Записки врача скорой помощи [Елена Шагиахметова] (fb2) читать онлайн

Елена Шагиахметова Записки врача скорой помощи

Вступление

Как странно: когда я работала врачом, я жила совершенно бесцельно, хотя и эмоционально, а сейчас всё наоборот.

Завтра ваш ребенок придет из интернета и скажет: «Я решила поступать в медицинский колледж. Спорить бесполезно. Хочу спасать маленьких детей от смерти и разных болезней. Это самая благородная профессия, и мне очень идет белый халат».

И вы ничего не сможете сделать.

Иногда в голове появляется навязчивая противная строчка из старого стихотворения или вчерашней песни, и целый день повторяешь ее и не можешь вспомнить, из какого стиха и кто автор. И крутится в голове, как назойливая муха. Потом приходит на память, что это мое собственное старое стихотворение, а про что, не помню.

И вот, чтобы строчка отстала, я должна разыскать это стихотворение в своих записках в компьютере, прочитать его, и тогда все пройдет, как рукой снимет. И стихи оказались ни о чем или, наоборот, неплохие. Это моя идея, но через несколько лет я прочитала у Хемингуэя: «Он освободился от многих вещей тем, что написал о них».

Вот так и память о моей медицинской работе: чтобы вытряхнуть ее из головы, я должна все записать, захлопнуть книжку и забыть, не читать ее больше, прогнать из головы все эти вызовы скорой помощи. Иначе нет мне покоя. Может быть, кто-то скажет, что это эгоизм — перекладывать такую ношу на читателей, но с этим можно поспорить.

Глава 1. О книгах врачей-писателей

Понятно, что врачи скорой видят все, что только бывает с людьми в жизни: травмы и дурацкие болезни, о которых так интересно читать всем: и молодым и наивным школьникам, и людям постарше.

Скорая помощь, по мнению некоторых, для того и существует, чтобы изумлять разными чудесами из жизни людей. Чуть что-то случилось, так и жди в газете сенсацию, и обязательно фото машины скорой помощи как иллюстрация, хотя там и скорую никто не вызывал.

Написано уже немало справочников на тему выживания в любой среде и многие читают про это снова и снова, но рождается новый читатель, и ему, а заодно и его родителям, приходится снова все объяснять.

Например, я приезжаю на вызов «кричит ребенок» и выясняю, что ребенка кормят по часам, как написано в рекомендациях, час кормления еще не подошел, а ребенок проголодался и кричит. Молодые родители не понимают, что случилось, перебрали все варианты, кроме очевидного. Я наливаю бутылочку молочной смеси, ребенок высасывает бутылочку и спокойно засыпает. Все трое, родители и ребенок, довольны и радостны.

Некоторые предпочитают юмористическую форму рассказа про медиков. Такую форму любит народ, особенно про врачей и медсестер. Но мне такое не нравится. Шутить, когда у тебя в палате или в машине умирающий или пациент с переломом, я не люблю. И почему именно про врачей?

Было бы неплохо и полезно, если бы каждый врач написал книгу от первого лица, чтобы люди почаще в такие книги заглядывали и узнавали побольше о болезнях и травмах на самом деле.

Но врачам некогда писать книги, пока у них есть хоть один пациент в палате. Они говорят, что когда-нибудь про это напишут.

Там, где я жила и работала все это время, было много зимы и снега и много больных. Я когда-нибудь захочу все рассказать, а слушать будет некому. Так что успевать надо, пока не уснул мозг и не отказали руки.

Вот Вересаев, например, написал свою знаменитую книгу о врачах — избавился, высказался. Потом жил спокойно до 78-ми лет, и еще немало полезного сделал. Так что лучше уж написать эту книгу, хоть и с отвращением. Смогу ли я — уже неважно. Думаю, что я не пишу роман, а читаю роман, перелистывая скучное и перечитывая интересное.

Сначала я представляла, что напишу большую книгу, похожую на «Записки врача» Вересаева. Опишу там, как я, молодая и наивная, почти школьница, вдруг восхитилась работой медицинского работника, потеряла голову и поступила, не раздумывая, в медучилище. А могла бы стать художником. С каким восторгом я училась, а потом работала, узнавая все больше и больше, помогая самоотверженно больным людям днем и ночью, переступая через страх и усталость, забывая о голоде и холоде, работая 24 часа в сутки.

Но постепенно я превратилась в человека, который может одним взглядом на любого определить, чем он болен или болел, и этот взгляд как бы приклеился к моим глазам навсегда. Это действительно можно назвать превращением. Из человека, совсем не связанного с медициной ни семьей, ни школой, ни разными случайными профессиями и работами, я превратилась в абсолютного врача, врача с ног до головы.

Теперь я не смотрю на человека как все. Я вижу на нем тени и пятна, искривления и нездоровый румянец и боль. Это мое уродство, которое отталкивает даже близких знакомых. Мой горб. Люди называют это «врачебный цинизм».

Почему именно Вересаева я нашла как образец для своей книги? Почему не Чехова, Корчака, других писателей-врачей? Потому что нельзя объять необъятное. Речь о российской медицине и о российском обществе. Вересаев в своей книге не раз произнесет и даже упомянет соответствующие законы, что в Англии, Франции и других европейских странах нет такого отношения общества к врачам, как в России. И врачи в Европе не так часто врут пациентам, когда не хотят признаться в личном невежестве.

Несмотря на сто лет между мной и писателем Вересаевым, я хожу по тем же пыльным дорогам, вижу такой же простор и нищету в провинции, те же усталые лица врачей после смены, то же недоверие, страх, ненависть и стыд пациентов по отношению к врачам и медицине в России. И так же часто говорю, что за границей врачам по крайней мере живется лучше, чем в России, значит, их там ценят и уважают не меньше, чем околоточных надзирателей, дворников и швейцаров. Вересаев первым написал и всю жизнь проповедовал эту идею, что большинство болезней исчезнет, когда изменится отношение к людям труда, когда изменится общественный строй. И это он заявил в самое застойное царское время, в 1901 году, когда ни о каких революциях еще никто и не помышлял. Тут мы с ним тоже параллельны.

Почему вообще врачи не только мыслят, но и пишут книги? Потому что приучены писать эти свои истории болезней, складывать мысли в истории и делать выводы.

Потом я решила, что напишу книгу-разоблачение. Про то, как чиновники погубили советскую передовую медицину, заставив ее работать в условиях строгой экономии. Как здоровье и жизнь любого человека перестали быть приоритетом. Как беспощадно обогащались за счет медицины разные прохвосты и руководители.

Но со временем я заметила, что это совсем никому не интересно, ничего нельзя изменить этими рассказами о доходах главных врачей и министров и о несправедливой нищете простых людей. Да и те медицинские работники, которые еще продолжают работать в больницах, поликлиниках и в скорой помощи, тоже не хотят обсуждать эту тему, настолько она приелась. Ничего нельзя изменить — так говорят все врачи. Холод и безнадежность поселились в их сердцах.

Поэтому я решила: пусть это будет книга для моих детей, чтобы они узнали обо мне немного больше, чем завтрак каждое утро. О моем мире и о медицине тоже.

Жизнь человека коротка, и, как сказала одна моя знакомая, никому не нужны несчастные больные люди. Никто их не жалеет. Но я же могу о них написать.

— Давно надо было написать, — ответила моя знакомая. — Ведь ты умеешь.

Глава 2. О СМИ

Как изображают официальные СМИ скорую помощь? Вот так: по-прежнему, как в СССР, одухотворенное позитивное лицо водителя скорой или главного врача и герои-медики в синем или в красном. И штампы, штампы, штампы. А чтобы было убедительней, добавь воды, то есть в репортаже будет слеза героя-медика о том, кого не смогли спасти. И они говорят: «Мы покажем вам истинное лицо скорой помощи!» Как будто то, что показывали другие люди, было не истинным.

О чем всегда молчат официальные СМИ? О том, что герои-медики 24 часа на ногах, не раздеваясь, в дороге, на улице в тридцатиградусный мороз и в тридцатиградусную жару и что это нехорошо, не по-человечески. И что можно было бы сделать смену 8 часов, но это будет «неудобно» главному врачу и главному экономисту и еще десятку главных. И эта семидесятилетняя медсестра, и эта двадцатилетняя фельдшер, и этот шестидесятилетний реаниматолог, и еще десять героев репортажа, добавленных для пущей убедительности с прямой речью и цветной фотографией в стиле соцреализма, будут работать 24 часа без отдыха, пока не помрут, то есть, пардон, пока не сгорят, светя.

Блестящий репортаж блестящего журналиста в газете в самую точку сегодня хорошо оплачен. Даже самая желтая газетенка влиятельнее, чем все расследования честных журналистов, потому что сплетня и слухи владеют умами читателей. Читать привычное людям приятней, комфортней для психики. Один такой громогласный репортаж в газете раз в полгода перекричит десяток самых гнусных блогеров-правдолюбов, пасущихся на бескрайней медицинской теме каждый день.

Глава 3. Магия белого халата

Белые халаты — какие они все одинаковые и разные. Не помню, как мне дали мой первый белый халат. К нему прилагалась белая косынка санитарки. Мне было 19 или 18? К этому времени у меня в трудовой книжке было года 3 разного трудового стажа и исписаны почти все страницы, принята-уволена. Кем я только не была, где только не работала. Аптека, школа, авиационный завод, оперный театр, электротехнический завод и, наконец, больница № 3. Время было легкое и веселое, в СССР на всех воротах висели объявления о вакансиях, бесплатном обучении работников, предоставлении общежитий иногородним.

Инфарктное отделение городской больницы — начало карьеры врача, но тогда я об этом не думала. Это была просто очередная работа.

В больнице ты попадаешь в круг замечательных людей. И тебе вручают белый халат, белую косынку, белое ведро, белые судна, белый таз и чайник для умывания больных.

Человек на больничной кровати, белая постель, вставать нельзя, но по утрам я приносила ему этот таз и чайник с водой. Я поливала, а он умывался, чистил зубы, плескаясь и фыркая, как здоровый бык. И фамилия его была Быков. У него был инфаркт и строгий постельный режим на 10 дней в инфарктном отделении. Однажды из палаты раздался звон: сосед Быкова стучал чайной ложкой об стакан, звал на помощь. Быков внезапно захрипел и умер в палате, его стащили с кровати на пол и реанимировали, отгородившись белой ширмой от соседней койки, потому что реанимировать на высокой кровати неудобно, но реанимация оказалась бессильна. Медсестры из соседнего отделения съязвили потом: «Что, проспали больного?» Было обидно, ведь мы все делали, что должны были, а он умер, и это было днем, после обеда, когда никто не спал.

Нельзя быть слишком чувствительным, если ты санитар. Когда некоторое время находишься с человеком в одном помещении, в отделении больницы без закрытых дверей, делаешь разные вещи, которые должны помочь ему провести несколько дней, пока он болен, поневоле присматриваешься к нему, и этот образ остается в голове навсегда. Как он выглядит, какой у него цвет кожи, как двигается, когда встает с кровати и подходит к умывальнику, чтобы помыть свой стакан и ложку, какого он роста и телосложения, как разговаривает, как наблюдает за санитаркой, когда она приходит в палату с ведром и шваброй. В основном никто не разговаривает с санитарками. Это все равно что разговаривать с ведром и шваброй. И никто не стесняется санитарок. Ведут себя просто, как будто никого больше тут нет. Я помню одного человека с 11-м инфарктом. Очень высокий прямой старик, костлявый, ни капли лишнего жира, он всегда ходил в палате или сидел на койке в темных сатиновых трусах и молчал. Лицо у него было сосредоточенное и доброе. Его можно было принять за профессора с какой-нибудь кафедры, и за начальника отдела кадров, и за охранника из лагеря, и за таежника. Но он оказался трактористом из дальней деревни. Почему-то это всех удивляло, как будто у тракториста из дальней деревни не может быть инфаркта. В больнице все равны. Всех везут на скорой, поднимают на лифте в отделение и лечат бесплатно. Так было.

Не могу забыть о заведующем инфарктным отделением потому, что это как сказка.

Заведующий Юрий Иванович, на первый взгляд, был человек-радость. Ему радовались медсестры и больные. На второй и третий взгляд, у него было еще много положительных качеств и ни одного отрицательного. И через много лет, когда все вокруг изменилось, он остался таким же, сохранил себя. Это был такой доктор Айболит-кардиолог.

Он говорил негромко и улыбался. Он говорил: «К нам всегда все возвращаются», — это и про санитаров и медсестер, и про студентов. Действительно, в первые же каникулы в медучилище я пришла и снова работала у него все лето санитаркой. Его отделение — это был такой муравейник, где каждый человек был нужен и важен, независимо от меры его сил.

А может быть, Юрий Иванович имел в виду своих пациентов, мол, после инфаркта куда же им еще возвращаться, как не в единственное в городе инфарктное отделение?

Юрий Иванович собирал материал для докторской диссертации, такие полные коробки с розовыми лентами ЭКГ. Сейчас я понимаю, насколько это было непросто с той примитивной аппаратурой, с чернильными самописцами — записывать по нескольку раз в день изменения на розовые ленты ЭКГ, пытаться понять, что там внутри, в сердечной мышце, происходит, что вот этот зубец на ЭКГ стал снижаться, а потом и вообще перешел в отрицательный, и чем страшен теперь этот отрицательный зубец. В отделении были люди, у которых в истории жизни было 11 инфарктов — немыслимо в наше время! И они лежали в палате, по утрам спокойно пили чай, в одиннадцать ели творожок, а на ЭКГ у них творилось такое! Им было спокойно здесь, они были уверены, что теперь они в хороших руках и все плохое позади.

Так промчалась зима, весна, и лето подходило к августу. И мы вспомнили про приемные комиссии. Уже все вступительные экзамены начнутся через неделю, а мы все еще санитарки! Успели вскочить в последний вагон, успели за неделю пролистать школьный курс химии и биологии, и успели сдать вступительные экзамены чудом, и поступить в медицинское, пока только в училище. В приемной комиссии принимал документы человек, как оказалось, заведующий травмой в местной больнице и по совместительству главный преподаватель хирургии и травматологии на всех курсах медучилища, такой огромный настоящий врач. И вот он каждую абитуриентку спрашивал, почему она надумала поступать в медицинский, наверное, белый халат нравится? И каждая ему стандартно, но уклончиво отвечала, что если бы нравился белый халат, то она пошла бы учиться на продавца. В то время продавцы тоже работали в белых халатах. Но их почему-то не называли «людьми в белых халатах». Слышали эту песню? «Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу», там еще «вечный подвиг, он вам по плечу» — образец советской пропаганды.

Глава 4. Первокурсник

Чем отличается первокурсник медицинского от любого другого первокурсника? Тем, что медицину не преподают в средней школе. Хорошо тем, у кого родители работают в больнице, они хотя бы что-то слышали про раны, болезни, операции, анатомию, фармакологию. Но будь ты хоть золотым медалистом, ты в медицине — полный профан, пришел в первый класс, и все твои школьные знания никогда тебе больше не пригодятся. То есть абсолютно все! Ты просто умеешь читать и писать, как первоклассник в новом белом халате и в белой шапочке. Тебе еще два с половиной года стирать и гладить этот халат и шапочку почти каждый день.

День за днем проходили в зубрежке, потому что таких фанатичных преподавателей, как в медучилищах тех лет, нет больше нигде. Знаете, что такое «Da tales doses numero»? Вот. А я знаю.

Глава 5. Урок хирургии

— Перчатка хирурга должна быть целой и стерильной. Вот как, по-вашему, проверить резиновые перчатки на целостность? Ну, кто знает? Поднимите руки! Что, никто?

