Нештатная ситуация [Юрий Темирбулат-Самойлов] (fb2) читать онлайн

Юрий Темирбулат-Самойлов Нештатная ситуация

При первых же звуках этого едва расслышанного откуда-то из дальнего угла полностью укомплектованного соответствующими пассажирами автозака¹ полусонного гнусавого, со специфическим приблатнённым подвыванием мотивчика ефрейтор-черпак² Пёрышкин поневоле взбодрился. Собственная сонливость улетучилась вмиг. Искоса глянул на мирно посапывающего рядом «старшого» – далеко не мирного в повседневной службе усатого южных кровей сержанта-деда³ (а снилось тому его первое в жизни смертоубийство живого существа, совершённое ещё в далёком детстве, во внезапно нахлынувшем слепом гневе, и был это его собственный домашний котёнок, посмевший залезть на стол, за которым Мурад изволил собраться перекусить). Старшой-сержант, хоть и будучи безупречным, образцовым служакой-конвоиром, перед которым подчинённые, независимо от срока службы – что бесправный «зелёный молодняк» первых месяцев службы, что привилегированные «старики-ветераны», дослуживающие последние месяцы и даже дни – обычно трепетали не меньше чем охраняемые «зэки»⁴, в данный момент, однако, не счёл почему-то нужным строго реагировать на хоть и несанкционированную, но в общем безобидную «песнь» – зачем излишние, без особой необходимости, строгости? А значит, в таком случае и ефрейтору вряд ли стоит проявлять излишнее служебное рвение. Пусть себе поноет зэк, надолго лишённый многих человеческих радостей.

Но… Чардара! Ведь это же, если Пёрышкин не ослышался, тот самый районного масштаба южноказахстанский городок в тугаях⁵ на краю пустыни, в котором он отрабатывал производственную практику по направлению Кзыл-Ординского профтехучилища механизации сельского хозяйства незадолго до службы в армии и где успел пройти не самые простые жизненные «университеты».

Да-а, городишко действительно ещё тот! Так называемая «ударная комсомольская стройка» образца пятидесятых-семидесятых годов бурного двадцатого столетия, на коей, как и на множестве других крупных строительств на территории советской державы, «уголовный элемент», в том числе и вышедший по большой «послесталинской»⁶ амнистии на свободу, порой со многими судимостями за плечами, составлял существенную часть списочного состава рабочих кадров. Отсюда и соответствующая криминогенная обстановка в Чардаре и ей подобных поселениях, вгонявшая местного обывателя в непреходящий унизительный страх перед «улицей». С малопонятного уму этого обывателя невмешательства властей – спонтанные, а иногда и спланированные уличные драки, нередко с кровавой резнёй и увечьями, были здесь повседневным делом, являя собой печально-обыденный порядок вещей. «Кодла на кодлу», «тугайские» на «левобережных», «центровых» или «ГЭСовских» и так далее… Повариться какое-то время в подобной каше и не обзавестись ни единым «украшающим настоящего мужчину» шрамом на лице или теле было весьма и весьма сложно. Напомним: явление это касалось в основном рабочей среды. Представители же более или менее привилегированных прослоек общества, редко передвигавшиеся пешком по вечернему и ночному городу, физическому насилию подвергались несоизмеримо меньше. Может быть, потому и не особо стремились что-то в этом плане радикально изменить.

Окунувшемуся в воспоминания совсем недавней предармейской поры Пёрышкину даже голос «мурлыкающего» одну из любимых песенок чардаринских стройбатовцев подконвойного показался нет, не родным, но явно знакомым. Во, точно! Именно от солдат стоявшего в этом городе строительного батальона, после очередного жутчайшего побоища «на ремнях» между «бойцами» и «гражданскими», нередко в подобных баталиях рассекавшими друг другу «звездатыми» пряжками черепа, а потом, бывало, не сходя с «поля боя» и не успев смыть кровь и грязь, умильно мирившимися и братавшимися «по гроб жизни», впервые и услышал он эти перефразированные с популярной песенки про несчастного чёрного кота куплеты…

Пёрышкин осторожно дотронулся до рукава добротного овчинного полушубка «старшого».

– Пускай попоёт отброс общества, пока живой! – не размыкая век, лениво успокоил тот ефрейтора, а сам неспешно погрузился в следующий свой сон-воспоминания.

На этот раз Мураду приснилось следующее лишение им жизни живого существа – охранявшей двор дома его родителей собаки. Неудержимый смертоносный гнев темпераментного юноши вызвал факт игры пса с его новеньким башмаком, оставленным у крыльца при входе в дом. Башмаки были очень красивые, импортные, и хорошо пахли кожей качественной выделки, что, видимо, и понравилось псу, не удержавшемуся от соблазна погрызть лакомую штуковину, и тут же поплатившемуся за это жизнью: мощный троекратный удар лопатой по голове, и – готово… Родители, обеспокоенные, что их чадо так, чего доброго, всю живность в хозяйстве изведёт, да и здоров ли он, на всякий случай показали парня районному терапевту. Тот после осмотра и недолгой беседы, успокоил стариков, что, в общем, здоров их младшенький, но не по годам бурно развиваются в нём некоторые качества, в частности мужчины-воина. Вот, подрастёт, пойдёт служить в армию, там и реализуется, и всё войдёт в нормальное русло. На том и остановились в своих страхах за сына…

– Да не думал я никого затыкать, – не понимая, спит ли сержант, или только неглубоко, всё слыша, дремлет, оправдывался ефрейтор. – Просто песня, да и певец с его помойным голосом мне, вроде, знакомы. Я ведь до призыва пожил немного в той самой, оказывается, Чардаре-дыре, про которую зэчара гнусавит…

Сержант нехотя, всё так же не открывая глаз, пробурчал:

– Неужели дружбана с гражданки встретил? Ну, так потолкуй с

земелей, пока я добрый. Только не слишком громко, а то языки обоим через задницу повыдираю…

– Есть. Эй, Робертино Лоретти⁷, подойди!

