Юровские тетради [Константин Иванович Абатуров] (fb2) читать онлайн

Юровские тетради

От автора

Эти тетради — о комсомольской юности. Не новую форму избрал автор — вести рассказ от первого лица, главного героя книги Кузьмы Глазова. Кузьма прошел нелегкий путь борьбы за новую жизнь, и хотелось, чтобы именно он поведал читателю, в первую очередь молодому, с чего начиналась новая деревня, рассказал о первой ячейке, о первой селькоровской заметке, о первом колхозе, рождавшемся в тяжелых муках, в отчаянной борьбе с кулаками и их пособниками, по-местному — с железнокрышниками.

Нет, не для славы выбрал этот путь Кузьма — это была потребность взволнованной, окрыленной души. У него было одно желание: как эстафету передать новому поколению дело, начатое в далекой деревушке Юрово, каких много было разбросано в ту пору на Руси.

Трудновато было Кузьме Глазову, как и его сверстникам, но они не хныкали. С мечтой о будущем пахали добытую их отцами землю, порой сами впрягаясь в плуг, познавали «рукомесло», учились азам коммунизма.

И у Кузьмы, и у его друзей были, конечно, ошибки. Кое-что может вызвать у сегодняшнего молодого человека и улыбку. «Не так, а вот бы как надо было это делать», — может сказать он с высоты теперешнего времени. Суди, суди, читатель, но и знай: первопроходцам приходилось идти непроторенной дорогой. Тропка и та не всегда маячила перед глазами, бывало, появится и скроется, ищи ее тогда…

Буйской комсомолии посвящаю

Пролог

— Кажись, земляк?

— Приглядись…

— Ты, Петрович? Ну, встреча! Постой, дай и впрямь наглядеться. Тебя ведь считали… Одним словом, воскрес.

— Воскрес. Даже самому не верится. Но раз выкарабкался — надо жить…

— Рад, рад. Ну, здравствуй!

— Здорово, Михайлыч!

Встретились они на развилке дороги, у выхода из леса. Одним концом дорога упиралась в починок Шумово, прикорнувший у овражка с дымившимся ольшаником, куда и направлялся Максим Михайлович Топников, другим сворачивала в маячившую на угоре деревню Юрово, куда шагал Иван Петрович Глазов. Топников — невысокий, сутуловатый, цыганисто-черный на лбу — вмятина. Глазов ростом чуть побольше Топникова, такой тонкий, высохший, что казалось, дунь посильнее ветер, и он переломится как былинка в поле. На щетинистом лице его выделялись только резко очерченные серые губы да рыжие с завитками усы. Подслеповатые глаза были напряженно сощурены.

— Многовато, видать, испили твоей крови, Петрович.

— Да и тебе, гляжу, досталось. Где так испятнали?

— Последний раз — в наших лесах.

— Что, и здесь пошаливали?

— Краешком задели.

— Вот те и тихий угол. Домой?

— Мать навещу и в волость. Дел полно, Петрович. А ты, может, зайдешь? Хоть на минутку? Потолкуем.

— Это — после, Михайлыч, а сейчас никак. Вон, гляди, мое Юрово. Кузенка, воротца… Господи, дошел, увидел-таки… — Он поправил за спиной вещевой мешок и поклонился Топникову: — Прощевай пока.

Вечерело. С полей тянуло прохладой. Май в этом году был с сиверком, в середине месяца даже выпал снег. Задерживался рост трав, озими. В другие весны, как это хорошо помнил Иван Глазов, в придорожном черемушнике бывало белым-бело, воздух переполнялся хмельным духом цветения, а сейчас деревья еще и лист не распустили. И все же, проходя мимо черемух, он сорвал веточку, глубоко вдохнул и… защемило сердце: от ветки пахнуло родным, знакомым.

Хоть устал солдат, оттопал пятки, но зашагал еще быстрее. Вон и дом, четвертый с краю, с белыми березами под окнами, с дощатым палисадником. Мимо небольшого пруда обозначилась тропинка, ведущая к крыльцу. Все так, как было несколько лет назад, когда он последний раз приезжал на побывку. Нет, пожалуй, не все. Крыша у конька провалилась, видно, подгнили стропила. Да и палисадник, кажись, покосился. Эх, ты… Но ничего, ничего. Главное — жив ли Серко?

Давно он не получал из дому никаких вестей. Да и куда писать. Кто о нем знал? Кочевал по госпиталям да по больницам. Болезни отняли память. Самое страшное — это тиф. Глазов и сам не знал, где сразила его эта зараза, то ли в поезде, когда после боев с белополяками перебрасывали отряд, то ли на вокзале в ожидании поезда. В больницу доставили в бессознательном состоянии. Тогда, должно быть, и пропали документы. Кому сообщать, если больной не приходит в сознание, не может вымолвить слова, а в карманах никаких бумаг. Тиф долго не отпускал его. Только было стал подниматься, как нагрянул возвратный, и снова опустилась над ним долгая темная ночь. Врачи уже не надеялись на его выздоровление, он таял на глазах. Если порой и приходил в сознание, то ничего не видел: сказалась газовая атака, которая была еще там, на германской. Но в этом, казалось, умирающем теле не погасла воля к жизни. Она и победила.

Никто в доме не видел, как он переступил порог. У дверей, в кути, сбросил с плеч истрепанный в походах вещевой мешок, снял выгоревшую до белизны фуражку и, пригладив заскорузлыми пальцами усы, вышел вперед, за перегородку. Как ему хотелось громко, по-солдатски, с шуточкой-прибауточкой (он любил веселое слово) отрапортовать, что боец такой-то прибыл из «капиталки» на постоянное место жительства в семью Глазовых, но, увидев встрепенувшихся детей и жену, тихо дрогнувшим голосом произнес только одно слово:

— Здравствуйте!

Жена, Марья, с плачем бросилась к Ивану, скрестила руки на темной, будто прокопченной шее его, заголосила:

— Ваня, да ты ли это? Все глазоньки проглядела, ожидаючи тебя. Другие давным-давно возвернулись, а ты как в воду канул. Но, слава тебе господи, теперича ты дома. — И к ребятам: — Детки, это ваш тятька, наш хозяин. Идите к нему!

Первым подошел Алексей, старший сын. Он приподнялся на носки, прижался к отцу, потеребил красные нашивки на воротнике шинели и сказал:

— А я тебя знаю. И ты совсем не тятька, а папа.

— Почему?

— В книжках тятей называют папами. Я читал.

— Ого, грамотей! — ухмыльнулся отец в усы. — Будь по-твоему.

Тут он поманил желтым прокуренным пальцем второго сынка, Кузю. Тот робко подошел к тяте-папе, не смея ни к чему притронуться. Этот человек в рваной, пропахшей потом и гарью шинели был для него таким же незнакомцем, как и все, кого встречал впервые. Висела, верно, дома отцовская карточка, но на ней он был моложе, без землистых складок на лице и без усов, не таким, каким явился сейчас. Гладя вихрастую голову Кузи, отец спросил:

— А ты не помнишь меня?

— Не…

— Где ему, малюткой был, когда ты уходил, — со слезами вымолвила мать.

— И не припомнишь, когда приезжал на побывку? — продолжал отец.

— Не…

— В таком разе — будем знакомы! — Он, щекоча усами, поцеловал Кузю в губы, в лоб, в щеки.

Потом взял на руки сивобрового малыша Митю, которого все звали беленьким, он был самый младший. Перецеловав и оглядев всех сынишек, покрутил ус.

— Смотрю, молодцов-то у меня без малого отделение! М-да, — протянул он, — веселенькие дела будут. — И сразу приободрился. — Ничего, как-нибудь. С войной все покончено, последних чужаков прогнали.

— Слава богу! — прошептала Марья.

Ужин был в семье Глазовых в тот вечер особенный. Иван Петрович выложил на стол из своего заплечного мешка связку воблы, полбуханки ситного и горсточку сахару, бережно завернутого в тряпицу. Сахару детишкам было выдано по куску на нос, остальное мать завернула в ту же тряпицу и убрала до следующего, как она сказала, счастливого вечера.

После ужина, уже впотьмах, Глазов прошел с фонарем на двор, к Серку, худому, мосластому, подбиравшему черными бархатистыми губами остатки сена в яслях. Иван постоял около него, похлопал по холке, затем заглянул в пустой омшаник.

— М-да, дела… — протянул озадаченно.

У выхода со двора фонарь погасило ветром, и Глазов споткнулся. Марья, ходившая следом за ним, взяла его за руку и повела, как слепого. Он попытался было высвободить руку — неудобно было казаться перед женой немощным, но она держала крепко. Сконфуженным вернулся в избу.

Но ночью, когда все спали, он ощупью снова пробрался на двор. Вскоре в проулке послышался негромкий, приглушенный голос: Иван Петрович разговаривал с Серком.

— Что, дурачок, мотаешь головой? Не узнаешь? Отвык от хозяина? Постой, вожжи потерял. Ты вот стареешь, а я того… Глаза, понимаешь, подводят. Но мы еще с тобой… Нашел, вот она, трогай.

По задворкам проехал в поле.

Воротился только под утро. Стоптанные тяжелые солдатские ботинки были в земле. От ночного пахаря пахло полем и потом.

Разувшись, он кивнул подоспевшей жене:

— Плесни маленько, умыться надо.

Был он усталый, но вместе и довольный. Марья, глядя на него влюбленными глазами, журила: ночью пахать вздумал, будто дней ему бы не хватило.

— Да пойми ты, истосковался я по ней, по землице, — оправдывался он. — А дней, может, и не хватит: много ли у вас вспахано?

— Недюже, — вздохнула жена. — Думала — и не отсеяться нонче. Лошадь-то видел — ветром качает. От бескормицы…

— Ничего, — успокоил ее Иван Петрович. — И коня на ноги поставим, и земельку вспашем. Со своим отделением!

Уже вытирая полотенцем лицо, вдруг справился:

— А не знаешь, как у Топниковых? Отсеялись — нет?

— Что это ты о них?

— Да, видишь, Михайлыча встретил. Тоже из больницы домой шел.

— Вернулся? Слава тебе господи! Бабка-то как сокрушалась… А насчет посева — нет, не знаю. Поди, худо — безлошадникам нынче совсем плохо.

— Помочь бы надо.

— Свое не засеял, а уж… Иди-ка, отдыхай.

— Слышь, а братенник как, Михайло?

— Пошел расспрашивать! Все так же… Знаешь его, хозяйство из рук плывет…

— Василий?

— Что Василий? Стучит, живет. Иди, говорю, отдыхай.

— Силантий дома?

— Куда ж он денется? Гребет тут.

— Артемка, сын его, вернулся?

— Говорят, без вести пропал.

— Вона что. Да, забыл спросить о Лабазниковых. Не закрыли лавку?

— А-а, не поймешь: то закроют, то откроют. Что им здесь? Дюжо ли теперича покупателей. Слышно, в городе обживаются, там и торговля. Сам уж и не показывается здесь. Все?

— Ладно, пока все.

Тетрадь первая У причала

Первые отметины

Никола Кузнецов еще раз поправил на валуне винтовочный патрон и, схватив кувалду, скомандовал:

— А ну, брысь!

Мы скатились в яму, прижались к земле, но головы приподняли. Как же не посмотреть на выстрел! Никола уверял, что ахнет как из пушки. Он один где-то уже пробовал, а теперь и нам захотел показать.

Чтобы в Юрове, нашей деревне, не услышали выстрелов, Никола увел нас за огороды, в овраг. Место тут было глухое, топкое, заросшее осокой, белым ягелем-дудочником да раскидистыми кустами брединника. По дну оврага, в траве, пробирался ручей с множеством обрывистых бочагов. Над ними с противоположной стороны нависали корявые стволы ольшаника, лениво шевелящие ржавой листвой. Пахло сыростью, болотиной. Негромко тенькали какие-то пичужки, подавали голоса вспугнутые дергачи. Едва-едва докатывался сюда шум из деревни, хоть и стояла она на юру.

Громадный валун лежал на бугорке, у ямы. Мы давно проторили к нему дорогу, ходили сюда загорать. Хорошо было лежать на его широкой спине, щедро прогретой солнышком. И трава вокруг валуна росла не болотная, а луговая: белели головки ромашек и кашника, огнем полыхали смолевки, мирно махали метелками стебельки мятлика. А в яме рос чертополох, ощетинившийся своими колючками.

Но что делать — более «удобного» места, чем эта яма, на сей раз у нас не нашлось. Вообще-то Никола взял с собой не всех, а только вечного отрицателя толстогубого рябого Тимку Рыбкина, который, сдирая с рубашки прилипшие колючки, ворчал: «Искололся весь в этой чертовой яме, а может, зазря — вовсе и не стрельнет», еще смиренного жиделягу Шашу Шмирнова (букву «с» Санька упорно не признавал, и называли его так, как он сам себя именовал), головастого, с глазами небесной чистоты Панка Глазова, моего двоюродного братчика, охочего до всего необычного, и в придачу к ним — меня.

Только на один год Колька был старше каждого из нас, а вытянулся — дай боже, раздался. Поговаривали, будто мамка дрожжами отпаивала его. Никакая одежка не выдерживала. Вот и сию минуту, когда он широко расставил длинные, в цыпках, ноги и с усилием взмахнул кувалдой, тесные холщовые штаны, обтянувшие ягодицы, лопнули по шву, да так, что обозначилась голая промежка. В другой раз мы бы хохотали, но сейчас был не такой случай, чтобы зубоскалить.

Держа в вытянутых руках над взлохмаченной головой тяжеленную кувалду, Никола спросил, все ли надежно укрылись.

— Чего тянешь — бей! — выкрикнул Тимка. Ох уж этот рябик! Толстые губы у него завсегда оттопырены, казалось, он все время кого-то дразнит.

— Смотри, сердчишко не ушло бы в пятки, — на всякий случай предостерег его Никола.

— Сам смотри, штаны-то уж лопнули, — не утерпев, ляпнул Тимка.

Никола поставил к ногам кувалду, провел рукой по заду и ухмыльнулся:

— Ничего, пускай посквозит! — И снова подняв железяку, скомандовал: — Из боевых по вражинам — пли!

Он так ударил по патрону, что тот обратился в лепешку. Но выстрел был негромкий, пуля, вжикнув, неподалеку упала в осоку.

Рыбкин вылез из укрытия и презрительно поморщился, донимая Николу:

— Ничего страшного.

— А вот счас увидишь! — пообещал тот и положил рядышком на камень сразу три патрона. — Прячься!

— От таких-то комаров? — фыркнул Тимка. — Ни за что! И не трать зря патроны. Хошь — мену сделаем. (Страсть к менам у Тимки была в крови.) Я тебе отдам батькину солдатскую кокарду, а ты мне пять патрон. Хошь?

— На кой мне ляд твоя кокарда?

— Что ты — это вещь!

— А на что тебе патроны?

— На зажигалки.

— Дурак! — обругал его Никола. И, поморгав крупными карими глазами, взмахнул кувалдой. На этот раз так бабахнуло, что в ушах зазвенело, а на той стороне оврага заметались перепуганные галки и истошно заграяли. Сквозь их галдеж мы не сразу услышали, как заойкал Рыбкин, прискакивая на одной ноге. Оказывается, при ударе железякой один патрон скосило, и пуля полетела не в глубину оврага, а в сторону, где стоял Тимка, и чиркнула по его ноге. К счастью, пуля лишь слегка коснулась ноги чуть пониже коленки. Но выступившая кровь перепугала неустрашимого отрицателя.

— От пожалуюсь твоему батьке, узнаешь, как по ногам стрелять, — пригрозил он Николе.

А Никола, пуще прежнего моргая, сунул ему кувалду.

— Заодно захвати железяку, брось хоть на крыльцо…

И когда Рыбкин, недоумевая, принял кувалду, Никола отдал нам новое распоряжение:

— На Шачу, айда!

Выбравшись из оврага, от заветного камня, мы бросились к деревне — от нее короче путь до реки. Но, подбежав к первым посадам, как-то выжидательно глядевшим через широкую улицу, с тополями и березами у прудов, с колоколами медных подсолнухов в огородах, готовых вот-вот зазвенеть, Никола вдруг свернул на тропинку, в поле. И мы побежали через поле, сквозь высокую, уже побуревшую рожь, скрывавшую нас с головой. Бегом же спустились с горы, миновали топкий, даже летом не просыхающий луг, простучали голыми пятками по мостику через канаву и, обогнув холмик с еловым колком, всегда монотонно шумевшим, вымахнули на крутой берег, в гущу березовой рощицы.

Под яром плескалась Шача, вся в чешуйчатом серебре, в блестках. Тут река была неширока, но глубока, с ямами, водоворотами. За изворотом проглядывал спокойный, будто заснувший плес, с желтыми кувшинками у берегов, куда я водил купаться младших братишек. Но Никола водил только под яр и каждый раз объявлял:

«Кто трусит — в сторону, кто не боится — ныряй!»

Ну, разве устоишь перед соблазном — так проплыть на «саженках» у водоворота, чтобы тебя не затянуло в воронку, или спуститься на глубину и, захватив со дна горсть земли, всплыть и всем показать: глядите, достал!

Но сейчас Никола привел нас на реку не для купанья.

— Даешь теплину! — приказал он.

Мы быстро собрали хворост. Никола расчистил площадку, высыпал на нее из карманов десятка полтора патронов и стал укладывать на них хворост да трухлявые пеньки. Все это придавил тяжелыми булыжинами. Нас он отослал в укрытие, под берег, а сам принялся разжигать костер. Вскоре запахло дымом. Никола спрыгнул к нам, подмигивая:

— Счас двинет! По гидре, по мировой буржуазии!..

Простоватого Шашу Николина команда смутила. Тронув меня за рукав, он шепотом спросил:

— А долетят его пули до мировых-то буржуев? Они ж далеко, за морями…

— Кто е знает…

Шаша с минуту молчал, о чем-то задумавшись. Может, как и все мы, он завидовал Николе, что тот такой решительный, многознающий заводила. Потом вдруг справился:

— А по нам не шарахнет?

— Не, прицел на мировой капитал! — не моргнув глазом, ответил Никола.

А Панко пододвинулся к нему и стал спрашивать, где он столько достал патронов.

— Копали с батей угольную яму на заполосках и нарвались. Целый ящик.

— Ящик?

— Угу. Батя говорил, зеленые, должно, прятали.

— Какие зеленые? — не понял Панко.

Про зеленых и я в первый раз услышал. Отец, когда вспоминал о войне, то говорил о немцах, белополяках, белофиннах, белом офицерье. А о зеленых ни разу не упомянул.

— Верно, кто они? — спросил и я.

— Бандюги. Дезертиры разные. В лесу они скрывались. Они и в дядю Максима, шумовского партийца, стреляли.

— Откуда ты знаешь? — допытывался Панко.

— Батя сказывал. Их потом переловили.

— Давно?

— Вот пристали! Когда вы под стол пешком ходили. После гражданской.

Такой был наш заводила — всегда чем-нибудь удивлял.

Посидев немного, Никола приподнял голову, прислушиваясь, что там, наверху. По-прежнему тянуло дымом, но выстрелов почему-то не было.

— Не погасла ли теплина? — вслух подумал Никола.

— Давай погляжу? — встрепенулся я.

В ответ он дернул меня за вихор, что означало — сидеть, не шевелиться! Но я, несмотря на его запрет, стал карабкаться наверх. Разбирало любопытство. Взбирался я быстро, вот уже и гребень берега, и я ухватился за него, чтобы подняться.

— Кузеня, прочь! — схватил меня за ногу подоспевший Никола.

Но стащить не успел: как раз в этот момент раздался взрыв, все взлетело, ослепив меня фейерверком огня и искр, одна горящая головешка угодила мне в голову и так стукнула, что я покатился под берег. Придя в себя, я почувствовал, что пахнет паленым. Хвать, а на том месте, куда ударила головня, волосы обгорели до корней, до кожи. В руке у меня осталась кучка жестковатого пепла.

Я морщился от боли. Никола твердил: «Ведь говорил тебе, так нет». Сердобольный Шаша рылся в карманах, ища медную монету или пуговицу, но, не найдя, успокаивал: «Потерпи, что уж делать».

Настроение у всех испортилось. И все из-за проклятой головешки. Если бы не она, Никола наверняка бы еще что-нибудь придумал с патронами. А теперь он махнул рукой:

— С такими лучше не водиться. Батя хотел отнести патроны в волость. И пусть! Не пожалею! Вопче и определенно!

С Николой всегда бывало так: как только осерчает, начинает говорить по-взрослому, солидно. Мы-то знали: своему батьке, старому ковалю, подражал. Пенять ему на это не решались. Подумать, так он и право имел говорить по-взрослому. Который год уже все со своим тятькой в кузне, да на глазах у народа. А когда дядя Андрей, то есть его батя, прихварывал, один и горн раздувал и стучал по наковальне: любил запах огня и каленого железа. И куда уж горазд! Каждому из нас отковал по острейшему ножу, дотронешься до волоска — как бритвой смахнет. И весь-то материал — обломок старой косы. А Тимке отковал еще планки к старой разбитой гармони, которую за ненадобностью отдал ему дальний богатый родственник Силантий. Правда, и новые планки не помогли, развалюха лишь хрипела.

Но факт оставался фактом, Никола все мог. Ему и дома почет. А кто мы? Да все те же пацанята.

Идя домой с отметиной, я думал: что же теперь будет. Сначала, конечно, мать примется за меня, где, дескать, угораздило тебя, — и получай подзатыльник. Потом возьмет за вихор отец: а почему о сене ничего не говоришь?

Ой, ведь меня как раз и посылали на поляну сушить сено, я же с этим Колькиным запотройством совсем забыл обо всем. А солнышко вон где — за лес садится. Какая уж теперь сушка. Все, все пропало! С досадой я ткнул Николу в бок.

— Это что? — ощерился он. — Еще хочешь схлопотать? По старой памяти, как по грамоте.

— Тебе-то что, тебя сено не ждет, — буркнул я и, что есть мочи, припустился бежать. Никола что-то орал мне вдогонку, но я не оглядывался, ноги несли меня через поле к лесу, на поляну. Сейчас одно было в голове: хоть бы непроворошенное сено успеть сгрести в копны, пока не пала роса.

Прибежал, потрогал траву, она зашуршала. Было ясно: кто-то днем поворошил ее, поэтому так и высохла. На радостях я поспешно начал сгребать сено в копны. Был я босичиной, ноги кололо, но приходилось терпеть. Главное — успеть бы все сгрести до приезда отца за сеном. Ездил всегда только он, потому что лишь его признавал старый норовистый Серко, иногда, правда, еще слушался старшего брата Алексея.

Я так спешил, что впопыхах напоролся ногой на коряжину. Сразу выступила кровь, но останавливать ее было некогда: только уложив в копну последнюю охапку сена, сел и осмотрел прокол. Кровь еще сочилась, Я залепил рану листком подорожника.

Вдруг услышал: на дороге застучали колеса. Это ехала мать. На голове ее был не платок, а отцовский солдатский картуз с расколотым черным козырьком. Серко хоть и косил свои красноватые глаза на возницу, но покорно шел, махая из стороны в сторону хвостом с жгутами спутанных-перепутанных волос, в которых всегда торчали то колючки репейника, то остья соломы. Подъехав к копнам, мать остановила Серка, спрыгнула с телеги и со слезами ко мне:

— Что нам делать-то, Кузенюшка, батька опять запил… И Алексейки нет, куда-то убег. Господи, как жить? Хоть ты-то у меня безотказный, вон как высушил сено, как порох. А что с ногой? Постой, и на голове чего-то…

— Да ничего, — отмахнулся я, поняв, что мать не знает о моих «бегах», что гроза миновала. — Подавай, я примать буду. Не бойся, мама, воз что надо настою!

С первым возом мать уехала одна. Я снова сел у копнушки. Саднило ногу и обожженную голову. Досадовал на себя: надо же столько отметин получить за один день. К этому прибавилась еще и горечь оттого, что отец запил.

Подумал об Алексее. Куда же он-то запропал? Мог бы сам возить сено, не маленький. Так нет, понадеялся на мамку, как будто у ней других дел нет. Хорошо, что догадалась надеть фуражку, а то бы Серко с места не тронулся, Ох, неладно!

Думая так, я и не услышал, как кто-то подкрался ко мне и зажал руками глаза. Руки были шершавые.

— Колька! — назвал я.

— Не угадал.

Руки разомкнулись, и вот передо мной Алексей. Точеный, как молоденький тополек, он с нескрываемой радостью улыбался во все свое продолговатое, с ямочкой на подбородке лицо. Обычно бледное, оно сейчас как бы преобразилось, налилось румянцем. Черные брови, похожие на крылья ласточки-касатки, приподнялись, будто готовясь взлететь.

— Что не спрашиваешь, где я был? — вперился он в меня темными точками зрачков.

— Налетел бы на маму, она бы спросила! — буркнул я.

— Скажу и ей, — приплясывал Алексей. — К учителю я ходил, первый урок брал у него. Подготовит он меня в рабфак! Не знаешь ты, Кузеня, как хочется поучиться! Кончить бы рабфак, а потом… — Он мечтательно сложил руки на груди и поднял голову.

О его мечте я знал. Хотелось ему до корней деревенской правды добраться. Уж больно много загадок таилось в житейской суете. Одни жили что надо, в домах под железными крышами. Другие ютились в избах под крышами-соломенушами. У одного не было лошади, у другого — ни телеги, ни саней. Выедут, бывало, весной мужики на своих клячах в поле с деревянными боронами да косулями — тошно глядеть. А посмотришь на железнокрышников — у них и кованые плуги, и лошади в силе. У Силантия Ратькова ходила в борозде пара откормленных гнедых, ровно играючи, выступала, таща за собой новехонький, с широким отвалом, плуг.

Мужики завидовали ему. Вот де и при новой власти житье ему — малина. Долговязый же Силантий, поглаживая реденькую дымчатую бородку и раздувая синие губы, вещал:

— А что малина? Любая власть трудяг уважает… Вам еще полегше моего приходится — налогов никаких, ссудами балуют.

Ссуды, верно. Кто из бедняков не получает их! Одному — семена, другому-третьему — бесплатный лес на ремонт избы, а кое-кто получил и кредит на обзаведение живностью. Недаром же стало побольше скотины в юровском стаде. Но нужда никак не расставалась с мужиками, будто до гроба полюбила их.

Мало работали? Ну, это уж дудки. Та же наша мама как утром встанет, наденет фартук, так до потемок все на ногах. И отцу доставалось, и Алексею, и мне, и Мите, даже самым малым братчикам. А нужда все равно выглядывала из каждой дыры.

— Далеко, видно, до правды. И есть ли она на земле? — толковали, собираясь на посиделки, мужики. — Не понять.

— Сами виноваты: прособирались послать ходоков к покойному Ленину…

— А кого было посылать из нашей дыры? В лесу, на отшибе у мира живем.

— В лесу она и запуталась, правда-то. С дороги сбилась.

— Небось ножку ей подставили, — вступал в спор отец.

— Кто?

— Есть кому. Силантий, думаете, мало постарался? За трудягу выдает себя, а между прочим на лошадях-то наемники пашут.

— Не больно ли много воли дали таким Силантиям? Вона и торговцы зашевелились. Нэпа, мол, теперь полная слобода…

— Докопаться бы до правды.

— С темной башкой много не узнаешь. Хитрить токо остается.

— Голову можно и подсветлить, — не сдавался в споре отец. — С хитростью — до обеда, а с умом — целый день.

Вот тогда-то и укрепилась у Алексея заветная мечта — учиться.

Я вспомнил, что еще весной Алексей говорил матери насчет учебы, но она только посмеялась. Вот-де чудак: четыре зимы выходил в школу, и все ему мало. Да другие и вовсе не ходили. К чему? Чай, крестьянствовать будешь, а не в писарях сидеть.

Я сказал:

— Сегодня не говори маме.

— Почему?

— Сердится. Убег, слышь, от дела…

У Алексея дрогнули губы, налились краснотой мочки ушей.

— А кто сено сушил? — в сердцах бросил он. — Я и за тебя переворошил. Один. Потом уж и к учителю. А вы где-то по оврагам носились.

«Так вот кто выручил меня!» — с чувством благодарности взглянул я на брата.

— Ладно, ей ни слова! — согласился Алексей. — Скажу папе, он лучше поймет.

— Не надо и папе, — с жалостью взглянул я на брата.

— Да почему? — выкрикнул он.

Мне пришлось рассказать обо всем. Алексей сразу сник, опечалился.

— Плохо! — даже простонал он.

Но, помолчав немного, снова заговорил, блеснув глазами.

— А к учителю буду ходить. Только… Да нет, папа отпустит. Он такой, с понятием.

Отец

«Он такой, с понятием». Еще Алексей называл отца добрым. Он прощал ему все, порой даже запои. А я глядел на отца глазами матери. Когда она была довольна им, остепенившимся, тогда мне он казался самым дорогим человеком на свете. В доме, к общей радости, только и слышалось: Ваня, Маня. Так ласково величали они друг друга. А соседи с уважением называли их по отчеству: Петрович, Петровна.

В такие дни Алексей вывешивал на стене листок с двумя срифмованными строчками:

Отец тоже с особой сердечностью относился к Алексею, выделяя его из всей нашей оравы.

Когда же отец запивал, теряя, как говаривала мать, степенство, в доме все менялось. Бате ничего не стоило накричать на мать. Это вызывало во мне протест. Я наскакивал на него:

— Ты плохой, плохой, плохой!..

А Алексей отводил отца за перегородку, укладывал в постель и терпеливо начинал уговаривать его:

— Папа, не надо, не шуми, не обижай маму. И пить не надо. Ладно, пап?

— Так и послушает он тебя, — бросал я за перегородку, в темноту.

Отец поворачивался на мой голос. Медленно свертывал цигарку, совал ее в рот и, чиркнув спичкой, разглядывал меня. А я глядел на него. Огонек освещал его сухое лицо, коротко подстриженную бородку, рыжие с завитками усы и оплывшие, плохо видящие серые глаза. Затянувшись раз-другой, он качал головой:

— Ничего ты не знаешь, Кузька. Меня ты не знаешь. Ты ноль, а я два ноля…

Мне действительно отец все время казался «недоузнанным». Наверное, потому, что поздно «встретился» с ним. Мать говорила, что когда он уходил на войну, мне было всего полтора года. Домой же вернулся он позже всех. Да и жил-то он дома только летом, а зимой отправлялся в «казенный лес», рубил дрова для сплава. А когда стало всерьез подводить зрение, принялся промышлять извозом: то возил в город ящики с сыром из деревенской сыродельни, то вез кладь из города в лавку юровских торговцев Лабазниковых. Надобно было хоть как-то и где-то прирабатывать.

Но вскоре и от извоза пришлось отказаться. Серко стал подводить, устарел, изработался, бедняга. Это совсем обескуражило отца. Он все больше и больше стал задумываться. Наконец, будто заперся, ни с кем из нас не заговаривал, только морщил лоб да тер вихрастый затылок. А когда находился под «мухой», забирался по шаткой скрипучей лестнице на второй этаж, закрывал двери на крючок и только там пускался в разговор, но лишь с воображаемыми собеседниками. Когда доходил «разговор» до железнокрышников, то шумел так, что было слышно и внизу.

— Шалишь, — грозил он то Силантию Ратькову, то Лабазникову, — много не нацарствуете. Нули вы! Идете по шерсть, а воротитесь стрижеными!

И все ходил, ходил, нервно стуча каблуками по полу, который пошатывался и скрипел не меньше, чем лестница. Дом был у нас большой, но старый, ветхий. Строил его покойный дедушка в два приема: сначала поставил одноэтажную избу, а когда подросли сыновья и начали жениться — их было трое, — надстроил еще этаж. Но вскоре старшие сыновья оставили этот «Ноев ковчег», как был окрещен дом за свою несуразность. Тогда дедушка отписал его в наследство нашему отцу, самому младшему из своих сыновей, и сам до смерти жил тут же.

Иногда отец вспоминал и деда, упрекая:

— К чему такую гробину сляпал? К небу выше, к горю ближе.

В нижнем этаже, где мы жили, пол лежал на земле, вечно пахло сыростью. Верхний считался нежилым. Единственная печка-лежанка развалилась, крыша текла, при малейшем дожде с потолка, изрядно почерневшего, лило. Везде стояли ведра да корыта.

По душе отцу были только березы, посаженные дедушкой под окнами. Стояли деревья в ряд, по ранжиру. Справа шумела густой листвой самая большая, вытянувшаяся до конька береза, с потрескавшейся корой, испятнанная черными мазками замшелости. Рядом с ней стояла чуть поменьше, но тоже толстостволая, следующая только-только доставала вершиной до верхней части наличников, еще одна была тонкая, как жердочка, с остренькой вершинкой-пикой, а последняя, замыкавшая ряд, была похожа по своей младости, по кудрявости на подростка. Мать говорила, что сажал их тоже дедушка. Три посадил в дни рождения своих сыновей, четвертую, когда родился первый внук, а пятую, последнюю, накануне своей смерти — должно, предчувствовал старый, что жизнь идет к концу, и решил посадить ее на память.

Больше всего отец не любил «распространяться» о себе, о военных походах.

— Чего вспоминать? Противная штука — война. Вот она где у меня, — показывал он на полуслепые глаза, на синие рубцы на груди, шее, на плече.

Весь он был в метах. К перемене погоды у него ломило кости, болезненно сводило жилы. Никому он не жаловался на боль, лишь кусал серые губы.

Но каким бы ни был он молчуном, а когда отправлялся в дорогу или что-нибудь делал в поле, в лугах, непременно напевал — тихо, ровно, спокойно звучал его тенорок. Ни одну песню не допевал до конца. То и дело задумывался.

Серко осторожно, не издавая звуков, шагает, а он молча глядит на дорогу и думает, думает. Потом тряхнет вожжой и снова запоет. Иногда и слов не разберешь, слышишь только мягкую, «неторопливую» мелодию. Спросишь:

— Пап, ты что пел?

— А? — откликнется. — Разве я пел?

Должно быть, и напевая, он все думал.

Нравилось мне, когда отец брал меня с собой то на пожню, то в лес пилить дрова, то в поле за снопами. Но больше всего любил я ночевать с ним в овине. Уходили туда с вечера, после ужина. Соорудив из овинников продолговатую клетку и запалив ее, он начинал готовить постель из свежей соломы, еще пахнущей полем. Сам устраивался ближе к огню, а мне уступал место у стены.

Я долго лежал с открытыми глазами, смотрел в закопченный, замазанный глиной потолок, куда вместе с дымом и жаром летели веселенькие светлячки искр и, покружившись, гасли. По краям, у стен, были оставлены «продухи». Сквозь них и уходил жар вверх, за потолок, под невидимые снизу колосники, на которые мы еще днем сажали снопы.

Отец то сидел, то лежал на боку и, дымя цигаркой да глядя на всполохи пламени, по-прежнему напряженно думал о чем-то своем, сокровенном. Тихо текла ночь, слышалось только стрекотание углей да шуршание зерен, падающих на под из высохших колосьев.

Чего мне ни приходило в голову. Казалось, что мы находимся вовсе не под овином, а в сказочной пещере, и россыпи углей, пышущих жаром, вовсе не угли, а чистое золото, целые вороха золота, о которых никто, кроме нас, и не знает. И приумолкший отец тут сидит не как сушильщик каких-то снопов, а как хранитель сокровищ.

Во сне мне порой чудилось: кто-то крадется к нашим сокровищам, что-то раздвигает там, наверху, словно проделывая отверстие. Не размыкая глаз, я ждал развязки. Она каждый раз приходила быстро: снаружи открывалась дверца, и ко мне, под овин, глуховато покашливая, спускался отец.

— Ничего, сохнет, — говорил он, если видел, что я пробудился.

И все таинства рушились. Оказывается, наверх-то забирался не кто иной, как он, батя, и интересовали его никакие не сокровища, а снопы. Вот тебе и сказочные богатства! Но отец успокаивал:

— Снопы, Кузеня, — это хлеб. А хлеб и есть богатство. Самое главное притом. Без золота можно и обойтись. Мы с тобой, к примеру, обходимся. А без хлеба — никак. Он, гляди, стояк жизни, только не вдосталь родится…

Сказав это, отец опять надолго умолкал. Молча подкладывал в огонь овинники, молча завертывал новую цигарку. А я еще спорил с ним в душе насчет золота, никак у меня не укладывалось в голове, что хлеб дороже всего. Но, споря, я в мыслях хвалил отца: он необыкновенный, другие много говорят, а все о том, что уж сам знаешь, а батя так подковырнет, что закачаешься.

И я твердил: хороший у меня отец, хороший. С этой мыслью вновь засыпал. Утром сквозь сон слышал шарканье метлы — это отец разметал ладонь, готовил ее к приходу молотильщиков. Еще слышал, как он кряхтя нагибался за каждым оброненным колоском. А когда появлялись мама и Алексей, спускался ко мне, певуче будил:

— Вста-авай, мужичок, рабочий на-арод!

Ну кто еще так может будить? Хороший, хороший у меня папа!

Тем непонятнее было для меня, почему он, такой твердый, умный, иногда становился совсем другим. Виноват самогон? Но неужто так уж охота пить эту вонючую бурду? Мать отвечала на это так: «Дурость на него находит, нарвался бы на другую, всю дурь выбила бы из башки». И кричала на Алексея: «Что разжалелся? Подожди, пустит он нас по миру». Потом крестилась в угол, на закопченного Спаса, похожего на кузнеца дядю Андрея, спрашивая: «Господи, за что такое наказание?».

Как-то мать пошла в соседнюю деревню Перцово к недавно поселившемуся там фельдшеру Хренову, маленькому, лысому, с большими ушами, которого попросту звали «Пардон» за частое упоминание им этого словечка, и попросила «прописать какое-нибудь снадобье против самогона». Тот, погладив лысину, пообещал сам зайти к отцу и на месте принять меры. А матери кивнул: не беспокойся, голуба, медицина сильна!

С легким сердцем она опять надела отцовскую фуражку и поехала на Серке в луга. Захватила и меня с собой. Но когда вечером мы вернулись домой, увидели: за столом, у бутылки самогона, сидели и отец, и фельдшер. Кто из них был пьянее, различить было невозможно. Фельдшер, однако, все старался взять у отца наполненную стопку, уговаривая его:

— Тебе, друже, хватит. Тебе нельзя. Лучше я сам. — И пояснял: — Наше дело какое? Помогать пациенту, делать добро. Медицина, хоша она и недавно пришла в деревню, а сильна!

Он с трудом дотянулся до отцовской стопки, расплескивая, кое-как поднес ее к губам, выпил и только тогда заметил нас: мы стояли у дверей.

— Пардон! — попытался он встать. — Я, голуба, на сегодня сеанс закончил. Совершеннейшим, так сказать, образом. Хоша, — тут он икнул, — сделан только первый шаг. Следующий раз зайду завтра…

— Спасибо, я уж как-нибудь сама… — ответила мать, недобро сводя брови.

Хотя и побаивалась она отца, но тут кинулась к нему и принялась тузить.

— Вот тебе какой надо сеянс. Вот, вот!..

Фельдшер оторопело глядел на нее, полагая, видимо, что сейчас мать примется и за него. Наконец ему удалось встать и, выделывая зигзаги, добраться до дверей.

Когда Хренов ушел, поднялся разобиженный отец.

— Позорить? Ты думаешь, так уж нужна мне эта отрава? — запротестовал он. — Да я вот… — он схватил недопитую граненую стопку и швырнул ее через плечо. Она отлетела к переборке, где я стоял, и угодила мне я ухо.

Я дотронулся до уха, и рука ощутила кровь. Несколько минут спустя, когда была отмыта кровь, я взглянул в зеркало, висевшее в простенке. Каким же увидел себя тщедушным. Тонкие руки как палки висели на узких костлявых плечах; на лице, туго обтянутом кожей, ни розовинки. Уши оттопырены, рассеченное ухо вздулось. К этим оттопыркам приступками спускались черные волосы — искусство маминой стрижки. Грустно стало от такого «видочка».

С новой отметиной я побежал к мальчишкам. Сначала — к Николе, затем — к Панку. Колька, выслушав, взял мою руку и приложил к своей гривастой голове; из лохм выпирала шишка величиной с яблоко-дичок.

— Нащупал? — спросил он и тут же пояснил: — Видишь, и мой батя постарался. Наябедничал-таки рябой отрицатель. И патроны теперь у меня забрали.

— Тебе больно? — справился я.

— Вот еще! — презрительно фыркнул он. — Кто я — кузнец или какой серозем? Кузнецы — железные!

Панко же, когда я показал ему разбитое ухо, набросился на меня:

— Подставляй теперь другое. У-у, рохля! — И съязвил: — Узнает Ляпа — отошьет тебя.

Ляпой Панко заглазно называл свою зеленоглазую ровесницу Капу, юркую, с тоненькими косичками, нашу общую симпатию. Я показал Панку кулак и пошел прочь. Пройдя несколько шагов, остановился. Домой не хотелось.

От прогона послышались звуки рожка. Звонкие, переливчатые, зовущие. Так мог играть только пастух дедушка Зубов. К нему! Раньше мы частенько всей ребятней бегали к старику. Уж больно хорошо он рассказывал разные бывальщины. Начнет — и забудешь все свои маленькие невзгоды.

Своего угла он не имел. Зимой ходил по деревням резать солому. У него была своя немудрящая соломорезка, которую прилаживал на полозки и катил по дорогам и тропам. А если задерживался в Юрове, то ютился в недостроенной избенке старой бобылихи тетки Палаши, которую больше называли «Янгиль мой» — по тому обращению, с каким она начинала любой разговор с каждым встречным. А летом его ночлеги чередовались: у кого харчевался день или два (по числу коров), у того и кров получал. А то и просто свертывался в клубочек где-нибудь на крылечке и дремал до утренней зорьки. Он захватил еще барщину, помнил порки крепостных, про которые говорил так, что у нас дух захватывало, волосы дыбом вставали. С годами он совсем высох. Маленький, седой, полусогнутый, дедко был, однако, еще подвижен. Беловатые градинки глаз приветливо глядели из-под лохм пепельных бровей.

К нему, к нему! Я нашел его сидящим у изгороди. Увидев меня, пастух кивнул, чтобы я тоже сел, а сам продолжал играть на рожке. На его зов уже подходила скотина, и я подумал, что в этот раз едва ли услышу какую-нибудь байку от старика. Про то, как его, еще маленького, привязывали к скамейке и пороли на барском дворе, уже говорил. Про солдатчину тоже. Рассказывал и об одинокой лесничихе, что по ночам выходила на дорогу из Сергеевского займища и звала какого-то чернобрового Михая, покинувшего ее. Мы, мальчишки, уже в подробностях знали, с какой лаской называла лесничиха своего обманщика, готовая простить за все, и как, не дозвавшись, проклинала его, и лес повторял проклятье, потом — как в следующую ночь снова выходила на дорогу, знали, чем все кончилось, — лесничиха с тоски повесилась на самой высокой березе, которая будто бы мгновенно засохла, после чего уже по ночам стала плакать сама эта береза. «Душа, слышь, в дерево перешла и страждет». Говорил старик и о нашем заветном валуне, что лежал в овраге, утверждая, что это вовсе не земной, а небесный камень, что появился он как раз перед освобождением крестьян — небо такой знак подало. А сколько рассказывал о поверьях разных, о русалках, лесных духах, о необыкновенных волшебных цветках.

Да, все рассказано. Ну что же, я ведь пришел к дедушке просто так, чтобы убить время, подольше не возвращаться домой. Но вот старик кончил играть и обернулся ко мне.

— Что невесел? — спросил, щуря свои градинки.

— Так, — протянул я.

— Ну так дак так… — Старик погладил рожок щербатой рукой, потом спрятал в берестяную сумку и, прокашлявшись, начал:

— У полевых елок нонче не проходил? У тех, что за деревней, на высотке? Нет? Я вчерась вечером забрел туда — Силантьеву Чернуху — блудню искал. Темень была такая, ткни в глаз — не видно. А как поравнялся с елками, слышу: «Шш, шш» — ну, быть, бонба какая зашипела. Что такое? Поднял гляделки и, — батюшки мои, на елках-то огоньки вспыхнули. Как свечки. Но не успел я глаза протереть, как и погасли. К чему, думаешь, такое?

— Не знаю. Может, померещилось тебе?

— Что ты, — возразил старик. — Натурально видел. Знаменье это.

И принялся рассказывать о том, какие это необыкновенные елки, почему они выросли не где-то в лесу, а в поле, на холме. По его словам, в давние времена барские холуи заживо закопали тут одного человека, присланного самим мужицким заступником Пугачевым с грамотой — ополчаться на притеснителей. На месте могилы этой и выросли могучие елки.

— Неужто правда, дед?

— Должно, правда, раз молва идет. Всякое на земле бывало. Так-то вот. Ку-ка-ре-ку!

«Ку-ка-ре-ку», у него было вроде «аминя», которым и заканчивались россказни. И бесполезно было что-либо еще спрашивать его.

Домой я пришел поздно. Все давно поужинали, легли спать, только Алексей,притаившись в кухоньке, за перегородкой, подвернув в лампе фитиль, читал какую-то книжку.

— Где ты пропадал? Садись, поешь да послушай, — позвал он меня. — Ухо-то как?

— Пройдет…

Алексей пожалел меня, а на отца впервые за все время рассердился.

— Теперь и просить его не буду! — сказал он, хмурясь.

Алексей

Все меньше оставалось до приемных экзаменов, а сколько еще надо было повторять да учить. Мать будто нарочно не давала ему свободной минуты, только и слышалось: «Алексей, жать!» «Алексей, суслоны ставить!», «Отбей косу, Алексей, овес пойдем косить!»

Он не отказывался от любого дела, и мать хвалила его:

— Господи, дождалась помощничка, Да что там помощник — в аккурат второй хозяин!

Алексей, принимая похвалу, думал так: поработаю побольше, справлю дела, авось лучше и отпустит в город. Нередко днем ему не удавалось сходить к Михаилу Степановичу, то есть к учителю. Зато уж вечером сразу после работы — фуражку в охапку и к нему. Учитель, поджидая его, часами сидел на завалинке. Был он вдов, уже в годах, жил один в маленькой избушке под горой, куда приехал зимой. Школа же находилась в селе Шачино, в двух километрах от Юрова. Завидев Алексея, со всех ног бегущего к нему, учитель вставал, привычно поправлял на волосатом носу пенсне с золотистым шнурком и открывал дверь:

— Ну-с, время дорого — прошу в хижину.

Батя догадывался, где по вечерам пропадал Алексей, но нельзя было понять, одобряет он или нет. Провожая сына взглядом, он лишь покашливал глуховато, а слов не было — действовал еще «обет» молчания после запоя отца.

Однако пришел день, когда и отец, и мать, и все в нашем «ковчеге» заговорили.

Случилось это августовским утром. Накануне отец долго пробыл в поле — сеял озимку. Домой вернулся усталый. Но, наверное, еще более устал Серко. Ноги его неуемно дрожали, бока с выпирающими ребрами, которые можно было пересчитать издалека, хлопали, как мехи гармони. Отец погладил его по холке, поправил гриву и принялся распрягать. Тут как тут оказался Алексей, он стал помогать отцу: сматывал вожжи, ставил на свои места под навесом хомут, седелку, дугу.

А отец то и дело поглядывал на дрожащие ноги коня и качал головой. Потом он повел Серка на пруд поить. Необычно долго стоял у пруда. Серко уже напился и толкал мягкой мордой в бок отца, прося отпустить на отдых, а он ни с места, будто прикипел. Наконец дернул за конец уздечки и повел лошадь обратно. У ворот передал поводок Алексею, чтобы он увел ее в выгон. Брат хотел взобраться на Серка, но отец рукой дал знать, вести только в поводу.

Утром Алексей должен был привести Серка из выгона. Захватив в залавке кусок хлеба — без хлеба наш коняга на воле никому не давался — брат босиком выбежал на росную тропку, проложенную обочь изгороди, и в выгон. На этот раз не пришлось ходить по лесу, по полянам в поисках Серка: он стоял у загородки прогона по колена в грязи.

— Серко, куда ты забрел? — окликнул его Алексей и протянул кусок.

Конь повернул морду на запах хлеба, но не стронулся с места. Тогда Алексей, подвернув штаны, прошлепал к нему, сунул в беззубый рот хлеб и, пока тот жевал, надел на него узду.

— Не нравишься ты мне сегодня, Серко, — разговаривал с ним брат. — Сонный какой-то. Ночи, что ли, не хватило выспаться, а?

Серко в ответ вяло махнул хвостом.

— Что делать, дорогой, мне тоже не хватает ночи. Готовиться приходится. Но ничего, выдюжим. Верно, да?

Серко мотнул головой.

— Понятливый же ты у нас, — похвалил его Алексей.

Введя лошадь в прогон, где тоже было грязно, брат взобрался на нее. Хоть и костляв был Серко, но это не останавливало Алексея — любил он ездить верхом. Надо сказать, что никому другому конь не подставлял спину, только Алексея мог он нести на себе, и это льстило брату.

Натянув поводья, седок принялся понукать Серка.

— Давай, давай, дружок. Скоро грязь кончится, полегче будет.

Но, не дойдя несколько шагов до сухого места, конь вдруг припал на передние ноги, задрожал весь мелкой дрожью и рухнул вместе с седоком. Одну ногу Алексея придавило, он с трудом вытащил ее и начал было сетовать на Серка, этакий, мол, ты дуралей, на четырех точках не устоял, теперь и не отмоешься от грязи, но тот уже не слышал ничего.

Домой пришел Алексей с одной уздечкой. И тут заголосил весь дом. Вслед за матерью, первой подавшей голос отчаяния, заревели мы. Впрочем, нас не столько испугал приход беды, ее реальность, сколько вот это отчаяние матери.

Отец еще держался. Но когда мать, встав, напустилась на Алексея, что небось опять ехал верхом и надсадил Серка, отец взорвался:

— Да запади ты, и так тошно. Никакой не Алексей. Старость, понимать надо!

В деревне всякая весть быстро разносится. Утром уже о нашей беде узнали все. Некоторые заходили, сочувствовали. Пришел дядя Василий, старший брат отца. Покачал кудлатой головой:

— Плохи твои дела, Иван, плохи.

Мать было к нему и к другим, кто приходил: помогите, люди добрые, лошадкой, тяглом — земля сохнет, сеять надобно.

— Понимаем, Петровна, как не понимать, — отвечали ей. — Да у самих делов скоко…

Целый день отец не выходил из дома. Все сидел и думал. А вечером собрал нас и под строжайшим секретом сказал:

— Быстренько в поле. Соха и борона у меня там, а семена на себе унесем. Только по одному и чтоб тихо, поняли?..

В поле мы прошли задворками, тропой, минуя дорогу, по которой возвращались с работы последние подводы. Отец, насыпав в лукошко ржи, пошел рассевать, а нам велел тащить за ним борону. Мы впрягались в нее по очереди.

Лямки впивались в плечи, ноги натыкались на сухие глыбы или проваливались в «продухи» пластов, которые отец не успел заборонить накануне, в последний день работы на Серке. Тяжело было тащить борону, но батя подбадривал:

— Ничего, ничего, ребятки. Зато никому не будем кланяться. Ай устали? — тут же справлялся.

— Вот еще! — храбрился Алексей. — Успевай рассевать, а мы…

Светила луна. В ее млечности необыкновенно большой казалась двигавшаяся по полосе фигура отца. В такт не очень ровным шагам он взмахивал рукой, бросая горсть за горстью зерно. Стукнувшись о гладкий бок лукошка, оно веерно разбрызгивалось на землю. А мы, не желая отстать от сеяльщика, напирали плечами на лямки. К полуночи все выбились из сил. Отец то и дело оглядывался и просил:

— Еще трошки, еще.

А когда был заборонен последний метр полосы, он заставил нас сесть, отдохнуть, а сам впрягся в соху. Надо, сказал, опахать концы, чтобы все было чин чинарем.

По дороге же домой опять напоминал нам, чтобы мы не проболтались о ночном севе. Гордый, он не хотел давать для повода возможных охов вздохов и насмешек.

Следующим вечером опять всей оравой пошли сеять озимку. На этот раз пришла и мать. Но засеяли лишь крошечный, со стол шириной загончик. Земля тут была глинистая, спеклась вся, сколько мы ни елозили ее деревянной бороной, глина никак не поддавалась, одни прочерки оставались на поверхности. Пришлось впрячься всем нам в соху, и только тогда немножко расцарапали загончик.

Отец был мрачен.

— Хватит, попыхтели! — погнал нас домой. — Ладно, что никто не видел…

Он ошибся. Мужики, может, и не видели, но разве скроешь что-либо от глазастой Капы-Ляпы! Утром, когда я проходил мимо ее дома, она выбежала навстречу и, кося зелеными глазками, сказала:

— А я знаю, где ты вечером бываешь…

— Где?

— В поле. В бороне заместо лошади ходишь, — всхохотнула она. — Я видела.

— Ничего ты не видела.

— А вот видела, видела, видела, — зачастила Капа. — Потому и к качелям не пришел. А я еще ждала. Ну, признайся, вредный!

Признаться? Нарушить слово, данное отцу, чтобы потом и другие смеялись? Ни за что! Я ответил:

— Может, я проспал…

— А вот и врешь, врешь! У-у, неверный! — показала мне язык.

Она любила дразнить, это доставляло ей какое-то удовольствие. Зеленые глазки так и сверкали. Я даже дивился, почему она нравилась мне.

— Молчишь? Язык проглотил? — продолжала наседать на меня.

— Ляпа! — вырвалось у меня.

— Паленый! — с наслаждением напомнила она мое прозвище, полученное после первой отметины.

Вечером, когда в доме снова засобирались в поле, я сказал, что не пойду, не посмев, однако, сослаться на причину.

— Ежели устал — отдохни, — разрешил отец. — До завтра.

Остальным велел выходить.

А через неделю отец собрался в город. До этого он отвел к кому-то в село телушку, потом достал из сундука пропахшее нафталином зимнее пальто с отворотами из лисьего меха, хранившееся с «жениховских времен», почистил его, отутюжил и тоже отнес в село. А мамину пуховую шаль — ее приданое снес форсунье Варваре, жене разбогатевшего портного-хозяйчика Ионы Матвеева, жившего в нашей деревне. Поехал он в город в надежде, что купит новую лошадь.

Но вернулся отец ни с чем. Не хватило, сказал, денег. Мать опять в рев. Потом стала думать, где же достать недостающие деньги. Один выход рисовался перед ней — отдать Алексея в работники. Хорошо бы устроить его в селе у мельника Стругова. Верно, нелегко на мельнице, днем и ночью заставляют стоять у поставов, зато, сказывают, заработки приличные. Потружничает осень да зиму, глядишь, и пополнится кошелек, а там можно и на ярмарку за конягой. Об этом она собиралась сначала сказать отцу, затем и Алексею, ждала только подходящего случая.

А брат думал, когда осуществится его мечта, когда позовет его город. Волновался: счастливая ли будет она, эта мечта? Заявление он послал еще две недели назад (послал тайком от родителей), а вот ответа пока нет. Не затерялось ли? Но учитель заверял, что этого быть не должно.

Как-то выдался ненастный дождливый день, срочных дел в доме не предвиделось, и Алексей с утра куда-то запропал.

Старые настенные часы с дребезжащим боем — тоже «дедушкино наследство» — пробили уже двенадцать, наше обеденное время, мы сели за стол, но Алексея нет. Стали ждать его. У нас был порядок: обедать всем вместе, или, как говаривал отец, гамузом. А «гамуз», надо сказать, расширялся: к нашей довоенно-военной тройке прибавились еще два послевоенных братика: Володя, болезненный, весь какой-то прозрачный, словно без кровинки, и коренастенький чернявый крепыш Коля-Оля, считавшийся поскребышем, Двойное имя появилось у него неслучайно: мать думала, что родит девочку, и загодя назвала ее Олей, но, родив мальчика, то есть Колю, первое время называла его все еще девчоночьим именем. А мы, чтобы не обидеть и братчика и мать, решили называть его слитно, тем и другим именем.

Подождав Алексея несколько минут, отец кивнул мне: поищи! Я выбежал на улицу, под дождь, спустился к избушке учителя — думал там найти Алексея. Но на дверях висел замок. У речки увидел Капу с ведрами. Спросить бы у нее, но она отвернулась от меня: все еще сердилась.

Вернувшись в избу, я пожал плечами. Отец начал крутить кончики усов. Это означало, что он не в духе. Сейчас должен вынуть кисет — когда сердился, обязательно закуривал. Точно, поднялся со стула (стул только у него, у нас скамейки, занимавшие передний угол избы), кисет в руку — и в куть, к дверям. Там сел на корточки, задымил.

Я к окну прирос, глазел на тропу: скорей бы приходил Алексей. Но тропа была пуста. От дождя она потемнела. Березы махали над ней ветками-плетями, будто заметая следы, оставленные братом. Перевел взгляд на угол соседнего дома, как веснушками испятнанный мелкими каплями, на палисадник, где кипела листва акаций, думал, не появится ли Алексей с этой стороны. Но нет и нет. И нигде ни одного человеческого звука. Только воробьи, спрятавшиеся в путанице акаций, изредка чирикали-спрашивали: «Ветер-дождь», «Надолго-нет?»

Отец вернулся к столу, переложил с места на место деревянную ложку, но до блюда не дотронулся. А без этого сигнала мы не могли начинать. Между тем на столе стыли духовитые щи, вкусный запах их так и щекотал ноздри. Еще бы: ведь сегодня были мясные, какие не так уж часто появлялись на нашем столе.

Не выдержал поскребыш:

— Есть хочу! — хмыкнул он.

Отец замахнулся на нарушителя порядка ложкой, но неожиданно отвел ее в сторону, потом, подумав малость, стукнул о блюдо.

Обед начался.

Когда блюдо опустело, вошел Алексей. Батя медленно повернулся на его легкие шаги. Мы затаили дыханье: сейчас будет дело! Не доходя несколько шагов до стола, Алексей остановился. Ни малейшего признака боязни не было в его крупных, с черными точками глазах. Больше того, они сияли, в них была радость.

— Поближе! — потребовал отец.

Алексей сделал шаг.

— Еще трошки!

Алексей приблизился вплотную к отцу. Тогда батя приподнялся и отвесил ему подзатыльник.

— Впредь не опаздывать к обеду. Чтоб дисциплина!.. — предупредил он. После этого спросил, чему Алексей радуется.

Брат, потрогав ушибленное место, сказал, что ходил с учителем на почту телефонить в город, в рабфак и что оттуда ответили, можно приезжать.

— Поеду, поеду учиться! — притопывал он босыми ногами.

— Погоди!.. — остановил его отец. — Еще не приняли, чего ты…

— Примут! — заверил Алексей.

— Что ж, смелость города берет, как говаривал у нас ротный, — вроде бы согласился отец. Но тут же напустился на него: — А почему ты все это втихую, украдкой? Мне, отцу, ни слова. А может, я и посоветовал бы что ни то… Думаешь, зря столько годов из окопов не вылазил?..

— Так Серко… после него…

— Да-а, — протянул отец, — без коняги мы осиротели. — Но тут же вскинул голову: — Что ж теперь — жизнь кончать, без него, без Серка?

— А мама?..

— А вот сию минуту вместе спросим и ее. — Он обернулся к ней и даже улыбнулся. — Слыхала, мать, куда мужицкий сын загадал? Кто в нашем роду Глазовых учился в таких верхах? Никто! И во всей деревне никто. Хуторская фифочка одна только да еще попович. Вот ведь как оно… — И снова к Алексею: — Так, говоришь, примут, уверен? Смотри, немного за плечами — приходская школа, только. А там небось…

— А сколь я ходил к Михаилу Степанычу…

— Знаю! — кивнул отец и, немного выждав, спросил: — Что ж, благословим, мать? Сделаем зачин, а?

Маму, никак не ожидавшую такого разговора, будто ветром сдунуло с лавки. Она выпрямилась во весь свой рост. А ростом мать была не меньше отца, статная, чернобровая, с высокой грудью и сильными руками.

— Ты рехнулся, никак, батько? Горе к горлу подкатилось, все прахом пошло. Вон уже и телушки не стало, и одежка потекла. Оглянись-ка, с одной драной шинелью остался, да того гляди и ее спустишь, а в придачу и последние портки…

— Тише, тише!.. — попытался остановить ее отец.

— Нет, слушай! — повысила голос мать. — Никаких вам факов-паков! О копейке думать надо, где заработать ее. Ты бы допрежь на себя посмотрел: всего скрутило, калека. А их, огольцов, вона скоко: целое застолье, по куску — так ковриги мало, а они не валяются. Вся надежа чичас на Алексея.

— Погоди, мать…

— И годить нечего! — замахала она руками. — Хорошенькое дело: только дождались помощничка, кормильца — и нате вам, в город, последнее проедать. А того не подумал, к чему придет хозяйство.

— Мама, ну что ты, — стал успокаивать ее Алексей. — Я же не насовсем уеду, летом буду приезжать домой, все делать.

— Лексеюшко, сынок, кровинка моя, — со слезами ткнулась ему в грудь мать, — потерпи хоть маленько, дай беду сбыть, ребятенкам на ноги встать. — Затем повернулась к окну, начала грозить: — Это все он, очкастый, смутил тебя. Как было спокойно без него в деревне.

Отец нахмурился, забарабанил пальцами по столу. Поймав на себе взгляд Алексея, сказал со вздохом:

— Что ж, сынок, придется, видно, обождать. М-да, — пожевал он усы.

Алексей сразу сник, уронив чубатую голову на грудь, как будто шея его надломилась. И весь он показался сейчас не таким уж рослым, каким был, когда подходил к отцу. Постояв немного, он повернулся и, сгорбившись, тихо пошел к дверям. За дверями его шаги вовсе погасли. Мать через минуту-другую покликала его обедать, но Алексей не отозвался.

— М-да, м-да, — продолжал вздыхать отец.

Со вздохом он и встал. Затем закурил и, окутываясь махорочным дымом, кашляя, тоже вышел вон. Тогда мать прикрикнула на нас:

— Что сидите? Лексея ищите, где он и что…

Мы знали, где искать брата. У него было заветное местечко на чердаке у крошечного окошечка. Там, в углу, стоял сколоченный из досок столик с книжками. Алексей собирал их давно. Сначала принес сюда старенькие, растрепанные, без начала и конца книжки-копейки Пушкина и Некрасова, купленные еще покойным дедом и читаные-перечитанные отцом. Потом кое-что заполучил «за ненадобностью» у соседей. От одних приносил какую-нибудь брошюрку, от других календарь многолетней давности. А еще где-то нашел пачку журналов «Нива». Набожный дядя Василий, самый старший из братьев отца, подарил ему Псалтырь. Алексей и ее читал, только на столе не держал: непервостатейная книга. Зато никогда не перекладывалась со стола одна тоненькая книжка в простенькой обложке с профилем Ленина. Появилась она недавно — ее подарил учитель.

Для каждой книжки Алексей сделал обложку, клейстером подклеил к корешкам разрозненные листки.

Книгу он брал в руки, как великую драгоценность. Большие с грустинкой глаза его теплели, загорались. Книгам он никогда не изменял. Как ни уставал на сенокосе ли, на полевой ли работе, а вечером все равно поднимался на чердак к своему столу и просиживал там не один час. Только когда уходил к учителю, угол чердака пустовал. Мать все ахала да охала, куда деваются у нее свечки, которые приносила после обеден из церкви. А свечки эти сгорали в Алексеевом уголке…

Мы осторожно поднялись по лесенке на чердак. Смотрим — Алексей склонился над каким-то томиком и читает полушепотом:

Несколько строк прочел про себя, затем опять вслух:

После этого он поспешно начал укладывать книги в мешок.

— Уйду! Михаил Степаныч пустит. К нему!

— Что ты задумал, братик? — встревожились мы, спросив разом.

Застигнутый врасплох, Алексей вздрогнул. Одна книжка выпала у него из рук и рассыпалась.

— А-а, из-за вас… Такую дорогую… — чуть не заплакал он, наклоняясь к разлетевшимся по чердаку листкам.

Мы тоже принялись собирать листки. Вместе с другими я поднял и тот, который только что читал Алексей. Я пробежал последние слова стихотворения, юркий Митя, подсунув под мою руку голову, по слогам составил подпись: Пы-уш-кы-ин. Я знал несколько пушкинских стихов, попросил брата дать мне и это выучить.

— Это не для тебя, — отобрал он листок.

До сих пор Алексей не держал от нас в секрете ни одной книжки. Если мне давал читать, то остальную «троицу» тащил на чердак и сам читал ей сказку за сказкой. И про мертвую царевну, и о попе и работнике Балде, и про царя Салтана, его славного сына, плававшего в бочке по морю-океану. Митя после все приглядывал бочку, чтобы по примеру царского салтановского сынка поплавать в ней хотя бы по Шаче, раз близко от нашего Юрова нет моря.

Он же, Алексей, учил «троицу» и писать. Одно мешало: не было бумаги.

Вместе с нами бегал на Шачу купаться. Плавал он получше каждого, даже Никола Кузнецов, наш заводила, удивленно таращил глаза, когда Алексей ныром проходил от берега до берега. Только не питал Алексей пристрастия к рыбалке.

— Несерьезное это дело! — говорил нам.

Да, был он очень серьезным, и таким мы любили его. А вот сейчас, вырвав листок, он показался мне непохожим на самого себя.

— Пожалел? — спросил я.

— Сказал не для тебя — и все! — И стал гнать нас.

Но мы не уходили. Тогда он сам, вскинув на плечо мешок с книжками, пошел вон. Пришлось уступить ему лестницу. Спустившись на несколько ступенек, он обернулся:

— Смотрите, никому ни гугу! Я к Михаилу Степанычу.

— А мама велела тебе идти обедать, — сказал Митя.

— Не умру и без обеда, — буркнул Алексей.

Чтобы не заметила мать, вышел он через двор.

На другой день мать отправилась к учителю. Она кипела, грозя как следует наказать скрывавшегося у него вышедшего из подчинения сынка и заодно «посовестить и очкастого». Но, как и накануне, на дверях висел замок.

Вечером учитель сам зашел к нам и сказал, чтобы никто не беспокоился об Алексее — он благополучно проводил его до железнодорожной станции, посадил в поезд, и теперь будущий рабфаковец находится на пути в губернский город.

Мать вперилась недобрым взглядом в дрябловатое, с отвисшими щеками лицо учителя, силясь что-то сказать ему, а может, и выругать, но не могла вымолвить ни слова.

Отец подошел к ней, тронул за плечо.

— Ничего, ничего, мать…

Потом вместе с учителем вышел на крыльцо. Там придержал его за руку, спросил:

— Как же он без денег?..

— Я немного дал — и на дорогу и вообще… — ответил Михаил Степанович. И тихо, просительно: — Разрешите надеяться, что вы, как глава семьи, не будете препятствовать сыну — паренек очень способный, с искрой божией, знаете, в голове.

Отец стоял взволнованный. И как всегда при сильном волнении, у него тряслись руки. Стал было свертывать цигарку, но махорка сыпалась, крошилась не попадая в рожок.

— Давайте я… — решил помочь ему учитель. Но раскрошил остатки махорки. Извинился: — Простите. Близорукость, знаете…

— А у меня слепота. Выходит, тезки… — усмехнулся отец. Помолчал, закинул неуемно дрожавшие руки за спину к прикрякнул: — Я знал, что так будет с ним, с Алексеем. Пожалуй, сам же я и «виноват». С мужиками мы тут заладили разговоры про правду жизни. То есть о том, где ее корни, чтоб докопаться. Мало ли ведь с чем говорится на миру. А он и загорелся: должен найти эти корни, побольше всего такого узнать. — Подумал, утвердительно мотнул головой: — Пускай!

— Да, прошу не препятствовать ему, — повторил просьбу учитель и, попрощавшись, стал спускаться с крыльца.

Кем быть?

Зимой к нам часто приходил дядя Миша, младший брат отца. Жил он в соседней деревушке Перцово, за речкой, что неуемно прыгала по камням-голышам глубокого оврага. Речка была ключевая, потому и зимой не замерзала, сверкая струйками чистейшей воды среди крутых заснеженных берегов.

Жил дядя случайными заработками, не отказываясь от любого дела. Позовет кто-нибудь дров порубить — топор за кушак и в лес, продырявилась крыша — кого как не дядю Мишу позвать чинить, надо заколоть скотинку — точи дядя Миша нож.

В эту зиму, однако, меньше, чем когда-либо, выдавалось ему работы в своей деревне. Поэтому он приходил к нам узнавать, нет ли какого делишка в Юрове. Только трудновато было ему подниматься в гору — мучила одышка. И каждый раз, когда входил к нам в избу, прежде чем отвесить поклон, сетовал: какой, скажите на милость, леший выдумал строить Юрово на таком бугре, неужто другого путного места не нашлось?

— Ась, Кузеня? — вызывал меня на разговор, зная, что я буду возражать, спорить.

Я был уверен, что лучше места, чем то, на котором стоит наша деревня, нигде не найти. Глянешь с нагорного конца ее — и перед тобой откроется такой простор, что дух захватывает. Край света, какой представлялась в моем понятии черта горизонта, тонул где-то далеко в белесой дымке. И до самого этого края — деревеньки, купающиеся в закипи хлебов, синие мазки перелесков, зеленые разливы лугов, по которым светлой лентой пролегла Шача, шумная в половодье, спокойная летом. То там, то тут — дороги и тропинки, разбегающиеся в разные стороны. А повернешься назад, и взгляд твой упрется в темную стену елового леса, поднявшуюся у другого края деревни. Юрово мне казалось большим пароходом. Стоит, думалось, только дать отвальный гудок, и она оторвется от леса, этой большой пристани, и поплывет вдаль, к едва видимому горизонту.

— Не люба наша деревня, и не ходи к нам, — сердился я на дядю Мишу.

— Нужда заставляет, дурашка, — тихо отвечал он.

И, садясь на лавку, пригладив щербатой ладонью седеющую голову и густую смолевую, тоже с проседью, бороду, обращался к отцу:

— Никому я тут не нужен, Иван?

— Не спрашивали, голова, — с сожалением откликался отец.

— Дрянь дело. — И как бы про себя: — Как обую деток? На всю прорву одни валенцы.

Год назад у него умерла жена, добрейшая, кроткая женщина, которая, как не раз говаривал дядя Миша, ни разу поперек слова ему не сказала. Помыкавшись, он пришел в дом к одной детной вдове. Туда привел было и своих ребят — подростка и пятилетнюю девочку, но те не стали жить с мачехой, вернулись в свой худой дом. Чем новая женка прельстила дядю Мишу, об этом он никому не говорил. Но мне однажды шепнул: «Ты не поймешь, мал покуда. Челка у ней, как у одной милахи была».

Вот еще, челка, подумаешь!

Поговорив с отцом, выкурив не одну цигарку, дядя Миша трогал меня за вихорок и принимался расспрашивать.

— Последнюю зиму, что ли, дома живешь?

— Последнюю.

— Потом куда?

Я пожимал плечами.

— Не тужи, батько пристроит. А от Олексея что слышно — как он в губернской-то столице? Я тоже там бывал.

— Ничего, поступил, учится. Скоро на каникулы приедет.

— А на кого он учится? Начальником, что ли, будет аль в контору какую метит?

— Не знаю…

— То-то и оно, что не знаешь. Я, как и мамка твоя, скажу — такое ученье ни к чему. Баловство одно. Для нашего брата, мужика, первое дело — мастеровым быть: плотником ли, печником или портным, как Иона, как Федюха Луканов. Оно, конешно, и землю надо пахать с головой. Но одна наша земля не прокормит. Урожаи-то какие у нас? И то сказать: не чернозем! В рукомесле все спасенье. Вот я не подкован по этой части — и пропадаю. Ни с чем пирожок. Не задалась, брат, у меня житуха. Никак! — качал он головой.

Закурив последнюю цигарку, отсыпав махорки из отцовского кисета в свой, всегда пустой, он поднимался, откланивался и уходил, шлепая латаными-перелатанными валенками.

Какое-то время он не появлялся у нас, должно быть, нашлась работа.

Но как-то вечером в сенях опять раздались его шлепающие шаги. Мы ужинали. На столе шумел самовар. Отец, как всегда, жался бочком к столу и разливал в чашки чай, а мать сидела на лавке, у другого угла стола. Это место у нее тоже было постоянное, с него удобнее было поминутно вставать и, никому не мешая, бежать в кухню то за одним, то за другим.

Переступив порог и плотно прикрыв за собой дверь, охваченную куржаком, дядя Миша остановился. В правой руке болтался узелок, перепачканный кровью, с плеч свисал старый холщовый зипунишко, на валенках бугрился намерзший ледок. Сняв шапку, он перекинул из правой руки в левую узелок, толстыми скрюченными пальцами разгреб бороду, высвободив крупные губы, и поклонился:

— Хлеб да соль!

— Садись за стол! — в тон ему ответил отец.

— С ветру чашечку рази… — отозвался дядя Миша и, положив узелок на пол, подсел ко мне.

От него сегодня попахивало самогоном, глаза маслянисто поблескивали. Увидев на подоконнике раскрытую книжку, мотнул помелом бороды:

— Олексея аль твоя?

— Из школы принес, — ответил я.

— Стало, по книжке хошь узнать, как жить, как быть, куда ножки-ручки положить? Зряшная, скажу тебе, затея.

— Почему?

— Врут книжки! — категорически отрезал он и, как крышками, хлопнул губами.

— Ну, пошел… — упрекнул его отец.

— И пойду! — снова раскрыл он крышки-губы. — Помню, братенничек Василий, божий человек, сунул мне однова какую-то книжку. Прочти, говорит, Михайло, тут о праведниках, про наших земных пастырей, про любовь к ближайшему. Взял, понимаешь, почитал маленько, верно — по книжке везде любовь к ближнему. Но рази на факте, на деле так? Я спрашиваю: рази этак на факте? Молчите? Так вот!

Он сорвался с места, шагнул к узелку, торопясь развязал его и ткнул пальцем в темный, в крови, кусок легкого.

— Вот она любовь к ближнему. Вот! Я ему, пастырю-то нашему, седня какого бычища заколол, не быка, а зверя, сатану; чуть сам на рога к нему не угодил, кишки чуть не выпустил, а он, его священство, за все — этот кусок. Расщедрился! Окромя того, плеснул, правда, стакашик самогона. За самогон, конешно, спасибо, малость согрел.

— Видишь, и похвалил, — наливая дяде Мише чашку цикорного чая, заметил отец.

— Не подъелдыкивай! Я эту породу знаю. Это такая порода! — Он матерно выругался.

Мать кивнула мне:

— Отчаевничал? Иди.

Она знала, что дядя Миша под хмельком может не только выругаться, но и рассказать, не стесняясь в выражениях, какую-нибудь каверзную историю, в каких он за всю свою нелегкую жизнь не раз бывал.

Дядя Миша задержал меня.

— Не гони его, Марья. Пущай парень наматывает себе на ус, что к чему и как…

— А ты и в сам деле не больно… — предупредил и отец, не терпевший грубостей.

— Смотри, как тебя образуют и оберегают, — фыркнул дядя Миша.

Отлив из чашки в блюдце, он поднес его к бороде, сунул в густые завитки волос, редко, с причмокиванием начал глотать.

— Ты закуси, — пододвинула ему мать сковороду о картошкой.

— Не надо. С ветру лучше чай.

После чаепития мама стала убирать со стола, отец с дядей Мишей прошли в куть, к дверям, курить. Там они сели на пол, привалившись к стенке. Я остался за столом.

Дядя Миша опять о чем-то заговорил, но отец по-прежнему не поддержал его разговор.

— Что ты все молчишь, Иван, когда я говорю? — наконец спросил дядя.

Отец не ответил, он думал о чем-то своем. Тогда дядя Миша встал, снова подошел ко мне и сел рядом.

— С однокосками гуляешь? — вдруг подмигнул мне.

— С какими однокосками? — не понял я.

— С девчонками. Эх, я в твои годы!.. Нет, вру, когда постарше был. Покойный батя пристроил меня к Федулу, что в Каплюхине жил. Мясишко, кожу, лен скупал он в те поры, так в иные разы брал меня с собой в город, на базар. При нем, кстати, научился я и мясничать. В дороге он дрыхнет, храпит так, что лошади пугаются, а я сижу, бдю, погоняю их. О дурашка, силен был Федул, как битюг. Бывалочи, после распродажи подвыпьет и начнет чудеса показывать. Водку-то он хлестал четвертями. И меня, промеж прочим, приучил к этому зелью, им и платил, а не деньгами. Постой, постой, об чем я, забыл?

— Бывало, подвыпьет…

— Верно! И давай колобродить. Как-то забрела в огород чья-то телушка. Конечно, грядки помяла. Он увидел, а был тогда навеселе, и пошел выгонять, но никак. Тогда поймал животину, подлез под нее и понес, а мне кричит: «Михалко, нож! Сичас я ее на мясо». Едва соседка отбила телушку. А однажды на спор, тоже подвыпитьши, завел в избу лошадь. Большой матерый был мерин, а ничего, прошел, только хребтину содрал… Постой, об чем я начал-то?

— Об однокосках?

— Верно! — дядя Миша провел рукой по бороде, по запутавшимся в ней усам. — Это, брат, истинная любовь к ближнему была! — Он понизил голос чуть ли не до шепота. — В городе, гляди, где теперича Алексей, в дом один я попал… Да нет, не сам, Федул и послал. Для смеха, поди. Хорошо он заработал в тот раз, выпил и дал мне сколько-то монет! «Иди, слышь, маленько повеселись». И дом показал, небольшой, под красными фонарями. Зашел я туда, сел за столик, и ко мне, понимаешь, девица одна подсаживается. Красивенькая синеглазенькая, с челкой. Смеется: «Угостишь?» Я ей пива наливаю. «Миленький, это не угощение». Заказал красного. Выпили, она и разговорилась. «Понравился, слышь, ты мне: скромный. Была бы, — говорит, — воля, убегла бы с тобой хоть на край света». Еще выпила и повела меня к себе. Разделась и такой, понимаешь ли, кралей предстала передо мной, хоть молись на нее. Тут и давай миловать меня, щекоча своей челкой… Вот это была, брат, любовь! Сколько годов уж прошло, а помню. Главное — ее шелковую челку. Ух и челка!..

Помолчал, горестно развел руками.

— А в Настасье, в теперешней женке, обманулся. Не та челка, совсем не та…

— Михайло, хватит тебе, — окрикнул его отец. — А ты что уши развесил? — подойдя, схватил меня за ухо.

Я ушел за перегородку. Но подвыпившего дядю не так-то просто было остановить. Шагнув к отцу, он обнял его.

— Ваня, жизня-то какая у меня? Всего измяла, измочалила. — Он плюнул. — Только и вспомнить, что было. И ты не брани, Иван.

— Но с ребятенком зачем все мелешь?

— А ты что — хочешь в шорах его растить? Пускай сызмала понимает, что к чему.

Взяв узелок и натянув на лохматую голову изрядно вытертую заячью шапку, он пошел вон. Но у дверей обернулся, попросил напоследок еще закурить. И пошел, но опять не упустил случая отсыпать махорки в свой кисет.

Вскоре после этого дядя Миша заболел, слег в постель, кашлял, хрипел, задыхался. Мама каждое утро посылала меня к нему с кринкой парного молока — своей коровы у дяди Миши не было, а у нас еще сохранилась Пеструха. Мама уверяла, что от парного молока смягчит в горле. Но дядя Миша глазами показывал на залавок: поставь, мол, там, для деток. «Настасьиных и моих», — добавлял через паузу.

Что сделала болезнь с моим шумным дядей! Бородатое лицо его еще больше потемнело, глаза провалились, как у покойника, лоб изрезали глубокие синие складки.

— А, каков я? — одним и тем же вопросом встречал он меня, когда я проходил к нему в темный угол, где по соседству с рукомойником стояла кровать, застланная дерюгами, а в изголовье лежал все тот же холщовый зипунишко. Не дожидаясь ответа, он хрипел:

— А все из-за долгогривого. На сквозняке заставил свежевать своего бугая. Вот и просвистало. Дела-а…

Прокашлявшись, снова и снова справлялся, выбрал ли я ремесло.

Я молчал. Он, держа меня за полу полушубка, Алексеева обноска, вглядывался в лицо.

— Постой, ты уж не по Алексейкиной ли дорожке хочешь идти? Так зря! Батько-то, слышно, ни копейки не послал ему. Голодает небось парень да локотки кусает. Ты вот что, — чуть приподнялся дядя Миша, — в портняги меть. Батько твой тоже мало-мало портничал до войны. Теплое, скажу тебе, ремесло.

— Теплое! — передразнил я. — А сам ничего даже для себя не может сшить. Из шинели сладил ватник, и все.

— Э-э, не говори, — возразил дядя Миша. — Если бы у него не такие глаза…

Он снова опустился на постель, зарываясь головой в зипунишко, и, отдышавшись, стал наказывать:

— Слушай меня, Кузеня. Худому дядя Миша не научит. Держись рукомесла. Оно, брат, плечи не тянет, обогреет, оденет и прокормит. Ты глянь кругом. Кто сделал, примерно сказать, эту избу? Мастеровой, плотник. Кто стекла вставил? Стекольщик. А кто печь сложил? Да тоже мастеровой. Знай: человек без ремесла, как без рук. Одно слово, ни с чем пирожок, — повторил он свою любимую поговорку.

Дядя Миша будто знал, куда метит. Я завидовал всем, кто хоть что-то умеет делать с толком, хорошо. И твердил себе: я обязательно выберу ремесло, только малость подрасту.

Как-то, идя с грохотом^[1] в сенной сарай на гумно, я услышал задорный перестук топоров. Доносился он с края деревни, что упирался в лес. Оставив у палисадника грохот, я побежал на этот веселый стукоток. Оказалось, там начинали строить новый дом для Силантия Ратькова. Я загляделся на строителей, забыв обо всем. Только когда почувствовал, как зашлись ноги от мороза, завернул к гумну.

Но с тех пор я не пропускал дня, чтобы не побывать у плотников. Прибегал и во все глаза смотрел, как они рубили венцы и бревно за бревном укладывали в стены. Как потом, поднялись стропила, появилась решетка крыши, на которую легла легкая дрань. Как прорубались окна, вставлялись косяки, рамы.

Простые деревенские плотники братья Петровы, на вид очень медлительные, тугодумные, казались мне чудодеями.

Мне тоже захотелось научиться плотничать, но отец качал головой: жидковат, паря. А я ходил и ходил к плотникам. Ходил всю зиму. К весне дом был готов, просторный, пятистенный, с горницей, разными клетями. В день новоселья мы, пацанята, вместе с мужиками прошли в большую половину, где еще пахло смолой, свежестью дерева и краски, окалиной железных скоб, еще не совсем высохшей глиной, которой печники не пожалели для печей.

— И тебе, Силантий Игнатьич, хватит, и деткам. Добротная хоромина. Не хуже, чем у питерщика, — хвалили мужики.

«Питерщиком» называли у нас Лабазникова. Их огромный дом, с кирпичным низом и железной крышей, построенный по господскому образцу, с множеством комнат, камином в зале, ширился в середине деревни у большого пруда. Впрочем, добрая половина дома пустовала. Хозяева сызмала жили в Питере, где-то на Литейном, вели крупную торговлю. В Юрове жил только племянник Демка, откормленный верзила, служивший тут, в дядиной лавке, приказчиком. Изредка наезжали дочка Лабазникова Клавдия и ее мать, молодящаяся, в румянах, лет пятидесяти.

— Для полноты токо граммофона не хватает у тебя, кум, — заметил Тимкин отец Осип Рыбкин.

Действительно, граммофон был только у Лабазниковых, и Демка часто целыми вечерами накручивал пластинки.

— Граммофон — оно бы нехудо иметь, — соглашался Силантий. — Музыка! Девки любят ее, вон как льнут к Дементию. Но я уж староват, старший сынок Артема без вести пропал, а Филька покуда мал, не заслужил…

— Оно, конешно, так, — поддакивали мужики. — Главнее всего жилье. А оно у тебя — куды!

На все лады расхваливали они дом, тем более что на столе, поставленном в углу, уже появился самогон. И больше всех похваливал Афоня Охлопков, безбородый мордастый круглыш, купивший, по слухам, по дешевке старый дом Силантия.

Угостив мужиков самогоном, Силантий, жмурясь от солнца, лившего свет сквозь большие окна в огромную комнату, и сам начинал хвалиться. Действительно-де, он ничего не пожалел для украшения заброшенного края деревни этой хороминой, стараясь сообразоваться с велением новой власти. Да, и Советскую власть он упомянул, давая понять лишний раз, что он не какой-то отсталый человек, а культурный хозяин, шагающий в ногу с временем.

А я глядел на плотников, на чудодеев. Глядел и все ждал, когда они гордо заявят о себе. Теперь, мол, дозвольте нам главное слово сказать. Дом этот мы построили. Вот этими руками!

И еще хотел, чтобы младший Петров, чубатый Макар, умевший играть на гармошке, развел мехи своей музыки. Но ни Макара, ни его угрюмого брата Кондрата сейчас вроде бы никто не замечал. Мне было обидно за них. Обидно было и за тех, кто слушал Силантия, глядел ему в рот.

В тот же день я встретился с дядей Мишей — к весне он поправился и уже ходил.

— Что за хмурь на челе молодом? — усмехнувшись, спросил он.

Я со слезами на глазах рассказал о своей обиде. Он выслушал и ответил:

— Это, брат, хорошо, что душа у тебя болит за работного человека. Добрая она у тебя. Теперь уж вижу: будешь и ты мастеровым. Рукомесло само в твои руки запросилось. — Погладил густые завитки бороды, подмигнул: — Стало, в плотники метишь?

— Батя говорит — жидковат, — признался я.

— И-и, беда какая… Да я, если хошь, в два счета сделаю тебя здоровяком, — пообещал дядя Миша, лукаво ухмыляясь.

— Как? — загорелся я.

— Бычью кровь надо пить. Мясники, которые пьют, так сами как бугаи. Приходи завтрева на Кирин хутор, я буду животину там колоть — угощу для начала.

— Ты бы, дядя Миша, сам пил, — глядя на его серое лицо, сказал я.

— А-а, — махнул он рукой. — Моя жизня прожита. А ты приходи. Тебе жить! Конешно, в плотники больших принимают, ты ишшо маловат, но попьешь крови — скорее вытянешься.

Боязно было идти. Но что делать: «Здоровяком-то ведь хочется быть!» Выйдя утром на тропку, что вела через овраг к перцовское поле на хутор, куда должен был загодя заявиться дядя Миша, я ощупывал свои «тряпичные мускулы» и воображал, какие твердые будут они в скором времени, как потом, через год, а то и меньше, предстану перед братьями Петровыми сильным, коренастым, с густым румянцем во все щеки, который наверняка сгонит и веснушки с моего «башмака» (так называла Ляпа мой широкий нос), и как чудодеи-плотники удивятся: «Вон ты какой бравый!»

Виделось и то, как, подучившись, я в одно прекрасное утро объявлю родителям, что на месте дряхлого ковчега построю новый дом. Теплый и светлый, с непромокаемой крышей, чтобы не ставить на полу никаких корыт.

Но, подумав еще немного, я решил, что начинать надо не со своего дома. Это успеется, жить еще есть где. А лучше и первее всего начать с рубки деревенского нардома. И сделать его надо больше силантьевской хоромины. Со сценой и зрительным залом, где будут ставиться спектакли. У входа непременно поставить колонны, побелить, чтобы были они не хуже, чем в прежних барских усадьбах, какие я видел на картинках у Алексея в календаре.

Дух захватывало у меня от этих дум.

Утро было теплое, на круче горы ужа пробрызнула зелень травы, только внизу, среди дымчатого ольшаника еще белели островки снега. Я радовался теплу, чистой сини неба, наполненного звоном жаворонков, радовался солнцу и этой молодой травке.

Дядя Миша встретил меня у изгороди, которой были обнесены строения хутора, и, поздоровавшись, сказал, что давненько поджидает меня. Был он заметно взволнован — так, наверное, всегда бывает перед делом, — во рту торчал потухший окурок, на боку висела холщовая сумка с мясницким инструментом. Выплюнув цигарку и разведя в стороны тыльной стороной руки запутавшиеся в бороде усы, он широко зашагал, я едва поспевал за ним. Остановились у высокого, обшитого тесом дома, с примыкавшим к нему двором, где, гремя цепью, носился взад-вперед матерый черный кобель. С крыльца спустился хозяин, сам Киря, непохожий на наших мужиков: был он в войлочной шляпе с отвисшими полями, в длиннополом халате, подпоясанном кушаком, и в туфлях на высоких каблуках. Такие каблуки были кстати, они в какой-то мере увеличивали его, малорослого толстяка. Он цыкнул на собаку и кивком головы указал дяде Мише на двор, откуда доносилось рычанье быка.

— Совсем ошалел, — сказал он, открывая тяжелые ворота.

— Успокою… — пообещал дядя Миша, проходя во двор первым.

Мне он велел подождать, и я встал в сторонке. Слышал, как хозяин ворчал на быка, жалуясь, что он будто бы только зря корм изводил, а барышей никаких не давал, что теперь, может, что ни то и удастся выручить на мясишке — к пасхе должны раскупить. Слышал, как дядя Миша, покашливая, надевал затвердевший, хрустящий от малейшего прикосновения фартук, вынимал из сумки ножи, как заарканивал быка, ревущего с таким бешенством, что, казалось, от одних этих звуков вот-вот затрещат стены, и мне стало страшновато за дядю Мишу — как бы не забодал его рассвирепевший бычина. Еще недавно, после поповского бугая, он зарекался браться за это дело, а вот нате вам — снова… Бык и рычал, и бил ногами в землю, но через некоторое время за воротами раздался сильный удар, рев оборвался и послышалось шумное падение животного. Потом раздался голос дяди Миши:

— Кузеня, заходи!

Едва япереступил порог, как он поднес мне полный ковшик горячей, пенящейся крови, терпко пахнущей, и приказал пить. Сам он стоял спиной к упавшему быку, загораживая его от моего взгляда. Я осторожно припал губами к ковшу, и в нос сразу ударило чем-то резко хмельным. Маленькими глотками принялся отпивать эту густую, обжигающую рот и горло, кисловатую на вкус жидкость. Вначале еще шло ничего, но потом в горле будто комок застрял — не глотается, и все. Чувствовал, что потею, что вот-вот стошнит меня, но надо было быть мужчиной. Хоть и давился, а пил.

Дядя Миша между тем косил не меня глазом и с хитринкой спрашивал:

— Как она, ничего?

В ответ я мотал головой. А он подбадривал:

— Давай-давай, набирай силу!

Я до дна осушил ковш. Дядя Миша похвалил меня и предложил было остаться посмотреть, как он будет разделывать тушу, но я сказал, что некогда, и немедля выбежал за ворота. Там меня и вырвало.

На этом и кончилась моя «кровожадность», что немало огорчило дядю Мишу, и он вынес мне жесткий приговор:

— Так что, Кузя, без питья бычьей крови нече и думать тебе, с таким хилым естеством, о плотницком деле. Не оправдал ты, брат, моей надежи, нет!

После этого он долго не ходил к нам. А меня тем временем увлек один заезжий ложечник, горбатенький дедок Игнат. Поселился он в нашей заброшенной баньке. В первый же день он, забавно морща курносый, с лиловатыми ноздрями нос, мигнул мне:

— А ты, отрок, заглядый в мое гнездо. У меня не заскучаешь.

И верно, интересно было в баньке у дедка. Чего только не делал он из дерева! Кроме ложек, мастерил всякие рамки, затейливой резьбы наличники. А то начнет вытачивать на скрипучем станке разные миски да маленькие боченята. Сам и раскрасит их золотистыми красками. А уж ложки были прямо-таки на загляденье. Делал их разных размеров, от малюсенькой, не больше чайной, до объемистой столовой. Разложит их на столе по сортам и начнет пояснять:

— Эти для младенцев, эти для таких отроков, как ты, Кузеня, те в пору будут взрослым, а эти, — показывал на стопку больших, глубоких ложек, — для пильщиков и копалей. — И, привычно морща нос, поднимал глаза: — Не смекаешь, почему для плотников и копалей особые? Слушай: после чижелой работы у них, гляди, завсегда руки трясутся. Глубинка, выходит, и кстати: не расплещут щи или там похлебку. И может, — тут он блаженно улыбался, — старому ложечнику спасибо скажут. Для мастера, заметь, это самая большая награда. Потом рядом с ложками ставил и расписные миски, и боченята, и все, что находилось под его рукой. У меня разбегались глаза на это диво дивное, я стоял перед волшебным столом в немом благоговении.

— Что, по душе пришлось? — вздергивая на морщинистый лоб очки, спрашивал мастер. — Хошь — поучу?

— Хочу!

Он ставил меня к станку, показывал, как нажимать ногой на педаль, чтобы крутилось колесо, как вставлять в зажимы кусок дерева и орудовать резцом.

Как же я радовался, когда и у меня кое-что получалось. Но сразу опускались руки, если запарывал уже выточенную болванку. Дедок же успокаивал:

— Не беда. Без этого, отрок, не бывает…

И я все дольше и дольше задерживался у искусного ложечника. И думал: не тут ли моя судьба?

Но вскоре дедка не стало. Пришел однажды к нему утром, открыл дверь и увидел склоненную над столом его спину. Показалось, что он задремал, но на мой голос старец не отозвался. Он был мертв. В одной руке его был зажат черенок ложки, в другой кисточка с уже подсохшей краской. За делом он и умер.

Со смертью ложечника мне казалось, что оборвалась последняя ниточка надежды на будущее. Я ходил понурый, ничего меня не радовало.

Не радовали и домашние дела. Отец опять запил горькую. Правда, на этот раз он держался долго, и мать уже была уверена, что теперь он «остепенился навсегда». Слышал, как она даже хвалилась в разговорах с соседками. «Кой месяц, милые, капли в рот не брал. Тьфу, тьфу, не оговориться, не сглазить бы. Теперь только бы лошадку нам!»

Но с лошадки все и началось. Как раз перед полевой порой в уездном городке открылась ярмарка. До этого отец получил в комитете взаимопомощи семенную ссуду. Обрадованный, он взял сбереженные деньги да в придачу к ним единственный свой костюм, тоже еще жениховский, который надевал только в престольные праздники, и отправился на ярмарку покупать лошадь.

Оттуда вернулся с маленькой кобылкой мышиной масти. Была эта Мышка в теле, чистенькая, по крупу пролегла желобинка. Отец привязал ее у крыльца и стукнул в окно; идите, мол, полюбуйтесь.

Когда мать и мы всей оравой выскочили на улицу, увидали, как отец форсисто выступал около новоявленной Мышки в своем жениховском костюме.

— Видала, какое чудо отхватил! — обернулся он к матери весь сияющий. — Подвезло. За те же деньги, а костюм-то, гляди, на мне!

Первый раз я видел его таким несказанно радостным. Побритый, с отменно подкрученными усами, разодетый, он словно бы помолодел. Походив вокруг кобылки, отец отвязал ее и протянул мне поводок.

— Вижу — хочешь погарцевать. Валяй!

Он помог мне и сесть на лошадку. Я выехал на дорогу и погнал толстенькую «мышку» вдоль деревни. Пусть все видят: и у нас есть конь! Затылком, спиной, каждой клеточкой я чувствовал, с какой радостью смотрят на меня отец, мать и братишки. Но не успел я доехать до конца деревни, как кобылка начала прихрамывать на задние ноги.

— Ээ, да толстушка-то запальная, — услышал я чей-то голос.

Обернулся: у дороги стояли Лукановы — чахоточный Федор-большой и его сынишка Федя-маленький.

— Какая еще «запальная»? — буркнул я.

— Значит, опоенная, — пояснил Федор-большой.

— Знаете вы!.. — с обидой выкрикнул я.

Лукановы были вечными безлошадниками, и уж не им, думал я, разбираться в конях! Но они оказались правы. Отец был обманут, лошадь купил порченую. С горя и запил.

Да, ни радостей, ни надежд.

Капа-Ляпа плюс новые сапоги

Бедовая все-таки Капа-Ляпа. Ей все нипочем. И в кого такая? Мать ее, тетя Марфа, болезненная женщина лет пятидесяти, все время жаловалась на свои «немощи». Ходила как прибитая. Нет, не в нее Ляпа. Разве в отца?

В молодости дядя Аксен жил в каком-то городе на Волге, ходил по дворам с точильной машинкой и, если верить его словам, заколачивал немало. Женившись, вернулся в деревню, здесь посеребрились его виски, залегли глубокие складки на лбу. Но каждое лето он укладывал в объемистый саквояж свои пожитки, смазывая машинку и, оживившись, объявлял, что уезжает в город, что там заждались его. Однако Марфа не отпускала его, а Ляпа, не стесняясь, подсмеивалась:

— Пап, слышишь, бубенцы звенят? Не за тобой ли едут?..

— Ах, негодная!.. Задам я тебе бубенцы! — хватался он за ремень.

Где там: Капа уже скакала на одной ноге по лестнице, успевая еще и наказать:

— Меня не забудь взять, милый папочка!..

Никогда она не унывала. Только сердилась долго. Но бывало, что первой шла на мировую. Вот и в этот раз она первой заговорила со мной. Вечером это было. Я ехал на злосчастной, спотыкающейся на все четыре Мышке проселком. Вдруг услышал:

— Эй, Паленый, прокати!

Раздвинулись кусты, и навстречу мне выбежала она, Капа-Ляпа. Как всегда, босиком, в коротеньком платьишке, с туго заплетенными косичками. Не дожидаясь разрешения, влезла на телегу, села напротив и уставилась на меня зелеными глазками:

— Что молчишь, не узнал? — и рассмеялась: — Другой бы ручку подал, подсобил сесть. А ты…

— Ну и беги к другому.

— Вот еще! — быстренько надула Капа лиловатые губки, похожие на чернильные пятна, за что и получила прозвище Ляпы. — Строишь из себя задаваку и вообще…

Я продолжал молчать. Капа стукнула меня по плечу, да так, что ушибла руку о мои мослы. Морщась от боли, затрясла кистью.

— И дотронуться-то нельзя. — Потом еще ближе подсела ко мне и, как бы под секретом, сообщила: — Мы завтра поедем на дальние наволоки. Косить.

— Знаю. Вся деревня поедет. Мы тоже.

— Верно? — обрадовалась Капа. — Вот хорошо-то! — И заглянула мне в глаза: — Давай вместе? Рядом там и шалаши поставим, ага?

— Давай!

Теперь Капа пододвинулась ко мне вплотную. И так мы ехали до самой деревни. У воротец она спрыгнула и снова спросила:

— Так едем?

— Едем.

— Вместе?

— Вместе.

— Кузеня, ты умник-разумник! — подытожила она разговор и побежала домой.

На другой день в деревне спозаранок стало шумно. На улицу высыпали стар и мал, все были заняты сборами. В выдраенные песком и вымытые добела телеги бабы укладывали пожитки, еду, косы, лопатки, грабли. Из-за околицы, от кузницы, несся перезвон молотов, тянуло запахом паленых копыт, — это старались ковали, ставившие на железные ноги последних лошадей. Наша Мышка была подкована еще за несколько дней раньше. В кузницу ее водила мать, привыкшая все делать загодя, чтобы не отставать от других. Сама она укладывала и воз, так как отец еще не оправился от хмельного.

Несколько раз в нашем проулке появлялась Капа. Взглянет на наши сборы и полетит к себе. Приходил и Панко. Парнишке тоже хотелось поехать, но дядя Василий, его отец, продал свой сенокосный пай Силантию, у которого ломился новый двор от скотины.

В полдень обоз тронулся. На телегах расположились по-праздничному одетые бабы и девчата — в новых или свежевыстиранных сарафанах, белых платках, до блеска начищенных ваксой ботинках, лузгая семечки или орешки, прибереженные для такого особого дня. Мужики через всю улицу вели лошадей размеренным шагом под уздцы, и только когда оставались позади воротца, взбирались на телеги. А Мышку вел я. Тоже по-взрослому. Я был доволен, что эта честь досталась мне.

Все, кто оставался в деревне, провожали уезжающих до воротец и там стояли до тех пор, пока вдали не исчезал пыльный хвост шумного и пестрого обоза.

На место приехали к исходу дня. В реденьком березнячке, подступившем к пожне, разместились все — и люди, и кони. То тут, то там горбились телеги с задранными оглоблями, белели палатки, темнели шалаши. Запахло дымом костров и самоваров, колесной мазью и по́том лошадей, березовым соком и свежестью росной травы. Потом мужики, иные уже в подвыпитии, собирались вместе, спорили, откуда начинать поутру косьбу, кого поставить на промер участков на жеребьевку.

От крайних палаток, разместившихся ближе к реке, звенела песня. Голоса были только девичьи. Хотелось убежать туда, наверно, ведь и Капа-Ляпа там, но мать не отпустила, прогнала в шалаш и велела спать, напомнив, что утром рано разбудит. Сама она примостилась рядышком.

Я лежал на дерюге и слушал. Пропев одну песню, девчата тотчас же начинали другую, и звуки, то плавно стлавшиеся над лугом, то вдруг взлетавшие ввысь, заполняли все. Даже громкий спор мужиков заглушался.

Нет, не до сна. Я ворочался с боку на бок, слышал также, как шевелилась и вздыхала мать. Может, вспоминала свое девичество, которое было у нее коротким. Вышла замуж, когда еще и семнадцати не стукнуло. Мать у нее была неродная и постаралась поскорее избавиться от лишнего рта, от трат на наряды. Деревня, в которой она жила до замужества, была недалеко от Юрова, только час с небольшим ходьбы, но туда она ходила лишь раз в году, в престольный праздник, да и то без радости: мачеха не любила ее.

— Как поют!.. — вдруг с тихой задумчивостью проговорила мать.

Я повернулся к ней.

— А ты, мам, когда-нибудь пела?

— Маленько пришлось. Невезучая жизнь-то у меня, — с горечью ответила она и тут же прикрикнула: — Ладно, спи!

Но до того, как забыться в сладкой дреме, я еще услышал песни про Ваньку-ключника, злого разлучника, про березоньку, что во поле стояла, и о колечке, вместе с которым была потеряна и любовь. И только заснул, как вдруг почувствовал, что меня тянут за ноги. Я завозился. Мать услыхала.

— Куда ты, Кузя?

— Никуда.

Но через минуту меня снова потащили. Ноги уже оказались на воле. Мать дотронулась до изголовья и, не обнаружив меня, спросила:

— Кузя, где ты?

Движение приостановилось, но ноги кто-то еще удерживал, не давал мне подтянуться на место. Впрочем, мне и не особенно хотелось сопротивляться, — сон все-таки брал свое. Прошла, наверное, минута, как я почувствовал, что опять еду, причем с неостановимой быстротой. Открыв глаза, я увидел Капу-Ляпу. Последний раз дернув меня за ноги, она шепотом приказала:

— Скорее на реку!

— А чего там? — протирая глаза, захотел я узнать.

— Купаться будем. Ночью интересно. Я уж была на реке. Вода теплая-теплая, как парное молоко. Да вставай же! — толкнула меня в плечо.

Миновав ряды телег и палаток, мы припустились по лугу, чуть-чуть подсвеченному половинной луной. Роса холодила ноги, во все стороны летели брызги. К реке подбежали мокрыми по пояс.

Ляпа первой прыгнула в воду, за ней и я. В потревоженной реке закачался месяц, заколыхались облака, где-то всплеснулись рыбы.

— Хорошо! — выкликнула Капа. И предложила: — Давай поплывем к русалкам в гости, — показала она на чернеющий вдали омут с нависшими над водой деревьями и корягами. — Постой, где-то булькает, — придержала она меня. — Это они. Говорят, русалки могут до смерти защекотать… Во, притихли, выжидают.

— Ладно сказки сказывать, — отбрыкнулся я.

— Сказки? — дернулась Капа. — Ну так узнаешь…

И поплыли навстречу таинственному безмолвию. Ляпа плавала лучше меня, быстро, как утенок, бесшумно двигалась в воде. Но, доплыв до омута, она остановилась, встала на мели. Я встал рядом, осмотрелся. Вблизи омут показался еще мрачнее. Непроглядная темень под нависшими деревьями, под высоким противоположным берегом и даже на середине омута. Никакого движения воды, будто застыла она тут, превратившись в эту че́рнеть. Ляпа тронула меня за плечо:

— Смотри-ка, там блеснуло. Это глаза. У русалок знаешь какие? По ложке, ага. У них и кожа блестит, потому что из чешуи, как у рыб. А косьмы…

— Перестань!

— Косьмы, как у Серапионихи, перцовской дурочки. У них они заместо удавки. Поймает кого — и будь здоров…

— Перестань, говорю.

Но разве остановишь Ляпу, когда она разойдется! Так она разрисовывала русалок, что и самой стало страшно. Не по себе становилось и мне. Я в третий раз попросил ее замолчать. На этот раз она, должно быть, уловила дрожь в голосе и объявила:

— Ага, боишься.

— Как бы не так! — не признался я.

— Да-а? — подхватила она. — Тогда посмотрим. Если ты не трус, то переплывешь омут, еще и на дно спустишься, земли достанешь. Ну?

Все во мне протестовало, но как показаться перед Ляпой трусом? Засмеет на всю жизнь. Махнул рукой: а, была не была! И поплыл, но чтобы не так было боязно, зажмурился и отчаянно заколотил ногами по воде. Авось подумал, и меня убоятся водяные обитатели. Только на середине открыл глаза. И тут услышал, как где-то, вроде бы у коряг, торчавших поодаль и походивших в темноте на какие-то чудища, захрапело. В то же время донесся до меня крик Ляпы, она требовала, чтобы я скорее поворачивал назад. Видно, пожалела, а может, одной невтерпеж стало.

Но шалишь! Несмотря ни на что, я стал спускаться на дно. Там натолкнулся на что-то скользкое, и в голове мгновенно пронеслось: русалка, пропал! Но скоро я понял, что это был застоявшийся донный ил.

Захватив горсть ила, я стал всплывать. Вместе со мной поднялись наверх пузыри, вода от них пучилась, кипела. И весь омут теперь был в движении, весь чернильный его разлив колыхался.

Подплыв к Ляпе, я стряхнул ей в руку горсть ила, но она тут же бросила его в воду и прижалась ко мне:

— Вернулся! Ой! А я уж тут…

— Пустое! — отмахнулся я.

— Не пустое. Слышь? — поежилась она, услыхав, как опять где-то всхрапнуло. — Это все они, водяные…

Постояв еще немного, Капа потянула меня дальше от омута. Выбравшись на берег, мы натолкнулись на чьих-то пасущихся лошадей. Они зафыркали. Я засмеялся.

— Вон какие, оказывается, русалки-то храпели.

— Не смейся! — ткнула меня в бок Капа. — Может, они в лошадей обернулись. Бывает…

Она еще никак не могла расстаться с надуманными страхами. Наверное, рассказала бы, как происходят колдовские превращения, но от палаток донеслось:

— Капитоли-ина!..

И Ляпа, оборвав разговор, бросилась на голос, позвавший ее домой. Я вернулся в шалаш так тихо, что мать не услыхала.

Но на рассвете разбудили меня отчаянные вопли, шум, крик, доносившийся с лугов. Я открыл глаза. Матери рядом не было. Она появилась через несколько минут в слезах, перепуганная.

— Силантий-то что наделал, изверг: затылок разрубил мерщику. С косой набросился, не увернись Семен — и голова бы напрочь. Обделил, слышь. Вот ненасытный! А мы тут одни, без батьки, при таком-то буйстве… — торопясь, с надрывом говорила она. — Никогда-то, господи, без драк не обходится дележ. И все им, горлопанам, железнокрышникам проклятым, мало, хватают кусок пожирнее.

От дороги донесся стук колес и женский плач. Мать, вытирая концом головного платка слезы, кивнула:

— Это его, мерщика, в больницу повезли. Страшно взглянуть на человека — весь в крови. На-ко ты, на живого человека — с косой!

Я слушал и думал: это пострашнее всяких водяных! Вспомнился мне Силантий на новоселье: сытый, довольный, восседавший за широким столом и хвалившийся своим хозяйством. И в сердцах я бросил:

— Его бы самого косой-то!

— Что ты говоришь, Кузеня, господь с тобой! — даже перекрестилась мать. — Без нас милиция разберется. — И тут же, как бы спохватилась, приказала: — Одевайся, косить пора!

Пришлось вылезать из шалаша. Мать дала мне маленькую косу, а сама взяла большую, отцовскую. Участок нам достался в низинке, была тут жесткая осока, косилось тяжело. Мать, правда, старалась вовсю. Ведя широченный прокос, она оставляла за собой толстый вал травы, а много ли мог натяпать я косой-маломеркой!

— Эй, — услышал я чей-то насмешливый голос, — кишка, видать, тонка!

Оглянулся: Филька, Силантьев сынок, откормленный, краснощекий. Вместе с полнотелой мамашей и двумя работниками он переходил на второй участок — первый был уже скошен. На покос вырядился, как на гулянку: в белой рубашке апаше, в новой кепке с длинным козырем, новых галифе с широченными пузырями. А сапоги! О, эти до блеска начищенные, с рантом и со скрипом сапоги давно сводили нас, мальчишек, с ума. Только Филька носил такие модные и так вот запросто. А был он хоть и постарше меня, но росточка небольшого. Его так и звали: коротышка.

— Что, язык проглотил? — хихикнул Филька.

За меня ответила мать. Выпрямляясь и поправляя фартук, она сказала:

— Не надрывайся, румяненький, поберегай свою толстую кишку.

Зло сверкнув заплывшими жирком глазками, Филька пошел прочь. А я, еще раз взглянув на его форсистые сапоги (как же везет иным коротышкам!), побежал к шалашу, взял там большую косу и принялся косить ею. Назло Фильке. Пусть заткнется! Коса была поставлена высоко, не по моему росту. Мне приходилось подниматься на цыпочки, чтобы нос ее не втыкался в землю. С меня валил пар, спина взмокла, нестерпимо жгло ладони, в голове от напряжения стучало, но я весь был во власти азарта, изо всех сил махал косой. Мать велела передохнуть и положить тяжелую косу. Я тряс головой: ни за что! Одно было в мыслях: как бы далеко не отстать от соседей. И я напрягал и напрягал усилия, махал и махал косой и слышал лишь одни звуки: вжик, вжик. Да еще замечал, как слева от меня тянулся травяной вал, такой же крутой, как и на покосье у мамы, терпко пахнущий.

Косили мы дольше всех. Когда шли к шалашу, то солнце уже высоко поднялось над березняком. Ноги у меня заплетались, как у пьяного. Саднило руки: за одно утро я успел не только набить волдыри, но и прорвать их. Мать шагала рядом, выговаривая мне: говорила-де, так не послушал, ай, дурачок-дурачок. Но в голосе ее была не обида, а уважение.

Вдвоем с мамой мы потом сушили сено и сгребали в копны. Приехавший после полудня отец немало удивился тому, что было сделано, и начал хвалить мать. Она же указала на меня:

— Ему, Кузене, говори спасибо. Без него бы…

Отец подошел ко мне, похлопал по плечу и тихо сказал, что в долгу не останется. Говорил он вполголоса и вообще, как всегда после запоя, был, что называется, тише воды, ниже травы! Что бы ни заставляла мять, все делал безотказно, ни разу не присел отдохнуть.

На вечернюю косьбу мы вышли втроем, косы отец так отбил и наточил, что они будто бритвой снимали траву. Первое покосье вел отец, второе мать, а я замыкал их. Но я часто замечал, как отец оглядывался и мигал мне: вижу, мол, что помощничек вырос!

После косьбы он повел Мышку на выпас, а мне мотнул головой — гуляй, Кузьма! Я только этого и ждал. Побежал было к мальчишкам, но на полдороге меня подстерегла Ляпа.

— Пойдем со мной, — приказала.

— Куда? — остановился я.

— Силантию мстить. За дядю Семена. Не разевай рот. Пошли!

Отведя меня немного в сторону, она зашептала:

— Давай разорим его копны, раскидаем сено.

— Подумаешь, месть!

— Тогда давай угоним его лошадей.

— Дуреха, чем же лошади виноваты?

Ляпа немного подумала:

— Знаешь что, пойдем подрежем опоры у палатки. Как уснут, так и подрежем, палатка их и накроет. Пускай побесятся.

— Не дело!

— Да ты трусишь, что ли?

Ляпа всегда бьет под корень. Но чего мне трусить? Да если бы она знала, что я говорил утром маме, то вытаращила бы свои зеленые глаза. Мстить так мстить!

Однако какие ни перечисляли способы, сошлись все же на первом — заняться копнами. Выждав, когда в березнячке стало тихо, мы прошли на первый же силантьевский участок и принялись разбрасывать сено. Рушили копну за копной, одну спихнули в реку. И так увлеклись, что не услышали, как Силантий подкрался к нам. В воздухе просвистел кнут и больно огрел меня по спине. Я вскрикнул и побежал в одну сторону, Капа бросилась в другую. Вдогонку нам посыпались ругательства.

Запыхавшись, я сунулся в шалаш. И не успел еще прийти в себя, как услышал топот и злющий голос. Силантия:

— Где он? Да я его, стервеца, в порошок…

Отец лежал на телеге. Поднявшись, начал стыдить Силантия:

— Побойся бога, не полоши народ.

— Ха, защитник нашелся! Где твой Кузька? Он с кем-то на пару все мое сено разбросал.

— Приснилось небось. Кузеня давно дрыхнет.

— Не могет быть. Сюда бежал…

Чтобы подтвердить правоту отцовских слов, я захрапел, да так, что и мать разбудил. Она толкнула меня в плечо.

— Повернись на бок, не храпи.

Я и на бок повернулся, но храпеть не перестал. Отец сказал:

— Видишь, как разоспался парень. Умаялся он сегодня.

Силантий, потоптавшись, пошел дальше искать злоумышленника. Утром отец погрозил мне:

— Будь доволен, что Силантий не догадался пощипать твои холодные пятки. Тоже мне нашелся, чем мстить. С такими надо не так.

— А как?

Прежде чем ответить, отец закурил цигарку и, выпуская через ноздри дым, сказал:

— На войне мы не давали таким головы поднимать. Прижимали. А как здесь… Они что ладят? Вновь землю захватить. Оно ведь как? У кого земля — у того и сила. М-да…

Тут он задумался и принялся щипать кончики усов.

После завтрака мы пошли на пожню. Проходя мимо Силантьевой палатки, увидели, как он носился с плеткой вокруг телеги, кричал на всех, потом, вырвав из рук работника поводья, с размаху ударил кулаком в морду застоявшегося мерина, скривил губы и, вскочив в седло, погнал коня. С минуту раздавался стук копыт о спекшуюся землю лесной тропы.

— Видать, позвали, куда надо… — заметил отец.

А мать даже повеселела. Слава богу, перекрестилась она, управа нашлась на горлопана. Я же глядел на порушенные копны. Видел: посматривали на них и все, кто проходил мимо, одни с удивлением, другие с усмешечкой. И гордость распирала грудь: это мы с Капой-Ляпой сделали! Пусть папа и осуждал за это, но люди-то вон как удивлены!

Весь день я был как в угаре. Твердил себе: наша взяла! И вечером мы с Капкой просто не знали, чем еще заняться — вроде уже все сделано. Пошли к Колькину шалашу — там кто-то наяривал на балалайке. Оказалось, играл его батька, а Колька, Шаша Шмирнов и Тимка Рыбкин плясали.

— Ого, парочка, баран да ярочка! — увидев нас, захохотал, хлопая толстыми губами, Тимка.

Капу смутить невозможно. Она подбежала к Тимке, схватила его за нос и ляпнула:

— Сам баран. Ну-ка, в сторонку, — дернула она его за нос, — я спляшу. — И к балалаечнику: — Цыганочку вдарь, дядя Андрей!

Эх, как она задорно оттопывала. Косички трясутся, плечи ходят туда-сюда, в игривом движении бедра, цветастая юбка вздулась колоколом, оголив голенастые, исколотые сеном ноги. Не знаю, когда только и научилась плясать зеленоглазая. Мальчишки сначала молча глядели на нее, затем начали в лад плясунье хлопать в ладоши. Только Рыбкин не хлопал, надувшись, как пузырь, он гладил свой нос — видно изрядно досталось ему от Ляпы.

Потом мы всей оравой ходили по берегу, напевали песни. На балалайке теперь подыгрывал Колька. А когда стали расходиться по шалашам, Колька вдруг спросил меня и Капу, где мы были вчера вечером. Я ответил, что спал, а Капа пожала плечами: не помнит.

— Интересно, кто все ж таки перебузыкал Силантьево сено? — сказал Колька.

— А что тебе оно далось? — спросила Капа.

— Чисто сделали. Я бы за такое дело балалайки не пожалел — подарил бы храбрецу.

Капа взглянула на меня. Взгляд говорил: не признаться ли? Я показал кулак, и она разочарованно протянула:

— Подумаешь, награда! Ты сам что-нибудь такое сделай…

— А что, — быстро отозвался заводила, — и сделаю. Увидишь, вот увидишь!

— Слабо, слабо! — начала поддразнивать Ляпа.

Не знала она, что Колька на спор готов на все. В ту же ночь он забрался на Силантьев стог, сметанный накануне, и до половины раздел его.

А на другой день вернулся Силантий. В стане появился с довольной усмешечкой, на разбитый стог не обратил и внимания. Сразу стало понятно: уладил дело с Семеном. Глядите, мол, каков Силантий: там считаются с хорошим хозяином!

Меня тем временем снова пытался донимать Филька. Мы только что вернулись с сушки сена и сели обедать, как он появился у шалаша в своих форсистых сапогах.

— Эй, Паленый, — крикнул мне, — попляши по-цыгански на брюхе, полижи землю, сапоги отдам. Мне все равно они малы, тятя новые заказал. Валяй.