Он всегда злился, когда мы тупили.

— Показываю один раз, — сказал он.

И показал.

Понимаете, огромный мужчина, оперирующий хирург, завотделением, почти святой, стоит перед классом девиц в белых халатах и белых шапочках, которые постепенно начинают подхихикивать, берет резиновую перчатку телесного цвета, надувает ее одним выдохом в пятичлен, закручивает и опускает в ведро с водой. Если есть дырка, то из перчатки бегут пузырьки. Остался один вопрос: так-таки сидит медсестра в стерилизационной, надувает каждую перчатку и макает в ведро? До сих пор не знаю. Скорее всего, он над нами прикалывался. Но какое терпение!

Это было время многократного использования перчаток, стеклянных шприцев и затачиваемых игл для инъекций. Все это мыли, промывали, замачивали в растворах, прожаривали в автоклавах, заливали спиртом, йодом и несли в растопыренных, поднятых руках в операционные. Вся хирургия была основана на стерилизации, «достижениях передовой советской медицины» и на белых халатах. Теперь вы можете хихикать.

Глава 6. Фельдшер скорой помощи. Первый вызов

О том, как нас уговаривали пойти в группу скорой помощи. Как хитрая лиса, пришла единственная врач скорой помощи в этом маленьком городе, она же врач кардиобригады, маленькая кудрявая блондинка лет пятидесяти, пропела про романтику скорой помощи и что из кабины скорой помощи «весь город как на ладони».

А нас и не надо было уговаривать, достаточно было не рассказывать, что ночью темно и страшно и хочется спать; не рассказывать, какие опасности подстерегают на вызовах и что мы не будем видеть семью сутками. Промолчала бы об этом, но нет, она рассказывала о работе на скорой помощи с восторгом и радостью, а мы внимали, разинув рот.

Вдруг в мае, в конце второго курса, нам объявили, что нас будут готовить на специальность «скорая медицинская помощь» дополнительно. Быстренько прочитали цикл лекций, отметили зачет и направили на практику на местную станцию скорой помощи.

Мы прибежали рано утром, раньше всех работников, в белых халатах и замерли в ожидании, как дети в фильме «Город Эмбер». Ведь вызов на скорой — это не процедурный кабинет в психбольнице, хотя в психбольнице зарплата в два раза больше. Это обязательно что-то неожиданное, интересное и романтичное, как нам обещали преподаватели. Тем более на улице май, тепло и цветет черемуха. И фельдшер в кабине такой умный и опытный, конечно. Как это было мило — этот первый вызов! В белых халатах, с открытыми окошками, в белом доисторическом РАФе, среди майской зелени и цветущей черемухи разыскать этот домик в деревне, где нас ждала настоящая деревенская пациентка, «роды первые». Как он ее осматривал и заставил каждую из нас прослушать и сосчитать «сердцебиение плода»! А когда он усадил ее в салон скорой помощи, то еще и преподнес ей букет черемухи с ближайшего дерева. Да уж.

Обязательно нужно уточнить, что это было чистое время скорой помощи. Это было время до.

В стране еще не было людей, которые жили в теплотрассах, на мусорных полигонах. О нищих на тротуарах мы читали в газетах о загнивающем Западе и ужасались. Никто не умирал от голода в развалинах, никто не замерзал насмерть в бараках «под снос» без окон и дверей, дети не засыпали в кустах, нанюхавшись клея. Поэтому скорая помощь лечила, а не «подбирала и увозила».

Глава 7. Распределение. Сельский фельдшер

Постепенно первоклассники превратились в выпускников и оправились на распределение.

Так вот — распределение. Существовал такой способ устроить каждого выпускника на обязательную работу на три года, кроме отличников и некоторых льготников. Это было обязательно — отработать там, где нужно государству, как бы за бесплатное обучение. Всем выпускникам медучилищ «грозили» ФАПы, фельдшерско-акушерские пункты, в разных деревнях области, а также на Крайнем севере и на Кавказе. А нас было 6 человек с красными дипломами, то есть мы могли брать распределение, а могли и не брать, ехать сразу домой или устроиться работать куда угодно. Потому что мы нужны были везде, в любой больнице. И вот за 5 минут до распределения мы собираемся и решаем, что отличники возьмут направление в самые захудалые дальние деревни, чтобы туда не отправили никого больше. Так и сделали. Но не поехали. Имели право. Нет, я, конечно, поехала в действительно дальнюю и захудалую деревню и отработала там до следующей зимы, потому что работать там было интересно и смело, но зимой я бы там не выжила. Я почему так детально все рассказываю? Потому что этот социалистический пережиток распределения молодых специалистов искоренили демократы после развала СССР, и теперь даже за бесплатное бюджетное обучение отрабатывать никто не должен. Да здравствует свобода!

Итак, я поехала в ЦРБ, меня приняли на работу фельдшером ФАП в дальней деревне. Я собрала свои вещи, небольшой чемодан, за мной заехал человек, которого все называли «бригадир», на грузовой машине и привез меня в деревню. Вокруг расстилались на многие километры бескрайние поля, на которых росло что-то колхозное или просто травы на корм коровам, да редкие рощицы деревьев вдоль речки, где пасли лошадей ночами, оживляли пейзаж. По сибирским понятиям, местность была скучная, но приятная, не в тайге.

До сих пор не понимаю, как я согласилась на это — поехать туда работать. Спонтанное решение — залог подвига. Мне выделили крохотную комнату в доме бригадира, где он жил со своей ужасно неприятной женой. Она учила меня доить корову, а я ее — жарить картошку по-татарски. Это был обычный холодный деревенский дом, куда я возвращалась только вечером, ужинала и сразу ложилась спать. В темноте по полу бесшумно скользили двухвостки. А рано утром я снова уходила в медпункт. Впрочем, я прожила у бригадира совсем недолго, а потом переехала в медпункт. Мне надоело каждый день ходить по темноте от дома до медпункта эти пять километров сквозь снег, и дождь, и ветер, и лай собак.

Кажется, никто не устанавливал мне часы приема в медпункте, как не было и выходных дней. С утра приходила санитарка — грустная местная женщина, страдавшая запоями, — растапливала печь, перемывала все, приносила откуда-то чистую воду в ведрах, два ведра с углем и уходила домой. Весь день я сидела одна в медпункте, подбрасывала уголь в печь, варила себе какую-нибудь еду и вела прием. Пациенты сидели в очереди на стульях в комнатке, где топилась печь, и иногда кто-нибудь из них открывал дверцу печки и подбрасывал угля в огонь.

Иногда за мной кто-то приходил, и я шла в какой-нибудь дом к больному. Я обнаружила в шкафу полный набор инструментов стоматолога и даже пару раз удалила шатающиеся зубы у старушек, потому что просили очень. Как-то пришел мужчина из соседнего дома и купил у меня — я была еще и аптекарь — несколько флаконов пенициллина. А потом позвал меня же, чтобы я поставила этот пенициллин его свиньям. Он сел верхом на свинью и показал место на загривке свиньи, куда колоть иглой. Потом его жена угостила меня обедом в русском стиле, но без водки.

Однажды я пришла к женщине, которая недавно родила ребенка. Она вызвала меня, потому что у ребенка поднялась температура, 38 градусов. Тогда я впервые увидела крестьянскую люльку. Это такой деревянный ящичек на длинных ремнях цвета хаки, которые используют в конюшне (когда запрягают лошадь, их называют «вожжи»). В стропила — толстое бревно под потолком — был вбит крюк, очевидно, много лет назад, и на нем крепились эти вожжи с люлькой. Ничего подобного я раньше даже представить себе не могла. В доме было очень жарко, натоплена печь, ребенок укутан в одеяло. Как-то инстинктивно я поняла, что ребенок не болен, а просто перегрелся. Я и детей-то до этого видела только в роддоме и в детской больнице несколько раз. Что я могла вообще посоветовать этой кормящей мамаше, которая знала еще меньше меня? Слава богу, все обошлось, но вот именно таким способом появляется опыт. Увы. Потом было еще немало детей в этой деревне, некоторые рождались в течение этого полугода, что я там работала. Когда женщины начинали рожать, я вызывала им скорую помощь из Ленинска-Кузнецкого, а иногда увозила в роддом сама на школьном автобусе, пузатом пазике с двигателем в виде ящика перед лобовым стеклом.

Были дни прививок, когда все приносили своих младенцев в медпункт, а я ставила им прививки из разных ампул и бутылочек и записывала в тетрадку.

Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом, ведь я никогда раньше ничего подобного не делала, только смотрела на практике, как эти крохотные иголки вонзаются в младенческие ягодицы.

Примерно через полгода я была уже ас в этом деле, и не только в этом. Когда московский знаменитый врач призывает ввести снова распределение и отработку в «первичном звене», я понимаю, что он не работал на ФАПе в дальней деревне через неделю после училища.

Как девочки играют «в магазин», так я продолжала «играть в фельдшера ФАП». Но девочки мне бы позавидовали, ведь у меня был настоящий здравпункт, настоящие инструменты и настоящие лекарства. Кукол не было, зато были настоящие больные, которых я лечила с важным видом, а они, кажется, не понимали, что они в игре.

Хотела бы я снова сыграть в эту игру, как в первый раз.

В деревне было 3 автомобиля: школьный автобус, грузовик с тентом и скамейками, на котором ежедневно возили доярок на какой-то дальний луг доить коров, и молоковоз. Молоковоз собирал молоко у каждого двора за какие-то небольшие деньги и уезжал потом еще где-то собирать молоко. Еще в деревне был один личный легковой автомобиль, у водителя молоковоза, «Жигули». А вот у водителя грузовика личного автомобиля не было, он всего полгода, как пришел из армии, и ему повезло устроиться на работу шофером. Ему повезло, что в деревне был выбор девиц, школьниц старших классов, так что он еще и собирался жениться в ближайшее время. В то время, это был 1980 год, никто не стал бы препятствовать свадьбе с семнадцатилетней, а она выскочила бы замуж, не задумываясь о своем будущем, учебе, профессии. Выйти замуж первой из класса — это была лучшая карьера для девушки в деревне, где все работали доярками, и только одна — продавщицей в магазине, но это место было занято. Кому повезло, вообще не работали, рожали детей и вели хозяйство — огород минимум 40 соток, картошка, свиньи, коровы, куры. Привычный быт той сибирской деревни — это минимум удобств и чистота в доме, особенно в кухне, в одежде, порядок в огороде и во дворе. Никаких сломанных заборов, никаких лишних украшений.

Разумеется, девушки не мечтали о работе дояркой. У каждой из местных женщин в медицинской карте было написано хроническое заболевание: хронический бруцеллез, полиартрит. А у некоторых еще и ревматизм, порок митрального клапана — последствия сибирских зим и холодной воды, в которой они ежедневно возились дома «по хозяйству» и на работе, «на дойке». Они всю свою жизнь работали доярками в колхозе.

Этот жених был старшим сыном в семье доярки, а младшему было 6 лет. У его матери было шестеро сыновей, потому что мужу очень хотелось иметь дочь — Танюшку. Вот ведь жизнь! Теперь он лежал дома, умирал от рака простаты со страшными болями, а я несколько раз в день приходила и делала ему укол: промедол или морфин. И то, и другое его жена ездила получать в участковой больнице коробками, а вот уколы ставить так и не научилась. Однажды ночью он умер. Она пришла ко мне, разбудила и сказала: «Лена, он сдох». Так и сказала, без всякого зла. Через несколько месяцев она родила дочь, но об этом я узнала случайно, через знакомых, через 16 лет.

Я забыла упомянуть, что вся деревня пила с четверга по вторник — водку, самогон и брагу, традиционно. Не вусмерть, но обязательно, поводом был всегда выходной день. Однажды я увидела в доме у санитарки эту брагу. В углу на веранде у стола, где обычно все обедали, стояла огромная бочка с деревянной крышкой. Там эта брага и пузырилась, там ее и черпали кружкой, и тут же пили, и мне дали тоже. На вид как какао, на вкус как квас, но нужно немало выпить, чтобы упасть. Остальное невыпитое перегоняли на самогон, чисто на пшенице с сахаром и дрожжами.

Надо не забывать, что такая жизнь была этим людям за счастье. Им приходилось много работать в своем хозяйстве, но они не голодали, а даже наоборот — везли на рынок в город немало продуктов из своего натурального и экологичного хозяйства. Они кормили город, и меня в том числе. Таких мясных и молочных деликатесов я не встречала в магазинах ни до ни после этого никогда.

А ведь совсем недавно они не имели даже паспорта, в колхозах не платили пенсии, они голодали и постоянно боялись милиции.

Глава 8. Гужевой транспорт и аптека

Самым классным в той деревне были мои еженедельные поездки в аптеку «за товаром» в коляске, запряженной лошадью. Как ни странно, мне доверяли ездить на ней совершенно одной, без прав. Дело в том, что моя деревня была настолько глухой и дальней, что до ближайшей даже участковой больницы было примерно 15–20 километров по полям, по проселку, а часть дороги можно было проехать по асфальтной дороге. Там же находилась и аптека, которая снабжала меня «товаром» — лекарствами для продажи, фармакологией. Раз в неделю я должна была явиться в аптеку, забрать несколько коробок и ящиков и сдать выручку за предыдущий уже проданный товар. Самое интересное выяснилось в первый же месяц: оказывается, за эту работу мне платили зарплату, почти столько же, сколько за работу фельдшера ФАП. То есть работа на ФАП оплачивалась в два раза больше, чем я бы зарабатывала в городе. Но деньги в то время были не так важны, как сегодня. Ведь это была игра в «фельдшера ФАП».

Неважно, каким способом я должна была возить эти коробки, хоть на такси.

Но в этой деревне традиционно это делали на конной повозке. Там был конный двор и несколько десятков лошадей. Я являлась на конюшню с утра, без предупреждения, и мне тут же запрягали любую лошадь в открытую коляску на резиновом ходу. Какой-нибудь малец запрягал, помогал мне забраться на кожаное сидение, на верхотуру, вручал мне в руки вожжи и говорил: «Нно!»

Им даже в голову не пришло, что человек может видеть лошадь впервые в жизни. Но так же, как я когда-то с первого раза освоила коньки, лыжи и велосипед, вошла в горящую избу, так же нагло я взяла вожжи и поехала, потому что дорога до той деревни была единственной по бескрайним полям. Ну, и на первый раз я взяла с собой санитарку. Но в другой раз она наотрез отказалась, потому что «ее тошнит». Я уже говорила, что она страдала запоями.

Представьте картину: я скачу одна в конной коляске по русскому полю, помахивая вожжами огромному сонному коню Цыганку, потом в одном месте выезжаю наверх на асфальт, по которому едут автобусы и «Жигули», а мы им важно надуваем щеки и косим лиловым глазом. На перекрестке преимущество у гужевого транспорта! Я на работе! Я фельдшер ФАП, меня этому три года учили! Потом еще километра два по проселку, подъезжаю к забору аптеки, привязываю коня к столбику и иду к заведующей получать «товар», сдавать выручку и получать зарплату. Так мы ездили полгода.

Суперигра: возвращаюсь с «товаром», подъезжаю к медпункту, разгружаю ящики, привязываю вожжи к спинке кожаного сидения, говорю «нно», и дальше конь с коляской идет сам по пустынной дороге через всю деревню к своему конному двору.

