продолжала проявлять осторожность, уже зайдя в помещение, как будто боялась увидеть на «нашем» диване самого Исаева.

– Да перестань, Тонечка, радость моя, – смеялся я, – не бойся ничего!

– А этот, новый там? – тихо показала она на стену, за которой была проходная.

– Ну, там, – продолжал улыбаться я. – Слышишь песню?

– Какую, песню? – не поняла Тонечка.

– Рулады выводит! – важно пояснил я.

Тонечка прислушалась и заулыбалась – за стеной довольно громко и раскатисто храпело.

– И чего, не проснется? – неуверенно произнесла Тонечка.

– А ты этого хочешь? – подтрунивал я над Тонечкиными страхами.

– Ну конечно… конечно хочу, – потупила взор моя прелестница!

– Что? – обалдел я. – Ты хочешь групповушку?

– Ты совсем дурак, что ли? – вспыхнула Тонечка.

Тонечка в своем гневе была великолепна, и я искренне залюбовался ею. Правда внезапно зачесалась моя щека – память о Тонечкиной ладошке была еще свежа.

– Тонечка, милая, – начал я покровительственным тоном, – мы не поняли друг друга! Я про Колю нашего спросил. Про то, что он не проснется…

Тонечка все поняла и слегка покраснела.

– Дура я у тебя, – обиженным голосом ругалась Тонечка, – глупая дура!

Я не стал убеждать Тонечку, в том, что умная дура – это большая редкость и притянул ее к себе.

– Ты у меня, – нежно шептал я ей на ушко, заметно выделив слова «у меня», – умница, каких поискать надо!

– Правда? – кокетливо потребовала подтверждения Тонечка.

– А ты что, сомневаешься? – подтвердил я, забираясь Тонечке в трусики.

– Уже нет, – понизила она тон своего голоса, и слегка расставила ноги.

Тонечка Воробьева, забравшись на диван, стояла на коленках и локотках, положив голову набок. Я употреблял ее сзади и употреблял довольно интенсивно, подглядывая в висящее на стене, довольно крупное зеркало за выражением ее лица. Иногда Тонечка зарывалась носом в подушку и громко и очень эротично сопела. Воздуха все равно не хватало, и инстинкт самосохранения, на миг, возвращал моей партнерше разум. Тонечка широко распахивала свои красивые карие глаза, с пару секунд таращилась на ритмично покачивающийся мир, с остервенением хватая ртом воздух, и снова мутнела и отстранялась глазами… И так много, много раз… Негромкий стон ее в подушку, вперемешку с сопением, говорил об излишней осторожности, которую вызывал своим застенным присутствием наш сосед. А сосед (несмотря на свое застенное присутствие), храпел так, что мешал мне расслабиться. Временами сосед на какое-то время затихал. Мы инстинктивно также снижали активность. Через короткий промежуток времени сосед вновь взрывался храпом. Мы также взрывались страстью. В самый последний момент, когда от счастья ощущаемый мир начал куда-то проваливаться, а всю душу заполнило несказанное блаженство, когда мы больше не могли сдерживать эмоции, за стеной что-то звонко грохнулось и покатилось по полу. Тонечка Воробьева вскрикнула, но этот ее вскрик уже наложился на, затопивший ее сознание, мощный оргазм, поэтому вскрик этот был продолжителен, как стон. Тонечка распахнула глаза, и, как мне показалось, не видя ни меня, ни что-либо вокруг, резанула свое короткое «БляТь», подалась навстречу моему движению, глубоко вздохнула и замерла. Я понял ее состояние и тоже замер. Какое-то время мы были неподвижны. За стеной снова что-то упало. Тонечка вздрогнула, при этом я отчетливо почувствовал, как сильно сжались стенки ее влагалища, и в этот момент мы услышали, что глухо стукнула металлическая дверь проходной за стеной.

– Женечка, ты дверь зап…зап…пер? – с трудом прохрипела Тонечка.

– Не знаю, – напрягаясь, попробовал вспомнить я, уже понимая, что, наш сосед может прямо сейчас войти, и вероятность такого исхода весьма велика!

Я с томным нежеланием отсоединился от Тонечки.

– Боже мой! – прошептала Тонечка. – Что мы делаем?.. Что ты со мной делаешь?..

Раньше Тонечка так не говорила. Но и соседа в непосредственной близости от нас тоже раньше не было.

– Радость моя, – ответил я шепотом, – а что ты со мной делаешь!

Мы успели закинуть постельное белье во все вмещающий шкаф, привести себя в относительный порядок.

Оказавшаяся все-таки незапертой дверь обычным образом открылась, на пороге образовался сосед.

Коля стоял на пороге и перекидывал свой недоуменный взор то на Тонечку, то на меня. А мы сидели за мониторами я делали вид, что Тонечка чему-то обучается, а я ее чему-то обучаю. Со стороны все выглядело пристойно. Однако Коля, усмехнувшись, спросил:

– А вы тут чего, трахаетесь что ли?

Тонечка молчала, испуганно хлопала глазами.

– Слушай, товарищ, – зло ответил я, – если у тебя в голове других мыслей не возникает, кроме… вот таких, это значит одно: ты – идиот! Сиди на своей вахте…вахтер долбанный, а сюда не суйся!

Коля ничуть не оскорбился, смотрел на нас с улыбкой.

– Да мне-то что, – выразил он нарочито безразличным голосом, – я спросить хотел… Может вам надо чего…

– Ты что, свечку держал? – раздула от негодования свои ноздри Тонечка Воробьева. – Дурак несчастный! Иди к… черту отсюда!

– Да ладно, чего вы! – начал отбиваться Коля-сосед. Я же никому не скажу!

– Ничего не скажешь про что? – зло спросил я.

– Ну… что вы тут… телевизеры смотрите.

– Шел бы ты, в самом деле… спать, – закончил я. – Дверь закрой… с той стороны!

Когда Коля ушел (все с той же идиотской улыбкой на лице), Тонечка раздраженно проговорила:

– Я пойду. Я пойду домой.

Я положил руки ей на плечи, заглянул в глубокие Тонечкины глаза и уверенно произнес:

– Провожу я тебя.

– Не надо… наверное, – неуверенно произнесла Тонечка.

– Пойдем, – твердо сказал я. – Ни о чем не думай.

Наплевав на все, мы гуляли по заводской территории, потом я проводил Тонечку до города. На выходе из леса я остановил Тонечку, нежно притянул к себе за плечи. Я целовал мою еврейскую подругу и поцелуев этих нам с ней вполне хватало.

Я вернулся через час. Дверь проходной была не просто не заперта, она вообще была приоткрыта, пропуская сквозь свою щель в светлое помещение множество комаров. Коля спал молодецким сном, и сон его сопровождался мощным храпом и молодецким же присвистом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Следующее мое дежурство шло ровно и неинтересно. Рабочий день кончился, и все давно разошлись. Я ждал Тонечку. Тонечка не приходила, и я не понимал – почему. Могла бы и позвонить. Тонечка не звонила. Что у нее за дела такие – я не представлял.

Прошел час, зазвонил телефон.

– Администрация города, секретариат, чем могу помочь? – проговорил я слегка искаженным голосом.

Тонечка, заметно сбитая с толку, молчала с полминуты.

– Ой, Женька, спасай, – хныкала она, – я компьютер сломала!

– Совсем сломала? – зачем-то спросил я.

– Совсем. Не грузится вообще!

Я немного подождал. Тонечка нетерпеливо сопела в трубку.

– Я знал, что ты сможешь! – воскликнул я. – Я верил! Какая же ты умница!

Трубка еще немного помолчала, потом возмутилась Тонечкиным голосом:

– Да ну тебя! Исаев меня выгонит…

– Это еще зачем?

– Не зачем, а почему!

– Почему? – умничал я.

– Приходи, сам увидишь.

Я поднялся на второй этаж.

Тонечка, испуганная, жалкая сидела перед темным экраном монитора. Надутые губки, глаза «на мокром месте».

Я довольно быстро разобрался в проблеме, но устранить ее не смог.

– Тонечка, – начал я противным голосом, – а позволь спросить, чего такого непотребного ты делала до этой беды?

Тонечка потупила взор и покраснела.

– Я понял, – резюмировал я, – ты увлеклась порнушкой и подхватила вирус.

– Дурак! – обиженно пробубнила она, – я платья смотрела, мне каталог дали.

– Извини, радость моя! – попробовал я исправить свою неосторожность. – Каталог на дискете?

– Да. На этой, – Тонечка показала мне дискету.

– Тонь, можешь мне ее дать на пару дней – интересно же! – протянул я руку. – Там ничего такого… запретного?

– Ничего там запретного нет, бери, конечно.

Я немного подумал и начал успокаивающим голосом:

– Смотри, что получилось, на дискете вирус. Антивирусная программа настроена на автоматическую защиту и попыталась вылечить системный файл. Вирус она уничтожила, но и файл испортила. Файл системный, вот комп и не грузится.

– Это плохо? – осторожно спросила Тонечка.

– Это плохо, – осторожно ответил я.

Тонечка всхлипнула и отвернулась.

– Подожди, – успокаивал я ее, – то, что случилось, вряд ли кто-то увидит или поймет. Вирус – обычное дело, с кем не бывает. Специалистов толковых Исаев вряд ли быстро найдет. Да там, в принципе все решаемо. Данные, скорее всего, не пострадали. Понимаешь, операционка лицензионная, не могу я туда лезть.

Я еще немного подумал, спросил:

– Когда систему ставили, должны оставаться дискеты. Доставай все тех времен.

Тонечка кинулась рыться в ящиках стола. Через минуту на столе образовалась стопка дискет разных цветов. Я просмотрел их все и выбрал нужную.

– Вот! – показал я Тонечке найденную дискету. Это загрузочная. Нортон есть. Хорошо.

Я загрузился с дискеты и просмотрел жесткий диск. Данные действительно не пострадали.

– Ну, рассказывай, моя модница, – успокаивал я Тонечку своей уверенностью, – как произошел сбой, что на экране было?

Тонечка ответила не сразу – решалась.

– Там голые бабы повылазили, – призналась она, – и стали себя предлагать… ну, надписи такие типа «возьми меня прямо сейчас!»

– Ух, ты! – искренне удивился я. – Хорошенькие?

– Бляди! – резанула Тонечка.

– Правда? – обрадовался я. – Хоть позвала бы, полюбоваться.

– Я и позвала, – оправдывалась Тонечка.

– Ну и где они?

– Кто?..

Тонечка явно не была настроена на шутливый тон и от страха слегка «тупила».

– Ну, эти, как их, женщины легкого поведения, – улыбался я.

Тонечке стал надоедать мой шутливый тон. Она начала злиться.

– Вон там, твои женщины, – показала она на темный экран монитора.

– Ну какие же они мои? – с почти незаметным сожалением спросил я.

– Хорошо, что не твои! – заметила мое сожаление Тонечка.

– Теперь давай серьезно. Завтра я поговорю с Исаевым. Я скажу, что посмотрел твой комп. Скажу что бут сектор затерт… загрузочный сектор испорчен… Так бывает… Нет, дело не в нем. Придумаю что-нибудь. Наговорю ему технических слов и отведу от тебя беду.

– Дурак твой там спит что ли? – резко поменяла тему Тонечка Воробьева.

– Он, кажется, вообще всегда спит, – ответил я, поняв Тонечку по-своему. – Вот его Исаев точно выгонит.

При этом я притянул Тонечку к себе.

– Подожди, не надо… не надо сейчас, – за сопротивлялась она.

– Чего такое? – спросил я недоуменно.

– Не хочу. Перенервничала очень.

– Вот поэтому и надо тебя… полечить.

– Ты думаешь? – с почти искренним удивлением спросила Тонечка.

– Я не думаю, я уверен!

Тонечка опустила глаза.

– Ну… я не знаю… – согласилась она. – Я, я только не хочу здесь.

Я немного подумал и предложил Тонечке вариант:

– А пойдем в Ленкину лабораторию! Прикольно там!

Тонечка немного помолчала, потом скорчила капризную гримасу. При этом носик ее смешно сморщился, глазки сузились.

– Ага, Женечка какой-то, – прогундосила моя подруга, – ты будешь представлять, что Леночку трахаешь!

– Господи, – оторопел я от такого ее предположения, – какое-то извращение прям!

– А пойдем в кабинет этой, кадровички, к мадемуазель Лили пойдем!

Тонечка сияла от заманчивой перспективы, сулящей необычные ощущения. Я «пожевал» в уме такой вариант.

– Ну… я не знаю… – согласился я Тонечкиным способом.

Тонечка достала коробку с ключами, порывшись, нашла ключ от коморки нашей бывшей кадровички.

В коморке Лилианы Владимировны был относительный порядок. Никто туда не заходил после ее самоувольнения. В маленьком помещении было действительно тесно. Несмотря на крошечное пространство, много места занимал довольно немаленький стол. На столе почти ничего не было, а то, что было, мы убрали к стенке. Я спустил с Тонечки трусики и нежно поцеловал ее в пупочек. Тонечка деловито забралась на этот стол, села, свесив сжатые ноги.

– Расслабься, радость моя, – ласково произнес я, раздвигая ее несильно сопротивляющиеся коленки.

Мы начали очень медленно. Тонечка Воробьева довольно долго была какой-то безучастной, не могла прийти в себя. Я нежно ласкал ее, заводился сам и заводил мою подругу. Тонечка постепенно оттаяла. О чем думала она, я не знал, но ко мне в голову лезли интересные мысли. Почему-то возникло предположение, что вот точно также, на этом же столе злодей Дима пользовал Лилиану Владимировну. Наверняка ее зад занимал куда больше места, чем элегантная Тонечкина попка.

«Милый, милый… так! Да!» – шептала воображаемая Лилиана Владимировна.

– Милый, милый… так! Да, давай, еще… Ой, Женька! – шептала настоящая Тонечка Воробьева.

Стол слегка поскрипывал.

« В мониторке, наверное, слышно» – подумал я.

Тонечка обхватила меня ногами и сильно сжала. Коленки ее заметно дрожали. Дыхание ее, итак неровное, на несколько секунд остановилось, затем она глубоко вздохнула, коротко застонав на вдохе, напряглась всем телом.

«Кончает, – с удовольствием понял я,– славная моя, кончает!»

– А-а-а-й, Кончаю… – длинно выдохнула моя партнерша.

Тонечка распахнула свои глаза, и я провалился в ее бездонный взгляд. Полетел в бесконечность. Во мне, во всем моем теле, в мозгу взорвался тугой комок удовольствия. Почему-то именно в этот раз так мощно, что я был ошарашен!

Внизу скрипнула входная уличная дверь. Это мог быть Коля, который ходил курить только на улицу. Это мог быть кто-то пришедший.

Залаял пустобрех Мишка. По его визгливому лаю я понял, что кто-то все-таки пришел и этот кто-то из «своих».

Мы быстро оправились и кое-как убрали следы нашей страсти.

Тонечка заскочила к себе, я поспешил вниз. Предположив, что пришедший еще на улице, я осторожно продвинулся в мониторку.

Коля с кем-то разговаривал и его собеседников было двое. Довольно толстые стены мониторки, оббитые вагонкой, звук пропускали плохо. Слов не разобрать. Однако я узнал голоса обоих. Один мужской, принадлежал Главному инженеру Постнову, второй голос женский. Я оторопел! Постнов пришел с Леночкой – лаборанткой.

«Они же ушли, – подумал я, – забыли, что ли что-то?»

Коля по тупости своей, за несколько дней работы, не успел понять, что у нас иногда и вне рабочего времени сотрудники возвращаются, никого не хотел впускать.

Я вышел из мониторки. Михалыч и Леночка что-то ему объясняли, Коля на все отвечал утвердительно.

– Во как! – принял я участие в их беседе. – Что-то случилось, Михалыч?

– Случилось! – с раздражением ответил он. – Исаев набирает уродов. Двух уже набрал!

Заметно не совсем трезвый Коля смотрел на меня.

– Коля, в чем дело? – пошел я в наступление. – Ты здесь умнее всех, что ли?

Коля не отвечал, однако в сторону отошел.

Впоследствии оказалось, что, при приеме на работу, с Колей Исаев говорил сам. Он акцентировал внимание на произошедшей краже металла и строго настрого приказал в ночное время быть особенно бдительным. Вот эту бдительность, подогретый алкогольными парами Коля, и проявил… по-своему.

Михалыч прошел в мою мониторку, Леночка пошла наверх.

Я успел подумать про Тонечку, но не успел ее предупредить.

– Жень, – начал заговорщицким тоном Постнов, – нам хорошую поставку металла обещают… понимаешь? Не совсем легально. День пропустишь, другим уйдет. Цена хорошая, упускать нельзя. Мы образцы взяли, надо срочно анализ сделать. Исаев в курсе.

– Чего ты мне объясняешь, Михалыч, – удивился я, – это вот я этому идиоту потом объяснять буду.

– Ладно, – успокоился Постнов. – Там немного, за пару часов все сделаем.

– Михалыч, – начал я совершенно безразличным тоном, – там наверху Антонина. У нее с компом нелады.

Постнов напрягся.

– Только с ее компьютером? А лабораторный?

– Не знаю, – ответил я, – причем тут лабораторный?

Я вдруг осознал, насколько опасен и непредсказуем наш мир! Вот трахались бы мы сейчас с Тонечкой в лаборатории, вот Коля не переусердствовал бы… и Леночка точно нас застукала, прямо в своей лаборатории!

Через полчаса приехал Лешка. Мы посидели в мониторке, я напоил его чаем. За стеной Коля несильно, но заметно похрапывал. Я рассказал Лешке о бдительности нашего нового охранника. Посмеялись.

– Да, – протянул Лешка с досадой, – шеф нихрена не разбирается в людях. Коля ваш… Ладно ничего не делает, так хоть не мешал бы.

– Леш, – согласился я, – не думаю, что он у нас надолго задержится.

– Дай Бог! Дай Бог! – с надеждой в голосе ответил Лешка.

Через полтора часа Лешка увез всех троих. Перед этим Тонечка Воробьева зашла попрощаться. Она посмотрела мне в глаза и тиха проговорила:

– Спасибо, Женечка, спасибо тебе!

– Да за что же?! – изображал я удивление, опуская свои руки с Тонечкиных плеч по ее спине. Добравшись до попки, я сжал тугие ягодицы и притянул ее к себе.

– За все! – выдохнула Тонечка.

– Обращайся! Всегда рад помочь!

Тонечка улыбнулась и поцеловала меня.

– А ты у меня молодчина! – похвалил я свою еврейскую подругу.

– Правда? – улыбалась она. – В чем же?

– Правда! – твердо ответил я, еще крепче сжимая ее ягодицы.

– Женька, синяки останутся, перестань!

– Представляешь, – серьезным тоном продолжил я, – вот мы с тобой там бы в Ленкиной лаборатории. И вот она входит, и вот она видит…

– Ты только за это меня похвалил? – лукаво спросила она?

– Нет, не только, – спохватился я, – ты молодчина во всем!

– Я знаю, – протянула Тонечка. – Пусти… пора!

– Не беспокойся на счет компьютера, – сказал я Тонечке, выпуская ее из своих объятий. – Все будет хорошо.

– Я уже не беспокоюсь, – ответила Тонечка, потупив глаза.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

На следующий день утром я с нетерпением ждал Исаева.

Я хорошо знал особенность своего начальника всегда делать вид, что он компетентен в любой области и может поддержать в беседе любую тему. Исаев постоянно переспрашивал, задавал вопросы по только что сказанному. Иногда, в своей беседе с ним, я иронизировал по этому поводу и подпускал уже совсем несусветное количество технических терминов, необычных словечек. Исаев быстро замечал это мое усердие и осаживал меня своим: «Ты надо мной издеваешься?», получая всегда одно и то же мое: «Конечно!». Надо отдать ему должное, он мог быть очень дипломатичен, поэтому, такое мое фривольное поведение его нисколько не оскорбляло. Он прекрасно понимал, что таким образом устанавливается некий коридор, в пределах которого нужно вести беседу. Тогда она может быть максимально продуктивной. Он наверняка был знаком с трудами легендарного (и очень популярного в то время) американца Дейла Карнеги и пользовался плодами его трудов.

