Избранные произведения [Михаил Матвеевич Херасков] (fb2) читать онлайн

М.М. Херасков Избранные произведения

ТВОРЧЕСТВО ХЕРАСКОВА

Свыше полувека продолжалась литературная деятельность Хераскова. Современники почитали его чрезвычайно. И.И. Дмитриев писал:

Поэмы Хераскова «Россиада», где главным действующим лицом был Иван Грозный, и «Владимир» при жизни автора несколько раз переиздавались; кроме них Херасков написал множество других поэм, пьес, романов, стихотворений — однако двери «храма бессмертья» для него так и не отворились. Труженик-поэт оказался скоро и прочно забытым, сочинения его не печатались, за исключением «Россиады», которую еще переиздавали, но уже в порядке учебно-хрестоматийном. Херасков устарел с поразительной быстротой, и главной причиной этого было бурное развитие русской литературы в последней трети XVIII — начале XIX столетия. Державин, Карамзин, Жуковский, Батюшков, Пушкин — в свете этих имен сразу поблекла литературная слава Хераскова.

Между тем творчество Хераскова представляет собой выдающееся явление русской дворянской культуры. В нем сосредоточились и, взаимно перекрещиваясь, соединились основные течения современной автору эстетической мысли. Оставаясь до конца своих дней в теоретических взглядах классицистом, Херасков далеко не был чужд идеям сентиментализма, нашедшим отклик уже в ранних его сочинениях.

Для Белинского поэмы Хераскова были явлением литературы буквально вчерашнего дня, еще совсем свежим и не переставшим подавать признаки жизни. Можно напомнить, что эпические поэмы, продолжавшие традиции «Россиады» и «Владимира», выходили в двадцатые и тридцатые годы XIX столетия: «Освобожденная Москва» А. Волкова (1820), «Суворов» А. Степанова (1821), «Дмитрий Донской, или Начало российского величия» А. Орлова (1827), «Александроида» П. Свечина (1827—1828), «Александр I, или Поражение двадесяти язык» А. Орлова (1828). Уже после того как были напечатаны «Литературные мечтания», в 1836 году Д. Кошкин выпустил первый том своей поэмы «Александриада», описывающей спасение России от войск Наполеона I.

Падение литературной славы Хераскова и других поэтов XVIII века Белинский считает фактом бесспорным, но относит его к самому последнему времени. В статье о сочинениях Батюшкова он восклицает: «Сколько пало самых громких авторитетов с 1825 года по 1835?.. Некоторые из них слыли гениями первой величины, как-то: Сумароков, Херасков, Петров и Богданович».^[1] Поэмы Хераскова Белинский называет «длинными и скучными», а самого автора аттестует следующим образом: «Херасков был человек добрый, умный, благонамеренный и, по своему времени, отличный версификатор, но решительно не поэт».^[2]

С течением времени Белинский, не изменив своему непризнанию таланта Хераскова, стал видеть историческое значение его литературной деятельности, на что затем неоднократно указывал: «Так как литература не есть явление случайное, но вышедшее из необходимых внутренних причин, то она и должна развиться исторически, как нечто живое и органическое, непонятное в своих частностях, но понятное только в хронологической полноте и целости своих процессов; с этой точки зрения не только важны в истории нашей поэзии имена таких, более или менее блестящих и сильных талантов, каковы Ломоносов, Фонвизин, Хемницер... и другие, но даже и ошибавшихся в своем призвании тружеников, каковы: Сумароков, Херасков, Петров, Княжнин, Богданович и пр.»^[3] Белинский считал, что эти имена «навсегда останутся в истории русской литературы и будут достойны уважения и изучения. Каждый из них — лицо типическое, выражающее общую идею, под которую подходит целый ряд родовых явлений».^[4]

С большой проницательностью Белинский выбирает из числа писателей XVIII века именно тех, кто совершил наиболее ценные и оригинальные вклады в русскую литературу, явился важным звеном литературного процесса и положил начало сериям «родовых явлений» — в области эпоса (Херасков), драматургии (Сумароков, Княжнин) и т.д.

Положительно оценивает Белинский и самый факт литературной деятельности Сумарокова, Хераскова, Княжнина как средства расширения читательских кругов и в общем плане — развития просвещения в России. «Эти трудолюбивые люди, — пишет он,— своею деятельностию, хотя и ошибочною, размножали на Руси книги, а через книги — читателей, распространяли в обществе охоту и страсть к благородным умственным наслаждениям литературою и театром — и таким образом, мало-помалу, приготовили для Карамзина возможность образовать в обществе публику для русской литературы».^[1]

Карамзин действительно представляет следующий этап развития нашей словесности, в подготовке которого ближайшее участие приняли авторы XVIII века, и едва ли не более всех — именно Херасков. Белинский как-то заметил, что «Бедная Лиза» «убила» роман «Кадм и Гармония».^[2] Он не сказал только, что «Кадм и Гармония» сначала породили «Бедную Лизу» и что проза Карамзина имеет свои истоки в прозе Хераскова.

1

Михаил Матвеевич Херасков родился 25 октября 1733 года в г. Переяславле Полтавской губернии, где его отец Матвей Андреевич служил в должности коменданта, имея чин майора. Род свой Херасковы вели от валашских бояр Хереско. Дед поэта вместе с семьей переселился из Валахии в Россию при Петре I, подобно тому как в то же время, после Прутского похода царя, в Россию перешла и семья Кантемиров.

Мать Хераскова, Анна Даниловна, в девичестве была княжной Друцкой-Соколинской. Когда умер Матвей Андреевич — а это случилось в 1734 году, — она вышла замуж за князя Никиту Юрьевича Трубецкого, знатного и родовитого вельможу, человека светского и образованного, да вдобавок к тому ж и поэта. Пасынок жил, окруженный заботой не только о его здоровье и забавах: с раннего детства ему прививались умственные интересы.

Когда мальчик подрос, на одиннадцатом году его отдали в Сухопутный шляхетный — то есть дворянский — кадетский корпус в Петербурге. Кадетов готовили не только к военной, но и к статской службе, и хоть науками не изнуряли, все же корпус давал молодым людям известную сумму знаний — разумеется, тем, которые хотели их получить.

Херасков пробыл в корпусе восемь лет, и в 1751 году был выпущен подпоручиком в Ингерманландский пехотный полк. Офицерская служба совсем не привлекала его, она мешала отдаться литературным занятиям, о которых мечтал Херасков, начавший писать еще в корпусных стенах.

Когда в 1755 году в Москве открылся университет, основанный по инициативе Ломоносова, Херасков поспешил подать прошение об отставке и вскоре занял должность в новом учебном заведении, получив статский ранг коллежского асессора. В его ведении находились учебная часть, студенческие дела, библиотека, типография.

Херасков много и с удовольствием трудился на пользу Московскому университету. Немало сил было вложено им в перевод всего преподавания на русский язык вместо латинского, на чем горячо настаивал еще Н.Н. Поповский, ближайший ученик Ломоносова, при самом начале университетских лекций. Понадобилось несколько лет, чтобы добиться этого. Объединив вокруг себя молодых литераторов, преимущественно поэтов, Херасков стал организатором и руководителем нескольких печатных изданий, выходивших в типографии университета, — журналов «Полезное увеселение» (1760—1762), «Свободные часы» (1763), «Невинное упражнение» (1763), «Доброе намерение» (1764). Он был признанным учителем этой группы образованной дворянской молодежи. В 1760 году Херасков женился на Елизавете Васильевне Нероновой, также писавшей стихи, и дом их стал центром литературной Москвы.

После вступления на престол Екатерины II Херасков в 1763 году участвовал в организации и литературном оформлении грандиозного маскарада «Торжествующая Минерва», проведенном в Москве под руководством замечательного русского актера и организатора театрального дела в России Ф.Г. Волкова по случаю коронации новой императрицы. Вслед за этим Херасков был назначен директором Московского университета.

Во время путешествия Екатерины II по Волге в 1767 году Херасков принимал участие в переводах из «Энциклопедии», предпринятых кружком придворных императрицы, сопровождавших ее в поездке. Он переводил статьи, касающиеся поэзии, словесных наук и магии. Книга «Переводы из Энциклопедии» вышла в свет тремя частями в 1767 году.

В 1770 году Херасков был назначен вице-президентом Бергколлегии — учреждения, ведавшего горной промышленностью в России, — и переехал на жительство в Петербург. При тогдашних порядках не могло казаться удивительным, что поэт начальствует над специалистами горного дела, — ведь был же певчий Алексей Разумовский фельдмаршалом русской армии, хотя по этой своей должности он и не занимался ничем, но тут главное заключалось не в том, чтобы назначить Хераскова на новое место, а в том, чтобы удалить его со старого. Херасков был масоном, видным членом религиозной международной организации, не чуждавшейся отнюдь политических интриг, — и масоны всегда были подозрительны Екатерине II. Силой захватив русский престол, она боялась, что ее сын Павел Петрович захочет сделать то же и что масоны будут первыми его пособниками. Следует думать, что императрица опасалась влияния Хераскова на университетскую молодежь и пожелала держать его поближе к себе, чтобы чаще приглядывать.

Херасков и в Петербурге не изменил своим склонностям. В доме его вновь составилось литературное общество, участниками которого, кроме хозяев, были И.Ф. Богданович, В.И. Майков, А.А. Ржевский, А.В. Храповицкий, М.В. Храповицкая-Сушкова и другие поэты и любители словесности. В 1772—1773 годах они издавали журнал «Вечера», печатая в нем свои сочинения и переводы. Карты и придворные праздники составляли главные развлечения светского Петербурга. Хераскову и его друзьям они были чужды. В предисловии к «Вечерам» издатели писали о том, что они «вознамерились испытать, может ли благородный человек один вечер в неделе не играть ни в вист, ни в ломбер и сряду пять часов в словесных науках упражняться». Это было еще в диковинку. Масонские связи Хераскова в Петербурге заметно укрепились, он был деятельным членом организации и вовлек в нее Н.И. Новикова, с которым связала его тесная дружба.

Кончилось это тем, что императрица окончательно разгневалась на Хераскова и в 1775 году распорядилась уволить его в отставку, причем без сохранения жалованья — мера, применявшаяся весьма редко и служившая признаком крайней немилости. Херасков поместий не имел и больно ощутил свое наказание.

В эти годы, начиная примерно с 1771-го, Херасков усиленно работал над своим главным произведением — героической поэмой «Россиада», величественной эпопеей, прославлявшей могущество России и победу ее над царством казанских татар. В 1779 году поэма была издана, и появление ее несколько примирило Екатерину II с автором. Царица отменила опалу и вернула Хераскова в его любимый Московский университет на должность куратора, то есть поставив его над директором университета.

Свои новые права Херасков постарался сейчас же осуществить. Он заключил с Н.И. Новиковым договор о передаче ему в аренду университетской типографии сроком на десять лет. С 1 мая 1779 года Новиков переселился в Москву и развернул изумительную по своему размаху и темпам издательскую деятельность. В его руках типография превратилась в мощный центр русского просвещения, откуда вышли сотни хороших и нужных книг. Херасков создал университетский Благородный пансион, об открытии которого было объявлено уже в декабре 1778 года. Как известно, позже в этом пансионе получили образование В.А. Жуковский, В.Ф. Одоевский, Ф.И. Тютчев, М.Ю. Лермонтов и многие другие выдающиеся представители русской общественной мысли и литературы.

Вся дальнейшая жизнь Хераскова была отдана постоянным литературным трудам и попечениям об университете — он прослужил в нем, не считая вынужденного перерыва, свыше сорока лет. Он не искал никогда ни почестей, ни богатства, его высокие моральные свойства были отлично известны современникам. Херасков охотно помогал людям, был отзывчив и щедр. Умер он 27 сентября 1807 года в Москве и похоронен на кладбище Донского монастыря, где и по сей день стоит его надгробный памятник.

2

Херасков начал писать еще в стенах Сухопутного шляхетного кадетского корпуса, в первом выпуске которого окончил курс А.П. Сумароков. Нужно думать, что его пример, как и характерная для корпуса атмосфера литературно-театральных интересов, толкали Хераскова на дорогу самостоятельного творчества. В.С. Сопиков в «Опыте российской библиографии» указывает изданную уже в 1751 году «Оду на воспоминание победы Петра Великого над шведами» Хераскова, пометив, что это — «издание редкое». Вторая его «Ода императрице Елисавете Петровне на день восшествия ее на престол» вышла в 1753 году. Обе они более не перепечатывались.

Когда в 1755 году Академия наук начала издание своего журнала «Ежемесячные сочинения», Херасков сразу же принял в нем участие и напечатал там несколько своих басен, сонетов и эпиграмм, носящих следы подражания Сумарокову. Один из мадригалов Хераскова редактор журнала Г. Миллер, как установил П.Н. Берков, отклонил, и он сохранился только в типографской рукописи, так как тематика его показалась, по-видимому, слишком «соблазнительной»: автор выражает желание стать цветком, для того чтобы украсить грудь прекрасной Фелисы и увять на ней.^[1] Настроение Хераскова вполне оптимистично, нет и речи о предпочтении загробной жизни житейским хлопотам, о чем он будет писать в дальнейшем.

В августовской книжке журнала за 1755 год Херасков печатает «Оду Анакреонтову», причем вовсе не моралистическую, какие под этим названием он станет сочинять несколькими годами позднее, а полную подлинно анакреонтическим настроением:

Вскоре Херасков попробовал свое перо в драматическом жанре, и первый его опыт — трагедия «Венецианская монахиня» (1758) — был весьма замечательным в своем роде и принципиально важным. В трагедиях классицизма обычно изображались размышления и поступки высокопоставленных особ — королей, князей, вельмож или полководцев. Херасков же написал пьесу из жизни частных людей, находящихся под гнетом религиозных и полицейских установлений, изобразил их переживания.

В предисловии к «Венецианской монахине» Херасков сообщил, что в основу сюжета он положил подлинный факт, изменив лишь имена действующих лиц, а если «что и от себя прибавил, то в драме позволено быть может». Ссылаясь на необходимость держаться ближе к подлинности, он объясняет и количество действий в трагедии — три, вместо считавшихся обязательными пяти.

На сцену театра Херасков вывел людей неизвестных и ничем, кроме яркости своих чувств, не замечательных. Отец Коранса — сенатор, начальник городской стражи в Венеции, то есть человек служащий, о родителях же Занеты не сказано ничего, кроме того, что они умерли. Сами герои также не успели совершить значительных поступков, и интерес к ним вызван не их общественным положением, а тем, что они чувствуют и как рассуждают о своих чувствах. Это рядовые люди, чью судьбу Херасков показывает зрителю, такому же, как они, рядовому человеку.

Особенности сюжета потребовали и точных авторских ремарок. Вместо неопределенной пометы места действия в классицистических трагедиях — «в чертогах князя», «во дворце» — Херасков называет город Венецию и указывает, что «театр представляет часть монастыря святыя Иустины и часть дома послов европейских». На этой территории и развертываются дальнейшие события.

