Принц из космоса [Алекс Аргутин] (fb2) читать онлайн

ПРИНЦ ИЗ КОСМОСА

Твой бархатный плащ, Ночь,

твой голос прозрачный, Небо,

твоих губ синие поцелуи

и твое сердце – где-то

спрятаны или умерли не-

задолго до наступления Лета.

Также, как листья осенние

трупами после зимы

появляются из-под Снега,

твои вечные Символы

обнажены, но это -

не выглядит как победа.

1.

В большом городе, на тихой улице, в одном из зданий с осыпавшейся штукатуркой, в обычной квартире, в комнате со стенами, полом и потолком не первой свежести, у окна с видом на эту улицу, Я, сущность твоя, думаю о тебе, Вселенная… О времени думаю и обстоятельствах, смотрю на часы. Мысли мои падают на пол, как стеклянные шарики, мои мысли капают на паркет, портят его поверхность там, где упали.

Когда-то я думал, что это изменит мир. Когда мир не изменился, я стал думать, что это изменит меня. Но это не изменило ни мир, ни меня. Тогда я встал и прошел в ванную, а затем на кухню, открыв краны с горячей водой. Жидкость бледного цвета, шипя и клубясь паром, рванулась из металлических трубок наружу. И я подумал, если бы такой эффект производило вскрытие вен, я бы не удержался от этого шоу.

По пути обратно в комнату я думал о людях, идущих по улице, курящих "беломор", "болгарию" или "салем". О людях, курящих "стрелу", "столичные" или "кэмэл". По коридору я шел не долго, и, оказавшись в комнате, закурил. Пуская дым, я уже ни о чем не думал, кроме как о том, что, погасив сигарету, усну. Но когда докурил, сон не пришел, и я так и остался ни с чем.

2.

Я сижу в кресле перед окном, слушая дождь и троллейбусы. Слушая трамваи и автобусы будних дней. Думая о своем доме, как о больничной палате. Иногда думая в этой тюремной больнице о возможном и невозможном спасении. О выздоровлении или о смерти. Прекрасно понимая, кто болен. Зная, что болен мир за окном. Слушая радио сальных суток, нескончаемую по утрам передачу о жизни дворников, детей и старушек внутренних двориков разноэтажных строений. Малометражных отвесных стен убогих пещер двух, трех и более комнатных коммуналок. Вечерним шумом своим напоминающих птичьи гнезда где-нибудь в скалах на побережье северного океана. Птичий базар, высотой с дом, снабженный трубами, антеннами и проводами кабельного телевидения.

Отвернувшись от окна, снова возвращаюсь в вертикальное положение, и, как во сне, делаю четыре шага вперед, шаг направо, пять шагов прямо. Выключив воду и электричество в ванной, воду на кухне, закрыв форточки, ставлю чайник. Вернувшись в комнату, ложусь на кровать и смотрю в потолок. Не пытаясь разобрать, бодрствую или сплю, как-то автоматически возвращаюсь на кухню. Теряя равновесие, протягиваю руку. Прислоняюсь спиной к стене. Чайник кипит. Механически курю, как в полудреме, пью чай, – словно не я, словно кто-то другой. Думаю уже ни о чем. Впустую. И вдруг вспоминаю, – завтра ты должна позвонить…

3.

Странно ли то, что порой некоторые вещи мы совершаем, как дистанционно управляемые механизмы. Просто командуешь из ниоткуда, или издалека, а тело твое само выключает газ, разливает чай. Или даже вообще не командуешь. И даже не наблюдаешь. И, кажется иногда тогда, что жизнь наша протекает сразу в нескольких измерениях.

Думаю об этом уже на границе спасительного забвения или сна, и это настраивает меня на прием более сложно организованных колебаний. Пробуждая способность предвидеть будущее или существующие объекты, скрытые непрозрачной вуалью пространства. И это внутреннее зрение, рождающееся на грани сна – нечто не менее реальное, чем естественная потребность мозга распознавать предметы на осязаемом расстоянии. В сущности, – это и есть один из основных факторов, возвышающий человечество над остальными формами жизни. Наш развитый мозг – третий глаз, с помощью которого каждый может проникнуть внутрь другого субъекта, не нарушая границ, не подвергаясь опасности быть замеченным.