В такой беседе легко было дать понять своему начальнику, что уровень техничности в беседе задает он сам, хотя это было далеко не так. Желая не показывать какое-то свое незнание, Исаев часто соглашался, не понимая, с чем соглашается.

Лешка его привез гораздо раньше, чем пришли остальные. Тонечки Воробьевой также еще не было. Как по заказу! Исаев прошел сразу наверх, в мониторку не зашел. Я позвонил ему в его кабинет. Исаев ответил сразу, будто ждал моего звонка.

– Я так понимаю, у тебя какое-то дело ко мне? – спросил он после того, как мы поздоровались.

– Ну, не совсем у меня, – деловым тоном начал я, – и не совсем дело.

– Не тяни, – занервничал Исаев, – у меня мало времени, мне в Москву надо ехать.

– Тоня мне вчера позвонила, Александр Николаевич, и сказала, что у нее компьютер сдох, – прямо без предисловий начал я.

Исаев помолчал с полминуты.

– Черт!

Я помолчал с полминуты.

– Где?

– Что где? – растерялся начальник.

– Извините, Александр Николаевич, она очень расстроилась, просила помочь…

– И?

– У нее «винда» рухнула, – спокойно сообщил я, – я посмотрел. Данные не пострадали. Все сохранилось.

– Так. А причина?

– Да обычная причина, – продолжал я. – Диск с «кирпичами».

– Что это? – с раздражением спросил Исаев.

– Извините, Александр Николаевич, – быстро заговорил я, – компьютерный сленг. «Кирпичи» – это сбойные сектора жесткого диска. Системный файл попал на такой сектор, вот система и не грузится.

– От чего такое, знаешь?

– Диск у нее фирмы Quantum. Хорошая фирма и диск хороший. Но так бывает.

– Надо что, его заменить?

– Заменить несложно, – вводил я Босса, в нужный мне, курс дела, – но неприятность не только в этом. Это срочно надо делать. Диск, сыплется. Сбойные сектора обязательно будут возникать снова, информацию потеряете.

– Евгений, – нетерпеливо проговорил Исаев, – у меня времени мало. Ты можешь что-то сделать? Хотя бы временно.

Я понимал, что если компьютер Тонечки попадет в руки специалиста, все будет ясно сразу. Надо было выдать истинную причину за причину, выгодную Тонечке Воробьевой. Поэтому я зарабатывал разрешение начальника на то, чтобы поработать на компьютере сего ведома.

– Диск надо новый покупать и данные переносить, – зашел я с козырей.

– Диск – это не дорого, – показал знания Исаев, – а вот систему переносить… устанавливать. Хотя, компьютер же у нас на гарантии. Фирма, которая нам все устанавливала, должна сама все сделать.

Я понял: пошло не все так гладко.

– Это долго, Александр Николаевич, – продолжил играть я. – Есть другие варианты.

– Что ты имеешь в виду? – начал раздражаться Исаев.

– Давайте купим диск новый. Я сам его поставлю, сам установлю операционку, правда, пока «левую», сам все данные перенесу – это совсем несложно. Тоня сможет работать. А потом можно будет все вернуть назад, и вызывайте Ваших спецов, пусть свой новый диск, сами поставят, лицензионную систему установят. А наш новый диск в резерве оставим – пусть будет, на случай непредвиденный.

Мне нужно было выиграть время и поработать с Тонечкиным компьютером, чтобы замести следы, которые наверняка оставил занесенный с дискеты вирус. Заодно появился интерес вылечить от вируса «родной» диск, да и еще с лицензионной операционной системой.

– Не пойдет, – заявил Исаев. – Если специалисты увидят, что внесены изменения, они откажут в гарантийном ремонте.

Я понимал, что дальше настаивать становилось опасно. Мне возразить было нечего. Я немного помолчал.

– Александр Николаевич, – выдал я последний свой козырь, – дайте телефон фирмы. Я поговорю с ними, постараюсь упросить, чтобы приехали сразу.

– Зачем тебе? Я сам все улажу, – заупрямился Исаев.

– Да, конечно, как скажете, – уже не надеясь на успех, ответил я. – Вы сегодня это уладите? Антонина сетовала, что у нее работы полно.

– Ах да, – растерялся начальник, – я сам ей заданий надавал. Так ты же денег запросишь! А у нас лимит на квартал истрачен, долгов полно.

– Ничего я не буду просить. Мне Антонину Вашу жалко. Вы бы видели ее вчера!

– Антонину мою жалко, Антонину жалко… – решался Исаев. – Ладно. Я сегодня не приеду и завтра буду только к вечеру. Делай, что считаешь нужным. Не получится, купим новое программное обеспечение. Не такие уж большие деньги.

– Ага! Лимит опять же появится… потом… – не удержался я.

– Это уже другая статья! – в голосе начальника появились металлические нотки.

– Александр Николаевич, мы же договорились, мне ничего не надо, – заканчивал разговор я.

– Договорились, – закончил разговор Исаев и повесил трубку.

Оставалось перехватить Тонечку Воробьеву и предупредить о нашем разговоре. Но и этого не потребовалось – Исаев уехал раньше, чем она пришла.

Тонечка пришла вовсе не расстроенная и не испуганная, как я того ожидал.

– А, будь что будет, – начала она.

– Не парься, – успокоил я ее, – с шефом я поговорил, все нормально. Мы кое-что сделаем, все будет хорошо. Задержишься после работы?

– Куда ж я денусь? – разыгрывая сожаление, ответила она.

– Вот никуда и не девайся. Комп я тебе налажу, правда, временно, данные перенесу.

– Временно, это как?

Я рассказал ей о моем с Исаевым разговоре.

– Я сейчас домой схожу, подготовлю все и вернусь. Постараюсь побыстрее.

– Постарайся, Женечка, от тебя зависит моя…

– Честь? – перебил я ее, недвусмысленно показав глазами на то место, где у некоторых девушек еще находится эта самая честь.

– Да ну тебя!

Я вернулся очень быстро. Дома особо заморачиваться не стал, сделал все по-простому: диск взял свой, резервный. В те времена носители были не очень надежны, поэтому в моем системном блоке было два жестких диска. Данные я дублировал, и это было правильно. Я освободил его, перенеся все мое на основной. Диск отформатировал, собрал все необходимые дистрибутивы, вернулся на работу.

В кабинете Исаева Тонечки не было. Пошел к Леночке-лаборанточке. Как ни странно, ее не было и там. Леночка колдовала над искровым спектральным анализатором металлов. Я поздоровался, Леночка, как всегда, предложила чаю. Я поблагодарил хозяйку лаборатории, но от чая отказался – дел много.

– А куда делась виновница? – спросил я ее.

– Ты Тоню имеешь в виду? А чего у нее произошло-то?

– У нее комп сломался.

– Это я знаю, – понизила голос Леночка-лаборанточка, – чего, вирус?

– Тссс! Смотри, проницательная какая!

– Да ты что, – Леночка сделала испуганные глаза, – думаешь, я кому скажу?

– Да нет, Лен, конечно не думаю. Так, где Тоня-то?

– Она в цеху с Постновым. Металл пришел, оформляют.

– Надо кладовщика брать, – посетовал я. – Взвалил Исаев на вас, девчонки, и то и это!

– Надо, – со вздохом согласилась Леночка.

Я решил в цех не ходить. Приемка металла – дело долгое, занялся Тонечкиными проблемами.

Минут через сорок Тонечка вернулась из цеха. Я уже колдовал над ее компьютером.

– Ты быстро, – обрадовалась она. – Я думала, что ты не раньше обеда придешь. А можно я посмотрю, что ты делаешь? Я не буду мешать, буду сидеть тихонько, как мышка.

– Серая? – спросил я.

– Нет, оранжевая, – лукаво ответила моя подруга.

– Как апельсины? – так же лукаво спросил я, снова посмотрев на то место, где у некоторых девушек еще сохранилась честь.

Тонечка показала язык.

Пока устанавливалась система, мы болтали.

– Тонечка, радость моя, а у Лешки с Леной как?

Тонечка ответила не сразу.

– Она не распространяется на эту тему, но, по-моему, у них все хорошо.

– Трахаются да?

– Да ну тебя, – сконфузилась она.

Из коридора донесся какой-то непонятный шум. Потом послышался возмущенный голос Леночки-лаборанточки.

Мы с Тонечкой выскочили наружу и увидели интересную картину. Из лаборатории выскочил Эдик. С головы его стекала какая-то жидкость, плечи были мокрые. Эдик тер глаза и ругался матом. Я все понял. Вероятно, он решил показать Леночке свою значимость и не только. Я вспомнил, как она в недавнее время обозвала меня козлом безрогим, и подумал, что мне тогда повезло.

Мы с Тонечкой прыснули со смеху.

– Интересно, чем это она его? – спросила Тонечка.

– Хорошо, если бы только водой! – еле сдерживая смех, предположил я. – Если реактив какой, скоро узнаем.

– Ты думаешь? – смеялась Тонечка.

– Да! Она может!

Я вспомнил, как жидкость из пробирки поедала Леночкины туфли.

– Тонечка, радость моя, скажи, пожалуйста, а ты случайно не знаешь, какой у Лены размер ноги?

– Что? – сразу посерьезнела моя прелестная собеседница. – Тебе зачем?

– Да подожди ты, – попытался я успокоить Тонечку, – дело в том, что она из-за меня туфли испортила. Ну, тогда, когда я… изделался виноватым.

– И чего, – немного раздраженно спросила Тонечка, – ты хочешь ей туфли подарить?

– Да надо бы купить. Мне до сих пор неловко перед ней.

– Не помню точно, – поняла меня Тонечка, – вроде говорили про это, по-моему, тридцать семь. И как ты себе это представляешь? Придешь такой весь исполненный заботой, и скажешь, мол, Леночка, радость моя, примерь вот! Пусть ей Алексей покупает.

– Точно! – обрадовался я подсказке. – Какая же ты у меня умница! Лешка и отдаст. Пусть скажет, что сам купил.

– Он не скажет, – уверенно бросила Тонечка. – Он все равно скажет, что это ты купил. Давай лучше торт купим! Киевский!

– Ага, – опять обрадовался я, – и шампанского!

– Шампанское я и сама люблю, – лукаво протянула моя подруга.

– Так в чем же дело? – Продолжал радоваться я. – Заметано!

Мы болтали о всяких пустяках. Потом пили чай с солеными сушками в Леночкиной лаборатории. Я называл этот чай химическим. Леночка, согласно своей профессии, заваривала его в треугольной колбе. Может быть от этого, а может быть просто из-за необычности такой заварки, чай всегда казался отменным.

– Чем ты его, – спросил я Леночку, имея в виду Эдика.

– А, – просто ответила она, – пероксид водорода… перекись.

– И какой же концентрации? – спросил я.

– Тридцати процентной.

– Ого! – восхитился я, и еще раз понял, что мне тогда действительно повезло. Зато я узнал, что у нашей «серой мышки» имеются очень даже остренькие коготочки.

Когда мы уходили от Леночки, я случайно бросил взгляд на стеклянный шкаф с реактивами. За прозрачной дверцей на уровне глаз стоял маленький смешной пластмассовый котенок. Я сразу узнал его. Это был Лешкин брелок от ключа зажигания.

«Действительно, у них все хорошо» – подумал я и понял, что для меня это оказалось очень важным.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ко всему прочему оказалось, что Коля Окрошкин потихонечку (а может быть и не очень) прикладывается к бутылке. Этим ли объяснялась богатырская сила его сна, или же простая деревенская жизнь дала ему такое душевное спокойствие – не мне судить. Однако Коля Окрошкин оказался банальным алкоголиком. Совершенно неизобретательный Коля был гарантированно обречен на то, что рано или поздно, его «спалят» со всеми вытекающими последствиями. Та бесшабашность, та безалаберность, с которой он относился ко всему, ко всей своей жизни и не предполагала иного исхода.

Я ничего ему не говорил. Коля не мешал мне… нам с Тонечкой Воробьевой. Зачем же мне нужно было что-то менять?

Новички в охрану пока больше не приходили. Я не задавался целью понять причину. Может быть, Исаев передумал утверждать новые штатные единицы, а его начальные действия были вызваны душевным порывом? А может быть, новых людей не так просто было сразу найти?

Зато на втором этаже появился еще один новый сотрудник. Вернее сотрудница. И это вовсе не была замена Лилиане Владимировне.

В каждой организации должен быть бухгалтер. Был он и у нас. Только пришлый. Этот пришлый бухгалтер был многогранным и многосторонним. То есть, ездил от предприятия к предприятию и везде был бухгалтером. Его я видел пару-раз и про него не знал ничего – не интересовался, кроме пола. Бухгалтером была дородная дама с большой грудью и красивым низким голосом, с пышной прической и большими бусами из неосветленного янтаря.

Теперь у нас имелся свой бухгалтер, который никуда не уезжал. Нового бухгалтера звали Ольга. Я не могу вспомнить ни ее отчества, ни ее фамилии – Ольга и все тут, и это объяснимо.

Ольга сразу понравилась всем. Легкий в общении, вообще, очень компанейский человек, она как-то сразу стала для всех «своей». Она была в меру добра и в меру умна; в меру строга и в меру деловита. Но то, что она – специалист высокого класса, стало ясно с первых дней.

Ольга дружила со всеми, но со мной у нее сразу образовались какие-то особые общие интересы, в основном по работе. Наверное, ей неправильно меня охарактеризовали, (не знаю, кто и не знаю зачем), но она сразу, при первой нашей встрече, очень неназойливо дала понять, что она может быть хорошим другом – не более того, и именно на этом акцентировала мое внимание. Я, как можно более естественно, показал, что совершенно не понимаю – о чем это она. Мы улыбнулись друг другу. Мы поняли друг друга. Да я и не собирался в наших отношениях продвигаться дальше этой дружбы – Ольга была существенно старше меня.

Я захаживал к ней иногда, в основном, чтобы воспользоваться ее компьютером, ее принтером. Эти технические ресурсы мне нужны были часто, а после инцидента с Тонечкиным компьютером, Исаев строго-настрого запретил использовать оргтехнику не по назначению. Это конечно касалось и компьютера Ольги и, может быть, касалось в первую очередь. Но Ольга была, как я ее понимал, правильным человеком и быстро поняла, что кто угодно, но только не я могу что-то испортить. Я пользовался ее компьютером тайно от Исаева, так что это был наша с Ольгой первый и, наверное, единственный общий секрет.

С Ольгой было легко и свободно. Она понимала все и никогда не вмешивалась в дела других. Она никогда не давала советов, если ее об этом не просили, и никогда не высказывала своего личного мнения, если оно очень сильно отличалось от мнения других.

Мы с Тонечкой Воробьевой говорили об Ольге, пытаясь совместными усилиями понять, что это за человек, и то, только в самом начале после ее прихода. Потом просто приняли ее.

– Повезло какому-то ее мужу! – сказал я опрометчиво.

– Да уж, – как-тозадумчиво ответила моя подруга… и заметно погрустнела.

Мне уже тогда показалось, что на наши с Тонечкой отношения легла еле заметная, совсем прозрачная тень. Я обратил на это внимание, но, понимая, что все, что с нами происходит похоже на течение очень большой и мощной реки, местами широкой, медленно текущей, местами бурлящей своими порогами и водопадами. Изменить жизнь реки нельзя, можно просто плыть по течению и следить за берегами, порогами чтобы не ударяться слишком больно.

Ольга учила меня некоторым офисным программам, поднимая меня над уровнем простого пользователя. Мне было интересно. Но и она извлекала из этого пользу. Поняв, в общем-то, несложный интерфейс, я «копал» глубже, лез в настройки и не раз выручал ее при довольно нередких сбоях.

На одном из корпоративов Ольга неожиданно показала еще одну сторону своего многообразия. Она изумительно пела, была настолько весела, что ее энергии хватало на всех. Она заводила всех, она всех объединяла. Выступая в роли тамады, она превратила простой и, в общем-то, организованный без повода «сабантуйчик» в настоящий праздник. Впоследствии сам Исаев, и, как мне кажется, именно из-за такого ее качества тоже оставался с нами, правда совсем ненадолго.

Тонечка с удивлением говорила, что Ольга иногда помогала ей и с ее обязанностями.

Меня иногда посещало очень приятное чувство, что наш коллектив, по сути своей, действительно был очень похож на большую семью, в которой мы все, были, хоть и очень разными, но родственниками.

Я сидел у нее в кабинете и пил чай с малиновым вареньем (Ольга ко всему прочему еще и изумительно готовила, и оценить это могли все мы – она часто угощала коллег своими домашними вкусными безделушками). Как-то, с моей точки зрения совершенно случайно, разговор коснулся нас с Тонечкой.

– Эх, ребятишки, – странна высказалась Ольга, имея в виду меня и Тонечку Воробьеву, – какие вы молодые, какие беззаботные… Завидую вам!

В ее взгляде промелькнула – очень коротко, почти незаметно – странная, совсем не вяжущаяся с ее, жизнерадостностью грустинка. И вот тогда я отчетливо понял, что в жизни этой женщины произошла какая-то серьезная трагедия. Но Ольга была очень сильным человеком. Она никогда больше не показывала этой стороны своей натуры. Мы тогда поняли друг друга.

Находясь в одиночестве в своей мониторке, я вспоминал эту черточку женщины, которую я очень уважал, и задумывался и о своей жизни. И тогда мне делалось грустно.

Я звонил Тонечке Воробьевой, мы долго говорили, просто так, по пустякам. Грусть проходила, веселость и беззаботность, возвращались.

«Странная все-таки эта штука – жизнь!» – думал я вечерами под рулады Колиного храпа за стеной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Тонечка Воробьева посещала меня в мониторке конечно же не каждую мою смену. И далеко не каждую смену я посещал ее на втором этаже. Были дни моего одиночества. В эти дни меня начинали посещать неприятные мысли, которые я пытался отгонять. Мысли, с назойливым постоянством утренней мухи, лезли вновь, требуя осмысления.

Наши отношения начали терять остроту. Стало исчезать, так свойственное нам озорство, хулиганство даже. Мы привыкли друг к другу, мы друг друга познали.

Первый раз такая мысль уже возникала ранее. Она была слаба, и сразу ретировалась, хотя понимание, того, что она обозначала, было математически неизбежно и в сознании уже прописалось. Но, я держал это понимание очень глубоко в душе, и не выпуская наружу.

Понимала ли это моя милая еврейская подруга? Конечно, понимала. Ведь Тонечка очень умная девушка, не могла не понимать. Скорее всего, по женской натуре своей, она вообще не пускала эту мысль в свое сознание, почти переполненное счастьем, которое так щедро дарит молодость! Дарит, совершенно не думая о последствиях.

Конечно, рано или поздно, должно было получиться так, что перед нами встанет выбор: либо переходить на некий новый уровень, более тесный, более конкретный. Либо… страшно было подумать, прекращать наши интимные отношения вовсе. А могли ли мы перейти на более конкретные отношения? Могло ли такое быть? Нет, конечно. И мы оба знали это. Между нами была пропасть, обусловленная национальными особенностями. Конечно, мы старались продлевать свой уровень, как могли. Но ведь уже и раньше, в казавшемся нам океане разнообразия возможностей, новизны, уже существовали острова суши, которые, разрастаясь, неизбежно превращались в континенты. Мало того, мы и так уже стали относиться друг к другу с какой-то серьезностью, как-то более взросло. Мы почувствовали определенные права друг на друга и, хотя и неосознанно, иногда заявляли о них. И это, пока еще не очень заметно, но уже отравляло то самое бесшабашное состояние, которое было таким естественным для нашей молодости, для наших натур, которое превращало нас в единый организм, в одно целое.

