Лярва [Варвара Сергеевна Волавонок] (fb2) читать онлайн

Варвара Волавонок Лярва

Глава 1. Семь миллиардов грошей.

Дрожащие, посиневшие от холода пальцы судорожно выцарапывали на бумаге слова. В глазах рябили слёзы, смазывая картинку перед глазами; нутро сжалось где-то под грудью и встало сухим комом в горле.

«Алиса, милая Алиса, услышь меня… Стараюсь быть другим, я хочу быть другим. Не отрубай мне руки… Услышь мой крик, Алиса, я падаю в пропасть безумия и не вижу света. С каждым днём мне всё больше кажется, что я – это капризный ребёнок, который кричит и плачет от неполучения желаемого. Но я не ребёнок, Алис, я взрослый человек, дурак и негодяй. Стыдно и больно писать тебе, стыдно и больно просить помощи. Ты мне нужна и не нужна. Я болю».

Мужчина вытер глаза запястьем, бережно сложил письмо в конверт, отложил в сторону и тихо застонал.

***

Утро. Огромный чёрно-серый город, погрязший в тумане, пепле и дыме. Толпа, идущая из точки А в точку Б, гудящая, как пчелиный улей. Широкие и больные дома, похожие больше на гнилые зубы, нежели на чьё-то жильё. Просыпалась вся планета, и над рекой уже затухали вечерние огни.

Лино проснулся за письменным столом от холодного ветра, скользящего из распахнутого окна. С большим трудом он встал на ноги и запнулся об бутылку. В голове колоколом звенело похмелье, а в лёгких образовалась огромная пропасть, в которую, казалось, падает он сам. Мельком заметив в зеркале серую фигуру, он ужаснулся. Рёбра, обтянутые кожей, живот, приклеенный к позвоночнику, холодный и пустой взгляд, в котором почти не осталось ничего живого, блестящего, тёплого. Он поймал себя на мысли, но та скоропостижно скончалась в его голове.

Вышел нагишом на кухню, закурил сигарету, выпустил дым кольцом в потолок – тот от постоянного курения в помещении стал ржаво-серого цвета и пошёл собираться на работу.

Жалкая серость скоро сменилась на блестящий холод. Концертный костюм цвета мокрого асфальта прилегал к телу как вторая кожа. В воздухе смешался табачный запах и запах мужского парфюма. Мягкие длинные волосы подчинились пальцам и собрались в пучок на затылке.

Чёрная машина подъехала минута в минуту.

– Лино Абердин?

– Да.

– Садитесь.

– Ресторация "Канн".

Водитель учтиво прикрыл за Лино дверь и как бы невзначай начал разговор.

– С нетерпением жду вашей новой записи. Вы мой самый уважаемый пианист

– Спасибо, – Лино вежливо улыбнулся, кивнул и отвернулся к окну. – У вас можно курить?

– Да, конечно. Огоньку?

Абердин молча достал бронзовый портсигар и закурил. Когда машина припарковалась возле ресторана, Лино не сразу вышел из авто, а неторопливо докурил, сделал несколько глубоких вдохов, улыбнулся водителю, протянул ему купюру и пожал руку.

Здание ресторана изнутри так привычно сверкало золотом и хрусталём настолько, что уже начинало казаться дешёвой пародией истинной красоты и эстетики архитектуры. Звон блюд и шум счастливых голосов приглушал неумолимый голос мыслей. За круглыми столами с бархатными скатертями сидели девушки в шёлковых платьях, мужчины в костюмах и изредка дети, похожие на выставочных породистых собачек.Лино приземлился за роялем, повернул к себе микрофон и негромким голосом привлёк к себе внимание.

– Леди и джентльмены, сегодня для вас играю я, Абердин Лино.

Зал умолк и приковал своё внимание к артисту. Почти весь свет выключили, оставив людей в комфортном полумраке.

– Я желаю вам всем приятного вечера.

Владелец ресторации настаивал на исполнении ноктюрнов Шопена, неизвестно почему. Лино достал из кармана пиджака салфетку и протёр ей клавиатуру. Затем неторопливо, чувственно вкушая , он прикоснулся к клавишам, погладил их, беззвучно понажимал. Сосредоточившись и расслабившись, пианист сыграл первый аккорд мягким касанием полупрямых пальцев. Музыка полилась вслед за темпом дыхания, так же естественно, как и само дыхание. Каждое движение было таким плавным и простым. Звучание не останавливалось ни на секунду – даже в молчании.

Наконец, через несколько проигранных композиций, мужчина почувствовал желание сделать перерыв и вышел на крыльцо ресторана.

Вслед за ним на улицу вышла миниатюрная леди с большими глубоко посаженными глазами и широким ртом – в своём маленьком чёрном платье она чем-то напоминала бракованную фарфоровую куклу. На тоненькой шее красовался аккуратное серебряное украшение. Она облокотилась на стену, положила на пухлые губы сигарету и чиркнула зажигалкой.

– Я давно слежу за Вашим творчеством, Лино.

Лино обернулся.

– Мне приятно слышать это. Чем оно вас цепляет?

– Разве я сказала, что она меня цепляет? – девушка рассмеялась. Её улыбка обнажила все тридцать два зуба. – Шучу, простите. Пожалуй, тем, что Вы играете такую простую и знаменитую музыку, которую я слышала тысячи раз в различных руках. Но только в ваших руках я почувствовала ту тонкую нить, ради которой музыка есть.

– Я бы так о себе не подумал. Хотя эти произведения я слышал тоже немало раз.

Они вместе тихо посмеялись.

– У Вас вокальный смех, – сказал он.

– Как Вы угадали. Я по образованию оперная певица.

– Даже так! А по делу?

– Актриса драматического театра.

– Как интересно. Вы прямо решили совместить в себе два таланта?

– Думаю, я бы с большим удовольствием продала душу за один талант, как у Вас, – сказала она, вновь уколов собеседника улыбкой.

– Не льстите мне, сарказм Вам к лицу куда больше. Как вас зовут?

– Стелла Маккензи.

– Дождитесь меня после выступления.

Когда публика разошлась, в зале погасили почти весь свет. Теперь его никак не отличить от любого другого зала. Взглядом Лино поискал девушку за столами, но та словно забыла о договорённости. Только ему стоило это подумать, дверь в зал тихо заскрипела. Вошла она и совсем неторопливо шла к сцене. Теперь он наконец мог разглядеть её издалека: светлые кудрявые короткие волосы открывали шею. Эта стройная шея зацепилась за глаз мужчины.

– Стелла, – сказал он с улыбкой, – я уж не надеялся Вас дождаться.

– Главное, что не надеялись не дождаться.