Глава 9. Сентябрь, сваты и флюорография

Так быстро в деревне пролетела весна, лето и наступила осень. Ночи стали темными и жутковатыми, сидеть одной в бревенчатой избе-медпункте и смотреть два канала по телевизору с экраном 15 см было уже совсем не романтично. К тому же соседи на полном серьезе собрались «засылать сватов» для своего сына из какого-то города Стрежевого, а это было уже не игра. В общем, я совершила свой последний подвиг: обошла пешком каждый дом в этой деревне и в той, что за речкой с висячим мостом, и оповестила все население, каждого лично, что они обязаны такого-то числа явиться к магазину, потому что приедет передвижная флюорография на три дня. Самое интересное, что они явились все, 500 человек из двух деревень, и мы провели эту флюорографию за три дня. Об этом долго рассказывали потом в участковой больнице, а народ, наверное, сочинил песню, сказку и воздвиг мне памятник в честь этого подвига возле магазина. Почему бы и нет? Уважали!

После этого ко мне одновременно приехали родственники на «Жигулях» и главный врач из участковой больницы на УАЗе, заставили написать заявление на расчет и увезли навсегда. Официальная версия была: из декрета выходит местная фельдшер, с которой я уже была немного знакома. Это было похоже на арест, наверное, они сговорились у меня за спиной. Хотя, если бы меня не увезли, я бы погибла там зимой, как Серая Шейка на замерзшем пруду. В сибирской деревне «Мама Миа» не такая красивая, там можно замерзнуть за двадцать минут насмерть.

Глава 10. Я вернулась в свой город. Станция скорой помощи

Я вернулась в свой город, «знакомый до слез», в свою большую и теплую квартиру, к остаткам своей семьи, потому что брат с сестрой за это время завели свои семьи и съехали, и пошла устраиваться на скорую помощь. С того времени, со 2 декабря 1980 года, начались «сутки через двое». В общем, если взять тридцать лет для ровного счета, то из них десять лет я не спала ночами дома, да и на работе тоже. А так-то лет было сорок.

Когда я устраивалась на работу, на Островского, 24, мне любезно пообещали, что минимум год я буду ездить на вызовы с врачом, учиться всему, а уж потом разрешат работать самостоятельно. Но через две недели началась эпидемия гриппа, резко увеличили количество машин, и я больше не увидела никакого обещанного врача. Толстый синий справочник фельдшера был моим врачом, я возила его в машине минимум год. А как иначе отличить сыпь кори от сыпи краснухи или ветрянки?

Кстати, о машинах. Холоднее машин скорой помощи в Сибири, как известно, нет ничего на свете. Сегодня есть теплые, да. «Мерседесы», «Фиаты», «Пежо». Ни одной отечественной среди них нет. У отечественных автомобилей в характеристиках написано: «…разрешается эксплуатация при температуре в салоне +50 °C». Скорость ветра из щелей не учитывается.

Но я не об этом. Известно, что бывают эпидемии гриппа, аварии и праздники, когда резко возрастает количество вызовов, в два и в три раза, бывает. Так вот, в годы «проклятой советской диктатуры» каждое городское транспортное предприятие отправляло на скорую помощь свою машину с водителем на смену на столько дней, сколько продолжался аврал. Каждое. Я могла работать и на такси, и на грузовике, и машине начальника, и на «санитарке» из поликлиники. А поликлиники присылали своих участковых терапевтов в помощь, хотя бы на день. У терапевтов на лбу было написано: «Только бы не роды!» Как-то так. Есть что хорошее вспомнить. И белые халаты, конечно.

Глава 11. Медицинский институт

Время летит! Я уже учусь в институте на врача, на вечернем отделении.

Если бы я начала писать роман в 13 лет, то к 30 я бы уже была знаменитостью. К сожалению, я пропустила многое. Пока я училась на врача, работала «сутки через двое», набивала свою голову и сердце чужими страданиями, отсыпалась после суток, чтобы после обеда препарировать трупы на анатомии или рисовать микроба под микроскопом, время летело. Наши ровесники, а также братья и сестры в это время не пропускали новый фильм, строили дачи, создавали семьи, разводились по пять раз, бросали жену и двух младенцев ради новой красотки или, наоборот, отдыхали в Крыму с семьей, но они никогда не становились врачами.

Скорая помощь отсыпалась перед сутками. Хроническое недосыпание — главная болезнь скорой помощи. «Вы знали, куда шли». Это каждый врач услышит еще тысячу раз.

Только раз в году был отпуск, да и тот обычно не попадал в каникулы. Мы ведь все учились в институте и работали. Вечернее отделение мединститута каждый год выпускало 100 врачей только лечебного дела, и все они работали потом врачами, а не медицинскими представителями, как сегодня. Студенты дневного отделения устраивались работать ночными санитарами, как я работала еще в училище. На вечернем отделении четыре дня в неделю были полноценные 3 пары занятий в институте, а три дня студенты зарабатывали себе на жизнь, обычно сутки в среду и субботу. Да, это был марафон, но ведь мы были молоды и здоровы. Да, и кто не хотел такую жизнь, мог остаться фельдшером, это было не запрещено. Выйти замуж, бороться с бытовухой и радоваться своему кольцу на пальце.

Почему все так делали — учились и работали? Во-первых, это были приличные деньги. Я получала санитаркой больше ста рублей, а прожить можно было и на 60 с родителями на всем готовом. Во-вторых, никто из начальства не смел унижать будущего врача разными придирками, нелепыми требованиями, угрозами наказания, моды такой не было, как сейчас унижают врачей. И в-третьих, опыт. Никакие лекции, учебники, никакие обходы с профессором, никакие муляжи не научат тому, что нужно делать своими руками в экстремальной ситуации.

Глава 12. Без крови тут не бывает

Кровь в жизни — это не то, что показывают в кино. Это не перемазанные кетчупом лица и рубашки героев боевиков, не брызги и потеки на стенах. Кровь — это прежде всего запах, тошнотворный, устрашающий, пробуждающий адреналин. Когда входишь в подъезд, смотришь на ступеньки и видишь на каждой из них капли или лужи крови, нарисованные, как по трафарету, а потом чувствуешь этот крепкий запах до самых дверей, то понимаешь, что это не ложный вызов.

На скорую помощь вообще брали студентов с удовольствием, но не безгранично, а только с 18 лет, и иногда все места были заняты. Потому что на скорой помощи ведро и швабра были вторичны, главное было — ехать на вызов, желательно пострашнее — домашние роды двойней или перерезанное горло.

И это не кино. Знаете, как выглядят домашние роды двойней? Это когда скорая помощь входит в квартиру, а один ребенок уже родился, но «вроде там еще что-то есть». И это кровь на простынях. И вот их уже двое, и они орут, а одеяло закуплено на одного. А потом начинаются обрезания пуповин, определение пола — это же самое главное, поиски одеяла, во что завернуть второго, безумный папаша ищет, кто понесет носилки, мы несем два кулька с младенцами на капот в кабину, а половина общаги добровольцев несет носилки с мамашей. А вот и папа пришел. Папа в восторге, сует нам конфеты, деньги и едет в роддом с нами.

А знаете, как выглядит перерезанное горло? Открытая квартира, никто не встречает, в дальней комнате на кровати человек с резаной раной нижней трети шеи от уха до уха булькает, а когда он приподымает голову, то лучше бы он этого не делал, потому что кровь льется на грудь и плечи, а ехать нам из центра до шахты Северной не меньше 20 минут. Не удивляюсь, что он выжил, ведь во всем этом главное — судьба. Или не судьба.

Но вот что интересно: никому из этих двух девиц в белых халатах не пришло и в голову, что, возможно, тот, кто перерезал это горло, сейчас здесь, в квартире, и прячется за шторой. Хотя нет, вряд ли.

Без крови на скорой помощи не бывает. Ночь, лето, частный сектор, «вены порезал». Очень хочется спать, однако едем на вызов. Ярко освещенные окна веранды, и на пороге мы застыли. Как говорится, кровь застыла в жилах. По веранде скачет сильно пьяный «герой», размахивая окровавленными бинтами и матерясь на двух растрепанных баб, судя по всему, жену и мать. Они в каком-то ситцевом неглиже, не причесаны, орут и держатся от него подальше. Крови много. На полу веранды слой жидкости красного цвета глубиной два сантиметра сплошь. Некуда ступить, а тем более поставить девочку с сумкой скорой помощи, открыть карту и что-то записать. Постепенно шум стихает, раны осмотрены, перевязаны, бинты снова сорваны; бабы продиктовали паспортные данные пациента, давление измерено, герой наотрез отказался от медицинской помощи. Во-первых, у него еще «осталось» водка, а во-вторых, никуда не хочет ехать, потому что ночь. Бабы его дружно поддержали, расписались в отказе. Да и что там делать? Подумаешь, бритвочкой руки почиркал!

— А почему столько крови на полу?

— А это мы на него воду лили, чтобы успокоился.

— Кошмар.

Кровь сама по себе не страшна, если ты не падаешь в обморок при виде крови. Было время, когда про ВИЧ только в газетах писали, типа где-то в Африке обезьяны болеют. А в нашей стране был только гепатит и сифилис. Сифилисом можно было заразиться на таком вызове. Однажды реанимация поехала на вызов в общественную баню на Весенней. Там один шутник вскрыл себе вены на руках в голом виде, уделал кровью и баню, и бригаду, а потом прислали из больницы результат анализа: сифилис — три креста. И всю бригаду на учет, профилактика антибиотиками в ягодицу на два месяца. В обстановке строгой секретности.

Глава 13. Черная шинель с золотыми пуговицами

Мы были разодеты в пух и прах, как армия: белый халат с завязками вокруг талии, черная толстая шинель с двумя рядами золотых пуговиц и еще две пуговицы сзади и черная меховая шляпка или шапка-ушанка с золотой кокардой. Ветераны еще помнили фуражки и пилотки или беретки. А блестящие медные чаши со змеей можно было прицеплять куда угодно и сколько угодно. Обувь была своя, но в то время вся обувь в СССР была одного фасона и цвета, так что ничего придумывать не надо было. Зимой мы больше походили на отступающую армию Наполеона, закутанные в шарфы, рукавицы и валенки. Все-таки эти УАЗы и РАФы промерзали насквозь. Первые года два я непрерывно болела всеми ОРВИ, какие только бывают на свете, пока меня не заманили в лыжную команду. Тренировки лечат, поэтому все спортсмены такие здоровые.

А на осень выдавали брезентовые плащи, как у солдат, цвета хаки. Начальство жутко гордилось этой одеждой, она была срисована с московской, и это называлось «единая форма скорой помощи». Мы были похожи на офицеров ВМФ, или на Раскольникова в его лучшее время, или на чиновников XIX века с золотыми пуговицами. В общем, форма явно ностальгировала по прежним временам. Летом ее забирали в чистку, а зимой она снова появлялась, пока в каком-то году ее не списали и не поменяли на китайские пуховики.

А белые хлопчатобумажные халаты заменили на цветные костюмы из синтетики. Мы потеряли свой благородный вид в 1994–95-х годах. Говорят, что в белых халатах скорую реже били. Один раз только помню, что реанимацию побили лыжами, этот случай разбирали на собрании.

Я не могу назвать себя таким строгим документалистом. Наоборот, я личность довольно-таки рассеянная и поэтическая с детства. Помню, как мне доставалось в первом классе за то, что смотрела на уроке в окно и постоянно писала «домашняя рабобота». Но и прибавлять не буду. Зачем говорить, что реанимацию побилилыжами три раза, если я знаю об одном случае?

Глава 14. Фельдшер ничего не боится

Все-таки мы были довольно защищенными людьми. Не было постоянного чувства, что Родина нас не защитит никогда. Если были проблемы на вызове, старший врач немедленно бросался в бой и все исправлял, посылая врачебную или специализированную бригаду на помощь. А то и сама заведующая приезжала. Я помню, как однажды мы поехали в частный дом искать потерянную лупу, которая якобы пропала после приезда скорой. Заведующая, фельдшер той бригады и я — незаинтересованное лицо. Я нашла эту лупу, завалившуюся за кухонный стол, и все аплодировали, потому что без нее эти пенсионеры не могли смотреть телевизор. Фельдшер фельдшеру «рознь», как говорят в Америке. К хорошему быстро привыкаешь. Меня опекали на работе со всех сторон — все, начиная с уборщицы и до главного врача. Не боялись делиться своим опытом. И врачи в приемных отделениях никогда не обзывали фельдшеров скорой помощи «таксистами». К тому же мы часто ожидали вызова в ординаторской, общей для врачей и фельдшеров, собирался довольно приличный консилиум, потому что не было такой жуткой нагрузки, как сегодня, когда за смену не встретишь никого из других бригад. За ошибку на вызове или в карте заведующая требовала написать реферат по теме, срок — два дня, а не вручала сразу выговор с выражением гадливости на лице, но сначала все исправляла сама немедленно, сразу после того, как обнаруживала косяк. Главное было — сделать все необходимое, но достаточное, чтобы не допустить смерти на вызове, это было самым страшным результатом вызова, независимо от причины смерти.

Все помогали, чтобы молодой фельдшер превратился в лебедя из гадкого утенка. Ну а те, кому эта опека не помогала поумнеть, оставались работать в заправочном отделе, на справке, в диспетчерской, в статотделе — кабинете для беременных, или помощником на спецбригаде — заворачивать катетеры в салфеточки. Каждому находилось достойное место работы.

Студенты доучивались в институте и часто оставались работать врачами на скорой, «в родном коллективе», если у них не было другой цели. Например, цели стать ведущим нейрохирургом в детской больнице или фармацевтом в аптеке.

Глава 15. Новый год на скорой помощи

Я хорошо помню мой первый Новый год на скорой помощи. Первый год после училища. Сутки 31 декабря 1980 года.

До шести вечера я работала на машине с врачом.

Не так, как сегодня. И машина была холодная, то ли УАЗ, то ли РАФ, а может быть, и «Волга», но настроение было бодрое и веселое, деревья были большие, шприцы — железные, а уазики — зеленые.

И все были в белых халатах. Халаты стирали, и гладили, и подавали, и меняли на чистые в гардеробной. Ночью сменные белые халаты закончились, и педиатрам выдали розовые и голубые льняные халаты из резерва для санитаров. Дети на вызовах перестали плакать при виде врача в розовом халате. Педиатры были в восторге.

Не было пробок на дороге, вызовов было меньше. Мы заезжали на станцию, вставали в очередь, ожидали вызов и ехали опять.

Как обычно, в праздничный день скорая помощь была усилена дополнительными бригадами. Спецбригады вообще обычно сидели на станции и готовы были вылететь по первому линейному зову на помощь. Но к вечеру ситуация изменилась: резко выросло количество вызовов. Всеобщее веселье превратилось в катастрофу местного масштаба.

И в шесть часов вечера меня неожиданно усадили в диспетчерскую, в «аквариум», на прием вызовов. Звонков было так много, что обычным составом диспетчерский отдел не справлялся.

Старшим врачом дежурил кто-то из облздрава. За смену он, может быть, раза два вышел из кабинета главного врача, потому что все само работало, рулить не требовалось.

О чем звонили на «03» в последний день 1980 года? Вы не поверите, но большинство звонков было с поздравлениями с Новым годом! Коллеги, пациенты и просто люди радовались празднику и поздравляли тех, кто на работе.

В диспетчерской было 4–5 рабочих столов с пультами и телефонной трубкой. Это и был «тел. 03 — скорая помощь». Еще был магнитофон для записи всех звонков. После смены кассету с пленкой меняли и подписывали на коробочке дату. У меня на столе был пульт с двадцатью тумблерами. Пока я разговаривала с одним, следующие горели красными огоньками. В какой-то момент я, одурев от бодрых поздравляющих, включила все двадцать тумблеров и минут десять в трубку слушала, как они радостно между собой перекрикиваются и перечокиваются. Выпито в диспетчерской было тоже немало.