Что говорить, я, как и раньше, вперился в эти сапоги, ведь никогда в жизни мне не приходилось ходить в таких, но плясать на животе, унижаться перед таким коротышкой? Оторвал взгляд от сапог и показал Фильке кукиш: на-ка, выкуси!

— Голодранец! — фыркнул Филька.

— Ты зачем пришел? Дразнить? — встал отец. — Брысь!

И когда коротышка смылся, отец, пряча за спину задрожавшие руки, сказал, что купит мне сапоги получше Филькиных.

— Где купило-то? — невесело усмехнулась мать.

— Найду! Кровь из носу, а найду! — заверил отец. — Хоть свой костюм заложу, хоть что другое…

— Отстань-ко! Какое уж другое, один костюмишко и остался, да и тот лицованый-перелицованный.

— Помолчи, мать, хоть ты-то не ехидничай, — остановил ее отец. — Вечно унижаться, что ли, нам? Чем хуже наш Кузька какого-то шалопая? Да погоди, придет время — во все дорогое одену его. И другие оденутся не хуже. Придет это время. Мерещилось оно мне еще в окопах. Придет!

Он так разволновался, что долго не мог сесть. Все ходил с закинутыми на спину руками и говорил, говорил о лучших временах. Впервые я видел его таким неуемным. Будто плотину прорвало: копилось, копилось — и понесло, руша все на своем пути.

Через несколько дней сенокос на наволоках закончился, все уехали домой, стан опустел. Память о себе люди оставили в стогах. Как солдаты на параде, выстроились они на широкой пойме реки.

Вместе со всеми мы вернулись домой, где ждали нас «младенцы». Жили они без нас одни, храбрились, что ничего не побоятся. Но для подстраховки на ночлег приходил к ним Панко.

Ох, как он поглядел на меня. Тебе, мол, там было хорошо, помиловался небось со своей Ляпой. Я рассказал обо всем, ничего не утаив. Он внимательно выслушал и, смущаясь, спросил:

— Губы у тебя какие-то… Целовались?

— Была нужда… — отбрыкнулся я.

— Скрывай не скрывай — узнаю! — погрозил Панко. Взглянув еще на мои исцарапанные ноги, на растрескавшиеся пятки, он с насмешкой бросил: — Кавалер, а ходишь босиком, без сапог.

Вот как, и он о сапогах, а отец, казалось, о них уже забыл. Да, шли дни, мы уже принялись за другие дела, а он, как воды в рот набрал, — ни звука о своем обещании. Ясно, забыл…

Вдруг — бац: как-то рано утром батя поднимает меня с постели, велит скорехонько одеваться и идти с ним в село Андреевское.

— Лучший на всю округу сапожник там, — говорил он, — так ему и закажем.

Сам он уже был умыт, от него пахло земляничным мылом, на кончиках усов поблескивали капельки воды.

Сон с меня слетел моментально. Через несколько минут мы были уже в пути. Отец шел впереди, я за ним. Неблизко до Андреевского — десять верст с гаком. Но разве это расстояние для счастливых!

Село мы увидели, когда поднялись на высокое, окатистое, похожее на огромный каравай, поле. Кривые улочки разлеглись по извилистым берегам речушки. По одну сторону лепились деревянные избы, на другой белели каменные дома. Они выходили на площадь, где стояли лавки. Село это в прошлом было торговое, и все каменные строения принадлежали здешней торговой знати.

— Посидим! — сказал отец, когда мы подошли к первым избам.

Он закурил, пригладил рукой рыжеватую, коротко подстриженную бородку, усы, оглядел меня и наказал:

— Когда мастер будет снимать мерку, проси шить сапоги попросторнее. Чтоб не на год, не на два — понял?..

Сапожник, горбатый толстячок, был дома, сидел на низеньком табурете и, посапывая, надраивал латкой дратву. Со лба на густые отвислые брови стекал пот и, настоявшись на них, каплями падал ему на руки. Увидев нас, он отставил работу, рукавом вытер лоб. Когда отец высказал просьбу, сапожник приподнялся с сиденья, оглядел меня и, натужно дыша, приказал:

— Ногу!

Я быстренько шаркнул правой ступней о левую штанину, потом для верности еще потер ногу рукой и, убедившись, что пыль снята, подошел к мастеру. Он измерил ступню, подъем и закрякал:

— А лапочка-то у тебя, извини на слове, медвежья!

— Растоптал… — пояснил отец.

— Бывает. Что ж, через две недели сапоги будут готовы, — заявил мастер и, повернувшись к отцу, протянул руку: — Задаточек!

В назначенный срок я один пошел к мастеру. Той же дорогой. Нет, я не шел, а бежал. С каждой горушки — бегом, в село влетел на полных парах. Открывая дверь в маленький домик сапожника, я почувствовал, как забилось сердце. И уж совсем захватило дух, когда увидел на лавке это чудо из чудес — новые, все в блеске, с широким рантом, с длинными голенищами, увенчанными козырьком, пахнущие дегтем красивейшие, единственные такие в подлунном мире сапоги, которые суждено носить не кому иному, а мне, Кузьме Глазову, обыкновенному смертному! В эту минуту я подумал о Фильке: увидит — и от зависти лопнет!

Я не слышал, как подошел ко мне мастер. Обернулся на его голос, разрешавший померить сапоги.

С благоговеньем я взял их в руки, бережно подержал, все еще любуясь ими, и с величайшей осторожностью начал надевать. По глади подкладки обе ноги без труда пролезли в голенище. Но стоило мне встать, как почувствовал, что ноги, от пальцев до пяток, отчаянно жмет. Сапоги были малы. Но я и вида не подал, что больно ногам, боясь, что мастер может обидеться и отнять у меня такую драгоценность. Для себя же решил: разношу!

Примерив, я осторожно снял обновку и, связав голенища за язычки, перекинул их через плечо и заторопился домой. Я был на высоте блаженства. Хватит ходить босиком да в опорках! Пусть не зазнаются разные силантьевские. На околице Юрова, за полуразвалившейся магазеей, я опять обулся и важно зашагал вдоль улицы. Но праздничное настроение мое испортилось, когда навстречу вышел Силантий. Вперившись в мои сапоги, он зашевелил синими губами:

— Смо-отри, на что способна наша голь. Спер небось обувку и выпендрился без всякого стыда.

От обиды меня аж затрясло. Я даже не мог ничего толком ответить, спазмы сжали горло. Одно только и сумел выдохнуть:

— Не смеешь… не смеешь…

И побежал прочь. А Силантий улюлюкал, злобный смех его бил в перепонки ушей, оглушал. Звон стоял в ушах даже после того, как я вбежал в избу и захлопнул за собой двери.

— А-а, с обновкой! — радостно встретил меня отец, не заметив, как меня все еще бьет нервная дрожь. — Ну-ка, ну показывай.

Я только крепче сжал губы. А сапоги, новенькие, блестящие, к которым и пыль не могла пристать, поставил в угол, как нечто ненужное.

Все решает мать

Обида всегда угнетала меня. Так стало и в этот раз. Днем я пропадал в поле — работы хватало, а вечером просиживал дома, не показывался на глаза даже зеленоглазой Капе. Все думалось, что хохотушка будет расспрашивать, бередить душу. Скорей бы хоть выбрать дело по душе да уехать куда-нибудь.

Хорошо Алексею, он сразу, не путаясь, нашел себе дорогу. Рабфаковец! Первый во всей округе! Да и «младенцы» не теряются. Митя одного ждет — побыстрее бы подрасти да пойти на выучку к морякам, спит и видит он моря да океаны. А Вова? Этот о своем выборе в открытую сказал самому Максиму Михайловичу Топникову, секретарю волостной партячейки, когда тот заходил к отцу, своему старому знакомому еще по гражданской войне. В фельдшеры метит. Правда, секретарю не сказал, почему именно в фельдшеры, но мне-то известно, мне открылся: «Охота папе глаза вылечить и от самогона отлучить».

Поскромнее пока желание у поскребыша Коли-Оли. У него думка — стать пожарным, то и дело забирается на каланчу да глядит, не дымит ли где.

Отец никому не перечит, а Топников прихваливает: молодцы, ребятки, верный курс держите!

Как-то секретарь долго засиделся у отца. Поглаживая ямку на лбу — пулевую отметину «зеленых», — все спрашивал о делах крестьянских. В ответ отец ерошил волосы:

— Дела — что? Успевали бы, если бы нам ножку не подставляли.

— Железнокрышники?

— Они. Гребут. Ух, наживисты! Кирю-хуторянина помнишь? Так вот недавно подкатился: продай, слышь, в аренду дальние полосы, тебе-де со своей Мышкой все равно не обработать их, зазря пропадут. Денег малость посулил. Позаботился!

— А ты?

— Что я? Лучше, что ли, нашего Силантия этот хуторянин? Отказал. Ишь, чего он захотел! Да я свою землю вот чем добывал, вот! — протянул отец жилистые, с буграми мозолей руки.

— Правильно, Петрович! — поддержал его Топников. — Таким Кирям нельзя давать спуску.

И тут секретарь с предложением к отцу. Партячейка добивается открыть кооперативную лавку в Юрове. Пускай она послужит удавкой толстосумам. А кто же должен служить, торговать в новой лавке, как не бывалый фронтовик? И велел отцу готовиться в завы, продавцы.

Отцовское возражение, что едва ли он подойдет на такие роли со своими слабостями и зряшным зрением, Топников и слушать не стал, только указал на меня:

— Вон у тебя какой сын растет. Поможет! Дело-то безотложное!

Тут он подошел ко мне, тронул за вихор.

— Ого, жесткий! Говорят, это признак твердого характера. — Матовое, с набухшими мешками под усталыми глазами лицо его осветилось улыбкой. — Твердохарактерные нам и нужны. Так что ты обязательно подопри батю.

Отец покачал головой:

— Ох, подъехал. Обоим сразу задачку задал.

Обоим? А что, может, впрямь в подручные к бате, будущему завлавкой, пойти? Как-то теплее стало на душе после этого разговора. Потребовался и я. Что ж…

С того дня я часто вместе с отцом ходил под горку к сторожке, которую братья Петровы переустраивали под кооперативную лавку.

…Вскоре напомнила о себе и милая Ляпа. Вечером постучала в окошко, позвала на улицу.

— У-у, вредный, все один да один, — прежде всего упрекнула меня. Затем с некоторой таинственностью сообщила, что у них в доме остановился чудо-человек: огромного роста, голова что ведерный чугун, грудь с калитку шириной, а кулаки, как пудовые гири. — Такая страсть! — ахала Ляпа. — Завтра будет показывать силу. В школе. Там и народ соберется. Я пропуск выпросила, на себя и на тебя. Пойдем!

Возражать Капе было бы напрасно.

На другой день я, никому не сказавшись, шмыгнул из дома и — к ней. Она выбежала навстречу, схватила за руку.

— Скорее, а то опоздаем.

Когда мы прибежали в село, в школе было уже полно народа, мы едва протиснулись к помосту, на котором должен был выступать борец. Открылась боковая дверь, и на помост вышел чудо-человек. Да, он был огромен, грудаст, с толстой шеей, маленькие были только глаза.

Борец чуть-чуть наклонил голову, приветствуя собравшихся, и объявил, что он открыто, без всякой подделки продемонстрирует истинную русскую богатырскую силу, что начнет работать с гирь. Оглянув передние ряды, он встретился взглядом со мной и поманил к себе. Я было не хотел идти, но Ляпа толкнула меня: не ерепенься!

Пришлось и мне подняться на помост. Борец протянул мне руку, похожую на лопату, в которой сразу утонула моя. Но пожал он осторожно, лишь прикоснувшись к моей ладошке подушечками пальцев.

Назвав меня своим ассистентом, борец попросил открыть кулисы (так называл он дерюгу, которая закрывала задник помоста). Я отдернул дерюгу. За ней, оказывается, и стояли гири. Их было много, и все большие, которые, казалось, и с места не сдвинуть. Но борец с невообразимой легкостью поднимал их, вскидывая вверх, ловил на лету и бросал на помост. Сначала он брал по одной гире, потом стал поднимать по две, по три, по четыре, и наконец, по пять гирь, поддевая их пальцами за дужки. И когда он вздымал эти чугунные гроздья, описывая ими над головой замысловатые круги, зал, затаив дыхание, немел.

Я с ужасом глядел, боясь, как бы не сорвалась какая гиря ему на голову. К счастью, все обошлось благополучно.

Но уж совсем было жутко смотреть, когда он принялся попеременно вскидывать тяжеленные гири, ловя их грудью, плечами и даже головой. Только и слышались в притихшем зале шлепки и возгласы: «О-пля, о-пля!» Кто-то из пожилых баб не выдержал и закричал:

— Батюшко, побереги себя…

В ответ он помахал ей гирей-пудовкой и снова принялся за свое дело.

Закончив упражнения с гирями, борец объявил следующий номер. На помост он пригласил еще двоих, на этот раз взрослых, их заставил бить стекло, а сам стеклянную крошенину смел на середину и, обнажив себя до пояса, лег на нее. После этого потребовал положить на него заранее припасенную воротницу, стоявшую у стены, и взойти на нее восьми человекам. Мне он приказал следить за порядком.

Несмело поднимались мужики на воротницу, под которой на битом стекле лежал живой человек. Тогда из-под воротницы донесся до меня голос упрека:

— Ассистент, поторопите людей занять свое место.

Но заминка продолжалась. До полного комплекта не хватало одного человека.

— Не досчитываюсь восьмого, — опять донесся голос снизу.

И тут я увидел: от дверей, где стояла кучка поздно пришедших зрителей, отделилась долговязая фигура. Это был Силантий. Расталкивая людей, он подошел к помосту, взобрался на воротницу и, потоптавшись на вей подкованными сапогами, как бы проверяя прочность досок, насмешливо возгласил:

— Просьбица уважена, действуй!

Ответа не было, и у меня замерло сердце: не раздавили ли? Но вот воротница шевельнулась, стала медленно подниматься и так же неторопливо опускаться. Так продолжалось несколько раз. Доски скрипели, прогибались. Я стоял рядом и ждал лишь одного, как бы поскорее кончился этот ужас. Наверное, думал, человек весь уже в крови — стекло ведь не вата, — наклонившись, шепнул под доски, что не сгонять ли с воротницы.

— Давай еще двоих!

Подняв и эту ношу, борец потребовал еще. Но зал заревел:

— Хватит! Сгубите человека!..

Воротница опустела. Мужики подняли ее, и с пола, покрякивая, встал борец. Он повернулся кругом. К телу прилипло крошево стекла, но ни одного пореза. Обрадованные зрители исступленно забили в ладоши. Хлопал и я. А борец все раскланивался, благодарил за внимание. Потом подошел ко мне и, что-то суя мне в руку, сказал!

— Спасибо, друже! Авось где-нибудь опять встретимся. Расти сильным, здоровым!

Я, задрав голову, глядел на него. Хорошо сказать — расти сильным. А как? Спросил:

— Вы бычью кровь пили? Горячую?

— Для чего? — засмеялся он.

— Ну, чтоб таким стать, богатырем.

— Нет, не пил. — И, опустив на мое плечо левую руку, а правой тронув мой подбородок, проговорил: — Запомни, малый: богатырями делает человека не чужая кровь, а постоянное самосовершенствование, постоянная тренировка. Запомни — тренировка! — повторил он, но не назвал, какая именно, а я не догадался спросить.

Уже идя домой бок о бок с Капой-Ляпой, я посмотрел, что он сунул мне. Разжал кулак, и на ладони забелел квадратный значок: спортсмен атлетического сложения на турнике. И значок этот явился для меня как бы ключиком к загадке: вот с чего надо начинать, с турника! Все, теперь уж накоплю силы. А сильного и в плотники-строители возьмут. Строить, строить, строить! Никакого другого дела, только это!

А дома меня ждали вести, разрушившие все мои надежды. Только вошел в избу, как мать повела меня к окну, усадила на лавку, на которой сидел отец, и объявила, что наконец-то нашла мне ремесло как раз по моим силам.

— Мы уж и хозяина тебе подобрали. С Ионой пойдешь портничать!

Я выслушал это, как приговор. Поглядел на отца, тот молча крутил цигарку.

— Алексей знает? Писали ему? — прохрипел я (голос у меня сразу перехватило).

— Что тебе Алексей? Это — отрезанный ломоть. Не для хозяйства он, нет. В советчики не годится…

— Не в том дело, — вмешался наконец в разговор отец. — Поучить бы и тебя рад, да пока возможностев нет. Авось, потом. Так вот, м-да… Но ты того, не опускай крылья, сынок. — Он пододвинулся ко мне, закурил и, обволакиваясь зеленым дымом, как бы скрывая за ним свое волнение, доверительно заговорил: — Михайло, брательник, правду сказывал — ремесло, оно за плечами не висит. Правду говорил и про меня: до войны я тоже маленько портничал. Ведь Юрово — деревня швецов потомственных. Всю Костромщину обшивали. Захочешь, и ты будешь мастером. Конешно, лучше бы тебе к Луканову, но он никого не берет, хворый, один шьет. М-да… Ну, а завтра вечерком будь дома.

— Пап, ты сам и кроил?

Он вздохнул:

— Приходилось, как же. Но обо мне что теперь толковать — дело прошлое, невозвратное. А ты иди, иди, не перечь мамке. — Подумал, помолчал. — Мастеровой, Кузя, не последний человек. Юровцы, стало, подгородчину обшивают, а соседние мужики — дудоровские, куребринские, лоходомовские плотники, почитай, пол-Питера построили. Слышно, самим Великим Петром знаемы были. А тот понимал толк в людях, потому как сам был первым плотником…

— Вот и пошлите меня в плотники, — запросился я.

— До плотника,Кузя, надо еще дорасти. А мамке, видишь, некогда ждать…

И вот к нам пожаловал Иона. Ему было лет сорок. Роста небольшого, насупленный. И как все малорослые, ступал на носки, поднимая голову. Подстрижен и побрит был на городской манер: борода сбрита, оставался только крошечный клинышек на подбородке и коротенькая полоска бачков у рябоватых ушей. Он нацелил на меня желтые глаза и сказал:

— Смотрю, мясишка в тебе мало. А раньше, слыхал, под каким условием принимали учеников? Хозяину — мясо, батьке — кости. Но я не из таких. Ничего не возьму себе, а портным тебя сделаю… В благословенную сторонку отправимся, — пообещал он.

— За стол садись, Иона Васильевич, — пригласила его мать, — будь гостем. А ты, Кузя, поблагодари своего хозяина.

— Благодарю, как же! — буркнул я и выбежал вон из избы.

На крыльце неожиданно появился передо мной дядя Миша. Он опять недомогал, дышал шумно, с хрипотцой. Услышав громкий голос Ионы, привычно дернул меня за вихор:

— Что, сосватали?

Я молча кивнул. Дядя Миша хлопнул губами:

— Знаю я Иону. Полумужик, жох! Но теперича не старое время. Не поддавайся! — Сказал, и зашлепал в избу.

Над деревней наволочью висели облака, из-под них тянуло знобким ветром. Знобко стало и у меня на душе.

Кто куда

Настал день, когда отец пошел открывать кооперативную лавку — братья Петровы к сроку переоборудовали сторожку. Пошел как на праздник: в новой рубашке, в перелицованном темно-синем костюме, в начищенных до блеска сапогах. Бородку подстриг, разросшиеся усы укоротил. Волновался как никогда.

Своих он никого не позвал на открытие — чтобы не смущали. Я все же пришел, но опоздал: в лавку, переполненную покупателями, нельзя было протолкнуться. Встал у раскрытых настежь дверей на цыпочках, стараясь заглянуть через плечи баб и мужиков внутрь. О, лавка была что надо! Не важно, что небольшая, с одним окном. Зато какое это широкое окно, чуть ли не во всю стену. Полки выструганы до блеска, прилавок с застекленной витриной был даже покрашен голубенькой краской.

В лавке пахло патокой, солью, мылом, рогожами, железом. На ближних полках были расставлены деревянные миски и ложки, чайная посуда, наборы пуговиц, два или три отреза ситца.

Вместе с отцом стоял за прилавком Максим Топников. Он помогал ему отпускать товар, при этом скромно оговаривался, что, конечно, пока выбор невелик, меньше, чем у нэпманов, чем у Лабазникова, но ведь это только начало. Подождите, обещал партийной секретарь, кооперация оперится и утрет нос всем частникам.

— Добро бы так, — слышалось в ответ.

Отец в разговор не вмешивался. Не до этого. Многолюдие оглушило его, он едва успевал отвешивать, отмерять, снимать с полок вещи. Лоб его взмок, виднелись капельки пота за стеклышками очков. Я не спускал с него глаз. Потом мы встретились взглядами. Отец улыбнулся. Он был счастлив.

Да, для него тоже нашлось занятие. Теперь дело было за мной.

Загодя я распрощался со всеми мальчишками, дружками. Они тоже собирались на отхожие заработки. Тимку Рыбкина обещал взять с собой заезжий катальщик, посулив ему белые чесанки с галошами. У смиренного Шаши Шмирнова в уездном городе объявился дальний родственник, старый швец, который позвал его в помощники.

За день до отъезда я пошел к Панку. Он звал меня к себе в огород: нарвать на дорогу яблок. Яблоки не ахти какие, вместо сладости земля наградила их одной кислотой, от которой язык деревенел и скулы сводило, недаром они и уцелели до первого инея. Он и раньше зазывал меня в огород, вместе сшибали эти дички и морщась, ели.

Хоть и строг был Панко, но не жаден, любил все делить пополам. Мы вместе учились с ним в школе и кончали ее в один год. В это лето Панку редко удавалось гулять, а выглядел он этаким сдобным, краснощеким, не то что я со своей худобой. Уступал я ему и в росте. Только, как замечала Капа-Ляпа, у меня были «пошире нос и побольше уши».

В семье Панко оставался третьим. Старший брат его, Игнат, после женитьбы отделился, жил на «отростке», то есть на улочке, что прилепилась к склону угора. Тут строились все выделившиеся семьи. По зимам Игнат, как и многие в Юрове, ходил на заработки. А Панку родители уготовили домоседство, однако он не хотел мириться с выпавшей ему судьбой.

— Сбегу! Вот те крест — сбегу! Как твой Алексей, ага! — горячился он. — Охота мне латать драные валенки.

— А куда?

— Есть куда!.. Помнишь, наш учитель про Волховстрой говорил. Реку заставят давать свет. Турбины там, машины, провода… Вот бы куда! — загорались голубые глаза Панка. И предупреждал: — Ты только никому, слышь?

— Могила!

Когда я пришел в Панкин огород, услышал тоненький голосок Капы-Ляпы. Как она-то сюда попала? Ей же никуда не надо ехать. А может, они уговариваются вместе бежать на Волховстрой? Но почему смеются? Нет, тут что-то не то. В одно мгновенье я оказался у густой яблони, откуда доносился голосок. Гляжу — Панко одаряет Ляпу яблоками.

— Неужто не жалко? — хохотала она.

— А чего? На еще, еще. Хоть все забирай, на, на, — кидал он пригоршни мелких яблок в подставленный ею фартучек.

— Хватит, Паша, спасибочко! Я тебя за это — вот, вот! — принялась она чмокать его в ухо, в шею, в щеку.

Панко стоял перед ней довольный, как теленочек, у которого чешут за ушами.

— От дурачок, я его целую, а он хоть бы те что… — вдруг упрекнула она Панка.

Тот, поморгав, неловко обнял Капу-Ляпу за голову и прильнул к ее губам. Этого я выдержать не мог. Дернув за ветки, отделявшие меня от любезничавшей парочки, я закричал, в сердцах обозвал Ляпу хитрой кошкой. Она отскочила от Панка, в замешательстве отпустив уголки фартука, и все яблоки высыпались на землю. Мочки ушей ее горели, как огонь, зеленые глазки метали на меня молнии.

— Подглядывать? Обзывать?.. — возмутилась она. И к Панку: — А ты что? Меня обижают, а ты стоишь? — даже всплакнула Ляпа.

Панко пошел на меня с кулаками. Пошел неуверенно — ведь это делал впервые в жизни. Я стоял на месте, выжидая. Панко было замедлил шаг, но Ляпа толкнула его: иди, иди! Сблизившись со мной, он слегка ткнул мне кулаком в плечо, а я, изловчившись, боднул его головой в грудь. Потом мы схватились, столкнулись лбами, упали и покатились по земле, но Лялиным яблокам.

Капа носилась вокруг, все еще негодуя на меня. Но когда Панко уложил мена на лопатки и налег на левое плечо, что-то хрустнуло, Капа напугалась и кинулась на Панка, замолотила по его спине кулачками.

— Не видишь — раздавил его. Слазь! Кому говорю, Сдоба?

Раздавлено же было не что иное, так гнилое яблоко. Панко, пыхтя, встал, отряхнулся, поправил поясок на рубашке. Я же, нащупав под плечом остаток раздавленного яблока, зажал его в руке, вскочил и, пряча глаза от Капы-Ляпы, свидетельницы моего позера, повернул домой. Она, постояв, побежала за мной, участливо, даже с жалостью, спрашивая, что с плечом. Я обернулся, со злостью бросил в сторону расползавшуюся мякоть яблока и прибавил шагу. Капа-Ляпа осталась в недоумении.

День, последний перед отъездом денек, был испорчен.

Вечером я никуда не пошел. На краю деревни, у качелей, играла гармошка, все парнишки небось уж были там. А я сидел дома. Не до веселья!

Тетрадь вторая В пути

Подгородчина

Ты ли это, благодатная сторона? После наших просторных лесных разливов подгородчина показалась мне тесной и обнаженной. Куда ни глянешь, везде серый посев деревенек да хуторов. Прилепились они к косогорам, к речушкам, к проселочным дорогам. Редко где увидишь березовую рощицу, перелесок.

По обочине изрезанного колеями тракта тянулась цепочка телеграфных столбов, по-печному гудя проводами. Путь от этой цепочки лежал в город, который стоял где-то очень далеко, у самой Волги. К тракту жались деревни побольше, с каменными домами в центре, которые как-то свысока глядели на исхлестанные ветром да дождем избы-соломенуши.

А с холмов за всем этим присматривали церкви, поблескивали лазурными луковицами куполов и золочеными крестами. Чем-чем, а уж церквами богата подгородчина. Иона объяснил это так: чай, не рядовая она, царями Романовыми наградила Русь. И все же не везде чтили храмы. В одном большом селе церковь была без колокольни, облезлая, заброшенная, заросли все тропы к ней.

Иона шагал по этой неровной пестрой земле бодро. Казалось, он вовсе не устал за двое суток нашего пути, а у меня все чаще подгибались в коленях ноги.

Ночью мы вошли в село, двумя длинными посадами вытянувшееся по берегу какой-то тихой реки.

— Наше Униково! — объявил Иона.

Это, видимо, и было началом его «вотчины». Он засуетился, проворно снял заплечный мешок и постучал в дом с мезонином. В проулке пошумливал тополь, сбрасывая последние листья. Падая на мокрую землю, они издавали сиплые звуки, так похожие на Ионов голосок.

Что ждет меня на цареродной подгородчине?

А ждали отнюдь не веселые деньки, и не только меня. Когда мы, поработав неделю в Уникове, перешли в следующую деревню, к нам пристал старый мастер Василий Швальный, сухонький, морщинистый, как печеная картофелина, с кудрявой белесой бородкой, неугомонно-говорливый. А говорил он, несмотря на немощность, басовито, словно дразня своего хозяина, Иону, которого господь бог обидел голосом.

Деда тут знали все. Завидят его, мелко семенящего впереди Ионы, хмурящегося от бьющего в глаза света, и начнут окликать да здороваться.

Раньше он один обшивал с десяток подгородных селений. Один ходил по дворам со своим обшарпанным аршином. Никто так усердно и прочно, как он, не мог стачать ни овчинного полушубка, ни ватной телогрейки. Но под старость лет, видно, не мог уже один управляться, к тому же не всех устраивало его шитье, спрашивали и кое-что помоднее. И тогда (это было еще прошлой зимой) он пошел к Ионе, портничавшему в соседних, побогаче, деревнях, и отдал ему свои «владения». Сам же остался на вторых ролях.

Однако об этом дед нередко забывал. Приходя в дом, снимая заячью шапку и похлопывая аршином о залатанные валенки, он по старой привычке спрашивал:

— Эй, хозяева любезные, что прикажете пошить?

Услышав за спиной покашливание Ионы, он виновато пятился и пропускал его вперед. Тогда уже Иона повторял этот вопрос. И если работа находилась, оборачивался ко мне:

— Машину, живо!

Машина была на моем попечении. Еще в Уникове, где на лето оставлял ее Иона, была вручена мне. Я и носил, и возил ее на санках из деревни в деревню, и отогревал да вытирал насухо, и смазывал сам. Иона лишь строчку устанавливал, но потом и это стал доверять мне. О, хозяин был воистину добр — не жалел для меня никакого дела!

Утром невозможно было голову поднять от изголовья. Дед не тревожил меня, вставал первым. Я слышал, как он, кряхтя, шел к умывальнику, как плескал на свое спекшееся лицо воду, потом брал утюг, вытряхивал золу и шептал хозяйке, топившей печь: «Подбрось, голубушка, горяченьких угольков». Но тут же я слышал вкрадчивые шаги Ионы и его сиплый голосок:

— За новенького стараешься?

— Как же, парнишке, Иона Васильевич, поспать охота, дело-то малое… — откликался старик.

— Похвально! — отвечал Иона. — Только как бы во вред это не пришлось ему. Я ведь обещал портным его сделать, а не лежебокой.

И, взяв у дедка аршин (своего он не имел, пользовался только сантиметром), начинал расталкивать меня.

Я мгновенно натягивал холщовые, в «елочку» штаны — и скорей с полатей! В самом деле, не в лежебоки же нанимался!

Когда в целой деревне находилась только «овчинная работа», Иона оставлял нас со Швальным, а сам, раскроив овчины, шел искать «суконное шитье». Дед радовался, подмигивал мне: «Теперь сами с усами».

Перед тем как начать пошив, он рассматривал кройку, что-то пришептывая, словно колдуя, и поминутно вздергивая с остренького носа на лоб очки с проволочками-дужками. Потом из бокового кармашка протертой до дыр жилетки доставал кусочек мела и начинал вычерчивать какие-то пометки. Быстро, одним махом. Затем, подогнув калачиком ноги, усаживался на лавке и принимался стачивать крой. И кивал мне:

— Давай, Кузюха! Смелее, сынок!

У меня, однако, не все получалось ладно. И больше всего не давалось мне вот это сшивание овчин. Как потолще попадалась, так хоть реви, жмешь-жмешь на иголку, а она как в железо упрется — ни туда, ни сюда.

А Швальный легонько протыкал любую мездру, правая рука его с непостижимой быстротой мелькала, делая стежок за стежком. При каждом стежке он туго натягивал нитку, так, что она звенела, как струна. Шов расправлял наперстком или простукивал ручками ножниц, выходило гладко, точно из-под утюга.

Пальцы у него были сухие, шишковатые, сплошь в мозолях. Я глядел на них с удивлением, а он, улавливая мой взгляд, ухмылялся.

— Гляди не гляди — железные! И уж потрудились они, — добавлял он со значением. — Если все-то подытожить — бо-ольшое богатство сотворили!

Богатство? Как-то странно было слышать это: человек гордился богатством, а сам ходил в истрепанном пальтишке «на рыбьем меху», в истертом жилете, в старых штанах. В родной деревне (Швальный жил недалеко от Юрова) у него не было ни кола ни двора; на лето приезжал к брату и ютился у него в тесной избе.

Некой загадкой становился для меня Швальный. С большим любопытством я приглядывался к нему. Этот тщедушный высохший старик как бы притягивал меня к себе. Чем? Да, наверное, своей влюбленностью в дело. При Ионе он, правда, не так уж бросался в глаза, притихал, а без него «на свободе», будто оживал.

Я видел, с каким трепетом он ждал момента примерки. Проворно сметывал полы, гривенки и скорей звал заказчика. Наденет сметку, одернет полы, опустится на колени и начнет повертывать хозяина будущей шубы, оглядывая, везде ли ровный низ, не фалдит ли, не морщинит ли где.

Готовую вещь Швальный долго и бережно, как ребенка, держал на руках, с любованием оглядывая ее. Не спешил подзывать заказчика. Медленно и надевал на него, будто все еще раздумывая, не рано ли расставаться со своим детищем. Но, надев, в последний раз одернув полы, пригладив плечи, борта, он вдруг отталкивал от себя обладателя шубы.

— Носи! На всю жизнь хватит!

В эти минуты я ловил себя на мысли, что завидую Швальному, его умельству.

Иона, однако, был равнодушен к стариковскому шитью.

— На дорогу не настрочишь на этой овчатине. Дармовая работенка, — сипел он.

На это старик отвечал так:

— Дармовая работенка, по моему разумению, та, Иона Васильич, в коей нужды у людей нету. Не всяк в сукно рядится. Разные достатки, разное, выходит оно, к шитье…

Ой, дедко, дедко, какой ты мудрый. Может, с тобой и я когда-нибудь полюблю портновское ремесло здесь, на дальней подгородчине.

Урок работодателя

Как-то Иона полнедели пропадал в поисках «суконной работы», а мы с Швальным продолжали тачать полушубки. Наконец от него пришла весть, что он находится в богатом хуторе, куда и нам велит немедля явиться.

Собрались. Утро выдалось морозное. Под ногами поскрипывал снег. Выстроившиеся по обочинам дороги березы-вековухи, густо выбеленные инеем, стояли с замершими окоченевшими ветками, только одинокие листочки, чудом уцелевшие на макушках, чуть-чуть колебалась.

С восходом солнца на березах загорелось множество крохотных звездочек. Потухали одни, вспыхивали другие. А когда солнце поднялось, по сторонам его, чуть ли не от самой земли, поднялись красноватые столбы, зажигая небо. Я дернул Швального за рукав.

— Видишь, дедушка, на небе-то…

— А-а, зимнюю радугу? — откликнулся он. — Как же не видеть! К затяжным морозам это. — И тотчас поежился в своем зипунишке.

Сейчас он не был расположен к разговору. Больше того, вроде бы не в духе был. А меня тишина утра, с этими звездочками на деревьях, с красной радугой, настраивала на какой-то необыкновенный лад.

Но все раздумья мои разом оборвались, когда Швальный ткнул меня в бок:

— Вона, сам катит. Гляди-ка!

И верно, навстречу нам быстро шагал, размахивая руками, Иона. Поравнявшись с нами, он зачастил:

— Чего вы там застряли? Скорехонько на хутор! Нашел подходящую работку в хорошем доме. Живо, живо!

Предвкушая удовольствие, он потирал руки.

Через полчаса, не больше, мы уже были на хуторе. Стоял он вдали от деревень, у ключевой речушки, которая, несмотря на холод, не замерзла, бойко прыгала по камням среди обледеневших, в куржаке, берегов. Через ручеек нависал мостик, а за ним перед омутом виднелся и дом, большой, обшитый тесом, с верандой, башенкой и шпилем. Должно быть, на городской манер делался. Не ошибся Иона: дом и впрямь хороший нашел. Подойдя к дверцам палисадника, мы увидели матерую серую собаку, похожую на волка. Она спокойно пропустила нас во двор, но когда мы стали подниматься на крыльцо, неожиданно загородила дорогу и заурчала, обнажив клыки.

Пришлось потоптаться на крыльце, пока на вышел хозяин, который, что сразу бросилось в глаза, отличался от других: был в меховой накидке и вязаной шапочке с кисточкой, дородный, с седеющей бородкой, расчесанной на пробор. Не мужик, а барин какой-то. Он успокоил собаку и повел нас в дом.

Поселились мы в комнатке, по соседству с кухней. Единственное окно выходило во двор, где на подметенной дорожке, между птичником и банькой, разгуливали индюки.

Только мы разделись, вытерли отпотевшую с мороза машину, как хозяин ввел в комнатушку дочку лет семнадцати, голенастую, плоскогрудую, в легких туфельках.

— Сначала сшейте Сонечке пальто. Материал — вот! — положил он на стол кусок плюша. — Воротник после принесу. Серый каракуль. Как думаете, подойдет такой? — спросил Иону.

— Добрейше! Серый, с этаким серебристым отливом сейчас в моде, — ответил Иона с подчеркнутым знанием дела и, оглядев черные, спадающие на плечи девушке волосы, добавил: — Серое к черному — отменный контраст!

В разговоре с важными заказчиками Иона старался говорить цветисто, кудревато, прибегая к этаким «недеревенским» словечкам. Внимание двухбородого привлекло к нему уже одно это слово «контраст».

— Вы, позвольте спросить, горожанин? — поинтересовался он.

— Самую краткость пришлось пожить в Костроме, — отозвался Иона, потрогав бачки. — Но время, знаете…

— Да, смутное, — подхватил двухбородый. — Но, — как бы отвечая не столько Ионе, сколько себе, сказал: — Не все потеряно. Не все…

Иона был в хорошем настроении. Тотчас после снятия мерки раскрыл саквояж — по домам он ходил только с ним, мешок оставил в Уникове — вытащил сверток патронок и, выбрав из них нужные, принялся кроить. Да, аршин ему не потребовался. Его заменяли патронки, которые он брал в руки бережно, как нечто бьющееся, хрупкое. Никому он не доверял свои выкройки, даже Швальному, считал их драгоценными.

Ночью, ложась спать, я тихонько спросил Швального, сколько заплатил Иона за дорогие патронки. Старик ответил, что платил не деньгами. И, повернувшись ко мне, тоже шепотком принялся рассказывать.

— Лет пяток, может и помене, робил он в городе у Калиновича. Знаменитый был портной, о-о! Обшивал всю городскую знать, очинно отменно шил. И какую бы цену ни назначал — платили. Каменный особняк завел на главной улице, с окнами на тальянский манер. Ионе он тоже не скупо платил, это уж доподлинно я знаю. Но ему, гляди, не столь деньги нужны были в ту пору, сколь калиновичские секреты шитья. Сказывают, спал и видел себя таким же известным швецом, как и Калинович, подумывал и о своем домике в городе. Ключик же к умельству и, само собой, к достатку видел как раз в патронках, по которым тот швец мог кроить модные вещи. При последнем расчете он и упросил того Калиновича заплатить ему выкройками. Но в городе не удалось ему обосноваться — и без него хватало там нашего брата. Тогда, вишь, и подался на подгородчину, здесь порешил пускать корни.

Старик прислушался, не проснулся ли Иона, но тот сладко храпел.

— Спит, как праведник. Хочешь, и про другую тайну скажу.

— Про какую?

— Его, того-этого, вовсе не Ионой звать. Наречен был Иваном. Но, вишь, не понравилось. Простое, дескать, больно имя, не по-городскому слышится. Ну к переменил на Иону. Что и говорить, редкое, замысловатое имечко! — Сразу же Швальный и предупредил меня: — Ты не вздумай спрашивать его об этом, меня не выдавай и себя побереги. Он такой…

Старик, не закончив фразы, замолчал.

Но я понял, что он хотел чем-то припугнуть меня. Однако после того, как я узнал о тайне получения драгоценных патронок, по которым Иона теперь свободно кроил любые вещи, он в моих глазах, вопреки предупреждению старика, неожиданно поднялся. Вот это, думал я, ворочаясь на жестком соломенном матрасе, человек — захотел и добился своего. Вот это сила воли, настойчивость!

На память приходила то ли сказка, то ли быль, прочитанная у Алексея на чердаке, об одном гончаре, получившем от грозного царя Ивана строжайшее повеление сделать ему из глины, такую посуду, которая была бы лучше заморской серебряной, медной и оловянной и подавалась бы на всех пирах, и о том, как этот гончар не устрашился, взялся за дело. Пораскинув умом, он понял, что надобно добыть глину особую, с золотистой искрой. Целую юру гончар ископал, дни и ночи не выпускал из рук заступа, а когда валился с ног, копал лежа. И что же — напал-таки на цельную жилу, которая словно солнышко заблистала. И стал делать невиданной красоты посуду. Царь за это велел во все боярское облачить горшечника. Но мастера не столь богатая одежда обрадовала, сколь то, что своим умом дошел до невиданного умельства.

Я стал искать некое сходство Ионы с этим знаменитым мастером. Оба из мужиков. Верно, гончар вынужден был носить боярский кафтан с золотым шитьем, а Иона обыкновенный двубортный пиджак. Но зато в воскресные дни он навязывал под отложной воротник рубашки черную бабочку: по-городскому, чего, надо думать, у царского горшечника не было. Да и что там одежда: захочет Иона — сошьет себе любую, раз сам портной и владеет такими волшебными патронками.

Я долго еще не мог заснуть, все думал об Ионе, и он все больше и больше виделся мне в новом облике. И теперь я уже не жалел, что пошел к нему в ученье. Поучусь, авось тоже в люди выйду. Ведь обещал же он сделать меня мастером!

Утром, как всегда, Иона потребовал горячий утюг. Я, еще не умывшись, разжег его и с радостью доложил:

— Готово, дядя Иона!

На душе в это утро было легко. Хотелось все-все делать так же быстро, с азартом, как и хозяин. Когда он кивнул Швальному, чтобы тот помог ему разглаживать швы, я опередил старика, в одно мгновенье подскочив к Ионе. Тот, ничего не говоря, подал мне сшитый верх пальто, показал, как надо натягивать плюш и держать его на весу, чтобы не помять ворс, сам же стал водить по швам утюгом. Слегка он задел утюгом за мой палец, ожег его. Ничего, заживет.

Я смотрел, как плюш после проводки утюгом становился гладким, свежим, и гордость распирала душу: это мы с дядькой Ионой таким сделали его! Но что это — Иону ничуть не радовало виденье своей работы, он, как всегда, был холодным, насупленным. Как мне хотелось сказать: улыбнись же, умелец-мастер! Нет, улыбки я не дождался. Не увидел ее и на другой день, и после.

Снова навалилась на меня скука. Невыносимо стало сидеть рядом с неулыбчивым Ионой. Хоть бы не надолго вырваться на улицу, поглотать свежего воздуха, прийти в себя. Сколько уж дней сидим тут безвыходно. Кроме Сонечкиного пальто, двухбородый заказал еще тройку себе и разные наряды жене. Да тут и конца не будет!

За окном мела поземка. Мыслями я перекинулся в Юрово. Наверное, и там метельно. Прошлой зимой в проулке надуло сугробы вровень с палисадником; не меньше, поди-ка, и нынче. «Младенцы», конечно, ждут не дождутся первой оттепели, когда можно будет мастерить снежных баб. Как раньше, поставят их у крыльца и назовут по-прежнему: сторожихи «Ноева ковчега».

Да, «младенцам» не приходится скучать, они дома. Но вспоминают ли, что их Кузя где-то далеко-далеко, вот в этом заснеженном хуторе, который стерегут не снежные бабы, а злые собаки? Митя должен вспоминать. Ведь он теперь сидит в школе на моей парте, на которой я вырезал две крошечные буковки «К. Г.». Ему не до скуки. У него каждый день что-то новое. В школу, конечно, он идет, как и другие юровские ученики, вместе с учителем. А с ним всегда интересно. Вспоминалось, как, вышагивая в живом кольце ребятни, Михаил Степанович каждый раз спрашивал то об одном, то о другом. Например, почему снег белый, отчего вода в море синяя, по какой причине в деревне называют запад «гнилым углом»? Или начинал подзадоривать: а скажите-ка, дети, какие птицы обитают в родном краю, когда прилетают и улетают, кто несет на крыльях весну?

Знал я по себе, как за подобными спросами-расспросами незаметно одолевалась двухверстная шачинская дорога и перед глазами появлялась наша старенькая школа, в которой все-все мне было знакомо, от низкого, с вытоптанной ямкой порога и скрипучих половиц в коридоре до истертой доски в классе, у которой мне за четыре-то года учебы пришлось выстоять, наверное, добрую сотню часов с мелком в руке.

Да, вот и Митя в школе. А скоро и Вова с «поскребышем» побегут туда же. Хорошая у них пора.

— Кузька, ты случаем не уснул?

Резкий голос Ионы заставляет меня вздрогнуть. Я оборачиваюсь к нему и снова вижу его неулыбчивые желтые глаза.

Работать, работать! Но дума еще держит меня в родном Юрове. Живы ли Алексеевы книжки? У Михаила Степановича они пролежали недолго: как только брат уехал на рабфак, учитель принес их. Некоторые еще читал отец, а потом мы опять все отнесли в «Алексеев уголок», на чердак. Не отсырели ли они там? А может, Митя догадался внести их в избу, может, как это делал сам Алексей, читает Вове и Коле-Оле сказки?

Алексей… С ним бы сейчас повидаться! Говорят, до города, где он учится, отсюда всего один день ходу. Посмотреть бы на его рабфак, вместе бы походить по городу, поглядеть на улицы, дома, на все. Ни разу, ни одного разочка не бывал в городах, только на картинках и видел их. Сию бы пору…

Но разве додумаешь, коль чувствуешь прицеленные на тебя эти желтые глаза. Утюг? Сейчас!

Срываюсь с места, подхватываю злосчастную чугунную прорву и бегу на кухню разжигать. Там наталкиваюсь на Сонечку, которая стоя пьет парное молоко. Я чуть не вышиб из ее рук кружку. Она поставила кружку на стол, одернула свитер, обтянувший ее тощую фигуру, поправила на затылке шапочку и, надув губы, дернула меня за вихор (почему-то всем дело до моего вихра):

— Даже не изволит извиниться!

— А я нарочно?..

— Смотри, какой смелый! Тебя как звать?

— Кузя. А что?

— Что? — Она подумала. — Поедем, Кузя-узя, на лыжах кататься! Будь моим кавалером!

Глаза ее смеялись. Конечно же, захотела потешиться надо мной.

— Натягивай свои валенки, Кузя-узя, малый швец — в дуду игрец, — каламбурила она, — и айда!

— Некогда! — досадуя, буркнул я.

— А хочешь, я освобожу тебя от этого «некогда»? Хочешь? — настаивала она.

— Как это?

— А вот так… — Она выбежала с кухни, протопала по коридору и через минуту вернулась с Ионой.

Иона с укоризной поглядел на меня.

— Что же ты, Кузьма, не уважишь просьбу молодой хозяйки? Собирайся!

Ах так? Ну, ладно! Я скорехонько надел шубейку, натянул широченные, с задранными носами валенки, с отцовских ног, — и на улицу, Сонечка дала мне лыжи поменьше, а себе взяла большие. «Ага, сообразил я, хочешь в дураках меня оставить, чтобы потом опять посмеяться. Посмотрим!» Что-то лихачески-мстительное заговорило во мне. Хотя она ловка была на лыжах, шла быстро, опережая меня, но я скоро догнал ее, пошел рядом, бок о бок, затем на спуске под гору вырвался вперед.

— Кузя-узя, швец-дудец, подожди! — кричала она вдогонку.

«Вот тебе и узя, и дудец», — торжествовал я, вовсю налегая на палки, без оглядки несясь все дальше и дальше. Видел только, как по сторонам мелькали кусты тальника.

— Кузьма!..

Я остановился только, когда при подъеме в перелесок зачерпнул полный валенок снега. Воткнул палки в сугроб, снял валенок, принялся вытряхивать снег. Молодая хозяйка тем временем подошла ко мне, запыхавшаяся, тоже потная, и опустилась прямо на снег.

— Уморил! Не могу! Силен!

— А ты думала! — польщенный такой похвалой, ответил я.

Она стала спрашивать, откуда я, как сюда попал. Я сказал, что с Шачи, из буйской мастеровой стороны. Сонечка фыркнула:

— Нашел, чем гордиться! «Кабак… острог в Буй-городе», только и всего. Не слыхал? Это Некрасов писал. Лапотники!

Как кнутом огрело меня это слова — «лапотники». Я огрызнулся. Лапотники, сказал, припоминая отцовские и дядины слова, одевают всю подгородчину, всех вас, пол-Питера построили, сам Петр Великий их знавал. И в обиду себя не давали.

— Храбрецы? — засмеялась она.

— А вот и храбрецы! — отрезал я. Тут же припомнились мне некрасовские строчки, прочитанные в Алексеевом уголке, об одном злом заводчике, измывавшемся над мужиками, и о том, как они бросили его в яму, как заводчик завопил: веревку, лестницу, а «лапотники» ответили лопатами ему. «Наддай, наддай!» Так наддали, что ямы словно не было — сровнялася с землей. Пересказав это, я в свою очередь сказал Сонечке: — Это тоже Некрасов писал!

Она надула губы. Долго так сидела сконфуженная. Потом вскинула голову и начала рассказывать о себе. Хвалилась, что учится в городе, что там ее все уважают. Но похвальбы хватило ненадолго. Сказала, что сейчас приехала на каникулы, но на хуторе — глушь, тоска зеленая, не с кем время провести…

— Завидую папке — он бодряк, — заметила она.

— Он кто будет? — поинтересовался я.

— О, у меня папка знаменитый! — оживилась Сонечка. — Он в земстве служил, интеллигент! Слыхал о таких?

— А теперь где служит? — не отвечая на вопрос, спросил я.

— Теперь? — Сонечка помедлила. — Теперь он не служит, а… работает. По этой, ну — торговой части. У него в городе…

Она опять как-то скрытно замолчала.

— Эх, трудно сказать, ровно костью подавилась, — посетовал я ей. — Лавка, что ли?

— Магазин…

— Ого! Выходит, твой батя буржуйчик, нэпман. Пти-ица!

— А ты не очень! — прикрикнула на меня Сонечка. — Мне и так… Меня за это из техникума…

— Поперли? — сообразил я. — А говорила — каникулы. Здорово!..

— Обрадовался? — Глаза у Сонечки зло сверкнули. Она вскочила, дернулась вся. — Голодранец! Сапог валяный! Убирайся!

Тут же отняла у меня лыжи, повернулась и поехала прочь. Я постоял-постоял и пошел пешком на хутор. Ноги глубоко проваливались в сугробы, снег набивался за голенища, таял там, и валенки так отяжелели, что, казалось, я тащу на каждой ноге по пудовой гире. Сонечка улепетывала от меня, как от чумы. За поворотом я потерял ее из вида.

На хутор, в «нашу» комнатку, вернулся уже впотьмах. Иона подозрительно ощупал меня взглядом.

— Почему поздно?

— Отстал от молодой хозяйки… — пряча глаза, ответил я.

На другой день она уехала. В новом плюшевом пальто, в модной шляпке. Уехал и двухбородый. Этот в только что сшитой ему новой тройке. Теперь мы одевали Сонечкину мамочку, пышную молодящуюся особу с лицом цыганки, увешанную бусами и серьгами. Раза по три в день приходила она, звеня бусами, на примерку, заставляя без конца переделывать то одно, то другое.

Как-то вечером двухбородый вернулся и зашел к нам. Был он навеселе. Остановившись перед столом, за которым мы работали, он, засунув руки в карманы брюк и раскачиваясь на носках белых бурок, с едва скрытой иронией спросил:

— Как жизнь у доблестного пролетариата?

— Помаленьку, — ответил Швальный.

— Отчего так? Вы должны пример нам показывать. Вы, пролетарии, на сегодня хозяева, как пишут газеты, одной шестой части земной суши. Так или не так? — приподнял он мой подбородок.

Я отвел его руку.

— Смотри-ка, один пролетарий не хочет разговаривать. Прекрасно! Но вот вопрос: если я не дам тебе работы, если и другие, подобные, не дадут, что ты будешь делать? Пра-ашу!

За спиной хозяина появилась его супруга.

— Стасик, ты наговоришь лишнего. Пойдем! — тронула его за плечо.

Он повернулся к ней, погладил ее руку в перстнях.

— Не беспокойся, душа моя, у меня всегда ум трезвый! — И к нам: — Видали, как она печется обо мне? А почему? Я сделал ее человеком. Из цыганского хора взял.

— Стасик!

— Все! О тебе, душа моя, все! — качнул он головой и, поправив пробор бородки, опять обратился к нам: — Без нас, уважаемые пролетарии, вы ноги протянете. Это я точно говорю. Кто мы? Работодатели. А работодатели — это деловой, состоятельный народ. Почему Америка силу взяла, удивляет чудесами техники, развития промышленности? Потому что там вырос целый класс предприимчивых промышленников. На нем, работодателе, держится планета. У нас вначале прижали было кой-кого. А к чему пришли? И частную торговлю открыли, и к частным заводчикам за помощью пошли. И пожалуйста — оживление!

— По божьему велению, — вставила его супруга.

— Бог, дорогая, тут ни при чем, — возразил ей хозяин. — Бог — это выдумка, в которую я не верю. Вера в бога только мешала нашей матушке-России в ногу с Западом идти.

Шагнул к Ионе, прислушивавшемуся к его словам.

— Ты, я думаю, согласен со мной. Ты ведь в некотором роде тоже работодатель.

— Маленький, — пожал плечами Иона.

— Придет время — будешь большой. К тому идем! Частная инициатива — двигатель экономики. Верно я говорю, старик? — обратился он теперь к Швальному.

Дедок вдевал нитку в иголку. Нитка никак не попадала в ушко. Он и щурился, и подносил иголку ближе к глазам, все равно вдеть не мог. Покачав головой, сказал:

— Знавал я одного частника, с этой, как вы сказали, инцативой, да вот он ослеп… (Старик прозрачно намекал на себя).

— Я не совсем понял тебя, отец! Я спрашиваю, к чему мы идем?

Швальный наконец вдел нитку.

— Человек, известно, к счастью стремится. Но через что он придет, об том надо еще помараковать. Мой-то частник, говорю, провалился.

— Выживают сильные. Дарвин еще когда об этом сказал. Впрочем, о Дарвине ты мог и не слышать. Но объективный закон есть закон!

Швальный воткнул иголку в борт жилетки, приподнял голову и, вытерев красным платком слезящиеся глаза, навел их на хозяина.

— Шибко заумно ты говоришь, хозяин. По-твоему, выходит, все-все должно остаться по-старому. Ты вот про слабых толковал. Про частников спору нет. Пусть грызутся. А как к простому смертному подойти с-твоим законом? Кто послабее — опять подминать? Вон Кузяйка у нас всех слабже, первые шажки делает, значитца, его, того-этого, к ногтю? Ой, голова, что-то не то ты говоришь.

— Забавно, забавно, — зарокотал двухбородый. — Ну-ка, ну, что еще скажешь? Рад выслушать.

— Рад? — переспросил Швальный, как бы удостоверяясь, правду ли он говорит. — Ежели так, то скажу и вдобавок. Вы человек, того-этого, антиллигентный, ученый, до небес, извините, вознесли себя и всех, кто с капиталом, а самую малость в расчет не взяли. Не спорю, этот, как его, рабочедатель…

— Работодатель, — подсказал хозяин.

— Да, он, рабочедатель, в силе, А на ком он держится, об кого опирается? Что бы он мог без нашего брату, мастерового, без рабочего люду? Вот про то-этое я не слышал…

Хозяин взял в кулак бороду, помял ее и недобро посмотрел на старика.

— Тебя, дедко, видать, большевики в свою веру приняли и по-своему подковали…

— Подков, дорогой, я на себе не чую. Староват. А вот рубцы от лямки, которую с малых лет тяну, больно чую. Как раз они кое-что и говорят разумишку моему. Да жаль — поздновато, срок-то мой земной на ущербе.

— Мудрец, мудрец, браво! — как-то деланно, со скрытой усмешкой загремел хозяин. — Этак если еще послушать тебя, разлюбезный старче, то, чего доброго, придется конечности поднимать. Но нет уж, увольте меня от этого…

Он снова сунул руки в карманы, покачался на носках и повернулся к дверям. Там остановился, наказал:

— А супругу вы не нервируйте, шейте ей как надо.

Дверь хлопнула, в коридоре послышались громкие шаги.

Остаток вечера прошел у нас в строжайшем молчании. Молча укладывались и спать. Мы со Швальным опять легли в углу. Старик, повздыхав, скоро уснул. А я, закинув руки за голову и глядя в темноту, думал о том, что говорил двухбородый с Ионой и Швальным. От этих разговоров все перемешалось в моей голове. Кому верить? Двухбородый говорил о каком-то неведомом законе. А раз такой есть, то, значит, прав хозяин. Кто же может идти против закона, не подчиняться? Папу бы спросить, Алексея… А надо, надо дознаться, ведь этот закон всех слабых касается, к которым Швальный причислил и меня.

Я заворочался, солома подо мной в матрасе зашуршала, и Швальный пробудился, проворчал:

— Спи, не шебаршись.

Я притих. Но вскоре опять заметался. Слабые, слабые!.. А что говорил отец про слабых? Не глядя ни на что, они всех чужаков вытурнули с нашей земли. И американцев тоже, и англичан. У них, сказывал, и танки были, и аэропланы, а наши не все даже винтовки имели, но все равно верх взяли, чужеземцам-то пришлось пятки смазывать да драпать. Вот те — и сила. Так при чем тут закон? Не выдумал ли двухбородый? Себя небось защищает. Ишь, гидра какая. Ученым прикидывается, а у самого в городе магазин. Барышничает. Что ему дорогую одежду не справлять. И мы дураки: плюнуть бы, уйти, пусть бы он хвалился своим работодательством. Слово-то какое, язык сломаешь! Да, уйти бы, и все.

Но тут же я вспомнил, что кроме нас ходят по подгородчине другие портные, где-то неподалеку, слышно, и Луканов бродит. Значит, двухбородый в убытке не останется. Вот карусель. Разберись-ка тут. Может, и вправду все зависит от частника? Но у кого же узнать? Иону разве спросить?

Ох, как не хватает отца и Алексея. Уж они-то бы все объяснили. А не они, так учитель. Но и его нет. А двухбородый законом грозит.

Только перед утром я заснул, Проснулся в поту, с больной головой. С трудом поднялся с постели. Швальный уже сидел за столом, шил, Ионы в комнате не было. Я взглянул на вешалку: ни пальто, ни шапки. Старик повернулся ко мне.

— Не ищи. Ушел в Холмово — спозаранку одна бабенка позвала сшить пиджачишко малому. Подожди, скроит и возвернется, работа-то не суконная. Шить нам с тобой придется.

— И хорошо! — обрадовался, я, что скоро удастся вырваться из этого большого хуторского дома, от двухбородого хозяина.

Я подбежал к окну, распахнул занавеску, и в глаза хлынул розоватый свет утренней зари. Постоял, ожидая, когда покажется солнце. Оно долго не появлялось, а когда начало всплывать, разбрызгивая вокруг искры, то по сторонам вдруг зардели красные пятна. На виду они вытягивались, поднимаясь вместе с солнцем выше и выше. Я обрадовался: опять была радуга.

Мудреное дело

Холмово — деревушка в два коротеньких посада. Было тут изб двадцать. Больше бы и не убралось, уж больно мал был холм. А под холмом никто не селился, что-то, должно быть, мешало. Все окна домов были обращены в одну сторону, где чернел большак.

От избы до избы тянулись сквозь сугробы глубоко проложенные тропы. Пришли мы с Швальным в деревню и на первой же тропе будто провалились — одни наши головы выставились из сугробов. Оглядевшись, увидели такие же движущиеся головы впереди и позади, ровно на лодках плыли все.

Швальный шел натужно, задыхаясь. Первой же встречной бабе он буркнул, что вот, мол, какие вы ленивые, не могли раскидать снег. Но та всплеснула руками:

— Как можно такое добро раскидывать! Мы, родной, радешеньки, что столь навалило, снег-то весной в водичку обратится, грядки вспоит, пруды пополнит. Сухота ведь у нас, реки поблизости нет. А без реки…

— Понял, понял! — остановил Швальный разговорившуюся женщину.

Что-то он неприветлив и невесел был в этот раз, и уж очень шумно дышал, и все хватался за грудь. Я было спросил, не заболел ли он, но, в ответ услышал ворчливое:

— Кати-ка, кати. Некогда нам болеть!..

Санки с машиной тащил я. Они едва проходили в узкой траншее, машина стучала и бренчала. Швальный шел впереди, на стук оглядывался морщась.

Как и наказывал Иона, вернувшийся после кройки к двухбородому доделывать наряды чернявой хозяйке, мы прошли в небольшую избенку, прилепившуюся у крутого спуска с холма. Низенькая, она подслеповато глядела из-под соломенного чепчика крыши двумя окнами на дорогу, а одним боковым — на спуск, где торчали из сугробов тычинки тына.

Маленькая изба была тепло натоплена. Пахло кислой капустой, рассолом, прокаленными кирпичами русской печки, занявшей добрую половину соломенуши. В переднем углу на войлочной подстилке сидел ребенок с растрепанной однорукой куклой. У печки возилась молодая смугловатая женщина. Увидев нас, она вытерла о фартук руки, быстро накрыла на стол холщовую скатерку, поставила самовар, сковороду жареной картошки, каравай и распорядилась:

— Позавтракайте, да и за дело.

Сама она не села, заторопилась на работу — где-то рубить кустарник, которым и отапливалась безлесная деревня. Одеваясь, она поясняла, что братик Сергейка уже ушел туда, сразу после снятия с него мерки. Мне она наказала приглядеть за ребенком.

— А ты, голуба, вроде как одна, без мужика живешь? — поинтересовался Швальный. — Как звать-то тебя?

— Одна, — качнула она головой. — Одна Милитина-сиротина.

Перебирая бахрому шерстяного платка, накинутого на голову, она сказала, что с весны осталась вдовой. Мужа убили, когда он возвращался из волости, куда ездил на собрание комитетчиков. Убийцы следов не оставили, но подозрение одно — на здешних богатеев. Уж больно злобились они на него за то, что припрятанный хлеб нашел и распределил по беднякам. Он председателем комитета взаимопомощи был. Как пришел с красноармейской службы, так и выбрали.

— Но пусть проклятые кулачины не радуются, отольются им сиротские слезы! — гневно закончила она и, еще раз наказав, чтобы я приглядел за малышом, вышла.

Я долго оставался под впечатлением этого рассказа обездоленной вдовы. Здесь кулаки порешили комитетчика, у нас стреляли в партийца дядю Максима, с косой набросились на мерщика Семена. Откуда у них такая злость? И почему все они жмоты, скупые, рады горло перегрызть любому, кто хочет выйти из бедности? Забоялся я за отца. Прямой, головы не клонил перед ними, а теперь вот и в лавку пришел, как бы открытый вызов бросил им. Вдруг подстерегут его?

Я ужаснулся, пеняя на себя: как же тогда, еще в Юрове, я не подумал о такой жути? Ведь тогда еще сам Топников предупреждал.

И теперь уже дядя Максим замаячил передо мной. Вот уж кто ничего-то не боялся. Почему? Заворожен от смерти? Но такое бывает только в сказках.

Так я задумался, что забыл о работе. Сидел, глядел в окошко, на дорогу, а в глазах все стоял он, улыбающийся дядя Максим, и в ушах глуховатый голос его: «На все идут,сволочи, но пусть знают — всех не запугать, возьмет-то наша!»

И вдруг меня как бы осенило. Не боится он потому, что верит в это. Ну как же это просто и понятно. Верит, видно, в это и отец, и красноармейская вдова. А это, наверное, и есть та сила, которая и слабых на ноги поднимает, потому им и не страшно. Просто, просто!

Я почувствовал, что и мне от такого открытия стало легче и совсем уже не жутко. И само собой пришло ко мне решение: вот малость подрасту и буду вместе со всей ребятней помогать дяде Максиму и всем другим хорошим людям.

Очень-очень хорошо мне стало от всех таких дум и заработалось как-то веселее.

Но Швальный был какой-то квелый, сидел за столом, пододвинул к себе верхний крой пиджака и никак не мог приняться за дело. Когда я выстрочил подкладку, он вдруг пожаловался:

— Ты уж, дружок, стачай и верх, мне что-то невмоготу. Голова разламывается, и тело все, быть, не мое. Я, пожалуй, на печке немножко полежу, погреюсь.

Он встал и пошатнулся, чуть не упал.

— Это на ветру я простыл. А можо, и безглазая о сроке напомнила. Ох, ты…

Я помог деду забраться на печку. Некоторое время он лежал тихо, не подавая голоса. Потом пожаловался, что ему холодно, не может согреться, и попросил подать свой зипун накрыться. Но и под зипуном все ворочался, бормоча: стужа-то какая, господи!

— Дедушка, тебе бы к лекарю, — забеспокоился я.

— Не дойти, голуба. Он в селе, три версты отсель. Да ты не гляди на меня, шей знай…

Я шил, а дедок снова застонал:

— Плохо мне, Кузя, затрясла окаянная лихоманка.

Оставалось одно: самому бежать за лекарем. Спасать надо деда, без него на что я погожусь! Но на кого оставить малышку?

— Во рту пересохло, горит все…

Я дал деду напиться. А потом натянул шубенку, надел шапку — и к выходу. Оглянулся: ребенок сполз с войлока, протянул ко мне ручонки. Как же он один останется? Еще подползет к дверям, откроет их и вывалится через порог в морозные сени… Но и деда надо выручать. Дед — моя опора, нельзя ему хворать, без него и мне худо будет.

Выход нашелся: у переборки увидел широченное стиральное корыто и посадил в него ребенка. Теперь уж ему никуда не уползти, будет в сохранности! Чтобы малышу было не скучно, набросал ему остатки лоскутков — и горсть ниточных шпуль. Наказал:

— Давай, браток, держись тут!

Моменталем выбежал на улицу. Попетляв по тропам, я вышел на большак. В этот час он был пустынен, не слышно было ни скрипа саней, ни людского говора, только надоедливо-монотонно гудели провода.

Но, спускаясь под горку, я вдруг увидел впереди торопко шагающего подростка с котомкой за плечами. Голова склонена набочок, кривые ноги выделывают кренделя. Что-то знакомое было в этой походке, в этом наклоне головы. Я прибавил шагу. Подросток, должно быть, услышал мой топоток, обернулся. От неожиданности я остановился.

— Тимка?

— Кузька?

Мы схватили друг друга в охапку, охлопывая один другого, топчась. Вот так встреча на чужой сторонке! С минуту, наверное, только мычали да гоготали, не зная, что говорить — находились во власти удивления. От Тимки попахивало табаком и еще чем-то кислым. В другое время я бы поморщился: нажрался, мол, всякого дерьма, а тут и этот запах почудился мне каким-то родным, как привет из своей деревни.

Наконец мы разнялись. Глядя в холодноватые, с ироническим прищуром глаза отрицателя, я спросил, куда он справляется. Тимка ответил, что идет в благословенный город (на вот, и он с благословениями!) по одному надежному адресишку.

— А с каталем не поладил, что ли?

— Разошлись! Не по мне дело, — доставая кисет, фыркнул он.

— Шел бы в швецы. Юрово — деревня портных…

— Не хочу. У меня свой выбор. Узнаешь — ахнешь, но сейчас не скажу.

— Валяй, секретничай! Один и идешь?

— В провожатых не нуждаюсь.

Говорил он, как всегда, заносчиво, набивая цену себе. Отрицатель оставался верен себе. Закурив, он протянул мне кисет.

— Позобай!

Я отвел его руку.

— Что, мама не велела? — хохотнул отрицатель. — Чудак! А между прочим, маменьку твою я видел. И батьку, — добавил он, выпуская из раскрасневшихся ноздрей струйки дыма.

— Видел? — подскочил я. — Говори же скорей, как там?

— А что? — медлил Тимка, посасывая цигарку. — Нормально! Мышку — поминай как звали. Лавку поджигали. Керосином облили стену. Но мужики отстояли.

— Ой, Тимка, как же это? — ужаснулся я. — И лавка… И теперь без Мышки…

— Зареви еще! Без лошади твоего батьку не оставят, комитет даст. Выслужится, погоди…

— Дурак, что мелешь?

— Что слышал, то и говорю, — теперь он выдохнул мне в лицо дым. — Люди знают.

— Люди! — передразнил я. — Кто это наврал?

— Дядька Силантий не будет врать!

— Нашел, кого слушать. Дубина!

— Но, но, не больно! — пригрозил Тимка. — Сиди, да знай край.

Силантий приходился Рыбкиным дальней родней и время от времени ссужал бедных родственников то мучкой, то крупкой, а весной давал и гнедых — попахать землю. Глуховатый Тимкин отец, дядька Осип, драл на собраниях горло, отстаивая своего благодетеля. И гнул спину на него немало.

Бывало, родственнички и схватывались, ругали друг друга на чем свет стоит. После этого разобиженный Осип забирался на чердак и лез в петлю, объявляя при этом, что идет на жертву из-за злодея Силашки. Раза два вынимали его из петли посиневшим, бездыханным, откачивали да оттирали. Перепуганный Силантий «замазывал» дело подачками. И почему-то всегда больше в таких случаях доставалось на долю Тимки. Уж не побаивался ли Силантий отрицателя?

Сейчас я обратил внимание на Тимкины валенки, новенькие, каких прошлую зиму у него не было. Не опять ли батька в петлю лез, не новая ли подачка? Не каталь же дал, раз сбежал от него. Подумав обо всем этом, сказал:

— Валяй, защищай своего богача. Не вижу, что ли, в чьих валенках форсишь!

— Позавидовал? — съехидничал Тимка и похвалился: — Сапоги что надо, в лавке у твоего батька-приказчика таких не купишь.

— А мне и не надо, прохожу в старых.

Я повернулся и пошел прочь, но Тимка догнал меня, дернул за рукав.

— Погоди, про мамушку что не спросишь?

— Чего еще? — обернулся к нему.

— Хворала она. Говорят, твой хороший батя довел ее до этого. Получку-то тю-тю, к Никанору переносил за самогон.

— Пил? — с упавшим сердцем спросил я.

— Про то тебе и сказываю. Погоди, пропьет он и лавку, — со злорадством пробубнил Тимка. — Доверили козлу капусту…

— Да запади ты… — заревел я. — Ведь врешь, врешь, ничего из лавки батя не возьмет. Ты ябеда, ты и на Кольку тогда… — припомнил я прошлое.

— Вот тебе за ябеду! — отвесил он мне затрещину.

Я ответил тем же. Тогда Тимка снял котомку и, схватив меня за грудки, повалил. Мы долго катались, барахтались в снегу, стараясь придавить под себя друг друга, но успех был переменный. И под конец Тимка запротестовал:

— Хватит, ладно! Мне идти надо.

Поднялись, отряхнулись. Тимка вновь закинул за плечи котомку, вытащил кисет и закурил.

— Дай и я!.. — попросил я у него кисет.

— Давно бы так, зобай!

Я неумело свернул цигарку, затянулся и тотчас же забился в кашле.

— Эх, слабачок! — осудил меня Тимка. — Не брался бы уж. — И неожиданно гнев сменил на милость. — Расстроился о батьке? Брось! Может, остепенится. А вообще — плюнь на все. Они, родители, думаешь, много жалеют нас? Жалели, так бы не посылали на чужбину. Мотайся вот тут.

Не мог и я не посочувствовать отрицателю. Конечно, не сладко ему, вон ведь за сколько верст одного послали. Наверное, уж все пятки сбил, только храбрится, я видно, что устал! Сказал:

— Знаешь что: пойдем к Ионе? Я только сбегаю за лекарем — и к нему. Пойдем, а?

Тимка замотал головой.

— Нет, наладил в город — в город и пойду! — решительно заявил он.

Я проводил его до перекрестка. Опять обнялись, попрощались и зашагали в разные стороны. Несколько минут спустя я поглядел на большак. Тимка был уже далеконько. Шел, опустив голову. Издалека он показался маленьким, одна-одинешенька чернела его фигурка на убегающей в неуютную даль дороге. «Ох, отрицатель-отрицатель, дойдешь ли?» Но вот его догнала повозка, въехавшая на большак с проселка. Тимка поднял обе руки и, видимо получив разрешение возницы, забрался в сани.

Я с облегчением помахал ему и заспешил в село.

Опоздал: лекаря на месте не оказалось, вызвали к какому-то больному. Жена лекаря, пожилая беленькая женщина, выслушав меня, дала каких-то облаток, но на скорый приезд мужа не велела рассчитывать.

В избенку Милитины-сиротины я вернулся, когда она вынимала малыша из корыта. Увидев меня, хозяйка принялась пробирать: нашла, дескать, кому доверить ребенка, старый на печку, молодой — из дома вон. Работнички!

— Хозяюшка, не бранись, — подал Швальный голос с печки. — По делу он ходил, за лекарем. Лихоманка затрясла совсем…

— Так что же ты молчал? — уже помягче проговорила она.

— Не говорится, милая, всего свело.

— Ой, напасти, — забеспокоилась она. И ко мне: — Придет — нет фершал?

Я сказал, что его нет дома, что принес облаток.

— Напасти, — повторила она. — Но что ты стоишь? Отдай свои облатки да раздевайся. Нет, не снимай шубу, — вдруг остановила меня. — Пойдем баньку затопим. Банька всю хворь снимет, — уверенно заявила она.

Баню мы натопили жаркую, Милитина-сиротина не пожалела последних дров. Сама она провела старика и уложила на полок. Потом, сунув мне в руки веник, наказала, как «выхлестывать» из дедка хворь, и вышла в предбанник. Но нестерпимая жара вынудила меня немедленно выскочить за двери, где еще находилась хозяйка.

— Не могу! — плюхнулся я на пол.

— Где так ловок, дотошен, а тут… Да уж ладно.

Она скорехонько разделась, собрала на затылке в пучок густые волосы, и, покачивая гладкими бедрами, шагнула к дверям. Я стыдливо взглянул на нее, всю обнаженную, молочно-белую, туго подтянутую в талии. Должно быть, она почувствовала на себе мой взгляд и, полуобернувшись, прикрывая груди руками, бросила:

— А ты не больно пяль глаза.

После бани молодая хозяйка напоила Швального чаем и уложила в постель на печку. А я опять взялся за шитье. Теперь уж одному приходилось все делать, надеяться не на кого.

И что-то страшновато стало: сумею ли один-то?

В избе стоял полумрак — лампешка-семилинейка светила плохо. Впрочем, света мне хватало, в полумраке еще лучше — по крайней мере, хозяйка не так будет приглядывать за моим шитьем. Чужой взгляд всегда меня смущал. Но нет, управившись по дому, она тоже легла спать. Видно, умаялась за день.

Я поуспокоился, но ненадолго. Тимка тут как тут пришел на память со своими разговорами о Мышке, об отце, о маме. Лучше бы уж не встречаться с ним, не знал бы — все легче.

Скверно, скверно! А может, Тимка приврал? Ведь ябедник же! А если не приврал? Как теперь там без Мышки? С горя небось и запил отец. Как же им помочь-то? Скорей бы домой, на побывку. Приехать и… Вот и загвоздка: что я там сделаю, что?

Я оглянул избу, словно ища ответа. Было тихо, все спали. Изба молчала. Нет, постой! А что, если приехать и прямо к Никанору: не смей спаивать папу! Тогда уж папа будет домой носить всю получку, накопит на какую-никакую лошаденку. Ага, и утрет нос синегубому!

На этом решении я и остановился, оно вовсе успокоило меня. Теперь шить, шить!

Заделав борта, я сметал верх, посадил на подкладку. Как раз к этому времени пришел брат хозяйки Сергейка, паренек чуть побольше меня.

— Ого, готово, — увидел он подготовленную к примерке сметку. — А кто примерять будет?

— Я.

— Ты? — Сергейка не поверил. — Врешь!

— А вот и не вру. Давай!

Ох, как я осмелел! До этого побаивался: как буду первый раз примеривать, а тут… Пусть не смеется! Я старался все делать так, как Швальный: одергивал полы, всматривался, не морщинит ли где, не ведет ли. Пришпилил рукава, они были немного длинноваты. Мелком пометил, где нужно снять, подровнять.

— Вот и все, — кончая примерку, сказал я, подражая и тут Швальному.

В душе я гордился: примерка, первая, какую я делал сам, один, удалась! Все шло ладно и после. Посаженные на кромку борта были ровные, прямые. Красиво лежали на карманах фигурные клапана-покрышечки. Воротник как влит. Не пиджак, а загляденье. Но радость моя исчезла, как только вшил рукава. Они глядели в разные стороны, как на чучеле, которые выставляют в огородах для острастки ворон. Пришлось спороть их и вновь и вновь приметывать. От напряжения я, как всегда, потел, а Сергейка, наблюдая за мной, неодобрительно сводил брови. В его глазах я читал: что, хвастунчик, зашился? Это выводило меня из терпения.

— Хорошо тебе глазеть. Ты думаешь, дело это шуточное? — бурчал я, чтобы хоть как-нибудь оправдать свои неудачи.

Только после нескольких примерок рукава встали на свое место — не забегали больше вперед и не тянулись назад. Я вытер пот и облегченно вздохнул. Но все еще не совсем доверялся сделанному, так и сяк вертел злосчастные рукава, со всех сторон оглядывая их.

За работой я не замечал, как шло время. Швальный похрапывал, хозяйка, пробудившись, ахнула: «Еще сидишь? Ложился бы, что ты, малый?» Я покрутил головой: некогда!

Сидел и Сергейка. Теперь он с вниманием, без усмешки, наблюдал во все глаза за рождением вещи. Я весь был в нервном напряжении. Ничего уже не слышал и не видел, кроме звона нитки, когда она до отказа натягивалась, кроме этого, все больше обретающего свою форму пиджака, с этими фигурными клапанами на карманах, с прямыми, плотно заутюженными бортами. Да уж из «чертовой ли кожи», из этой ли дешевой материи «вырастал» пиджак? Каким он становился для меня дорогим!

Сергейка время от времени о чем-то спрашивал меня, но я, поглощенный делом, только мычал в ответ. Потом и он замолчал, становясь все более предупредительным. Когда я тянулся к ножницам, к ниткам или мелку, он немедленно перехватывал мое движение и подавал и ножницы, и нитки, и мелок.

На дворе уже который раз прокричали петухи, а мы с Сергунькой сидели, позабыв обо всем. Не до отдыха! Напряжение все больше накалялось. Когда дело пошло к концу, в голове у меня, как молоточком, начало выстукивать: а вдруг, а вдруг… Вспомнилось: сколько раз бывало, когда даже Швальный обманывался в конечном итоге. Где-то до поры до времени таился просчет, который обнаруживался только при сдаче готовой вещи. Это у Швального-то, у такого умельца! А что уж говорить про меня. Я всего-навсего юнга. Швальный иногда перед сдачей вещи незаметно крестился и шепотом произносил: «Не подведи, Троеручица!» Может, и мне воспользоваться этим заклинанием? Или только перекреститься? Это нетрудно. Это, пожалуй, можно.

Но тоже — к чему? Отец даже за стол садился не перекрестившись, и когда мама упрекала его за это, то сердито дергал за ус: «Отстань! Молились мы там, а толк? Одних убивало, других калечило».

— Скоро, Кузя? — между тем справлялся Сергейка.

— Сейчас, сейчас… Только пуговички да вешалку…

Но вот и пуговицы пришиты, и вешалка готова.

Я кивнул пареньку:

— Давай мерить!

И когда настала пора осмотреть весь пиджак, я на момент зажмурился и снова почувствовал, как в голове застучали молоточки: а вдруг, а вдруг… Сергейка затеребил меня:

— Чего ты, ну?..

Открыл глаза, я прежде всего увидел его счастливое лицо, а потом и пиджак. От счастья и я чуть не задохнулся. Пиджак был что надо. Все было пригнано по фигуре. Ни одной морщинки. Я подвел парня ближе к свету, тут же сказал ему умную речь:

— Видишь, какое это мудреное дело. Были куски «чертовой кожи» и сатина, а стала штука, вещь! Портной все может! — похвалился я, прищелкнув языком. — Носи теперь, надолго хватит!

Сергейка глядел на меня, как на бога.

Утром заглянул Иона. Хозяйка, показывая ему пиджак, удивлялась:

— Велик ли сорванец, а какие штучки отмачивает. — И благословила: — Ну живи и здравствуй.

Иона пообещал при случае взять меня в город и сводить в кино.

— И то ладно, в радость малому, — одобрил Швальный.

На улице Иона обернулся.

— Чего ты о нем печешься? О себе бы впору подумать.

— Обузой, что ли, стал? — дрожащим голосом спросил старик.

— Сам понимай. Не на печке же валяться приехали сюда.

— Он захворал, дядя Иона, — вступился я за старика. — Вот поправится…

— Поправляются в больнице или дома. А нам работать надо! — отчеканил строгий хозяин и, вырвавшись вперед, зашагал во всю прыть.

Швальный ковылял, опустив голову, тяжело дыша; оглянувшись, я увидел на глазах его слезы.

— Ты плачешь, дедо?

— Нет, нет, это от ветра… — не захотел он признаться. — Ты иди, тащи машинку, поспешай за хозяином. Я догоню… Нет, погодь, я маленько обопрусь о твое плечо. Силы и вправду на исходе. Обуза, ох ты…

Вскоре недалеко от большака показалась деревушка. Швальный вдруг остановился и, опираясь левой рукой на аршин, а правую приставив козырьком над глазами, сказал:

— Кажись, Краснино. Нефедыч там живет. Душевный, скажу тебе, человек. Ты, того-этого, иди уж один. А Ионе скажи — обузой я не буду, не стесню его…

— Остаться хочешь? — напугался я.

— Иди, говорю! И не оглядывайся. У тебя, дружок, вся жизнь впереди!

Он погладил меня по голове, прижался бородатой щекой к шее, чмокнул в ухо сухими, в трещинках губами и потихоньку пошел в сторону деревушки. Я стоял и глядел на него.

Только вчера на этом же большаке я провожал в путь-дорогу Тимку Рыбкина. Он шел искать свое счастье, свое будущее. Сейчас же провожал больного старика. Что ждет его в Краснине? Не последний ли это путь доброго наставника моего?

На повороте дороги старик закачался и упал. Я, оставив санки с машинкой, бросился к нему, поднял и, подхватив его под руки, повел в деревню. У околицы старик остановился, отдышался и погнал меня назад.

— Иди, дружок, иди, а то хозяин осерчает. За меня беспокоиться неча — отлежусь у Нефедыча… Прощевай. Спасибо тебе, дружок.

Гордая душа

Вскоре после ухода Швального Иона привел нового работника. Им оказался не кто иной, как Федор Луканов-большой. Поставив на стол рядом с хозяйской свою машину, изрядно потрепанную, Луканов по-шутовски поклонился мне и в рифму произнес:

— Принимай, юная душа, нового швеца!..

Я хлопал глазами. Неужто и вправду Луканов будет под началом Ионы?

Федор-большой давно слыл гордецом. У него и вид был гордый. Ходил, вскинув голову. Портила этот вид только страшная худоба. Какой бы узкой ни шил себе одежду, все равно она висела на нем, как на палке. И еще выдавали глаза, почти всегда они были воспалены, а впалые щеки испятнали красноватые чахоточные брызги. Говорил он глуховато, голос его доносился как бы издалека.

В Юрове у него был большой дом, стоявший у дороги, что вела к Шаче. Бывал я в этом доме. Старый, дряхлый. Зимой из каждого паза дул холодный ветер, все время дребезжали стекла.

Федор-большой редко оставался дома, когда приезжал с чужой стороны на побывку к своим. С наступлением потемок уходил к соседу играть в карты — туда сходилась добрая половина юровских мужиков. Собирались они перед рождеством, на святках, в пасхальные дни, когда возвращались на время с отхожих промыслов. У каждого были деньжонки, хотя и небольшие. Как же не сразиться в очко или в тридцать одно, авось что ни то прибавится к заработку.

Долго Луканов шил в городе, один, снимал сырой подвал, сутками не вылезая на свет. Там, должно быть, и заболел. Как перебрался в подгородчину и очутился под рукой Ионы, он не говорил. Наверное, болезнь заставила. Его душил кашель, страшно было глядеть, когда он, хватаясь за грудь, бился в этом кашле, синея лицом.

Много он курил, стараясь заглушать кашель табачным дымом, но дым только усиливал приступы. Когда ему говорили, что лучше бы бросить курево, он махал рукой: все равно-де. Знал, видно, что долго не протянет.

Чтобы как-то забыться, развеять тоску, он, приезжая в Юрово, и шел «на люди». У него давно умерла жена, от которой остались две дочки лет одиннадцати и сынишка-подросток Федя-маленький. По вечерам девчушки уходили «на посиделки» к подружкам, оставался дома только Федя-маленький, замкнутый, хмурый, уже привыкший к одиночеству.

Иногда отец брал его с собой на картежные игры.

— Смотри не давай мне зарываться, — наказывал он, боясь спустить с трудом заработанные деньги.

И сынишка затравленным волчонком глядел на тех, кто выигрывал. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что несет ему отцовский проигрыш. Не раз бывало, когда отец отправлялся в «отход», не оставив ему ни копейки, жил он с сестренками на хлебе да на картошке, пока батя не пришлет с оказией малую подмогу.

Но присутствие сынишки в игре чаще всего оборачивалось против отца и его самого. Увидит Федя-маленький у отца туз и тычет в бок: бери на все! Возьмет, а к тузу подойдет какая-нибудь «нарядка»: то валет, то дама, а потом девятка или десятка — и перебор, проигрыш. Отец, со злостью повернется к обескураженному сынишке, отвесит оплеуху и рявкнет во всю мочь:

— Домой!

Уйдет Федюшка в холодную избу и горюет, что из-за него батя «продул». И уж как бы не слышит, что дребезжат стекла, дует в щели. Думает только о том, что если батя не вернет проигрыш, то вновь у него настанут черные, безрадостные дни. Ох, если бы вернул!

Сидит, не ложится спать Федя-малый до тех пор, пока не вернется отец. Если, возвратясь, батя не окликал его, был насупленным, то Федя знал: не отыгрался. Тогда уже и не до сна ему, тоска одна.

После ночных игр Луканов-старший брал у соседа клячу и ехал в лес рубить дрова. Туда же брал и Федюшку. Садились на дровни спиной к спине, всю дорогу ни о чем не говорили. И в лесу они работали молча. Только дома уже после укладки дров в поленницу отец хлопал по ней ладошей:

— Тепла теперь хватит.

— А еды? — оборачивался к нему сынишка.

Вместо ответа Луканов-старший откашливался. Ничего он не обещал и не мог обещать ни сынишке, ни дочуркам.

Сразу после зимних праздников Луканов снова уходил в город, в свой сырой подвал. А Федор-маленький оставался за хозяина в большом старом доме и отсчитывал дни, когда отец опять навестит семью, поживет в деревне недельку-другую.

Прошлой зимой Луканов уехал и как в воду канул. Домой ни писем, ни денег. Федор-малый забеспокоился: пропал батька! И что-то надломилось в нем, боялся один оставаться в доме.

Вернулся Федор-большой по весне, как раз на пасху. Приехал прямо из больницы. В этот раз он был особенно худ и черен.

— Теперь насовсем! — объявил он. — Будем хозяйство поднимать. Я книжку привез, как пшеницу да просо растить. Не горюйте, будет у нас пирог и каша!

Но весной же все планы Луканова и расстроились. Он не запахал и третьей доли земельного надела (своей лошади не было), и осенью снова пришлось идти портняжить.

…Первое время Луканов ни с кем не вступал в разговор, слышны были только его кашель да чертыханье. Шил он проворно. Не успевал Иона закончить кройку, как Луканов ставил на стол машину, сгибался над ней в своей заношенной гимнастерке в три погибели и часами, не разгибая спины, строчил; когда у него уставала рука крутить колесо, то заставлял меня, поминутно подгоняя: шевелись, шевелись!

Казалось, ничто его не интересовало, кроме шитья. А разговоры порой просто раздражали. В одном доме мы шили дня четыре. Жили в нем молодожены с престарелыми родителями. Нам они отвели переднюю, со столом в углу и двумя скамейками по бокам, с домотканой дорожкой на щербатом полу. Сами же хозяева перебрались в тесную боковушку. Каждое утро, еще впотьмах, там раздавался дребезжащий голос старика:

— Вставай, Степан, за «золотком» пора… — будил он сына.

Тот, умывшись, надевал ватник и шел на двор запрягать лошадь. Через несколько минут из проулка доносился скрип саней.

Молодой лобастый хозяин возил жижу из городских уборных. Самому ему это занятие уже порядком надоело. Но что поделаешь, если старик заставлял. Дедок расхваливал «удобрение»: что рожь, что ярь — как на дрожжах поднимаются на сдобренных полосах.

Луканов передергивал плечами.

— А ты что, болезный, не веришь? — вперялся в него старик. — Неужто у вас там не пользуют «городское удобрение»?

— Нет! И незачем!

— Позволь, почему?

— А потому — все зря! — раздражался Луканов.

Я не понимал его: он сам немало попахал земли и должен бы прислушаться к словам хозяина о пользе такого удобрения.

Догадывался или нет о моих недоумениях Луканов, только когда мы собрались переходить в другой дом, он вдруг схватил меня за руку и потащил на двор, к пустовавшему стойлу.

— Видишь — нет? Где корова? Нет ее! Ты не слышал, а я слышал: летом пала. Небось в нитку тянулся старик со своим лобаном, ну поднял малость хозяйство. А сгинула пеструха — и все хрястнуло. Будут они опять тянуться, и уж тянутся, видишь — «золото» нашли! И новую корову купят. А если опять придет беда? Кто от нее застрахован? Нет, — закачал он головой, — такая чехарда ни к чему!

— Что же делать? — робко спросил я.

— А я знаю? Я святой?..

Напрасно было задавать ему новые вопросы. Он снова замкнулся, «ушел в себя».

Так с «замком» на губах Луканов перешел и в другой дом. А мне и бог велел помалкивать. Кстати, и новые хозяева оказались не словоохотливыми. Глава семьи, пожилой, крупной кости, с круглым бабьим лицом, в рубахе навыпуск, встретил нас насупившись. Только когда Иона снял мерку со стайки рябеньких сынишек, тот справился, откуда мы родом, какие в наших деревнях приходится платить налоги и дают ли новые власти вольготно дышать мужику-трудовику.

Иона ответил, что живут по-всякому, одни получше, другие похуже, кто на что способен…

— Оно так, — ответил мужик, — без способностев, без подходца ноне нельзя…

Вначале шить пришлось шубейки. Иона морщился: не та работа. Я вспомнил Швального — вот кто бы обрадовался! Впрочем, морщиться Ионе недолго пришлось — на другой день хозяин привел дюжего сына и велел сшить ему меховое пальто.

Он принес отрез чистейшего английского кастора, развернул на столе и, ощупывая да гладя клешневатой пятерней тончайший ворс, отливающий черным блеском, похвалился, что ни у кого во всей деревне нет такого дорогого и прочного материала.

— Ему, Гришке. Заработал! — заключил он.

Отдав все распоряжения, он шагнул за перегородку, а оттуда вместе с женой, сутуловатой, в переднике, о который она на ходу вытирала мокрые красные руки, прошел на двор. Вскоре оттуда послышались голоса, где-то хлопнула дверь, что-то стукнуло.

— Что там? — снимая мерку с жениха, поинтересовался Иона.

— А ничего. Обыкновенный осмотр поросячьего семейства. — Жених вытянул в усмешке толстые губы: — Завтра повезем на базар.

— Много?

— Животин? Да так, штук пятнадцать. По весне продали больше. — И он опять засмеялся. — На это сукно хватило и на все прочее. Папаня так их любит, хрюшек, особенно маленьких.

— Любят девок да баб, — усмехнулся Иона и подмигнул парню: — С поросенком спать не ляжешь…

— Папаня ложился, — простодушно возразил тот. — Опоросится какая свинуха, его уж не жди домой. Завернется в шубу — и в поросятник на всю ночь. А как же? Свинуха может и придавить новорожденных. Глаз нужен. Папаня у нас заботливый.

Луканову порядком надоели эти рассуждения откормленного хозяйского сынка, и он предупредительно закашлял:

— Расхрюкались…

Согнувшись, бешено закрутил ручку машины. Вернувшись со двора, старший хозяин набросился на сына:

— Что стоишь? Свинуха придавила одного. Иди, пригляди за другими.

Когда хлопнула дверь, хозяин затряс головой:

— Вот те и базар! Одной животины как не бывало.

Крупнотелый, стоял он по-медвежьи, широко расставив ноги, навострив маленькие цепкие глаза.

— Вам ли жалеть о каком-то поросенке, — заметил Иона. — Сын сказывал…

— Слушайте его, болтуна! — перебил Иону хозяин и пожаловался: — Ох, тяжело! Всей семье достается, а вот…

Махнув рукой, он ушел на свою половину и в этот день больше не показывался. Видно, было не до нас, раз засобирались на базар.

Луканов сквозь кашель ворчал: ему, гляди-ка, тяжело, а сам небось не обходится без наемников, о них он молчит…

— Вечно ты со своими подозрениями, Федор, — укорил его Иона. — Будто без наемников так уж и нельзя поднять хозяйство.

Луканов дернулся, сверкнул воспаленными глазами.

— Что же ты, Иона Васильич, сам не обходишься без наемников?

— Я? — растерянно заморгал Иона. Этот вопрос, видимо, застал его врасплох. — Но ты, ты мог бы не идти в таком разе ко мне. Сам же напросился.

— Что из того, что сам? Не я, так другой… Ладно уж, замнем для ясности… — сказал Луканов, хватаясь за ручку машины.

Крутил он долго, с прежней торопливостью. А когда рука устала, вверил ручку мне, как и раньше, подгоняя: шевелись, шевелись!

Иона, пристроившись у другого конца стола, заводил свою машину. Сидел он набычившись, ни на кого не глядя. Луканов же не отрывал глаз от своей машины, от безостановочно бегущей из-под лапки стояка ровной строчки, как будто только она сейчас и занимала его.

Меня Иона не тревожил. Но когда потребовался утюг, вскинулся:

— Что не следишь? Мне, что ли, разжигать?

— Иди! — толкнул меня Луканов и, разогнув спину, вытащил кисет. Завернув цигарку, он вышел в сени. Вернулся торжествующим. Не обращаясь ни к кому, сказал:

— А я таки видел одного наемничка. За расчетом приходил…

Иона не откликнулся, лишь пуще застрочил. Сел за машину и Луканов. И «наша» половина избы, с большим дубовым буфетом, с комодом, накрытым кружевным покрывалом, и зачехленными стульями, на которых едва ли кто когда-нибудь сидел, наполнилась шумом.

А на другой день Луканов, навертев на тонкую, с проступающими жилами шею, куцый шарф, надев длинное, с обитым подолом и протертыми до дыр рукавами на сгибах пальто, не говоря никому ничего, вышел на улицу. Постояв немного на дороге, он поднял воротник и зашагал вдоль деревни.

— Куда его понесло? Ишь, гордец!.. — с недовольством процедил сквозь зубы Иона и пригрозил: — Ну, погоди!..

Без Луканова как-то скучно стало. Мне он день ото дня больше и больше нравился своей прямотой и чем-то загадочным. И без него томительно проходило время. Вот уже и обед принесли, а его все не было. Нам подали блюдо щей, кусочки шпика колыхались среди капустного крошева.

Хозяйка, не досчитав Луканова, хлопнула красными руками по бокам.

— Вот те на, хотела подкормить вашего болезного, а его и нет.

Иона сделал вид, что не слышал. Хозяйка, помедлив, протопала к печке. Она и на второе принесла что-то свиное.

Мы ели с аппетитом. Но под конец, уже насытившись, Иона поддел еще кругленький кусочек и вдруг вперился в него.

— Хм… — поморщился он. — Это, пожалуй, вчерашний неудачник… Видишь, от покойного молочника этот пятачок…

Одновременно нас затошнило, одновременно мы выбежали и на двор.

Как раз в это время и появился Луканов. Увидев, в чем дело, он раскатился в смехе.

— А-а, вкусили прелести! Довольны? У смышлеников, видите, ничего не пропадает…

— Ты еще тут. Говори — куда ходил? Работы же до черта.

— К лекарю…

Но Луканов схитрил. У лекаря ему вовсе нечего было делать, потому что он наперед знал, что тот скажет: вам, мол, нужен покой, не утруждайте себя работой, получше питайтесь, не курите. Вечером, укладываясь спать, Луканов гукнул мне, что ходил в бывшую господскую усадьбу, про которую вчера говорил работник, будто там голытьба какую-то коммуну заварила.

— В коммуну? — удивился я. — А какая она?

— Ну, какая? Начали-то недавно. Что сразу, за малый уповод, увидишь? Но ты, того, — предупредил он меня, — Ионе ни гугу!

Я сказал, что буду молчать, но попросил Луканова больше не ходить, а то как бы Иона не рассердился и не прогнал его.

— Не прогонит. Слыхал: работы до черта? Это, брат, любого хозяйчика хоть с сатаной заставит уживаться…

«С сатаной»? Ну и дядя Федор! Молчал-молчал и, поди ты, как заговорил! Что дальше будет?

Я лег рядышком с ним. Когда он прокашлялся, я спросил, что все-таки гнало его в господский дом, и где этот дом, и что за голытьба там собиралась, он, хватаясь за грудь, захрипел:

— Спи-ко, много будешь знать, скоро состаришься.

— Да ну, скажи, дядя Федор, — заканючил я.

— Спи, говорю! Что я тебе скажу? Вот еще загляну, с главным, можно, встречусь, тогда… Не все сразу. Вот!

Домой

На масленицу мы отправились домой, в родное Юрово. Иона объявил об уходе за неделю. Поднажмем, сказал, — и к своим очагам! И всю неделю я был таким взбудораженным, что Луканов уж оговаривал меня. «Взвинтился, дергаешься, как недорезанный».

А как же иначе? Ведь столько времени были в такой дали, все одни, без своих, юровских! Что бы я ни делал в эту неделю, в глазах стояли деревня, отец, мать, «младенцы» и, конечно же, Капа-Ляпа. Все небось заждались меня, а Ляпа особенно.

Заботило: в каком виде предстать перед ней? В неушитой до сих пор шубенке и холщовых штанах? Нехорошо. Теперь я не какой-то неумеха, а швец. Пусть неполный, пока еще только ученик, а все-таки…

Иона будто угадал, что у меня на уме. В канун нашего путешествия выложил из своего саквояжа широкий лоскут сукна, быстрехонько снял с меня мерку, раскроил сукнецо и мотнул головой:

— Это тебе на брюки. Шей!

Откровенно говоря, о суконных брюках я даже не мечтал. До этого виделись мне штаны из «чертовой кожи». А тут такое! У меня и глаза на лоб. Но Иона заторопил:

— Не канителься.

К вечеру брюки были готовы. Заутюжив тонкие стрелки на брючинах, я бережно свернул дорогой подарок и положил в котомку. Решил, что до Юрова пойду в старых холщовых штанах, а там, как покажутся первые дома, натяну суконные и на виду у всей деревни пройду в них. Только бы Капа-Ляпа заметила!

Вечером же собрали свои котомки Луканов и Иона. У Ионы она раздулась. Непонятно, что только и набил в нее. Деньги он упрятал в потайник брюк, который тоже пораздулся.

— Боится, чтобы в дороге не ограбили, — шепнул мне Луканов.

Сам он заработанные деньги — немного отсчитал ему Иона — сунул вместе с кисетом в карман своей залощенной гимнастерки.

В путь отправились утром. Вьюжило. Иона, однако, заверил, что скоро погода наладится и до первого же постоялого двора дойдем легко, а там подрядимся на какую-нибудь попутную подводу. Но вопреки его надеждам, вьюга не затихала. Ветер все сильнее вихрил снег, стругал дорогу, небо замутилось, и чем дальше мы шли, тем больше оно темнело, опускаясь все ниже. И вдруг все закружилось, смешалось. Снег под ногами, снег сверху, снег кругом. Белое кипенье слепило глаза, сбивало с дороги, идти становилось труднее и труднее. А впереди — ни души, ни одного селения, где было бы можно обогреться.

Долго мы шли каким-то глухим лесом. Он трещал, шумел, как будто где-то за подступившими к дороге взвихренными елями мчался огромный поезд. Иона поглядывал по сторонам, на эти елки. Потом уже я узнал, что как раз этого леса он и опасался, где, по слухам, частенько налетали на пешеходов и возчиков грабители. Будто бы тут, в глуши, были у них землянки, в которых они и скрывались от милиции. А чтобы не оставлять за собой следов, свои налеты грабители делали как раз в бураны да метели.

Оглядываясь, Иона махал нам рукой: не растягивайтесь, торопитесь. Немного успокоился он, когда лес остался позади. Но вьюга сделала свое: мы сбились с дороги. После долгого плутания уже под вечер вышли к какому-то болоту с чернеющими полыньями. Через болото были проложены лавы.

— Да это, кажись, Сисанинская колода, — подал Иона догадку. — Куда зашли! Что же, давайте перебираться.

Держась за шаткие перила, пошли по лавам.

Пурга немного улеглась, снег падал мелкий, не бил в глаза, только уж очень торопливо сгущался сумрак. Мы тоже заспешили. Показались кусты, где, должно быть, и кончалось болото. Скорее, скорее! Неожиданно, перед нами обозначился прогал: ни перил, ни стояков. Над открытой полыньей чернела единственная обледенелая жердочка. Иона, шагавший впереди, остановился:

— Пройдем ли?

Луканов, поправив за плечами тощую котомку, отстранил Иону и ступил на жердь, она слегка прогнулась, но выдержала тяжесть. Перебравшись через полынью, он, не задерживаясь, пробежал к берегу, а оттуда вернулся с доской, которую положил рядом с жердочкой.

Пошли и мы. Но всего какую-нибудь сажень не дойдя, Иона поскользнулся, доска в воду, и он туда же. За ним ухнул и я. На наше счастье тут было неглубоко, с помощью Луканова мы выбрались из ледяной купели.

— Скорее переобуйтесь, заверните ноги в сухое! — командовал он.

Меня Луканов подтащил к кочке и помог снять мокрые валенки, Иона бросился в сторону со своим мешком, закрывая руками развязавшийся верх. Но что это? Как ни старался наш хозяин прикрыть мешок, из него выпирали свертки сукна, сатина, обрезки каракуля. Я так и впился взглядом во все это. Откуда у него такое взялось? Неужели, неужели… Язык даже не поворачивался выговорить эти слова: утаил, уворовал.

Вспомнил о своих новеньких, еще ненадеванных суконных брюках. Кроил их Иона тоже из какого-то остатка. Сукно тонкое, мягкое, темно-синего цвета. Да ведь из такого сукна нам где-то приходилось шить. Ну да, да. У золотарей пальто для молодого. На примерке тот еще спрашивал: не коротковато ли, на что Иона отвечал, что длина в самый аккурат, по последней моде…

Я схватил свою котомку, начал развязывать. Я знал, что делал! Сейчас вытащу наутюженные в стрелочку брюки и брошу Ионе. Ворованное не принимаю!

Но Луканов, догадавшись о моем намерении, крепко сжал руку.

— Не валяй дурака!

— Но он, он… это из ворованного…

Затрещина заставила меня замолчать. Я, ничего не понимая, уставился на Луканова, а он, убирая в карман костлявую руку, кашлял и хрипел:

— Все шмукуют. Одни больше, другие меньше. И думаешь, он в убытке будет, ежели ты отдашь свои штаны? Дурак, зеленый дурак!

Мы опять поплелись. Иона снова шагал впереди со своим мешком, который так и маячил перед глазами. Ох, как раздражал меня этот мешок. Одно сейчас было желание — обогнать хозяина и вообще уйти от него. Если бы хозяином был Луканов! Но где там — больной человек. И почему это всякая хворь в первую очередь пристает к хорошим людям?

Да и как дядя Федор может равняться с Ионой, коли у того модные патронки? Все равно бы Иона обставил его. Безвыходное положение? Но нет, погоди. Да, почему бы дяде Федору не достать такие модные патронки? Я тихонько спросил его об этом. Луканов обернулся, усмехаясь:

— А ты еще жив?

— Нет, верно, дядя Федя. Достал бы, и мы с тобой…

— Затвердил. А того не знаешь, что самые модные в Париже. Там делают моду… — И опять усмехнулся. — Махни туда, если ты такой вострый…

— Если бы язык знать…

— Чудак ты, Кузька. Промок весь, а в голове не знаю что. Иди-ка хоть.

Вышли мы в какую-то деревушку, там заночевали, обсушились, обогрелись. Но назавтра идти было ничуть не легче — сказывались усталость и неулегшееся нервное возбуждение. Я еле плелся, поминутно спотыкаясь. Еще накануне я почти не ощущал веса своей котомки, потому что, кроме пары белья да дареных брюк, в ней ничего больше не было. А теперь и эта легкая котомка тянула плечи. И больше всего тянули злосчастные брюки.

Деревенский проселок вывел нас на большую дорогу — буйскую стоверстовку. Но, как на грех, и тут мы ни на кого не набрели и нас никто не догнал. Пришлось надеяться лишь на свои ноги. А они отказывали. Всего труднее было подниматься после короткого отдыха и делать первые шаги.

Наконец показалось какое-то село. Мы зашли в чайную, сели в уголке за свободный стол. Иона поманил пальцем буфетчика, заказал чай, баранки и даже горячего молока. Расщедрился!

Чай постепенно согревал тело и душу. Отходили озябшие руки и ноги, теплым туманцем окутывался взгляд, я погружался в приятную истому. За столом, с недопитым стаканом в руке, я и задремал. Говор, шаги, хлопанье дверей — все мало-помалу отдалялось от меня, и вот уже совсем все умолкло, исчезло.

Дрема, сладкая дрема. Только продолжалась она недолго — Иона растолкал меня, нужно было идти дальше.

Последний переход был самым тяжелым. Только одолеешь одну горушку, как покажется другая. Я шел и думал лишь об одном: как бы не упасть, потому что если бы упал, то, наверное, не хватило бы сил подняться.

Луканов шел теперь рядом со мной, все чаще и чаще беря меня под руку. Как всегда, он молчал. Но вдруг принялся рассказывать, как однажды ему пришлось переплывать большую реку, как отказывали силы и он задыхался, наступал конец, но в последний момент увидел на берегу ракитку, которая от ветра ли, от чего ли другого приклонилась к реке и все махала веточками, как бы звала его: напрягись маленько, еще, еще, а здесь уж я тебя подхвачу. И что? Помогла, выплыл!

Эх, показалась бы и мне ракиточка! Где ты качаешься, покажись!

Уже на исходе дня, поднявшись на кручу какой-то горы, Луканов придержал меня и замахал рукой:

— Видишь? Да вон там, на том бугре зачернело. Это елки. В нашем юровском поле.

И верно, в млечности сумерек заметно выделялись эти елки. Мои! Мне показалось, что они машут нам. Я прижался к Луканову, чувствуя, как забилось сердце, а на глаза навернулись слезы. Горячие, радостные.

Неотправленное письмо

Сколько я спал, не знаю. Может, ночь, может — две. Проснулся бодрым, свежим, на душе было легко и благостно. В окно светило солнце, покачивавшееся на макушке старой березы, в белой бахроме. И солнце, и расцвеченная им макушка — все искрилось, источало сияние, радовало глаз. На снегу голубели тени веток, они тоже покачивались, как бы гладя снег.

В избе было тихо, но стоило мне пошевелиться, как послышался говорок за переборкой. Тотчас же ко мне влетел Митя, в беленькой рубашке, белозубый, беловолосый, росленький, и, взмахнув руками, продекламировал:

Забравшись ко мне под одеяло, он начал обнимать меня, тискать, ощупывать мои бицепсы.

— Да тише ты, моряк, — оборонялся я.

— А ты смеешься, да? Не веришь? Погоди, мы весной корабль на Шаче построим.

— Так-таки корабль?

— Не корабль, так лодку. Мы будем…

Подбежали Вова и Коля-Оля, не дали Мите договорить, сами стали наперебой рассказывать о своих маленьких радостях. Да, снежных баб они уже лепили, с горы накатались вдоволь, а сейчас собирают дрова для масленичного костра.

Вова говорил еще о своих «хитростях», как он ходит в Перцово, к фельдшеру, и подглядывает, как тот лечит. Сначала пристраивался в коридоре у окошечка, вделанного в перегородку, но фельдшер, заметив это, окошечко заколотил. Тогда Вова с улицы стал глазеть в медпункт, следя за таинствами врачевания.

Подошла мать, шугнув ребят:

— Ну, поотошел?

— Угу! —ответил я, оглядывая ее. Лицо у мамы чуть-чуть оплыло, было оно в палевых пятнах, которые дурнили его, и я хотел было уже спросить, не захворала ли она, как вдруг понял, что мама на сносях. Перевел взгляд на Колю-Олю, стоявшего около перегородки. Скоро, дружок, поскребышем будет именоваться другой. И почему-то меня не обрадовало свое открытие.

Между тем мать тормошила меня, приговаривая:

— Вот и дождалась милого сынка, родную кровинку. Но вправду ли оклемался? Уж больно вчера был смур. Вымотала окаянная дорожка. В такие-то малые годы как достается, господи!

Глаза у нее часто-часто замигали, навернулись слезы.

— Мама, не надо, — запросил я, проникаясь прежней жалостью к ней. — Ну чего? Мне хоть бы что! — И, чтобы доказать это, я принялся выжимать катышек бицепсов на левой руке, сгибая ее в локте. — Во, смотри — сила!

Она вытерла слезы.

— Смешной. Боишься слез. А они, дитятко, всю жизнь не расстаются с человеком. Радостей-то больно мало в ней. Мало отпустил нам их господь бог. Знамо, за грехи наши.

— За какие?

— Мало ли грешим, Кузя. Церковь забыли. Батько не помнит, как уж и крестятся. Ономня, в николин день, священника в дом не пустил. Тяжкий это грех, Кузеня, — закачала она головой. — Сказано: без веры, без бога — не до порога. Так-то, дитятко.

— А я слышал от одного, что вера в бога только мешает… — вспомнил я о рассуждениях двухбородого хуторяна из подгородчины.

— Окстись, Кузеня, что ты говоришь, — испуганно замахала на меня мать.

— Верно, мама! — не отставал я. — На бога он чихает, а живет что надо. Первого такого богача, как он, я видел. Честно!..

— Запади, негодный! — посуровела мать.

— Да что ты, мам? — не понимал я. — Силантий тоже не ходит в церковь, а его бог не наказывает. Он что, бог-то, — только за бедными следит, только их наказывает?

— Господи, господи, что с тобой, не узнаю тебя, Кузеня, — сокрушалась мать. — Неуж Иона испортил? Напасти-то какие…

— Никто меня не портил, мама. Я ведь так просто, к слову, — начал успокаивать ее. — Не хочешь про бога — и не надо, не будем. Велика беда!..

Она подняла на меня глаза, все еще очень настороженные, синева в них сгустилась. И опять показалась она мне какой-то не такой, какой я знал ее все время. Уж не напугал ли кто тут ее?

С минуту мы молчали. Потом я спросил, кто приходил ко мне.

— Приходил-то? — как бы очнувшись, отозвалась мать. — А Панко, Шаша…

— Шаша тоже приехал, на праздник?

— Как же, приехал! Овдотье, мамке-то, полушалок привез. Заработал, слышь. Ну, он у родни, у своих.

— Ему можно и похвалиться, — протянул я.

— Похвалиться-то и ты можешь, — взглянула она на меня подобревшими глазами. — Видела твои новые брюки. Форсистые. Спасибо сказал хозяину?

— Вот еще! — буркнул я. И, чтобы мать не стала выговаривать мне, заспешил с вопросами о других дружках: о Николе Кузнецове, Тимке Рыбкине.

Николу мать тоже вознесла. Смышленый парень. «Чижело, верно, его ремесло, но зато и прибыльно».

— А Тимка? — повторила мой вопрос мать. — Этот в городе остался. Слышно, к кому-то в магазин поступил. В мальчики, надо быть. Он не приехал.

«Вот какой «верный-то адресок» у него, — вспомнил я. — Вот так отрицатель!»

— Все устраиваются, сынок, все при деле, — продолжала мать, опять принявшись гладить меня по голове. — С непривыку всем сначала тяжело. Но без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Постараешься — человеком будешь. Вон не послушал меня Лексей и что вышло? Без копейки второй год. Ни себе, ни родителям.

— Выучится — будет зарабатывать, — сказал я.

— Не верю я в это, нет! — запротестовала мать. — При нашей нужде не до факов… Так все добрые люди толкуют.

— Кто?

— А хоть бы та же матушка. Приходила она опосля, когда батько священнику дорожку загородил.

— Нашла кого слушать! — поморщился я, вспомнив, как дядя Миша бранил попа и попадью за несправедливость, и догадавшись, что не кто иной, как попадья и пугала мать. — Думаешь, учитель, Михайло Степаныч, меньше знает? — И я вздохнул: — Эх, если бы и меня он подучил на рабфак!

— Господи, все помешались не знаю на чем! — ужаснулась мать. — А до того, что хозяйство из нужды не может вылезти, и дела нет.

Она обиженно сжала губы и поднялась. А когда ушла, тотчас же ко мне под одеяло снова шмыгнул Митя и заговорщически зашептал, что к маме ходила еще Лабазничиха, питерщица, приезжавшая недавно в Юрово, и все долдонила ей на ухо про папину лавку.

— Про лавку?

— Ага. Велела уговорить папу уйти. И сказала, что в долгу не останется.

Я спросил Митю, знает ли о ходатайках папа, на что братишка ответил, что приходили они тайком.

— Тогда я все скажу. Все! Где папа, в лавке?

Митя кивнул. Я сбросил одеяло, быстро оделся и побежал к отцу. В лавке как раз никого из покупателей не было. Отец укладывал на полках товар, тихонько напевая что-то под нос и время от времени приглаживая коротенькие усы, должно быть, только что подстриженные. Был он в ватнике, в том самом, который сшил из старой солдатской шинели. Увидев меня, заулыбался.

— Встал, отдышался. Дело! Ну, приказывай, чем тебя угостить! — И повел взглядом по полкам, где лежали куски ситца, наборы пуговиц, ящики с гвоздями, хомуты, остановился на бочонке с патокой. — Хочешь? Сладкая.

И поддел целую ложку. Какой же дурак откажется от патоки. Это ж мечта! Ел я ее не торопясь, чтобы продлить удовольствие. А отец, поглаживая усы, кивал:

— Вырос. И в плечах шире стал. Дело! Иона-то как, не обижает?

— Ничего! — солидно ответил я, вытирая липкие губы.

И тут я начал рассказывать то, что узнал от Мити. Отец слушал внимательно. Я видел, как по худому лицу его пробегала тень, как к переносью сходились густые брови. Но, выслушав меня, он неожиданно затряс головой:

— Навыдумывал же ты… И вообще — иди-ка гулять. Скоро покупатели повалят, чего тебе здесь торчать.

Я ни с места. Отец заходил, потом принялся закуривать. Руки его заметно дрожали. Вынимая кисет, он недоглядел, как вылетела из кармана бумажка. Я подобрал ее, хотел сразу передать отцу, но, увидев, что на ней что-то написано, прочел. Бумажка грозила:

«Смотри, слепень, если не уйдешь, то голову не сносишь!»

Слепень? Так это ж отца так-то, ему угрожают. Бумажка немедленно обрела какой-то чудовищный вес, стало тяжело держать ее. Но я держал ее, потому что глаза еще были прикованы к строчкам, писанным красным карандашом неровными печатными буквами. Буквы эти расплывались на листке и были похожи на брызги крови.

Отец, поправив очки на носу, наклонился ко мне.

— Ты чего читаешь? А, эту писульку. Отдай-ка. — Он взял ее, вздул спичку и сжег. — Какой-то подлюка заладил писать. Третья уже такая…

— Но, папа, они могут… — начал было я, но отец зашумел:

— Что могут? Запугать бывшего солдата? Во им! — показал он фигу.

И опять заходил. Сейчас он был гневным. Обычно тихий, спокойный, в гневе он преображался, выпрямлялся весь, глядел смело. И мне уже не так страшно стало за него. Весь вид его уверял меня в том, что отца и впрямь никто не решится тронуть.

Гордым за него ушел я из лавки, на душе стало светлее, и все окружающее приобретало в моих глазах бодрящий сердце вид. Дорога, когда я спускался в лавку к отцу, казалась до обидного стиснутой сугробами, сейчас она как бы раздвинулась, потеснила эти сугробы, а избенки, прикорнувшие по сторонам, словно приподнялись.

Отсюда, с горушки, доносился с большой улицы скрип полозьев, перестук топоров, чьи-то голоса, громкое ржание коня, видимо вырвавшегося на волю. Где-то еще тарахтели жернова, кому-то, знать, потребовалась крупа. Жизнь шла своим чередом. Ее не остановить!

Шел, поглядывая на дома. Вот изба Шаши Шмирнова у занесенного снегом прогона. Рядом домик тетки Матрены, маленький, опрятный, с разметенной тропкой и веником у калитки. Дальше приземистый, обшитый тесом дом Сапожковых, выпятившийся на улицу. А за ним — дом Капы. Он еще не виден, он покажется только, когда минуешь сапожковский. Сердце затрепетало: сейчас, сейчас увижу и Капу.

Эх, если бы Капа стояла на крыльце! С тропы можно бы сразу шмыгнуть к ней и хоть минутку-другую постоять вдвоем. Интересно, в чем она предстанет: в шапке-ушанке или в платке? В шапке она смахивала на мальчишку. Лучше бы надела платок и косички откинула не на стороны, а на грудь. Так ей лучше идет. В платочке да с косичками на груди она совсем как Аленушка из сказки. А в общем, подумав, решил я, пусть будет и в шапке, только бы вышла.

— Эй, Кузя! — услышал я.

Голос вроде бы Шашин. Нет, оглядываться не надо. Потом, потом забегу к Шаше.

Я прибавил шагу. Матренин дом позади, Сапожков позади, Капин впереди. Но что это — ни тропы, ни одного следа к калитке. Снегом замело ее чуть ли не до половины. Крест-накрест две доски прибиты. Посмотрел на окна: они тоже заколочены.

Я почувствовал, будто где-то оборвалось у меня внутри, холодом обдало сердце. Дальше идти не мог, остановился. Нет Капы, жизни в доме, ничего нет. Но что случилось?