Я начал хорошо чувствовать приближение этих проблем, и я так же хорошо понимал то, что они довольно трудно разрешимы. Ситуация мне представлялась тупиковой. Прекратить наш… интим и сделаться простыми сотрудниками одной организации? Я не представлял себе, как такое возможно – мы зашли слишком далеко. Продолжать эти отношения? Может быть, сделать наши свидания редкими? Нет, вряд ли бы такое удалось. В общем, в моей душе поселилась тревога. И эта тревога не могла быть незаметной для Тонечки Воробьевой и не могла пониматься ею по-другому. Я давно стал замечать, что некоторые темы, которые, несмотря на свою безобразность, были так естественны, для нас, так по молодости желанны, начали исчезать из нашего общения. Некоторые фразы исчезли из наших бесед. Я уже не мог запросто предложить своей подруге: – «Тонечка, радость моя, вон на полу валяется ручка. Нагнись пониже, подними ее. И не забудь при этом по шире расставить свои ножки – я трахну тебя под попку в этот момент!» Да и самой Тонечке такая вульгарность вряд ли могла бы теперь нравиться. Мы нашей этой нарочитой вульгарностью, что называется, наигрались вдоволь.

Мне в голову пришло странное понимание и странное сравнение: а ведь наши отношения – сплошной половой акт! Именно так. Мало того, что интим занял так много места в них, но и сами отношения так были похожи на него по всем своим временным и эмоциональным параметрам. Было здесь все: и романтическая прелюдия, и игра, и начало самого действа и пик высоты со всем своим безумием и странным поведением… и конец так же был неизбежен. Оставалась маленькая надежда на то, что аналогия достаточно верна, и предполагалось чувство облегчения и удовлетворения. Правда, не мог я понять тогда, в чем это может выразиться.

Неприятное понимание сформировалось, но время для вопроса «что теперь делать?» еще не наступило.

В один из таких скучных вечеров я смотрел в окно на крапчатые от дождя лужи. Образ моей милой еврейской избранницы уже приобретал грустный взгляд. Но запас новизны наших отношений представлялся мне еще довольно приличным, и этим я, пока еще легко, успокаивал себя и гасил грустные мысли.

И так, виртуальное общение по радиостанции в эфире поднадоело, я сидел у окна и смотрел на дождь, и, под его постоянный белый шум, немного тосковал вообще и по Тонечке Воробьевой в частности. Второго было больше, и, зная латинское выражение: Similia similibus curantur – подобное излечивается подобным), в такие часы я вспоминал какое-нибудь наше особо безобразное тесное взаимодействие.

И вот, в одно из таких моих мыслеблудий, я очень точно определил, что нас обоих привлекает именно необычность условий наших соитий и именно необычность самих соитий. Мало того, чем эта необычность проявлялась больше, тем ценнее было мое воспоминание. Необычность в основном генерировал я, а Тонечка Воробьева с удовольствием принимала результат моей генерации. Мало того, тяга к увеличению дозы необычности по известному закону росла, а сдерживающие необычность силы падали. Дальше – больше. А где граница этой необычности? На что готова пойти моя сексуальная партнерша? Чего-то конкретно извращенного я Тонечке не предлагал никогда, да и сам не очень к этому стремился. Но одна мысль внезапно заставила трепыхаться мое любвеобильное сердце и не только его… Я вспомнил свою встречу с ее сестрой-близняшкой Аней. Подхлестнутый большой дозой необычного, разум сразу заработал вовсю. Подключилось и начало развиваться воображение. Предвкушение в принципе возможного не просто грело душу, обжигало!

Во мне поселилось жгучее желание. И называлось оно так: я хочу трахнуть Анечку Воробьеву…

И опять, дальше – больше: я хочу трахать их обоих и, причем сразу!

Тут я понял, что мое воображение разрослось до непозволительного и вряд ли возможного реального события, и его следует обуздать. По моей прошлой встрече с Анечкой я понял: Анечка – тихоня, игрупповуха совершенно исключена. Да и все остальное наверняка исключено. Это понимал разум. Однако желание уже родилось, жило и развивалось, совершенно не обращая на этот разум никакого внимания. И именно невозможность, то есть, некий запрет этого действа и питал это мое желание, придавал ему силу.

Память подбросила короткие моменты нашей тогдашней встречи и подбросила избирательно, и логика заработала только в одну сторону.

Тогда Анечка даже обязательной пощечиной меня не удостоила, даже не оттолкнула меня. Мало того, в воспоминаниях моих я увидел, что, в какие-то моменты, у нее возникло желание быть благосклонной к моим действиям. Потом, когда Тонечка спрашивала, как глянулась мне ее сестра, я поймал в ее взгляде какое-то лукавство. Конечно, это могла быть всего лишь радость от удавшегося розыгрыша самого меня, но могло быть и что-то другое…

«А вот интересно, – продолжало развиваться мое желание, – насколько подробно Анечка рассказала сестре о нашей встрече?»

Вот тебе и здрасьте! Скучал, скучал… а тут! Почему-то вспомнилось окончание дурацкого детского «садистского» стишка, правда, немного переделанного взрослым сознанием: «…Только из бочки он высунул нос, добрый Амурчик спичку поднес».

«Надо будет обязательно поспрашивать Тонечку, только очень аккуратно, что рассказала ей сестра. Что-то мне говорило о том, что сестры-близняшки могут быть друг с другом очень откровенны. А если Тонечка знает о моей тогдашней вольности в отношении ее сестры и при этом не выказывает не только ревности, а вообще никакого негатива? Что же это получается? У нее к этому имеется… интерес?»

«Нет. Не всегда все так просто!» – во всю глотку кричал мой разум.

«Да чего же тут сложного, ведь так и есть! Трахни их обеих по очереди!» – тихо шептало желание. И шепот этот был куда громче!

Я не спал полночи. Душу заразил вирус и развивался он на благодатной почве весьма прогрессивно.

Под утро я забылся…

…В тесной мониторке собралась толпа. В ней чудесным образом поместились все: и обитатели второго этажа, и цеховые рабочие. Лезли вперед Лилиана Владимировна с Фантомасом-Димой; прыгала от радости и хлопала в ладоши лаборантка Леночка; Лешка угрюмо смотрел на нее и укоризненно качал головой; в углу на измятой стремянке (такая валялась в груде металла в цеху) пустобрехом Мишкой нетерпеливо ерзал Исаев; Эдик с огромной алюминиевой кастрюлей на голове, похожей на царственный немес фараона, задирал вверх подбородок и поигрывал старыми наручниками; с экранов мониторов взирали на все это четыре (по числу мониторов) философа Ницше. Грандиозные усы их не помещались в экраны и лезли наружу.

Совершенно одинаковые Леночка и Тонечка стояли на диване на коленках и вздымали ввысь одинаковые попки.

С потолка прогремел величественный церковный бас: «Время пришло! Трахни их по очереди и определи – где кто. А не определишь… будет тебе пипи– и– и– и– ндра!»

«На потолке прячется Постнов», – догадался я, узнав его коронное слово.

Алюминиевая кастрюля с грохотом свалилась с головы Эдика… и я проснулся.

Уже в реальности, правда, не совсем понятной, кастрюля грохнулась еще раз. За стеной.

«Коля проснулся» – понял я.

А еще я понял, что сегодня суббота, и Тонечка Воробьева не придет.

Из дома я позвонил Тонечке Воробьевой. Трубку взяли сразу, как будто ждали моего звонка.

– Алло, – просто ответила Тонечка Воробьева.

– Тонечка, радость моя, привет, – начал я, – скучаю без тебя!

Тонечка долго не отвечала. Затем послышалось осторожное:

– Это не Тоня, она… она сейчас немного занята. Минут через десять освободится.

У меня бешено заколотилось сердце – надо же, какое совпадение!

– Аня? – так же осторожно спросил я. – Аня, это Вы?

– Да, это я, – ответила Тонечкина сестра абсолютно Тонечкиным голосом.

Анечка трубку не клала. Я размышлял, отчего это? А вдруг меня разыгрывают – озорства моей подруге не занимать, могло быть всякое. Интуиция (уже густо замешанная на, родившемся ночью, желании) подсказала поведение. Я постарался придать своему голосу максимальное количество интеллигентности и обаяния, понизив его на тон:

– Анна, подождите, пожалуйста, не кладите трубку, мне нужно… Вам кое-что сказать…

– Я не кладу, – быстро ответила Анечка. Мгновенно определилось ее волнение: и по голосу и по дыханию. Это волнение передавалось мне и сильно возбуждало.

– В прошлый раз… при нашей встрече, – начал я после некоторой паузы, подчеркивающей важность моих слов, – у нас с Вами вышел… небольшой казус… Поверьте, я не думал…

Анечка немного помолчала – видно было, что она совершенно не была готова к разговору со мной, что мой звонок был для нее неожиданным.

– Ничего страшного, – решилась Анечка. И столько волнительной теплоты было в ее голосе, столько доброты!

– Правда? – обрадовался я и не смог этой радости скрыть.

– Правда, – чуть слышно ответила Анечка и замолчала.

Я выбрал правильную линию поведения, «убивая сразу двух зайцев». Если меня разыгрывают и у телефона Тонечка, то я, во-первых, как бы извинялся за забавный конфуз, показывая, что я же ни в чем не виноват, так вышло; во-вторых, ели у телефона реально Анечка, можно попытаться прощупать, посвящена ли Тонечка в детали нашей с Анечкой забавной встречи.

Пауза затянулась, Анечка не вешала трубку.

– Аня… Можно Вас так называть? – как бы спохватился я.

– Да, конечно, – ответила моя новая собеседница серьезным, даже немного деловым тоном, в котором Тонечка никак не угадывалась.

– Ну, а меня Евгением зовут… Можно Женя.

– Я знаю, – сразу ответила Анечка.

Мое сердце больно стучало в висках.

«Так, – подумал я, – ну конечно знаешь. Интересно, а что ты еще знаешь?»

Я уже понимал – Анечка гораздо серьезнее своей сестры, менее раскованна. Проводилась маленькая аналогия с Леночкой-лаборанточкой.

– И все-таки, – попытался я не закрывать тему единственной нашей встречи, – мне следовало бы и догадаться… тогда.

– Да? А почему? – в голосе Анечки проскользнуло заметное и не-скры-ва-е-мое кокетство. Боль в висках усилилась.

«Да она играет со мной! – с удивлением предположил я. – А вдруг наши с Тонечкой отношения для ее сестры-близняшки вообще тайной не являются!

– Ну… – изобразил я растерянность, – я должен был догадаться… например потому, что Вы приехали на велосипеде, а Тоня на нем ездить не умеет.

– Умеет! – тоном, выдающим улыбку, ответила Анечка. – Просто был случай. В детстве. Нашем детстве. Тоня упала с велосипеда. Теперь боится ездить.

– Ушиблась? Сильно? – как бы с волнением спросил я.

– Нет, несильно, – опять выдав тоном голоса улыбку, ответила Анечка. – Но шрамик на коленке остался навсегда.

– Я знаю, – бездумно брякнул я.

Анечка сделала вид, что не заметила моего «прокола», хотя и сделала некоторую паузу.

«А ведь она очень умна! – сделал я вывод. – Ведь все, что она говорит, хорошо продумано».

Анечка даже намеком не показывала, что хочет прекратить разговор со мной. Это могло быть просто потому, что надо было подождать, когда Тонечка освободится и подойдет к телефону. Но это могло бы быть и по другой причине: разговор со мной был ей приятен!

Странное и совсем незнакомое возбуждение овладело мной. Оно было посильнее того, что обычно возникает при первом знакомстве с девушкой. В этом возбуждении присутствовали нотки приобщения к чему-то недоступному ранее, но тайно и неосознанно желаемому.

Однако наш разговор, со всеми его паузами затянулся. Я подумал, что Тонечка давно должна была бы и освободиться. И тут я услышал еле уловимый шепот. Слов не разобрать, но и сомнений быть не могло – Тонечка стояла рядом.

«Ах, плутовки, да они заодно!» – догадался я. Догадался, и меня это устраивало.

Я подумал, что нашу с Анечкой беседу пора заканчивать. Всего было сказано в меру. Перебор здесь мог бы все испортить. Только очень небольшие и совершенно невинные намеки – более ничего. Теперь нужно почувствовать, как Тонечка Воробьева охарактеризует мой разговор с ее сестрой. Но, черт возьми, как же мне не хотелось его заканчивать!

Мы говорили еще некоторое, довольно продолжительное время. Разговор ни о чем, но до чего же приятно было слышать, как естественно Анечка придавала ему смысл, значение сказанному! Однако разговор наш действительно затянулся.

– Евгений, – поняла меня без слов Анечка, – Тоня освободилась. Передать трубку?

Маленький «прокол» моей новой собеседницы (как будто бы я мог сказать:«Да нет, не надо, я потом позвоню ей») мог быть и неслучайным.

– Да, конечно, Аня, только у меня к Вам очень большая просьба.

– Слушаю! – заинтересовалась Анечка.

– В разговоре с Вами, мне как-то неудобно слышать такое официальное «Евгений». Может быть все-таки Женя, если Вам нетрудно.

Возникла маленькая пауза, на протяжении которой я весь обратился в слух. Но трубка молчала, никак не выдавая Тонечкиного присутствия. Я испугался, подумав, что несколько переборщил с откровениями.

– Хорошо… Женя, – изобразила неуверенность Анечка и продолжила. – Тогда уж и на «ты».

Резкий толчок в висках. «А ведь Тонечка все это слышит! – понимал я. – Слышит и не вмешивается! Мало того, такое наше с Анечкой поведение, имеет прозрачный намек на возможное продолжение разговора с ней в будущем. Конечно же, по случайному поводу».

– Аня, мне было очень приятно с… тобой поговорить, честное слово! – совершенно искренне сказал я.

– Да? – уже совсем уж лукаво ответила Анечка, – я рада.

Я надеялся на стандартное«мне тоже», но Анечка оказалась «на высоте» – она не выразила определенности, а такая двусмысленность в ее ответе давала нам обоим определенные возможности в будущем. По крайней мере, мне так показалось.

– До свидания, Женя, – ответила она, – передаю Тоне трубку.

– До свидания Анечка! – я не смог попрощаться по-другому.

Анечка никак не отреагировала на мое некоторое изменение в обращении к ней.

И я, наконец, уловил короткий и торопливый шепот сестер, и моя Тонечка взяла трубку.

– Это о чем вы так самозабвенно разговаривали? – строго спросила Тонечка Воробьева, как будто бы и в самом деле этого не понимала?

– Ну, мы познакомились… – промямлил я – после разговора с Анечкой мысли разбредались в разные стороны.

– Я вижу, что познакомились! – строгость Тонечкиного голоса постепенно уходила. – Хотя, вы ведь и раньше тоже… познакомились!

Я и так потерял равновесие, а тут еще эта крошечная пауза. Мое сердце екнуло. В круглом настольном зеркале я увидел свое лицо. На нем расплылась совершенно идиотская улыбка.

«Она точно все знает!» – догадался я.

И тут в моей голове впервые возникла и сразу же потерялась мысль: «Это еще неизвестно, кто кого и к чему ведет!»

Мысль возникла, мысль потерялась, но энергетика этой мысли была такова, и эмоциональная окраска ее была столь необычна, что образ ее приводит меня в трепет даже теперь.

– Тонечка, я скучаю, – просто сказал я в трубку.

Мне пришлось немного напрячься, чтобы не выдать дрожи в голосе, но Тонечка оказалась проницательнее, чем я думал.

– Чего у тебя голос дрожит? – с издевательскими нотками спросила моя подруга.

– Отжимался, в себя не пришел, – брякнул я первое, что пришло в голову, и тут же понял свой промах.

– Ага! – даже как-то обрадовано отреагировала на мою маленькую ложь Тонечка Воробьева. – Отжимался, значит?

Я представил, как это должно было выглядеть со стороны: я спокойным томным голосом разговариваю по телефону с Тонечкиной сестрой и при этом отжимаюсь от пола. Разговариваю минут десять и при этом нисколько не задыхаюсь. И вот, Тонечка берет трубку и…

– Тонечка, а почему я никогда Аню у тебя не видел? – попытался я отвлечь мою подругу от, подозрительных, в отношении меня, мыслей.

Тонечка помолчала.

– Она не здесь живет. Не со мной, – ответила она обычным своим голосом.

И тут я еще раз услышал еле различимый шепот и понял, что теперь рядом с Тонечкой стоит Анечка!

«Ах, плутовки! – еще раз восхитился я. – Хорошие, девочки!»

– Тонечка, радость моя, – проворковал я уже устоявшимся голосом, – вы с сестрой меня совсем запутали. Вас двое, а я один.

– Да, Женечка какой-то, – подобрела моя собеседница, – ты большой, а мы ма-а-а-а-ленькие!

А это уже был намек! По крайней мере, мне тогда именно так и показалось.

– Тонечка и Анечка, – начал я осторожно, – вас, наверное, путают все?

– Ах, она уже Анечка! – изумилась Тонечка Воробьева.

Я помолчал прислушиваясь. Трубку закрывала Тонечкина ладошка. Это определялось по изменению внешних шумов – в комнате работал телевизор. Звук слабый, но понять можно. Сестры были рядом, поэтому шепот проникал. Правда, слов разобрать было нельзя, а жаль. Хотя бы парочку расслышать! Сколько бы мне это дало! Однако в том, что говорила мне моя подруга, можно было предположить участие и ее сестры. У меня возникло интересное и очень теплое чувство, что мы беседуем втроем.

Я вспомнил, что в первый месяц моего с Тонечкой знакомства, я осваивал свой новый модем и специально решил что-нибудь послать Тонечке на ее рабочий факс. Леночка-лаборанточка тогда только что устроилась к нам и часто бывала с ней. Я что-то послал, попросил также что-нибудь послать мне. И вот тогда я услышал, как Тонечка торопила: «Давай быстрей! Тетку, тетку давай!» Я получил изображение тетки. Теткой оказалась изумительная по красоте девушка с обложки какого-то рекламного журнала. И в этот раз телефонная трубка, своими еле уловимыми интонациями, выдавала такой же торопливый Тонечкин шепот.

И так, я с довольно большой уверенностью понимал, не я их обрабатываю, а они обрабатывают меня! Но я не знал – с какой целью. Девушки по природе своей коварны. Место мог иметь безобидный розыгрыш. Может быть, я проверялся на верность, хотя… какой смысл? Но если имело место другое, то, что соответствовало моему желанию?..

« Что же это получается, – думал я, – мы вместе, втроем идем к одной цели и простое незнание того, кто на что готов, не позволяет нам обозначить себя более конкретно?»

Красивый образ положения «на лезвии бритвы» очень подходил к моему состоянию. Ведь можно было окунуться в такое мощное по необычности состояние, а можно было все испортить. Вообще все!

– Да! – забросил я пробный шар. – Анечка как-то лучше звучит. Тем более, я привык к такому обращению с тобой. У меня само собой так получается. А ей не нравится?

После трехсекундного замешательства, которое испугало меня – я боялся перебора – Тонечка нейтральным тоном ответила, – а я откуда знаю?

Меня понесло:

– Так спроси ее, она же рядом стоит!

Это было смело! Смело и опасно!

Трубку опять закрыла Тонечкина ладошка, послышался шепот и одинаковое хихиканье двух девушек.

– Ну, она не знает! – неуверенно, хотя и с нотками веселости ответила моя прелестная собеседница.

«Пиздец! – возникло в отравленном гормонами мозгу понимание, – я пропал! Теперь я от себя не завишу. Их двое, а я один».

– Ну что, – лукаво спросила Тонечка, – развеселили мы тебя? Перестал скучать?

– Более чем, – ответил я без интонаций таким голосом, которым говорят девушки, уже на все готовые.

Тонечка Воробьева сослалась на занятость, и мы попрощались.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В следующее мое дежурство с утра Тонечки Воробьевой не было. Лешка, с Исаевым заехали к ней прямо домой, и увезли в Москву. Однако уже довольно поздно вечером все трое вернулись в офис, привезли какие-то коробки. Коля на проходной не спал, смотрел старый телевизор (правильнее было бы сказать – слушал, так как старинный кинескоп выдавал почти негативное изображение).

Я помог затащить коробки в офис. Коля даже не догадался предложить свою помощь.