Если посмотреть на мир под этим углом, местность, где мы обитаем, будь это даже и город, кристаллизуется на дне стакана нашей микровселенной. Если внимательно посмотреть, правильно настроив зрение, улицы превратятся в каньоны, фонарные столбы закачаются под дуновением неощутимого кожей ветра – в точке времени, где живем. Коралловые ветви деревьев заскребутся в прямоугольные окна каменных батискафов. Наполненная электричеством этого понимания, нервная система ржавеющих проводов и отработавших микросхем оживет.

Если правильно посмотреть, небо всегда черно. Относительно светло становится только ночью. Ночь же – всего лишь отсутствие опалово-голубого плаща Принца из космоса, брата человека-Луны, внебрачного сына стареющего мироздания. На дне его – города – искусственные острова, иллюзии, снящиеся многосерийные фильмы…

4.

Весь вечер по телевизору показывают футбол. Всю ночь по телевизору крутят блеф-клуб. За окном то моросит мелкий дождь, то валится дождь со снегом. Немногие окна светятся за рубежом мокрых рам, бросая крестообразные отблески на асфальт в лужах. Музыка субботнего ненастья голосит откуда-то из почти уже чердачных окон соседнего дома. Под аркой слева алкогольная мафия торгует вином. Но сыро и холодно под дождем, и это сильнее, чем то сухо и все равно холодно по возвращении.

Кутаясь в плед, сижу у окна, как у зеркала, всматриваясь в спящие глаза в глубине двора. Кутаясь в плед, измерив в который раз комнату, в этот раз босиком, падаю в распахнутые объятия серых от сумрака одеял и простыней постели. Выключив свет, мысленно оставшись наедине с городом, – делаюсь его двойником. Без сожалений расставшись с воспоминаниями о теле, оставляю позади и его биологический сон. Разве только наблюдая за ним из-за окна, с высоты птичьего полета, краем глаза следя за распростертой и медленно дышащей своей проекцией на иллюзию комнаты. Трёхсот шестидесяти градусным зрением в полную силу питая себя угасающим тепловым излучением остывающих стен и асфальта.

И утро – уже ни что иное, как время начала дня, старт отсчета до вечера, когда ты должна позвонить.

5.

Ты должна позвонить, но рано, и ты еще спишь. Или уже проснулась, но глаза не открыты. О чем ты думаешь в этот час, и что делают мысли в пока не расчесанной голове? Когда губы еще не накрашены, ресницы не подведены, – думаешь ли, ты о городе, похожем на рифовый архипелаг или на остров вулканического происхождения. Осколок земли, затерянный среди запорошенных белым полей с защитными полосами кораллов-деревьев вдоль окаменелостей рек?

Бывают такие дни, когда влажность, достигнув за ночь двухсот процентов, навешивает толстые корки инея на ветви. Солнце светит откуда-то сбоку розовым, и длинные тени падают на хрустящий снег. Солнце заглядывает прямо в окна, разрешая увидеть свое лицо еще неодетым и недоверчивым жителям города, поднятым в воскресное утро с постели неожиданным светом, привыкшим к туману, мокрому снегу, к чему угодно, только не к этому.

Чайник на кухне кипит. Я пью чай и думаю о тех днях, когда мысли мои не падали на пол стеклянными шариками, коснувшись паркета, не делались водорослями, чахлыми растениями глубин северного океана, проткнутых скальными образованиями измененного подсознания. Инстинкта, мутировавшего под воздействием сейсмических сил реальностей, изрытого бесконечным числом пещер, где люди-рыбы прячутся по ночам от человека-Луны, разговаривая друг с другом стеклянными голосами, не подозревая о том, как выглядят со стороны.

Когда ты просыпаешься, потягиваясь в постели, невольно вспоминается все, прожитое в темноте. И часто эти странные грезы смешиваются с другими похожими, – снившимися в другие дни. Иногда эти дремы повторяются только в начале или только в конце, – тогда мне начинает казаться, что это я гуляю с тобой ночами по тоже городу, где улицы-сновидения мягкими лентами ведут нас, но каждый раз другими путями. И если еще не настало утро, выкуриваешь сигарету и засыпаешь опять.

6.

Иногда мне представляется этот мир таким мегаполисом, в центре которого иду я, а со стороны следит за моими перемещениями человек-Луна, всегда оказываясь на достаточном расстоянии, – но иногда размахивая рукой в знак приветствия. В других же случаях мне кажется, что он – это я, и тогда я вижу себя с высоты птичьего полета, но в окружении совсем незнакомых построек.

