Сказки из старых тетрадей [Елена Винокурова] (fb2) читать онлайн

Елена Винокурова Сказки из старых тетрадей

Симфония (Принятие)

1. Andante sostenuto

Клинок горящих слов распарывает тонкую пелену, отделяющую конечность от бесконечности, время от вечности. Слов не в нашем понимании, запирающим великое множество в узкие клетушки человеческого смысла, заставляющим утихнуть пульсацию самой жизни, а тех слов, что гремят на всю вселенную: «Да будет так!».

Он долго шел по пустыне. Только солнце, посох и эхо обрекающих слов сопровождали его. Его ум, глаза и уши перестали воспринимать красочные узоры, которыми люди пытаются уплотнить тонкий слой бытия, спасающий от тяжести божьего величия.

Когда на его пути попадались оазисы, он видел лишь тонкие струи серовато-голубого тумана и слышал тихий жалобный стон, умирающий уже при рождении.

Он не вспоминал, он почти забыл то время, когда он не шел. Да и во что превращается время, когда исчезает его предел? Во что превращается шаг, когда путь не будет закончен никогда?

Не будет конца. Но было начало, которое еще не исчезло, не растворилось в бесконечности. И его странствие в этом начале стало проклятием, затем, много времени спустя — данностью, а затем — благодатью.

Звонким колокольчиком было детство. Ровным полотном простиралась впереди спокойная жизнь, не сулящая ничего неожиданного, не короче и не длиннее, чем отмеряно рукой господа созданиям его. Но однажды поздним вечером встали на небе три голубых солнца. Угрожающий звук набата заставлял людей прятаться в домах, падать на землю, закрывать лица руками, дабы не отразились в зрачках в неурочный час взошедшие над землей немыслимые светила.

Он вжимался лицом в спасительную темноту жирной, терпко пахнущей пахотной земли. Но пробуждалось в душе желание оторвать лицо от надежной тверди и узреть голубой загадочный свет. И поддался он детскому искушению пренебречь запретами мудрых и заполучить непредназначенное ему.

И предстал перед его глазами в голубом свете трех солнц постамент о трех ступенях, на котором возвышалась женщина в черном непроницаемом одеянии. Вот поднялись тонкие руки, и пошел от земли серебряный свет, сливаясь с голубым, стирая все сущее, превращая понятное и незыблемое в расплывчатые, ускользающие тени.

Завороженно смотрел он на преображение тварного мира и сам растворялся, исчезал в серебряном свете земли и голубом свете трех солнц. Но из глубины угасающего «я» всплыла мысль о колдовстве, и пробудились страх, и жадная жажда жизни, и злоба погибающего зверя. И откуда-то взялся в руке тяжелый камень. И потекла красная река между серебряным и голубым. И полетел грустный стон со всех сторон. И пронзила его душу невыносимая скорбь. И схватился он за голову, и кричал, умоляя простить. И упал на землю, и грыз ее в муке, понимая, что не будет ему покоя уже никогда, ни на земле, ни на небе.

А потом, когда совсем изнемог он от отчаяния, пришло забытье. Раздался голос, и шел этот голос не только со всех сторон к нему, но словно бы одновременно рождался во всем его существе. Сказано было ему, что судьба его отныне — идти между смертью и бессмертием, между плотью и духом, поскольку сам он выбрал себе такую судьбу. Идти не останавливаясь, не зная счастья, не зная любви, не зная обычных человеческих радостей, но не зная и житейских скорбей. Придя в себя в бледном свете предрассветных сумерек, не задумываясь ни на миг, поднял он посох, что оказался лежащим возле его руки. Не оглядываясь, пошел. И будет идти он вечно.

2. Largo

Я долго шел по этому занесенному снегом городу, с пустынными улицами, с молчаливыми домами, за которыми — я чувствовал — теплилась робкая, бессильная, не ждущая радости жизнь, с темными окнами, в которых изредка лишь на мгновение появлялся и тут же исчезал красноватый огонек свечи. И безответно я пытался стучать в эти окна в напрасной надежде хоть ненадолго найти приют, пусть самый скромный, самый негостеприимный — лишь бы можно было приклонить голову, вытянуть уставшие ноги, отдохнуть во сне от щемящего уныния. И лишь бы не было вокруг этой холодной темноты, этого равнодушного снега.

Я не помню, совсем не помню, как я попал сюда! Мое прошлое оказалось вмещенным в несколько последних часов тоскливого блуждания по этому городу, не мертвому и не живому. В ту минуту, когда я стал осознавать себя, первым чувством был панический страх от непонимания того, кто я, откуда взялся и как очутился в огромном пустом гулком здании вокзала. Наверное, нечто подобное мог бы испытывать новорожденный, если бы не благой сон его сознания, которое лишь постепенно, под действием нового для него мира, начинает пробуждаться.

В ужасе я выскочил на безлюдный перрон. Кажется, давным-давно здесь не проходило ни одного поезда — такими глубокими и незыблемыми были сугробы, лежащие на путях. Я бросился обратно в здание, остановился, стараясь унять колотящееся от ужаса сердце. Вдруг почувствовал, что ужасно саднит левая рука. Закатал рукав свитера: на предплечье я обнаружил совсем недавно (кожа была еще воспаленной) сделанную татуировку с ничего не говорящей мне эмблемой — бледно-лиловый круг с голубым, направленном вверх, мечом.

Долгое время стоял я на ослабевших ногах, прислонившись к стене, не мигая, глядел на огромное слепое окно. Страх постепенно исчезал, на смену ему приходило тоскливое ощущение одиночества и неприкаянности, предчувствие долгой-долгой усталости. Не хотелось никуда идти и ничего делать. Но, мучительно превозмогая себя, заставляя себя двигаться, я наконец медленно-медленно вышел в город. Я уже не испытал удивления от того, что нет ни одной живой души вокруг: ни человека, ни собаки, ни даже крысы. Только ветер свистел, раскачивая погасшие фонари, да снег голубоватыми искорками блестел в свете луны. Тоскливо посмотрев на лежащие передо мной улицы, я отправился в бесконечный путь, не понимая ни причины, ни цели этого пути.

Так я бродил и бродил по городу, изредка с тупым отчаянием толкая двери или стуча в окна, в глубине души даже не ожидая, что дверь окажется открытой, а в окно выглянет человек. И если поначалу я пытался запоминать свой путь, улицы, по которым я уже проходил, дома, в которые я уже стучался, то постепенно все слилось в моей голове в один темный лабиринт без начала и без конца.

Наконец, я решил примоститься где-нибудь в углу, где поменьше задувал ветер, скрючиться и немного, совсем немного подремать. Это осталось моим единственным желанием — лечь и поспать. Я заметил, что между двумя домами образовалось что-то вроде небольшого навеса из снега. Тяжело дыша, из последних сил побрел туда. И тут, сделав несколько шагов, вдруг увидел я в одном из домов ярко светящееся окно. Мне показалось, что каждая клеточка моего тела стала вдруг горячей. В доли секунды очутился я около окна, из которого лились потоки света. Не таясь, не задумываясь о возможной опасности, я заглянул туда. Даже накатившиеся слезы не заставили меня закрыть глаза — так нетерпеливо хотел я увидеть хоть что-то живое. Ослепление быстро проходило, я мог смотреть и различать все, что находилось за стеклом. Это была операционная. Я не ожидал узреть что-то определенное, но вид белых кафельных стен, зажженной операционной лампы, стола с блестящими металлическими инструментами поразил какой-то своей неуместностью в этом городе.

В операционной находились люди: на узком высоком столе лежал человек, и стоящий над ним врач в белоснежном халате сшивал порванные мышцы на его левой руке. Даже издалека было видно, что человек мертв: посинелая кожа, закостенелость и угловатость тела, заостренные черты лица, ни капли крови на глубокой ране. Но на мертвом лице жили глаза, огромные, испуганные, умоляющие. Человек, не отрываясь, смотрел на врача. Так ребенок смотрит на мать, веря в ее всемогущую и всеблагую защиту. Запавшие губы шевелились время от времени. Я не слышал ни звука, но понимал, что те двое, живой и мертвый, ведут какой-то разговор.

Я забыл об усталости, о том, что мне необходимо найти хоть какой-то приют. Я не двигаясь стоял у окна по колено в сугробе и просто смотрел, смотрел, смотрел. Не ужас и омерзение, но какое-то щемящее сострадание чувствовал я, видя такие живые боль и страх на этом жалком мертвом лице. Вдруг особенно резкий порыв ветра распахнул форточку, и тут же донесся до меня отрывистый вопрос-восклицание: «Так я умер?». — «Да. А ты не знал?» — прозвучал спокойный ответ. Резким рывком, преодолевая закостенелость, несчастное не живое и не мертвое существо село на кушетке, заломило руки, запрокинуло голову. «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-!» — вырывались вопли. И столько тоски, испуга, возмущения, протеста было в этом крике, что мое сердце совсем зашлось от боли и жалости. Я бросился искать вход. Не думая о том, что совсем ничем не могу помочь, я хотел лишь одного — попасть туда, прижать это мертвое лица к своему плечу, говорить что-то утешительное, пусть и бесполезное. Вот наконец-то увидел я дверь, рывком отворил ее и, ни на секунду не останавливаясь, ворвался в здание. Перед глазами расплывалось бледно-лиловое пятно. Проявлялись, становясь все отчетливее, очертания узкого длинного предмета. Перед моими глазами вырастал меч из голубого пламени на бледно-лиловом круге. Меч опустился прямо на мою голову. «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-!» — закричал я, даже не пытаясь бежать или прикрыться руками, лишь закрывая глаза.

Боль. Тоска. Испуг. Возмущение. Протест. Боль. Смирение. Принятие. Очищение. Благодарность.

3. Allegro

Серебряной струны коснулось светило, завершая свой оборот, и тихий звон потек от звезды к звезде, сливаясь в песню. Волна звука омыла меня, оставляя ожидание.

В живом свете стоял я, сложив крылья за спиной, рядом со своими собратьями. Тяжелый фолиант привычно лежал в руках, и привычно бежали по шелковистым листам изменчивые вереницы огненных букв, отражаясь в моей душе.

Тишина снизошла на меня в одно мгновение, как будто кто-то легкой рукой убрал тонкую кисею с прозрачного сосуда. Та тишина, что близка к великому молчанию.

Подчиняясь неслышному зову, отошел я от своих товарищей, размыкая цепь нашего единства. Заскользили горячими каплями, стекая по моей коже, их тревога и недоумение. Перед данным мне знанием послушно склонил я голову. И вдруг отпали мои огромные белоснежные крылья, как на земле отпадают с деревьев засохшие листья. Но в тот же миг расправились за моими плечами черно-белыми серпами другие. Книга моя стала малого размера и удобно легла в кожаный кошель на невесть откуда появившемся на мне широком поясе.

Те, кто миг назад были моими собратьями, издали вздох-стон, полный жалости и испуга. И готовы были броситься мне на подмогу, но отступили перед невидимой стеной, возникшей между нами, и опустились их протянутые руки. Один спросил: «Как же ты теперь?». Хоть и слышалось в его голосе искреннее сострадание, я не ответил ничего. Что я мог бы им сказать, как объяснил бы своевременность и необходимость происходящего? Я молчал. Я ждал.

Вот неслышно появилась и встала около меня женщина в белоснежном одеянии. Я не поворачивал головы, лишь краем глаза видел очертания стройной фигуры да ореол темных кудрей. Во взмахе поднялась ее тонкая рука, и, вняв немому приказу, взмыл я на своих новых крыльях ввысь, прямо в золотой свет, который стал невообразимо ярким, но уже не мог ослепить мои глаза. Белая тонкая фигура скользила рядом.

Засвистел у меня в ушах пронизанный светом воздух. И все стороны мира были открыты мне, и каждая песчинка была видна мне. Книга, закрепленная на поясе, не мешала, но все также бежали в ней огненные письмена, отражаясь в моей душе.

Не снаружи, но внутри меня раздался глубокий женский голос: «Учись, Ястреб». Я понял и принял свою судьбу. Я воин. На миг кольнуло сожаление о судьбе мирного книгочея, несущего в себе и с собой умиротворение, покой и ясность. Но тут же и исчезло это сожаление. Я — воин. Я — Ястреб, глядящий на солнце. Я начал учиться.

4. Adagio

Из всех миров, где я бывал, есть один, который особенно дорог мне. Там царит ровный спокойный голубоватый свет. Там дымчато-сиреневое нежное небо. И серо-фиолетовое медленное холодное море. И скалы уступами, в расселинах которых виднеются пучки сухой травы. Узкий берег устлан удивительно красивыми камнями: гладкими, прозрачными, темно-синими, словно светящимися изнутри. Я люблю держать их в руках, и они охотно принимают теплоту моих ладоней, отдавая взамен свою прохладу. Очень тихо: лишь едва заметное уху шуршание волн и перестук камней раздаются здесь. Спокойствие и мудрость этого места не покидают меня какое-то время и после того, как я ухожу отсюда. Мысли становятся размеренными, как эти волны, прохладными, как этот воздух, от которого молодеет лицо.

Мне было по душе, что этот мир пустынен. Но однажды, придя туда, я увидел людей. Их было много. У них были мудрые, тихие лица. Они сидели на берегу и на уступах, по одному или небольшими группами, молча, изредка лишь перекидываясь неслышными мне словами. Все смотрели вдаль. Они не мешали мне, а я не мешал им.

Я, как обычно, медленно шел по берегу, думая о своем, перебирая пальцами камешек. Вдруг одиноко сидящий молодой парнишка с неожиданно серебристой прядкой в падающих на лоб волосах обернулся ко мне и сказал, словно объясняя что-то важное лучшему другу: «Это последнее море. Мы ждем». Я посмотрел ему в глаза. Молча кивнул. В тот момент я понимал его, понимал большее, чем можно передать словами. Этого было достаточно и мне, и ему: мне — понять, а ему — быть понятым. Я пошел дальше, все так же перебирая в руке камешки и думая о своем.

Я знаю, что они попали туда, куда стремились. И парень с серебряной прядкой в темных непослушных волосах, где бы он ни был, всегда будет помнить о том, что он не одинок.

Из этого мира я всегда уходил через неприметную расселину в одном из склонов горы. Но в этот раз я ушел по воде, которая плавно переросла в небо. Я шел и шел, и ровный голубовато-сиреневый свет вливался в меня, вытесняя все тяжелое, отжившее, и душа звенела от радости. А потом вдруг в яркой вспышке окончательно исчезло то, что еще было мною.

Битва

Страшная то была битва. Кровью пропиталась земля, и ручьи окрасились в красный цвет. Стала липкой почерневшая от крови трава. Даже небо и заходящее солнце отливали густым багрянцем. И кружило воронье с красными глазами над множеством изуродованных тел.

От двух великих армий осталось два человека, что стояли сейчас друг против друга. Лица их были покрыты потом, глаза заволокло пеленой, дрожали от смертельной усталости руки. Но вот взмахнул один из них тяжелым мечом, сверкнула в багровом свете синяя искра в перстне, надетом на мизинец, и беззвучно упал его последний противник, взглядом успев послать ему прощение.

Остался стоять на поле брани один. Склонив голову, опустив бессильно оружие, отдавал он дань скорби и уважения павшим, среди которых уже не было для него врагов, а были лишь братья, отдавшие свою жизнь за веру в лучшее и правильное. Хоть находилось это лучшее и правильное для них на разных сторонах, пока были они живы, сейчас это стало единым целым и неразделимым.

Вдруг появилась тонкая фигура. Как будто соткалась из последних траурных лучей заходящего солнца. Легкая рука легла на плечо воина. И тот встрепенулся, открыл глаза, без удивления и без тревоги глядя в лицо незнакомцу.

— Кто дал тебе это кольцо? — спросил незнакомец.

— Моя жена, — ответил воин, — Она так любит меня! В ночь перед битвой она тихо плакала на моей груди, думая, что я не слышу. Утром моя рубаха было мокрой от ее слез. Но она улыбалась мне, и светлым был ее взор. Она сняла со своего пальчика кольцо, сказав, что оно спасет мне жизнь.

— Кто дал тебе эту кольчугу? — последовал новый вопрос.

— Мой друг. Он так дорожит нашей дружбой! Он пришел ко мне накануне битвы. Смертельно-бледным было его лицо. И закушены дрожащие губы, потому как не подобало мужчине показывать свой страх, даже за жизнь друга. Он стиснул мои плечи, прикоснувшись на миг своим лбом к моему. Он достал из сумы драгоценную кольчугу, заговоренную тысячью и одной древними белыми колдуньями. Протянул ее мне, сказав, что она спасет мне жизнь.

— Кольцо и кольчуга спасли тебе жизнь. Хочешь увидеть тех, кто сберег тебя?

— Да, да! Я хочу обнять их!

И появилась перед ним спальня, погруженная в полумрак, огромная супружеская постель с белоснежными простынями и темным парчовым балдахином. Из открытого окна доносились ароматы сада. И в этой постели лежали его обожаемая жена и верный друг, обнаженные, прекрасные, как юные боги, с переплетенными руками и ногами, насыщенные страстью. С заботой и неподдельной нежностью говорили они о нем, о воине, вставшем на защиту того, что было им дорого. Волновались за его жизнь и слали горячие молитвы о его скором благополучном возвращении.

Потемнело у воина в глазах от непереносимой боли, исчез для него весь мир, осталась лишь его наполненная страданием душа. Не заметил он, как вновь оказался в полном одиночестве на мертвом поле.

Сгорбившись, упал он на землю, застыв неподвижно и безмолвно среди тысячи неподвижных и безмолвных тел. Слезы не находили дороги из его воспаленных глаз, крик застыл в его горле, сердце почти замерло в груди.

Но вот стал проклятиями осыпать он — не тех, кто был дорог ему, а себя, только себя, глупого, себялюбивого слепца. Неужели не видел он, как прекрасна его жена, как нежна ее кожа и ярки глаза, как мелодичен голос? Неужели не видел он, как благороден и умен его друг, как начитан и учтив? Неужели не понимал он, что эти двое — под стать друг другу, а он, грубый вояка, годный лишь на то, чтобы махать мечом, встал между ними, как неуклюжая безобразная колода?