А заключаются они в следующем. Занета, похоронив родителей и брата, по их завещанию поступает в монастырь, отрекается от брака, чтобы молиться о дорогих покойниках. Таково было их предсмертное желание, которое Занета поклялась исполнить. Жестокость подобного требования родителей очевидна, но Занета согласилась с ним, будучи уверена, что ее возлюбленный Коранс погиб на войне. Между тем Коранс, пробыв в отлучке три года, возвращается и с ужасом узнает, что та, которую он считал своей невестой, заточена в монастырь. Коранс пробирается на свидание с ней, ведет долгую и безуспешную беседу, пытаясь уговорить нарушить данный обет, и на обратном пути подвергается аресту. Его обвиняют в недозволенном пребывании на территории иностранного посольства, за что, по закону, полагается смертная казнь. Коранс мог бы объяснить, что шел из монастыря, но это значило бы скомпрометировать Занету. Острота ситуации усиливается тем обстоятельством, что судьей Коранса выступает его отец, сенатор, по долгу звания своего выносящий сыну смертный приговор.

«Венецианская монахиня» всем своим содержанием направлена в защиту простого человеческого чувства, не стесненного требованиями религиозных обрядов и условностями общественного характера. Вместе с тем в своей первой пьесе Херасков — в дальнейшем он не станет высказываться на эту тему столь определенно — скорбит о том, что религиозные догмы сковывают сознание Занеты и мешают ей обрести свое счастье с любимым, делают ее жертвой ненужного обета.

Коранс весь во власти своего чувства, сильного и свободного. Ради него он готов идти на казнь, нанести позор родному отцу, семье, себе самому, страсть его преодолевает все преграды, кроме сопротивления Занеты. Религиозная фанатичка выкалывает себе глаза, буквально следуя библейскому тексту, ибо они грешили, взирая на Коранса. Коранс же любит ее, несмотря на отказ соединить с ним свою судьбу, и умирает со словами:

Ромео и Джульетта гибнут как жертвы феодальной семейной распри. В смерти Занеты и Коранса виноваты монастырские порядки, ложные представления о греховности любовного чувства, утвердившиеся в зараженных религиозными предрассудками умах. И об этой трагедии рассказал Херасков в своей «Венецианской монахине».

Литературный дебют Хераскова был смелым и значительным, но в дальнейшем поэт пошел по другому пути, что стало заметно двумя годами позднее, на страницах журнала «Полезное увеселение». Этот журнал издавался при Московском университете с января 1760 по июнь 1762 года, первые два года еженедельно, последнее полугодие — помесячно.

Основными сотрудниками, кроме самого Хераскова, были И. Богданович, С. Домашнев, В. Золотницкий, А. Карин, А. Нартов, Алексей и Семен Нарышкины, В. Приклонский, А. Ржевский, В. Санковский, Денис и Павел Фонвизины и другие. Журнал был исключительно литературным органом, статьи на естественно-научные темы в нем не печатались. Наиболее широко был поставлен отдел поэзии.

Группа молодых литераторов, выступившая на страницах журнала «Полезное увеселение», по своим творческим задачам во многом расходилась с Сумароковым. Патриотический дух творчества этого крупного поэта, сатирическая направленность, элемент национальной самобытности притч и песен Сумарокова не находят отклика в кружке Хераскова. Им чужда также общественная активность Сумарокова, его живая, нервная реакция на те или иные вызывавшие его возмущение факты российской действительности. Они предпочитают стоять в стороне, не вмешиваться ни во что и наслаждаться плодами дворянской культуры, отнюдь не стремясь расширить ее пределы.

Общественно-политические позиции журнала «Полезное увеселение» консервативны. Представители группы ничего не желают менять в российских порядках, положение крепостных крестьян оставляет их равнодушными, даже сетований на жестокосердных помещиков не встречается в журнале. Авторами владеют пессимистические настроения. Для стихов, печатавшихся в «Полезном увеселении», был общим мотив бренности земного, выраженный в стихотворении Хераскова «Прошедшее»:

Обращает на себя также внимание принципиальный отказ от сатиры, объявленный «Полезным увеселением». Упоминание о сатире впервые появляется в восьмом номере журнала, в послании Хераскова «К сатирической музе». Заявляя, что он не хочет быть сатириком, поэт перечисляет объекты возможного обличения, снабжая краткими характеристиками неправедных судей, богачей, картежников, пьяниц, и заключает:

Сатирические выпады Хераскова носят весьма общий характер и лишены каких бы то ни было намеков «на лицо». А следом за его стихами помещен выполненный Нартовым перевод стихотворения «О добродетели», прославляющего на разные лады ее достоинства. Херасков считает, что сатира способна озлобить людей и не содействует их исправлению. Эту точку зрения он высказал в своем журнале совершенно отчетливо и во всей дальнейшей деятельности твердо ее придерживался.

При чтении журнала «Полезное увеселение» становится несомненной общность подхода различных авторов к темам, одинаковая манера мышления и аргументации. В стихах поэтов группы Хераскова сказывались уже настроения сентиментализма в том его религиозном и пессимистическом варианте, который был представлен в творчестве английского поэта Юнга. Поэма «Жалобы, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии», созданная Юнгом в 1742—1745 годах, явилась источником вдохновения для многих авторов «Полезного увеселения», усиленно развивавших «кладбищенскую» тему в русской литературе.

Но дело не только в этом. Мотивы личного совершенствования, бренности земного, пропаганда образцов добродетели, идей дружеского братства членов ограниченного кружка людей, думы о загробной жизни, к которой надо готовиться человеку в его земном существовании, — все это типично для масонского умонастроения и заставляет видеть в кружке Хераскова тайную масонскую группу. В той или иной мере все ее участники были связаны с масонством в более поздние годы, что известно по сохранившимся документам. Речь, стало быть, идет о том, что они примкнули к масонству еще в начале 1760-х годов, о чем нет сведений в имеющейся литературе.

Отсутствие данных о масонских ложах в Москве конца 1750 — начала 1760-х годов вовсе не значит, что их там не было. Масоны держались своих тайн, опасались преследований полиции и недоверия общества. Известно, что масонская ложа в 1765 году существовала в Петербурге. В состав ее входили Р.И. Воронцов, А.П. Сумароков, группа офицеров Сухопутного шляхетного кадетского корпуса — Мелиссино, Свистунов, Перфильев, Остервальд, кроме них кн. Щербатов, Болтин, кн. М. Дашков и другие — всего тридцать девять человек. Мудрено ли, что Херасков, близко знавший этих людей как воспитанник Шляхетного корпуса и как литератор, был также причастен к масонству, хотя в зарегистрированный состав ложи и не входил, в эти годы находясь уже в Москве? Не забудем также, что И.П. Елагин, по его словам, «с самых юных лет» вступил в масонство — а родился он в 1725 году — и что в ту же пору в ложах состояли видные сановники и вельможи России. А в 1772 году Елагин был гроссмейстером в русских ложах, автором собственной масонской системы.

Можно, следовательно, полагать, что масонская ложа в начале 1760-х годов существовала и в Москве. Херасков был одним из ее руководителей, если не главным организатором, и в дальнейшем он продолжал играть видную роль в русском масонстве.

Именно в этом следует искать объяснение теме «клеветников», столь характерной для журнала «Полезное увеселение» (см. 1760, март, № 10; ноябрь, № 20; декабрь, № 21, 24, 26; 1761, январь, № 2; февраль, № 8; март, № 11; май, № 20; декабрь, № 24 и др.). Дело представляется таким образом, что группа людей ищет добродетельной жизни, а клеветники поносят ее, толкают на путь обмана и неправды, мешают ей.

восклицает Херасков (1760, декабрь, № 24).

О клеветниках «Полезное увеселение» заговорило уже в начале своего третьего месяца. Трудно представить себе, почему десять тонких тетрадок журнала с весьма невинным содержанием сразу же могли вызвать к его авторам столь дружную ненависть «клеветников», «гонителей добродетели и правды».

Очевидно, основания для «клеветы» были более широкими, и борьба шла не просто с литературным кружком, но с ячейкой какого-то крупного сообщества, казавшегося подозрительным, — с масонской организацией, которая, давая отпор своим противникам на страницах журнала, использовала все возможности для разъяснения своей программы — прославления добродетели, любви к ближнему и т.д.

Характерно также отсутствие в журнале интереса к вопросам общественной жизни. Построение прочного внутреннего мира, забота о собственном духовном благополучии — вот что занимает кружок «Полезного увеселения» и что отделяет его от такого боевого идеолога дворянской общественности, каким был А.П. Сумароков.

В «Полезном увеселении» преобладали поэтические жанры, но у авторов не было вкуса к торжественным одам в ломоносовском духе. Такие оды появлялись только в самых необходимых случаях: поэты откликались на смерть Елизаветы, на воцарение Петра III и делали это в довольно будничных тонах, деловито и спокойно.

Литературная позиция Хераскова и поэтов «Полезного увеселения» определяется классицистическими канонами на новом этапе развития этого стиля в России. Поэтика Ломоносова им чужда и не раз становится предметом критики и насмешек. Они приближаются к Сумарокову в пренебрежении к «надутости» слога, но лишены сумароковской активности и сознания общественной важности литературы. Для творчества поэтов журнала характерен интерес к философической оде, жанру дружеского послания, к элегиям, стансам. Они сознают себя группой, обмениваются стихотворными обращениями. А. и С. Нарышкины пишут Ржевскому, он в свою очередь им отвечает, А. Карин и Нартов, соревнуясь, в стихах разрабатывают одну и ту же тему, эти стихи печатаются рядом, чтобы читатель мог сравнить и отметить лучший вариант (1760, август, № 1 и 6).

Группа в целом ориентировалась на творчество своего главы — Хераскова, в произведениях которого нередко звучали новые для поэзии классицизма мотивы. Так, стихотворение Хераскова «Смерть Клариссы. Подраженная французскому сочинению» (1760, июнь, № 24) представляет собой, в сущности, сентиментальную поэму. «Враг» рассказчика нанес грубое оскорбление Клариссе, она умирает, рассказчик стремится отомстить оскорбителю, но не успевает в намерении. Герои часто проливают обильные слезы, природа как бы сочувствует им. Эти черты заметно отличают стихотворение Хераскова от обычных материалов «Полезного увеселения» и показывают накопление элементов сентиментализма в творчестве поэта.

Следует сказать, что в это время Херасков еще пытается произносить обличительное слово против порочных людей и не только прославляет добродетель. Такой теме посвящена его комедия «Безбожник» (1761). Фидеон и Руфин, дети дворянина Леона, противоположны друг другу по своим моральным качествам. Первый благонравен и послушен отцу, второй же — отъявленный злодей. В пьесе, конечно, никак не объясняется, почему у Руфина мог сложиться такой характер, и зритель только знакомится с его отвратительными поступками. Руфин оклеветал брата, добился его ареста, ссорит окружающих, волочится за чужой женой и т.д. Хуже всего, что Руфин не уважает отца и однажды бросается на него со шпагой. Это забвение правил послушания старшим в связи с названием комедии «Безбожник» позволяет предположить, что свой удар Херасков целил по новым теориям воспитания, как он их понимал, по французским материалистам и их русским последователям. Упреки такого рода развивались и в других современных произведениях, например в «Бригадире» Фонвизина, и не нужно доказывать, насколько они были несостоятельны.

При быстрой смене правителей на российском престоле в 1761—1762 годах, группа «Полезного увеселения» попала в довольно трудное положение. Едва поэты успели проводить Елизавету Петровну и стали слагать хвалы Петру III, приветствуя «кровь Петрову», как на престол, переступив через труп мужа, взошла Екатерина II. Журнал в такой обстановке издавать стало затруднительно, и «Полезное увеселение» на июньском номере 1762 года прекратилось.

Через несколько месяцев, освоившись с новой обстановкой, Херасков определил свои позиции, вошел в милость к новой царице и с января 1763 года стал выпускать при Московском университете журнал «Свободные часы». В нем участвовала, кроме Хераскова, группа бывших сотрудников «Полезного увеселения» — А. Ржевский, А. Карин, В. Санковский и другие, а также — А. Сумароков и В. Майков.

Первый номер «Свободных часов» открывался стихотворением Хераскова с благодарностью Екатерине II:

А ведь поводов для милостей пока что почти не было: Херасков успел напечатать в 1762 году отдельными изданиями только оду и эпистолу к Екатерине II, да маленькую книжку «Новых од». Но императрица, еще непрочно сидевшая на престоле, была, видимо, очень рада поддержке главы московской дворянской интеллигенции и поспешила с выдвижением Хераскова.

«Новые оды» были таковыми не только по времени написания и по своей неизвестности читателю. Новым было расширение границ жанра. Херасков назвал одами группу стихотворений на моральные темы. Насколько они отличались от принятого в то время понятия оды как торжественного похвального стихотворения, показывает тот факт, что Херасков поместил их в собрании своих сочинений под именем «Анакреонтических од».

На русский язык Анакреона переводили Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков. Продолжая вслед за ними питать интерес к его поэзии, Херасков, однако, вовсе не переводит Анакреона, а пишет свои собственные стихи, совсем не похожие на греческие оригиналы, и развивает в них близкие для себя моралистические суждения. Он адресуется к «разумной россиянке», и даже названия его стихотворений могут показать, насколько далеки они от анакреонтических мотивов. В книжке были оды «О силе разума», «О вреде, происшедшем от разума», «О воспитании», «О суетных желаниях», «О силе добродетели» и т.д. К общей тематике анакреонтической поэзии примыкает, пожалуй, лишь ода «Сила любви». В ней говорится об Эроте, сыне цитерской богини, о стрелах, которыми он поражает сердце, после чего

Это очень характерное для Хераскова выражение. Любовь изгоняет «важные мысли», вносит иррациональное начало в разумную человеческую жизнь, и, вероятно, благом ее считать нельзя.

На принадлежность таких стихов к «легкой поэзии», очевидно, должны были указывать их метры — трехстопный ямб и четырехстопный хорей — и отсутствие рифмы. В свое время это выглядело свежо, однако именно анакреонтики и не хватало в разумных и ясных стихах Хераскова. Поэта подкупала «простота и сладость» греческих строф, но, начав перелагать их, он как бы начисто забыл об оригинале и принялся излагать все те же тощие прописи о пользе добродетели, которыми были полны страницы «Полезного увеселения».

Примечательным в этом сборнике является его общий тон — очень домашний, интимный, дружеский, далекий от какой бы то ни было официальности. Стихи написаны для друзей, понимающих своего поэта, и легкие образы их присутствуют в книжке. Херасков с пренебрежением отзывается о «мирской пышности» и «великолепной жизни» богачей, он строит лиру для своей любезной, которой также нравятся простые уборы и скромный сельский обиход. Обращаясь к другу, покинувшему шумный город для деревенского уединения, Херасков одобряет его выбор, замечая, что сам он должен жить «между сует и скуки» и поддерживать свой дух любовью к наукам и добродетели:

Когда Хлестаков в доме городничего говорил дамам, что «деревня тоже имеет свои пригорки, ручейки», он повторял ставшие избитыми фразы эпигонов сентиментализма, дававших знать о себе читателю и в тридцатые годы XIX века. В стихах Хераскова, сочиненных шестью десятками лет ранее, мы встречаемся с истоками этой темы, что должно быть особо отмечено. Тут начала усадебной поэзии дворянской литературы, и ее, как и многое, начинает Херасков. Жанр дружеского послания, столь характерный для; творчества поэтов-романтиков, уже намечается Херасковым в стихотворении «Искренние желания в дружбе», где найден непринужденный тон сентиментальной беседы с другом, включившей в себя обязательные для Хераскова элементы морализма.