Не отвечая спутнице, он как бы шутя, занимая руки и вспоминая ноты, наиграл вступление к серенаде Франца Шуберта. Девушка подхватила и, не зная слов, вокализом спела партию. Её низкий голос устремился куда-то дальше пределов зала, ресторана и этого неприятного города. Стелла внимательно смотрела в глаза Лино и в них читала музыку. Когда рояль замолчал, она едва слышно перевела дух.

– Я восхищён.

В ответ Стелла протянула ему свою визитку.

– С радостью встречу Вас здесь вновь, Лино. Доброго Вам вечера.

– И Вам хорошего вечера, прекрасная!

Вернувшись домой, Лино сорвал с себя пиджак, кинул ботинки в сторону. Из кармана выпала визитка Стеллы, но он не обратил на неё внимания и перешагнул её. Взяв из холодильника бутылку виски, он сел за письменный стол, достал ручку и бумагу. Вместе с листом бумаги он случайно вытащил из ящика полароидную фотографию Алисы. Невзрачная девушка с острым лицом и тёмными глазами. Простой серый растянутый свитер на женском теле, делающий её фигуру бесформенной и безобразной. Подпись ниже фото – "Любимый Алисик, 29.11". Взгляд замер на ней. Мужчина ласково погладил фотографию кончиком пальца, отложил в сторону и принялся писать.

"Алиса, господи, я так скучаю. Я так люблю тебя. Пожалуйста, отсеки мне голову и забери себе. Я схожу с ума. Я люблю тебя. Мы не виделись уже два года и клянусь, эти два года – самые мерзкие два года в моей жизни. Я всё ещё люблю тебя. И моё больное сердце всегда будет любить тебя. Вставь в него нож и преврати мои внутренности в фарш – и я всё ещё буду любить тебя. И жизнь без тебя не жизнь, и синий недостаточно синий".

Он отложил письмо в коробку на столе. Закрыл глаза, допил бутылку и отключился.

***

На этот день в программе вечера был Эрик Сати. Посреди первой Гноссьены в зал с опозданием ступила Стелла, по-кошачьи вальяжно прошла по залу и села за столик поближе к сцене. Лино почувствовал её присутствие по запоминающемуся запаху духов      – аромат пихтового петрикора – свежий, травянистый, слегка сладковатый. Он почему-то казался Лино грустным; ощутив его, он подумал о белой бабочке, чьи полупрозрачные крылья промокли от росы.

Концерт кончился быстрее, чем задумывался. В зале остались только двое.

– Исполните что-то для меня, – попросила Стелла, закинув ногу на ногу и разгладив бордовое платье.

– Смотря что Вы возжелаете слышать.

– Возжелаю слышать то, что Вам больше всего нравится, – по лице поползла улыбка.

Зазвучал Вальс си минор Фредерика Шопена. На интонациях светлой тоски ладони скользили по клавишам и стремились защемить сердце. На секунду его брови нахмурились, губы напряглись – в голове случайно кто-то сказал «Алиса», и по всему телу прошёлся спазм. Интонации стали рваными, болезненными, едва связывались во фразы, но стоило открыть глаза, как светлая фигура в красном утешила взгляд. Боль остановилась, и музыка вновь стала музыкой.

– Уже второй день подряд в этих стенах звучит Шопен, – заметил пианист.

– Будь на то моя воля, он бы звучал здесь 8 дней в неделю, только бы его исполняли Вы.

– Не льстите, не льстите, – шутя отмахнулся Лино.

– Вы же наверняка не раз слышали Литовскую песенку.

– Безусловно. Даже играл с вокалисткой, когда путешествовал в Польшу.

Маккензи встала из-за стола и села на край сцены спиной к роялю. Едва ей стоило запеть, по рукам побежали мурашки. Совершенно гладкая, мягкая волна звука резонировала с хрусталём и откликалась светом в каждой клеточке слуха. Её голос дрожал с непривычки. Во всей этой нежности Лино не знал, куда ему себя деть с его, как показалось на контрасте, вульгарной манерой исполнения. Он робко коснулся клавиатуры и едва успевал ловиться за тонким сверканием женского голоса.

– Стелла, Вы же знаете, что гениально поёте. Вам нельзя работать в театре.

В ответ девушка прикрыла лицо и улыбнулась.

– Не смейтесь. Мы будем играть дуэтом, и я не хочу слышать возражений. Вам нельзя губить такой голос в каком-то драмтеатре.

– Только разве что как хобби выходного дня. Как актрисе мне платят куда больше.

– Бросьте. Оставьте глупость, точнее. Вы слишком красивы для актрисы. И слишком талантливы. Для актрисы это большой порок, а для певицы в самый раз.

– Я подумаю.

– Вот видите – «подумаете». Для актрисы думать это вообще грех, – Лино рассмеялся, – Позвоните мне с утра, будем подбирать репертуар.

Как только Лино зашёл в квартиру, интерьер которой стал напоминать последствия ядерной войны, зазвонил телефон. Он проигнорировал, достал из холодильника ром и сел за стол. Коробка с неотправленными письмами была переполнена, но другой не было. В ход в качестве нового почтового ящика пошёл ящик.

Лино снова посмотрел на фотографию Алисы и принялся писать новое письмо.

"Я люблю тебя в сердцем. Я не знаю, как простить тебя, но больше всего я не могу простить себя. Наверное, я сделал что не то, раз ты ушла, но за два года я уже перебрал все возможные варианты, и по прежнему ищу их. Надеюсь, при моей жизни тебе не доведётся читать все эти письма. Обещаю, что когда мы помиримся, я избавлюсь от них. Чувствую себя плохо и слишком сильно тебя люблю".

Он случайно уронил бутылку, когда вставал, и ром залил Алисину фотографию. Её невзрачное лицо потекло разводами и исказилось до ужаса. Дрожащие руки подобрали эту фотографию, заботливо погладили и спрятали её в ящик. Лино разрыдался, убрал письмо в коробку и лёг. Тело сковала судорога и боль под печенью.

Дуэт Стеллы и Лино ворвался в свет и довольно скоро заимел большой успех. Сначала "Канн", потом ещё несколько выступлений в ресторациях, а теперь и большой концерт в крупном европейском зале. Это было счастье. На сцене Стелла была истинной актрисой – искусственная, но живая. Она была как свет, а он – тень. Яркая, нежная, словно окутанная светом; сдержанный, таинственный, но в руках его великая магия, едва доступная человеческому пониманию.

После концерта он, по привычке, вышел с партнёршей на перекур. Она держала его под локоть и смотрела своими громадными глазами на него внимательным и пронзительным взглядом. Он держал в зубах одну сигарету на двоих и кончиком пальца ласкал ладонь Стеллы. Недалеко припарковалась машина, из которой вышла фигура знакомая и фигура болезненно костлявая, угловатая, с кривыми ножками, завёрнутыми в платье василькового цвета. По коже мужчины пробежал ледяной пот; он оторопел и выронил изо рта сигарету. Руки тряслись несимметричной судорогой.