Вот поднял он сухие глаза к потемневшему небу, на котором к тому времени засияли чистые золотые звезды. Прочел короткую молитву, в которой желал добра и счастья жене и другу. Твердой рукой вонзил он себе в шею, там, где билась жилка, меч.

В далеком саду громко и страшно вскрикнула птица. И закричала от ужаса прекрасная женщина, тщетно зажимая рукой хлынувшую кровь. Последнее, что увидела она в этом мире — тускнеющие глаза своего любовника и красный фонтан, бьющий из глубокого разреза на его шее.

Темное и светлое

Купе поезда освещалось лишь едва пробивающимся сквозь густую зелень деревьев светом единственного фонаря на маленькой станции. Сквозь приоткрытое окно доносился сонный ночной шелест листьев. Поезд остановился уже несколько минут назад, но люди продолжали молча сидеть, сосредоточенно глядя прямо перед собой.

Наконец, как-то разом все ожили, выражения лиц стали мягче, появились улыбки. И хоть по-прежнему не было сказано ни слова, стало как будто веселее. Один за другим люди потянулись к выходу. Мужчины галантно помогали дамам, молодежь в радостном нетерпении приплясывала в длинном коридоре и выглядывала в окна, пытаясь хоть что-то разглядеть во тьме. Сдержанный говорок пробежал по спешащей к выходу толпе, и даже раздался откуда-то приглушенный смех. Люди выходили из поезда и быстро растворялись в уютной ночи, пахнущей свежей травой и росой.

На твердой скамье осталась спящая девочка лет десяти с русыми волосами, покрывающими ее худенькие плечики. Она лежала на боку, согнув ножки, тихонько посапывая во сне. На соседней скамье сидели молоденький юноша и женщина постарше. У обоих были красивые, чуть надменные лица людей, привыкших повелевать и нести бремя ответственности, большие выразительные темные глаза под тонкими бровями, темная свободная одежда, оставляющая открытой лишь удлиненные кисти рук. Но волосы юноши, длинные, пышные и мягкие, были бледного золота, а женщину украшала непокорная грива темных кудрей с необычными фиолетовыми искорками вокруг лба.

Если бы оказался наблюдатель, он был бы весьма удивлен тем, откуда вдруг взялись эти двое, поскольку среди сидящих в купе людей их не было, и никто не заходил сюда после того, как все устремились к выходу.

Раздавался шорох деревьев за окном, дыхание девочки — больше ни одного звука не нарушало тишину. Во властном взгляде женщины, устремленном на ребенка, все сильнее проступало сострадание, и губы чуть-чуть разжались в женственной нежной полуулыбке. Юноша с некоторым любопытством смотрел на свою спутницу, словно ученик, перед которым вдруг открылось, что уважаемый им учитель не всеведущ и способен на сомнения и терзания, свойственные любому школяру, но это открытие нисколько не принизило в его глазах учителя, а лишь сделало более человечным и близким.

Вдруг в тишине раздался звук приближающихся шагов. Человек явно очень спешил. Вот дробно простучали каблучки у самого окна, и уже кто-то побежал по коридору пустого вагона. Лица женщины и юноши вновь стали строгими и холодными. Оба смотрели на девочку.

В двери купе появилась девушка с каштановой косой. Прерывисто дыша от волнения и быстрой ходьбы, она молниеносным взглядом окинула крошечное помещение. Увидев ребенка, девушка радостно вскрикнула, всплеснула руками и бросилась к нему. Встав на колени, она заплакала, и лихорадочные всхлипы ее мешались со смехом. Она крепко прижимала обе свои ладони к дрожащим губам, время от времени делала попытки вытереть со своих щек обильно бегущие слезы. Бесспорное сходство прибежавшей девушки и спящей девочки свидетельствовало об их кровном родстве, а небольшая разница в возрасте — о том, что они, скорее всего, являются сестрами.

Немного успокоившись, старшая сестра потянулась к младшей, собираясь обнять ее. И тут вдруг протянулись из-за ее плеча две руки — мужская и женская, обе узкие, с длинными сильными пальцами. Раздался звучный спокойный голос.

«Если коснется светлый мужчина, если коснется светлая женщина, это нельзя забрать».

На ребенка опустились протянутые руки — одна, а потом и другая. Девушка вздрогнула, низко опустив голову. Отпрянула назад. Встала. Медленно-медленно пошла к выходу. Но вдруг порывисто обернулась, умоляюще посмотрела прямо в глаза женщины с фиолетовым огнем в волосах.

— Ей не будет больно? Ей ведь не будет больно?

— Нет, боли не будет. Не будет ничего, что причинило бы ей страдания. Она выбрана давно, еще до своего рождения. И сила уже с ней. Не беспокойся за сестру. Иди с миром.

Девушка снова заплакала. Но теперь ее слезы были тихие, безнадежные, смиренные, как на похоронах. Сжавшаяся тоненькая фигурка ее исчезла из вида. Мелькнула легкая тень за окном. И вот уж снова нет никого, кроме спящей девочки и двух странных существ рядом с нею.

Девочка начала дышать глубоко и трудно, как будто выполняла тяжелую работу. Все более шумным становилось ее дыхание, все более напряженным. Взметнулись вверх ее ручки, исполняя замысловатый танец, рисуя невидимые знаки.

Юноша наклонился к самому уху девочки и прошептал: «Что делаешь ты сейчас?».

С усилием разомкнулись детские губы. И раздался не детский вовсе, а глухой, почти неживой голос, как будто доносящийся издалека:

— Мы… делаем… цепи… из светлых людей.

Все более быстрыми становились движения ее рук, воздух как будто сгустился, и вот разлилось свечение. Свет, как будто разбегаясь, охватил все ее маленькое тельце, и оно как будто таяло, таяло, таяло… Мягко опустились руки. И в этот миг ребенок исчез. Погас таинственный свет. И снова в купе было темно, и по-прежнему шелестели деревья, и было еще очень далеко до утра.

— Мы не ошиблись, — проговорила женщина.

— Да, мы не ошиблись, — вторил ей юноша.

Раздался легкий вздох. Бог знает, что было в этом вздохе: усталость, грусть или, напротив, торжество. Слишком легок и мимолетен он был. Женщина и юноша поднялись и плечом к плечу направились к выходу.

У самой двери юноша внезапно остановился, бросил напряженный взгляд на ту, что стояла рядом с ним, и спросил: «Сколько тебе лет уже?».

Женщина чуть улыбнулась, как взрослый улыбается чудачеству и испугу ребенка. Секунду она помедлила, словно сомневаясь в том, следует ли отвечать на столь детский вопрос, но потом проговорила: «Четыре тысячи лет». Юноша широко открыл глаза. И даже рот его слегка приоткрылся, снова выдавая его очень юный возраст. Слегка наклонив голову и все так же улыбаясь, женщина еще какое-то короткое время понаблюдала за ним, потом, чуть сжав ему плечо, шагнула в проход, увлекая его за собой.

***

Старинный роскошный сад был освещен заходящим солнцем, листва дубов и вязов казалась бронзовой. В открытой беседке на круглом столике стояли изящные фарфоровые чашки, чайник со свежезаваренным чаем, серебряное ажурное блюдо с тоненьким ароматным печеньем.

В кресле рядом со столиком, откинувшись на подушку, сидела женщина с красивым молодым спокойным лицом. Глаза ее были прикрыты. Едва уловимая улыбка играла на губах. А в непокорных кудрявых совершенно седых волосах вокруг лба вспыхивали фиолетовые искры.

Издали доносился беспечный звонкий смех маленькой девочки.

Камни

***

Однажды я купалась в небольшой речке, которая брала свое начало в горах, но, весело пробегая по лесам и долинам, успевала прогреться на солнышке, напитаться теплом деревьев и трав, что росли по ее берегам.

Я плыла наперегонки с хохочущими серебристыми струями. И чувствовала в себе такую силу и ловкость, что на миг показалось, будто я добрая владычица, перед которой со смирением старого слуги склоняется стихия воды и считает за счастье позабавить меня, доставить мне веселье своей игрой.

И река заговорила со мной. В голосе ее слышался звон тающего льда, плеск волн, шорох камушков и песка, шелест ив, окунающих свои ветви в реку.

Вот что сказала мне река: «Самоуверенное дитя, нет никого и ничего свободнее воды. Свободнее не по форме, а по самой своей сути. Да, вода послушно заполняет формы, будь то русло или сосуд, и в своем беге приводит в движение механизмы, работающие на благо людей. Но попробуй взять ее в руки, удержать в горсти. Вода убежит сквозь пальцы, как ни цепляйся за нее. Ну а если вода приходит в ярость и являет в полной мере всю свою силу, то нет таких берегов и препон, которые она не захлестнет и не разрушит».

Река продолжила: «И когда ты плывешь в воде, она нежно и податливо принимает и обтекает твое тело, но это не значит, что она подчиняется тебе: это ты отдаешься ей и должна знать, что она может удержать, а может и погубить, если ты будешь слишком самоуверенна или неискусна».

Показывая свою силу, бурная волна подхватила и перевернула меня как пушинку. Несколько мгновений я видела мир сквозь тонкий слой воды. И он стал зыбким и таинственным, каждый предмет в нем потерял свою устойчивость и неизменность, превратился в танцующий призрак, ежесекундно меняющий свои очертания, плотность, цвет.

А потом прохладные струи бережно подняли меня на поверхность и вынесли к берегу. Я засмеялась, сидя по пояс в воде, и дружески потрепала ее рукой. Почувствовала, что в мою ладонь вложили что-то твердое и гладкое. Сначала я подумала, что это взявшийся невесть откуда кусочек льда. Но это оказался совершенно гладкий прозрачный хрусталь. На память мне о реке, что брала свое начало в горах.

***

Был летний звездопад. Я брела по тропинке в лесу. Шептались деревья. По их листьям и стволам пробегали искры, вырисовывая в темноте теплые живые узоры. Время от времени я кожей ощущала любопытные взгляды и пряное дыхание невидимых мне существ, чуждых, но не враждебных.

Я искала заветную поляну, на которую я с самого детства приходила два раза в год в ночи, когда солнечный бог рождался и когда начинал умирать после торжественных своих именин. Там разжигала я костер и, усевшись на ложе из еловых веток и сухого мха, до утра пела песни, которым научилась у бабушки, приведшей когда-то меня сюда в первый раз. Таинственные существа подбирались ближе и, оставаясь скрытыми в темноте, подпевали мне. Песня прихотливо извивающейся нитью поднималась ввысь и, смешавшись с музыкой, несшейся с дальних звезд, спадала оттуда прозрачными струями на землю.

Так было много лет. Но сегодня я не могла найти поляну. Как будто кто-то не хотел этого и путал тропки под моими ногами, как путает проказливый котенок клубок с шерстью.

Но наконец-то деревья расступились передо мной, и я оказалась на незнакомой лесной опушке. Она очаровала меня своей тихой прелестью: вокруг стояли стройные сосны с золотящимися в темноте стволами, а в густой траве прятались светлячки, похожие на упавшие звезды, и казалось, что небо отражается в зеркале, лежащем на земле.

Я с радостью решила, что нынешнюю ночь буду коротать здесь. Как обычно, я развела огонь, удобно устроилась около него, почувствовала, как неведомо откуда появились лесные певуны. Запела первую, самую свою любимую песню. Но первые же ноты не взмыли привычно к небу, а бессильно упали, как мертвые бабочки. Растерянная, я запела другую песню. Но и со второй песней, и со следующими произошло то же самое. Наконец, я замолкла. Хотелось, свернувшись в жалкий клубочек, горько плакать от непонимания, от обиды, от горечи потери чего-то важного для меня. А вокруг стояла тишина, не дул ветерок, не шептались сосны, не шелестела трава. Огонь костра вытянулся и замер, словно испытующе глядя на меня. Вот оторвалась искра, полетела ко мне, коснувшись моего плеча, погасла. И тут в моей груди словно занялся и быстро разгорелся пожар. Не в силах даже закричать от боли и страха, я упала на землю, ощущая, как полыхает синим пламенем в моей душе все накопленное, как обращаются в легкий пепел опыт, убеждения, привычки. Не знаю, сколько это продолжалось. Тихо-тихо приходила я в себя, похожая на пустой прокаленный глиняный сосуд. До моего слуха донеслись звуки ночного леса и мирно потрескивающего костерка. Сладко пахнуло влажной сосновой хвоей. Травинка нежно касалась моей щеки. Я как будто выздоравливала от тяжелой болезни, такое наслаждение приносили мне самые привычные вещи. Наконец я села, оглядываясь вокруг, готовая закричать от радости ощущения себя живой. И из моего горла вырвалась песня, незнакомая мне, непонятно откуда взявшаяся. Но она была такой силы, что без труда достигала звезды и оттуда, с высоты, светлым куполом покрывала землю. А когда раздалась последняя нота, костер как будто взметнулся ввысь, и тут же солнце выбросило в небо сноп лучей. И вот уже один из них пересек полянку, упал мне на лицо. Раздался его нежный голосок: «Не надо принимать что-то за раз и всегда данное, не надо превращать живое в закостенелый памятник. Жизнь — это не лавка диковинок, а вечное движение, вечное изменение, вечный поток. Лети в нем! Не бойся потерь, потому что только так можно идти дальше, находить новое, только так можно жить».

Луч словно на секунду приобнял меня за шею и заскользил дальше. А на моей шее оказался висящий на тонком шнурке багровый гранат.

***

Хрупкие пальцы дождя невесомо скользили по этому миру, как по шелковой ткани. И под этими нежными прикосновениями исчезали краски, стирались очертания предметов. Мир становился прозрачным и зыбким.

Я смотрела на это колдовство, стоя в старой беседке городского сада. Не могла оторваться от него. И оно все больше подчиняло меня себе. Замедлялось дыхание, исчезали мысли и чувства. Вот краем сознания я отметила, что надо мной больше нет крыши и струйки воды вкрадчиво касаются моего лица, моей шеи, прочерчивают дорожку вдоль позвоночника. Я растворялась, как ледяная фигурка, упавшая в воду.

Вдруг резкий порыв ветра ударил мне в лицо. Это было похоже на пощечину, отвешенную со всей силы встревоженным другом. И с другой стороны — так же возмущенно и крепко. Я вздрогнула. Щеки горели. Но не хотелось отрешаться от покоя, от сладкого сна, которым манил меня колдун-дождь. А тот продолжал ласково гладить меня, нашептывая о том, что только в полной отрешенности и безмятежности есть мудрость, что беспомощны, тщетны, унизительны эти вечные трепыхания и потуги ума, души и тела, заставляющие человека отчаянно рыться в жалкой кучке доступных ему мыслей и слов, истрепанных и обветшавших уже вечность тому назад. И мне ужасно хотелось оставаться ледяной тающей фигуркой. Я снова закрыла глаза.

И тут уж ветер взялся за дело всерьез. Он налетел с такой яростной силой, что приподнял меня над землей, вырывая из вкрадчивых объятий странного, невесть откуда пришедшего дождя. Затем вихрем взвился в небо, раздирая в клочья тучу, похожую на огромное, уходящее за горизонт, рыхлое тело существа с тяжелым темно-серым сердцем.

Появился приглушенный свет еще скрытого солнца. Вот стали видны голубые пятна чистого неба. Вот задорные солнечные зайчики деловито и весело заскользили по листьям и траве, а из пушистых облаков падал на землю жизнерадостный звонкий грибной дождик.

Ветер заботливо покружил вокруг меня, потрепал за длинную челку. Я стояла, чуть смущенная, пытаясь осознать происшедшее. И тогда я услышала, как ветер говорит мне: «Никогда нельзя сдаваться тому, что влечет к бездумному сну. Никогда нельзя покоряться безразличию, безучастности, бездеятельности. Любая жизнь — это акт творчества и освобождения себя в этом творчестве. И нет трагедии в кажущемся повторении мыслей и слов. Каждая мысль, каждое слово, рожденное живым существом, имеют свой цвет, свою форму и свое движение, не похожие на то, что было и что будет. Неповторимость личности делает неповторимым все, что она порождает. Думай, сомневайся, ищи, страдай и радуйся! Твори!».

Я почувствовала, что тугой вихрь снова обнял меня. И улетел. А в мои волосы оказалась вплетена шпилька с большим голубым искрящимся топазом.

***

Если очень захотеть, то можно увидеть мой город. Сначала закружат лепестки цветов — голубых, фиолетовых, лазоревых, сизых… И сквозь причудливые узоры проглянут, постепенно становясь все отчетливее, черепичные крыши, мозаичные башенки, ажурные мосты, кипы цветущих садов. Иногда город погружен в сумерки, иногда подсвечен таинственным лунным светом, иногда сверкает под ласковым солнцем золотыми, розовыми, белыми плитками.

Я могу гулять по этому городу, пить там кофе в уютных кофейнях, играть с кошками, беседовать с местными жителями. Там всегда свежий воздух и чуть-чуть пахнет рекой. Я могла бы остаться там насовсем, но я люблю и другой город, тот, в котором я живу сейчас: он умный, забавный, энергичный, дерзкий, иногда неуклюжий и безалаберный как подросток. И выбор между этими двумя городами кажется мне невозможным: и тот, и другой дороги мне. Кусочек моей привязанности остался еще в доброй дюжине городов, но эти два, мирно сосуществующие, находятся на особом счету, на особом почетном месте в моей душе.

Но однажды прилетела черная птица. Она села на сосну, что росла перед моим окном, и прокаркала мне, что оба города — это нелепая выдумка, что один из этих городов — химера, а второй — шумный, пыльный, заурядный, лишь разукрашенный мишурой и дешевыми блестками моих фантазий. Я прогнала зловредную птицу. Но на следующий день она вновь сидела у моего окна и насмешливо вещала мне о том, что я живу, погруженная в бредни. И так было на третий день. И на четвертый.

На пятый день я погрузилась в уныние. Я не прогнала птицу, я почти уже не сомневалась, что она права. На шестой день мне не хотелось видеть ни один из моих городов, поскольку они казались орудием издевательства надо мной, и даже с каким-то горьким извращенным удовольствием слушала я поношения черной птицы. И тут шевельнулась сосна. Я не поверила своим глазам, но она, словно человек голову, склонила ко мне верхушку. И раздался глубокий глуховатый голос: «Как можешь ты предавать себя? Как можешь так легко, так постыдно отказываться от себя, от того, что ты должна бы уже твердо знать? Как могла ты позволить дурной птице разрушить твой мир? Не смей сдаваться, не смей превращаться в размазню, которая не умеет верить ни собственной душе, ни собственным глазам!».