Этот морализм с годами все более и более заполняет произведения Хераскова. В 1764 году выходят его «Нравоучительные басни» в двух книгах — пятьдесят написанных разностопным ямбом назидательных стихотворений о том, что нужно избегать дурных поступков и обходиться с людьми по-хорошему. В 1769 году Херасков напечатал «Нравоучительные оды» — сборник стихотворений, посвященных этическим проблемам, людским отношениям, вопросам элементарной морали общежития. Ровные, спокойные стихи, лишенные ораторской интонации, были построены в форме задушевной беседы с читателем.

В этой книжке Херасков собрал тридцать две «нравоучительные оды», и, если посмотреть на заглавия их, смысл титульного листа получит полное объяснение: «Благополучие», «Суета», «Тишина», «Богатство», «Злато», «Честь», «Терпение», «Гордость», «Родство», «Умеренность», «Наказание», «Беспечность» и т.д. Херасков учит тому, что все земные блага ничтожны по сравнению с небесными и что только добродетельные люди живут в душевном покое, мирно готовясь к переходу в лучший мир:

Человек жалок и ничтожен перед лицом вселенной, его бессилие что-либо исправить в земной жизни — очевидно. Да и нужно ли думать об этом, если известно, что смерть все равно неизбежно наступит?

В связи с ростом капиталистических отношений в русской литературе шестидесятых годов XVIII века заметное место начинает занимать тема денег. Власть их все отчетливее сознается, но отношение к ней у писателей различных социальных слоев неодинаковое. Бедняк-разночинец Михаил Чулков чувствует себя вполне удовлетворительно в мире рыночных отношений, купли-продажи. В журнале «И то и се» (1769) он пишет о том, что «всякая вещь свою имеет цену», что «прибыток имеет силу и все перевершит». Перед «неопрятным» крестьянином, имеющим деньги, тщеславный гражданин примет на себя образ крестьянина, а сам крестьянин становится равным боярам — «будет боярином перед боярином». Панегирик деньгам поместил Василий Рубан в журнале «Ни то ни се» (1769, лист 9):

Херасков в своей лирике также не раз касается темы денег, не заметить ее он не может, однако говорит он о «злате» всегда с отвращением. Проповедник счастливой умеренности и философского спокойствия, Херасков должен заявить, что

В идеальный мир, создаваемый поэтом, врывается практическая жизнь, не считаться с ней невозможно, и потому рассуждения о тщете богатства Херасков заключает меланхолической строфой:

Ничто его как будто не веселит, он не может оторваться от мыслей о смерти, уничтожающей все живое. В числе «нравоучительных од» нет ни одной с заглавием типа «Радость», «Веселье», «Дружба», «Любовь», а ода «Красота» начинается с унылого утверждения:

Цветущие годы пролетают, прелесть вянет, молодая девушка превращается в старуху:

Херасков пишет свои оды «средним штилем», тщательно оберегая свой словарь от славянизмов, ведет чинную и благоразумную беседу с читателем, что будет характерно для его лирических стихов и более позднего времени.

3

В годы, предшествовавшие крестьянской войне, когда в русском обществе вопросы дальнейшего социально-экономического развития России стали предметом обсуждения и начала заседать Комиссия о сочинении Нового уложения, Херасков также подал свой голос. В 1768 году он опубликовал повесть «Нума Помпилий. или Процветающий Рим», в которой напомнил о легендарном римском властителе. «Нума» принадлежит к числу «государственных романов», примерами которых в русской литературе уже были переведенные Тредиаковским «Аргенида» и «Тилемахида», содержавшие изображение различных политических систем и многочисленные советы правителям. Херасков, пользуясь описанием Нуминых дел, также преподает ряд советов русской самодержавной монархине.

Легендарный царь древнего Рима Нума Помпилий (конец VIII — начало VII века до н.э.), согласно преданиям, правил после смерти не менее легендарного Ромула. Нуме приписывается обучение римского народа земледелию, реформа календаря, после которой год стал делиться на двенадцать месяцев вместо десяти, введение жреческих коллегий и т.д. Херасков строит свои представления о Нуме по сочинениям английских и французских историков, и ссылки на них приводятся в тексте. Однако в предисловии к книге он замечает, что «сия повесть не есть точная историческая истина; она украшена многими вымыслами, которые, не уменьшая важности Нуминых дел, цветы на них рассыпают».

Но именно эти «вымыслы» и составляют главное содержание книги, ибо к их числу относятся прежде всего беседы Нумы с его покровительницей нимфой Эгерой, в которых развертывается программа управления страной и определяется поведение монарха.

Идея повести «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» выражена автором в начальных строках первой главы:

«Истинная слава не всегда оружием приобретается; лавры победителей часто кровью верных сынов отечества орошенны бывают... но сладкий мир и любезная тишина цветущее состояние городам и селам даруют, законам придают силу и спокойных жителей радостию и веселием напояют» (XII, 1).

Доказательством этой мысли и служит повесть о деревенском философе Нуме, за свои добродетели избранном римским императором; его пример рекомендуется для подражания монархам. Утопическая мечта Хераскова о государе-философе была высказана им во все более накалявшейся обстановке борьбы крепостного крестьянства с дворянской империей и свидетельствовала о тщетном желании автора помочь притушению вражды между ними.

В сущности, весь роман представляет собой собрание советов царям, преподанных на образцах административной и законодательной практики Нумы Помпилия.

Особым достоинством Нумы в глазах Хераскова является его обыкновение советоваться по важным вопросам со своими вельможами и с римским народом. Мечты о дворянской конституции, свойственные представителям дворянской оппозиции предпугачевских лет, в эти годы разделялись и Херасковым.

«Нума Помпилий» в творчестве Хераскова представляет собой опыт прямого изложения советов и поучений гражданским правителям. Более таких попыток Херасков не предпринимал, значительно усложнив свои аллегории и перенеся центр творческого внимания на вопросы духовной жизни человека, на исправление нравов своих современников с помощью разбора полезных примеров. Но от прозы он не отказался и с большой охотой писал романы, составив в этом смысле редкое исключение среди авторов классицистов, как известно к прозе относившихся неодобрительно и считавших, что только поэзия способна передавать высокие мысли и внедрять в умы начала разума.

Цель своей литературной деятельности Херасков полагал в том, чтобы учить людей, прививать им вкус к добрым делам на пользу окружающих, в чем он видел залог спокойной и полной нравственного удовлетворения жизни. Наставлять нужно приятно, ненавязчиво, в увлекательной, интересной форме, скрывающей серьезное моральное содержание. Пожалуй, никто из русских писателей XVIII века не придерживался соединения «полезного с приятным» так неуклонно и последовательно, как Херасков. В той или иной мере «полезное» соединяли с «приятным» многие авторы, включая Державина, но Херасков сделал эту ходовую формулу основой своей литературной работы, начиная со второй половины семидесятых годов. Крестьянская война, поднятая Пугачевым, явилась вехой, наметившей поворот в творчестве этогописателя, ибо показала ему необходимость более активной и доходчивой пропаганды моральных истин.

Моралистом показал себя Херасков с первых шагов своей литературной деятельности. Но если в «Полезном увеселении» и сборниках стихов «Новые оды», «Философические оды», «Нравоучительные басни» он рассуждает, уговаривает, объясняет читателю прелесть добродетельной жизни, прямо к нему обращаясь, то позже Херасков пользуется обходным маневром. От непосредственных лирико-дидактических обращений к читателю он перешел в область иносказаний, аллегорий, сюжетных новелл, вставляемых в рамы эпических произведений, и поучительный материал стал заключать в легкую романическую форму. Этого потребовали интересы дела ибо прямые назидания, как показал опыт, игнорировались читателями, преподанные же в занимательном повествовании добрые советы могли дойти до адресатов. А нужда в этом, по убеждению Хераскова, после крестьянской войны стала очень заметна.

Приняв такое решение, Херасков оставляет лирику и пишет поэмы, романы, драмы, трагедии, сочетая занимательную интригу с полезным нравоучением и заставляя зрителя и читателя незаметно это нравоучение проглатывать. В этом состоит особенность творчества Хераскова восьмидесятых — девяностых годов XVIII — начала XIX века, одинаково присущая и его поэмам и романам. В таком же плане трактует Херасков исторические темы в «Россиаде», в трагедиях «Пламена», «Идолопоклонники», в поэмах «Владимир», «Царь, или Освобожденный Новгород» и других своих произведениях. Он пропагандирует положительные примеры, указывает образцы для подражания и свои «полезные» советы излагает в «приятном» литературном оформлении, равно пользуясь при этом и стихами и прозою, не проводя принципиального различия между этими видами художественного слова.

Двухтомный роман «Кадм и Гармония» (1786) имеет в основе своей идею необходимости подчинения людей высшим силам. Человек сотворен свободным, и боги не хотят обуздывать его воли, предостерегать и следить за каждым шагом. Он сам должен быть благоразумен. Роман Хераскова рассказывает на примере Кадма, одного из персонажей древнегреческой мифологии, о том, к каким опасным последствиям может привести человека свободная воля и как важно быть всегда добродетельным и законопослушным. Например, Кадм, попав в Вавилон, развращается и с большим трудом отходит от своих увлечений. Существенно отметить, что Кадм не совершает каких-либо незаконных деяний, он только имеет дурные мысли и ведет неподобающие разговоры, соблазняя молодежь. Таким образом, наиболее опасно духовное развращение, подчеркивает Херасков, за него полагается и неизмеримо большая ответственность.

Общий вывод романа таков: «Обладающий своими чувствованиями смертный, обуздывающий волнение страстей своих, управляющий по правилам благоразумия душевными свойствами, есть сильный царь на земли. Многие венценосцы титла сего не заслужили» (IX, 125).

Другой крупный роман Хераскова называется «Полидор, сын Кадма и Гармонии» (1794) и составляет продолжение первого.

В «Полидоре» сочетаются элементы и государственного, и авантюрного романа. Приключения Полидора, вступившего на путь ложных умствований и поверявшего колдовством указания богов, составляют сюжет романа, изобилующего различного рода вставными эпизодами и историями, которые рассказывают о себе вновь появляющиеся действующие лица. Царства, наблюдаемые Полидором во время его скитаний, имеют каждое свои особенности, и сравнение их достоинств проводится в тексте романа. Несмотря на ошибки и прегрешения, Полидор попадает наконец в царство Мудрости, олицетворенное нимфой Теандрой. Любопытно, что эта нимфа, предсказав появление на Севере дивной монархини, главной ее заслугой считает «Наказ Комиссии о сочинении Нового уложения» и говорит Полидору: «По моему внушению напишет она божественную книгу — мудрый Наказ! Сия долженствует быть врезана во всех чувствующих сердцах человеческих и благо общее любящих! Тогда в Севере златые дни сияти будут» (XI, 324). Не забудем, что Наказ довольно скоро после его опубликования стал секретной книгой, ибо некоторые либеральные мысли, вошедшие в него, показались Екатерине II опасными. Херасков же не обинуясь поднимает этот Наказ как знамя в своем романе, не желая знать о его запрещении, причем делает это уже после казни Людовика XVI, заставившей русскую императрицу еще более подозрительно и беспощадно относиться к малейшим признакам либерализма.

Впрочем, в отношении к событиям французской буржуазной революции 1789—1793 годов Херасков не расходился с официальными русскими кругами. В «Полидоре» он представил революционную Францию в виде плавающего острова Терзита, население которого охвачено хаосом безначалия. Жители его превратились в стадо без пастыря, каждый «учинился царем», и толпа терзитян «в наглом буйстве вопиет: вольность, вольность!» (X, 92). Причиной возмущения граждан послужили «дерзновенные вольнодумцы», их «вкрадчивые писания» смутили умы и вызвали неповиновение. Остров гибнет от внутренних смут, и спасает его только возвращение сильной и благоразумной монархической власти.

Слог Хераскова изобилует различного рода украшениями, наполнен метафорами, в которых автор, вероятно, видел один из главных признаков художественной выразительности речи. В нем нет «простых» слов и выражений, периоды важны, величавы, длинны. Херасков пишет: «Заря уж простерла румяную ризу по лазурным небесным сводам; свет утренний, нисходя с вершины гор и лесов дремучих, рассыпался по лицу земному: Кадм наслаждается приятным сном в объятиях своей супруги Гармонии» (IX, 186).

Такие же описания встречаются и в стихах Хераскова. Например, в «Россиаде» читаем:

Карамзин воспитывался на этих образцах русской литературной речи, и в общей тональности слога он затем не разошелся с Херасковым. Не забудем, что в заметке «О прозе» (1822) Пушкин, сказав о том, что проза Карамзина — лучшая в нашей литературе, прибавляет: «Это еще похвала не большая».^[1] Заметка же посвящена осуждению тех писателей, которые «думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами». Пушкин порицает именно то, что делал Херасков: «Должно бы сказать: рано поутру, — а они пишут: «едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба» — ах, как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее?»

Тридцать пять — сорок лет, отделяющие время написания «Кадма и Гармонии» от заметки Пушкина, — срок для русской литературы поистине огромный. За эти годы перед читателем прошли Державин, Радищев, Крылов, Карамзин, Батюшков, Жуковский и начал писать Пушкин. Для своего времени Херасков писал «свежо и ново», и не его вина, что неумолимая история отвела ему так немного лет для власти над умами и вкусами читателей. Процесс развития русской литературы по пути к реализму шел необычайно быстро, и риторическая манера Хераскова устарела на его глазах.

4

Подлинную славу Хераскову создали его поэмы. Белинский, напоминая о том, что «современники смотрели на него с каким-то робким благоговением, какого не возбуждали в них ни Ломоносов, ни Державин», замечает: «Причиною этого было то, что Херасков подарил Россию двумя эпическими или героическими поэмами — «Россиадою» и «Владимиром». Эпическая поэма считалась тогда высшим родом поэзии, и не иметь хоть одной поэмы народу значило тогда не иметь поэзии».^[1]

Херасков подошел к, «Россиаде». после почти двадцатилетних литературных трудов в различных жанрах, в том числе — и в эпическом. Его первая поэма «Плоды наук» вышла в свет в сентябре 1761 года, то есть еще при Елизавете Петровне, и посвящена наследнику престола Павлу Петровичу. Херасков объясняет молодому великому князю пользу наук и рекомендует ему в будущем так же поощрять просвещение, как делал это Петр I. Подзаголовок «Плодов наук» — «дидактическая поэма» — определяет ее информационно-наставительное содержание. Поэт шестистопными ямбами, без особых украшений, но внятно и логично изъясняет пользу, происходящую от наук в практическом и в моральном смысле, и тем самым как бы полемизирует с Руссо, в своей диссертации 1749 года высказавшимся в том смысле, что науки улучшению нравов не способствуют.