– Что с тобой? – тревожно спросила Стелла.

Внезапно губы перестали подчиняться мыслям.

– Всё в порядке, Стель. Иди в зал, я буду скоро.

Неаккуратным резким движением Алиса поправила туфли и соприкоснулась взглядом с Лино. Чёрные, обрамлённые тонкой полоской ресниц, вцепились взглядом в прозрачно-светлые маленькие глазки.

– Здравствуй, Лино.

– Что ты здесь делаешь?

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Даже сложно представить о чём.

– Ты так груб. Думала, тебе всё же захочется со мной увидеться.

– Как самонадеянно с твоей стороны.

– Лино, – её голос смягчился, она сделала шаг вперёд.

– Что Лино? Что нужно тебе от меня?

Голос Алисы замер и дрогнул. Глаза заблестели, но слёз ещё не было видно.

– Я скучала.

– Да ты смеёшься. Издеваешься. Да?

– Не кощунствуй.

– Раньше надо было думать. И скучать тоже раньше надо было. А сейчас-то какое мне дело до твоей скуки?

– Мне нужно было время, чтобы понять. Неужели тебе всё равно?

– Время. А моё время ты пожалела? Самой не смешно? Да я тебя как собака ждал, – голос стал срываться на крик. – Оставила меня в аду. В кромешной тьме! Вот и отправляйся туда же.

***

"Милый мой Алисик! Я пишу тебе это письмо, потому что очень люблю и скучаю. Люблю, но простить никак не смогу. Ты прекрасна. Я тебя люблю. Доброй ночи, Алисик. Прощай".

Письмо полетело в пивной ящик. Бутылка водки покатилась по полу. Лино уснул. Больше не просыпался.

Глава 2. Лярва.

По одной из теорий зарождения Вселенной до Большого взрыва не существовало времени. После смерти Лино время остановилось вновь – по крайней мере, для Алисы. Она потерялась в пустоте мыслей и как будто не существовала, а плыла в воздухе, переносила тело из точки А в точку Б. Глухая, слепая, немая, словно ударенная по голове. И ведь почти совсем не плакала – даже на похоронах. Она сидела возле гроба с остекленевшими глазами и смотрела на пожелтевший труп Лино – худой, обтянутый кожей, с неестественно тонким носом. Сквозь звон тарелок в ушах было слышно только голос разума, который говорил голосом Лино – "я тут совсем на себя не похож".

Вскоре этот голос разума внезапно часто стал говорить голосом Абердина, а потом и вовсе поселился в Алисе. Та и не старалась его прогнать, а, скорее, позволяла пожить в голове ещё немного.

Много времени спустя девушка пришла в себя и вновь стала слышать звуки и чувствовать цвета. Словно больной, проснувшийся после операции под наркозом. И тогда боль даёт о себе знать.

Каждый день, похожий на пытку. Боль от утраты человека не сравнится ни с каким другим чувством на земле. Это предсмертная агония, которая длится часы, недели, месяцы, как неостановимая мышечная конвульсия. Если бы моральную боль можно было остановить физической, Алиса бы уже двадцать раз бросилась под поезд, раздробила бы себе каждое рёбрышко, своими руками вырвала бы себе зубы. Но, к великому её сожалению, боль так не работает – она болит и гниёт в твоих мыслях столько, сколько возжелает.

Её заставили съездить к нотариусу и забрать бумаги на завещание. Вложили в руки свидетельство о смерти, посадили в такси. Девушке на миг показалось, что это какая-то ужасная чёрная шутка – вручить свидетельство о смерти любимого человека без конверта. Какое кощунство. Имя Абердина уже натёрло мозоль на глазном яблоке к концу поездки.

За столом в кабинете юриста сидел круглолицый серьёзный дядечка, который по какой-то причине сразу узнал ту, кто стояла перед ним. Она молча протянула ему бумагу о смерти.

– Соболезную. Я знал Лино лично. Это был потрясающий человек. Если честно, я был… в замешательстве, когда мы оформляли завещание ещё при жизни и там было указано только ваше имя.

Алиса сглотнула и набрала побольше воздуха в лёгкие.

– Я предполагала. Больше у него никого нет.

– И вы никем не приходитесь ему?

– По закону да. Я его бывшая жена.

Юрист хмуро посмотрел в сторону, а потом стал рыться в папках. Папка Лино Абердина была одной из самых плотных. Самым первым листом лежало само завещание, а всё остальное – разного рода права, лицензии и прочие документы.

– Ладно. К вам переходит в наследование его квартира, банковский счёт и все права на его музыку. Остальное – по мелочи.

Разобравшись с подписями, девушка выползла из кабинета и упала на скамейку. Вновь в мыслях стало так пусто. Взглядом она сверлила пол, словно хотела выпилить лунку в полу, достать до земли и прилечь туда.

Войдя в квартиру погибшего, девушка закрыла дверь на ключ, обрушилась на пол и завыла.

– Тварь, Лино, тварь, так тебе и надо!

Её рыдания колоколом звенели по лестничной клетке и соседним квартирам. Крик, похожий на кашель.

– Мёртвая скотина. Ты оставил меня! Мерзавец, оставил меня здесь. Иди ты к дьяволу со своей квартирой да с копейками этими погаными! Да хоть сгори они вместе с тобой в аду!

Она закрыла лицо руками, издала тяжёлый, нечеловечески утробный вой и случайно уснула на полу.

***

Холодный осенний ветер гулял по квартире, скрипел шторами и пытался разбудить девушку. Когда выносили тело умершего, видимо, никто не обратил внимание на то, что окно осталось открытым. Девушка подняла голову и села, прислонившись к стене. В этой квартире она была последний раз несколько лет назад. Пол, застеленный газетами и бутылками, осыпавшимися лепестками сухих цветов и липкими винными пятнами – в квартире не прибирались очень и очень давно. Пыль комками лежала в углах и висела на стенах. Когда Алиса ещё жила здесь, в квартире было свежо, чисто, и даже тусклые обои в цветочек с дырой на боку не казались такими пустынно-грустными. Девушка шагнула дальше. Рояль из красного дерева по старому обычаю стоял в левом углу. Под ним, прислонившись к батарее, грелись цветы в вазах – подарки слушателей.

Этот рояль Лино никак не хотел поменять на пианино – ему нравилось, что большую часть квартиры занимает роскошный дорогой инструмент, который своим звучанием готов облагородить всё здание.