Исаев Тонечку оставил, велев ей доделать какие-то дела, предложил потом, если нужно, вызвать такси, сославшись на то, что Алексей устал после интенсивной поездки по столице. При этом он как-то многозначительно посмотрел на меня. Я, многозначительно посмотрел на начальника и, как бы растерянно развел руками. Тонечка от такси отказалась, сославшись на сильную головную боль и желание пройтись по свежему воздуху. Когда Лешка с Исаевым уехали, я сразу поднялся на второй этаж.

Тонечка обозначила допустимую границу, подставив щечку. Я безобидно чмокнул свою подругу и дежурно спросил, куда ездили и зачем.

Тонечка посмотрелась в зеркало, и сказала, что мотались весь день, очень устали все и у нее действительно сильно болит голова.

– Тонь, давай я кофе покрепче заварю, – предложил я, – в себя придешь.

Тонечка удивилась, кивнула и включила компьютер.

– Не буду Вам мешать, сударыня, – благосклонно произнес я. – Кофе принесу.

Тонечка с благодарностью посмотрела на меня, смешно сморщив носик, и повернулась к монитору.

Бесцеремонно выудив из коробки с ключами нужный, я пошел к Леночке в лабораторию и забрал оттуда дежурный поднос, банку с кофе и спустился в мониторку. Сварив очень крепкий кофе, изобразив несложные бутерброды из того, что было у меня, забрав пачку аспирина из мониторной аптечки, я поднялся наверх. Тонечка быстро стучала пальчиками по клавишам, заметно морщилась. Видно было, что на счет головной боли она не соврала. Мельком глянув на меня измученными глазками, она вновь углубилась в экран. Я тихо поставил на столик поднос и ушел к себе.

Закончив офисные дела, Тонечка пришла ко мне.

– Знаешь, как приятно, когда тебе самой кофе варят! – с искренней благодарностью в газах проговорила. Спасибо за бутерброды. Так мило! А голова прошла!

Я зарылся ладонями в ее кудряшки, притянул голову к себе и совершенно безобидно поцеловал мою подругу в лоб.

Мы немного поболтали о пустяках.

Однако тема, которая совершенно выбила меня из колеи, жила в моей голове, крепла и совершенствовалась.

Как будто бы случайно разговор коснулся Тонечкиной сестры-близняшки. Не скрою, инициатива исходила от меня. Но я сознательно не стал углубляться в эту тему, не лез с расспросами, просто показал, что никто не забыт и ничто не забыто. Но я не мог не заметить, что Тонечка как-то сразу погрустнела, хотя и не хотела этого показывать. Тогда я решился сделать первый шаг навстречу своему желанию, уже надеясь, что оно не только мое.

– Тонечка, радость моя, – постарался придать я своему голосу максимальное простодушие, – а давайте втроем устроим… ма-а-а-ленький сабантуйчик. Пожарим шашлычки, где-нибудь на лоне природы. Лето уже не свежо, не так много его и осталось.

Тонечка быстро глянула на меня. От грусти в ее глазах не осталось и следа, наоборот, я увидел оттенок заинтересованности, при этом в ее взгляде также промелькнуло ехидненькое такое выражение инспектора ДПС.

– На лоне… – задумчиво повторила она, – на лоне – это хорошо!

Я инстинктивно опустил глаза, упершись взглядом в нужную точку; Тонечка проследила мой взгляд.

– Вот что мне в вас, в девушках нравится, – включился я в игру, – вы всегда всё сводите к одному!

– Да? Женечка какой-то, и много таких девушек… которым нравится на лоне… природы?

Я изобразил очень печальный взгляд, по очереди послюнявил указательные пальцы, провел ими под глазами, демонстративно имитируя слезы, и театрально произнес трагическим голосом:

«Как страшно жизни сей оковы

Нам в одиночестве влачить.

Делить веселье – все готовы:

Никто не хочет грусть делить».

– Ого! – восхитилась Тонечка Воробьева. – Ты у нас еще и Лермонтов!

Я приложил ладонь к груди, театрально поклонился и произнес:

– Не-е-е! Я в большей степени – Гоголь!

– Чего это ты Гоголь? – продолжала игру моя милая собеседница.

Я не ответил на ее вопрос. Вместо ответа обхватил Тонечку за ягодицы, притянул к себе и, опуская руки весьма ниже и заводя их внутрь, сладострастно пропел:

«А это что у вас, дражайшая Солоха?»

Тонечка изобразила недоумение и совершенно ошарашила меня:

– Будто не видите, Осип Никифорович! Жопа! А под жопой монисто!

– Фи, сударыня, как Вы вульгарны, – изобразил я смущение, – но, черт возьми, как мне это нравится!

– Жень, пойду я, – ответила Тонечка отстраняясь.

Я проводил ее до конца леса. Постоянный пустобрех-Мишка сопровождал нас, то отставая, то убегая вперед. Тонечка подарила мне долгий поцелуй и еще раз сказала:

– Пойду я. Правда, очень сегодня устала.

– Как на счет шашлычков? – все-таки спросил я.

Тонечка сделала такой вид, как будто что-то вспоминала и сказала свое женское «Ну, я не знаю». Но по всему было видно, что на этот раз, эти слова вовсе не означали женское «Да!». Скорее всего, наоборот. Заметно было, что она действительно сильно устала.

По крайней мере, я предложил свой вариант развития событий, и он не был отвергнут сразу и в резкой форме.

– Обязательно передай привет Анечке! – не удержался я.

– Передам, – коротко и без эмоций ответила она.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Под конец одной из моих смен, Тонечка Воробьева пришла немного раньше обычного. Одета она была тоже немного необычно. Это выражалось просто – Тонечка Воробьева была необычайно хороша! Она загадочно улыбалась и строила мне глазки по поводу и без повода.

Через некоторое время я начал волноваться, а еще через некоторое в душе поселился страх: Тонечка Воробьева залетела. Мы что-то перепутали в расчетах, и я ее оплодотворил!

Я не выдержал неизвестности и спросил:

– Тонечка, радость моя, что случилось? Ты клад нашла?

– Клад я давно нашла, – потупила Тонечка сияющий взор. – Я тебе должна кое-что сказать!

«Пиздец! – окончательно заключил я. – Тонечка залетела».

Я представил ужасную картину: огромная еврейская толпа, все разодетые в национальные одежды. Шляпы, платки, бородатые раввины. Тонечка Воробьева рядом со мной, сияющее от счастья лицо! Я рядом с Тонечкой Воробьевой. В руках держу неумело, нелепо… новорожденного ребенка. На голове здорово мешается еврейская ки́па. Новорожденный тоже в ки́пе, только в ма-а-аленькой такой. Из-под нее таращатся уже любопытные глазенки. И все это под неизбежную еврейскую флейту, под неизбежную еврейскую «Хаванагилу». В пестрой толпе то там, то тут возникает знаменитыми усами вездесущий философ Ницше, хитро подмигивает…

Нарушив развитие моего представления, Тонечка подошла близко-близко, заглянула своими прекрасными карими глазами в мои глаза, умело выдержала паузу, запустив тем самым процесс моего растворения в них, и тихо, полушепотом прожгла мое сознание короткими фразами:

– У меня сегодня ночью никого не будет дома. Совсем. Пойдем ко мне?

Страх оказаться с еврейской шапочкой на голове и с полу еврейским ребенком на руках среди шумной еврейской толпы, мгновенно растаял. Растаяла свадебная процессия, смолкла флейта. Последними, по типу улыбки Чеширского кота, исчезли, отдельно существующие усы философа Ницше. Освободившееся место в душе заполнила какая-то, доселе неведомая мне, энергия. Ощущение, поразившее меня, походило на резкий порыв ветра, от которого сбивается дыхание и диафрагма зажимает сердце и легкие. Походило, только оно было несравнимо сильнее! По привычке я попытался понять новое чувство, определить, почему оно новое.

Постепенно это понимание образовалось: в мою душу просунулась пахабная сила. Эта сила заполнила мою душу всю. Заполнила и переполнила. Надежно и непререкаемо потекли мысли, и мысли те были глупы и однобоки.

Я мгновенно пролистнул в памяти все наши… порывы души и тела. Не заметив в воспоминаниях и намека на новое чувство, я осознал: новое – это вся, именно ВСЯ ночь с Тонечкой Воробьевой.

До этого у нас с Тонечкой все было как-то наспех, чего-то все время следовало опасаться. Ну, перепихнуться, пусть даже у нее дома и чуть ли не при родителях, ну, учудить срам прямо на столе начальника, выпив перед этим весь его коньяк… ладно. Все это прикольно и в высшей степени, великолепно! Но впервые всю ночь спать с Тонечкой Воробьевой в ее постели! С секретаршей своего начальника! Это было волнительно! Это разжигало во мне такие эмоции предвкушения, такую страсть представления, что у меня сердце застучало в висках и даже в макушке. Сила этой энергии была столь сильна, что, переполнив душу, она напрягла нижнюю часть моего туловища и помутила разум.

Я обхватил Тонечку Воробьеву за тугие ягодицы и притянул ее к себе. Тонечка, заразившись флюидами моего порыва, страстно ответила на мой поцелуй. Я с наслаждением и уже привычно вытянул в себя ее дыхание, на этот раз несколько переусердствовав от внезапного возбуждения. Тонечка испуганно распахнула глаза и попыталась отбиться. В голове мелькнула и тут же умерла глупая мысль: «Тонечку я еще не насиловал никогда…»

– Ну, давай же Динь-Динь! – низким голосом продекламировал я, сделавшись пугающе серьезным.

– Да, Женечка какой-то! – задыхалась Тонечка Воробьева. – Ты давай силы береги к ночи.

Мельком глянув через ее плечо на мониторы, я увидел Эдика, идущего из цеха в направлении мониторки.

– Этот идиот наш идет, – осторожно высвобождал я Тонечку из своих объятий. – Дурак, жить не дает! Ну какого хрена не в свою смену приперся!

* * *

Я подготовился. Купил цветов, бутылку шампанского, коробку конфет, памятных, по прошлому визиту, апельсинов. В назначенное время я царапал палец прожженной кнопкой звонка Тонечкиной квартиры.

Тонечка открыла сразу, как будто все это время ждала моего прихода прямо в прихожей, у глазка.

Хозяйка квартиры была великолепна! Одетая в стильный спортивный костюм, плотно облегающий ее замечательную фигурку, прическа, хотя и не затейливая, но явно специально сделанная, туфли и влажные, сияющие радостью прекрасные карие глаза. Тонечка Воробьева тоже подготовилась. Она галантно приняла цветы, кивнула на кухню, мол, туда все остальное.

* * *

Честно говоря, поначалу мы оба не очень представляли, что делать. Я понимал только одно, приставать прямо сразу к Тонечке не стоит. Мне не хотелось производить впечатление самца, которому от самки требуется только одно!.. Предполагая эту некоторую скованность с самого начала, я специально затянул свой визит, чтобы до ночи оставалось немного времени.

Я очень быстро пожалел, что не пришел раньше. Меня всегда радовало то, что моя подруга очень легкий человек во всех отношениях, с ней всегда несложно веси беседу практически на любую тему. Причем, она и сама прекрасно могла задавать интересные темы, затягивать в них, возбуждать желание участвовать в разговоре.

Тонечка смущенно и совсем по-женски оправдывалась в том, что в ванной капающий кран, что никак не получается заменить кнопку звонка, жаловалась еще на что-то… Я обещал посмотреть в следующий раз, если он, этот следующий раз будет. В общем, все самое обычное.

Мы смотрели телевизор (почему-то в основном мультики), с ногами забравшись на диван, и много, много, много разговаривали. Тонечка рассказывала про национальные особенности еврейской жизни в прошлом и настоящем, про то, как ездила в Израиль хоронить полезного родственника, и про многое другое. Я с реальным интересом слушал.

В основном говорила Тонечка. Меня это вполне устраивало. Я рассказывал про то, как скучал без нее (беззастенчиво увеличивая значимость своих чувств), как случайно связался по радиостанции с ее соплеменником, хотя и не евреем вовсе, как разыгрывались страсти по поводу Димы-Фантомаса, про мадемуазель Лили…

Мы ходили гулять в парк, да и просто по городу. Нам было хорошо. Нам было как-то необычно хорошо! Тонечка тоже признавалась, что она испытывает что-то новое и очень волнующее.

Поздним вечером мы накрыли небольшой столик, зажгли свечи. Помимо моей бутылки шампанского, на нем красовалась знакомая пузатая, черного стекла. Тонечка с гордостью говорила, что достала ее с огромным трудом и специально для меня. Несколько традиционных национальных закусок, все как-то необычно называются, имеют свою историю, в которую Тонечка умело меня погружала. Правда, я запомнил только одно слово: «Цимес», и то только потому, что оно ассоциировалось с бутылочным«Camus».

* * *

Мы мыли друг друга в Тонечкиной ванной. Тонечка предстала во всей своей женской красоте, которая раньше мне была доступна не полностью. Я изнывал от желания, но старался этого не показывать. Тонечка тоже волновалась. Это было совершенно очевидно. И, не смотря на постоянную легкую улыбку, с которой она смотрела на меня, во всех ее движениях понималась какая-то торжественная серьезность и уверенность в правильности всего происходящего.

Я не хулиганил. Я был нежен и очень аккуратен. Я понимал, пусть хотя бы только на сегодняшний вечер и на последующую за ним ночь Тонечка Воробьева – моя невеста, а ночь эта, несмотря ни на что – наша первая настоящая брачная ночь.

И вот мы в постели. Три подсвечника, расставленные в разных местах дают неровный пляшущий загадочный свет. Свечи потрескивают, наполняют комнату возбуждающим запахом горячего парафина. Ненужное одеяло скомкано и сброшено на пол. Я нежно и очень осторожно ласкаю Тонечку и настолько медленно продвигаюсь к самому главному, к самому желанному, что Тонечка заводится не на шутку. Серьезность пропадает, хочется несерьезного и много!

– А-я-я-я-я-й! Прия-я-тненько! – Высказывается Тонечка. – А-я-я-я-я-й, сейчас… сейчас же я кончу. А-я-я-я-я-й!.. Женечка, милый, подожди…

Последние слова странно выражают не восторг наслаждения, а, больше, удивление и растерянность.

– Все, не могу больше, – тяжело выдыхает Тонечка и тянет меня на себя.

Я тоже больше не могу. Внизу моего живота разливается уже неприятная тяжесть, требующая немедленной разрядки.

И я вхожу в Тонечку сразу и до конца. Это происходит очень легко. Тонечка подается мне навстречу, слегка дрожит.

– А-а-а-ах! – тянет моя партнерша.

Мы замираем. Мы не двигаемся. Мы наслаждаемся покоем. Мы уже – единое целое. Мы смотрим друг другу в глаза. Наши глаза совсем близко! Мы – единое целое.

Я спрашиваю мою партнершу:

– Ну что, моя ненаглядная, начнем?

Это моя особенность, это моя слабость задавать такой вопрос. Девушкам не совсем нравится на него отвечать. Это застает их врасплох. А я конкретизирую их согласие, заставляя его озвучить.

– Ага, – отвечает Тонечка, не очень понимая, что отвечает. – Давай.

И мы начали.

Ничего подобного до этого у нас не было. Мы никуда не торопились, мы никого не опасались, мы растворялись друг в друге и друг от друга освобождались. Тонечка отдавалась так, что я серьезно опасался за ее, а больше за свою голову.

«Но ведь так же не бывает!» – думал я.

– Но ведь так же не бывает! – в перерывах стонала Тонечка.

Была глубокая ночь. Мы пили шампанское и коньяк… коньяк и шампанское. По очереди. Пьянели от алкоголя и трезвели от любви.

Потом мы долго разговаривали. И не было в наших разговорах ни пошлости, ни грубости. Нежность и доброта, сложное и простое, умное и глупое, смешное и серьезное. Мы познавали друг друга с необычных сторон, мы открывались друг другу заново и ни разу не разочаровались в этих новых открытиях. Потом снова и снова воссоединялись в одно целое, и снова и снова разум покидал нас и уплывал куда-то, превращаясь в точку, не имеющую размеров.

– Все! Не могу больше, – томно сдалась Тонечка, – умру сейчас…

Я, собрав все свои последние силы, на дрожащих руках отнес Тонечку в ванную. И снова мы мыли друг друга, уже почти не возбуждаясь…

А потом мы долго лежали молча. Разговаривать не было ни сил, ни желания.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Лето, как я уже заметил Тонечке, было не свежо. Мало того, оно становилось капризным и все чаще «хныкало» дождями. В один из таких дней Тонечка задержалась. Иногда Исаев забирал ее домой, иногда Лешка развозил девчонок по домам один, без него. Конечно, сначала забрасывал домой Тонечку. Куда потом уезжал со своей прекрасной Еленой, было не моего ума дело. В этот раз он был занят делами, и Тонечка Воробьева осталась без колес.

Несильный, но противный дождик, да еще и с холодным ветром, навевал уныние. Я уговорил мою еврейскую подругу задержаться и переждать дождь.

Коли за стеной не было. Его не было вообще. Никто не знал, почему онне вышел на работу. Никакого оправдательного звонка, ничего!

Дождь был мне на руку – Тонечка могла оставаться со мной долго. Несмотря на безопасность, которую нам подарил Колин прогул, мы не кинулись в объятья друг к другу, как только остались одни, понимая, что наша близость никуда не денется. Мы стали ценить другие качества друг в друге и также по-другому, более серьезно, что ли, друг к другу относиться. Мы много разговаривали, с ностальгической улыбкой вспоминали наши «подвиги», смеялись над этим. Странное дело! Ведь прошло совсем немного времени, а у нас обоих уже было прошлое. Совместное прошлое, и нам обоим казалось, что первая наша встреча произошла очень и очень давно! Хотелось разнообразия, новизны, и мы оба прекрасно это понимали.

До сих пор я упоминал, только о первом и втором этажах нашего здания, но на самом деле всего их было четыре. Два верхних пока не использовались. Там царила разруха, повсюду валялся различный хлам. Я там бывал часто. Сначала чисто для исследовательского интереса, но, после того, как через чердак на четвертый этаж забрались два бомжа и чуть не устроили пожар, Исаев распорядился при обходе проверять всё здание. Я подумывал под каким-нибудь предлогом затащить мою азартную подругу туда, но там царило такое безобразие, что эту мысль, правда, до конца не выброшенную из моей изобретательной головы, я пока оставлял в резерве.

Мы сидели в Исаевском кабинете, пили чай с маленькими пирожными (такими же, как тогда, в комнате Тонечки, когда я в первый раз очень удачно посетил ее под предлогом сломанного телефона).

Тонечка спросила про верхние этажи. Я сказал, что бываю там часто. Сначала я хотел рассказать ей о том, что ничего интересного там нет, но передумал. Мне не хотелась терять тот резерв, который я оставлял в этой своей, изобретательной голове. На всякий случай я все-таки предложил ей экскурсию в «туда». На Тонечкином лице на секунду образовался интерес, но его сразу сменил испуг.

– Стра-а-а-шно там! – протянула она. – Там, наверное, витает дух Лилианы Владимировны!

– И Фантомаса! – закончил я.

– Да ну тебя, Женька! – захныкала Тонечка. – Любишь ты страху нагнать.

– Ничего не бойся, радость моя, я же тебя всегда спасу и защищу!

– Я знаю, – с небольшим оттенком грусти согласилась моя славная подруга.

– Пойдем к Ленке в гости сходим, – беззаботно предложил я.

– В смысле? – не поняла Тонечка.

– Ну… я имею в виду в лабораторию.

– Зачем это тебе? – недоумевала Тонечка, почему-то не понимая моих истинных намерений.

– Ну… – подсказывал я, – догадайся с трех раз!

Тонечка опустила глазки, очень умело изображая застенчивость, прекрасно понимая, как это меня возбуждает, и тихо проговорила:

– А чего не как обычно, чего… не у тебя?

– Ну, не знаю… – разыгрывал я свою партию, – так, захотелось.

– А ты не будешь представлять, что… Трахаешь Леночку?

«Ах ты, чертовка проницательная!» – восхитился я про себя, понимая, что действительно элемент этого представления в моей голове имел место, но сказал другое:

– Тонечка, радость моя, современной девушке не следует быть такой ревнивой. У меня и в мыслях этого не было! Ну, не хочешь, пойдем ко мне.