Эта поэма показывает едва ли не самую заметную черту личности Хераскова. Он желает учить и наставлять людей и будет выступать в такой роли до конца своих долгих дней. Но она также дает заметить, что Херасков и сам любит учиться, перенимать, совершенствоваться. Так, в данном случае он с успехом воспользовался опытом Ломоносова, взяв за образец его «Письмо о пользе стекла» (1752), это блестящее поэтическое произведение, наполненное научной мыслью. Херасков в своей поэме доказывает пользу наук, называя многие из них и характеризуя главное направление каждой. Он не ставит задач наукам, как делает это Ломоносов в оде 1750 года, и ограничивается только описанием:

Сходствует Херасков с Ломоносовым и в своем отношении к Петру I, изображенному в поэме восторженными стихами:

Десятилетием позже, в 1771 году, Херасков выступает с новой поэмой «Чесмесский бой», которая может служить достойным примером его литературной смелости. В пяти песнях поэмы он описал, причем с наивозможной точностью, блестящую победу русского флота, разгромившего 26 июня 1770 года в Чесменской бухте Черного моря сильнейшую турецкую эскадру. Было утоплено двадцать четыре линейных корабля турок, великое множество других судов, нанесены огромные, до десяти тысяч человек, потери в личном составе. Русские военные моряки добились успеха малой кровью, что еще более увеличило радость победителей.

Этому важному и совершенно злободневному событию Херасков посвящает свою поэму «Чесмесский бой», принявшись за нее вскоре после получения известий о гибели турецкого флота. Он внимательно изучает газетные сообщения и беседует с участниками Чесмесской битвы, стремясь узнать подробности, отсутствующие в официальных реляциях и необходимые для описания боевых эпизодов. По-видимому, поэт вовсе не нуждается в «пафосе дистанции», для того чтобы оценить и прославить подвиги русского флота, его командиров и рядовых матросов, о которых он также сказал доброе слово. Для автора похвальной оды подобная оперативность была бы не удивительна, но Херасков пишет эпическое произведение, поэму, и пишет хорошо, о чем можно говорить без всяких скидок на быстроту литературного воплощения современной темы.

Как требовалось эстетическими вкусами эпохи, Херасков ориентирует свою поэму на античные образцы, вспоминает Гомера и его героев, с которыми сравнивает русских моряков, но в «Чесмесском бое» эти реминисценции не производят впечатления обязательного литературного приема по одной простой причине: поэт действительно говорит о Греции, томящейся под турецким игом. И строки:

нужно понимать не метафорически, а буквально: Парнас действительно зарос травой, а греческая культура пришла в совершенный упадок.

говорит Херасков, точно характеризуя свое литературное задание. Парнас здесь не только аллегория, но и топографическая точка; «на крыльях истины» значит, что будет передаваться поэтическая хроника недавних событий, а целью поэмы является не прославление отдельного полководца или царя, но описание подвигов россиян, боевых трудов нашего военно-морского флота. Об «украшениях» в этой вступительной формуле Херасков не говорит, полагая их разумеющимися для опытного человека.

Первая песнь поэмы посвящена, таким образом, обоснованию темы. Греция страждет, и Россия приходит к ней на помощь, отправляя в Архипелаг свой флот для боев с турецкими захватчиками. Казалось бы, дальше должны будут идти поэтические восторги автора по поводу успешных военных действий и уничижительные возгласы в адрес турок. Однако Херасков, будучи для своего времени «занимательным» автором, тщательно разрабатывал сложные сюжеты поэм и романов, и в данном случае также вовсе не ограничился лирическими возгласами, приличествующими сочинителю од. Он в середину поэмы, в третью песню, поставил эпизод мнимой гибели Федора Орлова, брата командующего эскадрой А.Г. Орлова, и рассказ о его чудесном спасении. Точка зрения читателя переносится с корабля «Евстафий», ведущего абордажный бой с флагманом турецкого флота, на корабль «Три иерарха», откуда Алексей Орлов наблюдает взрыв и видит плывущие по волнам обломки «Евстафия». Затем, после ряда картин и рассуждений, уже в четвертой песне, с помощью рассказа «вестника», обычного в классицистической драматургии пересказчика действий, происходящих за сценой, перед читателем раскрывается сцена спасения Федора Орлова и некоторых его товарищей с «Евстафия», и поэма движется к своему окончанию.

Кроме братьев Орловых, которым принадлежит главная роль в поэме, Херасков называет много имен русских моряков — Спиридова, Степанова, Долгорукого, Грейга, Крюйса, Плещеева, Ильина и других, оговариваясь, что о всех сказать невозможно; приводит подлинные слова матроса-канонира, потерявшего в бою обе ноги, описывает подвиги рядовых бойцов. При этом автор не теряет из вида общего плана сражения; как бы наблюдая за ним и с воздуха, отмечает движение турецкого флота из открытого моря в бухту, ночное нападение русских брандеров, пожары на вражеских кораблях и спасение русскими тонущих турецких матросов.

«Чесмесский бой» был крупной удачей Хераскова. Поэма вызвала большой интерес у русских читателей, появились переводы ее на французский (1772) и немецкий (1773) языки. Ободренный успехом, поэт задумывает новое монументальное произведение, на этот раз посвященное исторической теме, но содержащее и отклики на современные события, — героическую поэму «Россиада». Восемь лет понадобилось Хераскову, чтобы создать грандиозную эпопею, и в 1779 году он выпустил в свет ее первое издание, продолжая и дальше работать над текстом.

Впечатление, произведенное поэмой на современников, было огромным, Херасков сразу завоевал всеобщее признание, которым пользовался до конца жизни. «Творцом бессмертной „Россиады"» сразу же назвал его Державин в стихотворении 1779 года «Ключ». Можно напомнить, что первые критические отзывы о поэме, причем весьма резкие, появились только через несколько лет после смерти Хераскова, — так велико было уважение к «Россиаде».

Белинский верно определил причину почти благоговейного отношения современников к этому труду Хераскова. Русская литература еще не имела своей героической поэмы, наличие которой по кодексу классицизма почиталось обязательным для зрелой национальной словесности. В античной литературе были «Илиада» и «Одиссея», вечные образцы вдохновенного эпоса, Франция имела «Генриаду» Вольтера, Италия — «Освобожденный Иерусалим» Тассо, Португалия — «Лузиады» Камоэнса и т.д., — поэмы, посвященные выдающимся событиям отечественной истории, — а в русской литературе произведения такого масштаба еще создано не было. Попытки решить эту задачу предпринимались на протяжении ряда десятилетий. Кантемир начал поэму «Петрида», но не пошел далее первой книги, Ломоносов написал две песни поэмы «Петр Великий», и хотя они сыграли видную роль в дальнейшем развитии русского эпоса, однако в целом труд завершен не был. Сумароков приступил к поэме «Дмитриада», посвященной Димитрию Донскому,— и остановился на первой странице. Лишь Хераскову удалось, наконец, создать законченную героическую эпопею «Россиада», в двенадцати песнях, насчитывающих свыше девяти тысяч стихов. Понятно, насколько значительной казалась эта творческая победа и каким ореолом сразу окружено было имя сочинителя.

Согласно правилам литературной теории классицизма, основу эпопеи должно составлять крупное событие национальной истории, служащее в ней как бы поворотной вехой, после которой страна начинает высший этап своей государственности. Такое событие Сумароков видел в Куликовской битве, Кантемир и Ломоносов — в преобразовании России, учиненном Петром I. Херасков выбрал сюжетом своей поэмы завоевание Иваном IV находившейся под татарским владычеством Казани, что он считал датой окончательного освобождения России от татаро-монгольского ига. В поэме играл большую роль элемент чудесного, представители неба и ада участвовали в борьбе русских с казанцами, и это вмешательство потусторонних сил подчеркивало трудности подвига русских воинов во главе с царем и значение одержанной победы. Включение в поэму «чудес» также предписывалось правилами. «Россиада» была написана александрийским стихом — шестистопным ямбом, — и слог автора отличался торжественной важностью «высокого стиля», вбиравшего в свой состав много славянских слов и выражений. В освещении фактов Херасков опирался на исторические источники, главным образом на «Казанский летописец», однако идейная концепция поэмы принадлежит автору и должна быть оценена по достоинству.

Херасков, бывший учеником Сумарокова не только в плане литературном, но и в смысле мировоззрения, принадлежал, несмотря на некоторую свою пассивность, к дворянской оппозиции тираническому самодержавию Екатерины II. Позже, напуганный французской буржуазной революцией, он отошел от либеральных взглядов, но в период сочинения «Россиады» они еще были ему свойственны.

Утопический идеал просвещенного абсолютизма поэт после «Нумы Помпилия» развертывает в «Россиаде». Он показывает читателю молодого царя Ивана IV как вождя русских дворян, но лишь первого среди равных. Царь слушает советы своих приближенных и поступает в согласии с лучшими из них. Единение царя и аристократии кажется Хераскову необходимым условием благоденствия государства, и, не видя его в современности, поэт хочет искать его в историческом прошлом России. Он идеализирует фигуру князя Курбского — независимого дворянина, но верного слуги престола в его изображении — и делает его видным героем своей поэмы. Таким и должен быть истинный аристократ — не льстец, не раб, храбрый воин и мудрый член царского совета. Обстановка патриотического подъема сопутствует всем сценам в лагере русских, и во главе движения победоносных сил идут дворяне.

Однако Херасков понимает, что успех достигнут на более широкой основе и что кроме дворянства в борьбе с татарами участвовали народные массы. Исследователь поэмы проф. А.Н. Соколов в этой связи замечает: «В центре эпопеи стоит царь Иван Васильевич. Но даже не он — если вчитаться в поэму — является ее главным героем. В «Историческом предисловии» Херасков пишет, что он имел в виду «знаменитые подвиги не только одного государя, но всего российского воинства». Общенародное значение Казанской победы и общенародный подвиг этой победы дали основание поэту назвать свое творение «Россиадою». Не Иван IV освободил Россию от татар, а народ, возглавленный Грозным, сбросил с себя остатки татарского ига».^[1]

Итак, русский стан изображен Херасковым единым и стройным, во главе его стоит государь, окруженный советом своих добродетельных и храбрых вельмож. О социальных противоречиях в России XVI века, о положении крестьянства в поэме упоминаний нет — Херасков попросту не видел их, а если бы и видел, то не стал бы говорить о них в героической эпопее, чтобы не омрачить ее патриотического пафоса.

Татарский лагерь представлен совсем иными чертами. Ему уделено много места в поэме, настолько много, что первый критик поэмы А. Ф. Мерзляков сердито спрашивал: «Кому же теперь посвящена «Россиада»? Иоанну или Сумбеке? Российским или татарским героям?»^[2] Однако в развернутой Херасковым картине состояния казанских властей нельзя видеть литературного просчета автора, как думал Мерзляков, писавший: «Это составляет целые три песни, недостойно посвященные интригам ветреной женщины и ее служанке! Не понимаю, как могло патриотическое сердце почтенного Хераскова унизить таким образом триумфы Иоанновы!»^[3]

В немногочисленной литературе о Хераскове это риторическое восклицание оставлено без ответа. Между тем думается, что татарские сцены в поэме вовсе не лишены смысла и находятся в тесной связи с общей концепцией «Россиады». Казанью правит вдова царя Сафгирея Сумбека со своим малолетним сыном. К городу приближаются русские войска, над ним нависла грозная опасность. Но в этот решающий час

К казанскому престолу тянутся, добиваясь руки Сумбеки, военачальники Сагрун и Асталон, неверный Осман изменяет ей с Эмирой, пророческие голоса велят избрать Сумбеке в мужья князя Алея, союзника России, а сердце ее требует другого мужа, — царица запуталась в любовных интригах и забыла о своих государственных обязанностях.

Трудно представить себе, что эти подробно выписанные Херасковым сцены служат только средством для введения в поэму «романического» элемента. Уж очень похожи они на то «повреждение нравов» в России и засилье фаворитизма, которое обличал М.М. Щербатов, о котором писал Д.И. Фонвизин: «Без непременных государственных законов не прочно ни состояние государства, ни состояние государя... Где же произвол одного есть закон верховный, тамо прочная связь и существовать не может; тамо есть государство, но нет отечества; есть подданные, но нет граждан... Тут подданные порабощены государю, а государь обыкновенно своему недостойному любимцу...»^[1]

Живописуя разложение в среде казанских руководителей, Херасков косвенным образом критиковал русские придворные круги во главе с императрицей. Это она, «Киприда красотой, а хитростью Цирцея», не сумела предотвратить ужасов крестьянской войны и, пренебрегая советами просвещенных дворян, ищет опоры в новом любовнике, предоставив Потемкину неограниченные административные права. Совсем иначе ведет себя идеальный для Хераскова и его единомышленников-дворян государь — Иван IV. Ему безопасен любовный дурман, губительный для правительниц-женщин, он советуется с приближенными, внимает голосу разума, не держит при себе фаворитов — и ему удаются труднейшие подвиги.

Противопоставление такой гражданской утопии и действительности реально существует в поэме Хераскова и обуславливает необходимость «татарских» песен «Россиады», против которых напрасно возражал Мерзляков.

По верному наблюдению Г.А. Гуковского, «в то же время «Россиада» — это поэма о современной автору проблематике, изображавшая борьбу России с магометанским государством. «Россиада» была начата Херасковым в самый разгар первой турецкой войны и закончена перед захватом Крыма, когда Российское государство вновь готовилось к схватке с Турцией ради распространения влияния России на Черном море и ради возможности захвата Польши. «Россиада» в образах прошлого пропагандирует и прославляет политику русского государства. Конечно, эта идея, присущая поэме, могла примирить с нею все слои дворянства и даже правительство. Наконец, с этой же идеей связана и пропаганда христианства, пронизывающая поэму».^[1]

Художественные средства, примененные Херасковым в «Россиаде», показательны для русского классицизма. Так, в соответствии со своими эстетическими представлениями, вместо портрета героя поэт приводит обширное перечисление его моральных качеств:

Иногда характер героя подчеркивается указанием на его поступки и внешний облик, как описан, например, князь Курбский, требующий освобождения Казани от татарского владычества:

Передача душевных движений очень удавалась классицистической поэзии и драматургии, но физическую внешность героев, их портреты они изображать не умели.

Картины природы, не раз вводимые Херасковым в поэму, имеют всегда условный, аллегорический характер, они не передают реальных признаков, имея вид некоего величественного обобщения, при котором нет места подлинным особенностям вещей и явлений. Таково школьно-общеизвестное в прошлом описание зимы из XII песни «Россиады».