Черная птица молча взмахнула своими тяжелыми крыльями, взлетела и скрылась вдали. Сосна встряхнула ветвями, и мне под ноги упал узорчатый агат.

***

Я начала собирать свое ожерелье. Когда-нибудь оно окажется собранным полностью, чтобы рассыпаться вновь.

Маяк

Старинный маяк высился над нами. Взметались и терялись в вышине его каменные стены. А внутри, я чувствовал, словно билось горячее злое сердце.

Ребенок на моих руках вел себя тихо. Когда мы нашли его под мостом, и я поднял его, едва прикрытого куском ткани, он пищал и бился, как испуганный воробей. А сейчас он уткнулся своей головенкой, покрытой белокурым пушком, мне куда-то подмышку и только сопел.

Я знал, что мне, хочу я того или нет, надо подняться туда, где в вышине прорезал тьму узкий луч ослепительно белого света. Кому он указывал дорогу в этом пустынном краю? Мне не хотелось размышлять об этом. Точно так же, как не хотелось мне размышлять о том, откуда взялся младенец, розовый, упитанный, чистенький, пахнущий сладким молоком, почему его крик раздался ровно в то мгновение, когда я вступил на покрытые серебристо-зеленым мхом камни старинного моста.

От него шло умиротворяющее тепло. И его невеликая, живая тяжесть была приятна для моих рук. Но я понимал, что невозможно с ребенком в охапке ловко и быстро подниматься по лестнице. Я подошел к темноволосой женщине (ее лицо казалось мне добрым), шепнул: «Позаботься о малыше». Она приняла ребенка из моих рук. Я постоял рядом еще немного, наблюдая за тем, как женщина заботливо и нежно укутывает случайного подопечного шалью, а тот заулыбался вдруг своим беззубым смешным ротиком и запускал пузыри. Я вздохнул — мне стало чуть грустно: я знал уже давно, что никому рядом со мной не бывает хорошо и уютно; даже малое дитя не улыбнулось мне ни разу, хоть я и старался согреть его своим телом и накормить хлебным мякишем, размоченным в кипятке и завернутым в тщательно простиранный в ручье лоскут моей льняной рубахи.

Впрочем, долго грустить не было никакой возможности. Да это и к лучшему: стоит только позволить пожалеть себя, подумать о своей ненужности и неприкаянности, как не останется ни желания, ни сил идти дальше, делать что-то, не говоря уж о том, чтобы вести за собой других, не давать им опускать руки и закрывать надолго глаза.

Я быстро развернулся, прошел мимо своих попутчиков, выжидательно и напряженно глядящих на меня, кивнул им успокаивающе, и, не раздумывая больше ни о чем, вошел в проход. Внутри башни оказалось не так темно, как я ожидал: вдоль стен поднималась спиралью полоса вделанных в стену светильников. В их желтоватом слабом свете я увидел узкую металлическую лестницу, извитой лентой уходящую ввысь. Я начал подъем, быстро, но не чересчур, чтобы не потерять силы к тому времени, как я достигну того места, где меня ждали. Там-то и начнется самое главное, то, ради чего привел меня сюда неслышимый ухом зов, хоть у меня не было даже проблеска догадки о том, кто или что звало меня сюда, почему именно я оказался выбран, что произойдет со мной на этом старинном маяке.

Я поднимался очень долго. Трижды я давал себе передышку: садился на ступеньку, прислонялся к стене, и, закрыв глаза, считал до ста, выравнивая дыхание. Последний раз я присел уже на самом верху, около огромной дубовой двухстворчатой двери. Но глаз я не закрывал, разглядывая эту дверь из потемневшего дерева, блестящие металлические заклепки по ее углам. Отсчитав ровно сто, поднялся, толкнул тяжелые темные створки. Неожиданно легко и беззвучно они распахнулись настежь. Я увидел большой, совершенно пустой зал. Наверху непонятным мне способом был закреплен, словно висел в воздухе, огромный фонарь.

Я медленно вошел в помещение. Вдоль его стены, образующий совершенно правильный круг, шли высокие, в три моих роста, окна, заканчивающиеся слегка заостренной аркой. За окнами царил такой мрак, что казалось, там ничего нет, что там пустота. Не та пустота, что содержит в себе все возможное, а мертвая пустота, в которой нет и не может быть ничего и никогда. Я был готов ко всему, но это несколько удивило меня: когда я был снаружи, мне не казалось, что там так темно. А теперь… Теперь не было видно не только тусклого блеска моря и звезд, но даже свет маяка бесследно исчезал в том потустороннем пустом мире, не успев туда попасть.

А тут, в зале, было тепло и тихо. Откуда-то из глубин сознания пришла убежденность в том, что мне нельзя отсюда уходить. Какое-то время я походил по залу, тщетно попытался хоть что-нибудь разглядеть за окнами. Потом присел между двух окон напротив двери, и задремал, убаюканный тишиной, разморенный теплом и мягким приглушенным светом.

Я не понял, когда дверь распахнулась. Но когда очнулся от недолгого забытья, недалеко от меня стояла пожилая женщина. Она смотрела на меня большими серыми глазами и ласково улыбалась. Я поморгал, вгляделся в ее лицо, и мое сердце как будто обожгло: бабушка! Я думал, что уже навсегда забыл своих родных, свою семью, выбросил из памяти то время, когда я был окружен заботой и лаской, когда бабушка оберегала меня и рассказывала чудесные добрые сказки. Я вскочил на ноги, кинулся к ней, едва сдерживая рыдания. Бабушка плавно пошла в сторону двери. Вот оглянулась, мягким жестом полной руки позвала меня за собой. Я встал как вкопанный. Что-то было не так. А точнее, все было не так. Я больше не торопился обнять самого родного мне человека. Постепенно успокаивался, привычно выравнивая дыхание, мысли и ощущения. Всмотрелся пристально в милое лицо. Да, в улыбке ее было что-то хитрое, вкрадчивое и одновременно боязливое. Чужое. Наверное, если бы не многолетняя привычка наблюдать как бы со стороны за своими мыслями и эмоциями и пускать их по нужному мне руслу, не давая захлестывать сознание, я снова оказался бы готовым зарыдать — но уже от глубокого разочарования и нахлынувшего одиночества и беззащитности. Я стоял на месте, наблюдая за той, что приняла образ, давным-давно похороненный в глубинах моей души.

«Что же ты, внучек? — раздался глубокий голос — Пойдем со мной. Тебя ждут». В проеме открытой теперь двери вдруг возник силуэт высокого мужчины. Черные, мелко вьющиеся волосы гривой спадали на его плечи, прикрытые по-барски накинутой шубой из темных искрящихся соболей, горделивая улыбка изгибала его красивые губы. А из-за его широкого плеча выглянули синие девичьи глаза, и я увидел кусочек белоснежного выпуклого лба и пушистое облако золотисто-русых локонов. Взгляд этих глаз был трогательно наивен, робок и в то же время по-ребячески откровенно любопытен и восторжен. Я не двинулся с места. Я знал, что мне нельзя уходить отсюда. На секунду резанула боль в груди, как будто я снова, как в детстве, терял бабушку, любимых друзей и оставался совсем один на белом свете. «Нельзя чувствовать боль», — приказал я себе,загоняя ее в маленькую каморку, скрытую в укромном закоулке моей души и крепко-накрепко запирая там.

С холодной решимостью вернулся я туда, где дремал недавно. И там остановился, ожидая сам не зная чего. Бабушка, с мягкой укоризной поглядев на меня в последний раз, вышла из зала, прикрыв за собой тяжелые двери. И я снова остался один в полной тишине.

Вдруг потянуло холодом. Я кожей почувствовал чье-то присутствие, хотя по-прежнему не было не видно и не слышно никого. Непреодолимый, животный ужас охватил меня. Такой, от которого цепенеет сердце и поднимаются волосы. Как единственное спасение маячила передо мной дверь. Я нашарил булавку, застегивающую карман, в котором я хранил свое единственное сокровище — фотографию с радостно и безмятежно смеющейся молодой парой, нежно обнимающей маленького сына на фоне цветущих яблонь, и, стиснув зубы, вонзил булавку в мякоть ладони. Ужас исчез, оставив липкую испарину да сухость во рту.

Невидимый некто уже стоял за моей спиной. Я хотел оглянуться, но тут в центре зала появилось едва уловимое движение, как будто теплый поток воздуха стал подниматься от пола ввысь. Я не мог отвести взгляда от перламутровых отблесков колышущихся, переплетающихся в замысловатом танце струек, все больше уплотняющихся, постепенно приобретающих объем и форму. Вот появился прямоугольник в золотистой раме. Какая-то картина. На ней смутно видны очертания женской фигуры, держащей на руках ребенка. Рама стала блекнуть, исчезать, а женщина с ребенком на руках как будто наполняться жизнью. Почти явственно стали мне видны биение их сердец, ток крови, плавное движение легких, свечение мозгов. Еще несколько минут — и передо мной стояла моя попутчица, держа на руках завернутого в старенькую шаль малыша. Она немного растерянно и грустно смотрела мне в глаза, словно прощая мне что-то и одновременно жалея меня. Я хотел было подойти к ним, заговорить с женщиной. Но в тот же миг женщина жалобно вскрикнула. Я увидел, как некто или нечто пытается вырвать заплакавшего ребенка из ее рук, а она отчаянно сопротивляется. Рванулся что было сил на подмогу, и к своему ужасу почувствовал, что не могу сдвинуться с места. Потемнело в глазах от бессилия и ярости. Я рванулся снова. И снова. И снова. И снова. Было плевать на боль, разрывающую каждую клеточку моего тела. Мне нужно было любой ценой защитить женщину с ребенком.

Внезапно стихли женские крики, детский плач. Я потряс головой, заморгал, стряхивая заливающий глаза пот. И сам закричал: оба они как будто окаменели. На лице женщины оставались живыми глаза, все так же посылающие мне прощение. Потом эти глаза закрылись. И лицо приобрело то выражение торжественного покоя, какое бывает у погруженных в глубокий сон или в экстатическую молитву. Я не хотел думать, гнал от себя мысль, что такие же лица бывают и у умерших. Вот неведомая сила оторвала их от пола, стала поднимать все выше и выше.

Я не оставлял своих попыток вырваться из сковавшего меня плена. Боль становилась все сильнее, невыносимее. Я снова закричал, и уже кричал, не переставая. Пусть хоть кто-нибудь из творцов этого мира услышит, наконец, как страдает человек, узнает о его боли, тоске, отчаянии, одиночестве, страхе. Узнает о том, что человеку нужна помощь, нужна надежда и вера в нечто, превосходящее человеческое существование. И тут раздался голос.

Этот голос заполнял собой все пространство, не оставляя места даже для эха. «Убей их, — говорил голос, — и ты будешь спасен. Ты приобщишься к вечности. Ты забудешь, что такое голод, холод, боль, страх, тоска, непонимание, смерть. Ты будешь видеть мир глазами бессмертного существа, которому открыты и понятны все тайны, все причины и следствия, все взаимодействия и иерархии. Только убей их».

«Нет, нет!» — казалось, вопль вырвался помимо моей воли. Бессмертия и знания ценой жизни других, слабых, нежных и беззащитных, я не хотел, я не мог принять.

«Отказавшись убить их, ты обрекаешь на смерть и себя. На смерть и на полное небытие. Ты никогда, слышишь — никогда! — не узнаешь, для чего существует этот мир, для чего существуют люди, для чего жил и для чего умер ты сам. Ты исчезнешь без следа, как будто тебя и не было. Спаси себя. Убей их!».

«Нет!» Разве могло меня испугать небытие и забвение, если в мире останется этот ребенок, который, конечно, будет лучше, умнее, сильнее, чем я, и сможет сделать то, на что не способен оказался я. Разве можно убить надежду на будущее, чтобы спасти свою крошечную жизнь?

Голос продолжал: «Они все равно умрут. Но от твоей руки они умрут легко и блаженно, не осознавая того, что умирают. Они просто уснут с улыбкой на губах, видя прекрасные сны. Если же ты окажешься убивать их, они будут умирать долго и мучительно, теряя, капля за каплей, кровь и жизнь. А ты будешь смотреть на это до их последней страшной судороги. Убей их! Освободи их!».

«Нет!» Пока они живы, не исчезнет шанс на их спасение. Вытерпеть муку большую, что им по силам, они не смогут: каждый несет лишь ту тяжесть, что сможет поднять.

Я видел, как медленно стали опускаться те двое, а внизу разверзлась черная бездна. Ледяные железные пальцы схватили меня за шею сзади, пригибая мою голову к земле.

Я закрыл глаза. Я не кричал больше. Я не ждал, что меня услышит тот, кто создал этот мир. А, может быть, именно его я и разбудил своей тоской, своими поисками, и он привел меня сюда и только что говорил со мной. Что ж… Может быть, этот мир — создание всемогущей, но больной и злой фантазии. И тщетно искать здесь красоту, и гармонию, и смысл. Но я ни за что и никогда не приму зло как что-то естественное, не стану приспосабливаться к нему, не перестану искать то светлое, что только можно найти в мире. И пусть никто не рад мне, и никому я не нужен здесь, пока жив, я не предам ни одной живой души, не прокляну и не уступлю злу.

И в эту минуту огромным ярким солнцем вспыхнула в моей душе радостная уверенность, что мир не может быть созданием темной воли, и присутствие зла в мире не означает, что мир — воплощение зла. И, может быть, человек и нужен для того, чтобы понять и признать это, отделить зло от добра, свет от тьмы. «Не может быть, чтобы они погибли. Этого не может быть», — думал я о женщине с ребенком на руках.

Под ледяными железными пальцами хрустели мои позвонки. Но боль как будто была чем-то отдельным от меня, совсем не важным. И ничто не могло замутить тот свет, что засиял вдруг для меня. И была в этом какая-то не осознаваемая мною закономерность и своевременность — в том, что этот свет вспыхнул в минуту полного и окончательного отчаяния, в минуту смертельной боли.

«Они не погибнут. Они не погибнут», — повторял и повторял я про себя.

Разом закончилось все. Никто не держал меня больше. И чудовищная боль исчезла. Мне в лицо подул легкий ветерок, принесший запах моря. Я открыл глаза: окна оказались распахнуты настежь, над спокойно и размеренно дышащим морем вставало солнце, и чистое небо словно улыбалось земле. А по песку тихонько шла стройная женщина, нежно убаюкивающая завернутого в шаль младенца.

Небо взмахнуло розовым крылом зари, зовя меня туда, ввысь. И я полетел.

Старый черт

Старый черт целыми днями пропадал в мире, где пакостил — по мелочам или по-крупному, как получится. Пакости его были разнообразны, и поиск новых и новых, все более утонченных вариаций грехов стало страстью старого черта. Ну, кому интересен сейчас человек, легко, даже охотно, отдающийся маленьким, жалким грехам чревоугодия или прелюбодейства, о которых он потом быстро и легко забывает, как будто их и не было? Э, нет! Грех тогда хорош, когда он иссушает душу, превращая ее в пустырь, а не становится приятненьким развлеченьицем в выходной день. Вот заставьте человека, да неглупого человека, душа которого стремится к истине, найти, например, в жалкой похоти смысл бытия, да самому перед собой оправдать и доказать, что именно это и есть высшая цель и высший смысл человеческого существования, да протащить самого себя через все мерзости опустошающей связи, когда в куске грязной штукатурки пытаются найти глубину и тонкость произведения искусства! Вот красивый пассаж, вот чем можно потешить свое самолюбие, рассказывая об этом весело и непристойно хохочущим собратьям, встречаясь с ними в аду, где они собирались время от времени, чтобы поделиться историями об обстряпанных делишках и отдохнуть немного от трудов своих.

Черт все знал о святости и святых, он все знал о добре и зле — такими, какими их понимают черти. И уж подавно знал такими, какими понимают их люди. И любил, насмехаясь, поговорить об этом он со своими собратьями. Часто, однако, всерьез спорили они до хрипоты, доказывая те или иные аспекты святости и греховности. Каждый придерживался своей, так сказать, концепции и теории. И было это одной из их главных потех.

Вот и шел однажды один из таких споров. Даже до драки дошло. И сказал старый черт: «Да что ж мы спорим и деремся? Мы ведь братья и понимаем друг друга». Другой черт, помоложе, с хитрой и почему-то испуганной усмешкой произнес: «Да-да, брат. Все мы из одного теста. А вот покажем мы тебе одну диковину». Расступились черти, и прошла и встала меж ними белая, тонкая человеческая фигура. И такая светлая тишина вдруг пошла от этой фигуры, что наполнился ад этим светом и тишиной, и щемящей тоскою, и мечтой об истине и совершенстве. И впервые за его почти вечную жизнь заломило, заболело вдруг у старого черта то место, где дóлжно находиться душе. И, сам не замечая того, потянулся он к светлой девичьей фигурке в страстном, умоляющем движении, и даже на колени было пал, да только вдруг опомнился, резко выпрямился и неотрывно, но уже угрюмо и сурово стал смотреть на светлое существо. И боль вроде бы начала стихать, но пришло к ней на смену что-то похожее на грусть, что тоже для черта было впервые. Хоть и захвачен всецело был черт неожиданным для него явлением, но все-таки успел заметить, что и все другие его собратья вдруг перестали быть теми циничными пронырами и смутьянами, какими были из века в век до сих пор. И не одна пара корявых рук тянулась к светлому существу, то ли в попытке прикоснуться благоговейно хоть к одежде его, то ли в желании разорвать и уничтожить иное, непонятное им.

Меж тем светлая дева, словно бы и не двигаясь вовсе, каким-то чудесным образом уклонялась от всех тянущихся к ней темных рук, оставалась тиха и светла, и безмятежно, и мудро, и серьезно смотрели большие глаза под тонкими бровями, и мило спокойны были нежные губы. И казалось старому черту, что дева эта, стоя вот здесь, в аду, между чертей, вместе с тем непостижимым образом находилась совсем в другом мире, и даже не в человеческом, известном ему как его пять пальцев, а в каком-то еще. Вот скользнула она назад, стала удаляться, блеснул тихий свет в последний раз — и затих, исчез, как будто и не было его. Понял старый черт, что была явлена им святость в самом своем чистом виде, когда даже ад бессилен погасить ее свет. Понял, что есть нечто, не доступное его пониманию.