И только проснувшись, – понимаю, что это не город, на одной из улиц которого живу я. Утром я не могу назвать проспекты и площади, недавно виденные мной, теми, знакомыми именами. В снах чаще все называется именами людей, более или менее близких мне или понятных. В снах все перекрестки и тупики называются именами, редко имеющими вообще какое-либо отношение к городу.

Когда я просыпаюсь, мне снятся дожди. Когда я вновь засыпаю, я вижу сон, где лето длится несколько зим, и дорога, по которой иду, упирается в стену с местами осыпавшейся голубой штукатуркой. И каждый раз перед тем, как проснуться, слой за слоем штукатурка отваливается под дождем. И тогда я прихожу в себя и вижу все ту же сцену, и думаю, что это – куб моей жизни. Если извлечь корень, стены станут прозрачнее и синее. Когда я просыпаюсь, то понимаю, что это вода на кухне и в ванной, ее шум, это ее бесконтрольное поведение.

Когда на улице солнце вечером, проникая сквозь стекла жидкими стрелами, вонзается в лужи на клетчатом линолеуме кухонного пола, огненные зайчики скачут по стенам. Лето пришло и ушло. Зима прошла и пришла. Осень и весна ожидают напротив друг друга и шлют телеграммы одна беспокойней другой. Лужи на полу не высохнут до утра.

Солнце спрячется за домами. Зайчики сделаются электрическими. Черные пятна вспыхнут перед глазами, – там, где сверкающие лучи на закате выжгли сетчатку. Но вскоре за окнами опять посветлеет. Взойдет луна. Ее руки станут шарить по крышам, залечивая то, что наделало солнце. И когда я протяну им свои, наши физические и нефизические образования соединятся в прогулке под звездами, каждая из которых в морозном воздухе замерла…

Когда я просыпаюсь, – засчитываю этот сон за информацию из вчера.

7.

Но за окном уже утро. И уже нет дождя. Сквозь рваные облака видно небо. Выныривая из-за углов зданий, ветер ударяет в лица прохожих. Первые грузовики, легковые машины, трамваи, автобусы и троллейбусы. Первые металлические жуки и электрические пчелы.

Слышно, как где-то включается радио. Слышно, как этажом ниже свистит чайник и хлопает форточка, как лает во дворе чья-то собака, как голуби поскрипывают на чердаке. Я просыпаюсь, ворочаюсь с боку на бок, курю, вновь засыпаю. Бреду в полудреме сквозь перегородки из комнаты в комнату, где за окнами – то снег, то град, то слякоть со снегом, то солнце и хлопают форточки, лают собаки, чайники свистят, и включается радио. Квартиры одна за другой наплывают на образ моего организма, наплывают то из зарождающегося дня, то из темноты пересекающихся под прямыми углами улиц города моих снов.

Снова курю и снова проваливаюсь в одну из этих отмороженных грез уже надоевшей зимы. Путаюсь в воспоминаниях, пытаясь разобраться внутри этого механизма, напоминающего мотоцикл на мокром шоссе без тормозов. Еще одно мгновение, тянущееся бесконечно, и вот, – сначала колено касается черной ленты асфальта, затем плечи и голова. Темно. Чувствую, как капли падают на паркет. Вижу город. Слышу сердца.

8.

И эти шаги все тише. И улицы – с каждым разом мрачнее. И улицы моего подсознания – с каждым разом все глуше. Перевернутые эмки, догнивающие станки. Окна, заклеенные бумажной лентой крест на крест. Полуразрушенные дома, затянутые паутиною чердаки. Я – Луна, и гуляю по крышам. Над обледеневшим асфальтом по обледеневшим крышам.

Мы видим за окнами призрачный свет, видим худых людей, театрально заваривающих чай, курящих папиросы, спорящих из-за хлеба, ссорящихся из-за женщин. Спорящих и ссорящихся внутри моего сознания. Воздух города насыщен запахами их речей, их чувств, страха и испражнений. Генетическая память стен. Историческая память сообщества. Этим запахом насквозь пропитан пиджак моих легких, – когда меня выворачивают на изнанку их естественное пренебрежение и неосознанная забота.

Лифт, парадная, телефон, ключ в замке, дверной звонок, пар из котелка с носиком. Черно-белые перспективы, черно-белые потолки. Фотография милой, фотография безответной любви к этой жизни. В ванной, выключая воду, на кухне, заворачивая краны, прикасаясь случайно к горячему металлу блестящей нержавеющей сталью струи, изогнутой буквой настоящего всему имени, – думаю о безответной любви к этому городу.