В поэме — и это также соответствует характеру русского классицизма — есть ряд элементов фольклорного происхождения, уживающихся под пером Хераскова с подражаниями любовным и «волшебным» эпизодам в поэмах Ариосто «Неистовый Роланд» и Тассо «Освобожденный Иерусалим». Как замечает Г.А. Гуковский, «та роль, которая уделена Херасковым в изображении самого взятия Казани подкопу под Казанскую стену и взрыву этой стены, подготовленным Розмыслом, совпадает с оценкой событий, данной народной исторической песней на ту же тему; три витязя, влюбленных в Рамиду, напоминают былинных неприятелей русских богатырей — Змея Тугарина или Идолище Поганое; сам царь Иван, окруженный своими витязями, как-то соотносится с Владимиром стольно-киевским народного эпоса и т.д.».^[1]

Стремление сочетать «приятное с полезным» — формула классицистической литературы, ведущая свое начало еще от Горация,— всю жизнь преследовало Хераскова и определило особенности его крупнейших произведений. «Полезное увеселение» — назвал Херасков свой первый литературный журнал, и затем продолжал писать, руководствуясь прежде всего желанием быть полезным читателю, научить, остеречь от плохого, просветить. Но никогда он не забывал и о «приятном», стараясь привлечь внимание занимательностью сюжета, разрабатывая затейливые повествования, которые могли бы увлекать воображение. И весьма осторожно, отнюдь не навязчиво, раскрывал поэт второй план своих произведений — аллегорический, разъяснял, что за приключениями героев следует видеть искания разума, идущего к познанию добродетели и к божественной истине.

«Россиада», имевшая также свой второй план, но злободневно-публицистического значения, лишена элементов духовной аллегории. Третья эпическая поэма Хераскова «Владимир» (1785) может быть правильно понята только с учетом этого второго, и притом главенствующего, смысла.

«Ежели кто будет иметь охоту прочесть моего «Владимира», — писал Херасков в предисловии к третьему изданию поэмы, состоявшей из десяти тысяч стихов в восемнадцати песнях, — тому советую, наипаче юношеству, читать оную не как обыкновенное эпическое творение, где по большей части битвы, рыцарские подвиги и чудесности воспеваются; но читать как странствование внимательного человека путем истины, на котором сретается он с мирскими соблазнами, подвергается многим искушениям, впадает во мраки сомнения, борется со врожденными страстями своими, наконец преодолевает сам себя, находит стезю правды и, достигнув просвещения, возрождается» (II, VIII).

Тема «Владимира» обладала достаточной поучительностью, речь в поэме шла о времени принятия христианства на Руси, о выборе веры киевским князем, о его борьбе против собственных недостатков во имя духовного очищения — и, стало быть, «полезность» в поэтическом рассказе присутствовала уже в достаточной степени.

Владимир хорошо правил своей страной, рассыпал свои щедроты подданным, и, по словам Хераскова, беда была одна: этот князь

Херувим явился к двум благочестивым христианам-варягам, проживавшим в Киеве, и приказал им убедить Владимира покончить с язычеством и принять христианский закон. Отсюда и начинаются сюжетные хитросплетения поэмы. Жрецы, подстрекаемые Злочестием, убивают варягов, языческие боги — князь духов Чернобог, Ний, Хорс, Семиргла, Кукало, Зничь, Лада и другие — созываются пророком Зломиром на совещание, чтобы решить, какими способами отвлечь Владимира от христианства. Наиболее верным кажется средство внушить князю сильное любовное чувство.

Херасков очень строго относится к чувству любви, считает его недозволенным и греховным. Он признает только возвышенное духовное общение людей между собою в их порыве к познанию бога. За два с половиной десятилетия, прошедшие со времени «Венецианской монахини», поэт коренным образом переменил свои взгляды и стал проповедовать аскетизм, суровую христианскую мораль взамен утверждения свободы человеческого чувства.

Много препятствий приходится преодолеть Владимиру, прежде чем ему удается понять сладость воздержания и преимущества христианского закона. Две песни, которыми Херасков расширил третье издание поэмы, посвящены исправлению княжеского сына Всеволода и, в сущности, затормаживают развитие основного действия. Однако поэт-моралист не мог отказаться от возможности на новом примере повторить свои излюбленные правила.

«Умственность» — страшный грех, разъясняет Херасков, человек должен надеяться не на свой разум, а на бога. Но с официальной церковью поэт-масон не ладит по-прежнему. Храм Суесвятства, описанный с такими подробностями в XV песне, содержит изображение пороков, свойственных духовенству и монашеству. Резкий выпад против монахов мы находим в речи рыцаря Рогдая, который, встретив пустынника, разражается обличением монахов,

Правда, ему разъясняют, что борение с собой — это тоже очень важная работа для человека, но критический пыл Рогдая гораздо больше запоминается читателю.

Находку «Слова о полку Игореве» первым в литературе, как известно, отметил Карамзин. Херасков, зорко следивший за литературными новостями, также откликнулся на открытие гениального памятника русской словесности и в третьем издании «Владимира» (1797) посвятил ему несколько строк:

Однако ничем из художественных сокровищ «Слова о полку Игореве» Херасков не воспользовался, как не включил он в свою поэму и мотивов народного устного творчества.

Среди стихов «Владимира» нередко встречаются хорошие строки. Херасков отлично владеет шестистопным ямбом, речь его течет внушительно и ровно. Но общий символический замысел огромной поэмы, отсутствие в ней и подлинной историчности, и яркой поэтической фантазии не сделали ее новым для Хераскова шагом вперед по сравнению с «Россиадой», оставшейся наиболее известным его произведением.

Ясно выраженную склонность Хераскова к монументальному эпосу показывают и другие его произведения. Так, пример «Потерянного рая» Мильтона и «Мессиады» Клопштока толкает его на создание поэмы «Вселенная» (1790). В трех песнях «Вселенной» поэт перелагает стихами религиозные легенды о сотворении мира и человека, о борьбе сатаны с богом, явно заимствуя краски у западноевропейских творцов религиозных эпопей. Но эта поэма не лишена и злободневного оттенка. Бунт черных ангелов во главе с сатаной и отпадение их от бога сравниваются Херасковым с событиями французской буржуазной революция 1789 года, под свежим впечатлением известий о которой и сочинялась поэма.

Херасков осуждающе пишет об «умствованиях», которым предаются люди, теряя веру и отказываясь совершать «добрые дела». Силы и возможности человека поэт оценивает низко — он «нищ, убог, печален, скорбен, слаб» и нуждается в постоянном покровительстве вышней силы.

Теме поисков людьми счастия и определению его посвящена поэма Хераскова «Пилигримы» (1795). Это объемистое произведение в пяти песнях, в отличие от других поэм Хераскова, написано разностопным ямбом, что придает его стихам известное разнообразие и живость. В кратком вступлении поэт декларирует свое право на творческую свободу:

Последняя строка означает, что Херасков принципиально расширяет свои литературные позиции и чутко прислушивается к начинаниям Карамзина: «Мои безделки» — так назывался сборник стихотворений и повестей Карамзина, выпущенный им в 1794 году. Вслед за ним Херасков, оставив Ивана Грозного, Владимира и богоборца-сатану, спускается к обыкновенным людям, намереваясь разъяснить им, что такое человеческое счастье и какими путями возможно его достижение.

Поэма «Пилигримы» до предела насыщена упоминаниями литературных произведений, их героев, именами писателей от античных до современных русских, мифологическими персонажами — и римскими, и греческими. Херасков приложил к стихам девяносто подстрочных примечаний, обнаружив большую заботу о читателе. Переполненная литературными и мифологическими реминисценциями, поэма была рассчитана на весьма образованных читателей, но даже и для них Херасков счел нужным дать столь подробные комментарии.

Свое нравоучение поэт представляет в сюжетно-аллегорических новеллах, пользуясь образцами волшебного романа. Через всю поэму проходит история царевича Вельмира, который был увлечен нимфой Феллиной в долину отдыха и провел там долгое время, предаваясь наслаждениям. Это было его ошибкой, которую он впоследствии исправил, сорвав с груди Феллины лилию и бросив ее в огонь. Колдовство рассеялось, демонские чары разрушены, но конец был печален. Как пишет Херасков, неожиданно для читателя употребляя выражения «низкого штиля», —

Поживши много лет в «роскоши приятной», Вельмир стал дряхлым и расслабленным, но принялся энергично бороться со своими страстями, за что и получил исцеление от нимфы Милосветы, представляющей собою «невинность небесную».

Есть в поэме и другие сюжеты, также имеющие нравоучительное содержание, и все они приведены Херасковым для того, чтобы сделать следующий вывод: нужно трудиться для общей пользы и творить добрые дела, это обязанность каждого человека, от монарха до пастуха:

Поэма «Пилигримы» дает материал для наблюдений над укреплением в творчестве Хераскова сентиментальных мотивов. Он усваивает мораль сентиментализма и его оправдание общественного неравенства. Карамзин в «Бедной Лизе» уравнял сословия перед лицом чувства, самым главным для него показателем возможностей человека. Херасков же растворяет классовые противоречия в потоке общего и необходимого для царя, помещика и крестьянина поклонения добродетели.

Херасков еще продолжает повторять, что по-настоящему счастлив только тот, чей рассудок может обуздывать «бунтующие страсти», кто бежит опасных «умствований», но этот тезис системы классицизма доказывается теперь в духе сентиментальной чувствительности с непременным упоминанием о благодарных слезах, умаляющих скорбь по поводу земного неустройства. Получает новое оправдание и отказ от сатиры, имевший раньше у Хераскова религиозно-масонское обоснование. Теперь он говорит:

В 1800 году Xepaсков издал стихотворную повесть в семи песнях «Царь, или Спасенный Новгород». Спасать Новгород понадобилось от «ужаса безначальственного правления», а виновником бед послужил буйный и развратный юноша Ратмир. Под этим именем Херасков выводит упомянутого в Никоновской летописи Вадима Храброго, который выступил в 863 роду против первого варяжского князя Рюрика и был убит. Восстание Вадима послужило темой тираноборческой трагедии Я.Б. Княжнина «Вадим Новгородский» (1789), сочувственно подчеркнувшей горячее свободолюбие заглавного героя. Позднее тема новгородской вольности была затронута Рылеевым в думе «Вадим», на нее затем откликнулись Пушкин и Лермонтов (поэма «Последний сын вольности»). Херасков безоговорочно осуждает своего Ратмира-Вадима, через созданный им образ ведя полемику с Княжниным и пользуясь случаем излить свою неприязнь к французской буржуазной революции, в которой ему страшнее всего «безумное алкание равенства».

Несмотря на преклонный возраст, Херасков не ослаблял темпа литературной работы. В 1803 году, семидесяти лет от роду, он изумил современников, издав самое большое по объему свое поэтическое произведение — поэму «Бахариана», протяженностью в пятнадцать тысяч стихов. Название ее происходит от слова «бахарь» — говорун, рассказчик, сказочник. В подзаголовке стояло: «Волшебная повесть, почерпнутая из русских сказок».

Такое определение во второй своей части было не слишком точным — лишь отдельные мотивы фольклорного происхождения ввел Херасков в поэму, подобно тому как это делал в «Душеньке» Богданович. Гораздо ближе «Бахариана» стоит к типу волшебных повестей, который всегда манил Хераскова. Подобно другим его поэмам и романам, «Бахариана» имеет аллегорическое истолкование. В ней описываются приключения Неизвестного, личность которого открывается только в самом конце книги. Царевич Орион был изгнан из дома своего отца Тризония мачехой Змиоланой за то, что убил ее любовника-сокола. Заодно Змиолана превратила Тризония в вола, а жителей его царства Лицерны сделала мухами, змеями, сороками. Целью Неизвестного становятся поиски своей возлюбленной Феланы и волшебного зеркала, добыв которое он возвращает отцу и всем его подданным человеческий облик. Помогает ему при этом старец Макробий, символизирующий духовное просвещение, христианскую мудрость. Фелана обозначает непорочность, волшебное зеркало оказывается «чистой совестью», избавляющей человека от «скотства». Словом, говорит Херасков, обращаясь к читателю, —

В «Бахариане» легко увидеть, что творческий метод Хераскова за полвека литературной деятельности проявил необыкновенную устойчивость. Изменялись темы его поэзии, оценки жизненных фактов, он следил за новостями литературы, но продолжал писать так, как писал десять, двадцать, сорок лет назад. Его, например, совсем не коснулось «открытие природы», совершенное в поэзии Державиным. Рационалистическая, морализирующая муза Хераскова, привыкшая представлять себе природу в чисто условных цветах и линиях, не могла взглянуть на нее непредубежденным взором и не испытала радости видения мира. Горы, долины, рощи, зефиры и хоры птичек, потоки и ручейки — вот «приятности весенны», набор которых был обязателен для Хераскова, как для Сумарокова и других поэтов-классицистов шестидесятых годов. С тем он вступил в литературу XIX века.

Оставаясь классицистом по существу художественного метода, Херасков, как уже говорилось, кое в чем отдает дань новым литературным веяниям, исходившим от бывшего его ученика — Карамзина. Поэт не подражает ему, но учитывает опыт, выбирая, например,для «Бахарианы» тот «русский размер» стиха, которым Карамзин написал «Илью Муромца», сделав этот размер модным. Однако Херасков, избегая метрического однообразия, монотонности, часть глав (семь из четырнадцати) пишет четырехстопным ямбом и хореем, с рифмой, признаваясь читателю:

«Литературного успеха эта поэма Хераскова не имела, — отмечает Д.Д. Благой, — но тем не менее она сыграла известную историко-литературную роль: опыт автора «Бахарианы» был в какой-то мере творчески использован Пушкиным при создании им своей сказочной поэмы „Руслан и Людмила"»^[1].

На склоне дней своих, в 1805 году, Херасков напечатал отдельным изданием эпистолу — иначе трудно определить жанр этого стихотворения — под заглавием «Поэт». Через шесть с лишним десятков лет после Сумарокова, но с опорой на его теорию и с эпиграфом из «Епистолы о стихотворстве»,^[2] Херасков предлагает свои советы юношам — начинающим поэтам.

говорит Херасков, и предлагает поэту проверить себя, удается ли ему видеть в явлениях природы игру мифологических существ — нимф, зефиров, ореад, сирен, Нептуна, Аполлона и т.д. Несмотря на гениальные уроки Державина, Херасков по-прежнему воспринимает природу сквозь мифологические реминисценции и считает, что описание утра само по себе не есть поэзия, а изображение венчанного розами Феба, выезжающего в алмазной колеснице, сразу переведет стихи в разряд произведений истинно художественных. Поэт обязан уметь отчетливо видеть то, что видят его герои, и чувствовать вместе с ними, быть «повествователем и живописцем». Свое внимание поэт должен обратить к натуре, отнюдь не подражая известным авторам, почерпая искусство «из собственных даров». Поэту необходимы знания (ими обладал в полной мере Ломоносов), правдоподобие в описаниях, что вовсе не исключает вымысел. «О, как мне повести приятны баснословны!» (стр. 8) — искренне восклицает Херасков, как бы подводя итоги собственному творчеству.