Я стоял растерянный. В лицо дул колючий ветер, жернова сейчас гремели так громко, будто перемалывали кости, а ржанье коня, все еще доносившееся откуда-то, было похоже на злой хохот.

— Она уехала…

Опять я услышал голос за спиной. Обернулся. Да, это был Шаша, тишайший Шаша, дружок закадычный.

— Дядя Аксен поехал и ее забрал. И тетку Марфу тоже. Говорят, Капа не хотела ехать, но как одной оставаться?..

Он тронул меня за плечо, спросил:

— А ты чего? Погоди, летом она примчится.

— Думаешь?

— Ляпа-то? Обязательно! — заверил Шаша. — Знаешь что, — вдруг оживился он, — пойдем ко мне. Скоро ребята пришастают. Никола хотел балалайку захватить. А, пойдем?

— Потом, — отказался я и повернул на дорогу. Мне сейчас было не до веселья.

Шаша остановил меня.

— Слушь-ка, Фильку ты не видел? Петушится, нос задрал. Лабазников племяш тоже. Этот, говорят, ночью с кинжалом ходит. Если на вечеринку с кинжалом-то?.. — Робкий Шаша ознобно передернул плечами.

— Боишься?

— Так ведь… Погодь: а ты не побоишься? — в свою очередь спросил Шаша.

Я скрипнул зубами:

— Дать бы им всем по морде, проучить бы…

Домой шел я злой. У крыльца заметил следы кожаных сапог. Только один Топников летом и зимой ходил в кожаных сапогах. Значит, следы его. Что же привело партийного секретаря в наш дом? Уж не узнал ли он обо всем — и об угрозах отцу, и об этом Демкином кинжале? А может, что-то знает еще о дяде Аксене, о Капе?..

Я быстро прошел в сени. Открывая дверь в избу, услышал негромкий мягкий голос Максима Михайловича. Прислушался: нет, ничего ни о Демке, ни о подметных письмах, ни об Аксене, только что-то обещал и успокаивал мать: «Все будет хорошо, Петровна». О чем же он? Не задерживаясь больше, шагнул вперед. Топников, сидевший у краешка стола со своей неизменной полевой сумкой, напротив матери, державшей в руках какую-то бумагу, поднялся навстречу мне.

— А, работничек всемирной армии труда! Здравствуй! — пожал мне руку и, нащупав мозоли на пальцах, мотнул головой: — У-у, заработал трудовые отметины. Поздравляю!..

Он усадил меня на лавку и рядом сел сам.

— Да ты, голубчик, что-то скушноват, — заметил, глядя мне в глаза. — Не пристало это рабочему классу!

Мне смешно стало: я — рабочий класс! Шутит что-то сегодня дядя Максим. Но что он все-таки обещал маме? Я спросил. Топников указал на бумагу, что держала мать:

— Разрешение принес на кредит.

— Кузеня, будет у нас лошадка. Новая. Слова тебе, господи, — прижимая к груди бумагу, перекрестилась мать.

— Господь тут, Петровна, ни при чем, он такими делами не занимается, — улыбнулся Топников.

Я вспомнил, что говорил мне Тимка про отца: «Выслужится, ему дадут, и меня весть Топникова не столько обрадовала, сколько смутила.

— Только нам? — спросил его. — А другим?

— Будет и другим, но не всем сразу. Возможности наши пока небогаты, — ответил он.

Порывшись в сумке, Топников достал истрепанную по углам брошюрку, которая, по-видимому, уже немало побывала в руках. Заглянув в нее, сказал:

— Прочитал бы я тебе кое-что из этой книжицы. Тут и о кредитах сказано, да некогда. Надо в Перцово. Мужики звали на собрание. Какой-то негодяй пустил там слушок, что их будут душить налогами. Мы, видишь, даем кредиты, ссуды, а кто-то налогами пугает.

— Про то и у нас слышно, — сказала мать.

— Интересно, кто такие слушки разносит. Фамилии не назовешь?

— Бабы болтают.

— Может, тоже Лабазничиха? — вмешался я.

Мать строго поглядела на меня — не велела встревать в разговор.

— Нет, почему? — возразил Топников. — Как я понял, наезжая питерщица приходила к вам?

— Ага, ага, — закивал я.

— Кузеня! — прикрикнула на меня мать и к Топникову: — Не слушай его, Максим Михайлыч.

— Кого же слушать? — Топников встал, прошел взад-вперед и снова сел. — Партийная конференция, — указал он на брошюрку, — велит бедноте и середняку помогать, а тут такое!.. Нет, надо узнать, откуда же такие слухи? И по рукам! Молчать тут нельзя.

Мама виновато опустила голову. Когда Топников ушел, я спросил ее, почему она не велела говорить о Лабазниковой, чего опять испугалась. Ответила она не скоро.

— И верно, боюсь я чего-то. Как подожгли у батьки лавку. С тех пор… Народ, Кузя, всякий, узнай-ка, у кого что за пазухой, с кем ладить, кого слушать. Вот и эту бумагу держу, а сама дрожу: вдруг она поперек горла кому-то придется… Ты коришь Лабазничихой. А она — сила. Прежде Лабазниковы всю округу в руках держали. Знаю их! Ежели обозлятся, не жди хорошего, со света сживут. Бывало уж такое…

— Чудная ты, мама. Теперь другое время. Вон папа не боится. Ему записки шлют, грозят расправиться. Может, те же Лабазниковы. А он им — фигу. Папу им не взять! Папа им…

— Кузеня, что ты говоришь! — вскинулась мать. — Господи, господи, какие еще записки? Так и чуяло сердце — новая беда крадется.

Она закрыла лицо руками и заплакала.

— В такое-то время, при таком-то моем положении… — зажалобилась сквозь плач. И, подняв голову, протянула со стоном:

— Ведь мне, Кузеня, скоро ро-одить…

Час от часу не легче! Я вконец растерялся. Глядел на мать и хлопал глазами. Как теперь успокоить ее?

Ясно, не надо было говорить о записке, папа не говорил ей, жалел, а я — нате вам. Дурень, дурень! Но разве я знал?

— Мама, не реви, а, мам? — начал упрашивать я. — Не надо.

— Господи, какие муки мученические ждут меня, в такое-то время, — стонала она.

Этот стон и вовсе ввергнул меня в уныние. С папой, может, еще ничего и не случится. А с мамой? Я еще помнил, когда появлялся на свет Коля-Оля. Ночью разбудил меня надсадный мамин крик: «Умираю, простите, люди добрые!» Я лежал на полатях и в чем был бросился к соседям. Отчаянно застучал в калитку: «Спасите, мама умирает!» Соседка провела меня на кухню, велела сидеть спокойно, а сама к нам. Только утром вернулась она и приказала идти домой к красавцу новорожденному братику. Братика я увидел — лежал наш Коля-Оля в люльке, крохотный красный комок со сморщенными по-стариковски губами. Чего в нем красивого увидела тогда повитуха?

А к маме меня не пустил отец. Она лежала на кровати, в пологе. Отец был печален. Целую неделю мать не вставала, лежала пластом. Приходили к ней какие-то бабки, приносили разные снадобья, жгли лампадку, но ничто не помогало. Несколько раз она прощалась с нами, готовясь к смерти. И, наверное, умерла бы, если бы отец не привез откуда-то издалека доктора.

Так было, когда мать была еще помоложе. А теперь она уже не та. Да вот и эти хождения Лабазничихи, и угрожающие записки папе.

Как же тяжело быть мамой! И тут подумалось, что, может, она так же мучилась, так же была на краю смерти, когда рожала Алексея, меня, Митю, Вову да еще двух Костенек, которых я не знал, потому что пожили они, сказывают, мало, когда меня не было еще на свете. Если так, то мама умирала семь раз! А теперь подстерегало ее самое страшное. И ничего уже сделать нельзя, никто уже не облегчит ее участь.

Ой, мама-мама! Что только ждет тебя! Страшно подумать. А ведь мне скоро опять на «чужую сторонку», вот пролетит масленичная неделя — и в дорогу. Как же без меня-то? Сбегают ли братишки к соседям за повитухой? Вдруг проспят, не услышат?

Чувство тревоги все больше охватывало меня. Я встал, начал гладить маме голову, расправляя волосинки на проборе. Она отняла от глаз руки, поглядела на меня и принялась целовать, размазывая по моим щекам горячие слезы.

— Любонький мой, — приговаривала. — Ты уж прости свою мамку. И не говори батьке ничего, как-нибудь я одна…

Увидев, что я стою в старых штанах, она вдруг поднялась, принесла мне новые брюки и заставила надеть их.

— Замаяла я и тебя-то. Одевайся да иди погуляй, пофорси.

Она улыбнулась, и улыбка скрасила ее лицо, посогнала хмурь с глаз, и мне стало легче.

Я засобирался, но мама вдруг остановила меня.

— Забыла сказать — Алексей письмо прислал.

— Да? — встрепенулся я. — А что пишет?

— Тоже хотел приехать на масленицу, но, слышь, некогда. Где-то еще курьерит, в какой-то газете. Вот. И куда-то еще записался.

— Не в комсомол?

— В его, кажись.

Я привстал: молодец, братчик! Вот молодец-то!

— А чего радуешься, дурной? Проку-то никакого. Лучше бы уж ходил там, в городе, с точилкой. Аксен ходит и заколачивает. Думаешь, не дело говорю? Дело! А он, видишь ли, про какие-то схватки еще сопчает. Не упомнила только с кем. Да на вот сам прочитай, — достала она с полки посудника письмо и подала мне.

Я нашел нужные строчки, уткнулся в них.

«Братва у нас шумная, боевая, никому не дает себя в обиду. Ходим на комсомольские собрания. Это собрания! Когда приеду домой, все расскажу, как мы даем бой разным пролазам, кто с не нашим, а троцкистским душком».

«С троцкистским душком? Это, наверно, сынки да разные племяши богатеев, вроде Лабазникова Демки. Ну, их и надо жать». И я снова порадовался за брата. Комсомолец, боец. Это ж здорово!

Я вернул письмо маме, но тут же, краснея, спросил, не писал ли братик что-нибудь о Капе. Она поглядела на меня с материнской озабоченностью: не стосковался ли? Я постеснялся признаться.

— Упомянул и ее, — сказала мама, — виделся где-то. Но и она, слышно, не покажет сюда глаз, будто бы в какой-то техникум метит. Всем подай город!

Напрасно она пеняла и на Капу, я был рад, что милая Ляпа жива и здорова. Только как далеко теперь она!

— Но ты что стоишь? Иди-ка, иди гуляй, — напомнила мать.

Пока я собирался, ко мне зашел Панко, вместе мы направились к Шаше. Тропка незаметно вывела нас опять к заколоченному Капиному дому. Словно по уговору, мы одновременно остановились около него. Панко потер переносицу.

— Скушно без нее. А тебе?

— Что мне-то? Я не целовался с ней… — съязвил я, вспомнив, как Панко и Ляпа любезничали под яблонями.

— Подумаешь, один-то раз.

— Один? Верно, один? — встрепенулся я.

— Врать буду? — обидчиво буркнул Панко. — Хочешь знать, так она только о тебе и говорила, когда уезжала. А ты еще злишься. Дубина!

В другое время я бы обиделся на это бранное слово — дубина, но сию минуту оно показалось мне ласковым, даже сладким. Чмокнул его в ухо и, покрутившись, повернул назад, радостный, счастливый.

— Куда ты, чумной? — кричал Панко. — К Шаше ведь хотел.

А я летел по тропинке, как на крыльях. Мне нужно было сейчас же, не медля, взяться за перо. Да, написать ей, Капе. Первое письмо в жизни.

В избе уже никого не было. Я вырвал из отцовской тетради, в которую он записывал выручку, листок разлинованной бумаги, поставил на стол чернильницу.

Но тут и задумался: с чего начинать? Радоваться все-таки еще нечему — нет же ее здесь, уехала. И видно, уже не вернется. Перед глазами предстал заколоченный дом. Решил с него и начать.

«К дому ни тропинки, ни следа. Увяз он в снегу и стоит как слепой. Холодом, стужей несет от него. Так до костей и пробирает. Видно, ни капельки не оставила ты здесь тепла, все с собой увезла. Но раз уж увезла, то там не растеряй его. Панко говорит, что ты вспоминала меня. Не забыла, верно? Подтверди письмом или как. А летом приезжай к нам. Я стану ждать тебя, слышишь?..»

Зная, что Капу так просто не зазовешь, я пообещал исполнять все ее желания.

«Помнишь, как летом я не побоялся ночью в русалочный омут нырнуть? А теперь, если хочешь по-другому проверить меня, валяй, я на все готов. Могу, как тот борец, что в село приезжал, на битые стекла лечь и пролежать не какие-нибудь полчаса, а целые сутки. Я не пожалею своей спины. Только ты люби меня. Хочешь, я следующее письмо напишу тебе кровью?

Ляпа (исправил на Капу), раз есть у тебя охота учиться в техникуме, то и дуй туда. Разыщи Алексея, он поможет подготовиться. Он знает, потому что сам прошел через это. И утри нос нашим девчонкам, которые и в приходскую-то школу через день на третий ходят. А мне поищи там, в городе, книжку про то, как научиться говорить и понимать по-французски. Позарез нужна. Для чего? Потом скажу. Как найдешь — сразу пришли.

Не забудь прислать и карточку с себя…»

Запечатав письмо в конверт, я принялся писать адрес. Увы, кроме названия города, я больше ничего не знал.

А тем временем в сенях раздались торопливые шаги. Ясно, «младенцы». Скорее спрятать письмо. Но куда? В посудник? Тут каждый увидит. Ага, вон отклеились обои на тябле, за суровым Спасом, которому мать в молитвах доверяет все печали. Почему же не доверить ему письмо? Пусть постережет, пока я адрес разузнаю. Я мгновенно сунул письмо за отставший кусок обоев и залепил хлебным мякишем.

— Кузя, что ты дома сидишь, пойдем с горы кататься! — закричали «младенцы», вбежав в избу. — Вся мальчишня там.

— Там? Ну, пошли! — заторопился я.

Я был рад, что «младенцы» не заметили моей тайны.

После праздника

Памятной была для нас, мальчишек, масленичная неделя. Где мы только не побывали. Может, все было бы по-другому, если бы не Колька, наш безустальный заводила. Он все мог. Вел нас и на вечеринки, наяривая на своей балалайке, и к заветному камню в овраге, и катал с горы на своих санях.

А как-то под вечер повел нас в лес показывать медвежью берлогу. Вначале, правда, мы подумали, что тут он просто загибает. И лишний раз убедились: Никола не из таких! Близко он не подвел к берлоге, но мы увидели, как из отверстия, обложенного куржаком, вился парок. Красиво так вился, но от этой красоты зашевелились волосы, поднимаясь дыбом. Берлогу Никола обнаружил накануне, когда ездил на делянку за дровами.

Он, Никола, придумал и ряжеными ходить по домам. Так как еще у всех в памяти был «лесной хозяин», то и решили изобразить его в главной роли. Ходили втроем. Панко в вывороченной шубе (он был медведем), Никола в цыганском зипуне, с красным кушаком, с черными усами до ушей и поводком в руке (он был в роли поводыря), а я в армяке до пят, с бородой из пакли, в рукавицах, сплеткой (ямщик). Приходили, поздравляли с праздником. Медведь, симпатично урча, отвешивал поклоны, плясал.

В общем все было ладно, пока не зашли к Никанору. Дверь нам открыла его дочка Глафира, высокая, красивая, с ленточкой в косе. Ей было больше двадцати, побывала уже замужем.

— Тятя, полюбуйся! — крикнула она за перегородку, где возился старый Никанор и откуда несло самогоном.

Пока тот выходил, вытирая тряпкой руки, медведь (Панко) отвесил ему поклон, и, прорычав для порядка, начал плясать.

— Это еще что за балаган? — накинулся на нас Никанор. — Вон! — Он затопал, а медведя, запутавшегося в шубе, еще и ткнул под зад коленкой.

— Ах так! — уже человеческим голосом ответил медведь.

Выйдя в проулок, где дожидался Шаша Шмирнов, Панко затряс лохмами:

— А ну, дадим вонючему самогонщику!

Меня уговаривать не пришлось. Я еще когда собирался отомстить Никанору за отца. Заставив калитку дровами, мы втащили на крышу сани, стоявшие у сарая, подвесили в трубе веник и, постучав в окно, ушли.

Утром только и разговоров было в деревне, как о Никаноре, которому пришлось вылезать на улицу через окно. Дома нас, конечно, не помиловали, но ходили мы героями.

Больше всего запомнился последний день. С утра из соседних деревень покатили в наше Юрово парни и девчата на легких выездных санках-возках. Сытно накормленные по такому случаю кони, наряженные в лучшую сбрую, с колокольчиками под дугами, бантами в гривах, неслись наперегонки. Вскоре на большой улице, как раз у Лабазникова пруда, собралось возков двадцать. Выстроившись в ряд, они ждали сигнала для начала катанья.

Из юровских выехали только Филька на сером, в яблоках, четырехлетке, братья Птахины на своем красноглазом Черте, Ионов сынок сивый Серафимчик на быстрой кобылке и Никола. У него возка не нашлось — впряг своего немолодого Буянка в те самые сани, на которых мы катались с горы. И на этот раз Никола посадил в свои сани всю нашу ораву.

Перед началом гонок Филька, поднявшись во весь рост в своих санках, так, чтобы все заметили на нем новое длинное пальто на лисьем, меху с каракулевым воротником, крикнул нам:

— Эй, на кляче, потягаемся, что ли?

Никола не откликнулся.

— Что, хи-хи, кишка тонка? — визжал Филька, расстегивая пальто, чтобы виднее был огненный отлив меха.

— Не утони в лисах-то, коротышка! — наконец ответил Никола.

В это время был дан сигнал. Филькин конь пугливо взметнулся, и заносчивый ездок, не устояв на ногах, мгновенно вылетел из саней. Пальто накрыло его с головой. Пришедший глядеть на гонки сухопарый Силантий, багровея, поднял сынка, встряхнул, снова усадил в санки и, взобравшись на облучок, что есть мочи погнал жеребца.

На первом же круге он обогнал почти всех ездоков. Только кнут свистел и во все стороны летели комки снега, да еще резал воздух его зычный голос:

— Прочь с дороги, кривые ноги!

Даже птахинский Черт остался позади. А о Николином Буланке и говорить нечего: после двух-трех кругов он покрылся мылом, захрипел. Пришлось свернуть в сторону. Никола ругался:

— Гад, накаркал. У-у, коротышка!

Но тут к нам подъехал в легком возке на длинноногом жеребце лукаво щурящийся Максим Топников.

— Что, первый тур проиграли? — спросил он, придерживая на вытянутых вожжах нетерпеливо всхрапывавшего коня.

— Проиграли, — уныло признались мы.

— Тогда ко мне! — скомандовал Топников. — Авось комитетский Воронок поправит дело…

Не успели мы как следует сесть, как конь с места взял крупной рысью. Одну за другой обгоняли мы повозки. Только силантьевский четырехлеток не уступил дорогу, он несся как очумелый. Силантий бил его кнутом, нахлестывал вожжами, истошно кричал. Но конь уже хлопал боками, и Топников кивал:

— Ага, выдыхается. — Он передал вожжи Николе, севшему на облучке, и подмигнул: — Шевельни Воронка!

У Кольки загорелись глаза. Таким конем одно удовольствие управлять. Он прикрикнул:

— Выручай, дружок, утри нос форсунам!

Воронок выгнул шею и понесся еще скорее. На повороте, в конце деревни, он настиг Силантьеву повозку, и Никола приказал, как это несколько минут назад ему приказывали:

— Прочь с дороги, кривые ноги!..

Силантий обернулся, глаза у него полезли на лоб. Всего мог он ожидать, только не этого. Какие-то голодранцы обгоняют его. Нет, он этого не допустит! И начал озверело стегать своего коня. Напрасно: Воронок, взметая снег, обдавая им Силантия и притихшего отпрыска, вырвался вперед, понесся во главе потока, под возгласы одобрения высыпавших на улицу теперь уже всех юровцев.

Топников был в настроении. Кроме нас, он еще покатал девчат, молодух, стариков. Силантий же, обозленный, обескураженный, уехал восвояси.

Отец после катанья подошел к Топникову.

— Ну, партиец, не ожидал от тебя такого. Как это называется?

— А просто: и на нашу улицу пришел праздник, — ответил он. — Не все хороводить толстосумам.

Вечером на пруду загорелся огромный костер. Языки пламени, искры до самого неба. И опять все Юрово вышло на улицу. Пели, плясали. И жалко было расставаться с масленицей. Кто-то из молодух затянул было прощальную, сетуя после каждого куплета:

Но мужики в тон им ответили:

А позади уже крики:

— Мыть молодух, смывать молосное…

Визг, шум, свалки в сугробах, град снежков. И снова песня. Теперь про исход зимушки-зимы, про то, как девушки растопят морозы, разметут все дорожки, на которых уже видятся всадники-молодцы. К ним у каждой и обращение:

Вслед за тем уверенный хоровой ответ:

Даль-сторонка? И они рады? Нет, нет, сейчас не задумываться. Сейчас — веселиться! Я подбегаю к костру с длинной тычиной, направляю скатившиеся поленья. Огонь лижет их, а искры взлетают еще выше, к самым звездам. И я вместе со всеми кричу:

Кричу, еще не догадываясь о том, что это догорают и мои золотые деньки.

В чистый понедельник вечером зашел к нам Иона и велел мне собираться в путь-дорогу. Выезд назначил на утро.

Что ж, ехать так ехать. Я уложил котомку. Не знал только, что делать с письмом: Капиного адреса узнать не удалось — никому она не писала. Решил до поры до времени подержать за тяблом, под ответственностью Спаса!

Мать ходила около меня с наплаканными глазами, все вздыхала. На сердце у нее было неспокойно.

В тот же вечер по деревне разнеслась весть, что у Птахиных воры обчистили горенку. Мать встревожилась еще пуще.

— Беда, беда…

Ото всех этих маминых слез и недобрых вестей тревожно стало и у меня на душе.

Отец, придя из лавки, начал было успокаивать меня. Ты-то, мол, что беспокоишься? Тебе думать о дороге, а перед ней — выспаться надо. И он заставил всех пораньше ложиться спать.

Сколько я спал, не знаю. Разбудили меня и всех в нашем «ковчеге» громкие крики, доносившиеся с улицы.

— Всем к Никанору! Воров судить!

Отец и мать вышли на улицу, плотно прикрыв за собой дверь. Подождав немного, я тоже оделся и бросился вслед за ними.

Во всех домах уже горели огни, стучали калитки, разноголосо шумела улица, после густо выпавшего снега вся белая, свежая, пушистая. Темными комками рассыпались на этой белизне спешащие мужики и бабы. Отовсюду слышалось:

— Достукались, негодяи!

— Но кто это, кто?

— Сейчас узнаем!

Оказывается, воры в эту зиму частенько пошаливали. У одних опоражнивали сундуки, у других очищали гардеробы, горенки. Но самая большая кража была, по-видимому, у Птахиных. Из слов баб, спешивших к Никанору, я узнал, что воры унесли все дорогие вещи птахинских сыновей-близнецов — костюмы, лисьи шубы, отрезы сукна — справно жили Птахины.

Никаких следов воры не оставляли, все делали чисто, без малейшего шума. Кто так ловко действовал? Одни подозревали в кражах Ваську перцовского, который нечист был на руку. Другие отметали это подозрение на том основании, что Васька давно не показывался нигде, что куда-то ушел печничать, а воруют приезжие.

У дома Никанора я увидел Луканова — он не строил никаких догадок, казалось, его совсем и не трогали случаи краж у односельчан. Да от него и не ждали каких-то догадок, потому что от воров он был застрахован своей бедностью. Выкурив цигарку, Луканов первым стал подниматься по лестнице в избу. За ним повалили все остальные, и вскорости Никанорова изба была битком набита.

Меня людской поток внес в избу, там и был я стиснут в толпе. Ноги не доставали до пола, я висел на чьих-то локтях.

В углу, под иконами, сидели связанные по рукам и ногам двое. Один из них был не кто иной, как Васька перцовский. Вот так «попечничал»! Скуластый, широченный в плечах, цыганистый лицом, с черным чубом, он мрачно уперся взглядом в пол. Другой, маленький, худенький, с узким костлявым лицом, испуганно дрожавший, был никому не ведом. Перед ним стоял хозяин избы сутулый Никанор, щурился, поддергивая съехавшие с широкого зада штаны.

— Ваську узнаю. По скуластой морде. А этот шибздик откуда? — с издевкой спросил он.

— Мой знакомый, из-под Вологды, — не поднимая головы, ответил за дружка Васька.

— Знакомый? Выходит, одному мало воровать, сподручника привел? — продолжал Никанор не по-доброму выяснять. — Ну, говори!

— Тятя, уйди от греха, — откуда-то послышался голос Глафиры.

— Цыц, не тебя спрашиваю! Ну что языки прикусили?

— Чего уж теперь говорить?

— Нет, ты скажешь! — неожиданно поднялся на них Луканов. Я заметил, как дернулся его затылок. — Заставим!

Тут я увидел пробивавшихся вперед близнецов Птахиных. Сейчас они показались мне особенно рослыми и сильными. Перед ними, теснясь, расступились люди. На масленичном катанье им не удалось отличиться. Сегодня же братья были героями дня, потому что сами, одни, без посторонней помощи, поймали воров. Кто-то дал знать им, что в лесной деревне Лоходомово появились двое подозрительных и прячут в сарае какие-то узлы, туда и поехали Птахины. На сей раз Черт постарался — быстро домчал их.

Всем уже были известны подробности поимки. Воров братья застали у одной вдовы, у которой на радостях пировали. И не успели изрядно охмелевшие дружки подняться из-за стола, как над их головами сверкнули топоры. Васька скривил мокрые губы:

— Ваша взяла! Ничего не попишешь. Но может, выпьете, прежде чем вязать? — Он потянулся к бутылке самогона.

Один из близнецов, толстолобый Никита, вполсилы стукнул по протянутой руке обухом. Васька поморщился:

— Экое бескультурье. Не знаешь правил приличия.

— Отпустите нас, — взмолился маленький. — Мы все до капельки вернем вам. Мы случайно и в горенку… Бес попутал.

— Заткнись, дура! — прикрикнул на него Васька. Он, привыкший к вольности, считал позором для себя просить милости, — Руки, руки им подавай. — Но тут же предупредил братьев: — Ежели в дороге упадет с меня хоть один волос, ответите!

Надо отдать справедливость, Птахины не тронули а дороге ни того, ни другого, в цельности доставили их в Юрово.

Но сейчас, когда все вещи были водворены на место, братья готовы были свести с обидчиками счеты. Грозно надвигались они на воров. Маленький сжался в комок, только Васька не дрогнул.

Луканов хмуро кивнул Птахиным:

— Помогите память им восстановить…

Никита засучил рукава. У меня сжалось сердце: что они задумали? Плечи впереди сомкнулись, загородив меня. Я не видел, как размахнулся Никита, но услышал, как он ударил Ваську и как Луканов удовлетворенно проговорил:

— Хорошо. Теперь заговорят. Так вот об их заработке. Сколько бы заколотили, ежели бы успели сбыть краденое?

Мужики притихли, не зная, к чему клонит Луканов. А тот продолжал:

— Костюмы этак рублев по сто будут. Оба, стал быть, двести. Два лисьих пальто, самое малое, по двести пятьдесят. Значит, прибавь пятьсот. Да отрезов и прочего рублев на четыреста набежит.

— Кольца золотые да серебряные часы причисли, — подсказал старший Птахин, седовласый породистый старик.

— Причислю. Всего будет этак тыщи на полторы. Слышите, люди, на полторы! За одну ночь они столько заколотили. А я, мастеровой, такие деньги за целый год не в силах заработать. И другие тоже. Как стараюсь, а не могу даже на клячу скопить деньжонок. А они, гады, и пьют, и распутничают. Спрашивается, чем они лучше пузанов, которых столкнули в семнадцатом году? Разве только тем, что те постоянно обворовывали нас, и мужиков, и мастеровых, а эти реже, но враз, скопом?

— Гли-ко, как подъехал. А мы думали: Федору все ни к чему, — послышались голоса.

— Тише! Дайте ему договорить! — шикнули в толпе.

— Чего договаривать? Все понятно: судить их!

— Руки отрубить ворюгам!

— Отплатить за все!

— Тащи на улицу! — перебивая друг друга, заорали мужики и бабы, напирая на воров. — Федор, возьми железку, — совал ему Никанор топор.

— Дядя Федя, не надо, не надо! — испуганно закричал я.

— Сиди ты! — кто-то больно стукнул меня по голове.

С минуту я был как в тумане, голова закружилась, в ушах звон. Я только неясно, будто через кисею, видел, как рассвирепевшие мужики, схватив обреченных, поволокли на улицу. Бабы плевали им в лица, дергали за волосы, пинали.

На улице я снова оказался зажатым в толпе. Но тут слух понемногу стал возвращаться ко мне. Маленький вор, упав на колени, хныкал, просил пощады, но Васька опять не проронил ни слова в свою защиту. Только сильнее стиснул зубы да жестче свел брови.

Их бросили на снег рядом. Луканов подскочил к ним, объявил:

— Признавайтесь, у кого еще крали! У Митрия вы?

— Я один, — ответил Васька.

— Так. У Силантия?

— Я один, — снова буркнул Васька.

— У мельника кто?

— Я…

— Что ты все на себя берешь, дурак! — пожалел его мой отец, вырвавшийся было вперед.

— Иван, не мешай! — оттолкнули отца.

— У Авдотьи ты украл белье? — продолжал допрашивать Луканов.

— Ха, а на что мне ее белье? — осклабился Васька.

— Ладно. Хутор ты обчистил?

— Было. Не скрываю. Заодно уж…

— Заодно? — переспросил Луканов. — Ну так, господи благослови! Начинай, мужики!

У многих уже были наготове палки, колья. Невесть когда Никанор успел сунуть их в руки разбушевавшихся. И по сигналу Луканова они мгновенно пустили колья и палки в ход. Били по ногам, животам, по груди. Маленький отчаянно кричал, а Васька только морщился и еще крепче, до крови закусывал губы.

У меня опять закружилась голова. Не в силах я был выдержать это страшное зрелище. Я дернулся, чтобы подбежать к Луканову, схватить его за руку, но толпа еще сильнее сжала меня. Словно издалека доносились до меня голоса, полные ненависти к несчастным.

— По пяткам их, по пяткам! Чтоб стать мерзавцы не могли! — командовал и пояснял Луканов.

— И по поганым башкам! — пищал бабьим голоском хиленький мужичонка из соседней деревни.

— А ты помолчи! — осадил его Луканов. И к Ваське: — Что не поднимаешь ноги? Давай пятки!

Я попытался крикнуть, но голос мне не подчинялся. Лишь увидел, как Васька поднял ноги и как град ударов посыпался на пятки!

— Хватит! Повернуть на животы! Пощекочите у них спинки.

Зачастили удары и по спинам. Маленький ревьмя ревел, а Васька же только глуховато простанывал сквозь стиснутые зубы.

Луканов, вытерев с раскрасневшегося лица пот, одобрительно восклицал:

— Силен, стерва! — И требовал: — Проси пощады, а то ведь все равно прикончим. Ну!

Васька разжал посиневшие губы, хрипло выдохнул:

— Эх, Федор Петрович. Перед кем выслуживаешься?..

— Я выслуживаюсь? — оторопело взглянул он на распластанного, едва живого Ваську.

— А кто же? Сволочь ты! — Васька нехорошо выругался.

— Злюка, злюка, нехороший! — наконец удалось выкрикнуть и мне. И, кажется, Луканов услыхал мой голос, потому что обернулся, прислушиваясь.

— Что ишшо слушаешь, Федор? Прикончить подлюг! — зашумели вокруг.

— Нет, погодите! — крикнул он мужикам. — Васька опять заговорил.

— Слушать захотел? А для чего? — хрипел Васька. — Будто теперь не знаешь, у кого я брал. У тебя, что ли?.. Али у других таких же?..

— Нас, бедных, он не трогал, — сразу подтвердило несколько голосов.

— А богачи… Помогут они ближнему? Эх, Федор Петрович…

Васька закашлялся и выплюнул сгусток крови. Видно, легкие у него были отбиты. Луканов покосился на кровяное пятно, расплывающееся на снегу. Не далее, как вчера, он и сам также кашлял, и тоже с кровью. Так же и его кровь вчера окрасила снег темно-красным цветом. Ох, как действовала на него эта кровь!

— Хватит! — завопил вдруг Луканов. И, бросив топор, схватившись за грудь, пошел домой.

— И верно, мужики, что вы принялись? Быть озверели, — закричали бабы.

— А-а, послушали басурмана. Пожалели! А если он завтра красного петуха нам пустит? Что тогда скажете? — выступил вперед старший Птахин.

— Постыдись бога, Лука Николаич, на что ты наущаешь?

— Не наущаю, а говорю: сорную траву — с поля вон! — И Птахин было поднял кем-то брошенный кол, занес его над головой Васьки, но несколько рук перехватили дубину, не дали ей опуститься на жертву.

— Давайте-ка поднимем их, — подошел к распластанным телам мой отец. — Ну-ка, ребята.

— И ко мне, домой, — сказал Леха Смирнов, живший под горой в избенке-развалюхе.

И будто тяжелые шоры были сняты с глаз, будто переменились все: наклонились вслед за отцом, осторожно стали поднимать Ваську и маленького незнакомца. Кто-то подтащил сани-роспуски, на них и положили избитых и искалеченных, повезли через улицу, к спуску под гору, к развалюхе Смирнова. Сам он шел впереди и подсказывал:

— Здесь ямка, выбоина — потише!

— Под головы им положите что-нибудь мягкое, — наставляли шедшие за санями бабы.

— Умыть бы надо.

Я шел поодаль, качаясь, как пьяный. Ко мне подбежал отец, велел идти домой, но я продолжал шагать за толпой. В голове нарастал звон. Казалось, звенело сейчас все: и улица, и сани, ползущие по снегу, и небо с взлохмаченными облаками.

Не узнавал я людей, которые гнев сменили на милость. Реальным казался только старик Птахин, он был неизменен. Махая длинными руками, стыдил мужиков и баб:

— Ай, едеоты, кого пожалели. На-ко, такой ворюга и разжалобил.

Удивительно было, что его никто уже не слушал. Когда сани все же качнуло на одной из колдобин и у Васьки снова хлынула из горла кровь, бабы даже всплакнули:

— Господи, что с ним…

И тут же кто-то, да нет, это отец, приказал:

— Эй, кто поживее! К фершалу!

Старик Птахин взвизгнул:

— Напугались? Задобрите хотите преступников? А они так и умолчат перед милицией, так и не скажут, кто бил по пяткам.

Подбежав к отцу, старик дернул его за рукав.

— Ты полижи теперь ему пятки. Да и Луканова позови. На пару способнее. Трусы разнесчастные!

— Уйди от греха, Лука Николаич. Уйди! — пригрозил отец.

…Утром, когда я лежал в постели, уже очнувшись, услышал знакомый голос. Да, это говорил Хренов, перцовский фельдшер.

— Сильное нервное потрясение… Болезнь может быть затяжной. Полный покой прежде всего…

Я думал, что разговор идет о ворах. Но о них говорилось другое, будто бы в деревню приехали милиционер и следователь. Следователь до отправки пострадавших в больницу успелсоставить только предварительный акт дознания, и Васька, не скрывая, все рассказал о совершенных кражах. Но ответить, кто вершил над ним и его товарищем самосуд, наотрез отказался.

Еще дошло до меня, что когда явился Луканов и сказал, что он больше всех всыпал ворам, Васька даже ручку вырвал у следователя:

— Не пишите, не слушайте его. Чего уж там!.. Теперь мы оба одинаковые, оба харкаем кровью…

Уходя, фельдшер опять напомнил о покое.

— Паренек, — сказал он, — впечатлительный. Первый раз в жизни был свидетелем такого самосуда. И подействовало.

И я понял, что беречь нужно меня, что это у меня болезнь грозит быть затяжной…

Хотел встать, крикнуть, что все это зря, что мне пора отправляться в подгородчину, но не мог пошевелить языком.

Потом перед глазами все померкло. Я куда-то стал проваливаться.

Туман и солнце

Остаток зимы и начало весны виделись мне до странности туманными. Проснешься утром, откроешь глаза и видишь: кружатся, вертятся белые завитки. Иногда они исчезали, и я видел окружавшие меня предметы: перегородку, оклеенную газетами, угол стола, старые настенные часы со стертым тусклым циферблатом и зыбку-плетенку, которая сверху была укрыта пологом. Потом опять все тонуло в тумане.

Сколь ни пытался я напрягать память, почему все лежу за перегородкой, что со мной, никак не мог толком понять. Туман, казалось, не только свет, но и память выел. Болезнь цепко держала меня. Во сне виделось мне одно и то же: зимняя дорога, Луканов, снежная кутерьма, лава через болото, Иона со своей раздутой котомкой, снова Луканов. Один он со мной. Кашляет, задыхается и тянет-тянет меня за руку и все говорит, что скоро уже Юрово… Наконец, виделись страшные братья Птахины с кольями и окровавленный Васька перцовский… После этого охватывала меня неуемная дрожь.

Вот и все, что я помнил. Нет, какой-то клеточкой мозга запомнил еще коротенький разговор с отцом. Я спросил, где Луканов. Отец ответил, что опять ушел с Ионой, добавив, что со временем и меня возьмет. Ты ж такой смекалистый…

— Не пойду я к Ионе. Он — ворует!

— Кузя, разве можно так? Он же учил тебя ремеслу. И поучиться есть чему у него. Все моды знает…

— Парижские не знает, — возразил я. Но дальше уже не помнил, чем закончился разговор.

Опять туман, туман.

Но однажды я, проснувшись, почувствовал себя здоровым. Встал и первым делом вспомнил о письме, которое писал Капе. Так и есть: оно было там же, за тяблом, только кем-то распечатанное. Ничего, можно снова заклеить и послать Капе.

В доме, кроме меня и маленькой Люси (спасибо маме, сестреночкой одарила!), никого не было. Малышка спала. Никто не мешал письмоводительствовать. Заклеив письмо, я собрался идти к лавке, где был почтовый ящик. Люся не скоро должна была проснуться, я поправил одеяльце, чепчик, покачал зыбку, в которой она лежала. Во сне сестренка чему-то улыбалась. Была она красива, круглолица, с длинными черными ресницами, только носик широковат — тут уж ничего не поделаете такова глазовская порода.

— Поспи, маленькая, я скорехонько…

Вышел и обомлел: на улице было прямо-таки солнечное половодье. Затопило оно все дома, каждую лужайку, палисадники и огороды. Воздух чистый-чистый. Над головой в жемчужном небе с радостным писком носились ласточки.

Нет, такого я еще не видывал. Не в силах сдержать своего восторга, я прыгал, скакал, хохотал. Не понимал только одного, почему так не прыгают, не радуются другие, кто выходил на улицу. Ведь солнце, вся эта благодать для всех! А может, может… сегодня это только для меня? Но какое же оно тогда щедрое!

Я уже забыл, зачем и вышел из дома. Только когда увидел выскользнувшее из кармана письмо, вспомнил, что мне надо идти к почтовому ящику. Подняв письмо, я взглянул на дом, где оставалась одна малышка, и опять:

— Я быстренько, сейчас…

Где там! Только опустил письмо, как меня окружили друзья пацаны, потащили на речку к заветному валуну загорать. Все они — и Никола Кузнецов, и Шаша Шмирнов, и Панко — похожи были на индейцев — так уже спеклись на солнце, один я был пергаментно-белым. Поэтому Никола немедленно повелел мне:

— Эй, бледнолицый, снимай портки! Камень целиком отдаем в твое распоряжение!

А сам, порывшись в широченном кармане засученных до колен штанов, вытащил измятую, без начала и конца какую-то книжку и объявил, что сейчас станет читать про храбрых индейцев и коварство белых плантаторов.

Ох, и жутко было слушать Колькино чтение. Страх на страхе. Плантаторы ловили индейцев, одних сразу убивали, других бросали в глубокие ямы, где кишели ядовитые змеи. Третьих привязывали к деревьям — отдавали на съедение зверям. Насильничали над женщинами. И все же индейцы, худые, изможденные, не спасались, боролись за свою землю, мстили за каждого убитого. Но мало, ох как мало их оставалось, а войско откормленных плантаторов росло. Захваченных в плен пытали, чтобы выведать тайну. Глазное — у индейцев не хватало оружия.

Никола кусал пальцы.

— Зря мы с батей тогда отнесли патроны в волость. Послать бы их индейцам…

Робкий Шаша восхищенно, во все глаза, глядел на Николу. Перехватив его взгляд, Никола спросил:

— Что уставился?

— Да вот… Ты бы, Коль, мог тайну хранить?..

— А как же!

— Ну, а если тебя тоже бы стали пытать? Не струсишь? Ведь страшно.

— Кто будет пытать?

— Буржуи, эти плактаторы…

— Плантаторы, — поправил Панко.

— И не токо они, к примеру, и наши. Подстерегут и нож к горлу…

— Волков бояться — в лес не ходить! — отрезал Никола, блеснув крупными, с золотинками глазами.

Я верил Николе — он не бросал слов на ветер. Подошел к нему, молча пожал руку.

Домой я прибежал, когда все уже были за обеденным столом. И мать, и отец, и братишки — все глядели на меня вопросительно. Я молча занял свое место. Отец покрутил ус.

— Ну-с, с выздоровлением! — Потом поднялся, достал с полки книжку и протянул мне. — Держи по такому случаю Алексеев подарок — французский учебник.

Я взглянул на книжку. Название напечатано не по-нашему, значит, вправду, французская. С обложки глядели на меня трое мужчин с ружьями за плечами, в фуражках с высокими околышами, в длинных сапогах, усатые, поджарые, боевые. Понял: парижские коммунары. Раскрыв, увидел на первой странице алфавит. Каждая французская буква обозначена и по-русски, вроде перевода. И это сразу обрадовало меня: есть с чего начинать!

Но тут я вспомнил о распечатанном письме и спросил отца, как узнал Алексей, что мне нужна такая книга.

— Догадался и прислал, он же ученый у нас.

Хитрил батя, сам, конечно, сообщил Алексею, ну да ладно.

Захотелось немедленно засесть за учебник. Подучусь — и айда за модными парижскими патронками. Пусть теперь не задается Иона!

На другой день заявился ко мне Никола, откуда-то он узнал о чужеязычной книге. Взяв ее у меня из рук, вперился в незнакомые буквы и дернул головой:

— Не по-индейски?

— По-французски.

Колька провел пятерней по корявому лицу.

— Жалко. Если бы по-индейски, то письмо бы нагрохали им. Не поддавайтесь, мол, действуйте по-нашему. Эх, найти бы индейскую…

Помолчав, он немного оживился.

— Максима Михайлыча я видел. Знаешь, что он сказал?

— Говори!

— Про избу-читальню. В Перцове пристройку к сельсовету будут делать — в ней и откроют. Бревна надо рубить, так просил нас подсобить.

— А ты не врешь? — вперился я в Николу. Тот перекрестился. — Ну так это здорово! Своя читальня, книг-то, поди, сколько будет! Может, появятся и индейские. А еще о чем говорил дядя Максим?

— Про комсомол, — ответил Никола. — Вырастайте, слышь, скорее, готовьтесь.

— Ой, неужто так и сказал? — встрепенулся я.

— А что ты глаза-то вылупил?

Он еще спрашивает? Да комсомольцы в моих мечтах всегда виделись какими-то особенными. Казалось, где нам до них? Положим, Алексей в комсомоле, но ведь он теперь не простой парень, а первый из нашей округи рабфаковец. Недосягаемыми виделись мне комсомольцы, и вдруг эта Колькина весть! Я снова к нему:

— Если не врешь, окстись еще раз?

Вместо ответа он на правах старшего огрел меня оплеухой. Промигавшись, я уже более деловито справился, с каких годов принимают в комсомол.

— Кажись, с четырнадцати.

— Ой, сколько еще ждать. Тебе-то что, ты уж почти вырос. А мне… — Поглядел на Николу. — Может, ты пока один закомсомолишься?

— Нет уж вместе, — решительно отрубил он. — Всей оравой пойдем: я, ты, Панка еще возьмем, Шашу Шмирнова, Ляпу, если она приедет, Тимку…

— Ябеду-то? Неужто забыл, как тебе попало за него? — предостерег я.

Никола подумал и решил, что с Тимкой действительно надо подождать, что вместо него лучше кого-нибудь из девчонок сговорить.

— Кого?

— А хоть делегаткину Нюрку из Перцова.

Нюрка слыла у нас задирой, кого угодно могла и высмеять, но при всем этом была отходчивой, поэтому я не стал возражать.

Решили: терпеливо расти, ждать своего срока до комсомольской поры. Наверное, не так бы скоро замелькали деньки, если бы партийный секретарь не поспешил повести нас в лес — заготовлять бревна для строительства обещанной избы-читальни.

Опять дороги

Осенью деревня снова поопустела — по первой, рано выпавшей в этот раз пороше ушли последние отходники. Примолкла «бабья сторонка». Даже крикун Осип Рыбкин с уходом мужиков как бы потерял точку опоры — не подавал голоса: пошуметь-то не с кем было. Конечно, мог бы он вдоволь накричаться с одним Тимкой, но его не было, как ушел прошлой зимой в город, так с той поры и не появлялся в Юрове.

Мы с Шашей уходили в числе последних. Он снова в уездный городок, к своему родичу, я — в приволжскую подгородчину, к Ионе.

Из дружков оставались в Юрове только Николай да Панко. Накануне Никола все охал:

— Скушно будет без вас. Непонятно все-таки, почему у нас так: одной ногой человек стоит здесь, на своей земле, а другой — на чужой. Неужто так всегда будет?

— Папа говорил: отходничество от нужды, — сказал я.

— Так что ей, нужде-то, веки вечные быть?

— Если бы земля родила… — проронил Шаша.

— Как она будет родить, когда от нее бегут? — одернул его Никола. И ко мне: — Ты своего батьку упомянул. А хочешь знать, что мой говорит? Он говорит: сковать бы всем по железному плугу — все бы с хлебом были! Что, не так? А много ли мы вдвоем скуем, когда другие-прочие в портняги бросились?

— Но и шить надо, не голышом же ходить людям, — возразил Шаша.

— Ха, сказал! Ты ставь на первое место, что главное. Иголкой землю не взроешь! Но ладно, — подумав, махнул он рукой, — собрались — так идите!..

На прощание он сковал нам новенькие острые ножи из обломков кос и, вручая, наказал:

— Подгадите — ножом разгладите! Помните своего железного дружка!

Меня провожала мать. Усадив в сани-роспуски, забросав мои ноги сеном, она перекрестилась и тронула круглышку — Карюшку. В деревне Алехино к нам подсел еще мужчина лет за тридцать, широкоскулый здоровяк с кирпичным лицом. Назвался он Григорием, новым работником Ионы. Сам Иона уехал в подгородчину много раньше, уехал один, так как Луканов с наступлением осеннего ненастья слег.

Новый работник показался мне сердитым. Левая щека у него подергивалась, отчего угрожающе мигал широко обнажавшийся глаз.

В сумерках мы подъехали к болоту, к тому самому, через которое прошлой зимой проходили по лавам. Оно было затянуто тонкой коркой льда, а местами и вовсе не замерзло, парило. Санный путь кончился.

Закинув за плечи котомки, мы пошли к лавам. Мать зашагала следом и, когда я ступил на шаткие жердинки, нависшие над темневшей водой, вдруг схватила меня за котомку, за руки, прижала к себе и забилась в плаче.

— Не отпущу! Ой, страшно! Назад, домой! — Она загородила собой проход. — Григорий, — обратилась и к нему за поддержкой, — ты-то что молчишь? Страшно!

— Ничего! — прогудел тот. Это было первое слово, сказанное им.

— Нет, Григорий, ты как хошь, можешь идти, а сынка не отпущу, — еще громче заплакала мать.

— Ладно, мама, не бойся…

Вырвавшись из ее рук, я побежал по гнущимся жердочкам, догоняя Григория. Отбежав шагов двадцать, оглянулся: мама стояла с поднятыми руками, зовя меня.

— Не опоздай сама домой! — крикнул я и снова заторопился.

Больше я не оглядывался, хотя еще и слышал долетавший до меня голос матери. А когда мы перешли через болото, ничего уже не было слышно, и сгустившаяся темень все скрыла. Я видел только подступившие к тропе деревья, черневшие на белоснежье, и Григория, стоявшего с обнаженной головой — шапкой он вытирал лоб. Передохнув, мы пошли в гущу леса — туда вела единственная тропинка. Григорий — впереди, я за ним. Двое в темном лесном безмолвии. Два незнакомых человека.

Под ногами скрип снега, над головой лохматое беззвездное небо, а впереди волосатый затылок мрачноватого незнакомца, у которого в темноте, наверное, еще устрашающе дергались щеки. И ни одного родного голоса!

Тягостно стало на душе.

Что на этот раз ждет меня на чужой стороне? Почему так тяжело идти?

…Во второй половине следующего дня мы добрались до Холмова, уже известной мне деревушки. Здесь и нашли Иону в доме Милитины-сиротины. В избу провел нас Сергейка, выбежавший на крыльцо в том самом ватном пиджаке, который я шил ему прошлой зимой.

— Заберите скорее своего дядьку, — просил Сергейка, пока мы шли в сенцах.

В избе, как и раньше, было тепло. Иона сидел за дощатым столом, перед ним стояла недопитая бутылка водки, жаренная в сковородке картошка, миска огурцов. Сидел он один, весь красный, как рак, на шее висело мокрое полотенце. Увидев нас, Иона начал тереть лоб.

— Вы? И Кузька пришел? Сразу двое. Садитесь. А я вот после баньки… Дошли как?

— Ничего, — ответил Григорий.

— Ничего-то и дома печено. Да-а. — И постучал пальцами по столу. — Раненько заявились — работешки подходящей нет.

— Так уж и нет? — не поверил Григорий.

— В коммуну зовут телогрейки для навозниц шить. Слышите, телогрейки! А на кой… мне они? — нехорошо выругался Иона. — Я кто — мастер или какой-то недоучка? У меня, — хлопнул он по саквояжику, — новейшие фасоны. Патронки, понятно?..

Я не узнавал Иону. Таким откровенно хвастливым, назойливо набивавшим цену себе, еще не видел его. И впервые так много он говорил. Может, оттого развязался его язык, что выпил. Отец тоже, когда выпивал, говорил много.

— Что уставились на меня? — сипел Иона. — Думаете, мастер пропал? Как бы не так. Меня везде примут. Вот махну в город и там раздую кадило. — Он поддел вилкой кружок огурца, отправил в свой широкий рот, не жуя, проглотил. — Да, в город. А вы телогрейки тачайте. Вам не все ли равно? Тачал у меня Швальный, ничего.

— Ничего… — повторил Григорий. — Но…

— Что «но»? — поднял голову Иона и погладил рукой щетку бачков.

Григорий не ответил.

— То-то! — буркнул Иона и потянулся к бутылке. — Выпить хочешь? С дороги — хорошо.

Григорий молча принял стакан. Выпив, вытер крупные губы и захрустел огурцом.

— А ты погоди, тебе рано, — обернулся Иона ко мне. И всхохотнул, обнажив острые зубы. — За тебя батько постарается.

— Не трогай папу! — негодуя, выкрикнул я.

— О, гляди-ка гроза какая! — засмеялся Иона. — Пожалуй, нам с тобой вместе нечего и делать. Я грозы боюсь.

— Ты, дядь Ион, как наш один коновод. Тот тоже на всех кидается, — сказал Сергейка, сидевший рядом со мной.

Иона приподнял узкие плечи и, сбросив с шеи полотенце, свел брови.

— А тут, я вижу, есть и защитнички. Анти-рес-но! Очинно антиресно! А если я не погляжу на защитников?

С улицы вошла хозяйка, круглолицая Милитина-сиротина. Была она в фуфайке, валенках, на голове теплый платок. Строго посмотрела на Иону, как бы спрашивая: ты еще здесь? — потом поздоровалась с нами и, сняв фуфайку, прошла за перегородку, к печке. Там зазвенела посудой. Через некоторое время выглянула и поманила меня.

— Поешь, — указала она на столик, когда я вошел. — Шубу-то сними. Давай я повешу. Устал небось? Достается вам, малым. Мамка, поди-ка, там тоскует. Да ты ешь, ешь, — одной рукой пододвигала она ко мне горшок с кашей, другой краюшку хлеба.

Без фуфайки, в одном платье, которое гладко облегало прямой стан, ее можно было принять за молоденькую девушку. Только залегшая между бровями складка, хотя и малозаметная, говорила, что эту молодуху жизнь уже успела потрепать.

Она села напротив и все глядела на меня. И вдруг улыбнулась.

— А я помню, как ты посадил в корыто малыша. Надо же…

— Если бы не захворал дедушка… — начал было я оправдываться.

— Знаю, знаю, — остановила она меня. — Я же не осуждаю тебя, а хвалю: смекалистый…

Я спросил, где мальчик. Она ответила, что отправила к матери в соседнюю деревню. И пояснила:

— Я теперь за мужа тут, в комитет выбрали. Делов хоть отбавляй.

Из-за перегородки донесся голос Ионы:

— Хозяйка, почему отгородилась?

Милитина-сиротина вздохнула:

— И что он пристал? Уведите его поскорее. Стыдно! Перед людьми стыдно. Он как зашел? Сначала справился насчет шитья. Говорю — сейчас нет. Так ты, слышь, хоть баньку истопи. Как не уважить просьбу? Истопила. Воду нагрела. Поразжарилась, так сняла с себя все. И только бы выйти да одеться, а он, кобель, откуда ни возьмись — хвать меня. Едва вырвалась… И прогнать не могу. Уведите. Этот, скуластый, тоже ваш?

— Да, вместе пришли.

— Так что же? — забеспокоилась женщина. — Надо и его покормить. Позови! Нет, я ему туда отнесу.

Полную миску каши она поставила и перед Григорьем. Вернувшись, снова села напротив меня.

— А ты вырос, — заметила она и как бы спохватившись: — Господи, а я рассказываю тебе такое…

Смутившись, наклонилась над столом, опустила глаза; воротник платья чуть-чуть съехал, оголив желобок между грудей. Увидев этот желобок, я подумал, что вот недавно она была вся-вся голая, какой и настиг ее Иона. И вспомнил, какой видел ее сам, прошлой зимой, когда она раздевалась в предбаннике, спеша похлестать веничком больного Швального, как собирала на голове в пучок густые волосы и, прикрывая руками полные груди, пошла в парилку, вся молочно-белая, крепко сбитая. В статности, в красоте ее я видел такое, перед чем хотелось благоговеть. И возмущался: «Как он, желтоглазый, посмел? Стукнула бы его хорошенько. Ладно, что вырвалась…»

— Ты о чем-то задумался? — услышал я негромкий голос Милитины.

— Что? — откликнулся я, как бы застигнутый врасплох. — Нет, я просто отдыхаю… Хорошо у вас.

— Пондравилось? — улыбчиво взглянула она на меня. — Что же, заходи. Кашей завсегда накормлю. — И опять вздохнула, — Нет, хорошего пока мало. Оно, должно, впереди. — Поинтересовалась: — А у вас как? Рассказал бы про свою деревню, какая она, кто верховодит. И о семье тоже. Братишки-сестренки есть?

— Хватит вам там секретничать, идите к нам! — снова послышался голос Ионы.

— Эх, поговорить не даст, — поморщилась она. И встала. — Ладно, в другой раз. А сейчас поторопите его. Сергунька, ты здесь?

— Угу.

— Помоги, милый, уложить вещи дяди Ионы. Ему идти надо.

Ласково похлопав меня по плечу, она первой же вышла из теплой избы. Иона с досадой проводил ее взглядом и насупился.

— Да, здесь делать нечего. Пошли!

Саквояж взял сам, а машину, которая так и стояла нераскрытой, в футляре, велел нести Григорию. Порывшись в кармане, он достал две медные монеты и протянул Сергейке.

— Не гляди сердито, не хорошо… На-ка вот на конфеты.

— Не надо, обойдусь! — отвел парнишка руку.

Иона снова засунул медяшки в карман и шагнул к дверям, ногой толкнул их и выскочил на улицу. Ничего не говоря, он повернул на большую дорогу. Мы шли за ним. Григорий толкал меня в бок: оставит он нас, ускачет в город. Но у первой же повертки Иона оглянулся и мотнул головой:

— Давай вправо, Так и быть, к этим… фуфайки тачать.

В коммуне

Через час мы уже были в коммуне. К большому двухэтажному дому с колоннами вывела нас парковая дорожка, расчищенная от снега. Среди поредевших старых лип покачивались на ветру подвязанные к колышкам молоденькие деревца, посаженные, должно быть, совсем недавно. Усадьба стояла на ровной широкой площадке угорья. В стороне от каменного дома виднелись деревянные избы, скотные дворы, конюшня, навес с инвентарем, амбары, под горой у ручья белела баня. Смеркалось. Люди возвращались с работы, везде слышался говор. Стайка девчат высыпала со скотных дворов. Увидев нас, девчонки зашумели:

— Не женихи ли? Погодите — поглядим.

— Иль своих не хватает? — справился, сдерживая шаг, Иона.

— А мы хотим чужих завлечь. У нас места много, есть где жить, — заливались они в смехе, указывая на просторный дом и ряд изб. Одна девушка, курносенькая толстушка, вырвалась вперед и, заталкивая под платок рыжие кудряшки, взвизгнула: — Ой, миленькие, да тут один усатый как гусар, — кивнула на Иону. — Приходи в клуб, потанцуем!

С крыльца спустился мужчина, средних лет, чисто выбритый, в короткой кожанке, шапке-буденовке, стоптанных сапогах, и поднял руку.

— Тише вы. Это мастера!

Подойдя к нам, он с каждым поздоровался за ручку, а Ионе подмигнул:

— Пришел все-таки. Э, брат, без коммуны теперь никому не обойтись. Все дороги ведут в нее… — И широким хозяйским жестом показал на входную дверь. — Прошу, гости дорогие!

Это был председатель коммуны Степан Михеев. Мне он сразу понравился. Веселая, даже чуть-чуть озорноватая улыбка, буденовка, ладно сидевшая на его широколобой голове, изрядно поношенная кожанка, обтянувшая сухую фигуру так, что выпирали лопатки, — все в нем как-то по-особому привлекало. Он провел нас на первый этаж в светлую комнату со столом посередине и койками по бокам, подождал, пока мы раздевались и протирали машину, затем повел в столовую. Там он вместе с нами сел за длинный «артельный» стол. Одновременно сходились коммунары. Пришли и девушки, разместившиеся неподалеку от нас. В столовой тоже стало шумно, голосисто. Освещали зал две лампы-молнии. Председатель сказал, что в скором времени загорится электричество, как только будет установлен движок.

— Проведем свет и на дворы, и на конюшню — везде. А разживемся машинами — их тоже электричество будет пускать в ход.

— Планы-то у вас — куда! — сказал Иона, но так, что нельзя было понять, то ли он похвалил, то ли усомнился. — Разбогатели?

— Еще не успели. Мал срок. Но добьемся. Ведь сошлись мы не для гульбы! — твердо проговорил председатель. И спросил: — А у вас как — есть коммуны?

— Не слышно.

— Почему?

— Видно, все же обходятся без них…

— А вы как думаете? — обратился председатель к Григорию.

— Кто знает. Можо, пример не дошел. Мужику пример — перво дело. Так уж оно…

— Резонно! — согласился Михеев. — Однако долго ждать пример тоже не с руки. Все мы по целине идем. Можем и ошибок наделать, не без этого. Но главное — не сидеть сложа руки. Действовать!

Принесли ужин. Принимая с подноса официантки и подавая нам глиняные миски с винегретом и жареной в сале картошкой, председатель повторил:

— Именно — действовать! — И снова спросил Иону: — Вы были на войне? Нет? А я был. В коннице Семена Михайловича. Там как было? Если прождешь — тебе попадет, пойдешь вперед — ты будешь в выигрыше. А здесь мы разве не воюем? Воюем!

— С кем — разрешите узнать? — взглянул на него Иона. Хмель уже повышел у него из головы, и он держался не так развязно, как у вдовы, а с прежней напускной вежливостью. — Нет уж не молчите, пожалста, скажите — с кем…

— Есть с кем, и главное — за кого, за что.

— Ан-ти-рес-но!

— Да, довольно интересно, — подтвердил председатель. — Воюем мы с собственником за коллективиста.

— А попонятнее? Я, к примеру, тоже какой-никакой собственник. Следственно, со мной вы тоже в войне?

— Речь идет о психологии. Понимаете, о складе характера собственника и коллективиста. О воспитании.

— Мудрено, не все доходит. Вы прежде кем, извольте узнать, были?

— Это разве так важно? Учителем был. И жил все время в деревне, тут, недалеко от усадьбы. Захватил еще и господ здешних. Моты были. Все спустили, стены только и остались.

Из-за соседних столов люди стали уже выходить. Откуда-то донеслись звуки гармошки. Председатель кивнул:

— Это в нашем клубе. Сходите, сегодня у нас концерт.

— Не можем. Мы-то как раз не для гульбы к вам… — с подковыркой ответил Иона.

Вернувшись в комнату, мы увидели кем-то уже принесенные отрезы хлопчатки, куски сукна и плюша, коробку с нитками и пуговицами. Материалами были заняты стол и стулья. И я подумал: вот это работодатель!

Иона потрогал сукно.

— Не думал… Но, — помял он его, — грубошерстное. Не пырато.

Размерив материалы, он заходил по комнате, нервничая, почему никто не идет, с кого надо снимать мерку.

— Так все же в клубе, — сказал я.

— Беги! Объяви, что ждем! — приказал Иона.

Когда я примчался в клуб (это был небольшой зал с лозунгами и плакатами на стенах), сцена была еще закрыта занавесом, молодежь танцевала под гармошку. Гармонист сидел на горке сдвинутых скамеек, под плакатом, изображавшим бородатого крестьянина в красной рубахе и лаптях, который выкинул вперед руку с непомерно толстым указательным пальцем и спрашивал: «Ты записался в кооператив?» Крестьянин этот настолько был похож на дядю Мишу, что я так и вперился в него. Ко мне подбежала рыженькая толстушка с маленькой чернявой подружкой.

— А-а, гостенек. Потанцуем?

Я сказал, за чем пришел. Толстушка засмеялась.

— Ничего, гусар ваш подождет. А ты не теряйся! Лида, — обратилась она к подружке, — покрутись с гостеньком. — Та кивнула мне:

— Пойдемте.

Танцевала она легко, чуть откинув голову, волосы, подстриженные под кружок, спадали на ее тонкую шею, на уши с розоватыми мочками, при поворотах она красиво изгибалась. Вся она была подвижна, отдаваясь целиком танцу. Я же едва успевал переставлять ноги, заключенные в тяжеленные валенки. И когда мы делали круг у столпившихся возле дверей людей, то мне казалось, что все они обращают внимание именно на эти сапоги-утюги, и я чувствовал, что краснею до корней волос.

Когда танец кончился, девушка заулыбалась.

— Как хорошо! Я так люблю танцевать, так люблю. Дядя Степан, председатель наш, все хочет в город меня свезти, танцовщица, говорит, из тебя выйдет. Это бы — да! — мечтательно проговорила она. — Я уж и книжек сколько прочитала про танцовщиц. Красота какая! — Но тут же пожаловалась: — Только я несмелая. Привезет он меня, испугаюсь и убегу.

— А чего трусить? — возразил я, хотя сам только что хотел удрать.

— Так и дядя Степан говорит…

— Не для тебя он плюш припас?

— Да.

— Тогда — пошли! Первой для тебя и скроим!

На другой день я снова увидел ее. Она пришла на примерку. Плюшевое пальто шил ей сам Иона, а меня и Григория заставил тачать ватные стеганки — телогрейки для доильщиц.

После примерки она прошла мимо меня, улыбнувшись. Иона, как только она вышла, облизнулся.

— Живенькая пичужка… В городе таких на сцене показывают.

— Она и хочет на сцену, — брякнул я, нечаянно разгласив тайну.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю.

— Так ты уж не целовался ли с ней? Губы у ней того… С коммунарками, говорят, все можно… — цинично подмигнул Иона.

Меня будто кипятком обдало. Вскочил — и вон из комнаты. Лиду догнал в конце коридора, у дверей. Кусая предательски дрожавшие губы, я сказал, чтобы она не показывалась больше на глаза Ионе, что он нехорошо говорит о ней и других коммунарках.

— А как же пальто? — не совсем еще, видимо, поняв смысл моего предупреждения, спросила она.

— Я отдам! Как будет готово — и отдам! — Сказал и повернул назад.

А вечером, назло Ионе, я снова подался в клуб. Там все было интересно мне. В этот раз в зале стояли столы. Сидели за ними женщины и бородатые мужчины. У сцены — большая школьная доска, на которой мелом было написано: «Берегите коммуну! В ней — наша сила!» И еще: «Мы наш, мы новый мир построим…» У доски стоял председатель.

— Теперь, — обращаясь к собравшимся, говорил он, — запишите эти предложения в тетради…

Я прижался к чуть приоткрытым дверям и все хорошо видел. Слышал, как скрипели перья, шелестели листы бумаги, как некоторые вслух, протяжно, по слогам, произносили записываемые слова. А один бородач, жуя спутанную бороду, так сильно нажал на перо, что оно сломалось и забрызгало чернилами листок. Растерявшись, он забормотал:

— Не могу. Рука тяжела… — И к председателю: — Сделайте милость, Степан Митрич, отпусти к себе, на конюшню. Там сподручнее.

— Тяжело? — обернулась к нему востроносенькая женщина. — А что сам говорил ономня? Сидеть, слышь, в конторе да строчить карандашом кажный может.

— Со стороны мало ли что покажется, — оправдывался бородач.

Кто-то тронул меня за плечо. Обернулся: Лида. Пришла она, видно, прямо с улицы, разрумянившаяся, внеся с собой запах снега, морозного воздуха.

— Это у нас ликбез, — сказала она. — Всех неграмотных дядя Степан обучает. Он у нас все может, — опять похвалила она председателя. И нежданно предложила: — Пойдем, я покажу, что у нас есть.

— Пойдем, — обрадовался я.

Проводя меня по коридору мимо жилых комнат, Лида у некоторых останавливалась и поясняла. Указывая на одну большую комнату со стеклянными дверями, она сказала, что прежде это была спальня барина, а теперь вот живет с семьей скотник. Подойдя к другой, маленькой, кивнула: «А это председательская». В конце коридора она остановилась возле угловой комнаты, откуда слышался задорный смех. Сказала, что тут девчоночье общежитие, что и она в нем живет.

— Зайдем?

— Не надо. Еще станут подтрунивать.

— Не будут.

— Что они делают?

— Кто что. Одни читают, другие вяжут, вышивают, пишут письма. У нас все из разных мест. Все больше батрачки.

На мой вопрос, откуда она, Лида ответила, что приехала из сельца, что позвал ее в коммуну председатель. Там она с малых лет жила в няньках. Отец и мать умерли в голодный год от тифа. Только тяжело было в няньках. Ни в будни, ни в праздники — никакого отдыха. А уж как после к мяснику в батрачки попала, так света вольного не видела.

— Такое чудище! — передернула плечами Лида. — Утром, ни свет ни заря, он уж гонит меня в выгон за лошадью. Бежишь по холоднущей росе босиком (ни весной, ни осенью обувку не выдавал), ноги деревенеют, всю тебя бьет озноб, и кажется, что ты бежишь уже не по траве, а по острым льдинам. Приведешь лошадь, запряжешь, а он, отдуваясь после сытного завтрака, вваливается в тарантас и едет по деревням, ты же берешь то косу, то серп и в луга или в поле. А вернется поздно ночью, заставит вести лошадь в выгон. Отдохнуть, слышь, ей надо. О лошади он куда как пекся! И хоть туман, хоть иней, а опять бежишь босиком. С тех пор я и простыла, кашлять начала.

Она закашляла и сейчас, да так, что на лице выступили красные пятна, как это бывало у Луканова. Конфузясь, сказала:

— Давно ушла, а как вспомню — так и забьет…

Видя, с каким трудом она унимает кашель, я спросил, что, может, и здесь ей плохо. Девушка даже обиделась:

— Сказал! Здесь-то рай!

— Ты не комсомолка?

— Комсомолка, — ответила и, отогнув левый борт жакета, показала на значок, на котором сверкнули буквы КИМ.

— Верно? Ой!..

— А чего? Не видывал, что ли, комсомолок? Пойдем-ка дальше.

Поводив меня по коридорам огромного дома, Лида заторопилась к себе в общежитие, но я попросил ее походить еще по двору. Все-все тут было для меня ново, и мне хотелось узнать как можно больше. Девушка застегнула на все пуговицы жакетку, стянула на шее концы платка и без слов пошла. Сначала провела меня в коровник. Никого из доярок тут уже не было, оставался один сторож. Он заворчал, что, мол, за полуночники заявились, но когда Лида сказала, что приезжие швецы хотят посмотреть на коров, развел руками:

— В таком разе — можно.

Он сам и повел нас по деревянной дорожке, проложенной посредине двора, подсвечивая фонарем. Коровы лежали в стойлах, смачно жуя жвачку. Сторож оказался словоохотливым. Начиная почти каждую фразу со слова «значитца», сильно окая, он хвалил стадо.

— Значитца, невелико оно, двадцать голов, но скоро будут отелы. Значитца, подрастем. А будем живы — и прикупим. Хлебца бы только побольше собрать. У вас, дома, сколь с десятины берут?

Я ответил, что мер по сорок — пятьдесят снимают.

— А мы ноне взяли по восемьдесят. Ого! Для начала куды! Не ждали не гадали. Значитца, ноне голодать не будем. Авось в коммуне и приживемся.

— Приживемся, дядь Никодим, — мотнула головой Лида. И обернулась ко мне: — Он тоже из сельца. Бездомный, промышлял чем мог.

Уже совсем поздно мы зашли на конюшню. Сколько тут лошадей, увидеть было невозможно: было темно. Пахло конским потом, сбруей, сеном. Мы остановились у дверей. Вдруг где-то раздались шаги: шлеп-шлеп-шлеп. Пообвыкнув в темноте, мы заметили идущего между стойл человека с охапкой сена. Услышав его шаги, в соседнем стойле негромко заржал конь, человек откликнулся:

— Несу, лесу, голубчик, подкормлю. Клеверку несу, с вечера прибрал. Сладкий клеверок. Чичас, чичас…

Голос показался знакомый, где-то уже я слышал его. Спросить Лиду не решился, потому что она притаилась, должно быть, ожидая, что будет дальше. Пришлось и мне стоять не шелохнувшись.

Слышно было, как неизвестный человек вывалил сено в кормушку, как, ласково шлепая по шее коня, бормотал что-то ему. Потом опять громко:

— Ешь, ешь, завтра я тебе овсеца дам. Я не обижу тебя, нет. Ты мой, мой… Вон Семка как взмылил давеча тебя. Увидел — и внутрях ровно все оборвалось. Не подпущу, ни за что не подпущу больше к тебе этого балахрыста. А теперь отдыхай. Дома двор был худой, а здеся, гляди, теплынь. И с кормами все время бились. Помнишь, солому давал? А тут и клеверок.

Постояв еще немного, человек затопал, выходя из стойла.

Мы с Лидой вышли, только когда затихли его шаги. Лида сказала, что это Никита, тот самый бородач, который час назад был в ликбезе и сетовал на свою «тяжелую руку»: не может писать, трещат перья.

— Один он пришел в коммуну с лошадью, — продолжала Лида, — вот и переживает.

Посмотрев на огонь в окнах, она спохватилась:

— Наши сидят еще, ждут меня. Побегу!

И помчалась к дому. У входа оглянулась, махнула мне рукой и юркнула в дверь. А я шел тихо, мне хотелось подумать об увиденном. Сколько все-таки тут новизны, непохожего на то, что есть в Юрове.

Вспомнил о Луканове. Сейчас бы ему побывать здесь! Поглядел бы теперь на все!

В комнату я вернулся, когда Иона и Григорий уже спали. А ко мне, как это всегда бывало при раздумье, сон не шел. Мне вдруг захотелось представить себя тоже в числе коммунаров.

Что бы я стал делать? А что и все. Косить, жать рожь, возить снопы, молотить, веять зерно. А главное — пахать. И мне уже увиделась картина выезда в поле на коммунарской лошади. Поле широкое, просторное. Над ним звенят жаворонки, голубеет солнечное небо. После зимы, поле не больно приглядно — серое, оплывшее. Но тут-то как раз ты и сознаешь, как оно нуждается в тебе. Ты пускаешь плуг, и через все поле широкой лентой прокладывается первый пласт. Черный, сочный. И пахнет от вспаханной земли сдобно. К первому пласту ложится второй, третий, четвертый… И вот уже чернеет целый косяк земли. Кажется, теперь вся пахота дышит. Смахивая со лба пот, я гляжу на землю и слышу, как радостно бьется сердце. Будет, будет на этом поле добрый урожай!

А зимой… Зимой я бы шить стал. И читать, учиться. Председатель, раз он был учителем, наверное, знает французский язык. Вот бы помог! Вспомнив о французском языке, я спохватился: второй день нахожусь на подгородной земле, а еще не прикасался к учебнику, который захватил с собой. Сколько раз котомку развязывал, брал полотенце, портянки и другие вещи, а на него даже не натыкался. Уж тут ли он? Я сунул руку под кровать, где лежала котомка, принялся ощупывать ее. Тут, тут учебник, на донышке лежит.

— Чего ты там возишься? — окрикнул меня Иона.

Я притих. Долго лежал, не шевельнувшись. Иона вскоре захрапел. Повернувшись на бок, я тоже сомкнул глаза и сразу ощутил тишину, воцарившуюся в огромном доме. Через некоторое время донесся плач ребенка. И я приятно удивился: значит, и малые детишки есть. Но откуда же это задористое «у-аа», «у-аа»? Прислушался: кажется, с верхнего этажа, из покоев барина, где теперь живет скотник, о котором говорила Лида. Послышались движения, тихий женский голос. Это, наверное, мать встала кормить малышку. Вот ребеночек и затих. Так же было и у нас дома. Пробудится ночью малюсенькая сестреночка, заплачет, мама идет к ней.

Мама, мама… Хорошо ли доехала ты? Вспомнил о ней. Наверное, и она вспоминала обо мне. Так же, поди, лежит, закрыла глаза, прислушивается к тишине и думает, думает обо мне, как я прошел через болото, как добрался до подгородчины, все ли ладно у меня. Хорошо же, когда есть кому о тебе побеспокоиться!

Мать, конечно, всегда всеми думами рядом с тобой. А интересно, как девчонки — беспокоятся или нет? Мысленно я перенесся к Капе-Ляпе. Где она сию минуту? Не в кино ли? Говорят, в городе кино до полуночи показывают. А может, преспокойно спит, забыв обо всем, в том числе и обо мне? Больше года прошло, как уехала. Какая она теперь? Не остригла ли уж косички? Не пристал ли к ней какой хахаль?

Но тут же я начинал гнать от себя подозрения. Ляпа не такая, чтобы скоро все забыть. Не должна. Всего скорее, ей теперь вовсе не до мальчишек, если поступила учиться. Эх, хоть бы одним глазком взглянуть на нее.

Утром я встал раньше Ионы и Григория. Умывшись, сразу взялся за дело, чем хотел задобрить хозяина, чтобы он не приставал с расспросами. Он и впрямь начал день без упреков.

Делали каждый свое. Иона кроил из сукна мужское пальто, как всегда, становясь таким образом, чтобы незаметно было, какие патронки пускает в ход. Григорий сметывал верха. Я строчил на машине ватные подкладки, думая о новом вечере, что еще он откроет мне.

Но никуда мне не удалось пойти ни в этот вечер, ни в следующий. Лиду видел только, когда она приходила за своим пальто, которое выдавал ей Иона. Мне и это не довелось сделать. Хорошо, что хоть он отпустил девушку без ехидных усмешечек.

Несколько дней корпели мы над фуфайками да жакетами. Иона подгонял нас: скорее, скорее, в селе новый заказ нас ждет! Как потом узналось, заказ был особенный: предстояло шить свадебные наряды, вот и боялся, видно, прозевать. Вставали рано, ложились только после полуночной переклички петухов. Тут уж вовсе недосуг было ни в клуб пойти, ни заглянуть во французскую книгу, которая так и лежала у меня в котомке. Григорий порой засиживался дольше всех. Поставит на краешек стола лампу, из газеты сделает нечто похожее на абажур и шьет. Был он неутомим, никогда не жаловался на усталость. Для сна ему хватало трех-четырех часов. Выбежит после сна на улицу, потрет кирпичное лицо снегом и сразу за дело.

Иона был доволен новым работником. Иногда восхищался:

— Силен же ты, Гриша, мне, к примеру, с тобой не потягаться. Спина не болит?

— Ничего…

Все он делал прочно, на совесть, и в этом было у него что-то от Швального. Но шить мог не только то, что попроще. Накануне ухода из коммуны Иона дал ему дошивать второе пальто из сукна, а сам помчался в село кроить «свадебную одежду». Из рук Григория вышло пальто, как картинка. Досталось оно тому самому Семке, которого конюх назвал балахрыстом. Ощупав подкладку (толсто ли положено ваты), вымерив руками карманы (глубоки ли), Семка осклабился и, не сказав ни слова благодарности, взял обновку и вышел вон.

За него я похвалил Григория. При этом сказал, что с таким умельством ему бы впору и по «самостоятельной стежке» идти, не ишачить на Иону. Григорий выслушал меня и пробурчал:

— По-твоему, так все просто?

— А что? Кроить ведь тоже можешь, да? Так за чем же дело стало?

— А где «вотчина»? Куда ни торкался — везде занято.

— Опоздал?

Он, подумав, сказал:

— Не всем в одно время улыбается счастье. Подождем, помыкаемся, авось и ухватим его. Аль не дастся?

Он беззвучно засмеялся. Впервые я увидел его таким и понял, что в молчуне этом живет тихое упрямство, надежда на получение своего места под солнцем. Но снова спросил:

— А если счастье не улыбнется?

— Этого не могет быть! — решительно отрезал он. — Человек — не тварь. Человеку без счастья нельзя. Только надо найти тропинку, только стать на нее… Не каждый сразу находит.

За окном послышались голоса. Это коммунары возвращались с работы, веселые, энергичные. Мне тотчас же вспомнились ночные раздумья о коммуне, и я сказал Григорию:

— А они, кажется, все сразу нашли счастье. Конюх только чего-то… Если бы нам остаться здесь, в коммуне?..

— А-а, и ты с коммуной, — дернул он щекой. — Для чего она мастеровому? Тут всех под одну гребенку…

Меня поразило: сейчас Григорий говорил как Иона, одним голосом. Что же это такое? Никак не мог я взять в толк. Решил вернуться к началу разговора. Спросил Григория, что бы он стал делать, когда бы ему удалось найти «вотчину». Он поднял голову и посмотрел на меня как на несмышленыша.

— Чудной ты, парень. Что бы я стал делать? Неуж непонятно? Да что и все. Не сумлевайся — закрутилась бы машина.

От предвкушаемого удовольствия он начал потирать руки, как это иногда делал Иона, а щека задергалась так, что глаз, выкатываясь, делался все больше, все страшнее.

Мне немножко даже жутковато стало: нет, этот разоткровенничавшийся молчун не упустит добычи. Он только ждет поры. Продолжать разговор с ним расхотелось. Впрочем, и он, как бы спохватившись, замолчал.

Уходили мы из коммуны утром. Пока Григорий водружал машину и утюг на санки, я шмыгнул к боковой дорожке, по которой шла Лида, в новеньком плюшевом пальто.

— Теперь куда? — спросила она, глядя на меня черными, с длинными ресницами глазами.

— В село Каметь. Кто-то там к женитьбе готовится, так их обшивать. — Оглянув ее, нарядившуюся в новое пальто, я в свою очередь спросил: — А ты куда собралась?

— В город. Помнишь — говорила… Страшно, — поежилась она, — даже поджилки трясутся. Но если бы приняли!..

— Ты меня первого встретила, когда выходила?

— Первого. А что? — не понимала она.

— Мама говорила: когда первым встречаешь мужчину — задуманное осуществится.

— Поверю тебе, мужчина! — засмеялась она. — И твоей маме, — подавая руку, сказала радушно, — и тебе ни пуху ни пера. Заглядывай к нам. У нас ведь неплохо?

— Хорошо, — сказал я, не выпуская ее руку, маленькую, жестковатую, из своей: хотелось подольше ощущать ее тепло. И глядеть еще на пальто, которое было не хуже того, что шили год назад хуторской буржуйке Сонечке.

Урокфранцузского

В село пришли в то самое, через которое мы проходили при первом знакомстве с подгородчиной. Тогда бросалась в глаза только комолая церковка, без колокольни, которая была снесена при подавлении кулацкого мятежа. Сейчас, пока разыскивали хозяина, мы разглядели все село, большое, с новыми, недавно построенными домами. Стояло оно на равнине, одна сторона его прикрывалась березовым перелеском, а другая выходила на широкий заснеженный простор.

Повстречав рябенького паренька лег двенадцати, разметавшего тропку у прихромнувшей избенки, я спросил, отчего тут так по-степному ровно.

— Это от Волги, — пояснил он, оглядывая нас. — Она близко, вон там, — указал метлой в заснеженную даль. — Верстов пяток всего.

Волга! Да ведь где-то в волжском городе, может, не так уж далеко отсюда, Алексей учится. Спросил я паренька и о расстоянии до города.

— Верстов двадцать с гаком, а по прямой помене, — ответил он. — Дорога наша известная, по ней сам сочинитель Некрасов езжал.

— Куда?

— А хоть бы в Вежу, к Мазаю. К коробейникам тоже. Дедо-тятя говорит, что видел стихотворца живого, однова воротца ему открывал и получил картинку со стихами, — похвалился малый. — Хошь покажу?

— Ты лучше покажи, если знаешь, в каком доме портной Иона остановился, — перебил его Григорий.

— Вон ваш усач, у богачей Власовых, — вдруг нахмурившись, указал парнишка на высокий, обшитый тесом дом.

— Ты недоволен?

— Будешь недоволен! Дедо-тятя звал его шубенку сшить, так отказался. А в этот дом бегом. По выбору… Дуйте и вы!

Он надернул на лоб шапку и зашагал прочь. Я долго глядел ему вслед. Несмотря на задиристость, он вызывал уважение. Хотелось крикнуть ему, остановить, ни Григорий уже толкал меня в бок: пора к хозяину.

Когда мы вошли в дом, на нас пахнуло резким запахом нафталина. Видно, хозяевам пришлось переворошить свои сундуки, чтобы достать из запасов сукна и меха. Не успели мы раздеться, как услышали из передней комнаты, оклеенной цветастыми обоями, голос Ионы, требовавшего поскорее браться за работу.

Обоим нам Иона немедля дал дело. Меня заставил сшивать куски меха, а Григория выстрачивать бортовку, сам же ходил вокруг стола, приглядываясь, так ли мы начали, и предупреждал:

— Материал дорогой, не запорите. Это вам не ватники тачать.

— Ничего, сделаем, — односложно отвечал Григорий.

— Погоди ты со своим «ничего». Я дал слово сшить обоим женишкам лисьи шубы по лучшей моде. У Калиновича этот заказ перехватил.

«Калинович? Но это же его бывший наставник, у него Иона и патронки заполучил. Как же он мог замахнуться на него?» — недоумевал я.

А Иона все ходил, потирая руки, потом и сам принялся за работу. На его неулыбчивом лице время от времени появлялась вкрадчивая усмешка. Когда были сметаны верха, он сам сделал первую примерку.

Вечером нас позвали в кухню, на ужин. За столом собралась вся хозяйская семья, рассевшаяся строго по ранжиру. С края сидела хозяйка, высокая и худая женщина лет сорока пяти, рядом с ней сам хозяин, который в ожидании нас читал агрономический журнал, держа его далеко от глаз, в вытянутых руках, в средине восседали женихи, замыкала ряд худенькая немая девушка. Для нас была поставлена скамейка, ее мы и заняли. Перед нами дымилось блюдо тушеной капусты с потрохами. Такое же блюдо стояло и на хозяйской стороне, из которого ели родители и сыновья, а у девушки была особая миска.

Немая сидела как неприкаянная, ни разу не подняла глаз, не взглянула в нашу сторону. Обращали на себя внимание ее натруженные, с резко обозначившимися суставами руки. После каждого подношения ложки ко рту она немедленно клала ее на стол, рядом с миской, а руки прятала под стол. Впрочем, девушка не засиделась. Запив капусту чаем, она опрокинула чашку на блюдце вверх дном и, поклонившись, вышла.

— Отдыхай иди, — мотнул ей головой хозяин. А нам сказал: — Племянница. Осталась без батьки и матки — в заваруху погибли, с малых лет и воспитываю. Дело родное, кровное… Ох, досталось тогда на орехи. Сколько погорело домов. От снарядов, конешно.

— Не только. Иные избы поджигали, здешние же… — вступила в разговор хозяйка. — Так и с ихней избой было. Аль забыл? — обратилась она к мужу. — Сам-то братец Сидор у красных был, а как началось, захотел к своим домой заглянуть, да тут его и выследили, заперли дом и запалили. Девчоночка чудом спаслась, в окошко успел он вытолкнуть ее. А сами заживо сгорели, да и она с тех пор онемела. Горюшко-горе! — вздохнула женщина.

— Ладно, что уж теперь… — махнул коротышкой-рукой хозяин. Ему явно не хотелось больше распространяться о былом, и, помолчав немного, он перевел разговор на другое. Узнав, что мы пришли из коммуны, справился, как там живут.

— Да как, — пожал плечами Иона. — Мало мы побыли там. Сказать трудно…

— Не растащили еще? — хихикнул один из близнецов.

— То есть… Я не совсем понимаю?..

— Просто. Всякая шушера собралась под одной крышей… Чего от нее ждать? Чего? — И он опять захихикал, довольный своим сравнением. Засмеялся и его брат. А отец наклонился и стал гладить бородку.

Меня этот смех злил. Шушера? Это кто же: Лида, такая умная девушка, — шушера? Рыженькая доярка, веселая-перевеселая, — шушера? Рассудительный сторож, думающий о прибыли скота на общем дворе, беспокойный председатель, мечтающий о дне, когда в коммуне загорятся лампочки Ильича?

Нет, нет, нет!

— А молодежь чем-то недовольна? — кивнули на меня «развеселившиеся» близнецы. — Чем?

Я молчал, закусив губу. Тогда хозяин цыкнул на сынков. В культурной семье нельзя шутить над гостями! Но разговор не окончился. Хозяин заговорил о том, как он понимает «суть крестьянского момента».

— Коммуна — не находка для мужика. Не-ет! Земле нужен хозяйственный мужик. Вон она, жена, толковала про покойного своего братца. Бедствовал. А почему? Не умел с расчетом к земле подойти. А для земли хозяйский расчет — первое дело. У меня ее не больше, чем у других. Во всем Заречье, скажу вам, земли в обрез. Значит, умей ее в добрый оборот пускать, знай, чем и как занимать. Заставь ее родить не только летом, но и зимой. У меня, к примеру, есть теплица, парники. Вон с ними, — показал он на жену и сыновей, — перегной таскали. На хребтине, на горбу — поняли? И что ж? Зимой — и свежий лучок, и редиска, и прочая зелень Потребно это к городскому столу? С руками отрывают. И в цене не стоят. А летом — везешь в город то раннюю капусту, то картошечку. И опять помогаешь городу! Про смычку говорят. Вот она смычка! Никакой тебе коммуны, без нее обходимся и не сосем казну.

— Ты бы, батя, бумаги показал. Похвальные, — подсказали близнецы.

— И то! — Хозяин поднялся, подошел к буфету, порылся там и вернулся с похвальной грамотой и дипломом. Выданы они были уездным земельным управлением за «культурное ведение крестьянского хозяйства». — Видите, государство поощряет…

— Очинно показательно! Очинно! — восклицал Иона. И поинтересовался: — Лошадок сколько у вас?

— Парочка. Можно бы и одной обойтись, но разъезды, сами понимаете…

— А у покойного Сидора сколь было? — спросил все время молчавший Григорий.

— Он… Он не нажил. Я же говорил: безрасчетно жил…

— Не говори зря. Человека нужда одолевала, — поправила мужа жена.

— Нужда, большая или малая, у всех бывает, — ответил хозяин веско. — Не раз посещала она и наш дом. Но ты не трусь перед ней, изворачивайся, раз ты мужик. Сидор как? Помнится, однова привалил ему отменный урожай картошки. Озолотиться бы можно. А он осенью прямо с поля продал на паточный завод. По пустяшной цене. Не дурак ли? Неужто не мог подождать до весны?..

Слушая его, я все ловил себя на том, что сравниваю кругленького хозяина с Силантием, с Кирей-хуторянином и еще с подгородным «любителем хрюшек», варившим по-тихой супы из дохлых поросят. Те на словах тоже кичились культурой своих хозяйств, а сами ладили подмять любого ближнего. Только обходились без журналов…

— Весной она, картошечка-то, в цене… — продолжал хозяин, постукивая по столу.

Маячившие перед глазами его руки с полусогнутыми пальцами показались мне похожими на скребки. И невольно представилось, как он этими скребками из прибереженных до весны ям будет нагребать в мешки картошку, как займет на городском базаре повиднее место, станет продавать по «хорошей цене» каждый клубень и сгребать в карманы своими руками-скребками выручку. Вот уж поможет горожанам!

Вылезая из-за стола, я опять услышал:

— Не-ет, коммуна — не находка для мужика.

Хотелось крикнуть: «А для какого?» Но ученику положено молчать в чужом доме. У дверей, что выходили в сени, я увидел девушку. С тяжелыми бадьями, переполненными пойлом, она спешила на двор. Так вот почему она рано кончила ужин — работа ждала. Спросить бы, сколько она, кроме пойла, перетаскала перегноя. Но немые не говорят!

На другой день я увидел знакомого парнишку. Иона послал меня в лавку за папиросами — там и встретился с ним.

— Хорошо ли у «культурных»? — покосился на меня.

— Ничего! — ответил я любимым словечком Григория — пригодилось оно мне.

Парнишка хитровато усмехнулся: так-то, мол, и поверю тебе. Потом справился, куда мы пойдем от «культурненьких». Я сказал, что не знаю, хозяин не говорил.

— Зазнай твой хозяин, — бросил паренек. — Мне, видать, уж не заманить его. Ну и не надо, плевал я на всяких есплотаторов! — произнес он с нажимом на слово «эксплуататоров», которое не мог выговорить правильно, и пошел вон.

— Подожди, чего ты? — остановил я его уже на улице: так мне захотелось чем-нибудь помочь разгневанному мальчишке. — Я придумаю, — пообещал ему.

— А что?

— Это уж мое дело, — заявил я уверенно, хотя еще и сам не знал что. — Тебя как звать? Давай познакомимся: меня зовут Кузя.

— А меня — Ким.

— Клим?

— Говорю тебе: Ким. Интерцонал, значит. Понимать надо! — наставительно пояснил он.

— Здорово! — не мог я скрыть восхищения. — А где тебя так окрестили? В церкви?

— Сказал тоже! — фыркнул парнишка. — В сиротском доме досталось! — с гордостью произнес он и нацелил на меня свои большие, стального отлива, очень серьезные глаза. — Ты думаешь, я какой-нибудь лапоть? Вота, выкуси! — показал он фигу. — Я уж и в коммуне пожил.

— В здешней, подгородной?

— Конешно. А ты думал?

— Зачем же ушел?

— Дедо-тятя увел. Побудь, слышь, пока я жив, со мной. Старенький он, одному ему трудно, не с руки. Потому.

— Так ты бы и его взял в коммуну.

— Э, не знаешь ты моего деда-тятю. Я, слышь, не могу обработать себя, а на чужих хлебах жить не хочу, совесть не позволяет. Он хороший у меня, — просиял Ким. — Я его знаю поболе пяти годов. Чего глядишь? Думаешь — вру? Не. Он взял меня из сиротского дома, когда мне шестой шел.

— В сыновья, да?

— Конешно. Мы с ним живем душа в душу. В ночное все брал меня. Запалим теплину, сядем, он и почнет рассказывать про своего знакомого, Николая-то Алексеича. А то вдруг станет стихи по памяти говорить. «Железную дорогу» почти всю от начала до конца без запиночки проговорит. Знаменитый старик!

— Он шибко грамотный?

— Откуда ему грамотному быть, когда всю жизнь в батраках?.. — вопросом на вопрос ответил мальчуган. И, оглядевшись, заторопился домой.

А я заспешил к Ионе. Подавая ему папиросы, сказал, что видел паренька, который говорил о каком-то новом портном и хочет позвать его.

— Какой «новый»? — насторожился Иона.

— Не знаю… Он не велел говорить тебе…

— Ишь, не велел! — Иона дернул за кончики усов. — Секретничает! Здесь умеют, здесь народ — обтяпа, — загорячился он. И вдруг ожег меня взглядом. — Чего же ты стоишь? Иди к нему, скажи: скоро буду! Забирай хундры-мундры — и живо!

Не знаю, уловил ли что-нибудь в моей хитрости Григорий, но поглядел на меня с лукавой «понимающей» усмешечкой.

Через несколько минут я был уже в избе старика. Сказал, что шить буду я сам, как только придет хозяин и раскроит. Но Иона не торопился — выдерживая дистанцию. Все овчины были уже на столе, старик, седенький, сухонький, надел чистую ситцевую рубашку, причесал редкие волосы и сел у окна, только Ким еще ходил, поправляя то занавеску, то литографские картинки, висевшие на стене: их было несколько. Потом и сам подсел к окну и стал глядеть на дорогу.

А я тем временем рассматривал эти картинки со стихами. Да, вот «Несжатая полоса». А вот, перевел я взгляд на другую картинку, стихи о родных местах. Каждое слово трогало душу:

— Ты, сынок, дареную прочти, вона ту, в рамке, — указал скрюченным пальцем старик на картинку с надорванным углом, пожелтевшую от времени, которая занимала полпростенка. — Не спеша читай, с понятием. Нет, я, пожалуй, сам, а ты послушай. Гостям я завсегда сам читаю.

Старик одернул рубашку, выпрямился и тихо начал:

— Сейчас он передохнет, — шепнул Ким.

И верно, старик на мгновенье затих, потом сделал глубокий вдох, тряхнул сединой и, оглянув все углы небольшой, избенки, как бы ища кого-то, повысил голос:

Последние слова прямо-таки прогремели — откуда только силы взялись на это у старика — и долго еще от давались звоном в ушах. Ким тронул меня за локоть:

— Каков мой дедо-тятя, а? Знай наших!

Он еще хотел что-то сказать в похвалу своему тяте, но стукнула калитка, и вошел Иона. Быстренько сняв пальто и поправив жилетку, хозяин вытащил из нагрудного кармашка сантиметр и подчеркнуто вежливо обратился к старику:

— Пожалуйте, сударь. Прошу! Сюда, сюда. Значит, будем одеваться в шубу? Что ж, сошьем, уважим старость. С опушечкой или как? Попроще? Ну нет, сделаем по всем правилам, пожалуйста, — ворковал он. — А, позвольте спросить, где новенькие портные?..

Я забыл предупредить и деда, и Кима, и ни тот, ни другой не готовы были отвечать. Оба глядели на Иону, разгадывая, о каких еще новеньких спрашивают их.

— Извиняюсь. Можете не говорить, меня другие не касаются, — снисходительно произнес хозяин.

Раскроив, он ушел. Я остался один. Старик, правда, с опаской следил за мной, боясь, как бы я, по младости лет, не испортил шубу. Следил, хорошо ли я завязывал узелки крученой нитки, плотно ли стягивал швы, ровно ли вел строчку. Когда нитка звенела, в глазах деда настороженность сменялась ухмылкой. А когда я стал нашивать на борта опушку — узенькую полоску из кудрявой серой овчины, старик и вовсе поверил в меня. Тут уж он прекратил и догляд. Пошел за занавеску к печке и, возясь там с посудой, с самоваром, крикнул Киму, который теперь занял было его место — сел около меня:

— Сбегай, дураша, в лавку, ландринчику попроси. Доброго мастера надобно чайком побаловать.

Так и сказал: мастера! Вон ведь в какое звание произвел, как же не стараться! Я, однако, ожидал, что эту бедную избушку, подслеповато глядевшую на улицу двумя маленькими окошками, снова навестит Иона или заглянет к нам Григорий. Но ни тот, ни другой не появлялись.

Одни мы пили чай и ели горячую картошку прямо из чугунка. Дед щедро подкладывал нам с Кимом ломти хлеба, подсыпал на стол из деревянной солонки крупинки бузуна. Сам он ел мало, погружаясь в задумчивость, что сразу заметил Ким.

— Ты, дедо-тятя, о чем? — спросил его.

— Опять о том же, Кимушко, — невесело отозвался старик и повернулся ко мне, — Его, вишь ли, сманил я из коммунии, а теперь, гляди, хорошенько накормить не могу. Там, сказывал он, лучше, потому и сокрушаюсь: не зря ли сманил? Сегодь всю ноченьку не смыкал глазонек. Николай-то Лексеич, — кивнул он на дареную картинку, — что велел? Сеять разумное, доброе. А я что сею? Об себе, гляди, подумал, что скушно без сынка, а об нем, выходит, нет. Это нешто добрый посев?

— Да ладно тебе, дедо-тятя, — попытался было остановить его мальчуган.

— И ладить нече, — тряхнул бородой старик. — Я уж порешил: схожу в коммунию, покаюсь. Зря, мол, сорвал парня с хорошего места, во всем виноват. Вы, скажу, и учили его, и одевали, да кормили, а что я дам парию, какие способства привью? Конюховать и то уж не научить. Многовато верстов до коммунии, а пойду. Попрошу, поклонюсь.

— Один не вернусь! — заупрямился Ким. — С тобой — давай, хоть сейчас.

— От дурачок! — нахмурился старый. — Сколько разов толковать тебе: нахлебником я не был и не буду! На что я способен, а, на что? — И опять ко мне: — Ты там шил, так видел — нет таких древних, как я? Ну-ка?

— Видел, — с готовностью ответил я. — Один дедок сторожит на ферме. Нам еще коров показывал да хвалил.

— Видишь — сторожевое место занято.

— Ты, дедо-тятя, умеешь корзинки плести. А их там прорва нужна. Вот тебе и дело! — нашелся Ким.

— Корзинки я, верно, могу. Это от рук не отобьется, — проговорил дед. — Но ты не больно, — погрозил он приемышу, — надобно думать, с налету нельзя…

После чаепития он несколько минут стоял перед подаренной картинкой и беззвучно шевелил губами. Ким шепнул мне: советуется со стихотворцем. Потом старик ушел за занавеску и там затих.

— Теперь он долго не выйдет, — сказал Ким и предложил: — Пойдем погуляем. У меня коньки есть, дядя Степан-председатель дал. На переменках будем. Пойдем?

— Пойдем! — тотчас же согласился я. Но, уже одевшись, вспомнил о книге и передумал: — Топай один, а я почитаю маленько. Некогда, понимаешь…

Попыхтев, Ким ушел. А я вытащил из котомки французский учебник и подсел с ним к тускло горевшей лампе. Раскрыл книгу, и передо мной запестрели строчки чужих букв. Они и отпугивали загадочностью и в то же время звали. Начал я опять с алфавита — не все буквы остались в памяти. Как и полагалось, я произносил их в нос, да видно так громко, что дед выглянул из-за занавески, крестясь: не помешался ли я? Пришлось умерить пыл.

Повторив алфавит, я перелистнул страницу и принялся читать. Первое слово прочел без особого труда: маман. И обрадовался: совсем как у нас зовется у французов мама, с небольшой лишь добавочкой — «н». Я несколько раз повторил это слово «маман» и мыслями унесся в родную деревню, к маме. Что она сейчас делает? Может, обряжает избу — всегда только вечером после всех прочих дел моет она полы и непременно с дресвой, чтобы половицы белели как новые, так уж она любит чистоту. А может, кормит маленькую Люсю или что-нибудь ушивает, то свою одежку, то братишкины штаны да рубашки и незлобиво ворчит: «Как на огне все горит на отеребках».

Ох, и достается же маме. И папе, конечно, достается. Полуслепой, а работает и в лавке и дома. Если бы он не выпивал!

Перелистнул еще несколько страниц. Нашел такую, где строчки были расположены двумя столбцами, как стихи. Решил, что тут-то и должны быть все другие нужные слова.

Но на первом же новом слове я споткнулся: «бонж», скорее заглядываю на слова, заключенные в скобки. «Ах, вот как: бонжур — добрый день, здравствуйте! Тут я подумал о Киме: как покажется на пороге, сразу скажу: «Бонжур».

Хорошо, это слово освоено. А вот это? Вытягиваю губы: «О ревиар». Как быстро прочел! И опять перевожу взгляд на то, что там в скобках. У, балда: не «о ревиар», а «о ревуар», что означает «до свиданья!» Ладно, учту.

Теперь попалась на глаза целая фраза. Господи, какая она трудная, язык не поворачивается, не выговорить. «Аллен-з». Что это такое? «Анфен». А это? И еще «де ля», а последнее слово не прочесть. Я в отчаянии. Ну, почему французы придумали такой трудный язык, говорили бы по-нашему, все просто и понятно. Я откладываю в сторону книгу. Может, и вправду одеться да раз — на улицу, к Киму. Нет, уходить нельзя. Читать, читать! Пододвинув к себе книгу, я вновь твержу эти «аллены» и «анфены». Через несколько минут прочитываю всю фразу. Но она для меня — темный лес. Наверное, и смысл такой же темный. Заглядываю в перевод. «Вперед, дети отчизны!» Первые слова «Марсельезы». Вот не ожидал! Я встал и вслух, стараясь быть как можно торжественнее, пропел:

— Allos, enfans dela patrie!

В это время открылась дверь, в избу влетел запыхавшийся, радостный Ким и удивленно заморгал:

— Ты чего разлатовался?

— Читаю. — Я показал Киму книгу.

— Умеешь не по-нашему? — удивился он.

— Учусь.

— Ой! А меня не поучишь? — загорелся парень.

— Зачем тебе?

— А тебе?

Я почувствовал, что если так пойдет спор, то недолго и до разглашения моего секрета. Поэтому, чтобы покончить со спором, указал Киму на лавку: садись, коли так уж хочешь.

Мы просидели до вторых петухов. Дед нас не тревожил, он тихонько перебрался из-за занавески на печку и там похрапывал. А мы легли на старенькую деревянную кровать, стоявшую в углу, довольные, что оба приобщились к чему-то новому. Ким даже в дремоте повторял понравившиеся ему заученные слова «бонжур» и «о ревуар».

Не знал он, что для меня они были ключом к парижской моде. Вопрос о поездке за модами я уже считал решенным. Надо же утереть нос желтоглазому! Будущий комсомолец должен больше уметь любого «есплотатора»! С этим и уснул.

Рано утром Ким разбудил меня, приветствуя:

— Бонжур! Бонжур, говорю!

Я открыл глаза и ответил тем же приветствием.

— А как будет не по-нашему «друг»? — пододвинулся ко мне Ким.

— Не знаю, не проходил…

— Давай посмотрим, а? — щекоча мои брови, попросил мой новый друг.

Пришлось подниматься. Услужливый Ким подал мне нагретые на печке валенки, зажег лампу, а когда я сел у стола, то сунул в руки и книжку. Но долго я не мог найти в ней «друга». Наконец вычитал, что друг по-французски будет «шер», а если еще «дорогой», то «шер ами» (Cher ami).

Ким, довольный этой находкой, запрыгал у стола„ теребя меня:

— Cher ami, bonjour! Здорово! Ура!

На его голос откликнулся с печки дедо-тятя:

— Опять разнемовались, прах вас возьми.

— Мы по-французски учимся говорить, — ответил Ким.

— Иди-ка ставь самовар, хранцуз!

На этом наши занятия кончились. Но старик с этого момента будто забыл наши имена, называя нас только «хранцузами».

К концу дня я закончил шить шубу. Дедушке она понравилась.

— Спасибо! — поблагодарил он меня. — Сколь за работу?

Я сказал, что цену называет хозяин, и, сунув в котомку книгу и ножницы, поклонился:

— О ревуар!

Ким хохотал, а дед, раскрыв рот, качал головой: «Ох, хранцузы! Ох, молодцы!» Он увязался за мной, прихватив с собой кошелек. В новой шубе и предстал перед Ионой.

Серафимчик

От «культурненьких» нас позвали еще в несколько домов — по селу уже шла слава: шьют не хуже городских, при этом указывали на обновы женихов. Говорили, что портные недорого и берут, а со старика за шитье шубы будто бы копейки не взяли. Добряки, да и только! Работа все больше была «суконная». Не зря, видно, село считалось зажиточным.

Иона подсчитал, что всех заказов нам не осилить до рождества, так их оказалось много. Но не уступать же их другим (он еще верил, что где-то «другие» ходят, только до поры до времени не показываются ему на глаза). Вдобавок к нам он вызвал из деревни еще своего сивого сынка Фимку (нам велел называть его только полным именем — Серафимом или Серафимчиком). Осенью Серафимчик уезжал в город поступать в какой-то техникум («Уж если Алешка Глазов учится, этот безденежный жиделяга, то неужели я буду сидеть в юровской дыре!»), но на экзаменах провалился. И Иона решил: чем дома на собаках шерсть бить, так пускай здесь, за шитьем, ума набирается и зашибает деньгу.

Серафимчику шел семнадцатый год. Ростом он вымахнул побольше отца, но если отец был темноват лицом, то сынок белел, как кочан капусты, охваченный сентябрьским инеем. Сивые волосы, сивые брови, сивый пушок над губой. На этой белизне ярко выделялись своей заревой окраской полные губы и розоватые мочки ушей. Себя он считал красавчиком. Первое время Фимка ни за какое дело не брался, ходил, свысока поглядывая на нас с Григорием.

Иона вначале ничего и не заставлял его делать, хотел, видимо, чтобы сынок пообгляделся. Но когда посчитал, что время «оглядывания» кончилось, приказал ему «засучать рукава».

— С чего начинать? — покосился на отца Серафим.

— Иди разожги утюг! — бросил Иона.

— Утюг? — не поверил Серафимчик.

— Да. Если хочешь быть настоящим мастером, то должен все пройти, не гнушаясь черной работы.

И поглядел на нас: видите, мол, исключения я не делаю, даже для сына, и вы это намотайте себе на ус. Не скрою: я был доволен, что Иона так осадил заносчивого сынка. Я видел, как у Серафимчика заполыхали уши, когда он брал утюг.

Но вскоре снова мне одному пришлось и утюг разжигать, и ползать по полу — расстилать вату, и браться за «овчинную работу». А Иона, будто забыв о своем разговоре, давал сынку такое дело, о которое не запачкаешь руки. На меня Серафимчик еще и покрикивал.

Иона не скрывал радости: круто берет сынок! Теперь он мог оставлять его и своим заместителем. Уходя в соседние деревни для подыскания новых заказов, он смело полагался на своего Фимку — этот никому не даст сидеть сложа руки. Немножко Серафимчик, правда, побаивался Григория, который все хмурился и по-прежнему молчал.

Вовсю Серафимчик курил, не дурак был и выпить. Не отказывался ни от водки, ни от самогона, если хозяева подносили. А еще — не давал прохода молодухам.

Не все сходило ему с рук. Как-то нас позвали к одному коновалу шить наряды для его дочери-славены. Как только Иона раскроил материал и куда-то ушел, Серафимчик шмыгнул в соседнюю комнатку к девушке. Вскоре оттуда послышался звонкий шлепок. Пулей вылетел наш сивач из комнаты, зажимая левой рукой щеку, пытаясь скрыть следы пощечины.

Через некоторое время Серафимчика поманил на кухню коновал, и мы услышали, как хозяин стал «просвещать» его, говоря, что у дочки жених наготове, что она занятая. Потом донесся звон стопок.

— Эх, молодость-молодость, — продолжал хозяин под этот звон. — Прыть-то есть, а соображения ни на грош. Посодействовать?..

— Как? — наконец-то откликнулся Серафимчик.

— Есть у меня на примете одна свободная краля. Томится, бедная. Недалеко она отсюда живет, сейчас я поеду через ту деревушку на мельницу. Хочешь — прокачу…

Серафимчик согласился. Вернулся он поздним вечером, и не один, а с отцом. Оба были в синяках. На наш немой вопрос Иона ответил, что свалились с саней под откос и так вот удорожились…

Но на другой день узналось иное. И не от кого иного, как от вездесущего Кима. Встретился я с ним на улице, когда шел в лавку покупать папирос для Ионы.

— Бонжур, шер ами! — закричал он, подбегая ко мне. И засмеялся: — Оправились — нет твои хозяйчики? Потеха!

— Да ты чего? — вперился я в развеселые глаза Кима.

— Не знаешь? Вот чудак.

— Чего знать? Ну, вывалились из саней.

— Из саней ли?.. Не из дома ли комитетчицы Милитины? Обоим наклала по шее. У ней рука — будь здоров! Не таких отшивала.

— Да ты-то как знаешь?

— Знаю. Я к Сереге ходил. Видел, как и сами хозяйчики друг на друга набросились и дубасили всласть… Оба ведь налили глаза. Мы на печке сидели, нам все было видно. Потеха! Между прочим, сивому больше попало. Иона все ему под дых ладил. Ты, слышь, что — шпионить прикатился, за батькой следить… Не пойму только, как сивый узнал о тете Милитине.

Я сказал, что адресок указал ему коновал. Ким присвистнул.

— Отомстить, видно, хотел «хитрый лошадник». Он тоже ходил с синяками. Я ж тебе говорю: у тети Милитины рука крепкая!

Спросив еще, сколько мы пробудем в селе, он побежал домой. Но, вспомнив что-то важное, остановился и крикнул:

— Что забыл-то! В коммуну завтра поеду. С дедом-тятей. Насовсем. И тетя Милитина поедет, и Сережка. Заходи к нам, ладно?

— Обязательно зайду! Счастливого пути тебе, Ким. Зайду! — кричал я в ответ, радуясь и за Кима, и за Сережку, за Милитину и старого деда. Мне вдруг захотелось отблагодарить паренька за такую добрую весть, что-то подарить ему на память.

Я ощупал карманы. Ничего, кроме оторванной пуговицы. Но тут вспомнил, что в лавке были значки. Что уж может быть лучше этого!

— Погоди минутку, Ким! Я сейчас! — и побежал в лавку.

На мое счастье, среди значков оказался один такой, какой я видел у Лиды на груди: красноватый в виде флажка, на котором горели буквы «КИМ» Купив его, я выбежал на улицу к поджидавшему меня пареньку и нацепил значок ему на отворот ватника. Солнышко коснулось эмали, и она заблестела. Заблестели и глаза у Кима.

— Вот теперь ты настоящий КИМ, — сказал, волнуясь, я.

К Ионе вернулся без папирос, признался, что деньги израсходовал на значок для дружка-коммунара.

— Что, что? — начал хмуриться Иона. — Повтори!

— А чего повторять? Ты ведь не глухой. Деньги я потом верну, дома, — пообещал ему. — Для дружка же, он в коммуну…

— Хватит! — рявкнул Иона.

— Почему хватит? — встрял в перебранку Серафимчик. — Говори, Кузька, открывайся! Чего тебе бояться? — подзуживал он, явно стараясь насолить отцу за вчерашнее и заодно посмеяться надо мной.

— А ты тоже замолчи! — прикрикнул Иона на сынка.

— Докричишься! — отбрыкнулся Серафимчик, гладя опухшую губу. — У Кузьки, может быть, не только коммунишники в друзьях, а сам Калинин! Правильно я говорю, Кузь? Откройся же!

— Заткнись! — в отчаянии бросил я.

— Видишь, драгоценный родитель, — разве бы так он заговорил, если бы не высокая дружба? — продолжал подзадоривать Серафимчик. — У него и братчик не где-нибудь, а в губернском городе…

Иона пыхтел, теребил бачки, весь наливаясь гневом. Наконец стукнул кулаком по столу:

— Я кому сказал? Замолчи! А ты, — подскочил он ко мне, — забирай хундры-мундры — и с глаз долой. Завтра же!

Отсчитав сколько-то монет на дорогу, он пошел прочь.

Серафимчик, по-видимому, никак не ожидал такой развязки. Хлопая сивыми ресницами, он уставился на отца.

— Зачем ты так, батя?

— А-а, тебя я не спросил! Ишь, заступничек нашелся. Я еще и на тебя погляжу, будешь ты прикладываться к рюмке.

— А сам?

— Что сам? — взревел Иона. — Какое тебе дело до меня?

— Разошелся, как зверь.

Иона по-кошачьи подскочил к нему.

— А вот тебе и зверь! — наотмашь ударил он сына кулаком по голове. — Вот еще, еще, еще!..

— Иона Васильич, успокойся! — поднялся Григорий и, взяв его за локти, повел от сына, который трясся в злобе, зализывая опухшую губу.

— Это я запомню, запомню, — канючил Серафимчик. — И не думай, что с тобой останусь. Уйду! Лучше с чужеземцем шить, чем с тобой!

Иона опять стукнул по столу. Серафимчик умолк. Григорий глядел на отца и сына не дыша, а я стоял как неприкаянный.

Хлопнула дверь, в комнату вошел коновал с дочкой.

— Как у вас тихо! В эту минуту кто-то родился… — хитровато щурясь, произнес он. — А мы на примерочку. Готова?

Иона поднял голову. Прежде чем ответить, он долго глядел на вошедших, словно не узнавал их. Потом кивнул Григорию:

— Займись!

Мой Париж?

Домой? Откровенно говоря, я побаивался возвращаться в Юрово. С чем явлюсь? Что скажу?

Нет, домой сейчас нельзя. Сейчас самое время осуществить давнишнюю мечту — ехать за новейшими модами, утереть нос желтоглазому. Решиться, и все! Никола говорит: куй железо, пока горячо.

Я не спал. В тьме ночной мне виделся неведомый Париж с модными портными, с новыми выкройками, журналами, с выставленными повсюду напоказ разными костюмами, простыми и тройками, плащами и пальто, со всевозможными платьями, которые небось Ионе и во сне не снились.

Да, там уж было бы что перенять. Но ведь Париж-то не наш, буржуйский, закордонный, кто туда пустит будущего комсомольца. Почему Луканов не подумал об этом? Да и маловато в запасе выученных французских слов. Наверно, туда и денег много надо, а у меня что — одни Ионовы медяки. Как сунешься без всего-то? Вот если бы найти в наших местах парижских модных мастеров! Но есть ли они?

Постой, постой! Вечером Серафимчик грозил Ионе, что уйдет к какому-то чужеземцу. Может, это и есть один из модных парижских портных? Спросить?

Серафимчик тоже не спал. Возможно, бока побаливали — так ведь всыпал ему родной батюшка. Лежал сивач тут же, на полатях, от меня отделял его Григорий, устроившийся в середине. Этот вовсю храпел. Я осторожно перелез через него, лег рядом с Серафимчиком, тронул за плечо.

— Чего тебе? — шепотком спросил тот.

Помявшись, я открыл тайну и попросил подтвердить, верно ли, что он знает французского портного и где такой живет. Серафимчик хмыкнул.

— Ну знаю. Нестоящего парижского. Но кто за тебя будет по-французски изъясняться?

— Сам, — ответил я и в доказательство своих языковых способностей тихо произнес заученные слова: бонжур, шер ами, о ревуар, ля патри и еще несколько.

— Ой, Кузька, да ты и впрямь великий человек. Что ж, Калинин, всесоюзный староста, тоже, говорят, из мужиков вышел. Слушь-ко, поедем вместе. Оба и будем перенимать моды. Охотнее.

— Ты всерьез?

— А то! С батей я все равно не останусь. Дурак, что ли корпеть с ним после всего? Давай! Я тебе и на билеты дам, — пообещал оживившийся Серафимчик. — Думаешь, твоих пятаков хватит? А у меня кредитки похрустывают.

— Ври больше!

— А вот и не вру! — Серафимчик достал кошелек, раскрыл и дал мне пощупать. — Хрустят?

— Где ты взял?

— А это уж не твоя забота. Так вместе?

— Ты про дорогу скажи, — напомнил я. — Далеко ехать?

— Далеконько. За Ярославль. Но чего бояться? Поезд довезет…

Я колебался: верить или нет? Уж очень все просто у Серафимчика. Не заливает ли? И вообще, к чему ему трясти кошельком перед чужим для него мальчишкой? Чего ради? Но, вспомнив, как Иона бил Серафимчика, как Серафимчик обозлился на него, решил, что щедроты все эти он делает назло отцу. Насолить хочет ему. Что ж, это законно. Ведь и я собираюсь ехать за новыми модами не для радости Ионы. Намерения совпадали. А раз так, то надо поверить Серафимчику и ехать вместе. Не медля, сейчас же! Серафимчик подтвердил:

— Ага, сейчас, пока батя не очухался.

В темноте я осторожно спустился с полатей, не дыша оделся и на цыпочках вышел из дома. Следом за мной вышел и Серафимчик. Закрыв калитку, постояли, прислушались. Тишина. Можно идти на железнодорожную станцию. Только темно, не сбиться бы с пути, до станции ведь не близко, она где-то за Волгой. Пока оглядывали дорогу, перед нами неожиданно, как привидение, появился Григорий в одном исподнем.

— Куда вы, дурни? — облапил он нас своими ручищами, нацеливая то на одного, то на другого водянистый глаз.