Конечно, были и такие вызовы, где даже елки в доме не поставили, а просто вызывали померить давление. На площади Советов на ледяных горках катались дети и родители всю ночь, и звонили каждые пять минут, травмпункт был полон, как автовокзал.

Последнее, что я помню: в семь утра перед диспетчерской еле стоит на ногах Авдюхов, детская реанимация, и берет вызов на горку, потому что больше некого послать.

Глава 16. Рая и три мотоциклиста

— И ты проведешь здесь всю свою жизнь? Давай уедем отсюда, — не раз говорили мне. — Куда? — Например, в Норильск или в Магадан. — А что там другого? Когда я и так живу в неведомой стране.

В тот год я была влюблена в медицину. Дело в том, что медицина — это страна загадок и неожиданных существ. Почище, чем сказочные леса, где бродят современные фантасты вроде автора Гарри Поттера. Каждый человек, с детства раздираемый любопытством, изучает свое тело, свое состояние и задает вопросы. Но если случайно попасть в больницу санитаром, в это царство медицины, где есть ответы на все вопросы, то ты, считай, застрянешь там навсегда. Когда рассказываешь о каком-то случае из практики, то как будто заводишь слушателей в дремучий лес с чудовищами и с первого шага видишь, что уже появились вопросы. А к концу рассказа этих вопросов становится только больше.

Как это было. От дома до работы дорога в битком набитом троллейбусе, потом еще 10 минут пешком по морозу. На улице газ, от которого сразу появляется сухой кашель, темно. Этот город никогда не был лучшим местом для жизни. Я приезжаю на станцию, получаю в гардеробе белый халат с завязками, черную шинель с золотыми пуговицами и смотрю график. Бригада № 50, «Волга». Такая же, как я, фельдшер спрашивает: «Ты с кем?» — Я с Петренко, «полтинник». — Везет, а я с Решетовым, — и пошла, вздыхая, как ослик Иа.

А мне все равно, хоть с кем, лишь бы не одной.

Обычно мы работали по двое, два фельдшера. Иногда везло попасть в бригаду с врачом. Но чаще со студентом, мы даже не всегда спрашивали, какого он курса, то есть он еще санитар или уже фельдшер. Они в любом звании обязаны были уметь все, от уколов до повязок, иначе зачем они тут? Но мы были с ними как с равными, а они даже советы давали, как равные. А санитаров не студентов были единицы, обычно какие-то девочки после школы. Они потом уходили либо в медучилище, либо в другие места. Одна ушла учиться на фабрику, где расписывали цветами подносы, и ей там понравилось. Хотя мы все удивлялись, как можно было «бросить медицину».

Иногда приходилось работать без помощника. На авось. Авось повезет.

Вот еще одна особенность психологии врача — всеядность. Одна моя коллега на работе произнесла фразу: «Нам все равно, куда пошлют. Пошлют на отрезанную голову — поедем, пришьем, отвезем в больницу». Правда, это было в 80-е, когда «любой вызов должен быть обслужен». То же самое можно сказать о пациентах. Попадись хоть Гитлер — он получит такое же внимание, что и президент России или бомж из-под контейнера с улицы Брестской. Хотя никто не запрещает после вызова проявлять эмоции и реакции. В основном из-за них жизнь работника скорой помощи короткая и счастливая, как у уличных котов. Когда я читаю про очередной 100-летний юбилей какой-нибудь достойной личности, я точно знаю, что это либо артист, либо научный работник, но не работник скорой помощи.

Однажды я сдала больного в приемном, выхожу на крыльцо. Подъезжает задом лихой зеленый уазик, в уазике Рая без помощника, не считая водителя. Водитель распахивает задние двери, и Рая начинает выгружать на каталки одного, второго, третьего — все одинаковые, как красные комиссары: голова обвязана, сознания нет. Мы, конечно, помогли. Спрашиваю: «Рая, что это было?» «Да мотоцикл с коляской на трассе». С тех пор я знаю, что в уазике помещается до трех носилочных с ДТП. Если фельдшер — Рая. Она вообще была виртуоз в своем деле, при этом совершенно этим не гордилась, не задирала нос, что она такая умная, умнее любого врача. Потом она, конечно, тоже поступила в институт и стала врачом, вышла замуж и родила двоих детей, но гордиться своим умом так и не научилась. Так и проработала всю жизнь на линии. Сейчас она в сумасшедшем доме доживает, если жива еще.

Глава 17. Приметы и анекдоты скорой помощи

Главная примета врача скорой помощи — никогда не выезжать со станции без сумки, даже на пять метров от станции, даже до ларька за семечками. Стоит выехать без сумки — вот он тут тебя и подкарауливает, тот самый вызов. Какая-нибудь дама из городской администрации ногу подвернула в воротах скорой помощи.

Старинная русская забава — гадать и мистифицировать — вполне прижилась в скорой помощи. В жизни много мистики, но за делами мы ее не очень-то замечаем, а зря. Нет ничего страшного или жуткого в приметах, они просто напоминают нам некоторые вещи, предупреждают о том, что произойдет. Взять хотя бы это пророчество, что именно сегодня не меньше пятисот человек в Кемерове точно вызовут скорую помощь, потому что с ними что-то случится, но они об этом еще не подозревают.

Большая часть примет родилась в те годы, когда скорая еще только пересела с конной упряжки на автомобили. Некоторые приметы в медицине даже всерьез называют законами. Например, «закон парных случаев», то есть два подряд почти одинаковых вызова никого не удивляют. Хотя все остальные вызовы в эту же смену совершенно не парные, но именно о двух парных все говорят, что это закон сработал.

Еще есть такая примета: будешь бродить полночи по станции в ожидании вызова, пока не разуешься и не ляжешь на диван отдохнуть. Только глаза закрыл, тут же поступает вызов. Некоторые специально ложатся, чтобы побыстрее пришел вызов, побыстрее съездить и вернуться уже поспать часок.

Есть еще примета на первый вызов: если первый вызов утром с транспортом в гинекологию, то будут «гонять» всю смену без отдыха, будет «плохая смена».

Или: посмотрел без маски ангину, заглянул в рот с фонариком, дал команду «скажите А»: все, завтра сам жди ангину. Хотя это не примета, а вполне объяснимый исход. Ангина — инфекционное заболевание.

Разумеется, есть примета про кошек. В темноте не разобрать, какого цвета кошка перебежала дорогу, только глаза горят в свете фар. А кошки страсть как любят перебегать дорогу именно скорой помощи. Часами сидят на обочине, чтобы дождаться скорой помощи, и перебегают прямо перед носом. Поэтому вопрос решается так: кошка слева — колесо спустит, кошка справа — пациент неадекватный, будет деньги предлагать.

Но мы же не смотрим на приметы. Так, по дереву постучал — и все. Что бы ни случилось, надо идти, ехать и спасать, а не останавливаться и ждать, чтобы какая-то другая машина первая проехала по кошкиным следам.

Но вот ремонт в квартире затевать по воскресеньям точно нельзя. И кроить по пятницам.

Я была на вызове на проспекте Химиков. Так вот там два, не знаю, как их назвать, отец и сын затеяли сломать кирпичную кладовку в коридоре в воскресенье. В этих домах ленинградской серии есть такие большие кладовки, как комната для прислуги в сталинках, и почему-то она им помешала. И половина кирпичной стены 2,5 на 2 метра рухнула на папу, на ногу. Открытый перелом обеих костей голени. Папа сразу стал таким умным и сказал:

— Говорил я, что нельзя в воскресенье это делать.

Теперь меня под пистолетом не заставишь в воскресенье молоток в руки взять. И шуруповерт тоже.

Анекдоты были смешные про скорую. Как-то ночью возвращались на станцию на «Волге», санитар в салоне спит. Машина остановилась на светофоре, санитар не проснулся, но взял сумку и вышел. Мы приехали на станцию, а там уже из милиции звонят: «Там у вас санитар на Ленина с сумкой стоит один». Ночью, один, на пустом проспекте. Романтика! Пришлось ехать забирать.

А у пятой психиатрической бригады был такой анекдот. Поехали они однажды на вызов под утро, уже светало. Поворачивают на Советский проспект и видят перед собой русскую тройку белых лошадей, запряженных в коляску: на совершенно пустом проспекте едет, не спеша, цокают копыта. Некоторое время едут за ней, и фельдшеры молча наблюдают, как белеет лицо врача. А водитель у них и так был молчаливый. На площади тройка поехала прямо, а бригада свернула направо. Через какое-то время врач оборачивается и пытается что-то прочесть в лицах своих помощников. Все-таки он психиатр. Потом говорит:

— Вы это видели?

— Что, Григорий? — ответили все трое.

— Мне сейчас такое померещилось! Все, бросаю пить.

Это было время, когда вошло в моду заказывать русскую тройку на свадьбы, вот они и репетировали под утро на пустом проспекте.

А еще есть мода заказывать скорую помощь на свадьбы. Какая свадьба без драки?

Ну, анекдот про то, как фельдшер подозревает одновременно и аппендицит, и апоплексию яичника справа, не уверен, куда везти пациентку, все знают. Диспетчер настойчиво спрашивает:

— Так куда все-таки везете — в Кировскую или на шахту Северную, в хирургию или в гинекологию?

Через паузу слышит ответ:

— Мы тут с водителем посоветовались: везем в гинекологию!

Чаще творцами крылатых выражений скорой помощи были вызывающие. Повод к вызову записывали буквально с их слов. «Плохо с девушкой», «больной живот», «плохо пьяному», «умер под вопросом», «третья хата с краю», «кричит», «икает».

И другие выражения.

А это классика:

«Сейчас все придут на работу и начнут вызывать скорую».

«Голова кружится. Шею повернуть совсем не могу. Смотрите. Когда вот так поворачиваю, сразу кружится и тошнит.

Когда вот так поворачиваю, сразу кружится и тошнит.

Когда вот так поворачиваю, сразу кружится и тошнит.

Когда вот так поворачиваю, сразу кружится и тошнит.

Когда вот так поворачиваю, сразу кружится и тошнит…

Ну, вот, теперь опять!»

Глава 18. Врачебные ошибки и зрачки

Остроумие на лестнице не очень-то помогает.

Время бывает «до» и «после». Вот то, в чем мы сейчас живем, это вообще никакое не время.

Яркие картины освещают и украшают хорошие дела времени «до». И мрачные картины тоже освещают и не забываются. Всегда найдется что-то, о чем хотелось бы забыть или вернуться и сделать все иначе, но это невозможно. Сколько ни проговаривай, тут никакие психотренинги не помогут. Это я о врачебных ошибках. Когда я еще училась в институте, то есть во время «до», с врачебными ошибками боролись, и довольно успешно и активно. Но смерти все же случались, хотя и намного реже, чем сейчас или во времена неандертальцев.

Иногда кажется, что там без нечистой силы не обошлось, ведь сделали все, что могли. И вовремя приехали, и диагноз вроде бы правильный, и правильно назначили лечение, и потом еще человек 5–10 врачей посмотрели и проконсультировали, а человек взял да умер, да совсем не от того, от чего лечили, а от того, что пропустили и не увидели 5–10 врачей. Жизнь человека зависит не только от лекарств или ухода, но и от организма. Внезапно после успешного лечения организм ставит свою точку.

Но таких случаев было бы в сто раз больше, если бы не было этого правила разбирать непонятные случаи в консилиуме из 5–10 врачей, а не в лице одного фельдшера и заведующего, которые быстренько перепишут карту и постараются, чтобы все было шито-крыто.

В СССР такие редкие, хотя и не всегда сложные случаи через министерство доводились до каждой подстанции, и обычно с каким-то правильным приказом. Например, «все боли в животе у детей госпитализируются для наблюдения в многопрофильный стационар», неважно, какое тут заключение сделал фельдшер скорой помощи. Или «все раны на голове с алкогольным опьянением госпитализируются в стационар, а не в травмпункт для обследования». Потому что когда-то давно в СССР какой-то травмпункт «проглядел» перелом бумажной пластинки.

Как это выглядит в жизни? В яркий солнечный летний день на площади перед клубом ГРЭС ровно в центре лежит на спине и спит пьяница. Головой к северу, ногами к югу. Милиция стоит рядом и ждет скорую, якобы он без сознания. И вот приехала скорая, я подхожу к нему, он открывает один глаз, видит на фоне яркого солнца ангела в развевающемся белом халате, пододвигается ровно на двадцать сантиметров и говорит: «Ложись». И засыпает. Все, он себя сдал милиции. А вдруг он перед этим ударился головой о троллейбус? Ведь надо было посмотреть его зрачки, чтобы они были одинаковые. И заставить расписаться в отказе от госпитализации или, наоборот, госпитализировать в нейрохирургию.

Трудно угадать, какой случай станет поводом для повестки к следователю. Сначала тебя вызывают как свидетеля происшествия, а потом находят причину, чтобы перевести тебя в подозреваемого за неоказание помощи по стандарту. Каждая смена заканчивалась обычно вопросом, за что могут вызвать.

На самом деле в жизни происходит много ужасных случаев. Например, в соседнем доме пацан убил свою девушку, расчленил и попытался смыть останки в унитаз, засорил канализацию во всем доме и вокруг, пришлось вызывать «аварийку», и вот что они там нашли. А девушка тоже была дочерью знакомых, и эту квартиру им снимала какая-то из мам. А потом она же искала пропавшую дочь несколько дней, пока не вызвали сантехников.

Но я описываю только те разные случаи, на которые я попала на вызов либо знаю из первых рук от врачей, которые побывали на таких вызовах. И ошибки тоже помню только свои.

Глава 19. Я знаю каждую улицу

Почему я так много знаю. Когда около 40 лет работаешь на скорой помощи в одном городе, то в результате побываешь на каждой улице, в каждом доме и почти в каждой квартире хоть по разу. А кое-где и по нескольку раз. Одно время мне казалось, что я выхожу из автобуса на остановке, а меня тут узнает каждый. Так мне казалось. Ведь лицо врача запоминают, чего не могу сказать о лицах пациентов. Я уже однажды подсчитала, что их, пациентов, было минимум 38500 за 35 лет. Небольшой шахтерский город.

Через какое-то время я уже знала в этом городе каждую улицу, и номера домов, и с какой стороны заезжать к нужному подъезду, не хуже Гугла, которого тогда еще не было. Например, получаешь вызов на адрес «проспект Кузнецкий, 268–12», и в голове уже построен маршрут, а иногда даже вспоминаешь, что там живет вполне знакомый пациент. А иногда получаешь вызов на адрес «проспект Кузнецкий 152–120», и сразу отказываешься, потому что в этом доме всего 16 квартир, уточняйте адрес. А вот в этом доме напротив станции скорой помощи я побывала практически в каждой квартире, хотя поликлиника находится через два дома от них, но они предпочитают скорую помощь днем и ночью. Есть такие квартиры и семьи, в которых скорая помощь просто стала семейным врачом: сначала я ездила к беременной девушке раза три, потом к ее новому ребенку, ко всем его коликам и прорезывающимся зубкам, потом еще к ее маме без счета, потом пара травм ее сожителя и ее самой, и последний раз к ее выросшему 16-летнему ребенку по поводу носового кровотечения и ОРВИ. И это прекратилось только потому, что я ушла на другую подстанцию в другой район города. Думаю, они и по сей день вызывают скорую при каждом чихе.