Поворачиваюсь, делая два шага вперед, шаг влево, снова два прямо и десять направо, шумно проламывая вектором направления двери, минуя лестницы без помощи лифта, – падаю на ступени первого этажа, – успев крикнуть, и этим продлив свое существование на мгновение за окончание сна, – окончательно просыпаюсь.

9.

Дождь за окнами тихо шипит по крышам. Дождь на кухне громко стучит по грязной посуде. Дождь в ванной не слышен из-за шума воды на кухне и за окном. Я открываю глаза и вспоминаю, – солнце за рубежом рам сменилось дождем.

Медленно поднимаю веки. Пальцы сжимаются в кулаки. Пасмурная плетень ветром подгоняемых облаков. Видно только бледное пятно в небе, и очень трудно дышать. Солнца не существует. В такие недели не понимаешь, как выглядит твое отражение. Когда атмосферное давление достигает очередного пониженного значения, – уже не помнишь, зачем надо ждать завтрашнего дня. Мягкие стены и мягкие зеркала. В такие дни вряд ли покажется, что мир однажды изменится, или изменишься ты. Просто ждешь еще ветра, еще ждешь вечера, но уже по инерции, – предполагая, что это случится, – вечер-то завершился позавчера – естественный и неоспоримый, как аргумент не в пользу звонка, не в пользу заклеивания конверта.

Наверно, это и есть ответ на единственно важный вопрос, нет или да. Жизнь есть жизнь, Вселенная же есть Вселенная. И не искусство есть жизнь, и не Вселенная есть искусство. Это всего лишь три точки, и, может быть, любовь – три пересекающиеся прямые.

Ветер дует за окнами с каждым разом слышнее. Все тише и отдаленнее становятся бессильные крики автобусов и трамваев. Заторможено расхаживая по комнате, вяло повторяя номер своего этажа, номер квартиры, номер на пропитанной никотином бумаге отрывного календаря, – неожиданно убеждаюсь в наконец наступившем конце недели. Закрываю глаза, чувствую, – зима кончилась, весна наступила вчера.

Влажный воздух втекает в комнату через форточку. Трудно решиться и сделать правильным выражение лица. Зима кончилась, но еще только вчера.

10.

И это земля. И живет здесь много людей. Людей разных живет очень много здесь. Здесь много людей жило и раньше. На этой планете. И как это естественно, что любой из сейчас живущих, только подозревает о существовании большинства других. И как это естественно, что каждый из них, проснувшись утром, может увидеть лишь единственный пейзаж, если не интерьер, уникальный и, не дай бог, – последний.

И это шар. И это материальный объект, – один из множества ему подобных, не похожих на этот исключительный мир только одним, – отсутствием кислорода. Или когда-то очень похожих, теперь же бессмысленных и пустых, безжизненной красотой своей потрясающих сознание любого, наблюдающего их, человека. Существующих очень давно, движущихся неизвестно куда, так же просто, как я меряю свои десять квадратных метров шагами, совершая непродолжительные перемещения от двери к окну, от окна к креслу, от кресла в сторону телевизора или от кресла к дивану.

И каждый мой шаг приходится на секунду, приближающую твои мысли к черному кружку с цифрами на корпусе блестящего телефона. Ты медлишь, но ты должна позвонить, и я чувствую, как неловко твоя рука соскальзывает с будильника, прижав кнопку.

Ты просыпаешься и вспоминаешь вчерашний вечер, еще не веря, что сдашься. Ты даже еще не помнишь номера. Только что дождь барабанил по крышам, только что ветер с востока унес за горизонт облака. Еще минуту назад море плескалось у ног, и на песке, выброшенная прибоем, в лучах солнца умирала бусина янтаря. Но это было не изображение, а только звук, и кнопка будильника, и что-то еще, – не поддающееся измерению.

11.

Ты должна позвонить, но ты еще спишь. Спишь и видишь, как море сине-зеленое за окном набегает на берег, сплошь усыпанный янтарем. Там, где ты пребываешь, – теплые страны. Там, где ты снишься себе в образе бесконечного океана, – миллион лет назад забытая Родина, – времени неумолимым движением как реальное место перечеркнутая навсегда.

Издревле, не разбуженная, ты мечтаешь – грезишь еще не объятыми жизнью краями, ветром бархатным повторяя выпуклости материков, изгибы рек, возвышенности и низины. Просторы бескрайные, еще не живые. Глубоких впадин придерживаясь течением неразгаданных мыслей и дум, молодостью и красотой оберегаемая, неискушенная случаем, – вечером алая, по утрам золотая.