— Тише! — предупредительно поднял палец Серафимчик. — Мы оба уходим. Но ты нас не видел, не слышал, понятно?

Мы поспешно зашагали, Серафимчик — с чемоданчиком, я — с пустой котомкой. Дойдя до околицы, я оглянулся: на крыльце еще белела крупная фигура Григория, он махал рукой, звал обратно. Его даже жалко стало. Теперь ему одному придется отдуваться за всех, на одного все шишки полетят.

Пройдя версты четыре, мы услыхали скрип полозьев.

— Не батя ли? — насторожился Серафимчик. — Григорий мог и брякнуть. Не хочу я встречаться с милым родителем! — Недолго думая, он свернул на тропу, сказав, что она и должна вывести нас за Волгу, а там уж ищи-свищи двух швецов-полуночников. Серафимчик еще и шутил.

Тропка довела только до реки, до первой рыбацкой проруби. Дальше — целина, снежные заструги, сугробы. Серафимчик шагавший до этого в своих щегольских белых бурках впереди, теперь уступил свое место мне. А мне куда тяжелее было пробивать целину в огромных подшитых валенках. Часто увязал в сугробах чуть не по пояс, но молчал, лез напролом, лишь бы Серафимчик не отставал, шел за мной.

Все было бы еще сносно, если бы на просторах Волги не разгулялся ветер, колючий, злой. Он так хлестал по лицу, что кожа деревенела, челюсти сводило. Серафимчик обернул шею и лицо шарфом, только для глаз оставив щелку, у меня же шарфа не было — в спешке забыл взять. Я поднимал куцый, вытертый воротничишко шубенки, но скрыться от ветра не мог.

— Жив ли, эй? — время от времени окликал меня шедший позади, прячась за мою спину, Серафимчик.

Чтобы не выдать себя, как я устал и промерз, в ответ я еще сильнее шлепал валенками-утюгами по снегу. Думал об одном — скорей бы преодолеть это многоснежье, выйти на берег, где виднелся, перелесок и где должно быть потише. Там можно будет немножко и передохнуть. Но, выбравшись на берег, я увидел: нет никакого перелеска, за него я, оказывается, принимал темный закраек неба. Ветер и на берегу не унимался, гнал поземку. И нигде ни тропинки.

— Кажется, зашли… — жалобно булькнул Серафимчик и, расширив прорези для глаз, огляделся. — Ты не устал?

— Нет!..

— А у меня чемодан оттянул руку.

— Давай понесу, — я тотчас же взял у него чемодан. На все я был готов, лишь бы Серафимчик не передумал, не повернул обратно.

Пройдя еще немного, Серафимчик заканючил, что хочет курить. Я обернулся к нему: помогать, так во всем! Распахнув шубенку, загородил ею от ветра голову требовательного попутчика. Спичка загорелась, огонь немножко подпалил шерсть шубенки, но зато и папироска задымилась. Серафимчик благодарственно похлопал меня по плечу: выручил, мол, спасибо. Но, накурившись, он захотел пить. Я утолял жажду снегом, малость помогало. Горсть снега протянул и Серафимчику.

— Позобай!

На дорогу мы вышли уже на рассвете. Первого же встречного спросили, сколько осталось идти до станции. Ответ не утешил: верст десять с гаком. Серафимчик присвистнул. А когда стали попадаться встречные подводы, каждую он провожал взглядом. Я при этом затаивал дыханье: все больше и больше боялся, как бы попутчик не повернул обратно. Ему что — Иона примет, ну может, для порядка отвесит оплеуху-другую. А мне теперь уж путь к «гусару» закрыт.

— Похлебать бы сейчас щец с мясом, а, Кузь? — по-прежнему шагая позади меня, подал голос Серафимчик. — Или картошечки со свининой. Батя с Гришухой поди уж завтракают. Ты хочешь?

Я сглотнул слюнку:

— Ничего не хочу.

— Счастливчик! А я голодать не могу. Однажды вот так же в дороге проголодался, так ноги задрожали и упал.

«Неужели и сейчас задрожат у него ноги, неужели упадет? — напугался я. — Тогда все пропало». И начал просить его:

— Серафимчик, не надо… не думай о еде. Я не думаю — и ничего… Ты о станции думай.

— Есть хочу! — твердил Серафимчик. — Щец бы…

— Есть, есть, — рассердился вдруг я. — Тогда бы и не шел, обжирался бы щами да получал синяки от своего бати.

— А ты не больно разевай рот! — прикрикнул на меня Серафимчик. — А то я могу…

Он не досказал, но я и так знал, что Ионов сынок все мог — и обругать, и дать взбучку, а самое главное — отказать в покупке железнодорожного билета. Без билета же далеко не уедешь!

На железнодорожную станцию мы пришли вконец обессилевшие. К счастью, на поезд не опоздали. Серафимчик успел не только билеты купить, но и постоять у буфетной стойки, выпить водки и закусить. Я вынул было свои пятаки, чтобы купить бутерброд, однако в тесном зальце зазвенел колокольчик: надо было садиться в вагон.

В вагоне, переполненном и душном, мне удалось забраться на верхнюю полку под самый потолок и лечь калачиком среди корзин и мешков, а Серафимчику, разомлевшему от выпивки, кто-то уступил место на лавке. Вагон качало, колеса отчаянно стучали на стыках рельсов, и я, чтобы не свалиться, ухватился за стойку. Тепло разморило меня, и я забылся во сне.

Проснулся утром. Окно розовело от солнца. В вагоне людской гуд. Пахло хлебом, онучами, потом; из рук в руки переходил большой закоптелый чайник, наполнялись кипятком кружки, чашки. У меня кружилась голова, во рту пересохло и тоже хотелось пить. Но прежде чем слезть, поглядел на то место, где вчера сидел Серафимчик. Сейчас его тут не было, на его месте сидел дюжий мужик с бородой Христа.

— Серафимчик! Эй, Серафимчик! — закричал я.

— А ангелочка, херувимчика не хочешь? — откликнулся снизу человек с Христовой бородой. — Твой Серафимчик когда ишшо вылез, в самом Ярославле.

— Как? — всполошился я. — Не может быть, тут он где-нибудь, тут.

— Тогда поищи, — прогрохотала Христова борода.

— Слезай, попей кипяточку, малый, — позвала меня пожилая женщина, раскрывая сумку с едой. — Доедешь небось и один. Тебе куда?

И только после этого вопроса до меня дошел весь ужас моего положения: точного-то адреса Серафимчик не назвал, велел всецело надеяться на него. Вот и понадеялся! Что же теперь делать? Я совсем растерялся. Негодовал на Серафимчика и злился на себя. Кому доверился-то? Не знал, что ли, его? Разве мало он насмехался над тобой? Погуляет он в Ярославле и опять к бате под крылышко. А я?..

От волнения или от чего другого у меня сильнее закружилась голова, и все поплыло перед глазами. В висках — стукоток. Дотронулся до лба, руку, как огнем, обожгло. Что это? Неужто захворал?

— Паренек, где же ты? — снова послышался женский голос. — Или туда тебе подать?

Но теперь и пить мне расхотелось, не до этого. Стукоток в голове становился все болезненней, все тяжелее стало дышать.

…Ничего я не помнил, кто и где снимал меня с поезда. Очнулся в незнакомом помещении. Белые стены, белые занавески, вся в белом какая-то женщина, склонившаяся надо мной и щупавшая пульс.

— С пробуждением! — улыбнулась незнакомка.

— Где я? — разжал я сухие губы.

— В больнице, голубчик, — ответила женщина. — У нас в гостях. Спокойно, спокойно, сейчас уже ничего страшного.

— А было страшное?

— Ты, дружок, перенес сильное воспаление легких. Видно, тяжеленька была у тебя дорога. Все метался и бредил модами, ругал какого-то Серафимчика.

— Моды, Серафимчик? — я постепенно восстанавливал в памяти дорожные происшествия. Да, ехал за модами, ехал не один, с Серафимчиком, но тот бросил меня в пути, бросил, несмотря на уговор. Ясно, из-за него я и простыл, ведь сколько шел впереди, защищая его от ветра, да еще глотал снег, когда под тяжестью Серафимчикова чемодана потел.

— Откуда будешь-то?

— Из Юрова. Деревня есть такая на Шаче, в буйской стороне.

— Далеко заехал. Знаешь, где ты сейчас? В Вологде.

— В Вологде? — удивился я.

— Да. Здесь тебя и сняли с поезда. Больного, в жару. Но теперь, повторяю, все страшное позади. Деньков через пятьотправим в твою буйскую сторону. Мама небось ждет?

…На это я мог бы ответить неделей позже, когда увидел мать. Встретила она меня горестным вздохом: «Господи, что же это происходит? — И распорядилась: — Ладно, живи пока дома. Батьке в чем ни то будешь помогать. Сослепу уж сколь разов обсчитывался, Дела-а!..»

Тетрадь третья Здравствуй, ячейка!

Невеселая весна

Радоваться? Мама с некоторых пор, точнее — с весны стала называть меня молодым хозяином. Но радоваться ли? Весна стояла ненастная, целыми днями моросили дожди, а мне одному приходилось пахать на усталой Карюшке раскисшую землю.

Ох уж эта пахота! Плуг часто зарывался по самую станину, и новокупленная Карюха вставала, хлопая боками. Чтобы вытащить орало, приходилось и мне впрягаться в постромки, а когда и это не помогало, круто поворачивать лошадь в сторону, плуг в таких случаях накренялся и, прочеркивая на полосе полукруг, вылезал из земли. Надо ли говорить, какой изуродованной оказывалась вспаханная полоса. Страшно было глядеть на нее. Но мать, приходя в поле и оглядывая мою работу, ободряюще кивала:

— Слава те господи, еще полоску взрыли. Боронкой теперь ее, боронкой…

На бороньбу она посылала Митю и Вову. Вова вел Карюшку под уздцы, а Митя погонял вожжами, идя за бороной. Я все же имел перед ними преимущество — мне, как пахарю, разрешалось обуваться в старые отцовские сапоги, а братишки шлепали босиком — для них сапог не находилось. Вова жаловался, что ноги зябнут, но Митя держался самоотверженно. Он засучивал штаны, распахивал ворот рубашки, сдергивал с головы кепчонку, делая вид, что ему даже под дождем не только не холодно, а и жарковато. Ясно: будущий моряк закалялся. За зиму Митя повырос, шире стал в плечах, не в пример бледному, словно обескровленному Вове, порозовел.

Но хотя братчики вдвоем управляли Карюшкой, она все время сбивалась на неровной пахоте с шага, и борона выписывала зигзаги. Маме ничего не оставалось делать, как брать железные грабли и процарапывать непробороненные пласты. Завершал работу на полосе отец, но тоже не без помощи мамы. Так как зрение у отца стало еще хуже, мать была у него вроде поводыря — привязав его за веревочку, шла впереди, а он, держа небольшую дистанцию, шагал за ней с лукошком, поминутно спотыкаясь. Конечно же, рассевал неравномерно.

— Ты на меня гляди, Ваня, — просила при этом мама.

— Гляжу, да ведь…

Как ни трудно было ему, полуслепому, он по-прежнему никогда не жаловался на свои недуги.

Из лавки ему пришлось уйти: при ревизии оказалась недостача. Обсчитывался, обсчитывался — и вот итог: в кассе не хватило около двухсот рублей. Ревкомиссия предложила внести недостачу в рассрочку. На этот раз отцу пришлось расстаться со своим темно-синим костюмом-тройкой. Перед продажей мы перелицевали его (отец сказал, что это уже в третий раз!), хотели нагнать лоск. Но где там? Продали за бесценок. После этого отец повел на базар Карюшку, да вовремя остановил его Топников. Сколько-то он дал ему взаймы из своей зарплаты и наказал не торопиться, выплачивать постепенно.

Из-за этой недостачи не мог приехать домой Алексей, а уж он помог бы пахать и сеять. Решил остаться в городе, снова стал курьерить в газете да подрабатывать на волжских пристанях, чтобы скопить деньжонок для покрытия отцовского долга. Он и экзамены не все сдал.

Лавку отец передал перцовской делегатке Степаниде, бойкой, властной женщине, овдовевшей в последний год гражданской. Правда, вначале она все отказывалась, чуть ли не каждый вечер прибегала к нам, жалуясь, что у нее ничего не получается, что не приспособлена она к торговле, не ее это дело, а, должно, лабазниковское. Но отец кипел: как это лабазниковское? Подумала ли ты, делегатка, что говоришь? Да мы должны своей торговлей на хвост и горло наступить этим Лабазниковым.

— Не привыкнуть мне, Петрович! — сокрушалась Степанида. — Я лучше пойду камни ворочать, землю на тачке возить. Что угодно, только не торговать. Не умею.

— Должна! У тебя ж зрение, Степушка!.. — настаивал отец.

И подсказывал, что и как делать, как раскладывать и сохранять от порчи товары. Степанида не умела пользоваться счетами. Отец научил ее и считать. Кстати сказать, глядя на них, я тоже научился орудовать костяшками счет.

Нет, не ушла Степанида из лавки, со временем привыкла к незнакомому делу. Слепой-то, мол, ты слепой, а увидел, что к чему, сумел настоять на своем, и теперь, дескать, никаким уж Лабазниковым не сдадимся.

Сам отец в лавку не ходил — стыдился, что еще не до конца выплатил долг. Мы с «младенцами» с нетерпением ждали, когда почтальон принесет перевод от Алексея. Расплатился бы отец, и все бы с облегчением вздохнули.

Впрочем, расплатиться отец мог очень скоро, если бы воспользовался случаем. Как-то он, идя домой с поля, нашел на дороге желтый дерматиновый портфель. Поднял, счистил грязь, сунул под мышку, думая-гадая, чей такой, кто обронил. Дома начал спрашивать мать, не видела ли она кого с таким портфелем. Она пожимала плечами: не доводилось. Но тут же посоветовала раскрыть, может, по бумагам узнается.

Открыл, а там деньги. Новенькие червонцы, целые пачки. У мамы и глаза на лоб: в жизни не видела она такого денежного богатства! А уж о нас, пацанах, и говорить нечего, мы просто остолбенели. Да таких денег хватит не только долг покрыть.

— Считай, что ты стоишь, — вдруг потребовала мать.

— Считать? — Отец обернулся к нам, все еще не пришедшим в себя от такой неожиданности.

Мы молчали. Отец вынул сначала одну пачку, потом еще и еще, подержал их на ладонях, потрогал пальцами бумажные склейки.

— Чьи же они? Кто обронил?

— У главного дяди с сырзавода я видел желтый портфель, — сказал Вова.

— У председателя артели?

Вова утвердительно кивнул.

— Стало, его деньги! — решил отец. — Знамо дело: срок же подошел расплачиваться со строителями нового засольного подвала. Да и своим, сыроделам, чай, время платить.

Он подумал немного и, затолкав деньги обратно в портфель, накинулся на Вову:

— Что же стоишь? Беги к нему, успокоить человека надо. Хотя погоди, что мать скажет? — Отец, напрягая зрение, взглянул ей в глаза.

— А чего говорить? Чужое — не свое! — со вздохом отозвалась она. И прикрикнула на Вову: — Кому велено. Беги! И ты с ним! — бросила Мите.

Иногда к нам заходил дядя Миша. Постарел он, еще темнее стал лицом. Добравшись до передней лавки, он садился, расстегивал ворот рубашки, мешавший дышать, и, отдохнув немного, начинал спрашивать меня, почему я засиделся в деревне у батьки и матки на хлебах.

— Не трогай ты его, Михайло, — просил отец. — Без него бы мы ноне ни крохи не посеяли.

— По-твоему выходит, он должен изменять рукомеслу? — повертывался дядя Миша к отцу. — Ай, Иван, Иван, зря ты парня держишь.

— А может, я сам держусь? — горячился я.

— Це-це-це, понимаю, — почесывая заскорузлыми пальцами спутанную бороду, косил дядя на меня глаза. — Не поладил с желтоглазым — и портновству отказ. Так, что ли?

Напоминание об Ионе вызывало у меня горечь, я чувствовал, как начинали дрожать губы.

— Говорю же — не трогай его, — снова пытался отец удержать дядю от расспросов.

— Что же, могу и помолчать. Токо вот что, Иван: сам ты потерял рукомесло, ни с чем остался, этак же можешь и Кузьку загубить. Так-то, брательничек!

Посетовав на отца, он тянулся к нему за кисетом, закуривал, затем, по прежней привычке, отсыпал себе махорки про запас и уходил, недовольно откашливаясь.

Как-то он встретил меня на улице и придержал за руку.

— Слушь-ко, а о плотничьей задумке ты не забыл? Авось способнее будет? Хошь, я с братанами Петровыми потолкую? — Он пощупал мои руки повыше локтя, похлопал по спине. — Жидковат, верно, но ежели теперя вдоволь попить крови… Завтрева пойду одну животину колоть, не зевай — забеги, хвати ковшичек. Для здоровья!

От одной мысли о крови меня затошнило, и дядя Миша растерянно заохал:

— Ох ты, господи, какой нежный народ пошел! Ладно, не говаривал я, успокойся.

Помолчав, потеребив бороду, он все же спросил меня, чего я хочу. Я не ответил.

— Ну, Кузька, не узнаю тебя, — развел он руками. — Выходит, впрямь испортил тебя желтоглазый. Тяжелый он человек. — Порылся в карманах. — Ах ты, закурить-то и нет. Пойду к батьке. А ты вот что, — он немного подумал и тряхнул своими лохмами, — иди-ка с девками гулять. Пора!..

Я пошел на Алексеев чердак. Давно ничего не читал. И так захотелось прикоснуться к книжке.

В июне наконец-то были брошены в землю последние горсти семян, посажены последние картофелины. Казалось, теперь-то уж будет полегче дышаться. Где там, мать не дала ни мне, ни братишкам, ни Карюшке и недели отдохнуть — снарядила на «навозницу». Вступало в свои права лето, после долгих непрерывных дождей заведрилось, над полями и лугами поплыло звенящее марево. Припекало. Хотелось бежать на реку, а не копаться во дворе с навозом. Но мать никого и на Шачу не отпускала. Вот уж, говорила, вывезем навоз, подпарим земельку под озимку, тогда уж…

Все знали, что и после навозницы у нее найдется дело для каждого. Поэтому мы все же тайком, по одному, бегали купаться. Спасибо отцу: он нас выручал — то одному, то другому кивал — беги, мол, без оглядки, а если спросит мать, скажи, что папа послал во делу. «Дело» должен был придумывать каждый, кому выпадало счастье нестись на Шачу, смывать с себя пот в ее чистейшей воде. Чаще других отпускал отец Митю, при этом пояснял:

— Моряку без воды нельзя.

Свободным от полевых дел был Коля-Оля. Он водился с маленькой Люсей. Чтобы не убегал, не оставлял сестренку одну, без надзора, мать запирала калитку.

— Пап, а если бы и нам в коммуну? — подкатывался я к нему.

— Какую коммуну?

— Такую, как в подгородчине, у дяди Степана, у буденовца. — Видя, что отец прислушивается ко мне, я спешил рассказать, что там видел своими глазами, что шили для коммунаров. — Вот бы, папа, а? — торопил его.

— Какой ты скорый, — усмехался отец я прикрикивал: — Давай поживее скреби навоз, коммуна, вон мать едет, а у нас и конь не валял…

Я не понимал его: слушал-слушал, а ни да, ни нет о коммуне не сказал. Ох уж эти взрослые, такие тугодумы! А вообще, я пытался и оправдывать отца, ему есть о чем и задуматься: недостача-то еще не до конца оплачена. Найденные деньги он отдал председателю все, до копейки. Председатель сколько-то давал ему за «великую честную услугу», но он не взял.

Как-то вечером он поднялся ко мне, в Алексеев уголок, куда я забирался чаще и чаще, потому что нашел там растрепанный томик Пушкина. Осторожно ступая, отец подошел к ящику, за которым я сидел, и протянул мне руку. В ней были деньги.

— Алексей прислал, только сейчас получил, — сказал он, светлея лицом. — Утром отнесу, останется за мной пустяк. Спасибо Алексею.

Присел рядом со мной, заглянул в книжку:

— Что читаешь?

— Пушкина. Про памятник, который он себе построил, то есть воздвигнул. Этот памятник выше Александрийского столба. А где такой столб, пап?

В книге было написано не столб, а столп, но я думал, что тут ошибка. Отец не поправил меня, но адрес назвал: это в Ленинграде, на тамошней главной площади, у дворца, в котором раньше жили цари.

— Понятно он пишет, красиво, — сказал я.

— Он и жил красиво, — пояснил отец. — Гордый был, царям не уступал. За то они и убили его. Гордый и честный!

Пододвинувшись ко мне, отец заглянул мне в глаза.

— Давно я хочу спросить тебя, сынок. Да, о той находке. Тогда ты молчал, все говорили, глядели на деньги, а ты не глядел и молчал.

— Нет, и я глядел, — уточнил я.

— Да? Но я не заметил. Ладно. Скажи, о чем же в таком разе ты думал?

— Это тебе надо знать?

— Надо, сынок.

— Я думал, как много в твоих руках денег, целое состояние. Думал, что ты мог бы не только уплатить долг, но и поехать на них хоть в Москву, хоть куда, к самому ученому доктору лечить глаза. Думал, мог бы ты купить себе новую тройку лучше той, проданной…

— Только об этом думал?

— Нет.

— О чем же еще, сынок?

— Я думал о том, кто эти деньги потерял. Если они казенные, то за потерю их виноватого посадили бы в тюрьму.

— А если бы неказенные?

— Папа, это мне не приходило в голову. Я стоял и боролся сам с собой, думая: пользоваться тебе этой находкой или нет?

— Та-ак…

— Себя я переборол. К чему нам чужие деньги? Мы избыли бы свою беду, зато на других навлекли бы горе. Чего тут хорошего?..

Я говорил волнуясь, а отец с волнением слушал, то и дело трогая дрожащей рукой мой вихор, и, дыша мне в висок, просил:

— Не стесняйся, говори-говори.

— Я глядел на тебя, папа. Не знаю, почему ты не заметил. Глядел и на деньги и ждал, что ты решишь. Я хотел, чтобы и ты на них не позарился. Ага! Чужое ведь, не заработанное. Так и мама после сказала.

— И не жалко было, когда я не взял у председателя ни копейки за находку?

— Не жалко!

Отец обнял меня, прижался прокуренными усами к щеке.

— Такой ответ я и хотел услышать от тебя, сынок. Спасибо! — проговорил он. Затем встал, заходил по тесному чердаку, заставленному ящиками с книжками и разной рухлядью, спотыкаясь на каждом шагу. — Переборол себя! Это хорошо, сынок. Человек там и начинается, где он берет верх над дурными чувствами, в первую очередь над своими. Так-то вот…

В ячейку!

Наконец-то приехал Алексей. Приехал осенью перед началом нового учебного года на несколько дней. Первое, что я увидел на нем, это — юнгштурмовку защитного цвета. Гимнастерку обтягивал в талии широкий ремень, через плечо наискосок перекинулась портупея, которая поскрипывала при малейшем движении, а на груди сверкал кимовский значок.

Был Алексей весел, неугомонен, с полным коробом новостей. Еще за столом, поедая глазунью, на которую мать не пожалела полдесятка яиц, он азартно рассказывал о «войне» в рабфаке с разными уклонистами заявил, что кое-кого с треском вытурили.

— А у вас как, — обернулся он к отцу, сидевшему напротив него, у кипевшего, самовара, — бродит «деревенское вино»?

Отец вскинул голову. Как же, бродит! И крепость его кое-кому пришлась не по нутру. Силантий, например, стал совсем не похож на себя: одну лошадь свел на двор крикуна Осипа Рыбкина, а постоянных работников рассчитал.

— Налогов, что ли, напугался?

— Всего скорее, хитрит, — ответил отец. — Тоже и Лабазниковы. Да вон, слышишь их голос…

Вместе с легким ветром в открытое окно врывались звуки граммофона и хриплый напев:

— Видишь, о златых горах затосковали. Это племяш Демка надрывается. Ездил в Питер, к своим. Вернулся, слышно, дом продавать. Напоследок пьет, гуляет, ни девкам, ни бабам проходу не дает… Только выйдет ли это что с продажей, кому такие хоромы по карману? — Тут отец пощипал усы и вздохнул: — М-да, подумать, так непонятно как-то: один этот боров занимает этакую громадину, а другие вон целыми семьями в лачугах. Взять тоже шачинскую школу. В развалине ютится.

Школа! Мы, мальчишки, не раз загадывали о новой школе. А сейчас и отец…

— Так, может, сельсовет и купит этот дом? — сказал я.

— Сельсовет небось и так может взять, если захочет. Имущество-то, почитай, бесхозное, — ответил отец и взглянул на Алексея. — Как ты думаешь? Может?

— Вполне. Даже пора! — подтвердил Алексей.

— Ты о себе-то скажи, что и как, — попросила мать. До приезда Алексея она говорила, что вот увидит он, как тут слепые да малые живут, и останется за старшого.

— О себе что говорить? — приподнял он узкие плечи. — Поотстал малость с учебой, но ничего, все наладится. Надо ж кончать рабфак!

Мать покачала головой и вышла на кухню. А Алексей собрался в сельсовет. Там был Топников, у брата нашлось какое-то дело к нему. Я выбежал за братом. Мне нужно было узнать, получил ли он мое прошлогоднее письмо, которое я посылал для передачи Капе. Ответ озадачил меня: никакого письма не получал. Я не понимал: почему так не повезло письму, адрес, что ли, неправильно написал?

Вернулся Алексей лишь под вечер. После встречи с Топниковым он заходил еще к Михаилу Степановичу, который собирался к себе на родину, расставаясь о учительскими делами: здоровье его совсем расстроилось.

— Знаешь, что поручил мне дядя Максим? — подмигнул Алексей.

Я пожал плечами: откуда мне знать?

— Будем ячейку создавать.

— Ой! — Эта долгожданная радость сию минуту отразилась, наверное, и в глазах, и на лице, в каждой клеточке у меня.

— Так что завтра в семье Глазовых прибавится еще один комсомолец. А в деревне? Впрочем, завтра все подсчитаем. Ну, Кузьма, во фрунт! — Алексей опять шутил, только и он своей радости не мог скрыть. И конечно же от того, что увидел своих родных и близких, хоть на малое время попал домой, под родительский кров.

Весь следующий день он пробыл с нами. Собрались мы в палисаднике, под березами. Пришли Никола, Шаша Шмирнов, Панко. Потом прибежали Федя-маленький, его сосед Мишка Кульков, а под конец завернула на наши голоса Глафира, которая, подойдя, заискивающе улыбнулась Алексею и справилась: «Не помешаю?», на что Алексей ответил, что у нас секретов ни от кого нет.

Сначала он прочитал несколько страниц из красной книжечки — это была речь Ленина на Третьем съезде комсомола, затем стал знакомить с уставом.

— Мы знаем устав, читали, Топников приносил, — сказал Никола. — Давай ближе к делу.

— Созрели, как ягодки, — преодолевая застенчивость, добавил Шаша.

— Ну, раз так, то давайте решать. Кто за ячейку?

Голос Алексея прозвучал в тишине как-то необычно, с торжественной приподнятостью. Ждать не пришлось, все, за исключением Глафиры, подняли руки. Алексей поглядел на нее, что-то хотел сказать, но не стал и принялся раздавать нам чистки — писать заявления. Когда подошел к Глафире, та с ужимочкой сказала:

— Я подожду.

— Она батьки боится, — бросил Никола. — Батька у ней злющий самогонщик.

— Научилась и она не хуже батьки выгонять первач, — заметил Федя-маленький.

Глафира рассердилась.

— Сами вы злюки-перезлюки. И безобразники.

— Это еще что такое? — вырос перед ней Никола.

— А то… Кто заваливал зимой нашу калитку? Это, скажешь, не безобразие?

— А кто начал? Кто пинка дал Панку? Эх ты, красуля, замолчала бы. Тебе бы только мужиков спаивать. Смывайся, обойдемся без тебя.

— Что ж… — Глафира махнула подолом. — И уйду! Нужны вы мне, беспортошные ячейники.

Она гневно вскинула красивую, с длинной темной косой голову, сверкнула синью глаз, повернулась и, покачивая бедрами, пошла прочь. Алексей долго глядел ей вслед. Как-то он говорил, что Глафира интересная. Может, она нравилась ему и сейчас и он жалел, что она уходила?

Только когда Глафира скрылась за палисадниками, Алексей обратился к нам.

— Где будете писать заявления — здесь сейчас или дома?

— Зде-есь! — хором ответили мы.

Тут подошел к нему Федя-маленький. Он надул губы.

— Почему мне не дал бумажку?

— А тебе, Федя, сколько годов? — спросил Алексей.

— Больше двенадцати. Чего еще?..

Алексей сказал, что, конечно, возраст уже немалый, но придется подождать немного, в комсомол принимают с четырнадцати.

Федя сразу приуныл, поскучнел.

— Вам хорошо, а мне?.. Все один да один…

— А ты приходи к нам, Федя. Мы ведь тебя не гоним, только рановато подавать заявление. Понял?

— Чего понимать, жалко вам, жалко…

Поморгав, Федя тоже пошел домой. Разобиженный, опечаленный. Сердобольный Шаша начал было упрашивать Алексея, чтобы он принял Федькино заявление, может, никто не будет проверять его возраст. Федю было жаль и мне. Недавно у него умер отец, старший Луканов — мой учитель и заступник перед Ионой. И я тоже с просьбой поглядел на брата, но он замотал головой:

— Нельзя начинать доброе дело с обмана…

Невесел был Панко. Написав заявление, он сел, прислонившись к березе, и о чем-то напряженно думал. Алексей подошел к нему.

— А ты что?

Панко молчал.

— Да говори, что с тобой?

Панко сунул ему заявление и спросил:

— Ты говоришь об обмане. Нехорошо, верно. А как быть мне? Если я скажу бате о комсомоле, он и нож к горлу…

— А что ему помешал комсомол?

— Ходят тут всякие, наговаривают…

— Кто ходит?

— Есть кому… — сказал Панко и снова замолчал.

— Ладно, я схожу к дяде Василью.

— Не надо, не надо! — забеспокоился Панко. — Лучше я не скажу. Потом я придумаю что-нибудь.

Через неделю Алексея вызвали в город, в рабфак. Ему так и не удалось дождаться решения волкома о принятии нас в комсомол. А он так готовился к этому! Целых два дня заставлял меня и Митю писать лозунги на кусках обоев, только что запасенных отцом для оклейки избы. Вышагивая по скрипучим половицам нежилого этажа ковчега, он рифмовал, а мы с Митей выводили крупными буквами:

Нерифмованных лозунгов Алексей не признавал. Запомнятся, говорил он, только лозунги-частушки. И он диктовал и диктовал нам. Куски обоев между тем таяли. Когда мы развернули последний кусок, Алексей досадливо пожал плечами.

— Уже все? Вот те на! А мы еще к девчатам ни с единым словечком не обратились, а они должны прийти к нам на собрание. — Подумав, потирая подбородок, он продиктовал: — Пишите две строчки:

— Пожирнее выводите восклицательный знак. Вот так. Здорово, а? — улыбался он. — Все лозунги развесим мы на наших березах. Еще бы флаг достать. У нас нет красного материала? У мамы, кажись, платок был?

— Он старый, с дырками, — сказал Митя. — Надо у Степаниды попросить, в лавке.

Но старания наши оказались напрасными. Алексей уехал, билеты нам вручал какой-то угрюмый работник волкома, он все куда-то торопился. Когда мы с Митей стали развешивать лозунги-частушки, волкомовец поморщился.

— Означенная самодеятельность ни к чему…

Праздника, который готовил Алексей и которого мы ждали, не получилось. Уходя, волкомовец сказал, что мы пока прикрепляемся к волостной ячейке, так как «вопрос об организации ячейки в Юрове волкомом еще не решен». Один, кажется, Панко был доволен, что так тихо прошло вручение билетов. Он долго разглядывал профиль Ленина, отпечатанный на билете, потом завернул драгоценный документ в платок и, положив во внутренний карман пиджака, направился домой. Я было догнал его и пошел рядом. Но когда мы поравнялись с его домом и увидели открытое окно, в которое глядел дядя Василий, Панко остановил меня:

— Больше не надо, а то «отче наш» не в духе.

И Панко тяжело зашагал по ступенькам крыльца, и шаги эти болью отзывались в моем сердце.

Я вспомнил, что Алексей перед отъездом наказывал мне почаще бывать у Панка, не давать его в беду. Парень он пытливый, но и легко ранимый.

Да, да, Панку надо помогать. Пусть и не понравится дяде Василию, а буду ходить к нему, буду оборонять Панка.

Разное

Вообще-то, в Юрове называли Панкина отца не просто дядей Василием, а Василием Пятым. И не по младости. Уж если говорить о возрасте, то он был едва ли не самым старшим среди всех его тезок в деревне. Пятым числили потому, что жил он на краю селения, где кончался счет домам, а значит — и людям.

Как дом дяди Василия был на отшибе, так и сам он жил как бы в одиночку. Ни к кому не ходил, никого не звал к себе. Некогда ему было, как он говаривал, лясы точить. Это был трудяга, без дела не мог и минуты просидеть.

Принуждала, конечно, большая семья. Только выдал двух дочек, как подросли сыновья. Старший, Константин, как и другие его сверстники, портничал тоже где-то в Приволжье, средний, Игнат, некоторое время ходил с ним, потом женился, отделился и «прилип» к земле, не забывая посасывать отца, а Панко еще только вставал на ноги. Одних надо было обуть и одеть, другим помочь, а хозяйство не ахти какое: всей земли было несколько полос. Правда, после отца, то есть моего дедушки, осталась в наследство десятина купчего покоса, но только один белоус рос на этой купчей. Жесткий, как проволока. Какой от него толк!

Вот и приходилось прирабатывать, тачать да подшивать сапоги. На работу он не обижался, никогда она не была ему в тягость, в ней он находил усладу для себя. Бывало, подколачивает подметки и в такт молотку вполголоса как бы вторит:

— Так-так-так… Скоро и Костюшка выйдет в люди. Так-так… Оженю, хозяином будет. Дом? Придется и для него рубить. От этого не уйдешь, на том деревня держится. Так-так…

Когда в округе организовался комитет взаимопомощи, дядя Василий стал и о нем рассуждать.

— Комитет? Посмотрим и на него. Как знать — авось с ним будет полегше. Сперва-наперво приглядеться. Так. После Костюшке отписать, вот, мол, каки дела пошли у нас. Так-так…

Изменился, непохож на себя стал дядя Василий, когда нежданно-негаданно с Приволжья пришло известие: сын погиб от молнии во время грозы. Случилось это прошлым летом. С месяц, а то и больше, дядя Василий немым ходил, только губы тряслись, ловя слезы: не все они падали в дремучую бороду, иные скатывались на усы. Руки сделались неподвижными; большие, все в порезах, они висели как плети. И все ему стало немило, ничего не мог делать.

В углу накапливалась куча сапог и ботинок, ждавших починки, но дядя Василий не притрагивался к ним. Когда подходил к свалке сапог, то взгляд его как бы спрашивал: а это зачем?

Тетка Надежда, седенькая жена дяди Василия, сокрушалась: не рехнулся ли батько?

Только осенью в доме на отшибе вновь застучал молоток. Теперь уже в работе дядя старался избыть свое горе.

Сапожничал Василий Пятый сызмальства. Кроме него в Юрове было еще два сапожника, казалось, работы не напасешься. Но нет, у дяди Василия ее не убывало, иные даже из «вотчин» других сапожников шли к нему то новые головки сделать, то обсоюзить валенки, то ботинки стачать. Верно, не так уж красиво сделает, но зато крепко, надолго. А мужику это и надо.

Был дядя Василий высоченный, в избу входил сгорбившись, чтобы не стукнуться головой о притолоку. Широкогрудый, бородатый, с крупными рабочими руками. Силища в его руках была громадная, любую кожу, хоть юфть, хоть подошвенную «соковку» шутя растягивал и набивал на колодку.

Работал он с потемок до потемок; редко я ходил к дяде, но всегда, когда бывал у него, видел одно и то же: сидел он перед боковым окном в фартуке на лукошке с натянутой для сиденья кожей. Справа, на щербатой лавке, острые ножи, банки с гвоздями, колодки, на стене — мотки дратвы, пахнущие варом. Как ни хлопнешь дверью, а она у дяди Василия тяжелая, он не повернется. По шагам узнавал каждого входящего в дом.

— Это ты, племяш? Садись! — скажет шепеляво, не раскрывая рта, чтобы не выронить гвозди: порцию гвоздей он обычно держал во рту, выставлялись только шляпки, так удобнее и скорее можно было их взять.

Сяду и гляжу, как он подколачивает каблук или подошву, как тачает голенища или подшивает валенок. Больше всего удивляло меня его уменье шить изнутри. Приладит к валенку подошву, протащит один конец дратвы вовнутрь и начинает вести строчку. Одна рука, левая, так и остается в голенище с концом дратвы. Проткнет туда шило, рука мгновенно поймает его и к острому кончику присоединит щетинку, вплетенную в конец дратвы; шило вытаскивается обратно, а вместе с ним выходит и щетинка, в то же отверстие посылается встречная: дернет мастер за концы, и дратва тонкой змейкой взовьется, глядишь — и есть стежок, а за ним второй, третий…

— Дядь Василий, а как это ты вслепую-то?

— У-у, вслепую, — передразнит он шепеляво. — А рука не глаз?.

— Знамо, нет.

— Шалишь, у сапожника рука — глаз! Да еще какой! — утверждал он категорически.

Больше одного вопроса я не задавал: все равно ответит только на один. Некогда, совсем некогда ему отвлекаться.

Свое дело он любил. Никогда сразу не расставался с готовой вещью. Новые сапоги обязательно поставит на лавку и целый день поглядывает на них. Только после этого отдавал заказчику.

Хотелось ему, чтобы и сыновья тоже пошли по сапожному делу. Но только Панка заставил сесть рядом на заранее припасенное лукошко с верхом, обтянутым такими же, как и у своего, кожаными ремешками. Он и этому был рад, считая, что династия сапожников Глазовых будет жить! Но Панку скорехонько надоело это сидение. Не о таком деле мечтал он, когда еще учился в школе. Однако ему не хватало смелости заявить отцу ни о Волховстрое, о котором говорилось в школе, писалось в газетах, который звал к себе новизной, необычностью стройки, ни о поездке на другие стройки, пусть и менее известные. Почему? Всего скорее, из-за боязни оставить в одиночестве обиженного судьбой отца.

Днями сидел Панко на своем лукошке по левую руку от отца, тачая, забивая в подметки гвозди, постукивая молотком. С тоской глядел на зеленую улицу, на кипящие тополя под окнами. Зато когда вырывался из дома, бежал вместе со всей оравой на реку или в овраг к камню-лежаку, был весел. И в такие минуты как-то не хотелось верить, что его может обидеть отец, такой тихий и степенный.

Но беспокоился Панко не зря. Как-то утром (это было через двое суток после получения комсомольского билета) он прибежал ко мне. Был чернее тучи.

— Что, Панк?

— Батя разъярился. Началось с церковных кумушек. Приперлись, расселись и давай донимать батю: давно, слышь, не был на моленье, смотри-де, как бы второе горе не заявилось. Я было их гнать, а «отче наш» на меня с молотком. Едва увернулся.

— Они узнали, что ты комсомолец?

— Едва ли. Но ты посмотри-ка, посмотри, что они оставили бате.

Вечером я зашел к дяде Василию и застал его отнюдь не за сапожным делом. Он сидел за столом в углу, над головой горела лампадка, а перед глазами лежала толстенная раскрытая книга. Заглянул — Евангелие. Я громко поздоровался. Дядя Василий и не подумал отозваться, поднял голову, лишь рукой дал знать, чтобы я не мешал. Евангелие он читал шепотом, с трудом выговаривая отдельные слова.

Был он в длинной рубахе, новых штанах, босой. Густые курчавые волосы, подстриженные под кружок, аккуратно расчесаны на прямой пробор, черная с проседью борода лопатой лежала на груди, плечи приспущены, в глазах благостное выражение. Похож он был на святого, каких я видел на стенных картинах в церкви.

Из-за перегородки поманил меня Панко. Я юркнул к нему.

— Видишь? — сказал он. — Утром и вечером читает перед лампадкой. До слез, понимаешь. И все твердит: спасибо, надоумили старого дурака. Завтра в церковь пойдет, велел и мне собираться.

Помолчав, он достал откуда-то комсомольский билет, раскрыл его, погладил и, снова спрятав, сказал:

— Нет, не пойду я в церковь.

— И правильно. Что там делать?

На другой день Панко объявился больным. Хитрость удалась — отец велел ему полежать и один отправился на воскресное моленье.

Зато явился он домой с такой вестью, которая вовсе обескуражила Панка. При мне это было. Когда маленькая тетка Надежда накрыла на стол, водрузила самовар, поставила глиняные плошки с едой, когда все сели, дядя Василий, перекрестившись, торжественно произнес:

— А теперчи поздравьте старого: приход назвал меня церковным старостой.

У Панка из рук выпала вилка.

— Ты что? — поднял на него отец голубые, благостные глаза.

— Ничего. Я тоже хотел сказать, что… — Тут Панко поперхнулся.

— Ну, ну!

— …что стал комсомольцем! — храбро закончил он.

— Комсомольцем? — Голубые глаза дяди Василия стали менять цвет. В них и недоумение, и злость, и страх. — Сбывается! Как есть по Священному писанию: сын против отца…

— Ты, тятя, сам против себя, против своей совести, — сказал Панко.

— Молчать! — вскочил старый. — И вон! Вон из вашего антихристова!.. Чтоб сегодня же! Не вводи меня в грех, окаянное заблудшее чадо.

Погремев, дядя Василий прошел в пятистенок к образам замаливать грех.

До следующего воскресенья он не заговаривал с Панком. Сидели бок о бок, стучали молотками, но ни слова друг другу. Дядя Василий ждал, когда сын попросит прощения, но Панко ни в чем не видел своей вины. Из дома, с неизменно чадящей теперь лампадой, он тянулся к комсомольцам.

В воскресенье дядя Василий предупредил Панка:

— Ежели не увижу тебя сегодь в церкви, то…

Панко прибежал к нам: как быть? Мой отец, годами не ходивший в церковь, хитровато подмигнул:

— Пойдемте со мной. Авось от ячейки вам не влетит, а мы на новое начальство посмотрим…

Мы с Панком переглянулись: ладно, пойдем!

Перед входом на паперть, в мрачном коридоре, мы увидели закоптелые картины Страшного суда, преисподнюю, где одних грешников заставляли лизать раскаленную сковороду, других, должно быть, более злостных, — варили в смоле или жгли на медленном огне. Верховодил в этом аду какой-то огромный зверь, похожий на многоглавую змею. На лбу одного грешника, увешанного тридцатью сребрениками, было написано: Иуда.

— Страшно глядеть, — сказал Панко и потянул меня за руку вперед, где шагал, не останавливаясь, мой отец.

В церкви же со стен глядели на нас апостолы, в шелковых одеждах, с венчиками на головах, а со сводов — улыбчивые ангелы да серафимчики, парящие в мирном лазурном небе.

— А здесь не страшно, даже весело, — проговорил Панко.

— Святые отцы знали, как пыль в глаза пускать, — откликнулся отец. — Где грозят, а где и пряником поманят.

— Тсс!.. — зашикали на нас.

Вскоре мы увидели дядю Василия в роли церковного старосты. Высокий, статный, он так и бросался в глаза. Мы видели, как он, выпрямившись во весь рост, стоял у иконы, как, ровно шагая, нес зажженные свечи, как истово молился. Во всем его облике, во всех движениях было что-то торжественное. И в то же время он не мог скрыть своих страданий. Минутами поражал нас своим раболепием, покорностью. Трепетал перед маленьким, мухреньким священником, склоняя перед ним курчавую голову.

На священнике неуклюже висела парчовая ряса, под склеротическими с красными прожилками глазами висели отливающие синевой мешки. Он стоял на амвоне, пел, голос срывался. Отец шепнул:

— Видно, уже хватил.

— А дядя-то какой услужливый.

— Да, старается. Такие тут нужны, — ответил отец и толкнул нас локтями. — Хватит, поворачивайте оглобли.

Дядя не заметил, как мы вышли. Он удалился считать деньги, вырученные от продажи свечей и просвир. Бессребреник, он учитывал каждую копейку. А деньги ему несли и после моления. Прихожане доверили ему сделать ремонт церкви и кладбищенской ограды. Он принимал это за долг.

Несколько раз после этого я видел, когда он возвращался в деревню с молебствий. Шел, заметно сутулясь, и всегда пришепетывал. Иногда останавливался, разводил руками и говорил вслух. Он и раньше это делал, но теперь чаще и чаще. Как-то я спросил его, с кем он разговаривает.

— С богом, — ответил дядя Василий.

— А где он?

— На небесах.

— Ты его видишь?

— Бога никто не видит.

— Он невидимка?

Дядя бросил на меня укоризненный взгляд и, ничего не ответив, пошел прочь. Не мог он теперь терпеть даже намека на хулу божескую. Не позволял сан!

Чем дальше, тем больше отрешался он от всего земного. Не выходил по вечерам к людям, знал только свой дом, церковь и Евангелие. Из Тихого стал Тишайшим.

Даже зятья теперь редко заглядывали в его бревенчатый дом с маленькими окошками, подслеповато глядевшими на закраек деревни. Панко нервничал.

— Как на острове живем.

— На каком, чадо?

— На необитаемом. Вроде Робинзона с Пятницей.

Дядя Василий не читал ничего, кроме Евангелия, поэтому не знал ни о Робинзоне, ни о Пятнице. И ворчал на Панка:

— Язык у тебя, яко хвост овечий. Укороти и с богом тружничай.

Панко же и так старался без оглядки, и уже немало удавалось ему. Как-то он долго приглядывался к моим яловым сапогам, которые я не носил — донельзя малы были, берегли их для Мити.

— Красивы, ой красивы! Какие модные головки, какой рант! — восхищался он. — Дай на несколько деньков.

— А для чего?

— Так, надо…

Через три дня Панко позвал меня к себе домой, увел за перегородку и велел глядеть в оба.

Тут он подошел к скамейке, на которой что-то было закрыто клеенкой, засучил рукава и, как фокусник, покрутил над ней руками, произнес волшебное слово:

— Откройся, покажись, другу Кузьке улыбнись!..

И не успел я моргнуть, как клеенка исчезла, и передо мной предстали две пары совершенно одинаковых сапог. С рантами, с точеными каблучками, чистенькие, аккуратненькие, как игрушки.

— Выбирай, которые твои.

Я указал на пару, что стояла ближе ко мне. Панко засмеялся.

— Не угадал. Эти я сшил. А твои — вот. Я их почистил, погладил, но по подошвам можно отличить — малость постерты.

Да, Панко говорил правду. Я спросил, для кого же он шил.

— Топников заказывал для племянника своего. Вот и старался.

Вернув мне сапоги, Панко все глядел на свои, все радовался. Оказывается, потом он и ночью вставал, зажигал лампу и любовался своим изделием, и все ждал, что подойдет отец, спасибо скажет. Ведь смена же появилась! Но дядя Василий был как в дурмане и не замечал его радости.

И Панко вновь загрустил. И еще больше становился ему постылым родной дом.

В престольный осенний праздник к дяде Василию пришли в гости дочки с зятьями. Один зять, Евстигней, в ту пору служил в кооперативе закупщиком и уже побывал в разных городах, понаторел. Когда был навеселе, непременно пускался в рассуждения по главным, как он выражался, «промблемам момента». Так он и говорил: промблема, нажимая на буквы «мб». И слово это звучало у него, как звон колокола.

В этот раз он, подвыпив, сразу напустился на тестя, выговаривая ему за «несоответствие его поступков с «промблемой момента».

— Кому ты портишь карьеру? — спрашивал Евстигней. И отвечал: — Прежде всего мне и сыну, Павлу. Кто я? Служащий советского кооператива, ответработник. А Павел? Он на сегодняшний день — полный комсомолец!

— Что-о? — дядя Василий повернулся к Панку, наливаясь гневом. — Не послушал отца? Не порвал с антихристовым племенем? Заблудший?

— Сам ты, тятя, заблудился, — набравшись смелости, ответил Панко.

— Ай-яй-яй! — закачал головой второй зять, Михей, желая поддержать тестя и заодно поставить в пику свояку, которого он недолюбливал. Михей и сам отличался набожностью.

— Подождал бы подъелдыкивать, — бросил ему Евстигней. — Поглядел бы лучше на себя. Вчера Дарья прибежала к нам с синяками. За что бьешь ее?

— Нажаловалась? — метнул недобрый взгляд Михей. У Дарьи задрожали губы, навернулись слезы на глаза.

— Совсем житья нет. Хоть в омут головой.

— Вот-от: отец и муж лампадочки жгут, поклоны богу отбивают, а человек — в омут. Эх вы, святые!

И тут началось. По столу, на котором еще утром лежало Евангелие, а теперь стояли недопитая бутыль, плошки с закусками, расстегай и колобки, дядя Василий так стукнул кулаком, что все подскочило и со звоном попадало на пол. После этого он схватил Панка, огрел его и набросился на зятьев.

Евстигней старался успокоить разбушевавшегося тестя, а Михей петушился: сначала наскочил на жену, потом, изловчившись, дернул тестя за бороду, вырвав клок курчавой щетины. Василий схватил топор. Михей бросился вон, на улицу, но Тишайший настиг его в проулке, левой рукой схватил за трудны, встряхнул, а правой занес топор. Не успели сбежавшиеся на шум люди ахнуть, как Василий обухом ударил по плечу. Зять покачнулся, простонал и упал в траву.

Дядю окружили, чтобы обезоружить, но он сам отдал топор и, зажав лицо руками, повернул к крыльцу.

В этот день все от него ушли. Остался он один. Тетка Надежда заперлась в пятистенке, дрожа от страха.

Панко ушел из деревни. Вскоре я получил от него записку. Сообщал, что находится у Евстигнея и будет жить у него, пока «отче наш» не одумается. И не велел говорить, где он скрывается.

Несколько дней мы — Никола, Шаша и я — думали да гадали, что делать. Сначала решили наказать дядю Василия своим непочтением к нему, при встрече не здоровались. Но он едва ли обращал на это внимание. Он сам ходил, никого не замечая, ни с кем не вступая в разговор, только все что-то пришепетывал себе в ощипанную бороду.

— Фанатик! — злился Никола. — А что, если обсудить его? — вдруг предложил он.

— Как обсудить, где?

— А так, на комсомольском собрании. Давайте соберемся и проработаем его, — сыпал разошедшийся Никола. — Мы ему ультиматум предъявим: или вызывай Панка, повинись перед ним, или, или… — Тут Никола забуксовал.

— Ну, ну! — заторопили мы его.

— Чего ну? Давайте вместе думать.

— Дядю Максима бы позвать, — сказал Шаша.

Колька напустился на него:

— Без Топникова ты и шагу не можешь ступить. Все бы думал за тебя один партийный секретарь. А мы для чего в комсомол записались?

Проголосовали за собрание и вызов дяди Василия. Как всегда назначили собрание у нашего дома под березами. Кроме нас, трех комсомольцев, опять пришли Федя-маленький, Митя и кто-то из девчонок. А когда пришел, опираясь на посох, дядя Василий, повалили и мужики, спрашивая, что за сбор, по какому случаю. Никола всем отвечал одно и то же:

— Счас узнаете…

Все расселись под березами, один дядя Василий стоял, опираясь на посох. Потом и он стал было искать себе место, чтобы сесть. Но Никола запротестовал:

— Нет, дядя Василий, ты постой. Мы вызвали тебя ответ держать. За нашего члена комсомола Панка, то есть товарища Глазова Павла…

И начал, начал винить его за то, что он поднял руку на комсомольца, которому пришлось бежать из дома.

— Думаешь, — повышал Никола голос, — стал церковным старостой, так тебе все можно? Шалишь, дядя Василий, не бывать этому! — Он передохнул. — Для чего мы стали комсомольцами? Чтоб по-новому жить.

— Это как по-новому, растолкуй? — раздались вопросы.

— Ну, как? Чтоб по совести и вообще, как товарищ Ленин — Ульянов велел, — отвечал Колька. — Чтоб не гнуть спину перед разными живоглотами. Чтоб все было хорошо, вот! А он, глядите, палки в наши колеса. Мы, дядя Василий, объявляем тебе это, как его, забыл…

— Ультиматум! — подсказали мы с Шашей.

— Вот-вот! Или ты вернешь Панка, или мы сами тебя, как говорится, к Иисусу…

— Балаболки, богохульники! — возмутился дядя Василий, — Я думал, по делу звали, а они паясничают, яко шуты гороховые. Да какое вы право имеете, молокососы? Да вас самих…

— Постой, братчик! — остановил его отец. — Мальцы правы, нехорошо ты делаешь. У бога правды ищешь, а сам всем угрожаешь, стопором на людей. Одумайся.

Дядя Василий вперился сердитым взглядом в отца.

— Все идет по Писанию. Сын на отца, брат на брата. — И воздел руки к небу, взывая: — Господи, спаси заблудших…

Постояв еще немного, он побрел домой. Мужики провожали его молчанием.

Город на Волге

Вот уж когда я не думал, не гадал, что в такое время снова придется уходить из дома. Еще не все осенние дела по хозяйству были сделаны, оставалась непаханой зябь, ни полена дров не было припасено на зиму, а мать вдруг заторопила в дорогу.

Да, опять она, хотя давно ли еще все называла меня молодым хозяином и махала рукой на отца: какая надежда на слепого!

И вот те на — все изменилось. Мне, правда еще хотелось попытать счастья в швальном деле, не сведены были счеты с Ионой, но не сейчас, не в такое время. Больше всего я думал о ячейке. Ведь только сорганизовалась, только сделали первые шаги. Было бы полдела, если бы я один уезжал, но засобирался и Шаша. Панко был еще в Шумове у Евстигнея, оставался один Никола.

До самого последнего часа мать не сказывала, к кому же мне идти, одно твердила, что отправляет меня лишь на одну зиму.

— Видишь, как издержались из-за батькиной недостачи, авось хоть какую-никакую копейку заработаешь. На одежонку себе и огольцам…

— Но к кому идти? — допытывался я.

— Скажу, Кузеня, погоди маленько.

Тянула. И лишь в день отъезда сказала, что опять возьмет меня Иона, что с ним, верно, ей не довелось переговорить, так как он давно уже в подгородчине, но все хотел уладить Серафимчик. Серафимчик? Предатель? Но как же это так? Я и видеть-то его не хотел; за все лето, которое он прожил в Юрове, ни разу словом не перекинулся с ним.

И он хочет уладить дело? Нет, я не верил этому. Не верил и Ионе. Куда угодно, только не к ним!

Серафимчика провожала его мать Варвара, вырядившаяся как на праздник, за лето еще более располневшая. Она, не слезая с тарантаса, постучала кнутом в дверцы палисадника. Мама выбежала к ней, как-то униженно поклонилась, говоря, что сыночек сейчас, скорехонько выйдет. Но я медлил, стоял с заплечным мешком посреди избы, около меня толпились братишки, подошел с малышкой-сестренкой отец. Он глядел на меня мутноватыми глазами, произнося свое «м-да». С улицы послышался мамин голос:

— Кузеня, сынок, тебя ждут, выходи.

Отец молча поцеловал меня, а братишки вышли со мной на улицу.

— Садись! — высвободил мне место в тарантасе Серафимчик.

Я не пошевелился.

— Чего же ты? Дальше Парижа не повезем! — прыснул Серафимчик, нахально глядя мне в лицо.

Ах вот как! Он опять смеется! Ему забавно! Ну так вот:

— Никуда я с тобой не поеду! — Выкрикнул так, что голос у меня сразу перехватило. Повернувшись, я пошел прочь, подальше от злыдней.

Выйдя за околицу, я услышал топоток, догоняли братишки. Я думал, что они будут тащить меня назад, но братчики наперебой затараторили, что я ловко утер нос этому бахвалу Серафимчику. А Митя еще открыл и тайну маминой поспешности. Оказывается, вскоре после собрания приходил к ней дядя Василий и наговорил разных страхов. Смотри-де, Марья, комсомол начисто испортит твое чадо, подальше держи мальчишку от деревни, не жалей, отправь поскорее на чужбинку, там «кислую шерсть» выбьют и на путь праведный поставят.

Вот оно как, и дядя Василий против меня. Ну ладно!

Я прибавил шагу. Братчики спешили за мной. Но когда мы прошли юровское поле, миновали воротца и ступили на шумовскую землю, они затеребили меня: хватит, Кузя, посидим здесь, переждем, да и домой.

Домой? А там мать опять будет посылать к Ионе. Нет, нет! Ехать, так в город, к Алексею — авось он поможет. Действовать — так сейчас!

— В город я махну, братчики! — объявил «младенцам» внезапное решение. — Идите домой, скажите об этом папе.

На отца я надеялся: он меня поймет, не будет бранить. А самоуверенный Серафимчик со своей румяной мамой пусть знает: на деньги не все покупается!

До железнодорожной станции (все двадцать километров) я прошел без отдыха, без приключений купил билет.

В конце следующего дня показалась Волга, вернее, один из широких плесов ее блеснул своей серебристой чешуей и скрылся за холмами. Но как только холмы остались позади, Волга открылась вся, от берега до берега, к которым отовсюду тянулись узкие улочки с деревянными и каменными домами, небольшими, опрятными, в пестрой оправе осенней листвы. То тут, то там виднелись трубы фабрик. На стрелке, у впадения в Волгу небольшой реки, за крепостными стенами маячили золотые луковки церквей, а правее, на возвышенности, поднималась в небо огромная бело-желтая каланча, похожая на нашу шачинскую колокольню. Левый берег весь был в зеленых и белых пятнах пристаней, причалов; у некоторых дымили пароходы.

Так сразу появился передо мной большой город, где учился Алексей, где жила Капа, где я должен был найти хорошего мастера.

С трепетом выходил я из вагона, спускался к переправе через Волгу — рабфак, как узнал, был на противоположной, левой, стороне. Пройдя две площади, которые разделял круглый сквер с памятником Сусанину, я увидел высокое красное здание, над крышей которого плескался кумачовый флаг.

Перед входом я застегнул на все пуговицы свою куртку, стер с сапог пыль, пригладил вихры и только тогда дернул на себя тяжелую дверь, вошел в вестибюль. В это время с лестницы торопливо, наперегонки, сбегали рабфаковцы. Одеты все были по-разному: в косоворотках, простеньких пиджаках, а некоторые в юнгштурмовках.

Я стал в сторонке, не спуская глаз с живого потока рабфаковцев, как вдруг услышал, что меня окликают. Из потока вынырнул Алексей.

Я сразу оказался в кольце друзей Алексея. Кольцо это, не останавливаясь, двигалось в глубь коридора, увлекая туда и меня. Ребята спешили в столовую. Один из них, развеселый толстячок с крупными, как у нашего кузнеца, руками, скомандовал Алексею:

— Иди забирай в буфете весь лимонад и попутно отрепетируй тост по случаю приезда гостя, а я тем временем сниму с него рабоче-крестьянскую куртку. Изволь, дорогой! — теперь уже ко мне обратился он с шутливым поклоном.

Пока я раздевался, он, балагуря, поведал о себе. Ивашка Железнов — младший отпрыск династии заволжских металлистов, ударившийся в науку. Не всегда она хорошо укладывается в извилины мозгового хозяйства, но от упреков со стороны охраняют его веские аргументы: Иван, ухмыляясь во все широкое в черных крапинках лицо, показал увесистые кулаки.

— Дерешься?

— Никогда! — отрицательно замотал он кудрявой головой. — Только при необходимости успокаиваю задир… — И подмигнул: — Кого раз увижу, непременно встречаю вновь. Ну, а теперь — пить лимонад!

За столом заспорили, к кому мне идти наниматься. Портного, знакомого с парижскими модами, ребята не могли назвать, тогда я назвал имя Калиновича. Железнов вскинулся: знает он этого Калиновича, эксплуататор первой руки, долой таких! Кто-то назвал еще двоих хозяйчиков, но и они были отвергнуты тем же Ивашкой, заявившим, что слишком выжимают прибавочную стоимость. Что за прибавочная стоимость, я не знал, но раз так неодобрительно говорят про нее, то решил, что эта штука неладная. Под конец Железнов вызвался сам подыскать мне хорошего портного. И распорядился:

— А теперь парню отдыхать!

Но прежде чем пойти на квартиру, брат поводил меня по рабфаку, по аудиториям, показал библиотеку, которая удивила меня невиданным множеством книг, привел в комнату, где рабфаковцы в немой тишине сидели вокруг детекторного радиоприемника, дали и мне послушать далекий голос Москвы. Приемник, этот маленький чудо-ящик, совсем ошеломил меня. А из рабфака Алексей увел меня в редакцию газеты, где он работал по вечерам в отделе писем, принимал заметки и жалобы.

На квартиру мы пришли поздно. Брат снимал угол в каменном приземистом доме на Мшанской улице, которая шла от центра к фабрикам. Несмотря на поздний час, на улице было людно. Шли рабочие на ночную смену.

Я долго не мог заснуть. Все в городе было ново для меня. Сомкнул глаза, ею уйти от увиденного не мог — и от ящичка с волшебным голосом Москвы, и от дружных, веселых рабфаковцев, и от крестьян в редакции газеты, а в ушах еще звучали фабричные гудки и шаги рабочих, печатаемые по камню тротуаров. И думал: теперь бы еще увидеть Капу. Не знает, что я тоже в городе. Скорее бы!

Повернулся к Алексею — мы лежали на одной узенькой железной кровати у стены, пахнущей сырой штукатуркой. Спросил о Капином адресе. Он не ответил — крепко спал.

Проснулся Алексей рано. Я слышал, как он, пройдя на цыпочках к двери, в которую кто-то постучал, тихонько вышел в коридор. Вернувшись, затормошил меня:

— Вставай, Кузя, к модному портному пойдем. Железнов адрес принес.

Новый хозяин Павел Павлович Буркин действительно считал себя давнишним поклонником парижских мод. Об этом все кричало в его швальне — и два новеньких манекена иностранной работы, и множество журналов мод, на каждом из которых выделялось размашистое крупное слово «Paris», а со страниц глядели то нарядные красивые дамы с обворожительными улыбками, го с шиком разодетые мужчины. Всюду были патронки — выкройки, многие висели на стенах. Я обрадовался: вот когда попал к настоящему-то портному!

Занимал Буркин половину небольшого деревянного домика на Сенной; одна комната была отведена под спальню, в которой почитывала книжечки Юлия Ванифатьевна, или просто Юлечка, как разрешала она называть себя: кругленькая, пышненькая, лет тридцати жена Павла Павловича; а другую комнату побольше, выходившую широким окном во двор, занимала швальня. Тут вровень с подоконником стоял дощатый верстак, протянувшийся от стены к стене.

Тощий, морщинистый Павел Павлович в соседстве с Юлечкой выглядел отцом ее. Порой она и называла его не иначе, как папочкой, он в ответ моргал:

— Ладно, Юлечка, не отвлекай меня и ребяток…

Нас, «ребяток», было у него двое: я и пожилой, неразговорчивый (везло мне на таких!) работник с длинным именем: Феофилактион. Впрочем, и Юлечка, и Павел Павлович называли его Филей. Мне работник тоже велел «кликать» его укороченным именем: так проще, без путаницы. Феофилактион был удобен для Павла Павловича — никогда ни на что не жаловался. Работал он у него давно, хаживал еще с ним по деревням Заволжья. Один был порок у Фили: иногда так запивал, что все спускал с себя. Но хозяин мирился с этим, для своего Фили находились у него и одежонка, и обувка, работай только, не ленись.

Меня Павел Павлович поначалу предупредил:

— Хочу сказать тебе, мой друг, — веди себя как подобает. Мы — портные дамские, работа у нас тонкая. Верно, Филя?

Тот согласно мотнул головой.

— А дамы, то есть женщины, что на сегодня составляют? — спросил Павел Павлович и сам ответил: — Они составляют половину человеческой населенности. Видел, какой веский процент?

Начинать мне пришлось опять с утюгов да с ваты. Павел Павлович садился в сторонке и сверлил меня редко мигающими глазками. Однажды, когда скопилось много кроя, заставил шить целую штуку, то есть все пальто. Сукно попалось толстое, грубошерстное, плохо поддавалось утюжке. Швы топорщились. Никак плотно, в «струнку», не заглаживалась кромка бортов.

Павел Павлович кивнул Филе: подучи. Тот, ни слова не говоря, взял у меня полы, отогнул борта, жирно намылил их внутреннюю сторону, сметал и заставил утюжить.

— Но так мы испортим материал, — ужаснулся я.

Тогда Филя, по знаку хозяина, сам навалился на утюг. Намыленное сукно с шипеньем стало слипаться, твердеть. Через некоторое время борта сделались плотными, как фанерные листы.

Готовые вещи завертывали в простыни и куда-то уносили. Чаще всего уносил Филя. Нагрузит на плечи огромные свертки, так что и голова скроется, и, покрякивая, зашагает по улице, расталкивая прохожих. На мой вопрос, куда он ходит, Филя щерил редкие крупные зубы:

— Куда надоть, куда требують.

Удивляло еще меня то, что Павел Павлович привозил целые отрезы сукна и кроил по нескольку штук одного размера и одинакового фасона. Частенько он и крой куда-то отправлял все с тем же Филей. Потом перешептывались о чем-то.

Я было опять спросил Филю, но он даже рассердился:

— Что тебе? Сказал — надоть!

Рассердился и я: «Надоть? Ну и шепчитесь. Меня от этого не убудет».

Работали мы полную неделю, но в воскресенье шили только до полудня, то есть до тех пор, пока сдобная Юлечка не звала нас в тесную кухоньку за общий стол. В воскресенье она с утра покидала свою комнату, шла в кухню, надевала цветастый фартучек и начинала названивать посудой. К нашему появлению в кухне на столе дымилось большое блюдо с лапшой и вольготно лежал пышный, с румяной корочкой пирог. Юлечка тоже была разрумяненная и вся сияла. Сияние это говорило, что, когда захочет, она все может сготовить — и эту лапшу с жирной свининой, и столь зовущий к себе пирог.

— Эх, к такому бы пирогу да косушечку… — садясь, вздыхал Филя.

— Рано, голубчик, срок малый прошел, надо обождать, — предупреждал его Павел Павлович.

— Надоть, так надоть! — склонял голову Филя.

После обеда он отправлялся в цирк смотреть на приезжих борцов. Покорный, покладистый, он, однако, был любителем острых ощущений, ходил глядеть на борьбу, весь так и дрожал, когда становился свидетелем сильных схваток на ковре. Раньше, как говаривал Филя в минуты откровенности, он ходил на Волгу смотреть на кулачные бои, но теперь они не устраивались — времена ушли, и ему пришлось переключиться на цирк.

А я шел на Мшанскую, к брату. Не всегда, правда, заставал его дома. Иногда по воскресеньям Алексею приходилось выезжать в ближайшие деревни для проверки жалоб и заметок, поступавших в редакцию газеты, где он продолжал работать в отделе писем. Но когда оставался дома, то ждал меня.

Как-то я застал у брата Железнова, который за что-то пробирал Алексея. Увидев меня, закивал:

— А, рабочий класс! Иди-ка рассуди нас.

Поздоровавшись, он начал пояснять суть дела. Алексей ездил в одно село, где произошло ЧП: из-за земли подрались соседи. Попало бедняку, он и написал в газету. Но когда приехал «газетный расследователь», этот бедняк стал защищать богатого обидчика, заметку взял обратно, неудобно-де, обидчик, сам недавно из нужды вышел и хозяинует все по грамоте. У расследователя и сердечко растаяло…

— Скажи, тебе не приходилось шить у «грамотных хозяев»? Как они благоволят ближнему?

— Благоволят! Сегодня накормили пирогами, — сказал я, садясь на краешек кровати.

— О, тебе повезло. Нас с Олехой пироги обходят стороной. Но ты о грамотных-то давай.

— О них и говорю. Прошлой зимой мы шили в селе у одного железнокрышника. Тот все журналы про агрономию да почетные листы показывал, а немая девчонка — сирота — тем временем тяжеленные ведра с пойлом на двор таскала. Павел Павлович тоже мягко стелет… Все они хороши!..

Не знаю почему, но мне как-то досадно стало, и на Железнова, и на Алексея. Походили бы сами с машиной по чужим людям, так узнали бы, кто кому благоволит. И больше всего удивился на Алексея. С какой стати он-то разжалостился? Разве мало сам бедствовал? Да нет, у него, наверное, такая уж мягкая душа. Вспомнил, как не раз он выручал меня, хоть вот тогда, когда мы с Колькой бегали на реку стрелять из найденных патронов, а он за меня сушил сено.

Помолчали. Потом Ивашка сел рядом со мной, затормошил.

— А ты все-таки похвастай, как живешь в большом городе?

— Живу. Обшиваю женскую половину населенности.

— О, какими громкими словами изъясняешься.

— Это не мои слова. Павла Павловича.

— Смотри-ка! И много ходит к вам заказчиц?

— Пока ни одной не видел в глаза.

— Невидимки, что ли, они? — не удержавшись, хохотнул Железнов.

— Может, и невидимки.

— Но как же? На кого-то он примеряет?

— На манекен.

— А потом?

— Потом уносят.

Я отвечал отрывисто, с неохотой, так всегда бывало со мной, когда портилось настроение, Но Железнов продолжал расспрашивать:

— Кто уносит? Куда?

— Он и Филя.

— Филя, Филя… Это его брат?

— Никакой не брат — работник.

— Как? Он мне сказал, что брат. Надул? А ведь я ему поверил, как Олеха тому, новоиспеченному. Ладно. Но учит как — хорошо или плохо?

— Как все.

Железнов встал, заходил, закинув руки за спину, и вдруг остановился передо мной.

— Значит, как все? И угощает пирогами?

Я мотнул головой.

— Хозяйчик и пироги, ишь ты… Это, как говорит у нас один запорожец, треба разжуваты. И поскорее!

Надел свою тужурку — и вон из дома. Что ему пришло в голову, что надумал, было неизвестно. Алексей, задумавшись, морщил лоб. Я молчал, не мешал ему…

Неожиданная союзница

Не так уж разбросист этот волжский город, за один уповод можно обойти всю левую сторону его, если не задержишься у строек в фабричном районе и не заплутаешься в узких переулках Татарской слободы. Тесен город. И весь он на виду. Встань в центре, на круглом сквере — сковородке, и ты увидишь улицы, лучами расходящиеся во все стороны, и людей, стекающихся в центр. Без центра никто не может обойтись. Тут и торговые ряды, и рынок, и горсовет, и суд, и даже пожарная с ее высокой нарядной каланчой. Хочешь с кем-либо встретиться, приходи на «сковородку».

Наверное, одному только мне не помогала «сковородка». Сколько ни выходил на нее в надежде увидеть Капу, но все было напрасно. Алексей, правда, дал мне ее адрес, даже приметы назвал: «Это за городской баней, около кузниц, старенький такой домишко с голубятней». Но когда я пришел туда, дома этого не оказалось — его снесли за ветхостью, освободив место для новой стройки, а куда переехал дядька Аксен, никто сказать не мог.

— Не в деревню ли подались, — сказала одна соседка. — Марфа все скучала по ней.

В деревню? В другой раз я, может, и порадовался бы за Капу, но сейчас это предположение только огорчило меня. Далеко было родное Юрово, и неизвестно, когда еще удастся попасть домой. Не позже, как вчера и позавчера, Павел Павлович все твердил, что работы невпроворот и что, видно, без отдыха придется шить зиму и всю весну.

Дни проходили однообразно, тускло. Утром, до завтрака, Юлечка посылала меня сначала на колонку за водой, потом в пекарню за хлебом. А по понедельникам, после воскресных пирогов и мясной лапши, отсылала еще в колбасную за обрезками и костями.

После утренних походов я садился за верстак. Но и работа не очень-то радовала. Она тоже была однообразна. Все те же суконные дамские пальто одинакового покроя, ничуть не схожие с теми, которые блистали в парижских журналах, как будто мы взялись всех женщин одеть на один манер. Да и кто они, эти женщины? По-прежнему никто не появлялся у нас.

В свободные минуты я вытаскивал из своего мешка книгу и принимался учить французскую речь, хотя сейчас и не знал, пригодится ли она. Важно было то, что книга мало-помалу поднимала настроение. Когда я вычитал одно изречение какого-то наполеоновского генерала — ля гард мер э не се ран па (гвардия умирает, но не сдается) и слова — вулюар с’эпувуар (хотеть — значит мочь), то как бы услышал упрек к себе: что, мол, голову опустил, не сдавайся!

Вслух прочел это Филе, но он отмахнулся:

— Охота тебе язык ломать.

Зато Юлечку чем-то привлекали мои пробы французского. Она, постукивая каблучками, вышла из спальни, румяная, благоухающая, в коротком халате с большим вырезом на груди, и ко мне:

— Ты умеешь?

— Учусь.

— Вон какой ты! — посмотрела на меня как-то пристально, кокетливо изогнув белую шею. — Не знала. Почитай для меня.

— Но для чего вам?

— То есть как для чего? — удивилась Юлечка, приподняв пышные плечи и тонкие серпики бровей. И усмехнулась: — А вдруг я тоже захочу говорить по-французски?.. — Неожиданно вздохнула. — Не довелось мне поучиться в гимназии.

— Что помешало?

— Одна грозная особа с острой косой… — Юлечка свела бровки. — Сначала подкосила маму, потом замахнулась на отца. Он, правда, увернулся, но что из того? Давно уже не у дел. А был вторым человеком в подгородной волости, служил писарем. В свое время! Павел Павлович побаивался его.

Юлечка разговорилась. Наверное, потому, что не было Павла Павловича — он с наступлением сумерек куда-то ушел с кроем. Филя, однако, не слушал, занимаясь своим делом.

— Не повезло мне в жизни, — пожаловалась Юлечка. — Что я тут? У Павла Павловича есть какие-то интересы, он что-то умеет. А я? Скушно!.. — Она сжала губы, подавив вздох. Затем постучала носком туфли о ножку стула и, подняв голову, приказала: — Так что же ты, читай! Вычитай, как по-французски любовь?

Я перелистнул несколько страниц.

— Тут нет про любовь.

— Не может быть, — возразила она. — Хотя могли и забыть. Многие о ней забывают…

Она горько усмехнулась и пошла в свою тихую, с коврами на стенах и тюлью на окнах комнату.

Все кончилось? Нет. В воскресенье, когда Павел Павлович ушел в клуб послушать какую-то беседу, а Филя собрался в цирк, Юлечка зазвала меня к себе, усадила на мягкий диван и, сев рядышком, опять попросила почитать.

— Не торопясь, с расстановкой читай, — наказала она.

— Мне надо к брату, Юлия Ванифатьевна.

— Юлечка… — поправила меня и придвинулась ко мне. Я слышал ее дыханье, невольно ощущал тепло ее плеча. — К брату потом, успеется… — И тронула меня за подбородок. — Какой ты… Как по-ихнему будет «милый»?

— Мон шер, — ответил я, заглянув в книгу.

— Читай, мон шер, — чмокнула меня в щеку.

— Юлия Ванифатьевна…

— Юлечка… — снова поправила меня и пожала плечами: — Что ты засмущался? Неужто не нравлюсь? Глупенький… — И она принялась гладить меня по голове.

— Не надо, — дернулся я.

— Хорошо, не буду, не буду, — сказала она, но руку не сняла. — Я ведь по-матерински… Мамочка разве не целует, не ласкает тебя? Эх!.. — вздохнула Юлечка. — Да если бы у меня был сынок!.. Тяжко мне, Кузя, мон шер. И поделом: зачем, дурочка я, выскочила за Павла Павловича? Ведь старик. Разные мы с ним. И не с кем душу отвести. Господи!

С неохотой отпустила она меня из швальни. А раз сама, когда Павел Павлович и Филя ушли с готовыми пальто, стала выпроваживать меня:

— Иди и ты с ним. Нечего тут…

— А куда?

— Не знаешь? Эх ты, ничего не знаешь… — укоризненно поглядела на меня. — Больно прост. Мальчик. В магазин иди. Что, не понял, не догадываешься, на кого шил? Мальчик, мальчик. Хотя, что я?.. Я тоже долго не знала.

Вот это откровенность! Выходит, Павел Павлович всех водил нас за нос, даже неуступчивого Железнова. А Юлечка-то какова! Не скрывает.

Осмелев, я спросил, куда же Павел Павлович носил крой.

— Куда? Другим портным. Думаешь, у него только Филя да ты?

— Так взял бы их к себе, сюда?

— А если нагрянут финагенты? Иди-ка, — толкнула меня Юлечка, — догоняй.

Где там. За воротами Павла Павловича и Филю ждал извозчик. Когда они сели, извозчик сразу погнал, только снежная пыль закрутилась за повозкой.

Я бродил по улицам. Думал о Юлии Ванифатьевне, не совсем понятной для меня, неожиданной союзнице. Да полно, союзница ли?

Нет, Юлечка оказалась напористой. Она старалась как можно сильнее обескуражить своего муженька, точно мстя ему. Когда опять скопились у нас готовые пальто и Павел Павлович стал посылать с ними Филю, Юлечка запротестовала:

— Что ты все Филю да Филю посылаешь? Замучил совсем. Отправь Кузю. Пора и ему знать дорогу в магазин…

В глазах Павла Павловича метнулись молнии.

— Не надо, не делай такие глаза, — спокойно проговорила она. — Пусть Кузя собирается.

— Гм, гм… — в замешательстве начал Павел Павлович жевать серые губы. — Соломоныч его не знает, могут быть неприятности. А впрочем… — Как бы вспомнив что-то, он сорвался с места и приказал: — Пойдем со мной. Познакомлю тебя с тем, на кого мы, э-э, э-э… шею гнем. Пойдем-пойдем, раз хозяйка велит! — Он бросил на Юлечку испепеляющий взгляд, а меня прямо-таки поднял с верстака.

Магазин Соломоныча был расположен в торговых рядах по соседству с горповскими лавками. Бросалось в глаза: у магазинов горпо никакой рекламы, а у Соломоныча и на вывеске, занимавшей всю стену перед входом, и на дверях — везде красовались написанные золотистыми красками рисунки зимних и летних пальто. И над каждым зазывные надписи: «Большой выбор одежды новейших фасонов. Покупайте, цены сходные!»

В магазине было тесно от скопившейся одежды, должно быть, много портных работало на него. Много шло и покупателей, и все больше деревенских.

Соломоныч, высокий, кудрявый, с окладистой бородой, тронутой сединой, принимая от Павла Павловича пошив, кивнул на меня.

— Твой?

— Так точно, новенький, — ответил Павел Павлович.

— Откуда?

— Из деревни.

— Из деревни — это хорошо. Народ там неизбалованный… А почему худо одет? Непростительно, Павел Павлович. Крайне непростительно!

Павел Павлович что-то пробормотал в свое оправдание, но Соломоныч укоризненно закачал головой:

— Ах, какой ты нерасторопный. Надо уважать своего человека… — Тут он вытащил из-под прилавка остаток грубошерстного сукна, в точности такого же, из какого мне пришлось шить одному с начала до конца женское пальто, и протянул Буркину. — Сшей, парня надо одеть! — И подмигнул мне.

Я хранил молчание.

— Не смущайся!

— У меня нечем платить, — наконец ответил ему. — А так не надо.

— За «так» ничего не дается. Заработаешь — отдашь.

— Когда заработаю, тогда и возьму.

Соломоныч смерил меня взглядом с ног до головы.

— А ты, хлопчик, с характером. Ну-ну…

Обратно мы поехали тоже на извозчике, потому что получили новые материалы для пошива. Павел Павлович за всю дорогу не проронил ни слова, но когда рассчитался с извозчиком, буркнул мне:

— Поделикатнее надо бы с ним. Он такой: чуть что — сразу концы обрубает, и оставайся без работы.

— Горя-то…

— Тебе что — за чужой-то спиной, ни жарко, ни холодно, — огрызнулся Павел Павлович. — Ты вон уж и защитничков завел. Вчера этот крикун Ивашка встречает, орет на всю улицу: «Эй, нэпманский хвост!..»

— Неужто так и крикнул? — спросил я и про себя: «Ай да Железнов! Ай да молодец!»

— Ты что — радуешься? — одернул меня хозяин. — Парень-верхогляд, нахватался там… — И строго: — Нечего тебе знаться с такими. И ни ногой в магазин!

Мне стало весело. Боишься Железнова? Дрожишь перед Соломонычем? Вот так политик. Нет, с Железновым не запретишь видеться. А магазин? Что ж, не ходить так не ходить, пользы-то мне от него…

Правду сказать, так хождений мне и без того хватало. Кроме ежедневной беготни за водой на колонку, за хлебом, приходилось еще шастать в Татарскую слободу за углем — шло его немало. Одно время уголь возил нам в швальню слободской татарин, но вскоре он известил: «Моя не может, конь на выжереблении». Целыми мешками носил я злосчастный уголь.

Хватало ходьбы.

Капа, Игорек и я

Каждый раз отправлялся я в Татарскую по разным улицам и переулкам — все надеялся где-нибудь встретить Капу. Где там! Однажды угольщик нагрузил на меня такой большой куль, что мне, сгорбившемуся под его тяжестью, было уже не до разглядывания. Скорее бы дойти до швальни да сбросить со спины этот чертов куль и прочихаться. Шел и ругал себя: досталась же работка! Плюнуть, может, на все — да домой, в свое Юрово? Только что скажет мать? Без тебя, дескать, столько ртов. Она ведь ждет заработка. И права: пора бы послать ей хоть сколько-нибудь. Неудачник!

Я так занялся самобичеванием, что не сразу услышал чей-то настойчивый голос, окликавший меня. А когда все же этот голос остановил меня, я от неожиданности захлопал глазами, опустив из рук куль, который так грохнулся на обледенелый тротуар, что из него вырвалось густущее облако угольной пыли. Передо мной стояла, отмахиваясь от пыли, Капа. Была она не одна, а с каким-то форсистым парнем в новеньком, с иголочки пальто и белых бурках.

— Кузька! Кричу, кричу, а ты…

Я загородился рукой:

— Перепачкаешься.

Капа тоже была чистенькая, в коротенькой беличьей шубке, в сапожках, шляпка с голубым бантиком — ничего деревенского. Даже косичек не оставила, остриглась «под мальчика». Повзрослела, округлилась, в глазах гуще стала зелень. Все-таки она дотянулась до меня, схватила обе руки в свои, в перчатках, и крепко пожала.

— Да говори же, откуда ты, давно ли в городе? — заторопила меня.

А я глядел на нее и думал, что так ли уж интересно ей все это, не для приличья ли спрашивает, вон какой хахаль у ней.

— Кузька, ты что — язык проглотил? — засмеялась Капа.

Я вытер рукавом вспотевший лоб и наклонился, чтобы взять куль. Капа шлепнула меня по рукам.

— Подожди. Ты где живешь?

Я назвал адрес, Капа мгновенно повернулась к своему спутнику.

— Игорек, слышал? Неси!

Тот возмущенно дернул плечами: ему, разодетому во все новенькое, нести угольный куль? Да ты, мол, за кого меня принимаешь? Но Капа так поглядела на него, что он сразу опустил плечи и покорно шагнул к кулю. Она помогла ему взвалить ношу на спину и приказала:

— Трогай!

— Зачем ты так? — непонимающе посмотрел я на нее.

Капа, не ответив, взяла меня за локоток и потянула вперед. Мы пошли немного поодаль от Игорька, который, наверное, клял меня и Капу за такую встречу. Я чувствовал себя виновником происшедшего и порывался к парню, чтобы отобрать злосчастный куль, но Капа не отпускала меня. Как видно, она оставалась все такой же — если что уже задумывала, то стояла на своем, не свернуть.

Игорь шел быстро, не поднимая головы, — вероятно, боялся встретиться со знакомыми.

— Кто он? — спросил я Капу.

— Сосед.

— Ухажер?

— Как тебе сказать? Заходит за мной, когда иду в училище. Домой тоже вместе.

— Какое училище?

— А ты не знаешь? Хотя что тебе до меня — ни словечка не написал, не поинтересовался… Ну, думаю, Паленый возгордился! А тут и он… Видел, какой покорный? И аккуратненький. Но учится так себе, все у меня списывает.

— Поэтому ты и командуешь им?

Капа засмеялась.

— А чего ж? Не разучилась… Да, училище. Это там, у Волги, торгово-кулинарное.

— Вон куда махнула!

— Посытнее! — опять рассмеялась она. — Вообще-то я не хотела туда, собиралась в техникум, но дорогой папочка ни в какую.

— И устроил в кулинарное?

— Не он, а отец Игоря, директор ресторана. Батя все на него, на этот ресторан точит, Блат!

— Довольна? — нахмурился я. Мне не нравилось, что так просто говорит она о «сытости» и этом блате. Та ли уж это Капа-Ляпа, которая могла днями голодать, но не идти ни к кому на поклон, с которой мы вместе рушили копны сена у Силантия.

— Сначала — хоть бежать, — ответила она, скользя на своих хромовых сапожках по ледку тротуара и глядя только на этот ледок. — Там все больше сынки да доченьки разных бывшеньких… И смотрели на меня, как на чужачку, на дикарку. Я и взъелась: ах, вот вы какие! Ну, нет, не побегу, не на ту напали. И давай! Чуть кто заденет — сдачу дам. Одной фифочке полкосы выдрала — землеройкой меня обозвала. Потащили было к директору, а я свое: не таковская терпеть от всяких… Ничего, обошлось. А чтобы не указывали пальцем на мои рваные валенки, отца за вороток: хочешь, чтобы дочка была кулинаром, одевай как следует. Подулся-подулся, но одел.

— Деньжонки, значит, есть, — заметил я, уже улыбаясь.

— Появились. Да я и право имею: с год, не меньше, с ним, батей ходила точить. И для ресторана точила. Заработала.

— А мне сказали, что вы в деревню уехали.

— Что ты! В Юрове мы уж и дом продали. Дорогой папочка считает себя стопроцентным горожанином.

— А ты?

— Я? — Капа подумала. — Мне жаль свое Юрово. Помнишь, как на сенокос ездили? — Она обернулась ко мне. — А как купались ночью? В русалочном омуте? Между прочим, мама до сих пор уверена, что русалки там есть. Она тоже скучает по деревне.

— Приезжайте летом, с мамой, — пригласил я.

— Летом — практика. И вообще теперь уж как? Папа полдома купил на Горной. Говорит: здесь наше Юрово! Да нет, — тряхнула она выбившейся из-под шляпки челкой, — я как-нибудь соберусь. Погоди, — спохватилась вдруг, — а ты сам-то надолго здесь?

— Думаю — да.

Теперь мне пришлось рассказывать о себе, о месте работы, о политичном хозяине Павле Павловиче. Она слушала меня и все косилась на мою изрядно выносившуюся, с угольными мазками куртку. Потом спросила:

— А сколько твой ПП платит?

— Посулил пятерку в неделю. Но пока ничего не дал — учеником считал.

— Дурак!

— Кто?

— Ты. Кто же еще? «Посулил», «не дал». А почему не требуешь?

— Мое не пропадет.

— Надейся! — Она опять глянула на мою неражую куртку и выпалила напрямик: — Ходишь не знаю в чем…

Меня будто муха укусила.

— Хочешь, чтобы поравняться с твоим Игорьком?

— Паленый!

— Ляпа!

Между нами сразу образовалось пространство, шли на расстоянии друг от друга. Но когда показалась кривенькая Горная улица, Капа снова приблизилась ко мне и даже замедлила шаг, но еще целый квартал шли не разговаривая. Первой не выдержала она.

— Вредный ты, Кузька.

— Это еще что? — обернулся к ней.

— А то. Все мне уступают, а ты никогда. Ты, наверно, и не скучал по мне. Ведь не скучал, верно?

— А ты?

— Нет, ты сначала скажи. Я первая спросила.

— У тебя Игорек есть, что тебе до меня…

— Паленый!

— Ляпа!

Опять между нами образовалось пространство и еще квартал шли молча. Шли так медленно, что уже потеряли из виду Игорька, он исчез где-то за поворотом улицы, на подъеме горы. А когда мы подошли к повороту, Капа кивнула на небольшой дом, стоявший за забором.

— А вот и мои палаты.

— До свидания! — протянул я руку.

— Неужто не зайдешь?

— Некогда. Надо Игорька догонять… — заспешил я.

Но как было трудно переставлять ноги, уходить от той, кого я долго искал. Неужели навсегда?

Игоря я догнал уже дома.

— Давай! — сдернул с него куль и понес к крыльцу.

— А спасибо кто скажет? — крикнул мне парень.

— Ляпа! — бросил я в сердцах и обернулся, перехватив его непонимающе растерянный взгляд. Сколько-то секунд он не мигал, потом зачастил, так как набившаяся в глазницы пыль расплывалась, застилая и черня белки. Да и все потное лицо Игорька было в угольных подтеках.

«У, чертов форсун!» Я подошел к нему и принялся вытирать его лицо, стряхивать пыль с новенького пальто мышиного цвета. Игорек стоял набычившись. А я, сделав свое дело, опять подошел к кулю и уже с крыльца предупредил:

— Если еще увижу тебя с Капкой, нос расквашу. Так и знай!

— Сам поберегись, отрепник! — взвизгнул Игорек и пошел прочь, злой, с брезгливо сжатыми тонкими губами.

Он уже прошел за забор, а я все еще стоял на крыльце, в ушах гремело это обидное слово «отрепник».

— Ладно, погоди! — погрозил я в пустоту.

Несколько дней после этой встречи я никуда надолго не выходил из квартиры. С утра до вечера сидел на верстаке, подогнув ноги, и шил. Теперь, кроме Капы, на уме был еще ее соседик. И больше всего он. Если бы не он, то, может, и встреча с Капой была бы совсем другая. Он встал между нами, заносчивый чистюля, ресторанный сынок. Да еще обзывает. Ясно, Ляпу он так, за здорово живешь, не выпустит из рук. Нет, тут надо что-то делать.

Решил начать с письма Капе. И писать принялся не как-нибудь, а стихами. Откровенно признавался ей:

Чьи это были стихи, пришедшие мне на память, я не знал, но был доволен, что пишу именно так — пусть видит, каков «соперник»!

Послал и стал ждать ответа. Он пришел скоро. Написано было лишь одно слово: «Дурак!» Жирно выведенный восклицательный знак, на который милая Ляпа не пожалела черных чернил, занимал пол-листа.

Да, это было похоже на Капу. В выражениях она никогда не стеснялась. Но что значило это ругательное слово сейчас? Разрыв? Угожденье Игорьку? И совсем уж не по себе сделалось мне, когда подумалось, что, может быть, Игорек уже знает об этом ответе и смеется надо мной.

Сидеть больше было невмоготу. Надо немедленно увидеть Капу. Прийти к ней, все узнать и сказать или «здравствуй» или «прощай»! Как раз подвернулся случай. Павел Павлович послал меня в магазин за ватином. Я, прежде чем заявиться в магазин, завернул на Горную. Миновав забор, поднялся на крыльцо, позвонил. Вышла Капина мать и всплеснула руками:

— Кузя, землячок! Заходи-заходи!

— Мне некогда, тетя Марфа. Капа дома?

— Только сейчас ушла в училище.

— Одна?

— Одна. Да ты заходи. Я сейчас и самоварчик согрею, — засуетилась она. — С вареньем попьем чайку. Заходи же!

Но я все стоял не шевелясь.

— Что же ты?

— Не хочу. Спасибо, тетя Марфа!

Ее ответ, что Капа пошла одна, был для меня лучше любого чая, слаще любого меда.

Попрощавшись, я повернул к центру. Было солнечно, с крыш капало. Запрокинув голову, я взахлеб глотал настоянный на солнце и мокром снеге свежий воздух, слушал гомон трудового дня.

Неожиданно на полном маху остановился возок, обрызгав меня мокрым снегом.

— Кузька!

Оглянулся: в возке сидел Тимка Рыбкин, важный, как барин. Был он в куртке канареечного цвета, с нашивными карманами по бокам и на груди, с широким цигейковым воротником, в пушистой шапке-бадейке. Все было ему широковато и уже поношено, как бы взятое у кого-то на время.

— Садись, подвезу! — сказал он, освобождая место возле себя.

Я стоял, не двигаясь. Тогда Тимка выскочил на тротуар, схватив меня за плечи, затолкнул в возок и сел сам. Уже тут он поздоровался со мной и спросил, куда везти. Я указал на торговые ряды. Тимка ткнул в спину извозчику, сидевшему на облучке, и приказал:

— Двигай!

Потом вынул из нагрудного кармана пачку папирос «Сафо», игриво раскрыл и протянул мне.

— Не курю, не научился, — отказался я, глядя на него, такого лощеного, с чужими манерами: уж не подменили ли отрицателя?

— А я балуюсь, — сказал он, еще более важничая. Он взял двумя пальцами папиросу, постучал донышком мундштука о коробку и сунул в рот. Прикурил от зажигалки, похожей на маленький пистолет.

— Погодка-то!.. — Расстегнув верхнюю пуговицу куртки, он откинулся на спинку возка. Сделав несколько затяжек, спросил: — А ты шьешь?

— Шью. — Я назвал хозяина и адрес.

— А я плюнул на ремесло. Ну его!

— Не работаешь?

— Служу! — многозначительно, с оттенком гордости ответил он. И, выдержав паузу, сказал, что служит не в какой-то захудалой конторе, а в крупном магазине у мануфактурщика.

— Что ты там делаешь?

— Все! Но больше по поручениям.

— Курьер, что ли?

— Назовешь и экспедитором! Слыхал о таких?

— Вон ты куда вознесся!..

— А что? — засмеялся он, обнажив остренькие, заметно прокуренные зубы. — Не все сидеть в скушном Юрове да черный хлеб жевать, пора попробовать и пшенисного! — нажимая в последнем слове на букву «с», выкрикнул он. — А дома, — добавил чуть погодя, — и делать нечего. Батя добился своего — повесился!

Меня так и передернуло: с такой легкостью и циничностью говорил он о своем незадачливом отце. Но Тимка продолжал:

— И батя, и все мы, дурачье, прозябали в своем медвежьем углу, гнули хрип. Нет, хрипом не возьмешь! Башкой надо соображать. Кто загребает деньгу в городе? Торгаши, сам вижу и знаю. Так чего же на них глядеть? Одним, что ли, им жить? Открывай двери к ним, иди! Вначале поублажай. Я, например, на гармозе наяривал, хозяина веселил и покупателей заманивал. Гармоха без дела лежала. Поиграл, устроился — потребовал своего. А чего? Чикаться, что ли?

— Тимка, кто тебя так образовал? — спросил я. Чем больше он говорил, тем непонятнее становился. О бесполезности гнуть хрип я слышал и раньше от других, но о том, как жить за счет вырванного у торгашей куска, слышал впервые, и звучало это унизительно.

На мой вопрос он ответил тоже вопросом:

— А чего меня образовывать? Из коротких штанишек, что ли, не вышел? — И перешел на другое: — Кралю здесь не завел? У меня такая мамзель! Как принцеза! — похвалился Тимка, и глазки его замаслились. — Ты тоже не теряйся. Только, знаешь, приоденься, в городе встречают по одежке.

— Только по одежке?

— Да, и это ты заруби! — покровительственно произнес Тимка. — Город есть город! — с видом знатока добавил он и, толкнув меня локтем, справился: — А Ляпу видел?

— Один раз.

— Дрянь она!

— Перестань! — вскинулся я.

— Не защищай. Ты думаешь, она прежняя? Захотел! Сам видел ее с каким-то франтиком. Дрянь!

— Перестань!

— А чего ты взъелся? Не хочешь — не буду. Есть из-за чего спорить! — фыркнул Тимка. — А вон и ряды. Вылезай. Мне еще надо на вокзал лететь за билетом для патрона.

Я мгновенно выскочил, из возка, но Тимка схватил меня за руку:

— Скажи: завидуешь мне? Переплюнул ведь я всех. И тебя тоже. Ну? — Он, избоченившись, ухмыльнулся, любуясь собой. Левой, свободной, рукой заталкивал рыжую прядь волос под шапку-бадейку. — Что, на откровенность не хочешь?

— Почему? — тотчас же откликнулся я, не желая все-таки оставаться в долгу. — Отвечу. Рано хвалиться вздумал. Чем? Кто ты? Холуй нэпманский — и все.

Он вытаращил глаза, рыжая рябь опалила раздутый нос и щеки.

— Ты это взаправду?

— Взаправду, Тима! — подтвердил я. — Спасибо за карету. С шиком проехали, по-буржуйски! — И я пошел. Оглянувшись немного спустя, увидел, что возок еще стоит. Крикнул: — Не опоздай, Тимка, на вокзал, а то влетит от патрона.

Мне даже весело стало, что хоть немного сбил спесь с зазная. Прислужничает разным да еще хвалится.

Но позже, когда возвращался из магазина, я вдруг спросил себя: а на кого я работаю? Вот несу вату, сейчас опять засяду за шитье. Для кого буду шить? Для нэпмановского магазина.

Зло взяло: стараюсь, стараюсь, а хожу действительно как отрепник. Павел Павлович вроде уж и забыл платить заработок, мою пятерку. Пятерка! Неужто вся моя работа стоит столько? Вспомнились слова Железнова об этой, как он сказал, прибавочной стоимости. По его словам, хозяйчики, вроде Павла Павловича, вовсю «выжимают» ее.

Ну ладно, хозяйчик! Авось разберемся!

Когда я переступил порог швальни и Павел Павлович заворчал на меня, зачем-де долго заставил ждать себя, я вспыхнул:

— А мне, думаете, не долго приходится ждать своего заработка?

— Куда тебе вдруг потребовался заработок?

— А хоть бы тот лоскут выкупить у нэпмана…

Павел Павлович раскрыл рот, пошевелил серыми губами и пошел за деньгами. Так пятерками он и расплатился со мной.

…Не спрашивая разрешения, я снова отправился в магазин. Я уже видел себя в новенькой суконной куртке с воротником шире, чем у Тимки, представлял, как заморгает Игорек, когда увидит меня. Пусть знают «ресторанныесынки»: не одни они ходят по земле!

Но пока шел до магазина, мои планы в корне изменились. Нет, решил я, никого не буду удивлять и тешить. Не для того я потел, добывая первый в жизни заработок. Я и к Соломонычу не зашел. Не нуждаюсь в его лоскутке! В горповском магазине купил обновки для «младенцев»: кому рубашку, кому штаны. Тешить, так вот их, моих голопузеньких! Покупки я нес как нечто неоценимое, довольный, что так распорядился своими пятерками.

Еще через неделю с небольшим, как раз в воскресенье вечером, я появился в швальне в демисезонном пальтеце, которое отдал мне брат.

Юлечка отперла дверь. И хоть в коридоре стоял полумрак, она разглядела дареную «демисезонку» и удивленно сказала:

— Тебя, Кузя, не узнать. Гляди, какой кавалер!

Она была в халатике, босая, с распущенной косой, приготовившаяся ко сну, и так близко стояла около меня, что я слышал ее дыхание.

— Пойдем ко мне, покажись получше, — потащила меня в свою комнату. Я упирался. — Да не бойся, — зашептала мне в ухо. — Павла Павловича нет — из клуба еще не пришел, а Филя дрыхнет…

В комнате горел ночничок. При его слабом свете Юлечка вновь оглядела меня, ходя вокруг, задевая меня то плечом, то грудью.

— Кавалер, кавалер… — приговаривала она тихо. — Да ты раздевайся, красавчик. Давай я тебе помогу.

— Юлия Ванифатьевна…

— Юлечка… — поправила меня машинально и улыбнулась. — Чего пугаешься-то, глупенький?.. Вот еще пуговичка, еще… — Расстегивая пальто, она все ближе поджимала меня к дивану. Я едва вырвался.

Метаморфозы

На улице тепло, в лужах, разлившихся во дворе, качаются белые облака. Кажется, сугробы и не таяли вовсе, а поднялись на небо, где еще прохладно, и оттуда смотрят на землю: как, мол, она выглядит весной, но видят только свое отражение.

За окном шумит ветер. Говорят, это перед ледоходом. Могучая река, оживая, начинает дышать — и поднимается ветер. Он раскачивает занемевшие за зиму липы в аллее, что идет от Сенной посредине проспекта. И хотя деревья еще голые, но уже дымятся легким зеленоватым туманом. С громким писком носятся воробьи.

Я сижу у окна, и мне не терпится выбежать на улицу, под теплое солнце, подальше от угарной швальни и глаз Юлечки.

Железнов как-то пообещал мне показать волжский ледоход, и я ждал, когда он придет в швальню и уведет меня с собой. Одного Павел Павлович может и не отпустить, с Железновым отпустит — побаивался он моего «сватушки». Сам Ивашка загодя перебрался на время половодья с заволжской стороны на нашу, ночуя то у друзей в общежитии, то у Алексея. Так он ни одного занятия не пропустит.

О ледоходе он говорил азартно.

— Это, понимаешь, такая силища! Все крушит, ломает и с грохотом несет ледяное месиво на своей хребтине, расчищая путь реке. И заметь: глядишь на это буйство Волги, а думаешь о нашем брате, рабочем, о людском половодье. Эх, такие дела ждут нас впереди! Не слыхал о пленуме ЦК? Погоди, вот-вот в газетах напечатают. Скоро мы так жмякнем всех этих последних зажиревших частников…

Прошло несколько дней, и он явился за мной. Было это вечером, когда мы только что собрались ужинать и на столе уже пыхтел самовар.

— Никаких чаев, никаких ужинов — пошли! — приказал мне Железнов.

— Что, уже началось? — спросил я.

— Пошли, не мешкай!

Чем-то Железнов был встревожен. Губы сжаты, брови нахмурены. Выйдя со мной на улицу, он сказал, что лед тронулся, но сейчас не до этого. Случилась беда с Алексеем: избили его в селе, весь в синяках вернулся.

Я перепугался, задрожал, но Железнов похлопал меня по плечу своей лапищей.

— Чего ты? Олеха поправится. Доктор приходил, примочки выписал. И нечего хныкать, ясно? — Пройдя несколько шагов, он вскипел: — Сволочи! Цацкаемся с ними! Именуют себя «хозяйственными мужичками», грамотеями, а вон на что пошли. Лешка-то ездил туда, в село, новую жалобу проверять, и вот…

— А в какое село ездил: не в Каметь ли? — спросил я.

— Туда. А что?

— Мы шили там, у хозяйственных…

— Вот те на, метаморфоза!

— Что, что? — не понял я, услыхав еще новое для меня слово.

— А он еще колебался — считать или не считать их гидрами, — не отвечая на мой вопрос, продолжал Железнов. — Теперь не станет. Бывает, враги враз выучат!

Входная дверь в дом была не заперта, и мы вошли без стука. У дверей разделись и прошли в комнатушку, где на узенькой железной кровати лежал Алексей, бледный, с забинтованной головой, с синими подтеками у левого глаза. Тихо он простанывал, но, увидев нас, стиснул зубы, затих. Потом гребнул рукой, поманив меня к себе. Я сел на краешек кровати. Алексей попробовал улыбнуться.

— Ты не бойся, поправлюсь, — сказал, с трудом шевеля сухими губами. — На каникулы вместе домой поедем.

— Поедем, — согласливо кивнул я. — Но ты не говори, ведь больно.

Брат минуту-другую молчал, затем спросил, что нового у меня, как живется.

Чтобы не тревожить его, я сказал, что живу хорошо и не жалуюсь.

— А хорошо ли? — поднял отяжелевшие веки. — Секреты мод передает тебе хозяин?

Я не ответил.

— Молчишь? Эх, в ателье бы тебе, скоро, говорят, откроют в фабррайоне. А?

— Не знаю, где мне лучше…

— Иван, ты все-таки сходи туда, — попросил он Железнова.

— Ладно, но ты отдыхай. Вон вспотел даже.

И верно, на носу и подбородке у Алексея выступил бисер капелек, я вытер их, и он устало закрыл глаза. Дышал неровно, вздрагивал, но не стонал. Через некоторое время он успокоился, сморенный сном.

Железнов тоже вскоре лег, он устроился на полу, рядом с кроватью, подложив под бок курточку, а под голову свой истрепанный брезентовый портфель, набитый тетрадями и книгами. Для меня он оставил место обочь на свободной поле́ куртки.

Но я еще долго сидел, думал о брате и своей судьбе. Когда уснул и Железнов, я встал, подошел к столу, на котором лежала стопка книг Алексея. Каждую я брал в руки и прочитывал название. «Коммунистический манифест», «Очерки по истории ВКП(б)», «Политэкономия», «Экономическая география», «Учение Ленина о диалектическом материализме»… В самих названиях книг мне уже чудилось много таинственного, вот хотя бы в этом «диалектическом материализме». Подумал о Железнове: не из этой ли книги он берет трудные слова?

Мне захотелось тут же начать чтение. Не знал только, с какой. Раскрыл «диалектику», но на первых же страницах стал запинаться: мудрено больно все, одному не понять. Взял учебник по политэкономии. На глаза попались слова: «Прибавочная стоимость». Вот где она! Сейчас, сейчас, узнаю! У меня даже руки задрожали от нетерпения.

«Прибавочная стоимость, — читал я, — та часть стоимости товаров, производимых в капиталистическом обществе, которая создается наемными рабочими сверх стоимости рабочей силы и присваивается эксплуататорским классом…»

В капиталистическом обществе. А у нас? У нас, в СССР, говорилось дальше, прибавочной стоимости не существует, так как ликвидирована частная собственность на орудия труда и средства производства. Я стал в тупик: как же может «выжимать» ее Павел Павлович, если у нас она не существует? Путает что-то Железнов. Услышав, что Железнов пошевелился, я обернулся к нему, он приподнял голову.

— Не спишь?

— Разве уснешь. Ты говорил одно, а в книжке другое. — Я тихонько сказал ему о своих сомнениях.

Железнов еще выше поднял голову.

— Во-первых, — сказал он, — серьезный учебник надо читать с начала, а не выхватывать разные цитаты. Во-вторых, ты не обратил внимания на самую «малость», на то, что у Павла Павловича сохранились орудия труда. Машина, например, что, по-твоему? — И приказал: — Ложись-ка, ложись, к науке, братишка, надо подходить не с кондачка.

Но я не мог оторваться от учебников, они притягивали к себе, маня тайнами, скрытыми в них. Я раскрывал то одну, то другую книгу и читал, читал. Под конец все перемешалось в голове. Только на рассвете вновь сложил книги в стопочку. Алексей, пробудившись, спросил:

— Ты уже встал? Вот молодец. Теперь иди к себе, мне стало полегче. А вечерком опять загляни, будем вместе читать. Домой ничего такого не пиши, понял? Зачем расстраивать маму?

Я пошел, а Железнов задержался. На улице было свежо и шумно. Шум доносился с Волги. Я вспомнил о ледоходе. Постоял. Домой, в буркинскую швальню, идти не хотелось, душа была во власти новых ощущений, перед глазами еще стояли впервые увиденные книги, богатство, к которому удалось и мне прикоснуться.

Шум усилился, донеслись еще и голоса. Я повернул к Волге. Туда, туда, лишь бы не к Павлу Павловичу, не к Юлечке! Будут бранить? Пусть!

Волгу увидел тотчас же, как только дошел до переулка, круто спускавшегося к реке. Несмотря на ранний час, на берегу было людно, чем-то все были взволнованы, кричали, охали. Приглядевшись, я увидел среди вздыбившихся и грозно скрежетавших льдин что-то черное. Это был… жеребенок, невесть как попавший в беду. Он крутился на льдине и жалобно ржал.

— Сгинет.

— А вон какой-то сарай несет. С жарковских полоев, поди…

— Шут с ним, с сараем. Жеребеночек…

— Абдулла? Эй, где ты? — вдруг раздался с пригорка резкий голос, перекрывавший все другие.

От толпы отделился высокий черноусый татарин в барашковой шапке. В это время к нему подбежал не кто иной, как Железнов. Вместе они спустились к реке и, прыгая со льдины на льдину, двинулись к жеребенку. В руках Абдуллы был моток веревок — такими слобожане вылавливали проносные бревна, плахи — все, что годилось на дрова.

Льдину с жеребенком относило все дальше, на самую средину, где виднелись голые разводья. Смельчаки торопились добраться до цели, пока лед еще шел густо.

Люди, притихнув, с напряжением следили за ними. Вдруг разом раздалось:

— Догнали! А жеребчик-то, братцы, как обрадовался.

— Как они выведут его?

— Сами бы не сорвались.

— Упаси бог.

Пока люди переговаривались на берегу, Абдулла заарканил жеребчика и потянул его с льдины на другую, жеребенок упирался, но Железнов толкнул его, и ему пришлось прыгнуть. Ничего, и новая льдина удержала. А раз так, то можно прыгать и на следующую. И жеребенок прыгал. И ржал. Все громче и громче, как бы давая знать всему городу, что он будет спасен, раз люди пришли на выручку.

Когда продрогший жеребенок был выведен на берег, Абдулла погнал его в ближайший теплый двор, а Железнов, привычно подняв воротник, зашагал в гору.

С их уходом меня уже не интересовал больше ледоход. Я думал о Железнове и Абдулле: вот это люди! И сам почувствовал прилив сил.

В швальне Павел Павлович встретил меня руганью.

— Черт-те что! Я ему плачу, а он гуляет. Куда это годится? Говори, говори, где пропадал?

— У брата. Избил его… один хозяйчик! — сказал я с нажимом на слове «хозяйчик».

Вошла Юлечка. Она что-то хотела сказать, но вместо этого сунула мне сумку — надо было идти за хлебом. Я повернулся и вышел.

Завтракали не разговаривая. Только когда стали вылезать из-за стола, Юлечка захотела уточнить, какие же хозяйчики напали на брата. Я, увидев, как Павел Павлович развернул свежую газету, буркнул:

— Обыкновенные! Журнальчики которые почитывают…

— Смотри ты.

— А чего смотреть? — наконец откликнулся Павел Павлович. — Дурачье деревенское, не умеют жить-ладить…

— Да, — вздохнула Юлечка, — все мы как-то неустроенно живем… — Сказав, она прошла в свою комнату.

Вновь вышла только в полдень. Павла Павловича не было в швальне, и она поманила меня в коридор и сказала:

— Забыла совсем: еще утром к тебе приходила фифочка, такая, в беличьей шубке…

— Не фифочка, а Капа, — поправил я. — Чего она?

— Просила передать — сегодня на практику уезжает. Куда-то далеко.

— Так что же вы…

Я схватил пальто, шапку и вон из коридора. На Горную несся изо всех сил, но опоздал. Тетка Марфа вышла на мой звонок и сказала, что Капа уехала час назад.

— Игорек проводил ее на вокзал.

Помолчала бы хоть об Игорьке. Я сбежал с крыльца, но тетка Марфа окликнула меня:

— Погоди, оглашенный, тебе она писульку оставила. Тоже характерец-то. На-ко!

Я взял записку и сразу прочитал.

«Вредный, вредный, вредный! Даже не пришел проводить. А я, как дурочка, ждала да ждала. Про меня писал, а сам-то каков? Как лед. Наверно, и не вспомнишь. А если бы ты знал, как расхотелось ехать. У-у, Паленый!»

Значит, любит она, любит! Спасибо тебе, тетка Марфа, что не забыла передать записку.

В швальню я вернулся тихо, чтобы не услыхала и не увидела Юлечка и не спугнула мое счастье. Быстренько снял пальто и к верстаку. Работалось легко.

Вечером я опять собрался к Алексею. Павел Павлович на этот раз не оговорил меня. А Юлечка вынесла банку патоки и кусок сала и велела передать «больному братчику на выздоровление».

— Не задерживайся, не серди Павла Павловича…

Но я, как и накануне, пробыл у Алексея до утра. Вечером у него поднялась температура. Железнов привел доктора, тот сказал, что у брата усилился воспалительный процесс, и предложил отправить больного в больницу. Но Алексей отказался, заверив доктора, что дома скорее встанет на ноги. Как потом я узнал, он просто не хотел пропускать первый урок со мной.

Впрочем, занимались мы втроем. Алексей так и лежал в постели, под забинтованную голову мы с Железновым подложили ему, кроме подушки, еще пиджак и пальто. А сами сели рядом на стульях. Алексей дотронулся до повязки.

— Как в чалме. На муллу, наверно, я похож.

— Скорее на Улугбека, — сказал Железнов. — Гордись таким сходством.

— Придется, — усмехнулся брат. — Так с чего же мы начнем? — Поглядел на меня, и я под его взглядом как-то вдруг оробел: будут учить, а пойму ли?

Я молчал. Тогда ответил Железнов:

— Давай с Комманифеста. Главнейшая книга. Я с нее начинал.

— Читай, — согласился Алексей. — А пояснять вместе будем.

Громом прогремели первые слова:

«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма».

Прочтя это, Железнов сделал паузу, поглядел на меня, потом на Алексея, который старался выше поднять голову. А мне хотелось встать: подумалось, что такое можно слушать только стоя.

Железнов велел мне сидеть и снова загромыхал.

Я слушал, затаив дыхание. Он читал об алчных буржуях и помещиках, о царях и полицейских, которые объединились для священной травли коммунизма. Все это представлялось мне в картинах. Призрак коммунизма виделся в облике человека-великана, который идет по городам и крушит буржуев. Перед ним никто не может устоять, никакие лавочники. Соломоныч, еще недавно казавшийся мне крупным и породистым, сейчас в сравнении с человеком-великаном рисовался в виде карлика.

А когда Железнов стал читать о борьбе классов, в моем воображении замелькали лица деревенских богатеев. Увидел я и юровского Силантия, бегущего с косой на мерщика, и подгородных кулаков, хваставшихся своей хозяйственностью, и того, кто напал на Алексея. Вот по кому должен теперь ударить великан коммунизма. Иваша прав: нечего с ними цацкаться!

Кончив читать, Железнов спросил, как я усвоил. Я рассказал. Он усмехнулся:

— У тебя, братишка, зримое представление о предмете. У меня тоже так бывало. Помню: батя в конце смены требует нажимать на педали, это чтобы к норме излишечек дать — без этого он не уходил из цеха. Скажет он так о педалях, а у меня, понимаешь, в глазах целый велосипед, и ногами я уж туда-сюда. Ничего, потом доходило… Еще читать?

Я поглядел на Алексея. Лицо у него опять было в поту, утомленное. Ему нужен был покой, и я сказал, что на сегодня хватит. Но ночевать остался тут же.

Лег на полу, рядом с Железновым. Он долго ворочался, все никак не мог поудобнее устроиться на своей курточке, которой и одному-то было мало, а тут еще я подкатился к нему под бок. Я не шевелился, но Железнов, должно быть, чувствовал, что я тоже не сплю.

— Давай считать до ста, скорее уснем, — шепнул он. — Раньше мне это помогало. А тебе?

— Я, когда не спится, все что-нибудь вспоминаю.

— И сейчас?

— И сейчас.

— Что, например? — заинтересовался Железнов.

— Все про читаное думаю. Густо написано. А скажи: много знал языков товарищ Карл Маркс?

— Главные — все.

— И по-нашему, по-русски, умел?

— Обязательно.

— А по-французски?

— Само собой. О Франции он много писал. Слыхал: коммунары штурмуют небо? Это Карл Маркс о парижских коммунарах. Маркс, братишка, не только огромный ученый, а и революционер, и вождь. Одним словом — первейший марксист!

— А товарищ Ленин с ним встречался?

— Не довелось. Маркс умер, когда Владимиру Ильичу было только тринадцать лет. Моложе тебя был. Учился он тогда.

— И Энгельса не видел?

— И Энгельса.

— Подольше бы им пожить. Вместе, втроем-то, они бы, наверное, революцию на весь мир раздули. Если бы везде-то Советская власть!..

— Будет! — заверил меня Железнов.

Алексей пошевелился. Мы затихли. Но у меня еще вертелся в голове вопрос об Улугбеке, на которого, по словам Железнова, был похож Алексей. Не утерпел, тихонько спросил его.

— Улугбек — это наш общий знакомый… — ответил он.

— Рабфаковец?

— До рабфака он не дожил полтысячи лет. Это, братишка, знаменитый узбекский астроном был.

Я пристыженно умолк. Но, засыпая, решил, что и об Улугбеке найду книжку.

Утром мы с Ивашом проснулись одновременно. Я пошел в швальню, он проводил меня до ворот, прислушиваясь к чему-то.

— Кажется, отбуянилась. Что ж, потрудилась, можно и передохнуть.

— Ты о ком?

— О Волге. Кстати, жеребеночек-то оклемался. И хозяин нашелся, но, знаешь, тоже из Камети. Барышник один возил сено на кобыле с затопленного луга, а жеребчик и отбился.

Он снова прислушался к вздохам Волги и сказал, что сходит туда, поглядит, и попрощался со мной.

В этот раз хозяин не оговорил меня, наоборот, даже справился о здоровье Алексея, хотя, как понял я, лишь для того, чтобы спросить, а не узнать. Ну, это уж его дело.

Я же по-прежнему не пропускал ни одного вечера, продолжал ходить к брату. Иногда приносил от него книги, которые Павел Павлович оглядывал, прочитывал страницу-другую и произносил:

— Важнецкое чтиво…

Казалось, он одобрял мой выбор. Но, увидев как-то среди других учебник математики, вдруг вперился в меня, вытянув длинную шею.

— Еще учебничек, хм. Тебя уж интересует ли портновство? Не в счетоводы ли какие метишь?

«Прорвалось!» И чтобы не остаться в долгу, я ответил:

— Счетами не запасся, а то бы можно и в счетоводы. Кому-то ведь надо учитывать хозяйские доходы…

Филя глядел на меня вытаращенными глазами, он, должно быть, ждал, что вот-вот Павел Павлович взорвется и мне, неразумному, достанется на орехи. Но Павел Павлович неожиданно рассмеялся и закричал в комнату Юлечки:

— Милушка, счетовод у нас объявился, сходи купи ему счеты.