И естественно, что каждый дом, и каждый забор, и каждый подъезд, и балкон в этом городе напоминает о каком-то случае. Вот, например, улица Островского от горсада до ворот станции.

Конечно, это было Первое мая, когда весь город дружными колоннами шел по площади Советов с красными флагами, разноцветными шарами и транспарантами. А скорая помощь никогда не ходила на демонстрации, нас не заставляли в СССР, такая была договоренность. Улицы были перекрыты для машин на время демонстрации, а бригады расставлены по кварталам на случай вызова. И вот мы возвращаемся с вызова на РАФе на станцию мимо горсада и мимо забора горбольницы номер 3 по Островского, болтая о всяких пустяках, не торопясь, и вдруг водитель останавливает машину и выходит. — Я сейчас.

А мы с фельдшером продолжаем разговор. Случайно я смотрю в боковое зеркало и вижу, что водитель далеко сзади катит колесо по пустой дороге. Это было колесо из-под моего сидения в кабине, оно как-то отвалилось, и мы проехали от горсада до станции на трех колесах метров шестьсот и заметили это совершенно случайно, уже поворачивая на территорию станции. Да, машины раньше были интересные.

А вот у этого подъезда я запнулась в темноте за решетку и врезалась лицом в торец железной двери, разбила очки, лицо, потеряла сознание, но поднялась в квартиру на вызов и, только случайно взглянув на себя в зеркало в прихожей, поняла, что сегодня ночь — не моя. Поехала в травмпункт и на больничный. Страховая компания заплатила мне по страховке, денег хватило на новые очки, а шрам на лице почти не заметно.

Глава 20. Луна на пасеке

Трудно поверить, что это происходит в XXI веке. Я сплю вторые сутки, как беглый раб. Просыпаюсь, поедаю запасы из холодильника, включаю старые фильмы, пью это белково-витаминное чудо для спортсменов, и сон меня сминает — сидя или лежа — на 2–3 часа снова. Совесть постоянно пытается меня уговорить одеться и выйти из квартиры, повидаться с людьми. Но я думаю: «Почему сегодня, когда можно и завтра?» Два сообщения в Вайбере и зеркало на стене.

Иногда, но не сегодня, они звонят и спрашивают, куда я пропала. Это похоже на звонок из будущего. Выслушивают историю снова, что я в рабстве, говорят «вотдурдом» и что сегодня у них, например, суббота.

Я вот тут сериал «Светлячок» смотрю, накачали мне с собой. Там жители гор украли себе врача. Осторожно, врачи! Скоро нас будут красть одичавшие селяне. По дороге из «Пятерочки», например.

Я могу спать в любое время и в любом месте. Просто представляю, что я на работе и три часа не будет вызовов, и тут же засыпаю. Потому что на работе спать три часа — это три раза выспаться можно.

Однажды в августе лыжную команду фельдшеров Кемеровской станции скорой помощи отправили на пасеку в глухую тайгу. На неделю отдохнуть ради экзотики и как поощрение за победы в лыжных гонках. Просто мы за лето так уработались, а в сентябре еще всем на занятия в институт, еще и тренировки, и работа среда-суббота-сутки, — так что нам срочно требовался отдых за счет бюджета. Главный врач организовал нам этот отдых, ведь лыжная команда была — его гордость!

Одичавший пасечник, родственник тренера, показал нам ульи, пчел, медогонку, деревья, погрызенные медведем, собак, у которых на мордах висели гроздья энцефалитных клещей, и приказал не отходить от пасеки дальше ручья. Показал процесс изготовления и употребления медовухи. Меда было — море! И спать можно было сутки.

Но в первую же ночь этот одичавший пасечник вваливается в наш дом и радостным голосом орет, что мы должны немедленно все проснуться и выйти с ним на улицу, потому что «такой луны вы никогда в жизни не видели и больше не увидите». Представляете, что он услышал от людей, которые пялятся на луну и звезды круглый год сутки через двое? Которые видели это невероятное бескрайнее небо и звезды по дороге на вызов, спускающейся с горы на улицу Нижний Барзас, и навсегда потеряли покой, потому что это открытый космос без всяких скафандров, иллюминаторов и без Земли под ногами.

В общем, после этого пасечник психанул или развязал и уехал в деревню с флягой медовухи, и больше мы его не увидели.

Луна по-татарски — «Ай».

Глава 21. Обед не по расписанию

В больнице персоналу приносят обеды из пищеблока, по крайней мере раньше так было, когда я была санитаркой в инфарктном отделении.

На скорой помощи пищеблоков нет. Многие думают, что шинель с золотыми пуговицами и суточная смена без отдыха непременно означают, что скорую помощь кормят, как солдат, бесплатно, по часам. Что приезжает некая полевая кухня с котелками или накрывают столы в столовой. Никогда такого не было. Идешь на работу — бери с собой кошелек или обед в баночках. В обед бригады подъезжают к какой-нибудь заводской столовой и становятся в очередь с рабочими, потому что столовые обычно работали при заводах или комбинатах. Первое, второе, третье, салат, полстакана сметаны и плюшки или пироги — такой обед обычно брали водители, а девушки, конечно, могли и поменьше съесть. Часто возникал спор с кухарками насчет белых халатов, якобы они у нас заразные. Требовали не подходить к раздаче в халате, снимать его и вешать на вешалку рядом с промасленными куртками рабочих. В очереди стояли слесари и сантехники в спецодежде с характерным запахом, но в халате нельзя было никак. А ведь халаты всегда были чистые, мы их могли менять по пять раз за смену, как только появлялось хоть какое-то пятно, обычно это кровь. На вызов к ребенку можно было в этом халате, а в столовую ПАТП-1 — нельзя.

Иногда еще в очереди бригада получала вызов по рации и уходила без обеда. Реанимация особенно часто.

Обед стоил примерно рубль или полтора. Еще столько же ужин. За 10 смен — минус 25 рублей.

Когда перестали платить зарплату, на какое-то короткое время появились талоны на обед от муниципалитета: два талона на сутки. Милиции на такие же сутки выдавали 4 талона. На талоны можно было питаться только в столовой издательства «Кузбасс». Еще в городе есть гостиница и, соответственно, при ней ресторан с названием «Кузбасс». Однажды объявили, что с сегодняшнего дня можно обедать только в «Кузбассе». Но не сказали в каком. Времена были смутные, все возможно, диспетчер не в курсе. И первые же бригады ворвались в ресторан. Тем более, что кое-кто при СССР там был своим, частым гостем. А там ни о чем подобном и не слыхивали. Да еще и с талонами. Они же ресторан! Гостиница две звезды!

Оказалось, что ехать надо в столовую издательства «Кузбасс». На ужине там собирались только скорая и милиция. Последняя бригада развозила кухарок по домам после закрытия в 11 вечера.

Потом и талоны у местной власти закончились, разрешили сначала заезжать на обед домой, потом носить обед из дома в банках. Потом началась нищета, варили, как беспризорники, на станции в большой кастрюле, что придется, на всю ординаторскую. К этому времени уже не стало ни шинелей, ни золотых пуговиц.

А потом сказали: заправка, то есть обед или ужин, строго на станции в свободное от вызовов время. А такого времени не бывает. Всегда полный экран горящих вызовов. Задержки по 7 часов — норма. Позорная часть истории этого города.

Глава 22. Маньяк

Однажды в Кемерове ловили сексуального маньяка, вся милиция перешла на круглосуточное дежурство, и все прочие спецслужбы и органы. Маньяк не только регулярно убивал, но при этом сначала пугал до смерти ножиком, парализовал страхом, потом типа насиловал, а потом уже убивал. Наводил ужас на частный сектор и на кварталы, в основном на работниц, которые поздно возвращались домой темными переулками.

На станции скорой помощи повесили объявление, что в городе завелся маньяк. Этим меры безопасности ограничились. Девочки по-прежнему ходили с сумками по темным улицам и подъездам, часто в одиночку.

Ловили маньяка «на живца» неделю или две, но поймали. Мы на работе обсуждали сообщение о том, что маньяк оказался в жизни хорошим обычным человеком, семьянином, отцом двоих детей. Так о нем рассказала его супруга. Я сказала: вот ужас — узнать, что прожила жизнь с маньяком и убийцей, вот жуть. Но нашлись дамы с кольцом, которые были не согласны. Они сказали, что я в этом ничего не понимаю, потому что главное в жизни — муж, даже самый страшный маньяк, она его не бросит. По шкале внешней нормальности эта дама, фельдшер, была на 8–9 из 10, а в голове у нее было вот что. Если кто-то еще скажет, что у женщин нет загадок, то я — император Наполеон.

Глава 23. ГИДУВ. Повышение квалификации

Можно сто раз повторить, что белое — это белое, а черное — это черное, и завтра увидеть, что кто-то повторяет это в сто первый раз, так же безнадежно.

Я училась у людей, которых можно назвать богами в медицине. Это я сейчас, сравнивая времена и нравы, так понимаю. А тогда я их боялась, потому что не так-то просто было сдать им зачет по теме, а зря. Они были вполне доступны, человечны, и сейчас я могла бы иметь больше друзей.

Зачем я об этом говорю? Затем, что врачи не растут на елках, как их ни поливай. Требуются не просто преподаватели, а именно такие монстры, которые построят в голове здание, а не свалят туда Камаз кирпичей. Сегодня с преподавателями все сложно.

Та, которая называла себя профессором в области пульмонологии, весь курс рекламировала индийский антибиотик, а из своей практики могла похвастаться только количеством часов полетов между курсами и банкетами. А профессор по эндокринологии была весом под 120 кг и всю лекцию доказывала преимущества одного тироксина перед другим тироксином.

На курсах они показывали готовые слайды, подготовленные фармацевтическими компаниями, и читали вслух тексты с этих слайдов, акцентируя внимание на названии препарата. При этом они не забывали упомянуть, как торговки на рынке, что они сами себе покупают этот препарат и употребляют его с огромной пользой.

Был один лектор — молодой доцент из детской реанимации, который действительно мог бы кем-то стать, но не станет. Его талант погибнет на фронтах с бюрократией. Это грустно, как песня. Прервалась связь времен.

Последние герои от науки медицины преподавали в новокузнецком ГИДУВе, куда мне удалось прорваться в 2013 году на учебу. Слава богу, я сохранила все лекции, несколько толстых тетрадей, и скупила все методички, которые там можно было купить.

Что такого было в прежних преподавателях, что им удавалось воспитывать так много замечательных врачей? Я даже не представляю, какое именно количество врачей, оно огромно. И почему их студенты работали потом врачами, а не продавцами от фармкомпаний? Очень просто — они воспитывали собственным примером. Что бы ни происходило в этой стране, в любых условиях они оперировали, лечили и боролись за здоровье каждого до последнего своего дня, а больше ничего и знать не хотели. «Лечи не болезнь, а больного».

Я бы сказала, в этом было высокомерие и презрение к гегемонии невежества. Ведь врачи никогда не были господствующим классом, тем более пролетариатом, для которого образование было делом второстепенным всегда. Сегодня класс торговцев, таких же невежественных, как пролетариат, пытается подмять под себя все общество, но пока им удалось только похоронить медицину как науку. Но рукописи и мои толстые тетради мне еще пригодятся.

Глава 24. День медицинского работника

Известно, что на скорой помощи не бывает ни выходных, ни проходных, ни праздников. Работа по графику. Я и сегодня не знаю, какой день — вторник или пятница, привычки такой нет — запоминать дни недели. Смены — по 24 часа без права сна, через два выходных дня.

Однажды летом был теплый солнечный воскресный день. Голубое небо, яркая молодая зелень на деревьях, белоснежный халат, ветерок в открытое окно автомобиля и пустые дороги в городе — что может быть лучше для романтики скорой помощи?

В тот день я работала сутки с санитаром-студентом. Потом я узнала, что он был аспирантом в университете на биофаке и подрабатывал санитаром давно, еще с первого курса. Такой уже довольно взрослый парень. А я еще и года не проработала, хоть и фельдшер. Вот до обеда мы с ним сделали два-три вызова, а потом он так переглянулся с водителем и говорит: — Надо заехать в одно место, ты не против? — Надо так надо.

И мы поехали по Тухачевского, мимо разных баз, молочного завода, еще каких-то заборов. Подъезжаем к воротам какого-то завода, останавливаемся. Выходит охранник, спрашивает: — Скорая, вы к кому? — Вызов у нас тут, пивзавод, в цехе кому-то плохо, — отвечает водитель.

А я думаю, что это он специально так отвечает, на самом-то деле просто санитару надо заехать в это место. Может, у него жена тут работает, ключи передать… Какое мое дело? — Проезжайте, — сказал охранник и открыл ворота.

И мы проехали по дороге мимо каких-то одноэтажных зданий, ярких зеленых газонов с портретами передовиков производства, мимо одиноких рабочих в серых спецовках и остановились у цеха с широко открытыми дверями. У стены на улице хорошо сидела кучка рабочих на бревнышке и отдыхала. Время-то обеденное. И мы стоим и смотрим на них из белого РАФа. И тут один говорит: — А мы не вызывали. — А кто вызвал? — А мы не знаем. — А кто знает? — Может, главная знает, кому тут плохо. — А где она? — А вон она — на газоне под деревом.

Я вышла из машины и увидела, что невдалеке на зеленом газоне в тенечке стоит худая женщина лет тридцати, в белом халате и задумчиво обрывает с дерева мелкие ранетки и ест. — Вы не знаете, кто скорую вызывал? — Нет. Я не вызывала. — Ладно, постоим немного, может, кто-нибудь появится.

А в это время один из рабочих подходит и говорит: — Банки есть? Вон в те двери заезжайте.

Я сижу и думаю о своем, а водитель уже заехал в цех, достал две трехлитровые банки и получил их обратно с пивом прямо из огромной цистерны. А потом на носилках появилось несколько стеклянных бутылок с лимонадом «для доктора». Доктор — это я. — Ну, мы поехали? — сказал водитель. — Нет же никого, конечно, поехали.

И мы уехали, еще в воротах охраннику сказали, что, наверное, это был ложный вызов.

Ладно. Хоть мне и хотелось спросить этих моих помощников, чуть не сказала «мошенников», что это было, но я молчу. Они такие взрослые, опытные, я на них полагаюсь.

И тут они сворачивают в чисто поле, под березки, туда, где живут энцефалитные клещи, расстилают скатерть, пиво, бутерброды из дома и командуют мне: — Проси «заправку» по рации, то есть обед. На скорой бывает «автозаправка» и «заправка».

Раньше обед был час и в любом месте, а не как сейчас, никто не проверял, где мы обедаем.

И вот я уже понимаю, что водитель с санитаром допивают три литра пива и я тоже держу стакан. Гипноз какой-то. Ну, они-то здоровые, им это слону дробина, но ведь водитель за рулем и до утра у них есть еще три литра.

Сидим под березой и так интеллигентно беседуем. Водитель, кстати, тоже с высшим образованием.

Вот так меня разыграли эти старшие товарищи. Теперь я вспоминаю, что это было третье воскресенье июня, день медицинского работника, 1981 год. Не пойму только, откуда у них на пивзаводе ранетки в конце июня? Пивом они их поливают, что ли? Или прошлогодние?

А кто же вызвал скорую на пивзавод? Да вы же и вызвали, с любого телефона-автомата.