В языке прежде всего важны понятность, естественность, он не терпит надутой пышности. Слова должны соответствовать предмету изложения («Вещая о царях, порфирой украшайся» — стр. 10), то есть теория «трех штилей» по-прежнему дорога для Хераскова, и открытий Державина он вовсе не думает принимать в свою практику.

Главная обязанность поэта — славить добродетель, не устает повторять Херасков: «Без добрыя души не может быть писатель» (стр. 12).

В творчестве нужно следовать тем законам, которые установили Гораций, Буало и Сумароков. Вот к чему пришел Херасков в последние годы своей литературной жизни:

Для самого Хераскова эти уроки оказались памятными на всю его долгую жизнь.

5

Видное место в творчестве Хераскова занимает драматургия. Он написал двадцать пьес — девять трагедий, пять драм, две комедии, комическую оперу («Добрые солдаты»), театрализованный пролог («Счастливая Россия») и две пьесы перевел и переработал («Сид» Корнеля и «Юлиан-отступник» Вольтера). Начав свой путь в театре с трагедии «Венецианская монахиня», носившей в себе зачатки сентиментальной драмы, Херасков и в дальнейшем иногда пишет такие же драмы, но в трагедиях он остается строгим классицистом. Пьесы Хераскова шли на сцене (не все), печатались и составляли неотъемлемую часть русского репертуара.

Интерес к национальной истории, характерный для представителей русского классицизма, был в высокой мере свойствен и Хераскову. Пять его трагедий написаны на сюжеты, связанные с историческим прошлым России: «Борислав» (1774), «Идолопоклонники, или Горислава» (1782), «Пламена» (1786), «Освобожденная Москва» (1798) и «Зареида и Ростислав» (напечатана посмертно, 1809). Херасков изображает фигуры исторических деятелей и при работе над трагедиями пользуется летописными источниками. Пьесы его пронизаны патриотическими мотивами, мыслями о единстве Русской земли, о пагубности княжеских раздоров, о необходимости твердой централизованной власти. Херасков не затрагивает вопроса о положении народа, его не занимают темы социальной борьбы, но он против тиранства, за разумного, следующего законам монарха, и в этом смысле его пьесам присущи нотки некоторой оппозиционности по отношению к власти.

В истории России Хераскова особенно привлекало время принятия христианства и борьбы с язычеством. Если масонские взгляды заставляли его видеть в этой бурной эпохе победу духовного просветления и толкали в сторону религиозной символики, то как поэта и драматурга Хераскова, бесспорно, занимала возможность показать сильные характеры, столкновения страстей и интересов, глубоко обнажившиеся в обстановке крещения Руси. Эту тему Херасков разрабатывает и в драматургии, и в эпосе, причем особое внимание устремляет он на языческий лагерь, следит за процессами, происходящими в среде приверженцев старых верований, рисует их цельные, стойкие характеры, удающиеся ему гораздо лучше, чем фигуры христиан с их длинными рассуждениями о небесной благодати.

Мастером увлекательного драматического действия показал себя Херасков в трагедии «Идолопоклонники, или Горислава». Херасков берет героем князя Владимира Святославича, сосредоточив внимание на драматической коллизии, происшедшей в его доме.

Горислава звалась раньше Рогнедою. Владимир убил половецкого князя, ее отца, и женился на пленнице. Страстное чувство сменилось у Владимира равнодушием к Гориславе, которая вовсе не забыла его преступления. Языческие жрецы, обеспокоенные решением Владимира принять христианство, подучают Гориславу убить мужа. Владимир узнает об этих замыслах, но прощает Гориславу, отправляя ее на жительство в Полоцк. В пьесе никого не убивают, никто не закалывается сам — редкий случай для трагедий XVIII века, — но и без токов крови Херасков сумел создать трагическую ситуацию. В заключительных репликах Святополк и Горислава заявляют о принятии христианства, однако по сюжету пьесы — это мнимый конец. Гориславе оставлена жизнь — и только. Владимир высылает ее из Киева, он прощает, но по-прежнему убежден в виновности своей жены. Греческая княжна заменит ее. Святополк, потрясенный несправедливостью Владимира к Гориславе, остается с отцом, но искренне ли изменит он к нему отношение? Конфликт, в сущности, остается нерешенным.

Херасков изображает трудности, сопутствовавшие предпринятому Владимиром уничтожению язычества, — интриги жрецов, противодействие ближайших родственников князя — и решительность его борьбы с препятствиями. Помощь он встречает только со стороны своего «сродника» — Добрыни, за исключением имени ничего общего не имеющего с былинным героем: на сцене это скучный резонер и телохранитель Владимира.

Желал или не желал этого Херасков, он изобразил Владимира бессердечным деспотом, равнодушным к страданиям ближнего, администратором и политиком прежде всего. А в образе Гориславы поэту удалось передать страдания человека — оскорбленной дочери, брошенной жены, горюющей матери. Зритель видел перед собой глубоко несчастную женщину, томящуюся под властью насильника-мужа, которого, несмотря ни на что, она преданно любит. И в минуту отчаяния Горислава начинает причитать, как простая русская крестьянка:

Умел же Херасков прибрать к роли Гориславы такие задушевные слова, передать интонацию народной речи в классическом александрийском стихе! И, вероятно, то, что теперь приходится исследователю отыскивать в трагедии старого поэта, желая приблизить его к читателю наших дней, в свое время на лету подхватывалось зрителями, увлекало и трогало их. Нет, «Гориславу» написал не бездарный сочинитель, и не зря современники так уважали Хераскова.

В другой трагедии из времен принятия христианства на Руси, «Пламена», Херасков развертывает очень острую ситуацию, которая должна была до конца пьесы держать зрительный зал в напряжении. Умение построить увлекательный сюжет, всегда свойственное Хераскову, в полной мере сказалось и в этой трагедии.

Князь Превзыд разбит князем Владимиром Святославичем и третий год живет в Киеве на правах почетного пленника. Дочь его Пламена полюбила сына Владимира Позвезда, платящего ей взаимностью. Владимир, его дети Позвезд и Мстислав, весь двор принимают христианство. К этому стараются склонить и язычника Превзыда, который с негодованием отказывается:

К нему посылают для переговоров Пламену, уже обращенную в христианство. Превзыд отвергает все попытки к примирению и приказывает своему сроднику Вирсану умертвить дочь. Заговорщиков вскоре обезоруживают, остается жива и Пламена.

Казалось бы, пьеса могла окончиться на этом эпизоде, но, желая глубже выявить характер Превзыда, Херасков продолжает ее далее. Герой в оковах, ему изменили Пламена и Вирсан, также ставший христианином, но Превзыд остается неколебимым. Свои мысли он изливает в монологе, обличающем неустройство окружающего мира,

Отпущенный на свободу Превзыд, сговорившись со жрецами, снова поднимает мятеж против Владимира. Пламена терзается страхом и за отца, и за Позвезда, вступившего в бой с восставшими. Превзыд попадает в плен. Позвезд берет его на поруки, но тем нимало не смягчает: Превзыд остается непримиримым врагом и, не слушая ласковых уговоров, поражает кинжалом сначала Позвезда, а потом себя.

События следуют в этой трагедии одно за другим, едва успевает разрешиться один конфликт, возникает другой, и с каждой сценой все резче вырисовывается величественная фигура Превзыда, побежденного, но не сломленного врага Владимира, противника христианства, положившего в борьбе с ним свою жизнь. Херасков писал его как отрицательный персонаж, но образ оказался глубже замысла поэта, и стойкость Превзыда вызывает уважение к нему, хотя защищает он неправое дело.

Другим периодом русской истории, привлекавшим внимание Хераскова, был конец XVI — начало XVII века, так называемое «Смутное время», во время которого выдвинулся ряд крупных характеров, проявившихся в очень сложных исторических условиях.

Действие трагедии «Борислав» (написана к 1772 году, напечатана в 1774 году) происходит в Богемии, однако в предисловии к первому изданию Херасков указал, что трагедия «была сочинена под другими именами, некоторые обстоятельства принудили переменить оные и поставить вымышленные». Нетрудно по содержанию пьесы восстановить замысел поэта: Борислав — это Борис Годунов, Флавия — его дочь Ксения. Вслед за «Димитрием Самозванцем» Сумарокова (1771) Херасков вывел на сцену кровавого тирана — русского царя, наделив его самыми непривлекательными чертами. Понятно, что в обстановке крестьянской войны, когда Херасков издавал свою трагедию, выступление против царя-тирана не могло казаться своевременным и потому действие пьесы было перенесено в Богемию.

Борислав рожден был «в низком состояньи», в нищете, и овладел престолом благодаря исключительной энергии и упорству. Трупы врагов устилают путь Борислава к власти. И, добившись престола, он более всего боится его потерять. На этой боязни царя и основан ход трагедии. Варяжский принц Пренест, заочно прельстившись красотой дочери Борислава Флавии, прибыл в Богемию, и Флавия его полюбила. Борислав же подозревает Пренеста в посягательстве на его власть и предпринимает несколько попыток уничтожить мнимого противника.

Жестокость и коварство Борислава настраивают против него вельмож и волнуют страну. Зреет заговор, и о близком конце злодейского правления тирана несколько раз заговаривают вельможи, с которыми Борислав пока не думает считаться.

Пренебрежение к законам, безмерная гордость Борислава и приводят его к гибели. Подверженный мании преследования, полубезумный царь руководится только одним желанием — убрать с пути Пренеста, которого он считает опасным для своей власти, и ради этого готов разбить сердце дочери, более того — казнить ее как изменницу. Вельможи спасают Пренеста и возводят его на престол, а Борислав, видя свое крушение, принимает яд.

Херасков показал в «Бориславе» тирана преимущественно в плане его семейной трагедии и с большой тонкостью передал различные аспекты и переходы страсти, обуревающей деспотического царя, но пагубные последствия ее для Богемии отмечены в тексте, например в речи боярина Вандора, обращенной к Бориславу:

События 1612 года — создание народного ополчения и конец польской интервенции — отражены Херасковым в трагедии «Освобожденная Москва», принадлежащей к числу поздних его произведений (1798). На сцене действуют исторические лица — князь Пожарский, Минин, князь Димитрий, в котором узнается Трубецкой, польские военачальники, но кроме того есть и вымышленные персонажи — с ними связана любовная ситуация в пьесе. Херасков хорошо ориентируется в историческом материале и верно отмечает рознь, существовавшую между казаками, возглавлявшимися Трубецким, и ополчением, приведенным под Москву Пожарским и Мининым. Отсутствие единого командования сильно вредило успеху общего дела, и в трагедии показано несколько «случаев опасных разноречий между начальниками.

Автор не скрывает своих симпатий к Пожарскому и Минину, представляющим в трагедии общерусские интересы. Знатное происхождение вовсе не служит гарантией патриотических чувств и символом выдающихся душевных качеств, и пример Минина должен учить бояр уменью жертвовать личной корыстью во имя общих нужд:

Драматизм действия пьесы усиливается литературным вымыслом Xераскова. Он выводит на сцену сестру Пожарского Софью. Оставаясь в занятой поляками Москве, Софья полюбила сына польского гетмана Желковского Вьянко. Пробравшись в лагерь русских войск, Софья начинает уговаривать брата сложить оружие и сдаться полякам. Пожарский с негодованием отвергает изменницу, однако появление ее в лагере, происшедшее несмотря на запрет, кажется боярам подозрительным и вызывает недоверие к Пожарскому.

Херасков объясняет, почему Софья стала польским агентом, — ее толкнула на эту дорогу любовь к Вьянко Желковскому. Она, по-видимому, ожидала успеха своей миссии, но Пожарский оказался сильнее, чем думала предательница. «Отечество мое мне ближняя родня», — восклицает он и устремляется в бой с польскими интервентами. Когда Софья закалывается над трупом своего возлюбленного Вьянко, убитого в поединке сыном русского князя Леоном, Пожарский грозно произносит:

Острота сюжетной ситуации заметно выделяет пьесу Хераскова на фоне современных ей классицистических трагедий.

Последнее по времени произведение Хераскова — трагедия в пяти действиях «Зареида и Ростислав» — было издано посмертно, в 1809 году, и увенчано премией Российской Академии. По своей идее и характеру это классицистическое произведение, в котором развивается мысль о том, что монархическая власть не может служить объектом домогательства подданных, так как получается по праву рождения:

С другой стороны, и монархи не могут безрассудно отдаваться своим страстям и обязаны помнить,

Комедийное творчество было явно не в духе литературного дарования Хераскова, и он не оставил в этой области значительных произведений.

учил Сумароков^[1]. «Пользовать», то есть подавать советы, рекомендовать нормы поведения, Херасков умел, а шутка, сатирический выпад никак ему не удавались. Выше было сказано о первой комедии Хераскова «Безбожник», в сущности представлявшей собой моралистическую драму. B другой своей комедии «Ненавистник» (1770) Херасков театральными средствами развивает тему разоблачения клеветы, столь характерную для страниц его журнала «Полезное увеселение» десятью годами ранее. Змеяд, человек бесчестный и завистливый, строит из себя важного барина и думает укреплять свое положение в обществе, пороча людей, действительно достойных, и приказывая состоящим у него на хлебах дворянам везде расхваливать его. Змеяд хочет жениться на Прияте, дочери Здоруста. Милат, влюбленный в Прияту, входит в доверие к Змеяду, узнает его коварство и вражду к людям, заручается письменной инструкцией этого клеветника и затем публично разоблачает его перед семейством Здоруста. B заключительной сцене рассказано о том, что Змеяд, как вредный обществу человек, лишается чинов и высылается из города в свои деревни.

Сюжет комедии незамысловат, нравоучительная цель ее очевидна, однако некоторые особенности пьесы выделяют ее над общим уровнем комедийного репертуара семидесятых годов. Оставаясь в пределах жанра, определенных поэтикой классицизма, Херасков вводит в характеристики героев бытовые черты. Такова, например, фигура Здоруста. Простак-отец, обманутый 3меядом, он мечтает, став его тестем, выйти в знатные люди. Для чего, собственно, ему это нужно? Да просто из фанаберии, для того чтобы удивить «старинных приятелей», которые должны будут оставить в обращении с ним прежние привычки и для которых он будет через дочь испрашивать милости у Змеяда. Это провинциальное честолюбие он готов купить счастьем дочери. Здоруст гордится хорошим воспитанием своей Прияты, хотя все, что она умеет, — это «кроить и в пяльцах шить». Он рассказывает Змеяду.

По любому поводу Здоруст вспоминает какой-либо случай, бывший с ним ранее, и в виде аналогии приводит его собеседнику:

Нельзя не заметить желания Хераскова оживить с помощью этих средств фигуру Здоруста, наделить его жизненными чертами. В известной степени он проделывает это и с другими персонажами.

Сам «ненавистник» Змеяд очерчен в пьесе резкими и прямыми чертами без всяких оттенков и переходов. Это обычный отрицательный персонаж классицистической комедии, выражающий свою сущность в монологах для зрительного зала:

Эти стихи приводят на память знаменитый монолог о клевете, который произносит Базиль в «Севильском цирюльнике» Бомарше (1774), однако написаны они четырьмя годами ранее.