– Ну ладно, – самоуговорилась Тонечка, голосом выдавая свое, уже напряженное желание.

Несмотря на то, что никто нам не мог помешать, мы, с какой-то осторожностью отперли лабораторию и вошли внутрь.

На окнах лаборатории не было никаких занавесок. В отличии от кабинета Исаева, окна лаборатории выходили на хорошо освещенную площадку. Мощные заводские фонари давали так много света, что включать электричество не было нужды…

…Тонечка, прижатая к холодному шкафу с реактивами, тихонько охала и стонала. Я совершал мощные толчки, потеряв всякую осторожность. Тяжеленный металлический шкаф раскачивался, входя в резонанс с нашими развратно-поступательными движениями. Стеклянные колбы, пробирки, реторты всех мастей и различных калибров испуганно позвякивали, тонко, как бы жалуясь друг другу на такое вопиющее вмешательство в их, доселе абсолютное спокойствие. Разносящимися по всей заводской территории мощными гудками, за окном, подпевал им завсегдатай наших ночных оргий маневровый тепловоз. Когда на поворотах железнодорожных путей, сильный свет его фары забирался к нам в помещение, я с возбуждающим удовольствием заглядывал в бессмысленные и прекрасные Тонечкины глаза и «воровал» тайно от нее отражение великого наслаждения, которое испытывала моя неутомимая партнерша. Я попробовал представить, что передо мной Леночка-лаборанточка… но, какое там! Всю мою душу заполняла моя прекрасная еврейка Тонечка Воробьева. И когда представление о Леночке-лаборанточке полностью исчезло из моего сознания, щекочущее, как при температурном ознобе чувство во всем теле, сконцентрировалось внизу моего живота в тугой комок и выстрелило в Тонечку с такой энергией, что я не сдержал стона.

– Ай, бля-а-а-а-Ть! – дрожащим голосом закричала Тонечка, и стенки ее влагалища стали резко сокращаться с той же частотой что и мой инструмент, но в разные с ним временные точки. Мне показалось, что я на мгновение потерял сознание. Очнулся от боли. Тонечка, просунув руки под мою рубашку, по-кошачьи поочередно жамкала своими лапками мою спину, впиваясь в кожу острыми ноготочками. И когда в звонком хоре стеклянного позвякивания все закончилось, мощным басовым аккордом маневровый тепловоз поставил точку в этой безумной симфонии.

После нашего с Тонечкой путешествия в Лабораторию, ко мне зашел Лешка. Он принес длинный светодиодный тормозной сигнал от своей «Волги».

– Жень, посмотришь? – спросил он. – Половина лампочек не горит.

– Да не вопрос, – с удовольствием согласился я. Мне нравилось копаться в таких простых устройствах. – Сколько ты еще будешь здесь?

– Часа полтора, два.

– Через полчаса сделаю.

– Иди ты! – удивился он.

Я знал причину частых поломок китайских изделий тех времен. Отдельные светодиоды придется заменить. В моем многофункциональном шкафу валялась неисправная Новогодняя гирлянда, в которой рабочих светодиодов хватило бы на пять Лешкиных тормозных сигналов.

Лешка сидел и не уходил. Я чувствовал, что он хочет что-то мне сказать и не про лампочки, но никак не может решиться.

– Леш, – спокойно начал я, решив ему помочь, – ты ведь не из-за фонаря пришел.

– Не только… Жень, знаешь чего, ленка на вас с Антониной жалуется.

– Да? – искренне не понимал я. – Чего же мы такого сделали-то?

– Черт возьми, – засмущался правильный Лешка, – даже говорить неудобно…

– Да что случилось-то? – допытывался я.

– Ленка пришла на работу, а в шкафу пузырьки с ее порошками валяются перевернутые. Один реактив очень дорогой. Она кисточкой для бровей порошок собирала. Я же понимаю, отчего шкаф трясся! Вы с Антониной давайте поосторожней, как-нибудь.

Странное дело, но перед Лешкой мне сделалось стыдно, и стоял я перед ним совсем беззащитным и по-дурацки улыбался.

– Лешка, – начал оправдываться я, – блин горелый, так неудобно, честное слово… А что делать-то? Реактив еще остался?

– Да осталось немного. Ленка сэкономит до следующей партии. Но вы все-таки…

– Леша, – я Лене обязан буду. И за Тоню извиняюсь.

– Ладно, проехали, – закончил Лешка.

«Наверное, у Лешки с Леной действительно все хорошо, – подумал я. – По крайней мере, он, хоть сам этого и не замечает, может выступать в роли посредника между мной и ей».

Я полез за гирляндой и паяльником. В многофункциональный полез шкаф.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Тонечка позвонила ко мне в мониторку буквально перед окончанием смены. Михаил уже пришел, сидел на диване.

– Женька, – услышал я капризные нотки в ее голосе, – я соскучилась! – Приходи, а?

– Да! – бросил я в трубку. – Да, партайгеноссе Борман!

Тонечка помолчала и осторожно предположила:

– Ты не один.

– Да! – ответил я, почти по-Штирлицки показав пальцем наверх.

Михаил это понял по-своему. Он думал, что звонит шеф.

– Да, партайгеноссе Борман, я не один, но это поправимо.

Последние мои слова, конечно, адресовались Михаилу. При этом я показал пальцами, идущие в направлении двери ноги.

– Эко у вас! – прошептал он, все понял и сразу вышел.

Когда я в окно увидел его на улице в курилке, продолжил разговор с Тонечкой.

– Все, радость моя, опасность миновала.

– Ага, – неопределенно ответила моя собеседница и замолчала, – мяч был на моей стороне.

– А скажи пожалуйста, милая моя… Кэт, – продолжал я тему знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны», – а куда ты деваешь своих родственников?

– А об этом, Штирлиц, – подыграла моя телефонная Тонечка-Кэт-Борман мы поговорим в следующий раз. Ну Женька, приходи. Тогда и узнаешь.

– Ты меня интригуешь все больше и больше. Конечно, приду!

– Приходи скорее, – не скрывая эмоций, попросила Тонечка. – Приходи прям сразу. Придешь?

– Ну… я не знаю, – безапелляционно согласился я.

– Вот и славно! Трам-пам-пам! – обрадовалась она.

Я шел вдоль Тонечкиной девятиэтажки к ее предпоследнему подъезду. И я увидел ее, торопливо выбегающую из подъезда мне навстречу. Ничего не говоря, она схватила меня за руку, и потащила почему-то в обратную сторону.

– Пойдем! Пойдем скорее!

Из окон Тонечкиной квартиры подъезды просматривались. Я понял, что моя милая заговорщица не хотела свидетелей нашей встречи.

– Куда ты меня тащишь? – почти смеялся я.

– Сейчас узнаешь, – серьезным тоном ответила она, слегка запыхавшись.

Тонечка тянула меня к соседнему подъезду.

Оказавшись в его прелой прохладе, мы перевели дух. Тонечка прижала меня к дверям лифта и впилась в мои губы своими.

– Ты что, радость моя, – испугался я, – увидит же кто…

– Не увидят, – прошептала она, – через мое плечо, нажимая на огонек кнопки.

Хитрая дверь лифта открылась сразу – лифт стоял на первом этаже, и мы буквально ввалились внутрь. Тонечка взвизгнула, я с трудом удержал ее от падения.

– Ты что? – повторил вопрос я. – Подожди… мы… мы что в лифте трахаться будем?

– Нет, не в лифте, – скороговоркой произнесла она, нажимая кнопку, совсем не глядя на панель.

Дверь лифта закрылась, мы поехали вверх. Огромные Тонечкины глаза были очень близко, и я уже начинал терять самообладание. Долгий поцелуй не дал нам понять, что дверь открылась, подождала немного и закрылась снова. На секунду свет стал совсем тусклый. Это отрезвило нас. Тонечка протянула руку к панели, но какой-то житель этого подъезда нас опередил. Лифт поехал вниз.

– Эй, куда! – тревожно воскликнула она.

Пришлось вмешаться мне. Я быстро нажал кнопку «стоп», но впопыхах попал и на кнопку «вызов». Лифт остановился.

– Какой? Какой этаж? – спросил я, – сейчас диспетчер заговорит!

Тонечка нажала нужную кнопку, и лифт снова поехал вверх. Мы успели выскочить на лестничную площадку, когда за нами раздалось искаженное: «Слушаю! Слушаю Вас! Что у вас случилось?»

Тонечка с озорством победителя показала закрывающейся двери поднятый средний палец и, с восторгом превосходства, произнесла:

– Shut your fucking ass!²

Оказавшись в прихожей незнакомой квартиры, я полностью доверился своей еврейской прелестнице.

– Это квартира Ани… моей сестры – тихо проговорила Тонечка и, густо покраснев, опустила глаза.

В однокомнатной советской квартире не было никакой отдельной спальни. У противоположной от окна стены, в углу, довольно скромно обставленной комнаты, располагалась неширокая тахта. Я сразу догадался – здесь спит Анечка. С возникновением этого понимания у меня тупыми биениями несильно заболело в висках.

Мы с Тонечкой лежали в постели ее сестры, в которую забрались сразу же, не меняя простыни. Я вдыхал воздух, который нес в себе странную смесь запахов и с непривычным удовольствием сознавал, что в этих ароматах для меня уже живет Анечка – загадочная (пока еще) Тонечкина сестра-близняшка. Это очень сильно возбуждало меня, мешало думать.

– Тонечка, безобидным тоном спросил я, – это, наверное, очень удобно иметь сестренку-близняшку. Столько открывается возможностей!

– О, да! – с озорством в голосе согласилась моя подруга. – Мы в детстве иногда этим пользовались.

Я осторожно приучал Тонечку к теме ее сестры, прощупывая позволительную степень в отношении Анечки. Кроме того, я хотел знать отличия в характерах сестер.

– Представляю! – показал я понимание такого преимущества. – Ну, школа там, а может быть и еще что-нибудь… Иметь одинаковую внешность и одинаковую фамилию – это круто!

Слова «что-нибудь» я постарался произнести с еле заметной неопределенностью. Осознанной неопределенностью. При этом я кончиком пальца обрисовывал Тоничкено лицо, и, как бы случайно и почти незаметно, касался своим предплечьем ее, уже отвердевших сосков.

Тонечка ответила не сразу – посаженным мною семенам для пророста требовалось время.

– Аня не Воробева, – с веселыми искорками в глазах, поменяв тему, сообщила Тонечка, – у нее другая фамилия.

– Она замужем побывала? – удивился я.

– Не-а. А зачем тебе это?

– Не знаю… незачем, наверное. Интересно просто.

– В нашей семье, – продолжала просвещать меня Тонечка, – Воробьева только я!

– Вот как? – начал я, но она перебила меня.

– Не думай, замужем я не была.

– Так. Это очень интересно! И как так получается?

– Да ничего необычного, – немного посерьезнела моя еврейская подруга. – Это невеселая история…

Я немного помолчал:

– Ты меня заинтриговала. Колись давай.

Тонечка тоже немного помолчала, собираясь с мыслями или решаясь.

– Я поменяла свою фамилию… я одна поменяла. Если тебе интересно, скажу… У Ани фамилия Аугенблик.

– Как красиво! – протянул я, действительно восхитившись некоторой музыкальностью слова. – Красиво и… почему-то знакомо. А что это означает?

– Фигушки! Не скажу, – завредничала Тонечка.

– Ну и ладно, – плохо играя равнодушие «обиделся» я. – Я же все равно узнаю.

– Конечно узнаешь, не сомневаюсь, – спокойно ответила она. – Хочешь подсказку?

– Конечно хочу! – показал я свой интерес.

– В немецком посмотри, так проще будет.

Я немного подумал. Ничего на ум не пришло.

– Я французский учил, – в последний раз попробовал я сломить Тонечкину упрямость.

– Я знаю, ты говорил, – проявила неосторожность Тонечка.

Я сразу схватился за это ее воспоминание:

– Да, говорил. И даже помню когда!

Изобразив двумя пальцами шагающего человечка, я отправил его в путь по Тонечкиному плечу. Путь был неблизким, но и конечный пункт был все желаннее и желаннее.

– Ай-я-я-яй! Приятненько! Ай-я-я-я-яй! – сощурившись, тонко, по-детски пропела моя прелестница.

Человечек целенаправленно шагал вперед.

– А он хочет знать прямо сейчас, – продолжал я эту незатейливую игру.

Моя несговорчивая подруга замолчала. Человечек приблизился к намеченной цели. Тонечка неровно задышала и слегка раздвинула ноги. Человечек добрался до нужного места и остановился.

– Ну? – поторопила человечка она.

Человечек потоптался на месте, затем обошел небольшой лесок, по форме напоминающий треугольник и… тронулся в обратный путь.

– Эй, куда?! – забеспокоилась Тонечка.

– За знаниями, радость моя! Знания – это сила!

– Ладно, – сдалась моя милая упрямица, – скажу. А то вы оба совсем заблудились и идете, – Тонечка сделала паузу и понизила голос, – совсем не туда. Аугенблик – это на идише мгновение.

Человечек остановился, немного потоптался на месте и пошел обратно.

Я вошел в Тонечку медленно и осторожно, как будто в первый раз. Она резко втянула воздух через плотно сжатые зубы. Так делают дети, когда им немножко больно. Так же медленно качнулся несколько раз и остановился, поймав такое ее состояние, когда разум еще не покинул ее, но уже почти потерял контроль над сознанием. Тонечка смотрела мне в глаза. Я не начинал. Когда нетерпение в ее взгляде выразилось больше всего остального, а разум вновь начал обретать контроль, я, так же медленно, качнул еще несколько раз и опять остановился. Так я проделал раза четыре и когда начал качать в пятый, утопая в глубоких Тонечкиных глазах, тихо спросил не останавливаясь:

– Признайся, счастье мое, вы с Анечкой говорите про это?

Тонечка долго молчала – ей явно трудно было говорить, да и понимать, что я спрашиваю, было трудно. Я замедлил движения, но максимально увеличил глубину проникновения.

– Ко… конечно… конечно говорим, – сбивалась с дыхания моя горячая партнерша, – мы же близняшки!

Я представил на месте Тонечки ее сестру. Представление оказалось слабым и фальшивым – Анечку я не знал. Но и этого представления оказалось так много, что я чуть не кончил, почти не начав. Пришлось вновь остановиться и вернуться к Тонечке. Она молчала. В ее распахнутых глазах жил целый Мир, и я был его обитателем. А может быть и властелином.

Понимая, что при таком мощном возбуждении меня надолго не хватит, я перешел к

основному вопросу:

– Помнишь, она приезжала ко мне, очень тихо спросил я, специально выделив «ко мне», – за документами. На велосипеде приезжала. Она тебе рассказывала?

Тонечка говорила с большим трудом:

– Рассказывала… все рассказала. У нас не бывает тайн друг от друга.

Пришлось делать еще большие перерывы в движениях.

– Ты… ты тогда, – продолжала моя перевозбужденная подруга, – ты тогда… ой, блядь, ты тогда… я сейчас кончу, ты тогда… Она теперь хо… хочет тебя… Ай, блядь, ай, ай ай! А-а-а-а…

Тонечка закатила глаза и подалась мне навстречу, выгнув спину. Я больше не мог сдерживаться и выстрелил в нее, впившись в ее горячие губы своими губами. Тонечка мычала закрытым ртом, синхронно подавая себя навстречу моим движениям. Мы остановились. Я долго не выходил из нее. Потом мы долго молчали.

Слова были сказаны, желания определены, назад дороги не было.

– Тоня, – начал я серьезно, – что мы все ходим «вокруг да около». Это мешает. Вы… вы с сестрой что-то придумали в отношении меня, я же понимаю. Я очень верю тебе, и ты можешь не усложнять ничего.

Я почувствовал, как Тонечка напряглась. Немного помолчав, неуверенно начала:

– Женя, ты хороший… ты добрый. Но это так необычно! Мне нужно кое-что тебе рассказать. Про Анну, про нас с ней. Это невеселая история…

– А конец у нее добрый? – доверительным тоном подбодрил я свою собеседницу.

Тонечка ласково посмотрела на меня, улыбнулась:

– А у истории еще нет конца! И каким он будет, от тебя зависит.

– Я тебя очень внимательно слушаю, хорошая моя. И ничего не бойся.

При этом я невинно чмокнул ее в обе щечки и заговорщицки подмигнул ей.

Тонечка рассказала мне действительно грустную историю. Из ее рассказа я узнал о том, что у ее сестры Ани был парень. И был он у нее первым. Первым во всех отношениях. Она была влюблена в него до безумия! Только о нем и говорила, порой здорово надоедала близким. Для Анны это было больше, чем любовь, это было какое-то безумие!

Дело шло к свадьбе. Свадьбу планировали пышную и к ней готовились обе стороны. И вот когда все было готово… парень бросил ее самым безобразным и постыдным образом. Банальная история. У Анны его перехватила талантливая проститутка, которой вовсе и не нужна была его верность на всю жизнь. Промотав в Ялте все деньги своего избранника – немалую сумму, она вышвырнула его из своей жизни. Бедный любовник поначалу пытался добиться возврата прежних отношений, но, после того, как его избили до полусмерти друзья талантливой проститутки, понял, что односторонняя любовь вовсе не творит чудеса, запил. После месяца тяжелого запоя он уехал в неизвестном направлении, и Анна больше его никогда не видела.

Анна сделалась странной. Почти все время молчала. Родственники встревожились, позвали докторов.

Через неделю она пыталась покончить с собой – к счастью неудачно. Дед – ветеран Великой Отечественной войны, советский офицер, по семейным легендам бравший Рейхстаг и лично видевший маршала Жукова, привез с фронта трофейную опасную бритву знаменитой фирмы Solingen. Анна резанула ею по обеим своим рукам. Отличного качества сталь без труда рассекла нежную девичью плоть. И только нерешительность Анны спасла ее от серьезных увечий. Брызнувшая горячая кровь отрезвила неудавшуюся самоубийцу, и Анна закричала, зовя сестру. Антонина, увидев ужасную картину, не растерялась и смогла грамотно оказать первую помощь до приезда «скорой».

Врачи «скорой», согласно регламенту тех времен, еще Советских, попытались увезти пациентку в психиатрическую больницу. Приличное денежное вознаграждение позволило Анне остаться на свободе.

Антонина не находила себе места и переживала трагедию сестры, как свою собственную. Но она оказалась прочнее, и у нее хватило сил и на свою реабилитацию и на реабилитацию сестры. Спасать Анну приехали многочисленные родственники, но своей липкой заботой они совсем затерроризировали и без того измученную бедняжку и Антонина разогнала всех, не обращая внимания ни на какие возмущения и увещевания.

После этого ужасного случая Анна ушла в себя. Только Антонина и могла пробиться к ее душе и буквально вернула ее к относительно нормальной жизни.

С тех пор Анна патологически ненавидела и боялась мужчин. Так прошло несколько лет. Попытка родственников подвести ее к браку всегда наталкивалась на глухую стену. Анна замыкалась в себе и не разговаривала ни с кем, кроме сестры.

– Жень, – со слезами в глазах говорила Тонечка, – я не знаю, что тебе тогда удалось сделать… как, но ты… ты включил какой-то механизм, понимаешь, и Аня ожила! Я тысячу лет ее не видела такой. Ведь я рассказывала ей про нас с тобой. Много чего рассказывала. Ты, наверное, теперь будешь сердиться на меня.

Эта история, в общем-то, не такая уж и редкая в нашем жестоком мире, очень тронула меня. Наверное, потому, что, хоть и косвенно, но коснулась меня самого. Вот она, страшная реальность. Ни где-то там, в кино или на страницах романа, а прямо передо мной.

– Милая моя Тонечка, – сказал я после ее рассказа. – Механизм, про который ты говорила, создала ты сама. Я лишь включил его. Всеголишь щелкнул тумблером. Не более того. Что касается сердиться, не сердиться… нельзя сердиться на ангела. Это грех неискупаемый!

Мы помолчали.

– Ты добрый, – опять сказала Тонечка. – Ты очень добрый!