Глава 25. Бригады, сдайте карты. Во что был одет «неизвестный»

Жаль, что не все хорошие идеи приходят к нам с момента рождения, каждый новый человек рождается с пустой головой и учится, учится, учится. Мы писали карты вызова. Это был творческий процесс. Тех, кто плохо писал карты, заставляли переписывать под диктовку. Самые плохие карты зачитывали на общем собрании и позорили авторов. В карте не должно быть лишнего описания. Только то, что важно. Никакого «колбасовидного кала коричневого цвета». «Стул — N», и все. Орфографических ошибок не должно быть тоже. «Карты вы пишете для прокурора, — первое, что узнает студент мединститута. — Препараты пишутся только на латыни, не возбраняется писать на латыни симптомы и диагноз», — это второе.

Прокуроры были достаточно грамотные, чтобы читать это. Орфографические ошибки не допускаются, даже в слове «стеклянный».

Интересно, что архив карт хранился 3 или 5 лет в темном чулане под лестницей напротив лыжной комнаты, а не один год, как сейчас.

Потом архив где-то сжигали или увозили на дачу для растопки.

В статистическом отделе стояли шкафы во всю стену до потолка. Там на полках складывали аккуратно перевязанные пачки карт, написанных от руки, каждая связка — за сутки. 365 пачек за год. Через год они переезжали в чулан под лестницей.

Вообще в то время постоянно обсуждали вопрос на уровне института усовершенствования врачей, как бы сократить количество писанины. Вспоминали эксперименты, когда в карте писали только диагноз, оказанную помощь и три параметра: температуру тела, артериальное давление, пульс. Даже частоты дыхания не требовалось указывать, если это не был ведущий симптом. Краткость — сестра таланта, и этому постоянно учили всех. Скорая помощь должна быть скорой, необходимой и достаточной.

Карта была размером А5, один лист, отпечатанный на таком же картоне, который употребляли для перфокарт в вычислительных центрах, с двух сторон. Еще был сопроводительный лист для стационара, тоже А5. Вот и вся документация, и даже это считалось лишней тратой времени и бумаги. Сегодня на карту тратится минимум 15 минут, если просто писать, не думая, и она на четырех страницах.

Карты вызова нужно сдать диспетчеру как можно скорее, чтобы их прочитал и подписал старший врач тоже. В карте обязательно нужно было описать и того, кто проходил под именем «Неизвестный», человека без сознания и без документов, или труп: примерный возраст, во что одет. В течение суток иногда звонили люди, которые разыскивали родственника. Таких за сутки было несколько. Помню, как мы зачитывали по телефону родственникам эти описания, пока они не узнавали своего. Их эмоции и паузу, когда они узнавали своего по описанию. Потом они приезжали на станцию, обычно несколько человек из семьи, чтобы узнать подробности.

До сих пор звучит в ушах, как бич погонщика: «Бригады, сдайте карты». Жители ближайших домов были уверены, что скорая на работе целыми днями играет в карты, даже жаловались какому-то начальству, как на всю улицу над станцией гремит громкоговоритель: «Бригады, сдайте карты!»

Но и настоящие игры в карты, и шахматы, и нарды — все это было на работе в ожидании вызова. Мне казалось всегда, что эти английские привычки играть вечерами в бридж или покер, попивая бренди или херес, — ужасная потеря времени, пустая трата драгоценных минут и дней жизни. Так меня научили мои воспитатели в физматшколе. И тем более употребление при этом напитков. Но человек не робот, а жизнь — не конвейер. Эти «английские» привычки необходимы, чтобы почувствовать жизнь, это отдых, передышка и тренировка ума. Без них мы бы не имели сил и желания жить.

Глава 26. Лихие 90-е

Как жить после того, как сбылась одна мечта? Переехал в свой рай, не надо ходить на работу, и что теперь? Что-то же надо делать в этом раю тоже. Это должно быть что-то на уровень выше, вроде Олимпа, ведь теперь многое, что мешало, осталось там, внизу? Или это навсегда с тобой?

Как «лихие 90-е». Я на Южном знаю почти каждый дом и квартиру, краевед. Вот этот дом на Радищева. В 1992 году, в это сложно поверить, на Южном был один официальный наркоман, 17-летний маменькин сынок, не помню, в чем причина его наркомании была, но на вызове маман всегда просила «поставить ему что-нибудь, чтобы он поспал, потому что у него наркомания». В 18 лет, тем не менее, он получил повестку в армию, в связи с чем напился и почиркал себе бритвочкой предплечья. Шустрый такой был, «моднявый», и голос противный.

А так, чтобы по улицам «передозы» валялись — такого и в помине не было. В основном пили по-черному да над семьей издевались, это классика.

Так вот этот дом на Радищева, 9-й этаж, на лифте до 8-го, на 9-й пешком. Вызвали скорую дед с бабкой. У подъезда милицейский уазик, шофер один сидит, дремлет. У них даже двери не было входной, ни в «кармане», ни в квартире. Или была одна — не помню. Новая квартира, ленинградской серии. В зале в ободранном кресле сидит дед, засыпает или зависает, по квартире ходит милиционер с бумагами, что-то спрашивает. Бабка говорит: «Он в ванной, я его топором зарубила». Действительно, в ванне, полной кровавой воды, плавает голый, лет 30, сын. Интересно, что в то время милиционеры были обычно без оружия. Впервые мы увидели милицию с автоматами после перестройки, в таком виде они приезжали на вызов вроде этого.

Так вот, плавает в кровавой ванне голый, лет 30, сын. Голова пополам разрублена, но ведь хрипит и живой, хотя и без сознания. Я почему-то одна была, врач с железной сумкой, но в то время это было обычным делом. Что делать? Тут мент ходит, что-то же надо делать для виду. Пошла на улицу, искать телефон-автомат, не хотела по рации на весь эфир такое обсуждать. Помню, был холод такой, снег и ветер. Нашла чудом автомат у соседнего дома, звоню старшему врачу: «Мне что, реанимацию вызывать или подождать, пока хрипеть перестанет?» Не помню, что ответил старший врач. Пока ходила, вернулась в квартиру, минут 20 прошло — уже не хрипит. Участковый говорит, что сын издевался над родителями, деда поил снотворным и отбирал у них пенсию, вот бабка и не выдержала, порубила сына топором. Не знаю, посадили бабку или нет. Телефоны нам цивилизация потом принесла, заграница. Да-а, 1992-й, все еще живы.

Был еще такой повод к вызову: лежит в подъезде. Сибирь ведь не Америка, климат не позволяет спать на улице или в заброшенном бараке с разбитыми окнами и без дверей. Заснул на улице — значит, насмерть. Сколько раз я выходила утром из своей квартиры на пятом этаже и обнаруживала, что на площадке между этажами кто-то спит, несмотря на кодовые замки. Некто, свернувшийся в клубок, в углу возле трубы отопления зимой или в любом другом месте летом обычно между пятым и четвертым этажами. Самыми оригинальными ночными посетителями были девушка, которая поместилась на подоконнике, и молодой мужчина в золотых очках на ступеньках лестницы. Некоторые из них просили попить по утрам, ведь почти 100 % не обходились без алкоголя. Некоторые получали от меня еду и горячий чай или кофе. Были и буйные, были и такие, после которых приходилось отмывать углы.

Это явление было настолько обычным, что в семье появилась инструкция, как выходить из квартиры в подъезд. Ведь дети ходили в школу каждый день.

Вдруг появилось множество бездомных людей. Кто-то потерял квартиру, у кого-то отобрали дом за долги родственники или всякие проходимцы. Алкоголь и простота там были на первом месте из причин. Документы пропадали почти одновременно с жильем.

Всеобщая приватизация квартир не предусмотрела защиту от дураков и детей.

Жильцы таким «гостям» вызывали милицию или скорую.

Особенно тем, кто приходил не один раз, а пытался перезимовать в подъезде.

Вот на Южном одного такого подожгли. Он поселился под лестницей на первом этаже пятиэтажки, там был такой отсек для детскихколясок или велосипедов. Приходил на ночь или когда холодно, стелил газеты и спал на них. Запах, знаете ли. А дом, как назло, был населен сотрудниками милиции и построен для них. Работа у них нервная, и люди нервные. Вот один из жильцов взял и поджег эти газеты. Потому что достал его уже этот запах бомжа в подъезде. Пока бомж проснулся, пока его потушили пожарные, уже ожог процентов под 50. Особенно голова обгорела. Пожарных вызвали сами жильцы, а те уже — скорую.

Более гуманными были жильцы общежитий, долго терпели бездомных на черной лестнице. Вызывали скорую, если видели, что дело плохо, что человек уже не может ходить.

Но были и такие, которые «брали шефство» над стариками в. Однажды я приехала в комнату в общежитии к старику, которого «опекал» молодой человек, якобы какой-то родственник, кормил его и поил. Старик спал на куче тряпья на досках поверх чугунной ванны, которая стояла в комнате в углу, и был совсем слаб и не разговаривал. Мы собрали его в больницу и вынесли на носилках в машину. Молодой человек очень заботливо укрывал его одеялом и помогал нам выносить носилки. А потом сказал, что забыл паспорт старика наверху в квартире, убежал, и больше мы его никогда не увидели. Интересно, что мы какое-то время не уезжали и ждали этого родственника. Старик, конечно, в больнице умер, а комната в общежитии досталась молодому человеку. А в то время жилье уже можно было продать за немалые деньги. Тогда это все было просто устроить.

Время было — люди умирали от истощения на тротуарах. Скорая помощь подбирала их и отвозила в терапевтическое отделение с диагнозом «алиментарное истощение». Потом больницы взвыли от количества таких бездомных, и власти открыли отделение в бывшем профилактории на шахте Ягуновской. Там истощенных отмывали, укладывали на кровати, на простыни с рисунком «минздрав», кормили три раза в день, и постепенно они начинали вставать, ходить и мыть свою ложку. Некоторым из них не было и 50 лет. Помню, как заведующая мне рассказывала, что какое-то время не было продуктов в кухне, и работники приносили из дома овощи из своих огородов, чтобы варить три раза в день еду для пациентов. — Сейчас-то нам завезли лапшу и тушенку, целый «Камаз», — сказала она. — Варим им по три раза в день, слава богу.

Да, лихие 90-е в России.

Сейчас-то все устроилось, есть муниципальный приют для таких людей на Предзаводском и в Кедровке. Там можно жить бездомным и питаться бесплатно недели две, восстановить документы, пенсию, а потом еще жить за какую-то минимальную плату и работать при желании. Хотя большинство из них — инвалиды, у кого печень, у кого зависимость, у кого ноги отморожены. Учреждение социальной адаптации в самой примитивной форме. Алкоголь только запрещен, а алкоголь — их единственное утешение в жизни. Поэтому многие бездомные не хотят там жить. У них ведь тоже есть свои мечты.

Глава 27. Ассоциации диагноста

Странная и загадочная паутина ассоциаций заставляет нас перескакивать с одного на другое, перелетать во времени, молниеносно перепрыгивать из одной точки пространства в другую по кратчайшему пути, по натянутой нити из самого прочного материала, который называется память, и только наше скудное воображение мешает изобразить этот мир ассоциаций как что-то упорядоченное, неизвестное, невиданное до сих пор, поэтому мы называем это паутиной. Так знакомо и доходчиво. Почему, например, сегодня, перемывая арахис под струей холодной воды из крана, я неожиданно подумала о человеке, которого не видела 27 лет и о котором не вспоминала 9 лет точно? Это процесс или вода меня так заворожили, или где-то там, даже не знаю где, что-то случилось с ним? Впрочем, это плохой пример. Слова, слова.

Если врачу скорой помощи сказать какое-нибудь слово, то у него в голове сразу промелькнут три-четыре истории на эту тему. Про слова «нога» или «рука» лучше не вспоминать, начнется девятибалльное столпотворение историй.

А вот, например, слово «стол». И сразу столов и столиков выскочило так много, что не знаю, с какого лучше начать. Наверное, с маленького изящного журнального столика с круглой стеклянной столешницей, которую к приезду скорой муж уже разбил о темечко своей непокорной супруги, и бедный столик лежал посреди разгромленной комнаты общежития кверху ножками. Такое жалкое зрелище! Также была выбита и лежала на полу входная металлическая дверь и еще много разных бывших красивых вещей. Девушка сидела на диване, размазывая по лицу пьяные слезы и косметику, и пальцами отыскивала на голове рану, перебирая черные колтуны волос и матерясь. Вызов назывался «плохо с сердцем», а в результате все отказались от помощи. Просто показали спектакль из семейной жизни в общаге.

Стол номер два. Самый красивый вызов про Новый год и молодую армянскую семью. Ей — семнадцать, ему — двадцать пять. Он привез ее из Армении в Кемерово в съемную квартиру, и она только начала учить русский язык. Но зато она наварила и напекла такой шикарный стол на Новый год, что мы обалдели от этого зрелища. А он ушел отметить Новый год с друзьями в отделение областной больницы почему-то и оставил ее одну. Именно отметить, а не на работу. Как-то ей удалось дозвониться до отделения и вытащить его оттуда. Он явно расстроен, что сорвалась гулянка, и пытается угостить скорую чем Бог послал. И все это стоит на столе, а у нее «плохо с сердцем», она гордо молчит, а он не умолкает как гостеприимный хозяин, усаживает врачей за стол. Менталитет.

И, наконец, номер три: кухонный стол на 1-е апреля. Уже второго апреля утром зашла ко мне домой моя коллега после смены, как разъяренный носорог, и рассказывает про жуткую первоапрельскую шутку. Дали вызов «ножевое в живот». Реанимации на станции нет.

В 80-е и 90-е линейный врач еще мог задать вопрос диспетчеру, почему его посылают на вызов с поводом для спецбригады. Сегодня этот вопрос никто не задает, потому что кардиологи и реаниматологи, как правило, заняты.

Поэтому поехали. Залетают в квартиру на какой-то там этаж, в руках две сумки, носилки, ЭКГ. Как обычно на «ножевых», входная дверь открыта пинком, и тишина. Проходят и видят: на кухонном столе сидит бледный мужик, а из живота у него торчит ручка вот такенного кинжала. Молчит и закатывает глаза.

Мат-перемат! Полиции нет, где-то прячется преступник, но рассуждать некогда. Меряют давление — мужик начинает хохотать. Он вызвал скорую, потому что первое апреля, а он артист цирка, и кинжал у него цирковой с прячущимся лезвием, что он тут же и продемонстрировал. Урод.

Все, там еще толпа столов руки тянут, но дальше нет слов, одни эмоции.

Глава 28. Три толстяка

Как ни стараюсь я удержать повествование в рамках непорочного 1992 года, эпохи Горбачева, а в памяти все чаще всплывают, нет — выскакивают картины в сиреневой форме, то есть после 1995 года. Вот три толстяка, три моих начальника, привели меня на допрос. Дело происходит в кабинете начмеда. У него такой длинный стол для заседаний и дорогие красивые стулья. А сам начмед носит на лице благородную бороду а-ля Чехов, за что его и зовут «бородой».

«Она сидела в этом теплом кабинете, обставленном мебелью в стиле позднего соцреализма с претензией на солидность, в дальнем конце длинного полированного стола, на теплом мягком стуле с высокой спинкой и смотрела через весь стол на трех упитанных мужчин в темных костюмах с галстуками».

Меня отвлекли от работы, запустили бригаду на станцию, чтобы «пригласить на ковер» за проступок, но сейчас я плохо помню, за какой именно. Кажется, я не хотела ехать на «боль в груди, 50 лет», потому что кардиологи были свободны на станции, а линия тогда еще работала без аппаратов ЭКГ, и все равно потом отправили кардиологов. В общем, диспетчер написала докладную, и меня решили наказать за то, что спорила с диспетчером. Предполагалось, что диспетчер главнее линейного врача, и умнее, и красивее, и вообще.