К решётке несуетливо протиснулся и доложился по всей форме крепыш с такой уголовной харей, что в иной ситуации, где-нибудь на нейтральной территории, ефрейтор бы дрогнул.

Документальные имя и фамилия зэка были мало интересны Пёрышкину, так же как и его, Пёрышкина, первичные установочные данные вряд ли многое сказали бы самому зэку – в той среде и обстановке, где они наверняка встречались, и скорее всего не самым ласковым образом общались, кличка была гораздо более идентифицирующим признаком личности, чем всё остальное.

– В Чардаре, про которую так жалобно гундосишь, на самом деле был

когда-нибудь? Или… просто случайно эта песня на язык попалась? – вопросов таких можно было уже и не задавать, зэк и конвоир с первого полувзгляда узнали друг друга. Но ефрейтор хотел тут же, не заглядывая в дело зэка, окончательно удостовериться, что не ошибся. – Аркан-Хомут?

– А вы, гражданин начальник, уж не тот ли самый Митёк-гармонист, которого я когда-то от верной могилы спас?

– Аккордеонист…

– Да какая разница, как называется. Баян, гармонь, аккордеонь… Был бы музон душевный! А ты на своём этом самом, хрен с ним, аккордаше пилил козырненько, не отнять, душу наизнань выворачивал. Но если б я мог знать, что подашься в краснопогонники…

– Военкомат не спрашивает.

– Брось, я что, не призывался? Сказал, хочу в стройбат, и баста.

– Два солдата из стройбата заменяют экскаватор? – усмехнулся, озвучивая затасканный комплимент, экскаваторщик по основной гражданской

специальности Пёрышкин.

– Ну, за драглайном⁸, на котором ты, хоть и музыкант, а так прытко рыл

каналы в песках до службы, и взвод стройбатовцев хер угнался бы. Говорят, по тыще кубиков в сутки выдавал?

– Если кто что и выдавал, так это машинист. А я, как его «помогала» по должности и полный ноль по опыту, только технику шприцевал-смазывал и заводил поутряни, да жрачку готовил и чай кипятил, без которого, зелёненького, в полсотниградусную жару – труба: мало того, что сам экскаватор раскалён как сковородка, так ведь и жилой наш вагончик – такая же готовая расплавиться железяка, да плюс вода питьевая хранилась опять в железной ёмкости – почти готовый кипяток… А зелёный чаёк пот гонит и микроклимат телу создаёт. Это тебе, если сам не испытал, любой аксакал подтвердит. Особенно из тех, что в мохнатых шапках и стёганных халатах гарцуют по пустыне и в горах под любым солнцем, и хоть бы хны… Ну и, на железном же мотоциклете гонял в ближние кишлаки за выпивкой, которая и нужна-то была не так нам, как счетоводам, которые в каждую нашу пересменку, перед уходом бригады на очередной недельный отдых, приезжали определять объёмы выполненных работ. И писали они нам, за магарыч да кой-какую копеечку в придачу, сколько нужно, а не сколько мы сделали. Тысячей кубов тут на деле и не пахло. Тем более что в самое дневное пекло, – а это основная часть официальной рабочей смены, – мы просто спокойно отсыпались, чтоб веселее поработать утром и вечером. Так что, если кто и был когда-то настоящим трудягой, то уж никак не тот скромный эмвэдэшник, с которым ты сейчас по-землячески мирно беседуешь.

– А вот солдат из МВД⁹ уж точно заменяет два ДТ¹⁰, – не желая остаться в долгу, всё же одарил ефрейтора встречным комплиментом зэк.

– Я, конечно, понимаю, – сбрасывая малосерьёзную легковесность беседы с хоть в какой-то мере и земляком, но в конечном итоге враждебным элементом, преступником, заключённым, которого ты по долгу службы конвоируешь сейчас по этапу, ефрейтор Пёрышкин надрывно вздохнул, – я твой должник после того бодалова, когда меня шпана на «пики» чуть не подняла, а ты… в общем, выручил со своими дембелями. Ну, и после некоторых других случаев… Аккордеон, к примеру, вы же мне задарили, сперев из своей ленкомнаты¹¹. Получается – должник уж совсем конкретный. Только зачем так ненавидеть человека всего-то навсего за цвет погон? Я же чувствую, аж до самых кишок холод пробирает от твоей улыбочки, Аркан.

– Холод тебя пробирает от холода, товарищ ефрейтор. За бортом никак верный тридцатник, если вообще не все сорок градусов, морозца. А отношение нашего брата к вашему – это на чисто генетическом уровне: я сам уже не первую ходку иду, отец мой дважды или трижды сидел, дед в своё время тоже немалые срока мотал… Прадеда не помню, но подозреваю, что и он какую-нибудь царскую каторгу хоть раз, да отбывал. Иначе, с какого это вдруг бодуна вся родня моя, как и я сам, – родом из глухих ссыльных краев? Так что, не со зла, а чисто машинально мог я тебя тогда пришить¹² между делом, вместо того чтобы от блатоты всякой защищать, если б кто предрёк мне на верняк, что ремесло ты вертухайское¹³ изберёшь для службы. Да в таком позорном сане – вафлейторском. Тьфу…

– Ага, вспомни ещё устаревшую чушь, что будто бы лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора… Слыха-али! Но ведь это ж всего-навсего промежуточное звание между рядовым и младшим сержантом. Мне его, когда службу в штабе начинал, почти сразу, всего лишь через два месяца после принятия присяги дали с перспективой и дальше повышать в пример другим.

– А потом сверхсрочная, и – вечный кайф, в натуре! Чисто конкретная власть над зэками… и зэчками в охотку…

– Увы, увы… Не оправдал я оказанного мне высочайшего доверия товарищей командиров. Поцапался по дури с начальством и вот, трясусь теперь вместе с тобой, родной мой, в автозаке, и мечтаю скорее добраться до Усмани, сдать груз, то есть вас на зону и просто нормально, в горизонтальном положении, поспать перед обратной дорогой.