Сгрудились черти. Кто-то зло кривил и без того злое и морщинистое лицо свое и орал «Упустили диковину!», кто-то почти со смущением поглядывал на других, кто-то визгливо и похабно хохотал… Долго стоял старый черт в угрюмой задумчивости. И с того дня застряло у черта в том месте, где бывает душа, что-то не сильно, но томительно свербящее, не дающее ему покоя ни днем, ни ночью. Часто казалось ему, что вот-вот разольется тихий свет и увидит он тонкую девичью фигуру и большие серьезные глаза, наполненные пониманием того, что никому из чертей видеть и знать не приходилось. Пониманием чего-то самого главного, на чем стоит мир и даже ад.

С того дня забросил он все свои проказы. Только и было ему дело, что искать светлую деву во всех закоулках ада. Черт и сам не знал, зачем он ищет ее, что он скажет ей, о чем попросит, если найдет. Часто злился он и на неуловимую, и на свое необъяснимое упрямство, но все же не бросал своих поисков. А светлая дева словно растворилась, как сквозь землю провалилась. А самое главное — никто не смог и сказать, откуда она вообще вдруг взялась и где прячется.

Пошли слухи по аду: мол, самый пронырливый, самый, так сказать, образцовый из них, всем чертям черт — а вот, понимаешь, бросился искать святость. Гоготали черти, сплетничая о своем собрате, что надо, видать, посылать гонца на небо с жалобой на вмешательство в суверенитет и внутренние дела ада и на ведение подрывной деятельности представителями светлых сил, негативно влияющих на психологическое здоровье местных обитателей. Правда, при самом старом черте не давали волю ехидным своим языкам после того, как тот тяжелым своим кулаком отмутузил парочку смельчаков, да так, что те засомневались в своем бессмертии. Впрочем, все реже появлялся черт в обществе, все чаще рыскал в одиночестве, а то даже просто сидел где-нибудь в адских дебрях, тихонько бормоча что-то себе под нос. Один дерзкий чертенок похвастался, что смог подкрасться поближе и подслушать это бормотание. Так вот, похоже оно было на стихи, по крайней мере, явственно прозвучали слова «звезду — разведу, черт — уперт». Но тут уж надавали ему оплеух старшие товарищи, чтобы не забывался салага и не выдумывал уж черт знает что.

Шло время. Сородичи старого черта угомонились, попривыкли к его странностям. Вроде даже стал он местной достопримечательностью и символом неординарности чертовой породы. То есть почти гордостью ада. А вот самому ему было не до самолюбия, совсем сдал старый черт. Потрескались копыта, стала кудлатой седая башка, пропал лоск на витых рогах. И не проходило томление и свербение в том месте, где бывает душа. И мысли текли такие несуразные, противоречивые такие все, что прямо не было от них никакого покоя.

Однажды, когда сидел черт в привычном уже раздумье, мелькнул вдруг светлый силуэт, стал приближаться, и вот встала перед ним светлая дева. От растерянности еще более угрюмым сделался старый черт. Даже не смотрел на ту, что так настойчиво искал, сделал вид, что неинтересно ему — тут она или еще где-то. Дева же с понимающей, сочувственной улыбкой смотрела на черта своими ясными глазищами и ждала, когда тот наконец-то скажет хоть слово.

А тот почувствовал все нарастающую злобу: показалось, что дразнила его девчонка, издевалась над ним, водила за нос, как какого-то глупого человечишку. Не привык сдерживать черт свои порывы (не сказать чтобы прекрасные). Вскочил он ноги, метнул глазами молнии, и, набычившись, пошел на ту, что наконец-то оказалась рядом. Не сулил этот абордаж ничего хорошего деве, да только и свербение, не дающее покоя, у черта не прошло. Потому не стал он рукоприкладствовать, а только помахал перед носом светлого существа пудовыми своими кулаками. И без всякого предисловия завопил: «Давай объясняй, кто тебя сюда прислал, и что ты знаешь такого, чего мы, черти, не можем понять!».

Чуть поднялись удивленно тонкие брови над светлыми глазами, но не исчезло выражения доброты на нежном личике пришелицы. Раздался ее голос, словно зазвенел хрустальный колокольчик: «Никто не присылал меня сюда. Сама как решила, так сама и сделала. Стало мне казаться невыносимой несправедливостью, что есть миры, лишенные света. И хоть говорила себе, что каждый мир, каждое живое существо воспринимает лишь ту толику добра, которую способно воспринять, все-таки все сильнее и сильнее терзало меня сомнение, и казалось: вдруг только из-за случайно выстроенной преграды не достигает свет иных душ, и что стоит только показать темным свет, дать его ощутить, как разрушиться преграда, и станет темное светлым. Кто же может отказаться от добра и красоты, если увидит и почувствует их? Вот и спустилась я в ваш страшный мир, чтобы попробовать наполнить светом хоть одну темную душу».

Не очень-то понравились черту такие слова. Показались унизительными. Считал он себя почти всемогущим, изощренно коварным, вселяющим ужас. А эта девчонка говорила о таких, как он, словно об убогих. Не с презрением, конечно, но с таким состраданием, какое для черта было хуже горькой редьки и обиднее прямых поношений (к которым, собственно, он не только привык, а даже считал главным подтверждением своей силы, поскольку что остается более слабым, кроме как изрыгать проклятия?). Хотел было все ж таки поколотить негодницу, но снова передумал, потому что был неглуп и понял, что хочет предложить ему светлая дева что-то важное для него, а после колотушек желание общаться с ним может у нее несколько поубавиться. Потому снова энергично помахал кулачищами, и даже покрутился вокруг себя юлой, чтобы унять излишнюю гневливость. И уставился на деву, не мигая, ждал продолжения ее речи.

А дева все молчала и молчала, уйдя в какие-то свои мысли, так что не выдержал старый черт и заворчал, забрюзжал, забрызгал слюной: «Ты думаешь, что умолять тебя буду? Так вот, не буду! И не надо цену себе набивать! Я без твоих откровений сотни лет жил и еще проживу! А вот как дам я тебе сейчас хорошую затрещину, чтобы помнила, как издеваться над старшими!».

Вздохнула дева, решительно посмотрела черту в глаза, но в голосе слышался затаенный страх, когда сказала она: «Готов ли ты принять от меня в дар свет? Ты единственный здесь, кто почувствовал желание узнать новое и чуждое тебе. Больше никто, никто… Я долго бродила по этому страшному миру, искала того, кто раскрылся бы навстречу мне и тому, что я несу. Но повсюду встречала только отторжение и ненависть. А ты… Ты пугаешь меня, не скрою, но я вижу, что в тебе пробудилось нечто похожее на тоску… Так готов ли ты?»

Расплылся черт в ухмылке, отчего стала его физиономия как будто еще хитрее. Закричал: «Давай, давай мне свой свет! Чего тянешь-то? Готов ли я? Да я просто предназначен для этого! Вон как все изнылось да иссвербелось у меня где-то внутри!».

Даже вздрогнула дева от такого рыка. Видно было, что одолевают ее сомнение и страх. Но вот сделала она над собой усилие, улыбнулась ласково и совсем близко подошла к старому черту. Проговорила: «Наклони ко мне голову!». Зыркнул гневно на нее чертяка, дескать, с чего бы я это кланяться начал, но сообразил, что иначе не дотянется до его башки маленькая девушка, потому склонился немного, но все-таки сопел недовольно и косил подозрительно воспаленным глазом.

Привстала на цыпочки дева, подняла руки. И вот уже легли хрупкие беленькие ладошки на косматую огромную голову. В первые мгновения как будто ничего не произошло. Но вот вздрогнул черт, выгнулся дугой да и рухнул на землю с диким криком: словно взорвался его череп, словно огонь объял все его тело. Ах, какие отборные, заковыристые проклятия вылетали из его луженой глотки, пока катался он по земле, молотя по ней руками и ногами! Не ожидала девушка, что причинит боль, да еще такую жгучую. Беспомощно смотрела она на черта широко открытыми глазами, прикрывая ладошкой рот. Походила она сейчас совсем не на носительницу светлой силы, а на обычную очень юную, растерявшуюся, испуганную до полусмерти девчушку.

Постепенно стихли жуткие вопли и ругань. Еще немного полежал на земле черт. Вот сел он, прислушиваясь к себе. Вот и встал на ноги как ни в чем не бывало. Только столь безобразная гримаса искажала его морду, что еще больше ужаснулась юная дарительница. Стояла она такая растерянная, такая напуганная, такая худенькая, и такие блестели на ее распахнутых глазах огромные слезы, что у любого бы человека сердце сжалось от сострадания и умиления, да и иной черт не стал бы обижать ее: негоже черту связываться с младенцем. А на нашего черта вдруг навалилась злоба, какой он еще никогда не испытывал. И в том месте, где бывает душа, клокотало у него теперь исполинское, неукротимое черное пламя. В слепой ярости уставился он на деву: «Ну, все, конец тебе!». Затем случайно отвел взгляд в сторону, да так и застыл, как будто впервые увидел то, что его окружало, и увиденное внушило ему непреодолимое отвращение. И всему аду он тоже пообещал полное разрушение. Вспомнил о земле и людях и чуть было не лопнул от жгучего желания тут же смести этот мир так, чтобы пылинки от него не осталось. Но вдруг черт подумал о себе, поднял свои корявые лапы, покрутил их, разглядывая так и этак, и завыл от ненависти к себе, впиваясь когтями в свое тело. И неизвестно, что бы он с собой сделал с собой, как вдруг внезапно погасло в его груди черное пламя, словно иссяк питающий его источник.

Закаменел черт, даже моргать и дышать перестал. А напротив него стояла таким же изваянием светлая дева: бессильно повисли ее руки, закрыты были глаза на помертвевшем лице. Наконец, черт зашевелился, заморгал, чихнул. И расхохотался цинично и насмешливо, как смеялся испокон веков. И ничего больше у него не свербело в том месте, где бывает душа. Вздрогнула дева, с изумлением уставилась на веселящегося черта. А потом поняла, что пропал свет, что она подарила черту, не оставил даже следа, кроме вспышки ненависти ко всему сущему. Жалобно-жалобно заплакала она. Черт же, хохоча, обзывал ее непотребными ругательствами, потом пошел восвояси. Проходя мимо девы, толкнул ее плечом, что было силы. Вскрикнув, упала девушка. И вдруг рассыпалась светящимися искрами и змейками. Побежали по черной сухой земле яркие огоньки. И погасли.

Черт уже не видел этого. Да и о светлой деве больше не думал. Он уже обмозговывал новые пакостные делишки, которые собирался обстряпать в мире людей. О произошедшем он вспоминал несколько раз с едкой насмешкой, в качестве неопровержимого доказательства отсутствия настоящего света и святости.

Озеро

***

Он приехал гораздо позже, чем начался маскарад, который устраивала госпожа Х. Поднимаясь по широкой лестнице, он бросил мимолетный взгляд на свое отражение. Красивое удлиненное лицо, большие холодные серые глаза, тонкий нос с легкой горбинкой, светлые волосы, зачесанные назад и волной падающие на шею, высокое стройное тело. Была в этом лице, в этом теле та неуловимая сила, которую трудно определить словами, но которая почти магическим образом очаровывала и подчиняла себе других людей, независимо от их пола, возраста, и уровня интеллекта. Но, надо сказать, особенно неотразим был он для женщин. Ни разу в жизни он не приложил ни малейших усилий, чтобы понравиться какой-нибудь прелестнице. Более того, с отроческих лет женское обожание и преданность сопутствовали ему, где бы он ни появился. К его ногам смиренно бросали души и репутации, не требуя, но умоляя о капле любви. Иногда, по воле своего каприза, он позволял на короткое время кому-нибудь любить себя. Но никто никогда не мог бы похвастаться тем, что видел его искаженное страстью лицо, его горящие глаза, слышал от него слова любви и ласки. Даже в самые жгучие моменты близости лицо его оставалось слегка отстраненным, а глаза холодными.

К тридцати пяти годам женская любовь стала для него докукой. Обладая незаурядной мужской силой, он предпочитал утолять свои потребности в обществе продажных женщин, с которыми расплачивался звонкой монетой и исчезал навсегда, не опасаясь того, что его завалят записками и будут подкарауливать у парадного входа.

С каждым годом все реже и реже появлялся он на званых ужинах и балах, несмотря на настойчивые приглашения, требования или улещивания. Но довольно часто видели его в театре, когда давали скрипичные концерты. Там он, сбросив свое пальто на руки лакеев, прямо проходил быстрой походкой в свою ложу, и, всегда одинокий, укрывался в тени. Как правило, никто из посетителей не замечал, когда он уходил: когда зажигался свет, его ложа чаще всего была пуста. Если же он оставался на своем месте до конца концерта, то все-таки умудрялся каким-то чудесным образом, не торопясь, не смешиваясь с толпой, не обращаясь за помощью к обслуге, оказаться одетым и уже садящимся в поданный экипаж раньше самой титулованной и капризной особы.

Время от времени выходили тоненькие сборники его стихов, странных, с завораживающим непривычным ритмом, наполненных непонятными вычурными образами и словами.

В свете этого человека принято было считать эксцентричным чудаком и отшельником и говорить об этом с легким, доброжелательно-снисходительным смешком. Самые умные из его окружения в глубине души признавали, что он внушает, пожалуй, даже страх.

Госпожа Х не надеялась, что этот человек будет сегодня на ее вечере, хотя и не преминула послать ему традиционное приглашение. Но сегодня ему вдруг захотелось увидеть людское оживление, услышать веселую музыку и легкомысленный, чувственный смех женщин, ощутить запах духов и возбужденных тел. Потому он и принял приглашение госпожи Х, отобрав его из нескольких карточек, принесенных ему утром лакеем. А зайдя в зал, переполненный людьми и шумом, оказавшись среди верениц мчащихся в танце пар, почувствовал тоску и усталость.

Женские лица. Маски. Перья. Выставленные на всеобщее обозрение соблазнительные прелести. Манящие взгляды и рты. Черные фраки и белоснежные манишки мужчин. Деланно-молодцеватые движения. Скучно, скучно… Он, холодно ответив на несколько приветствий, отошел в укромный угол, где усевшись в кресло, стал равнодушно наблюдать за веселой кутерьмой, царящей в зале.

Вдруг в толпе он увидел молоденькую девушку, дочь одного из своих знакомых, в доме которого он раньше не раз бывал. Она так явно и безоговорочно была влюблена в него с первой же минуты знакомства, что домочадцы немного посмеивались над ней. Вот и сейчас она завороженно смотрела на него широко раскрытыми наивными голубыми глазками. Боже, как знакомо, как привычно она смотрела на него! Вдруг он почувствовал раздражение: глупая девчонка, не имеющая возможности понять своим маленьким мозгом, что он чувствует, что он думает, что он из себя представляет. Скорее всего, наслушавшись светской болтовни, она возомнила его этаким бунтарем-романтиком, не нашедшим искренней любви и страдающим от одиночества. И уже рисует в своей симпатичной головке приторно-сладкие картинки своего благодетельного влияния на его метущуюся натуру, пылких признаний, окропленных взаимными слезами счастья, и их венчания под умиленный шепот присутствующих высокопоставленных особ. Что ж… Стоит немного умерить ее идиотские мечтания, пусть учится быть взрослой, наконец.

Небрежным взмахом он подозвал ее к себе. Не медля ни секунды, как будто ждала этого немого приказа, она послушно подошла к нему. Встала рядом с его креслом, безвольно опустив руки в белых перчатках и преданно глядя ему в глаза. Он поднялся, несколько секунд разглядывал милое личико. Ему было ясно, как божий день, что девочка невиннее ангела. Раздражение его только возросло от этого. Но появилось странное возбуждение. Он поднял руку, погладил ее по щеке. Девушка вспыхнула, ее глаза наполнились слезами благодарности и счастья. Она, почти ребенок, не поняла, сколь унизительной для нее была эта ласка: иные с большей нежностью прикасаются к собакам, нежели этот человек прикоснулся к пухленькой румяной щечке. Наклонясь к маленькому уху, обрамленному светлыми завитушками, он велел: «Иди за мной», и, не оглядываясь, пошел в зимний сад госпожи Х. Девушка, ничего не спрашивая, не возражая, последовала за ним.

В зимнем саду царили сумрак и тишина. Лишь журчал где-то недалеко фонтан. Он грубо притянул девушку к себе. Она была словно кукла в его руках, послушная кукла, но теплая, живая, с нежным телом. Поначалу он хотел лишь напугать ее, сказать обидные скабрезные слова, может быть, поцеловать, но словно туман вдруг окутал его сознание. С невесть откуда взявшейся сладострастной жестокостью он бросил ее на скамью, навалился на нее. Она не кричала, не сопротивлялась, не пыталась просить о пощаде, лишь неистово колотилось ее сердце.

Его руки грубо и больно тискали ее. Маленькая, совсем еще детская, белоснежная грудь была почти обнажена. Наконец, быстрым движением он поднял ее юбку, рывком раздвинул тонкие ноги. И в момент самого острого наслаждения он вдруг словно проснулся от кошмара. Ужас, стыд охватили его. С последним содроганием плоти вырвался из его груди стон не сладострастия, но отвращения и к себе, и к этой послушной невинной овечке.

Он встал, спешно приводя свою одежду в порядок. Не бросив ни одного взгляда на неподвижно распростертую девушку, ушел. Вышел в парк. Поняла ли его жертва, что произошло? Ищет ли ее кто-нибудь в оставленном зале? Заметили ли, как он увел ее? Как она будет жить дальше? Его не волновали эти вопросы. Он хотел лишь одного — оказаться у озера на окраине парка.

Он дошел до озера. Сложив руки за спиной, опустив голову, он замер у самой кромки воды и глубоко задумался. Он не думал о девушке. Для него она стала чем-то вроде символа, а не живым человеком, способным любить и страдать. Он осмысливал свою жизнь, одной из вех которой стало сегодняшнее омерзительное событие. Лицо его вдруг нервно исказилось, но уже через миг приобрело привычное выражение спокойствия и отстраненности.