И вот. Три упитанных кабинетных начальника станции в дорогих костюмах и галстуках сидят во главе стола, а я напротив, между нами три метра. Я в пуховике, в теплой шапке, на шее фонендоскоп, меня только что привели с мороза из машины — угрелась на красивом дорогом стуле, смотрю на них и радуюсь отдыху. А почему трое-то? А это они внедряют новый научный метод подавления строптивых врачей, называется «акт». Как я в присутствии троих достойных людей отказалась писать объяснительную за свой «проступок». Хоть я ее и написала вообще-то потом, но не сразу, а через день. А толстяки поторопились, потому что были в восторге от своей инновации. Как хорошо, что я одна такая буйная во всей области, а будь нас таких хотя бы двое!

А вот еще при старом режиме, то есть при белых халатах, появился у нас новый главный врач. Тогда это было не такое эпохальное событие, да и ничего страшного в этом не было. Главные врачи менялись часто, их уже и не считал никто. «Афоня» — так его звали. Прикол был в том, что он каждое утро подписывал несколько приказов о наказаниях: выговоры, строгие выговоры, замечания, переводы. Его рекорд был 19 штук в один день. Приходишь утром, а на доске объявлений целая газета из приказов. Да, вот такой странный был. Его еще звали «новая метла». Сейчас он в Москву уехал давно.

Да и этих троих уже давно след простыл: кто помер, а кто на пенсии ногами шаркает.

Глава 29. Дети врачей

Семья и дети — это же основные ценности. Каждый год на станции организуют новогоднюю елку для детей, я приводила туда своих дочерей и видела там немало детей в новогодних костюмах. Откуда берутся дети у работниц скорой помощи и когда они успевают их делать, вынашивать, рожать и воспитывать при таком напряженном графике работы? Честно говоря, шансов мало. Бывают исключения из правил: например, при Брежневе у нас была мать-героиня, врач. Она рожала очередного ребенка, отбывала 3 года декретного отпуска и выходила на работу уже беременная или сразу на следующий декретный отпуск. Леонид Ильич любил детей и платил за них хорошее пособие матерям. Помню, пару раз всего и встретила ее, сидящей на диване в ординаторской со спицами в руках. Были еще мужчины, у которых было по трое и больше детей, но их многочисленные жены не работали на линии.

Сегодня, конечно, стало легче. Приноси справку о беременности в любом сроке, хоть 5 часов, и отправляйся на легкий труд: в диспетчерскую, или в статотдел, или в заправочную. А в 80-е такую справку давали уже в позднем сроке, до которого еще надо было доработать сутками в холодном уазике с тяжелой сумкой, с внезапными вызовами, где приходилось поднимать носилки.

Например, однажды я приехала на вызов «подвернула ногу» ночью в темной арке на Ленинградском. Нога, конечно, была сломана, носилки на УАЗе обычные, без складных ног, женщина перекатилась на носилки как-то. А когда мы ее стали поднимать, она и говорит: «Ох, простите, я забыла вам сказать, что во мне 120 килограммов». Вежливо так. Темно же в арке, ни черта не видно, все наощупь. Хорошо, что никто из нас не был беременным, а то бы поехали в больницу все.

Или, к примеру, пациент без сознания, а вокруг никого, чтобы помочь поднять носилки. Выкидыш у беременной медработницы гарантирован.

Вот, собственно, и все о детях. Как сказал один мой коллега, такое впечатление, что наши женщины рожают детей «на покосе», как крепостные крестьянки. А часто и просто не рожают. Но зато ребенок — это такой источник позитива!

Как заводят роман на работе. Да очень просто. Ты варишь себе кофе вечером в паузу между вызовами, запах кофе завивается по коридору, и первый, кто приходит на запах, после смены уже у тебя дома или еще где-то. Никто не интересуется штампами в паспорте. На работе нас ничто не может разлучить, кроме графика, тут нет места для ссор и ругани. Мы живем на работе сутками.

Иногда, конечно, бывают свадьбы — у тех, кто помоложе. Жених и невеста в шикарных костюмах после ЗАГСа заезжают на станцию, открывают шампанское и принимают поздравления от коллег, которые в этот момент не на вызове, оставляют торт или конфеты и приглашают всех в какой-нибудь ресторан, где будет гулянье. Потом постепенно она уходит в декрет, потом мы сбрасываемся на подарок малышу. Иногда они потом разводятся, иногда нет.

Иногда дети рождаются без свадьбы, это чаще. А кто счастливый отец? Трудно сказать. Бывает, что никто, а бывает два, три и то неточно.

Обычно штатские мужья и жены, которые не работают на скорой помощи, думают, что в ночные смены тут дым коромыслом стоит, а про вызовы им рассказывают для отмазки. Не верят и устраивают дома сцены. В чем-то они правы. Женщине лучше спать ночью дома, а не ходить по темным подъездам с железной сумкой.

Как-то раз я была на вызове в элитном притоне, точнее, это скорее была девчачья общага и гримерка для красавиц на выезд. Слушайте, вот кто следит за своим здоровьем! Малейший дискомфорт в детородных органах — и все завотделениями гинекологий ждут и встречают, как родных, за наличные. А скорую вызывают для конспирации. У нас ведь как бы медицина бесплатная, доступная каждому.

Короче, вот на ком надо жениться, прожить долго и счастливо и завести кучу здоровеньких ребятишек, православным особо советую, ну и другим тоже. Но это дорого.

С развалом СССР и медицины страна лишилась целого поколения блестящих врачей. Потому что дети врачей больше не хотят учиться на врачей. Разочарование в профессии связано с их голодным детством и не только с этим. Когда я смотрю на своих детей, я вижу, что из старшей вышел бы отличный педиатр, а из младшей — хирург. Ведь они росли в семье врачей, среди разговоров о медицине, это бесценные знания. Но они, как и большинство моих племянников и детей знакомых, предпочли бухгалтерию и иностранные языки, подальше от министров здравоохранения.

Глава 30. Водянка

«Грубые возрастные изменения» — раньше врачи не церемонились с описаниями. Представляю, сколько припаяет нынешний суд за такие слова в истории болезни.

Южный — раньше был такой район в Кемерове рядом с центром, частный сектор вроде большой деревни в городе. Вроде бы, город, областной центр, а люди жили как в деревне, сажали картошку, топили печи, не ходили в поликлинику. Телефон-автомат был один на почте, если трубка цела, а в домах телефонов были единицы. Да у них и поликлиника-то была как сельская амбулатория, одно название, что поликлиника.

В 92-м с помощью «Азота» и Заводской администрации открыли подстанцию скорой помощи на Южном, самую передовую и шикарную на то время. Потратили немало денег, еще столько же украли, но там было все, даже чайные сервизы из Германии. Поставили две врачебные бригады и еще третью в ночную смену. Первое время, может быть, год или больше, мы были в шоке от количества «запущенных» хронических сердечных недостаточностей, которые тут, на Южном, жили. Обычным делом была смерть от «водянки» и «сердечной астмы». Жители к этому привыкли, считали это старческими болезнями с «грубыми возрастными изменениями», а на самом деле это было элементарное отсутствие планового лечения. Поликлиника практически не работала. Существовали участковые врачи, которые выписывали больничные при необходимости, и все. Старше 70 лет официально никого не госпитализировали, кроме начальников и коммунистов. И сегодня такая же система. После 75 лет все больные с прогрессирующей стенокардией едут в дешевую больничку на шахте Северной, в бесплатную больницу для неимущих, а до 75 лет — в новый и комфортабельный кардиоцентр. Успевайте.

Как будто люди жили не в областном центре, а в какой-то дальней таежной деревне.

Как будто это был не 1992 год, а 1952-й или раньше. Жители Южного жили по нескольку лет с одышкой, «хроническими бронхитами», потом с отеками на ногах, потом уже спали сидя. Скорую вызывали уже в такой момент, когда в глазах темнело и пена изо рта появлялась. Ну да, скорая справлялась: кислород, аспирин, морфин, нитраты, транспортировка на стуле до Кировской больницы. Дорога длинная. Почему-то они часто умирали на улице Джамбула. Только на Джамбула свернули — и остановка сердца, смерть. С тех пор не люблю Джамбула.

Некоторые люди на Южном не видели участкового врача по десятку лет, а кто-то единственный раз был в больнице, когда рожал детей 50 лет тому назад или ломал ногу в детстве. Сами, конечно, тоже виноваты. Примерно за год новая подстанция скорой помощи справились с этой проблемой. Научили людей каждый день глотать таблетки и жить без отеков. Врачи поликлиники молча наблюдали за переменами на своих участках, но что они могли сделать? Ведь никто не построил новую больницу на Южном для людей, да и поликлиника ютилась в старом бараке.

Был один переходный момент на скорой помощи, когда на доску объявлений вывешивали ежемесячный отчет о расходах по статьям. Потом выяснилось, что статья на бумагу, бухгалтерию и канцелярию превышает статью на медикаменты: это вызвало «смех в зале», и отчеты перестали вывешивать. Там была еще статья расходов на бензин. Бензин и километраж на скорой — это такие бездонные бочки, которые никакими формулами не описать, но на них можно списать много денег. На эти деньги уже бы новый город Кемерово можно было построить с больницей в каждом доме. Но, как и сорок лет назад, в Кемерове есть три дежурные больницы на правом берегу и одна на левом. Дальняя дорога жизни и смерти через улицу Джамбула. Губернатор, который царствовал в области двадцать лет, не построил новых больниц, а его преемник строит Мариинский театр и Московскую площадь, но не больницы. Бог им судья и улица Джамбула.

Глава 31. Ножевое в живот

Этот ужасный случай произошел летом. Однажды ночью, примерно в половине первого, когда на Южной подстанции все разошлись по комнатам и приготовились спать, хоть и «без права сна», в ожидании ночного вызова, неожиданно с улицы раздался визг тормозов и громкий звонок в дверь. Как-то моментально все подбежали к двери и открыли замки. Так часто бывает, что человек открывает дверь, не спрашивая, если его внезапно разбудить ночью громким стуком или звонком.

Стуча сапогами, в дверь вбежали два милиционера и занесли третьего на руках.

— Ножевое!

— Сюда несите!

Комната с кушеткой для приходящих больных прямо напротив входной двери.

Раненый лежал бледный и напуганный. Откуда-то из-под рубашки на животе растекалась небольшая струйка крови. Я подняла рубашку и увидела небольшую ножевую рану прямо в центре живота, чуть выше широкого черного брючного ремня.

«Ножевое» — повод для реанимационной бригады, даже если рана поверхностная. Я обернулась к диспетчеру и сказала: «Вызывай реанимацию».

Померяла давление: 100/70. Хорошо, хотя и низковато. Зарядили капельницу с раствором, заклеили рану. Лежит, разговаривает. Другой милиционер рассказывает, что случилось. Известно, Южный — район, где селились воровские шайки, и после семи вечера на улицу лучше не высовываться. Эти милиционеры дежурили по дворам на патрульной машине, а может быть, возвращались в отдел. Увидели, что два мужика несут по двору большой телевизор. Остановились и начали допрашивать: «Кто такие?» «Откуда?» «Где взяли телевизор?» Один ударил ножом милиционера. Бросили телевизор и убежали оба. Вот и все. Это было через два дома от подстанции скорой помощи.

С момента, как они занесли раненого на станцию, прошло минут 8–10. Капельница работает, кровь из раны не течет, реанимация на подходе. Не знаю, кому пришла мысль расстегнуть ремень брюк, может быть, он сам попросил и стал потихоньку его расстегивать слабыми пальцами. Расстегнул и сразу умер.

Ремень был как жгут, а рана была прямо в проекции брюшной аорты. Возможно, ранение аорты было касательное, но как только жгут убрали, кровь хлынула в живот. И все.

Говорят, не вытаскивайте нож из раны. Нож вытащил из раны убийца, который убежал.

Ремень тоже нельзя расстегивать. Хотя при ранении брюшной аорты вряд ли у него был хоть один шанс.

Глава 32. Фельдшер и ночной вызов

Есть люди, которых хлебом не корми, дай только за что-нибудь побороться. Помитинговать, с плакатами походить. Иногда я пытаюсь вспомнить, за что мы в то время боролись, или боролись бы. При глупом социализме боролись, в основном, за мир во всем мире. И за «свободу Анджеле Девис», конечно. А на работе?

А на работе я помню единственный случай. Почему-то на ночь мне не досталось помощника. Кто-то не вышел на смену. После полуночи дают вызов, а я одна. И что-то меня такой страх взял, что я встала у окна диспетчерской и начала бороться. Молча. Минут 10 вокруг меня бегал старший врач, он же заместитель начальника облздрава, и кричал, что я должна немедленно ехать на вызов, а я еще взяла да на стул села. Устроила сидячую забастовку. Через 15 минут нашли санитара, и я поехала. Вот и вся борьба.

Но я запомнила эту историю. Людям совсем неинтересно, что, например, сейчас оклад врача меньше, чем официальный прожиточный минимум. Или что сегодня масса бригад работают «в одиночку» даже ночью. Ну прочитают, поохают, и все. А кому сегодня легко? За такое даже бороться никто не станет.

А вот если рассказать сказку, как раньше все было прекрасно, это да, интересно.

У нас был педиатр и всеобщий друг. Однажды он меня спрашивает: «Почему ты все время радуешься да веселишься?» Да потому, что весело все было. Носилки в машине застелены белой простыней без единой складочки, на мне белый халат, в машине три аппарата с кислородом и закисью азота. После двух-трех вызовов — «на станцию», обед по расписанию. Реанимация всегда на станции. Выезд реанимации за 10 секунд. Врач пробегает мимо окошка диспетчерской, хватает глазом улицу и номер дома, а остальное уже в машине по дороге по рации записывает. Врач в машину, а фельдшеры уже там сидят, как в кино. Аппаратура на 10 раз проверена, каждый катетер в салфеточку завернут. Все бегом, бегом. Не то, что сейчас. Не за что было бороться. Все работало без борьбы.

Ночами по городу только скорая ездила, да милиция, да вытрезвитель. И они еще умудрялись ДТП устраивать между собой.

За что я не люблю ночные смены. Хотя ночью луна и романтика, а не люблю. В Сибири темнеет рано, особенно зимой. Было такое время, когда подъезды не запирались, заходи кто хочешь. В подъездах ночевали бездомные и просто пьяные, подкарауливали разные бандиты и брошенные мужья. Иногда подъезды светились в ночи, а чаще там было темно.

А скорая помощь шла в эти подъезды, втроем, вдвоем и в одиночку. Обязательно с чемоданом и с папкой. Почему-то педиатров встречали у подъезда, а линейных встречали редко. Как правило, если мужик стоит у подъезда, значит, там будет жена, у которой «сердце колет».

И вот он встречает и быстро бежит впереди по лестнице наверх, как спортсмен. А чтобы предложить помочь сумку донести этой девочке, ему даже и в голову не приходит. Он демонстрирует свои физические данные. А может, он и есть бандит или насильник? Но это редко бывает, чаще просто никто не встречает.

В общем, плетусь я на пятый этаж, никто не встречает, на лестнице ни одной лампочки, ни одной зги то есть. Примерно на третьем этаже вижу, что наверху, на пятом, открыли дверь и зовут. Немного подсветили. Почему-то не было привычки носить фонарик. Там дома одна старушка, наелась копченой колбасы, «заколол бок», сразу говорит, что у нее хронический холецистит, камень, и просит только укол, а в больницу не поедет. Укол? Получай!