Хераскову принадлежит несколько ранних образцов русской сентиментальной драматургии: он опубликовал слезные драмы «Друг несчастных» (1774), «Гонимые» (1775), «Школа добродетели», «Милана» (1798). Здесь есть безвинно страдающие отцы, очаровательные, но несчастные дочери, злые вельможи, жестокие ростовщики. Памфил, доведенный до исступления голодом своих детей, отнимает деньги у прохожего — и тот, увидев нужду семьи, прощает этого «добродетельнейшего преступника, чувствительнейшего отца» («Друг несчастных»). Гишпанский вельможа дон Ренод несправедливо преследует дона Гастона, который с дочерью удалился от света. Ряд нечаянных и счастливых совпадений соединяет любящих друг друга детей этих враждующих гишпанцев, и дон Ренод познает всю бездну своих злодеяний («Гонимые»).

Все это кажется теперь наивным, но не забудем, что Херасков пытался показать на русской сцене жизнь частных людей, их горести и удачи, что он взывал не к разуму, а к чувствам зрителей, стремился исторгнуть у них слезы умиления и добивался своей цели.

В числе переводных драматических произведений у Хераскова есть «Юлиан-отступник» Вольтера и «Сид» Корнеля. Однако неправильно считать эти пьесы «почти дословною передачей на русском языке известнейших французских трагедий Корнеля и Вольтера», как утверждал М. Хмыров^[1]. Херасков не переводил, а переделывал, причем — увы! — написанные им трагедии сильно уступают оригиналам. Так, в «Сиде» Херасков прежде всего сократил число действующих лиц, убрал донью Урраку, инфанту Кастильскую, и ее воспитательницу Ленор. Вторая героиня, кроме Химены, или Шимены в его транскрипции, показалась, видимо, Хераскову лишней. Вместе с ней оказалась убранной драматическая тема трагедии Корнеля — инфанта любит Родриго, но по своему царственному положению она не может выйти замуж за простого дворянина, а потому уступает Родриго Химене и, превозмогая горесть, хлопочет о их браке. Исключил Херасков также фигуры двух кастильских дворян, дона Ариоса и дона Алонсо, передав их реплики в основном дону Санчо (дону Саншь). У Корнеля Родриго, будущий Сид, — юноша, для которого поединок с графом Гормасом служит первым серьезным боевым испытанием. По Хераскову же, Родриго — опытный воин, «которого гремит повсюду слава», и потому не удивительно, что ему удается убить н а дуэли графа. Самое, пожалуй, любопытное в этой переделке «Сида» то, что Херасков не решился изложить сцену оскорбления дона Диего так, как она была написана Корнелем за полтораста лет до его переделки, в 1636 году. У Корнеля граф дает пощечину дону Диего, нанося ему величайшее из возможных для дворянина оскорблений. Пощечина эта широко известна, сцена не раз подвергалась резкой критике с точки зрения дворянской сословной чести и вызывала восхищение передовых умов.

Осторожный Херасков не решился тут следовать за Корнелем, он умолчал о пощечине. В разгаре ссоры между доном Диего и графом Гормасом Херасков вставляет ремарки: «Хочет ударить его», «Диего вынимает шпагу», дон Гормас «обезоруживает его и на театре повергает» (д. I, явл. 2), после чего Диего поручает Родриго мстить за оскорбление. Психологический анализ поступков, великолепно проведенный Корнелем в речах Химены и Родриго, Херасков упрощает, видимо не поняв и не оценив величайшего мастерства французского трагика. Он больше клонит в сторону родительского упрямства домостроевского толка. В его трактовке дон Гормас, оскорбив дона Диего, решает отдать свою дочь не за Родриго, а за дона Саншь, и в ответ на сомнения избранного им жениха заявляет:

***

В своем творчестве Херасков привлекал сердца современников умением показать страдания человека, ставшего жертвой людской несправедливости («Венецианская монахиня», «Гонимые», «Друг несчастных»), вызывал уважение высокими моральными принципами, восхищал величавыми эпическими поэмами, исполненными патриотического духа и уважения к историческому прошлому России. К тому же Херасков всегда проявлял большую заботу о занимательности своих произведений, разнообразил и запутывал сюжеты. Уже первым читателям Пушкина и Гоголя, конечно, невозможно было возвращаться к Хераскову, но их отцы и матери еще с удовольствием читали его сочинения.

Прожив долгую жизнь, целиком посвященную литературе, Херасков в конце ее выразил сомнение в долговечности своих книг. Державин был твердо уверен в том, что если все и разрушается с годами, то лишь слово поэта оставляет жить дела людей в памяти последующих поколений. Он гордился званием поэта и считал его наиболее важным из всех существующих именно потому, что поэзия, и только она одна, способна дать бессмертие человеку. Херасков думает иначе.

Что это значит — Херасков далее не объясняет, но не требуется ocобыx доказательств для того, чтобы определить религиозное направление его мысли.

Грустна, по-видимому, была старость поэта, не в смысле, разумеется, наград, чинов, общественного внимания — этим всем он пользовался в достаточной мере, — а в смысле крушения надежд на спасительную роль литературы для исправления нравов, в свете бесплодности итогов собственных напряженнейших усилий.

Если можно с улыбкой говорить о трогательной наивности молодого Хераскова, который после первого года издания журнала «Полезное увеселение» с огорчением замечал, что, несмотря на обличения журнала, пороки продолжают распространяться, то подобное признание, сделанное в конце жизни, заставляет как-то дрогнуть сердце. Значит, все годы Херасков писал с желанием принести людям свою дружескую непосредственную помощь, хотел их наставлять и предостерегать от пороков. Возможно, именно поэтому он казался «тяжелым и скучным», но, право же, полувековые труды Хераскова на пользу отечественной словесности делают его достойным нашей благодарной памяти и нашего внимания.

А. Западов

Стихотворения

ОДЫ ТОРЖЕСТВЕННЫЕ

ОДА {*}

НА ДЕНЬ ВЫСОЧАЙШЕГО РОЖДЕНИЯ ЕE ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, 1768 ГОДА

ОДА {*}

РОССИЙСКОМУ ВОИНСТВУ В ФЕВРАЛЕ 1769

ОДА {*}

ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ НА ДЕНЬ ВЫСОКОТОРЖЕСТВЕННОГО ЕЕ ВОСШЕСТВИЯ НА ВСЕРОССИЙСКИЙ ПРЕСТОЛ, ИЮНЯ 28 1791 ГОДА

АНАКРЕОНТИЧЕСКИЕ ОДЫ

К СВОЕЙ ЛИРЕ{*}

ИСТИННОЕ БЛАГОПОЛУЧИЕ{*}

ИСКРЕННИЕ ЖЕЛАНИЯ В ДРУЖБЕ{*}

О ВАЖНОСТИ СТИХОТВОРСТВА{*}

СИЛА ЛЮБВИ{*}

«ТЕБЕ ПРИЯТНЫ БОЛЕ...»{*}

О РАЗУМЕ{*}

«ИНЫЕ СТРОЯТ ЛИРУ...»{*}

О ЗЛАТЕ{*}

ЗАКЛЮЧЕНИЕ{*}

ОДЫ НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ

БЛАГОПОЛУЧИЕ{*}

БОГАТСТВО{*}

ЗЛАТО{*}

К А<ЛЕКСЕЮ> А<НДРЕЕВИЧУ> Р<ЖЕВСКОМУ>{*}

ЖЕЛАНИЯ{*}

ЛЕСТЬ{*}

ЗНАТНАЯ ПОРОДА{*}

РАЗУМ{*}

КРАСОТА{*}

НИЧТОЖНОСТЬ{*}

К МУЗАМ{*}

ЭПИСТОЛЫ

ПИСЬМО{*}

К САТИРИЧЕСКОЙ МУЗЕ{*}

О КЛЕВЕТНИКЕ{*}

К ЕВТЕРПЕ{*}

СОНЕТЫ

СОНЕТ И ЭПИТАФИЯ{*}

«КОЛЬ БУДУ В ЖИЗНИ Я НАКАЗАН НИЩЕТОЮ...»{*}

СТАНСЫ

«ТОЛЬКО ЯВЯТСЯ...»{*}

«ВСЯК НА СВЕТЕ СЕМ ХЛОПОЧЕТ...»{*}

БАСНИ

СОРОКА В ЧУЖИХ ПЕРЬЯХ{*}

ВДОВА В СУДЕ{*}

ДВА ПОКОЙНИКА{*}

ДРОВОСЕК{*}

ИСТОЧНИК И РУЧЕЙ{*}

ДВЕ ЩЕПКИ{*}

ДВЕ СОБАКИ{*}

ЧЕЛОВЕК И ХОМЯК{*}

ФОНТАННА И РЕЧКА{*}

ВЕРБЛЮД И СЛОН{*}

КОТЕЛ, СОБАКА, ДВЕ КОШКИ{*}

КОМАР{*}

ПОРОХ И ВОДКА{*}

ЭПИГРАММЫ

«КТО БОЛЕЕ СЕБЯ В ОПАСНОСТИ ВВЕРГАЕТ?..»{*}

НА КРИВОТОЛКОВ{*}

«КАРТЕЖНИК ГОВОРИТ: „Я В КАРТЫ ВЕК ИГРАЮ"...» {*}

РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

ОДА{*}

ЗЛАТО{*}

«НЕ ПЫШНОЮ СЛАВОЙ...»{*}

ПЕСЕНКА{*}

ОТВЕТ НА ПЕСЕНКУ{*}

ПАСТУШКА{*}

КОМЕТА, ЯВИВШАЯСЯ В 1767 ГОДУ ПРИ НАЧАЛЕ ВОЙНЫ С ТУРКАМИ{*}

АПРЕЛЬ{*}

ПТИЧКА{*}

ОТВЕТ НА ВОПРОС{*}

ПРОШЕДШЕЕ{*}

Поэмы

ЧЕСМЕССКИЙ БОЙ{*}

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПЕСНЬ ТРЕТИЯ

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

РОССИАДА {*}

Поэма эпическая

ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Российское государство в самые отдаленные времена, которые нам древние историки известными учинили, было сильно, соседам страшно, многими народами уважаемо; оно ни единой европейской державе славою, силою, изобилием и победами, по тогдашнему государств состоянию, не уступало; а пространством своим все прочие, как и ныне, превосходило. Но после великого князя Владимира расторжение России на разные доли, удельные княжества, междоусобия, неустройства и властолюбие размножившихся князей время от времени силы ее истощать начинали; а наконец бедственному игу хищных орд поработили. С того времени угасла прежняя российская слава и в целом мире едва известною учинилась; она под своими развалинами в забвении близ трех веков лежала. Сие жалостное и позорное состояние, в которое Россию набеги татар и самовластие их погрузило, отторжение многих княжеств, прочими соседами у ней похищенных, неспокойство внутренних ее мятежников, вовсе изнуряющих свое отечество, — сие состояние к совершенному падению ее наклонило. Зло сие простерлось до времен царя Иоанна Васильевича первого, вдруг возбудившего Россию, уготовавшего оную к самодержавному правлению, смело и бодро свергшего иго царей ордынских и восставившего спокойство в недрах своего государства. Но царство Казанское при нем еще не было разрушено; новогородцы еще не вовсе укрощены были; соседственные державы должного уважения к России еще не ощутили. Сия великая перемена, в какую сие государство перешло из слабости в силу, из уничижения в славу, из порабощения в господство, сия важная и крутая перемена произошла при внуке царском Иоанне Васильевиче втором, который есть герой сея поэмы.

Итак, не должно ли царствование Иоанна Васильевича второго поставлять среднею чертою, до которой Россия, бедственного состояния достигнув, паки начала оживотворяться, возрастать и возвращать прежнюю славу, близ трех веков ею утраченную? Когда вообразим в мыслях наших государство, совсем расстроенное, от соседственных держав угнетенное, внутренними беспокойствами раздираемое, несогласием многоначальства волнуемое, иноверцам порабощенное, собственными вельможами расхищаемое, когда все сие вообразим и представим себе младого государя, самодержавную власть приемлющего, неустройства в отечестве искореняющего, сильных и страшных неприятелей державы своей поправшего, многоначальство обуздывающего, мятежников в недрах отечества усмирившего, отторженные соседями грады возвращающего и целые государства своему скипетру присовокупившего, несогласие и гордость бояр укротившего, благоразумные законы подающего, воинство в лучший порядок приводящего, — не почувствуем ли уважения толь великого духа к государю?.. Таков был царь Иоанн Васильевич!

Иностранные писатели, сложившие нелепые басни о его суровости, при всем том по многим знаменитым его делам великим мужем нарицают. Сам Петр Великий за честь поставлял в мудрых предприятиях сему государю последовать. История затмевает сияние его славы некоторыми ужасными повествованиями, до пылкого нрава его относящимися, — верить ли толь не свойственным великому духу повествованиям, оставляю историкам на размышление. Впрочем, безмерные царские строгости, по которым он Грозным проименован, ни до намерения моего, ни до времени, содержащем в себе целый круг моего сочинения, вовсе не касаются.

Воспевая разрушение Казанского царства со властию державцев ордынских, я имел в виду успокоение, славу и благосостояние всего Российского государства; знаменитые подвиги не только одного государя, но всего российского воинства; и возвращенное благоденствие не одной особе, но целому отечеству, почему сие творение и «Россиадою» названо. Представляю младого монарха, лаврами увенчанного; сего монарха, о котором и г. Ломоносов в краткой Российской летописи утверждает, что сей царь уже по смерти первой своей супруги Грозным учинился и что неустройства бояр, наподобие крутой бури, нравы его возмутили; чему должно было приключиться гораздо после взятия Казани. Прославляю совокупно с царем верность и любовь к отечеству служивших ему князей, вельможей и всего российского воинства. Важно ли сие приключение в российской истории? Истинные сыны отечества, обозрев умом бедственное тогдашнее России состояние, сами почувствовать могут, достойно ли оно эпопеи... а моя поэма сие оправдать обязана.

Издавая в свет сей осьмилетний мой труд, ныне в третий раз исправленный и во многих местах дополненный, чувствую несовершенствы и недостатки оного, в сравнении с другими эпическими поэмами. Слабо сие сочинение, но оно есть первое на нашем языке; а сие самое и заслуживает некоторое извинение писателю.

Повествовательное сие творение расположил я на исторической истине, сколько мог сыскать печатных и письменных известий, к моему намерению принадлежащих; присовокупил к тому небольшие анекдоты, доставленные мне из Казани бывшим начальником университетских гимназий в 1770 году. Но да памятуют мои читатели, что как в эпической поэме верности исторической, так в дееписаниях поэмы искать не должно. Многое отметал я, переносил из одного времени в другое, изобретал, украшал, творил и созидал. Успел ли я в предприятии моем, о том не мне судить; но то неоспоримо, что эпические поэмы, имеющие в виду своем иногда особливые намерения, обыкновенно по таковым, как сия, правилам сочиняются.