Юлечка не вышла. Павел Павлович по привычке пожевал губы и затих. Победителем, видимо, он не посчитал себя, так как, поработав немного, собрался в пивную, куда он ходил только «при расстройстве нервов». После этого показалась и Юлечка. Позвав меня в коридор, она сказала:

— Я слышала весь разговор. Любил наш Павел Павлович унижать человека, по себе знаю. Но и ты ловко его отбрил. «Хозяйские доходы считать». — Подумав, добавила со вздохом: — Доходы! А польза-то какая от них? Я почти не вижу его денег. Когда дает — руки у него трясутся.

— Копит на что-нибудь?

— Прошлым летом дом все собирался купить. Особнячок. А теперь, может, что-нибудь неладное разнюхал… Ты думаешь, для чего он ходит в клуб слушать начальство? Ты еще не знаешь его. Если бы все-то рассказать…

Я приготовился слушать, но Юлечка неожиданно оборвала разговор.

— Болтаю с тобой. Иди-ка шей, — погнала меня к верстаку.

Но тут же схватила за руку и, справившись, пойду ли я вечером к брату, спросила, нет ли у него романов про загубленную любовь, и не пришлет ли ей. Я сказал, что романов у него не видел.

— Такой жгучий брюнет и не имеет? — не поверила она и укорила меня, почему я не позову ее навестить своего брата, может, по-женски чем помочь ему надо.

Мне почему-то не хотелось, чтобы Юлечка пошла к Алексею, и я сказал ей, что он сам придет, как только выздоровеет.

Она погрозила мне пальцем с розовым ноготком:

— Хитришь что-то. Да уж ладно, охраняй братчика…

И прошла к себе. Но через минуту выскочила из комнаты встревоженная.

— Филя, Кузя — к нам идут. Скорехонько одевайтесь и на улицу…

Филя мгновенно соскочил с верстака — и к вешалке, а я сидел, ничего не понимая. Юлечка сверкнула на меня глазами.

— Финагенты идут, понял?..

Она сунула мне пальто и шапку и вытолкала за двери, наказав, чтобы не попадаться им на глаза, а если они увидят и спросят, то сказать, что приходил навестить знакомых.

Я негодовал. Только сейчас Юлечка жаловалась на жадность мужа, поминала его недобрым словом, а когда почуяла угрозу ему, перепугалась. Ну и оберегай своего муженька, а от меня этого не жди. Я нарочно пошел медленно, чтобы не разминуться с финагентами. Все скажу… Пусть тряхнут его доходы. Раз он объявил меня счетоводом, то счетовод должен действовать!

Но тревога была ложная. Шли двое мужчин не к Павлу Павловичу, а к соседям, только перепутали входные двери.

Филя сразу вернулся в швальню, а я, выйдя за ворота, побрел вдоль улицы, подальше от этого лживого дома. Все перемешалось в голове.

Метаморфозы, метаморфозы!

Какая доля лучше?

Читаю и читаю эти строки, случайно попавшие мне на глаза. Напечатаны они на обрывке листка календаря, вложенного в книгу, должно быть, для заметки страницы (у Алексея все книжки с закладками). Что же выбрать, какую долю?

Который уж день я жил у Алексея. Сегодня он впервые после болезни отправился на занятия в рабфак, я один остался в комнате. Путь к Павлу Павловичу считал закрытым.

Я думал о мастерской. Вчера ходил туда с Иваном — столько машин увидел! И все крутятся, вертятся, все люди при деле. Вот это швальня! Свободных мест пока нет, так, может, подождать? Авось как раз там и осуществятся мои надежды? Вон и стишок к тому призывает: «Надейтесь, юноши кипящие! Летите: крылья вам даны; для вас и замыслы блестящие и сердца пламенем полны!..»

Пока жил у брата, я не переставал торить дорожку к дому на Горной. Нужно было узнать адрес Капы, чтобы написать ей письмецо. Заслышав мой звонок, на крыльцо спускалась тетка Марфа и качала головой:

— Сама, голуба, жду не дождусь. Ни одной весточки.

Сегодня, как только я решил вопрос, кипеть или не кипеть, снова отправился на Горную и был уверен, что адрес получу. Но услышал тот же ответ. При этом тетка Марфа посетовала: «Забыла, видно, о нас, упрямица».

Неужто забыла? Ну что ж!..

Домой, то есть на квартиру Алексея, я возвращался низом, набережной Волги. С реки тянуло свежестью, доносились голоса, гудки первых пароходов и буксиров, шлепки плиц, звон цепей. Пахло ворванью, смолой, дымком пароходов.

Суматошно было у пристаней. Я остановился, глядя на торопливые движения людей, слушая выкрики, шутки-прибаутки, звон железа. Во всем этом был какой-то необычный задор. Так, наверное, всегда отмечалось начало навигации. Ведь люди ждали ее целую зиму, когда Волга еще спала подо льдом и снегом. Что-то в этом оживлении людей напомнило мне о начальной поре сенокоса, о выезде юровцев на пожни. И от вешней, взбудораженной Волги дохнуло на меня родным, сладко щемящим душу.

Наверное, я долго бы тут простоял, если бы меня не окликнули. Ко мне подошла Лида, коммунарка. Веселая, улыбающаяся.

— Вот где опять встретились! — воскликнула обрадованно. — Рассказывай, как жизнь. Все шьешь?

— Шью. А ты?

— Поступила я, учусь. Так довольна, так довольна!

В глазах девушки светилось счастье. От этого ее счастья и мне стало лучше. Я глядел на ее слегка обветренное свежее лицо и думал: добилась своего, умница. Потом спросил, часто ли она бывает в коммуне.

— Езжу, — ответила живо. — А председатель, дядя Степа, сюда заглядывает. Но, знаешь, несчастье у нас. Помнишь Семку?

— Помню, конечно, — насторожился я.

— Конюшню он поджег. И скрылся. Ночью было дело. Так заполыхало! Лошадей спасли, не удалось вывести только Никитина Карька. Так дядька-то просто ревмя ревел и сам все бросался в огонь, едва оттащили. И теперь тоскует. Вечерами ходит по двору, зовет: где ты, Карько, я клеверка тебе несу…

«Вот тогда так же…» — вспомнил я, как мы с Лидой, придя в конюшню, услышали пробиравшегося во тьме кромешной Никиту с охапкой сена своему коню. Карько был для него дороже всего. И мне стало жалко старого коммунара:

— Милиция знает? Ищут Семку? — спросил я.

— Как же, ищут, — ответила Лида. — Но дядьку Никиту все равно уже не утешить. Все в нем как-то надломилось. Просто глядеть на него тяжело. А знаешь, кем оказался Семка? Все гремел: я пролетарий, а на самом деле сын заволжского конного заводчика. Батька в тюрьму за что-то упрятали, завод отобрали, вот сынок и мстил.

Она говорила о Семке, а мне в этот момент виделся избитый, в синяках брат. Там поджигают, а тут избивают. Вспомнил, как не раз угрожали расправой отцу. Что они, сговорились? Орудуют, гады! А мы тут книжечки почитываем, спорим да подыскиваем местечко в мастерской. Никчемным, зряшным показалось мне сейчас все это по сравнению с тем, что происходит в деревне.

В деревню, в Юрово, надо ехать, а тут делать нечего. Портных здесь и без меня хватает. Всяких!

— О чем ты задумался? — спросила Лида.

— Так, о своем. Домой захотелось.

— Давно не был?

— С осени.

— Как долго! Я бы умерла. Я скучливая…

Вот и она о том же. Ехать, ехать надо! Проводив Лиду до ее общежития неподалеку от недостроенного и заброшенного памятника последнему царю, я заторопился на квартиру к Алексею.

Алексей уже ждал меня. Он был в приподнятом настроении, весь какой-то праздничный, ликующий, говорил, что хорошо ответил по истории, а контрольный диктант написал на «пятерку». Он так радовался, что я не осмелился сказать о своих тревогах, о задуманном намерении — оставить портновство и немедленно ехать домой.

— Знаешь что, — между тем продолжал Алексей, — у меня два билета в театр. Пойдем!

Я знал, что брат любил театр и ходил туда обычно после получения стипендии. Значит, и сегодня он с получкой. Отказываться я не стал, но решил, что там и скажу ему о своем решении.

Мы пришли, когда спектакль уже начался. Поднялись на «раек», так высоко, что можно было рукой достать до потолка; с такой высоты небольшой зрительный зал был похож на глубокий колодец, на дне которого, в полумраке, едва проглядывались люди. Стояла мертвая тишина, слышались только крикливые голоса с освещенной сцены.

Спектакль был о дворцовом заговоре, о последних днях царского наставника Гришки Распутина. Я смотрел на сцену, видел, как принимала Распутина лицемерная царица-немка, как встретился с ним князь Юсупов, слышал, как прозвучали выстрелы, как рухнул сраженный матерый бородатый старец, а сам все думал о своем.

Не помню, чем окончился спектакль. Алексей, должно быть, заметил мою хмурь, спросил:

— Тебе что — не понравилась постановка?

— Нет, почему… — уклонился я от прямого ответа.

— Пьеса, конечно, не ахти какая, не все тут точно, но главное достигнуто. Господа Юсуповы свалили сильного столпа, в надежде чтобы самим укрепиться в роскошных дворцах. Так было при царском дворе во все времена. Удаляли одних, занимали их место другие. Но тут это не получилось: революция вымела вслед за Распутиным всех нахлебников во главе с последним царем. Здорово? Да ты не молчи, говори.

— Чего говорить, все правильно, наглядно, — отбрыкнулся я. Нет, не расположен был я к этому разговору. И, вспомнив вдруг об увиденном днем памятнике, а также о раскинувшемся на волжской стрелке монастыре, с сохранившимися толстенно-каменными палатами бояр Романовых — изначального гнезда русских самодержцев, буркнул: — Везде тут все о царях да царях. Ну их!

Тотчас же обернулся к Алексею и спросил, что вот ты живешь теперь в бывшем царском городе, а гордишься ли им?

— Почему же не гордиться? — на вопрос ответил он вопросом.

— А что он дал? Династию-то Романовых…

— Но ты забываешь: он дал и первые Советы. Царей, если хочешь, не город, не народ давал, а кучка богатых заправил. Народ выдвигал своих героев. И не из боярских палат. Наш Сусанин из кого вышел? Простой крестьянин. Кстати сказать, от Юрова до села Домнино, где он жил, всего верст тридцать. И непроходимый лес, куда он завел на смерть польских шляхтичей и сам погиб от их сабель, не так уж далеко. Юсупов, если хочешь знать, хотел спасти дом Романовых и свои богатства, а Сусанин спасал всю землю русскую.

— Это я знаю.

— Вот и знай: сусанинская земля не раболепствовала перед Романовыми. На колени они ставили только мертвых. А живые? Слыхал о Константине Козуеве? Член боевой дружины, большевик-ленинец, один из тех, кто создавал здесь первые Советы. Царским сатрапам удалось схватить его. Был приговорен к казни через повешение. Этот приговор он встретил, не дрогнув. В ночь перед казнью — это было в декабре 1907 года — он писал родным: «Итак, среда, 19. Утром меня больше не будет. Но для других я буду существовать еще долго. Из памяти людей, меня знавших, не выкинешь; идея, мною проповедуемая, осталась». Тайно, в кромешной тьме, повезли его на казнь за город на Лазаревское кладбище. Но когда на него накинули петлю, он и тут не склонил головы. С презрением глянул на палачей. Веревка не выдержала, оборвалась, и он бросил им в лицо: «Правители, даже веревки у вас гнилые…»

Я притих, потрясенный этой расправой над бесстрашным человеком, а Алексей продолжал рассказывать о других революционерах. Оказывается, и среди них были целые династии. Старейшина рода Симановских участвовал еще в создании первых социал-демократических кружков. А сыновья утверждали Советскую власть в боях с юнкерами в Москве и белогвардейцами на фронтах войны.

— Эта династия известнее всяких Романовых, — сказал Алексей.

С восторгом, с гордостью говорил он о первых комсомольцах-чоновцах, которые стояли на страже революции, о тех, кто добровольцами уходили в буденновскую конницу.

Своими рассказами Алексей согнал с меня хмурь. Я даже позабыл на время о своем решении. В голове у меня были эти имена, эти события, и я жил и как бы дышал воздухом того громового времени.

Утром к нам в комнатку влетел Железнов.

— Радуйся, рабочий класс! — загрохотал он. — Завтра топай в мастерскую. Прямо к заведующему — я обо всем договорился.

Я стоял перед ним потупясь.

— А ты что? Что, спрашиваю, не пляшешь? — удивился Железнов.

— В самом деле, что ты молчишь? — спросил и Алексей. — Хоть бы спасибо сказал Ивану.

— Да, да, спасибо, — обернулся я к Железнову. — За всю заботу, Иваша. Прямо как о родном ты… Но…

— Что «но»?

Я не набрался храбрости ответить. Не добившись больше ни слова от меня, Железнов и Алексей ушли, я остался один.

Куда?

На столе лежали книги, но мне сейчас было не до них. И все из-за Железнова. Хоть и сказал ему «но», а сам вдруг заколебался. Все-таки неплохо бы остаться, раз берут: где-где, а в мастерской наверняка будет у кого поучиться. Счеты с Ионой ведь не закончены, да и Павлу Павловичу пора нос утереть. Но вместе не давало покоя и другое: как же там, в деревне, дома? Пожалуй, тот же Никола и укорит: в Юрове все кипит, богачи злобятся, а он теплым местечком обольстился — разве это по-комсомольски? Да и отец там такой беззащитный, и «младенцы».

Как же быть?

В комнату вошла, шлепая войлочными туфлями, хозяйка дома, высокая и худая, как доска, с копной седых волос. До этого я видел ее один раз и то мельком. Дома она была только вечером, а днем всегда где-то пропадала. Войдя, хозяйка поднесла к своим большим, навыкате глазам старенький, скрепленный проволочкой лорнет и с высоты поглядела на меня.

— А ты, голубчик, все еще здесь? Гм, гм… кто же будет платить?

— За что? — не понял я, досадуя, что так не ко времени она зашла.

— Он не знает! — в ехидной усмешке сжала она тонкие губы. — Ты же фактически квартируешь. Даже не спросивши моего позволения. Это, кроме всего прочего, бестактно, молодой человек.

Я порылся в карманах, забыв, что они пусты — все, что было, ушло на обновки «младенцам». Пришлось объясняться: не рассчитывал, что столько проживу, но если теперь поступлю на работу, то при первой же получке уплачу.

— Да вы небось слышали наш разговор.

— Меня ваши разговоры не интересуют. Я стою выше всего временного… Я, молодой человек, дворянка! — тряхнула она своей копной.

Меня заело. В ответ я тоже тряхнул вихрами и громко, с вызовом сказал:

— А я комсомолец!..

— Скажите пожалуйста, какое высокое звание! — передернула она костлявыми плечами.

— Высокое! Выше всякого дворянского!

Хозяйка еще ближе поднесла лорнет к глазам и теперь взглянула на меня с неким любопытством. Я же с усмешкой поклонился:

— О ревуар, мадемуазель!

Я вскочил, поспешно оделся — и на улицу: не мог больше оставаться тут.

Но куда же теперь? Опять разве на Горную за Капиным адресом? Нет, сначала к Павлу Павловичу — взять залежавшуюся котомку. Да, к нему!

Открыл мне Филя. Он вышел встрепанный, на шее висел сантиметр, в поле рубашки — иголка с ниткой. От него несло водочным перегаром, видно, только что кончился запой.

— Проходи, пропадущий, — сказал Феофилактион, пропуская меня вперед.

Ни Павла Павловича, ни Юлечки дома не было. На мой немой вопрос Филя ответил, что все сейчас в бегах, что и я не ко времени пришел.

— Что такое?

— Магазин-то тю-тю! Последнее дошиваем.

— Закрывают? Значит, нэпманам конец? — завертелся я вокруг Фили.

— А чему ты радуешься? — заворчал он. — Без работы останемся, дурачок. Надомников Павел Павлович уже рассчитал. И о тебе не поплакал.

— А я и не нуждаюсь.

— Как это?

— А так! Захочу — так в мастерскую. Обещали взять.

— Тебе хорошо, — вздохнул Филя.

Не снимая пальто, я стал оглядывать швальню. Какой-то непривычной заброшенностью повеяло сейчас от нее. Из двух манекенов остался один. Раньше на верстаке полно было всяких материалов, теперь же лежали только лоскуты саржи, рулончик ватина и сметанный верх пальто. Его, наверное, и дошивал Филя. Заглянул под верстак, где раньше лежала моя котомка. Сейчас и ее тут не было. Перехватив мой взгляд, Филя сказал, что Юлечка спрятала ее в чуланке: так перепугалась она тогда фининспекторов.

— Погоди, я принесу твое богатство, — сказал он. — А допрежь пойдем чаю попьем, — потянул меня в кухню.

Там, на столе, стояла банка с вареньем. Садясь рядом со мной, Филя кивнул на банку.

— Юлечка ровно знала, что ты сегодь зайдешь — варенье оставила, велела угостить тебя. Она, гляди, частенько справлялась о тебе. Околдовал ты ее, что ли?

— Вот еще…

— И не «еще», а бабы, скажу тебе, чудны. Кого они возлюбят, то делаются сами не свои, на все идут. Поверь мне, я знаю. — Он налил мне стакан и пододвинул варенье. — А кого, друг ты мой сердешный, не возлюбят — шабаш. Хошь знать, так через то я и пристрастился к проклятому зелью, будь оно неладно! Ты слушаешь меня?

— Слушаю, — мотнул я головой.

— Так вот, скоко-то годов назад втюрился, братец ты мой, в одну вдовушку. Ладная была собой, что станом, что личностью. И что со мной стало? Веришь — нет, потерял покой. Раз зашел к ней, два — улыбается. Ага, думаю, взаимно нравлюсь. Стал подарочки ей носить. Заколочу какую копейку — и в магазин. То духов каких, то брошку. А раз принес отрез на платье. Из чистого атласа! Вручаю. Атлас так и блестит, гляжу — и у нее глаза заблестели. Оговорилась, правда: зачем, слышь, такой дорогой презент? (По-ихнему презент — это, гляди, подарок.) Чем, говорит, я заслужила? А я ответствую: красотой, душенька, красотой ненаглядной. Понравились, видно, ей такие душевные слова. К столу позвала, наливочкой попотчевала. Я было после того ручку ей целовать (городским все непременно ручки целуют), а она мне грозит розовым пальчиком: «Это, Филя, ни к чему». И отсылает домой… Ты слушаешь меня? — опять справился он.

— Говори, Филя, интересно. — Теперь уж вправду он заинтересовал меня и вместе удивил своим неожиданным красноречием. У всех молчунов, видно, так бывает: копится, копится да и прорвется. — Говори.

— Не обескуражился я, вдругорядь браслетик поднес ей. Какой, слышь, восхитительный. Но не взяла. А глаза так и горят. Не обманешь, говорю себе. Оставил. Но к себе и в этот раз не подпустила. Гордая она была. Только во мне этакое упрямство обозначилось, не отступаюсь — хожу и хожу к ней. Одевалась, скажу тебе, не так богато, но со вкусом. Платья без воротничков, вся шея открыта. А шея у нее белая, круглая, этакая сдобненькая, так бы вот и приложился к ней. Если забежишь к ней утром, когда в магазин с одеждой пошлют, то увидишь ее с распущенной косой. Золотистый, пышный, весь в волнах волос-то, быть купается она в этой пышности. Вот уж, братец ты мой, красотища-то! А ежели придешь вечером, то увидишь ее в другой красе: коса венцом уложена на голове, только на уши спускаются маленькие завитки, чуть-чуть касаясь сережек. Глядишь на нее и не дышишь. Нахрапом, скажу тебе, я не действовал, красоту, брат, надо уважать! И сам, конешно, старался соответствовать. Одевался тогда я с приличием — белая сорочка, тройка из чистого бостона, шапка каракулевая. Как антелеген какой… Слушаешь?

— Что дальше было, Филя?

— Ать, не перебивай! — буркнул он. — Короче хочешь — на! Принимать-то принимала, а любила, оказалось, другого. Видел я того раза два. Обидно даже стало: с виду ничего завидного, корявый, тонкорукий, только и есть, что ростом вышел поболе меня. Этот без подарков к ней приходил, а встречала как князя какого. И когда второй-то раз увидел его у ней, на квартире, ретивое мое взыграло. С кулаками было на соперника-то. А она этак за ручку меня — и открылась: извиняй, слышь, меня, дорогой Филя, ценю я тебя за доброту, а сердце отдала другому. Одним словом: шабаш! После этого я как ушибленный ходил, ничего не стало мне мило. И с горя запил зеленую. А тот, другой, счастье пьет: замуж она вышла за него. — Он вздохнул и умолк.

— Больше не видел ее?

— Видел, да что уж в том хорошего? Сама приходила ко мне. С браслетом, с серьгами и прочими моими подарками. Возьми, говорит, избавь, слышь, меня от стыда. Но разве я мог взять? Чать, от чистого сердца дарил. Да если хочешь знать, так я бы и сию минуту все, что нажил, отнес ей, только бы приголубила меня, бродягу, одинокого…

Филя встал и, качая головой, прошел в швальню, там минуту-другую побыл один. Вернувшись, стал убирать со стола, затем сходил в чулан за моей котомкой. Все делал молча, не проронил ни одного слова и тогда, когда проводил меня на крыльцо, лишь поглядел в глаза на прощанье.

Я тоже грустноватым уходил от Фили. И себя он взвинтил рассказом и мою душу растревожил. Действительно, счастье не далось ему в руки, «синяя птица» пролетела мимо.

Но странное дело, тревога у меня нарастала тем больше, чем дальше уходил от Филиного обиталища и чем ближе подходил к Горной, к Капиному дому. Такое со мной было впервые. Уж не подстерегала ли меня вдобавок к Филиной своя беда?

Я прибавил шагу, порой срывался на бег, и все же мне казалось, что иду медленно, что к чему-то слишком опаздываю, что-то очень дорогое, бесценное теряю. Не доходя немного до дома, я увидел идущего навстречу мне Игорька. Он шагал неровно, будто пьяный. Глаза широко открыты, не мигают. Он перегородил мне дорогу и сказал:

— Теперь спешить некуда.

Голос у него дрожал, и он не мог больше ничего произнести. Я схватил его за плечи, начал трясти:

— Говори же. Ну!..

— К тебе было пошел… Да, сказать… Мы с тобой на одинаковых правах. Нет, так глупо. Хочу сказать — мы с тобой осиротели. Права теперь ни при чем…

— Да ты толком можешь? — крикнул я, чувствуя, как стучит сердце, как к горлу подступает тугой комок.

— Капа утонула…

…Должно быть, много прошло времени, как я прибрел на квартиру. Вспомнилось: столбовая дворянка долго не открывала, а когда открыла, ахнула:

— На тебе лица нет, что случилось, комсомолец?

Но у меня не разжимались губы, никак не мог ничего вымолвить, даже на это, сказанное с иронией, слово «комсомолец». Я прошел в комнату и упал на кровать.

Услышал шепоток, долетевший до меня из коридора.

— Не знаю, показывать ли ему мамино письмо? — спрашивал Алексей. — Как бы снова… С ним раз уже было… А письмо… Папу, пишет, отвезли в больницу, совсем ослеп, пора ярь сеять, а некому. — Вздох. — Хоть самому ехать.

— Бросать учебу? Что ты…

Понял по голосу: возражал Железнов.

Я стал гадать: когда Алексей получил это письмо? Сегодня? Сколько же всего случилось за один день. Большой он какой! Но что они беспокоятся? Поеду я. Вот встану и скажу. Теперь мне все равно… А место в мастерской? Пусть Филе отдадут, ему ехать некуда. Сковырнуть Иону? Как же это теперь просто: мастерская турнет его… Чай, там парижских мод хватает.

Прощай, город!

Через несколько дней Алексей и Железнов проводили меня на железнодорожную станцию.

— Ты только не опускай голову, — наказывал Алексей. — Обещаешь?

Я молча кивал.

Шача и серый волк

Нет, так не получилось. Долго я не мог успокоиться, забыться. Порой убегал на Шачу, думал там развеять печаль. Шача у нас считалась счастливой рекой. Как только ее ни называли: и кормилица — четыре мельницы и одну маслобойню крутит она, и поилица — кто не пьет ее чистую, ключами охлажденную воду, и освежальщица — это уж купальщики так окрестили ее.

А придешь — только больше душу растревожишь, особенно когда ярится ветер. Тихая, спокойная, она сразу потемнеет и забьется в зеленой оправе высоких берегов. На крутой излучине разом вскипают волны и несутся к омуту, бешено стучат под яром. Какие-то они головастые, с устрашающими седыми пастями. Вот такие, наверно, волны-пасти и проглотили Капу где-то на Ветлуге.

Капа, Капа! Всегда она первой начинала купанье. Даже Никола, такой шалый, не рисковал сунуться в воду ранней весной, а она не боялась. Искупается, вылезет на берег и радуется: «Здорово! Как огнем обожгло!» И впрямь тело ее все зарело, только глаза озорновато поблескивали зелеными точками. Не зря тетка Марфа называла ее отчаянной. А вот, видно, не рассчитала милая Ляпа свои силенки на чужой реке.

Постояв на берегу, я уходил, вжав голову в плечи. Шел, не выбирая пути, но ноги сами выносили меня на те тропинки, по которым хаживала она. Иопять все напоминало о ней. Вот тут, у этих трех березок-сестричек, стоявших у луговой тропинки, она всегда останавливалась и, обняв их, слушала лепет листвы. «Знаешь, — говорила, — мне иногда хочется стать березкой. Так я их люблю! Смотри, какие они светлые, веселые. А отчего? Душа у них есть. Ага, и не спорь!» А дойдя вот до этого пригорка, она, взмахнув руками, срывалась и неслась как птица, только косички раздувались на ветру. Догнать ее было невозможно.

Шел я по теплым тропинкам, и мне казалось, что это тепло ее ног хранят они. Тепло сохранилось, а вот ее голоса, такого «Ляпиного», с перчинкой, уже не услышать. Никогда! Может быть, она предчувствовала, когда писала, что «расхотелось ехать»?

В деревне еще стоял Капин дом, кому-то проданный в дальнее село, но не перевезенный туда. Доски на окнах уже побурели, но когда я слышал где-нибудь стукоток, то думал, что это их отколачивают и что вот-вот в окно выглянет она и крикнет: «Погоди, Кузя, я сейчас выбегу». Если бы это было так!

Нет, не надо ходить на Шачу, не надо. Никола Кузнецов и не звал меня туда, брал только «младенцев». Капу он тоже жалел. Как-то даже предложил поставить Капе памятник. И место назвал: перед ее домом.

— А какой?

— Какой сумеем. Вроем железный столбик, я звездочку откую. Еще пластинку, а на ней напишем: «Капе — от закадычных друзей комсомольцев деревни Юрово».

На этот разговор пришли Шаша и Панко. Шаша месяцем позже моего приехал в Юрово — лето он всегда жил дома. А Панко… Хоть дядя Василий и ушел тогда с «комсомольской проработки», но сына вскорости разыскал и привел домой.

— Ладно ли это — памятник, — засомневался Шаша. — Был я на городском кладбище, там токо одному генералу памятник.

— И что? — набросился на него Никола. — По-твоему, простого человека и поминать не надо? Панко, — обернулся он к нему, — ты что молчишь? Надо памятник?

— Надо, — ответил Панко. — Но не такой бы. Вон Кузя знает, как она любила березки. Ей нужен памятник этакий живой, что ли…

— Проясни! — потребовал Никола.

— А чего прояснять? Из березок и сделать.

Какой умный Панко. Его предложение обрадовало всех. Конечно, березки. Целую аллею можно насажать. Год от года березки будут расти и шуметь густой листвой, такие уж будут памятны на века.

В воскресенье мы съездили в рамень, накопали кудрявых. Посадили их вечером, когда улицы уже обезлюдели. Утро встречало Юрово шелестом молоденькой белостволой рощицы, которая заняла пустырь перед въездом в деревню. С появлением молодой рукотворной рощицы как-то теплее стало у меня на душе. Подогревала еще мамина похвала.

— Доброе дело сделали, сынки. Но смотрите, — предупредила нас, — не всем ваши затеи нравятся, тот же Силантий вон как косотырится.

С тех пор как ослеп отец, она стала еще осторожнее. За это время как-то даже постарела. Волосы, правда, оставались по-прежнему густо-черными, ни одной сединки не вплелось в ее пробор, в косы, забранные в тугой клубок на затылке, но переносье прорезала складка, замельтешили тонкие морщинки у глаз.

Чаще и чаще я замечал ее задумчивой. И если заходил короткий разговор, то не случайно, а как раз после долгого раздумья. Мне она наказывала беречь себя.

— Ты теперь, Кузеня, хозяин у нас. На батька уж сейчас какая надежа, что спросишь со слепого? Доброе у тебя сердце, сынок, не оставил в беде. Приехал, выручил.

Я глядел на нее и вспоминал, давно ли она подгоняла меня на «чужую сторону», а теперь боится остаться одна. Вроде бы можно и погордиться за такое доверие.

Однако порой мне становилось жалко оставленный город. И больше всего жалел, что не было рядом Алексеевых книг. С ними мне было бы веселее.

Мать редко оставляла меня без работы. Весной посылала в поле то с плугом, то с бороной, а пришла сенокосная пора, вручила мне отцовскую косу. Мою же, маленькую, передала Мите. По утрам мы вдвоем с «моряком» и выходили на ближние покосы. Потом приходила мама, приносила нам горшок каши, еще теплый, завернутый в какой-то опорок, и, поев вместе с нами, тоже бралась за косу и шла впереди, ведя главное покосье. Днем сушили сено, сгребали его в копны, носили в сарай. Всяких дел хватало, не хватало только книг.

И как я обрадовался, когда в Перцове открылась изба-читальня. Правду сказать, так это и не изба, а небольшой приделышек к сельсовету, но нам, комсомольцам, и такая была в радость: ведь из наших бревен сделана! Теперь у нас будут книги!

На содержание избача у сельсовета не нашлось денег. Мы были не в обиде: сами все делали — писали на кусках обоев лозунги, плакаты и развешивали на стенах. Ключ хранился у секретаря сельсовета, старого холостяка Евлахи Сорокина, который иногда оставался тут ночевать на длинном, сколоченном из досок столе, благо было что и под голову положить: накопились подшивки газет. Он открывал нам, каждый раз наказывая, чтобы мы берегли казенное имущество.

Из девчат чаще других приходила в читальню Нюрка рыжая, Степанидина дочка. Она еще зимой вступила в комсомол. Боевая, прыткая, Нюрка все ходила да глядела, где бы тут сделать хотя бы маленькую сцену. Слыла она первой певуньей в Перцове. В мать, конечно, такая: у Степаниды не заканчивалось ни одно женское делегатское собрание без песен.

Впрочем, Нюрка не терялась и без сцены. Затянет знакомую запевку, и все подстанут. Далеко на улицу выплеснутся голоса.

Из объединенной ячейки мы в ту весну выделились в свою, юровскую; меня ребята избрали секретарем. Собираясь в читальне, мы обсуждали и ячейковые дела, и все, о чем говорили и спорили, записывали в «Амбарную книгу», которую удружил нам секретарь сельсовета. И это дело ребята доверили мне: ты — грамотей и валяй строчи. Но кроме записей, у меня накапливались в книге рисунки голов с косичками. Головы на полях, головы на средине листа. И везде косички, косички. Они выходили у меня хорошо, а вот глаза не удавались: совсем не похожи были на Капины.

Если мы засиживались, то появлялся Евлаха и звенел ключами. Но когда он приходил в подвыпитии, то без сопротивления не оставляли читальни. После одного такого случая мы написали на большом листе частушку и повесили в простенке, как раз над тем конном стола, куда ложился головой секретарь. Строчки вывели жирно. Они вещали:

Целую неделю висел этот плакат над головой Евлахи. Все, кто приходил в читальню, хватались за животики, а секретарь удивленно хлопал глазами, приглаживал свои лохмы, думая, что они смешат людей, расправлял мятый, словно изжеванный, воротник рубашки. Но смех не затихал, а, наоборот, гремел еще пуще.

Как же он обозлился на нас, когда увидел плакат. Собственноручно сорвал и пригрозил, что за оскорбление личности может привлечь нас к ответственности. Тут же назвал и статьи уголовного кодекса. О, законы и всякие статьи он знал отлично, за это его и держали секретарем.

Дальше угроз, однако, не пошло. Больше того, посердившись на нас, секретарь передал нам и ключи от читальни, а на ночлег стал ходить к бобылихе Стоговой.

А дома, казалось, не убывало дел. Не так уж споро шли они без участия отца, как-то мать пришла расстроенная: на знамовской лесной поляне сорняки заглушили лен — нашу хозяйственную надежду. Кого послать на прополку? Ясно же, не «младенцев». Мать взглянула на меня.

— До Знамова далеконько, так ты, Кузя, на Карюшке верхом поезжай!

Не ведала только, что там, на поляне, ожидало меня.

День на третий, кажись, случилось это. Как всегда, приехав на поляну, я отвел Карюшку на опушку пастись. Треножить она не давалась, поэтому привязал на веревку. Кругом было тихо, только на опушке слегка шелестел листвой осинник. Пекло солнце. Я снял рубашку и штаны, остался в одних трусах и полол.

Ноги от постоянного наклона ныли, пришлось встать на коленки; ничего, они держали не хуже, чем на портновском верстаке — привычные. Только вот полоса… Соседние были гладкие, ровные, а моя вся в ребрах да ямах, будто черт на своей непутевой бороне вприпрыжку проехал. Но виноватых искать не приходилось. Сам ведь я тут и пахал и боронил на непослушной Карюшке. Полоска осталась непроработанной, недаром ее и заполонили сорняки. Да какие! Осот вырос по пояс. Колючий, жесткий. А уж сурепки столько вымахнуло, и так она пышно разлила свой желтый цвет, что, казалось, на полосе бушует пламя.

Солнце поднималось все выше, паля вовсю. В расплавленной голубизне неба таяли редкие барашки облачков. Кажется, никогда я не видывал такого обилия света. Как не хватало его мне в швальне. Сейчас солнце было всепроникающе. Как ни повертывался я, все равно оно вставало своим ослепительно рыжим лицом ко мне. Казалось, и облака оно разгоняло лишь для того, чтобы накалить мою спину и поглядеть, доползу или не доползу я до конца льняной полосы.

Я тоже ничего не видел, кроме льна да этого полного, повисшего над тихой поляной светила. Но-вдруг от опушки донесся до меня пугливый всхрап Карюшки. Оглянулся: там по-прежнему легонько лепетали осинки. Чего же она, глупая, испугалась? Да нет, она, наверное, домой захотела. Что же, скоро поедем, только дополю полоску.

Но вот опять всхрапнула Карюха, я уже готов был прикрикнуть на нее, как вдруг увидел: из-за стволов осин, стоявших поодаль от лошади, выставилась клыкастая серая морда. Волк. Не успел, я моргнуть, как он выпрыгнул на поляну и набросился на Карюшку.

Я заорал во всю глотку и побежал к лошади. И мой крик, и отчаянное ржание Карюшки раскололи, взорвали тишину. В руках у меня была пустая корзинка, в которой я таскал выполотые сорняки в овражек. Запнувшись, я выронил ее, но, к счастью, под руку подвернулась суковатая палка. Размахивая ею, я припустился еще быстрее, не чуя под собой ног, видя только, как Карюшка взвилась на дыбы, отбиваясь от волка. Когда я очутился перед разъяренным зверем, он, ощерив клыки, злобно блеснул на меня налитыми кровью глазам.

— А, гад! — выругался я, размахнувшись палкой.

Не знаю, ударил ли я волка, видел только, как он отскочил и опять встал у осин. Наверное, снова готовился к прыжку. Я отвязал веревку, быстро взобрался на дрожащую спину Карюшки. Сейчас не надо было погонять толстушку, она сама взметнулась с места и, хотя прихрамывала на переднюю, искусанную волком ногу, бежала как никогда.

Первым, кто окликнул меня в деревне, был отец. Он сидел на лавочке у палисадника.

Повернувшись на стук копыт и ведя ухом, как делают все слепые, отец спросил:

— Что с Карюхой?

— Ничего, — ответил было я, не желая распространяться о своем поединке с волком.

— Как «ничего»? Шагает-то в потычку. Постой-ка!

Он встал и, вытянув вперед руки, осторожно, как бы на ощупь, пошел к лошади. Был он босой, шагал неслышно. Подойдя к Карюшке, ласково похлопал ее по холке, погладил по потной спине, потом наклонился и стал ощупывать ноги. Натолкнувшись на рану с запекшейся кровью, отец вскинул голову.

— Говори, что случилось?

Пришлось все рассказать. Отец ущипнул ус.

— Дурачок! Разве такое утаивают!

С отцом наедине

С отцом у меня со временем установились самые доверительные отношения. Я ничего не скрывал от него, а он от меня. Не упускал он случая перекинуться со мной хоть словом-другим. Ослепнув, он днями сидел дома, скучал и уже не мог обходиться без собеседника, вернее, без человека, который мог бы слушать его. А я любил слушать отца, потому что в его словах всегда находил важное для себя, только уж очень редко доводилось быть вместе — разлучали неприделанные дела.

Первый большой разговор произошел неожиданно и в неподходящее время. Как-то я прибежал с поля за запасным лемехом и еще в сенях услышал отцовский голос, негромкий, но гневный:

— Опять крови захотели. Мало попили, давай им еще.

Открыв дверь, я увидел отца, склонившегося над зыбкой, в которой лежала, причмокивая, маленькая Люся.

— Папа, ты с кем разговариваешь? — спросил я.

— Я?.. — смешался он, откашливаясь.

— Про какую ты кровь?..

Он поднял голову.

— Где ты? Сядь! — И повернулся ко мне незрячими глазами. — Топников заходил. М-да, дела… Кстати, тебя спрашивал, срочно собраться, слышь, надобно. Каки-таки срочности у вас? — усмехнулся отец.

— А ты не смейся, ячейка наша растет.

— Растет? Силенки, стало, копите? Да-а, силенки нужны. — Отец немного помолчал. — Знаешь, про что он сказал? Опять, слышь, забесились там, за морем! И все этот, как его…

— Чемберлен, — подсказал я. О нем я знал по карикатуре, которая с зимы висела в сельсовете, после налета на советское представительство в Лондоне. Нарисован он был с громадным тупым лбом, сложенным из булыжин, хищным носом, моноклем в глазу и высоким цилиндром, похожим на жерло пушки. Мы, ребятня, потом и сами рисовали Чемберлена, сколько извели чернил и черных красок на него.

— Верно, он, сукин сын! — подхватил отец. — Про красную опасность, видишь ли, вопит, а сам бомбой размахивает. Ха, опасность! Опасность, что ты за плуг взялся, что я, по «милости» таких вражин, слепой… И с бомбой на нас.

Мне, однако, казалось, что отец преувеличивает опасность. В нашей же избе-читальне я часто засматривался на карту, занимавшую целый простенок. Так ее чуть ли не сплошь заливал алый цвет, цвет нашей страны. Раскинулась она от южных морей и пустынь до далекого Тихого и Ледовитого океанов. Англия же едва заметна была на этой карте, а некоторые государства обозначены были просто цифрами. У меня от гордости за свою огромную страну душу распирало. Кто ж на такую осмелится замахнуться? Налетай любой — так дадим по зубам, что на ногах не устоишь. Так и отцу сказал.

Он снова поглядел на меня слепыми глазами.

— А ты, смотри-ка, решительный. Что же, нехудо.

— А чего? Их же меньше, — не отступался я. — Еще в городе, в какой-то книге Алексея, я читал, что в Англии всего миллионов пятьдесят живет, а у нас чуть ли не в четыре раза больше. Чего же им драку затевать?

Отец приподнял голову и похлопал меня по плечу, но взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Брови сведены, у переносья сбежались бугристые складки. Каким он мудрым показался сейчас в своей слепоте.

— Цифирь эту, сынок, и я знаю, — сказал он. — Но ты не забывай другое: Англия с давних пор привыкла загребать жар чужими руками. Одна она и сейчас не кинется на нас. Тех же германцев сговаривает да натравливает.

— А германцам чего надо?

— Но ты же сам сказал о красной карте. Видно, от этого цвета у генералов да буржуев рябит в глазах. Оно ведь как? Ежели красное разольется и дальше…

— А это может?

— Чать, и там рабочие и мужики не дураки. Вон как в те годы бастовали. Не от сахарной жизни, надо думать, не от уважения к буржуям. Наш ротный бывало говорил…

Тут отец пустился в пространные воспоминания, и я умолк, слушая его. Говорил он, не прерываясь, как за ниточку тянул, разматывая клубок. Я уже забыл, зачем и пришел к нему — так интересно было слушать.

После этого мы чаще и чаще бывали вдвоем. Как ни тихо иногда входил я в избу, отец узнавал меня и окликал, звал к себе. Когда Люся спала, он сидел у раскрытого окна и слушал шелест листвы берез, шумок улицы. На любой случай у него был припасен разговор со мной. Начинал всегда с вопросов о погоде, о том, что нового в газетах, спрашивал, который час, а если сбивался в счете дней, то справлялся и о них. Потом начинал говорить и о делах. По ним он скучал.

Как-то запросился в овин сушить снопы.

— Куда тебе, сиди-ко дома, — махнула на него мать, которая сама теперь делала и это дело.

— Дома, дома… — заворчал он. — Там хоть услышу, как потрескивают овинники, как падают хлебные зернышки, и дымка понюхаю.

— Нашел, о чем думать.

— Но ты хоть ночку соснешь, отдохнешь.

— Не егозись!

И все же он уговорил мать. Ее заставил спать, правда, тоже в овине, а сам всю ночь просидел у теплины. Как же он был доволен, что удалось и дыма понюхать и послушать шорох падающих сухих зерен.

Другой раз пошел в овин со мной.

— Ложись спать, — сказал мне, — тебя я беру для страховки, на всякий случай. Если что — разбужу.

Разбудил он меня глубокой ночью. Я поднялся, оглядываясь: что же случилось? Но все было в порядке, весело горел костерок, постреливая углями и золотом искр, на прокопченных стенах мелькали отсветы огня. Взглянул на отца — он протягивал ко мне руку. При свете костра она тоже показалась золотой, как те искры, что взлетали под потолок.

— Встал? Ну, посиди маленько, а то ты неспокойно спал.

Он принялся свертывать цигарку. А раз ваялся за кисет, то хочет о чем-то поговорить. И верно, раскурив самокрутку, отец сказал, что есть ко мне дело, которое, как он с нажимом произнес, давно нейдет из его головы.

Я пододвинулся к нему.

— Какое дело?

— А все насчет коммуны, про которую ты сказывал. Про ту, что в подгородчине, где с Ионой портничал. Ничего, говоришь, живут там мужики?

— Конечно, живут. Чего не жить? Народ собрался дружный. Но к чему ты сейчас, средь ночи, о ней?

— Стало, надо! — ответил он задумчиво. Затянувшись несколько раз, повернулся ко мне. — Я, дураша, сам все собирался туда, чтобы своими глазами поглядеть. Да не успел. А теперь уж куды мне? Но давеча заходил Михайло, братенннк. И опять я вспомнил про нее, про коммуну. М-да, глаза…

— Вы о коммуне и говорили? — встрепенулся я. — Дяде Мише тоже охота поглядеть на нее?

— Нет, говорили о другом. Это уж я сейчас дошел, что надо бы… Боюсь, не выкрутиться ему. Один, как говорят, и у пирога не спор. А у него не то что пирога, хлеба ни шиша. Град, слышь, всю озимку побил, овсишко только и остался, да и того одна крохотная полоска. Плохи у него дела.

Помолчав, он качнул головой:

— А разве он один в такой нужде? Попробуй-ка выкарабкайся из беды в одиночку? М-да, опоздал съездить… — опять пожалел отец.

— Так ведь необязательно ехать, папа, — заспорил я. — Взяться вам сообща и…

— Больно ты скор, — перебил меня отец. — Без наглядности не годится. Это ж не пиво сварить. Когда на незнакомую дорогу выходишь, о ней спрашивают и хоть что-то узнают… А это, как я понимаю, совсем новая дорога. Но не разведал, опоздал. Неловко теперь и перед Топниковым. Он тоже сколько разов заговаривал со мной да все посылал.

— Может, другие съездят?

— Не знаю, голова. Эх, — вздохнул отец, — если бы не эта слепота!..

Не торопясь свернул новую цигарку, подкинул в костер сухих овинников.

— Да, — продолжал негромко, как бы размышляя вслух, — жизнь по-разному дается людям, и поди угадай, что тебя ждет. Один, может, Силантий не гадает: у него достаток, о завтрашнем дне ему и заботы мало, его куда хоть вывезут битюги. А Лабазниковы? Лавку свою закрыли. Но для чего — думаешь, порадели о нашей потребиловке? Как бы не так. Хлеб по-тихой сбывают, все этот боров Демка старается. Но и то сказать: замахнулись на потребиловку, а ей хоть бы что, выстояла. Потому — своя, общая.

— Пап, тебе жалко было уходить из продавцов? — спросил я.

— Ты не спишь? — откликнулся он и сказал: — От дел, сынок, всегда жалко уходить. Но теперь что — Степанида надежно стоит за прилавком. Не об этом сейчас думаю. Подлечиться бы… В больнице велели зимой снова показаться. Но я-то знаю: показывайся не показывайся, а без операции не обойтись. Да вот беда — нет там хирурга.

— Может, в Алексеевой городе есть?

— И то хотел узнать. Через Алексея. Но боюсь — не заглянет он нынче к нам.

Да, недавно брат писал, что рабфак рекомендовал его вместе с другими выпускниками в столичный институт. Надеясь, что родители не будут возражать, сообщал, что каждый день у него на счету — готовится к экзаменам.

— А глаза… — вздохнул отец. — Как не проклянешь ее, войну? Она изломала, изуродовала всего.

Он пошевелил железякой в затухающем костре, откашлялся и начал все так же негромко рассказывать:

— Как началось? Запомнилось все. Светило солнышко, ветер дул со стороны немецких позиций. Пахло горелой землей, пороховой гарью. Вдруг зачастили выстрелы, и будто белое облако отделилось оттуда, ветер погнал его. Не успели сообразить, как облако окутало всех, кто был в передних окопах. Крики: газ, газ, спасайтесь! А как, если никаких противогазов? Разом потемнело в глазах. Ни неба, ни солнышка — сплошная ночь, один нестерпимый звон в голове…

Жутко, дураша, стало. Все, думаю, пропало. Никого уж и своих не увижу. Может, слепой и не нужен буду дома… Ну, привезли в санроту. Не только глаза, голову разрывало от боли. Спасибо, однако, докторам — позалечили. А то бы разве взяли на гражданскую. Да, видно, ранения разбередили недуг. Одна пуля по черепку чиркнула. Другая…

Несколько минут он молчал, лишь время от времени охватывал подбородок, точно что-то приставшее смахивал с него. Затем резко сказал:

— Хватит! Спать! — И с упреком к себе: — Разболтался, разохался, быть один на всей земле такой… Ничего, как-нибудь…

Но уложить меня было невозможно. Выслушав «исповедь» отца, я мысленно вернулся к началу разговора, разговора о том, как жить дальше, и попросил отца:

— Пап, давай еще о коммуне.

— Ну, чего? Говорил же.

— А ты еще. Сейчас я вижу ее вот так же хорошо, как тебя.

Да, отсюда, из дымного овина, она мысленно представлялась мне в самых радужных красках. И белокаменный дом, и липовая роща, и поля, окружающие коммуну, — все виделось в радостном сиянии. Я пытался перекинуть от нее мостки к нашему Юрову. Как мог, стал доказывать отцу, что и у нас можно заладить коммуну не хуже той. Только бы начать. Вот мы, дядя Миша, коваль Андрей Павлыч с Колькой и другие-прочие. И пошло бы. Там ведь тоже с малого начинали. Нет барского дома? И что? Пока можно жить в своих избах, только общую столовую сделать. Нет, еще клуб. Клуб обязательно. Чтоб там и книги, и спектакли, и кино, и радио. А потом электричество…

— Вон уж куда замахнулся, — усмехнулся отец.

— А что? У них есть. Поставили движок, и загорелись везде лампочки. Дадут и нам движок.

— Хорошо бы, — одобрил отец. — А как там, слушь-ко, с тяглом? Лошаденок порядочно?

— Цельная конюшня…

— Цельная, м-да… — почесал он седой висок. — А у нас… Если бы Силантьевых битюгов…

— Силантия не надо в коммуну, — запротестовал я.

— А я о нем и не говорю, я о битюгах. Тягло, брат, — это все. На нем как в отдельности мужицкое хозяйство держится, так должно держаться и общее. — Отец помолчал. Снова было вытащил кисет, но закуривать не стал, только помял его в руках и сунул обратно. — Постой, что-то у меня еще вертелось на языке. Да вот земля. У них, говоришь, все поля вокруг усадьбы?

— Да. И такие ровные, сгонистые. Правда, что растет, я не видел — зимой же были.

— Да уж, поди, все растет. Господская земля им досталась. Она, гляди, невыморенная, не как наша. Что наша земля видела? Взять те же полоски Михайлы. Навоз там и не ночевал. А у Луканова? Сколько покойный бился, все хотел рожь добротную вырастить и пшеничку. Просо даже сеял. А без навоза и у него вышел пшик. Вот оно как. Бедная наша земля. Тут задумаешься… Постой-ка, — вдруг прислушался отец. — Идут. Наши, мать и ребята. Молотить. Поговорили — вставай!

Притушив огонь, он не спеша выбрался из подовинья, затем поднялся по наружной лестнице наверх смотреть, как высохли снопы. Я слышал, как он открывал дверцу, как просовывал руку в снопы, ощупывал шуршащие колосья и произносил свое привычное:

— Готово! Быть порох — сухие. Начи-инай!

После мы опять вместе ходили сушить снопы, и он был доволен, что может это делать. Вместе сушили, вместе и молотили. Правда, на ладони пришлось поменяться местами: я вставал с мамой на колос, а отец на пару с Митей-беленьким шел у комлей. Так он лучше чувствовал ряды снопов, касаясь их ногами. Иногда он сбивался с такта, двигался быстрее, чем надо, и ударял по цепу своего напарника. И тогда не мог скрыть горечь досады.

Раньше отец любил провеивать вороха, но теперь не мог. Доверял это дело мне, хотя с тока не уходил. Сидел на бровке и время от времени подавал голос, когда каким-то чутьем угадывал мою промашку: «Повыше, раскидистей бросай, а то ветер не пробьет толщу», «Ах, опять много захватил. Не торопись. Хлеб почтительных да бережливых любит».

Дождавшись, когда я бросал последнюю лопату жита, отец подходил к вороху, брал полные пригоршни зерна, еще пахнувшего полем и дымком овина, и, процеживая меж пальцами, прислушивался, как сухие зерна чуть-чуть позванивают.

— Золото!

Незрячие глаза его при этом влажнели, в уголки их набегали слезинки. Светлые, прозрачные. Казалось, вот-вот они упадут в ворох и тоже зазвенят. Но отец стыдливо отворачивался, рукавом насухо вытирал глаза, и, как бы спохватившись, спрашивал:

— Мешки, где мешки? Насыпать пора… — И, не дожидаясь ответа, добавлял: — Скоро мать придет, заторопит.

Она действительно все время торопилась сама и нас торопила. С маленькой сестричкой чаще и чаще оставляла Колю-Олю.

Отцу пришлось, кроме молотьбы, самому сажать снопы в овин. Вначале пробовали втроем: мать, Митя и я, но выходило не то: или слишком уплотняли снопы, так что жар не охватывал их доверху, или, наоборот, оставляли излишне большие продухи, и жар, не задерживаясь, улетучивался. В любом случае колосья как следует не просыхали и не вымолачивались до последнего зернышка.

Теперь мы вдвоем отправлялись в поле за снопами, я подавал, а отец укладывал их на воз; затем уже я подавал снопы с телеги в овин, отцу. Как все ладно выходило у него! Он не только руками, а всем существом, казалось, даже дыханьем чувствовал плотность насадки. Глянешь — снопы, как рать перед походом, выстраивались на колосниках.

Работать с ним всегда было в охотку, отступала усталость. Да и сам он за делом забывал о своем недуге, только иногда жалел, что не может пойти ни на реку, ни в лес. Впрочем, Шача не так уж привлекала его, а вот лес! Отец обычно начинал бредить им с колошения ржи, когда в знамовском молодом березняке появлялись колосовики. Всегда он первым в Юрове открывал грибной сезон. А нынче не мог. Зато как только были свезены с поля и обмолочены последние снопы, он погнал меня в лес. Сам и корзинку припас.

— Погуляй, сынок, по лесу, погуляй! — торопил меня. Затуманенные глаза его в эту минуту как-то посветлели, тонкие подвижные ноздри слегка расширились, он как бы видел этот «лесок» и ощущал грибной запах.

Каждый раз наказывал, где побольше походить, у каких берез поискать коровок, как найти «волнушкин лужок» и еловый колок, где, как уверял он, должны уже ждать-поджидать меня груздочки. Хороши же, удачливы были отцовы приметы. Из леса я возвращался с полной корзинкой крепких, духовитых грибов. Отец встречал меня на крыльце.

— Опять, чую, с удачей. Быть сам я побродил по лесу. Спасибо!

Но вскоре начались заморозки. Ночью так сковывало землю, что она гудела. Грибная пора кончилась.

С наступлением холодов облетела последняя листва с берез в палисаднике, шелест которой любил слушать отец. Теперь доносился лишь свист ветра, нагонявшего тоску. Отец вдруг загрустил, стал неразговорчив, лишь время от времени спрашивал, не обращаясь ни к кому:

— Какой она будет, нынешняя зима?

Но едва ли только перемена погоды повлияла на его настроение. До сих пор не было вести от Алексея о здоровье — ведь ему перед отъездом в московский институт так и не пришлось отдохнуть. Действовали на отца и мамины охи да вздохи, что вот ждали-ждали помощника, а он и дорогу забыл в родительский дом, что, должно, совсем потеряли одного сынка.

С тревогой глядела она на меня, на «младенцев». Мите осталось проучиться в Шачине одну зиму, он уже думал, как попасть в городскую семилетку, а оттуда — в морское училище. Вова только перешел в третий класс, но тоже не забывал о своей мечте пойти дальше, чтобы стать фельдшером. В эту осень стал школьником и будущий пожарный Коля-Оля. Я, правда, ничего не говорил о своем будущем, но мать думала, что тоже долго не усижу дома. И ее охватывал страх:

— Неужто все разлетятся в разные стороны? Что тогда?..

Тимка и Демка

Неожиданно приехал в Юрово Тимка Рыбкин. Дня два он нигде не показывался, не выходил из своего заваленного снегом дома. Отсыпался. Когда мы с Николой постучали в калитку, к нам вышла на цыпочках конопатая Лизуха, его сестра, дюжая старая дева, и шепотом сказала, что Тимочка устал и что, как только отдохнет, сам всех навестит.

Действительно, вскоре Тимка пошел по домам. Начал с Силантия. Не так уж долго просидел у богатого родственника, но вышел от него пошатываясь. Фильке Силантьеву, сынку, пришлось вести непрошеного гостя под руку. Тимка куражился:

— Сказывай, каким дерьмом напоили меня? Тьфу, жадины! В городе знаешь что я пил? Куньяк! И-и-ик… Убирайся, кубышка!..

Филька надул губы, зашипел, но Тимка, отстранив его от себя, повернул на тропу к нашему дому.

Дома я был один. Ребята еще не пришли из школы, а отец и мать уехали с внезапно заболевшей сестренкой в сельскую больницу. Тимка поздоровался и опустился на лавку. Трудно было узнать в нем недавнего щеголя. Был он в измятой куртке и подшитых валенках, в кепке с захватанным козырьком. И весь показался каким-то полинявшим.

Спросил меня о нашем, как он по-умному выразился, времяпрепровождении, но, не выслушав ответа, заговорил о себе. Громко, зло. Видно было, что поднакипело у отрицателя. С хозяйчиком, сказал Тимка, пришлось расстаться еще весной, как только прихлопнули его торговлю. Сволочь он. Накопил чемоданы денег, а при расчете сунул ему, безответному экспедитору, каких-то два-три червонца. Одевку самолично с плеч стащил. Не догадался, а надо бы тогда смазать ему по свекольной роже. Нет, никому верить нельзя. Это уж он, Тимка, твердо знает. И-ик…

— Вопрос — кому не верить? — попытался я возразить.

— Всем! Всем двуногим! — отрезал Тимка.

На минутку замолчал, обшаривая взглядом избу, вещи. Ничего у нас за последнее время не прибавилось, не убавилось: у боковой стены стоял тот же старенький посудный шкаф, рядом висели часы с гирями, за переборкой — зыбка и родительская кровать, в переднем простенке — потускневшее зеркало, в углу, на тябле, — Спас, равнодушно глядевший на гостя, стопка еще не прочитанных книг, взятых мною в избе-читальне. Тимка поморщился: ничего примечательного на глаза ему не попадалось. Но, увидев подсвечник, стоявший в углу, он оживился и, по прежней привычке, заговорил о мене.

— Тебе все равно подсвечник ни к чему, а у нас, в городе, на них мода. На ножик давай?

— Так ты разве не насовсем в Юрово?

— Ха, а что у вас делать? — фыркнул Тимка и снова начал говорить о себе.

Подрядился ходить с точилкой. Аксен взял. У него сейчас и живет. Между прочим тоже златые горы сулил. Еще бы: к хозяйчику в ресторан завхозом метил, а тому ресторанному орлу этак же по шапке дали. В общем — все кувырком. Но для него, Тимки, еще выглянет солнышко, он выйдет в люди! Точилка — работешка временная, он приглядит дельце понадежнее.

— Мне бы только баян огоревать.

— И тогда куда?

— С баяном-то? А куда хошь, я уж знаю… Только никому во веки веков не буду верить на слово. Потому что у всех к себе гнутся пальцы.

Скривил в усмешке губы:

— Может, у комсомольцев пальцы по-другому гнутся? Скажи, ты тут, говорят, главный.

— Перестань.

— Не нравится? Не буду. Хошь, о другом скажу? О твоих близких знакомых…

Я кивнул.

Тимка не торопясь достал пачку дешевеньких папирос («Сафо», видно, были уже не по карману), оглядел ее, затем, подражая кому-то, подержал на огне кончик папироски (очевидно, для обеззараживания) и сунул в слюнявый рот. Только после этого снова подал голос.

Начал с Ионы:

— Все по подгородчине таскается. Регулярно схватывается с сивачом, то есть с Серафимчиком. Разнимает их Григорий, но ему тоже под горячую руку попадает. В общем, ничего завидного. Павел Павлович? Один остался. Филя, или как его — Феофилактион, устроился в мастерской. Что радуешься? Подумаешь! Хотя — там только по восемь часов работают, есть когда ходить твоему Филе в цирк. А Юлечка… не догадаешься, какой номерок отколола. Ушла к какому-то своему дружку. А теперь о твоем братчике, — докурив папиросу, сказал Тимка. — Видел его, как же. И не одного, с каким-то здоровяком. Ивашкой тот назвался.

— Знаю, это Железнов, — подсказал я. — Хороший парень.

— Ха, хороший, — буркнул Тимка. — Грубиян. Сначала — давай расспрашивать, откуда да кто я. А узнав, что с точилкой хожу, напустился: чего, слышь, тут мотаешься, в деревню езжай, двигай ее вперед. С точилкой, дескать, и старики справятся. Тебя упомянул. К Кузюхе-де на подмогу.

— А ты что?

— Сказал, что в советчиках не нуждаюсь. Так он к Алехе: несознательные, мол, землячки у тебя. Подумайте, судить-рядить взялся. Но и Алеха хорош: ни словечка за меня. Плевать! Я и сам могу постоять за себя, не на того налетели!

— А когда ты видел Алексея?

— Когда?.. До снега, кажись.

— Вспомнил тоже. Теперь он в Москве, в институте.

— В Москве? — Тимка вытянул губы. — Ловок! Вот и выходит, нас хотят в деревню отослать, а самим подавай город, да не простой — столицу.

— Тимка!..

— Что, Тимка? Тебя-то они отослали. Думаешь, не знаю?

Разговор с отрицателем всегда злил меня. Едва сдерживая себя, я сказал:

— Ничего ты не знаешь. Всем только завидуешь. И вообще…

— Что? Договаривай!

— Давай уматывай. И о брате чтоб ни одного худого слова.

Я долго ходил по пустой избе. Затем достал с тябла письмо Алексея, полученное накануне, и принялся перечитывать.

«Видишь, рабфаком моя учеба не окончилась, хотя вначале он виделся мне верхом мечты. Кто почувствует вкус знаний, тот не должен стоять на месте. Но ты не пойми, что у твоего братика самоцель. Раньше, возможно, она и была, когда и видел-то я только свое Юрово, за которым закрывался для меня горизонт. А тут как окунулся в жизнь да поближе узнал, какой дальше ей быть по планам Ленина, понял: никто, кроме нас самих, ее не изменит, не принесет нам готовенькое на блюдечке. Вот каждый и должен учиться, чтобы уметь. На днях пошлю тебе книгу Ленина. Главная мысль в ней — мелким хозяйствам из нужды не выйти. Читайте всей ячейкой. Агитируйте мужиков за объединение. Рассказывал ли ты кому-либо, кроме отца, о подгородной коммуне? Как бы мне хотелось самому побывать у вас с этой книгой!..»

Письмо как бы вернуло меня к реальности, ввело в знакомую колею. Дубина этот Тимка. Распространялся тут, мозги засорял: нас в деревню отсылают, а сами в столицу. Но за легкой жизнью, что ли, поехали? Да для того, чертов ты отрицатель, чтобы нам же и помогать. Соображать надо!

Тетрадь четвертая Селькор

Первая заметка

Событие за событием.

Рано утром ко мне прибежал встревоженный Никола. В руках — винтовочные патроны. В точности такие же мы расстреливали в овраге к на Шаче. Сказал, что нашел на краю деревни, на тропе, когда шел в кузницу. Должно быть, кто-то ненароком обронил. А кто? Поди узнай! Тропа так утоптана, так обледенела, что никаких следов не заметить.

Никола пожимал плечами: откуда взялись патроны, кто таскается с ними?

— Никто с тобой не встречался? — спросил я.

— В том-то и дело: ни следов, ничего…

Не успели мы придумать, что делать с находкой, как появилась новая весть: пропал секретарь сельсовета Евлампий Сорокин. По слухам, накануне вечером он будто бы заходил к Силантию Ратькову. Но что удивляться этому — туда он и раньше частенько заглядывал. Силантий не раз хвалил его: с этим и покалякать есть о чем, умный, все законы знает назубок. Обычна Евлаха уходил от него в подпитии.

Искали Сорокина несколько дней, обнаружили в овраге, в снегу. Из-под снега виднелась лишь правая рука, которую он поднял, видимо, замерзая. Следов и тут не было, осталась только бороздка от падающего человека. Бороздка эта обозначилась лишь под кручей, недалеко от заснеженной тропы. Впечатление такое, будто, Евлаха разбежался и прыгнул в сугроб или же кто-то сзади сильно толкнул его с кручи.

Приезжал участковый, но ничего толком выяснить не мог. Бабы поохали, что вот, мол, горемычный, не рассчитал — на даровщинку-то, должно, лишнего хватил. А Силантий для законника не скупился. Сам он самогон не гнал. Бабы уверяли, что этим зельем ссужает его Никанор с доставкой на дом — Глафира носит. Глафира же клялась и божилась, что давным-давно и аппарат-то вонючий выбросила, до самогонки ли…

— Тут пахнет жженым, — сказал Никола.

Сначала новоявленный сыщик задумал проверить, чей самогон пил Евлампий. Вечером он незаметно проберется в баньку, где раньше Никанор дымокурил. Если там найдет аппарат, то Глафира врет. Тогда можно будет для ясности и вторую проверку сделать: из баньки он потихоньку проникнет в избу, перед этим приделает себе бороду, чтобы сойти за неизвестного проезжего мужика, и попросит бутылочку, тут же доставая кошелек для расплаты. Кошелек сразу заставит жадного Никанора бежать за самогоном. А может, побежит и Глафира. Вот тут-то они и попадутся, раскроют свои тайны…

— Ты положись на меня, — убежденно говорил Никола. — Я не хуже Шурка Холмова^[2] сработаю. Не слыхал о таком? А я в книжке вычитал. Я бы и тебе дал почитать, да батя искурил, бумага-то тонкая была. Отвечай: согласен с планом, веришь мне? Отвечай как секретарь ячейки.

Не поверить в способности Николы мог разве только тот, кто не знал его. Но как ни заманчив и многообещающ был его план, надобность в нем отпала. Ночью произошло новое событие: банька начисто сгорела. На месте пожарища остались зола да головешки, которые пришлось тушить никому другому, как незадачливому новоявленному сыщику и мне. Никола, правда, все принюхивался и уверял меня, что чувствует запах барды, что, видимо, и пожар произошел при варке самогона.

Да, столько вот событий, и ничего ясного. Все смешалось, все запуталось. А с кем посоветоваться, кому сказать, что происходит у нас в Юрове? Первый раз пришла мне в голову задумка: не написать ли в газету? Как раз в ту самую, в которой курьерил Алексей. Сам он сколько заметок написал, может, и у меня что-то выйдет. Надо, надо попробовать, вся деревня переполошена. Но тут же я вставал в тупик. Что напишу? Ведь фактов-то нет — неизвестно, кто обронил патроны, чей пил самогон Евлаха, кто виноват в его смерти.

Вдвоем с Николой пошли к председателю сельсовета Софрону Гуляеву. Софрон, надо заметить, был человек приезжий, работал в сельсовете всего месяца три. Он еще мало знал здешний народ и, как сам признавался, не успел приметить, «кто чем дышит». Софрон строго сказал:

— Не много ли суетитесь? Спугнете зверя. Следственные органы сами все выяснят…

Вот те раз! Мы вроде как помехой стали. Панко — он в эту зиму мало бывал с нами, потому что «отче наш» чуть ли не всю сапожную работу взвалил на него одного, однако был в курсе всего — предложил пойти в бывшее волостное село к Топникову, в партячейку. Но оказалось, что партийный секретарь уехал зачем-то в город.

С неделю мы с Колькой ходили, как в воду опущенные. Какая-то надежда появилась лишь с приездом в Юрово нового учителя, который, кстати сказать, остановился у нас. Утром это было. В избу, пригибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел в сопровождении все того же Софрона Гуляева дюжий человек лет тридцати.

— Вот жильца привел. Повеселее будет вам… — представил учителя председатель сельсовета.

Несмотря на холод, человек был одет не по-зимнему. В яловых сапогах, очень высоких, с козырьком, как у мушкетеров, в легоньком осеннем пальто горчичного цвета. Из зимнего только и было на нем, что белая заячья шапка с аршинными ушами, которыми была обмотана шея.

— Где же ему поместиться? Вон какая теснота у нас, — указала мать на заставленную небогатым скарбом избу. Кроме посудного шкафа, стола, скамеек и кровати, зимой втаскивали еще кадки, бадьи, чугуны для подогрева пойла. А если телилась Пестрянка, то на недельку-другую и телка-молочника вносили в дом.

— Право, негде, — разводила руками мать.

— А верх-то свободный?

— Так холодно там.

— Не беспокойтесь, холода я не боюсь, — сказал учитель, разматывая с кадыкастой шеи пушистые концы шапки. — Главное — чтоб никто мне не мешал.

— Пускай! — подал из-за перегородки с кровати решающее слово отец.

Верх «ковчега» разгородили дощатой стенкой, выделив для нового жильца узенькую комнатку с правой стороны, над кухней, где не протекала крыша и плотно прикрывалось окно. Потом я притащил в этот закуток железную печку, которую нашел на чердаке. Была она без дверцы, но это не беда — Никола отковал новую.

Первое время мы приходили к Валентину Фаддеевичу — так звали учителя — только по делу, когда что-либо вносили, устанавливали, ни о чем не спрашивая, лишь присматривались к нему. Странным казался мне учитель. В углу, в ящике, лежали книги, но он в них редко заглядывал. Придя из школы, валился на кровать, закрывался серым солдатским одеялом и лежал дотемна, зато уж вечером был на ногах, вышагивал взад-вперед по закутку. Часто он получал посылки. Когда Петя-почтарь поднимался по скрипучей лестнице с фанерным ящиком, в доме уже разносился запах колбасы и ситного.

Ох, уж этот ситник! Валентин Фаддеевич аккуратно извлекал его из ящика и ставил на стол. Выпекался ситный в форме, похожей на папаху, пышный, белый, с коричневой корочкой. Взглянешь на эту папаху и чувствуешь, как слюнки собираются под языком. Иногда учитель спускался вниз, предлагал «поскребышу» кусок беленького. Прежде чем взять, Коля-Оля смотрел на меня или на мать, как бы спрашивая: можно ли? Я пожимал плечами: смотри, мол, сам, а мать кивала, и он протягивал руку. Белый хлеб — это же такое лакомство!

Был Валентин Фаддеевич брезглив. Войдя, он вытирал платком ладонь (пришлось ведь браться за ручку). В нем и во всех его манерах было что-то от барина: холеное напудренное лицо, высокомерная полуулыбка, крепко сжатые тонкие губы. Не мог я долго глядеть на его руки с длинными рябоватыми пальцами, которыми он, словно щипцами, цепко брал вещи.

В школу уходил не раньше и не позже, как за четыре минуты до начала урока, этого времени хватало ему для того, чтобы пройти до дома Лабазникова (теперь в нем помещалась школа), раздеться и причесать белокурые редкие волосы. Всех он сторонился, знакомств не заводил, в разговоры ни с кем не пускался. Но мы с Николой все же надеялись поговорить с ним обо всем, что нас беспокоило. Мы верили, что раз он учитель, то все может объяснить, дать надежный совет, как это делал в свое время Михаил Степанович. Ждали только случая, и этот случай подвернулся.

Как-то в воскресенье Валентин Фаддеевич спустился с верхотуры с ружьем ипатронташем и попросил меня свести на Мокрушу, где, как он узнал, жируют зайчишки. Я быстро натянул валенки, шубенку — и на улицу. Проходя мимо Николина дома, стукнул в окно, и Колька тоже пошел с нами. Он и начал разговор. Притрагиваясь к ружью, которое учитель нес под мышкой, стволом вниз, он одобрительно прищелкивал языком:

— Добрая сталь! — И справлялся, где ружье ковалось, по виду, профессионально оценивал коваль, вроде тульское.

— Бельгийское, — сказал учитель.

Колька протер глаза, пригнулся к ружью.

— Да, не наше. Наша ружейная сталь воронее, крепче. Но ничего, и с таким можно походить…

Валентин Фаддеевич снисходительно усмехнулся и сказал, что много он не собирается ходить, и вообще он здесь человек временный.

— Неужто не понравилось наше Юрово? — выпучил Никола глаза.

— Я человек городской, и деревня для меня не совсем понятна.

— Вот те на! — разочарованно проговорил Никола. — А мы хотели спросить у вас кое-что.

— Например? — обернулся к нему учитель.

Тут уж мы оба принялись рассказывать, что произошло в деревне накануне его приезда. Патроны, самогон, смерть секретаря сельсовета. Нам велят «не егозиться», но разве можно все это оставлять так?

— А возможно, вам и следует прислушаться к этим советам? — пошевелил белыми бровями Валентин Фаддеевич. — Что касается секретаря, то он, как мне известно, пьяница. Жалеть таких, извините, я бы не стал.

Мы с Николой переглянулись, и у обоих сразу отпала охота разговаривать с учителем. Расхотелось идти и на Мокрушу и, наверное, вернулись бы, если бы он не попросил не оставлять его одного. Впрочем, охота продолжалась недолго. Нам удалось выследить лишь одного зайца, да и в того учитель не попал, промахнулся, чем мы были довольны.

С этого дня я перестал заходить в верхний закуток «ковчега». Одно было в голове — как бы поскорее вернулся Топников, чтобы встретиться с ним. Уж он-то все объяснит!

А пока мы снова по вечерам собирались в избе-читальне. Был теперь там и избач, он же и новый секретарь сельсовета, Виктор Курин, приехавший из большой дальней деревни Семыкино. Возраст Курина определить было невозможно. По глазам, в которых всегда светился задор, нельзя было дать ему и тридцати лет, а по согбенной спине и дряблой коже вытянутого лица запросто насчитаешь все сорок. Что-то неладно было у него с горлом и пищеводом, болезнь и сделала его человеком неопределенного возраста.

В читальне появились новые книги. Целую пачку прислал политпросвет, а еще несколько книг пришло от секретаря партячейки Топникова. Это были учебники политграмоты, беседы о ленинизме. Знал партийный секретарь, что прислать. Читали их вслух. Что было непонятно, пояснил избач. Но говорить ему было трудно — он хрипел, губы дрожали. Иногда он придерживал их, но не всегда мог унять, тогда срывался со скамейки, уходил за стенку в сельсовет, там глотал какие-то порошки, запивал из графина и, возвратившись, извинялся:

— Другой раз, ребята. Говорун, видите, я плохой. Давайте сами, что поняли. Как быть с буржуями, с кулаками-живоглотами и прочей нечистью? Ну-ка, — обращался он в таких случаях ко мне, — скажи, что завещал нам товарищ Ленин?

Я говорил, что товарищ Ленин (Ульянов) велел строить коммуны и колхозы, объединяться. Тут я для убедительности раскрывал книгу, присланную Алексеем и от корки до корки прочитанную мной.

— Верно! — подхватывал Курин. — А если нечисть будет вставлять нам палки в колеса? Что делать с разной буржуйской сволочью?

— Под молот ее, на наковальню! — гремел Никола.

— А вон Бухарин и иже с ним кричат о мирном врастании кулака в социализм. Как вы считаете, по своим наблюдениям, врастут?

Поднимался шум. Чего слушать Бухарина? Бить надо живоглотов. Поглядел бы этот кулацкий защитник на Силантия и других-прочих, как они жмут на бедноту, по-другому бы запел. Сколько волка ни корми, он в лес глядит.

Придерживая вновь расходившиеся губы, теперь уже от волнения. Курин восклицал, нажимая на букву «о»:

— Хо-оро-шо отвечаете. Мо-ло-дцы!

Как-то на столе, среди газет, мы увидели тонкий журнал с необычным названием «Лапоть». Лапоть был нарисован и на обложке, большой, изрядно уже стоптанный, с кручеными оборами. Как есть трудовой!

— Читайте, авось и знакомое найдете! — подмигнул избач.

Полистали. Смотрим — под одним из рассказов, занявшим чуть ли не целую страницу, стоит подпись: Вик. Курин. Мы так и ахнули: вот это избач! До столицы дошел, в журналах печатается!

Рассказик был о ложном переполохе в селе, где вечером поп собрал верующих для суда над чертом, пойманным в ржаном поле, побитом градом. Поп уверял, что градобитие было злым делом хвостато-рогатого, и народ уже требовал покончить с ним, как в село прибежал запыхавшийся человек и, расталкивая столпившихся, закричал:

— Отдайте нашего черта! Выступать ему пора на спектакле.

Оказалось, что это был один из артистов городского драмкружка, приехавшего в деревню, который, загримировавшись под нечестивого, выпил для смелости и перепутал дорогу на сцену с дорогой в поле.

Нюрка тут как тут:

— Вот видите в других местах спектакли даже с чертями ставят, а у нас все ничего.

Курин успокоил ее. Подожди, мол, подберет он подходящую пьесу, и спектакль в Перцове будет.

Избач всем нам нравился, а мне особенно: ведь как может писать и даже в журналы! Мне бы так-то о юровском клубке! Но факты, факты… Скорей бы приезжал Топников, уж он-то должен все знать и подсказать.

Потом я несколько раз наведывался в Шумово, где жила старенькая мать Топникова. Раньше дядя Максим после каждого длительного отсутствия в первую очередь навещал свою старушку и встречался с односельчанами. Авось, думал я, удастся и мне тут увидеть его. Небольшой домик у секретаря, только в два оконца по лицу, а приметный. Стоял он у дороги, с открытой калиткой, как бы приглашая всех, кто едет или идет по деревне, заглянуть на огонек, обогреться. Под окнами и у калитки — рябины, посаженные Топниковым много лет назад. С тех пор они вымахнули до крыши, разветвились, летом были в зеленом наряде, а осенью перекрашивались снизу до самой макушки, во все красное — уж такие плодовитые были топниковские рябины. Под тяжестью гроздей пригибались к земле тонкие ветви.

Дом был староват, одним углом, возле которого стояла скворечня, малость осел в землю. Надо бы поднять угол, да все некогда занятому хозяину. В редкие наезды успевал он только прибить оторвавшиеся доски на крыше, покрасить резной конек и наличники, сделанные, по слухам, тоже им самим. На эти наличники нельзя было не заглядеться, забывалось, что они из дерева, что это руками человека вырезаны на них дубовые листья, зрелые желуди, готовые вот-вот оторваться от веток и упасть, зарыться в землю, чтобы оттуда выглянуть на свет ростками. За домом небольшой огородик, обнесенный тыном. Там несколько яблонь, и, как у всех здешних селян, ряд смородинных кустов.

Нет, долго что-то не появлялся в родном доме дядя Максим. Что ж, придется ждать.

Когда в деревне собирались сходы, я вместе с отцом отправлялся туда. Непременно брал с собой книгу, присланную Алексеем. О чем бы ни говорилось на сходах, по никогда не обходилось без споров о земельных делах, о совместном, «обчем» хозяйствовании. В таких случаях отец толкал меня в бок: раскрывай книгу, читай! Я старался. Но нередко сходы заканчивались перебранкой, в которой больше всех доставалось отцу. Ястребом налетал на него мордастый круглыш Афоня Охлопков. Ты, дескать, что разукрашиваешь коммунарские «опчие» блага да сзываешь под одну крышу? Аль ослеп, так хошь за счет других пожить?

Отца так обижали эти злые упреки, что весь он дрожал и не мог ничего сказать в ответ. Только дома мало-помалу приходил в себя и подавал голос. Возмущался поведением Афони. Безбородый круглыш будто шкуру сменил: давно ли в лаптях ходил и все визжал, что тяжело жить, не чувствуя локтя соседа, а как вылез из нужды, завел на ссуду кредитного товарищества корову, вырастил телушку и обзавелся лошадью — нос загнул, забыл, кто вывел его в люди. И теперь глотку луженую дерет.

— Вот и толкуй у нас о колхозе, — сокрушался отец. — Тебя же и споганят.

— И не ходи, и не встревай! — поспешно соглашалась мать, боявшаяся всего непривычного, неизведанного.

Шли дни. Наконец-то прилетела весточка о возвращении Топникова в партячейку.

Я к Николе, от него к Панку. В полдень мы были уже в селе, большом, с двумя широкими улицами, с двухэтажными домами в центре. Партячейка занимала одну комнату в нижнем этаже прокуренного насквозь здания с двумя окошками, выходящими на площадь, где стоял деревянный обелиск в память о партийцах, погибших в борьбе с «зелеными бандами».

Топников встретил нас в коридоре. Был он в полушубке черного дубления, в шапке-ушанке, с неизменной полевой сумкой — должно быть, собрался куда-то ехать. Увидев нас, зарокотал: «Ну-ка, ну, выходи на свет, погляжу на вас, молодцов!» — Поздоровавшись, повел к себе.

Нас он усадил на дощатый скрипящий диван, а сам сел на табуретку напротив и все разглядывал каждого.

— Подросли. Давненько не видел вас. Запрятали старого в укомовскую проверочную бригаду, ну и разъезжал…

— Да какой же ты старый, дядя Максим? — возразил Никола.

— А что, не больно заметно? — подобрался он. — Не вся еще смола избылась в волосах? Что ж, тем лучше. А все-таки вам завидую. Мне не пришлось комсомольской закваски хватить.

— Как?

— А так! В семнадцатом, перед Октябрем, прямо в партию. Зимний ходил брать коммунистом.

Зимний! Вот уж чего не знали, так не знали мы. Выходит, Топников-то герой. Может, даже ордена у него есть. А надо же — никому до этого не говорил. Мы загалдели: это, мол, здорово, дядя Максим, рассказал бы побольше о себе. Но он опять усмехнулся.

— А не забудете, зачем пришли? Давайте лучше с вас начнем.

С нас? А мы, находясь еще под впечатлением услышанного, разглядывали дядю Максима, будто впервые видели его. Впрочем, он всегда казался нам необыкновенным. Еще бы: временных свергал! Может, самого Ленина видел!

— Так жду, ребятки, — напомнил он.

Мы сидели, как немые. Никола полез в карман за платком, чтобы вытереть вспотевший лоб, и наткнулся на патроны, захваченные с собой. Они звякнули.

— Что у тебя там? — спросил Топников.

Колька вынул патроны и передал секретарю.

И тут началось. Заговорили все вместе, перебивая друг друга. И о патронах, и о замерзшем секретаре сельсовета, и о сгоревшей баньке Никанора, и о сходах.

— Да, дела-а, — протянул Топников. — А новый учитель? Как он ведет себя?

Я сказал, что учитель занят одними уроками да охотой, часто получает посылки, к нашим делам не касается.

— Не касается?.. — Топников постучал припухлыми отечными пальцами о ножку табуретки. — Многого от него, пожалуй, и ждать нечего. Это сын одного думца-эмигранта. С отцом он не поехал, остался на родине с матерью. Сколько-то продержали его под арестом, видно, по ошибке. Выпустили, предложили работу, вот и угадал к вам. Осторожничает. Ну, а матушка печется о нем и шлет посылки… Да, так кто же обронил патроны, кто порешил Евлампия, где скрываются корешки преступления?

— Всему причина, мы думаем, самогонщики, — сказал я. — Не напоили бы Сорокина, не оказался бы и в овраге…

— А вы и накрыть их не можете. Надо выследить. Бороду мужицкую, наверно, не обязательно наклеивать, но следить надо. — Топников провел согнутым пальцем по набухшим мешкам под глазами. — А патроны… Никому о них не говорили?

— Учителю только.

— Вторая находка, и все у вас, в Юрове. Пока эти патроны не стреляют, а ведь могут и выстрелить. Я сообщу куда надо, но вы тоже поглядывайте. Кому-то из ваших деревенских они понадобились.

Топников встал, прошелся по комнате и, вдруг остановившись, спросил:

— А о колхозах, коммунах, сказываете, заговорило Юрово?

— Заговорить-то заговорило, но все сходы кончаются одной руганью, — ответил Никола.

— Поподробнее…

— Подробнее пусть Кузька скажет. Его батьку по-всякому оклепали. Ослеп, дескать, так и хочет пожить за чужой счет. Все этот Афоня.

— И другие, — добавил Панко.

— То есть те, которые оперились, да? — спросил Топников и сам ответил: — Им, конечно, и без коммуны не холодно. А беднякам как жить? Да и у середняков не такая уж прочная опора. Случись в хозяйстве какая беда, скажем, падет лошадь — и съехал в бедняки! На что надеяться?

— Наши надеются на отхожие заработки, — сказал я.

— А что отходники так все и довольны своей судьбой? — подсел ко мне Топников. — Довольны, что одной ногой стоят в деревне, другой в городе? Конечно, есть среди них и разбогатевшие, даже дома свои завели в городах. Но зато каково тем, за счет кого они капитальцы сколотили! Вот ты сколько зим ходил с машиной, торчал за верстаком, а что заработал? И долго ли продержался на месте? Хозяин-то тебя — швырк, и все. Забыл?

— Дядь Максим, ничего я не забыл. Разве забудешь! Да я хоть сейчас в коммуну. Не выйдет здесь — в подгородчину махну, к буденовцу Степану Михееву. Он примет. Захотят другие, их тоже возьму.

— А мне неохота уходить с родных мест, — сказал Никола.

— И не надо! — мотнул головой Топников. — На своей земле надо жизнь устраивать.

Он оживился, заговорил энергично, переводя взгляд с одного на другого. Держаться надо, держаться, размагничиваться нам не с руки, повторял он. Не выходит с коммуной? Все возможно, что эта ступенька для начала высоковата. Не беда. Есть ТОЗы, то есть товарищества по совместной обработке земли, есть артели. Пусть выбирают мужики то, что им больше по душе. И пусть говорят, спорят. Разговоры только начинаются, рано ставить точку. Нигде новое не дается легко, на ура тут не возьмешь. Нельзя забывать и о вековых привычках мужика, ведь речь-то идет о коренном изменении хозяйствования. И главное — не уставать доказывать. Отступим — бедняки и середняки сами потом обидятся: что же, мол, вы, товарищи, махнули на нас рукой?

— Помню, — улыбнулся Топников, — после войны мы сорганизовали здесь, в селе, кооперативный сырзавод. Слышим — захихикали: голодранцы-то что выдумали, да их завод и неделю не простоит — растащат. Мы-то знали, откуда дул такой ветер — от здешнего, купчиха — он издавна держал свой завод, побольше нашего. Но выстоял-то наш! Потому что мужики поняли: выгоднее сдавать молоко на общественную сыроварню.

— Сыроварня и у нас есть, тоже кооперативная, — вставил Никола.

— И лавка, — добавили.

— Да, и лавка, — подтвердил Топников. — А тоже вначале запугивали: чем-де торговать-то будете, воздухом, что ли? Не многовато, верно, было тогда товаров, зато цены какие! Как побила она лабазниковскую лавку! Считайте: и сыроварни, и лавки кооперативные — это и есть первые ступеньки. Если мы прибавим к ним еще, то нетрудно будет подняться и на самый верх. Все ли понятно? — опять оглянул нас Топников.

Взгляд его остановился на Панке, который сидел наклонившись, покусывая губы.

— А ты что?

— О бате думаю. У него своя ступенька, церковная. Уцепился за нее — не столкнуть.

— А может, столкнете, если всей ячейкой возьметесь? — возразил Топников. — Пробовали? А вы еще. Ведь трудовик он, трудовик! Не может быть, чтобы он не понял, куда поворачивает жизнь. Я как-нибудь антирелигиозных брошюрок пришлю.

Разговор у нас затянулся. Вот-вот начнет смеркаться, но никто не торопился уходить. И, наверное, мы бы просидели до потемок, если бы в дверь не застучал возница, напомнив партийному секретарю об отъезде в какое-то село, где ему надо было делать доклад. Тогда Топников поднялся.

Но до того, как сесть в сани, он провел нас к себе на квартиру и попросил хозяйку напоить нас чаем с баранками.

Уже вечером мы отправились домой. Было темно, ветер перестругал дорогу, но шагалось легко: словно большой груз снял с наших плеч разговор с партийным секретарем. Панко опять всю дорогу пел свою любимую песню о молодой гвардии.

Ох, Панко, Панко! Не знал он, что ждало его впереди. Когда мы вернулись в деревню, она уже спала, только в доме дяди Василия еще горела лампадка. Она словно бы манила к себе, но этот зов оказался обманчивым — Панка не пустили ночевать. Ночевал он у нас. Утром пришлось отцу провожать его домой. Лампадка еще горела.

— Не жалеешь ты, брат, божьего масла, — почуяв запах гари, заметил отец. — У вас что — за пережог не взыскивают?

— Насмешничать пришел?

— А это еще не известно, кто насмешничает. У меня двери для своих не заперты, а у тебя…

— Эх, заступник нашелся. Да его надо вожжой…

— У вожжей, видишь ли, два конца… — напомнил отец.

С немалым трудом удалось ему водворить Панка в родной дом.

Но если в дядином доме долго продолжался шум, то в деревне стояла непривычная тишина, будто все дали обет — молчать. Великий пост? Но раньше и в пост Юрово не оставалось безъязычным, а тут мужики даже на сходы перестали ходить. Сколько ни таскался из конца в конец деревни десятский, сколько ни стучал под окнами, созвать людей не мог. Приходили одни мы, комсомольцы.

— Почему не идут? — спрашивали мы Трофимыча, Шашина батька, у которого обычно и собирались сходы. Изба у него была холодная, и не без расчета он отдавал ее под собрания: хоть надышат тепла.

— А кто их знает, — скребя серый клок бороды, отвечал он.

Как-то мы попросили председателя сельсовета провести сход, тут уж из уважения к представителю местной власти должны бы люди прийти. Но и в этот раз сход не состоялся.

Между тем многие мужики в вечера сходов куда-то уходили и возвращались «под мухой». Даже Николин батя, который раньше выпивал только по праздникам, частенько стал закладывать где-то на стороне. И все в вечера сходов.

Никола горячился:

— Случайность? Извини-подвинься: дыма без огня не бывает, холодная сталь не шипит!

Логика у него была железная.

Как старший по возрасту и сторонник методов Шурка Холмова, он распорядился: на часы! Во время очередного наряда на сход мы вдвоем отправились сторожить у Никанорова дома. Хоть и сгорела у него банька, но где-то, видно, по-прежнему гонит самогон. Шел март, а было морозно. Мы терпеливо стояли и озябли до того что зуб на зуб не попадал.

Хотели уже домой вернуться. Но вот в сенях послышались шаги и приглушенные голоса. Переговаривались Никанор и Глафира, только нельзя было разобрать слова. Затем что-то звякнуло, донеслось кряхтенье, должно быть, поднималась тяжесть, и слова, теперь уже понятные, потому что сказаны они были у самых дверей:

— Так в ведрах и неси. Быть за водой пошла…

Калитка открылась. Сначала показался на крыльце Никанор, в одной рубашке, без шапки. Оглядев улицу, крякнул:

— Можно! — и попятился, давая дорогу Глафире. Да, она вышла с ведрами, неся их на коромысле.

Осторожно спустившись с обледенелых ступенек, проворно пересекла улицу и направилась к спуску под гору. Мы выскочили из укрытия и туда же.

Когда тропа стала огибать недостроенную избенку бобылихи Палаши, Глафира, оглянувшись, заспешила в открытые двери крыльца. Тотчас же двери захлопнулись, и вскоре до нас донеслись голоса. Кто-то неуемно нахваливал Глафиру, в восторге взвизгивая:

— Ай краля, ай умница! Принесла-таки. Дакось поцелую тебя, красивую сатану в юбке!

Вот где собирались мужики. Вот кто их спаивает, да не по одному, а гуртом. Видно, на новую баньку решил зашибить деньгу Никанор со своей доченькой-красулей.

Хитры!

Никола подергал за скобу, постучал в дверь — она не открылась. Зачертыхался: «Упустили! Как Топников велел — за руку их, шинкарей, хватать. А мы прочикались. Ну, ладно!..»

На другой день узналось, что первую-то попойку устроил не кто иной, как синегубый Силантий. Помочь у него была — соседей звал лесишка порубить для завозни, так и расщедрился: поставил ведро самогона. А после Никанор ни с того ни с сего стал ссужать самогонку в долг. До сходов ли!

Следующим вечером Никола ушел «брать за руку» Глафиру, а я остался дома, и, выждав, когда все легли спать, сел писать заметку в газету. Первую в жизни заметку. О коварных самогонщиках, спаивающих доверчивых мужиков. О бабьих слезах, о том, что самогон — враг трудовой деревни.

Писал долго. Дело же непривычное. Ни мать, на «младенцы», однако, не оговорили меня за «пережог» керосина. Им я сказал, что пишу письмо Алексею. Алексею, — это можно. Мать еще попросила, чтобы я не торопился, обо всем отписал, а главное, о самогонных сборищах. Как не постараться!

Заметка была готова, а я еще думал, как подписать ее. Алексей свои заметки подписывал псевдонимом: А. Волжский. А мне, может, так: К. Юровский? Но не громко ли для начала? Решил подписать просто: селькор номер такой-то. Для номера я оставил свободное место: если газета примет меня в селькоры, то даст и номер, сама его и припишет.

Утром я отдал письмо почтарю, который принес учителю очередную посылку да еще весточку бабке Матрене от сына Петра, служившего в армии.

Петр

Весной, сразу после водополья, приехал Петр. Но как он появился в деревне, знал только Федя-маленький. С тех самых пор, как похоронил отца, Луканова-старшего, он плохо спал по ночам, часто, выходил из дома и бродил по улицам до тех пор, пока кто-либо не окликал его. Путь его всегда лежал мимо Матрениного дома, тут была сухая тропка, которая ночью, при луне, матово белела: с такой тропки никак не собьешься. Считали Федю лунатиком, только зря.

Ночь, когда пришел в Юрово Петр, была звездная, светлая, и Федя издалека увидел его. Сначала он принял пришельца за подозрительного человека. Подойдя к приземистой бабкиной избенке, этот пришелец не только оглядел ее, но и потрогал стены, повалившийся на землю палисадник, ствол вековой березы, свесившей оголенные ветки на соломенную крышу. Потом, слегка заикаясь, сказал:

— Ккартинка…

Еще постояв немного, застучал в окно. Утром Федя обошел всех нас со своей новостью. Уверял, что гостек-то, должно, не простой, а вроде колдуна, что ночью походил вокруг повалившегося палисадника, и утром весь палисадник поднялся. Стоит как новенький, столбы отесаны, а щепок нигде. Так только колдуны могут.

— Федя, не заливай, — попытался остановить его Никола.

— А ты не веришь? Думаешь: вру? Не комсомолец, так не понимаю, да? — запетушился Федя и повел нас к бабкиному дому.

Пришли, посмотрели, верно: палисадник стоит прямехонько. И не только столбы, а и перекладины были со следами свежей тески. Действительно, все произошло как по волшебству.

Ни утром, ни днем нам не удалось увидеть Петра — делами были заняты. Вечером опять собрались у Матрениной избы. Стояли, ждали, когда он выйдет на улицу.

Мимо важно прошел Филька Ратьков. Был он в новых сапогах, которые громко поскрипывали, в рубашке с пояском, с тросточкой в руке. На нас он даже не взглянул.

— Куда, форсун? — крикнул ему вслед Никола.

Филька посчитал ниже своего достоинства отвечать кузнецкому сыну.

— А я знаю куда, — сказал Федя. — Клавдия Лабазникова приехала — к ней.

Мы повернулись к Феде. Приехала Клавдия? Но что ей делать здесь? И где остановилась — дом-то теперь не ее. Федя наклонил набочок голову. Не знаете? Ну так слушайте, Федя все знает, не зря полуночничает. Остановилась в приделе у прежней няньки Аниски — теперь она техничка школы, у ней все ключи! Что Клавдии делать? А если что-нибудь забыла? Ночью-то все мелькал огонек в окошке подпола.

— Чего искать, чай, давно все вывезли, — сказал Никола: — А что осталось, Демка небось прокутил.

— Видно, не все…

— Вот гады! — выругался Никола. — Прогнали, а все равно лезут к нам. Но Филька-то каков! — фыркнул он. — Пшенисное почуял. Неужто Клавдии нужен такой пузатик?

— Может, и нужен… Но она не задержится, утром уедет.

— Все ты, Федя, знаешь.

Разговорившись, мы не заметили, как появился Петр.

— О чем спор, хлопцы? — спросил он, здороваясь. Ох, и крепкая рука у Петра, так он пожимал, что косточки хрустели. — Не слышу, скажите.

— Сначала ты скажи… О палисаднике, — шагнул к нему осмелевший Федя. — Сам, что ли, он поднялся?

— Почему сам? — удивился Петр. — На зорьке я вот ими, — выбросил он перед собой широкие, как лопаты, руки. — Это после того, как ты домой пошел…

Федя сконфузился и шагнул прочь, но Петр удержал его. Всех пригласил в палисадник.

— Поговорить надобно.

Сели на завалинке под березой. Петр сказал, что дома поживет немного — армейскую форму придется сменить на милицейскую. Будет участковым вместо недавно уволенного прежнего, который ни одного дела как следует не заканчивал.

— Работа ожидает незнакомая, — заметил Петр и попросил нас: — Помогайте! Вместе и у пирога спорее…

Никола спросил, сколько он прослужил в армии.

— Почти шесть лет, — ответил Петр и показал на Федю, — вот эконьким жиделягой уходил.

— Разве таких раньше брали? — усомнился Никола. — Не брали, но так получилось.

Петр рассказал историю, как он попал в армию, аж на самую границу. Подростком увязался он с дядей, начальником заставы, приезжавшим на побывку к тетке Матрене, его сестре. Жену у дяди скосила какая-то болезнь, и он жил на заставе один, охотно взял с собой Петра, которому тоже хотелось стать пограничником. Дядя частенько уходил на задания. Однажды он не вернулся: в стычке с перебежчиком был убит. В тот же день Петр был зачислен в число пограничников, стал бойцом. Теперь уже он ходил на задания. Доводилось ли задерживать нарушителей границы? Да, конечно. Отслужив положенное, остался на сверхсрочную. Стал старшиной. Видите треугольники на воротнике? Темно? Потрогайте. Это вроде удостоверения личности. Нет, не насовсем уволен — в запас. Хоть и говорят господа капиталисты, что они стали смиренными, что убивать нехорошо, но пушки-то не сдают в музеи…

— Да, — повторил он, — в запас. Как поется в песне: «Войны мы не хотим, но в бой готовы».

— Всем бы эту песню спеть! — встрепенулись мы.

— А никого не разбудим?

— Кто ж в такую пору спит!

— Тогда можно! — согласился Петр.

Вышли на дорогу. Впереди Петр и Никола, мы с Панком и Федей — за ними. Петр запел, мы подстали. Заслышав нас, выбежал на дорогу Мишка Кульков, Федин сосед и сверстник, и заколесил за нами на кривых ногах. Песня всколыхнула, приободрила притихшую деревню. Захлопали калитки, на улицу выходили девчонки, мужики, молодухи.

Петр вскидывал бритую голову:

— Добре, хлопцы! А ну еще? Рот трубой, плечо к плечу, ногу крепче ставь!..

Проходя мимо дома Силантия, мы, что есть мочи, гаркнули:

На другой день одни осуждали Петра — зачем-де баламутит людей, другие хвалили: вот, мол, какой напористый парень, сразу за дело взялся, ребятню поднял. А иные с хитрецой подначивали: «Палисадник да песенки — это полдела, вот если бы что другое, общее сладили…»

Общим, неотложным делом был в Юрове общественный пруд, грязный, заросший. Мужики давно собирались его вычистить, но никак руки не доходили. А случись пожар — и воды зачерпнуть негде.

— А что — может, возьмемся? — спросил нас Петр. — Грязноватая работка, но, как видно, нужная. Как, хлопцы?

Возражающих не было. В воскресенье еще до зари вышли на работу. С тех пор каждое утро копали. И добились своего.

Когда пруд был готов, когда была выкинута из глубокого, с крутыми берегами котлована последняя лопата земли, мы побросали заступы и с криками восторга бросились обниматься, потом, собравшись в кружок, запели свою любимую песню о неизбывной власти Советской.

На этот раз нас хвалили все, только конопатая набожная Лизуха, Тимкина сестра, бушевала, выговаривая собравшимся:

— Довольны! А где вода-то? Где дожжи? Все из-за этих богохульников.

И, наверное, долго бы она проголосила, если бы не остановил ее рассерженный кузнец.

Расходясь по домам, мы все же посматривали на небо. Белое, безоблачное, оно и впрямь не обещало дождя, а между тем по стенкам котлована уже расползались трещины.

Ночью нас разбудил Никола.

— Вставай, братва! Скорей, скорей!

Выбежали на улицу, а там плескал ливень. Лохматое черное небо озарялось частыми вспышками молний. Шумели березы, по тропе неслись потоки воды. В зареве молний видно было, как Никола размахивал руками над самым обрывом котлована. Ветер трепал его рубашку, ерошил мокрые волосы.

— Идет, идет! — торжествовал Никола.

— Ура! — отвечали мы ему не менее радостно.

Как и говорил Петр, немного он пожил у нас, вскоре после чистки пруда получил вызов — заступить на новую работу. Мы проводили его до большака. Пока шли, он все наказывал, что делать, обещая наезжать к нам, а когда настала минута расставания, вдруг затянул нашу боевую. Мы подхватили, и песня загремела как клятва.

Распрощавшись с ребятами, Петр задержал меня и попросил написать в газету о пруде — порадовать надо ячейку.

Его просьба польстила мне: как с равным говорит! Но с ответом я медлил, и была к этому причина. Когда-то еще послал я заметку с нашим почтарем о самогонщиках, а о ней до сих пор ни слуху ни духу. Пришлось писать другую, а вдруг и она пропадет… Я с горечью рассказал Петру о моих незадачах.

— Ну и хорошо, что не отступился, написал новую, — сказал Петр. Он подумал: — Пожалуй, с твоих писаний мне и придется новую службу начинать. Как теперь батько-то твой пьет — нет?

Я сказал, что пока держится, но ведь самогонный дух не у таких ноздри щекочет. Петр пожалел отца: умная голова пропадает. И надо же — из-за такой вонючки. Обозлился: да их, этих чертовых шинкарей, давно пора за шкирку брать.

Мы стояли долго, мальчишки уже подходили к деревне, к зеленеющим «Капиным березкам». Нынче они дружно принялись, снизу доверху обнялись зеленой листвой. Петр несколько раз брал мою руку и, пожимая, говорил: «Ну, пока!» Но тут же что-нибудь вспоминал и снова и снова спрашивал. Видать, не хватило у него дней обо всем-то узнать.

Но, оглянувшись и увидев, что след ребят простыл, заторопился.

— Иди, Кузюха, воюй с шинкарями. А я уж там… Не боишься?

— Так я ж не один.

— Давай, хлопец. Если и попадет — не трусь.

Через несколько дней мне и самому пришлось отправляться в путь-дорогу. С отцом. Алексей срочной телеграммой сообщал, что в волжский город прибыл из Москвы опытный хирург-глазник, и предлагал, не теряя времени, отправиться к нему. Остановиться велел у Железновых, которые, как он писал, во всем помогут.

Собирался отец молча. Было видно, что его и обнадеживала и вместе озадачивала поездка. Когда пришел к нам дядя Василий с образком и начал совать его отцу, чтобы тот поцеловал для удачи, отец, отталкивая икону, затряс головой:

— Отстань, братец. Деревяшек этих немало бывало у нас на тябле, а толку-то…

Взобравшись на телегу и услышав голоса подбежавших «младенцев», отец заморгал:

— Ну-ка, где вы тут? Подставьте вихры, поглажу маленько. Давно не видел вас. Огольцы-огольцы…

— Вернешься — и увидишь. Обязательно увидишь, папа, — загалдели братишки.

— Добро бы так!

На глазах у него навернулись слезы, а мама стояла, не зная, что ей делать — печалиться или радоваться.

Все мы ждали, что она скажет. Мама не сказала ничего, заплакала, сильно, навзрыд, и, склонив голову, медленно пошла домой.

Когда стали подниматься на перцовскую гору, я услышал чей-то топоток. Оглянулся. Нас догонял Митя.

— Чего тебе, родной? — узнав каким-то образом, что это он, спросил отец.

— Я Кузю хочу попросить. Учебник бы мне, морской, ага… Купишь, Кузь? При маме я не стал, она могла…

— А при батьке не боишься?

— Но ты же отпустишь в училище, верно, пап?

— У нас в роду моряков не было. Хлебороды только.

— Так не было и рабфаковцев, и московских студентов, а стали… — сказал Митя.

Отец заулыбался, ему, должно быть, понравился такой ответ. А я глядел на Митю. Ах ты мой милый моряк! Обязательно поищу для тебя учебник. Пусть он не сейчас тебе потребуется, надо еще в семилетке поучиться, но семилетка — дело уже решенное: Виктор Курин сказывал, что с нового учебного года в школе откроются пятые — седьмые классы. Приедут и новые учителя.

— Иди, Митя, о наказе твоем мы не забудем, — сказал ему.

Отец тем временем пошарил по грядке телеги и, нащупав Митину руку, пожал ее:

— Моряк! Ух ты!.. Ну старайся, входи в бушлате в наш род, хлебороды могут потесниться!

Митя сиял.

Только через неделю я вернулся домой с отцом. Оперировали один левый глаз, и удачно — отец увидел свет.

Меня ждала новая дорога, дорога в…

Большой день

— Кузеня, светает.

Надо мной склонилась озабоченная мать. У глаз сбежались в тугой жгут морщинки, и она показалась мне сильно постаревшей. Подумал: может, оттого, что ночь не спала. Ночью я лежал на сеновале, рядом с горенкой, и долго слышал, как мать плакала там.

И вот оно утро, которого все по-разному ждали в нашей семье. В щель стены пробивалась полоска света, она как раз и падала на лицо матери.

— Боюсь! Отпускать тебя, Кузеня, боюсь. Не ходи!

— Вот еще! — отмахнулся я. — Не маленький.

— И невелик. А они вон какие хваты, хоть сам Никанор, хоть и эта чупурена Глафира. Чего доброго… И батька сердится. Не ходи, не ходи, мальчик, — сильнее и сильнее прижимала меня к себе.

Я с трудом расцепил ее руки, досадуя на мать: давно ли сама все твердила, когда, дескать, найдется управа на «вредного Никанора», спаивающего и «непутевого батьку, и других-прочих мужиков», а теперь, когда надо идти в суд, вдруг переполошилась. Верно, отец последнее время не ходил к Никанору, но ходят другие.

Завтракать к не стал, звал: мать опять бросится ко мне со слезами. Натянув старые стоптанные сапоги, выскочил на улицу. На скамейке, у крыльца, сидел отец с цигаркой в опущенной руке. Был он сейчас необыкновенно тих, задумчив. Цигарка с наросшим пестиком пепла едва теплилась, должно быть, он совсем забыл о ней.

Петр, конечно, знает о суде — он вел дело по моей заметке о самогонщиках (вторую-то напечатали). А Топников едва ли — разболелся, положили в больницу.

Я шел. Но каждый шаг был для меня тяжел. Ведь собрался не куда-нибудь, а на суд! Первый в жизни. Да и на какой суд! Своих же, деревенских, будут судить, и не раз, поди-ка, назовут имя отца. Вчера уж соседки говорили: «Кого ославить-то хочешь?» А старик Птахин, потрясая густой патриаршей бородой, вздыхал: «Как смиренно было у нас без энтого комсомольца!»

Остались позади гуменники, картофельник, яровое поле. Вот дорога пошла под уклон, к лесочку. У опушки показались Никанор и Глафира. Я было замедлил шаг, чтобы на встречаться с ними, но они дождались меня:

— Лесочком-то небось лучше вместях идти. Кхе-хе… — недобро ухмыльнулся Никанор.

Крупнотелый, грузный, в ватной фуфайке, он стоял, как замшелый пень.

— Ничего, и один не заблужусь, — ответил я, проходя вперед, не убавив, не прибавив шагу.

— Гляди, какой смелый! — тронувшись следом за иной, сказал Никанор. — Ну, посмотрим!..

Я промолчал. Но Никанор не отступался.

— Значит, на своем будешь стоять? — в самый затылок выдохнул он мне. — Шинкари, мол, самогонщики и все такое…

— А кто же вы? — полуобернувшись, огрызнулся я.

— Ты, паря, потише. В лесу, гляди, как аукнется, так и откликнется…

Угрожать? Я опять оглянулся. Брови у Никанора были насуплены, ступал он плотно, стуча о землю суковатым батогом. Высокая красивая Глафира с упреком косила на меня черными глазами. В них читалось: «Вон ты какой. Даже сейчас задираешь». И укоризненно сжала губы:

— Писака. Герой!..

Я ничего не ответил ей.

Нет, не идти на суд я не мог. Сам написал, самому надо и отстаивать свою правоту. Отстаивать, не глядя на злобившихся защитников Никанора, вроде мрачного старикана Птахина. Да и злобились-то ведь немногие. Большинство было довольно, что появилась заметка. Юрово зашумело: «Никанора-то как припечатали. С патретом! Этакий самогонный черт с когтями. Кузькина работа. Ой, пострел. Что-то теперь будет… Если бы всем им крышка, шинкарям проклятым…»

Никанор, однако, не думал, что дело дойдет до суда. Припрятав самогонный змеевик, он куда-то съездил, кого-то, по слухам, усладил. Но принесли повестку, пришлось собираться…

И все же он был уверен, что оправдается.

— Там знают, кому поверить… — шипел и шипел мне в затылок. — Поганый будет денек у тебя. Пожалеешь!

Я сжал губы: пусть злятся, а сло́ва у меня ему не вырвать. И еще: не отстать ли от них, не идти ли на расстоянии? Но нет, отставать не надо: Никанор посчитает, что трушу. Будь что будет!

Однако хотелось — поскорей бы кончался лес. А он тянулся бесконечно. Угрюмо шумели сосны и ели, надоедливо шепелявили осины, как-то тоскливо тенькали какие-то пичужки.

Дорога становилась все глуше. Я оглянулся: где мы, туда ли идем? Никанор толкнул меня.

— Иди, иди! Аль в штаны наклал, консомолец? — обнажил он в ухмылке редкие желтые зубы.

— Убери руки! — дернул я плечом.

— Гли-ко, ершится. Да я тебя чичас… — замахнулся он.

Но Глафира перехватила его руку.

— Не надо, тятя, не трогай Кузю. Разве бы он написал, если бы не его мамочка? Наговорила, наревела…

— Маму не задевай! — крикнул я.

— Подумаешь, обидели твою мамулю, — бросила Глафира. — Что мы, каменны палаты нажили от того, что твой батька выпивал? Держали бы тогда его на привязи. Мне, что ли, он нужен? Только от доброты душевной и привечали…

«Доброта! Молчали бы лучше!» Я прибавил шагу. Вскоре показалась широкая река, напоенная дождями. Никанор покричал перевозчика, никто не отозвался. Тогда он спустился к кустам, отвязал лодку и, посмотрев на противоположный безлюдный берег, буркнул:

— Поскорее!

Выехав на середину реки, Никанор вдруг остановил лодку и рывком вынул из уключины весло. Угрожающе нависло оно над моей головой.

— Поговорим ишшо напоследок, самое время здеся, на середке-то… — расплылся он в недоброй усмешке. — Говори, как на духу, что покажешь на суде?

Я молчал.

— Ты что — молвы лишился?

Я поднял голову:

— Бей! Чего же? Ну!..

Он, видно, не ожидал этого и какое-то время глядел на меня оторопело.

— Ага, сам трусишь. Сам! — забыв страх, продолжал я кричать. — И на суде будешь трусить! Я все скажу, все, все!..

— Тих-хо! — зыкнул Никанор.

Но я уже ничего не боялся.

Обратно я шел один. До перевоза дошел еще засветло, но в лес вошел, когда уже стемнело. Никанор и Глафира остались ночевать в деревне — назавтра им нужно было явиться к секретарю суда за приговором.

У ближнего перекрестка я повернул на торную дорогу, что вела в село. Там была больница, там лежал Топников. Я шел к нему. Хоть приговор и был вынесен, но для себя я не считал суд оконченным. Еще партийный секретарь не сказал своего слова.

Нет, я не сдрейфил на суде, рассказал все. При этом я то и дело взглядывал в зал, стараясь отыскать среди собравшихся Петра, но его не было, видно, дела задержали.

Когда обвинитель потребовал «упрятать злостных самогонщиков за решетку, чтобы не мешали строить новую жизнь в деревне», я заспорил с ним — не за что таких на казенный хлеб сажать. Обвинитель удивленно пожал плечами: не понимаю-де, и спросил, чего же я хочу.

— А того, — быстро ответил я, — раз они искалечили людей, так пускай теперь сами и ставят их на ноги. Пускай отвечают за человека, а незаконно нажитые деньги вернут.

Суд приговорил Никанора условно к году исправительных работ.

Выходя из зала суда, Глафира бросила мне: «Не гордись, вышло не по-твоему».

Я думал, что и Топников будет в чем-то упрекать меня. В больницу меня не пустили — было уже поздно. Я дождался утра. А утром увидел Топникова и рассказал ему о приговоре, виновато взглянув в его большие глаза:

— Глафира говорит, что не вышло по-моему.

— Нет, вышло! По-твоему, по-нашему! Ведь суд-то состоялся! В защиту человека! — обрадованно проговорил дядя Максим и похлопал меня жестковатой рукой по плечу: — Большой день у тебя вышел, с добрым запевом, дорогой мой комсомолец!

Трактор

Лето. Наверное, никто так не рад этой поре, как мальчишня и старики. Мальчишки с утра до вечера босиком. Напечет лопатки — бегут на Шачу, купаются, ныряют, валяются на мокром песке.

А старики? Пройди днем по деревне — чуть не на каждой завалинке сидят они, как грибы. Кровь плохо греет, так хоть солнце не жалеет тепла. Снимай опорки, картуз, расстегивай ворот рубахи — грейся, сколь душе угодно. Хочешь запастись теплом на зиму? Валяй! Солнце не будет в убытке! Сидят старики, жмурятся. Благодать! Конечно, у кого есть внучата, надо нянчить их. Взрослые ведь все до выгреба или в поле или на лугах. Ничего, в такое лето одно удовольствие и с малышами водиться.

Но вскоре жара опять, как и весной, стала настораживать. Уже сколько недель не было дождя. Земля сохла. Никла трава, на пригорках она пожелтела, не успев зацвести. Те же старики начали креститься, взывать к небу, прося дождя. Небо не внимало жалобам и просьбам. Жара усиливалась. На градуснике, подвешенном на окне силантьевского дома, ртутный столбик поднимался до отметки тридцати трех. Это здесь-то, в лесной стороне!

Дядя Василий в своем Евангелии вычитал, что такое пекло бывает в аравийских пустынях, где не поклоняются нашему богу, и что люди там мрут, как мухи. Выходя на улицу к собиравшимся в кучку мужикам, он вещал:

— За прегрешения великие и нас наказывает господь бог. Молиться надобно, дабы смилостивился всевышний и не поверг землю нашу яко в пустыню, спас от мора.

Хитрый Силантий вызывал нас.

— А что консомольцы, грамотеи, скажут?

— Да уж, наверно, жару иконой не остановишь, — отвечали мы в один голос.

— Давайте послушаем, мужики, что же нам поможет, — ехидничал Силантий. — К примеру, что делать с землей? Засохла она, в камень обратилась. А надо пахать ее под озимку. Не вспашем — с голоду потом подохнем.

— У тебя-то, Силантий, вспахано, — напомнил ему Колькин отец. — Тебе нече горевать. У тебя плуги, битюги, тебе что…

— Я за обчество пекусь! — с подчеркнутой заботливостью ответил Силантий.

— Дал бы в таком разе обществу своих битюгов и плуги, — свертывая самокрутку, сказал кузнец.

— Вон ты чего захотел! — дернулся синегубый. — А на чем мне на пожню выезжать? Свою жену отдай дяде, а самому идти к…

— Охальник! — заплевались бабы.

— Тогда слушайте, что скажут неохальники, они, — кивнул он на нас — Замолчали? Нет, говорите, чем поможете?

— Жди, так и скажут. Они горазды токо жаловаться да народ мутить, — поддакнул ему Никанор. После суда он первый раз показался на людях.

А нам и впрямь нечего было толком сказать: откуда было знать, когда кончится жара. Силантий затряс, бороденкой.

— А-а, язык прикусили! — И к дяде Василию: — Объявляй, божий староста, общее моление!

Несколько дней трезвонили в Шачине колокола.

Звоном, гудением меди было наполнено все вокруг — воздух, земля и небо. Начиная с Юрова по деревням и полям прошел крестный ход. Не жалея, жег ладан да дымил своим кадилом шачинский хмельной попик. А ничто не помогало.

Жара пекла еще сильнее. На небо нельзя было глядеть: белое, раскаленное, оно слепило глаза. Голая земля так нагрелась, что жгла пятки. Высохли пруды, в речке сохранились только бочаги, обмелела даже Шача. Ночи стояли безросные, только к утру немного спадала жара, и в это время мужики выезжали на пашню.

Каждое утро запрягал Карюшку и отец. Мать осеняла крестным знамением, причитая: «Помоги, боже, избыть беду, не оставь нас, грешных, в нужде». Но как и другие, отец долго не задерживался в поле, возвращался понурый, как побитый. Ничего он не говорил, да и без слов было понятно: опять дело от рук отбилось, не вспашка, а одна маета, плуг в землю не загонишь, только поверху чертит. Но у нас хоть немного до этого было вспахано, а у безлошадников все полоски стояли нетронутыми, на них уныло колыхалась высохшая сорная трава.

Снова и снова приходила на память подгородная коммуна. Там-то уж, конечно, все вспахано, плуги у них не хуже силантьевских, да и лошади едва ли уступят его битюгам.

— Была бы у нас коммуна… — подсаживался я к отцу, пытаясь вызвать его на разговор. Но он отвечал одно и то же:

— Наших не стронешь.

— А как же теперь быть?

— Не знаю…

Каким-то апатичным стал отец.

Но надо что-то делать. Всей комсомолией собрались мы в избе-читальне. Нюрка пришла с матерью Степанидой. Попросив позволения послушать наш разговор, Степанида села в сторонке, притихла, стараясь быть незамеченной. Последнее время очень уставала она, но старалась везде успеть — и в лавке, где торговала с утра до вечера, и в делегатских делах, а теперь вот еще подключилась и к нам. Мужики побаивались Степаниды, перцовские же бабы души не чаяли в своей заступнице. Как порой ни разбушуется иной подвыпивший мужик, зверем идя на жену, она враз утихомирит его. Пусть хоть кол, хоть нож в руках буяна, не побоится, обезоружит да еще и свяжет, а кто не первый раз скандалы учиняет, того и в сельсовет приволочет, заставит председателя акт составить. Раньше перцовские бабы знали только свой порог, на собрания ходили одни мужики. А Степанида все перевернула вверх дном: крестьянок, даже самых робких, гурьбой приводила на сходы и рассаживала на передних скамейках. Мало того, собирала и чисто «бабьи собрания».