Так бесконечность тобой играет, – обманывая, отвлекая, – под небом, под солнцем, под именем этого сна. И одно только Время – твой единственный враг, – но и твой спутник. И только память – твой единственный друг, но едва ли союзник…

Так ты снишься себе самой, и сон твой бежит, как песок сквозь разжатые пальцы. Так медленно ты изменяешься, что перемены тебе незаметны. Так быстро ты изменяешься, минуя сны о ранних растениях и беспозвоночных, о первых рыбах, ящерицах и птицах. Но ты еще та же, и как всегда, ночь красит в черный цвет твои волосы и ресницы. И ночь красит в серебряный цвет твои плечи, целуя в последний раз в лоб и в глаза.

Ты все еще полна ароматами ранних злаков и диких трав. Но ты – взволнована, удивлена. Там, откуда ты, – уже пылает над горизонтом заря, под рубиновой армией облаков вспыхивает разведчиком луч отца дня, – и вот его огненный край режет твой мир на две неравные половины.

Ветер времени распахивает окно, – ночь, как и память, – не многим длиннее кино.

12.

Ночь, – это когда никого нет, или никто о тебе не помнит. Даже когда светло. Ночь,– это когда минуты медленными пулями проносятся у виска. Жизнь делается желанной только когда холодно, если и жарко. Человека нельзя убить словом, если нет слова, которым можно убить наверняка.

Ночь, – это когда тишина, это когда глазам не больно, и в окна светит луна, а не солнце, и звезды – молочные рукава рук воздуха. И это шанс, – это и повод – стать Принцем из космоса, капитаном единственного корабля, его естественным штурманом и пассажиром. Имя этого корабля – душа.

Настенные часы в окне третьего этажа в доме напротив бьют один раз, – и я слышу, как замолкает будильник. Твой указательный палец левой руки нашел кнопку. Ладонью правой худой и еще пленной конечности ты сбрасываешь со лба прядь непослушных волос и привычным движением откидываешь одеяло. На таком расстоянии мне не очень хорошо видно, где заканчивается твой сон, – на таком расстоянии от осколков зеркала океана.

Помню только следы твоих ног, отпечаток правильной формы там, где твое тело упало, где оказался примятым песок. Вижу прозрачно-коричневую каплю звонка, – но нет пучины, как невидимого продолжения меня. Там, где берег пьет океан, – нет меня сегодняшним утром, – так же, как нет уже утра, когда на часах час дня.

Ветер времени распахивает мое окно. Становится холоднее. Слышу, как ты, оторвав тяжелую трубку, набираешь мой номер. Ты звонишь.

"Здравствуй", – ты говоришь, и мне кажется, что шумом прибоя наполняются провода в час, когда за окном завтра умрет зима.

13.

Я запираю дверь, быстро бегу по ступеням, думая о свободе, – словно больной, длительное время проведя в затененной палате, думает о внезапном выздоровлении. После духоты плохо проветриваемого помещения уличный воздух взрывается внутри легких, будоража воображение сверкающим фейерверком самых противоречивых желаний.

Вряд ли воздух, вряд ли это молекулы газа, вряд ли это отсутствие стен и крыши над головой. Просто – снаружи светлее, и солнце видно не через стекло. Просто – это ты идешь мне навстречу и машешь рукой. Как только я вижу твои глаза на одном уровне со своими, сразу же вспоминаю, – только два слова. Сразу же вспоминаю – откуда мы…

Мы улыбаемся, взявшись за руки. Я не смею надеяться, что это я. Я не вижу проезжающих мимо машин, не слышу проезжающих мимо троллейбусов. Мы прибыли издалека, далеко и отправимся.

Думаю, в эту минуту никто из прохожих не может видеть меня. Думаю, мало, кто видел спокойно разгуливающих резиновых ящериц или стеклянных цапель над одетою в камень рекой. В сущности, также и с нами. Со стороны мы ничем не приметная пара. Твои волосы цвета сна. Моя еще зимняя куртка цвета опала. Солнце светит нам прямо в глаза, твои весенние туфли клацают по тротуару…

14.

Я распахиваю двери парадной. День распахивает мне свои двери. Я делаю первый шаг. Ветер, вызванный резким перепадом температуры, шумит в ушах. Делаю следующий ход, воспринимая окружающее пространство на сто восемьдесят градусов. Мгновенно забывая мир, оставленный позади. Каждым следующим движением перечеркивая еще секунду, еще минуту, еще года, управляю космическим супер-лайнером.