Я закопался пальцами в Тонечкины кудряшки, перебирал их. Тонечка лежала спокойно и думала о чем-то своем. Вдруг, в каком-то душевном порыве, она, совсем по-собачьи заглядывая мне в глаза, с жаром заговорила:

– Женечка, милый, родной, хочешь, я сделаю для тебя все? Абсолютно все! Все, что захочешь! Никаких границ! Никаких… вообще никаких! Все! Можно все! Голос ее задрожал и она замолчала.

И не было в этом порыве пошлости. И страсти не было никакой. Одно лишь желание быть благодарной. Может быть нелепым способом, непонятным. Тем, что имелось… И, как трогательно было оно, как чисто!

Мне стало нестерпимо жалко обеих сестер.

Я целовал ее мокрые глаза, я целовал ее соленые щеки и успокаивал, как ребенка.

– Тонечка, бедненькая моя! Неужели ты до сих пор не поняла, что я могу хотеть только того, чего хочешь ты. Ведь я – отражение твоих желаний. Всего лишь отражение. И вся моя заслуга – это умение правильно отражать.

Тонечка успокаивалась. Немного помолчав, она уверенно произнесла:

– Это ты – ангел. Ты, а не я. Ты наш с Аней ангел-спаситель.

– Ну какой я ангел? – вернул я Тонечке ее же слова, сказанные давным-давно.

Мы долго лежали молча. А потом я спросил:

– А ты мне расскажешь, как-нибудь, почему Антонина Аугенблик превратилась в Тонечку Воробьеву?

– Ну конечно расскажу, – повеселела она. – Только это совсем другая история.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Михаил опоздал, Тонечка пришла рано. Я не ожидал ее прихода. Она вошла осторожно, не зная, что я один (еще не проснувшийся Коля не в счет). Тонечка, такая хорошенькая, такая свеженькая стояла и смотрела на меня, и было в ней что-то совершенно необычное, непонятное. Так выглядят очень стеснительные девушки на смотринах. Тонечка улыбалась, и было видно, что мысли ее заняты каким-то важным событием, уже свершившимся или тем, что свершиться должно и очень скоро.

– Тонечка, радость моя, – изумился я, – ну до чего же ты хороша!

– Правда? – лукаво обрадовалась она.

– Еще какая правда! – совершенно не врал я. – А ты чего такая?..

– Какая? – перебила она меня.

– Загадочная!

– А потому что.

– А-а-а! – протянул я. – Ну это же совсем другое дело! Сразу так бы и сказала.

– А ты чего один, – спросила она, умело уводя разговор в сторону, – где сменщик?

– Не знаю, не звонил.

Тонечка опустила глаза и заметно покраснела.

– Жень, – начала она,– тут такое дело…

Я на секунду вновь представил себе усатого Ницше в пестрой еврейской толпе. Негромко заиграла флейта.

– Анечка нас с тобой приглашает. Нас с тобой в гости приглашает.

Теперь голову опустил я.

– Ну конечно, Тонь, – сказал я тихо. – В любое время дня и ночи!

Почти незаметно выделив последнее слово, я просто хотел помочь своей подруге, понимая, что ей не совсем легко дается этот разговор. Мы давно понимали друг друга без слов. Ведь не все нужно выражать словами!

Тонечка, получив мое согласие, не стала ни о чем говорить. Она подошла ко мне, обняла за плечи и быстро поцеловала меня в мои, не успевшие среагировать губы. Затем повернулась и быстро пошла к себе.

– А когда, во сколько? – успел спросить я.

Тонечка, спохватившись, что совсем забыла про необходимые детали, обернулась и быстро проговорила:

– Сегодня. Вечером.

Она ушла, но перед моими глазами странной, загадочной улыбкой продолжало сиять ее лицо. Куда там Джоконде до такой улыбки! Я повернулся к зеркалу. На моем лице была точно такая же улыбка. Только совсем глупая.

Мы поняли друг друга.

Ближе к вечеру я позвонил из дома. Позвонил специально поздно, чтобы и девушкам дать время все решить окончательно, и самому не быть назойливым.

– Женя, – услышал я в трубке, – мы тебя ждем.

– Тоня, а в какую… квартиру приходить, – разыграл я непонимание.

– Это Аня, – Тоня занята сейчас. Позвать?

– Анечка, – сказал я очень серьезным, но мягким тоном, – не нужно звать. Пусть своими делами занимается. Мы же все равно увидимся. Я тебе хотел сказать…

– Да, я слушаю.

– Тоня как-то сказала, что вы с ней разные…

Анечка молчала.

– Теперь я тоже так думаю. Понимаешь, каждый человек, имеет не только внешность, он создает свой неповторимый образ. Вы можете быть похожи, как две капли воды…

Я сбился и замолчал.

– Я слушаю, Женя, – подтолкнула меня Анечка.

– Ваши образы разные. Понимаешь меня?

– Понимаю, Женя, очень хорошо понимаю.

– Я сейчас тебе скажу одну вещь…

Я действительно был в смятении и прекрасно видел, что для Ани это не секрет. Она не торопила меня.

– У меня такого никогда в жизни не было, – начал я неудачно, – я имею в виду, вот так общаться с очень похожими людьми.

– В глазах двоиться? – очень весело спросила моя собеседница.

– Да… – сознался я. – Только не в глазах. В душе… в сердце.

Это было смело! Я успел пожалеть о такой смелости. Но Аня была очень неглупой и дипломатичной девушкой, давая мне некоторые права на ошибки.

– …И я не знаю, поверь, чей образ сейчас меня волнует больше.

Анечка долго молчала, а я не торопил ее. За это время я услышал звон посуды и понял – Тонечки рядом нет, мы с ее сестрой уже наедине.

Анечка тихо и немного лукаво спросила

– Это что, наш маленький заговор? – я почувствовал доброту в голосе моей новой собеседницы, и понял, что Аня улыбается.

– Ну, – не сразу нашелся я, – пусть это будет наша маленькая тайна.

– Хорошо, Женя, пусть это будет нашей маленькой тайной.

Последние слова Анечка прошептала совсем тихо, и я понял их, скорее по форме, чем по смыслу.

– Анечка, Аня… – начал я.

– Да, Женя, я слушаю.

– Аня, ты не представляешь, как приятно мне было с тобой поговорить! – предложил я своей собеседнице закончить разговор без Тонечки.

После пятисекундного замешательства Анечка ответила:

– Я рада. И мне тоже очень приятно.

И она первой положила трубку.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я снова подготовился: к встрече с сестрами-близняшками я отправился с тортом «Птичье молоко», двумя бутылками Советского шампанского и с двумя огромными розами. Для Тонечки Воробьевой предназначалась красная – символ страстной любви, для Анечки Аугенблик розовая – символ многообещающего начала таких же страстных отношений. Я предположил, что у обеих сестер тонкий вкус, и они могли такие условности чувствовать или хотя бы знать символику.

Накануне мы с Тонечкой уже условились, что она встретит меня заранее. Тогда получалось, что в гости к ее сестре мы придем парой. В этом ничего предосудительного не было, ну а дальше… Дальше, как пойдет. В конце концов, так выходило, что мы, все трое, двигались к одной и той же цели, и только необычность этой цели, нестандартность ситуации не позволяли нам быть полностью раскованными.

Тонечка Воробьева ждала. Завидев меня, еще издали, она кивком головы показала, пойдем, мол! Я остановился и отрицательно покачал головой, показывая розы. Тонечка быстро подошла, дежурно взяла протянутую мной красную розу, внимательно посмотрев на розовую, подставила щечку и, улыбаясь, проговорила:

– Я больше люблю розовые! Ты же знаешь.

Было очень заметно, что моя милая еврейская девушка сильно волнуется. Я же осмелел (в конце-то концов, мы с Тонечкой Воробьевой такое себе позволяем!) и, изучая ее прекрасные глаза, тихо произнес:

– Конечно знаю, Тонечка! Но здесь случай особенный: ты уже моя… А Анечка еще нет.

При этих словах уже моя Тонечка густо покраснела и опустила глаза. Я невольно залюбовался ею, не в силах отвести взгляд.

– Какая же ты у меня хорошенькая! – искренне восхитился я.

– Да? – кокетливо и даже немного лукаво произнесла она, – а как же Анечка?

Я вспомнил про Анечку.

– Вы обе прекрасны! – не решившись обнаглеть до«еще не знаю», ушел я от ответственности.

– Я тебя поняла, Женька, – посерьезнела Тонечка.

Я вспомнил, как она, в свое время рассказывала, что Анечка довольно долго занималась флористикой; наверняка и Тонечка была, что называется «в теме», и никаких сомнений на счет понимания сестрами «безобидного» языка цветов у меня не осталось.

Я притянул к себе очаровательную Тонечку и поцеловал ее в уголок рта, ощутив при этом границу межу бархатом щеки и влажной точкой между сходившими губами. Это был наш условный поцелуй, обещающий согласие на самые решительные действия, и этот прием всегда сильно заводил нас обоих.

– Подожди, Женечка, подожди, – теряла самообладание моя пленница.

Я еще немного поиграл кончиком языка с Тонечкиным уголком рта и медленно выпустил ее на свободу. Тонечка быстро взглянула на меня и, с какой-то, почти незаметной деловитостью, тихо проговорила:

– Силы береги! Они тебе еще понадобятся…

Я по-доброму засмеялся, снова притянул Тонечкину головку и безобидно поцеловал в лоб.

– Нам куда, – уже спокойно спросил я. К тебе или к Анечке.

Моя славная заговорщица, немного помолчав, ответила:

– К Ане пойдем. Она немного стесняется.

– Понятно! Мой дом – моя крепость.

– Типа того.

Я вспомнил о многочисленных близких Тонечки и Анечки и, представив, как они кочуют из квартиры в квартиру, немного их пожалел. Тут я опять, в своем представлении, увидел дружное чаепитие за столом тесной кухни, конечно же, в присутствии, затесавшегося навсегда, любопытного усача Ницше. Почему-то мне стало его жаль больше остальных. Впрочем, жалким философ вовсе не выглядел. Он крутил правый ус и гаденько подмигивал, явно намекая на то, что он полностью одобряет мои намерения в отношении Тонечкинойсестры-близняшки и чтобы я был более решительным.

– Эй! Проснитесь, граф, вас ждут великие дела! – неточной цитатой от слуги знаменитого Сен-Симона вывела меня из оцепенения Тонечка Воробьева.

Усатый Ницше сделался серьезным, испуганно моргнул пару раз и растаял вместе со всеми остальными участниками чаепития.

Анечка открыла сразу, впустив сначала меня, затем сестру. Я тут же заметил, царивший в квартире порядок, которого в прошлый наш с Тонечкой раз, было гораздо меньше. Тонкий и очень приятный аромат, который я почувствовал сразу, в прихожей был очень приятен. Анечка, одетая просто, без торжественности, и, в то же время очень изысканно, сразу очаровала меня. Точная копия Тонечки, своей сестры-близняшки, она все-таки чем-то отличалась, и я никак не мог осознать – чем. Света в прихожей было мало, и это скрывало детали.

Я посмотрел в такие знакомые и совсем незнакомые глаза, светящиеся легкой улыбкой, и все-таки серьезные, и протянул розу.

Анечка взяла ее (при этом от меня не укрылось возросшее волнение), поднесла к носику, вдохнула аромат цветка, на мгновение закрыв почти Тонечкины глаза и просто сказала:

– Спасибо, Женя, – очень и очень приятно! В зеркале прихожей я на секунду поймал Тонечкин взгляд. Она не знала, что я ее вижу. У Тонечки на лице была улыбка, которая ничего другого, кроме«Вот и славно! Трам-пам-пам!» не говорила.

«Контакт установлен» – с волнительным удовольствием подумал я.

Первое время чувствовалось некоторое напряжение, такое естественное в сложившейся ситуации. Мы довольно долго вели беседу, ели сладости, пили очень ароматный, совсем не магазинный чай. Напряжение таяло – мы с Анечкой привыкали друг к другу, Тонечка привыкала к нам.

Однако время неумолимо шло вперед. Я чувствовал, что никто не знает, как бы сделать так, чтобы мы с Анечкой, остались одни, и это выглядело бы естественно. И тут зазвонил телефон, и по тому, что к аппарату буквально кинулась не хозяйка квартиры, а Тонечка, я понял, что ошибся и, в очередной раз подивился изобретательности сестер-близняшек. Тонечка, с довольно заметными фальшивыми нотками в голосе, что-то тихо ответила, потом спросила и, как бы с сожалением, протянула:

– Ну ладно, сейчас приду.

При этих словах мы с Анечкой синхронно напряглись, посмотрели друг на друга и так же синхронно и несколько заговорщицки улыбнулись.

Анечка была чертовски хороша! Ее образ, все-таки так похожий на образ Тонечки, был свеж и чист, неизведан и нестерпимо привлекателен! Мы еще не смотрели в глаза друг другу подолгу, но и короткого взгляда, по крайней мере мне, было достаточно, чтобы утонуть в глубине ее глаз и не выплыть никогда, если Анечка этого не захочет!

Тонечка собралась уйти, но, как бы очнувшись, быстро проговорила:

– Аня, я розу забыла… Принесешь?

Анечка разыграла внезапно возникшую озабоченность и пошла в комнату. Тонечка наклонилась ко мне и горячим дыханием обожгла мне ухо и двумя простыми словами опалила мою душу:

– Не робей!

Мы с Анечкой Аугенблик, с близняшкой моей Тонечки Воробьевой остались вдвоем. Остались совсем одни.

Я сразу понял – в моих разговорах, в действиях не должно быть никакой фальши! Да я и не мог бы ее допустить, зная печальную историю сестры Тони. Игра – это совсем другое дело. Игра – есть игра, она принимается обоими, и в ней нет обмана. Но игра кончилась. А еще я понимал, что Анечка мне верит, и понимание этого, поднимало меня на такую высоту, на которой я вообще в своей жизни не бывал никогда!

– Аня! – мы держали бокалы с шампанским и смотрели друг другу в глаза, – Аня…

Я запнулся и замолчал. Анечка тоже молчала. Не торопила – ждала.

– Аня, ты сразила меня, и я ни-че-го не могу с этим поделать.

Она стояла и ничего не говорила. Она смотрела в мои глаза, и я уже не сопротивлялся – не было никакого смысла и не было сил сопротивляться. Я не просто проваливался в ее карие глаза, такие НЕ Тонечкины, такие другие, я уже падал в эту бездонную пропасть ее души, и думал только об одном: как бы ни сойти с ума от такой стремительности этого падения!

Я поставил на кухонный стол невыпитый бокал с шампанским. Аня поставила свой. Я взял ее за руки, такие живые, такие тоже НЕ Тонечкины и совсем фальшиво произнес:

– А Тоня… Вдруг Тоня придет?

Аня смотрела на меня с улыбкой понимания и помогла мне.

– Она не придет.

Все. Больше никаких условностей не было нужно. Я медленно притянул Аню к себе, наслаждаясь ее податливостью, ее готовностью, и, очень медленно и осторожно дотронулся своими губами до ее, еще незнакомых мне губ. Аня ответила, совсем слегка, раскрыв их, лишь намеком показывая эту свою готовность. Наш первый поцелуй был нежен, как цвет подаренной мной розы, и губы Ани пахли не простой и озорной мятой, а благородным опиумным ароматом, и кружил голову, и уводил за собой и порабощал мою, и без того трепещущую душу.

Моя загадочная еврейская девушка дышала глубоко и прерывисто, и так же прерывисто прошептала:

– Женечка, подожди, Женечка…

Она взяла меня за руку и несильно потянула в свою комнату. Несильно… Но если бы у меня вдруг возникло желание сопротивляться, это было бы так же бессмысленно, как бессмысленно сопротивляться движению планеты, совершающей свое вечное движение во вселенной.

Аня открыла дверь своей комнаты и ввела меня в ее ароматный полумрак.

«Свеча горела на столе, свеча горела» – не подумал – услышал я! Прекрасные слова великого Пастернака растворились в пространстве, задав ему свой загадочный тон, задав времени свое направление.

На столике около уже приготовленной постели в изысканном старинном подсвечнике горела свеча. Ее колышущееся пламя жило, и тени, которые отбрасывал ее благородный свет, тоже жили. И мы жили в этих тенях, и счастья наше жило и жило настоящее торжество самой Жизни! Простоватая тахта, застеленная красивым шелковым бельем, с непростым восточным орнаментом, превратилась в сказочное ложе любви.

«Тонечка, Тонечка! Ты действительно Ангел! – короткой вспышкой мелькнуло понимание ее участия, – куда мне до тебя…»

Я целовал Аню ласково и нежно. Я целовал ее ароматные губы, я целовал ее закрытые глаза, я целовал ее розовые твердые соски, я целовал ее шрамики на запястьях, мечтая проникнуть в далекое прошлое, чтобы изо всех сил втянуть в себя, выпить ее тогдашнюю боль…

Аня не произносила слов, она слегка постанывала, не в силах полностью скрывать желание. И когда воля совсем покинула меня, я начал входить в нее, так нежно и так осторожно, как будто у Ани никогда не было мужчины.

Я вошел слегка, я вошел совсем немного, почувствовав, как ее плоть тесно обхватила мою, и задержался в этом положении. Аня расслабилась, обхватила своими горячими, дрожащими от нетерпения ладонями мои ягодицы и вдавила меня в себя, издав при этом долгий протяжный стон. После этого стона, растворившимся розовым сладким туманом в моей душе, произнесла несколько слов на языке, так похожем на немецкий, и тут же повторила на русском:

– Теперь ты мой! Теперь ты весь мой!

Я замер, с наслаждением ощущая, как тесно ее, совсем НЕ Тонечкино пространство.

– Ну давай, Женечка, милый, давай… Я же не могу больше! – тянулась теперь уже моя Анечка, своими губами к моим, – пожалуйста… не мучай меня!

Я двигался медленно, постепенно ускоряя темп. И так же медленно и постепенно уходила нежность и осторожность. Рождалась и росла страсть. Я, изо всех оставшихся сил, таких немногих, всматривался, вслушивался, вдумывался в желания моей новой партнерши и удовлетворял эти желания, и, вместе с этим удовлетворением, в мою душу входил такой огонь и такой ледяной холод! И протяжные стоны моей Анечки звучали в ней такой музыкой, что я понял – больше я себе не принадлежу! Время потеряло смысл и больше не обозначало нашу любовь и нашу страсть. И только когда я почувствовал, что вот теперь, вот прямо сейчас моя душа разлетится на миллиарды молекул, достигнув дна пропасти, в которую я летел целую вечность, я, на крошечную долю секунды, увидел немного испуганный и совершенно потерянный Анечкин взгляд, и понял – рай на земле существует!

Стона не смог сдержать и я. Аня, обхватив своими ногами мою талию, билась подо мной в «пароксизме» оргазма. Мои уши заволокла приятная глухота, и я выстрелил в нее такой энергией щекотного наслаждения, что только душа поверила в происходящее. Разум не верил!

Ни я, ни Анечка не понимали, сколько веков продолжался наш полет. Мы не прекращали. Я кончил в нее два или три раза подряд – не могу вспомнить, а моя партнерша, как мне показалось, куда больше!

class="book">Мы, не заметили как, оказались на полу. И продолжили на полу. И снова полет в пропасть, и снова приятная щекочущая глухота и сладкий озноб во всем теле…

– А-а-а-х! Не могу больше, – попросила пощады моя страстная любовница.

– И я, не в силах больше, – простонал я.

Мы отдыхали. Мы молчали. Какие слова могли тогда хоть что-то обозначать?

– Никогда! Никогда у меня не было так… – шептала Анечка.

– И у меня никогда в жизни так не было, – совершенно искренне шептал я ей в ответ.

А потом мы пили шампанское и, не глотая его, с озорством целовались, пуская смешные пузырьки друг другу в рот, и говорили, говорили… много говорили. И опять, потеряв чувство меры и самого времени, отдавались страсти, существуя одним целым в это мире и одновременно находясь нашими душами в разных вселенных.