Справа от фортепиано – письменный стол, ящики и миниатюрная кухня, на которой даже не было обеденного стола – гостей мужчина не водил, а сам ел на кровати или за инструментом. В самом правом углу жилища, возле холодильника, скопилась куча мусорных мешков и коробок с вещами.

Запах тухлятины смешался с другими отвратительно разившими запахами квартиры.

За роялем и ширмой, разделяющей коридор со спальней, стоял шкаф и кровать. Алиса осторожно села на неё и укрылась одеялом – оно ещё хранило его запах. По коже побежали мурашки. Замотавшись в одеяло, девушка сжала его в пальцах.

***

Когда Лино умер, он ещё долго пролежал в квартире, прежде чем его нашли. И знаете, кто его нашёл? Стелла. Спустя несколько дней. Девушка никак не могла дозвониться до мужчины, она искала его в "Канне", в больницах, прежде чем выловила у кого-то его домашний адрес. Дверь оказалась открытой, и ещё с лестницы дама почувствовала жуткий гнойный запах. Лино лежал в кровати, укрывшись одеялом. Его глаза были открытыми, а кожа приобрела жёлто-зелёный оттенок. Длинные чёрные волосы аккуратно лежали на рядом подушке, и если бы не всё остальное, можно подумать, что он прилёг вздремнуть. Стелла увидев эту картину вскрикнула от ужаса и сама закрыла себе рот рукой. Свалившись на пол, она положила голову ему на колени и, как рыба, ртом глотала воздух в лёгкие.

Когда мертвеца увезли, она уехала из квартиры не сразу. Села за письменный стол, закрыла лицо и зарылась руками в волосы. Над столом висело две чёрно-белые фотографии – поцелуй ещё гораздо более молодого Абердина с совсем юной Алисой и её портрет. На кипе белых конвертов, посвящённых Алисе, лежал один чёрный с клеймом – Стелле Маккензи.

Открыла дрожащими руками. В конверте лежало несколько крупных купюр и письмо.

"Прекрасная Стэль! Пишу пьяным и плохо плохо плохо очень плохо соображаю, прости. Я чувствую себя сегодня совсем слабо, но гордость моя – на сердце якорь, чтобы позвонить тебе или в больницу, прости. Прости за всё. Я лживая сволочь, и я не буду тебя отговаривать ненавидеть меня. Ты светлячок в кромешной тьме. Прости за всё.

Прекрасное божество ты, Стель. Прекрасный светловласый ангел с большущими глазами, чьё большое искреннее сердце способно вместить целый мир и ещё целого музыканта.

Если окочурюсь этой ночью, то как только встречу Бога я вымолю у него место для тебя в раю. Живи долго и будь счастлива. И не верь Иудам вроде меня.

P.S. и позвони Алисе, её номер где-то в ящике".

***

Несмотря на то, что переезжать в мёртвое жильё было отвратительной идеей, Алиса сделала это по нужде.

Из старой квартиры выгнали за неуплату коммунальных, а работу девушка бросила почти сразу. Благо, денег, которые приходили ей, как владелице дискографии пианиста, хватало на всё. Но потерянная потребность в работе сделала её заложницей четырёх стен.

Первой личной победой стала уборка. Алиса выкинула все портреты с её лицом. Все газеты, тарелки, утварь, половину книг, одежду – всё полетело в мусорный ящик и оставило от былой жизни только голые стены.

Обычно девушка большую часть дня проводила на работе, потому что не знала, чем занять себя дома. Сейчас, когда никакой надобности в работе не осталось, а сил едва хватало, чтобы дойти до туалета, дни стали длиннее.

***

В дверь постучали. Первая мысль, которая пришла Алисе в голову – муж вернулся с работы. Когда девушка поймала себя на ней, стало не по себе.

Она открыла дверь. За порогом стояла по обыкновению нарядная Стель. Та держала в руках пакет с продуктами и какие-то бумаги.

– А Вы…

– Стелла Маккензи. Мы знакомы, не переживайте. Можно пройти?

– Проходите.

Гостья сбросила туфельки и прошлась босиком по грязному полу. Первое, что бросилось ей в глаза – пустая стена над письменным столом. Ещë тогда она хорошо запомнила, что над ней висело. У Маккензи защемило сердце.

– По какому поводу, Стелла?

– Уходя отсюда, я случайно взяла с собой один из конвертов, который был предназначен тебе, вместе со своим. Не заметила, может, слиплись.

– Почему не выкинула? – Алиса говорила с тоном едва заметного раздражения.

– Посчитала это неправильным.

Алиса фыркнула и ушла обратно в постель, а Стелла прошла дальше, на кухню и заглянула в холодильник. Кроме полочек, обросших льдом и плесенью, внутри ничего не было.

Недолго подумав, Маккензи принялась за готовку. Последний раз она готовила несколько лет назад, но руки ремесло помнили.

Она отварила макароны, накрошила в них сыр с консервированной фасолью и, сервировав всë на тарелки, принесла в постель к Алисе. Та нахмурилась и оттолкнула блюдо от себя.

– Это ты готовила на моей кухне?

– Да.

– Ты взяла с собой продукты?

– Да.

– Убери. Я не буду есть. И больше не приходи сюда.

– Пожалуйста, ешь.

– Уезжай домой.

Плотно сжав губы, Стелла напряглась и уже хотела кинуть эти тарелки на пол, но, храня самообладание, она поставила их на кровать и кротко отодвинулась.

– Поешь со мной, пожалуйста. Я не умею есть одна.

– Не изображай.

– Ладно, ухожу.

Она медленно пошла в сторону коридора, предполагая, что Алиса остановит еë.

– В каких отношениях ты была с Лино? – спросила Алиса, не поднимая головы с кровати. Вопрос остался неотвеченным и повис в воздухе. – Хорошо, вернись, присядь сюда.

Напрягшись, Стелла вернулась и села на край кровати и вложила тарелку в чужие и холодные руки.

– Мы были близки, но не слишком сильно. Он подпускал меня к себе, когда я просила этого, но сам он никогда не приближался ко мне, – скромно улыбнувшись, она опустила взгляд и стала теребить указательный палец.

– Как знакомо. Я вела себя с ним так же. Он приходил ко мне домой, и я изредка молча смотрела на него. Лино гладил меня по плечам, ходил по квартире, лез целоваться, говорил о чём-то, рассказывал.

– Вы ведь… Были в браке.

– Да.

– Но как так получилось?

– Как, как, – повисла короткая пауза. – По глупости моей. Он пришёл домой, с цветами, красивый, улыбается. Я лежала здесь, на кровати, читала. Он, как пёс, положил на меня голову и лежит, не двигается. И я понарошку погладила его по голове – у него волосы мягкие, пушистые. Я глажу их и думаю о том, что я люблю его.

Алиса закрыла лицо руками и повернулась на живот.