Напряженно размышлял он, привычно холодно и трезво, даже резко, подвергая анализу не только окружающий мир, но и самого себя. Почему сложилось так, что жизнь стала казаться ему бездарно разыгрываемым спектаклем в убогих декорациях? Откуда эта непреходящая тоска? Он рос очень умным ребенком, глядящим на мир с пытливым интересом. Всегда находил он забавы, не разделяемые сверстниками: копаться в книгах, разбирать старинные нотные записи или мастерить замысловатые игрушки было для него интереснее и желаннее, нежели резвиться с другими мальчишками. Он и не искал себе приятелей. Правда, и не избегал их, не гнал от себя тех, кто приближался к нему, всегда терпеливо и ласково объяснял то, чем он занимается, если кто-то проявлял любопытство. Но всегда чувствовалось, что за вежливостью скрывается равнодушие, а подчас — и желание поскорее отделаться от докучливых мальцов, глядящих на него с уважением, как на взрослого. Девочки уже в то время начали дарить ему свою симпатию. Он же с ними оставался ровен, вежлив и сдержан, как со всеми, кто его окружал. Хотя, конечно, прекрасно понимал, какое впечатление производит на милых созданий, но относился к этому с едва заметной иронией и в то же время сочувствием. Постепенно сочувствие исчезло.

Нет, ему неинтересны были его сверстники с их шумной, бессмысленной дружбой. Как позже ему неинтересна была и любовь. Все это дарилось ему легко и щедро, но не вызывало в его душе не единого сильного чувства, будь то радость или печаль. Господи, какая глупость — тратить драгоценное время на такую убогую безделицу, как любовь к человеку. Всеми силами своего ума и духа пытался понять смысл бытия, находя глубочайшую, почти экстатическую радость в интеллектуальных своих занятиях. Он объездил полмира в поисках редких сочинений. Его обаяние, его острый ум, целеустремленность и не в последнюю очередь — его деньги помогли ему собрать лучшую в Европе и Новом свете библиотеку. И каждый из тех старинных свитков, рукописей, инкунабул, что попадали в его руки, были им изучены со всей тщательностью и даже одержимостью стремящегося к высшему знанию человека.

Пытался он находить и приближаться к тем, кто слыл мудрецами, дабы перенять от них секретные методики просветления, преодоления ограниченности смертного характера человека и выхода в широкие сферы божественной мудрости. Да только очень быстро он разочаровался в тех, кого считали носителями сакральных знаний: слишком уж были они похожи на обычных людей, слишком теплыми оказывались их сердца и их глаза. И он отказался от этой затеи. Единственными его учителями и друзьями стали книги — древние и новые. Он, впрочем, был вполне доволен таким положением дел.

Ему казалось, что он приблизился, конечно, не к полному постижению ума и духа творца и его творения (уж что-что, а смирению-то он научился за годы исканий), но к предпостижению их. И именно в это время из его жизни исчезла радость. Приблизившись к предпостижению смысла бытия, он потерял смысл своей жизни.

Он не смог понять причины своего состояния. А жить становилось все невыносимее. Все яснее осознавал он тщетность любых знаний, ничтожество человеческого мира, себя самого и своего места в этом мире. Иной раз, видя красивый пейзаж или слыша прекрасную мелодию, он вдруг ощущал что-то похожее на радость, на возрождение своей жажды жизни, жажды познания. Но часто уже посреди концерта он терял это ощущение, и отчаянная тоска с еще большей силой начинала терзать его. Тогда даже музыка, пытающаяся сказать нечто, чего на самом деле не существует, становилась пыткой, и он сбегал домой, запирался в тишине кабинета. И лишь мысль о том, что рано или поздно эта пошлая вещь под названием жизнь придет к концу, приносила ему облегчение.

Сегодняшнее событие стало последней каплей. Эта влюбленная, жалкая дура… Просто олицетворение человечества с его убогими чувствами, омерзительной возней. Что оставалось ему? Жить, год за годом, есть, пить, иногда посещать женщин, постепенно превращаться в тупую развалину? Тоска, тоска, тоска… Всходила луна, и на воде заиграл ее таинственный свет, прокладывая дорогу, по которой так хотелось уйти в другой мир, полный смысла и красоты.

Он не оставил никакой записки. Тело его нашли быстро. Наутро. Оно даже не успело стать слишком безобразным. Так что похороны вышли респектабельными. Свет нашел его смерть такой же необычной и таинственной, какой была его жизнь. Впрочем, одна душа изнывала от искренней боли, это надо признать.

***

Я люблю его. Я не могла раньше даже представить себе, что можно любить так безусловно и безгранично.

В моем прошлом уже случилось несколько романов, вполне симпатичных и благополучных. Пару раз в своей жизни я говорила мужчине «Люблю». Только теперь я стала понимать, как кощунственно было произносить тогда это слово. Я не могу сказать в свое оправдание даже то, что заблуждалась от неведения, незнания истинной любви: всегда отдавала отчет в том, что в глубине души мне было все равно, кому я позволяла на тот момент любить себя, находиться рядом с собой. Все отношения были для меня чем-то временным, как остановка в гостиничном номере на несколько дней, когда важны не комнаты сами по себе, а лишь комфорт и соответствие их определенному набору требований. Говоря о любви, я играла. Нет, не в каких-то корыстных целях: мне нравилась моя самостоятельность, мое умение самой добиваться успеха. Просто иной раз нестерпимо хотелось поделиться с ближним своей радостью, бурлящей энергией. И мое признание в любви относилось, скорее, к такому интересному и прекрасному миру, к жизни в целом. И лишь отчасти к конкретному человеку, но не как индивидууму, а как элементу, делающему мир и жизнь еще интереснее и прекраснее.

Впервые я увидела его на какой-то выставке. Там было много людей, много движения, много разговоров. Но почему-то (до сих пор не понимаю, почему) я быстро заметила и выделила его из толпы. Он мне не особо понравился тогда — только его мальчишеская ясная улыбка и показалась красивой, на нее невозможно было не ответить. Да, он не понравился мне, и тем более странной и шальной стала невесть откуда взявшаяся мысль о том, что наши с ним жизни тесно переплетутся. У меня в то время было хорошее настроение, и мои дела шли на удивление успешно, я была довольна и собой, и окружающим, и потому эта мысль при всей ее несерьезности и даже нелепости была как глоток шампанского, который придал еще большую остроту и красочность ощущениям.

Я не смотрела на него, но спиной почувствовала, когда он подошел ко мне, и почти не удивилась этому. Первая наша беседа вышла неожиданно глубокой и интересной. Я все с большей симпатией и вниманием смотрела на него, слушала и отвечала. Игривые мысли быстро испарились из моей головы. Взамен им пришла радость от понимания того, что я обрела хорошего друга.

Именно дружбой я это считала долгие месяцы. Но однажды он, на полуслове прервав какие-то свои рассуждения, вдруг схватил меня, обнял, крепко прижал к себе, зарывшись лицом в мои волосы. Сопя в его шею и лихорадочно собирая в кучку рассыпавшиеся мысли, совсем уж было решила обратить все в шутку. И в этот миг четко осознала, как я хотела и как ждала этого объятия. Я поняла, какое это счастье — быть с человеком, который по-настоящему близок и нужен тебе. Ощущать его дыхание, теплоту его тела, надежность и нежность его рук. И я поцеловала его.

Несколько лет были освещены любовью. Постепенно я все лучше узнавала его самого, его особенности и привычки. Это узнавание не сделало наши отношения скучными и будничными для меня. Напротив, любовь и страсть, оставаясь все такими же яркими и свежими, как в первые дни нашей близости, обогатились нежностью, глубоким пониманием, какой-то сродненностью. По утрам, просыпаясь и еще находясь между сном и явью, я уже думала о нем. Засыпая, я посылала ему свою улыбку и благословение, даже если мы находились далеко друг от друга. Мы знали, что каждый из нас думает или чувствует, и если поначалу нас это приводило в изумление, то очень быстро стало казаться самой естественной вещью на свете — ощущать друг друга. Светлое счастье заполняло мою душу, и никакие проблемы, которые появлялись в то время, не могли омрачить его.

Может быть, я слишком сильно его любила, слишком полно и открыто отдавала ему свою любовь. Может быть, стала для него чем-то само собой разумеющимся, и ему стало не хватать игры, остроты, напряжения. Может быть… Как бы там ни было, у него появилась другая женщина.

Я почуяла неладное сразу же. Не было никаких определенных причин для этого, он был по-прежнему внимателен, заботлив и страстен. И ничем невозможно было объяснить то тошнотворное, тягучее, как деготь, выматывающее душу чувство, что все чаще стало мучить меня. Что это было за чувство? Ревность? Тоска? Предчувствие беды? Наверное, все это было смешано воедино. Конечно, я старалась очиститься от этой гадости, и то ругала себя за мнительность и недоверчивость, то смеялась над собой, то уговаривала себя, что мне все только кажется, что нет и не может быть ничего плохого, связанного с ним. Но все чаще я погружалась в тревогу и смятение. Несколько раз приходила вполне сформированная мысль: он влюбился в другую женщину. Но я не сумела принять эту мысль всерьез, до такой степени невероятной и абсурдной она мне казалась

И все-таки я пыталась откровенно и спокойно поговорить с ним. Но в ответ на первые же слова о моих тревогах я встречала такие нежные ласки, что замолкала, чувствуя себя подозрительной глупышкой, и на какое-то время в моей душе снова воцарялся мир. А потом все начиналось сначала.

Я любила его по-прежнему сильно и преданно. Но через несколько месяцев таких взлетов и падений я была измучена до невозможности. Я жаждала правды. Казалось, менее мучителен будет окончательный разрыв с ним, чем неопределенность. Но он все также молчал в ответ на все мои мольбы. Я понимала, что он измучен не меньше меня. Видела, как он внутренне терзается. И даже наши объятия стали напоминать прощание, когда двое в отчаянии цепляются друг за друга перед вечной разлукой, пытаясь запомнить, впитать в себя каждый вздох, каждую самую маленькую родинку, каждое крошечное движение любимого человека. Несколько раз я явственно видела, что он сдерживает слезы.

И от этого мне становилось еще хуже: подозрения мои усиливались, а острое сострадание к нему, желание, чтобы он был счастлив, восхищение им смешивались с гневом, ревностью и тоской.

Я хотела правды — и я получила ее. Однажды вечером позвонила одна из тех, кто в то время называла себя моей подругой. Разговор с самого начала пошел странный: странные интонации, странные лукавые вопросы, странное молчание после моих старательно-бодрых ответов… Я не подавала вида, что мне тяжело и что этот разговор еще больше удручает меня. Похоже, подругу это задевало. Наконец, она взорвалась. Говорила и говорила о том, что я, умница и красавица разэтакая, никому не нужна, что мой мужчина давно любит другую, которой я и в подметки не гожусь, что я удерживаю его и порчу жизнь ему и его прекрасной молодой избраннице, которая, между прочим, не прочь родить от него ребенка.

Я знаю теперь, что выражение «рушится мир» не так уж преувеличено. Уронив телефон, я много часов сидела неподвижно, не в силах пошевелиться. Иногда вскользь мелькал проблеск удивления: неужели мое сердце еще бьется, еще не разорвалось от невыносимой боли? К утру смогла встать, добрести до кухни, выпить стакан воды. Случайно увидела себя в зеркале: осунувшееся, желтое, мертвое лицо. Мне было все равно, как я выгляжу и что со мной будет.

У меня не получилось разозлиться на него или его избранницу. Знала, что к нему, как к солнцу, невозможно не тянуться. Так что если кто и виноват во всем, так это я сама, моя проклятая любовь. Я ненавидела себя за то, что позволила себе любить. За то, что моя любовь оказалась ненужной, уродливой, унижающей и меня, и его.

Собрав все оставшиеся у меня крохи самообладания, я оделась, тщательно причесала волосы и вышла на улицу. Мне казалось важным сделать что-то привычное, оставшееся от той еще неизломанной жизни, которая закончилась меньше суток назад.

В тот день я бесцельно бродила по городу, погруженная в тягостные, убивающие меня мысли. Незаметно для себя я оказалась около озера в городском саду.

Внезапно почему-то вспомнилось: когда-то мой прадед утопился в этом озере. Что-то такое произошло у них с прабабкой, о чем молчат семейные предания. Похоже, об этом никто толком ничего и не знал. Известно только, что она не была замужем за ним. И после его смерти никогда не вышла за другого мужчину, всю свою жизнь посвятив воспитанию их сына.

Вода сверкала под солнечными лучами. Глубина и тайна. И покой. Я подошла к самой кромке воды. Мне страстно захотелось разом оборвать все муки. Освободить и себя, и моего любимого человека. Я надеялась, что не буду слишком отвратительной, когда меня найдут. Сняла туфли, пальто.

И вдруг мозг мой словно взорвался. Мелькали бешеные всполохи света. На несколько секунд появилось мужское лицо с большими серыми тоскующими глазами, протянулась в отчаянном жесте чья-то рука. И тут же между мной и окружающим миром как будто опустился стеклянный шатер, до меня не доносилось извне ни единого звука, ни единого дуновения ветерка. Кто-то невидимый крепко, почти больно держал меня за плечи и быстро-быстро, горячо говорил, говорил, говорил что-то, что я никак не могла разобрать. Я явственно услышала лишь последние слова: «Любить…». Раздался звон разбивающегося стекла, и веселый рокот большого города охватил меня, почти оглушив в первую секунду.

Я отшатнулась от воды. Схватила свою одежду. Мысли мои стали невероятно ясными, выпуклыми, быстрыми. Не знаю, рождались ли они в моей голове или были нашептаны невидимым существом, удержавшим меня.

Как не могла я понять то, насколько важна в мире любовь? Разве можно, ни разу не любя живого человека, человека из крови и плоти, чье несовершенство и слабостьпонимаешь и принимаешь, ощутить смысл и радость бытия? Разве можно без любви найти постижение души творца и его творения, их великолепной живой радости созидания, единения и бытия? Ведь способ познания души (всего ли мира, или его творца, или даже своей собственной) для человека один — через любовь к другому живому человеку. И лишь только постижение души творца может приблизить нас к пониманию его неразрывной связи со своим творением, пониманию непреодолимости его потребности как в акте, так и в результате творения, пониманию того, что и человек также способен и сопричастен к творению. А без этого рано или поздно исчезает смысл в жизни, и жизнь становится не мила.

Я осознала, что не все могут порождать и принимать любовь. Кто-то с цинизмом, кто-то с усталостью провозглашает, что ее нет вовсе, кто-то принимает за любовь все, что угодно, кроме нее самой. Для меня в то время, пока не появился в моей жизни, любовь была лишь символом, неким абстрактным переживанием, нужным лишь для того, чтобы под его влиянием глубже, интенсивнее и изощреннее проявлял некий абстрактный человек свою внутреннюю суть. И какая это огромная удача — испытать живую, истинную любовь, поскольку проще заставить видеть слепого и ходить разбитого параличом, чем человеческое сердце искренне любить; и недаром никто никогда, даже сын божий, не повелевал «Люби!», как повелел он мертвому встать и идти.

Искренняя любовь не может принести вред никому, не может унизить. Это великая драгоценность и честь для обоих. Любовь — это не зависимость, это свобода.

Произошло чудо, которым полна наша жизнь: моя боль ушла. И такое облегчение испытала я, такое блаженство, что готова была нежно взять в ладони и прижать к груди весь мир.

Походя к дому, я увидела, как он встает со скамьи, и быстро идет ко мне, протягивая руки, и мальчишеская ясная улыбка освещает его лицо. И я побежала, с легким сердцем побежала к нему навстречу.

Русалка

Они приходили сюда почти каждый день — мальчик и его мать. Река протекала глубоко в ущелье. Чтобы достать воду, нужно было тащить с собой длинную веревку, на которую они привязывала ведро. И все их соседки неодобрительно провожали их взглядами, а иной раз — и едкой насмешкой. И все-таки мать упрямо брала воду только в реке, и никогда — в колодцах или протекающих мимо селения красных ручьях.

Мальчик вперед матери вбежал на узкий мост, висевший меж скал. Остановился ровно посередине, просунув голову между толстыми канатами, привычно поздоровался с рекой, что серебрилась внизу. Острым, как у орленка, взором он разглядывал траву, что послушно и мерно шевелилась в воде. Радостную игру сверкающих бликов и глубоких теней. Разноцветные камешки на дне.

Вот подошла мать. Ловким движением перебросила привязанное к веревке ведро через перила, улыбнулась, глядя на сына и явно любуясь им. Она сама иной раз удивлялась, как, такая слабая и тоненькая, смогла выносить и родить этого подвижного, сильного, красивого ребенка. Невольно закралась мысль об его отце. Десять лет назад, когда их сын был еще совсем крохотным и только-только начинал ходить, ее юный муж ушел на войну, что длилась уже не одно десятилетие.

Ни один человек не знал, с кем и за что воюют их народ. Но все привыкли к той страшной дани, что платили они неведомым злым силам, к тому, что не оставалось среди них ни одного здорового и сильного мужчины. Только юнцов да изуродованных болезнями калек и можно было увидеть в селах и городах. Все меньше становилось детей, поскольку не от кого было женщинам рожать. Не было ни одного старика, поскольку некому было стариться. Не было ни одного человека, возвратившегося с войны, пусть бы и покалеченным, искореженным, но живым. Не было и ни одного тела воина, которое бы вернули родственникам, чтобы те могли его оплакать и похоронить с честью.

Если когда-то давно война велась на дальних окраинах страны, и не доносилось до жителей ни одного ее звука, то теперь все меньше оставалось мирных земель, все плотнее сжималось кольцо нескончаемой битвы.

С тех пор, как началась она, вода стала красной, густой и сладковатой на вкус. Поначалу, как говорили старухи, а им рассказывали их матери, люди боялись брать эту воду. Но долго ли может человек сопротивляться жажде, когда рядом есть источник? Да и жрецы объявили воду, смешанную с кровью воинов, священной и единственной пригодной для добронравных граждан. Постепенно к ней привыкли. И если где изредка еще и встречалась прозрачная вода, ее брезгливо обходили стороной, считая скверной.