Разум начинал просыпаться, и я, во время нашего соития, с лукавым озорством говорил Анечке глупые слова. И она подыгрывала мне, отвечая своими глупыми словами. Я сравнивал поведение обеих сестер, доставляя себе еще и то удовольствие, которое, как запретный плод, было таким сладким! Я представлял, что вот прямо сейчас, в другом подъезде, в своей комнате, озорная Тонечка Воробьева сидит на своей кровати, поджав свои ножки, обхватив колени руками, и думает о нас. Нет, не так: и знает о нас. И не ревнует, может быть только совсем чуть-чуть, и улыбается…

Когда в голове возникло сладкое сожаление: – «Как жаль, что сейчас с нами нет Тонечки – близняшки моей партнерши!», я понял, что подошел к границе дозволенного.

И вот, вконец обессилив, мы просто молча лежали на полу, всматривались в пляшущие тени на стенах, на потолке, и каждый видел в них что-то свое. И каждый думал о своем.

А потом мы мыли друг друга в ванной, совсем, как тогда, с Тонечкой, и целовались сквозь слегка солоноватую скользкую пену, и смеялись, говоря друг другу милые взрослые глупости… и ничего умнее, ничего правильнее не было этих слов!

Очень ранним утром я проснулся от легкой головной боли. Анечка не спала, лежала на боку и смотрела на меня. В красивых карих глазах ее была серьезная сосредоточенность и еле уловимая грусть.

– Что с тобой, славная моя? – спросил я с тревогой.

Анечка вымученно улыбнулась.

– Так… – неопределенно ответила она.

Потом, спохватившись, быстро заговорила:

– Все, хорошо, Женечка, милый, все очень хорошо. Спасибо тебе! Если Бог есть, он многое простит тебе за эту ночь!

Я не знал, что ответить. Да и не видел смысла отвечать.

– Хочешь кофе? Крепкий! Я сварила.

– Анечка, счастье мое, да когда же ты успела?

– Пока ты спал, мой хороший, пока ты спал…

Анечка проснулась раньше меня. Да и спала ли она вообще? Трудно сказать. Спал ли я? Не думаю, что мое состояние можно назвать сном.

Было еще очень рано. Мы условились отпустить друг друга, тем более, мне необходимо было перед сменой побывать дома.

Придя к себе, я завел будильник, разделся, упал на диван и провалился в черную пустоту без снов, без чувств, без смысла.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

На следующий день я проспал на работу. Будильника я не слышал. Меня разбудил назойливый телефон, который я уже давно слышал сквозь сон, больше похожий на обморок. Звонила Тонечка Воробьева.

– Женька, Что с тобой? – быстро проговорила она. – Что случилось? Ты дома… почему?

До меня не сразу дошел смысл ее слов. Ее голосок журчал быстрым ручейком, мне приятно его было слышать, но смысла он нес мало.

– Ты чего молчишь? – все больше тревожилась Тонечка. – Ты заболел?

Я наконец понял, что утро далеко не раннее, да какое там утро – день! Что я безнадежно опоздал на работу, что никаких уважительных причин у меня нет, что меня даже могут уволить… Но все это было таким мелким, таким неважным. В моей душе поселилось странное и мощное спокойствие. И чувство абсолютного счастья. Она, душа моя, была заполнена этим счастьем доверху, и всему остальному в ней просто не было места.

– Тонечка, радость моя, – медленно приходил я в себя, – я не заболел. Чего там, все плохо?

– Ты шефа имеешь в виду? – выдохнула Тонечка в трубку. – Как я перепугалась! Сестре звоню – не отвечает, ты не отвечаешь тоже… Что с вами обоими? Ты почему дома? Вы не… поругались?

Я отвечал Тонечке, а в памяти стояла Анечка, такая реалистичная, такая близкая, вся в скользкой мыльной пене, и жило прикосновения ее мокрых волос, тоненькими иголочками покалывающих, щекочущих мои плечи, мою грудь, и жили ее огромные карие глаза, и счастье в этих глазах жило!

– Я очень поздно ушел от нее, – хриплым голосом отвечал я, – вернее очень рано… Извини, я не знаю, что говорю… Думал, посплю немного, и вот, видишь…

Тонечка немного помолчала. Я слышал ее дыхание, и не было в нем спокойствия.

– Исаева нет сегодня. И Постнова нет. Тебе повезло.

– А Миша, сменщик мой?

– Я поговорила с ним. Он прикроет тебя. Он до обеда может тебя подменить. Потом не может, ему надо идти куда-то, что-то важное.

Тонечка еще немного помолчала, потом тихо, и, с нотками виноватости, спросила:

– Ты вообще придешь?

Действительность медленно возникала, набирала контраст, подобно фотографии в проявителе.

– Я сейчас приду. Скоро приду.

– Ну, смотри сам.

– Тонечка, я пойду собираться, хорошо?

– Конечно, Женечка. Я просто волновалась очень.

– Напрасно. Все хорошо…

Тонечка пару секунд, молча, дышала в трубку, потом ответила низким голосом:

– Я и не сомневалась!

Я набрал Анечкин номер.

Анечка ответила. Ее хрипловатый голос сильно отличался от голоса сестры.

– Анечка, это я, Женя, как ты?

– Женечка, славный мой, все хорошо! Как ты сам?

– Да вот, никак на работу не уйду, представляешь?

Анечка ойкнула, потом быстро заговорила:

– Прости меня, у тебя, наверное, неприятности будут?

– Тоня звонила. Меня ребята прикроют. Кстати, она и тебе звонила, ты трубку не берешь.

– Я не слышала… Совсем не слышала. Сейчас перезвоню ей в офис.

Я наговорил Анечке глупых, ласковых слов, и мы попрощались.

Я пришел на работу гораздо раньше обеда и сразу отпустил Михаила, который от неопределенности был «на измене». Будучи по природе своей добрым и ответственным, он, конечно же, никуда бы не ушел вообще, если бы я его не сменил. Но подводить Михаила было нельзя. Коля бродил где-то в цеху и мало интересовал нас обоих.

Я позвонил Тонечке наверх, долго не слушал длинные гудки, но ответа не было. Мне это показалось немного странным, потому что в отсутствии Босса Тонечка должна быть готова к любым телефонным звонкам.

Она сама перезвонила сразу же.

– Жень, я видела, как ты пришел. В окно видела, – торопливо заговорила Тонечка. – Я у Ольги. Мы очень заняты. Ее пока нет, но сейчас она вернется.

– Тонечка, радость моя, не смею мешать! – стараясь говорить обычным голосом, обозначал я понимание. – Ты с Аней созвонилась?

– Да, конечно! – сразу ответила моя собеседница, – она сама мне позвонила.

Я немного помолчал, пытаясь понять, что может знать Тонечка.

Тонечка тихо и очень просто сказала:

– Спасибо тебе!

– Тоня, это тебе спасибо…

Тонечка молчала. Трубку не клала. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать или что-то спросить.

– Тоня, у тебя замечательная сестра, честное слово! Мне кажется, вы гораздо больше, чем просто сестры.

– Да, Женя. Это действительно так. Гораздо больше!

Помолчав еще немного, она ответила на мой мысленный вопрос:

– Аня мне ничего не рассказывает. Вообще ничего. Такого еще не было. Никогда не было.

В голосе моей собеседницы слышалась некоторая озабоченность, но никакой тревоги не было.

Внезапно приехал Лешка и привез Исаева. Он зашел в мониторку, дежурно поинтересовался, как у нас дела. Посмотрев на меня внимательно, он озабоченно спросил:

– Ты не заболел случайно? Чего-то вид у тебя какой-то… усталый. Смотри, работать некому!

Я понял, что про мое опоздание Исаев ничего не знает, и, отвернувшись от него к зеркалу, по врачебному, потянул нижнее веко правого глаза.

Из зеркала на меня смотрела неприятная физиономия с несимметричными глазами. Я показал отражению язык, физиономия ответила тем же.

– Есть немного, – ответил я равнодушным тоном. – Просвистело где-то… на боевом посту.

– Прям уж и на боевом! – усмехнулся начальник.

– Больничный брать не буду, – успокоил я его.

– Ну, смотри сам. Антонину я забираю, – сказал он непонятно зачем, и в голосе его я уловил некоторые просительные нотки. А может быть, мне это просто показалось.

Тонечка вышла первой, пройдя мимо двери моей мониторки, но в окно я увидел, как она, заговорщицки оглянувшись, покачала мне из стороны в сторону ладошкой, затем направилась к задней дверце Лешкиной «Волги».

«Знает, что я смотрю на нее!» – с удовольствием понял я.

За ней, почти сразу вышли Исаев и Ольга, и, когда машина скрылась за углом нашего здания, с сожалением подумал: «Вот теперь я остался совсем один. И Коля не в счет… Хотя почему, один? Леночка-лаборанточка осталась».

Я поднялся на второй этаж и тихо постучал в дверь лаборатории.

– Хочешь чаю? – как всегда спросила Леночка.

Мы пили чай, я изучал Леночкино лицо.

«А она изменилась, – заметил я для себя. – Определенно изменилась!»

Мы болтали ни о чем, но я чувствовал, что моя химическая подруга хочет мне что-то сказать или что-то спросить. Что ее заботило, я определить не смог, и, вспоминая тот нелепый случай на корпоративе, сказал сам:

– Лен, мне не дает покоя тот случай… то мое… помешательство. Я до сих пор…

– Не вспоминай про это. Ненужно.

В глазах ее не было никакого намека на озабоченность по этому поводу. Но все-таки что-то она хотела меня спросить и никак не решалась.

– Ну и хорошо. Меня это угнетало, честное слово. Лена, ты что-то спросить хочешь. Мне так показалось.

Леночка слегка порозовела и опустила глаза. Я понял, в чем дело.

– Лена, – начал я решительно, – посмотри на меня.

Леночка подняла глаза. Я заглянул в них и взгляд мой был очень серьезен.

– Дай свою руку, – уверенно произнес я, отрицательно покачав головой, показывая, что ничего предосудительного в моей просьбе нет.

Леночка, словно загипнотизированная, медленно протянула мне свою ладошку, сложенную лодочкой. Я обхватил ее руку своими ладонями, медленно и очень уверенно произнес:

– Счастлива будет та девушка, которой достанется Лешка! Ты веришь мне?

Ладошка Леночки дрогнула, и она опустила глаза, покраснев еще больше.

– Спасибо, Женя. Ты добрый!

«Наверное, – подумал я, – если за такой короткий период столько красивых девушек мне это уже сказали».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В эту смену ни Тонечка, ни Аня не позвонили. Я тоже не звонил им. Нам всем нужен был тайм-аут. Радиостанцию не включал, в эфире делать было нечего. Днем немного покемарил, но, несмотря на вялость и сонливость, сон не шел – сказывалось перевозбуждение. Зато мысли обо всем происшедшем роились, и никакого сладу с ними не было. Я не мог думать о ночи, проведенной с Анной, с бесшабашной веселостью, как это было почти всегда в отношении ее сестры Тонечки Воробьевой. Аня – это серьезно. Это не приключение, с Тонечкой под лестницей Радиоцентра, не забава на крыше под мачтой с антенной. Я ясно понимал, что в мою жизнь, в меня вошла какая-то большая и правильная истина, к которой я раньше вовсе не был готов. Но она еще не осознавалась мною, хотя с каждым часом, с каждой минутой прорастала в моей душе все больше и больше.

Я оглядывался на свое прошлое и думал о том, что ответственность за то, как живу и за то, что делаю, несу я сам, и никто эту ответственность со мною не разделит.

А еще я думал, а что же теперь будет? Безусловно, Анечку больше трогать нельзя! Память о рассказе Тони была свежа. Свежа была память и шрамиках Ани, которые я так недавно ощущал своими губами.

Внезапно вспомнились Анечкины слова: «Если Бог есть, он многое простит тебе за эту ночь!»

Эта ее фраза несла какой-то неуловимый скрытый смысл. Я чувствовал это, но понять не мог. Немного переиначив ее слова я, стоя перед зеркалом, тихо произнес: – «Если Бог есть, он подскажет, что делать».

И сразу пришло понимание: дело не в словах, вовсе не в них, а в той, еле уловимой интонации, с которой Аня их произнесла. В них была какая-то законченность, была просьба, нет – мольба, не идти дальше!

И от этого понимания мне стало нехорошо. А как это, не идти дальше? А Тонечка? А с ней как? Тоже не идти дальше?

Было далеко за полночь. Зайдя в тупик в своих размышлениях, я решил оставить эту тему – утро вечера мудренее.

Я зашел в помещение проходной. Коля, как ни странно не спал, смотрел негативно-показывающий телевизор без звука.

– Коль, – зло сказал я, – дай водки!

Коля, совершенно не удивившись, думал несколько секунд, потом полез куда-то за батарею и выудил оттуда поллитровку, в которой жидкости оставалось на одну треть, и молча, протянул ее мне с таким равнодушием, как будто я у него попросил стакан простой воды.

Я взял у него бутылку и, даже не поблагодарив, пошел к себе.

Вылив водку в фарфоровую чашку, я выпил ее одним махом, не запив водой, не закусив ничем. Водка скопилась в солнечном сплетении тугим и горячим, вызывающим легкую тошноту комком, побыла там немного и медленно растворилась, проникнув в голову, проникнув в душу. И мне стало удивительно хорошо! И не от водки вовсе, а от того что перестало быть плохо.

Я лег и провалился в ничто.

Я с трудом открыл глаза. Меня тормошил Коля! Каким-то деревенским чутьем своим, он понял, что я не проснусь сам и ответственность за утро взял на себя.

– Да проснись ты, елки-моталки, Босс сейчас придет!

Я уже понял, что происходит, но какое-то абсолютное равнодушие овладело мной.

– Да иди ты на хуй! – грубо «отблагодарил» я его за заботу.

Коля ничуть не обиделся, сказал просто:

– Ну, как знаешь. Я тебя разбудил.

В коридоре, буквально в двух шагах от незапертой двери мониторки, действительно послышался голос Исаева и Постнова. Постнов что-то говорил, Исаев поддакивал.

Я не встрепенулся, как раньше, не кинулся с подушкой и одеялом к своему многофункциональному шкафу. А самым обычным образом, как будто находясь у себя дома, встал, убрал свою постель, взял журнал передачи дежурства и сел к мониторам. Не прошло и минуты – вошел Исаев. Он что-то дежурно спросил, я что-то дежурно ответил.

– Ты смотри, не разболейся совсем. Плохо выглядишь!

– У меня температура высокая, Александр Николаевич, – соврал я.

Исаев озабоченно собрал в пятерню подбородок, «пожевал» мои последние слова:

– Температура высокая… температура высокая… Ладно, – решил он, – будет хуже, иди на больничный.

Пришел Михаил. Он тоже озаботился моим видом, но его тревога была объяснима. У него происходил какой-то важный семейный процесс. Что именно, он не рассказывал – тема была ему неприятна, да я и не спрашивал. Он просто намекал, что ему сложно меняться сменами и «ломать» свой график.

Тонечка Воробьева шла на работу, я шел домой. Зачем ей понадобилось приходить так рано, было понятно – она хотела встретиться со мной.

Я увидел ее почти на самом выходе из леса не так уж далеко от того места, где, в порыве страсти она потеряла золотой кулон. Он и в этот раз украшал ее шею.

Мы встретились, и нам обоим сразу стало понятно: в наших отношениях произошли перемены.

«Условности, условности и еще раз, условности, – подумал я. – Все это условности. Ночь, проведенная с Аней, не могла пройти для всех нас бесследно».

А моя интуиция подсказывала большее: по крайней мере, я, всегда беззаботно стремившийся к новизне, к обновлению ощущений получил их такую порцию, что почувствовал «отравление» от переизбытка.

Но я так не хотел охлаждения отношений с милой и такой привычной еврейской девушкой Тонечкой Воробьевой. И я еще не готов был осознать, что это неизбежно, если я действительно не хочу зла ее сестре Ане. Поэтому я обнял мою Тонечку, притянул к себе и нежно поцеловал. И поцелуй этот я оценил уже не так, как раньше. Я уже имел возможность сравнения…

Тонечка вела себя совершенно по-прежнему, и мне от этого становилось намного легче. Таким образом, она как бы брала на себя большую часть ответственности за то, что с нами троими происходило.

– Женька, – сделала Тонечка испуганные глаза, – от тебя пахнет! Ты пил что ли?

Я улыбнулся:

– Совсем немного, радость моя, не тревожься. Просто никак расслабиться не мог.

– Понятно, – протянула моя милая заговорщица, изображая небольшое недовольство.

Я провожал Тонечку, идя в обратную сторону. Она ничего не спрашивала про нашу с ее сестрой ночь, не решалась. Я понял, что инициативу должен проявить я.

– Ты чего так рано сегодня?

Тонечка с пару секунд помолчала, а я заметил ее волнение.

– Я знаю, – продолжил я, – что Исаев закупает очень дорогое оборудование, пресс для стружки и еще что-то… Вы вчера по этой теме уезжали в Москву?

– Да… – думая о чем-то другом, неопределенно сказала Тонечка. – Исаев вообще расширяться хочет. Наш бизнес процветает!

– Тонечка, радость моя, – взял я обычный свой тон, – но ведь ты же не только про это хочешь рассказать!

И, не дав ей ответить, вновь притянул к себе ее кудрявую головку, нежно поцеловал, используя при этом наш условный поцелуй, обещающий согласие на самые решительные действия.

– Щекотно! – заиграла Тонечка плечами. – Женька, давай не сейчас. Я действительно должна быть рано.

Я глядел в ее распахнутые глаза, немного испуганные, немного тревожные и понимал, что все нормально, что ничего страшного не происходит. Тонечка откинулась назад (мои руки крепко держали ее за талию), и смотрела не меня. Она улыбалась, и столько задора было в этой улыбке, столько озорства, что я полностью расслабился.

– Какая же ты у меня красавица, Тонечка! – абсолютно искренне восхитился я, – обалдеть!

– Правда? – лукаво приняла она мой комплимент.

– Правда! – продолжал восхищаться я.

Тонечка тоже расслабилась, и это было заметно.

– А как же наша Анечка? – уже не просто лукаво, а с выраженным озорством в голосе спросила она?

– Да! Примерно тем же тоном ответил я. – Как же наша Анечка?

Тонечка спохватилась, как-то совсем по-детски сжала губки и втянула голову в плечи.

– Женька! Ты представляешь, Анька ходит странная такая, все время улыбается и… ничего не рассказывает! Вообще ничего! И это мне-то! Что ты с ней сделал? Что вы там проделывали?

Я отпустил Тонечку из своих объятий, отошел назад на один шаг, и, принимая детское поведение моей прелестницы, театрально выражая застенчивость, потупил взор и «посверлил» мыском ноги землю, а пальчиком свою ладонь глупо ответил:

– А я больше не буду!

Тонечка звонко рассмеялась – прежние отношения восстановились, тревожные мысли, совсем расстроившие меня ночью, почти полностью прошли.

Закончив эту ласковую игру, подаренную нашим детством, Тонечка стала серьезной. Она приблизилась ко мне, заглянула в мои глаза и, несмотря на то, что мы были одни, тихо, почти шепотом проговорила:

– Женька, сегодня приходи… Опять на всю ночь! Придешь?

И опять, как и прежде, изобразив секундное раздумье, я выразил абсолютное согласия такими точными словами:

– …Ну, я не знаю!..

При этом я поглаживал Тонечкину спину, медленно опускаясь все ниже и ниже, и, добравшись до тугих симметричных выпуклостей, обхватив их ладонями, сильно прижал к себе и потерся своим, воскресшим инструментом о то Тонечкино место, где у некоторых девушек еще живет честь.

Тонечка снова отклонилась и весело, с наигранным удивлением смотрела на меня своими прекрасными еврейскими глазами.

– Женька, пусти… – мне правда к Исаеву нужно… Береги силы!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В этот раз мы спали, как муж и жена в свои первые брачные ночи. В этом были свои недостатки, но также были и свои преимущества. Той страсти, которую мы с Тонечкой не могли обуздать в первую нашу ночь, уже не было. Зато и не было никаких тормозов. Мы смело экспериментировали, спокойно договариваясь об этом, и нам обоим это очень нравилось!