– Уходи. Я хочу спать.

Настаивать Стель не стала. Она вышла и огляделась. На пустой тёмной улице гуляла лишь чья-то незримая тень и она. Маленькие ножки на чёрных каблучках не спешили вести хозяйку домой. Никто не зажёг фонарей – не для кого. Здесь больше никто не ходит домой ночью.

В голове отпечаталось усталое прозрачное лицо Алисы. Угловатое, серое, с тёмными маленькими глазками, изрезанное морщинами и впадинами. Совсем неопрятные тёмные волосы. И ведь никто в мире, кроме одного грустного пианиста, не мог бы увидеть в этом что-то симпатичное, цепляющее, божественное, перед чем можно положить и свою голову, и сердце, и преклонить колено. Любовь. Любовь – галлюцинация, заставляющая человека видеть в другом то, чего нет. Ослепительный блеск глаз, звон голоса, движения тела, запах волос. Неужели это больше химия, нежели таинственный замысел Вселенной?

Маккензи села на край кровати. Из глаз по щекам тонкой дорожкой побежали слёзы. Любовь Лино и Алисы показалась самым светлым явлением, вспышкой прекрасной боли, которое доводилось ей чувствовать наяву, а не в книгах. Неужели всё закончилось так трагично? Маккензи не из того теста – ей никогда не доведётся почувствовать нечто подобное. Её стальное сердце цельное, без ран и травм. Умное сердце. Оно любит за что-то вещественное – за выразительные глаза, мудрые мысли, притягательный парфюм. Но Лино так не умел. У него было глупое, слепое и глухое сердечко, которое любило наощупь. Тупое красивое сердце. Сколько боли ты ещё смогло бы вместить?

***

Проснувшись в обед, Алиса доела остатки макарон и почувствовала себя не лучше, но явно спокойнее. Её взгляд мозолил рояль, который занимал половину всей однушки. Чёртов ящик с чёрно-белыми клавишами стоял как памятник погибшему. В груди накатило желание выкинуть его из окна. Женщина погладила его корпус и попыталась передвинуть, но колёсики у ножек были безжалостно спилены, а без них толкать инструмент без них бесполезно. Зазвенел телефон, а из него – знакомый тихий голос.

– Доброе утро. Как ты себя чувствуешь? – спросила Стелла.

– Легче. Спасибо за заботу.

– Скажи, если надо будет приехать и помочь.

– На самом деле, мне уже нужна твоя помощь. – Алиса качнула головой. – Я хочу избавиться от рояля, но не могу его сдвинуть.

– Может, лучше не стоит?

– Ты меня не послушала. Он мешает мне. Давит на череп. Я хочу сломать его и вымахнуть. И письма эти… Полный ящик.

Всё нужно.. в мусорку. Приезжай, пожалуйста.

– Я тебя очень прошу, не торопись и ничего не ломай. Я скоро приеду и заберу у тебя письма. Рояль придётся пока оставить, но я постараюсь избавить тебя от него побыстрее. Хорошо?

Алиса не отвечая положила трубку. В голосе собеседницы чувствовалась снисходительность, похожая на ту интонацию, когда мама объясняет маленькому ребёнку, почему нельзя то или другое.

Но слова знакомой пролетели мимо ушей. Замахнувшись, Алиса злобно треснула по корпусу рояля. На сухом лакированном дереве появилась трещина, а струны внутри корпуса колыхнулись и застонали, словно умоляли не делать им больно. Алиса ударила по клавишам кулаком со всей силы, и рояль ответил ей пронзительным визгом. Хрясь! От ударов руки побагровели, а с костяшек облезла шкурка. Заметив это, девушка натянуто улыбнулась и продолжила истязание бедного инструмента. Некоторые клавиши перестали нажиматься – сломались молоточковые механизмы. Клавиатурная крышка, и без того дышавшая на ладан, оторвалась и полетела в сторону.

Кто-то открыл своим ключом дверь. Это была Маккензи – вчера она нашла в ключнице запасные ключи и забрала их с собой. Актриса убежала с работы прямо в театральном гриме, чтобы помочь малознакомой жене своего любимого мёртвого человека – звучит как комедия, но таковой не является.

– Я же просила тебя не трогать рояль, Лис. За ним сегодня должны были приехать.

Закрыв лицо руками, Алиса сползла на пол и истерически рассмеялась в голос.

– Оно… Не продавай его, пожалуйста.

– Да кто ж его уже таким купит…

Стелла села на колени перед девушкой и положила ей руки на колени.

– Ты не хочешь пожить у меня?

– Зачем?

– Я не хочу оставлять тебя одну. Помочь тебе собрать вещи?

– Нет, мне хорошо здесь, – Алиса вытаращила огромные тёмные глаза, нахмурила брови и отползла в сторону.

– Тебе здесь не хорошо.

– Ты меня слышишь вообще? Никуда я не поеду.

– Алиса, пожалуйста. Буквально на пару дней.

– Я сказала нет. Не смей меня опекать. Ведёшь себя как… он.

На сером Алисином лице появился холодный гнев. Она словно приготовила всю свою сущь к тому, чтобы швырнуть в собеседницу вазой или чем-нибудь потяжелее. Почувствовав это, Стелла кивнула головой, взяла свою сумку и пошла к двери.

– Стой, – строгим голосом приказала хозяйка квартиры. – Откуда у тебя были ключи?

– Я взяла их на всякий случай.

– Ты украла ключи от моей квартиры?

– Получается, что так.

– Положи их на стол. И забери письма. Можешь читать, мне всë равно. Хоть что с ними делай, только уйди отсюда.

Большой деревянный ящик, доверху набитый письмами, посмотрел на Стель. Любая другая столь же хрупкая девушка вряд ли бы смогла утащить его сама. Но, стиснув зубы, она подняла его и вышла.

Осень лупила холодным ветром по лицу и норовила выбить письма из замëрзжих ручек. Красное пальто крутилось под ногами. Неуклюжая и растерянная девушка шла по улице. Миновав перекрёсток, она почувствовала усталость, и ей пришлось остановиться, присесть на ящик и передохнуть. Крепкая сигарета легла на губы и впитала в себя сочную красную помаду.

Мимо шли люди, люди, люди, а за ними глаза, глаза, глаза, глаза.

Глава 3. Свет.

Все сочинения Абердина остались с Стеллой в одной квартире – Алиса избавилась от них, как и от всех остальных вещей Лино. Спустя время до них дошли руки актрисы. Несколько папок, плотно набитых черновиками. Среди них было мало аккуратных, приведённых в форму нот – порой встречались даже салфетки и чеки, расчерченные от руки, на которых мужчина записывал отрывки. Приходя с работы, девушка садилась на балконе с чашкой кофе и аккуратно переписывала черновики в нотный блокнот.