Мать мальчика перестала пить красную воду, когда однажды в полночь болезненно заныла ее душа, и она поняла, что ее муж погиб, и его кровь тоже смешивается теперь с водами ручьев, рек и питающих колодцы родников. Взяв сына и самое необходимое из скарба, перебралась она в соседнее селение, где в горах текла река, не смешанная с кровью воинов. Там поселилась на отшибе, в небольшой заброшенной хижине. Через несколько лет эта хижина уже не казалась убогой — такое количество красивых цветов и пышной зелени окружало ее.

Но вот люди не любили их. У мальчика не было ни одного друга, с кем бы можно было просто поиграть или поболтать о том о сем. Кто знает, то ли он уродился таким, то ли любовь к матери сделала свое дело, только он почти никогда не грустил о том, что одинок, не держал в душе ни обиды, ни злобы к кому бы то ни было. Было хорошо уже и то, что никто не обижал их, что зажиточные селянки давали матери работу и платили за нее по справедливости, не меньше, чем другим женщинам. Так не по годам мудро рассуждал про себя мальчик.

Сейчас он уже совсем готов был броситься к матери, чтобы помочь ей вытащить ведро, наполненное совсем прозрачной водой. И вдруг его внимание привлекло что-то внизу. В темном затоне около правого берега увидел он тонкий силуэт: на дне, положив голову на сложенные руки, лежала женщина. Было видно, как отливает перламутром кожа на ее плечах и спине, как стелятся по течению ее длинные, темного шелка, волосы. Мальчик заметил даже, как мимолетная дрожь пробежала по стройному телу — от нежных рук до рыбьего хвоста с бронзовой чешуей. Женщина спала.

Мальчик тихо позвал мать. Она подошла и встала рядом. Молча любовались они чудесным существом.

— Кто это? — шепотом спросил мальчик.

— Русалка, — так же тихо мать, — Я думала, что они остались лишь в сказках. Есть старинная легенда о том, что они могут очищать от всего злого одним лишь своим прикосновением. Сейчас-то считают их исчадием ада, несущим проклятие той воде, где они живут. Только мне не верится в это. Больше верю я древним преданьям.

Снова замолчали мать и сын, тихо улыбаясь явленному им чуду. Но вот обычную здесь тишину прервал тревожный звук боевого рожка. Он был еще далек и едва слышен, но словно черный камень упал в куст белоснежных лилий. Мать встрепенулась, прищурив глаза, взглянула вдаль. Потом быстро схватила сына за плечи.

— Надо идти, Нэд. Надо очень быстро уходить отсюда — сказала она, — И, боюсь, совсем скоро мы не сможем брать воду из этой реки тоже. Придется искать новый дом. Я слышала, в нескольких милях от нас есть городок, где бьет прозрачный ручей.

Она тянула сына за собой. Но тот словно прирос к месту.

— Русалка, — проговорил он, — она спит, она совсем беззащитна. Разве можем мы оставить ее вот так, одну? Может быть, она последняя. И уже никто никогда не увидит ее. И никто в мире не сможет больше очищать от зла одним своим прикосновением.

Мать всплеснула руками.

— Ах, Нэд! Что же мы можем поделать? Смотри, разве возможно спуститься по этим скалам к реке?

Нэд оценивающе взглянул на почти отвесные каменные стены. Понял, что мать права, пожалуй. Но тут его взгляд упал на веревку. Мать догадалась, что он задумал.

— Нет, это невозможно! Ты можешь сорваться и разбиться о выступающие из воды камни. Или утонуть. Да и ты просто не успеешь. Слышишь, как быстро приближается битва?

И правда, слышны были уже свист пуль, взрывы и крики многих тысяч голосов, сливавшихся в один непрерывный стон, полный злобы и смертельной тоски.

Но Нэд уже наклонился, поднял веревку, отбросив в сторону ненужное ведро. Протянул матери. Она поняла, что ее мальчик не уйдет отсюда, пока русалка не будет в безопасности.

«Ну, что ж, — подумала женщина, — Он хочет спасти чудо, может быть, единственное оставшееся в этом темном, наполненном страданием, мире. Мне ли мешать ему?». Она взяла лицо сына обеими руками, с любовью посмотрела в его светлые — отцовские — глаза, убрала непослушную прядь с его лба. На миг прижав к своей груди, отпустила. Взяла веревку, обвязала ее вокруг своего запястья.

Нэд с совсем взрослой серьезностью и жалостью поглядел на нее. Как будто впервые увидел, какой хрупкой и нежной она была и какие мозоли покрывали ее маленькие ладошки. Мальчик уверенно развязал узел на ее руке, привязал веревку к перилам моста, дернул посильнее, проверяя на крепость. И вот он уже заскользил вниз. Мать молча стояла рядом, только глаза выдавали ее напряжение и страх.

Нэд погрузился больше чем по пояс в ледяную воду. Течение так и подхватило его, унося еще дальше от затона, где спала русалка. Ему не оставалось ничего другого, как только отпустить веревку.

Мать, не дыша, смотрела на то, как в волнах мелькает темная мальчишеская голова и руки. Но слишком быстрой была река. Нэда относило все дальше и дальше. Женщина вскрикнула, увидев как ее сын скрылся под водой. Вот вынырнул он, уже почти не борясь, понесся по течению, к каменной глыбе, что возвышалась посреди реки. С силой ударило мальчика о блестящий черный валун. Собравшись с силами, превозмогая боль во всем теле, он вскарабкался повыше, и замер, лежа на животе, тяжело дыша.

— Нэд! — позвала его мать. Он только мотнул головой, показывая, что слышит, но не открыл глаза, не откликнулся. То ли боль и усталость не давали ему пошевелиться, то ли обида и горе от бесплодности попытки спасти русалку, от собственной беспомощности. Женщина лихорадочно пыталась сообразить, что же им теперь делать, и все-таки готова была смеяться от облегчения: сын жив, это главное.

Но тут до ее сознания дошло, что звуки битвы за ее спиной стали совсем близкими. Она быстро оглянулась: да, уже видна масса людей, черная, шевелящаяся, ежесекундно меняющаяся, издающая пронзительный рев. Словно страшное чудовище ползло по скалам, разбрасывая вокруг, как сгустки кровавой слизи, изуродованные тела. Уже сбегали в реку красные ручейки.

— Нэд! — перегибаясь через перила моста, с мольбой и ужасом позвала она сына. Нэд зашевелился, сел на камне. Бросил мимолетный взгляд вдаль. Встал на ноги.

— Мама, мамочка, беги, беги отсюда! — закричал он, — Пожалуйста, ну, пожалуйста, спасайся! Прости меня, у меня ничего не вышло.

Женщина метнулась на другую сторону моста. Схватилась за привязанную веревку и почти спрыгнула вниз. Синим колокольчиком взметнулась синяя юбка. Обожгла холодом вода. Захлебываясь, судорожно взмахивая руками, плыла она к сыну. Он быстро спускался в воду, чтобы успеть перехватить ее, не дать ей удариться о камень. Поймал ее. Помогая друг другу, вскарабкались они подальше от воды. Мальчик, забыв о том, что он взрослый, бросился к матери на грудь, и затих там, обнимая ее изо всех своих сил за шею. Мать крепко прижимала к себе свое дитя.

Черно-кровавое чудовище приближалось, изрыгая смертоносный огонь. Но, как бывает у некоторых людей в минуты опасности, самое главное, казалось бы — желание выжить, спастись, животный страх смерти — не появились у этих двоих, крепко обнимавших друг друга. Почти радость и умиротворение испытывали они от того, что смогли быть рядом в этот миг.

Мальчик вдруг оторвался от матери. Не выпуская ее рук, повернулся, пытаясь разглядеть русалку. «Странный мой малыш, — думала с нежностью женщина, — вот смотрит он, горюя о том, что может исчезнуть чудо. А то, что мы сами скоро умрем, он как будто бы не принимает в расчет. Мой добрый малыш, тебе было бы тяжело жить в этом мире. А скоро, совсем скоро тебя бы оторвали от меня и отправили на эту бойню, что сейчас поглотит нас. Так, может, даже лучше, что ты погибнешь невинным, славным, чистым ребенком, не успевшим хлебнуть настоящего горя, погибнешь не среди измученных, чужих людей, а в объятиях матери, что любит тебя больше всех на свете. А я? Как жила бы я без тебя? Меня минует самое страшное: жить, потеряв свое дитя».

Нэд как будто услышал мать. Обернул к ней лицо, ласково и задорно улыбнулся: «Я знаю, мама, русалка не погибнет. Она спасется. Ее уже, наверное, и нет в том затоне. И она обязательно очистит весь мир от зла. Правда ведь, мама?». Мать уверенно кивнула в ответ: «Да, сынок. Когда-нибудь вода во всем мире будет прозрачной. И будет царить тишина, если только птица защебечет, дождь зашуршит или русалки запоют красивую песню, играя в солнечных лучах». И они тихонько засмеялись, снова обнимая друг друга.

***

Русалка быстро плыла против течения. Совсем недавно она крепко спала на теплом мелководье после долгого пути, и ее разбудил странный шум, как будто кто-то плескался в воде и кричал тоненьким смешным голоском. Наверное, то был сон, но как вовремя он ей приснился: позади дрожала от взрывов земля. А на дальнем берегу величавого сиреневого моря ее ждали сестры, собравшиеся со всех краешков земли, из самых потайных, не доступных человеку рек и озер. Слишком долго пребывали в обиде на людей и неге беззаботного существования. За это время мир оказался за гранью безумия, почти погиб. Но ничего, ничего! У них есть еще время и силы все исправить. Русалка улыбнулась и поплыла еще быстрее.

Ангел-хранитель на подхвате

Я — ангел-хранитель на подхвате. Когда-то я был человеком. Мне было плохо. И я убил себя. Я не попал в ад за нарушение религиозного табу. Я не попал в рай за страдания. Ада и рая не существует. Кто и зачем их придумал? Почему миллионы людей продолжают верить в эти абсурдные сказки? Тот, кого они называют господом, не настолько глуп и расточителен, чтобы не самое худшее свое творение после нескольких десятков лет существования (которые для него, как верно подмечено, один миг) помещать навечно и бесцельно поджариваться в пекле или умиленно распевать аллилуйю среди лазоревых кущ.

Бытие не ограничивается одной-единственной земной человеческой жизнью. Об этом, впрочем, давно и многие уже знают. Более того, есть проблески идеи существования в разных мирах, причем не обязательно последовательное существование, начинающееся после смерти в одном из миров.

Ну, а кроме того, каждое одухотворенное существо выполняет свою функцию, при этом на каждом этапе своего многомирного существования не прерывается единая бесконечная цепочка смысла. Даже сейчас, когда я не скован узкими рамками человеческой логики, я не могу охватить пониманием всю эту сложно-сочлененную, осмысленно сплетенную ткань духовного бытия, не имеющего границ ни во времени, ни в пространстве, ни в сознании. Но теперь я знаю совершенно точно, что нет окончательного и абсолютного добра и зла, нет окончательно и абсолютно плохого и хорошего, есть лишь разные проявления сознания, как отдельные штрихи в общей картине. И каждое одухотворенное существо не за что награждать или наказывать, оно лишь выполняет то, что ему надо выполнить. Конечно, выполнить свое предназначение можно миллионами разных способов. Именно в этом — в выборе способа, в ежесекундном выборе того или иного движения души, ума и тела — и состоит свобода. И именно свобода выбора определяет состояние человека, которое можно условно отнести к награде или наказанию. Кстати, пару тысяч лет назад толпа людей, перед которыми стояли на возвышении омывающий руки прокуратор и четверо преступников, тоже имела выбор. Спасение многих ведь — не обязательно через распятие одного, поверьте. Спасение могло бы прийти и через милосердное «Помилуй его!».

Мое сегодняшнее предназначение является логическим продолжением моего человеческого существования. Я знаю и помню малейшее движение души и ума самоубийцы — от первой мимолетной мысли до последних пульсирующих образов, совпадающих с предсмертными судорогами тела. Поэтому я и появляюсь там, где человек готов свести счеты с жизнью и где необходимо мое вмешательство. Большинство других моих собратьев незачем обременять этим знанием — знанием того, как именно возникает жгучее, непреодолимое желание уйти от того, что существует, избавиться от себя, каково это — стремиться к уничтожению себя. Ведь, не смотря на то, что все самоубийцы разные (как можно сравнить, например, стоика, холодным рассудком делающим выбор в пользу гордой смерти перед скудной жизнью, и глупую веснушчатую девчонку, страдающую от того, что симпатичный одноклассник не пригласил ее на вечеринку), именно это желание ухода, избавления, исчезновения есть то главное, что их всех объединяет. И не каждое даже мудрое и древнее существо может выдержать без ущерба для собственной целостности те знания и ощущения, которые принадлежат мне, как реализовавшемуся самоубийце. Конечно, самоубийцы были до меня, будут и впредь. Но для большинства «ушедших от себя» благом бывает забыть эти ощущения и это знание, выбросить их вместе с отжившим телом. Я же отличаюсь тем, что могу совмещать принятие и понимание себя и своего места в мире, со знанием того, как это — не принимать себя и свое место в мире.

Сейчас под моим крылом находится Анна. Я знаю ее давно. Лет восемь назад, в период сложной подростковости Анны, когда мысль ее отчаянно стремилась к холодным вершинам абстрактных истин, а тело медленно, постепенно, незаметно для сознания, но неотвратимо становилось жарким, жадным, неспокойным телом женщины, с ней работал мой коллега. Он учил ее жить с этим неосознаваемым и непонятным ей тогда, уничтожающим ее противоречием, находить ступеньки из растерзанного и превратившегося в темный хаос сознания, из бессмысленности существования. Анна помнит того странного крылатого старика, что приходил к ней. Но, конечно, она не помнит другое странное крылатое существо — меня, незаметно для нее иногда находящегося рядом. Она не помнит ангела на подхвате — бывшего самоубийцу, который в многовариантной текучести ее судьбы увидел неизбежность наступления момента, когда и она захочет уйти из своей жизни.

Надо сказать, что любое наше вмешательство в человеческую жизнь имеет неизвестный нам и часто абсолютно непредсказуемый результат, что несет в себе риск повлиять на свободу человека. Сам Творец не может знать, как именно поступит в следующий миг человек, даже если этот миг — рядовой, обыденный, один из мириад других, казалось бы, неотличимых друг от друга. И, кстати, чаще всего именно в такие вот рядовые и обыденные, незапоминающиеся моменты и совершаются самые важные действия. Конечно, взрывающие повседневность события (такие, как, например, явление архангела с трубой пред очами изумленного индивидуума) запоминаются гораздо лучше, поэтому делать их вехами жизни куда как проще. И редкий человек может сообразить, что решающий выбор пути был сделан им тогда, когда он, например, решил купить книгу, или прогулял лекцию в институте. Ну, или пробежал, опаздывая куда-то, мимо старушки, чистенькой такой старушки с прозрачными глазами, которая робко, стыдливо, непривычно для себя протягивала руку за милостыней. Повторюсь, что нет конечного и абсолютного греха и добродетели. Поэтому и торопливость эта не станет заноситься кем-то в учетную книгу ваших поступков, которая будет потом открыта и тщательно изучена на Страшном суде, дабы определить круг ада или рая, где вы и будете пребывать в вечности. Тьфу ты, что за злая фантазия тварей божьих… Каждое действие важно как элемент, формирующий систему, а не как контрольная работа, за которую строгий педагог ставит оценку. Важно то, какое чувство появилось в вашем сердце после этого, какая мысль родилась, какой импульс они дали вашим дальнейшим поступкам.

Но, продолжу: помимо риска повлиять на свободу человека, наше вмешательство зачастую просто не имеет смысла. И, опять-таки, в силу того, что человек в итоге выполнит свою функцию — тем или иным способом, тем или иным путем. В таком случае, зачем вмешиваться в процесс, если при любом его течении будет получен нужный результат?

И все-таки не так часто, но происходит наше тесное общение с отдельными людьми. Преимущественно из сугубо гуманных целей, когда человек выбирает непосильную для себя ношу, или когда слишком уж мучителен для него выбор — то есть, в тех случаях, когда цель не оправдывает средства. А иногда, хоть и редко, бывает так, что человек умудряется заплутать в бессмысленности, когда путь его превращается в тяжелое, бесконечное в силу замкнутости блуждание по одному и тому же кругу, и ни о каком выполнении предназначения и речи нет; человек будто исчезает, превращается в ноль, его словно и нет, и не было, и не будет никогда. Тут уж без помощи свыше, дабы откорректировать ситуацию — никак. Вот для этого и нужен ангел-хранитель на подхвате. И, надо сказать, не всегда спасение жизни является моей целью и задачей, иногда даже совсем наоборот — я помогаю выбрать смерть.

Хоть новая встреча с Анной не была для меня неожиданной, но я не мог предвидеть до какой степени плотности и напряженности сподобится эта молодая особа сжать свою судьбу. Какой бы ни была беспощадной внешняя сила, комкает свою жизнь всегда сам человек, найдя и умело используя эту силу. Ах, как много среди моих подопечных тех, кто очень искренне, казалось бы, стремится к счастью, созиданию и прочим добрым вещам, но вся внутренняя сущность которых направлена на поиск и осуществление саморазрушения и самоуничтожения. Даже когда некоторые из них мужественно и рьяно начинают бороться с видимыми уже результатами разрушения, это остается лишь изощренной благообразной ложью, в первую очередь — ложью самому себе, поскольку каждый из них в глубине души, на границе сознательного и бессознательного, знает истинные причины и цель происходящего.

Все последние месяцы Анна «погружена в обыденность» — именно так она это называет. Но это не совсем точно: не столь погружение в обыденность, сколько оторванность от вечности. Я хорошо помню, как это тяжело, когда мир кажется грубыми, безвкусными, глупыми декорациями, а люди — пошлыми или страшными масками. Когда в каждый момент твоего существования тебя переполняет отвращение ко всему, от неба над головой до камешков под ногами, отвращение такой силы, что моментами едва не теряешь сознание. И тело становится тяжелым, удушающим, превращается в тюрьму, из которой ищешь выхода, любого — лишь бы освободиться. Это состояние не может продолжаться долго. Из него уходят, так или иначе. И для иных уйти означает расстаться с жизнью: бывает так, что этот путь оказывается наилучшим. Но не для нее, не для Анны. Она не воплотила, не отдала в мир многое из того, что способна воплотить и дать, и при этом не обнулена возможность реализации ее потенциала, то есть, не исчезли для мира смысл и ценность ее жизни.