– Турнули из штаба? Эка беда! Не расстраивайся, Мить, получишь ты свои сержантские лычки и на этой чисто конвойной службе. Хотя бы к дембелю для приличия. Если вот только… до Усмани твоей грёбаной живыми сейчас доберёмся, не дадим дубаря в этих сугробах. Стрёмно мне чего-то на душе, чую – юзит местами наш автотранспорт. Погода паскуднее некуда – буран разыгрывается не игрушечный, да ещё такой морозяка ему в помощь.

– А по мне, так ничего…

– Ничего, говоришь? А ты, Митя-гармонистушка, скинь-ка свою тёпленькую шубеечку с валеночками, да набрось взамен мою тощую телогреечку и ботиночки на рыбьем меху, чувствительность твоя к погоде и подскочит по самое не хочу.

– Ну, ладно, кончай базар, – по-прежнему лениво-спокойно, ни на полтона не повышая голоса, изрёк благосклонно молчавший всё это время черноусый сержант, и Пёрышкин послушно вернулся на своё место, положил на колени бесприкладный АКМС¹⁴, проверил, больше для порядка нежели по сомнению, на месте ли кобура с пистолетом и, оглядев решётки и дверные замки, попытался, прижмурившись, вызвать мысли о чём-нибудь горячем или хотя бы тёплом – жарко натопленной печке, бане, песчаном пляже, да просто, в конце концов, двухъярусной казарменной кровати с тёмно-синим полушерстяным одеялом… Хотя спать на посту даже вполглаза Устав караульной службы запрещает категорически… но ведь для безусловного зоркого бодрствования в составе конвоя был ещё и молодой боец-«салабон»¹⁵ Ершов; да и сержант, будучи конвоиром опытным, дремал настолько грамотно-чутко, что вряд ли допустил бы нештатную ситуацию лишь по причине прикрытых глаз. И Пёрышкин с чистой совестью спокойно грезил…

– Попробую-ка и я, с вашего дозволения, граждане начальники, покемарить хоть остаток ночи, – прокряхтел Аркан-Хомут, затискиваясь обратно в свой угол.

Между тем буран «за бортом» и впрямь разыгрывался нешуточный. Машина всё чаще делала натужные рывки, буксовала и, наконец, остановилась совсем.

– Сержант Гаджиев! – раздался снаружи голос начальника караула прапорщика Замкова, сидевшего всю дорогу, на правах главного, в тёплой кабине с водителем. – Ко мне!

– Пёрышкин! Остаёшься за старшего, – черноусый бодро, будто нисколько и не дремал до этого, выскочил наружу.

– Что делать будем, сержант? Мандец подкрался ближе некуда. Заметёт и заморозит к едрене фене заживо, если срочно что-то не придумаем, – прапорщик был собран и сосредоточен как в бою. – Каждая минута на вес золота.

– Сколько км до ближайшей деревни? Вы этот маршрут лучше меня знаете, товарищ прапорщик. Да и из кабины куда легче ориентироваться, чем из этого гроба, – сержант изо всей силы грохнул кулаком по железной обшивке «пассажирской» части автозака. Замахнулся, чтобы ударить опять, но прапорщик остановил его:

– Пять-шесть от силы. В нормальную погоду час пешего хода. Сейчас же,

в буран, когда дорогу вот-вот совсем заметёт – трудно даже предположить.

– Если кто-то один из нас, товарищ прапорщик, уйдёт искать трактор…

– Вот ты, Гаджиев, и отправишься на поиски. А мы с солдатиками попытаемся вытолкать машину.

– Това-а-рищ прапорщик, извините, но если толкать, то моя комплекция здесь, наверное, больше пригодится.

– Хорошо, сержант, – не стал возражать и впрямь не обладавший атлетическим телосложением начальник караула, – я пошёл пробиваться пешком, постараюсь поскорее раздобыть тягло, а вы повыталкивайте пока машину втроём. Спасение – только в движении вперёд. Лопата у водителя должна быть, а потребуется что-то из казённого имущества под скользящие колёса бросить, действуйте без опасений. Ответственность беру на себя. Жизнь солдат дороже. В общем, принимайте караул и не теряйте ни минуты!

– Есть не терять ни минуты! Пёрышкин, Ершов, к машине!

Из распахнувшейся двери автозак-фургона тут же выкатились как колобки облачённые в одинаковые армейские полушубки, ватные стёганные штаны и огромные валенки с соответствующими им по размеру не менее огромными калошами, на ходу завязывая под подбородками тесёмки шапок-ушанок, двое юношей, далёких, как и ушедший только что в ночь их начальник-прапорщик, от претензий на богатырскую внешность.

– Ефрейтор Пёрышкин!

– Я!

– Головка от… – не успев договорить популярнейшую, идеально срифмованную армейскую остроту до её логического конца (всего-то три буквы осталось), Гаджиев неожиданно вспомнил, что в этой машине в настоящий момент нет лопаты – наипервейшего помощника водителя любого, наверное, застрявшего в снегу или грязи транспортного средства. Упавшим голосом он отдал уже несколько видоизмененную по сравнению с изначально предполагавшейся команду:

– Озадачь нашего доблестного водилу-чудилу Мартиросяна, чтоб газовал враскачку до дыма из-под колёс, пока не сдвинемся по маршруту. Лопаты у этого героя нет, отдал перед выездом такому же, как он, гвардейцу, а назад забрать забыл. За такую безалаберность у Мартиросяна ещё будет возможность получить своё, когда в часть вернёмся. А пока нам здесь придётся потруднее, чем могло быть.

– Есть! – побежал к кабине Пёрышкин. А когда через пару минут вернулся, сержант и «салабон» Ершов уже изготовились толкать сзади тяжёлую машину. Присоединился.

– Жить хотим, так столкнём и покатим, – сержант Гаджиев был настроен решительно. – Автоматы, чтоб не мешали, быстренько сложить в кабине. Ершов, отнеси. И… раз-два-а, взяли!