Это было действительно занимательным делом. Со временем начала прослеживаться цепочка логики, которая преследовала пианиста. Чаще всего вдохновение посещало его далеко от дома – в транспорте, на обеде, в кабинете стоматолога. Почти всегда Муза была после полудня – она дама педантичная, как немка. Никогда не приходила на голодный желудок и по воскресеньям. Не реже трёх раз в неделю, но не чаще пяти.

“Абердин, ей богу, это даже лучше, чем дневник или мемуары – тут ты не можешь соврать” – про себя рассуждала Стель.

Нескоро у неё на руках появилась целая фонотека, упорядоченная по датам и жанрам. Здесь было всё неизданное, невошедшее в историю. Первой мыслью было явиться в издательство – пусть это услышит если не мир, то хотя бы город. В этом городе не звучало хорошей музыки так давно. Но сперва хотелось посоветоваться с Алисой – во-первых, она обладает посмертными правами, во-вторых, её мнение в данном вопросе явно далеко не последней важности.

Поднимаясь по лестнице, Маккензи чувствовала, как тяжелеют ноги, как непросто подниматься. Словно сам Бог стаскивает с тебя туфли и отговаривает туда идти.

Но всё, Бог, ты напрасно делаешь.

Тяжело сглотнув, девушка постучала. Никто не ответил, но дверь была открыта.

Пройдя внутрь, Стелла поняла, что внутри никого нет, но, очевидно, хозяйка покинула квартиру недавно и ненадолго – на плите грелся суп.

Рояль стоял в том же углу, одетый в чёрный чехол, как будто усопший в саване. За несколько недель он уже успел обрасти серой шубкой пыли. А комната приобрела вид куда свежее – оставался лишь флёр светлой грусти. На стенах теперь висели плакаты любимых фильмов, картинки с выставок и подвешенные сухие букеты.

Маккензи сняла покрывало, сложила ноты на пюпитр и открыла самый первую нотную запись, которую принесла в папке. Десять лет давности. Как будто копаешься в мыслях мертвеца – но тот человек умер гораздо раньше, чем это произошло на самом деле.

Вальс. Рваный, крикливый, острый. Нежность музыки, характерная для композиторского стиля Абердина, прослеживалась с большим трудом. Но фортепианного мастерства девушки, очевидно, не хватало. Она с трудом разбиралась в нотах, а на фортепиано не играла со времён консерватории.

В квартиру молча зашла Алиса. Она держала в руках булку хлеба в бумажном пакете и банку с консервами. Внешний вид стал заметно лучше – небольшая прибавка в весе сгладила угловатое личико, делая его нежнее и обаятельнее. На лице появился желтоватый румянец.

– Не помню, чтобы я ждала гостей, – негромко сказала она, ухмыльнувшись.

– И тебе добрый день. Хорошо выглядишь, – заметила Стелла и встала из-за рояля.

– Совсем не вижу причин, чтобы выглядеть плохо. Чай будешь?

– Буду. Как твои дела?

– Лучше, гораздо лучше. Начала ходить на работу, чтобы не свихнуться в четырёх стенах, теперь я официантка, поздравь. Ношу тарелки, проливаю напитки на посетителей, разочаровываю начальство, – скромно пошутила девушка. – В общем, всё потихонечку налаживается. Сегодня захотела завести собаку.

– Алис, ты большая молодец.

– Спасибо, я знаю. На самом деле, здорово иметь такую подвижную и достаточно тупую работу – голова отдыхает, а ноги мешают мозгам прокиснуть.

– Тогда некотором роде моя работа похожа на твою.

– А ты ..?

– Актриса.

Девушки рассмеялись. В унисон им засвистел чайник и закипел суп. Хозяйка квартиры с большим трудом открыла банку консервов и бахнула их в варево.

– А ты-то как сама? – спросила Алиса, разливая по кружкам чай.

– Жива, здорова. Недавно съездила на небольшие гастроли в соседний город. Но вообще, я не по этому поводу.

Она взяла папку с рояля и положила её на стол.

– На досуге перебрала все черновики Абердина. Мне захотелось узнать, не хочешь ли ты опубликовать их.

– Дай взглянуть.

Когда та открыла первую страницу, она невольно ахнула, её глаза заблестели, а губы обнажили улыбку.

– Это первый вальс. О боже, это же тот самый вальс, Стель.

– Какой тот самый?

– О боже, – слёзы замерли в глазах девушки тонкими ручейками. – Лино написал его мне, когда мы впервые поехали вместе с ним в путешествие. В аэропорту сидели несколько часов, и я помню… Я так хорошо помню этот день. Он положил листочек мне на ногу и написал главную тему вальса. Потом показал мне и сказал – “это будет гимном твоей красоты”. Боже… И я ведь, дура, настояла на том, чтобы он стёр это глупое название и написал что-то попроще.

– Гимн твоей красоты, – прошептала Стелла и улыбнулась. – Звучит волшебно. Давай запишем это название сюда.

– Пиши. Только нигде его не публикуй. Это интим.

Алиса вытерла рукавом блузки слёзы и приземлилась за инструмент. Её пальцы коснулись клавиатуры, и по-хромому неумело она наиграла тему вальса. Стелла не сразу поняла, что хотел сказать автор, но смогла прочитать по глазам Алисы, чей взгляд дрожал и бегал по нотам. Мягкие руки коснулись острых плечей девушки за фортепиано и сняли болезненный спазм.

– Тише, тише, Алиса.

– Нет, нет, всё хорошо, всё в порядке. Это просто… Я в порядке.

Она прекратила играть, повернулась и уткнулась затылком в живот Стеллы. Та скользнула пальчиками в волосы и мягко почесала.

– Знаешь, – Палмер подняла взгляд и выкатила блестящие глаза, – я не сожалею о его смерти. Только немного скучаю, жду новой встречи. В том смысле, что люди приходят в этот мир и скоропостижно из него уходят. Мне в какой-то мере нравится думать, что они просто узнали всё, что было нужно им узнать на Земле, усвоили все уроки и пошли учиться дальше. Когда я умру, мы встретимся с ним вновь, а в этой жизни мне осталось только узнать что-то то, что узнал Лино.

– Ты хоронишь себя раньше времени. Не торопись умирать.

– Я не хороню. Просто думаю о планах на ближайшие пару жизней.

– Но что же ты будешь делать в этой?

– Заведу собаку, съезжу на море, когда появятся деньги. Развлекусь, избавлюсь от любых мыслей в голове. Только я тебя об одном попрошу – не публикуй ничего из этой папки. Это интим. Сохрани у себя, поставь на полку, любуйся, храни и помни, но не показывай никому.

– Разве ты не хочешь сохранить это у себя?