Присутствие Степаниды вначале стесняло нас, поэтому она приподнялась и спросила, не уйти ли ей (а у самой этакая лукавинка в глазах).

— Сиди, тетка Степа, — остановил ее Никола, — мы счас разговоримся. — И поглядел на каждого: — У кого какие предложения насчет земли? Я думал — этакой бы насос сделать, мигом бы напоили ее.

— Загнул! — шевельнула крутыми плечами Нюрка.

— А что? — брыкнулся Никола. — Были бы трубы, я бы сковал.

— В деревне не насобираем? — спросил Панко.

— Где там, их ведь много надо.

— А если адреснуться в город? — предложил Шаша Шмирнов, только что приехавший из города на побывку. Он уже считал себя «рабочим классом», так как с весны перешел от своего родича в швейную мастерскую. — Давайте попросим, а?

— А кто там припас для нас? — опять возразила Нюрка.

— Ну так жди дождей, иди к попику да помолись! — обозлился Никола.

— Снова здорово! — подала голос Степанида. — Этак вы, ребятки, ни до чего не договоритесь.

— А что ты предлагаешь, тетя Степа?

— Я ж сказала, что пришла послушать… — хитровато усмехнулась она. — Толкуйте!

Опять разгорелись споры. Ничего не придумав, мы решили написать о деревенской беде в газету (это мне поручили) и коллективное письмо партийному секретарю, благо Топников, как стало известно, вышел из больницы.

— Дело! — похвалила Степанида. — Пишите, а я отнесу и письмо и заметку, как раз послезавтра пойду в комитет.

Она ушла, а мы остались — на повестке дня стояло еще «разное», без «разного» наши собрания не проходили. На правах секретаря ячейки я спросил, у кого что есть для обсуждения.

— Да обо всем уж говорено, — откликнулась Нюрка. — Об одном только…

— Предлагай!

— Слышала я — треплются у нас некоторые, будто у комсомольцев все общее, даже девчонки. И что все без всякой любви… Может, поэтому девчонки и не идут к нам. Одна я, как неприкаянная. Вот бы и обсудить про любовь… — Нюрка зардела, как маков цвет.

— Нашла вопросик! — буркнул Никола, который и вправду считал, что любовь и вообще всякое амурничание не к лицу комсомольцу, что придумано это беспартийными в старые времена. — Я против! — заявил он.

Нюрка было возразила, обратившись за поддержкой к Панку и Шаше, но те хранили молчание, Никола же стоял на своем: никаких любовных вопросов, амурничание может только размагнитить ячейку. Комсомольцы, сказал он, должны быть железными, как Рахметов, что на острые гвозди ложился. Любовь — пережиток!

— Где это ты вычитал? — спросил я.

— Чего тут вычитывать? — удивился Никола. — Сам ты сколько маялся? Забыл?..

Доводы его были непробивные. Решили предложение его записать в протокол. Нюрка, однако, долго колебалась, голосовать или не голосовать за это, все же руку подняла. Быть железными, так уж не одним мальчишкам, а всем!

После собрания мы с песнями прошли по деревне. Снова на все Юрово прогремели слова: «Власть Советов никогда не пропадет!»

Мы пели, и гордостью полнились наши сердца. Гордость за то, что мы живем, на нас надеются, что становимся опорой Советов в деревне и уж за них готовы на все.

Когда я пришел домой, мать еще не спала. Она метнулась от окна ко мне навстречу, до крайности обеспокоенная.

— Кузеня, — обняла меня, — не бережешь ты себя.

— Вот еще!

— Дурачок, когда вы шли да пели, кто-то с колом притаился у нашего палисадника. Если бы не крикнула… Поберегись, сынок. Откажись от своего секретарства. Сердцем чую беду.

— Что ты, мама? Ничегошеньки не будет!

Она будто в воду глядела: утром на нашей калитке появилась чья-то записка, приклеенная хлебным мякишем:

«Берегись, секретарь, мы тебе заткнем глотку, не продохнешь!»

Мать в слезы. А отец, читая записку, хмурился: почерк, кажись, знакомый, какой же подлец это пишет?

— Оставь свое секретарство, — снова начала просить мать.

— Поддаваться на угрозы? Нет, надо докопаться до мерзавцев! — гремел отец.

Как же нужна была мне в этот раз отцовская поддержка!

«Младенцы» глядели на отца и на меня влюбленными глазами. Митя подошел ко мне, стал рядом. В его взгляде читалось: я с тобой! «Моряк» ничего не боялся!

Кто же писал подлые записочки? Силантий? Но он пишет так коряво, что и сам-то едва ли разбирает свою писанину. Сын его, Филька? Нет, и этот грамотей недалеко ушел от бати, в школу походил только две зимы и обе сидел в одном классе.

Я пошел к Николе с запиской. А он сунул мне свою, снятую тоже с калитки. Почерк один и тот же, наклонный, разбросистый, с неровными строчками, словно писали в темноте, на ощупь. Николе грозили выжечь глаза каленым железом и вырвать язык. А Панку — ему тоже подкинули записку — обещали петлю из его же дратвы. На Шашиной калитке торчал лишь комок мякиша, наклеить бумажку, видно, не успели.

Было понятно: ячейке объявили войну. Объявили подло, скрытно. Может быть, те, с которыми мы каждый день встречаемся, ходим по одной дорожке, дышим одним воздухом.

Панко кусал губы.

— Теперь от бати житья не будет. Сколько уж приставал: выписывайся да выписывайся из ячейки.

— Дознаться бы только! — сжимал кулаки Никола. — Я бы им дал лизнуть каленого железа!

— Дознаемся. До самогонщиков-то добрались! Только не надо дрейфить, ребята. И действовать по комсомольскому закону: один за всех, все за одного! — сказал я, глядя на Панка, который все кусал и кусал губы. Ему труднее всех было, нас отцы защищали, а он оставался в семье беззащитным.

— Чего ты? — обернулся Панко ко мне. — Трусом я не был и не буду!

Записки мы запечатали в конверт и послали Петру, а вечером снова пошли по деревне с песнями. И не одни. Лужайка у пруда, где девчонки крутили кадриль под балалайку, на которой тренькал Мишка Кульков, сразу опустела, все увязались за нами. Остались на месте только Глафира и один из «неженатиков», Птахин Никита. Конечно же с нами был и полуночник Федя Луканов. Мишка со своей балалайкой вышел вперед и заиграл юровскую походную.

Галинка, его сестренка, расхрабрилась, сразу запела:

Ой, Галинка, Галинка! Давно ли ты, как и твой братчик, сторонилась комсомольцев, а теперь идешь с нами и наши песни поешь. Что случилось? Но нет, строить догадки некогда. Оглянувшись, я увидел, как она крикнула подружкам, чтобы смелее подтягивали, и запела новую частушку:

Тотчас же множество голосов подхватило:

Колька ухмыльнулся. Хорошо, мол, отвечаем на угрозы, все за нас. Даже в сумраке было видно, как блестели его крупные, с золотинкой глаза.

А Галинка все больше заливалась, выдвигаясь вперед. И вот она уже пошла бок о бок с Панком, то и дело взглядывая на него. Надо сказать, что на Панка она давненько заглядывалась — нравился ей наш бровастый, повзрослевший дружок. Сдобой его уже нельзя было назвать, парень поизросся, вытянулся. Наверное, она и комсомольские частушки пела, чтобы Панко обратил на нее внимание. Осторожный Шаша толкал меня в бок: доглядывай, не нарушил бы он наш протокол. Но Шаша зря беспокоился — Панко пока что не размагничивался!

А вот Никола… Он, кажись, заколебался. И стало это заметно, когда из Перцова на наши голоса прибежала Нюрка. Ее-то уж хлебом не корми, лишь бы доставился случай попеть, кому-кому, а ей прыти не занимать.

Как только Галинка пропела последнюю частушку, послышался и Нюркин голос. Начав негромко, припечатывая слово к слову, она вдруг тряхнула головой: «А ну, дружней, звончей, бубенчики, заливные голоса! Эх, ты, удаль молодецкая, эх, ты, девичья краса!» Голос ее звенел тоже, как бубенчики. Мы подхватили песню, особенно старался Никола. Нюрка косила на него свои узкие озорноватые глаза.

Шаша, видя все это, хмурил брови.

Долго мы еще ходили по деревне. Никогда, наверное, не было столько пропето песен, сколько в этот вечер.

А утром нас разбудил необычайный гул, такой басистый, словно множество гармонистов в один лад нажимали на медные планки. Мы выбежали на улицу. А гул все нарастал, приближался. Лизуха Рыбкина крестилась, встав лицом к темнеющим в поле елям.

— Небесная сила, небесная сила, — твердила она, — О господи, согрешили мы…

— Какая там небесная — земная сила. Трактор идет! — взволнованно объявила Степанида, возвращавшаяся домой из комитета. — Землю будет пахать.

Никола, как только услышал о тракторе, немедленно забрался на крышу дома. Он, как и все мы, знал о нем по картинкам. С крыши ему видно было, как трактор вынырнул из перелеска и на полном ходу двинулся по полевой дороге.

— Едет, едет! — заорал он.

«Младенцам» не терпелось скорее увидеть чудо-машину, они бросились в поле навстречу ей. Мы с Панком подождали Николу и Шашу, бегущего вдоль деревни, и тоже заспешили к трактору. А за нами двинулись мужики и бабы. Лизуха погрозила было им, но, постояв немного, и сама, перебарывая робость, зашагала вперед, малость замедлила шажок только на краю деревни возле Силантьева дома, где на крыльце топтался сам хозяин в исподней рубашке, кривя синие губы.

Поле, еще вчера казавшееся безжизненным, потускневшим от спекшейся земли, сейчас, разбуженное гулом трактора и людским многоголосьем, озаренное солнцем, оживало. Поглядел на отца, на лице его — ожидание, надежда. Перевел взгляд на кузнеца, дядю Андрея, шагавшего рядом с отцом, — у того в глазах любопытство: посмотрю, что за штуковину отковали городские мастера. Потом увидел Дарью, норовившую обогнать всех; она, казалось, не мигала, как бы боясь, что если мигнет раз-другой, то все это гудящее чудо может исчезнуть, как привидение.

— Погоди, Дарья, — крикнул кузнец и тоже прибавил шагу.

Когда все сравнялись с трактором, быстро остановившимся перед толпой, дядя Андрей шагнул к очкастому трактористу и зацокал:

— Цо-цо. А ну-ка, ну, кажи своего коня, ладно ли подкован, добро ли идет, не с норовом ли… — Он не спеша обходил трактор, ощупывая его, стуча сгибом костлявого пальца по двигателю, решетке радиатора, шипам колес. — Кажись, хорош, споткнуться не должен.

Тракторист снял очки. Мы от неожиданности вытаращили глаза: перед нами был Максим Топников, партийный секретарь. Удивился и кузнец.

— Что, не узнали? — засмеялся Топников, здороваясь с каждым по очереди. Кузнецу он первому пожал руку. — Вот малость научился водить и стального коня. А спасибо не мне говорите, — обратился теперь Топников ко всем собравшимся. — Ленинградским рабочим, путиловцам спасибо. Они прислали машину. И еще им, — указал он на нас, — за письмецо.

— Николка, — обернулся кузнец к сынишке, — и ты писал?

— Все. Всей ячейкой, — ответил Никола.

— От огольцы! Иван, слышишь? Молодые-то хозяева каковы, а? — И опять к Топникову: — А скажи ка милость, как эти путиловцы о нас узнали за тыщу-то верст?

— Рабочий люд, Андрей Павлыч, на-такую теперь вышку взошел, что все видит. И в первую очередь деревню. А как же иначе? Дорога-то одна должна быть, трудовая.

— Что верно, то верно, — согласился кузнец.

Отец в разговор не вступал, он стоял позади других, но когда Топников спросил, откуда, с кого начинать, он поднял голову.

— Гони с краю от дороги.

Крайней, утоптанной и донельзя засохшей, была наша полоса.

— Эх, а меж-то сколько… — заметил Топников. Но тут же ухмыльнулся, должно быть что-то задумав.

Он дал знак освободить дорогу и стал разворачивать трактор. Мальчишки за ним. Топников развел руками: дескать, ничего не попишешь, придется покатать малых на стальном коне. Моментально забрались они на мостик с раскрытыми от удивления ртами. Вове места не хватило на мостике, он взлез на прицеп широкого, в два корпуса, плуга.

Развернув трактор, Топников нажал на какие-то рычаги, и на землю опустились тяжелые, с еще не стертой краской лемехи. На них все и устремили взгляды, гадая, возьмут или нет они затвердевшую землю. Привстав, взглянул на лемехи и Топников, потом еще нажал на рычаги и, отыскав нас взглядом, подмигнув, надел очки и плотно сел за руль.

Трактор зашумел и тронулся, окутываясь сизым дымком; лемехи, чиркнув по корке земли, медленно, с натугой стали впиваться в нее; и вот уже начал подниматься от среза первый, а за ним и второй пласт. Вздыбившись, обнажив в последний раз засохшие стебли сурепки и осота, пласты, разламываясь на крупные комки, ложились в два ровных ряда, а за ними тянулась глубокая борозда.

Будто сговорившись, все разом бросились за трактором, крича на все лады, восторженно и удивленно. Отец бежал по борозде, размахивая фуражкой: пашню не мните, сторонкой, сторонкой. Часто он наклонялся, брал пригоршни земли, с надеждой глядел на нее, сухую, но все же поднятую, и в глазах его засветились слезинки радости.

И гудел, многоголосо гудел народ.

— Вот это коняга! За десяток наших берет!

— Силища!

— И, поди ты, свой, советский!

— А что мы, щи лаптем хлебаем?

— Эй, дядька Андрей, сколь рук такую глыбищу ковали? Поди, тыщи? Машина-то, а?

— Смышлен фабричный народ!

— Гли-ко, гли, борзее приударил. Догоняй!

Шли, бежали люди за трактором, вдыхая его теплый дымок. На дороге осталась лишь Лизуха, но тоже глядела только на трактор. Что она думала в эти минуты? Быть может, вспомнила о своем отце, который всю жизнь надеялся на подачки Силантия, с помощью него и хотел выйти в люди, да так и не вышел? Гнедой, приведенный на их двор Силантием, простоял недолго. Как только кончился подсчет тягла и доходов для обложения сельхозналогом, богатый родич снова увел лошадь к себе. Вскоре после этого Осип Рыбкин и повесился. А может быть, вспомнила о страшных проповедях шачинского священника, который не уставал пугать верующих скорым пришествием Железного змия, грозившего яко прах вытоптать все поля, все нивы? Вспомнила и, может, подумала: если трактор и есть этот «змий», то почему он не вытаптывает, а поднимает землю?

Она отпрянула в сторону, когда трактор стал приближаться к дороге, шумя и лязгая и как бы все вырастая. Но Топников, увидя Лизуху, притормозил трактор и крикнул ей, где ее полоса. Лизуха указала на межу: за ней.

— Пахать?

Лизуха кивнула и тут же отрицательно повертела головой и повернула к деревне.

— Вот и пойми!

— А и понимать нечего: паши, Михайлыч, подряд, — сказал кузнец.

— Все согласны? — захотел уточнить Топников.

— Все! Все!! — послышались голоса.

— Тогда вот что: прицепить бы еще парочку борон, за один присест я и забороную поле.

— Неужто возьмет и бороны?

— Возьмет! — широко улыбнулся Топников, приоткрыв спекшиеся и посеревшие от пыли губы.

Бороны притащили мы с Николой от кузницы, выбрали которые покрепче, с железными зубьями. Чтобы они не прыгали по пашне, положили на них здоровенные булыги. Ловко пошло дело. Пласты так разрыхлялись, что хоть сейчас же иди и рассевай зерно.

Долго не уходили люди с поля, о других делах в этот день никто, должно быть, и не думал. Но дольше всех оставалась в поле мальчишня. Мы — Никола, Панко и я — по очереди подвозили на тачке воду, заливали перегревшийся радиатор. Трактор беспрерывно гудел, Топников не слезал с него, только когда бабы принесли ему молока, студеного, с погребка, он, горбясь, поднялся, спрыгнул на землю и сел, спустив ноги в борозду. Двигатель он заглушил. Пусть, сказал, поостынет.

— А как свой-то мотор, Михайлыч? — подсел к нему отец.

— Барахлит. В капиталке пришлось побывать… — сделав несколько глотков, ответил Топников.

— Сказывал Кузя.

— А сам-то как? — в свою очередь поинтересовался Топников, вытирая с подбородка капельки молока.

Отец не любил жаловаться на свое здоровье и ответил, что теперь он герой — один глаз починил, свет вольный стал как на ладошке.

— В лавку не тянет, на старое место?

— Сказать — сознаться, так к бутылке тянет. Черед пришел. Маюсь.

— Надо держаться, Петрович. Раз-другой поборешь себя — потом будет легче. Демобилизовываться нам, солдатам, не с руки. Впереди — новый фронт.

— Новый? — подошел к Топникову кузнец. — Не опять ли заморские зашевелились? Далеко — близко этот фронт?

— Близко! Здесь он будет. У этих меж…

Дядя Андрей удивленно пожал плечами.

— Не возьму в толк. С кем воевать-то? С мужиками аль с бабами?

— С кулаками. Вы думаете, так и усидите на своих клочках земли этакими вольными гражданами? Кулаки зря время не теряют. Почему, к примеру, Лизуха не сказала, пахать или нет ее полосу? Да она уже не Лизухина, а Силантьева. Таких полосок у Силантия небось уж немало.

— Что говорить, нахватал, — с досадой подтвердил отец. — У братца Василия сенокос на дальней пожне выжилил. Слабым несдобровать.

— Впрочем, вашего братца к особо слабым не причислишь — середняк. Выходит, и середняки не так уж устойчивы…

— Перечить не приходится, — согласился кузнец. — Оно испокон веков этак было: одни возносятся, другие падают. Но выход должон быть. Я своей головой все так кумекаю — и сынку об этом сколько разов толковал — ежели бы вот каждому мужику плуг сковать… Про между прочим, Николка, сынок-то, потому и к железу прикипел.

— Плуг, Андрей Павлыч, — великое дело, но его еще надо во что-то впрягать…

— Без хорошего коняги — никуды, — вытаскивая кисет, сказал отец.

— Потому рабочие и позаботились о них, — показал Топников на трактор. — Но конь этот дорогой, бедняку и середняку в одиночку не купить. Стало быть, надо объединяться. Куда ни кинь, в одиночку ничего не выйдет. Один выход — сообща хозяйствовать, как Ленин наказывал.

— Трудно наших сдвинуть, ох трудно! Отходники же… — покачал головой отец.

— А может, сдвинем, тем более что есть чем, — опять указал Топников на трактор. — Пока, правда, на всю волость один, но со временем путиловцы сработают для нас еще…

— Добро бы!.. — почесал в затылке кузнец.

Подъехал с водой Панко. Топников встал — перерыв кончился. Заправив трактор, Максим Михайлович снова взобрался на сиденье, а Панко стоял, гладил капот, трогал колеса, слушал, как поет мотор. Топникову пришлось потесниться и посадить рядышком Панка. Немного отъехав от дороги, спросил:

— Нравится?

— Ага! Мне бы научиться управлять…

— В чем же дело? Поступай на курсы, скоро в районе будет набор.

— Хорошо бы, да мне, дядя Максим, годов маловато.

Топников оглянул его, улыбнулся:

— Ничего. Подавай заявление, я поддержу тебя в комиссии.

Панко так и просиял. Ведь это ж совсем новая жизнь настанет у него, если поступит на курсы. Прощайте тогда отцовские лампадки. Вдохнет он свободу. А уж учиться станет не жалеючи сил, по-комсомольски!

Пахали до глубоких потемок. Дядя Максим утомился, пошел в деревню отдыхать, а Панко остался у трактора — охранять. Через час должен был сменить его Никола, потом я. Но где там, Панко не подумал оставлять пост и после появления Кольки. А когда я пришел, стали дежурить втроем, усевшись у трактора.

Долго разговаривали — уж очень много всяких раздумий вызвал у нас прошедший необыкновенный день. Но в конце концов под эти разговоры мы с Николой задремали, бодрствовал один Панко.

Уже глубокой ночью я очнулся от толчка в бок. Это Панко потревожил меня.

— Слышишь? — шепнул мне в ухо.

Ничего я не слышал, кроме шуршащей сухой травы. Я и глаза открыл лишь на мгновение — невозможно было удержать отяжелевшие веки. Панко растолкал Николу, но тот, посетовав, что не дают покемарить, привалился ко мне спиной.

— Да слушайте же! — колотил нас Панко.

Донесся тихий шорох, как будто кто-то крался. Мы насторожились, вглядываясь в темноту ночи. Затем Никола нащупал трость, с которой пришел на дежурство и которая лежала рядом с ним, кивнул и нам: тоже, мол, берите железяки. Вооружившись, мы встали обочь трактора, слились с ним.

Но что это? Все стихло, никаких шагов. Обманулись, что ли, мы? Вдруг невдалеке, по левую сторону от трактора, мы увидели осторожно двигающуюся пригнувшуюся фигуру.

— Кто? Стой! — закричал Панко и первым бросился к ночному гостю.

Где там: как неожиданно появилась, так мгновенно и исчезла неизвестная фигура в кромешной тьме.

Никола долго плевался, ругая Панка за выкрик. Надо было подпустить злыдня к трактору, тогда бы уж не ушел. Опростоволосились. А главное — не узнали, кто это был. Колька, правда, уверял, что незнакомец был волосатый, заросший, как черт. Но в темноте все может показаться.

Топников же нас похвалил:

— Молодцы, спасли железного коня.

Трактор еще несколько дней гудел над полями, запахал не только полосы, но и многие межи. Перед отъездам, оглядывая вспаханное поле, без меж ставшее просторным, дядя Максим с задумкой заметил:

— Красиво, ладно слились полоски. А от этого недалеко и до слияния живых душ… А?..

Не обещая в скором времени опять навестить нас, он сказал, чтобы мы поближе держались к Виктору Курину.

— Тебе особенно это надо, — подмигнул Топников. — Оба вы одной музе служите…

Конечно же намекал он на селькорство.

Курин и другие

Каждый вечер раскрывала двери изба-читальня. Закончив секретарские дела, сюда переходил Курин. Много у него работы в сельсовете, да и в читальне ее невпроворот. Надо и новые книги прочитать, и обновить плакаты, и подготовиться к очередной спевке маленького хора — добилась-таки Нюрка своего: всех перцовских девчонок и нашу юровскую Галинку завлекла в песенный хоровод; надо и новую стенную газету выпустить и непременно с карикатурой, с раешником. Заметки, просто факты есть кому принести, это делала комсомолия, но набело-то отделывал он.

Курин продолжал писать и в журналы. На столе скопилась уже целая пачка журналов с его рассказами и фельетонами. Это он писал ночью. Если его спрашивали, когда же он спит, то Курин смешливо хлопал бурыми ресницами:

— А много ли мне надо сна? Я ж неженатик…

В моих заметках, которые я приносил в стенгазету, ничего смешного не было, и я жалел, что не могу писать так, как он. Виктор успокаивал меня:

— Мы оба в одну точку бьем. Я смехом, подковыркой, а ты прямотой. А смеюсь почему? Голос все тренирую, чтобы избавиться от хрипоты…

И тут он шутил.

Но мне хотелось хоть однажды написать так, чтобы Курин оценил без снисходительности. После отъезда Топникова я исписал чуть не целую тетрадку о необычном госте — первом тракторе. Расписал все: и как светило солнце, и как трактор с гулом вырвался из перелеска, и как пошел по полю, поднимая окаменевшую землю. Все у меня выглядело в этакой лучезарности, красивости. Засунув тетрадку в карман, пошел к Курину.

Виктор был в читальне один, отбирал книги для очередной выдачи. Увидев меня, глуховато зарокотал!

— О, селькор! Для тебя я сегодня приготовил книгу, которую ты непременно должен прочесть. В школе я зачитывался ею. Она небольшая, но какой язык! Все слова значимые и ни одного лишнего. А ведь чего греха таить, многие обращаются к словам первого ряда, к избитым, истрепанным. Иные же гонятся за ложной красивостью.

— За какой красивостью? — переспросил я, вдруг насторожившись.

— Я сказал: за ложной. Не напишут просто — солнечный или погожий день, а обязательно лучезарный, изумительный. Время непременно наградят эпитетом прекрасное. О любви зайдет речь, ну как же не окрасить ее пылкой, пламенной, безумной. Так называемая словесная патока.

Порывшись в шкафу, он вытащил книгу, порядком уже потрепанную, обернутую в газетную обложку, и бережно протянул мне: читай. Я принял томик, раскрыл, и в глава бросились полустертые строчки — так, видно, много рук прикасалось к листку, — и начал читать.

«Как-то давно, темным осенним вечером случилось мне плыть по угрюмой сибирской реке. Вдруг на повороте реки, впереди, под темными горами мелькнул огонек.

Мелькнул ярко, сильно, совсем близко…

— Ну, слава богу, — сказал я с радостью, — близко ночлег!

Гребец повернулся, посмотрел через плечо на огонь и опять апатично налег на весла.

— Далече!

Я не поверил: огонек так и стоял, выступая вперед из неопределенной тьмы. Но гребец был прав: оказалось действительно далеко…»

Курин привстал на цыпочки, и, чтобы не мешать мне, отошел в сторонку. Я читал не торопясь, как бы пробуя каждое слово на вкус — так все тут было для меня драгоценно.

Читал о том, как огонек, побеждая тьму, манил своей близостью, как надвигались и уплывали скалы, теряясь в бесконечной дали, и как огонек все стоял впереди, все так же близко и все так же далеко, и гребцу приходилось налегать на весла…

Прочитав этот коротенький рассказик, раза в три, наверное, короче того, что было написано у меня в тетрадке, я долго еще глядел на полустертые строчки. Глядел и мысленно видел и реку, и гребца, и скалы, и этот непотухающий живой огонек, переливающийся и зовущий вперед, и чувствовал, как мною овладевает нервная дрожь. Я переживал все то, что испытывал путешественник, оказавшийся ночью на далекой сибирской реке, жил теми мгновениями, что и он. Рассказ потряс меня своей правдой, своим волшебством слова.

Я прижал книгу к сердцу, забыв даже спросить, кто ее написал. Курин сказал, что автор — Короленко. Короленко?.. Мне понравилась и фамилия писателя, в ней послышалось что-то сердечное, теплое.

О своей тетрадке я умолчал. Все, что было написано в ней, сейчас, после прочтения короленковского рассказа, показалось легковесным, ничтожным. Стараясь во что бы то ни стало написать красиво о солнце, о тракторном гуле, я не коснулся души людей, их настроений. Люди были названы только по фамилии. А ведь событие-то произошло в деревне необычное. Первый раз за все здравствование Юрова, от далеких времен пращуров до наших дней, прокладывалась глубокая борозда. Разве это не тот самый огонек, который должен манить, звать? И в моей тетради этого огонька не было.

Тетрадь я изорвал, все стал писать заново. На это мне понадобилось несколько вечеров. Когда были готовы мои «огоньки», я опять пошел в избу-читальню, к Курину. Но в этот раз читальня была закрыта.

Уборщица сказала, что накануне под вечер с Куриным стало плохо и его увезли домой, в Семыкино.

— Все шутил, никому не говорил о своих недугах. Жалко болезного, — сочувственно добавила она.

На другой день отправился к Виктору в Семыкино. Чистенький, обшитый тесом дом Куриных стоял на краю большой деревни. В палисаднике кудрявились молодые яблоньки и вишни, пестрели какие-то цветы, гудели два улья, которые, как потом я узнал от Виктора, завел для него покойный отец.

Я постучал. Мать Виктора, высокая седая женщина, провела меня в боковую комнату. Виктор спал на кровати, в левой руке его был зажат до половины исписанный листок, в правой был карандаш. Мать тихо вышла, а я неслышно сел у постели, глядя на вытянувшееся, измученное приступом страданий лицо больного. Дышал он прерывисто, губы вздрагивали. Казалось, он что-то хотел сказать, может, новую фразу, родившуюся во сне. Я увидел, что исписанные листы бумаги лежали и на этажерке, и на подоконнике. Там же были кипы газет и журналов, книги. А в простенке висела семейная фотография: отец, среднего роста, худощавый, с «чеховской» бородкой и с «чеховским» пенсне, мать, еще не столь седая, какой показалась сегодня, он, Виктор, стоящий за спинкой стула, на котором сидела мать, и девочка в белом фартуке. Это, видимо, была сестра Виктора.

Виктор точно почувствовал, что я гляжу на него, пошевелился, кашлянул и открыл глаза. Прохрипел:

— Ты здесь? Случилось что-нибудь?

Я промолчал.

— Не отвечаешь — значит, все ладно, — попробовал он улыбнуться. — Тогда послушай, какой мне сон приснился. Понимаешь, будто бы я в раю оказался. Все там в голубом и жемчужном свете. Но такая скучища, ни одного порядочного человека, одни хитрецы, представь, они пролезли и туда. А ведь говорили попы, что с этим делом там строго…

Улыбка, однако, быстро исчезла с его лица, да и голос ослаб. Он схватился за горло, начал гладить его, чтобы легче дышалось. Листок упал на пол.

— В больницу бы, наверно, надо тебе, — сказал я.

Он отрицательно мотнул головой:

— Давай лучше о деле.

Отдышавшись, он приподнял голову, поднял листок, любовно взглянул на написанное, потом и листок и карандаш сунул под подушку. Заговорил он торопливо, стараясь, видимо, успеть сказать все до нового приступа удушья. Да, он еще поваляется тут. Тепло, не дует, чего ж не валяться!.. Но дело не должно лежать. Пьесы в читальне, на столе, ключи у тети Фени, уборщицы, так что можно и без него вести и спевки, и пьесы читать. Какую отобрать для постановки? Хорошо бы «Женитьбу». Веселая. Должна увлечь. Подколесина, жениха, мог бы сыграть Никола Кузнецов, но лицо… Лучше, пожалуй, он будет в роли Степана, а Подколесина пусть играет Шаша — вон какой он стал степенный, город подтянул его, только вот все еще малость шепелявит, но это ничего. Нюре можно бы предложить роль невесты, всем подходит. Ну а он, Курин, не отказался бы от роли экзекутора Яичницы. Звучит-то как!..

Вошла мать, с укоризной взглянула на него: нельзя так долго говорить. Затем поглядела на меня. Да, надо уходить, больному нужен покой. Протянул Виктору руку. Он долго держал ее в своей, губы дрожали, глаза говорили: приходи еще, еще…

Далеко от нашей деревня Семыкино, но я часто навещал Курина. Раза два ходили со мной Никола, Панно, Шаша, а однажды и Нюрка.

— А, купчиха пожаловала! — обрадовался было Виктор, но Нюрка сразу на дыбы:

— Вот-вот, лучше роли, чем купецкая невеста, мне не нашли. Так и буду я вам купчихой, ждите!

— Не хочу быть крестьянкой, хочу быть столбовой дворянкой…

— Да поймите же вы, засмеют меня в деревне, пристанет это дрянное купецкое прозвище.

— Кем же хочешь быть?

— Дуняшкой. Эта роль по мне. — И затопталась у кровати, делая сиротские глаза, — Витенька, миленький, уговори наших, Дуняшкой я буду отменной.

Болезнь не отступала. Как-то я застал у Виктора знакомого фельдшера Хренова, который однажды пытался лечить моего отца от запоя способом «облегчения». Еще в коридоре я услышал его привычные словечки: «хоша», «мабуть», «пардон». А когда вошел, увидел: и Виктор, и фельдшер — оба, морщась, тянули из стаканов самогон.

— Пардон, — посторонился Хренов. — Я сейчас уйду, хоша и рад бы остаться, но дела…

Когда он ушел, Виктор обернулся ко мне:

— А что ты думаешь? Легче дышится. Мабуть, и вправду сие зелье расширит горло. Сейчас я хоть плясать могу.

Он развеселился, принялся вставать с кровати. Рубашка расстегнулась, грудь и ключицы открылись. Каким же он показался худым, истощенным. Спустив ноги на пол, он покачнулся. Я удержал его, попросив опять лечь.

— Ладно, — покорно согласился он, — попляшу в другой раз. — И опрокинулся на подушку.

С минуту он молчал, шумно, с присвистом дышал, на лбу, на вздрагивающих губах выступил бисер пота. Вытащив из-под матраса платок, он утерся, наморщил лоб.

— Что-то я хотел сказать тебе, — начал он вспоминать. — Забыл. Нет-нет, вспомнил. Знаешь, вещица твоя понравилась. О первом тракторе. Это даже не заметка. И не корреспонденция. Картинка — очерк, да. Шурочка, сестренка, читала, ей тоже понравилось…

Я почувствовал, что краснею до корней волос. Картинка, верно, была напечатана, редакция прислала мне и газету, да еще с благодарностью. Но в письмеце, пониже подписи замредактора, была приписочка:

«А слово секретарь, дорогой Кузьма, пишется не через «л», как у тебя, а через «р», оно происходит от слова секрет. К месту ты привел поговорку «У кого желчь во рту — тому все горько». Только надо писать не «в роту», а «во рту», как в газете».

Наверняка были и другие ошибки, потому что вслед за письмом редакция прислала мне учебник русского языка. Видно, не с французского, а со своего родного надо начинать.

— Что же ты голову опустил? — спросил Курин, — Мне кажется, ты нащупываешь свою дорогу. Старайся!

Я не решился сказать ему о письме из редакции, не мог и смущение подавить. Сидел как на иголках.

Я стал ходить к нему чуть ли не каждый день. Как-то принес стенгазету, которую мы выпустили без него всей ячейкой. Я написал заметку о ночном посетителе под заголовком: «Кто он?» Нюрка набросала рисунок: к трактору во тьме крадется зловещая фигура с ломом. Стенновка обрадовала Курина.

— Так и держать! — пошевелил он головой.

С каждым днем болезнь подтачивала здоровье Курина; когда он старался улыбнуться, лицо искажала гримаса. Все реже и реже брался за карандаш. Есть он не мог, принимал только сладкий чай. Иногда он звал на короткое время сестру, просил что-нибудь сыграть на гитаре, а мне, если я тут оказывался, кивал:

— Погляди, какая у меня сестра. Первейшая красавица.

Шурочка была и впрямь хороша. Высоконькая, светловолосая, с такими же, как и у брата, приветливо-улыбчивыми глазами. Ей было лет семнадцать. Тех бантиков, которые я видел на фотографии, она уже не носила.

Она садилась у кровати и играла на гитаре веселые песенки, негромко напевая. Виктор слушал, не сводя с нее глаз, и, когда она уходила, говорил, поддерживая рукой трясущиеся губы:

— Хороша, верно? Да ты не молчи, отвечай. Я так считаю: такой сестре каждый бы позавидовал.

Жалеючи брата, Шурочка ездила за кагором то ли в бывшее волостное село, то ли в районный город и теперь поила задыхавшегося Виктора с ложки. Когда он «поотошел», она стала писать под его диктовку. Однако диктовать Виктору было трудно, он то и дело хватался за горло, морщился от боли. Лицом он еще больше осунулся, на лбу и около рта чернели глубокие складки.

— Видишь, — чуть скосил он на меня глаза, — работаем в две смены. Садись, отдохни с дороги.

— Тебе, Витя, самому пора отдохнуть, — напомнила Шурочка. — Полежи спокойно, а я пойду.

Оставшись со мной, Виктор спросил, что у нас нового, как подвигаются дела с «Женитьбой». Подготовка спектакля больше всего интересовала его. А я в этот раз ничем не мог порадовать его: у Шаши кончался отпуск, через два дня ему надо ехать в город, в мастерскую, драмкружок лишался жениха.

— Жалко! — ответил Виктор и предложил: — Попробуйте Павлушку провести в Подколесина. Ему надо встряхнуться.

— А он уже встряхнулся: вызов получил, скоро поедет гуда же, в город, готовиться на тракториста, — сказал я.

— Так это ж здорово! Просто отлично!

— Что отлично? — не понял я.

— Раз будет свой тракторист, то будет здесь и трактор. С постоянной пропиской. Не задерживайте Павлушку, посылайте. Эх, увидеть, бы мне!.. — Глаза его блеснули. — Шурочка, Шурочка, — захрипел он, — зайди, дай еще ложечку, дела-то…

Подождал. Она не пришла. Слегка пошевелил головой.

— Видно, нельзя. Она знает, строгая… А вам, быть может, что полегче? — снова вернулся он к разговору о спектакле. — Вон поройся на этажерке. В одном журнале, в последнем, есть одноактная пьеса. О первой деревенской комсомолке. Шурочке понравилась. Не начать ли с малого?

Я нашел этот журнал с пьесой и стал было читать, но Виктор сказал, чтобы я взял домой. Пьесы надо читать не спеша. Главная роль должна полюбиться Нюре. Тоже ведь первая комсомолка.

— А за «Женитьбу» возьмемся позже. Скоро я поднимусь и помогу, — пообещал Виктор и сделал движение, как бы доказывая, что этого ждать не так уж долго.

Как ему хотелось жить и работать!

Уходя, я встретил на крыльце Шурочку.

— Пойдем по тропочке, провожу тебя.

Миновав деревню и спустившись к мостику через ручеек, она остановилась и обернулась ко мне.

— Вчера у нас был секретарь ячейки Топников с доктором, — начала она. — Доктор сказал, что надежды нет. Рак горла и пищевода… — Она потянулась за платочком, шепотом произнесла: — Такие дела…

— Неужто все?..

— Все. Не знаю, как я без него… Он после смерти отца единственной опорой был у нас с мамой. Если бы не он, может быть, я и в педучилище не поступила — в школе училась так себе… — призналась Шурочка. — А он надел на меня узду, хватит, говорит, идти налегке. Запряг и сам стал помогать везти воз. — Она замолчала, наклонив голову и чертя носком туфельки узоры на песке. Я стоял и глядел на нее и на узоры. Нарушать ее молчание не посмел.

— Да, что еще я хотела сказать? — выпрямилась Шурочка. — Топников велел передать тебе, чтобы ты лобызал у него. И поскорее. Не догадываешься — зачем?

— Нет. Разве насчет ячейки?

— У братца придется тебе дела принимать.

— Сказала!..

— Не я сказала — Топников. И чего ж? Берись! Об одном прошу тебя, Кузя: не проговорись Виктору. Он еще верит, что сам вернется.

— Знаю. Но я никуда! — отрезал я, вдруг рассердившись на себя. Какой же из меня будет секретарь сельсовета, если столько времени не знал, как и слово-то это пишется.

— Вот и напрасно упираешься. Топников не похвалит, — возразила Шурочка.

Попрощавшись, она пошла домой. Пройдя по тропинке до поворота, оглянулась, попросила:

— Приходи опять. Мы с Виктором будем ждать тебя.

На другой же день утром я отправился к Топникову, правда, не решив еще для себя, что соглашусь на сельсоветское секретарство.

Топникова на месте, в партячейке, не оказалось — куда-то уехал. Я прождал до вечера, но и вечером он не явился. Уборщица хотела отвести меня к нему на квартиру ночевать, но я подумал, что если он вернется, то прежде всего зайдет к себе на работу, и остался в его комнатке. Лег на дощатый диван, подсунув под голову подшивку газет.

Утром меня разбудил знакомый голос:

— Вставай, дважды секретарь и одиножды избач!

Конечно, это был сам Топников. Я привстал, протирая глаза и ворча, что ни в сельсоветские секретари, ни в избачи не пойду.

— Какой же я грамотей? Мне знаешь какое письмо прислали из газеты, сколько насчитали ошибок?

— Видишь, газета тоже верит в тебя. Не верила бы — не прислала такое письмо.

Он глядел на меня по-отцовски, с доброй улыбкой. Был он еще в плаще, видно, только что вернулся из поездки, под глазами желтели мешки, сильно старившие его. Наверное, подумал я, он еще глаз не смыкал, смертельно спать хочет, как он это все выдерживает? Ведь у человека всяких дел под завязку, а еще и на меня время тратит, уговаривает.

— Что, лады? — потрогал он мой вихор.

— Получиться бы немножко, — сдаваясь, попросил я. — Курин вон какой грамотей.

— Курин — да! — подтвердил Топников. — Но поднатаскаем и тебя. Сейчас и отправляйся в город. В исполкоме обратишься к секретарю. — Он снова улыбнулся. — Точно, к секретарю. Видишь, без секретарей никуда. Гордись! Исполкомовский секретарь расскажет тебе, с чего начинать, по отделам поводят, заставят что-нибудь и пописать. Чем не университет будет? Университет… — раздумчиво повторил он. — Не всем еще приходится в аудиториях за студенческими столами сидеть. Но ничего, они не уйдут, по крайней мере от молодых, таких, как ты. С силами только надо получше собраться, потверже на ноги встать. Так-то, секретарь!

Но как ни торопил меня Топников, а немало еще по-расспрашивал тут, в кабинетике, и на квартире о Юрове, о настроениях мужиков, особо справлялся, все ли посеяли озимку, что говорят о тракторе и первых распаханных межах. Когда я сказал, что в засуху отсеялись нынче все, пустырей не осталось, что безлошадники опять ждут трактора, Топников повеселел:

— Так, так… Началось… Началось! И что еще зима принесет…

Зима, по его понятию, должна стать особенной. Кулаки это уже предчувствуют, не случайно опять стали припрятывать хлеб. Выжидают. Они еще покажут клыки. Но пусть знают: время работает на нас! Кстати, бедняк смелее пошел в партию. На днях двух земляков приняли — Дудорова и Горшкова. Каждую зиму они ходили на «чужую сторону» плотничать, а теперь сказали: пора на месте обстраиваться, на родной земле.

В исполкомовском «университете» я пробыл двое суток, на третьи пошел домой со связкой инструкций и прочих бумаг.

А на Шачинском кладбище появилась новая могила, любовно обложенная свежим дерном, с деревянным столбиком и краснойзвездочкой.

Я пошел в Семыкино с надеждой узнать о последних днях Виктора.

Заплаканная мать провела меня в опустевшую боковушку и передала пачку листов, исписанных знакомым ровным почерком Виктора.

— До последнего дыхания помнил об этих листах, все держал их в изголовье и спрашивал: «Почему долго нет Кузьмы?» Видно, тебе хотел их передать, — сказала мать и, отдавая, наказала послать куда надо.

Но прежде чем послать рукопись в редакцию, мы в ячейке целый вечер читали ее. Читали рукопись человека, размышлявшего в последние дни своего бытия о жизни, о вере в счастье, которое приходит в борьбе, и самой главной победе — победе над собой, над личными бедами.

У Трофимыча

Едва ли не самым желанным гостем в Юрове стал теперь Петя-почтарь. Едва увидят мужики его, маленького, в больших, с чужих ног, латаных-перелатанных валенках, в заячьей шапке, надвинутой на лоб до самых бровей, устало шагающего с сумкой на боку, и уже выходят, просят зайти на минутку. Если до вечера оставался час-другой, то он не отказывался зайти к кому угодно даже без дела, лишь бы малость обогреться после дальней дороги — носить почту ему приходилось по-прежнему чуть ли не за двадцать верст. Но когда запаздывал из-за метелей, бездорожья или по какой-либо другой причине, то кивал:

— К Трофимычу спешу.

Тогда и мужики шли к Трофимычу, то есть к Шашину отцу, в знакомую по сходам старенькую избу, которая никогда не запиралась. Почтарь проходил в передний угол к столу и, раскрыв сумку, извлекал из нее свежие газеты. А в них, начиная с первых страниц, речь о том, что волновало всех, — о совхозах, колхозах, о коммунах.

Сначала больше всего писалось об организации зерносовхозов где-то далеко-далеко от наших мест. Многим уже был известен по газетам совхоз «Гигант», созданный в далеких Сальских степях. Поражало воображение то, что на полях этого хозяйства работали десятки тракторов. Мужики чесали затылки, пытаясь представить себе, что же это за великан-совхоз, сколько же у него земли, если юровские поля сумел запахать один трактор, а тут пашут десятки?

Потом стали появляться заметки и об организации колхозов. «Хватит, — заявляли в своем постановлении крестьяне из какого-то приволжского села, — погнули хрип на единоличных полосках, понатерпелись нужды. Теперь хотим жить коллективно, всем селом вступаем в колхоз и даем ему имя дорогого товарища Ленина, который указал нам дорогу к новой человеческой жизни». «Долой кулаков — даешь колхоз!» — писали станичники Дона. «Мы — за коммуну!» — откликались крестьяне из-под Курска.

Не важно, что пока не было таких вестей из ближних мест. Сегодня нет, так могут быть завтра! И мужики с надеждой шли в избу Трофимыча, когда появлялся тут Петя-почтарь со свежими газетами.

Сам Петя читать не умел, буквы он знал только те, какие входили в названия газет. Поэтому читать газеты приходили мы, комсомольцы. Начинал по старшинству Никола, потом сменял его я. Когда же мы с Николой задерживались — он в кузнице, я — в сельсовете, мужики посылали за Митей — «моряком», и тот, откладывая на потом уроки, со всех ног летел на зов. Уж очень бывал доволен, когда взрослые нуждались в нем. Да ему и самому хотелось как можно скорее повзрослеть — ведь малых во флот не берут, а он по-прежнему спал и видел моря и океаны.

Засиживались мужики до глубокой ночи. Уже уйдет и Петя-почтарь, унесет газеты, а они сидят, смолят самосад и спорят без конца. В густом дыму и лиц не видно, слышны лишь охрипшие голоса.

Обычно шум поднимался с приходом Афони Охлопкова. Он усаживался на передней скамейке, рядом клал серую барашковую шапку-бадейку, единственную в Юрове, которая должна была свидетельствовать, что владелец ее — не какая-нибудь голь перекатная, а человек достойный, с весом, затем обводил взглядом собравшихся, откашливался важно — все говорили, что эту привычку он перенял у Силантия, — и начинал:

— Что, опять этих читарей слушали? — Выдержав малую паузу, дергал круглой головой. — Чудеса, права! Парнишки им басенки, а они и уши развесили. Теляши, ей-богу!

— Ты, Афоня, погоди хулить всех, — пытались урезонить его мужики посмелее. — Вылез из навоза, так теперь…

— Что, что? — поднимал Афоня перья.

— А то, что слышишь. Не любо ходить к нам — не ходи, обойдемся как-нибудь… К малине уксус не потребен.

— Забурели!

— Ты сам забурел.

— А может, и задурел! — резко, по-кузнецки бросил Николин отец. — Разобраться мы должны — нет, что пишут про крестьянску жизнь? Ты, может, и усидишь на своей земле, ты цепкий, авось поравняешься даже с Силантием, замашки-то у тебя… А как быть другим-прочим, к примеру, вон Трофимычу? Лошаденки у него так и нет, не завел — не по карману. Ты, что ли, вспашешь его землю?..

— Поменьше надо лежать на печи.

— Вот-вот! — загремел кузнец. — Всех безлошадников ты считаешь лентяями. Нехорошо, ой как нехорошо, Афоня! Было бы полбеды, ежели бы такое говорил Силантий.

— Чего ты тычешь меня Силантием? — обижался, краснея как рак, Афоня. — Я сам по себе. Сам на своем хрипе хозяйство поднял.

— Ой ли? — вступал в спор и мой отец. — Да ты один за полдеревни всяких ссуд нахватал. На ссудах и поднялся. Зря с тебя, хвата, списали их.

— Казанской сироткой прикидывался.

Это мы с Николой подливали масла в огонь: уж больно довольны мы были, что наши бати так режут правду-матку. За своего отца я особенно был рад — перестал молчать, преодолел обиду.

Уходил Афоня домой, когда видел, что спора ему не выиграть, но прежде, чем хлопнуть дверью, не забывал снова и снова сказать, что все, что пишется о колхозах, — это басенки для легковерных, потому-де и пишут о дальних землях, поди-ка, мол, проверь.

Реже приходили Никанор и старик Птахин. Садились они рядом. Никанор склонял голову, ни на кого не глядя, и все время почесывал пятерней бороду. Изредка он издавал вздох:

— Да-а, нажимают на мужика. Щупают петуха, не будет ли яйца…

Птахин, напротив, сидел прямо, лишь время от времени с великой бережностью проводил рукой по седой, пышной, как пена, бороде и, оглядывая собравшихся, справлялся:

— Не возьму в толк, какое касательство имеют к нам эти известия о дальноземельных колхозах?

Меня удивляла его манера говорить так складно, вроде бы не по-мужицки. У кого он научился? Разве у старшего сына, странствующего по городам и весям в поисках какого-то «доходного дела»? А может, это пришло к нему смолоду? Ведь он, как говаривали когда-то отец и покойный Луканов, много лет жил в городе, был приказчиком у богатого купца.

На вопросы старика Птахина всегда отвечал отец.

— Касательство, Лука Николаич, самое прямое: колхозная волна, кажись, доплеснется и до нас.

— А не побоитесь, что смоет, снесет?

— Не всякая волна сносит. Которая и освежает и силу дает.

— Да-а, что-то будет… Гайки завинчиваются… — издавал очередной вздох Никанор.

— Чем вздыхать, ты бы сварил самогонки да повеселил нас, — подавал ему голос Трофимыч.

— Проси своих консомольцев — пускай они веселят! — огрызался Никанор. — Вон ябедник-то сидит, — указывал на меня. — Опозорил. Ни в жисть не забуду!..

— А ты не грози! — выступала из-за перегородки, от печки, жена Трофимыча, ширококостная женщина, которую многолетняя нужда сильно ссутулила и высушила. — Бабы хоть маленько вздохнули. А то ведь вонял на всю деревню своим зельем.

— Овдотья! — пытался осадить ее Никанор.

— Что Овдотья? — сколь могла, выпрямилась она. — Думаешь, век буду сидеть за перегородкой и молчать? На-ко, выкуси! На, на!

— Господи, не узнаю свою ненаглядную. — жмурился Трофимыч. — Какая блоха укусила тебя, Овдотья?

— Знаем какая! — кипел Никанор. — Эта вон, консомольская, — со злостью брызгал он слюной, — И Степанида тоже жалит вовсю. Разошлась — собрание за собранием собирает. Тоже, начальница выискалась!

— А-а, теперь и на Степаниду зуб точишь, — шумела Овдотья. — Думал, так век и будете верховодить? Не выйдет!

— Трофимыч, — взывал уже к нему Никанор, — ты можешь — нет успокоить свою бабу? Чего она калит меня? Я и всего-то токо оберечь, охранить хотел вас…

— Козел на капустнике — плохой караульщик.

Ничего другого не оставалось разобиженному Никанору, как подхватить шапку и убираться восвояси. Недолго задерживался и Птахин.

От былого затишья в Юрове не оставалось и следа. Деревня оживала, закипали страсти. На сходки стали собираться даже те, кто раньше целыми зимами безвылазно сидел в избах, забираясь на боковую с наступлением сумерек.

Как-то вечером сразу после появления у Трофимыча Пети-почтаря заявился на огонек Юда-безъязыкий. Нет, язык-то у него был, да в разговоры он ни с кем не встревал. Если встречался с кем-либо, то здоровался кивком головы и скорее проходил. На собраниях отроду не бывал. Даже соседи едва ли помнили, когда последний раз слышали его голос. Людей он сторонился. И все из-за своего странного имени и страшной бедности. Настоящее-то имя было у него Иуда. А кто не знает, с каким тяжким грехом это имя связано. К тому же о грехе этом напоминало тут все и каждодневно. Пойдешь мимо деревенской часовни, стоявшей неподалеку от его дома, непременно увидишь изображение, как Иуда предает Христа за несчастные тридцать сребреников. В село попадешь, там лик предателя Иуды будет преследовать тебя повсюду. В церковь, правда, Юда не ходил, но от Иудина лика все равно скрыться не мог.

Щадя своего робкого, забитого однодеревенца, мужики называли его не Иудой, а Юдой, Юдахой. Но стоило чему-нибудь случиться по его малейшей вине, как обиженные называли его настоящим именем. Паршивая курица попадет в огород к соседу, и то уже слышалось: «Ты что распустил свою скотинку, христопродавец!»

Доставалось не только Юде, но и его жене Аграфене, всегда — зимой и летом — туго повязанной платком, как бы защищающейся от людской брани. Хотя с виду она была хорошего здоровья, ростом была не меньше мужа и статью вышла, но оставалась бездетной. А это в деревне тоже считалось грехом. И стоило ей иногда заступиться за робкого мужа, как слышала укор, что, дескать, лучше бы прикусила язык, бог-то видит, с кем связалась, не зря и деток не дает.

Но всему приходит конец. Видно, пришел конец и затворничеству Юды.

Появление его на сходе немало удивило мужиков, и он вначале застеснялся, стоял у порога и мял шайку, потом сел в углу на корточки.

— Дядя Юда, давай ближе к столу, — позвал было его Никола, развертывая перед собой свежую газету.

— Ничего, я здеся… — откликнулся он, прикрывая лицо шапчонкой. — Я токо маленько послушаю.

Слушал он внимательно, стараясь уловить каждое слово, при малейшем шуме приставлял ладонь козырьком к левому глуховатому уху. Лицо Юды с темными завитками бороды и сведенными у переносья бровями напрягалось все больше и больше.

Читали мы в этот вечер не только заметки. В газетах было напечатано о подготовке первого пятилетнего плана. Еще раньше доходили в деревню вести о плане и о том, что вокруг него идет борьба; на план нападали Рыков и Бухарин. Фамилия Бухарина, правда, мало что говорила нашим мужикам, во о Рыкове были наслышаны. Известен он был своими стараниями открывать везде казенки с водкой, которая вскоре получила название «рыковки». Так вот этот Рыков, по слухам, подставлял ножку колхозам. Он предлагал обратить все внимание на развитие крепких единоличных хозяйств. Силантий ходил тогда подняв голову. «Видите, на кого надеются? Там, в столицах, знают!» Мужики только хмурились. Кому-кому, а уж им-то было понятно, что мало хорошего ждать от такого развития.

И теперь, когда появилось в газете новое сообщение о пятилетке, все до выгреба пришли на сходку. Мы с Николой читали напеременки, не спеша, не в силах скрыть своих чувств, своего восторга от необычности всего, что писалось о плане.

Никаких рыковских «двухлеток»! План намечался на пять лет. Пятилетка! И главное, что касалось деревни, — это развитие не «частного сектора», а колхозов, поддержка перехода целых сел и деревень к коллективным формам труда. Тут же приводились слова Михаила Ивановича Калинина о том, что при объединении бедняков и середняков в колхозы кулаку придет конец, он будет лишним.

Калинин был для крестьян своим человеком; как и в других местах, у нас его именовали «всесоюзным старостой», поэтому, услышав его имя, в избе раздались голоса:

— Повтори, Кузя, не поленись, что староста Калинин сказал.

— Добрый пинок дал он Рыкову. Не устоит.

— Так и надо. Не торчи на дороге!

Вошел Силантий, расталкивая столпившихся у дверей баб, протиснулся к столу.

Мы продолжали читать. Сейчас каждая фраза была с цифрами. Чтобы они лучше запоминались, мы чаще стали сменять друг друга: прочтет один строчку или две, от точки до точки, берется другой. Чтение наше больше было похоже на выкрикивание лозунгов. Никола начинал:

— Охватить сельскохозяйственной кооперацией до восьмидесяти пяти процентов крестьянских хозяйств, вовлечь в колхозы до пяти-шести миллионов хозяйств!

Я тотчас подхватывал:

— Доля колхозов и совхозов в товарной продукции зерна должна подняться к концу пятилетки до сорока трех процентов!

Когда мы перечислили все цифры о сельском хозяйстве и с особенным ударением назвали количество тракторов, посылаемых в колхозы, Силантий зашевелился.

— Все расписано. На бумаге куды как ладно. Поглядим, что на деле будет… Главно дело, без мужика все порешили. А ежели он не пойдет в колхозы, тогда что?

— Как не пойдет? — поднялись мы с Колькой. — Мы ж читали, вон, их, колхозов-то, уж сколько…

— Не суйтесь! — зыкнул на нас Силантий. — Дайте взрослым потолковать. Где идут, а где нет… Думаете, так уж сладко в энтих колхозах?

— Страшишься? — свертывая цигарку, спросил его отец.

— Мне что страшиться? Я не собираюсь в колхоз! — огрызнулся Силантий. — Не заревели бы вы, ежели захотите туда. До сей поры мы кормили город, а теперича — слышали — беднота, то есть колхозы, будут хлебец сдавать. Сами зубы на полку, а хлеб подай городу. Скоко там, прочти-ка ишшо, секретарь, — обратился он ко мне. — Кажись, сорок три процента, так? Ну-ка, вдумайтесь в эту цифирь! Я, Петрович, не об себе пекусь. Я благодетельствовал, помогал неимущим и впредь не откажусь, ежели будет возможность.

— Знаем мы твое благодетельство, — раздался голос от дверей. — За несчастный пуд хлеба заставляешь чуть не цельное лето гнуть спину на тебя. Замолчал бы, живоглот проклятый!

— Кто это? — рявкнул Силантий, озираясь.

Ответа не было, но по голосу я узнал: Настасья, жена Семена-мерщика, на которого Силантий налетал с косой. Выкрикнуть-то выкрикнула, а показаться все же побоялась. Самого Семена на сходе не было, он, как и многие юровчане, по зимам уходил на побочные заработки, Настасья же с кучей малышей оставалась дома, жила под горой в черной, прокопченной избенке. Хоть и доставалось этой маленькой, рано увядшей женщине, но она никогда не жаловалась на свою судьбу. Наверное, и сегодня бы не пожаловалась, если бы не забахвалился Силантий своей добротой. Ведь ей только одно лето, когда был избит ее муж, не пришлось работать на Силантьевом поле — в испуге не только не вытребовал, но еще мучкой да крупкой вынужден был откупиться, чтобы замять скандал. Зато после припомнил все долги.

— Я спрашиваю: кто позорит меня? — снова крикнул Силантий.

Ответа опять не дождался. Но мужики заухмылялись: правда-то, видно, глаза колет. Помолчал. Никто ведь и не поддержит. Но вот дверь отворилась. Вошел запоздавший Афоня в своей барашковой шапке-бадейке. Наткнувшись на Юду, все еще сидевшего на полу, он тотчас завелся:

— Кого я вижу! Христов «приятель» пожаловал! И ты под обчую крышу метишь?

— Проходи, проходи, Офонасий! — зашикали на него бабы. — Зачем пристаешь к человеку?

— Нет, пускай он ответит! — расходился Афоня, видя, как заподмигивал ему Силантий. — И вы не больно. Сказывают, под опчей-то крышей, в колхозах, всех мужиков и баб под одно одеяло спать укладывают.

— Гляди-ко…

— Да ты не сокрушайся, тебе под общим одеялом делать нечего…

— Это, это как?.. — захлопал жиденькими, едва приметными ресницами Афоня.

— Бороденка не выросла… — неслось в ответ.

Обескураженный Афоня затоптался, не зная, что делать, а расходившиеся бабы продолжали зубоскалить, стараясь еще больнее уязвить выскочку, и, наверное, не скоро бы затих смех, если бы не Силантий. Он зыкнул на баб, Афоне же велел пройти вперед.

Мужики потянулись за кисетами. Это означало, что разговор еще впереди. И, верно, не успели мы передать прочитанные газеты Пете-почтарю, как из-за перегородки вышла Овдотья и спросила:

— Так что, дымокуры, все и будете попусту сидеть да читарей послухивать? Весь керосин для непутевых сожгла.

— Пожалела?

— Так если бы для дела. В других местах записываются. Про то не только в газетах пишут. Санька, сынок, седня соопчил, будто под Буем коммуна объявилась. Слышь, финны какие-то, бывшие переселенцы, на то пошли.

— Чужестранцы нам не указ, — буркнул Силантий.

— А ты погоди, — остановила его Овдотья. — Санька и про колхоз упомянул. Тоже недалече от города объявился.

— Ну и что? — взъярился на нее Силантий. — Хочешь — поезжай туда, не держим! Хоть со своим сынком и стучись к ним.

— Ишь, поезжай! — обиделась Овдотья. — А если я здеся хочу? Возьму да первая и запишусь.

— Первая и последняя! — всхохотнул Силантий.

— Зря смеешься, Силантий Игнатьич, колхозы, как видится, дело серьезное, — приподнялся со скамейки отец. — Я тоже записываюсь! — Он нацелил на меня зрячий глаз и распорядился: — Кузя, бери бумагу, посекретарь.

Я видел, как тряслись у него руки — волновался. Ведь к тому, чтобы сказать эти слова, он шел и готовился долго, не один год. И мне в эту минуту он показался самым заметным человеком в этой прокуренной, внезапно притихшей избе.

Никола же вперился взглядом в своего отца, который сидел рядом с моим. Андрей Павлович, захватив в горсть подпаленную бороду, мял ее и все щурился на газету, которая свисала со стола.

— Кум, а ты? — вдруг обратился к нему мой отец.

Тот встрепенулся, последний раз потрепал бороду и сказал:

— А что я? Пишите!

— Меня и сестренок тоже! — раздался мальчишечий голос от дверей. Это был Федя Луканов. Недавно он вступил в комсомол, дождался-таки своего срока. Я видел его редко — лишь на комсомольских собраниях да при уплате членских взносов. Парень был занят — каждое утро, еще в потемках, он отправлялся в село на мельницу, куда комитет взаимопомощи взял его в подручные к мельнику. А сестренки там же, в селе, подрядились в няньки.

— Пиши, пиши и его! — кивали отец и кузнец.

Казалось, все пошло как надо. Мы с Николой переглядывались: тронулась и наша лесная деревня, не зря, выходит, читали.

Но на Феде и кончилась запись. Напрасно мы спрашивали других.

— Погожу! — ответил Юда.

— Хочу приглядеться, — отозвался Паля Копенкин, которого в селе именовали графом — по деревне Графово, откуда он переехал на жительство в Юрово.

— Вот вам колхоз! — показала кулак жена Копенкина, рябая Анюха, которая во всех важных случаях вместе с мужем приходила на собрания и всегда оставляла за собой последнее слово.

— Ха-ха-ха! — прокатилось по избе.

— А вовсе и не смешно, — отпарировал отец и обратился к братьям Петровым: — Вы что скажете?

— Дык ведь как люди, так и мы…

— Офонасий?

— Аль без меня не обойтись? А мне, промежду прочим, тоже некуды спешить, — ощерил он остренькие зубы.

Силантий хлопнул ладонью по столу.

— Чего спрашивать? Не получился колхоз. Все!

Люди расходились со сходки понурыми, стесняясь смотреть друг на друга. Юда так на коленках и прополз к порогу, а когда увидел нас, виновато заморгал. Извините, дескать, я так скоро не могу.

Тетка Овдотья, выйдя на середину избы и уперев руки в бока, качала головой:

— Ах, лапти-лапти. Кого послушались-то?..

— Да погоди ты, Овдотья, быть за упокой читаешь, — огрызнулся на нее кузнец.

Отец молчал. Так молча и домой пошел.

Трудные дни

С Николой что-то случилось. Все был безустален в деле, весел, неистощим в своих придумках, что и требовалось от заводилы, а тут вдруг захандрил, обозлился на всех.

— Ничего я не буду им делать! — грозил он. — Завалящего гвоздя не дам, последнюю подкову выброшу вон, кузницу закрою. Бастовать буду! Уу, зубоеды!

Слово «зубоеды» было у него высшей степенью недовольства и ругательства. Я пытался возражать ему, не все, мол, виноваты и вообще, какие могут быть забастовки в новой деревне? Не царская ведь. Чокнулся, что ли?

— Не закроешь ты кузню. Не посмеешь! Да и батя не даст!

— Даст! Уговорю! Уломаю! — орал в ответ Никола.

И уговорил. Несколько дней кузня не подавала признаков жизни. Ни единого удара молота, ни одного звука не доносилось от нее. Тропу, что вела в кузню, запорошило снегом. Андрей Павлович, прикинувшись хворым, днями лежал на голбце, кряхтя да охая, а с наступлением темноты садился к окну и глядел на утопавшую в снегу избенку Трофимыча, дожидаясь, когда зажжется в ней свет. И когда свет появлялся, он начинал собираться, но, вспомнив, что забастовка не окончена, опять ложился на голбец.

А тех, кто шел к кузнецу, еще у калитки перехватывал Никола. На просьбу лошадь ли подковать, сани ли ошинить, или что другое сделать, отвечал:

— Бастуем!

Пришлось собрать комсомольское собрание. Я напустился на забастовщика, но за него сначала заступилась Нюрка, потом Федя Луканов и еще кто-то. Нюрка трясла кудряшками, негодовала:

— Нечего трепать нервы Николы. Над нами смеются, а мы что — должны крылышки сложить? Как бы не так!

— Что предлагаешь?

— А вот и предлагаю, — притопнула Нюрка, — Николу не трогать! А их — к ответу. Несознательные, сами себе яму копают, настоящего момента не понимают. Полдеревни бедняков, а в колхоз не хотят. Чего ждут? Манны небесной? В газету! — решительно отрубила Нюрка и обернулась ко мне: — Ты пиши!

Молодец Нюрка. О газете-то я и позабыл, вовремя напомнила. Обязательно надо написать.

— Только, — сказал я, — зачем же всех пропечатывать? Закоперщиков надо. Силантия, Афоню тоже.

— А Анюху?

— Она ж беднячка, жена пастуха.

— Беднячка, а сама кулаки показывает, — не унималась Нюрка. — Чего она сквернит колхоз?

— Но ты же сама говорила о несознательности. Огулом нельзя.

— Никола, ты слышишь? — обратилась к нему Нюрка.

— Слышу! Пишите что хотите, подумаешь…

— Постой-постой, — встрепенулась Нюрка. — Ты что — и на нас сердишься? Мы кто тебе — товарищи — нет?

— Да что ты пристала?

— Дурень, я ж защищаю тебя.

— Нужна мне твоя защита!

Нюрка так и остолбенела. Услышать такое в ответ на заступничество? Нет, это непостижимо!

— В таком случае, — подавляя дрожь в голосе, выкрикнула она, — я предлагаю объявить товарищу Кузнецову выговор за нетоварищеское отношение к… нам.

Товарищ Кузнецов с упреком поглядел сначала на Нюрку, потом на всех остальных, но ничего не сказал. А часом позже он явился домой, поднял с голбца своего отца, который еще не спал, и объявил:

— Батя, забастовка окончена!

— И хорошо, сынок, — обрадовался Андрей Павлович. — Руки, гляди, по железу стосковались.

— Хорошо, — передразнил Никола. — Мне выговор влепили, вот как хорошо!

Рано утром опять раздался звон молота в кузне, да такой громкий, что сразу разбудил деревню. Но вышел пока только Андрей Павлович, а Никола еще раздумывал, стоит ли ему так скоро браться за молот. Накануне у него был спор с Афоней. Тот от кого-то узнал, что будет комсомольское собрание и Николе попадет за забастовку, поэтому нахально скалил остренькие зубы: «Никуда не денешься, заставят тебя кузнечить, мне же первому и подкуешь лошадь». Явился в кузницу Никола только в полдень, и в это же самое время привел свою лошадь Афоня. Он, должно быть, поджидал этого момента.

— Ну-ка, с горкомовском-то потрудись, послужи мужику-землеробу, — с ядовитой усмешкой обратился к нему Афоня.

— Подкулачников не обслуживаем! — отрезал разгневанный Никола.

— Да ты… ты что? — заикаясь, вперился в него Афоня. — В подкулачники меня зачислил?

— Ты сам себя зачислил.

— Андрей Павлыч, это что же происходит? — кинулся теперь Охлопков к Колькину отцу, стоявшему у наковальни. — Сопливый сосунок костит порядочного человека, а ты молчишь. Да я, я… Управу найду на вас.

Андрей Павлович локтем оттеснил его от наковальни и сказал, недобро покашливая:

— Не мешай, Офонасий, прошу тебя…

Лишь через несколько дней после долгих уговоров кузнецы подковали лошадь Афоне. Молодец все же Никола, здорово сбил спесь и с Афони, и с других горлопанов.

Я же надеялся на заметку, но пока она где-то еще путешествовала. Можно бы походить по домам к побоявшимся записаться в колхоз, да не отпускали сельсоветские дела, которых с каждым днем становилось больше и больше.

Для начала попробовал кое-кого вызывать в сельсовет и тут поагитировать за колхоз. И начал с родни. Первым вытребовал «директивой» дядю Мишу, благо жил он в той же деревне Перцово, где находился и сельсовет. Пришел он все в той же старенькой шубенке, в латаных-перелатанных валенках, протертой до дыр заячьей шапке.

— На что понадобился я тебе, Кузеня?

— Он еще спрашивает! — удивился я. — О колхозе речь. Батя записался и тебе пора. Чего небо-то коптить? Без колхоза не проживешь. Вон как обносился.

— А колхоз что — сразу оденет меня? — усмехнулся он в густую прокуренную бороду. — Спрашиваю, сразу оденет меня? — повторил он вопрос.

— Сразу не сразу, а человеком сделает! — заверил я. — Не важно, что ты из другой деревни — примем! Сообща знаешь, как пойдет дело? — Я принялся рассказывать о подгородной коммуне, как все там ладно, каких я видел там хороших людей, веселых да дружных, какие кони и дойные коровы стоят на дворах, поведал и о клубе, и о том, как мужики и бабы учились читать.

— Поди ж ты… — тряхнул лохмами дядя Миша. — Эко счастье привалило.

Я подумал, что уже сагитировал его и остается лишь получить от него заявление, поэтому тут же положил на стол лист бумаги, взял ручку и, взглянув в его повеселевшие глаза, глядящие из-под нависших полуседых бровей, подмигнул: диктуй, я готов писать. Но он вдруг как-то тоскливо замотал головой.

— Мне? — уронил в бороду. — С такой оравой в колхоз? Чтобы другие-прочие помогали и корили? — Тут дядя Миша так дернул головой, что добрых полбороды вытянул из-под воротника, и сейчас она крутой волной закрыла всю грудь. — Нет, уж уволь меня! — повысил он голос. — Нахлебником не был и не буду!

Вторым вызвал дядю Василия. С ним, учитывая только что преподанный мне урок, я начал издалека. Когда дядя сел, пригладил волосы, зачесанные на прямой пробор и густо смазанные «божьим» маслом, и поднял на меня свои кроткие голубые глаза, я сначала справился о его здоровье. На это он ответил, что, слава богу, не хворает и что хворать-то некогда, потому как дел всяких по горло — вот, к примеру, новую церковную ограду задумали делать, а с ней мороки… Ограда меня не интересовала. Я спросил о домашних делах и нуждах, полагая, что так скорее подведу дядю к сути.

— Домашние дела неважные, — пожаловался он. — У самой, у Надежды, совсем занемели руки, пальцы не гнутся. Рематизма у нее. За что наказал ее господь-бог, мне не ведомо. Подоить коровенку и то не могет. Раньше-то доил…

Тут дядя Василий осекся. Надо было назвать имя Панка — он раньше выручал мать, доил корову, но после того, как, несмотря на отцовский запрет, уехал на курсы трактористов, дядя поклялся навсегда забыть ослушника, поэтому сейчас и не упомянул сыновье имя.

Меня это задело за живое — надо же быть таким черствым, сына родного вычеркнуть из памяти, нашего друга, товарища, и я сразу отставил всю «дипломатию». Сказал напрямик:

— Нехорошо ты живешь, дядя Василий. Церковь испортила тебя.

— Не трог церковь! — привстал он и гневно сверкнул глазами. — Не богохульничай! И не тебе, молокососу, вмешиваться в мое житие.

— Да ты подумай, дядя, кому ты служ…

— Богу я служу! — оборвал он меня на полслове. — Глаза у вас, косомольцев, на затылке. Погодите! — поднял он палец и так нацелил на меня глаза, вмиг покрасневшие, что, казалось, пытался прожечь насквозь. — Придет судный день, за все ответите. Жисть — она, знай-думай, вся по священному писанию. Сказано: смятение в людях будет. Оно и пришло. Не опамятуются чада божьи — как раз угодят в антихристовы путы, в эти самые колхозы…

— Дядя, да ты кого хоть наслушался? Что ты несешь? — вскочил я, не в силах сдержать раздражения. — Ты сам, сам пойдешь на суд. За наветы на колхозы. Придумал, гляди-ка, — «антихристовы путы». А я хотел…

Нет, не договорил, что хотел, потому что уже не имело смысла звать его в колхоз, да он и не стал больше слушать меня. Посчитав мои слова греховодными, он зажал уши и заспешил к двери.

Больше я никого не стал, вызывать: опыт не удался! Днями сидел за своим обшарпанным, закапанным чернилами столом, обескураженный, потерянный. Вот так, дважды секретарь, выговаривал я себе, столько прошло времени, а никого в колхоз не вовлек. Даже дядю Мишу, бедняка из бедняков! А ведь Топников небось надеется на меня, на Кольку и на всех нас.

Как-то вечером пришел Петя-почтарь и с нескрываемым волнением вручил мне свежую газету.

— Читай, твоя заметка тут есть. Ловко ты этого Силантия тюкнул. И Афоне долго будет икаться. По мордасам обоим.

Я почувствовал, как гулко забилось сердце. Развернул газету и увидел заголовок, строго спрашивающий: «У кого вы на поводу?» Прочтя заметку, увидел и свою подпись, набранную тоже крупными буквами: секретарь комсомольской ячейки К. Глазов. Впрочем, были выделены также фамилии Силантия Ратькова и Афони Охлопкова, у коих, как указывалось в заметке, юровская беднота оказалась на поводу, боится вступать в колхоз, чтобы не обидеть своих «благодетелей». И получалось так, что я как бы один противостоял им. Петя-почтарь все глядел на меня, пока я читал, потом спросил:

— А сам-то ты не боишься?

— Волков бояться — в лес не ходить! — ответил я поговоркой отца.

— А все-таки поостеречься бы надо, — посоветовал Петя. — Подписался бы не своей фамилией, этим самым псевдонимом.

— Ничего, — отмахнулся я и спросил: — Дядю Максима, партийного секретаря, не видел? Так нужна сейчас его подмога.

— В больнице он, — вздохнул Петя. — С сердцем у него хуже и хуже.

— Как? Опять в больнице?

Понял: нам надо самим действовать до конца. С газетой пошел я к Трофимычу. Мужики, наверно, уже собрались.

Но что это? В избе ни искорки. Большой темной глыбой лежала она среди сугробов. Я подошел к окну, постучал, но никто не отозвался. Вспомнил: старики собирались в город, к Шаше, и, видно, уехали. Зато уж очень ярко выплескивался на улицу свет из высокого, с глухим тесовым крыльцом дома Птахиных. Неужто у них собрались?

Гадать не стал, зашагал на огонь. На мое счастье, калитка была незаперта. Я скорехонько поднялся по лестнице в сени, до меня донеслись голоса. Открыв дверь, увидел: за столом, заставленным бутылками к едой, сидела семья Птахиных в полном сборе, включая и одного из «странствующих» сыновей, форсистого Осипа.

Я оторопело стал у дверей, не зная, что делать. Помешкав, поздоровался. Тотчас же все застолье обернулось ко мне.

— Смотрит-ко, гостек пожаловал! А мы и не видим, — растерянно произнес Лука Николаевич. — Ну, проходи!

— Нет, я случайно… Я думал, у вас сходка…

— У всех у вас на уме одни сходки, — заворчал старший Птахин. — Всех заманивают в колхоз, а кто не идет, того в газету. Читали твою писанину. Тогда Никанора осрамил, а теперь Силантия, Охлопкова и каких-то «других» в придачу. Ишь, волю взял. Своих ведь однодворцев чернишь. Ай-яй-яй!..

— А кто, хочу знать, эти «другие»? — работая тяжелыми челюстями, пережевывая хлеб с глазуньей, обратился ко мне Никита.

— И без того понятно! — перебил его старик, наливаясь злобой. — На всех порядочных хлебопашцев замахнулся. Но только широк ли в плечах? Мы вот не захотим и не пойдем в ваш колхоз.

— А мы вас и не примем! — осмелев, сказал я. — Надо еще заслужить такую честь!

— Что? — взревел Лука Николаевич. — Да кто это «мы», позволь спросить? Голытьба-то? Господи, вот так «мы»! — Тут он со свистом втянул в себя воздух, хлопнул по ляжкам, и я вспомнил, что так вот он бесновался, когда его сынки привезли на самосуд Ваську перцовского с товарищем, требуя прикончить их. При виде крови он прямо-таки пьянел. Да, от этого человека ничего хорошего ждать не приходилось.

Но я, назло ему, сказал:

— Зря смеешься, Лука Николаич. И вы не так уж широки в плечах.

На улицу я вышел как из душной угарной бани. Отдышавшись, пошел по тропе. В проулке поджидал меня Никола. Он был чем-то встревожен.

— Битый час тебя ищу, — напустился он на меня. — Слушай, — Никола понизил голос, — я видел одного не нашего человека. Лохматый, похож, понимаешь, на того, который тогда к трактору лез.

— Ври!

— Честное слово! Побежал к тебе заметку прочесть, ну и увидел его. Прижался к углу и чего-то выжидает, а как заметил меня — драло.

— Не видел куда?

— Нет. Темно же. Но я его выслежу. Может, это главный зубоед. А ты иди, тебе завтра быть в Перцове, на концерте. Нюрка уж всех оповестила. Как же, в ее избе будет.

Как только я вошел в избу, мама со всех ног ко мне, жалуясь, как она боится за меня, как ей трудно со мной: был на чужой стороне — горе, остался здесь — вдвое.

— Носится сломя голову, строчит в газеты, не подумав, на каких злюк замахивается. Неуж не знаешь: плетью обуха не перешибешь. Думаешь, так мужики и послушаются вас, комсомольцев?

— Послушаются!

Для себя я решил — завтра обойти все дома уже с газетой.

Но не пришлось: вечером прогремели два выстрела.

После выстрелов

— Все о наших сходах думаю. Прошли-таки. Не зря писал Кузюшка, и тебе тоже спасибо, шибко помог. Но почему, скажи на милость, опять не все записались? Половина только. Почему так трудно идет?

— Видишь ли, в чем дело, дядя Андрей. Единоличника цепко держит старое. «Умники», правда, доказывали, что раз, мол, земля теперь принадлежит государству, то мужика ничто не может держать, он сам по себе придет к общему хозяйству, то есть к социализму. Замалчивают они о такой «малости», как средства производства. Плуг, лошадь, телега кому принадлежат? Крестьянину. Значит, он частный собственник. Он связан с этой собственностью пуповиной, а ее, повторяю, порвать нелегко.

— Оно — так! Признаться — я сам тыщу разов подумал, прежде чем решиться. Вчера, кажись, уж все, как быть, в протокол записали, а пошел с собрания да услышал ржание Гнедка — ну, сердце заныло. Прямо на двор, к нему, и прошастал. Прижался к шее, глажу морду — мяконькая она у него, быть, извини, бабья сиська, — а у самого комок к горлу. Я на свово коня, скажу тебе, годов десять сколачивал деньгу. Все по копейке да по гривне откладывал. Да глажу его, а сам думаю: не мой уж ты теперь, Гнедок, не мой, как только поведу тебя на общий двор? А дома баба добавила: не отдам, слышь, Гнедка, скорее, говорит, жизни лишусь, чем нажитой лошади. Пуповина, верно, все так… Она и держит. Не токо богача с его корнями, а и нашего брата простого мужика. И уж, будь добр, повтори, как Лениным говорено? Не затрудню тебя?

— Что ты, дядя Андрей. Вот послушай. «Пока мы живем в мелкокрестьянской стране, для капитализма в России есть более прочная экономическая база, чем для коммунизма… Мы корней капитализма не вырвали и фундамент, основу, у внутреннего врага не подорвали. Последний держится на мелком хозяйстве».

— Вот-вот, на мелком хозяйстве. Отсюдова и понятно, отчего забесились наши силантии. Потерять мужика — потерять хрип, на котором они сидят. Беситесь-беситесь! Худо-бедно, а половина-то откололась, в колхозе! Земельный шар вертится!

— Вертится, дядя Андрей!

— Не все по-ихнему. Будет и по-нашему! Ишшо разок спасибо тебе, друже, за прояснение. Теперь пойду. Николка, слышишь, стучит? Старается, забастовщик. А ты, хочу узнать, поживешь у нас?

— Охота бы, да некогда. Еще денек-два побуду и поеду. Дела ждут. Я и учусь там и работаю — уроки кое-кому даю. Надо!

— Уважаешь, значит, работку? Это, скажу тебе, хорошо. Без дела, как я разумею, у любого бы душа засохла. Дело — оно веселит. Слышь, слышь, как звенит-заливается наковальня? Николка! Побегу, прощевай! А то расшумелся, пожалуй, разбужу Кузю. Как он?

— Получше стало. Рану затягивает.

— Значит, поправится. Дело молодое. Но кто же это? У кого могла рука подняться? Петр, сказываешь, здесь?

— Приехал.

— Помоги ему бог найти злодея. Найти да в железы. Так вот! — выкрикнул он и осекся: — Опять расшумелся.

Но я давно уже не спал и давно догадался, что разговаривают Алексей и кузнец. За последние дни кто только не перебывал в нашем «ковчеге». Женщины приходили погоревать вместе с мамой о моей участи, мужикам больше всего нужен был Алексей, приехавший в Юрово после отцовской телеграммы. Днем он был со мной, а вечера проводил на собраниях, которые начались три дня назад, а кончились только вчера, когда в протокол были поименно занесены желающие вступить в колхоз. Всего набралось двадцать семей.

Алексей потерял голос на этих собраниях — так много приходилось говорить ему. Рассказывал, что досталось и Степаниде, и Софрону — председателю сельсовета, которые тоже с наступлением потемок и до последних петухов сидели на собраниях и по нескольку раз вступали в споры, после чего среди сгрудившихся голов поднималась чья-либо рука и раздавался голос: записывайте и меня! Алексей уверял, что без подготовленной почвы не было бы таких всходов: заметка взбудоражила юровчан, а выстрелы, кои были рассчитаны на их запугивание, наоборот, довершили дело — призвали людей к действию.

Что ж, если это действительно так, то хорошо, за это можно перенести любую боль. Ничего, дядя Андрей прав: все заживет, и мы повоюем! Только пожил бы все-таки здесь подольше Алексей. Уж больно хорошо слушать его, как он разговаривает с мужиками. И все по Ленину. Вот они, оказывается, где корни-то верной жизни, которые он искал.

Приходили к нему не только записавшиеся в колхоз. После дяди Андрея зашел Копенкин вместе со своей задиристой женой. Они просили рассудить, кто из них прав и кто не прав. Сам Паля Копенкин по-прежнему готов был податься в колхоз, надоело, говорил он, коровам хвосты крутить да по чужим людям мыкаться. Анюха же размахивала длинными красными руками: «А в колхозе что — не заставят пасти? Что ты другое-то умеешь делать?» — «Я печное дело знаю», — возразил Паля. «Господи, — ахала Анюха, — печник объявился, а у этого печника все печки дымят». Тогда Копенкин сказал, что в конце концов он согласится пасти колхозных коров, лишь бы не ходить по домам, Анюха стукнула графскую светлость по затылку: «Очумел? А корова? Наживали-наживали, и на тебе — последнюю в колхоз!»

Вот, оказывается, что останавливало Анюху. Но почему последнюю в колхоз? Кто сказал? На собраниях об этом и речи не было. Наоборот, говорилось, что обобществляются в хозяйствах только вторые или третьи коровы. Алексей возмущался: кто же такой слух пустил? Это же обыкновенная провокация.

— Не бойтесь, никто вашу корову не возьмет. Спокойно идите в колхоз, — сказал Алексей.

— Не возьмут? — не верила Анюха. — А ты бумагу на то дашь?

— Зачем? Я же сказал.

— Сказал-то сказал, а уедешь — и без тебя…

Мне хотелось крикнуть ей: где так ты, Анюха, прыткая, а тут трусишь и не веришь даже Алексею, ровно он для себя старается. Но говорить я не мог, мешала повязка, стягивавшая раненую щеку.

Больше всего перебывало у Алексея вчера, накануне решающего собрания. В сумерках заглянул даже Юда, который раньше никогда не бывал у нас. Он все расспрашивал, подобреют ли люди в колхозе, перестанут ли браниться из-за пустяков, будут ли радеть друг о друге. Натерпевшись всяких неприятностей, он ждал именно этих перемен.

А дядя Миша — он заявился как раз, когда Алексей вернулся с собрания, — спрашивал, сколько записалось в колхоз голытьбы. Алексей сказал, что из вступивших половина бедноты и половина середняков.

— И средние хозяева не больно сетовали на голь?

— Зачем же сетовать? — удивился Алексей.

— Ать, чудак ты какой, столько зим учился, а простого не понимаешь. Голытьбу кто же привечает? Что она принесет в колхоз? Деток рази… Так на них пахать не поедешь. А за чужой спиной нам жить, паря, не рука.

— Почему за чужой? Вы же не гостить будете в колхозе, а работать.

— Это само собой. К работе наш брат привыкший сызмальства. — Дядя Миша завернул цигарку, закурил, но, оглянувшись на не закрытую занавеской кровать, на которой я лежал и куда проникал свет от лампы, сразу же притушил самокрутку. — Ему, поди, во вред дым, не буду, потерплю. Да, положеньице. Скоко ден все голову ломаю насчет колхозу. И охота — и эта боязнь попреков… Я и так уж понаслышался их за свою жизнь. Это, откроюсь тебе, самое разобидное — слушать попреки. Говоришь, делегатка Степанида тоже была на собраний?

— Была. И записалась. Мужики хотят ее поставить председателем.

— Но она же из другой деревни.

— И что из этого? Сегодня она одна из перцовских вступила, завтра потянутся другие.

— Скажи, пожалуйста, как все оборачивается. Ну как тут поступишь? Светопреставление, как есть. Не такое, о каком говорит старший братан. Я церкви ни на-столечко… И братана жалко, увяз он там. Нет, Степанида-то, а? Что ты скажешь…

Он так разволновался, что встал и заходил по избе, шлепая растоптанными подшитыми валенками по скрипучим половицам. Потом снова сел и снова заговорил.

Но я не все слышал, потому что его глуховатый басок то и дело забивался беспокойно-громким маминым голосом, доносившимся из пятистенка. Она ругала отца за то, что тот без ее спроса первым вызвался отдать для общего посева все зерно яровых.

— Ишь, богач выискался! — пробирала она отца. — Валяй обсевай всех, а своих без хлеба оставляй…

Отец, защищаясь, просил мать утихомириться, чтобы не услышал дядя Миша.

— А наплевать, пускай слышит. Я никому не обязана.

Мать заплакала, а отец раздосадованный выскочил вон из пятистенка и растерянно остановился перед притихшими дядей Мишей и Алексеем. Дядя Миша, потрогав бороду, невесело усмехнулся:

— Что, допекает?

Отец промолчал, тогда он кивнул на пятистенок:

— Скажи ей — недалеко и она стоит от голытьбы. — И вздохнул: — Эх, дела. В одиночку жить — до самой смерти спину гнуть перед «благодетелями», сообща — пусто в карманах и в сусеках! Но несоединиться — сожрут. Вон Кузю-то как… — Повернулся к Алексею. — Скажи, ты, чай, знаешь, — сейчас как там в верхах, есть какое согласие касательно кулаков? Сколько им было послабления.

— А кто послаблял? — откликнулся Алексей. — Рыковы, Бухарины, малая кучка. А у партии одна линия, ленинская. Ленин как сказал? Мы стояли, стоим и будем стоять в прямой гражданской войне с кулаками. Так говорит и партия. Не послабления, не оборона, а война, наступление.

— Главное дело — кто одолеет. Сила у них медвежья. И ладят бить, курвы, поодиночке.

— Значит, и надо объединяться, а не сидеть по углам.

Слушая разговоры, я мало-помалу вспоминал подробности того, как попал в беду и очутился тут вот в постели.

Случилось это поздним вечером, когда мы с Николой возвращались из Перцова с концерта. Попели в тот вечер славно. И поплясали. Для всего хватило места в просторной избе делегатки. Мы уходили последними: надо было помочь Степаниде и Нюрке поставить на место стол, кровать и комод.

Вышли на улицу, глядим — небо мутно-лохматое, падает снежок. И нигде ни одного огонька. Обнявшись, мы пошли вдоль улицы по дороге, потом свернули на тропу, что вела с горы на гору. Пели, смеялись, снова пели — такими мы были веселыми да счастливыми в тот час. Поднявшись до половины юровской горы, остановились передохнуть.

Тут и раздался выстрел. Пуля прожужжала над головами.

Мы мгновенно прижались друг к другу, а надо бы сразу лечь. Вторая пуля полоснула мне в щеку, и голова сразу же наполнилась колокольным гудом, все поплыло перед глазами. Очнулся, когда Никола взваливал меня к себе на спину. Во рту было солоно от крови. Я дохнул, и кровь прихлынула к горлу, меня затошнило, в голове опять зазвенело, и снова я впал в забытье.

Очнулся уже дома. Увидел склонившуюся надо мной деревенскую знахарку бабку Федосью. Она прикладывала к щеке мокрую, пахнувшую самогоном тряпку, которая как огнем жгла рану, потом, пошуршав бумагой, стала заматывать платком.

А несколькими часами позже около меня был Хренов, в белом халате, в очках, с тесемочкой — за ним ездил Никола. Фельдшер снял бабкину повязку, промыл рану и забинтовал всю голову, оставив прорешки только для глаз.

Возле него толпились отец, мать, «младенцы». Все перепуганные. С надеждой глядели они в глаза фельдшера, ловя каждое его слово. Я видел, как шевелились его губы, но не все слова достигали моего слуха. Понял только одно, что ранение опасное, но, к счастью, не угрожающее летальным исходом (во, оказывается, я мог куда-то улететь!), что пуля пробила только мякоть, не повредила кость. Отец что-то говорил о потере крови, а мать заливалась слезами: «Весь-весь был в крови, и Николайку залил всего, увидела я их, таких-то окровавленных, и ноги подкосились. Господи, за какие прегрешения…»

Губы фельдшера зашевелились быстрее.

— Пардон, не надо об этом… Сейчас ему нужен покой.

У нас Хренов пробыл до полудня. Уехал, когда я уснул.

А что дальше? Кто потом появился около меня первым — Петр или Алексей? Кажется, Алексей. Со связкой книжек он прошел к кровати, на которой я лежал. Тихо погладил вихор, выбившийся из-под повязки, поцеловал и сел на краешек кровати, а книги положил рядом.

— Когда?

За меня ответил Митя:

— Той ночью.

— Ясно: ответ на заметку.

В гневе плотно сжались его губы.

Когда же увидел Петра? Ведь первый раз он появился у моей кровати тоже днем. Все-таки, это, пожалуй, было накануне приезда Алексея. Я видел его как-то неясно, но слышал голос, как никогда сильно заикающийся.

— Как они тебя! Га-ады!.. — возмущался он и стучал кулаком о кулак: — Ппотешились?

Тут же он развернул какую-то бумажку и принялся читать ее. С первых слов я понял: от дяди Максима Топникова. Писал, что скоро навестит меня, обнимет.

«А пока, — наказывал, — крепись, тогда и боль скорее отступит. Да ты же знаешь, — добавлял он, — комсомольцы не размагничиваются!»

— А он?.. — Я хотел спросить, выздоровел ли сам дядя Максим, но язык не подчинился.

После Петра зашли ко мне Никола, Нюрка, Галинка, Федя Луканов — вся комсомолия, приковылял и председатель Софрон, заходил кто-то еще, но мать уже не допускала ко мне, прося: «После, после, он устал». Потом стали приходить и мужики. И я понял: много же у меня друзей!

Нет, не ошибся старый кузнец, надеясь на «молодое дело». Силы у меня восстанавливались, рана заживала. Мама все это приписывала Хренову, его стараниям. Старался фельдшер и вправду много! Кажется, на шестой день я встал. Мать на радостях где-то раздобыла бутылку самогона, порешила певучего петуха, из которого вышло душистое жаркое, слазила в подпол за солеными груздями и, как только у дверей раздались шаги и послышалось знакомое слово «пардон», все это поставила на стол.

— Нет, нет, это лишнее, — сказал Хренов, когда мать предложила ему выпить, и принялся осматривать меня. При этом он все время косил глаза на бутылку. Искушение было так велико, что он не выдержал. Сказав мне, что капремонт удался, и не преминув похвалиться, что «хоша он и не доктор, а все сделал по-докторски», шагнул к столу.

— Соблазняют груздочки, — и Хренов для начала поддел на вилку кругленькую, белую, с желтоватым отливом шляпку царственного гриба. — А это, — принюхался он к горшку, испускавшему вкусный запах петушатины, — мабуть, курочка. Позволю себе крылышко.

— Первачку откушайте, доктор, — налила ему мать стакан.

Выпив и вытерев усы, Хренов ближе к себе пододвинул горшок. Кроме крылышка, он вытащил ножку, затем бочок, щеки его зарумянились.

Уезжая домой, подвыпивший фельдшер обещал, что через недельку отпустит меня на работу, и как можно обнадеживающе заверял:

— А мабуть, опять что случится — выручу! Надейся на меня!..

Наедине с собой редко приходилось мне бывать. Ко мне по-прежнему заходили ребята, но мало, ох как мало видел я Алексея. С организацией колхоза его в последние дни уже утром звали к Степаниде — заседать. Вместе с ним уходил и отец. Ему и подавно следовало заседать — членом правления теперь он был. К полудню изба Степаниды набивалась до отказа. Как только правленцы заговорят, что инвентарь надо собирать в одно место, что лошадей пора вести на общую конюшню (для нее сельсовет отвел бывший двор Лабазниковых), тотчас все становилось известно и Юрову и Перцову. Сбегутся бабы и зашумят: куда, мол, торопиться, успеете, надо еще подумать, что отдавать, а что не отдавать. И просили Алексея:

— Ты ученей всех, гляди за нашими, блюди порядок.

Иные же недобро шипели: «Ему что — батька защищает!», «Заварили кашу эти Глазовы. Все вверх дном перевернулось!».

— Тиш-ше! — кричала, надрываясь, Степанида. — Пришли воду мутить? Нашумелись, чай, хватит; пора дело делать.

Тишина, однако, устанавливалась не надолго. Домой Алексей и отец возвращались поздно, оба нервные, издерганные. И не успевал брат прийти в себя, как кто-нибудь заявлялся к нему — теперь по вечерам, после заседаний, шли к нему юровчане со своими заботами. И опять ему было не до меня.

Но ничего, я был благодарен Алексею уже за то, что все-таки вижу его и читаю его книжки. Знал он, что привезти: среди учебников была новая политграмота и книга по истории партии. В нашей избе-читальне таких еще не было. И еще — громадный том «Войны и мира», видно, только что напечатанный, потому что от него пахло типографской краской. Никогда мне не приходилось читать эту книгу. Но когда я раскрыл ее, увидел: первые страницы напечатаны не по-нашему, по-французски. У меня даже слезы из глаз. Как читать, когда я не помню уж, куда и задевал учебник французского языка? Что теперь тут пойму? Где же учебник?

Учебник я отыскал. Нельзя без французского языка. Как-то днем, когда я опять остался в доме один, к нам залетел Силантий. Застав меня за чтением, он вытянул синие губы:

— А-а, книжечками займуемся. Дело, дело. Старшой привез? — Не дав мне ответить, доверительно сказал: — У меня Филька тоже ударился в чтение. Но мой — балахрыст, тебе и в подметки не годится… А Алексея нет? Жалко — не захватил.

Я поднял на него глаза. Зачем ему понадобился Алексей? И вообще, зачем он здесь, да еще так слащаво заговорил обо мне, ставя меня выше даже своего сынка? Что-то неспроста. Невольно я обратил внимание на его руки, которые он держал в карманах полушубка. Почему он не вынимает их, дрожат, что ли?

— Когда он придет? — спросил Силантий.

— Не скоро, — ответил я, не сводя взгляда от его упрятанных в карманах рук.

— Подожду. — Силантий шагнул к столу, за которым я сидел, и присел. Тут он заглянул в книгу и крутнул головой: — Чтой-то вроде не по-нашему напечатано?

— По-французски.

— А для чего тебе? — воззрился он на меня.

Захотелось поддразнить его, сказал:

— Во Францию собираюсь. Зовут.

Силантий захлопал водянистыми глазами.

— Почто?

— Колхозы делать.

Длинное, с жиденькой медного отлива бородой лицо Силантия вытянулось еще больше.

— У вас, у молодых, все шуточки. Вам что? Вы еще и жизни-то не видели, не можете отличить хорошее от плохого… — Он помедлил немного. — Не хотел говорить, щадя твои раны, но тут скребет. — Он все же на мгновенье вынул руку и провел по груди. — Как ты тогда меня, а? На всю губернию освистал. За что? Кого я запугивал? Если что по неразумению и сказал лишнего, так чего не бывает в споре? Поспорили и забыли. А ты чет, в газету. Ладно, думаю, оттерплюсь. Но меня же и обвиняют в пальбе. Ловко! Только безвинного не удастся вам завинить. Что глядишь? Не выйдет! В то время знаешь где я был? В Буе, в городе. Вот за этими бумагами ездил. Вот-вот!

Силантий стал вынимать из-за пазухи и раскладывать передо мной на стол свидетельства об участии на местных сельскохозяйственных выставках.

— Кое-кто на печи тер кирпичи, а Силантий тем временем из сил выбивался, ночей не спал, А тоже бы мог отдохнуть. Но долг! За то и оценили там, где умеют ценить передового мужика. А ты, — опять он упрекнул меня, — в газету. Нехорошо, Кузьма! — обиженно покачал он головой.

И бумаги, и это известие, что Силантий в ту ночь был в отъезде, поставили меня в тупик. Сейчас мне хотелось одного, чтобы он скорее ушел, оставив меня наедине с собой. Но Силантий не спешил. Должно быть, ему доставляло удовольствие видеть меня таким растерянным.

— Скажу и о колхозе, — вновь начал он. — Я тоже хотел вступить. Раз все, то что уж, думаю, считаться… Но как, ежели в чужаки зачислили? И опять все из-за тебя. Ты, ты в своей поганой заметке кулаком окрестил меня. Уу!..

Недолго же он держался этаким тихоньким — прорвало. Прорвало и меня.

— А не кулак, что ли? — бросил ему. — За грамотками ездишь, а небось там помалкиваешь о наемниках. — В этот миг вспомнились мне подгородные богачи с подобными свидетельствами, и я выкрикнул: — Видел я таких! Все вы одинаково скроены.

Силантий вскочил, сверкнул глазами.

— Смотри, Кузьма!

— Я уж насмотрелся!

Как он ушел, я не видел. У меня сильно заныла только что затянувшаяся рана. Не зря, видно, наказывал фельдшер — не волноваться. Но разве тут утерпишь?

Вскоре после Силантия зашел Петр. Увидев, что я зажал щеку, спросил:

— Все болит?

— Немножко…

— Зачем приходил Силантий?

— Соскучал по мне… Между прочим, в ту ночь он был в отъезде.

— Это я знаю. И это все карты путает, — тихо, как бы про себя, проговорил Петр. — Была зацепка, и вот тебе.

— Никола все о каком-то волосатике твердит, — сказал он, садясь рядом со мной. — А старик Птахин, Никанор и тот же Силантий не волосатики, безбородые? Тоже мне примета!

— И никаких следов?

— Следы одни: вот эти гильзы. — Петр вытащил из кармана две стреляные, с вдавленными пятками гильзы и подержал их на ладони. — Винтовочные, как и те… Какая-то одна рука действует.

— А нашел где?

— У верхней баньки в снегу. Бандюга не успел их подобрать, видать, заторопился.

— Но кто же это, кто? Может, нездешний?

— Нездешний едва ли сумел бы следить за каждым вашим шагом. Тутошний. Припрятался, гад.

Он опять принялся ходить, потирая лоб. Вдруг остановился, прищурил один глаз.

— А почему Силантий афиширует всем свой отъезд? Почему именно в эту ночь уезжал? Что это — совпадение или нечто иное?.. — Он понизил голос. — Ты вот что, о нашем разговоре ни гугу. Давай следить за Силантием. Нет, ты не выходи, тебе еще рано. Мы с Николой. — И решительно: — Ничего, рано или поздно найдем!

Вечером следующего дня собрался в дорогу Алексей. Вместе с ним отправился закупщик кооперативной лавки Евстигней — «решать промблему выборки товаров для артельной деревни Юрово».

Уезжал Алексей возбужденный:

— Наша взяла, Кузеня! Наша! Силантий со своей компанией ноготки грызет. Не вышло по-ихнему! Выздоравливай скорее, еще придется побороться с ними, потому и имя колхозу дали «Борьба». Ну, бывай!

Боль еще колола, дергала щеку, но на душе у меня было хорошо. Отец приветливо кивал:

— Поуспокоился? Вот и ладно, вот и славно! Отсыпайся теперь!

Но утром он же встревожил меня неожиданной вестью. Вернувшийся из Буя от сына Трофимыч сказал, что видел Панка, который заходил к Шаше. С курсов трактористов его отчислили. Кто-то из юровчан написал туда, что он будто бы вместе со своим богочтимым папашей ходил в церковь, помогал ему продавать свечки, а комсомольским билетом только прикрывался. Поступил грузчиком на лесопильный завод, в Юрово уже не смеет и показываться.

— Не пропал бы парнишка, — пожалел отец. — Что он там один? И заступиться некому.

У меня снова задергалась больная щека. Какая же это гадина сделала? Кому помешал Панко? «Свечки продавал, билетом прикрывался…» Вранье!

Я шагнул к столу, вытащил из ящика листок бумаги и карандаш.

— Дяде Максиму напишу. Он разберется, поможет.

— Не тревожь его, Кузя, — попросил отец. — Максиму Михайлычу, слышно, хуже стало. Не встает, исхудал. Было бы полегче — давно бы сам прикатил к нам, как тогда на тракторе. Как же, он ведь закладывал основание под нашу артель.

Что же делать? С карандашом и листком бумаги в руках я стоял совершенно растерянным.

Март

В марте еще держались морозы, но как бы ни ярились они, время брало свое. Дни стали длиннее, солнечнее. Если ночью или утром и закружит снежная заметь, днем все равно выглянет солнце, разгонит облака, рассветлит все кругом, и на припеке тотчас же зазвенят капели, пробивая лунки в снегу.

Говорят, март — утро года. Ведь по календарю — это первый весенний месяц, месяц пробуждения природы. Мне казалось, что с приходом марта светлее стали лица юровчан, светлее от надежд на будущее, началом которого должна стать первая артельная весна.

В первое воскресенье, марта фельдшер Хренов в последний раз осмотрел рубец на щеке, дал мне «добро», а в понедельник я отправился в сельсовет.

На улице было еще тихо, даже кузня молчала. Раздевался только щебет воробьев и переклик галок, ночевавших на наших березах. Какими родными, радостными показались мне эти незамысловатые птичьи голоса. Так давно я не слышал их! Несмотря на ранний час, председатель Софрон Гуляев был уже на месте.

— В самый раз явился. Работы — во! — он провел рукой по горлу. — Садись. Две-три директивы напишем и поедем!

— А куда поедем? — спросил я.

— К лесничему. Насчет леса для колхоза.

Откровенно говоря, в первый день мне не хотелось ехать. Надо было разобраться с накопившимися бумагами, а вечером провести собрание ячейки. После того как пришла весть об отчислении Панка с курсов, Галинка вызвалась заменить его, на что получила согласие от сельсовета. «Без своего тракториста Юрово не оставим!» — заявила она категорично. Но ехать на курсы собралась только комсомолкой, поэтому немедля написала заявление и попросила как можно скорее решить ее участь.

В лесничество попали только в середине дня, потому что останавливались в деревнях. В деревне Высоково долго расспрашивали нас недавно вернувшиеся с отхожих промыслов партийцы Фрол Горшков и Демьян Дудоров, с чего лучше начинать — с колхоза или с коммуны. Фрол стоял за колхоз, а Демьян за коммуну, он уже склонил к этому чуть ли не всю высоковскую бедноту. Беднота ему доверяла.

Наоборот, Фролу больше доверяли середняки. В нем они видели хозяйственного мужика, которому удалось вылезти из бедности, завести лошадь, пару коров, овечек и построить собственный дом. Отдавать все это, нажитое с большим трудом, в коммуну ему не хотелось. И, стоя за колхоз, он как бы выражал мнение всех середняков.

Много было в Высокове собраний, но ни к чему пока не приходили. Решающее собрание должно состояться этим вечером.

— Нет близко Топникова, а то бы он рассудил, к какому берегу причаливать, — говорили Фрол и Демьян.

— Попытаемся сами рассудить, — сказал председатель и пообещал вернуться на собрание.

И верно, на обратном пути из лесничества он остался в Высокове, а мне велел поторапливаться домой.

Выехав из деревни, я подхлестнул лошадь. В лицо дул ветер со снегом. Небо было сплошь в облаках, лишь вдали над черной кромкой леса виднелась угасающая полоска зари.

Под шум ветра я задумался. Снова вспомнил о Галинке и ее решении ехать на курсы комсомолкой. Вот молодчина-то! Пусть едет. Там будет встречаться с Панком, парню все же полегче станет.

Да, вот и Галинка будет комсомолкой. Растет семья безусых! Не заметишь, как примчит время, когда и «младенцы» принесут заявления. Не далее как вчера Митя и Вова, придя из школы, объявили, что они приняты в пионеры, что красные галстуки выдавала им новая учительница Марина Аркадьевна. Недавно она приезжала в Юрово. Холеный Валентин Фаддеевич уехал, и она сразу же взялась за дело. Молоденькая еще, а тоже молодчина.

«Но как же теперь с Панком быть? — в который раз подумал я и о нем. — Приезжал бы все-таки, чего стыдиться? Батько не примет, так у нас может жить. В тесноте, да не в обиде. Теперь по-колхозному. Наши в обиду не дадут!»

Наши! В их число я включал теперь не только юровских и перцовских активистов, но и Фрола с Демьяном из Высокова. Очень понравились они мне. В их судьбе я увидел нечто такое, что роднило меня с ними. Ради чего они кончили странствовать по «чужой стороне»? Только для устройства лучшей жизни в деревне. А разве для меня теперь не главное это? Поближе, поближе надо быть с ними. Не зря о них говорил Топников. Эх, хорошо бы нам колхоз-то общий, один на несколько деревень, сорганизовать. Тут была бы уж полная удавка для кулака.

Что-то, однако, богачи присмирели. Выжидают, что ли?

Выехав в поле, я опять подхлестнул Буланка.

Вдруг я увидел впереди, на дороге, спешащую куда-то девушку. Закрываясь от ветра рукой, она мелкими шажками отмеривала путь.

Вот неожиданность-то: передо мной была Шурочка Курина, с ног до головы облепленная снегом, в ботиночках, коротеньком пальто, меховой шапочке.

— Замерзла, наверно? — любуясь ею, участливо спросил я.

— Есть немножко, — ответила она, садясь в сани. — Почти всю дорогу от самой станции пришлось пешком идти. И, представь, кроме тебя, ни одного доброго молодца не повстречала. Довезешь до Семыкина?

— Хоть на край света, — засмеялся я.

— Туда не надо, там, говорят, ночью еще метельнее… — засмеялась и она.

Свернув на семыкинскую дорогу, я справился, надолго ли она едет домой. Шурочка, помолчав, ответила, что только на один день, и, отчего-то смутившись, наклонила голову, потом перевела взгляд вдаль, задумавшись.

Не смея больше спрашивать ее, я заторопил Буланка. До Семыкина не близко, ехать да ехать. Уши шапки раздувало ветром. Как раз в это время Шурочка обернулась и, заметив рубец на неприкрытой щеке, вздрогнула:

— А это откуда у тебя, Кузя?

Я рывком натянул на лоб шапку, закрыв раненую щеку. Вот ведь какая отметина, даже такую неробкую милую студентку испугала. Все, видно, теперь будут замечать, глядеть как на калеченого, да в этом качестве и жалеть. Нет уж, лучше не надо!

— Что-нибудь случилось, Кузя?

Пришлось рассказать. Шурочка всплеснула руками.

— Господи, какие здесь страхи. Но ты, Кузя, не стесняйся — я бы такой отметиной гордилась, — сказала она с такой душевной теплотой, с какой когда-то говорила о любимом брате.

Меня это Шурочкино участие тронуло.

— А у тебя ничего не случилось? — спросил теперь и ее о причине срочной поездки в Семыкино.

Она подняла голову, стряхнула с бровей снежинки, помедлила немного и сказала:

— Случилось, Кузя. Еду к маме сказать, что… выхожу замуж. Не ожидал?

Я не ответил: такой вести действительно не ожидал.

— Может, поздравишь? — произнесла она тихо, едва заметно пошевелив губами.

— Да, да, конечно, — машинально отозвался я и, приподняв колени, уперся в них подбородком.

С неделю я никуда не вылезал из сельсовета и читальни — не отпускали накопившиеся дела. И вдруг — новая поездка. Из исполкома пришел вызов на семинар секретарей. Не очень-то хотелось мне уезжать в эта время, но председатель Софрон и слушать не хотел.

— Как это не ехать? Директиву надо выполнять!

— А на кого секретарские дела оставлю? — спросил я.

Но председатель сказал, что вот-вот приедет новый избач и фамилию назвал: партиец Хрусталев. Считай-де теперь и здесь будут свои партийцы. И покровительственно похлопал меня по плечу: «Езжай-езжай. Вижу — настроение у тебя неважнецкое, так в городе подвеселят».

Уехал, но, находясь вдали от родной деревни, считал деньки. Странное предчувствие какой-то беды не давало мне покоя, и я в конце концов отпросился домой, не дожидаясь заключительного занятия. Исполкомовский секретарь предупредил:

— Ну, Глазов, если у тебя будет брак в работе, пеняй на себя.

Я был согласен на все и быстро собрался в обратную дорогу.

…Была уже поздняя ночь, накрывшая деревню темной дерюгой облаков, а во всех домах еще горели огни. Два порядка домов, две цепочки огней, не видно было только, есть ли они под горой. С ближайших дворов доносились голоса. Там тоже вспыхивали огоньки. Вспыхивали и двигались. Фонари? Но для чего они понадобились так поздно? Когда я вошел в свою избу, увидел еще и горящую лампадку в пятистенке. Никто у нас не спал, даже «младенцы», все были чем-то встревожены. Я во все глаза глядел и на притихших братишек, и на мать, стоявшую у входа в пятистенок, и на отца, сидевшего на голбце, совершенно растерянного.

— Что случилось? — спросил я, переведя взгляд на лампадку.

— Мать зажгла, — поднял голову отец. — Михайлыч, заступник наш…

— Дядя Максим? Неужто?.. — голос мой задрожал, оборвался.

— Да, Кузя, такая беда…

— И колхоз умер, — сказали ребята.

— И колхоз, — подтвердил отец. — Не видел на дворах огни? Последних лошадей разводят…

— Все они, наживисты, поперек дорожки встают. Угрожают, слухи распускают. Иона — ему-то чего надо, ходил бы по своей подгородчине, так нет, приехал, заявился — понес страхи-ахи про тамошнюю коммуну. Прожили, слышь, господское добро — и зубы на полку, все коммунарчики бегут куда глаза глядят. А Афоня подбросил еще слушок, будто наших лошадей сегодня ночью уведут в район, и колхоз останется ни с чем. И вот! Знали, негодяи, на какую мозоль наступить.

— Что же вы не удержали? — чуть не заревел я.

— Удержишь наших… — безнадежно махнул отец.

А мать, подойдя к нему, оголила его спину, и я увидел расплывшиеся фиолетовые подтеки.

— Вон до чего удерживал, чуть совсем не замяли, свалили ведь его, быть ошалелые бросились в конюшню. Хоть бы Степанида была на месте, а она, вишь, в лес уехала делянки принимать. Приняла! — сказала она и взмолилась: — Господи, за какие прегрешения ты пытаешь нас? Не жись, одно горе, одни напасти. — По очереди взглянула на меня и на отца. — И вас не хвалю. Взбаламутили деревню, колхоз им подай. Вот подали! Хоть теперь-то не лезьте на рожон.

Меня била нервная дрожь, стук в висках отдавался болью в голове. Что же теперь делать, как быть?

Отец лежал, протяжно вздыхал. Наверное, и его мучили эти вопросы. Я спросил, когда будут похороны дяди Максима.

— Послезавтра, — ответил он. — Степанида еще утром о венках хлопотала. От колхоза. А где колхоз?..

— Никто не приехал?

— Петра ждем. Но что Петр? Тут сам черт не распутает наши узлы.

Митя позвал меня, он что-то хотел сказать, но выжидал. Заговорил, и то шепотом, когда уснули малые. Вечером мать посылала его к дяде Василию за маслом для лампадки. Чтобы спрямить путь, он пошел задворками и только приблизился к двору Силантия, как кто-то незнакомый юркнул в приоткрытые ворота, а через несколько минут блеснул огонек в подполье.

— Я сказал Николе, тот хотел подежурить, а мне велел молчать.

«Незнакомец»? Так уж не тот ли лохматый, о котором говорил Никола и которого столько искали? Да если это так… Нет, нет, некогда раздумывать! Я тоже наказал Мите молчать и осторожно, чтобы никто не услышал, спустился с полатей, оделся и вышел.

На улице по-прежнему было темно, везде уже погасли огни, тихо стало кругом. Я тем же путем, что и Митя, прошел к дому Силантия и, крадучись, завернул за угол, в затишье. Тут и встретил Николу. Он кивком головы указал на малюсенькое, с кирпич величиной, окошечко — велел прислушаться. Из подпола доносились приглушенные голоса.

— Слышишь? — шепнул Никола. — Не упустить бы теперь…

— Ты давно стоишь?

— С вечера. Замерз, — поежился Никола.

— Иди погрейся, я постою.

Никола затряс головой: нет, никуда он не уйдет.

Вскоре голоса смолкли, послышались шаги на лестнице, затем стукнула крышка люка. Мы двинулись к крыльцу, надеясь, что вот сейчас откроется дверь, и на улицу выйдет незнакомец. Теперь-то уж опознаем его и задержим! Но дверь не открылась, никто не вышел, и все стихло. Мы переглянулись: кажется, нечего тут больше делать, никакого незнакомца нет. В подпол, наверно, заходили Силантий и Филька, что-нибудь прибирали, запозднились, вот и все.

Утром, как только «младенцы» отправились в школу — в этот раз не все, мать восстановила очередь, оставила дома Вову, у которого и губы задрожали: сами из колхоза, а меня из школы, — я пошел в сельсовет. Но сначала завернул к конюшне. Она была пуста, открытые ворота скрипели на ветру. Снег у входа истоптан. Представились людская свалка, вдавленный в снег отец, шум, крик. Почувствовал сзади чьи-то шаги, покашливание. Нет, оборачиваться нельзя, не надо показывать расслабленность.

— Любуешься, хе-хе…

Ах, это Силантий? Я оглянулся-таки. Филька. Смотри-ка, по-батькиному и хихикает, и покашливает. Одна порода.

— Смешно?

— Как в кине. Мало больно поцарствовали…

— Не радуйся, кулацкий говнюк!

Румяный, пышный Филька мгновенно побагровел и пошел на меня с кулаками. Здоров Филька, отъелся. Такой навалится — не устоишь. Первым ударом он сбил меня с ног и захохотал:

— Ишшо? Или уж в штаны того…

Я поднялся, плюнул — на снегу расплылась кровь, «По губам, гад, бьешь?» Вытерев губы, мотнул головой:

— Сам побереги штаны!

И, изловчившись, изо всех сил, со всей злостью ткнул его под дых, так, как однажды учил Петр. Филька, охнув, ткнулся в снег, тотчас же закрыл затылок рукой, видно, подумал, что я наброшусь на лежачего. Шапка, новенькая, смушковая, похожая на пирожок, откатилась, я подтолкнул ее ногой к Фильке и пошел прочь.

Все во мне бурлило. Обнаглели, гады. Но пусть не радуются. Рано стали руки потирать. Сейчас же, не медля ничего — писать в газету. Не лезть на рожон? Нет, мама, молчать нельзя. И вообще не размагничиваться! — тут же вспомнил я наказ дяди Максима. И подумал: теперь с этим наказом жить каждый день!

Открыв дверь в сельсовет, я увидел Петю-почтаря, расставлявшего на свои места скамейки в коридоре. Тут, должно быть, он ночевал.

— Давай почту, тороплюсь, — потребовал почтарь.

Я сказал, что приготовлю быстро, и сел писать заметку. О том, как сплетни подкосили колхоз. Но задумался: а что, если о коммуне были не сплетни, если она и вправду распалась, как наш только что организованный колхоз? Однако тут же стал отгонять эту мысль. Передо мной замелькали знакомые радостные лица председателя коммуны Степана Михеева, девчат, пожилых мужиков, жадных до дела. Нет, этого не должно быть. И редакция пусть-таки проверит Ионовы наговоры о коммуне.

— Ох, долго ты. О чем хоть твоя почта? — спросил почтарь.

Я сказал, что пишу о тех, кто разладил наш колхоз.

— Об этом? Так бы сразу и говорил, — смягчился Петя. — Давай подожду. Отдохнул, с горушек могу и бегом. Для такого дела…

Ему пришлось прождать часа полтора, но когда я стал запечатывать заметку в конверт, он тронул меня за плечо.

— Смотри, все ли написал? Подумай — я погожу.

— Тебе, — обернулся я к Пете, — тоже жалко колхоз?

— Конешно. Я вчера было и заявление отнес Степаниде. Думаю — скоро весна, похожу за бороной. Босичком, чтобы ноги порадовались. Я так не ходил в поле с той поры, как остался сиротой и подался в почтари. Как не жалеть, Кузя.

— А сиротуешь давно?

