Печальная весна [Висенте Бласко Ибаньес] (fb2) читать постранично

Висенте Ибаньес Бласко
Печальная весна

Старик Тофоль и его девчурка влачили жизнь рабов; они были рабами своего сада, истощенного беспрерывным плодоношением. И сами они были точно два дерева, что вросли корнями в этот клочок земли – чуть побольше носового платка, как говорили соседи.

Словно земляные черви, весь день копошились они между грядок, и малорослая, слабенькая девочка работала, как батрак.

Ее прозвали "Бордой", потому что покойная жена дядюшки Тофоля, тщетно мечтавшая о детях, которые внесли бы радость в ее жизнь, взяла девочку на воспитание из сиротского приюта. Борда выросла в этом саду. Ей было уже семнадцать лет, но на вид казалось не больше одиннадцати: так мало женственного было в этом хилом ребенке с торчащими вперед худенькими плечами, впалой грудью и сутулой спиной.

Борда была дурнушкой; своим беспрерывным надсадным кашлем она пугала соседок, когда ей случалось торговать вместе с ними на рынке в Валенсии. Но все ее любили. Такая старательная девчушка! Задолго до рассвета, дрожа от утреннего холода, она уже собирала на грядках клубнику или срезала цветы в саду и первая входила в ворота Валенсии, торопясь занять место на городском рынке. В те ночи, когда приходила очередь дядюшки Тофоля поливать огород, она бестрепетно бралась за тяжелую мотыгу и, подоткнув юбку, помогала старику прорывать канальцы в насыпи оросительной канавы; ржавая вода разливалась по иссохшей земле, которая всасывала влагу с жадным бульканьем. А когда собирались обозы для отправки в Мадрид, Борда вихрем носилась по всему участку, опустошая гряды и принося целые охапки гвоздики и роз, в то время как упаковщики укладывали их в большие корзины.

Кто хочет прокормиться с такого маленького участка, должен работать не разгибая спины; ни на минуту нельзя забывать о земле. Они бились с ней, как с упрямой скотиной, которая без кнута ни за что не тронется с места. Огород дядюшки Тофоля был частицей обширного монастырского сада, конфискованного во время революции и разбитого на арендные участки. Город, разраставшийся с каждым днем, грозил поглотить всю округу, и, как ни бранил старый Тофоль свой огородишко, он дрожал при мысли, что хозяин может не устоять перед соблазном и распродать землю под застройку.

Старик вложил сюда всю свою жизнь: шестьдесят лет труда. Ни одна пядь земли не пустовала у дядюшки Тофоля.

И как ни был мал его сад – стоя посредине, нельзя было увидеть ограды, так густо разрослись деревья и кустарники. Заросли кизила и магнолий, розовых кустов, жасмина, грядки гвоздики и страстоцвета – все имело цену, все было товаром, за который платили деньги чудаки горожане.

Равнодушный к красоте своего сада, старик думал только о выручке. Он хотел бы косить цветы, как траву, – снопами; хотел бы нагружать нежными плодами целые возы; и, одержимый жадностью, он безжалостно мучил бедную Борду: стоило ей, закашлявшись, на минуту прервать работу, как раздавалось гневное ворчанье или в спину ей летел ком земли, призывавший к порядку, словно грубый окрик.

Соседки негодовали. Да он загубит девчонку! Ведь она кашляет с каждым днем все сильнее и сильнее! Но у старика был один ответ: работа не ждет. Пусть-ка поговорят с хозяином в Иванов день или на рождество, когда надо вносить арендную плату. А если девчонка кашляет, значит уж такая уродилась; ведь она сыта, без хлеба и риса не остается, а иной раз ей перепадает и лакомство – кровяная колбаса с луком. По воскресеньям он не мешает ей веселиться: отпускает в церковь, словно какую-нибудь сеньору; еще и года не прошло, как он дал ей три песеты на юбку. Да и в конце концов – отец он ей или не отец? Подобно всем крестьянам латинской расы, дядюшка Тофоль понимал отцовство, как древний римлянин: в руках отца и жизнь и смерть детей, а любовь, скрытую в тайниках своей души, он проявляет грозными взглядами из-под насупленных бровей, а то и подзатыльниками.

Бедная Борда не жаловалась. Она сама старалась работать как можно больше, лишь бы у них не отняли сада: ей казалось, что на тропинках еще мелькает заплатанная юбка старой огородницы, которую она звала матерью, когда та ласкала ее своими заскорузлыми руками. Здесь было все, что она любила в жизни: деревья, знавшие ее ребенком, и цветы, пробуждавшие в ее девственной душе чувство, похожее на материнскую любовь; это были ее дети, единственные куклы убогого детства. Каждое утро все с тем же изумлением она видела, как из бутонов рождаются новые цветы. Она следила шаг за шагом, как сначала они стыдливо сжимают свои лепестки, будто хотят укрыться от чужих глаз, и наконец, внезапно решившись, взрываются, словно маленькие пестрые бомбочки.

Сад пел для нее нескончаемую песню, в которой музыка красок сливалась с шелестом листьев и ровным журчаньем воды в илистой, населенной головастиками канаве, бегущей под зеленым сводом, словно сказочный ручей.

В знойный полдень, пока старик отдыхал, Борда обходила сад, восхищаясь красотой своих питомцев, надевших самые лучшие наряды,