Мы не стали изводить друг друга, и, вдоволь наигравшись, лежали и разговаривали. Тонечка рассказывала про национальные обычаи своего народа, и я всякий раз удивлялся, насколько много она придает значения этой теме, и насколько много она про это знает.

Потом Тонечка внезапно для меня загрустила. Это проявлялось потому, что ответы ее на мои вопросы были однозначными. Я понимал, что она о чем-то думает и это что-то для нее, да нет, для нас обоих много значит. Я не стал спрашивать ее о причинах такой перемены настроения. Зачем торопить события – любой серьезный разговор должен «созреть». И я ждал. И я тревожился.

Когда молчание стало в тягость, Тонечка решилась:

– Жень, – осторожно спросила Она, – ты думал о нас… о нас в будущем.

Тонечка произнесла это очень серьезно и с оттенком уже нескрываемой грусти. Я почувствовал, что в наш мир, в котором был я, была Тонечка Воробьева, ее сестра-близняшка… в наш общий мир, в котором были наши приключения, вошла какая-то непонятная, но уже обозначившаяся по знаку сила. И знак этот был противоположным нашему счастью, пусть порой и такому непристойному.

Я некоторое время молчал, не представляя, как ей ответить.

– Тоня, – начал я спокойно, – конечно думал. Я и сейчас думаю. Ты очень умный, очень славный человечек. И все понимаешь. Все понимаю и я. Какое у нас может быть будущее? Все не так просто. Совсем не непросто.

Тонечка лежала на спине, уставившись в потолок, слушала меня и молчала.

– Мы с тобой молодые и сильные, – продолжил я, выделив последнее слово. – Грех не использовать молодость и наш потенциал.

Тонечка продолжала слушать молча.

– А теперь попробуй представить, что ты уходишь от своих корней. Уходишь решительно и бесповоротно. Ты представляешь, сколько всего ты потеряешь?

– Я уже один раз попробовала! – внезапно перебила меня моя милая слушательница.

Я спросил не сразу:

– Ты перемену фамилии имеешь в виду?

– Да. Я думала, что все просто. У меня вышел серьезный конфликт с дедушкой. Он был добр и ласков, но ведь он прошел всю войну! Когда с его мнением не считались, он мог быть очень упрямым, злым и даже жестоким. Анечка всегда была мягче, никогда с ним не ссорилась. А мне хотелось самостоятельности, мне хотелось, чтобы и с моим мнением считались тоже. Какая же я дура! Ведь теперь ничего нельзя изменить. Нельзя просто сказать: «Прости, дедушка, я была неправа».

В голосе Тонечки появились плаксивые нотки.

– Тонечка, хорошая моя, – успокаивал я ее, – послушай, если ты мне веришь…

– Я очень тебе верю! – искренне произнесла она.– Наверное, даже больше чем себе!

Я собирался с мыслями и ответил не сразу:

– Твой дедушка очень любил тебя. Это же очевидно! Мой дед тоже офицером был, и мой отец тоже воевал и даже был ранен. Он много рассказывал про те страшные годы войны. И я очень хорошо понимаю, как тогда война ломала людей. Ни твой дедушка, ни ты, совершенно ни в чем не виноваты. Просто… вот так, в наше мирное и беззаботное время, когда наши же «Исаевы» делают свой бизнес, когда такие, как наш Дима, воруют у своих же, некоторые честные и добрые люди все еще ощущают на себе отголоски той войны.

Я не хотел такого пафоса, но я не лгал Тонечке. То, что я ей говорил, было правдой и было моим твердым убеждением. Это убеждение помогало мне лишний раз не злиться на людей, понимая их тогда, когда они сами себя не понимали.

Мы некоторое время молчали, затем Тонечка тихо продолжила.

– Ты замечательный, Женечка. Как же ты тонко понимаешь мир, людей!.. И, тем не менее, я тогда чуть ли не отреклась от своих родных… корней, как ты говоришь. Фамилию я взяла первую попавшуюся. Ткнула, в наугад раскрытую книжку… помню, это были какие-то детские сказки. Там про воробья было. Вот и решила стать Воробьевой.

– Это – судьба! – проговорил я и постарался придать голосу веселость.

– Наверное… – не очень уверенно согласилась Тонечка. – Но что тогда было!

– А что было? – продолжал я веселым голосом.

– Был скандал! Понаехали родственники, меня ругали, меня уговаривали вернуть все назад, грозили отобрать и сжечь мой паспорт! Какое там!

– А Аня, – спросил я, понимая, что сестры настолько близки, что мой вопрос не будет неуместным, – как она отнеслась к твоей… к твоему поступку?

– К моей выходке, ты хотел сказать? – произнесла Тонечка уже совсем весело.

– Черт возьми, – возмутился я, – ты научилась читать мои мысли!

– Это нетрудно. Это совсем не трудно.

Немного помолчав, Тонечка продолжила:

– Анечка была между двух огней. Она не была за меня, не была за дедушку. Она просто хотела, чтобы мы не ссорились.

Я еще немного помолчал, а потом продолжил свою прерванную мысль:

– Вот видишь, хорошая моя, как все это непросто? И я тебя очень хорошо понимаю. Хочешь, я попробую кое-что угадать?

– Конечно хочу!

– Ты, возможно, и хотела бы все вернуть назад, но почувствовала, что это будет немного… фальшиво. Это как у людей, чужих людей, у которых одинаковые фамилии.

– Мысли умеешь читать ты, Женечка какой-то! – согласилась моя откровенница.

– Да нет, милая моя, мы просто можем мыслить параллельно. Как бы там ни было, – продолжил я, – но ведь ты не хочешь повторения?

– Да, Женя, – посерьезнела Тонечка. – Не хочу повторения. И еще я очень не хочу повторения ошибки Ани.

– Ты очень умный и очень добрый человечек, Тонечка… Тонечка Воробьева. Ты все, все понимаешь. Теперь давай посмотрим на меня.

Я ожидал веселого Тонечкиного: «Давай посмотрим!», но я ошибся. Она очень серьезно относилась к тому, что я говорил, слушала и молчала.

– Моя работа здесь временная. У меня была интересная профессия. Конечно же, простая охрана – это не мое. Просто так получилось, что нужно переждать некоторое время.

– Ты никогда не рассказывал про свою прежнюю работу!

– Тонечка, а ты и не спрашивала.

– Не спрашивала, – согласилась она, – почему-то не до этого было.

– Ну и славно, что не до этого было. Хотя, какой-то особой тайны тут нет… Исаев знает, я ему говорил. Определенная доля секретности есть, но мне и в голову не пришло бы от тебя что-то скрывать.

Я сделал паузу. Тонечка молчала.

– Другими словами, я не немецкий шпион, как предположил Дима. И не разведчик, как могла бы подумать ты. Работа государственная – да, разъездная. Самолеты, поезда… В основном самолеты.

– И конечно с оружием?

– Да, с оружием.

– Так вот откуда твое: «Сейчас шмальну сквозь дверь из пистолета!» – догадалась моя проницательная слушательница.

– Вот видишь, моя умница! Шпионы, особенно немецкие, – тут я сделал испуганные глаза, – на таком проколе сразу провалились бы!

Я снова немного помолчал.

– Давай опять посмотрим на меня. Чтобы быть с тобой по правилам вашего народа, я должен выполнить кучу условностей. Ну, не знаю, принять ислам, сделаться евреем… Ты можешь представить меня евреем, Тонечка?

– Боже упаси! – искренне испугалась моя еврейская девушка. Хотя, знаешь, Женя, в наше время условностей меньше. Но я хорошо понимаю тебя. Ты же не зря говорил и про Аню тоже. Про корни…

– Да, Тонечка, я с этого начал.

– Мы скоро расстанемся, Женя. Совсем расстанемся! – выпалила Тонечка Воробьева.

Я молчал, наверное, с полминуты.

– Что-то случилось? – спросил я серьезно.

– Слу-чи-лось… – протянула Тонечка, думая о чем-то, мне неведомом. – Это как раз из того, о чем ты только что говорил. Это как раз о корнях. Мы всей семьей уезжаем в Израиль. И тут уже ничего нельзя изменить.

«Так скоро!» – подумал я.

– Очень скоро. На днях, – совсем не удивила меня Тонечка, опять, так привычно поймав мою мысль.

Через четыре дня, в нарушении всех правил, используя свои знакомства по прошлой работе, я стоял у трапа самолета с огромным букетом роз, любимого Тонечкиного цвета – розового, и всего лишь с одним цветком красным для Анечки. Автобус привез пассажиров. Сестры-близняшки Тонечка Воробьева и Анечка Аугенблик и все их семейство выходили последними. Я быстро подошел к оторопевшим сестрам и вручил им цветы: Тонечке розовый букет и Анечке красный цветок. И я не перепутал сестер. Да и как же могло быть иначе!

– Счастливого полета, девчонки, весело сказал я им, – счастливой жизни!

И никакого усатого Ницше не возникло среди людей. Старик понял, что стал совсем ненужным и ушел на покой.

Провожая в аэропорту сестер-близняшек, я выглядел спокойным и веселым. Но, один лишь Бог знает, чего стоило мне это спокойствие! И, когда я увидел… нет, почувствовал, какой тоской наполнились глаза моих еврейских девушек, какая боль была в их душах, я сам еле сдержал свои слезы, изо всех сил стараясь выглядеть именно веселым, именно спокойным. И когда я вернулся домой, силы покинули меня.

Я запил. Я запил самым безобразным образом. И как здесь не запить! Моя душа была заполнена до самых краев счастьем, и пониманием, того простого факта, что жизнь прекрасна во всем своем проявлении, во все свои стороны!

И вот теперь пустота. Огромная, пугающая пустота. Как много бывает этой пустоты, какой жестокой, какой безжалостной она может быть! И какой ледяной!

Я пил неделю. Я пил дома, не приходя на работу. Я пил на работе, не уходя домой. Я пил, не всегда понимая, когда день и когда ночь. Я пил, наивно думая, что водкой можно заглушить эту боль, залить ею эту пустоту.

Водка не помогала. Но я пил. Пил упрямо и неудержимо.

Исаев не выгонял меня, по природной доброте своей, про которую мало кто знал. Я знал. Я не хотел его подводить. Но я ничего не мог поделать с этой своей пустотой.

Я пил.

Исаев приходил, пытался со мной говорить. Я во всем соглашался, ничего не просил, просто ждал, когда он, наконец, не выдержит и прогонит меня к чертовой матери. И тогда, может быть, мне станет легче от понимания, что наказание последовало. Наказание за то, что так много счастья было даровано мне, наверное, по какой-то вселенской ошибке. И я воспользовался этой ошибкой, забрав все себе, забрав то, что, может быть, предназначалось другим.

А он все не выгонял, все терпел меня, он говорил о том, что я ему нужен, что у него на меня виды, что работа у него в охране для меня всего лишь временна…

Я во всем соглашался… и продолжал пить. Приходил Лешка, приходила Леночка. Пришла Ольга.

Ольга посидела со мной, и сказала очень просто и очень правильно:

– Тебе не хуже, чем было мне. Начинай жить. Ты сильный, я знаю.

И только вот эти ее слова проникли мне в душу. И только они на всем скаку осадили, остановили безумно несущихся лошадей моей души. Через день я пришел к Исаеву совершенно трезвый, как будто бы и не было вовсе этой безумной недели.

Он смотрел на меня с удивлением, которого нельзя было скрыть… да он и не скрывал.

– Слава Богу, ну наконец-то! – проговорил он и протянул мне руку.

Мы поздоровались. Я смотрел на него, и ждал.

– Ты в смену? – спросил он.

Я не ответил и протянул листок.

Исаев все понял и помрачнел.

– Саш, ухожу я. Не могу иначе. Очень хочу, чтобы ты понял меня.

Исаев помолчал.

– Не ожидал… Совсем не ожидал, – задумчиво проговорил он. – Ну и где мне теперь такого мониторщика искать?

– Подумаешь, добро какое! – ответил я. – Найдешь. Я даже не сомневаюсь.

–Я понимаю тебя. Хорошо понимаю. Честно говоря, я давно думал про тебя… Я строил другие планы в отношении тебя. Мне нужен хороший помощник. Тебе бы серьезности побольше– цены бы тебе не было! Хотя… Это ведь все напускное. Я прав?

– Отчасти. Может быть, в другом качестве я и был бы серьезнее.

Мы говорили не как начальник с подчиненным, мы говорили почти, как друзья. Исаев еще немного помолчал, потом, с еле скрытой надеждой спросил:

– Уговаривать, как я понимаю, бесполезно?

– Да, Саша, – уверенно сказал я, – уговаривать бесполезно.

– Ну, я понял тебя. И больше уговаривать не буду. И все-таки, мне жаль.

И он взял мое заявление.

* * *

Через три года на мой адрес пришло заказное письмо с иностранными марками. Письмо одно на двоих. Тонечкин почерк озорной, несдерживаемый, как и ее характер, Анечкин аккуратный, мало выработанный. Сестры писали про себя, чем-то хвалились, на что-то жаловались. В конверте была фотография. На ней, со счастливыми лицами сестры-близняшки, для меня такие разные, держали совершенно одинаковых мальчиков, натуральных близнецов с виду, и совсем не близнецов по сути. И… очень мало похожих на своих матерей. И все-таки на кого-то, совершенно очевидно, похожих! Черт побери! Никак не вспомню – на кого!

ЭПИЛОГ

Я бродил по знакомым местам, и душу мою наполняло очень мощное, не совсем понятное, и, несмотря на такой длинный жизненный путь, не совсем знакомое чувство. Временами казалось, что не прошло стольких лет моей жизни, что не было стольких перемен, что события, такие важные, такие значимые для меня, и не происходили вовсе. Мне казалось, что истинно только то, что было тогда, а не вся моя последующая жизнь… и вот теперь я здесь… в этом «тогда». Почти в этом «тогда». А может быть все не так? Может быть, истинной было в моей жизни только то, что было после этого «тогда»? Но куда деть эту, возникшую теперь, душевную боль, которую я давно уже перестал ощущать, научившись за многие годы жизни, так умело и так продуктивно защищаться, эту нестерпимую боль, которая заставляет ныть сердце, которая не позволяет мне сдерживать слезы в глазах… Такие забытые слезы?..

Я бродил по знакомым местам! Я бродил, и прошлое все больше и больше затягивало меня. Вспоминались милые мелочи. Прошлое жило в предметах, все еще находившихся здесь, и оно было доказательством истинности этого «тогда».

Я бродил… Под ногами хрустело и щелкало битое стекло; пыль, вонь, кошачьи, собачьи и людские экскременты… Как время способно испортить, обезобразить то, что было «тогда», изуродовать эту истину!

На втором этаже многое изменилось. Наверное, время по-разному действует на предметы. Новое оборудование, новые программы, новые люди, новая жизнь… Другая жизнь. Внизу народ проще – изменений меньше. Но и на втором этаже прошлое все еще жило. Я бродил по грязному коридору, заходил в кабинеты и заново переживал многие события «тех самых» времен.

Вот лаборатория, в которой Леночка-лаборанточка предлагала всем чай… От самой лаборатории следов не осталось. Должно быть, помещение было переделано под совсем другие нужды. Вот маленькая комнатка – бывшая «конура»Лилианы Владимировны, переделанная под кладовку, густо загаженная бомжами, в которой и теперь эхом далекого прошлого «слышатся» ее неожиданные слова: «Мальчики, мальчики… Что же вы с нами дурами делаете!». Вот кабинет Исаева Александра Николаевича, нашего Босса… да нет, Тонечкин кабинет. Совсем другой. Совсем не наш. И тоже загаженный. Желтые листки бумаги, на битом стекле, совсем древние, испачканные калом – те самые страницы – и к ним измятый переплет полупустой уже книги с выцветшим изображением усатого философа Ницше, так и не возвращенный Лешкой-водителем в библиотеку.

На третий и четвертый этажи я не пошел. Не смог. Мне стало плохо. Прошлое отравляло душу. Нет, не прошлое. То сравнение маленького промежутка моей жизни со всем тем огромным, которое последовало за этим прошлым. Отравляло понимание, что сравнение далеко не в пользу второго.

Странное чувство смешения времен овладело мной. Что осталось от того времени? Память? Да, память! И больше ничего. Лишь только плата от древнего лампового телевизора, так и не ставшая хоть чуточку нужной, подпирала дверцу, еле державшуюся на одной верхней петле, дверцу того самого многофункционального шкафа, укоряя меня за эту свою ненужность и, своими острыми деталями больно впивавшаяся мне в душу. Лишь только, совершенно нетронутая ни временем, ни людьми, моя же собственная антенна на мачте громоотвода, восклицательным знаком возвышалась над всей моей жизнью, уже почти прошедшей, показывая мне не такую уж и нужность многих ее постулатов.

Конец

СОДЕРЖАНИНЕ

ПРОЛОГ ……………………………………………………………………………………………….….….… 1

ГЛАВА ПЕРВАЯ ………………………………………………………………………………………….…… 3

ГЛАВА ВТОРАЯ ……………………………………………………………………………………………… 4

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ………………………………………………………………………………………….…… 5

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ …………………………………………………………………………………………. 6

ГЛАВА ПЯТАЯ ……………………………………………………………………………………….…….… 7

ГЛАВА ШЕСТАЯ …………………………………………………………………………………………… 10

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ……………………………………………………………………………………..…… 15

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ………………………………………………………………………………………..… 18

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ………………………………………………………………………………………….... 28

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ …………………………………………………………………………………………… 34

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ………………………………………………………………………………… 36

ГЛАВА ДВЕНАДЦПТАЯ ……………………………………………………………………………………. 37

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ……………………………………………………………………………………. З9

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАЯ …………………………………………………………………………..………. 40

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ …………………………………………………………………………………… 43

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ……………………………………………………………………………..….. 46

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ …………………………………………………………..…………….……..….. 51

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ………………………………………………………………….…………… 53

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ …………………………………………………………………………….…. 56

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ………………………………………………………………………….…………… 58

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ……………………………………………………………………………… 63

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ …………………………………………………………………….……….. 67

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ……………………………………………………………………………… 70

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ………………………………………………………………………… 75

ГЛАВА ДВАДЦАЬ ПЯТАЯ ………………………………………………………………………..……….. 79

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ………………………………………………………….………………… 83

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ……………………………………………………………..……………. 88

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ……………………………………………………………………..…… 90

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ……………………………………………………………………………. 97

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ ………………………………………………………………………………………. 100

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ …………………………………………………………………….………. 103

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ …………………………………………………………………………….. 106

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ………………………………………………………………………..……. 111

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ………………………………………………………………..……… 113

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ………………………………………………………………………………. 119

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ …………………………………………………………………………… 122

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕЛЬМАЯ ………………………………………………………………………….. 125

ЭПИЛОГ …………………………………………………………………………………………..………….. 130

© Текст книги является безраздельной собственностью автора. Книга предназначена исключительно для ознакомительного прочтения. Всякое распространение данного текста без согласия на то автора является нарушением закона со всеми вытекающими из этого последствиями!

                         Авторская редакция

Сказать, что книга необычна – мало сказать! Роман уникален по своей необычности. И дело тут вовсе не в том, что в романе много очень ярких откровенных эротических сцен, и довольно часто встречаются нецензурные слова и выражения. А дело в том, что, если можно так выразиться, степень естественности этих сцен, этих неудобных выражений настолько высока, что герои представляются совершенно реальными… живыми людьми, которые обитают в том же мире, в котором живем мы с вами, находятся между нами.

Да, герои романа живут между нас. Мы видим их, встречаемся с ними. Мы с ними дружим, и мы с ними ссоримся.

О чем роман? Можно много распространяться о составляющих мира этого романа, вычислять степень величины этих составляющих,сравнивать одно с другим…

Но стоит ли это делать? Совершенно определенно – не стоит!

На протяжении всего повествования показаны разные качества разных людей. Но одно человеческое качество над всем остальным возвышается абсолютной истиной: это человеческая доброта!

И именно об этой человеческой доброте и повествует роман.

© Сотсков Е.А.

2020 год. Дмитров

Примечания

1

Цитата взята из Ветхого завета (Песнь Песней Соломона)

(обратно)

2

Shut your fucking ass! – Заткни свою гребаную задницу! (англ.)

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***