– Нет. По той же причине, что и письма.

– Это по какой?

– Предполагаю, что знаю всё, что там есть, но не хочу жить этим. Ты же сама, Стел, сказала, что нельзя похоронить себя рядом с ним. Я ещё живая. Тут осталась, и не просто так.

Стелла не стала долго задерживаться. Уходя, она прижала незнакомку к своей груди на прощание.

– Ты изменилась с момента последней встречи.

– Пришлось вылечить рану. Спасибо.

Проводив гостью из дома, девушка заползла под рояль и легла на спину.

Господи, дай мне силы изменить то, что я в силах изменить.

Господи, дай мне мужества принять то, что я не могу изменить.

Господи, дай мне мудрости отличить одно от другого.

Глава 4. Исповедь вдовы.

“Мне было 17, когда мы встретились впервые, а ему 19. Ехали вдвоём в купе почти целые сутки. Лино ехал на концерт, я ехала на учёбу в медицинскую академию. Первые часы мы ехали в тишине, а потом стемнело, я полезла на верхнюю полку и легла спать. Он сидел со светильником, перед ним лежало огромное нотное полотнище, и, сосредоточенный, он учил своё произведение на столе – настукивал пальцами, как будто по клавиатуре. Сначала меня раздражал стук до мурашек, а потом, когда перехотелось спать, я слезла с верхней полки и села напротив. Наш с ним первый разговор помню слово в слово:

– Что делаешь, работяга?

– Учу фортепианный концерт Листа №2. Завтра вечером играю.

– Разве перед концертом не лучше выспаться, чтобы голова была свежая?

Мальчик выгнул бровь и ухмыльнулся, не глядя на меня. Его

– Нет. Я никогда не сплю перед концертом.

– Отчего же?

– Так надо. Дело мастера. А ты зачем в город едешь?

– Учиться еду.

– На кого?

– Хирургия.

– Нравится резать людей?

– Если бы. Это моим родителям нравится мысль о том, что я всю жизнь буду резать людей за тарелку гречки без масла.

– Так, значит, не по любви тебя туда занесло?

– Не по любви, не по любви, – я улыбнулась и отвернулась в сторону. – Хотя в медицину не по любви нельзя. Там либо от голода умрёшь, либо от сумасшествия.

Лино успокоил руки и откинулся на подушку. Тогда его причёска не казалась такой косматой – он был коротко пострижен, уложен, а лицо было слегка круглым и по-молодому свежим. На длинном тонком носу сидели очки с царапиной на стекле. Сам парень казался мне чрезвычайно симпатичным, потому я даже не рассчитывала, что он обратит на меня внимание – всю молодость я считала себя бледной молью и тенью красоты. Так и было – он не придавал мне особого значения, лишь дружелюбие.

– И всё же я думаю, что сон пойдёт только на пользу. Ехать ещё долго.

– Это плохая примета, – прикрыв ладонью рот, Лино протяжно зевнул.

– Не смеши.

– Музыканты суеверны.

– Грешники, – я хихикнула. – Ложись спать, меня раздражает шуршание.

– Убедила, убедила. Доброй ночи.

В купе погасили свет, я вновь перебралась на верхнюю полку и повернулась к окну. Поезд проезжал железнодорожную деревню. За маленькими деревянными домиками чернел хвойный лес. Где-то в домах топили печь, и дым поднимался кверху по небу. Уличные жёлтые фонари бросали тусклый свет на крыши, и в этом слабом свечении едва я могла различить тени лица спутника. Он лежал на спине. Чёрные и лохматые брови с ресницами прикрывали лицо пушистой щёточкой. Бледные полуоткрытые губы шевелились под трепетом дыхания.

– Перестань так пристально смотреть, я не могу уснуть, – сквозь дрём протянул он, не открывая глаз. Пристыженная, я повернула голову в другую сторону и прикусила губу. Как он вообще заметил это с закрытыми глазами? Впрочем, моя стыдливость легко сменилась на обиду. Надо же, уснуть он не может. А я-то в чём виновата? Надо было ему заставить меня встать в неловкое положение.

К утру поезд миновал проехал большую часть пути. За окном картинка сменилась на городской пейзаж. Заборы за колючей проволокой, серые бетонные дома наводили на тоскливые мысли. Ближе к 6 утра Лино вышел из купе за водой и случайно слишком громко хлопнул дверью, тем самым разбудив меня, и, вернувшись, он заметил, что я не сплю, а сижу, свесив кости с полки, и гляжу в окно. Тогда мы уже миновали серый маленький городишко и проезжали красивый-красивый лес, светлые ветви которого отражали розовый рассветный блик.

– Прошу прощения, я не специально – дверь заклинила.

– Угу.

Пианист вновь сел за стол, разложил перед собой ноты и завтрак – кофе и шоколадная плитка. Время от времени он прихлёбывал, сразу возвращаясь к работе. Сначала я не обращала внимания, но мне вновь стало скучно.

– Неужели ты готов встать в такую рань, чтобы готовиться к работе?

– А разве ты нет?

– Конечно же нет.

– Тогда желаю найти такое дело, ради которого тебе захочется навсегда отказаться от сна, воды и кислорода. Это, пожалуй, стоит жизни.

Я засмеялась в голос.

– Разве это смешно? – спросил Лино.

– Ужасно смешно.

– А по мне, так очень грустно. Хотя, вероятно, ты ещё слишком молода, чтобы понять меня.

– Мне семнадцать.

– От всей души желаю тебе когда-нибудь меня понять, юная.

Пожав плечами, я легла к себе и продолжила читать. Глаза скользили по странице, но я не думала о прочитанном.

– Чушь, – сказала я. – Самозабвенное посвящение себя чему-то эфемерно-прекрасному без отдыха и еды – лучший способ остаться без здорового тела и спокойной жизни.

– Спокойствие..! Тебе оно правда нравится?

– Уж лучше так, чем каждый день думать о том, где найти средства к существованию.

– Не хлебом единым, – Лино улыбнулся, видимо, принимая мои слова как отличный повод поспорить. – Всё беспокойное это источник жизни. Море волнуется, потому что живёт. А вот вода в стакане мертва. Живое сердце бьётся, тревожится, дёргается – оно живое. Мёртвое сердце неподвижно.

Я мусолила его слова в своей голове, прежде чем нашла слова, которыми стоило ответить ему, чтобы не показаться дурой.

– На твой концерт ещё есть билеты?

– Нет, проданы.

Объявили нашу станцию. Мы сели у выхода и ждали, когда поездостановится. Перед тем, как люди в коридоре начали толкаться и пытаться выйти в первую очередь, Абердин взял меня за плечо и остановил.

– Я тут пораскинул мыслями.

– Так..