— С голодного года, с двадцать первого. Один только и уцелел. Один и живу. На колхоз понадеялся, большой семьей было представился он, да вот, видишь… А все горлопаны порешили. Погляди, говорю, хорошо ли по ним вдарил.

— Хорошо, Петя. Неси!

Из сельсовета я не выходил до вечера. А когда спустился под гору, вновь услышал выстрелы. Стреляли у нашей деревни. Послышался и топоток, крики, кого-то, видно, преследовали. Я припустился бежать на доносившийся шум, но опоздал: околица деревни была пуста, никого, все затихло.

Остановился у прогончика, оглядываясь, прислушиваясь. Через несколько минут увидел Петра и Николу, шагавших от нижней улочки.

— Кто стрелял? — затеребил их.

— Мы, мы, — нервно закричал Никола. — И тот, лохматый. Выследил-таки я. Но ушел. Эх, который раз!

— Да, как сквозь землю, — злился и Петр. — Но ничего, далеко не уйдет! Поймаем вражину! — потряс он пистолетом.

Мне он велел немедленно собрать ячейку.

— Всем теперь искать. По-военному, как на границе. Ясно?

Я кивнул. Кому-кому, а мне, «меченому», пояснения не требовались.

На этот раз не ушел

Дежурили. Не отлучались из деревни ни на час.

Только на время похорон Максима Михайловича Топникова оставили мы Юрово, но Петр подговорил несколько мужиков покараулить у дорог. Связным оставил Митю. «Чуть что заметишь — лети ко мне с донесением», — наказал ему.

На похороны пришло много народу из всех окрестных деревень. Покойного знали все. У могилы Петр сказал слово прощания. От волнения он чаще, чем когда-либо, заикался. Плакала старенькая, вся в черном, мать дяди Максима, плакали родные и знакомые. Я глядел на его бескровное, с разгладившимися морщинками у закрытых глаз лицо и думал, что если бы он сейчас открыл глаза, то сказал бы свое:

— Не надо размагничиваться!

Не надо? А кто теперь будет наставлять нас? Я поднял голову. Увидел Петра, выпрямившегося, внутренне собранного, увидел высоковских партийцев Фрола Горшкова и Демьяна Дудорова, делегатку Степаниду… И у меня потеплело на сердце: смена есть, осталась!

На другой день в рощице на бывшем юровском пустыре мы посадили новые березы в память о нашем наставнике. Посадили их в форме буквы «Т». Тут же вкопали деревянный столбик-обелиск, к нему прикрепили дощечку. Два главных слова, слова-наказа и написали на ней: «Не размагничиваться!»

…В Юрове во всех домах уже с наступлением темноты запирались калитки. Недолго горели огни, люди рано ложились спать. Тишина окутывала, завораживала деревню.

Но тишина эта была напряженная. Вдруг то тут, то там среди ночи скрипнет калитка. Спали-то, видно, не все, было о чем подумать. И о распавшемся колхозе, и о еще не найденном ночном незнакомце. До сих пор пули летели в комсомольцев. В парнишек. А что, если завтра-послезавтра начнут стрелять и в других, в мужиков, в баб? Задумаешься!

А разве можно забыть, как деревня бурлила? Не поторопились ли разойтись из колхоза? Вот и собраний уже сколько дней не было, изба Трофимыча пустует. Хорошо ли это?

Старик Птахин распространяется, всем твердит, что, слава-де богу, мужикам не отказал рассудок, к своим полоскам вернулись, потому как на своем поле каждый сам себе хозяин. А Афоня подпевает ему: вольному — воля, только не ленись. Но как быть, если не каждого кормит своя-то полоса? И Птахину, и Охлопкову хорошо такое говорить, им не надо шею гнуть на других, у них хозяйства крепкие. Афоне ни с того, ни с сего вновь начали перепадать жирные куски с Силантьевого стола. Не пожалел для него «культурный хозяин» даже стельной коровы. Отчего так расщедрился?

Да, было о чем подумать юровчанам в долгие темные ночи.

Мы, комсомольцы, по ночам продолжали дежурить, а днем полусонными шли на работу. Софрон каждый день, когда я приходил в сельсовет, спрашивал, что слышно из газеты на запрос о подгородной коммуне.

А что я мог сказать? Ответа пока не было, видно, все еще проверяли. Да я и побаивался ответа: вдруг газета подтвердит слухи о коммуне? Тогда уж о колхозе, пожалуй, и не заговаривай.

Да и почта в эти дни из-за половодья задерживалась, несколько дней подряд не появлялся Петя-почтарь. Пришлось ждать.

Дней через пять он принес газеты сразу за несколько дней, едва дотащил тяжелую сумку. До вечера разносил по домам. Придя домой, я, однако, недосчитался среди других газет той, которую больше всего ждал, своей волжской «Бороны». Недосчитались и в других домах. Жалко было, но что делать: видно, помешало бездорожье.

Но не бездорожье, а совсем другое помешало «Бороне» попасть в руки юровчан. Было так. Как только Петя-почтарь разнес по домам газеты, следом пошла жена Ионы Варвара. У нее, как она объясняла, неотложная нужда: нагрянули маляры оклеивать избу, обои нашлись, а газет — не достать. Выручайте, она за каждую газетенку расплатится по совести.

Время выбрала Варвара, когда мужиков дома не было, а умаслить баб для нее не составляло труда. И собрала все свеженькие «Бороны». Увела даже из избы-читальни.

Обо всем этом узналось только на третий день. Пришли в Юрово Фрол Горшков и Демьян Дудоров, а в руках у них — пропавшая газета с ответом коммунаров.

— Говорят, у вас не читали. Собирайте-ка мужиков.

Десятский — в этот раз очередь несла расторопная Дарья Кулькова — проворно обежала оба посада и подгорные избы, постучала под окнами каждого дома, сзывая всех на собрание. Если кто спрашивал, о чем собрание, отвечала, что особенная новость будет объявлена.

Быстро наполнилась людьми и многоголосо загудела изба Трофимыча. Софрон, подталкивая вперед Фрола и Демьяна, проковылял к столу и обернулся к собравшимся:

— Гости к нам пожаловали, хотят пропавшую грамоту прочесть.

— Давненько не собирались, можно и послушать, — откликнулись голоса.

Фрол и Демьян переглянулись: кому начинать? Не все юровчане знали их, поэтому с любопытством оглядывали обоих. Ничего не скажешь, мужики жилистые, приметные, особенно Демьян. Он был высок, угловат лицом, острижен наголо, так, что было видно, как бились синие жилки на висках. Фрол был пониже его ростом, зато коренаст, плотно сбит. Он и начал.

— Прочту вам ответ подгородных коммунаров.

— Наши, кажись, ни к каким коммунарам не обращались, — бросил было Охлопков.

— Кто не обращался, а кто и обратился, — ответил Фрол и взглянул на переднюю скамейку, на которой сидели мы — я, Никола и Нюрка.

При полнейшей тишине Фрол прочитал мое письмо, подписанное псевдонимом «Комсомолец», потом начал читать ответ, записанный корреспондентом газеты, выезжавшим в коммуну. Тут мужики зашевелились, послышались просьбы:

— Не части, Фрол, и погромче валяй, не пропустить бы чего…

В ответе писалось все, начиная с того, что увидел корреспондент по приезде в коммуну.

«Все в час моего приезда еще были заняты на работе. Седобородый Нефедыч хлопотал на мельнице, плотник Громов сооружал крышу над подвалом, Иван Бобылев, бывший батрак, замешкался на картофелетерочном заводе, сам председатель коммуны Степан Михеев на тракторе работал в поле…»

— Выходит, у них и трактор есть? — приподнялся кузнец.

— Как видишь, — ответил Горшков, не отрываясь от газеты.

«Женщины, — продолжал он читать, — освободились раньше. У них был банный день. После жаркой баньки одна за другой приходили в столовую коммуны, сильно разрумяненные. Садились за стол, ужинали, пили чай. Потом пришли мужчины. Посадили, — пооткровенничал корреспондент, — и меня за стол, принесли полную тарелку борща. За едой и начался наш разговор».

— Ну-ка, ну, о чем?

«Сначала, — читал Фрол, — говорили о видах на урожай озимой пшеницы, впервые здесь посеянной. По словам старого полевода Африкана Кузьмича, пшеничка должна удаться: не успел сойти с полей снег, как она зазеленела. Скотники и доярки толковали о своих заботах. Поголовье коров увеличилось вдвое, а сильных кормов маловато. Придется побольше посадить корнеплодов.

А у молодежи речь шла о новом спектакле в клубе, о свадьбах. Да, и о свадьбах. Одну недавно уже сыграли, по-новому, без попа. Председатель коммуны Михеев, бывший буденновский кавалерист, указал на рыженькую румяную толстушку и кучерявого парня, сидевших рядом: вот они, первые молодожены этого года».

Рыженькая? Я вспомнил: ну конечно же это та, что подшучивала над Ионой и заставляла свою подружку Лиду потанцевать со мной. Что ж, большого тебе счастья!

«…После ужина все прошли на второй этаж, в зрительный зал, и, пока драмкружковцы готовились к началу спектакля, вновь разгорелся разговор. Председатель говорил, что в соседних деревнях сорганизовались колхозы, поля которых рядом с коммунарскими. Опыта у колхозников, вчерашних единоличников, еще нет, поэтому они просят коммуну слиться с ними. Старик Никита возразил было, к своему-де обществу привыкли, но Михеев ответил, что ничего, привыкнем и к большому обществу, чем больше нас будет, тем сильнее станем».

Никита? Вспомнил я и его. Как же, конюх, который первое время наособицу кормил свою лошадь и долго не находил себе места после того, как чужак Семка загубил ее. Уж если и это не разлучило дядьку с коммуной, то можно понять, как прикипел к ней.

«…Долго я не мог сказать коммунарам о письме, — стал читать вторую часть ответа Демьян, которому Фрол передал газету. — Люди только что толковали о своих добрых делах, о планах на будущее, а тут вдруг спрашивают, верно ли, что коммуна развалилась. Ознакомил с письмом. Гляжу — все будто оцепенели. Чего-чего, а такого вопроса никто не ожидал. И вдруг весь зал зашумел:

— Знаем мы этого желтоглазого! Недавно здесь болтался.

— Живоглот! Сколько уж перебывало у него работников.

— Разъезжает по деревням, с богачами за ручку, а от бедняков нос воротит.

— Если придет, да нет выпивки или яичницы — и шить не станет.

— Верно, Милитина, кулацкий портной. И клеветник».

Услыхав имя Милитины-сиротины, я обрадовался: прижилась и она в коммуне, хорошо! А Демьян продолжал читать:

«— За такие слухи — судить Иону!

— Он думает, сплетня перешибет нашу дружбу. На-ко, выкуси!

Председатель пытался унять разгневанных коммунаров, но в ответ неслось:

— Да ведь обидно, мы работаем, а какой-то чужак с поклепом на нас. И других с толку сбивает.

— Отписать надо в Юрово, чтоб не слушали Иону, — предложил старый член коммуны Иван Ильич Ильин. — Мне семьдесят годов, — сказал он, — немало пожил на свете, всего повидал. И если бы плохо было в коммуне, как каркает Иона, кто бы меня задержал тут? Прищемить надо ядовитый язык у сплетника!

Предложение старика было принято дружно. И вот что я записал под диктовку коммунаров:

«Не верьте поклепу Ионы. Коммуна наша живет и здравствует. Что мы имели, когда вселялись под общую крышу? А можно сказать, ничего, большинство ведь батраков пришло. На первых порах помогло нам государство. Да немного коровенок и лошадей привели с собой середняки, а остальное все нажили здесь. Нынче восстановили мельницу, выстроили новый двор, амбар и прочее. Собрали урожай выше крестьянского. Завели трактор, молотилку, везде загорелись у нас лампочки Ильича. От лучины к электричеству! Об этом раньше мы и не мечтали. Но главное — здесь, в коллективе, мы почувствовали себя настоящими людьми, хозяевами своей судьбы.

Кончайте и вы с единоличным хозяйствованием. Не в коммуну, так в артель идите — все лучше будет жить, сбрасывайте с себя единоличную петлю! Приглашаем прислать к нам своих людей, чтобы убедиться в ложности распускаемых слухов, Не слушайте кулацких сплетен!»

— Все? — спросил Софрон.

— Добавленьице есть, но напечатано как-то не по-нашему. Корреспондент пишет: «Какой-то рябенький паренек выкрикнул: «О ревуар!»

Конечно же это Ким, он давал знать о себе. Значит, он там, жив-здоров и, как видно, не забывает учить уроки французского. Молодец! Я и сказал:

— Это так по-французски — «до свидания!».

— Гли-ко, и чужой язык там знают, — удивились бабы.

— Что говорить, расписано красиво, токо кому верить? — закрутил головой-коротышка Афоня. — Газетные писаки умеют пыль в глаза пущать. У них чего и нет, так есть.

— Экий ты, Фома-неверующий! — ощерился на него кузнец. — Съезди, погляди тогда сам.

— Есть когда мужику кататься…

— Ну так и не мути воду! — прикрикнул кузнец. — Печатным же словом сказано: коммуна жива. И, как я понимаю, пример как пример.

— Вот этого примера кое-кто и боится, — покачал головой отец.

— Дела, как сажа бела… — сказал Трофимыч. — Не зря, выходит, и газету от нас прятали.

— А кто прятал?

Я назвал Варвару.

— Тю-тю, знает кошка, чье мясо съела. Где она? Пускай отвечает.

Изба забушевала. Софрон долго стучал карандашом по столу, но остановить не мог. А когда накричались, все также скоро и затихли.

— Поораторствовали? — возгласил Софрон. — Что теперь будем постановлять?

Мужики полезли за кисетами, бабы принялись прихорашивать растрепавшиеся волосы. Скрипели двери: кто-то выходил из избы, а кто-то входил.

— Что же вы, мужики, примолкли? — с удивлением глядели на них Фрол и Демьян.

Поднялся старик Птахин. Неторопливо погладив кучерявую бороду, он обратился к председателю:

— Дозволь, голова, спросить этих гражданов: кто они, откудова взялись такие, не перепутали ли, случаем, адрес?

Не ожидая таких вопросов, Фрол сразу не нашелся, что ответить, лишь свел брови, а Демьян сделал шаг вперед, ближе к лампе, к свету, и, проведя рукой по ежику, справился:

— А теперь признаешь, Лука Николаич?

— Ты не шуткуй с нами! — огрызнулся Птахин.

— До шуток ли, когда не узнают. А должен бы: это же мы с братьямиПетровыми в свое время дом вам строили. Значит, уж кто и перепутал адрес, то не мы…

По избе прокатился смех.

Софрон опять спросил, что же будем постановлять. Мы, комсомольцы, зашумели, что надо восстановить колхоз, так и в газету ответить.

— В газету-то в газету, — послышались голоса, — а кто писал в нее, какой такой «Комсомолец»?

Я хотел признаться, раскрыл было рот, но Нюрка дернула меня за рукав, опередила:

— Мы писали. Все мы!

— И ты?

Нюрка утвердительно мотнула головой, а бабы, кто с одобрением, кто с ехидцей, откликнулись:

— Храбрая девица. В матушку…

— Так что — принимается комсомольское предложение? — взывал Софрон к собранию. — Ребята дело говорят.

— Не торопи, председатель, дай еще покумекать.

— Где Степанида? Что она думает?

— В женотдел вызвали. Я за нее, — поднялась Нюрка, тряхнув золотыми кудряшками.

— А ты, милаха, посиди, не верти хвостом!

Голос от дверей. Кто-то мог еще гадать — чей, а мне этот шипучий голос вот как запомнился еще с того времени, когда переезжали через бурную реку, направлялись в суд — Никаноров. Ишь ты, сидел, молчал, а когда дошло до дела — зашипел.

— Вы, гостеньки, скажите, как у вас там с колхозом? Слышно, тоже повыходили…

Это уже обращались к Фролу и Демьяну. Отвечали оба. Выкладывали начистоту: было такое дело — половина вышла в их деревне из колхоза. Но костяк остался, а это главное.

— Сами-то небось с портфелями ходите, начальничаете?

— Начальничаем… Я в конюшне, над лошадьми, — усмехнулся Фрол. — А Демьян в поле — навоз там буртует…

— Середняков сколь в колхозе?

— Маловато. Больше неимущих. На вас надеемся.

— Это как на нас?

— А так: ежели свою не поднимете артель, так давайте общую строить. Живем не так уж далеко друг от друга.

— Ишь ты, подъехали. Нет уж, мы сами с усами.

— Хватит говорильни, давайте постановлять! — потребовал Софрон.

Я затаил дыхание: что решится?

Голосование не утешило нас. За восстановление колхоза поднялось всего шесть рук, из них три наши, комсомольские. Против — никого, воздержавшихся тоже. Софрон захлопал толстыми губами:

— Это как же понять прикажете, разлюбезные товарищи-граждане? Особую директиву, что ли, вам писать?

В ответ — молчание. Тогда Софрон подхватил со стола бумаги, дернул меня за руку:

— Пойдем, Кузьма, а они пускай одумаются. Должны.

На улице подкатился к нам Митя.

— К Афоне бегите, там Петр лохматого забирает.

— Динь, динь, динь…

Звенел, заливался маленький колокол у часовни. Колокол этот был запретный, разрешалось звонить в него только при пожарах, когда требовалось срочно людей поднимать. А тут никакого пожара. Но колокол надрывался, сзывал народ. Старалась десятская Дарья. В спешке мужики и бабы выбегали на улицу в чем попало. На вопрос, что случилось, Дарья показывала на дорогу, ведущую в Перцово.

— Бандюгу поймали, в сельсовет повели.

Петр только-только начал допрос, как сельсовет наполнился народом. Кроме юровских пришли и перцовские. Толпа напирала на стол, по одну сторону которого сидели Петр и Софрон, по другую неизвестный, а мы с Николой стояли заместо охраны. Софрон то и дело вскакивал, прося разойтись, чтобы не помешать допросу.

— Не помешаем! — неслось в ответ. — Мы токо поглядим, каков этот невидимка… Он, что ли, на секретарей охотился?

— Господи, да это никак Еремка. Старший Силантьев отпрыск.

— Не путаете ли? Тот считался погибшим на войне.

— Эй, Еремка, сказывайся: ты или не ты? Слышь, невидимка?

«Невидимка» не отвечал; наклонившись, он затравленно озирался. Угловатое лицо его было бледно-серым, должно быть, давно не видело света. На щеках, на остром подбородке торчали недобритые клочка бороды.

— Петр, это Еремка али нет?

— Пока не признается…

— Где Силантий? В коридоре? Давай сюда, можо, он узнает…

— Говори — твой?

Умел держаться на народе «культурный хозяин». Взглянул на неизвестного, замотал головой:

— Не знаю такого!

— Погляди хорошенько? — потребовал Петр.

— И глядеть нече. Мертвые не воскресают… У меня вот и справка… — порылся Силантий дрожащими руками в карманах. — Вот она, вот!.. Не верите? Да я в таком разе его, басурмана, недотепу, могу сам сейчас порешить…

Он замахнулся, незнакомец в испуге и недоумении вскрикнул:

— Ба-атя!..

Пока Силантий приходил в себя, Софрон заставил меня порыться в церковных книгах, уточнить год рождения Силантьева сынка, и когда я сделал это, Петр объявил:

— Теперь, дезертир Ратьков Еремей Силантьев, начнем серьезный разговор. — Он обмакнул перо в чернильницу, приготовился записывать показания.

Еремка покосился на обрез, стоявший в углу, до которого всего шагов пять, и вдруг напружинился весь, готовый броситься к своему оружию, с которым он только и бывал смел, но Петр предупредил:

— Бесполезно, обрез разряжен.

— А-а-а, — скрежетнул он гнилыми зубами. — Успели. Пиши, голь!..

— А ты потише! — предупредили его мужики.

Еремка сжался. Понял: карты его биты, никто за него не заступится. Мог бы, конечно, Афоня что-нибудь сказать в его защиту, у него ведь накрыли преступника, но тот молчал. А другие? Он кого-то поискал глазами среди собравшихся, но, видно, не нашел и опять скрежетнул. Похож он был сейчас на загнанного зверя. Может, в эту минуту перед ним сквозь хмарь пережитого им времени проносилась собственная жизнь, оказавшаяся никому не нужной. Скривив губы, он начал говорить.

Как-то жутковато было слушать и сознавать, что перед тобой враг, что столько лет он тайком ходил по той же земле, по которой ходили все.

Говорил Еремка отрывисто, как бы выплевывая слова.

— Спрашиваете, кто стрелял в Топникова? Ну, я и другие дезертиры. Когда началась облава, те, другие, убежали, скрылись, больше их не видел. Наверно, переловили. А я спасся. Известие о моей смерти в гражданскую — подделка. Я и до фронта-то не доехал, ночью сиганул с поезда. Ребро сломал, чуть не сдох.

— Батька знал, что ты дезертировал?

Еремка фыркнул.

— Как же не знать? Без него бы не выжил. В лес, в землянку, еду носил. Жаден, а что ни то носил. Сам добывал только дичишку, да и то больше в силки: стрелять — выдашь себя. Позатихло когда — домой подался. Сказал бате: хочешь не хочешь — принимай. В подпол меня. Жил, как крот, ни черта не видел. Уф! Сначала подпольничал в старом доме. Построили новый — туда перешел. Но неосторожно: Офоня, покупщик, заметил. Батя все заставлял пристукнуть его — ведь лишний свидетель. Духу не хватило. Тогда бате пришлось откупиться. Офоня и губы на замок. Больше того, за батю горой встал — умел благодарить! Другое дело секретарь, этот Евлаха. Приходил, выпивал — слабенек был насчет этого. А батя что? Подносил. Разве жалко для представителя власти! С миром и уходил Евлаха. А в тот раз ушел и немного погодя вернулся: портфель забыл. Глаза у бедного округлились: увидел незнакомого человека, обросшего бородой до глаз. Меня увидел, поняли? — дернулся Еремка.

— Продолжай!

— Чего продолжать? — обозлился Еремка. — Неужто непонятно? Увидел представитель власти. Не ребенок, чай, сообразил. Хмельной-хмельной, а так поглядел. Как оставишь такого… свидетеля? Следом, следом и там, под горкой, пришлось кончать. Вроде бы все было шито-крыто. А когда о колхозе заговорили, пришлось бумажки-угрозы карябать. Только подкидывал не я, об этом спрашивайте доброго батю и того же Офоньку.

— Что ты мелешь, наговариваешь на честных людей?

— За чужие спины хочешь спрятаться?

— А-а, засопели, рот рады зажать. — Еремка волком взглянул и на Афоню, и на Силантия. — Пока молчал — был хорош. А может, я намолчался? Может, мне одному неохота идти, куда поведут?..

Весь он затрясся, посинел, как от натуги, зубы застучали, повел отрешенным взглядом по толпе. Увидев среди насупленных мужиков перцовского Ваську, сгорбленного, опиравшегося на суковатый батог, снова затрясся, видно, вспомнил о самосуде. Ваську искалечили, а разве его, дезертира, убийцу помилуют? Выволокут на улицу и… Пощады ждать не от кого, даже от своих. Вон как набычились. Говорить ли дальше?

Он медлил. Никола толкнул его в бок.

— А что не сказываешь о стрельбе в комсомольцев? Ты в Кузеню, в секретаря ячейки, палил?

Еремка скрипнул зубами, закричал исступленно:

— Ну я, я, я… И в тебя метил, да промахнулся. Всю комсу велели перестрелять, всю! А сегодня ночью, — продолжал выкрикивать Еремка, — и другим прочим не сладко бы пришлось… — Он зыркнул глазами на Афоню и Птахина: — Им скажите спасибо, вовремя отговорили вас от колхоза…

— Благодарить будем тех, — оборвал его Петр, — кто выследил тебя, помог накрыть и обезоружить.

Для тех, кто еще не знал, Петр сказал, что поймали Еремку в доме у Афони. За стельную корову как не пригреть сынка «благодетеля»!

— Охлопков, ты куда? — остановил Петр двинувшегося было к дверям Афоню. — Не уходи, придется и с тебя допросик снять. И ты, Силантий Игнатьич, повремени. Патроны и винтовки, которые хранились у тебя под полом, сейчас здесь, у нас. Охранять уж тебе нечего…

Петр подмигнул Николе и мне. Выследил-то Еремку не кто иной, как братик Митя. А Петр довершил дело. Митька, милый мой человек, будущий моряк, подрастай скорее, комсомольцем тебе быть! Никаким бандюгам не перестрелять нас, руки коротки.

Наша весна

Ни днем, ни вечером не открывалась калитка у Ратькова. На запоре стояла и Афонина изба. С арестом Еремки, Силантия и Афони их дома будто вымерли, даже неизвестно, когда топились. Над крышами других домов с утра поднимались столбы дыма, купаясь в первых лучах восхода, наполняя деревню жилым духом, а тут трубы стояли этакими бездыханными.

Ничто вроде теперь уже не мешало юровцам вернуться в колхоз, но пока об этом помалкивали. Когда Андрей Павлович спрашивал приходящих к нему в кузню мужиков, вертится ли «земельный шар» (читай: надумал ли записаться в колхоз?), те отвечали, что поглядеть надо, чем кончится арест. Боялись: авось опять вернутся Ратьковы и Афоня и снова возьмут власть над деревней.

Темное, в копоти, лицо кузнеца строжело.

— Не лемехи бы мне ковать для вас, а железные колпаки.

— Для чего?

— Прятать головы. По-улиточьи…

Впрочем, сейчас Андрей Павлович только в кузне и мог что-либо говорить о колхозе — дома не давала ему раскрыть рот жена.

— Ай не слышал, в кого, кроме Кузьки, метил Еремка? — наступала тетка Прасковья на дядю Андрея.

— Дура баба, в тюрьме он.

— Такие и из тюрьмы достанут. И запади, и замолчи! — притопывала она на робевшего перед ней кузнеца.

А мне мать велела и вовсе затихнуть, успокоиться, не сводить ее с ума. После выхода из артели она еще крепче уцепилась за свое хозяйство, такое привычное, со своей лошадкой, с коровой, со своей кормилицей-землей.

— Дела. М-да!.. — вздыхал отец. От того ли, что все делалось не так, как хотелось, или срок брал за живое, его опять потянуло к выпивке.

Что делать? Решили собрать ячейку.

Пятеро пришло на собрание: Никола, Федя, Нюрка с матерью и я. Степанида, правда, оговорилась, что она как не партийка и не комсомолка хочет просто поприсутствовать да послушать. На самом деле, как поведала нам Нюрка, она хотела сейчас опереться на нас, молодежь. Мужиков да баб, видно, старый груз сильно держит, когда-то еще они освободятся от него. За последнее время Степанида заметно изменилась, в смоль волос пробились белые ниточки седин, у жестковатых губ пролегли складки.

Говорить нам много не пришлось. Когда мы с Николой сказали, что надумали вступить в высоковский колхоз, тотчас подняли руки Федя, Нюрка и Степанида. Да, и Степанида проголосовала с нами, по комсомольскому постановлению, влиться в высоковский колхоз. Она даже прослезилась.

— Умники-то вы какие, милые мои! — поднялась, готовая каждого из нас обнять. — Раздувайте угольки, огонь будет! Назло всем ненавистникам!

Слезы будто омыли угрюмость с ее глаз, подвеселили их.

Все впятером мы понесли свое постановление в колхоз. Принимал его председатель Сергей Сергеевич Яковлев, бывший батрак.

— И ты, тетка Степа, по комсомольской путевке?

— Ежели не стара, то считай и комсомолкой, — засмеялась она.

— А я недавно в партию вступил, — сказал Яковлев. — Следом за Фролом и Демьяном. Тебе бы тоже пора.

— Придется.

В Высокове Яковлев жил недавно, здесь он «вошел в дом» к бобылихе, завел семью. Поговорив со Степанидой, Яковлев перевел взгляд на меня.

— Тут все ваши комсомольцы?

— Троих нет. — Я назвал Шашу, Галинку и Панка, сказал, где они.

— Значит, при деле. — Яковлев шевельнул нависшими бровями. — Ладно, начинайте. Но Панко, Панко… Говоришь, на лесозавод в грузчики нанялся? Зови-ка его сюда.

В тот же день я написал Панку, и вскоре он явился в Юрово. Было воскресенье, «отче наш» только что вернулся из церкви после обедни, от него еще пахло ладаном, просвирами, «боговым маслом». Увидев подходившего к дому сына, он захлопнул перед ним дверь. Богоотступнику не место в его очаге!

Остановился Панко у нас. Заявление он не мог написать — расходились нервы, рука не подчинялась. Пришлось мне писать за него. Вместе пошли к председателю. Яковлева дома не оказалось, жена сказала, что ушел в комитет взаимопомощи насчет шачинской мельницы — обещали передать ее колхозу.

Она велела оставить заявление. Наверное, завтра же на правлении и разберут — собираются они каждый вечер. Поглядела на Панка, рослого, плечистого, с ссадинами на жестковатых руках. Улыбнулась:

— Примут!

— Тогда я мигом на завод, расчет брать, — обрадовался он.

Как только вернулись к нам, домой, Панко засобирался. Уже подкрадывались сумерки. Лесом он рассчитывал пройти еще до потемок, а дальше путь лежал через деревни и поля — не собьется и в темноте. Собираясь, Панко все поглядывал в окно, на дорожку, ожидая, не покажется ли его мать. Но дорожка была пуста, дядя Василий держал старую взаперти. Опять налились грустью глаза у парня.

Встал, закинул мешок за плечи.

— Пойду! Спасибо за подорожники и за молоко. У мамы тоже такое пил… когда-то…

— Детки, детки! — вздохнула мать.

Пока Панко прощался, на улице, у школы, заиграла гармошка. Началась воскресная вечерка, на которую выходил со своей безотказной тальянкой младший холостяк Петров. Панко огорченно мотнул головой: не придется ему побыть на вечерке. Но тут же в избу вбежал чей-то паренек и кивнул:

— Тебя Галинка зовет!

— Галинка?..

Котомка — в сторону, кепка — в другую, сам — к дверям. Вот кто не забывал его, не запирал перед ним калитку!

Днем Панко говорил, что курсы Галинка уже заканчивает и скоро оседлает железного коня. Но вот не дождалась срока, хоть ненадолго, но прилетела. Конечно же из-за него, Панка!

Я пришел на школьную лужайку, когда там полно было ребят и девчат. Несколько человек танцевали кадриль. Возле танцующих чертом ходил подвыпивший Граф Копенкин в своей панамке, мятом пиджачишке и напевал скабрезные частушки, прикрикивая:

— Девки-бабы, шире дорогу! Последний нонешний денек у меня. Завтра — в поход! Рогатую роту — во фрунт!

Пришла Анюха, схватила его за рукав, повела домой.

— Иди-ка, фрунт, выспись хорошенько…

Среди танцующих я увидел Панка и Галинку. Кружась ли в плясовом вихре, меняясь ли парами, они все время глядели только друг на друга, и столько было радости в их глазах.

Натанцевавшись, Панко и Галинка вышли из круга, пошли вдоль деревни. Я видел: лицо Панка так и сияло. Ветерок сдувал на его лоб завитки кудрей, которые Галинка то и дело откидывала ладошкой назад и глядела, глядела в его глаза. Глядела, будто хотела запомнить каждую черточку его лица.

Уже поздней ночью Панко отправился в путь-дорогу. Я пошел провожать. Но за околицей нас догнала Галинка, я оказался лишним. Вдвоем они пошли полем, за которым темнел лес. Я стоял на дороге и глядел на них до тех пор, пока ночная темень не скрыла их из вида.

Дома, ложась спать, я опять подумал о Панке. Прошел ли он падь? Не заблудись, дружок. Да нет, не заблудишься, ведь ты не один. Счастливого пути! И поскорее возвращайся, вместе будем жить!

А жизнь менялась, по новому руслу пошла. Мне председатель колхоза Яковлев велел кончать с секретарством в сельсовете. Все бумаги я передал избачу Хрусталеву. Впрочем, Хрусталев и сам был не прочь перейти в колхоз, говорил, что он мог бы кое-что делать по садоводству — родом-то с Владимирщины, это что-то значит, — но Яковлев сказал, что, когда дело дойдет до яблок и прочего фрукта — позовет.

— А пока, миленький, дуй за себя и за Кузьму.

Но и меня нагрузил, дай бог. В первый же день после сдачи сельсоветских дел он потрогал мои бицепсы и с подчеркнутым сожалением закачал половой.

— Вот до чего довели тебя бумаги. Не мускулы, а вата. (Сам он был хоть и невелик ростом, да крепок, жилист.) Так вот позабочусь о тебе: днем будешь в поле, на чистом воздухе, работать, а вечерком счетоводить.

— Счетоводить? Но я…

— Ничего, научишься. Я книжку купил, почитаешь про всякие там сальдо-бульдо, дебеты-кредиты. Про трудодни там, правда, нет ничего. Не беда, вместе станем считать. Счетоводство для развития головы будет враз. Доволен заботой?

Хоть бы усмехнулся, нет, говорил серьезно.

Узнав, что я люблю пахать (по-нашему: орать), он на первых порах выделил мне старенькую клячу, на которой возили молоко на сырзавод и которую за ненадобностью завод передал в колхоз. Подкормил, и помаленьку она ходила в борозде. Обижаться было напрасно: и другие лошади не особо отличались резвостью, да и мало, ох как мало было их на двадцатипятидворовое хозяйство.

— Ничего, — бодрился Яковлев, — сегодня на клячах, а завтра на тракторе поедем. Не робей, воробей, держись орлом!

Весь день, с утра до вечера, он носился по полям как заведенный. За день не один раз и сам вставал то к плугу, то к сохе (пахали в ту весну и на сохах). Только лукошко не брал в руки. Откуда-то привез старую сеялку, подлатал ее, подвернул винтики да гаечки, и она пошла в дело. В контору, для которой Демьян Дудоров отвел свою избу (сам он с детками переселился в запечье, на кухню), Яковлев заходил только вечером. Вытряхнув из карманов бумажки с каракулями на стол (стол у нас был один на двоих — одну половину занимал он, другую, с выдвижным ящиком, великодушно уступил мне), председатель повелевал:

— Строчи! Заработки будем подбивать!

И, заглядывая в каракули, которые только сам и мог разобрать, диктовал, кому поставить палочку, кому половинку, а кому и четверть палочки. Записи, по-видимому, были точные, потому что никто не приходил жаловаться. Еще бы: ведь председатель сам и на работу назначал, сам и принимал ее.

Несловоохотлив был Яковлев, но иногда на него находил стих, подвигался ко мне вместе со стулом и, потирал торчок волос, спрашивал:

— Слушь, Кузьма, какая, по-твоему, будет жизнь при коммунизме? Ты много книжек читал, а, скажи?

— Какая? Ну, коммунистическая, настоящая, — отвечал я.

— Настоящая-то, конешно, настоящая, потому и с кулаком бьемся и колхозы строим, — соглашался Яковлев. — Но какая? Я по-своему думаю так: во-первых, все должны быть с чистой совестью. А то, гляди, у нас еще как? Сегодня, к примеру, посылаю соседа боронить, а он охает: не могу, захворал, моченьки нет. Ну, не можешь — ладно. Но после прохожу мимо его дома, а он, хворый-то, вовсю грядки копает. Свое-то, видишь ли, дороже ему. Или другой тебе факт. Годов этак восемь назад я ишачил в Кускове у одного мельника, такого же бородатого, как наш шачинский. Идет, бывало, по улице, всем раскланивается, глаза у него такие умильные, как у ангела, и говорит елейно, будто оглаживает тебя. Бедных бабенок одаривал по праздникам — одной ситцевый платок, другой и сарафанчик. Те благодарить его, а этот благодетель под елейные-то басенки чуть не всю землю у них забрал. Положим, это кулак, спрашивать с него совести — все равно что ждать от козла молока. Но простой-то человек по-другому должен кроиться. Совесть, Кузьма, всему голова. Без нее никуды. Во-вторых, если тоже не во-первых, человек должен отвечать за все. Не говори, что твоя хата с краю. И живи по силам: можешь один за двоих робить — давай. Понимаешь, если все-то вот так, по-честному, — так любую гору можно своротить.

А то начинал вслух строить планы о том, каким будет колхоз лет через пять — через десять. Конечно, станет он большим. На полях — ни одной межи, простор и сплошь нивы, хлеба. Зашумят, родные! Деревни ему виделись в электрических огнях. Почему лишь в городе электричество? Будет и в деревне! Спецы только нужны. Ничего, из колхоза же можно послать подучиться. Хрусталев говорил о садах. Что ж, и сады будут. В той же пойме Шачи можно заложить. Тогда Хрусталева придется взять из избачей. В общем, можно посмотреть, кому где быть. Мировые буржуи только все мешают. Германия-то, слыхал — нет, — опять вооружается. Фашисты там голову поднимают. А английские богачи подзуживают их. Почему тамошние рабочие и мужики так долго терпят их? Прогнали бы взашей, как мы сделали, и дело с концом.

Слушаешь его, и не заметишь, как время пролетит. В Юрово стрелой уже летишь. А утром — опять в поле. Идешь за плугом, глядишь, как разворачивается пласт, вдыхаешь хмельные запахи земли, и сладко-сладко делается на душе. Неподалеку пашут Степанида (из продавцов она ушла), Фрол и еще кто-то. Редеют межи, земля чернеет, ширится. Сколько уже сейчас простора! Прав председатель: все изменится.

Впрямь задорный, с добрым глазом он, наш председатель. Как и Топников, как Фрол и Демьян. Да все, видно, партийцы такие.

Но тут, как нарочно, дожди пошли. В поле — грязь. Лошади вязли, скоро уставали. Мужики чертыхались: какая уж это работа?

— Ага, завязли… — злорадствовали железнокрышники.

Яковлев бегал от плугаря к плугарю, уговаривал:

— Не сдавайтесь, мужики! Нельзя сдаваться. Сплошаем — живьем они сожрут нас.

Ко мне, к Николе, Фролу, Степаниде:

— А вы-то что? С песней надо, с песней. — И сам начинал:

— Подтягивай, Кузьма. И ты, Фрол. У тебя же бас. Ты один можешь заглушить весь кулацкий лай…

И пели. И лошади вроде легче шагали под песню. Эх, думал я, Петра с нами нет, вот бы кто затянул боевую, задал жару. Но у него теперь своих дел невпроворот. Вчера с почтарем передал: дознания закончены, скоро будет суд над юровскими «стрельцами».

А дожди не переставали. Как-то утром, когда надо было ехать на заречный участок, в Юрово прибежал с мельницы запыхавшийся Федя Луканов.

— Беда, ребята, — заморгал он, — Шача вышла из берегов, гать размыла, мост снесло.

Как обухом по голове. Здесь железнокрышники, там еще стихия против нас. Без моста разве переберешься через разбушевавшуюся реку.

К счастью, большая вода держалась недолго. Через несколько дней мы всей ячейкой переправились на другой берег. Перебрались рано утром, еще до рассвета: хотелось, чтобы никто нас не заметил. Сколотили из прибитых к берегу бревен плот, втащили на него плуг, борону, мешки семенного ячменя, и айда.

Участок был за леском. Напоенная влагой земля слегка парила.

Не успели мы проложить и первой борозды, как на поляне, откуда ни возьмись, появились «младенцы» во главе с Митей. Все мокрые. Вова и Коля-Оля в опорках, в которых чавкала вода, а Митя босичиной, озябшие ноги его были красные, как у журавля. Подбежав к нам, они ухватились за постромки, которые тянули опять же мы втроем (Нюрка управляла плугом), и сказали, что они тоже будут с нами работать.

— Постойте. Как вы узнали, что мы здесь? — поинтересовался Никола.

— По следам… — ответил Митя.

— Сыщик и есть сыщик! — одобрительно засмеялся Никола. — Тебя можно принять в компанию.

— А нас? — зашмыгали носом Вова и Коля-Оля.

— А вам подрасти надо и того — сопли подтереть.

«Младенцы» так и оторопели. Бежали-бежали, через реку едва перебрались, купаные пришли, и нате вам: отказ. Разве не обидно? Сжалилась над ними Нюрка.

— Борону потянете?

— Чего ж? — откликнулись все хором. — Дело бывалое…

— Бывалое? — удивилась Нюрка.

Мне пришлось рассказать, как мы в засушливое лето на себе пахали и боронили узкие загончики. Тут уж и Николе крыть стало нечем. «Младенцы» на законных правах впряглись в борону, и куда спорее пошла работа в две упряжки.

Дня нам хватило на все: и на вспашку, и на бороньбу, и на сев. Полина, приняв в свою мягкую землю семена, дышала, казалось, еще глубже и легче. Легко дышалось и нам: дело-то сделано.

А когда мы вернулись домой, по деревне шумок катился: колхозничков-то заставляют на себе пахать и боронить. К хорошенькой жизни пришли, а? Я видел, как у Николы заходили желваки, как хмурилась Нюрка, не по себе было и самому. Кто-то успел подглядеть и распустить слухи. Кто? Видно, не одни «стрельцы» следили за нами.

Что ж, будем это знать! Когда мы поравнялись со школой, Нюрка вдруг застучала в окно боковушки.

— Аркадьевна, выйди, поиграй! — Она, видно, успела подружиться с новенькой учительницей.

На зов вышла учительница, молоденькая, чернявая, с гитарой в руке.

— Здесь на крылечке и играй, а мы попляшем. Назло им!..

— Тогда пойдемте на улицу, — сказала Марина Аркадьевна. — Чтобы видели…

Навечно в списке

Письмо от Панка. Коротенькое, всего несколько строк: наконец-то удалось уломать бригадира, дал согласие на расчет, в субботу последний день работы — и в ночь в благословенное комсомольское Юрово. Встречать с песней!

Петя-почтарь не поленился — принес письмо нам на Шачу, где мы восстанавливали размытую паводком гать мельницы, только что переданной в колхоз, — возили землю, ельник, все это укладывали слой за слоем, утрамбовывали. Маловато нас было и не так уж споро шло дело, но Панково письмо как бы подстегнуло. Нюрка, месившая ногами глину, подоткнула юбку, зашумела:

— Ребята, задача есть: к приезду нашего комсомольца гать закончить. Возражающие есть?

Кто же будет возражать Нюрке? Засмеет. Впрочем, она не только нами повелевала. Всех, кто приходил поглядеть, заставляла спускаться к ней и малость «поплясать». И первого стащила Петю. Почтарь не уронил перед ней мужской чести — топал до десятого пота.

Озорная Нюрка. Увидела пробиравшегося по тропке среди зеленеющего брединника шачинского пономаря, юркого, со сладенькой улыбочкой, принаряженного (наверное, в гости к кому-то спешил), закричала и ему: не побрезгуй-де, добрейший служитель церкви, мирской суетой, потопай елико возможно на многотрудной гати для утверждения оной. (Откуда только слова такие взялись у ней.) Куда деваться застигнутому врасплох пономарю? Пришлось «плясать».

Раза два выходил на берег на наш неуемный шум дядя Василий. Нюрка не звала его на помощь. Сам дядя Василий ни с кем в разговор не вступал. Стоял в сторонке и глядел на нас, сооружавших полотно гати, которая все росла и ширилась, укрощая реку. Губы его шевелились, должно быть, он по давней привычке что-то шептал. Может быть, спрашивал, почему река подчиняется комсомольцам-безбожникам?

В Шачине дядя Василий последнее время дневал и ночевал: не отпускал его затянувшийся ремонт кладбищенской ограды. И ремонтники, казалось бы, подобрались надежные, не какие-то богохульники, а дело почти ни с места. А у комсомольцев — пожалуйста — все кипит. Как тут не задуматься?

Никола жмурился:

— А что, братва, не вызвать ли нам на перегоняшки богову артель? Поглядим, чья возьмет. Кузя, ступай к дяде, объяви.

Даже насмешница Нюрка зашикала на него:

— Выдумал! Нашел с кем состязаться!

Но у меня и без того кое-что было припасено для возвеличения ячейки. По ночам, когда дома все спали, я поднимался на верх «ковчега» и там писал, Нет, не заметку, а рассказ. Рассказ о первой комсомольски весне, о наших тревогах и радостях, о небывалой дружбе, преодолевающей все помехи и невзгоды.

К дяде Василию я пошел, только не за тем, чтобы сказать ему о Николином предложении. Пришел с Панковым письмом. Дядя стоял на пригорке, откуда ему была видна не только гать, а и весь верхний плес. Стоял, как изваяние. Ветром раздувало у него волосы, застилало глаза, но он как бы не чувствовал этого. Думалось, грянь гром с ливнем, он все равно будет стоять так же неподвижно. И все же, когда заметил у меня письмо с знакомым почерком, переступил:

— Мне?

— Нет, нам в ячейку. Собирается приехать совсем.

— Зачем?

— Жить, работать в колхозе.

— Содом и Гоморра! В колхоз дорогу узрел. С поклоном небось приедет, а родителям, стать быть, не хочет поклониться? Ах, чадо-чадо, блудный сын!

— Ты не смеешь так называть его, дядя Василий. Он хороший, он работяга, он честный. Он, может, лучше всех нас, вот! Сам ты отлучил его от дома, сам! С чем он уезжал? Без копейки. Чужие люди приняли его к себе, а отец перед ним калитку запирает. Где твоя любовь к ближнему?

— Нишкни! — метнул дядя Василий на меня гневный взгляд и замахнулся. Дюжий, сильный, похожий в этот миг на сказочного богатыря, он мог бы легко смять меня своими тяжелыми кулачищами.

Но отступать я, несмотря ни на что, не собирался. Стоял перед ним взъерошенным, бросал ему в лицо:

— Не испугаешь! За Панка вся ячейка. И мы не дадим его в обиду. С нами он будет работать. Подожди, сам еще придешь глядеть на него. Твои вон работнички лентяйничают, а Панко, безбожник-то, без дела не сидел и у родителя, и на чужой стороне, не будет сидеть и здесь. Потому что с совестью он…

Я торопился высказать все, что наболело на душе.

Дядя Василий злился, но не уходил, слушал, только все поднимал руки к глазам, как бы защищаясь. Я обвинял его и в том, что он помешал Панку выучиться на тракториста. Сейчас, может бы, Панко пахал землю, сеял хлеб. А его отчислили с курсов, ни за что обидели человека, и все по милости родного батюшки.

— Да при чем тут я? — взорвался дядя Василий.

— Он не догадывается! Не догадывается, что его «добрые» соседи, вроде синегубого Силантия, аккуратно ходившие на моления в церковь, покупавшие у него пятачковые свечки, раскланиваясь с ним, обдумывали, как вконец перессорить отца с сыном, и пустили в ход кляузу. Знай, дядя Василий, они писали, будто Панко только на словах комсомолец, а на деле тоже-де вместе с богомольным батей в церкви торговал свечками. Удар-то, выходит, метили не только на Панка.

— Господи, господи… — зашептал дядя.

В его глазах виделась просьба, чтобы я замолчал, но я продолжал говорить. За один уж раз хотелось высказать все, другого раза может и не случиться.

В следующие дни дядя Василий не появлялся на берегу. Никола подшучивал: срезал, мол, ты богова служаку.

— А может, он Панка поджидает? — высказывала предположение Нюрка. — Помирился бы он с Павлушкой, вот бы хорошо.

— С поповским прихвостнем мириться? — вскидывался Никола. — Да ты что?

Какие бы, однако, разговоры-догадки ни шли вокруг дяди Василия, факт оставался фактом: он оставался дома. По-прежнему рано вставал, читал Евангелие, тачал сапоги. Тишина царила в доме.

В воскресенье, правда, он сходил в церковь, но вернулся рано, без задержки. Лизуха Рыбкина, не пропускавшая церковных служб, удивлялась: староста был такой рассеянный, что и выручку не сосчитал, сунул в сундук, позвенел ключами и ушел домой.

А мы всей ячейкой пошли встречать Панка. С песнями, как он и велел. Но встретить не пришлось, песню нашу услышать он не мог.

В полдень Петя-почтарь принес весть, которая мгновенно облетела деревню. Заводоуправление извещало, что во время погрузки погиб один из лучших молодых рабочих завода комсомолец Павел Васильевич Глазов.

Громом прогрохотали слова телеграммы. Мы стояли перед почтарем в оцепенении. Панко и смерть? Да возможно ли это? Он еще недавно был с нами, радовался жизни. Но скупые строки извещения объясняли и обстоятельства гибели.

«В момент погрузки с вагона сорвалась балка, которая могла бы придавить зазевавшегося рабочего, но Павел Глазов успел защитить товарища, а сам попал под удар…»

Да, так мог поступить он. Панко. Значит, телеграмме надо верить.

Кто-то берет меня под руку, ведет домой, но я вырываюсь. Мне надо бежать к дяде Василию.

В тихом доме дяди, куда не только зятья, но и дочери уже не заглядывали, где тетка Надежда ходила на цыпочках, чтобы не вспугнуть тишину, словно бомба взорвалась. Рев, стоны. Вбегая по лестнице, я думал, что вот сейчас, как только переступлю порог, крикну богову человеку самое страшное:

— Это из-за вас. Вы, вы виноваты!

Но когда увидел дядю, стоявшего перед недошитыми Панком сапогами, гладившим каждый шов, как бы стараясь еще ощутить тепло его рук, когда увидел слезы, размазанные по бороде, я тоже разрыдался и сказать ничего не мог.

Были уже сумерки, когда я возвращался домой, отправив телеграмму старшему сыну дяди Василия — Игнату. Немного не дойдя до крайнего дома, я увидел, как на задворках качнулась высокая темная фигура. Это был дядя Василий. Без фуражки, в длинной рубашке, неподпоясанный, босой. Он вышел на дорогу, что вела в поле. Голова опущена, глядел он только под ноги. Я остановился у столба воротец, он прошел мимо, не заметив меня. Куда-то он спешил. Ветер раздувал его волосы, колоколом надувал рубашку.

В другое время дядя Василий не раз бы остановился, порассуждал сам с собою. А сейчас шел и шел, не оглядываясь, не поднимая головы.

Наконец он свернул с дороги к крутому берегу оврага. Я тоже пошел туда, держась в небольшом отдалении от него. Шагал он широко, все быстрее и быстрее. Дойдя до среза берега, откуда виднелись окрестности, он остановился и, повернувшись лицом к догорающей полоске зари, воздел руки.

— Господи, вразумишь ли меня? За что опять покарал? Не я ли молился, не я ли просил тебя? А какую милость обрел? Новое горе. Так за что, спрашиваю тебя? Ты погляди, всевышний, на мои руки — все годы я не ведал отдыха. Я не из-за корысти пахал землю, людей обувал. Я хотел добро делать. Жил по святым заветам. А чего достиг?

Полоска зари затухала, в сумраке тонули окрестности, едва виднелась речка, темной стеной вставал вдали лес. Дядя Василий с неистовством завопил:

— Не хочешь услышать глас мой? О господи, да неужто не жаль тебе бедного раба свово? За что мне такие муки? Как ты мог за все доброе отобрать у меня сынов? Ответь мне, господи!

Ветер подул еще сильнее. Тревожно зашумела трава, и совсем погасла заря. А дядя Василий еще стоял и ждал ответа.

Через несколько дней он отнес в церковь ключи и Евангелие. Как совсем ненужные.

А на краю деревни, в молодой березовой рощице, зазеленели новые деревца в память о Панке. Посадили мы их рядышком с березками Капы и партийного секретаря Максима Топникова. Более близких у него в этой рощице не было.

Прибавилась новая запись в книге протоколов заседания правления колхоза. Правление постановило навечно зачислить в список членов колхоза Павла Васильевича Глазова, погибшего на трудовом посту. Председатель Сергей Яковлев скрепил это постановление печатью и сказал:

— Только бесстрашным воинам даются такие почести. Комсомолец Павел Глазов и был таким: ни перед кем не клонил своей головы.

Последний батрак

Как и год назад, деревню разбудил гул трактора. Ехала Галинка, да не одна, а с братишкой Мишкой и дедушкой Зубовым. Галинка на железном, в две растопыренные ладошки, сиденье, за рулем, а Мишка и дед по бокам. Появились неожиданно. Мишка, правда, не вызывал недоумения — с лесных заработков возвращался, у него и котомка за плечами. А Галинка? Она должна была стажироваться на курсовом хозяйстве, как же попала к нам, в Юрово? Тоже и дед Зубов. Всю зиму где-то пропадал, ходили слухи, что будто бы уже богу душу отдал. А он, пожалуйста, на тракторе катит и с усмешечкой, которую, как ни старался, не мог спрятать в прокуренной бородке. В пастухи, что ли, опять собрался? Так место это давно занято Графом Копенкиным.

Домой Галинка не заглянула. Дважды объехав во круг березовой рощицы, повернула в поле. Мишка и дед Зубов с ней же. У лесочка, на сгоне к оврагу, остановилась. Кругом чернели засеянные полосы, на иных уже огнисто разбегались всходы яри, только две полоски пустовали, где земля спеклась, поблекла, оставалась без единого живого растеньица. Свою полосу Галинка узнала сразу, а вторую нет. Спросила у брата.

— Надо быть, Василия Пятого.

— Как? И он не засеял? — удивился дед.

Галинка ничего не ответила, развернула трактор и поехала по краю своей полосы. У оврага повернула трактор на полосу дяди Василия и тоже пошла краем, так вкруговую и начала пахать обе забытые полоски. Двухлемешный плуг глубоко врезался в землю, опрокидывал широченные пласты. Слежавшаяся земля не рассыпалась. При свете солнца слезами поблескивали на сгоне капельки влаги. Земля как бы жаловалась, что так долго никто к ней не прикасался, и вместе радовалась, что наконец-то дождалась настоящих хозяев.

В тот же день обе полоски были засеяны. Рассевал семена дедушка Зубов, а Мишка, притащив из деревни пару борон, был за главного на заделке семян. Когда пришел на поле дядя Василий, Галинка сказала, указывая на засеянные полосы:

— Это за Панка и за нас. Наш колхозный пай!

Из Юрова Галинка направилась в Высоково, одна, без Мишки и деда Зубова. Предколхоза Яковлев отвел ей для пахоты большой суглинистый пустырь за речкой Куриный брод. Земля тут не пахалась много лет, считалась бросовой, бесплодной. Да и как она могла родить, если с незапамятных времен не получала навоза? Только на огородцы и хватало его у безлошадной и бескоровной голи, за которой числились эти наделы, теперь перешедшие в колхоз.

Демьян Дудоров и сейчас было возражал против вспашки пустырей. Раз, мол, пришел трактор, то лучше бросить его на взмет паров, чем заниматься зряшным делом.

— Посмотрим! — хитровато подмигнул Яковлев.

Вместе с Фролом Горшковым он собрал с десяток телег, прицепил их к трактору (составился целый поезд), на телеги посадил баб и заставил Галинку до начала вспашки прокатиться в Шачино за драгоценным грузом. Грузом этим оказался конский навоз от мельничной коновязи. Возили целый уповод.

Пахать Галинка начала уже вечером. Темень укутала землю. Ничего, трактористка не сбивалась с борозды. Глянет назад — за плугами, ворочаясь и ломаясь, тянутся черные пласты. От речки наносит прохладой, если бы не гул мотора, можно бы еще услышать последние соловьиные трели. Только Галинке не до соловьев. Ей и говорить-то невмоготу, все думает о Панке. Хорошо еще, что братишка чаще и чаще оказывается рядом. Да вон и сейчас, кажись, он появился на дороге.

— Мишух?

— Иду, иду!

Вскочил на раму прицепа (трактор и останавливать не пришлось), сунул сестренке колобок, еще теплый, недавно, видно, вынутый из печки, и уселся у рычагов. Прицепщик что надо — за плечами полдневный стаж, с таким что не пахать! Галинке можно и не оборачиваться, а только глядеть вперед. Устают глаза? Это ничего, речка рядом, умыться недолго. Лишь бы туман — вон он настаивается над речкой — не пополз по земле. С туманом не поспоришь.

Гудит трактор, гудит земля, гудит ночь. Да, уже ночь. Когда трактор идет ровно, так и хочется сомкнуть веки, немножко подремать. Но нельзя. Через два-три дня надо возвращаться на курсовое хозяйство, на стажировку. Мишка рассказывал (днем он забегал ко мне с заявлением о вступлении в ячейку), что вообще-то заведующий курсами мог бы вовсе не отпустить Галинку, но отпустил, да еще наказ дал ей — не плошать, держать смычку!

Смычка? Это хорошо. Это значит — дружно, рука об руку, идти городам и колхозам. Эх, Панко, Панко, не дожил ты до таких счастливых дней и не придешь, не увидишь больше свою Галинку…

— Галинка!..

Почудилось? В темноте это бывает. Нет, возглас повторился. Да это ж председатель. Что у него в руке? Ой, кринка молока.

— Остановись, отдохни!

Пришлось подчиниться. Выпрямилась, в ногах тяжесть, занемели. Немного постояла у сиденья, потом и спрыгнула. Спрыгнул и Мишка.

— Да ты не одна.

— С новым колхозником, — сказала Галинка.

— И комсой, — досказал Мишка, уже посчитав себя комсомольцем.

— Так вот, комса тракторная, пейте молоко и в деревню спать, бай-бай! — приказал Яковлев.

Молоко они выпили, но спать не поехали.

Опять за руль, опять к рычагам прицепа.

Гудит трактор, гудит земля, гудит ночь…

За первой ночью вторая, за второй третья.

В райцентр Галинка поехала в назначенный срок. Она умела держать слово. Перед отъездом вновь заглянула в Юрово, вновь покружила у березок, а потом посадила на трактор кучу-малу ребятни и вырулила на дорогу. Мы с Николой шли следом.

У леска Галинка ссадила мальчишек. Выждав, когда они ушли, обернулась к нам и в первый раз за все эти дни улыбнулась, но и улыбка не стерла с ее лица следы печали.

— За Панкиной полосой особо следите, — наказала.

— Опять приедешь?

— А я не отписывалась от родной деревни…

Поглядела на нас, взялась за руль.

— Счастливого пути тебе, Галинка.

— А вам счастливо оставаться. Да, — встрепенулась Галинка, — деда Зубова не забывайте. На дороге я встретила его. В Юрово не хотел и идти: Граф, слышь, отбил коровье войско. Но на тракторе не отказался прокатиться. Гожа, сказал, коляска, у самого небесного Николы, поди, нету такой. Надо бы к колхозу причалить старого, не вечно же батрачить ему, верно, ребята?

Не девичье, а что-то материнское слышалось в голосе Галинки.

Мы переминались с ноги на ногу, хотелось сказать ей самые ласковые слова, но как-то стеснялись. Наконец Никола, похлопав ресницами, кивнул ей:

— Ты не беспокойся, Галюшка, вкалывай там, а мы уж здесь…

— Дурачки! Расхорошие дурачки! Давайте-ка, я поцелую вас.

Дедушка Зубов пролеживал старые кости в недостроенной избенке тетки Палаши. В прошлые годы он появлялся в Юрове задолго до пастьбы, еще когда везде снег лежал. Приходил в неизменном дырявом зипунишке, лаптях, в слежавшейся заячьей шапке. Всегда, когда я глядел на его рваный зипун, мне делалось как-то зябко, а он, полусогнутый, седой, казалось, не чувствовал холода. Слинявшие от времени серые глаза его добродушно посматривали из-под лохмов пепельных бровей, как бы спрашивая: «Рады — нет дедушке Зубову?»

Только так, по фамилии, он называл себя, только так звали его и все в деревне. Имени как бы вовсе и не было у него. Но «безымянный» старик нужен был в каждом доме, потому что он не только пастушествовал, но и был единственным резчиком соломы для скотины. Иные разы ему приходилось резать солому даже с крыш: так уж бедствовало Юрово с кормами.

Соломорезка составляла и всю собственность бездомного старика.

В наш «ковчег» он обычно заглядывал впервую очередь.

— Ку-ка-реку! Ку-ка-реку! — раздавалось в сенях.

Мать выбегала за двери, думала, что туда петух забрался, а Зубов, увидев ее, после кукареканья начинал еще и кудахтать.

— Эко придумал полошить людей, — выговаривала ему мать.

— А что сделаешь, коль при царе ишшо такой голос достался мне, — смеялся негромко старик.

Пройдя к передней лавке и смахнув с нее полой зипуна воображаемую пыль, начинал принюхиваться.

— А у тебя, Марья, надо быть, щами пахнет. Неужто угадал?

— Налить, что ли?

— Не смею обижать хозяйку: плесни ополомничек-другой. Хоть и сыт — на неделе хлебал щи у Митрия, — а так и быть, отпробую и твои, — великодушно соглашался Зубов и подвигался к столу.

Мать ставила перед ним полную миску.

— Куды столько? Это мне на неделю.

Но сам расправлялся со щами за несколько минут. Затем ел картошку с соленым огурцом и чаевничал, купая в блюдечке кольца усов. После этого закуривал и справлялся:

— Сарай-то не заперт?

— Нет. Кто на солому позарится?

— Пойду, коли.

Во многом он походил на Швального. Оба были бездомные, но с золотыми руками. Как-то я спросил дедушку, что, наверное, надоело резать солому. В ответ услышал:

— Дд-ык про меня что говорить: я вечный работник.

— Дедо, а что ты заработал? Избы у тебя так и нет.

— Избы! Ишь че захотел! — затряс он бородой, рассердившись на меня за этот неприятный для него вопрос. Но прошла минута-другая, и глаза его начинали теплеть. Всерьез хвалился: — Да я, если хошь знать, самый богатый и сильный. Сложи-ка всю-то перемолотую солому в одну кучу, што получится? А целые Карпаты! Один человек и стоко, а?

Гордился старый своей работой.

Но сейчас Зубов пролеживал кости, не вставал, никуда не ходил. Сердобольная тетка Палаша трогала его за костистое плечо, просила:

— Кукарекни хоть, янгиль мой.

Он отмахивался: отстань!

Я позвал его в колхоз.

— Нахлебничать?

Как подгородный дедо-тятя ответил. Все старики, что ли, такие гордые?

— Сторож на мельнице нужен.

— Лежать, значит, как здеся? Погожу. — Найдутся и другие работы. Скоро вот косить будем.

— Косить — это дело, особливо стога метать. Прежде приходилось, любил. Но до косьбы, гляди-ко, палкой не докинешь. Погожу… Голи у вас и без меня хватает. Хотя голь, — ухмыльнулся старик, — распахала все, аж пустыри! Когда это бывало? Да-а…

Он опять лег. Бороденка прикрыла тощую грудь, глаза упрямо глядели куда-то в одну точку. Нет, он не торопился уходить из Юрова, что-то держало его здесь. Лежал он на своем зипуне, под головой — шапка, седые волосы разметались по сторонам, сухонькое морщинистое лицо покоилось в них, как в окладе. Уж очень стар показался он в этот раз, куда старее, чем это было несколько дней назад, когда он ехал на тракторе. Я не утерпел, спросил, сколько ему лет. Он пожал плечами:

— При царе было шесть десятков, а скоко теперь, не считал…

Но тут же погрозил мне:

— А ты, паря, не пытай о годах. Авось поживем. Мне бы токо…

Замолчал. Да, что-то было у него на душе, что-то держало его. Как-то заговорил о Силантии. Вот-де на кого похрястал. У других все солома да солома, а у этого клевер. Клевер и резал, мельчил.

Заговорил старик как раз накануне суда, в ожидании которого столько дней жила деревня.

— Не знаешь, отпустят — нет его?

— А на что он потребовался тебе?

— Надобен… Ты, слышно, тоже пойдешь на суд?

— Вызывают.

— Сходи, господи благослови тя, — зачем-то перекрестил он меня.

Судили Силантия, Еремку и Афоню в городе. Кроме свидетелей, пришли из Юрова и «незваные», среди них были Юда и Дарья, Галинкина мать. Дарья прошла вперед, а Юда приткнулся позади всех. Пришел на суд и Петр, только поговорить с ним не пришлось: меня, Николу и других свидетелей держали в отдельной комнате. Но в зале, когда я давал показания, увидел его и заметил, как он кивнул: не теряйся, мол, всю правду выкладывай.

После суда Петр увел нас с Николой на станцию в буфет, заказал ситро, бутерброды.

Потом начал выкладывать из сумки конфеты, затвердевшие, с потертыми бумажками — видно давненько хранил их — и всю эту драгоценность пододвинул мне.

— Скромному сыщику передай, Мите-беленькому. Не возражаешь, Никола? — обернулся к нему.

— Митька наш, железный!

— Да, хлопцы, железными мы и должны быть. Не забыли, что говорил Топников — не размагничиваться! Нашему брату, видно, долго не придется расставаться с этой штуковиной, — Петр похлопал по кобуре. — Выручалка. Поэтому, если хотите знать, я и в милицию пошел.

— Железо — надежное дело, — одобрительно произнес Никола.

— Да, пока без оружия не обойтись. Пока! — добавил он.

— Значит, есть что-то главное? — спросил я.

Петр потер ежик головы и повернулся ко мне.

— В тот приезд Алексея знаешь о чем мы говорили? О нашем гербе. Что на нем обозначено? Серп и молот. Не оружие, а серп и молот. Выходит, главнее всего — труд.

— А оружие?

— Это как бы сказать, дополнение. Существенное, но дополнение.

Замолчал, снова провел рукой по стриженой голове.

— Только сейчас нам не с руки расставаться с наганом. Пока по земле ходит такая нечисть, как эти Силантии, Еремки и другие прочие… А как их побьем, я свою выручалку отнесу в музей. И тоже к земле прильну. Хорошая, красивая, дружная будет жизнь без кулачья.

По крупному скуластому лицу Петра поплыла улыбка.

В Юрово мы отправились поздно. Дома меня ждал дедушка Зубов.

— Ну-ка, поведай, как осудили их. Стало, тюрьма отцу и сыну. Достукались! А Афоне что?

— Ему условно.

— И то дело. Впредь наука: не уходи от своих, не верти хвостом! А я, гляди-тко, на времечко короткое поджидал Силантия. Должок хотел получить, за тот клевер, что битюгам резал. Год прошел, о должишке этом я было и забывать стал. Не отдал вовремя — подавись, коли. А как сказал ты тогда о колхозе, подумал: идти — так с паем. Потому и поджидал. А вышло — каюк должку.

— Жалеешь?

— Должок жалко, к делу бы пришелся. А их, жмотов, нисколечко. Рубашка у них беленька, да душа черненька.

— Что верно, то верно, — подтвердила мать. — Теперь хоть вздохнем без этих живоглотов.

— Живоглоты — да, — тряхнул бородой старик. И опять ко мне: — А слушь-ко, без пая примут — нет в колхоз?

— Так ты надумал?

— Зачем бы, нешто не так, спрашивать? Пай только, пай… А постой! — поднял он голову. — Я же не пустой приду, со станком своим, с соломорезом. Ай не имущество, не пай? — всерьез ли, в шутку ли похвалился Зубов. — Верно толкую, Петровна? Сама-то собираешься?

Мать недоуменно развела руками:

— А без прижимщиков, аль не проживем теперь и так?..

— Думаешь, другие не вырастут? — уставился на нее Зубов. — Думаешь, их род на Силантии так и кончится? Нет, Петровна, одним судом всех захребетников не искоренишь. Я походил по белу свету, всего видывал. Вон у вас Птахины когти отрастили, того гляди любому в горло вцепятся. Не так, что ли?

— Ой, дедок, запутываешь ты меня. От твоих слов голова кругом. Не надо, не надо! — замахала она руками и ушла.

— Расстроили мы ее, — пожалел Зубов. — А утешить как? Я не умею. Коров або какую другую живность научился утешать, а человеков — нет. Так-то, — бормотал он.

А я думал о его словах: «вцепятся в горло», «судом всех не искоренишь». Они, как и то, что я услышал накануне в разговоре с Петром, сверлили мозг. Бороться не только с оружием в руках. Главнее всего — труд, союз серпа и молота. Труд общий, настоящий колхозный. Такой, к примеру, какой был у нас, когда делали гать, на вспашке и севе. Только колхоз начисто подрежет кулацкие корни.

Как же убедить в этом мать?

На другой день, утром, дед Зубов пошел в Высоково. Я еще был дома, когда он постучал в окошко и сказал:

— Прощайся, Кузьма, с последним батраком. В колхоз собрался!

Свой пай, то есть соломорезку, прилаженную на колесики, он толкал впереди себя.

Зорко гляди, комсомолец!

Правду говорят, что за делом не видишь, как время летит. Только отзвенел май, как заалело лето с его медовым духом лугов, с неугомонным стрекотом кузнечиков, теплыми росами и первыми стогами сена. Чуть не до конца июня, когда стояли самые долгие дни, заря с зарей сходились.

Летит время, летит. Вот уже слышишь, что Петр и Павел час убавил. Значит, июль на дворе. Ты еще оглядываешься, а на смену жаркому июлю уже катит хлебный август с ночными зарницами, с приходом громового Ильи, и с удивлением узнаешь, что Илья-пророк два уволок.

Лето уже на исходе, но ты не жалеешь его, у тебя ведь все впереди.

А председатель колхоза Яковлев торопил время. Он думал об осени, когда закрома наполнятся хлебом первого колхозного урожая. С осени он рассчитывал на новый приток крестьян в колхоз.

— Прорвется плотина, — уверял он, — она уж размыта, только последнего напора ждет.

А потому велел всем стараться, чтобы мужики видели, на что способны колхозники, вчерашние единоличники.

Что говорить, на уборке вставали рано. А мне надо было успевать не только в поле, но также в конторе и в делах ячейки. Если бы побольше было народа! А у нас запашки получились большие, людей же в обрез.

Домой я приходил поздно, за околицей уже звенели девчоночья голоса, зовя на зарянку. Иногда в хор этих голосов вплеталась двухрядка младшего Петрова.

А как-то раздались басы баяна. Это давал знать о себе Тимка, неожиданно приехавший и Юрово. С утра он выходил на крыльцо и играл. Надоест на крыльце — перекрещивал грудь ремнями и вышагивал вдоль деревни.

А вечерами непременно появлялся со своим баяном у околицы. Подаст голос, и все юровские девчонки к нему:

— Тима, кадриль!..

— Тимка, плясовую!

В городе он, оказывается, играл в каком-то ресторане, точильный станок, с которым ходил по дворам после расчета у прогоревшего хозяйчика, сменил на баян и, должно быть, считал, что отныне без него ресторан не может обойтись. Соответственно своему положению он и одевался: под пестрой курточкой белая манишка с черной бабочкой, брючки в клеточку, как у заморского пижона. Из нагрудного кармашка выставлялся уголок носового платочка, из правого бокового выглядывал краешек банки с леденцами. Без монпансье он не появлялся среди девчонок.

Увидев на одной из вечерок меня, Тимка сощурил глазки:

— Что прикажешь сыграть, комсомольский секретарь? Для тебя могу наособицу.

— Почему наособицу?

— Как же?! Тоже в городе жил, хоть и недолго, а хватил культурки. Город в настоящий период — всему голова. Цивлизация, инструльзация и, как ее… — Тимка запутался в терминах, видно, еще не успел усвоить их, но не смутился: — Давай попросту. Плясать пришел?

— Нет, на тебя поглядеть. Давно не виделись, — ответил я. — Ты и впрямь совсем стал городской…

— Похож? Не серозем? То-то! — Тимка выпятил грудь, покрасовался. — Живу, не обижаюсь. А ты что тут киснешь? Нашел дело — в земле ковыряться!

— Не нравится? А между прочим земля-то кормит.

Разошлись в разные стороны.

…Спектакль… наконец-то мы его подготовили; решили поставить не где-нибудь в помещении, а на улице, у юровских березок.

С вечера шли на всю ночь сторожить скирды хлеба. Мы с Николкой направлялись на заречный участок, что весной засеяли сами. Невелик тут урожай получился, но свой, комсомольский.

Выйдя на край поляны, мы остановились, огляделись. Никого. Поляна спала. Только ветер тревожил ее, шуршал жнивьем, листьями, раскачивал нескошенные былинки на заполосье. Мы прошли к скирде, встали у подветренной стороны. Пока светила луна, виделась еще дорога, уходящая в темневший перелесок, а немного поодаль матово белела тропа, по которой мы только что прошли. И тропа, и дорога были пусты.

Вдруг Никола толкнул меня локтем:

— Не видел?

— Чего?

— Да вроде вспыхнуло. Там, за лесом. Не Мишка ли пальнул? У него ракетница — Петр дал.

— Хорошо ли видел? Не померещилось ли тебе?

— Честное слово, видел. Давай двинем к нему?

— А здесь как?

— Никто сюда не придет. — Никола встал.

— Нет, если хочешь, иди один, а я останусь.

— Не забоишься?

— Не теряй зря время. — Я легонько толкнул его.

Он зашагал в темноту. И снова все затихло, лишь по-прежнему шептал дождь. Я обошел скирду, поправил выдвинувшиеся комли снопов, подобрал осыпавшиеся колоски и затаился.

Долго я стоял, хотел уже забраться под скирду, вздремнуть (Колька прав — кого понесет в такую темень сюда), как вдруг услышал: в перелеске треснуло. Прислушался — больше никаких звуков. Но вот опять. Теперь послышались шаги. Вкрадчивые, тихие. Не звериные ли? Шачинские говорят, что тут есть лоси, что по ночам они кормятся у стогов. Но лось идет, как молотит: тук-тук-тук-тук, а тут — раз-два, раз-два, это не зверь.

Я напряг зрение: на опушке появился человек. Немного постояв, он отделился от нее, направился к скирде. Незнакомец был во всем черном, голова накрыта капюшоном. В руке что-то похоже на узелок. Уж не ночевать ли идет сюда, не бездомный ли какой?

Немного, каких-нибудь шагов десять, не дойдя до скирды, человек остановился, огляделся и принялся развязывать узелок. Из него он извлек банку, тотчас же на меня пахнуло керосином. Я вздрогнул: поджигатель! Человек вдруг насторожился, видно, услышал шорох. Весь он подобрался, напрягся.

Когда незнакомец метнулся к скирде, расплескивая на нее керосин, я выскочил из укрытия, головой сбил его с ног, придавил к земле. Тот испуганно вскрикнул.

— Что, не ожидал? Ну-ка, открывай свой наголовник. — Я рванул с него капюшон. — Филька, ты!

Я оттолкнул его: так неожиданна была встреча. А Филька в замешательстве пялил на меня глаза да ловил пуговицы распахнувшегося плаща, из-под которого выставлялся новенький пиджак. Должно быть, он я переодеться не успел — прямо с танцев сюда, захватив лишь банку с керосином.

— Что глаза-то вылупил? Не узнаешь?

— Отпусти! — Филька дернулся.

— Ишь, чего захотел! Нет уж, пойдем куда надо! — хрипел я, — голос никак не подчинялся мне.

— Чего ты, Кузька? Я отплачу… Боишься — узнают? — оправившись от испуга, вкрадчиво заговорил круглыш. — Но мы же одни. Никто не узнает, шито-крыто… Хочешь, новые щиблеты отдам? Тебе они лишними не будут. Хочешь?

Филька двинулся на спине ко мне. Вот, гад, заюлил. Приказал ему встать. Разговаривать теперь придется в другом месте. Он скрипнул зубами и, изловчившись, с размаха ударил меня кулаком под ребро. А через мгновение я почувствовал, как его руки потянулись к моему горлу…

…Когда оказался передо мной Шаша, не помню.

Чего мы не знаем…

Спектакль…

Еще накануне мать просила меня не ходить на игрище, велела поберечь горло — побаливало оно. Но разве это можно — не идти? Пусть и неказиста была у меня роль слуги жениха, но без него, как заверял Петр, жених просто бы пропал. К тому же, если у жениха, то есть у Николы, была на всякий случай замена в лице Мишки Кулькова, то у меня да еще у Петра, игравшего моряка, никого; что другое, а артисты в Юрове были в явном дефиците! Перевязал потуже горло, облачился в длинную с пояском рубаху, натянул на голову отцовский картуз с красным околышем, пошел.

Мать осерчала: какую-то женитьбу вздумали принародно показывать, ошалели совсем. Но и она дома не усидела.

Был ли на спектакле отец — не знаю. Последнее время он часто где-то пропадал. Одни говорили, что видели его на колхозном поле, где будто бы все глядел на озимь и что-то считал, другие сказывали, что замечали его на вспаханной зяби, сам же я видел его на дороге, когда Степанида развозила по домам хлеб и картофель нового урожая, наш первый артельный заработок. Отцу было не до спектакля.

Мать, как остановилась у сцены, так и простояла тут до конца «игрища», глядя во все глаза. Впервые за долгое время я видел ее смеющейся. После спектакля нас попросили что-нибудь спеть.

Две или три песни мы пропели одни, но когда Петр басисто затянул нашу любимую про неистребимую власть Советов, нам стали подпевать и собравшиеся.

— Еще давай, еще!..

Петр подмигнул Нюрке, та тряхнула рыжими кудряшками, притопнула и запела о трактористе, приехавшем в деревню.

Мать глядела на Нюрку задумавшись. Может быть, слушая ее, припоминала свою былую молодость, прошедшую в нужде?

Припев пели все, и мать глядела на Нюрку, на Петра, на меня, на учительницу и становилась еще задумчивее.

Домой шла мама вместе со мной. Она то и дело забегала вперед, и опять, как там, у сцены, смотрела на меня, то шла сбоку, оглядывая меня с ног до головы, словно измеряла. В выражении ее лица было что-то непривычное. Дорогой она не проронила ни слова, а придя домой, спросила, где отец.

— Где он все ходит, чего ходит?

Под руку ей подвернулся Коля-Оля, он прыгал, крутился на одной ноге: уж больно весел был спектакль, сыграли — во!

Через несколько минут Коля-Оля привел отца. И тут мать напустилась на него:

— Чего, спрашиваю, все ты ходишь, чего ждешь, неуж не можешь сообразить своей головой, что делать? Раньше был скор на все, а теперь заладил одно: ходит, ходит туда-сюда, как маятник.

— А ты что разошлась? — удивился отец.

— Он не понимает! Парнишки одни бьются. Везде одни, без родительской подмоги. А мы ходим, ходим… Наших за горло берут, а мы… Кто их защитит, родных? Глядела я сейчас на них. Умницы-то какие! Способства-то сколько! Все Петр их наставляет. А он не вечно здесь будет. Так без подпоры, что ли, им оставаться?

— Чего ты хочешь?

— Пиши заявление. В колхоз! Раз лиходеи не хотят миром жить, то чего, спрашиваю, ждать? Покрепче и нам узелок придется завязать. В разных упряжках, видно, далеко не уйти.

Отец с минуту все еще непонимающе смотрел на нее. Не узнавал. Так сопротивлялась — и вдруг! Перевел взгляд на меня, на Колю-Олю, притихших, не менее его удивленных, и протянул:

— Де-ела! — Тут же распорядился: — Что стоите? Бегите за оравой. При всем сборе будем писать, пока мать не передумала… — В вспушенных усах его затаилась добрая усмешка.

Да, так при полном сборе семьи и было написано заявление. Отец еще попросил «для пущей важности» проголосовать. Все проголосовали «за». Дольше других держали поднятыми руки Вова и Коля-Оля. Они ведь голосовали еще и за то, чтобы ходить в школу не через день, не по очереди, а каждодневно и вместе.

— Пока, ребятки, об этом никому ни-ни! По крайней мере — до утра, — наказал отец. Он, должно быть, еще побаивался за мать, как бы не передумала.

Но разве такое событие так долго, до утра, продержишь в секрете! Митя сообщил новость дяде Василию и тетке Надежде.

— Петровна, говоришь, первая поднялась? Ах ты, батюшки-светы!

— Слушь-ко, скоко хлебца и картошки привезли Кузене из колхоза?

— Что, и денег посулили? Погоди-погоди, а на каки таки средствия они машины покупают? Хватило и на машины?.. Да откуда ты знаешь? Сбегал бы за Кузеней.

— Дурень, чего ты не веришь Митюшке? Врать, что ли, будет? Чать, тоже большой. Петровна сказывала, дальше будет учиться. Поедешь? Ай, батюшки-светы, дела-то какие!..

К дяде Мише мама послала Вовку и Колю-Олю, сама пошла к Кузеничихе. Ну а я разнес весть по другим избам, начал с тетки Дарьи Кульковой, затем заглянул к мерщику Семену, плотникам Петровым, дядьке Юде…

К утру уже все знали о заявлении, и не только в Юрове, но и в Перцове.

Как-то отец сказывал, что перед походами подавался сигнал — и все приходило в движение. Вот таким сигналом и стало отцовское заявление, написанное в этот раз по велению матери, поддержанное голосами «младенцев».

К новому году пол-Юрова и пол-Перцова вошло в колхоз.

Лошадей опять свели в бывшую лабазниковскую конюшню, а коров поставили в наскоро приспособленный из сенных сараев двор. Бригадиршей стала Степанида.

А мать? Признаюсь: побаивался за нее, как бы после бурного кипения не остыла. И причина была — то и дело появлялась у нее Лизуха, что-то нашептывала, велела одуматься. Успокоился, когда услышал ответ:

— Передай тем, кто грозит: зря стараются сбить с дороги. Выбирали ее долго, успели обо всем подумать…

Заступила она на ферму скотницей-дояркой и теперь целыми днями пропадала там. Вообще-то, никто ее не назначал в скотницы (в правлении посчитали, что при такой большой семье ей не до фермы), она пошла туда самостийно и позже, как бы явочным порядком, была зачислена в «дворянство» (так в шутку у нас называли, всех, кто работал на общем дворе).

Тетрадь пятая Перед бурей

Тихое небо…

Еще зимой Алексей писал, что на летние каникулы обязательно приедет домой. Признавался: скучает по деревне хочется вместе со всеми поработать, засучив рукава, и в поле, и на ферме — везде. Подгадать собирался к сенокосу — косить он любил и, в шутку ли, всерьез ли, сообщал, что ходит по всей Белокаменной и приглядывает лучшую косу, с коей и явится в революционное Юрово. «Младенцам» наказывал: пусть готовят грабли — он будет косить, а они сгребать сено и метать в стога.

Хоть и в столице, в большом городе находился Алексей, а жил нуждами своей деревни.

Откровенно сказать, я не часто писал ему, однако он все знал о нашем Юрове. Знал о первом колхозном урожае и делах ячейки, о возвращении своих земляков в артель, о тех, кто за колхоз горой стоит, а кто подставляет ножку ему, знал даже об уличном спектакле. Откуда узнавал? Может быть, из газет, в которые я писал.

Вот только о Тимке кто ему сообщил? А о нем Алексей сообщил, что будто бы отрицатель приходил в редакцию и просил приглядеться к одному селькору из Юрова: свободно вздохнуть не дает уважаемым людям — про каждого в газету. Не Железнов ли дал знать Алексею об этом? Не Фильку ли, не Афоню пожалел ресторанный баянист?

Хотел было написать Железнову, но он неожиданно сам приехал к нам. Как всегда, был он подвижен, весел. Расспрашивал о колхозном житье-бытье. Мама захлопотала у печки, готовя гостю завтрак, но он остановил ее:

— Это, мамаша, потом, сначала пусть представитель колхозной семьи Кузьма Глазов покажет хозяйство представителю семьи потомственных волжских металлистов. — Накинув на плечи мамы теплый полушалок, подарок тоже металлистов, он кивнул мне: — Веди!

Я сводил его в конюшню, на скотный двор, показал семенной склад.

— Для начала ничего, сносно, — басил он. — Но ты к людям давай, к народу.

Услышав стук молотов в кузне, Железнов удивленно заморгал:

— О, ковали? К ним! — Обернулся ко мне: — А ты пока иди по своим делам.

Напрасно мать ждала гостя — Железнов застрял в кузнице. На пару с Николой он ковал крестовины к единственной косилке, невесть где раздобытой председателем колхоза Яковлевым. Никогда еще так бойко не звенели молоты в юровской кузне, как в этот день.

Уже в потемках пришел он к нам, весь в копоти, пропахший железом и гарью. Раздевшись до пояса, заставил «младенцев» плеснуть несколько ковшичков. И только после этого сел за стол. Не скрывая, расхвалил Николу.

— А я ведь тоже не сбоку припека в газете. Рабкор. Узнал и попросился к вам. Я уже встретился и с вашими большаками. В кузницу заходили Яковлев и председатель сельсовета. А завтра в путь.

— Так скоро?

— Дела. Я и учусь, заочно правда, и работаю. Мост строим через Волгу. Такой мостище, Кузюка! Больше версты будет!

— А на кого учитесь? Кем будете? — наперебой стали спрашивать братишки.

Железнов хитровато сощурился:

— Да ведь кем?.. Алексей говорил, что на моряков уже готовятся, в фельдшера и пожарные тоже есть желающие. Пока свободное место инженерное. Так туда…

Уехал он утром. А двумя днями позже также невзначай прикатил Алексей. Не дождался лета, не вытерпел; его, как и Железнова, тоже насторожила жалоба в газету. Ведь сколько уже было помех на пути рождения колхоза, как тут не обеспокоиться!

Мало Алексей пробыл дома — торопился обратно. Днями он пропадал в конторе колхоза, сельсовете, избе-читальне, ходил к отцу на ферму — помогал ему в составлении договора соревнования доярок и скотниц, первого договора в колхозе. А у нас в ячейке провел вечер вопросов и ответов. Я пригласил учительницу Марину Аркадьевну вести вечер, а ребятам велел подготовить вопросы. И так много было припасено их, что бедный Алексей охрип, отвечавши. Жалея его, на вопросы отвечала и Марина Аркадьевна.

Уезжая в институт, Алексей сказал мне «спасибо» за приглашение учительницы.

— Рад, что выручила?

Он поглядел на меня с доброй смешинкой.

— Почему я поздно пришел после вечера домой? Провожал ее. Хорошая ваша учительница. Признаться — неохота и уезжать…

Я глядел на брата, счастливого и немножко растерянного. Признание его было для меня неожиданным. Как не быть довольным этим! Теперь-то уж братан будет почаще наведываться в родное Юрово.

— Не отпускайте ее никуда, берегите! — помолчав, наказал Алексей.

— Куда же мы отпустим? — ответил я. — Школа-то расширяется, должны еще новые понаехать.

— Да, да… Все хорошо, — закивал Алексей. — А ты, Кузя, заходи к ней, у нее книг много.

После этой побывки весточки от Алексея стали приходить чаще. Справлялся он не только о наших делах, но и о Марине Аркадьевне.

Я отвечал пространно, сообщал о каждом шаге колхоза, ячейки, о каждой житейской мелочи. Увлекшись, расписывал красоты своего Юрова, как оно повеселело с цветением черемух и яблонь, какой просторной вдруг стала земля, освобожденная от меж, как зазеленели луга, напоенные водой Шачи-труженицы.

В мае Алексей прислал косу, как и обещал — большую острую, отливающую прокаленной синевой, и в приложенной записке просил отца заранее насадить ее на косовище, по его росту.

И снова заверял:

«Приеду. Кузе новых книг привезу. Ждите в свое благословенное Юрово под тихое небо».

Под тихое небо? Неужели всерьез такой представилась ему наша деревня из моих писем. Далось же мне писать о красотах. На самом-то деле не все у нас шло гладко. Снова давали о себе знать железнокрышники и их подручные. Как раз перед выгоном скота на пастьбу по Юрову пошел слушок, что колхозная ферма, где были забиты на мясозаготовки старые, выбракованные коровы, будет пополняться за счет коров тех, кто еще не вступил в колхоз. Дескать, с каждого двора, на котором стоят две животины, одну уведут в артельное стадо. Смекайте, мол, мужики, пока не поздно. Слушок этот подействовал — за одну только ночь единоличное стадо недосчиталось пяти коров.

Силантьиха, косая тетка Аза, по прозвищу Язва, переругавшаяся со всеми соседями, теперь зачастила в гости: на какие-де утраты приходится идти бедным мужичкам! Сама она распорядилась своей живностью по-другому: загодя распродала по дорогой цене всех буренушек, оставив для себя только трех молочных ярославок, сбыла битюгов, почти всех свиней. Знала, что у нее-то действительно могли бы конфисковать лишнее, нажитое чужим трудом, трудом юровской же бедноты. Об этой распродаже она молчала, умалчивали и Силантьевы дружки. Как по пословице: в своем глазу бревно не замечают, а в чужом соринку видят.

Неожиданно явился в деревню Силантий. Сказал, что освободили подчистую. Ехидничал при этом: «Думали, под корень подрубили Ратькова, разделались? Не вышло и не выйдет! Там знают, — куда-то вверх показывал он, — без хозяйственного мужика далеко не уедет деревня». Вскорости на его дворе опять заржали гнедые. А так как запашка оставалась еще немалая, то появились и наемники.

Колхозники возмущались. Что же это такое происходит? Кто дает потачку кулаку? Яковлев, оставив на меня конторские дела, помчался в район. Вернувшись оттуда, сразу собрал правление.

— Давайте требовать выселения кулацкой семьи Ратькова. К чертовой бабушке! — негодовал он. — Еремкой пожертвовал, а сам, видите ли, очистился и опять за свое. Ну уж нет, верховодить кулачине теперь не удастся! Для нас готовил он петлю, а попадется-то в нее сам.

Пока постановление колхоза рассматривалось в районе, Силантий припрятывал хлеб и инвентарь: молотилку, сеялку, тяжелые парные плуги свез в лес, несколько засеянных полос записал на Лизуху. Смотрите, мол, какой же я кулак?

В ожидании шло время. Вот уж когда стало тихо под юровским небом! Только недолго продержалась тишина.

Поздним июньским вечером приехал в деревню Петр с распоряжением о выселении кулаков Ратьковых. Приехал незаметно, чтобы никто из Силантьевых дружков не заметил. Нам дала знать о появлении сына тетка Матрена. Кроме комсомольцев, пришел к Петру председатель сельсовета Софрон Гуляев. Договорились выселять рано утром. Но как ни старались мы сохранить в тайне время выселения, об этом узнали все близкие Силантия. Деревня еще спала, когда на улице послышался топоток и пронзительный крик. Все повставали, выбежали из домов.

— Люди добрые, не дайте сгинуть благодетелям нашим, — с визгом взывала метавшаяся взад-вперед Лизуха, простоволосая, в одном исподнем. — Нешто бы только на мужика замахнулись, а они и на бабу, и на деток… Грех-то какой!

— Чего ты, дуреха, орешь, — не без умысла напустился на нее Птахин, — с бабами и в старое время не воевали, кхе-кхе…

Будто масла в огонь плеснул старик. Зашумела деревня. В гаме выделялся по-мужицки зычный голос Варвары, жены Ионы:

— Погодите, они до всех доберутся. Дождетесь!

— Не позволим!

— Это все из-за колхозников. Бей их!

— Ти-хо! — перекрывая крик, шел к толпе Петр. Рядом с ним прихрамывал Софрон, а за ними мы, комсомольцы. — Кого слушаете? Нашли благодетеля и благодетельницу! Забыли, на кого здешняя беднота спину гнула? Забыли, кто стрелял, кто с огнем носился? Прошу к порядку. Кулацкое хозяйство ликвидируется по закону!

— Правильно!

— Пусть не мешают по-человечески жить.

— Попили нашей кровушки, хватит!

— Действуй, Петр!

Среди защитников наступило замешательство. Позатихли. К крыльцу подъехали две телеги. Мы не мешкая погрузили на них пожитки, которые Силантий не успел спрятать. Но когда Силантий, его жена и Филька взобрались на телеги, когда возницы натянули вожжи, опять закричала Варвара, а Лизуха, в сопровождении кучки баб бросилась за телегой, на которой сидела Силантьиха, норовя вырвать у ездового вожжи. Силантьиха грозила:

— Мы ишшо воротимся и рассчитаемся с вами!

Нет, не тихое небо стояло над Юровом.

Только простыл след Ратьковых, как приехал в деревню после долгих странствий Осип, старший птахинский сынок. Насколько я помню, с приездом его в деревне всегда случалось что-нибудь неладное. То заваривались пьянки да драки, то устраивались самосуды. Появлялся Осип с надменной ухмылкой, как злой дух.

На этот раз он угостил самогоном пришедших с ним повидаться — был он при деньгах — и затеял картежную игру. Мужики вначале стали было отказываться: денег нема. Но Осип успокоил:

— А мы по копеечке. Для развлечения…

Первый вечер картежничали в доме его отца. Старик в карты не играл, но сыну и мужикам не возбранял. Наоборот, когда некоторые застеснялись, не помешаем ли, мол, Луке Николаевичу, он милостиво ответил, что ладно-де, отведите душу, не часто такое бывает при новых порядках. И сочувственно вздохнул: «Ох-ти, достается теперь горемычным, собой уж и распорядиться не смеют».

— Распорядиться-то всяк может, — возразил ему Граф Копенкин, — да в кармане пока вошь на аркане и блоха на цепи. Ежели бы осенью…

— А что осень? Тоже кто получит, а кто и нет…

— Хватит тебе, батя, — осадил его Осип. — А то еще подумают, что ты против колхоза…

В этот вечер Осип ни разу не взял хорошего банка, все проигрывал. Под конец игры он посетовал отцу:

— Несчастливый твой дом, батя. Не зря, видно, мне и приходится мотаться по чужой стороне…

На другой вечер собрались у тетки Палаши, пообещав ей дать с выигрыша за «местовое».

Тесновата избенка Палаши, а вместила порядочно. Кроме вчерашних игроков, пришло несколько новичков. Зашли и те, кто просто хотел посмотреть, как «облапошивают» денежного землячка. Осип действительно проигрывал и на сей раз.

— Не идет карта! — сердился он. — Так вы с меня и ажуру спустите. Нет, завтра не приду. Хватит!

— Карта не кобыла, к утру повезет. Не сдавайся раньше времени, — отвечали счастливчики.

Ну, раз просят, — он, Осип, так и быть, придет и завтра. И пришел. Пришел и выиграл. А с выигрыша послал и за самогонкой. Сказано же: он не для кармана тут сидит, а для развлечения! Подвыпившие мужики хвалили Осипа:

— Широкая у тебя, паря, душа.

— Для землячков чего не жаль, — отвечал он, польщенный похвалой.

— Слушь, а где ты большие деньги заколачиваешь?

Осип зажал в здоровенных кулаках стакан, наполненный самогоном, и с подчеркнутой боязнью проговорил:

— Скажи вам — соблазну будет…

— А что тебе?

— Да мне — ничего. Я вольный человек, к общей полосе не привязан. Мне не влетит, а каково будет вам… — Осип щурил маленькие глазки.

— Что нам? — заегозился Копенкин. — Мы тоже слободные. Куда захотим, туда и потопаем.

— Не потопаешь! У тебя есть начальник товарищ Яковлев. Приказано тебе пасти коров — и паси. И нечего пытать меня, где я промышляю. Вятские леса большие, на всех хватит. Тьфу, не хотел сказывать, а сорвалось с языка. Ну вас к богу, допивайте да по домам, скоро забренчат — вам на работу.

— Работа не волк, в лес не убежит, — хорохорился Копенкин.

— Развинтились, как посмотрю, вы тут, никакой дисциплинки. Чего на вас товарищ Яковлев смотрит?

— А ты не больно тыкай нас Яковлевым. Не твой он товарищ!

Осип, поджав мясистые губы, оглянулся на тех, кто пришел «просто посмотреть», и встретился с жестким взглядом Василия перцовского. Стоял тот у двери, болезненно-худой, с провалившимися темными щеками, скрюченный. После побоев он долго лечился, но так и остался инвалидом. Работал он на конюшне, а в свободное время, по старой памяти, печничал.

— Не товарищ, говоришь? — Осип встал. — Кто же у него товарищи? Не ты ли? Неужто он воров привечает?

В избе поднялся шум. Одни зашикали на Василия, другие на Осипа, а иные просто осуждающе смотрели на зарапортовавшегося гостенька. Почувствовав, что перехватил, Осип принялся успокаивать мужиков:

— Стоп, земляки! Потолковали — и шабаш. Замнем для ясности. — Но тут же встал в позу обиженного — Завтра не ждите меня. Просите не просите — не приду, А то еще вправду завините меня перед уважаемым товарищем Яковлевым.

— Никто не завинит. Что ты, Осип Лукич. Не сумлевайся, — начали упрашивать мужики.

— А ты, Василий, и впрямь не мешай.

— Тетка Палаша, мы тебе не надоели? — обратился Осип к хозяйке избы. — Нет? Тогда подумаю.

— А можо, хватит? — подал кто-то голос.

— Время, конешно, полевое, дела, — вторил ему Другой.

Но азарт есть азарт! Картежные игры продолжались, нередко до утра, чаще и чаще заканчиваясь выпивками. Как всегда, покупал самогон все он же, Осип. Подвыпившие мужики и звали его не иначе, как рубаха-парень. А «рубахе» что было не шиковать, коль весь выигрыш шел в его карман.

Как-то заманили туда отца, он и рассказал мне обо всем.

— Приструнили бы его, всех, дьявол, смутил.

Вечером же мы с Николой заявились к тетке Палаше в разгар картежных страстей. Потребовали кончить игру. Где там, никого не удалось вытащить из-за стола. Ушли не солоно хлебавши. Никола плевался.

— Вот, черт! Крутит мужиками, а мы и поделать ничего не можем. А если на хитрость?

— На какую?

— Постой тут в сторонке, я счас… — Не договорив, Никола бросился к Палашиной избе и закричал в окно: — Пожар, пожар!..

Все повыскакивали из избы.

— Кто кричал?

— Где пожар?

Но Никола не откликнулся. Подбежав ко мне, он схватил меня за руку и потащил в овраг. Там мы переждали суматоху. Не зная, где пожар, мужики, погалдев, разбежались по своим домам. Картежная игра была сорвана. Но на следующий вечер Палашина изба опять была людна. А уж утром непроспавшимся людям было не до работы.

Старик Птахин с ухмылкой похаживал по деревне. Доволен был сынком: ловко обкручивает однодеревенцев. Никола тер подбородок — придумывал, чем еще можно спугнуть картежников.

— Выход один — запретить тетке Палаше пускать мужиков, — наконец предложил он. — А не согласится — самим запереть ее двери.

— Будто других изб не найдут.

— Что тогда делать?

— Хорошо бы спектакль поставить. Спектакль на карты не сменяют.

— Ха, так скоро его и подготовишь.

— А кино? — сказал Мишка Кульков. — Этих бы, «Красных дьяволят»? Я смотрел там, на лесных заготовках, чудо, умрешь!

Редко, раза два в год, заглядывала к нам, в лесной угол, кинопередвижка — киношники ссылались на бездорожье. Но сейчас был особый случай, и мы поддержали Мишкино предложение, его и послали на базу с постановлением ячейки.

А тем временем азарт у игроков рос, темнил их рассудок. Не было денег, ставили на кон кто что мог. Больше всех не везло Графу Копенкину. Сначала он продул плащ, выданный колхозом как пастуху, потом кирзовые сапоги. Затем стал играть в долг. Осип до поры до времени верил ему, но когда долг вырос с копеек до сотен рублей, хлопнул по столу: стоп, или деньги, или из-за стола долой!

— Ты за кого меня принимаешь? — рассвирепел Копенкин. — Думаешь, я жалею этих сотен?

— Тогда плати! — потребовал Осип.

— И заплачу. Давай карту — дом ставлю на кон. Дом!

— Что ты, Граф! — попытались было остеречь его мужики.

— Не мешать! Знаю, что делаю! — заорал он, смахивая с побледневшего вытянувшегося лица мелкую сыпь пота, не мигая вперившись в колоду карт, которую быстро-быстро тасовал Осип.

Все притихли. За первой Копенкин потребовал вторую карту, за второй третью и, подумав мгновенье, запросил четвертую. Перебор! Тут он обхватил руками голову, закачался и медленно встал. В полной тишине прошел к дверям. Там оглянулся, сказал:

— Пойду объявлю самой…

А через час в избу вбежала Анюха, вырвала из рук Осипа карты, изорвала их в клочья и вцепилась ему в волосы.

— Сдурела, баба! — оттолкнул ее Осип.

— Сдуришь с тобой. На-ко, приехал обирать наших. Дом ему подай! До-ом! Ай своих-то хоромов мало? Да я тебя, хапугу!.. Я тебе такой дом дам! — она опять бросилась к Осипу, но ее удержали мужики. Вырываясь, она принялась стыдить и их. — С бабой воевать? С Оськой не справились, так со мной? Ой, простофили. Охмурил вас Оська, разуменье потеряли. А ну! — Она так рванулась, что затрещала в швах кофта. Освободившись, подскочила-таки к Осипу, вздернула юбку и, хлопая по голому заду, бросила: — Вот тебе мой дом, вот!

И ушла. А утром, когда мужики еще спали после ночного переполоха, а старик Птахин с крылечка оглядывал улицу, в Юрово прискакал на рыженькой неоседланной кобылице Яковлев.

— Ну-ка, вызови своего!.. — остановив рыжуху у крыльца, приказал он Птахину.

— Не ошибся ли, любезный, адресом? — покосился на него Лука Николаевич. — Таких начальничков надо мной чтой-то я не припомню…

— Зови, говорю!

На крыльцо вышел Осип и, потирая одной рукой заспанные глаза, другой натаскивая на плечо ремешок подтяжек, откашлялся:

— К вашим услугам, товарищ председатель!

— Ты что, контра, народ баламутишь, с толку сбиваешь? Раскулачу! В два счета!

Яковлев кипел, а Осип, как бы не понимая, о чем зашел разговор, стал еще сильнее тереть глаза. Теперь он тер обеими руками, так как подтяжки наконец приладил. Старший Птахин выжидательно следил и за сыном, и за Яковлевым, которого бесило это наигранное спокойствие Осипа. Не выдержав, председатель опять сорвался:

— Так ты что это, сукин сын, придурки мне устраивать?

— Никакие не придурки, — откликнулся, позевывая, Осип. — Со сна не все понятно… Голова, понимаешь. Зашел бы, вместе за столом и потолковали бы по душам. Свои же… Ты, правда, свое вроде бы уж отышачил, а я еще тяну лямку…

— Брось паясничать! — рявкнул Яковлев. — Знаю я твою лямку. Всех мужиков хотел стянуть в узел. Ишь ты, «свой» человек! Сегодня же выметайся из деревни, к чертовой матери!

— Что, что?

— А то, что слышишь!

— Потише! — Осип враз сбросил с себя напускное спокойствие и покраснел лицом от толстых щек до пухлых мочек ушей, — А то ведь я тоже могу… Посторонних свидетелей, видишь, нет… Гляди-ка, нашел кулака.

— Молчи! Ты похуже любого захребетника. Силантия перефорсил: тот землю отбирал у мужиков, а ты на дома замахнулся. Слышишь, чтоб к вечеру духу твоего здесь не было. — Повернулся к Луке: — Помоги ему собраться. А утром доложишь, ясно?

Не дожидаясь ответа, он вскочил на лошадь и, наддав в бока ее ногами, повернул под гору, к избенке тетки Палаши. Затем заехал ко мне, наказал: проследи!

Осип еще хорохорился, вечером опять пошел в «игорный дом», но было уже поздно: дверь оказалась на замке. Тетка Палаша, как и многие мужики, поспешила в избу-читальню, где крутили «Красных дьяволят». В перерывы избач Хрусталев объявлял, что в читальне впервые за годы существования лесных деревень устраивается шашечный турнир, и просил записываться в число участников этого исторического события.

Осипа, конечно, не устраивал ни этот турнир, ни даже «Красные дьяволята». На другой день Лука Николаевич постучал мне в окошко: «Скажи своему начальнику, Осип уехал…» Увидел — уходил старик с опущенными плечами. Сдался? Но сдался ли?

Вскоре после отъезда Осипа прибежал ко мне Федя Луканов. Позвал:

— Пойдем в поле, что я покажу…

Повел меня по тропе к Лиственке, где за березовым перелеском зеленела ярь. Земля эта была Силантия, Ионы и Никанора. Никто сюда, кроме этой «троицы» и не ездил. Зачем на чужое глаза пялить? Хотя земелька эта могла приковать к себе чье угодно внимание, уж больно сдобна была.

— Видишь? — Федя указал на полосы. — Бывшая силантьевская, а теперь колхозная. Отчего, думаешь так «похудела»?

— Говори!

— Скажу. Видишь новые борозды? Вечером они появились. Шел я с мельницы, слышу — в сторонке за березами лошади всхрапывают. Завернул, ба! — Никанор и Варвара по зеленям-то с плугом. Считай — от колхоза отхватили. Я и актик составил. Вот.

Я прочитал и хотел добавить к акту свою подпись — для крепости, но Федя запротестовал.

— Тебе уж и так набили шишек, поостерегись.

Федя все брал на себя. Уговорить мне его не удалось. Да, что ни говори, а настоящий народ в нашей ячейке.

С актом мы пошли в сельсовет. В дороге Федя все молчал, о чем-то думая, затем тронул меня за руку.

— Тебе учиться охота?

— Еще бы!

— И мне. Яковлевхочет на курсы меня послать. Сделаем, слышь, тебя главным мукомолом колхозной Шачи. Потом, говорит, сестренок начнем учить. Клавку, старшую, можно, сказал, в ШКМ послать, хватит-де ей по нянькам ходить, а младшую, Фаинку, выучить на агрономшу. Чуешь, куда загадал! А все почему? Заплел как-то к нам, увидел, как Фаинка грядки копала, луночки делала под капусту да выгородила косушку под цветочки — любит она в земле-то рыться — вот, видно, и прикинул, кем ей быть. Агрономша! Это ж такая высь. Файка — агроном, а? Ты-то что скажешь?

Я знал: Яковлев выше всяких земных умельцев ставил агронома. Ему и самому в молодости хотелось выучиться на агронома, но батраческая судьба веревками связала. И если самому не удалось осуществить мечту, то укреплял это желание в других. При этом прочил в агрономы, кто влюблен в землю, кто видел в ней все блага, какие могут сделать жизнь крестьянина безбедной. А теперь вот прибавлялась к семье будущих агрономов и Фаинка. Много? А может, много их и понадобится колхозной земле?

— Нет, ведь это сильно? — выбегая немножечко вперед, вопрошал, волнуясь, Федя. Ростом он был еще невелик — никак не мог повытянуться, — но в плечах раздался, окреп костью и выжилился.

— Это, Федя, так сильно, так… — волнуясь, начал и я. — Одним словом, по-рабочекрестьянски!

И тут же вспомнил об Алексее. Если бы он сейчас послушал Федю, как бы порадовался вместе со мною. Ну да скоро он приедет, в каникулы с нами будет.

Напрасно, однако, ожидал я его. Через неделю пришло от него письмо. «Не осудите, отдыхать под тихим небом Юрова некогда, еду на черные земли, где нас ждут политотделы, ждут деревенские активисты — утверждать на этом черноземе колхозы». Конкретное место он не назвал, видно, еще не знал, но было понятно, что едет далеко и не на легкие дела.

В конверт была вложена дюжина рыболовных крючков. На малюсеньком пакетике, в котором они находились, надпись: «На удачу моим братчикам. Посылаю с надеждой, что когда-нибудь накормите ухой…»

— Чего он про тихое небо? Не ты ли писал? — прослезилась мать.

Пришлось признаваться. Она посетовала на меня, но тут же сказала:

— Что же делать? Ему, должно, виднее, где быть. Только бы остерегался: небось и там кулачья полно.

Я думал о Марине Аркадьевне: ждала ведь и она Алексея.

Сколько лет прожить?

В деревне у каждого летом и осенью дел хоть отбавляй, а в колхозе, который ширился, принимая под общую крышу все больше и больше семей, и подавно. Еще где-то за лесом нежится солнце, еще не успеет зорька раскрасить румянцем небо, а люди уже на ногах.

В Юрове первые следы по росной тропке прокладывали кузнецы и завфермой. Никола на пару со своим отцом шел в кузню, а завфермой, мой отец, — на скотный двор. Первые удары молота по наковальне раздавались еще до того, как на улице появлялся с пастушьим рожком Граф Копенкин. Он же начинал играть, когда на колхозном дворе кончалось звеньканье молочных струй. Отец открывал ворота и выпускал коров на зов рожка.

А в Перцове первыми выходили из дома Степанида и Нюрка. Пока Нюрка звонила в рельсу, подвешенную на столбе в середине деревни, мать заглядывала на конюшню, проверяла, хорошо ли накормлены лошади, в порядке ли сбруя. Проводив лошадей на работу, она и сама шла то в поле, то на луг с косой или серпом.

Нас, комсомольцев, Степанида отрядила на Мокрушу копать канавы, сносить кустарники, пахать целину под озимку, под клевер. Годами пропадала эта заросшая земля. Чем ближе к Шаче прокладывались канавы, тем больше охватывал Степаниду азарт.

— Старайтесь, ребятки, мы здесь не только озимку посеем. Весной еще капустники заложим. Вода рядом, только не ленись поливать, и капустка вырастет добрая. Дело!

А председатель, приходя к нам, оглядывал Шачу и говорил:

— А тут водички хватит не только на поливку. Вот бы где сгрохать электростанцию! Спеца бы сюда, ему бы поглядеть да прикинуть, что к чему. Разве в район брякнуть? Как, секретарь? Не хуже бы, я думаю, подгородной отгрохали, а?

Было похоже, что Яковлев от мечты прокладывал дорожку к делу. А раз так, то разве мы можем оставаться в сторонке? Сказали, что голосуем за станцию обеими руками. А Никола сразу в упор с вопросом: какой ковать инструмент?

— Дел найдем для каждого, подождите. Одного леса, наверно, немало придется нарубить. Гать вот готовая, мельничная, должна подойти. А лес, железо там всякое, ну и инструменты — все потребуется. Спеца бы, повторяю, в первую очередь… Дело-то нелегкое, да денежное…

Вскоре Сергей Сергеевич пришел с молодым, невысоконьким человеком, неприметным на вид, присланным, как выяснилось, учительствовать в школе. Яковлев, узнав, что учитель знаком с электротехникой, не дал ему даже представиться Марине Аркадьевне и повел на Шачу.

— Вот с кем дружите, ребята, — знакомя нас с ним, сказал председатель.

Когда учитель оглядел реку, прикинул на глазок ширину ее, скорость течения, Яковлев спросил:

— Предварительные расчеты можете сделать?

— Попытаюсь!

— Сколько ден потребуется?

Геннадий Иванович (так звали учителя) сказал, что с общими расчетами управится недели за две.

— Можно и побольше взять срок, — разрешил председатель. И, потирая ежик головы, мигнул нам: — Помогайте товарищу Дегтеву. А я тем временем съезжу в район, там потолкую о нашей задумке.

Поселился новый учитель в Юрове. Мы часто встречались с ним — человеком он оказался общительным. Попросили его поговорить об электрификации на открытом комсомольском собрании.

— А что? — пошевелил он тонкими бровками. — Пожалуй, можно. В порядке, так сказать, профилактики. Назначайте срок.

Покладистость нового учителя нравилась нам.

Через несколько дней на дверях избы-читальни, в Юрове и Перцове появились извещения о собрании. Повестка дня была назначена так: «Всерьез об электричестве». Приглашались не только комсомольцы, но и все желающие.

Собрания у нас устраивались, несмотря на занятость, часто, через каждые две недели. Но раньше не так уж много приходило некомсомольцев, а тут, кроме парней и девчат, пришли мужики и бабы, битком набилась изба-читальня.

Геннадий Иванович начал доклад с ленинской мечты: какой должна стать Россия, пройдя в короткий срок путь от лучины к электричеству. Говорил, как на огромной карте, установленной на сцене холодного Большого театра, где проходил Восьмой съезд Советов, загорелись красные огоньки, которые означали места строек электростанций, намеченных по ленинскому плану ГОЭЛРО! Говорил о Волховской гидростанции — той самой, которая все время виделась покойному нашему дружку Панку, о Днепрострое и других строящихся станциях.

Кто-то из коридора крикнул:

— Для чего ты расписываешь это, учитель? У нас и керосин-то не всегда бывает. Сказки нам ни к чему.

Дегтев попросил человека, задавшего вопрос, выйти вперед. Люди было потеснились, но никто не вышел.

— Жаль, что не вижу моего оппонента, — сказал учитель. — Но пусть он знает: я пришел не сказки говорить. Россия электрическая строится. Россия электрическая будет! Партийцы и комсомольцы не зря говорят и о стройке станции на Шаче. Будет и она. Не сказочная, а реальная!

Тишиной ответили собравшиеся на эти слова, так неожиданно прозвучавшие, но прошло несколько мгновений, и изба-читальня загремела от громких хлопков.

Мы не заметили, как вошел в читальню Яковлев. Увидели, когда он попросил слова. Он только что вернулся из района, не успел еще и пыль смыть с притомившегося лица. Председательствовала Нюрка, она и обрадовалась появлению председателя и немного струхнула: а вдруг он привез недобрую весть? Но опасения были напрасны. Сергей Сергеевич сказал, что затеянный комсомольцами разговор имеет право на внимание, что райком партии поддерживает задумку.

— Что у нас есть? — начал он перечислять, загибая палец за пальцем. — Земля, первооснова всего, — налицо. Помаленьку разживаемся лошадьми, молочным скотом. Есть инвентарь, кое-какие машины. Есть мельница. Все своими руками добыли. А теперь можно поставить на очередь и строительство колхозной гидростанции. Понакопим силенок и начнем! Конечно, — добавил он, — если мужики согласятся.

После этого все Юрово заговорило о будущей электростанции. Но по-разному. Те, кто бывал в городе и видели электрический свет, говорили:

— Если бы и вправду появилось это у нас! Удобство-то какое! Нажмешь кнопку — и на тебе: свет, как днем.

— Захотели! — бурчал Никанор. — Так они и будут стараться для вас. Повод небось понадобился, чтобы деньги собрать…

— Вот-вот, оберут до ниточки, с тем и останемся, — визжала Лизуха Рыбкина.

— Заткнись, дуреха! Что ты понимаешь в мирских делах? — тряс опаленной бородой кузнец Андрей Павлович.

— Чего так-то спорить? — вмешивался в разговор отец. — Артельное собрание надобно. Постановим — будем делать!

— Но ты сам-то за что, Петрович, — за станцию?

— Будто не знают, — удивленно пожимал плечами отец. — За меня уж сын проголосовал.

Только двое молчали — дядя Василий и старик Птахин. Дядя Василий целыми днями не показывался на людях, совсем уединился. Тетка Надежда сказывала, что старый даже в церковь дорогу забыл. Но без дела не оставался ни на час. В свободное от полевой работы время усаживался у окна и чинил то сапоги, то ботинки — все, что приносили ему соседи. Только когда заходил к нему сын Игнат за советом, вступать ли ему в колхоз, дядя Василий поднимал курчавую, в седине, голову и коротко отговаривался.

— Своего ума аль не накопил? Пашутка покойный не спрашивал, тот далече видел…

Больше этого из него даже сын родной не мог выдавить. Как говорится, весь в себя ушел.

А старик Птахин? Он-то что притих. Ведь он, не в пример дяде Василию, не сидел дома, все время был там, где появлялись мужики. А вот голоса не подавал, только слушал да покряхтывал. Поди догадайся, что у него на уме!

Но не надолго хватило старику Птахину терпенья. Заговорил и он. Как ни странно, для начала в собеседники избрал меня. Под вечер это было. Возвращаясь домой из конторы, где мы с председателем делали очередную разноску по книгам доходов и расходов, я заметил старика, стоявшего у воротец с огромной плетенкой за плечами. Я торопился и хотел пройти мимо, но он остановил:

— Погодь, торопыга. Что все носишься?

— Дел по завязку, — ответил ему.

— Дел… — Старик поставил плетенку с травой. — Не понимаю вас, косомолов. Никак! Все, говорю, носитесь как угорелые, небось спокойно и не поедите. Губите молодые годы.

— Ты уж не пожалел ли, Лука Николаевич?

— А это гляди сам… Я бы, конешно дело, не заставил своего Оську или Никитку и на Мокруше до кровавого пота ломить, и бегать еще кажинный вечер в контору да там корпеть. Получаешь-то много ли?

— С меня хватит.

— В таком разе вали, старайся. — Старик покряхтел. — Вот тоже носитесь со станцией. Скоко она отнимет здоровья, если и вправду будете строить. Токо мыслимо ли сейчас? Других прорех, чай, немало в хозяйстве.

— Знаем. Годы потребуются.

— Годы, ох-ти! Дождетесь ли при жизни, глупые? А можо, вы не одну, а две жизни хотите прожить? — хохотнул старик. — Молчишь? То-то. Теперь думай сам. А я истинно из жалости, как ты и догадался, остановил тебя да сказал. Подумай-подумай, что перепадет тебе, из-за чего мучаешься…

Не дожидаясь ответа, он вскинул за плечи плетенку и зашагал прочь. А я еще стоял и впрямь думал над тем, что он сказал. Куда он метил со своей жалостью?

Пока я раздумывал, показалась бабка Матрена. Шла она из леса с корзиной грибов. Я знал, что бабка грибы не ест, а собирать любит. Принесет и все раздаст соседям. Встретив меня, она и мне предложила: возьми-де, на поджарку, самому-то небось некогда теперь ходить.

Я отказался и спросил, зачем она мучается (словечко употребил птахинское), ходит в лес, коль сама не ест грибы.

— А неужто думать только о своем брюхе, милай? — ответила бабка вопросом на вопрос.

«Вот как бы надо и мне ответить старику Птахину», — спохватился я.

— Так не возьмешь?

— Спасибо, не надо.

— Что же мне с ними делать? Подсушить разве — скоро Петруша должон наведаться. Угощу — он грибки любит.

— Приедет, говорите?

— Собирается, письмо вчерась прислал. Он, гляди, жениться надумал. Оженится, так авось здесь, в родном Юрове, и останется жить. Стара я, Кузенюшка, чижало все одной да одной. Внученков тоже бы хотелось понянчить…

Женитьба Петра — это новость. Эх, если бы и вправду он остался в Юрове!

— Теперь, при колхозе, — продолжала бабка, — кажному дело найдется. Слышно, особенный свет со временем появится. Что же не жить?