Немало солёного пота, несмотря на лютый мороз со свирепым ветром, пролили бойцы-«краснопогонники» – водитель, выжимавший из вверенной ему автотехники всё возможное, и трое «толкачей», выжимавшие всё возможное из своих молодых организмов, чтобы стронуть с места буксующий автофургон с полутора десятками взрослых людей на борту. Полутора десятками здоровых мужчин, числящихся «грузом», при этом грузом особо опасным, почему и должным образом охраняемым. А значит, в свою очередь, и запрещённым к какому-либо его использованию. Поскольку же любое использование без каких-то специальных санкций «сверху» транспортируемого под охраной груза незаконно по определению, так же как в принципе незаконна его хотя бы временная выгрузка до прибытия на место назначения, то груз должен оставаться в статусе груза до конца пути. Вернее – до полной, юридически оформленной его передачи адресату. И, само собой разумеется, груз должен быть от момента приёмки и до самой сдачи не только надёжно охраняем, но и находиться строго взаперти.

Трудно сказать, сколько точно – двадцать, тридцать минут или час, а может и все два надрывались они в неимоверных усилиях протолкнуть злосчастный гружённый по самый свой нормированный предел автозак хоть на метр вперёд, – ориентировка во времени была потеряна ими сразу. Но усилия эти были, факт, безрезультатны. Слегка отупевшие от такого бестолкового сверхнапряжения, когда в глазах темно, а тело готово махнуть на всё, свалиться в ближайший, желательно помягче, сугроб и забыться в приятном расслабляющем, нередко чреватом, однако же, гибелью от резкого переохлаждения сне, ефрейтор Пёрышкин и рядовой Ершов уже совсем собрались рухнуть от потери сил. Но не успели. Бравый их «старшой» сержант Гаджиев сорвался раньше.

Горячего кавказца словно взорвало изнутри. Вдруг перестав толкать дёргающуюся беспомощно-натужными рывками и ревущую ревмя машину, он воздел, потрясая, к небу сжатые в кулаки руки в армейских рукавицах, громогласно и многоэтажно выматерился по-русски, гортанно прокричал куда-то в темень длинную гневную тираду на родном языке и заметался, ожесточённо пиная снег, между машиной и окружающими её неумолимо растущими сугробами. Подбежав к автозаку, с силой заколотил сначала кулаками, а затем, всё больше и больше неистовствуя, тыловой частью автомата по железу.

Пёрышкин, Ершов и выскочивший из кабины испуганный Мартиросян растерянно глазели на взбесившегося сержанта и не знали, что предпринять. С одной стороны, сержант здесь старший по званию и должности, замещает, пусть и временно, но законно начальника караула. Кроме того, он – «дед», готовящийся грядущей весной уйти на заслуженный и, согласно рукописным лозунгам на гарнизонных заборах и туалетных стенах, «неизбежный как крах капитализма» «дембель». А «дедов» этот статус… – ещё более серьёзно, чем звание и должность. Традиционные неписанные законы в рядах советских вооружённых сил пока что незыблемы, и перечить старослужащему солдату, а тем паче сержанту дело гораздо более неблагодарное, если не сказать кощунственное, нежели прямо послать подальше иного молодого офицера. Но с другой – не рехнулся ли, часом, «дедуля» на нервной почве, зная фактическое положение вещей в данной ситуации на данную минуту лучше их и, следовательно, лучше понимая степень его истинной опасности? А свихнувшийся человек с оружием в руках – это, братцы, не дай Бог! Так не обезоружить ли его от греха подальше, сначала, конечно же, оглушив и связав (не оглушив никак нельзя – здоров, кабан, и даже троих таких солдатушек как Пёрышкин, Ершов и Мартиросян вместе взятых, раскидает вмиг)? Но, кто же в таком случае возьмёт на себя командование и ответственность за выполнение поставленной перед караулом задачи в таких непростых условиях? Бойцы переглянулись – никто из них не был готов к этой роли.

И они благоразумно решили набраться терпения и ждать, подпрыгивая чтобы не замёрзнуть, пока беснующийся Гаджиев утихомирится сам и снова обретёт способность хладнокровно, быстро и правильно оценить обстановку, а затем так же быстро принять единственно верное решение.

К счастью, горячая кавказская кровь, покипев и побурлив не более одной-двух минут, видимо почувствовав должное уважение к способному очень быстро превратить её в безжизненный лёд морозу, кипение и бурление своё остановила так же внезапно, как и начала, скорёхонько рассудительно остыла до нормальной температуры человеческого тела и направила свои, уже «хладнокровные», жизненные силы туда, где они в настоящий момент были необходимы больше, чем в эмоциональной сфере, – к рационально-мыслительным центрам уже не такой буйной, как только что, головы сержанта. И получившая должную, а не кипятковую подпитку головушка эта не замедлила здраво откликнуться, тут же приняв решение. Решение, которого подспудно ждали и одновременно опасались все трое подчинённых. Оно ведь в корне незаконно… но только оно и могло бы спасти их всех, ведь от канувшего во тьму прапорщика помощи пока не видно. Даже если эта помощь и придёт, то, вероятно – к уже окоченевшим трупам, утром, когда буран утихнет, и трактора с людьми сумеют пробиться к автозаку, обнаружить который сейчас извне не так-то просто.

– Ефрейтор Пёрышкин, рядовой Ершов, с оружием наизготовку прицельно наблюдать и в случае малейших попыток прыжков вправо-влево стрелять без предупреждения! Я пошёл выпускать подконвойных – будут выталкивать машину. Иначе, боюсь, нам всем тут конец. Вопросы есть? Вопросов нет. Рядовой Мартиросян, за руль!

Едва озвучив команду, сержант быстро, не теряя драгоценного времени, скрылся во чреве автозака. Пёрышкин, стараясь своим не очень зычным от природы голосом пересилить жуткий вой ветра, крикнул Ершову:

– Беги в кабину за автоматами. А я пока с пистолетом послежу. Нет, одного, боюсь, будет мало, дай-ка мне ещё свой.