– Тебе нужно попасть на этот концерт. Подойди к без пятнадцати минут семь к филармонии и дождись меня. Но не опаздывай, иначе никак не попасть.

– Хорошо. Но я так и не знаю твоего имени.

– Лино Абердин.

– Алиса. То есть, Алиса Палмер.

Обменявшись формальным рукопожатием, мы разбежались в разные стороны и потерялись в толпе.

Весь день я слонялась по городу из стороны в сторону и думала о том, стоит ли мне туда идти. Видите ли, по природе своей совершенно не люблю крупные культурные мероприятия – от слова совсем. Музыку, безусловно, слушаю, и мне нравится, но вся эта чопорность, пафос, надменная интеллигентность меня отталкивает, в ней теряешься и чувствуешь себя инородным органом. Но вся внутренность тащила меня туда, в филармонию, за уши. С горем пополам, я к вечеру натянула на себя самое приличное платье и пошла. По привычке опоздала на две минуты, но у дверей меня всё ещё ждал Лино, смаковал сигарету и поправлял в зеркале волосы. Заметив меня, он скоро потушил сигарету, и, ничего не объясняя, подхватил меня под руку и повёл с собой в гримёрную.

– Когда выйду на сцену, выйди со мной и сядь за кулисы. Только молю – ни звука.

– Как всё сложно.

Он снисходительно посмотрел на меня и улыбнулся.

– Ну сложно так сложно. Что с вас, женщин, возьмёшь.

– Хочешь пойти на сцену с синяком под глазом?

Тихонько посмеявшись, мы отворили дверь гримёрки. За шкафами, вешалками, чужими платьями, стоял кожаный диванчик с дырой на боку. Сели и молча посмотрели друг на друга.

Внезапно в зале раздались аплодисменты. Лино бросил бутылку воды на стол и поспешил к выходу на сцену. Я стояла как оторопелая и не могла сдвинуться с места.

– Пошли скорее, нужно выходить.

– Мне страшно. Я никогда не была на сцене.

– Можно подумать, это ты будешь играть, – усмехнувшись, сказал он. – Идëм. Оркестранты уже ждут.

Подхватив меня за руку, он вышел на сцену. Я тихо села за кулисами и замерла в ожидании. На секунду в голове скользнула мысль – если этот мальчик так чувствителен ко взглядам, каково ему сейчас, когда тысяча людей видят его со всех сторон?

Из-за рояльной крышки мне почти не было его видно, но на секунду нам всë же удалось столкнуться взглядами.

Первый аккорд оглушил зал, как выстрел, вслед за ним родилась музыка. Сложная, непонятная, как будто вылепленная из разноцветных пластинок. Сначала я не понимала, хотела уйти оттуда, пока мне вдруг – совершенно случайно – не стало понятно всë. Всë. Как будто до этого не существовало ни языка, ни слов, ни музыки, а тут – всë такое простое и нечеловечески прекрасное. Лино измывался над клавишами, и в его отточенном мастерстве пряталось что-то дикое, нечеловеческое.

Когда концерт закончился, я ещë долго сидела уставившись на сцену, не осознавая то, что музыка кончилась, и даже оглушительные аплодисменты не привели меня в себя. В сознание пришла, когда мой пианист, уходя со сцены, взял меня с собой.

– Пора, красавица, очнись.

– А? Что?

– Что-то ты поломалась. Всë хорошо?

Мне было не до этого – я не ответила. Неужели это музыка? Этот язык впервые открылся мне как положено, доступно и ясно.

В тот вечер мы не говорили о музыке; впрочем, мы почти совсем не говорили, потому что всë, на что была способна я – кивнуть или что-то пробурчать. Где шли – с трудом могу вспомнить. По мосту, по узеньким улочкам, где-то мимо кафе “Кардамон” и парка цветов. И всë было как через плëнку – ненастоящее, некрасивое. Настоящее и красивое осталось на сцене в филармонии, а здесь всë понарошку.

– Пора расходиться. Думаю, судя по реакции, музыка тебе всë же понравилась.

– "Нравиться" это настолько ничтожное слово по сравнению с тем, что я только что почувствовала.

– Неужели?

– Кажется, начинаю понимать то, о чëм ты сказал мне в поезде. О деле, которое будет лишать меня сна.

– Это такие приятные слова. В этом городе я буду много выступать, в основном как музыкальный иллюстратор, правда, но…

– Я хочу попасть на каждый концерт. Скажи, когда следующий и где можно купить билет?

Он улыбнулся.

– Оставь, не нужно никаких билетов. Послезавтра вечером, – и сунул адрес в карман.

Так всë и началось. И покатилось, как снежный ком. Музыка и еë занавески стали новым смыслом жизни. Я устроилась работать в филармонию – продавала билеты, рисовала афиши, чистила и подклеивала ноты, прибиралась в зале, а когда выступал Лино – садилась рядом и была перевертмейстером. Словом, выполняла всю лакейскую работу в обмен на миниатюрное жалованье и пропуск в мир искусства. Вылетела с учëбы, как пробка из бутылки, после чего стала самым большим разочарованием родителей. К слову, из университетской общаги тоже тогда же и выселили. Мне было всë до фонаря, поскольку Абердин предложил жить вместе.

Тогда я впервые почувствовала настоящую жизнь в венах, в крови. Та жизнь, ради которой спишь стоя в автобусе по дороге на работу, потому что знаешь, что твоя жизнь ничтожно коротка, у тебя так мало времени, чтобы прожить еë как следует.

Поначалу нас связывала только музыка и взаимное уважение. Мы спали в одной кровати, но делали это как дети – прижавшись друг к другу спиной, укрывшись одеялами. Не знаю, как так получилось, что он полюбил меня. Почему-то мне казалось, что он достоин куда большего. Что я из себя представляю, по сравнению с ним? Безликий мешок с костями, у которого даже нет собственной личности, который в первую встречу назвал его страсть чушью. Тысячи раз за нашу с ним жизнь я задавала ему вопрос – почему я, почему не кто-то, кто умней, интереснее, красивее. Ответа никогда не было. Только однажды он сказал мне – "Ты – лучшее дитя Бога, Алиса". Любовь зла.

Мне позволялось не работать, лишь бы я была счастлива. Единственное, что он от меня требовал – быть с ним на всех концертах. В зале, рядом, за сценой – не имеет значения.

Не знаю, почему и как расстались. И совсем не помню почему – может быть, заскучала. К хорошей жизни так быстро привыкаешь.

Погиб. Уже год как спишь. Склоняю голову перед твоим крестом. Великий дар – музыка. Спасибо, что дал прикоснуться мне к этому миру и показал жизнь. Мне близко к тридцати – я молода, но постарею. А ты родился мудрым стариком.

Прощай, моя любовь”.