— Не всем, бабушка, нравится наша задумка об этом свете. Никанор денег наших пожалел, а Лука…

— Слышала! — перебила меня старая. — Разжалелись! Только мужицких ли денег? Сами небось боятся света. В темноте-то, гляди, способнее им… — Она поглядела на небо. — Заволокло. Дождь собирается.

Я взял у нее корзинку, пошел рядом. Бабка семенила, опираясь на батог. Остановилась у палисадника, где пестрели флоксы и цветочный табак.

— Петруша посадил, — кивнула она на цветы. — Для меня постарался. Старой цветики в радость.

— А сколько тебе, баба Матрена?

— Да уж много, на девятый десяток пошло. Зажилась.

— Что ты, бабушка, живи больше.

— Милай, не одним возрастом ценен да надобен человек. А тем, что он сделает. Какую память оставит о себе. Так-то вот.

Попрощавшись, повернула к крылечку, но сразу не поднялась, постояла немного у молоденькой березки, которая росла от корня старой, подсохшей. Бережно погладила веточку, улыбнулась, с этой счастливой улыбкой ступила на щербатый приступок.

Я еще раньше слыхал, что старой березе столько лет, сколько покойному Егору, бабкиному мужу, погибшему под Перекопом. Слыхал, что он и сажал ее, но я как-то не придавал этому значения, занимала меня только рощица, посаженная нашими комсомольскими руками. Но сейчас и бабкины березы предстали передо мной в новом свете, явились как бы той самой памятью о делах человека, про которые она говорила.

На краю деревни играла гармошка, сзывая девчонок и парней на вечерку.

Я заторопился домой, поднялся с фонарем на чердак в Алексеев уголок и принялся писать новую заметку о бабкиных березах, о дяде Егоре, отдавшем жизнь за родную землю, за свои березки, о его сыне Петре, о желанном свете, который придет в деревню со строительством электростанции. Озаглавил заметку так: «Сколько человеку жить?»

Утром с Петей-почтарем отправил заметку в газету.

Таня Мирнова

Первой прочитала мою заметку в газете Таня Мирнова.

Всего за несколько дней до этого она приехала навестить своих родителей-сыроделов, которые недавно поселились на нашей новой сыроварне, построенной за деревней у речки. Таня окончила Ярославский медицинский техникум и была направлена в распоряжение райздравотдела. Райздрав до определения места работы разрешил ей немного отдохнуть. Ну, а у кого как не у родителей отдыхать!

Впрочем, отдыхать ей почти не пришлось. На сыродельне не хватало рабочих, и мастер, то есть Танин отец, заставлял ее и принимать молоко, и работать решеткой — мельчить заквашенную массу, и укладывать ее в формы. Больше всего было работы вечером, поэтому по вечерам Таня редко выходила с завода. Но днем, до привоза молока, она, небольшая, легонькая, с пышными, чуть подвитыми светлыми волосами, пташкой выпархивала на волю, перебегала мостик, перекинутый через речку, и спешила на дорогу к лесу, откуда должен был показаться Петя-почтарь. То ли она так уж ждала вести о назначении, то ли писем от своих знакомых по техникуму.

Она частенько и выручала сильно устававшего почтаря — брала у него газеты и помогала разносить по домам. Приносила и к нам, вручая то маме, то «младенцам». А в этот раз я оказался дома, и она отдала газету мне.

— Читайте, тут ваша заметка, — сказала, улыбнувшись, и немножко задержалась.

Таня понравилась мне сразу же, как только я увидел ее серые, с искринками глаза, широкий разлет бровей и эту пышность волос. Не помешал и ячейковый протокол!

Я уставился на нее, не зная, что ответить, и, должно быть, смутил ее: девушка, слегка покраснев, выбежала на улицу. Вечером я пришел на сыродельню. Пока спускался под гору, все подбирал красивые слова для Тани, но когда увидел ее, встретившуюся в коридоре с глазу на глаз, все эти красивые слова вдруг исчезли. Помявшись, я растерянно, как-то по-глупому спросил:

— А тебе понравилась заметка?

(Сразу и назвал на «ты», вот невежа!)

— Очень! — ответила она охотно, не обратив внимания на это «ты». — О березке задушевно сказано. Далеко видится от нее все живое. Не только бабка, Петр и его отец, а и другие такие же хорошие люди. Я маме прочитала, ей тоже понравилось. Вы и раньше писали?

— Писал.

— Ой, как вы это научились!

— Уж и научился! Вот Виктор Курин был у нас. Он писал, так писал!

На другой день мы вместе пошли встречать Петю-почтаря. А вечером Таню увела Нюрка в читальню. Откуда-то она узнала, что приезжая сыроварова дочка умеет петь, и записала ее в хор. Как я был благодарен Нюрке: теперь, может быть, Таня не будет торопиться с отъездом. Одно только тревожило меня — за ней стал увиваться Тимка, опять приехавший в Юрово, на этот раз за сестрой Лизухой, которой, как он говорил, нашел хорошее место в городе на какой-то фабрике. К слову сказать, самой Лизухе не хотелось ехать, и люди поговаривали, что оборотистому Тимке не так потребовалась она, как дом, который он решил продать.

Мне не терпелось, чтобы Тимка скорее заканчивал свои дела и уезжал, но случилось так, что самому пришлось срочно собираться в дорогу. Райком комсомола вызвал на совещание секретарей ячеек. Нюрка наказала не задерживаться, обязательно вернуться к концерту. А Таня… Накануне отъезда я не мог поговорить с ней — ее занимал Тимка… Я видел только ее взгляд, какой-то виноватый.

С одним делом никто из дальних деревень не ездит в район. Предколхоза Яковлев велел мне походить по организациям — в райколхозсоюз, райзо, райисполком — побывать «во всех раях» и «позондировать почву» насчет материалов для электростанции. Мама наказала зайти в аптеку и купить ей лекарства.

Пока был на совещании, бегал по «раям», я все время думал и о Тане, и о концерте — в срок нужно было вернуться. Двух дней мне не хватило, пришлось еще переночевать, чтобы спозаранку сходить в райком партии. Там нужно было попросить поднажать на колхозсоюз, чтобы он помог в снабжении материалами для электростанции. Попал к заведующему отделом, басовитому пожилому мужчине.

— Вы — первые. За инициативу надобно хвалить вас, но с материалами действительно хана. Нелегкое это дело — начинать.

Велел передать Яковлеву, что райком пошевелит кого надо.

С надеждой на благополучный исход хлопот я и отправился домой, теша себя тем, что успею к концерту, увижу и Таню.

Смеркалось, когда товарняк, на котором я ехал «зайцем», остановился на станции Казариново. Спрыгнув с подножки, огляделся, нет ли попутной подводы, чтобы поскорее добраться домой, — от станции оставалось до нашего Юрова верст пятнадцать. Но подвод не было, и я пошел пешком. Рассчитал, что если поднажму, то часа через два с небольшим буду дома.

Только так не получилось. Еще когда переезжал через реку, ту самую, по которой когда-то приходилось ехать с Никанором и Глафирой на суд, закрапал дождь. Небо заволокло облаками, и сразу сгустилась моросящая темень. Перевозчик предлагал переждать дождь у него в избушке, но я не послушал, пошел дальше, благо ноги еще нащупывали твердь дороги. Она довела меня до леса, а там, в кромешной тьме, я и не заметил, как сбился с пути.

Сколько ни крутился я, чтобы снова набрести на твердь, но все было напрасно: дорога будто растворилась в этой темноте. Пошел наугад.

Через какое-то время послышались звуки, похожие на скрип колодезного журавля. Значит, подумал, где-то деревня. Прислушался: скрип раздавался левее меня, и я взял влево. Шел, натыкаясь на деревья, на кусты. Но чем быстрее шагал, тем дальше отдалялись от меня звуки, а потом и совсем пропали. Может быть, их заглушал дождь, ливший все сильнее?

Я вымок, устал. Хотелось остановиться, отдохнуть, но мысль о том, что меня ждут, гнала дальше. Идти, идти! В конце концов должен же когда-то кончиться этот лес. Может, не так уж далеко осталось до Юрова, может, где-то рядом тянется и дорога. Только бы вырваться из лесу.

Вдруг под ногами зачавкала вода. Сначала я подумал, что это дождевая, но вот чаще и чаще стал спотыкаться о кочки, и понял, что вышел на болото. Какая-то жесткая трава хлестала меня, обдавая липкими духовитыми брызгами. Вскоре у меня закружилась голова, зашумело в ушах.

Идти становилось все труднее. Руки натянула связка книг, ноги онемели. Как теперь я раскаивался, что не остался у перевозчика в избушке. Концерт мог бы состояться и без меня. Разве Марина Аркадьевна не могла бы заменить меня в роли конферансье? А Нюрка? А Таня? Нет, Таня стеснительна. Когда Нюрка заговорила с ней о концерте, то она даже задрожала: «Не выйти мне на сцену». Но Нюрка вывела бы и ее. Пела ли Таня сегодня? Если пела, то, конечно же, «Черемуху».

Лепестки! Она и сама такая нежная, беленькая, будто вся из черемуховых лепестков.

— Эх, Танюша, сероглазка, ведь из-за тебя я и торопился на концерт. Думаешь ли сейчас обо мне?

Вспомнилось все: и как накануне отъезда в райцентр я допоздна засиделся в конторе, составляя список книг для молодежного кружка, и как увидел на дороге Таню и Тимку. Заметив меня, Тимка развел мехи баяна, засмеялся: «Станцуй, я тебе сыграю веселенькое». И тут же к ней: «Где ему — в танцах ни в зуб ногой». Она сказала: «А чего тут смешного?» И, виновато взглянув на меня, отстранилась от Тимки, но тот удержал ее за руку.

— Я провожу тебя, Танета!

Проводил ли он ее, не знаю. Я прошел мимо. Дурень!

Где она сейчас? Может, опять с Тимкой, а тот снова смеется надо мной?

Теперь уже не от смертельной усталости, а от этого мучительного раздумья мне стало не по себе. Шагал я все реже. Вымокший до нитки, я, однако, ощущал не холод, а жар, от напряжения ломило глаза, горели губы.

Запнувшись за что-то, я упал. Связка книг вырвалась из-под полы. Какое-то время я лежал, не в силах пошевелиться. Стало немного тише. До меня донесся протяжный звук, словно бы где-то проиграли мелодию на баяне. Через минуту звук повторился и снова погас. Но теперь я разобрал: это была мелодия вальса. Откуда же она могла появиться? Уж не почудилось ли мне.

Нет, звуки лились явственно и все громче. Они чем-то напоминали плеск волн, звон весеннего дня, порывы ветра. Однажды я слышал такую игру. Да, у Лабазникова дома. Пьяный Демка, поставив на окно граммофон, крутил одну и ту же пластинку. Нас, мальчишек, собравшихся под окно, он гнал прочь.

— Этто не для серозема! — заплетающимся языком бубнил он.

А мы не уходили, слушали. Демка захлопнул окно, но звуки вальса и сквозь стекло доплескивались до нас, радуя душу.

И вот вновь эти звуки. Здесь, в кромешной тьме, на болоте. Демкин граммофон? Но как же он мог здесь появиться? Может, все-таки, это чудится? Я не стал больше гадать. Напрягая последние силы, заковылял на звуки. Ноги едва держали меня.

Не помню, сколько прошло времени, пока я пробирался через кочки, сквозь высокую жесткую траву и кустарники. Но хорошо запомнил, как почувствовал под ногами утоптанную землю. Это была дорога. И тут силы оставили меня.

Ко мне кто-то подошел и тронул за плечо. Я открыл глаза и увидел склонившегося надо мной Николу. Рядом с ним стоял Тимка с светящейся папироской в зубах и с баяном в руках.

— Ты? — не веря еще, спросил Тимку.

— Собственной персоной…

— И сам играл вальс?

— А кто же? Умею и вальс. Мне муза не отказывает, как некоторым иным… — одновременно он похвалился и, по привычке, уколол меня.

— Ладно, вставай, пошли, — подхватил меня под лопатки Никола.

Через несколько минут я был уже в телеге. Никола закидал мои ноги сеном и дернул вожжи. Телега затарахтела по корням лесной дороги.

Проехав немного, он спросил, почему я не справляюсь о концерте.

— Был?

— Угу. Девчонки здорово пели.

— И «Черемуху»?

— И «Черемуху». — Никола обернулся к Тимке. — Наш отрицатель подыгрывал на баяне.

«Ясно: из-за Тани старался», — приуныл я.

Но оставалось загадкой, как же появился здесь Тимка? Появление Николы казалось вполне понятным. А Тимка?.. Я ждал, когда отрицатель сам скажет, но он молчал.

Подъезжая к деревне, я все же спросил об этом. Тимка, прежде чем ответить, закурил новую папироску.

— О тебе есть кому подсказать, — глухо произнес он. — Весь вечер спрашивала…

Имени он не назвал, но и так было понятно, что говорил о Тане. Я попытался мысленно представить себе, как она спрашивала, как волновалась, и на душе стало тепло.

Когда телега въехала на улицу, я услышал чьи-то шаги. На тропке, недалеко от наших берез, показалась невысокая тоненькая фигурка. Должно быть, убедившись, что это едем мы, фигурка скрылась в темноте. Я понял: это была Таня.

Не боги горшки обжигают

— Теперь, главучет, я не выпущу тебя из конторы. С утра до вечера сиди, делов невпроворот! — предупредил меня председатель.

Ото всех других работ я был освобожден. Еще бы: в главные зачислили! Только вся счетоводная служба по-прежнему оставалась в одном моем лице. Но Яковлев был прав: «делов», действительно, становилось день ото дня больше. Колхоз-то рос. После распределения доходов последние юровские и перцовские единоличники вступали в артель, лишь Никанор, старик Птахин, Охлопков да тетка Палаша не подавали заявлений. Впрочем, тетка Палаша приносила заявление (кто-то из ребят писал ей), но на другой же день взяла обратно, чем удивила всех. А Иона переехал в подгородчину.

По зимнему первопутку новые колхозники свозили на общий двор плуги, бороны, семена. Все надо было записать в инвентарные, амбарные и прочие книги. Да еще и время составления годового отчета приспело. Тут гони из конторы, так не пойдешь — некогда.

Сам Яковлев в конторе появлялся набегом. Принесется, вытряхнет из своего потрепанного брезентового портфеля разные расписки, накладные, записи о выработанных трудоднях, составленные то на лоскутках обоев, то даже на газетных листках — бумаги не хватало, — заставит все «привести в ажур» и снова надолго исчезнет. Найти его можно было лишь в поле, на ферме или на мельнице — там, где работали колхозники. Иногда он там же и заседания правления устраивал. Короткие, без лишних словопрений. Протоколы писались все в те же минуты председательского «набега»: он диктовал, а я записывал, что «слушали» и «постановили».

Да, работы нам хватало обоим. Нередко я и ночевал в конторе, то есть в избе Демьяна Дудорова, который все еще терпел беспокойных «квартирантов». (Сельсовет, правда, разрешил нам переехать в бывший Силантьев дом, но запротестовала Степанида, она облюбовала его под детские ясли.) Сердобольная жена Демьяна стелила мне на сдвинутых скамейках соломенный матрас, и я спал до утренних петухов.

Сам Демьян с утра до позднего вечера пропадал под крышей одной из риг, где мастерил деревянные агрегаты с мотовилами, похожими на пропеллеры для трепания льна.

Колхозницы на все лады расхваливали Дудорова за его старание. «Демьяновские крылатки», как окрестили они эти агрегаты, освобождали их от тяжелой ручной работы: мятья и трепки льна.

И еще хвалили они Галинку. О ней я забыл сказать. Еще осенью она была зачислена в тракторный отряд, который новая МТС закрепила за нашим и двумя соседними колхозами. Приехала в момент, когда колхоз зашивался с молотьбой. На полях скопилось множество скирд, а тут уже начинались дожди, грозившие затянуться надолго. Приехала на тракторе-колеснике с высоченной молотилкой: удивительно было, как только могла перевезти такую громадину по раскисшим дорогам. Хотя, что удивляться: после того, как она в первый свой памятный приезд распахала заброшенные земли, ее у нас называли волшебницей. А волшебницы все могут, все им подвластно! Скирды она обмолотила за неделю с небольшим. Потом принялась поднимать зябь. На этот раз были распаханы последние межи. А как только были готовы агрегаты, Галинка приехала на своем тракторе на льнопункт и, подведя к агрегатам привод, заставила их работать, махать билами-трепалами. К концу дня у каждого агрегата скапливались целые вязанки длинноволокнистого льна, мягкого, эластичного, как шелк. Колхозницы так и называли его — «северный шелк».

Только один день не шумел льнопункт, когда Галинка с колхозницами поехала с первым обозом волокна на базу «Заготлен». Уж так всем им захотелось показать товар лицом — ведь первый раз в жизни являлись они хозяйками такого богатства. Весь лен был принят высокими номерами. Колхозный счет в банке пополнился кругленькой суммой.

Сдавая мне квитанции, Галинка сказала:

— Считай, главучет (она тоже называла меня, как и Яковлев), может, уж на полстанции заработали.

Шутила, но ее можно было понять: никому так не требовался яркий электрический свет, как льнообработчицам, к числу которых сейчас причисляла Галинка и себя.

Уходя, она вздохнула грустно.

— Павлуше бы побывать сейчас у нас…

О Панке она помнила. Когда тетка Дарья, ее мать, замечала, почему поздно приходит она с льнопункта, Галинка отвечала:

— А я там за двоих…

Не договаривала, за кого второго работала, но догадаться было не трудно: за Панка.

Возраст брал свое: в меру пополнела наша Галинка, округлились ее плечи, здоровьем румянилось лицо, только в талии по-прежнему оставалась тонкой. Невеста, да и только. Не один парень в округе сох по ней, но она никого к себе не подпускала. Жила память о Панке.

Встречаясь с ней накоротке, когда она передавала что-либо для учета, или на комсомольских собраниях, я думал о Тане: такой бы постоянной да душевной и Таня была! Как мне хотелось этого после всех неудач.

Мало все же погостила она в деревне. Дней через пять после моего блуждания в лесу ее вызвали в здравотдел. Получила назначение в районную больницу, где заняла место ушедшей на пенсию хирургической сестры. Провожала ее в город мать, подыскала там для нее угол. Вернулась расстроенная. «Уж больно строг хирург оказался. На первую операцию, бедненькая, пошла, аж поджилки задрожали. Как-то она обвыкнет там!»

Тимку Таня все-таки отшила, не помог ему и баян. Но, уезжая, он похвалился: «Захочу — отобью ее у тебя. Я могу и туда, в райцентр, съездить».

Долго от Тани не было никаких вестей. Вот это и тревожило меня. Думал: или все еще не привыкла к новому делу под началом строгого хирурга, или этот Тимка… Вдруг заявился к ней? Умеет он, такой настырный, умаслить. Поехать самому? Но разве теперь отпустит Яковлев? Лучше не заикаться.

Как-то в контору пришла Танина мать и сунула мне малюсенький запечатанный конвертик.

— Секретарю ячейки собственноручно…

Я едва дождался, когда уйдет сыроварка, глядевшая на меня изучающе, и как только хлопнула дверь, раскрыл конверт. Из него вылетела согнутая в несколько раз четвертушка бумаги. Впился в разбежавшиеся по листку строчки. Но написан был только адрес: такая-то улица, номер дома, номер квартиры. Значит, обо мне помнят, моего письма ждут.

Подслеповато мигая, горела на столе лампа. Уже пришел с льнопункта Демьян, кончился шум трактора, а я все сидел и, не поднимая головы, писал.

За окном поскрипывал снег — куда-то ехали подводы. Слышались голоса возниц.

Демьян, снимая ватник, мотнул головой:

— Отдыхать пора!

— Потом, — отмахнулся я и спросил о подводах: — Куда едут?

— В город! — Демьян подмигнул. — С хлебом! По поговорке теперь: телега хлеб в дом возит, сани — на базар. Да, и на базар стало что везти!

«Тогда… — обрадовался я, занятый своими мыслями, — с ними и пошлю». Быстро запечатал письмо и выбежал на улицу к проезжавшим подводам.

Как-то вместе с документами Яковлев вытряхнул из своего портфеля-брезентухи две бумажки со штемпелями редакции районной газеты.

— Читай! — пододвинул мне одну из них.

— А что тут?

— Читай! — повторил председатель, забирая в кулак щетинистый подбородок.

Бумажка была немногословна. Редакция приглашала меня к себе на постоянную работу в качестве литсотрудника. Указывалось, что с райкомом вопрос согласован, он не против выдвижения селькора в аппарат газеты.

В первую минуту я подумал о Тане. Она ведь там, в районном городе, вот когда увижу ее. Сама судьба благоволит мне. Но тут же и призадумался, когда дошло до меня значение вызова. Посылая в газеты заметки, пробуя писать, я никогда и не помышлял о работе в редакции: где мне с моим образованием!

Не забыл я еще о портновских неудачах. Не спасли даже парижские журналы. А в газете куда, поди-ка, потруднее да посложнее все.

— Ты что — вроде как не рад? — спросил Яковлев.

Пришлось открыться в своих сомнениях.

Яковлев торопливой походкой прошелся взад-вперед и, став лицом к лицу со мной, сказал:

— А думаешь, я не старался побороть своих хозяев, когда гнул на них хрип? Старался, да еще как! Но один в поле не воин. Что у меня, батрака, было? Руки, рабочие руки, а все остальное — у хозяев. У них и тягло, и разный инвентарь, и семена. Что я один мог? Так и у тебя получилось. Журналы! А швейные машины у кого? У кого тугой кошелек? Куда уж тертый мужик был Федор Луканов, а тоже не сумел выйти в люди — ни в портновстве, ни в крестьянском деле. Он ведь тоже все в одиночку ладил. Да и время было еще не то, до коллективности всерьез не доходили. Сообразил? В редакцию ты придешь, как в колхоз — там тоже коллектив. А коллектив в обиду не даст. Ну, понял меня?

— Кажется, да, — прошептал я, благодарно взглянув на Сергея Сергеевича за его простые, участливые слова.

Потом я заглянул на подпись в бумажке: редактор Н. Н. Бахвалов. А ниже увидел приписку, сделанную чьей-то другой рукой: приезжайте, не страшитесь, не боги горшки обжигают.

— Редактор просит не препятствовать, — помолчав, добавил председатель. — Понимаешь, колхозного согласия просит. Вот ты какая важная персона! — Он улыбнулся, чуть обнажив прокуренные зубы. — Но давай сам решай. Жалко отпускать тебя, замены-то никакой. Но вижу: любишь ты писать, и ладно выходит у тебя. Невелик, правда, я ценитель печатного слова, а кое-что понимаю. Так что думай и решай!

Сунув под мышку портфель, он заспешил по своим делам.

А я еще стоял, держа в руках редакторское письмо, и глядел на приписку, которая тоже вызывала надежду. Кто знает, может, другие лучше, чем я сам, увидели мое призвание. А если они ошибаются, если и там ничего не получится?

Ко всему прочему мне жалко было расставаться с родным, своим от былинки, от тропинки на земле до бездонного неба Юровом, с закадычными дружками, с председателем, настоящим вожаком.

Спросить совета у Алексея? Кто-кто, а он-то соприкасался с газетным делом. Но далеко сейчас Алексей!

Вечером зашли ко мне Демьян Дудоров и Фрол Горшков. Горшкова я давненько не видел — уезжал он в лес заготовлять бревна для будущей электростанции. От его широкого заветренного лица, ото всей коренастой фигуры пахло лесом, смолой, хвоей. Подавая мне сводку о заготовленном лесе, Фрол кивнул:

— Запиши на приход. — И, усаживаясь на скамейку, завертывая толстыми пальцами самокрутку, сообщил, не скрывая радости: — Борзо мы, паря, поработали, пожалуй, первый раз так-то. Мороз трещит, а нам хоть бы те что. А почему, думаешь? — всем крупным корпусом повернулся он ко мне.

— Тебе, Фрол Степанович, наверно, видней было.

— По-своему, по-партейному (он нажал на это слово «по-партейному») я так скажу: знали, для какой надобности топором махать. Покойный Топников Максим Михайлыч все толковал про них, ну как верно-то назвать…

— Про идеи, — подсказал Демьян.

— Вот-вот, про ленинские идеи, — подхватил Фрол. — Если, слышь, все их поймут, то и в крестьянском люде всеобщий подъем настанет. Вот оно, поняли. Тебе и колхозы, и всякая другая новизна. Валил я лесины, а сам думал о свете. Погоди, Кузьма, заживем мы здесь что надо. Одно меня беспокоит: какая-то сволочь муторится еще в округе, опять слушки поганые распускает. Дескать, недолго будут ласкать мужика, для заманки, мол, это, а как все обобществят, вплоть до курей, и оставят его голеньким.

— Да такие сплетни уже были, — сказал я.

— Были. А, видно, плохо мы перешибли их. Ты бы того, опять в газету. Напишешь?

— О попах тоже надо, — подсказал Демьян. — Сегодня, слышу, бабы долдонят: батюшка-де с амвона возвестил о какой-то всесжигающей хвостатой звезде, которая будто бы оторвалась от небесной тверди и летит к нам, чтобы выжечь всю землю, распаханную железными чудовищами. Считайте — тракторами. Каково замахнулся чернорясый? Во что церковь превращает?

— А-а, — сжал кулак Фрол, — прихлопнуть бы их, и дело с концом. Все время они сбивают людей с толку.

— Этак нельзя, — возразил Демьян. — Без ведома и согласия верующих не прихлопнешь. По-другому надо: неправое поповское слово надо перешибить нашим, правым. К тому я и про заметку сказал. — Подсел ко мне, заглянул в глаза. — А ты, слышно, отчаливаешь от нас?

Отрицать не стал, сказал, что вызывают.

— Не езди! — категорически отрезал Демьян. — Как, Фрол, не отпустим?

— Не знаю, голова, — не сразу отозвался Горшков. — Сам я, ты ведаешь, немало поездил по белу свету со своим плотницким топором, и не без пользы: других и себя лучше познал! А принесет ли ему пользу инструмент, — он указал на перо, — пусть лично спытает.

— Дипломат! — покачал головой Демьян. — Для чего же ты все про здешние блага ему толковал да про эти сплетни?

— А для того, чтобы он не забывал помогать своей «Борьбе» оттуда…

На другой день пришло письмо от Тани.

— Гляди-ка, не забывает тебя Танюшка, — говорила мать, передавая письмо. — Хорошая она, ладная девушка. Ехал бы уж туда. А о колхозе, о нас что теперь беспокоиться? Сообща проживем!

Все одним разом решила мать.

Кто есть одержимые?

— Откуда?

— Из Юрова. А ты?

— Я с железки^[3].

— Значит, вместе будем начинать?

— Похоже.

В один день и час появились мы с Борисом Бурановым в редакции. Пришли рано, впустила нас рябая, с подоткнутым подолом женщина, убиравшая помещение, которое состояло из большой квадратной комнаты и коридора с умывальником у входа. Низкие окна, опустившиеся чуть ли не к самому тротуару, слабо пропускали свет. Пахло краской, должно быть, недавно тут был ремонт. Из окон виделись угол городской площади с горбившимися сугробами и размятая санями дорога, что вела к переезду через реку Вексу.

Уборщица подала нам стулья, но мы продолжали стоять, оглядывая помещение, где предстояло работать.

Буранов был лет на шесть старше меня, высокий, по-девичьи подобранный, над тонким носом нависал выпуклый лоб, машисто перечеркнутый пепельными дужками бровей, вытянутые щеки, испятнанные въевшимися бусинками угля.

— А что делал на железке?

— Кочегарил. А ты?

— Землю пахал. Счетоводил.

— Я твои заметки читал в волжской. Подходяще! У тебя должно получиться. А у меня…

— Что у тебя?

— Я, видишь, только стенгазету шуровал. Деповскую ежедневку выпускали.

— Ежедневку? Как это успевали?

— Успевали. У нас сменные редколлегии, каждая свой номер готовила. Ничего, зубастая выходила «деповка», рабочим нравилась.

Порывшись в карманах, он вытащил пачку папирос.

— Куришь?

— Не научился.

— Говорят, газетчики все курят. Привыкай.

Он прикурил от зажигалки, сделанной из гильзы патрона. С каждой затяжкой щеки его западали.

— Редактора здешнего видел?

— Не приходилось.

— А я видел. Смурый. Глазища, что фары. Смотрит — пронзает. Приходил к нам «деповку» глядеть. Номер мой был. Расспросил: покажите, который Буранов. Меня с паровоза, от топки, к нему. Наставил на меня фары, вытянул толстые мясистые губы, сказал: «Беру к себе!» А тебя как зазвал?

— Письмом.

— Где остановился?

— Пока нигде. Я прямо с дороги…

— Помогу, — пообещал он. — У меня старушка есть на примете, одна живет. Кстати, пойдем сейчас к ней, а то устрекочет на базар.

— Пойдем.

В редакцию вернулись, когда сотрудники были уже на местах. Впрочем, заняты были только два стола. За одним с табличкой «Машинистка» стучала на «Ундервуде» круглолицая беленькая девушка, за столом побольше, заваленном письмами, вырезками из газет и гранками, под табличкой «Отв. секретарь» сидела худая, средних лет женщина с серым усталым лицом. Незанятыми оставались три стола: большой, вытянувшийся вдоль глухой стены, накрытый зеленым сукном, с телефоном и два, сколоченные из свежевыструганных досок, стоявших впритык в простенке, над которыми висела общая табличка: «Литсотрудники».

Поняв, что за столом «Отв. секретарь» как раз и сидит секретарь редакции, мы отрекомендовались.

— Великолепно! Очень хорошо! — радушно ответила женщина. — Мы вас ждали. Занимайте свои места, пожалуйста, — она указала на стоявшие впритык свободные столы.

— Сколько же всего здесь душ? — справился осмелевший Борис.

— Было четыре. С вами станет на пятьдесят процентов больше, — усмехнулась отв. секретарь. — Новая газета, сами понимаете…

Редактор в этот день так и не появился в редакции — заседал в райкоме партии, но несколько раз звонил секретарю, спрашивал о подготовке номера, что-то наказывал. Надо сказать, что Валентина Александровна (так звали секретаря) за неимением сотрудников была во многих лицах. Она замещала несуществующего заведующего рабселькоровским отделом — принимала и регистрировала заметки, отбирала их в газету, вела переписку с селькорами; была также в роли литправщика — готовила заметки к печати; выполняла обязанности корректора и выпускающего, только обязанности завхоза выполняла не одна, а на пару с уборщицей.

А теперь вот стала заниматься еще с нами. Для начала дала нам подшивку газеты и велела внимательно посмотреть, о чем она пишет, на что надо настраиваться новым сотрудникам.

У ней не оставалось свободной минуты. На столе, рядом с чернильным прибором, лежала раскрытая коробка «Кальяна» — с тонкими длинными папиросами. Переключаясь с одного дела на другое, она закуривала (прав Борис, у газетчиков, видно, даже женщины смолят) и, струйкой выдыхая сизый дымок, оборачивалась к нам.

— Заметили? Веселая работка…

Приятно было глядеть, как Валентина Александровна писала. Строчка за строчкой, одна размашистейдругой, бежала по длинным листам, сбиваясь то в одну, то в другую сторону — некогда ей было выводить слова. Приглядевшись, я вспомнил, что таким же размашистым почерком была сделана приписка на моем вызове. Так вот кто это писал! Догадка вызвала у меня к этой энергичной женщине чувство благодарности.

Писала она, склонив набочок голову, уронив на плечо калач косы. Беленькая Зиночка, то есть машинистка, брала у ней написанное и неслась к своему столу. Через каждые час-полтора слышалось:

— Оригинал в типографию!

Оригиналом назывались отпечатанные на машинке листы. Их несли уборщица или та же Зиночка.

— Как у вас все ладно. Вы, поди, специальный институт кончали? — поинтересовался у отв. секретаря снедаемый любопытством Борис Буранов.

— Поднимай выше — академию! — засмеялась Валентина Александровна. — С крутыми экзаменами!

Своей «академией», как потом узналось, она считала годы, отданные гражданской войне. Вместе с мужем, красным комиссаром, ей пришлось пройти с санитарной повозкой Красного Креста по многим дорогам боев. На войну уходила темноволосой, а вернулась совершенно седой. Если бы не подкрашивала волосы, то ее можно было бы принять за старую женщину. В одном из неравных боев израненный комиссар был захвачен петлюровцами. Самую жестокую казнь уготовили ему враги. На груди вырезали полосы, а на спине пятиконечную звезду, круто посолили раны и, повесив на шею дощечку с наскоро намалеванной надписью — «Смерть комиссарам!», поволокли на площадь станицы, где стояла виселица. На площадь были согнаны все станичники, от мала до велика. Для устрашения, конечно.

Вражинам не удалось, однако, довести до конца черное дело. Подоспевший отряд конников разбил беляков и спас комиссара. В этом отряде была и она, медсестра, боявшаяся до того выстрелов. Это, наверное, был у нее самый страшный экзамен.

Такую вот академию прошел наш отв. секретарь. В районный городок она приехала год назад с юга, где долго лечился ее муж.

Впоследствии я часто встречал этого сорокалетнего седого человека, когда он, прямя изуродованную грудь и спину, шел, всегда сопровождаемый мальчишками, через площадь к памятнику железнодорожникам, погибшим при подавлении эсеровского мятежа в Ярославле. В таких случаях он выходил при ордене Красного Знамени, обрамленном кумачовым бантом. Врачи не разрешали ему ходить, выписали коляску, потому, что у него отказывало больное сердце. Но к памятнику он не мог ехать на коляске. Задыхался, а шел. Как боец, как солдат!

А голос его я услышал в первый же день. Под вечер раздался телефонный звонок. Валентина Александровна куда-то уходила, и трубку пришлось взять мне.

— Напомните жене о сеансе… — попросил он.

Зиночка пояснила, что сеансами бывший комиссар называет время записи его воспоминаний. Сам он писать не мог, трясущиеся руки не удерживали карандаш, и звал жену.

Как она, эта измученная непрестанной работой женщина, везде успевала?

Редактор чаще всего приезжих принимал у себя на квартире, в маленькой комнате, за круглым столом. Перебывали тут многие селькоры, колхозники, рабочие с железной дороги и лесозавода. На столе попыхивал самовар и позванивали чашки. Любил Бахвалов и угостить чайком и сам попить всласть. Наверное, сказывалась привычка: долгое время он работал в горячем цехе на формовке металла, где чай только и мог утолить жажду.

Нас тоже он позвал к себе домой и за чаем долго расспрашивал, что мы знаем, что умеем и можем. Был он в годах, рыхловат и, как правильно говорил Борис, глазаст. Спросив, наставлял на тебя крупные с огоньком глаза. Тут уж хочешь не хочешь, а скажешь все. О газетном деле сказал так:

— Оно сродни формовке раскаленного металла. Любит одержимых.

Мы с Борисом переглянулись: раз у него пал выбор на нас, то мы, видно, тоже одержимые.

Говорил он негромко, слегка покашливая.

Уходили от него с одинаковым заданием — написать отчет о слете колхозников-ударников, но с разными суждениями о редакторе.

— У Валентины Александровны, — вслух рассуждал Борис, — мягкий характер, а сам определенно упорен. Задаст нам жару.

— А мне он понравился, — возражал я. — На дядю Максима смахивает.

— Кто такой?

— Партиец был у нас. Самый первый.

Утром мы пошли в железнодорожный клуб, где собирались посланцы из ближайших колхозов. Должно быть, поэтому назывался слет не районным, а кустовым. В клубе все блестело. Из учреждений свезены были туда ковровые дорожки и разостланы в фойе, в проходах большого зала. В зеркалах, занимавших едва ли не все простенки, отражалось многоцветье люстр. Играла музыка. У меня глаза разбегались на всю эту пышность. Я видел, как иные женщины, ни разу, наверное, не ходившие по коврам, ступали с превеликой осторожностью, чтобы не наследить на дорогих нарядах.

Редактор велел нам писать отчет отдельно, каждому по-своему. Ясно: хотел узнать, у кого что выйдет. И уж было бы грешно не постараться.

Поздним вечером мы сдали на машинку свои творения. Хотя и писали отдельно, а вышло в общем-то одинаково. В том и другом отчете много заняли описания всего этого блеска и торжественности, которые ошеломили нас не меньше колхозников. Борис даже прибег к пушкинским стихам, процитировав их в надлежащем месте для подкрепления «презренной прозы». Правда, ему пришлось малость подправить несовременного Пушкина, привести в соответствие с моментом. Упоминание театра, например, он заменил клубом. И в его отчете поэтические строки зазвучали так: «Наш клуб уж полон; ложи блещут; партер и кресла, все кипит».

Не жалели красок мы и на описание того, как ораторы поднимались на трибуну, одни бойко, другие смущенно, как многократно в зале раздавались аплодисменты. Для сути разговоров у нас мало осталось места: отчеты велено было уложить на три-четыре страницы.

Зиночка, печатая, восхищалась:

— Милые, как красиво! Такого мне еще не приходилось печатать.

— Не лаптем щи хлебаем, — важно ответил Буранов. И справился: — Редактору самим передать?

— Он приболел, не придет. Я снесу ему на квартиру, — сказала Зиночка, и, наградив нас очаровательной улыбкой, послала отдыхать.

Можно себе представить, с каким трепетом шли мы на другой день в редакцию, гадая, чей отчет больше понравился редактору и будет напечатан в газете.

Машинистка и отв. секретарь были уже на месте. Обе проводили нас до состыкованных столов с общей табличкой «Литсотрудники» невеселыми взглядами.

На столах нас ждали собственные отчеты, тщательно, без единой помарки напечатанные на машинке, с редакторской пометой: «Тяп-ляп!» В молчании долго глядели мы на эти «ляпы», жирно выведенные синим карандашом, отчего, казалось, и листы наливались синью. Потом я увидел, как Буранов сгреб свой отчет и со злостью стал его мять, кромсать. Зиночка с жалостью выкрикнула:

— Что ты, миленький!

— К чертям собачьим! — загромыхал он. — К себе, на паровоз, тут нечего мне делать! Слышь, Кузь?

Я продолжал молча разглядывать надпись.

— Кому я говорю? — негодовал Буранов. — Чайком он поил и вот… Да отвечай же!

Нет, оторвать меня от надписи он не мог. Я глядел на нее и почему-то стал вспоминать Виктора Курина. Память выхватила случай, когда Курин читал мою статейку и замечал: «Красивостей, завихрений-то сколько!» Так и редактор не ее ли увидел в отчете, не повторялось ли?..

— Я пошел! — не дожидаясь моего ответа, поднялся Буранов, застегивая и расстегивая серый, гладко отутюженный пиджак.

— Никуда вы не пойдете! — подойдя, загородила ему дорогу Валентина Александровна. — Садитесь и пишите. Для начала зачеркните всю первую и половину второй страницы.

— И стихи? — удивился Буранов.

— И стихи. Нужна деловая статья. Понимаете, деловая! Расскажите, о чем был принципиальный разговор на слете, какие вскрыты недостатки и их причины, выделите главное, о чем договорились, что порешили ударники.

Она взглянула на меня.

— Ковровые дорожки, блеск огней в зеркалах тоже ни к чему. Слышите, Глазов?

Я почувствовал, что краснею до корней волос. Значит, она повторилась, эта красивость. Курин называл ее ложной. Но как же я мог забыть это? Почему?

— Мне-то вы можете что-нибудь ответить? — спросила Валентина Александровна.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Однажды мне уже попало за такое. А вот опять. Но почему повторилось? Почему это происходит?

— Вот вы о чем! — Она улыбнулась. — Огорчаться не надо. Сразу никто газетчиком не становится. Каждого на первых порах подстерегает неискушенность. Главное, друзья мои, не теряться, не опускать руки. Будете работать, будете учиться и…

— Я уже поучился, — перебил ее все еще кипевший Буранов. — Железнодорожное училище окончил.

— Ну, смотрите… — развела она руками и посмотрела на часы. — Скоро придет редактор. Глазов, начинайте!

— И не расстраивайтесь, миленькие! — опять пожалела нас машинистка.

Когда пришел редактор, мы уже дописывали статью. Усаживаясь за свой массивный, древний стол, он поморгал обоими глазами и спросил усмехаясь:

— Кажись, металл кипит?

Буранов, ероша слегка подпаленные на висках волосы, ответил угрюмо:

— Боимся, вряд ли выйдут из нас одержимые.

— Покипите — выйдут!

Время тревог

Таня, оказывается, жила неподалеку от моей квартиры. Как-то вечером раздался стук в окошко, я отдернул занавеску и увидел ее, прижавшуюся носом к стеклу. Пулей выскочил на улицу.

Она вышла навстречу и, раскинув руки, обняла меня, зачмокав в щеку. Но, смутившись, слегка толкнула в грудь.

— Хорош! Сколько дней здесь живешь, а даже не позвонил.

— Не сердись, Таня. Знаешь, новые дела.

Теперь я обнял ее.

Она провела ладошкой по моей щеке, тихо сказала:

— Расскажи, как ты тут… Достается?

— Еще как! — откликнулся я также тихо. И, вспомнив слова редактора, добавил: — Приходится кипеть!

Да, я уже знал, что значит кипеть. И редактор, и секретарь заставляли с начала до конца делать все, что положено человеку, над головой которого маячит табличка «Литсотрудники», не надеяться на дядю или добрую фею. Не собрал нужные сведения и факты для заметки или статьи — походи еще и пошукай, другой раз будешь внимательнее. Несуразно, с ошибками написал что-либо, даже только предложение или одно слово, Валентина Александровна подчеркает и вернет. Не знаешь, как исправить — покопайся в словаре, найди, в чем ошибся, и запомни. Не управился с делом за день, оставайся на вечер и сиди до тех пор, пока не сделаешь все.

Никаких тебе нянек и мамок!

Обижаться? Но на кого? Разве легче стало с нашим приходом в редакцию Валентине Александровне, которой теперь нужно было следить и за каждой нашей строчкой, или хотя бы Зиночке, если ей приходилось перепечатывать иные наши заметки не один раз?

Со стороны могло показаться, что более свободен редактор. В редакции он находился, пожалуй, меньше всех. Утром водружал себе на дубовый стол машинку и, приподняв голову, пощурившись малое время, начинал печатать передовую. Только он их готовил. Раз в неделю еще писал, то есть тоже печатал на машинке обзор международных событий. Большинство материалов читал в гранках перед версткой.

Закончив свои дела, он уходил, но за стенами редакции ждал его не отдых. В каждый базарный день отправлялся на Сенную площадь, взбирался на чьи-нибудь сани или телегу и, подозвав поближе приезжих мужиков, обращался к ним со словом момента, как он называл свои выступления. Затихала площадь, негромкий голос его, усиленный через рупор, несся из конца в конец пестревшей в многолюдии площади. Приходилось ему выступать и на железке, и в цехах заводов, вести не один политкружок. Это помимо всех заседаний райкома, райисполкома, горсовета, где присутствие редактора считалось необходимым.

Рассказав Тане о себе, я спросил, как у ней ладится житье-бытье.

— Привыкла. Все хорошо, — коротко ответила она.

— А строгий доктор не обижает?

Таня усмехнулась:

— Сейчас нисколечко. Считает, что его экзамен выдержала. Между прочим, — как бы вспомнив, сообщила она, — недавно главный хотел перевести в терапевтическое отделение, так мой строгий доктор восстал: не отдам, из нее хирурга сделаем!

— Думаешь дальше учиться?

— Хотелось бы, Кузя, — ответила она, как-то выжидательно поглядев на меня.

— Я тоже думаю, — помедлив, сказал ей.

И оба замолчали.

Улица безлюдела, затихала. Только с железнодорожной станции доносились гудки паровозов, стук колес. В талой воде, залившей протянувшуюся обочь тротуара канаву, зябко дрожал серпик луны.

— Может, походим? — предложила Таня.

— Пойдем. — Я взял ее под руку.

Завитки ее волос коснулись моей щеки. Говорить не хотелось, хотелось думать. Нет, не о сегодняшнем счастье, а о будущем — сбережется ли оно?

— Разъедемся, а как дальше? — не выдержав, вслух спросила Таня. — Ты в самом деле надумал?

— Мне, Таня, надо. Газета требует…

— Тебе приходилось разлучаться с… другими?

Вопрос был задан полушепотом, а в моих ушах прозвучал громко. Конечно, приходилось. Разве вычеркнешь из памяти Капу?

— А хочешь, никуда я не поеду? И тебя не отпущу. Никуда, никуда! — распалялся я. И, не помня себя, принялся целовать ее в губы, в охолодевшие щеки, в шею, мягкий мех узенького воротника.

— Сумасшедший, отпусти! — колотила она меня по рукам.

Утром Валентина Александровна пришла на работу расстроенной. Весь день больше, чем когда-либо, курила, вздрагивала и белела вся, когда раздавался телефонный звонок. Что ее тревожило — не сказывала. Узнали от уборщицы: худо с мужем, сердечные приступы.

Не дожидаясь конца дня, редактор отослал ее домой, а мне велел идти в типографию на пару с Бурановым.

Буранова по-прежнему тянуло на паровоз, и все-таки он не покидал редакцию, должно быть, и она нашла зацепку в его сердце. После первой неудачи с подготовкой материала о колхозном слете, редактор поручил ему писать на родную тему — о железнодорожниках, а за мной оставил, как он выразился, поднявшуюся на дыбы деревню. Надо сказать, что тут, в «родной теме» Борис почувствовал себя свободнее, кое-что из его писаний появилось в газете, даже на первой полосе, где ставился, говоря опять словами редактора, «гвоздевой материал». Его «гвоздем» была небольшая зарисовка о машинистах, с успехом проведших первые тяжеловесные поезда по Северной железной дороге.

Ожидалось, что в ближайшее время в газету придут еще два новичка из деревни. Поэтому Буранов надеялся, что «железнодорожная тема» закрепится за ним. Зачем же в таком разе торопиться с уходом из редакции?

Сейчас он шел со мной, с глубокими затяжками смоля самокрутку, по хрящеватым ободкам ушей в такт шагам хлестали длинные пряди волос.

— Ты о чем задумался? — спросил его.

— О Валентине Александровне. Видел, как она сникла? Зиночка шепнула: если с мужем не будет лучше, Валентине Александровне придется уходить из редакции. — Борис языком передвинул из одного угла в другой самокрутку. — Не представляю, как мы тогда без нее. Ну, как?

— А я знаю?

— Давай к ней сначала заглянем, может, надо помочь чем-то?

— Давай!

На наш осторожный стук в дверь вышла она, украдкой вытерев повлажневшие глаза. «Плохо?» — взглядом спросили ее.

— Будем надеяться… У него сестра из больницы. Дежурит. А вы идите, идите. Прямо к Винтеру, я ему звонила. Поторопитесь.

Метранпаж Винтер, невероятно тучный, страдающий водянкой, уже ждал нас, разложив на черном, пропитанном типографской краской столе столбцы набора, линейки, шпоны, бабашки. Рядом на козлах стояли кассы с заголовочными шрифтами.

— Познакомимся, я ваш покорный слуга, — шутливо отрекомендовался он, приглашая нас к столу. — С чего начнем?

Говорил он, едва переводя дух, и вся его студенистая, расплывшаяся фигура колыхалась.

— Который из вас старший?

— Мы оба старшие, — ответил Буранов, жавшийся к козлам, словно боясь, что метранпаж своей мощью может раздавить его.

— Прекрасно! — потрогал Винтер медную щеточку усов, часто мигая выцветшими глазами. — Гранки?

Гранки у меня были рассованы по карманам. В каждом кармане по свертку, каждый сверток на полосу — так я разложил их, чтобы не забыть, не смешаться. Отбор же, что и на какую полосу должно пойти, сделала Валентина Александровна. Я выложил их на стол.

— Макеты?

Мы одновременно пожали плечами: не имеем.

— Огорчаться не будем, — переступил с ноги на ногу Винтер, как бы стараясь проверить, выдержат ли они при долгом стоянии. — Начнем с передовой.

Несмотря на свою тучность, кажущуюся неповоротливость, в работе Винтер оказался проворным. Цепко брал он набор и плотно, без осыпи, расставлял на верстальной доске. Если требовалось разделить столбец на равные части, делал это безошибочно, на глаз. На виду вырастали колонки с мельтешащими ямками литер, похожие на пчелиные соты. Нас метранпаж просил только вычеркивать в гранках лишние строчки.

Когда началась верстка третьей полосы, на которую обычно ставились телеграммы ТАСС из-за границы, Винтер бегло, по набору, прочитал заголовки, а у некоторых весь текст. Задержался на сообщении об антифашистской демонстрации в Берлине. Глаза его потеплели.

— Хвала господу, наши не спят. Гут, гут!

Но другая телеграмма о том, кто вскармливает фашистов, отваливает им миллионные суммы, потушила у него улыбку.

Не зря Винтер следил за телеграммами из Германии. Германия — его родина. В Россию попал во время мировой войны. В одно из братаний он с группой немецких солдат пересек линию фронта, спустился в окопы к нашим солдатам и назад не вернулся. Причину назвал одну: не поладил с кайзером! Кайзер — за банкиров, за помещиков. С какой же стати ему, солдату, выходцу из простых типографов, проливать кровь в угоду этой шайке?

После войны он поселился в нашем тихом городке, благо нашлась работа в типографии. До образования района, правда, печатались тут одни бланки, афиши, да время от времени тоненькие брошюрки по заказу городских организаций и краеведов, но теперь вот и газета издается. Четыре номера в неделю. Это уже дело!

Болезнь все полнила его, день ото дня становилось тяжелее стоять у верстака, но он не покидал любимую работу. Один верстал все четыре номера в неделю, прочитывая все, что поступало на газетные полосы с далекой родной земли.

Держа сейчас в руках обе телеграммы, он с минуту стоял задумавшись, взгляд был далекий-далекий.

— Видать, шибко тянет домой? — справился Буранов.

— Да какой уж у меня там дом? Все с молотка продали! Дом теперь здесь. А глазком, хоть одним глазком хотелось бы взглянуть на свое пепелище. Только уж, видно, не придется. Вон как их, громил, носят на руках всемогущие тузы. Что не удалось кайзеру, так они хотят сделать. Свиньи, каты! — выругался Винтер.

Он еще не видел заметку, набор которой только что положила на стол юркая черноглазая наборщица, о поездке английского премьер-министра в Америку к президенту договариваться, кому сколько иметь военных кораблей и войск. Было видно: капиталисты готовят новую бойню.

— Так что же будем ставить на открытие полосы? — мотнул головой Винтер, как бы стараясь освободиться от тяжелых дум.

Я пододвинул к нему набор новой заметки, он прочитал, снова нахмурился.

— Да, придется с этой, — неохотно согласился и повернулся к кассе, все ячейки которой были наполнены крупным черным шрифтом.

После верстки он закурил трубку и, обволакиваясь дымом, закивал нам:

— Что ж, поздравляю с началом. Приходите опять. Только… — он замахал пухлой ладошей, разгоняя дым. — Только поменьше носите черных телеграмм. Надеюсь, вам тоже все черное не по душе…

— Мы не из боязливых! — ответил Буранов. — Сунутся — рыло своротим!

— Коли так — гут, гут! — похлопал его по плечу Винтер.

На прощание он сунул нам истрепанную брошюру.

— Давно лежала у меня. Возьмите, тут есть что прочесть о технике верстки. И непременно опять приходите, — снова пригласил нас.

Заметив выглядывавших из-за фанерной перегородки молоденьких наборщиц, среди которых была и черноглазая, Винтер подмигнул:

— Вы не против приглашения женихов?

— Надо поглядеть сначала, — раздался смешок.

— Меня можно не рассматривать, — предупредил Буранов. — Я еще три года назад надел на себя супружеский хомут.

— Недаром такой иссушенный…

— И ушастый.

— Видно, жена-то дерет.

— Ха-ха-ха, хи-хи-хи…

Буранов, стараясь заглушить девчоночий смех, толп в шутку, то ли всерьез грозил:

— Ну, куцехвостые, погодите, отомщу!

Таню я в тот вечер так и не увидел. Увидел только утром, когда она шла с дежурства от больного красного комиссара. Да, она, оказывается, дежурила у него. К утру комиссару стало лучше и он послал ее домой.

— Тебе, ласточка, тоже надо отдохнуть.

Ласточка! Как он хорошо назвал ее!

Не испугать!

Сразу два письма — от председателя колхоза и Николы. Оба писали об одном и том же: начали! Начали строить электростанцию на Шаче. Плотницкие работы взяли на себя Фрол Горшков, Демьян Дудоров и братья Петровы, все кузнечные — Никола со своим отцом.

«Поглядел бы ты, — писал Никола, — сколько сошлось народу в Шачине. Пришли из всех деревень. После митинга — пели, плясали. Не стану говорить, кто был запевалой — сам должен догадаться, что это Нюркина затея. Галинка прикатила в село на тракторе — привезла станины, скобы, штыри, которые мы с батей сковали. Кстати, хочу посоветоваться с тобой. Пока я секретарю здесь в ячейке за тебя, но думаю, что лучше бы подошла на это дело она, Галинка. Ее так у нас все уважают, особенно девчонки. Первая ж трактористка! Это ли не пример! Знаешь, как пойдут за ней и комсомол, если она станет вожаком ячейки.

Да, на праздник, то есть на закладку станции приходил старик Птахин. Все плескал длиннущими руками: ай, говорит, запотройники, ай, чудо-молодцы. Слышишь, хвалил! Бате сказал, что тоже подастся в колхоз. В одной, мол, деревне живем, одна-де и крыша должна быть над головой. Ты слышишь, слышишь? А Палаша — никуда, сиднем сидит в своей халупе, ни с кем не разговаривает, будто замок ей на язык повесили. Раньше хоть куски собирала, а теперь ни к кому не ходит. Святым духом, что ли, живет? Пожалуй, надо все-таки разузнать. Рановато, видно, расставаться с обязанностями Шурка Холмова^[4] — и в колхозе не избылось дело для него.

В общем, праздник был что надо. Мы тебе заметку пришлем, ты ее подвесели и напечатай. Ладно? Но и сам почаще пиши нам. Петрович, батя твой, как-то говорил, что здорово ты запрягся там, и еще, что надумал учиться. Ежели так — валяй, одобряю! А мы уж тут свои дела подтянем. Надейся, все будет железно!»

Председатель в своем письме справлялся, не соскучал ли я, и звал в гости. Сообщал, что на мое место взял приезжего бухгалтера, который за дело взялся борзо, но пугает багровый нос его… Пожалуй, надежнее будет своих учить, из молодежи.

Письма я прочитал поздно вечером, когда вернулся из редакции, а ночью в дверь квартиры постучала посыльная с телеграфа, принесла телеграмму о пожаре на стройке электростанции.

Телеграмма задрожала в руке, а ключ, которым я отпирал дверь, со звоном упал на пол. Проснулась глуховатая старушка-хозяйка. Глазами спросила: что случилось? Я дал ей прочесть телеграмму и, наскоро собравшись, побежал к редактору.

Через час был на железнодорожной станции, взобрался на первый подоспевший товарняк.

Поезд несся, не останавливаясь на полустанках свистела, грохотала ночь, стороной, не отставая от товарняка, мчался половинный месяц, прокладывая себе дорогу в еловых кулисах.

Ежась от пронизывающего ветра, я думал об одном; кто же пошел на преступление? Редактор велел все хорошенько разузнать и написать гневную статью. Когда я уходил от него, он вызвал к телефону начальника милиции. Кто-то, значит, должен приехать и из милиции. Поторопились бы только, чтобы напасть на след.

На станции Казариново поезд замедлил ход, и я соскочил с подножки вагона. Остаток пути пришлось идти пешком. Светила луна, с дороги я не сбивался.

Лес шумел, ветер не давал ему спать. Подумалось: не спит, наверное, и Юрово, не спят председатель, колхозники, ребята. Так-то осквернили их праздник злобные поджигатели. В самый нерв ударили. И неожиданно, когда люди уже привыкли верить, что теперь-то после выселения кулаков ничто им не грозит. Нет, не все, видно, завалы снесены с пути.

Вспомнил слова Винтера о черных телеграммах. Время-то и впрямь такое, что везде надо быть начеку.

Винтер! При встречах он зовет почаще заходить в типографию на верстку. Но теперь опять это дело взвалила на себя Валентина Александровна, а мне сказала: раз решил учиться — вечера твои. И я после работы оставался в редакции. Мой дощатый, на шатких козлах, стол скрипел под тяжестью книг, справочников и словарей, которые я каждый раз выкладывал из редакционных шкафов.

Иногда заходила Таня. Садилась напротив и глядела на меня. Хоть и говорила, что «надо, так надо», а видно было: боялась предстоящей разлуки. Правда, меня ожидали пока только подготовительные курсы. Институт журналистики уже потом, если не оплошаю, не сорвусь. Таня, Танюша, добрая душа. Трудная, видно, будет любовь у нас.

Удивительно, за раздумьями скорее шла ночь, и не так страшил своей неведомостью лес, полный шума, скрипа и видений. На рассвете я вышел на полевую дорогу, вскоре показалось и Юрово, затянутое редкой кисеей тумана.

Немного не доходя до гуменных сараев, я увидел внезапно появившегося передо мной человека с железной тростью. Это был Никола.

— Ты чего тут?

— Ой, не узнал, — откликнулся Никола и облапил меня. — Петр велел нам у дороги стоять, следить…

— Он здесь?

— Ночью приехал. Сейчас он в Шачине. А ты по телеграмме?

— Да. До станции на поезде и вот… Говори, что тут и как.

— Что? — Никола нахмурился. — Перехитрили нас, гады. И времечко выбрали: у нас еще радость не остыла, а они уж с красным петухом!

— Кто, говори!

— Нашли Палашу. С банкой из-под керосина. Я же писал тебе — подозрительная, оно и вышло…

— Значит, Палаша подожгла?

— По уликам — она.

— Но что ей надо? Допрашивали?

— Мертвую-то? Обгоревшую ее нашли. У пожарища. Старик Птахин говорит: бог наказал злодейку. Знаешь, как он там орудовал? И качал насос, и носился с багром, растаскивал горелые лесины. Да торопил всех: спасайте, ведь свое, колхозное. Понимаешь, только заявление подал, а уж вон как…

— А что Петр?

— Я ж сказал: велел дежурить. А ты давай к нему. Он там не один, с Пардоном.

— С каким еще Пардоном?

— Ты уж забыл, как кличут фершала Хренова? Валяй, дуй!

— Только домой загляну.

— Вечером партийцы собрание собирают. Мы тоже будем там. Приходи.

Отца и Митю я не застал дома, они с ночи были на ферме. Тоже дежурили. Мать затапливала печку. Увидев меня, она выпрямилась и, вытирая руки о фартук, заспешила навстречу; брови ее дрогнули, и я подумал, что сию минуту она, как это бывало раньше, расплачется, будет со стоном говорить о своих страхах. Нет, на этот раз глаза у ней были сухи и гневны, ничто не говорило, что она испугана случившимся.

Поцеловав меня, сказала:

— Вот и слава богу, что приехал. Распиши ты, Кузя, их, окаянных. На-ко на что пошли, ненавистники. Мы строить — они палить. Свычка старая — испужать хотели! Поздно!

— А может, кого и напугали пожаром, мам? — спросил я, не веря еще в то, что у матери избылся страх.

— Чего спрашивать? — построжела она. — Приехал на дело, так и валяй.

Потом мать погладила меня по голове, как это делала давным-давно, заглянула в глаза.

— Пешком с Казаринова?

— Угу.

— Устал, родимый, — пожалела она и снова повысила голос. — Поскорей бы разделаться с ними, чтоб и духу их не было. Хватит, натерпелись!

Пробудились спавшие на полатях Вова и Коля-Оля. Спрыгнули на пол, подбежали ко мне, повисли на плечах.

— Сонули. Я думал, вы тоже дежурите.

— Папа не взял, а то бы… — начал Вова.

— Конешно, пошли бы, — добавил Коля-Оля. — Мы бы по-чапаевски.

— Как это?

— Они, видишь, игру такую устраивают, — пояснила мать. — Каждый вечер. Шуму, крику — ужас.

— А без шуму какая же война? — оправдывались они.

— Хватит. Идите умываться да бегите за батьком и Митей. Завтракать пора.

Когда они ушли, мать взглянула в окно.

— Видел, как вытянулись? — Улыбнулась и просительно посмотрела на меня. — Поговорил бы с Митяйкой. Одно твердит — поеду в морское училище. К чему ему — морское? У вас, слышно, земельный техникум есть, так лучше бы туда. Породнее, поближе к земле. Вместе бы хоть вы стали жить, а то все в разных местах. Вон и эти огольцы затвердили — уедем в училище. Володюшка дело надумал — в фершала хочет, это куды как хорошо. А Коля — в пожарники, и все. Поговори, — опять попросила, но тут же развела руками: — Хотя что уж просить тебя, коль сам тоже надумал уезжать.

— Я пока только на курсы, мама.

— Пока… Ладно, что с вами сделаешь. Поезжайте! — неожиданно согласилась она и усмехнулась: — Только мы с батькой, видно, будем ходить в неученых. Да нет, — добавила она, подумав, — и нам приходится подучиваться. На ферме. Председатель то книжку принесет, то газету сунет, читайте, слышь, тут про уход, про то, как больше надоить, как лучше жить!

— Выходит, все учимся?

— Все, сынок, — кивнула она, и в глазах ее засветилось счастье. — Ежели бы никто-то не мешал! Господи, да мы бы…

В Шачине я застал одного Петра. Фельдшер Хренов, осмотрев труп Палаши и составив акт, уехал. Председателя колхоза Яковлева, пробывшего здесь всю ночь, вызвали на почту к телефону.

Петр допросил несколько сельчан и теперь ходил у сгоревшего сруба мельницы и обугленных, похожих тоже на трупы, свай станции. Кругом валялись головни, еще дымившие. Горько пахло горелым железом, размятой и перемешанной с пеплом и углем землей. Над ближайшими березами, куда еще наносило запахом гари, ошалело орали грачи.

Петра я впервые увидел в штатском костюме, в рубашке с полосатым галстуком, выглядывавшим из-под открытых бортов пиджака. Брюки испачканы грязью. Перехватив мой взгляд, он сказал:

— Гадаешь, почему в таком виде? Понимаешь, прямо из загса сюда.

Вот так-то мне пришлось поздравлять товарища.

— Кто же поджег? Палаша?

— Всего скорее, кто-то другой. Наверняка другой.

— Но улики? Банка, например?

— К мертвой нетрудно подложить целую бочку!

— Как же Палаша оказалась здесь?

— У человека есть ноги. Позвали — пришла. Сама она могла даже не знать, зачем звали или вели…

— Отказаться не могла?

— Когда человек живет на подачках, им командуют. Сначала скомандовали не вступать в колхоз. Это же кому-то выгодно было: последняя беднячка отвернулась от колхоза! Вторая команда — вот эта. А кто повелевал и кто прикончил ее, чтобы не проговорилась — это вопрос.

— Старика Птахина видел?

— Видел. Так тут старался… Ты вот что, — попросил меня Петр, — потихоньку узнай, где был ночью сынок его, Никита. Сам-то все охал, что Никита в гостях, а то бы вместе пришли на пожар. Узнай, это важно. А я уж после вызову его. Подсобишь?

— За тем приехал.

— Давай. — Петр свел брови. — Найдем подлецов. Радоваться им не придется. И мельница будет, и станция.

Шесть страниц о воле

«Воля наша, как и наши мускулы, крепнет от постоянно усиливающейся деятельности»^[5].

«В минуту нерешительности действуй быстро и старайся сделать первый шаг, хотя бы и лишний»^[6].

«Воля, которая ничего не решает, не есть действительная воля»^[7].

Удастся ли мне выработать такую волю? Воля — это уменье успевать, сосредоточиться на главном. А я? Совсем закружился. Вот уже сколько времени не брался за эту тетрадь, чтобы записать хотя бы главное. Пока был в редакции, время у меня забирала газетная суматоха: надо куда-то сходить, съездить, узнать новости, написать в номер, а после всего этого снова и снова корпеть над спасительными справочниками и словарями. Хорошо еще, когда написанное нравилось и самому, и требовательному редактору. Но так бывало не часто. Ту же статью о пожаре я переписывал раз пять, нервничая и сетуя на себя. Взялся переписывать и в шестой раз, да Валентина Александровна отобрала ее и послала в набор.

А вот Буранов не нервничал. Сколько вначале не срывался, а волю, должно быть, уже выработал. Писал он легко. Положив перед собой стопку бумаги, обмакивал перо в чернила (благо стараньями заботливой уборщицы их было наведено для каждого стола по бутылке), печатными буквами вырисовывал заголовок, потом без запиночки, без помарки наматывал строчки текста на любую тему. «Основное, — смеялся Буранов, — это заголовок и подпись». Зиночка поднимала на меня страдальческие пшеничные глаза. Смотри-де, как навострился твой дружок, теперь уж и о паровозе не вспоминает, а ты все черкаешь, черкаешь, аж и сам почернел весь. Конечно, жалела меня.

Редактор же подзадоривал, жмурясь:

— Помучишься — научишься.

Кроме всего прочего, я занялся еще сочинительством стихов и пробовал свои силенки в писании коротких рассказов. Правда, в газету не предлагал. Однажды, однако, показал Валентине Александровне. Стихи она пробежала и отодвинула в сторону, а из рассказов один взяла для газеты.

— Не зря работал над словом. Как бубенчики зазвенели.

Похвала эта еще сильнее привязала меня к письменному столу. Легко ничего мне не давалось. Зато и сладко бывало, когда приходила удача.

Ничуть не свободнее стало мне и на подготовительных курсах института журналистики. Многие приехали со средним образованием, тягаться с ними было нелегко. После лекций и занятий я целыми вечерами просиживал в библиотеке. Как я берег время, а мне все равно не хватало его. На классных занятиях я больше помалкивал, редко просил слова. Сидевший рядом со мной холеный, с огненным клинышком бородки, розовый красавчик хмыкал:

— Что, не по плечу ноша?

— Тяжеловата, — признавался я.

— А ты думал со справкой приходской школы здесь усидеть? Ха…

Я до боли стискивал челюсти.

В такие минуты вспоминался отъезд. Таня провожала меня на вокзал. Перед посадкой мы долго ходили по перрону, было многолюдно и шумно, но мы видели только друг друга, слышали только свои голоса.

— Рад? — спрашивала она.

— Еще бы!

— А мне сначала придется отработать положенное. Скучно будет без тебя.

— И мне. Может, не поздно еще отказаться?..

— Что ты! — даже испугалась Таня. — Поезжай! Только пиши. Пиши почаще. Каждый день!

Вот у кого воля! Хрупкость, неполные ее восемнадцать лет, видно, не в счет.

Сначала жильем для нас, приезжих курсантов, служил высокий со стеклянной крышей спортивный зал, примыкавший к большому серому зданию института, которое стояло на узкой, стесненной каменными глыбищами домов Мясницкой улице, недалеко от Лубянки. По бокам вытянувшегося зала стояли шведские лесенки, а вдоль — ряды железных коек с тумбочками у изголовий. Столы некуда было ставить. Койки и выручали: на них и спали, и читали, и писали.

Потом перевели нас куда-то на окраину города, добирались туда на грохочущих трамваях, разместились в трех больших комнатах. Как там, так и тут гудом гудели голоса. Затихали, когда появлялся староста, рослый детина, с длинными, как у нового юровского учителя, волосами, с красным бантиком вместо галстука, и объявлял то об изменении расписания занятий, то об экскурсиях. За длинные волосы мы его прозвали попом, он тоже не оставался в долгу: обращаясь к курсантам, прибавлял к фамилии свои «приметинки». Меня называл — «Глазов-чепыга».

Вообще-то «поп» был добрым, услужливым. Появится гость, можно не беспокоиться — староста ловко проведет его по уставленному кроватями лабиринту туда, куда надо. Как-то в воскресенье привел он и ко мне гостя. Был это не кто иной, как Алексей. Представив мне брата, справился:

— Есть ли заварка, «чепыга»? В случае выручу!

— А мы поедем чаевничать ко мне, — ответил Алексей и велел мне собираться.

Брат жил в другом конце города, на Ленинградском шоссе, в новом общежитии, рядом с институтом, в котором он учился. Через весь город мы тряслись в трамвае.

Как всегда, при встречах, Алексей засыпал меня вопросами — давно ведь не встречались. Я едва успевал отвечать. Трамвай стучал, названивал, по сторонам проплывали вереницы домов. Заметив, как я провожаю взглядом многоэтажные здания, магазины с кричащими вывесками, Алексей подморгнул.

— Вижу — нравится Белокаменная.

— Еще бы!

— Не блудился?

— Я пока дальше Мясницкой да общежития мало куда ездил, — ответил ему, умолчав, что в первые дни глохнул от шума, терялся в многолюдии.

— Подожди, поездим мы с тобой, походим. Покажу тебе всю столицу, — пообещал он. — На правах старожила! — добавил усмешливо. — Но между прочим, — пожал он плечами, — старожил этот и сам целый месяц не видел Москву.

— Как?

— Понимаешь, был в лагере всевобуча. Только сегодня вернулся. Гляжу — на столе твое письмо, адрес, ну и… — Он ласково заглянул мне в глаза.

— Спасибо! — Я пожал ему руку и тоже задержал на нем взгляд. В этот раз он был как никогда худ, резко обозначились обтянутые сухой, дочерна загоревшей кожей скулы, еще тоньше, а оттого и длиннее показалась шея. — Доставалось там?

— Не без этого. Но видишь, жив-здоров, чего и тебе желаю, — привычно отшутился Алексей.

Я рассказал о пожаре в Шачине. Скоро должен быть суд. Может, потянут еще и птахинскую соседку — Глафиру. Люди видели ее в тот вечер с Никиткой на дороге в Шачино.

— Постой, постой, неужели она?.. Такая красивая…

— С ледяными глазами…

— С ледяными? — Когда-то Алексею нравилась Глафира, и мое замечание озадачило его. Но он быстро нашелся: — Ты, Кузя, видно, лучше моего видишь. Понятно: глаз газетчика, будущего писателя.

— Не смейся.

— А я не смеюсь. Недавно читал твои рассказы. Подходяще!

— Написал, а больше, может, ничего не напишу. Надо учиться, на это годы понадобятся, — ответил я и попросил: — Ты бы о себе побольше.

— А что о себе? — переспросил он. — С учебой вроде все ладно, уже подумываю о будущей работе. Как же, в долгу-то я каком!

— Не слышу о Марине Аркадьевне, переписываетесь?

— Понимаешь, — не поднимая головы, ответил наконец он, — я звал ее сюда, к себе, на всякий случай и школу неподалеку подыскал. Ответа пока не получил…

— Постой, но ты как, ну, жениться, что ли, надумал?

— Надумал, но вот…

В уголках жестковатого рта брата зачернела горчинка. Помолчав, спросил меня, когда последний раз был я в Юрове.

Ясно было: хотел узнать, видел ли я учительницу. Конечно же видел, как раз перед отъездом в Москву был в деревне. При секретарстве Николы ее приняли в комсомол. Вспомнил: узнав о моем приезде, Марина Аркадьевна, прикинув какое-то дело, сама зашла в наш «ковчег» и все спрашивала о нем, Алексее. Тогда же проговорилась, что хочется съездить в Москву, но дела не отпускают. Школа расширяется, а учителей не хватает. Еще пожаловалась: лесные дебри, что ли, пугают иных робких шкрабов.

Сказал об этом Алексею. Он оживился, прогнал хмурь с лица.

— Значит, собиралась? Только, выходит дела виноваты, а, Кузь? Да ты говори, говори, братчик.

Мне пришлось повторить все с начала до конца.

Не спросил он только о Тане. Счастливые иногда, видимо, не только часов не замечают…

— Теперь пойдем, покажу тебе свои палаты.

— Может, в другой раз?

— Сегодня! — отрезал он и перешел на обычный полушутливый тон. — Выше голову! Помнишь, дорогой родитель говорил: раз в племя пустили — надо жить! Сегодня поездим и по городу, посмотрим заветные уголки столицы. А еще… Слушай, давай-ка удостоим своим вниманием театр. Какой? Конечно же Большой. Сегодня там «Снегурочка». Братья Глазовы в Большом театре! Звучит?

Он взял меня под руку и повел к трамвайной остановке.

— Слушай, а я ей напишу, позову опять. Или, — подумал немного, — лучше выбрать времечко и самому махнуть в Юрово? Заберу ее и — айда!

— Отпустит ли еще ячейка, — подзадорил я.

— А если я с заменой приеду?

В трамвае он продолжал расспрашивать о родной деревне, о колхозе, партийцах и комсомольцах.

— Знаешь, — выслушав меня, сказал он, — мы, наверное, поменяемся местами. Ты будешь в городе работать, а я после окончания института попрошусь в деревню, тянет. А теперь вот и невеста в деревне, — улыбнулся: — Вдруг ячейка не отпустит? Нет, серьезно. Я с условием и уезжал — узнать о корнях деревенской жизни, отчего земля, что ли, вертится… Ох, Кузя, такие дела нас ждут впереди. Только, — он свел темные мазки бровей, — там, на западе, тучи заходили. Как бы не помешали нам.

— Могут?

— Грозят. Поэтому и приходится проводить каникулы на полигонах…

В общежитии Алексей оглядел мои стоптанные, с ободравшимися носами штиблеты.

— Пожалуй, «Снегурочка» будет в обиде на такие мокроступы. Как думаешь, старик? — обратился он к товарищу по общежитию, безусому парню, потевшему над какой-то толстой книгой.

— Да, надо нечто поновее, — согласился тот.

— Тогда снимай свои туфли!

Домой я вернулся ночью. Но заснуть не смог. Да, есть на свете чудо: музыка, Большой театр.

Скорые и медленные дни

Шли дни.

Как-то получил письмо от Бориса Буранова. Не писал, не писал, да и размахнулся. Бойкое пришло письмецо. Жизнь, мол, идет, Векса течет, газета выходит, редактор по-прежнему пишет передовые да статьи о международных делах и по базарным дням ораторствует на Сенной, а горожане по утрам стоят в очереди у киосков, нарасхват покупая свою районку и спрашивая, почему нет в газете литературных опусов достопочтенного Кузьмы Глазова. Гордись, у тебя уже есть имя и почитатели!

Не знал, совсем не знал, что Буранов способен шутить.

О себе он писал, что кроме ж.-д. темы редактор отдал на его попечение еще лесозаготовки. Дел уйма. Теперь уж о возврате к паровозной топке и речи нет.

А в конце письма сообщал:

«Видел Таню. Такая она милая, спрашивала, пишешь ли ты нам, ждем ли мы тебя. Чуешь? Скучает. Небось деньки считает. Ты этим, смотри, дорожи!»

Спасибо, Боря, за добрую весть. Ведь это так хорошо, когда знаешь, что есть кому думать о тебе.

Мне, однако, казалось, что время не идет а летит. Минуло уже два с лишним месяца, как я приехал в Москву, а будто все это было вчера-позавчера, когда я впервые переступал порог института.

Все мы, курсанты, перезнакомились, только розовый красавчик ни скем не сошелся, не сдружился, он и сидел теперь один за столом и, позевывая, рисовал фигурки. Ко мне же сел молоденький беспокойный парень, Олег Мальцев, приехавший из далекого Норильска. Вместе с ним мы готовились и к занятиям. А ночью, когда утомленная голова гудела, как колокол, тихонько выходили из общежития и бродили по улицам. Олег рассказывал, как он молоденьким пареньком вербовался в родной Ярославщине на «край света», как не отпускала школьная подружка, а потом сама следом прикатила к нему.

Слушая Олега, глядя на его худощавое, задубелое на пронзительных северных ветрах лицо, я думал о Тане: как бы она поступила, если бы и мне довелось уехать далеко-далеко? Она продолжала писать, что ждет меня. Потом сообщила, что ее перевели на другую работу — избрали председателем районного Общества Красного Креста. Не хотела, но избрали. «Жалко было уходить из больницы, ведь там я опыт приобретала. Но что делать!»

Таня, Таня. Ей самой сейчас нужна поддержка. Новая незнакомая работа. Не растерялась бы.

Рассказал Олегу. Он на правах бывалого человека посоветовал:

— По всему видно, хорошая у тебя девушка. Но хорошие, видишь, на примете. Чтобы не потерять, женись!

— Рано.

— А я рано женился и не раскаиваюсь. Отсюда и напиши, а я, так и быть, отправлю письмо и буду караулить ответное.

Письма теперь отправлял и получал для нас он, Олег.

— Так как?

— Да что ты, я об этом еще и не думал.

— Смотри, добрый молодец, тебе жить!

Шли дни. Однажды вечером Олег, разыскав меня в читальном зале, потянул на улицу, сунув в руку бумажку. Это был пропуск в общество старых большевиков.

— Увидим Крупскую, — шепнул Олег. — Она, говорят, будет выступать. Пойдешь?

Надежду Константиновну я видел только на портретах, а он еще спрашивает. Мы заспешили.

Накануне днем (в расписании было «окно») мы ходили на Красную площадь, стояли перед Мавзолеем Ленина, смотрели на Кремлевские стены, за которыми над огромным белым зданием реял красный флаг — флаг Союза республик. Олег с необыкновенной пристальностью разглядывал этот флаг.

— Ты погляди, погляди, какой он алый. Почему, думаешь? — толкал меня в бок. — Не знаешь? У нас, в Норильске, говорят, что это горит ленинская кровь, которую он отдал народу, эта кровь самая праведная, и пока она будет гореть и светить миру, будет и счастье на земле.

Сейчас, идя рядом со мной, Олег говорил о Крупской.

— Не знаешь, о чем она будет говорить? — спросил я Олега.

— Не знаю. Но о чем бы ни говорила, должно быть интересно. Ты подумай, подумай только, — воодушевлялся Олег, — ее жизнь — живая история ленинизма, история партии, которую мы с тобой изучаем. Это ж понимать надо!

Как ни спешили, мы, однако, запоздали, вошли в зал, небольшой, светлый, с подмостками для президиума, когда уже началось заседание. Ступая на носки, пригибаясь, прошли к свободным стульям, сели, не дыша, оглядываясь. Зал был полон. За столом президиума увидели прежде всего ее, Крупскую, в темном просторном платье с глухим воротником, утиравшей белым платочком лоб с нависшей седой прядью. Оказалось, она только что сошла с трибуны. До слез было жалко, что нам так и не удалось услышать ее голоса.

— Из-за тебя, — проворчал Олег. — Искал, искал тебя. Да еще на почту бегал. Гляди, гляди, эта высокая, кажется, Стасова, она у Ленина в секретарях была.

— Тише, — кто-то оговорил нас.

Мы примолкли. К трибуне грузной походкой прошел седоусый, коренастый Емельян Ярославский. Отпив глоток воды, начал доклад.

— Он в наших краях бывал, — шепнул Олег.

— У нас тоже был, — вспомнив, как Алексей показывал мне в волжском городе дом на главной улице, где выступал Емельян Ярославский, сказал я.

Говорил старый оратор негромко, глуховатым голосом, часто поправляя очки и глядя в зал. Везде сидели люди пожилые, каждого, наверное, он знал. На какое-то время его взгляд задержался на нас. Удивленно шевельнул густыми бровями, как бы спрашивая: а эти молодцы как затесались среди стариков? Но тут же за стеклами очков скользнула улыбка, дескать, пусть послушают.

Домой мы уходили поздно. Олег опять заговорил о Крупской.

— Поглядел я на нее и такое ощущение, будто с мамой повстречался. Угу! — мотнул он головой. — С лица мама так похожа на нее. А ты, глядя на Надежду Константиновну, вспомнил свою маму?

— И маму, и…

— Не договаривай, догадываюсь, — сказал он и вдруг встрепенулся: — Слушай, а у меня ведь письмо тебе. От ненаглядной председательши Красного Креста.

Олег сунул руку в карман, зашуршал бумагой.

— Вот! — протянул мне конверт. — Завертелся и забыл передать раньше.

У первого фонаря я остановился, быстро распечатал конверт. Почерк незнакомый, размашистый.

«Кузя, с Таней беда. Попала в аварию при поездке по делам общества в заречные колхозы. Перелом руки… Лежит в больнице, в гипсе. Писать не велела, но как-же можно?»

Листок задрожал у меня в руках.

— Что-нибудь серьезное? — участливо спросил Олег.

Я подал ему письмо. Пробежав его, Олег взял меня под руку. Несколько минут шли молча. На улицах еще гудели машины, светились рекламы магазинов, встречались запоздавшие люди. Выйдя на Лубянку, Олег потянул меня вниз. Я не спрашивал, зачем он свернул туда, покорно шагая рядом; вот уже остался позади чугунный памятник Первопечатнику, Метрополь, Охотный ряд, стали подниматься на улицу Горького. Тут, несмотря на поздний час, было людно и шумно, но я, казалось, ничего уже не слышал. Все думал о Тане.

Мимо прошла парочка. Он рослый, высокий, она ему по плечо, тоненькая, с пышными волосами. Ну, как Таня, такая же хрупенькая, с таким же чуть приклоненным поворотом головы. Вот так ходила Таня со мной по улицам нашего городка, так сидела со мной в кино. А теперь, теперь она в больнице. К горлу будто ком подкатил.

А Олег все торопил меня. Я не понимал куда. Наконец спросил. Он ответил:

— Столько идешь и не можешь сообразить? Центральный почтамт еще работает, давай закажем Вексино, больницу. Сейчас же!

Без настойчивой команды Олега я бы и впрямь сразу не сообразил о телефонном звонке — так был растерян.

Но дозвониться не удалось, больница не отвечала. Олег стоял, покусывая губы.

— Что же теперь делать?

— Ехать! — ответил я.

С последним ночным поездом я выехал из Москвы.

На другой день я был уже в больнице, у Тани. Если бы мне не указали палату и койку, на которой она лежала, я бы не узнал ее. Голова, лицо, шея — все было замотано бинтами, виднелись на этой марлевой белизне только серые капельки полузакрытых глаз и бледные бескровные губы.

Увидев меня, она пошевелила губами, подняла серпики бровей. В глазах блеснули слезинки. Она силилась что-то сказать, но не могла.

Голос Тани я услышал лишь через неделю, когда ее перебинтовывали. Прикрывая рукой шов на лице, она чуть слышно сказала:

— Видишь, как я оплошала без тебя. Но ты, ты не теряй времени, не сиди около меня. Возвращайся на учебу.

Я замотал головой: сейчас — никуда!

Самая большая глава…

«Сколько прошло дней, недель? Да что считать — много! За эти дни хождения в больницу, дни тревог и ожиданий случалось всякое. По ночам я не раз вставал, бросался к окну и, напрягая зрение, глядел на белевшую тропу, что вела к калитке.

Сегодня проснулся оттого, что старая хозяйка баба Соня зажгла свет у плиты. Я вначале даже удивился: почему она-то так рано поднялась, что ее-то беспокоит? До этого бабка в такое время еще похрапывала на своем сундуке-великане. Но тут вспомнил: да ведь это же по моей «вине» опередила она меня вставанием. Да, да, вчера вечером, как только вернулся от Тани, я попросил милую хозяюшку приготовить из наших запасов такой завтрак, какого и цари не едали: сделать глазунью, сварить цикорный кофе, приготовить тыквенник… Вспомнил, как она, серьезная, несмешливая, вдруг схватилась за живот и раскатилась: «Цикорный кофей?.. тыквенник? Где уж, конешно, есть такой завтрак царям!..» И, с трудом подавив смех, спросила:

— Для кого?

— Невесту приведу!

Тут маленькие выцветшие глаза бабы Сони потеплели.

— Господи, не Танюшу ли?

Я кивнул. Она всхлопнула ладошками.

— Да для нее, болезной, я все сделаю, найду и мучки, и сметанки для пирожков… Приводи, родной, приводи!..

Таню баба Соня знала. Месяц назад по выходе из больницы Таня заглядывала в нашу маленькую квартирку. Тоненькая, бледная, без кровинки в лице, с робкой улыбкой. У виска и на шее еще виднелись следы операционных швов. Левая рука непривычно была полусогнута. Баба Соня каждый раз потчевала ее чаем и колобками собственной выпечки, непременно справляясь о здоровье. Таня закрывала волосами рубцы, говорила, что теперь все хорошо, «из коготков вырвалась…».

Больше она не распространялась. А я знал, что это за коготки были. Авария так измяла Таню, что многие уже считали ее не жилицей на этом свете. Сильное сотрясение мозга, глубокие раны, большая потеря крови. Несколько дней Таня была без сознания, в бреду, вся дрожа, выстанывала: «Останови, останови!»

Видно, чудился ей грохот опрокинутой телеги, на которой ехала в Заречье и которую взбесившаяся лошадь понесла с крутой горы.

Долго лежала Таня в больнице. А выйдя, снова через некоторое время вынуждена была вернуться туда же — сводило руку, надо было делать новую операцию. Еще чуть не месяц пролежала в послеоперационной палате. И вот сегодня утром выйдет из палаты.

По пути забежал на Сенную площадь, в цветочный ларек, купил столько цветов, что пришлось разделить их на два букета. Чего-чего, а цветов в Вексине всегда хватало. Вот с продуктами, так было трудновато — сказывались последствия прошлогоднего засушливого неурожайного лета и тяжелейшей бескормной зимовки скота. Приходилось подтягивать пояса, но нас это не обескураживало, мы могли обходиться и цикорным кофе, потому что жили добрыми надеждами.

У редакционной конюшенки меня ждал новый литработник Саша Черемушкин, веселый толстячок. Саша сидел в повозке с натянутыми вожжами — делал вид, что едва удерживал Буланка, который на самом деле стоял не шелохнувшись — был он ленивцем из ленивцев.

— С шиком провезу молодых! — пообещал мой возница.

Саша любил кучерить. Он и в редакцию заявился с колхозного конного двора, и писал все больше о конях. Но редакция узнала его не по заметкам, а по частушкам и раешникам, которые он писал в часы отдыха там же, на конюшне.

Приехали мы в больницу задолго до обхода, пришлось ждать. Наконец Таня в сопровождении старшей медсестры спустилась с лестницы в вестибюль, по-прежнему бледная, худая, со смущенной улыбкой.

— Двигай, милок, а то у Кузюхи яичница простынет. — Саша тронул Буланка. Тут же похлопал по раздутому карману. — А я прихватил для встречи и веселухи… Кузюха, конечно, ведь не припас.

Что верно, то верно — о вине для дорогого застолья я и забыл.

— Ты умница, Саша, — похвалил я находчивого дружка и теперь уже сам заторопил его. В голове рисовалась картина, как я поведу Таню в дом, представлю ее бабе Соне. Та, наверное, уже приоделась: раньше она при каждом появлении Тани надевала цветастый халат и беленький, из чистого, по ее определению, батиста головной платок.

Таня в наш разговор не вступала. Склонив голову, она о чем-то задумалась, погасив улыбку. А когда Черемушкин повернул ленивца на улицу, где я жил, она вдруг привстала и попросила остановиться.

— Что случилось?

— Я здесь… выйду. Вы уж одни там… повеселитесь…

И вышла. Никакие наши уговоры не могли удержать ее. Я кивнул Саше, чтобы он один ехал, а сам пошел с Таней, взволнованный, обескураженный. Долго не мог вымолвить ни слова, только глядел и глядел на нее, смурую, непонятную.

Она шла, не поднимая головы, сжав губы, избегая моего взгляда. Казалось, вот-вот она заплачет.

— Ну что же ты, Таня? — наконец спросил я, прижимая ее суховатый локоток к себе.

— Не спрашивай, — с болью в сердце откликнулась она.

— Как же? Ведь мы уже все решили. Ну, Танюша?

— Плохо мы решили. Плохо…

Подняв голову, она ткнулась мне в плечо, и я увидел слезы, крупные и светлые.

— Что же плохого, Таня?

Голос мой дрожал, хрипел — я не узнавал в нем себя, таким он странным был сейчас.

— Что же ты молчишь? — продолжал я хрипеть. — Скажи, что тебя страшит?..

— А ты не догадываешься?

— Нет.

— Какой ты, Кузя. Какой… — она не договорила, опять заплакала.

Мне подумалось, что через мгновенье она произнесет нечто такое, что положит конец всем моим надеждам, и я сжался, ожидая этого приговора. Она медлила, тогда я шепотом попросил:

— Говори же, не томи душу.

— Добрый ты, вот какой, — так же, шепотом ответила она. — А я, — с горечью повысила голос, — не хочу пользоваться твоей добротой. Ты и так уж сколько потерял из-за меня. Где твои подготовительные курсы? Нет, нет, не могу я быть твоей обузой.

— Перестань! Что ты придумала?

— Кузя, ты не знаешь, не знаешь, что меня сегодня назвали… инвалидкой. Да, да. И работать мне пока не придется. Велели отдыхать. Понял теперь? Понял, что это зна…

— Понял! — перебил я ее. — Напугали тебя, и ты засовестилась. Люблю я тебя, какая есть. Вот и все! И не отдам тебя никому.

— Но, Кузя…

— Молчи! Я еще не все сказал. От тебя я и сейчас никуда не уеду.

— Не будешь учиться? — с тревогой взглянула мне в глаза.

— Буду. Попрошусь на заочное отделение. Олег, дружок мой, писал, что скоро набор будет.

— Заочно? — раздумчиво проговорила Таня. — Но то ли это?

— То, что нужно, Таня, — загорячился я. — Только бы приняли, а уж я… Не постараюсь, что ли? Будь же со мной, а, Таня? Там и баба Соня ждет. Ну?

— Нет, нет, Кузя, сейчас не могу, — опять беспокойно замотала она головой. — Сейчас хочу попросить тебя только об одном: если можешь, проводи меня в деревне к маме в сыроварню. Там я малость и отдохну. А ты тоже… своих увидишь. Я бы сегодня и собралась, Кузя.

Что я мог ответить?

Проводив Таню на ее квартиру, я долго еще бредил по улицам городка. А когда зашел в свою комнатушку, увидел встревоженную бабу Соню. Глазами спросила она, где Таня.

— Ее еще не выписали, — пряча от бабкиного взгляда глаза, ответил я.

— Бедная, бедная… А я-то старалась. Ты, Кузя, хоть пирожки отнеси ей.

«Считать задание выполненным!»

Еще в конце зимы в нашей «Нови» появился новый редактор, приехавший с Верхневолжья, на вид — простенький мужичок, по-мужицки и одетый: в ватной куртке, валенках, шапке-ушанке. Узкое лицо прорезали глубокие складки, острый подбородок тонул в воротнике свитера, карие глаза часто моргали: со стороны казалось, что он поддразнивает собеседника.

Впрочем, Валерьян Александрович Болдырев (так звали нового редактора) не отличался красноречием. Первым почти никогда не вступал в разговор, любил, как он признавался, слушать других.

Во многом он был резкой противоположностью прежнему редактору Бахвалову, которого забрал у нас райком партии к себе в агитпроп. Конечно же за ораторские способности. Да, Бахвалов как бы самой природой был наделен даром ораторского искусства. Его выступления — на заводе ли, у железнодорожников, или на том же рынке — никого из слушающих не оставляли равнодушными: такая была в них взрывчатая сила пафоса, убеждения, логики. Валерьян Болдырев в ораторы не годился, зато ему не отказывало перо. Правда, оно было не такое уж бойкое. Брал Болдырев не громкостью, а фактической доказательностью в своих статьях, корреспонденциях и даже заметках — не гнушался этот редактор и заметок!

Он не делал категорических предложений, не навязывал своих выводов. Он как бы беседовал с читателем не спеша, без напора; изложив суть какого-либо дела, сопоставив факты, спрашивал: не лучше ли будет прислушаться к совету вот тех-то (следовало имярек), которые поступили так-то и так-то.

Много новый редактор ездил по району. Если Бахвалов свои поездки ограничивал промышленными предприятиями — для бывшего литейщика рабочие коллективы были любимее всего, — то Болдырев, наоборот, без конца торил дороги в колхозы. Прежде чем зайти в правление колхоза, непременно побывает в каждом уголке хозяйства: на ферме, в конюшне, в кузнице, у полеводов, в клубе; в библиотеке обязательно посмотрит формуляры, поинтересуется, что читают колхозники и деревенские активисты. Не пройдет мимо мельничной избушки, где собираются помольцы вечерком, засидится, заслушается, тут и переночует. А бывает — поздним вечером заявится к сушильщикам снопов. Там уж у огонька каких только деревенских новостей не услышишь.

Ничего он не записывал. Знал: мужик не всегда доверчив к чужому карандашу. Да и незачем было Валерьяну Александровичу записывать — память у, него была необыкновенная. Когда он брался писать, то выкладывал на стол лишь стопку чистых листков и ничего больше. Справочный материал? И он у него в памяти, в голове. Борис Буранов откуда-то узнал, что Болдырев прочитал все тома Ленина. Наверное, это так и есть, потому что когда ни спросишь его, где, в какой работе писал Владимир Ильич о том-то, он безошибочно называл и том, и нужные страницы.

Домой приезжал Болдырев пропыленным. Усталый, едва дотопает по крутой лестнице на третий этаж в свою квартиру. Войдя, улыбнется поджидавшей его жене, плюхнется на стул и тут же уснет. Начнет она снимать с него пиджак, сапоги, сетовать, что вот так устает, не бережет себя. Он, правда, может пообещать, что следующий раз вернется свеженький, как огурчик (любимое выражение Болдырева), но сдержать такое обещание не в силах.

Иногда редактор брал с собой в поездку по колхозам то Сашу Черемушкина, то Васю Смиренина — самых молодых сотрудников «Нови». Это называлось у нас «натаскиванием». Васю, мягонького увальня с розовым подбородком, не очень радовали эти поездки; жаловался, что поспать не дают, а спать он любил. Непоседливый Саша, наоборот, готов был пуститься в пляс, когда редактор объявлял ему о совместной поездке. «Хоть покучеряю вволю», — говорил он. Накануне Саша не один раз прибегал в конюшню, подсыпая в кормушку Буланка овса, а утром, расчесав ему гриву и подровняв хвост, подъезжал к квартире шефа и сигналил автогудком. И если редактор по возвращении из поездки, как всегда, принимался писать о колхозных проблемах, то Черемушкин «разрисовывал» очередную статейку по «конскому вопросу», кого-то похваливал, а кого-то продирал с песочком, высмеивал — что другое, а уж коня он умел защитить от всяких разгильдяев.

Меня редактор посылал в колхозы за очерками о деревенских умельцах, ударниках, активистах. Очерки печатались в воскресных номерах: их Болдырев ценил высоко, и если воскресный номер выходил без «живой) материала», как называл он очерки, то газета, по его определению, считалась постной. А у Бориса Буранова по-прежнему была одна дорога — железка, леспромхоз, лесопильный завод. Эти предприятия были его монополией, чем он гордился.

Безвыездно сидела на месте только Валентина Александровна. Нередко ей приходилось оставаться одной: она и правила заметки, и верстала, и подписывала номер в свет. Всех она могла заменить, но ее — никто, и Буранов называл ее «Валентиной незаменимой». Зато уж в выходной день редактор отдавал ей в полное распоряжение Буланка, на котором она выезжала с больным мужем то в загородный бор, то на вексинские пески под солнечный зонтик.

Сам Болдырев, в каком бы дальнем углу района ни был, а на воскресенье обязательно возвращался домой, чтобы утром, на зорьке, отправиться на рыбалку. Отдыхал он только там, на рыбалке. Не заезжая еще домой, вечером стукал мне в окошко.

— Готов ли?

Меня он числил своим постоянным напарником. И если я отвечал, что все собрано — и удочки и насадки, — назначал час выхода. Утром, еще в потемках, мы катили на «одиннадцатом номере», то есть пешком, километров за шесть-семь от города на вексинские омута.

Напрасно было заводить в это время с ним разговор о газетных и житейских делах, он отмахивался, шел молча, только время от времени прислушиваясь, откуда дует ветерок, удачливый ли, или восточный, который не приносит счастья рыболовам. Молча, с величайшей осторожностью подходил к реке, садился под куст и закидывал удочку.

Меня он, как мог, опекал. С его рекомендацией поступал я в заочный сектор института журналистики. А когда в институте заколебались, стоит ли принимать «дезертира» (помнили мой уход с курсов), редактор позвонил, рассказал о причине ухода и поручился за меня. Правду сказать, так и я, несмотря на давнишнее желание, какое-то время колебался. И началось это со встречи с Яковлевым. Не удалось Яковлеву уберечься от тех, кто давно хотел свести счеты с ним, горячим, неуступчивым партийцем: ночью из-за угла напали, сильно избили. С повязкой на голове заглянул он ко мне и с обычной усмешкой поведал, как было дело.

— Зело постарались благодетели, внушительных фонариков наставили, — ощупывая сквозь повязку шишки, шутил он. — Что теперь не ходить по ночам с такими светильниками…

— А если серьезно? — спросил тогда я.

— Серьезно: трудновато сейчас у нас. Строим, за электростанцию снова взялись, делаем коровники, задумали построить колхозный клуб. А на полях — новые севообороты вводим. Нынче впервые посеяли пшеницу, гречку. Приезжай — угостим пирогом и кашей. В общем — хозяйство ширится. Знаешь, сколь теперь в нашей «Борьбе»? Шесть деревень и два хутора, без малого сто пятьдесят хозяйств! Думали ли мы вначале, что так раздуем дело? Начинали-то с нуля да единички. Но, понимаешь, крепких и знающих людей маловато. Иные мужики еще с оглядкой ходят. Раз, мол, не побоялись напасть на председателя, то не больно-то нужно высовываться. Но, ничего, пугливые со временем осмелеют. Надо думать — выдюжим!

Меня он спросил, не тянет ли обратно в Юрово. Ничего толком я не ответил. Но когда Яковлев уехал, задумался: а не податься ли опять в помощники к нему? Там, в Юрове, у родителей, на сыродельне и Таня, когда-то еще она вернется сюда, в город. После разговора с председателем показалось мне, что и простора и захватывающих дел в деревне сейчас больше. Подумал и о полуслепом отце. Как ему трудно с таким здоровьем управлять фермой. В ком он найдет опору?

Сказал о своих сомнениях редактору. Тот нахмурился, молча смотрел на меня.

— Ты какому делу вздумал изменить, — наконец тихо спросил он. (Только позже понял я, что журналистика для Болдырева была святым делом, что с ней он смолоду связал свою жизнь.) — Ишь, журналистика ему приелась. Да уж знаешь ли ты, что такое газетчик, журналист?

— Знаю.

— Нет, знаю, плохо знаешь, раз зашатался. Так вот, слушай. Слушай, что Ленин сказал, первейший, самый главный журналист России. — Болдырев на миг зажмурился, вспоминая. — Да, вот: «Без журналистского аппарата ни одно массовое движение не может обойтись в сколько-нибудь цивилизованной стране». Понял: ни одно массовое движение! А значит — и колхозное!

— Я хотел сказать…

— Нет, ты слушай, — не дал говорить мне разгорячившийся редактор. — Я, может, больше не буду повторять азы. А сейчас приходится. С чего Ленин начинал строить нашу сильную партию? С постановки общерусской газеты, с журналистского дела.

— Да это известно мне, — опять было встрял я.

— Вопрос, как известно: как факт истории или как руководство к действию. Так вот: учиться, серьезно учиться тебе надо!

— А как быть с колхозом?

— Давай по совету Ленина и начнем с постановки газеты. В колхозе! С выездной редакцией поезжай в свою «Борьбу». Черемушкина можешь забрать с собой, а мы уж тут как-нибудь…

Теперь в глазах редактора я увидел радостную смешинку. И у меня стало легче на душе. Разом он разрубил узел, завязанный председателем колхоза.

Три недели выпускали мы с Сашей многотиражку в колхозе, когда уезжали обратно, Яковлев вручил нам отзыв. Самыми драгоценными строчками для меня были в этом отзыве те, где говорилось, что «выездная газета приподняла людей, даже самых робких…»

Теперь все это было уже позади, как воспоминание. Теперь редактора интересовало другое — как выполняется учебная программа.

— Не тяжело? — участливо справлялся у меня. — Помощь не нужна?

— Потом потребуется: время для выезда на сессии, учебные и зачетные.

— Дадим!

Не хватало у меня нужных книг — не успел еще накопить. За каждой приходилось бегать по библиотекам, а там выдавали на ограниченный срок. Болдырев и это заметил. Как-то сунул мне ключи от своей квартиры и сказал:

— Чем носиться по библиотекам, ходи ко мне и ройся в книжных шкафах. Книги Ленина и Маркса у меня все есть.

Опекал, как еще опекал меня редактор!

Изредка заглядывала в редакцию жена Болдырева, Любовь Андреевна, просила дать ей лист-другой рулонной бумаги для стенной газеты, которую она выпускала в детском садике, где работала воспитательницей.

Непоседливой, всегда куда-то спешащей была эта высокая худая женщина, носившая кепку, из-под которой выглядывали золотистые кудряшки. Кроме работы в детсадике, она выполняла разные поручения: подписывала на газеты, собирала членские взносы в Общество Красного Креста, выпускала стенгазету, председательствовала в уличном комитете. А ведь на ее плечах было двое ребят, старшему из которых только что исполнилось семь. В шутку она называла самым беспокойным ребенком мужа, его она не раз на неделе собирала в командировки.

Жили они дружно. Каждый праздник непременно приглашали в гости сослуживцев из газеты и детсада. К праздничному столу обязательно садился дядя Триша, близорукий огромный мужчина лет шестидесяти — дворник. Дядя Триша прочел одну-единственную книгу — жизнеописание Петра Первого (автор сочинения был неизвестен, так как книга была без начала и конца). Выпив свою «норму» (рюмок он не признавал, их содержимое сливал в стакан и, наполнив его, осушал без лишних слов). И вот тут-то расправлял усы и начинал разговор. Для начала он спрашивал соседа, что тот знает о Петре, к примеру, с чего начинался день императора.

— Не знаете? — торжествовал он как ребенок. — Ну так слушайте: со штопки чулок. Своих, царских!

Выждав минуту-другую, продолжал:

— А кто спас его на поле брани от смерти? Обратно не знаете? Казак. Над головой Петра швед занес шашку, малый миг — и августейшего бы поминай как звали. А казак молнией подлетел, отсек смертоносную руку ворога и умчался. Царь потом разыскал спасителя. Спрашивай, говорит, чего желаешь, любое желание исполню. Тот попросил облегчения казачеству — до этого Петр не больно жаловал их.

— Ну и как — дал облегчение?

— Пришлось!

Пересказав по-своему еще несколько страниц, дядя Триша поднимался и уходил, кивая:

— До следующего раза!

Болдыревы занимали трехкомнатную квартиру. Одна из них была свободная. Как-то Любовь Андреевна провела меня в нее и погрозила тоненьким пальчиком:

— Смотри, Кузьма, не опоздай.

— С чем?

— Он не знает! Комнату-то мы бережем для тебя с молодой женой. Долго ли будешь тянуть?

— Да разве от меня зависит?

— От тебя! Ты мужчина и ты должен…

— По-моему, не с того конца ты начинаешь, Люба, — вступил в разговор Валерьян Александрович. — Вспомни, сразу ли ты пошла за меня? Когда молоденькую агитаторшу подослал, тогда только. Видно лучше меня провела такая сваха массово-разъяснительную работу, — засмеялся он.

— Постой, редактор, — сузила карие глаза Любовь Андреевна, — уж не хочешь ли ты, чтобы и к Тане подослать подобную агитаторшу?

— Совершенно верно. И в этой роли должна быть ты, как редакторова жена, испытавшая на себе силу общественного воздействия.

Хотя тон был и шутливый, но я не мог не верить в добрые намерения Болдыревых. Свахи? Пусть будут, лишь бы сумели уговорить Таню.

Таня продолжала жить в деревне у родителей, при сырзаводе, в город наведывалась ненадолго, когда нужно было показаться врачу. Я часто ездил к ней. Встречала она меня радушно, но стоило мне заикнуться о женитьбе, как она зажимала мне рот.

— Кузя, милый, не надо…

— Но доколе же?

— Доколе? Сама не знаю. — Роняла голову, плечи ее начинали дрожать. — Знаешь, — продолжала она, немного успокоившись, — лучше тебе отстать от меня. Зачем казниться?

— Не говори глупостей!

Нет, пожалуй, тут и свахи будут беспомощны. Никому не уговорить Таню.

Надо было уходить, я поднялся, и губы ее задрожали… Уж лучше бы, думал, разлюбила она меня, чем вот так маяться. Да только я-то не разлюблю.

Мать моя велела ждать. Отец загадывал: «Ей бы только дождаться разрешения на работу, инвалидство сбросить, тогда…»

Ходил я и к врачам, но они, как и мать, отвечали: нужно время!

Что же делать? Болдырев напоминал: «А ты, кажется, забыл о разговоре?» Заглядывая в редакцию, о том же справлялась Любовь Андреевна — она была готова в любое время поехать к Тане, беспокоилась о нас: «Смотри, Кузьма, не прозевай счастья».

Однажды… Нет, слово «однажды» будет расплывчато, неточно. Памятны и месяц, и число, и даже часы этого дня… Тридцать первого декабря, в восемь вечера я вернулся из командировки, не выполнив задания. Зато… Не торопите, сейчас скажу самое главное: в тот декабрьский вечер, в поздний час заблестело передо мной солнце! Ко мне вернулась Таня. Совсем, навсегда!

Я набрался смелости и на этот раз сказал ей, что один в город не поеду.

И Тане пришлось позвать родителей:

— Послушайте, что он задумал. Мама, папа, ну как это можно! Скажите ему…

Мать заплакала, обронила сквозь слезы:

— Доченька, милая, с душой он к тебе. Тому уж быть!…

У меня перехватило горло: не нашелся, что сказать дорогим мне людям, Плохо слушался меня язык в тот вечер. А вечером, вводя Таню в комнату Болдыревых, я только и мог сказать: на этот раз материала не будет.

— Как тебе не стыдно, Кузьма. Да вот твой самый лучший очерк, — шутила Любовь Андреевна, обнимая Таню.

Валерьян Александрович, напустил было на себя, строгий вид, но до конца не сумел выдержать роль сурового редактора:

— Так и быть, задание, буду считать выполненным.

Глава-эпилог Письма, письма

Никола: «Здорово, Кузьма! Ты что же это редко показываешься в нашем Юрове? Смотри, я засек: с тех пор, как увез свою королеву. Думаешь, это по-землячески? Ну, да ладно, знаю, что дел у тебя теперь по завязку — и учеба, и работа, и семейные заботы. Читаем твои очерки. Ничего, складно. Хорошо, что доброе слово находится у тебя о колхозниках. Заслуживают они этого.

Скажу, к примеру, о наших делах. Достроили электростанцию и увидели такое чудо, которое раньше даже не снилось. Люди еще крепче сцементировались, закалились. Поглядел бы ты, как мы нынче убирали урожай. Все до выгреба вышли на поля. Девчонки с песнями. Из РИКа сообщили, что ожидается ненастье, так, понимаешь, дня уже не хватало, потемок прихватывали. И ведь все, даже старики. Домой шли, когда в деревне Ильичевы лампочки загорались. В первый день Фролов тоже все работали, иные с гостями. И что ты скажешь? Управились до ненастья.

А теперь давай хоть заочно почеломкаемся. Помнишь, зимой я поздравлял тебя с вступлением в партию. Сейчас можешь меня поздравить с тем же. И Нюрку, и Галинку — почти всех наших первых комсомольцев и комсомолок. Писала ли тебе Петровна? Она тоже подумывает подать заявление. А Степанида, вступившая в партию еще в позапрошлом году, стала секретарем партячейки. По-прежнему и бригадирит. Знай наших!

А приехать тебе в Юрово все же придется, и в самое ближайшее время. На нашу свадьбу. Приезжай поздравить меня с Нюрой. Как однокашников по ячейке.

Сообщаю еще одну новость. Знаешь, кем меня нарекли? Председателем здешнего сельсовета. Да, Советская власть на селе! Ты не шути. Когда приедешь в Юрово, допрежь всего придется предстать тебе перед главой сельсовета!

Но кузницу не забываю. Утром часик-другой стою у наковальни. Кто родился у железа, тот с ним не расстанется.

Ваши сказывали, что ты целый месяц пробыл в столице по своей учебе. Хочу спросить тебя, что слышно там об угрозах из-за коричневой границы. Из газет видно, как беснуются фашисты, как вооружаются. Может, пора и мне ковать не только плуги, а и кое-что повнушительнее? Напиши обо всем, Кузьма.

А пока до свидания.

Будь здоров. Привет Тане. Рад, что она поправилась и снова при деле.

По-кузнецки жму руку — Никола».

Алексей: «Кузя, посмотри на эту вырезку из «Известий». Прочти строчки, обведенные красным карандашом, о положении в республиканской Испании. Там вспыхнуло фашистское восстание. «Во главе восстания стоит… генерал Франко». Фашисты, как видишь, дают первый бой. Над демократической Испанией нависла опасность.

Откуда пишу, скажу при встрече. Но на скорую встречу не рассчитываю…

Марина с дочуркой по-прежнему в школе под Москвой. Как в Юрове учительствовала, так и здесь. А я в аспирантуру подался. Но, как ты знаешь, после окончания института больше года служил действительную. Как летит время! Но хоть и в большом городе живу, а тянет ближе к земле, которая меня вспоила и вскормила.

Отец, помнишь, говорил: раз на племя пустили, надо жить. Жить на земле. Мечтаю: если через все, что мне предназначено долгом, пройду, то потом непременно отпрошусь в родную область. Вместе будем поднимать колхозы…»

Ким: «Узнал, что ты в газете. Ну а я и другие, кого ты знаешь, по-прежнему в подгородной коммуне. Ой, все забываю, теперь она называется колхозом им. В. И. Ленина. Колхоз стал большой, все-то наши поля и луга за целый день, пожалуй, не объедешь. Посылаю заметку, которую прошу напечатать. Вот она.

«Колхоз им. В. И. Ленина, преобразованный из коммуны, где бессменно председательствует Степан Михеев, участник гражданской войны, бывший кавалерист буденновской армии, из года в год крепнет и развивается. Урожай у нас поднялся за последние годы вдвое. Нынче собрали пшеницы по 25 центнеров на круг, а картошки по 200 центнеров с гектара. Улучшаем породу крупного рогатого скота.

Узнали мы, что так же азартно работают колхозники колхоза «Борьба» Вексинского района, и надумали вызвать их на соревнование. Не лишне заметить, что связи у нас с этим колхозом давнишние. Все помнят у нас об ответе тогдашних коммунаров крестьянам деревни Юрово, которых сбивали с толку кулаки, чернили своими ядовитыми небылицами наш общий труд. С помощью селькора Кузьмы Глазова, ныне журналиста, кулацкая клевета была бита, юровчане утвердились в своем колхозе…»

Приписка: «Последние строки ни в коем случае не сокращать. Напомнить, что было, не грешно. Милитина-сиротина выучилась на агрономшу. Лида стала музыкантшей, работает в филармонии. Вышла замуж. Не забывает навещать нас. А я — я тут хоровожусь с машинами. Нынче на комбайне работал. Твой кимовский значок не снимаю с груди. А пока — о’ревуар!»

Я: «Здравствуйте, папа, мама и «младенцы», кои дома!

В эти дни отвечал всем на письма, теперь пишу вам. Но не знаю, с чего и начать — так много всего хочется сказать. Начну с Николина известия. О маме речь. Ну до чего же ты обрадовала меня, мамочка. И вправду, будь третьей партийкой в нашей семье Глазовых.

Рад и за братишек, старающихся осуществить свои мечты. Но что же Митя поехал не в мореходное училище, а в индустриальный техникум? Хотя догадываюсь: наверное, ярый поклонник техники учитель Дегтев сагитировал. Что ж, индустриально подкованные спецы сейчас не менее нужны, чем моряки. А Вова, значит, верен своему выбору? Пусть едет в медицинское училище. Надеюсь, дождется своего и Коля-Оля.

У меня пока все ладно. До окончания института остался один год. Хочется осилить и утвердиться в газетном деле. Таня чувствует себя хорошо. Работает она все там же — в больнице.

Хочу посоветоваться с вами вот о чем. На днях вызывали меня в обком партии, предлагали в соседний Озерск редактором газеты. Я сказал, что на самостоятельную работу вроде бы рановато. Отпросился посоветоваться с женой и с вами. Напишите. Или лучше мне самому приехать к вам?

Откровенно говоря, встретиться хочется. И передохнуть бы неплохо. У заочников ведь крутая лестница.

Если не будет срочных дел, то я махну к вам на денек.

Как здоровье у папы? Его МТФ здесь в колхозсоюзе на хорошем счету. Дядя Миша, значит, тоже работает на ферме? Ну, двоим вам охотнее. А дядя Василий, выходит, стал главой колхозной шорной? Тоже хорошо.

Приеду — загляну и к нему, и к дяде Мише. И ко всем, ко всем. Обойду и наши поля и луга. А больше всего хочется заглянуть на Шачинскую ГЭС. Звучит-то как: ГЭС!

Да, ГЭС. Из пепла, выходит, встала. Молодцы юровчане. Себя я считаю должником перед земляками. Не знаю, как и чем расплачиваться.

До скорой встречи, дорогие мои.

Обнимаю. Ваш Кузьма. Привет от Тани».

* * *

Хлопотливый человек заведующий фермой Глазов — старший; работа — беспокойная, трудная. Собрался он отдохнуть, да и подлечить еще глаза. Надо пойти к председателю — небось не откажет в просьбе. Но вот пришло письмо от Алексея. Он сообщал, что находится в долгосрочной командировке. Спросите где? А там, где сейчас жарко и беспокойно — в иинапси. Непонятное это слово догадались прочесть наоборот. Стало ясно, какая командировка.

В газетах уже писали о кровопролитных боях на фронтах Испании, куда на помощь патриотам, борющимся против фашистских мятежников, пришли интернациональные бригады. Колхозники заречной артели первыми в округе отчислили заработок одного дня в фонд помощи испанскому народу. А разве не соберутся юровчане, высоковцы и другие? Дыхание тревоги — вот оно! — никого не минует.

Далекой считалась Испания, ранее не каждый в Юрове о ней и слышал, а вон какой близкой теперь оказалась. И все-таки до сыновнего письма Иван Петрович не задумывался, что кому-то из его семьи придется ехать туда. Нет, без советских, а значит и без Глазовых, ничего, выходит, не может обойтись. Так что же он-то, глава семьи, старый солдат, разве не должен быть среди первых здесь? На фронте-то не робел. Как он может в такое тревожное время уходить с доверенного ему дела.

Он бережно сложил письмецо Алексея, тихо промолвил: «Спасибо, сынок, надоумил. Но и сам-то не сплошай там!..»

Вторая весть была от Кузьмы, вернее, от невестки Тани. Первые же строчки насторожили Ивана Петровича. Таня писала, что живут они теперь в Озерске:

«Перевезя нас с малышкой в Озерск, на место новой работы — редактора тамошней районки, Кузя поехал в командировку. В поезде подстерег его Силантьев сынок — Филька: ножом поранил руку. Теперь-то я выходила Кузю, так что не беспокойтесь. Правда, пальцы еще не совсем слушаются, но следующее письмо наверняка напишет сам… Фильке скрыться не удалось».

— Маня, Петровна! — позвал Иван Петрович.

Не откликнулась — не пришла, видно, еще со двора. Иван Петрович накинул на плечи стеганку, заспешил на ферму. Все, все должен сказать он жене и братьям. Сейчас им, а после младшим сынкам, когда они придут из семилетки, потом Мите, этому письмом в училище.

Все должны знать, где Алексей, как дела у Кузьмы, что нового в колхозе.

Нет, неспокойно на границах, неспокойно в мире. Приметы собирающейся большой бури видел Иван Глазов, бывалый солдат и колхозник. Не до отдыха! Крепко надо стоять на ногах!

1966—1977, 1980

Примечания

1

Грохотом называют в Костромском залесье высокие плетеные кузова для переноски сена.

(обратно)

2

Имеется в виду Шерлок Холмс.

(обратно)

3

Железка — железная дорога (местн.).

(обратно)

4

Никола по-прежнему называл Шерлока Холмса по-своему.

(обратно)

5

К. Д. Ушинский.

(обратно)

6

Л. Н. Толстой.

(обратно)

7

Гегель.

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог

Тетрадь первая У причала

  Первые отметины

  Отец

  Алексей

  Кем быть?

  Капа-Ляпа плюс новые сапоги

  Все решает мать

  Кто куда

Тетрадь вторая В пути

  Подгородчина

  Урок работодателя

  Мудреное дело

  Гордая душа

  Домой

  Неотправленное письмо

  После праздника

  Туман и солнце

  Опять дороги

  В коммуне

  Урок французского

  Серафимчик

  Мой Париж?

Тетрадь третья Здравствуй, ячейка!

  Невеселая весна

  В ячейку!

  Разное

  Город на Волге

  Неожиданная союзница

  Капа, Игорек и я

  Метаморфозы

  Какая доля лучше?

  Куда?

  Шача и серый волк

  С отцом наедине

  Тимка и Демка

Тетрадь четвертая Селькор

  Первая заметка

  Петр

  Большой день

  Трактор

  Курин и другие

  У Трофимыча

  Трудные дни

  После выстрелов

  Март

  На этот раз не ушел

  Наша весна

  Навечно в списке

  Последний батрак

  Зорко гляди, комсомолец!

  Чего мы не знаем…

Тетрадь пятая Перед бурей

  Тихое небо…

  Сколько лет прожить?

  Таня Мирнова

  Не боги горшки обжигают

  Кто есть одержимые?

  Время тревог

  Не испугать!

  Шесть страниц о воле

  Скорые и медленные дни

  Самая большая глава…

  «Считать задание выполненным!»

Глава-эпилог Письма, письма

*** Примечания ***