Взяв у Ершова поданную ему вместе с отстёгнутым ремнём кобуру с почти килограммовым снаряжённым «Макаровым» внутри и отойдя от автозака на возможно дальнее расстояние для лучшего обзора места действия, расстегнув свою кобуру и кобуру Ершова, ефрейтор вдруг с ужасом обнаружил, что в его тёплых двупалых армейских рукавицах если и возможно в соответствующую погоду как-то привести в боеготовность и использовать по прямому назначению автомат Калашникова или другое крупное оружие – хотя бы снять его с предохранителя, передёрнув затвор загнать патрон в патронник и, просунув указательный палец к спусковому крючку, даже произвести выстрел одиночным или короткой очередью, а то и одним нажатием выпустить за секунды весь магазин, то с пистолетом… как бы не так. Здесь – другая история, поскольку иные габариты, или попросту размеры. Если и пригодны для продуктивной «работы» с таким малым стрелковым оружием как пистолет какие-либо перчатки, то лишь, в лучшем случае, изящные тонкой кожи, в коих любят щеголять «господа офицера», а иногда, при парадной форме и при хорошем личном материальном достатке, и прапорщики, в глубине души причисляющие себя к офицерскому составу. Но утеплённые солдатские рукавицы! Пусть и со специально отдельно скроенным указательным пальцем «для стрельбы в зимних условиях», но рукавицы есть рукавицы, просто-напросто варежки военного образца.

Нетерпеливо поглядывая в сторону убежавшего к кабине Ершова, Пёрышкин не забывал, однако, внимательно следить и за открытой дверью автозака, откуда могли в любую секунду начать выпрыгивать наружу страшные для любого безоружного или просто беспечного советского человека «нелюди» – зэки.

И он, в порыве бдительности без колебаний сбросив в снег рукавицы, взял оба пистолета в руки, тут же больно обожжённые злющим морозом, снял один за другим с предохранителей, взвёл курки. Мгновения, которые рядовой Ершов бегал за автоматами, показались ефрейтору вечностью. Вернувшись, запыхавшийся Ершов протянул ему «Калашников», уже всё равно, чей из них – не до разглядывания заводских номеров.

В этот момент в проёме распахнутой автозаковой двери появился сержант Гаджиев, спрыгнул на снег. За ним один за другим начали покидать машину зэки. Гаджиев считал:

– Первый, второй… пятый…

Пёрышкину было уже не до чего-либо, он видел только опасных в своей непредсказуемости уголовников, выпускаемых наружу без наручников. И – раздражённо отмахнулся от автомата, протянутого ему Ершовым, так как времени не было даже на такое необходимое движение, как взять в руки пусть менее удобное в данном случае, но более надёжное, чем пистолеты, оружие. Выставив вперёд оба моментально сделавшиеся ледяными «Макарова», он старался не упустить ни единого жеста ни одного зэка, ни лишнего шороха с их стороны. Жгучая боль в нещадно замораживаемых безжалостной стихией руках на какое-то время притупилась.

«Салабон» Ершов, будучи в виду самого малого на сегодня из всего состава караула срока службы самым неопытным, не успевшим побывать, как, впрочем, и Пёрышкин, ни в единой пока серьёзной служебной переделке, больше других, естественно, и взволновался в миг начала «исхода» зэков из автозака. С двумя «калашами» в руках, один из которых ему так и не удалось передать ефрейтору, он вслед за ефрейтором неуклюже попытался принять такую же, как и тот, позу боевой готовности и не допустить, само собой, ни малейшего ЧП¹⁶ по своей вине. Автомат стукнулся об автомат, и один из них упал в рыхлый снег.

Подбирать выпавшее из рук оружие солдату было некогда –

заключённые уже вовсю выпрыгивали под счёт сержанта из дверей фургона и привычно-правильно строились в шеренгу.

Отсчитав последнего, Гаджиев, прежде чем расставить всех по своим «рабочим» местам, сказал краткую, но насколько умел и насколько вообще возможно в подобной обстановке, душевную напутственную речь:

– Граждане осужденные! В жизни каждого человека – солдат ли он, осужденный ли, азербайджанец-колхозник или профессор-еврей, чем бы он ни занимался, случается хоть раз момент, когда ему надо решить, выбрать, человек он на самом деле или… совсем не человек. Мужчина – или не мужчина. Сейчас наша с вами жизнь, так уж получилось – опять подвели метеослужбы: без их брехни эта ездка была бы стопроцентно отменена, – в общем, наша с вами жизнь – в наших общих руках. Выпихаем сообща машину из заноса – будем жить. Не сможем – кто знает, чем эта ночь закончится. Прапорщик наш ушёл за трактором, но найдёт – не найдёт,

одному Аллаху известно. Так, что…

– Выпихаем, начальник! – неосторожно подал голос один из зэков, но был остановлен грозным взглядом мгновенно взявшегося за кобуру сержанта, без слов говорящим нечто вроде «р-разговорчики в строю!!.»

– Особо хочу отметить, граждане осужденные, что если не будет предпринято попыток побега, в «верха» по команде уйдёт рапорт о вашем достойном поведении, и вам это обязательно зачтётся.

Глянув на небо, сержант спохватился и поспешил закончить своё непозволительно для такой обстановки затянувшееся пламенное выступление «перед народом»:

– Ну, а в случае чего, не хотел бы вас зря обижать, мужики, если вы люди нормальные, хотя и нарушили когда-то закон, но… стрелять будем без предупреждения, и не по ногам, как обычно, первый выстрел, а – сразу на поражение. Всё. По местам, как на свободе. Пошли!

… Осужденный за злостное хулиганство к длительному, в связи с неоднократными судимостями до этого, сроку лишения свободы Аркадий Хомутов в группе самых физически крепких подконвойных этого этапа подпирал собой машину сзади. Его этапный «кореш» по красноречивой кличке «Бугай», толкавший автозак рядом, плечом к плечу, шепнул:

– Глянь, Хомут, какая сопля зелёная в ефрейторских погонах устеречь

нас с тобой пытается! Да он же обе свои волынки¹⁷ в руках еле держит. И мурло в слезах – чует, падла маменькина, хана подползает конкретная. Поди и в штанишках не сухо… Давай, чтоб не мучился, гуманно пристрелим беднягу его же пулькой и айда во тьму!