Город в иллюминаторах моего сознания дрожит от сильного, мною направленного в сторону солнца, сигнала имени и координат. Ответный пеленг не заставит себя долго ждать. Асфальт под ногами шевелится и оживает, движется лентой, черной рекой, по которой, бросая надменные взгляды на скользящие мимо обмылки прежнего я, пилот направляет сверкающий опаловой броней корпус корабля моей жизни.

Где-то, глубоко внутри этого организма, забившись в угол каюты, спит человек-Луна. Пены за кормой нет. Как нет и следов на вымытом ночью асфальте. Включаю приемник. Музыка звучит торжественно. Крылья эти поднимают меня, проносят над рельсами и этажами, над трубами и проводами. Над слепыми прохожими с так не похожими формами и выражениями лица.

Все выше над городом солнечный вихрь кружит понимание и осязание этого межгалактического крейсера, – гигантский вихрь-магнит, распространяющий свое фантастическое обаяние на осень, зиму и часть весны. Имя этого магнита – Лето. Имя этого магнита – Ты.

15.

Я делаю шаг вперед, открываю глаза. Я вижу твое отражение на лицах людей, спешащих тебе на встречу, в стеклах автомобилей и в лужах. Синее небо глаз твоих смотрит на меня сверху, сбоку и снизу. Смотрит на меня и зовет, ищет, кличет, влечет.

Шум города оставляя далеко за спиной, верю, – я узнаю тебя по паролю, ниспадающему на плечи, по розовому, теплому и податливому, как пластилин, твоему телу – там, где оно не прикрыто цветами, вышитыми на одежде. Я догадаюсь, что этот перекресток последний, – по возгласу. Ты скажешь – "Привет!" – и наши ладони соединятся, наши голоса прозвучат одновременно.

Я улыбнусь, возьму тебя под руку, и мы исчезнем. В мгновение перенесемся туда, где кроме нас нет никого. Где только розовые цветы сакуры лелеет на себе жаркий ветер. Где звезды величиной с апельсин, где нет больше слов. Где все вершат только прикосновения и взгляды.

Бывают годы, когда Весна вступает в свои права сразу и навсегда. Бывают времена, когда Лето длится всего лишь день, который повторяется снова и снова, – пока у часов не кончатся батарейки. Нет опаснее природного сумасшествия, чем мгновенное наступление тепла, плавящее снег за сутки.

Осень, – твои руки холодны как лед, но в отличие от Зимы ты еще беззащитна сердцем. Зима – только ли смертельное лекарство от звездной болезни Лета?..

Я делаю еще шаг. Асфальт совершает взлет. Я слышу окрик, – но ничего не вижу. Я чувствую рукою твою ладонь, – но уже ничего не слышу. Я знаю, – но уже ничего не чувствую. Я понимаю, – Лето – ты и не ты.

16.

Город гудит как улей. Тяжелыми бомбардировщиками проносятся автобусы и грузовики. Грохочут панцирем гигантские черепахи-троллейбусы. Шипят, проползая по рельсам, трамваи. Оглядываются, прежде чем перейти улицу, люди, что курят "беломор", "болгарию" или "салем", курят "стрелу" или "кэмэл". Те, что несут в сумках, сетках или портфелях нечто, но чаще продукты. Или что держат руки в карманах, нащупывая ключи.

Люди, одетые каждый в свое, но некоторые в чужое, – кишат кругом в это солнечное воскресенье. Многие просто гуляют, наблюдая погоду или тоже изменчивый городской ландшафт, еще не вполне разбуженную весной чахлую флору и жалкую фауну – облезлых собак, кошек и птиц, греющихся на солнце. Строя планы на промелькнувшее впереди лето. Рассчитывая провести его где-то и как-то. Надеясь жить долго и счастливо.

Утро медленно перетекает в день. День незаметно перетекает в вечер. В небе загорится одна звезда, две звезды, тридцать звезд. Станет еще теплее от нагретых солнцем стен и асфальта. Засветятся первые фонари, воздух чуть посвежеет. Кто-нибудь, засыпая, напоследок зевнет. Кто-нибудь не уснет до конца передач. Будет с каждым часом все больше искр в небе и меньше людей под ними.

Кончится все, – но только не для человека, гуляющего вперед спиной, заглядывающего в окна пустых квартир желтым глазом-луной. Мир его никогда не насытится тишиной.