ВЗГЛЯД НА ЭПИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ

В «Илиаде» Гомер воспевает гнев Ахиллесов за похищение его невольницы Бризеиды царем Агамемноном, гнев, толико бедственный грекам и Пергаму; кровавые битвы, пагубу осаждающих и пагубу осажденных троян. Патрокл, друг Ахиллесов, убит Гектором, он мстит за своего друга — убивает храброго Гектора, и тем поэма оканчивается.

В «Одиссее» воспето десятилетнее странствование итакского царя Улисса; возвращение его в дом свой и страшное избиение любовников Пенелопиных, которое «Минстерофанией» наречено.

Вергилий в несравненной «Энеиде» воспел побег Энеев из разоренной греками Трои, прибытие его в Карфагену, любовь его с Дидоною, неверность его к сей несчастной царице. Другой побег его, в Италию, где, убив Турна, сопрягается он с Лавиниею, невестою сего почтенного князя.

В «Погубленном рае» важный Мильтон повествует падение первого человека, вкушение запрещенного плода, торжество диавола, изгнание Адама и Евы из рая за их непослушание, и причину злополучия всего человеческого рода.

Волтер начинает свою «Генриаду» убиением Генриха III, a оканчивает обращением Генриха IV из одной религии в другую, — но прекрасные стихи его всё делают обворожительным.

Армида в Тассовом «Иерусалиме», прекрасная волшебница Армида есть душа сей неоцененной поэмы; ее хитрости, коварства, ее остров, ее нежности, ее самая свирепость по отбытии Ренода восхитительны, но не суть назидательны.

Пробежим «Лузиаду» Камоэнсову и «Фарзалию» Луканову. Первая есть странствование лузитанцев в Африку, обретение некоторых новых земель — сказания и чудесности. Вся сия поэма есть пиитическое повествование, в коем и сам поэт имел участие. Но повествование, живою кистью писанное, сладостное, привлекательное; это есть галерея преизящных картин, непорядочно расставленных, но каждая из них восхищает, трогает, удивляет и в память врезывается.

«Фарзалию» многие нарицают газетами, пышным слогом воспетыми; но сии газеты преисполнены высокими мыслями, одушевленными картинами, поразительными описаниями и сильными выражениями; в ней воспета война Юлия с Помпеем; при всем том поэма недокончена певцом своим и не была исправлена.

Для тех сие пишу, которые думают, будто эпическая поэма похвальною песнию быть должна. Эпическая поэма заключает какое-нибудь важное, достопамятное, знаменитое приключение, в бытиях мира случившееся и которое имело следствием важную перемену, относящуюся до всего человеческого рода, — таков есть «Погубленный рай» Мильтонов; или воспевает случай, в каком-нибудь государстве произошедший и целому народу к славе, к успокоению или, наконец, ко преображению его послуживший, — такова должна быть поэма «Петр Великий», которую, по моему мнению, писать еще не время. Два великие духа принимались петь Петра Великого, г. Ломоносов и Томас; оба начали — оба не кончили.

К такому роду поэм причесть должно «Генриаду» Волтерову — и мою «Россиаду», не сравнивая, однако, слабое мое творение с превосходной эпопеей Волтеровой. Горе тому россиянину, который не почувствует, сколь важную пользу, сколь сладкую тишину и сколь великую славу приобрело наше отечество от разрушения Казанского царства! Надобно перейти мыслями в те страшные времена, когда Россия порабощена была татарскому игу, надо вообразить набеги и наглости ордынцев, внутрь нашего государства чинимые, представить себе князей российских, раболепствующих и зависящих от гордого или уничижительного самовластия царей казанских, видеть правителей татарских не только по городам, но и по всем селам учрежденных и даже кумиров своих в самую Москву присылающих для поклонения им князей обладающих, надобно прочесть внимательно всю историю страдания нашего отечества во время его порабощения ордынцам, — и вдруг вообразить Россию, над врагами своими торжествующую, иго мучителей своих свергшую, отечество наше, победоносными лаврами увенчанное, и младого государя, прежним своим законодателям кроткие законы предписующего.

Читатель! ежели, преходя все сии бедства нашего отечества, сердце твое кровию не обливается, дух твой не возмутится и наконец в сладостный восторг не придет, — не читай мою «Россиаду» — она не для тебя писана — писана она для людей, умеющих чувствовать, любить свою отчизну и дивиться знаменитым подвигам своих предков, безопасность и спокойство своему потомству доставивших.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

ПЕСНЬ ВТОРАЯНАДЕСЯТЬ

БАХАРИАНА, ИЛИ НЕИЗВЕСТНЫЙ {*}

Волшебная повесть, почерпнутая из русских сказок

ВСТУПЛЕНИЕ

Трагедии

ВЕНЕЦИАНСКАЯ МОНАХИНЯ{*}

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Мирози, сенатор и начальник стражи города Венеции.

Коранс, сын его.

Жером, наперсник Мирозия.

Занета, венецианская монахиня.

Офицер караульный.

Стражи.

Действие в Венеции. Театр представляет часть монастыря святой Иустины и часть дому послов европейских.

ИЗЪЯСНЕНИЕ

Строгие венецианские законы всему свету известны; сия республика, наблюдая свою вольность, в такую неволю себя заключила, что часто печальнейшие приключения от того происходят. Между прочими древними установлениями, которые целость республики укрепляют, наблюдается и то, чтоб ни один венецианин ни с каким чужестранцем в городе сообщения не имел; тайные посещения и разговоры с чужестранными у них подозрительны, и многих до крайнего несчастия приводили. Важнее всего, ежели кто из венециан, какого бы знатного рода ни был он, в запрещенное время или без особливого на то дозволения в дом посланничий придет; такой без всякого рассмотрения смертью казнится. Сие самое потеряния жизни одному знатному молодому человеку стоило и мысль к сочинению сей трагедии подало. Здесь переменил я для некоторых обстоятельств имена тех лиц, с которыми сие приключение случилось, притом простительно будет, что, пользуясь обыкновенною стихотворческою вольностью и наблюдая театральную экономию, несколько отступал я от подлинности. Для любопытных читателей (каким образом всё сие происходило, также и для показания, что перемена та, которую я употребил в моей трагедии, не весьма велика) подлинную историю вкратце приобщаю. Коранс, который под другим именем известен в Венеции, влюблен будучи в одну молодую девицу, посещал ее иногда в монастыре, в котором она в то время воспитываема была. Отцы молодых сих любовников ничего о том сперва не знали. Сии посещения продолжались до тех пор, пока Коранс не получил повеления от отца своего, первого сенатора в республике, для некоторых дел оставить Венецию.

По возвращении своем молодой Коранс нашел любовницу свою в том же монастыре, где она и прежде была, уже постриженну; пылая к ней страстию, предприял одолевать все к свиданию препятства, пройти к жилищу своей любезной и свиданьем утешить свое опечаленное сердце. Дабы достичь к сему намерению, надлежало ему проходить чрез дом некоторого посла европейского; уничтожа опасность, непременно от сего предприятия произойти могущую, следовал он одним своим жарким чувствам, и ночным временем тайно к монастырю отправился. Имел ли он свидание с любезной или нет, о том неизвестно, только при самом выходе из посольского дому, как человек по их законам подозрительный, захвачен караульными помянутого города и отведен в темницу. Коранс, будучи от природы скромен, не хотел объявить истины и утвердился в тех мыслях, что лучше казнь принять, нежели, признавшись в своем намерении, обесчестить имя своей любезной. Сенат, невзирая на заслуги и знатность отца его, который и сам судьею сыну своему был, осудил отсечь Корансу голову. Прежде, нежели приготовиться к казни, Коранс уведомил о том свою любезную; но сия несчастная напрасно спешила предупредить невинную смерть своего любовника: уже казнь совершилась, и Корансово тело так, как обличенного злодея, обезглавлено увидела; она прибежала пред судей, объявила им тайность Корансова намерения и показала письмо его, в котором точно написано было, что он лучше сам бесчестно умереть хочет, нежели, открыв о любви своей, любезную обесславить; но тогда уже помочь сему несчастию поздно было. История далее не говорит, как только то, что в оправдание сего молодого человека и в утешение сродников его правление повелело вылить из золота голову с лицом Корансовым и, в знак чести и неповинности его, в знатном публичном месте поставить. Вот подлинное приключение, которое основанием своей трагедии я избрал! Читатели не могут меня упрекать в том, ежели что невозможным им покажется; я описывал то, что конечно было; а что и от себя прибавил, то в драме позволено быть может. Однако, как сами читатели теперь усмотреть могут, все мое старание в том состояло, чтоб в продолжении сей трагедии не отступать далеко от подлинности; и сие самое в трех действиях сочинить оную меня принудило.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Коранс

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Занета и Коранс.

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Коранс

(один)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Коранс и офицер с стражею.

Офицер

Коранс

Офицер

Коранс

Офицер

Коранс

(нападая на караул с кинжалом)

Выхватывают кинжал его.

Офицер

Коранс

Офицер

Коранс

Офицер

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Мирози и Офицер караульный.

Мирози

Офицер

Мирози

Офицер

Мирози

(К одному из воинов)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Прежние и Коранс (выводится на театр под караулом).

Коранс

(Отступает за театр.)

Мирози

Офицер

Мирози

(К воинам)

Коранс выводится Офицером.

Коранс

(Бросается на колени.)

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

(восстав)

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

(Хватается за кинжал.)

Офицер

(удерживая его)

Коранс

Мирози

Коранс

(бросясь на колени и схватя за руку его)

Мирози

(подняв его)

Коранс

Мирози

Все выходят.

(Уходит.)

Коранс

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Коранс

(один)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Занета и Коранс.

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

Занета

Коранс

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Занета

(одна)

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Мирози

(один)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Мирози и Занета с письмом.

Занета

Мирози

Занета

Мирози

(в сторону)

(К ней)

Занета

Мирози

Занета

Мирози

(в сторону)

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

(Отдав ему письмо.)

Мирози

(читает письмо)

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

Мирози

Занета

(К Мирози)

Мирози

Занета

Мирози

Занета

(Ушла.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Мирози

(препроводив ее, один)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Мирози и Жером.

Жером

Мирози

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Мирози и Коранс, освобожденный, с воинами.

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

Коранс

Мирози

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и Жером (с скоростию входит).

Мирози

Жером

Коранс

Мирози

Жером

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Те же, Занета (покровенна и провождаема двумя воинами).

Мирози

Занета

Мирози

Коранс

Занета

Мирози

Коранс

Занета

Коранс

Занета

(Хочет уйти.)

Коранс

(Падает в объятия к воинам.)

Мирози

Занета

Мирози

(обняв ее)

Занету выводят.

ЯВЛЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ

Мирози, Коранс, Жером и воины.

Мирози

Коранс

Жером

Коранс

Мирози

Коранс

Один воин

(вошед)

Коранс

(К воину)

Мирози

Коранс

(воину)

Вестник

Коранс

Мирози

Коранс

(Закололся.)

Мирози

Жером

Коранс

Мирози

ОСВОБОЖДННАЯ МОСКВА{*}

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Князь Димитрий

Князь Феодор

Боярин Иоанн бояре московские.

Князь Руксалон

Князь Пожарский.

Леон, сын Димитрия.

София, сестра князя Пожарского.

Минин, купец нижегородский.

Парфения, наперсница Софии.

Гетман польский Желковский

Вьянко, сын Желковского.

Хоткеев, вельможа польский.

Вестник российский.

Страженачальник польский.

Девицы российские.

Военачальники российские и польские.

Воины российские и польские.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Театр представляет вдали город Москву, окруженную каменною стеною, которой часть разрушена; по местам расставленные палатки. В конце театра виден большой шатер; в предсении оного составляют совет многие бояре.

Князь Феодор, боярин Иоанн, князь Руксалон, князь Димитрий и многие другие князья и вельможи.

Князь Руксалон

Князь Феодор

(Вынув, читает письмо)

(Окончав чтение)

Князь Димитрий

(приняв письмо)

Князь Руксалон

Князь Димитрий

Князь Руксалон

Князь Димитрий

Князь Феодор

Боярин Иоанн

Князь Руксалон

Князь Димитрий

Князь Феодор

Бояре тайно советуются.

Князь Димитрий

Князь Руксалон

Боярин Иоанн

(вслух)

Князь Феодор

Боярин Иоанн

(Димитрию)

Князь Феодор

(Димитрию)

Князь Димитрий

Князь Руксалон

(Ушел.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же, кроме Руксалона.

Князь Димитрий

(вельможам)

Князь Феодор

Князь Димитрий

Боярин Иоанн

Князь Димитрий

Князь Феодор

Слышен пушечный выстрел в городе.

Князь Димитрий

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же и Леон.

Леон

Князь Димитрий

Князь Феодор

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Те же, князь Пожарский и Минин.

Князь Димитрий

(князю Пожарскому)

Князь Пожарский

(Указав на Минина)

Князь Димитрий

(Минину)

Дают ему место.

Минин

Князь Димитрий

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и князь Руксалон.

Князь Руксалон

Князь Димитрий

Князь Пожарский

Князь Димитрий

Леон уходит.

Князь Руксалон

Князь Пожарский

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Вельможа Хоткеев, сопровождаемый многими поляками; он имеет оливную ветвь в руке.

Хоткеев

Князь Димитрий

Хоткеев

Князь Пожарский

Хоткеев

Князь Пожарский

Хоткеев

(Ушел.)

Князь Пожарский

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Князь Димитрий

Князь Пожарский

Князь Руксалон

(Пожарскому)

Князь Пожарский

Князь Димитрий

Князь Пожарский

(Димитрию)

Князь Димитрий

Князь Пожарский

Леон

Князь Пожарский

(Вельможам)

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Князь Димитрий

(Ушел.)

Леон

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Леон

(один)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Выходят из Москвы Вьянко, князь Желковский, с пламенником, и София, сопровождаемая многими девицами. Ночь. Театр представляет часть Девичьего поля.

София

Вьянко

София

Вьянко

София

Вьянко

София

Вьянко

София

Вьянко

София

Вьянко

(потушив пламенник)

(Ушел.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же, кроме князя Желковского.

Парфения

София

Парфения

Девицы уходят.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

София

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

София и стража с их Начальником.

Начальник

София

Начальник

(Хочет ограбить.)

София

Начальник

(Схватив ее за руку)

София

(на коленях)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Леон.

Леон

(прибегая с мечом)

(К Софии)

София

Воины разбегаются в разные стороны.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

София и Леон.

Леон

София

Леон

София

Леон

София

Леон

София

Леон

София

Леон

София

Леон

София

Леон

София

Леон

София

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Те же, Руксалон и Минин.

Руксалон

София

Леон

Минин

Руксалон

София

Леон

София

Удаляются.

Руксалон

(Вслед Леону)

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Князь Руксалон и Минин.

Руксалон

Минин

Воины извлекают мечи.

Один из воинов

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Князь Пожарский

(выходя из шатра своего)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Пожарский, Леон и София.

Леон

София

Князь Пожарский

class="poem">

Любезная сестра! тебя ли я объемлю?

Тебя ли вижу я и твой ли голос внемлю?