Она сейчас идет по улице. Совсем юная, легкая, но настолько погруженная в себя, настолько не видящая ничего вокруг, что сама стала почти невидимкой для других людей. Ясный теплый день ранней осени, совсем золотые в солнечном свете тополя и глубокое небо. Воздух, какой бывает только в это время — свежий и спокойно-ласковый. Невысокие кирпичные дома, которые кажутся более уютными и веселыми, чем обычно. Даже глаз Анны, даже ее души, сжатой в тугую пружину болью и тоской, едва заметно коснулась незамысловатая прелесть окружающего. Наверное, тем, кто пережил душевные страдания в том или ином их виде и напряжении, не надо объяснять, что в такие моменты красота зачастую причиняет только лишнюю боль своей якобы фальшью и ненужностью; для некоторых же — еще и диссонансом между внутренним и внешним, что воспринимается утонченным издевательством со стороны внешнего. Но сегодняшний день так искренне весел и чист, что даже страдающая душа не могла не улыбнуться, пусть слегка, пусть почти через силу, в ответ. Взгляд Анны тихо-тихо поднимается из глубин, становится живее, она начинает замечать мир и людей вокруг. И тут вдруг перед ее глазами вырисовалась идущая чуть впереди высокая худая женская фигура в нелепом, порядком изношенном и даже слегка засаленном пальто. На ногах этого странного существа — стоптанные мужские ботинки. Волосы подстрижены коротким кружком, почти обнажающим ее затылок. При взгляде на этот затылок Анна почувствовала такую дурноту, что вынуждена была прислониться к стене дома. Она даже не пыталась сообразить, почему такое сильное впечатление произвел на нее этот жалкий кружок из густых седоватых волос, этот беззащитный затылок. Она просто пыталась устоять на ногах. А та, что стала причиной этой слабости, вдруг резко повернулась и, не замедляя шага, подошла к Анне. «Что это с вами?» — раздался совсем не жалкий и не разболтанный, а, напротив, глубокий, хорошо поставленный голос. Анна подняла голову. Я понимаю, что она испытала едва ли не большее потрясение, чем пару минут назад, увидев трезвое, умное лицо и ясный сочувственный взгляд необычных, дымчатых, почти прозрачных глаз. Ей стыдно от того, что она почувствовала отвращение к этой женщине, от того, что это отвращение было так безоговорочно, безусловно — и так несправедливо. Она тихо, немного смущенно и виновато улыбнулась, но ничего не ответила, ожидая, что женщина пойдет дальше по своим делам.

— Да, иногда этот мир кажется не очень-то уютным местечком, но, если быть чуть терпеливее к его недостаткам, можно увидеть, что в нем много прекрасного. Вот как сегодняшний день. И имеет смысл не слишком-то стремится сбежать из этого мира побыстрее, — сказала вдруг женщина, и не думая уходить.

Пока Анна ошеломленно пыталась осознать сказанное, женщина внимательно рассматривала ее. Затем вновь раздался ее голос:

— Такое, конечно, не каждый день встретишь! Чтобы юной деве да жизнь опостылела! Надеюсь, для этого хотя бы есть веские причины?

Почему-то Анну утешила легкость и естественность, с которыми были произнесены эти фразы. И в то же время в лице, в голосе, в удивительных глазах сквозило такое непритворное сочувствие, что Анна ощутила почти детскую благодарность к этой случайной встречной.

Женщина повернулась и пошла по тротуару, но почти незаметный кивок был приглашением продолжить беседу. Анна, немного замешкавшись, поспешно догнала новую знакомую. Какое-то время они шли молча, нисколько не мешая друг другу, словно обе были привычны вот так идти рядом — красивая, молоденькая, хорошо одетая девушка и бродяжка со странной прической, со странными хрустальными глазами, в стоптанных мужских ботинках. Попутчица Анны снова прервала молчание.

— А знаете, я вот убеждена, что умирать надо счастливым. Так что мелодраматический финал, когда все обрывается на пике торжества, не лишен смысла, — она слегка усмехнулась, — Ну, если уж не повезет с ощущением счастья, то уходить надо хотя бы спокойным. Мне категорически не нравится, когда смерть становится… ну, первой попавшейся дверью, что ли, за которую человек в панике выскакивает, как ошпаренная кошка.

Анна, наконец, решилась спросить:

— А откуда вы узнали, что я думаю о смерти?

Женщина хмыкнула, неопределенно пожала плечами, ответила почти легкомысленно:

— Да профессия у меня такая, знать все. Лучше скажите, как вам моя мысль? Неплоха ведь? Я жажду признаний и аплодисментов!

— Аплодисменты ваши! Это просто гениальная мысль. Ошпаренная кошка, выскакивающая за дверь… Чудесненький образ, в меру нелепый и убогий!

Опять смотрели в упор на Анну хрустальные глаза:

— Ого! Откуда столько горечи и самоуничижения, юная дева? Только не говорите, что уже пытались провернуть операцию по поиску этой самой пресловутой двери?

Анна насупилась, покраснела. Заинтригованность и какое-то облегчение от того, что мучившие ее ощущения вдруг так просто были вытащены наружу, оказались сильнее желания холодно распрощаться, гордо вздернуть голову и уйти, чеканя шаг.

— А что, если так? — ей хотелось, чтобы это прозвучало дерзко и насмешливо, но голос некстати дрогнул.

Если бы в лице женщины появилась хотя бы тень насмешки или любопытства, Анна провалилась бы сквозь землю от нестерпимого стыда. Но лицо ее собеседницы оставалось все так же спокойно, а дымчато-хрустальные глаза на миг потемнели от почти материнского сострадания. Анна неожиданно для себя заплакала, сначала пытаясь сдержать рыдания, спрятать мокрое от слез лицо, а потом, дав себе волю, поревела всласть, как ребенок. Женщина молча обняла ее, прижала к своему плечу, как будто давая опору и защищая от посторонних глаз. Анна рыдала и рыдала, уткнувшись в старое пальто, пахнущее шерстью. Наконец затихла. Тихонько отстранилась, шмыгнула носом, вытерла ладошками глаза.

— Я ведь и правда чуть не отравилась… С месяц назад. Сначала это была случайная идея. Чисто гипотетическая возможность. Но потом мысль о смерти стала приходить в голову все чаще. Стала чем-то вероятным. Самое главное, она мне доставляла облегчение: все может закончиться в любой момент, когда я захочу. Наконец, я решила, что пора… Рецепт я нашла легко. В аптеке мне все продали без проблем: я внушаю доверие, наверное. Был уже вечер. Очень тепло. Гроза собиралась. И свет был предгрозовой, темный. Но мне было очень четко видно каждую черточку на лицах, каждую песчинку под ногой. Теперь я знаю, что думает, как воспринимает мир человек, которому осталось жить не больше часа. Это почти невозможно выразить словами. Было много самых разных мыслей и ощущений, и в то же время они как будто стали единым целым. Я видела синий мрачный свет, слышала голоса прохожих, думала о родителях, о жизни, о смерти, вспоминала детство, пыталась представить самую последнюю мысль — и все это было одновременно и одним и тем же. Помню, на улице какой-то мужчина дружелюбно улыбнулся мне. Это показалось мне таким странным, словно я увидела, как он заигрывает с трупом. Вообще, все те простые, обыкновенные вещи, которые уже и не замечаешь, стали как будто незнакомыми, очень яркими, выпуклыми, большими. Даже обычные рекламные щиты. Потом дома методично поместила в стакан все таблетки. Размешала. Разбавила водой. Получилось меньше чем полстакана желтоватой кашицы. Смесь в стакане выглядела безобидно, пахла лекарством почти успокаивающе. Сосредоточенность моя вдруг мгновенно исчезла. Показалось, что весь мир взорвался ярким светом и пронзительными звуками. Когда я была в аптеке, внезапно позвонил брат. Мы с ним очень дружны. Повторял и повторял: «Что с тобой? Что с тобой происходит?». Голос был плачущий, совсем детский. И сейчас вдруг снова отчетливо раздался голос брата. Кольнула жалость к нему. Но жалость к близким может остановить лишь на каких-то начальных этапах, которые мною давно были пройдены. Я зачем-то посмотрела на себя в зеркало: лицо было абсолютно белым, глаза огромными. Остро чувствовала каждую свою клеточку, каждое биение сердца, каждый вздох. Умное, ладное тело. Тоже стало жаль его, как хороший родной дом, который надо покинуть. Но тоже — мимолетно, поверхностно.

Анна замолчала.

— Знаете, что меня остановило? — продолжила Анна.

Женщина не издала ни звука, только вопросительно кивнула головой.

— Всплыл в памяти сон, который мне приснился примерно за пару месяцев до этого. Может быть, мозг, не желающий превращаться в гниль, вытолкнул его на поверхность моего сознания. Мне снилось тогда, что я бродила, словно искала что-то или кого-то. Я вполне отчетливо ощущала себя собой: мысли, чувства — ничего не изменилось. Только, пожалуй, к моей тоске примешивалось ощущение безнадежной скуки. Новое для меня ощущение. Может быть, не столь мучительное, как тоска, но зато более затхлое, более унизительное, какое-то старое. Потом, после долгих блужданий, я вдруг поняла, что мертва. Я наконец-то пришла в какое-то помещение, где в гробу лежало мое тело. Появились люди, среди которых было много моих знакомых. Подруга плакала так горько… Мое тело собирались вот-вот похоронить. А я все пыталась крикнуть, что вот она я, что я никуда не делась, никуда не делась! Но все было бесполезно, меня никто не слышал. И я осталась — с теми же ощущениями, что мучили меня при жизни, но без шанса что-то исправить и изменить. Когда я вспомнила этот сон, навалились размышление уже не о последних судорогах, а о том, что будет потом. Хорошо, если небытие. Это именно то, чего я жду. А если пройдет всего несколько минут или часов, и я, убегая от муки, окажусь снова запертой в них и снова буду испытывать тоску и бессмысленность? Я испугалась именно этого: не смерти, а возможности жизни после смерти. Сделала над собой усилие и вылила смесь в раковину, смыла водой. А потом упала и не могла пошевелиться до самого утра. Не могла понять, минута прошла или тысяча лет.

(Если бы знала Анна, как доволен я был, найдя единственное средство для того, чтобы удержать ее тогда: не страх смерти, а страх жизни после смерти).

Случайная знакомая Анны прямо посмотрела ей в лицо.

— А причина? Какая причина? Вы не похожи на дурочку, которая будет травиться из-за какой-нибудь безответной любви.

Моя подопечная сжалась в комок. Долго молчала. Наконец, преодолевая себя, выдавила:

— В том-то и дело, что я дура. В том-то и дело, что нет никаких явных причин. Если бы я могла сказать себе: вот что доставляет мне страдание, вот что мучает меня, я бы, наверное, нашла способ справиться с этим. А так… Ошпаренная кошка… Жалкое существо.

Женщина задумчиво покачала головой, сказала утвердительно, словно ставя диагноз:

— Ненавидите себя.

— Еще как! Почти всю жизнь. Я стала очень рано себя осознавать (мама иногда пугалась, когда я начинала рассказывать воспоминания из детства, восклицала «Ты не можешь это помнить, тебе было четыре месяца»). И вот сколько помню себя, всегда ощущала себя какой-то чужой для всех, не такой, как все. Как будто бы я совсем одна в этом мире. Очень странные чувства для маленькой девочки, окруженной любовью близких людей. А потом стало еще хуже. Наверное, все дети в определенном возрасте начинают размышлять о том, что такое человек и зачем он нужен, что такое смерть, что такое бог. В первый раз мысли об этом пришли мне в голову в семь лет. Был солнечный летний день, из открытого окна пахло разогретой травой, теплый ветерок раздувал кружевную занавеску, а я как будто угодила в ледяной сугроб. Я не смогла найти ответы на свои вопросы и не могла отступиться от них. И как будто зависла в этом вот во всем на целые годы. А люди вокруг были такими спокойными, такими счастливыми, как будто знали что-то, недоступное мне. Значит, понимала я, это со мной что-то не так, я глупее, хуже всех, недостойна знать самое важное. Когда мне было лет тринадцать, у меня появился друг, с которым я разговаривала, задавала вопросы, слушала ответы. Его звали Рэй. Он много значил для меня. Это странно сейчас звучит, но можно сказать, что он многому научил меня. Но вот в чем закавыка — это был воображаемый друг. Лет в пятнадцать я начала бояться того, что все эти явления крылатых друзей маленьким девочкам — просто-напросто признак душевного неблагополучия. Родителям не посмела рассказать, конечно же. Они, как и все родители, хотели видеть меня правильной. Я думала, что им будет очень больно, они будут переживать и стыдиться из-за меня. Стоило только представить, как побелеет лицо отца, какие глаза станут у мамы, как она заплачет, если я им скажу. Потом, много лет спустя, я съездила к профессору, чтобы проконсультироваться у него на предмет склонности меня к шизофрении. Профессор сказал мне, что я не более сумасшедшая, чем абсолютное большинство тех, кто меня окружает.

— Полегчало?

— Ага! Но тогда я была напугана. До такой степени, что, наверное, напугала и моего крылатого друга. Он просто исчез без предупреждения. Правда, остались книги. Я читала с четырех лет, и много, запоем. Но вот именно после бегства Рэя нужные мне книги стали сыпаться на меня в нужное время. Иногда — в буквальном смысле слова падали в руки, на голову откуда-то с полок в книжных лавках и библиотеках. Ну, книги и стали с тех пор моими лучшими друзьями. На какие-то свои вопросы я нашла ответы с помощью Рэя и книг. Какие-то смогла оставить в покое, хватило смирения. И я уже казалась себе не такой уж странной. И не такой одинокой. В общем, какое-то время все было неплохо. Появилось ощущение глубины, неоднозначности, осмысленности мира. И себя, как отражения этого мира — «звезды наверху, звезды внизу; что наверху, то и внизу». Здорово ведь?

— Пока все здорово. Но мне не понятно, с чего вы тогда вдруг решили опять вернуться к хандре и терзаниям?

— Хм…А я соизволила оторваться от книг и размышлений, дабы обратить свое пристальное внимание на окружающую меня действительность.

— Вот оно что! Надо полагать, окружающая действительность оказалась очень далека от книжных представлений и не порадовала юную идеалистку?

— Не то слово — не порадовала! Ввергла в ужас и тоску! Теперь даже гений, проявления которого я находила в книгах, показался мне враньем, нелепой детской попыткой спрятаться от бессмысленности и узости человеческой жизни. А сама себя и подавно загнала под плинтус. Дурацкий мир и дурацкая в нем я. В общем, устала я от всего этого не сказать как.

— Устала… А все-таки от чего больше? От того, что мир не настолько совершенен, каким вы его хотите видеть, или от того, что вы испытываете отчаяние по этому поводу и не всегда можете ощущать радость бытия? Ведь, насколько я поняла, вы не постоянно пребываете в мрачном расположении духа.

— От всего я устала, — подумав немного, нахохлившись, пробурчала Анна, — И, конечно, я не всегда была такая унылая, но этот период тоски кажется невыносимым и нескончаемым.

— Как вы думаете, юная дева, вот этот дурацкий мир такой, какой он есть… Он кажется ненужным вам или в принципе ненужным? И вам, надо полагать, до последнего винтика понятна механика сего творения, чтобы смело оценивать степень его полезности, а?

Анна опешила: она не задавала себе такие, казалось бы, простые и логичные вопросы. Поразмышляла немного, и вдруг густо покраснела, даже уши и шея стали пунцовыми.

Женщина, внимательно наблюдавшая за ней, добродушно засмеялась, потрепала ее по плечу:

— Вот именно. Вы правильно подумали. Можно сокрушаться по поводу несовершенства и ненужности того, что ты создал сам. И пытаться это исправить по мере возможности. А как можно признавать негодным то, что создано другим, с неизвестным тебе замыслом, по незнакомому, так сказать, проекту? Я вот как считаю: неважно, кем или чем создан этот мир, населенный людьми — Богом или действием неких объективных естественных законов, в любом случае, он устроен разумно для выполнения своего предназначения. И ведь человеческий мир развивается — этого нельзя отрицать, это очевидно любому, хотя бы очень поверхностно знакомому с историей. Слой цивилизации становится все внушительнее, и гуманизм, экологичность в широком смысле этого слова из неких отвлеченных идей философов-гуманистов превращаются в образ жизни все большего количества обычных людей. Причем от каждого такого человека зависит, как быстро и какими путями будет развиваться весь мир.

Обе молчали довольно долго, неспешно идя по тротуару. Женщина, прищурившись от яркого света, наблюдала, как сверкают в воздухе стайки золотистой листвы. Анна сосредоточенно размышляла. Ее лицо уже не было похоже на маску, глаза приобрели живое выражение, румянец оставался на щеках. Наконец, она заговорила:

— Как будто целая гора булыжников упала. Оказывается, мне гораздо отраднее знать, что я сама оплошала, не додумалась до ответа на вопрос, чем считать весь мир исковерканной игрушкой или чьей-то глупой шуткой. Но постойте…Тогда ведь получается, что я сама еще хуже, чем думала раньше. Я считала себя глупой девчонкой с маленьким мозгом, развлекающейся чтением и умствованием. А получается, что я к тому же еще и малодушный нытик.

Казалось, что Анна приготовилась снова расплакаться. И это было намного лучше, чем глухое, мертвое отчаяние.

— То есть, вы осуждаете себя за то, что испытываете страдание на ровном, казалось бы, месте, и от этого еще больше страдаете, да? Вы считаете свои страдания слабостью, чем-то ненужным и постыдным?

Анна слабо пожала плечами:

— Ну, другие выводы трудно сделать.

— Я думаю иначе. Я думаю, что эта, с вашего позволения, трансцендентная тоска, во-первых, нужна миру, а во-вторых — большой подарок вам самой от того, кто писал вашу судьбу.