– А остальные? – с непрошенной жалостью глянув на горе-охранника, в которого и стрелять-то без надобности – и так вне всяких сомнений приговорённого к жесточайшему обморожению рук (крупно повезёт пацану-музыканту, если обойдётся без ампутации как минимум пальчиков) Пёрышкина, начал тянуть время Аркан-Хомут.

– Ты кого под остальными имеешь в виду? Если не наших, а их, так и правофланговый такой же салажонок, только с автоматом вместо волын, тоже хрен стрельнуть успеет, если шустро и слаженно рванём. Как и его друган-вояка с одной лычкой, обмёрз до полного паралича… Так что, оба эти ребятёнка для нас ну никак не фактор.

– Не торопись, Бугай, есть ещё этот чёрный сержант, а уж он-то половину из нас положит в момент. И шоферюга вооружённый в кабине. Кто его знает, на что способен…

– А если врассыпную, в разные стороны одновременно всем? Лучший способ заблудить охрану, которая сначала не с ходу сообразит, куда стрелять, потом – за кем гнаться. А у нас с тобой сейчас самый выгодный сектор – эти двое несчастных. Живыми проскочим без проблем. Да ты посмотри! Хлопнем пацанят как мух, а там – буран, ночь, свобода… Только и уходить сейчас, Аркан!

– Погоди ты, Бугай, не дави. Не стану я этого мальца хлопать.

– Чего так? Родственник, или знакомый?

– Пока ты дрых в дороге как сурок, я успел с ним перебазарить. Земляки мы, и кое в каких событиях участвовали считай совместно, хотя и не по одну сторону «линии фронта». О! П-пошла-а, зараза! Давай, Бугай, поддай! Ещ-щё-о! Оба-а!

Машина действительно стронулась с места, продвинулась, подбуксовывая, метра на два, остановилась. Тронула опять, прошла ещё метр-другой и – снова как вкопанная. И – новый рывок не менее этих вместе взятых.

Воодушевлённый успехом, сержант Гаджиев повеселел. Энергично прошёлся вокруг машины, подбадривая людей, которые в основной своей массе пока, видно, не спешили воспользоваться так любезно предоставленной им обстоятельствами возможностью побега. Тут только и обратил он внимание на двоих самых на вид здоровых из всех здесь присутствующих их собратьев зэков, явных по всем приметам и повадкам рецидивистов, хотя и достаточно молодых возрастом, ненамного старше самого Гаджиева, о чём-то подозрительно шепчущихся у «кормы» автозака. И очень ему эти двое не понравились. Внутри начало нарастать трудно сдерживаемое страстное желание размозжить обоим черепа, расстрелять их немедленно, выпустив из автомата по полному магазину в каждого. Но, к великому сожалению, ликвидировать их, или хотя бы изолировать, загнав пинками обратно в автозак, сразу нельзя – слишком уж незаменимая в этот трудный момент «рабсила». И в то же время – прямая опасность нештатной ситуации… Хотя, чего уж там, вся сегодняшняя ситуация с самого начала нештатная.

Украдкой проследив за направлением взглядов шепчущихся, Гаджиев обратил внимание и на то, мимо чего даже самый бездушный сержант не позволил бы себе пройти. О, Аллах!.. да это же у Пёрышкина что-то неладное?.. Руки… Вот это ни… чего себе! А лицо… Слёзы ручьём, замерзающим прямо на щеках…

– Потерпи, Пёрышкин, – подбежав вплотную, приобнял Гаджиев ефрейтора. – У нас где-то в бардачке была на всякий случай неприкосновенная фляжка. Сейчас спиртиком оботрём руки и лицо, из аптечки глицеринчиком обработаем и попробуем натянуть рукавицы. Автомат мой возьмёшь и будешь стоять как памятник, стволом на сук-зэков, сколько выстоишь. А там и прапорюга с трактором подоспеет, козлота медлительная! Ну, ладно, держись, я сейчас! Ершов, прикрой…

Гаджиев побежал к кабине машины, а силы уже оставляли Пёрышкина и он, каким-то чудом пока держась на ногах, начал неудержимо уходить из

осознания окружающей действительности.

«Эх, паря, спиртяги бы тебе сейчас, и внутрь и снаружи», – подумал осужденный Хомутов, продолжавший, толкая машину, исподволь наблюдать за полуживым Митьком-гармонистом, от которого после краткого разговора отбежал в сторону кабины сержант. Хомутову только что было краткое видение как раз с крепким спиртным – сцена из раннего детства, когда будучи семилеткой-первоклашкой он впервые в жизни попробовал на вкус водку. В компании отцовских дружков-собутыльников, собиравшихся в выходные дни и по праздникам, а иногда и посреди рабочей недели «погудеть»-повеселиться в их бараке на окраине рабочего посёлка, был в числе завсегдатаев одноногий инвалид-музыкант, развлекавший компанию высокопрофессиональной игрой на очень красивой гармошке с клавишами как у пианино.

Маленькому Аркашке, конечно же, не след было присутствовать на взрослых гульбищах, но он не мог удержаться, чтобы ещё и ещё раз не получить наслаждения от божественной игры одноногого. Музыка была настолько завораживающе-душещипательной, что мальчишка плакал от счастья в моменты наиболее виртуозных пассажей, издаваемых чудо-гармошкой.

Однажды, когда гости были уже основательно «поддатые», отец в присутствии не менее пьяной, чем все остальные, матери Аркашки, поднёс сынишке полную стопку «Московской» с торжественно произнесёнными словами «Посвящение в настоящие мужчины!» и, хитро подмигнув, спросил: «Как твоя фамилия?» «Хомутов», – серьёзно ответствовал Аркашка. «А звать…?» – не унимался отец. Не научившийся ещё как следует выговаривать букву «р», мальчик в пределах умения и произнёс своё имя: «Алкашка». И под громкий хохот подзадоривавщих его мужиков, вместе с которыми заливалась весёлым смехом и ныне покойная (земля ей пухом!) мать, превозмогая судорожные рвотные позывы от отвращения, выпил он поданную стопку до дна. Противно, отвратно, но – музыка дороже, где ещё послушаешь, да вдоволь, такие мелодии, какие выдавал здесь пьянеющий всегда строго в рамках «рабочей концертной кондиции» одноногий «маэстро».