Анна остановилась. Обе смотрели друг на друга: женщина с лучезарной улыбкой, а Анна недоверчиво и изумленно, словно ища подвох.

— Это шутка, да?

— Да какие тут могут быть шутки, когда я тут, понимаешь, адвокатом бога выступаю, — дурашливо-высокопарным тоном ответила ее собеседница.

Анна улыбнулась. И вдруг рассмеялась во весь голос. Дождавшись, когда Анна отсмеется, женщина продолжила развивать свою мысль, с той иронией, за которой ощущается доброта и серьезность:

— Как говаривал Аристотель, в нашем бренном мире (а, возможно, и в других мирах, не столь бренных) движение — это жизнь. Правда, есть более точный перевод этой фразы: напряжение — это жизнь. Хорошее соотнесение, не находите? Без напряжения нет движения, а без движения нет жизни. Так вот, движение (и напряжение) — это способ существования не только материи, но и сознания, духа, личности как таковой. Зависание в каком-то одном состоянии (пусть даже самом благостном) — это уже что-то близкое к исчезновению личности. Ваше отчаяние, тоска — это, с одной стороны, продукт стремления человека к заведомо недостижимой цели, а с другой стороны — те средства, которые создают напряжение, побуждающее к движению, стимулирующее развитие человека, его переход на качественно новый уровень. И, кроме того, это важный элемент в общем портрете личности. Как отдельная тема в мелодии. Может быть, всего нота. Но без нее мелодия была не завершенной.

Женщина помолчала. Затем, видя заинтересованное лицо девушки, заговорила вновь:

— Возможно, потому для талантливых людей характерны частые негативные, болезненные состояния. Они интенсивнее других развиваются, они быстрее других проходят каждый уровень своего развития, они острее чувствуют и жаждут гармонии. Я иногда задаю себе вопрос: если бы Достоевский, Кафка, да многие-многие, может быть, все творцы (писатели, ученые, мыслители, художники), были спокойны, здоровы, что стало бы с их творчеством? Смогли бы они творить, остались бы они творцами? Возможно, что нет. Возможно, именно неудовлетворенность действительностью и собой, страдание были пусковым механизмом, двигателем их творчества, их способности и тяги к творчеству.Конечно, при этом важно не только само по себе страдание как некая объективная реальность, а особенность внутренней организации творца, перерабатывающей это страдание, превращающей его в творение. А не в банальный запой, например.

— Но ведь вы говорите о творцах! О тех, кто оставил в этом мире свой след, свое творение. Может быть, для них страдания и оправданны. Может быть, они даже сами как-то взращивали их, пусть и неосознанно. Но страдания для таких как я, ни на что не годных, ничего не умеющих, бессмысленны и унизительны в этой бессмысленности.

— Юная дева, творчество — это ведь не обязательно что-то материальное. Творчество может быть проявлено через эмоции, через отношение к миру, к людям, к себе. Понимаете? Потому страдание не лишне и для тех, кто не является писателем или ученым. Наверное, без тоски по чему-то превосходящему обыденную жизнь человек превращается в того самого ницшеанского «последнего человека», который скачет по Земле, как блоха, и все делает маленьким и убогим. Ваша тоска — это то, что дарит миру человека, способного наблюдать, думать и чувствовать. Вот вы задавались вопросом, зачем нужен человек. Я считаю, что главное предназначение человека — отражать этот мир, отправляя ему импульс своего отношения. Импульс, дающий миру явленность, определяющий его качество. Да-да, именно от личности, воспринимающей и отражающей этот мир, от степени ее глубины и многогранности зависит, каким именно будет явлен мир самому себе через отражение в человеке. Но ваша тоска, ваше страдание — это одновременно подарок и вам. Это то, что дарит вам прекрасный мир. Потому что без непреодолимого стремления к вечному, к совершенному, к истинному не получится увидеть и понять проблески их в тех пределах, что доступны человеку. Вот как-то так вкратце…

Анна внимательно слушала, и взгляд ее становился лучистым и живым. А лицо ее наблюдательной собеседницы приобрело то выражение скрытой внутренней улыбки, на которую не возможно не ответить.

Они подошли к одному из домов, окруженных еще почти по-летнему зеленеющими кустарниками. Откуда-то материализовалась полосатая кошка. Кошка бросилась к женщине, потерлась об ее ноги, умудряясь почти одновременно одаривать хозяйку умиленными взглядами и с любопытством поглядывать на ее спутницу. Женщина наклонилась, взяла кошку на руки, расстегнула пальто, и хорошенькое животное привычно забралось ей за пазуху, и уже оттуда, свысока и независимо, взирало на мир божий, как на свое исконное владение. Женщина, на минуту занявшаяся питомицей, вновь обратила все свое внимание на Анну. Некоторое время обе они дружелюбно и молча смотрели друг на друга. Женщина проговорила своим красивым голосом: «Ну, что ж… Это был интересный разговор. Вы славный человек. Знакомство с вами принесло мне удовольствие. Вот увидите, все у вас будет хорошо».

Женщина не торопясь ушла (ее пальто теперь топорщилось сзади из-за расстегнутого ворота), завернула за угол дома, скрылась из вида. Анна, немного помешкав, пошла в другую сторону, напевая про себя мелодию.

И вдруг эта же мелодия зазвучала вне ее. Анна остановилась в счастливом изумлении. Из открытого окна одного из домов доносилась музыка со старой пластинки: легкие шуршащие помехи придавали своеобразное обаяние мелодии. Анна слушала пение скрипки. А я встал рядом, невидимый для нее.

Я помню, в моей человеческом существовании наступил момент, когда мне мало стало слушать музыку, позволять ей проходить сквозь себя и переплетаться со мной; мне хотелось попасть в самую сердцевину музыки, стать ею — каждым ее звуком, каждым ее образом, при этом наделяя ее тем, что есть у меня — пульсирующей горячей жизнью. И у меня, бесплотного, сейчас была возможность слиться с этой мелодией, стать с ней единым целым.

Будучи человеком, я считал музыку одной из вещей, превосходящих по глубине и значению любые слова. Одной из вещей, связывающих человека с Богом, быстротечное «сейчас» с вечностью. Теперь я понимаю, что был почти прав. Музыка прекрасна тем, что включает в себя все возможное в человеческом мире, а иной раз — и за пределами его, но этим же музыка и опасна. Она позволяет приблизиться к объемному пониманию вне четких логических конструкций того, что только может быть доступно человеку, позволяет приблизиться к мышлению, анализу и оперированию образами, а не символами, которые всегда ограниченнее и беднее образов, позволяет приблизиться в мышлении к неразрывному синтезу процессов интеллектуальных и духовных, то есть позволяет приблизиться в мышлении к творцу всего сущего. Но она же может обленить ум человека, отвратив его от направленного мышления, погрузив его в размытое туманное состояние без движения, без работы, без смысла.

Обо всем этом вспомнил я, стоя рядом с Анной. Вот прозвучал завершающий аккорд. Анна улыбалась и с тихой радостью смотрела по сторонам, словно видела впервые и небо, и золотые листья, и уютные улочки, и спешащих по своим делам людей.

Я мудрое, много знающее существо, и, казалось бы, нет ничего нового в том, что я наблюдаю в мире людей, из которого я ушел уже давно, но сейчас я тоже испытываю радость и гордость творения, как будто в первый раз вижу, как оживает душа. Я тихонько подошел к моей подопечной, обнял ее, словно маленького ребенка, поцеловал в теплые, шелковистые волосы. Она не видела, не слышала, не осязала меня, но послушно подставила свою голову под мои губы. Я благодарен ей за то, что на несколько секунд она заставила меня, бывшего самоубийцу, забыть знание того, как это — не принимать себя и свое место в мире.

***

Анна, конечно же, не видела, как ее недавняя собеседница, скрывшись из вида, вмиг погрузнев, тяжело опустилась на скамью. Хрустальные глаза застлала мутная пелена, проступили красные прожилки, лицо искривила глупая пьяная ухмылка. Только худая рука продолжала ласково и плавно гладить пригревшегося под пальто зверька.

Я уже со стороны смотрел на это жалкое теперь существо. Погрузившись в недра ее души, я на какое-то время смог проявить скрытые в них мудрость, достоинство, милосердие, я словно стал основанием, на котором они смогли удерживаться на поверхности личности. Теперь я с болью наблюдал, как эти качества постепенно уходят обратно в мутную глубь, теряясь на илистом, грязном дне.

Что ж, эта женщина сыграла свою роль. Она сделала свой главный выбор, заставив себя сегодня днем, неведомо ей самой зачем, пойти по улице, на которой ее встретили я и Анна. Я, заметив и узнав ее, на три четверти часа смог сделать явной ее скрытую красоту, и один хороший человек помог другому хорошему человеку.

Я имею возможность сделать ей за это подарок. И я сделаю его: завтра эта женщина шагнет с железнодорожного моста, и в последние минуты ее земной жизни снова посмотрят на мир странные прозрачные хрустальные глаза, и склонившийся над ней врач не сможет не ответить на неуловимую внутреннюю усмешку, полную мудрости и доброй иронии, и на этот раз чудо проявления красоты произойдет без всякой поддержки постороннего существа.

А кошка — кошка не пропадет: ее приютит у себя пожилая соседка и будет поить ее молоком и гладить ей лоснящуюся шерсть, глядя по вечерам телевизор.

Спасители

Я прихожу в это кафе по пятницам. Сажусь за круглый столик в углу, заказываю чашку кофе. И начинаю ждать. Несколько лет назад я нашел здесь тех, кого искал повсюду почти всю свою жизнь. Искал день за днем, год за годом, упорно стремясь к своей цели, данной мне верой и чувством святого долга.

Я верил в то, что они есть в нашем мире и что я их найду. Я знал наизусть каждое слово, которое должен был им сказать при встрече. В бессонные ночи я тихонько шептал эти слова, как молитву, как клятву, как утешение, как призыв. Я позволял себе помечтать о том, как встречу их, как сверхчеловечески прекрасны и величественны они будут, и я, склонив голову, опустив глаза, дабы не потерять присутствия духа, подойду к ним, склоню смиренно колени, попрошу их взять предназначенное им.

Когда-то давно я принял эту вещь своими еще детскими руками из рук умирающего странника, которого из жалости впустил в наш дом отец. Этот человек пришел издалека, был стар, но не дряхл, тяжело болен, но не жалок, беден, но полон достоинства. И на нем лежали печать мудрости, даруемой в конце длинного пути, и покров величественной тайны. Это будоражило мое мальчишеское любопытство, но вряд ли бы я посмел нарушить запрет строгого отца, увещевания сердобольной матери, свою собственную застенчивость, если бы не почувствовал, что существует незримая, необъяснимая, но прочная связь между мной, мальчишкой, и этим стариком, случайным нашим гостем. Если бы не встретился глазами с его пристальным взглядом, узнающим и приветствующим меня, как собрата. Когда все разошлись по своим спальням, я пробрался в комнатку, куда почти на руках внесли старика мои родители. Он как будто ждал меня и обрадовался моему приходу. Но лишь сдержанно кивнул головой. Глухим слабым голосом попросил меня протянуть руку и вложил в нее медаль из белого блестящего металла с выгравированными на ней таинственными знаками и символами. Прошептал мне на ухо несколько слов. После того велел идти к себе. Утром старик оказался мертв, и на пергаментном лице его было разлито спокойствие и умиротворение. А следующей ночью я тайно бежал из дома.

С тех пор минуло полвека. Я ни разу не был в родных краях. Я почти не помнил лиц отца и матери. Я искал тех, кому я должен был передать завещанный мне предмет как знак, как напоминание о том, что этот мир есть творение божье, и по сути своей светел и прекрасен, и достоин того, чтобы быть спасенным. Я искал тех, кто мог спасти этот мир. Я искал ангелов.

Шли годы. И чем больше я видел, узнавал и понимал, тем сильнее я торопился, не давая себе ни дня отдыха. Иной раз мне казалось, что я уже опоздал и слишком плотная тьма окутала этот мир, слишком много горечи, несправедливости и зла сосредоточилось в нем, и уже неминуем взрыв, что сметет с лица земли людей. Но я не позволял себе остановиться в своих поисках, не позволял безнадежности и отчаянию взять верх над моей верой и надеждой. А страшный смертоносный ураган, который, казалось, вот-вот должен грянуть, каждый раз стихал, и у нас всех, живущих, появлялся шанс на спасение. Я не понимал причин, по которым вдруг ослабевало напряжение, я лишь смиренно возносил благодарность за отсрочку последнего дня.

В этот маленький провинциальный городок я попал случайно, застряв на пути к горам, в пещерах которых, как я знал, были спрятаны свитки с начертанными на них сакральными текстами. Я не жаждал прикоснуться к заветным свиткам — я надеялся лишь на то, что спасители могут рано или поздно появиться на земле, овеянной легендами и хранящей великую мудрость.

И хоть там, куда вел меня путь, я бывал не раз, этот городок я посетил впервые. И он был так тих и зауряден, что у меня не родилось даже проблеска надежды на то, что я встречу здесь тех, кого давно жду. И все-таки по привычке обошел я все неширокие улочки, заглянул в немногочисленные библиотеки и магазинчики, в церквушку на окраине и в крошечный кинотеатрик, откуда как раз с веселой толкотней разбегалась детвора. Было очень спокойно, и ничего особенного я не заметил. Только почему-то вдруг возникла мысль о том, что славно было бы доживать здесь свой век, слушать музыку на стареньком проигрывателе, покачиваясь в кресле-качалке, гулять по тихим аллеям, и даже, может быть, найти парочку друзей, с которыми можно было бы выпить по стаканчику виски, рассуждая о том о сем, или сыграть в партию шахмат вечерком. Я отмахнулся от этой мысли как от чего-то забавного и неуместного.

До отхода моего поезда оставалось еще много времени, и я зашел поужинать в небольшое уютное кафе. Уже смеркалось, шторы были опущены, и на столиках зажглись разноцветные лампы. Народу было немного. Сделав заказ, я погрузился в размышления. И впервые в жизни почувствовал, что душа моя измучена зрелищем многообразного бессмысленного зла, отравлена тоской и отвращением, и я почти жаждал уничтожения этого мира как акта очищения и избавления. Внезапно подумалось, что я не хочу, не буду больше никого искать.

Вдруг моего слуха коснулся мелодичный женский смех. Я очнулся от горьких своих мыслей и прислушался. За моей спиной шел оживленный разговор трех подруг. Они щебетали о новых платьях, о проказах детей, перескакивая без всякой видимой связи к рассуждениям о предначертанности судьбы, и вдруг легко начинали хохотать, вспоминая о какие-то смешные истории, после чего переходили к глубокомысленному обсуждению нового рецепта шарлотки, чтобы потом дружно погрустить из-за каких-то жизненных своих неурядиц. Это можно было бы назвать досужей болтовней, если бы не особая золотая теплота, нежность, умиротворение, легкость, почти слышимое звучание скрипок, которые все более и более широкими волнами расходились оттуда, из-за моей спины. Я не раз уже встречался с подобными чудесными явлениями, и в самых неожиданных, не похожих между собой местах. И если по молодости лет я загорался надеждой на то, что поиски мои вот-вот подойдут к концу, то потом, не находя поблизости никого, кроме самых обычных людей, просто давал себе несколько минут благотворного целительного отдыха. Вот и в этот раз: мою измученную душу словно омыло живой водой, стала ясной голова, и даже как будто помолодело мое старое лицо, и кровь побежала быстрее по моим жилам. Я прикрыл глаза, наслаждаясь подаренными мне минутами счастья. И тут перед моими закрытыми глазами возникла картина, от которой бешено забилось сердце, и мир словно затанцевал вокруг, и загремел торжественный хор: я явственно увидел крылья. Господи, каким слепым, каким глупым я был все эти годы!

Я тихонько пересел так, чтобы видеть их. Да, конечно: три молодые, хорошенькие, ясноглазые женщины. Зеленые, синие, серые глаза. Милые лица. Открытые улыбки. Заразительный смех. На столике перед ними — чашки, чайничек, пирожные, салфетки, букетик крошечных розовых гвоздик, который одна из них принесла с собой.

Какими простыми они были. Какими обычными. Какими близкими. И это были они, те, кого я искал пятьдесят лет. Шестым чувством я ощущал, как трепещут за их плечами невидимые для людей белоснежные крылья, как вибрируют время и пространство вокруг них, словно умиротворяясь и сплетаясь в гармоничное единое целое, как идет от них в необозримые для меня дали свет, рассеивающий тьму. Я испытывал счастье, я готов был петь и танцевать, и в пении и танце возносить молитву истовой благодарности за то, что они есть, и что я смог увидеть их. И я не жалел о годах поиска.

Я не подошел к ним, не сказал ни слова, не отдал им предмет, что нес для них. Зачем? Зачем смущать их чистые души неуместно торжественными речами, зачем призывать их делать то, что они и так делают, наверное, сами не осознавая того, зачем мешать им?

Да, я поселился в этом городке. Я так и ношу на шее старый потертый кожаный мешочек с вложенным туда металлическим кругляшом. Это напоминание мне о том, что мир есть творение божье и по сути своей светел и прекрасен, и достоин того, чтобы быть спасенным.

Все сложилось так, как я того мимолетно хотел в свой первый день пребывания здесь. Я живу в маленькой уютной квартирке. Слушаю музыку на стареньком проигрывателе, покачиваясь в кресле-качалке. По вечерам мы — я с двумя моими приятелями — старым профессором физики и таким же старым скрипачом — ведем неспешные беседы о смысле бытия и основах мира, держа в руках тяжелые стаканы с виски. Или играем в шахматы.

Но по пятницам… По пятницам я прихожу в это кафе. Сажусь за круглый столик в углу, заказываю чашку кофе. И начинаю ждать их. И они непременно приходят. Пьют чай, хохочут, болтают о пустяках… И спасают, спасают, спасают этот мир.

Оглавление

Симфония (Принятие)

  1. Andante sostenuto

  2. Largo

  3. Allegro

  4. Adagio

Битва

Темное и светлое

Камни

Маяк

Старый черт

Озеро

Русалка

Ангел-хранитель на подхвате

Спасители