Такое повторялось потом не единожды. Под дружные хмельные подначки собутыльников отца и матери «А ну, Алкашка, покажи, какой ты мужик!» он раз за разом опрокидывал в себя эту мерзкую вонючую гадость, во всех случаях, даже когда доходило до блевоты, выходя из такой неприятной игры, на его детский взгляд – победителем. Ведь довольные «взрослостью» выпивающего Аркашки родители и гости не препятствовали ему находиться рядом, а, значит, и – слушать, сколько влезет, навсегда отныне полюбившуюся аккордеонную музыку.

В дальнейшей жизни Аркану, как кликали его повзрослевшие вместе с ним дворовые друзья, ещё много-много раз приходилось доказывать свою принадлежность к «настоящему мужчинству», и уже не только относительно регулярным опрокидыванием в себя «стопаря», а и различными иными способами, в том числе и сомнительными с точки зрения уголовного закона. И, как следствие, сначала небольшая судимость с условным сроком лишения свободы, затем – другая уже посерьёзнее, когда от реальной отправки «на нары» спас в качестве альтернативы лишь призыв в строительные войска (только туда и направляли иногда, в надежде на внетюремное исправление, служить начинающих, ещё не совсем отпетых уголовников), третья почти сразу после демобилизации – небольшая по сроку отсидки, но давшая ему непререкаемый авторитет в молодёжной «блатной» среде. И вот теперь у Аркана-Хомута, не успевшего понюхать нормальной человеческой жизни, – очередная, на этот раз основательная многолетняя «ходка», течение которой уже в самом её начале так легко прервать одним хорошим прыжком в морозную мглу…

Но, что это с мальчишкой? Как же этот сержант, зараза, бросил его в таком состоянии? Понёсся куда-то к шоферской кабине… если даже всего лишь нужду справить где-нибудь за бампером, всё равно это непростительно надолго… нашёл, дундук, время, человек ведь гибнет!

Явственно видно – пистолеты уже совсем вываливаются из музыкальных рук Митька (эх, как он играл в те вечера в Чардаре, шпана после каждого услышанного ею его «концерта» торжественно клялась никогда не бить такому таланту морду!), а потеряются, зарывшись в снегу, – тогда бедному ефрейтору точно каюк, трибунал за утрату табельного оружия обеспечен. Ведь после такого-то буранища искать здесь эти железки будет полной бестолковщиной. Да он, Митёк, кажется, сейчас точно гикнется, ведь явно уже без сознания, и на ногах держится вопреки всякой логике. Так и есть, всё, падает. Надо помогать парню!

Хомут в несколько быстрых прыжков оказался рядом с падающим Пёрышкиным, успел подхватить его.

Находившийся всё это время бок о бок с Хомутом Бугай, увы, по своему превратно истолковал его действия: метнувшись вслед за ним в сторону практически беспомощных солдатиков, сбил уже не способного на адекватную реакцию застывшего до бесчувствия Ершова с ног, выхватил из его слабеющих с каждой минутой рук автомат и, не мешкая ни секунды, растворился в темноте (далеко Бугай не уйдёт, завязнет в непроходимых сугробах, и в первые же светлые утренние часы будет найден замёрзшим, с так и не применённым в деле ершовским автоматом на шее, вследствие чего эта попытка побега будет подогнана в рапорте командованию под несчастный случай и как таковая сокрыта от учёта, и никто из охранников за инцидент, естественно, не будет наказан).

Ни прыжка в буранную темень Бугая, ни какой-либо реакции на

на происходящее остальных зэков Аркан-Хомут не замечал. Так же, как не замечал он и сбитого Бугаём с ног, валяющегося раскинувшись на снегу обессиленного Ершова. Ему важнее было сейчас чем-то реально помочь страдающему Митьку-гармонисту. Он сдёрнул со своей шеи не отобранный у него почему-то на этапе «краснопогонниками» тёплый шерстяной шарф, намереваясь обернуть им руки ефрейтора. А чтобы освободить их для этой нехитрой манипуляции, осторожно разжал его задеревеневшие бесчувственные пальцы, взял за стволы пистолеты и повернулся назад, намереваясь отдать, соблюдая максимальную безопасность для окружающих – рукоятками вперёд, дулами вниз, хотя бы тому же сержанту – единственному, не считая сидящего в кабине и «газовавшего до упора» водителя, из конвоиров, оставшемуся в строю. И, тут же наткнулся грудью на мгновенно разорвавшую адской болью сердце жестокую тупо-бескомпромиссную, легко опрокинувшую его на спину силу.

– За что, с-суки… – немое недоумение застыло в неудержимо тускнеющих остановившихся глазах осужденного Аркадия Хомутова, сражённого меткой автоматной очередью, выпущенной бравым сержантом Гаджиевым, всё жавшим и жавшим в исступлении на спусковой крючок, пока не закончились патроны. За этот боевой успех сержант будет вскоре награждён «золотым» (из металлического сплава жёлтого цвета) нагрудным знаком «За отличие в службе» первой степени.

Умирая в конвульсивных корчах и судорогах на окровавленном снегу, уже не видел и не слышал «Алкашка-Аркан», как буквально через несколько минут впереди по курсу автозака сквозь снежную свистопляску и мёртвую темень, почти не пробиваемую автомобильными фарами, замаячили встречные, фары куда более сильные, под рокот мощного двигателя появился громадный трактор «Кировец», подстрахованный на всякий случай ещё и трактором-дублёром поменьше, и легко, как детскую игрушку, вытащил автозак из заноса. Не видел, как не последовавшие примеру уголовного беспредельщика Бугая и не решившиеся на массовый побег тринадцать оставшихся из первоначальных пятнадцати зэков послушно погрузили в машину тела погибших, погрузились сами и мирно отправились в предписанную им для дальнейшего отбывания сроков «первую» усманскую «зону»¹⁸.

Не суждено было узнать убитому, как по возвращении в часть и оказании первой медицинской помощи отправлен был Митёк-гармонист в окружной госпиталь, где врачи долго и трудно спасали, и спасли-таки от ампутации его побывавшие в крайней степени обморожения «музыкальные пальчики». И как плакал Митёк навзрыд, с обязательным аккордеоном в руках на его, хомутовской, скромной, могиле, навещать которую будет многие годы при любой возможности. И, тем более не мог знать покойный, какие мысли терзали лихорадочно дрожавшего в ту злополучную ночь Пёрышкина не только, оказывается, от лютого холода, но в не меньшей мере и от страха. Страха-ожидания, кинутся на него сейчас эти двое здоровущих шепчущихся зэков, одним из которых был сам Хомут, или не кинутся. А если решатся, то сразу прикончат для верности или просто скроются, отобрав оружие? Каждый искоса брошенный этими двоими в его сторону взгляд заставлял его и так уже еле державшие тело окоченевшие ноги всякий раз сильнее и сильнее подкашиваться. Сможет ли он надавить уже совсем непослушными распухшими пальцами на спусковой крючок хотя бы одного из двух, не менее самого Пёрышкина заиндевевших пистолетов? Суметь вовремя надавить на оба сразу… такое было бы расценено как огромная удача – и тот, и другой покушавшиеся на побег, в случае прямого попадания гарантированно обезвреживались.

Но, Бог свидетель, не собирался Хомут оправдывать страхов мучавшегося бессилием своей бдительности будущего лауреата всевозможных музыкальных конкурсов «Митька-гармониста». Не собирался… Он просто в очередной в этой жизни раз захотел и попытался (когда-то ведь, в страшной чардаринской уличной драке, ему это удалось…) спасти для уважающего настоящую музыку человечества находившиеся на краю гибели мало приспособленные ко всему грубому, в том числе к механизаторской экскаваторной работе, хулиганским дракам и боевой солдатской службе, редкой одарённости «аккордеонные пальчики», которые оно, человечество, могло потерять безвозвратно. Только и всего…

А бравый сержант-герой буквально за несколько дней до демобилизации, будучи в звании уже старшего сержанта и готовясь к учёбе в школе прапорщиков внутренних войск, в состоянии внезапно возникшей необъяснимойярости пристрелит, к счастью не насмерть, одного из подчинённых ему солдат нового призыва, и тут же, в состоянии той же взвинченности, а может быть и неожиданно пробудившегося чувства вины, всадит пулю в буйную голову самому себе, так и не обрадовав своим излечением от неконтролируемых вспышек гнева старых родителей, возлагавших немалые надежды на воспитующую и закаляющую силу армейской службы.

Примечания

1

Спецавтомобиль-камера на базе обычно полуторатонного грузовика для перевозки заключённых в сопровождении конвоя;

(обратно)

2

Военнослужащий второго полугодия срочной службы.

(обратно)

3

Военнослужащий четвёртого, т.е. последнего полугодия срочной службы;

(обратно)

4

Заключённые (жарг.)

(обратно)

5

Пойменные леса в пустынях Средней Азии, в данном случае – в пойме р. Сырдарьи.

(обратно)

6

Широкомасштабная амнистия после смерти в 1953 г. «вождя народов», объявленного позже величайшим злодеем – руководителя советского государства И.В.Сталина, когда в результате ликвидации 104 лагерей и 1567 колоний на свободе в одночасье оказалось более 1 млн. 200 тыс. человек, т.е. больше половины, или 53,8 % общей численности заключённых. Указанная амнистия во многом способствовала массовому переносу специфических лагерных, заведомо конфликтных практик в «большой социум». По словам из доклада нового тогдашнего министра внутренних дел СССР С.Н.Круглова и генерального прокурора СССР Р.А.Руденко председателю Совета Министров СССС Г.М.Маленкову, «в некоторых городах и районах начался настоящий криминальный террор». Насилие стало настолько обычным, что люди просто не обращались в милицию, чувствуя себя беззащитными жертвами тотального и почти ненаказуемого вышеуказанного террора.

(обратно)

7

Фактическое имя Роберто Лоретти – итальянский певец (род. в 1947 г.), в подростк. возрасте (в начале 1960-х годов) завоевавший мировую известность

(обратно)

8

Отечественный дизельный экскаватор модели «Э-10011» с объёмом подвешенного на тросах ковша 1 куб. м., черпающего груз (грунт) с позиции «сверху вниз»;

(обратно)

9

Военнослужащий срочной службы конвойных войск МВД СССР;

(обратно)

10

ДТ-54, ДТ-75 и др. – модели отечественных дизельных тракторов.

(обратно)

11

«Ленинская комната» – в советских войсках место проведения занятий по политической подготовке, других теоретических занятий, собраний и культурного досуга солдат, обычно в масштабах такого подразделения как рота;

(обратно)

12

Прикончить, убить (жарг.)

(обратно)

13

«Вертухай» – охранник, надзиратель в тюрьмах, местах лишения свободы (жарг.)

(обратно)

14

Автомат Калашникова модернизированный складывающийся, калибра 7,62 мм (вместо деревянного приклада у этого более удобного при конвоировании или десантировании вида, в отличие от обычного, в случае необходимости откидывается облегчённое приспособление для плечевого упора, использующееся редко, как правило на учебных стрельбах)

(обратно)

15

Вариант жаргонного «салага». Так называли военнослужащих первого полугодия срочной службы, которые не пользовались никакими внеуставными послаблениями

(обратно)

16

Чрезвычайное происшествие

(обратно)

17

Пистолеты, револьверы (жарг.)

(обратно)

18

ИТК-1 (Исправительно-трудовая колония № 1)

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***