И началось!

— А если хуже будет?

— Ну, тогда поехали в больницу.

— Нет. А отчего это у меня?

— Вам нельзя копченую колбасу.

— Да я всего кружочек!

— Вообще нисколько нельзя.

— Да я всего кружочек!

— Вот это понятно я сейчас говорю? Вообще нельзя!

— А что это вы на меня кричите?

«Не нашла контакт с больным».

Короче, добрая бабушка выставляет меня и захлопывает дверь!

И я стою на пятом этаже с этой сумкой и папкой и смотрю вниз на лестницу, где ни одной лампочки, и даже в окна ничего не светит. И слышно только мое дыхание. Дошла, конечно, хотя не всем так везет.

Однажды кардиологи забежали в такой же темный подъезд, а там их уже ждали с топором. Наркоманы вызвали на «сердце болит», потому что знали, что у кардиологов самая большая укладка с наркотой. Да не рассчитали, что врач такой стремительный и высокий, удар обухом по плечу пришелся, а не по голове. А фельдшеры сзади шли — двое — тоже сюрприз.

Или как Марина Л. поехала на «бронхиальную астму». Квартира на первом этаже. В подъезде темно, но слышно, что кто-то хрипит, значит, точно астма. Дверь в квартире направо открыта, там тоже темно. Идем! Спасать же надо! Свет включили: картина Репина. На кровати жена последние хрипы издает, вся голова в крови. В кухне на полу муж застрелился из пистолета для дюбелей. В маленькой спальне в темноте двое детей четырех-пяти лет, в кресле сидят и шепчутся. Отлично! Для полного счастья Марина еще и беременная была месяцев шести.

Не всем, конечно, так везет и не каждый раз. Всем везет по-разному. Например, я один раз провалилась в темноте в выгребную яму с ледяной водой — одной ногой, но всей, выше некуда. Кайф! Назавтра была с ангиной. Повезло. Могла бы утонуть.

Глава 33. Премия за хорошую работу

При «глупом социализме» довольно регулярно выдавали премию, раз в квартал или чаще. Мои премии записаны в трудовой книжке, в последнем разделе: 15–20 рублей. Мой оклад был на ставку 120 рублей. Я была активисткой: не опаздывала на работу, рисовала стенгазеты и была в лыжной команде. Список премированных вывешивали на доске объявлений: первым был главный врач — сто рублей, далее по алфавиту 15–20 рублей. Так стимулировали дисциплину. Помню, как доктор Коля Решетов спрашивал заведующую без обид:

— Людмила Николаевна, а почему вы мне не дали премию в этом месяце?

А она ему:

— Ну, Коленька, ты же в этом месяце три раза опоздал на работу. А живешь в соседнем доме.

— Жаль. Я бы купил себе что-нибудь. Свежие носки.

Как-то так.

А потом началась перестройка, Горбачев, Ельцин, денег стало мало в стране, и премии перестали платить. Перестали стимулировать. Разве что за что-то выдающееся, за подвиг.

Приехал как-то в город Березовский новенький реаниматолог, аж из самого Владивостока.

Начну сначала: однажды, уже в наши дни, при капитализме, я совершила «подвиг» и получила за это две тысячи рублей премии. Это было в маленьком шахтерском городе в Кемеровской области. Надо было отвезти пациентку в коме на ИВЛ в областную больницу для МРТ. Случай этот обсуждали уже месяц или два все жители города. Жених ударил невесту головой об кирпичную стену, и она потеряла сознание и все это время была в коме в реанимации городской больницы на ИВЛ. Санитарная авиация приезжала, осматривала и уезжала, и так несколько раз, пока не решили, что хорошо бы ее на МРТ посмотреть, да везти опасно. Понятно, что в разгар реформы здравоохранения шахтерскому городу не досталось аппарата МРТ, несмотря на присутствие в городке гигантского угольного разреза, у которого один самосвал стоит как пятнадцать аппаратов МРТ.

Наконец родственники подписали согласие, загрузили девушку на носилках в скорую помощь, аппарат ИВЛ, которым она дышала, реаниматолога новенького в придачу, маму, чтобы документы подписывать, и повезли. На маму, конечно, было страшно смотреть.

Довезли за час до областного центра, до областной больницы. На МРТ ничего не нашли, никаких кровоизлияний или переломов. Заведующий нейрохирургии сказал, что «оперировать тут нечего, везите обратно».

И вот стоим мы на территории областной больницы: мама, девушка в коме на аппарате ИВЛ, реаниматолог молодой и бригада моя. И такое у нас поганое настроение, такая злость на все это проклятое здравоохранение, так нам неохота стало везти ее обратно, снова час в дороге, в этот дремучий шахтерский город, где осталось пять врачей на всю больницу. — Может, попробуем сдать в областную реанимацию? Не расстреляют же нас за это?

Сели в машину, подъехали к соседнему корпусу, закатили носилки и с наглым видом сдали в отделение за две минуты. Еще и выговор получили, что медленно раздевали: в реанимацию положено в голом виде сдавать, под простыней. Молодой реаниматолог потом всю дорогу на меня смотрел круглыми глазами, потому что у них во Владивостоке в областную больницу попасть — все равно что в Кремлевскую. Наглость — второе счастье, сынок, но и расчет не помешает.

Да, потом мама накатала на меня благодарность, настоящую, не липовую, и мне заплатили две тысячи премии. Неплохие деньги по тем временам, но я же не за деньги боролась.

Глава 34. Инфляция в стране

Тому, кто жил в России, эти слова хорошо известны. Всем понятно, что это о величайшем бедствии народа. Распался СССР. Потом наступил период демократии, коллективный подряд, трудовой коллектив, реестры, баллы: зарплата выросла в два раза в условиях одной подстанции. Как будто врачам больше нечем заняться, кроме как баллы подсчитывать. Никто не держал зарплату в секрете. В 1995 году это прекратилось, потому что началась реорганизация медицины под руководством экономистов. Самое популярное выражение было «отсутствие финансирования».

Это были годы жуткой инфляции. Росли цены и зарплата в цифрах. В 1994 году я получила за 70 дней больничного по случаю рождения ребенка 2 млн 600 тыс. рублей наличными в кассе на станции. Бухгалтерия зашивалась листать купюры, кассир работал так: раскладывал деньги в мешки и отдавал мешок и ведомость бригадиру, а тот уже сидел в ординаторской, раздавал деньги пачками.

Однажды мне пришлось это делать, потому что бригадир куда-то пропал. Получила в кассе сколько-то миллионов рублей, разложила их пачками на столе в ординаторской, открыла ведомость и полдня выдавала зарплату суммами с пятью нолями. Никто не хотел брать мелкие деньги, в результате, когда осталась одна моя зарплата, мне пришлось нести домой холщовый мешок с монетами по 50 и 100 рублей — несколько килограммов. Такой банковский мешок, 24 на 34 см. Из меня плохой кассир.

В то время уже печатали расчетные листки о зарплате, «квитки», у меня они сохранились примерно с 1992 года. Их приносили в ординаторскую и бросали на стол пачкой. В квитке было 3–4 строчки. Зарплата была прозрачной и зависела от количества смен и стажа.

Зарплату врача или фельдшера любой может подсчитать: оклад плюс проценты за ночные, северные, колесные и так далее. Хотя слова «коммерческая тайна» уже появились в 1995 году.

А зарплату «прочих», административного аппарата, никто не знает. Сколько получают вышестоящие начальники и сколько премиальных платят любимчикам — неизвестно. Во что обходится содержание «аппарата», который вырос со времен «глупого социализма» в десятки раз, никто не знает. Коммерческая тайна. Доходы «аппарата» медицинского учреждения неизвестны, неизвестно даже количество работников «аппарата». Можно пройти на третий этаж, пересчитать людей в кабинетах, но есть ведь еще и «мертвые души» по Гоголю.

Любой вышестоящий начальник сразу же выходит из профсоюза, якобы становится жалко платить взносы с большой зарплаты, а на самом деле, чтобы сохранить свою коммерческую тайну от коллектива. Ведь кассир профсоюза тоже человек, всем разболтает. И простой бухгалтер-расчетчик тоже человек.

Потом квиток стали выдавать лично в руки у старшего фельдшера. Чтобы сохранить коммерческую тайну.

В 2017 году на скорой начались народные волнения против экономистов. Указы президента о повышении зарплаты медработникам оказались не выполнены с 2012 года, но основная причина была другая. Как раз выделили много бюджетных миллионов на выполнение «майских указов». Экономистам местного минздрава очередной раз захотелось их присвоить и поделить между собой. Эта новость просочилась в народ и оттуда в СМИ.

Именно с кемеровской скорой начался бунт против нищенских зарплат и невыполнения «майских указов». Это вкратце, потому что дело прошлое.

Сегодня примолкли на эту тему, дали команду «отбой», потому что идут доплаты за работу в условиях пандемии или по какой-то другой причине. Сегодня вообще неизвестно, кто сколько зарабатывает. Дошло до того, что я не знаю, сколько получает моя собственная сестра в Москве.

Сколько стоит купить молчание простого врача или фельдшера — не в Москве, конечно? Сколько стоит коммерческая тайна? Как превратить врача в раба по капле?

Косвенно я могу догадываться, что это любая сумма, пять или пятнадцать тысяч, главное, что ее платят именно за молчание, чтобы никто ничего не писал и не фотографировал драные кресла в автомобиле скорой помощи и не жаловался, что сегодня работают 20 машин, а не 58, как положено. Финансирование здравоохранения — самый мутный омут, в котором никто не хочет разбираться.

Глава 35. Советская медицина

В 70-е годы двадцатого столетия, пока я училась и работала санитаркой, я видела немало разных больниц, и операционных и кабинетов в поликлиниках — детских, терапевтических, хирургических, инфекционных и психиатрических, — и роддомов. Сейчас я понимаю, что это были довольно убогие помещения с примитивным оборудованием типа кислородных подушек, которые наполняли кислородом из баллона на первом этаже и быстро несли на второй, потому что первая подушка закончилась. И так я бегала полночи с этими подушками, пока больной не умер.

Чего всегда хватало — это рук, персонала, людей. Чистоты хватало, стерильности, халаты были белые и отглаженные. Никакие родственники не мыли палаты, не искали по отделению «хоть кого-нибудь». Больничная еда была нормальная, «столы», то есть диета, в соответствии с болезнью. Да ведь и люди были проще, не избалованы сервисом и деликатесами. После войны прошло всего 25–30 лет. Это был прогресс, скачок после войны. Так мы жили довольно долго, до 90-х, пока не пришла свобода.

И каждый понял, что значит свобода: что теперь нужно до отвала есть омаров и запивать это все вискарем. А я такое не ем. Поэтому не знаю, что значит свобода. Я никогда не была свободной, а сейчас вообще абсолютно нет свободы. Наверное, свобода — это жизнь, где я могу делать что-то совершенно отстраненное от моей настоящей жизни, чтобы не потратить на это ни грамма своих эмоций, энергии и не думать об этом мучительно. Что-то похожее на четки или пазл, и не надо подписывать, что это «снято там-то» или «за свободу надо бороться».

Глава 36. Минус 40 градусов и скорая

Интересный случай из практики.

Я вам рассказывала, что в Кемерове сегодня минус 40? Ну, тогда слушайте.

Итак, три человека в форме скорой помощи с тяжелыми сумками в обмороженных руках в 9 утра звонят в домофон у подъезда. Минус 40. — Ал-ле? — отвечает приятный женский голос, теплый и добродушный. — Скорую помощь вызывали? — Не-ет! Какую скорую, у нас никто не вызывал! — и становится понятно по голосу, что это мисс Марпл. — Хотя подождите, я пойду у сына спрошу.

Минус 40. У подъезда еще темно, как ночью. Знаете ли вы, что в такой мороз ты слышишь только звук своего дыхания, такая в воздухе тишина, так замерзает, замирает все вокруг. Домофон горит буквами «say». Ушла. Стоим. Стоим, стоим. Повторяю: минус 40 градусов у подъезда. Возвращается. — Простите, но сын спит, я не смогла его разбудить… — А просто открыть дверь вы можете?! 40 градусов на улице! — Ах, да, простите, я не подумала!

Открыла. Не смешно. Сын спит в коме. Увозим его в больницу на носилках. Загадка для мисс Марпл: кто вызвал скорую?

Когда-то я была молодой и отважной, как, впрочем, и все врачи. Лет 20 тому назад не надо было любезно объяснять родственникам, что их старуха-мать простудила себе все, что могла, потому что у нее возрастные изменения и снижен иммунитет. Можно было просто указать на то, что у нее в доме не топлена печь несколько дней и в кухонной мойке лед толщиной в три пальца, а родственникам до этого дела нет, то есть сказать правду. И молча выслушать ответ матом.

Вслед за этим приказать родственникам собирать маму в больницу.

Собрали, усадили в скорую помощь, но сопровождать отказываются, а едут уже сами на станцию к заведующему продолжать скандал, то есть жаловаться на мою грубость. Пока я сдаю маму в приемном отделении, заведующий уже разогрет родственниками. Однако он продолжает в течение часа тактично объяснять, что доктор была неправа и с ней будет проведена беседа. Мало! Через полтора часа у него не выдерживает психика и он восклицает: — Что же вы хотите еще? Приговорить ее к расстрелу?

Пауза. А мама тем временем наконец-то согрета и накормлена и блаженствует в больничной кровати.

Сегодня заведующему и пяти минут хватило бы, чтобы отпечатать выговор за конфликт на вызове и лишить стимулирующих выплат на полгода. Поэтому все молчат и любезничают. — Не расстреляют же нас за это?

Так рождаются легенды про грубых врачей и как их наказывать.

Глава 37. ДТП на Мариинской трассе

Классифицировать вызов скорой помощи можно лишь тогда, когда ты приехал и увидел. Пока не увидел, там может быть все что угодно. Вызывающие по телефону и врут, и придумывают, и не договаривают. Никто не станет по телефону расписывать, что да как. На крайний случай обматерят и бросят трубку. Вот, например, ДТП на Мариинской трассе: ночь, свет фар ДПС и фонариков, изуродованные машины, заглянула в разбитые «Жигули» и увидела 4 одинаковые неподвижные головы, 4 затылка, как будто они склонились, разглядывая что-то вместе в последний миг. Сначала увидела 3 затылка, потом пригляделась и увидела четвертый, тоже труп. И ни капли крови. Вот и весь вызов. А ехали на этот вызов почти час по трассе, на которой погибло народу «больше, чем в Великую отечественную», так местные говорят. Повод был: ДПС вызывает на ДТП. Четыре деревенских дембеля, четверо отслуживших в армии бывших солдат поехали в ближайшее кафе на трассе докупить спиртное. Этому их научили в армии.

Глава 38. «Заберите его куда-нибудь»

Подъезд хрущевки молчал, как будто общество глухих и немых. Соседи осмелились вызвать скорую, но не милицию соседу, который много дней не давал всем спать громкой музыкой и пьяными воплями, хотя он был явно опасен потенциально. Во-первых, он обязательно допьется до «белой горячки», а во-вторых, у этого бывшего вояки в отставке любой предмет может выстрелить. «Заберите его куда-нибудь».

И то, и другое я в жизни видела на работе, и не раз. Это и смешно, и страшно. Один допился до «белой горячки», и вот ему привиделось, что под кроватью сидят два наркомана и просят пить. Так он поставил под кровать банный таз и всю ночь бегал с ковшом, подливал в таз воды, а «они» пили. Пока ему скорую не вызвали. Пока он все это рассказывал врачу, он пару раз сбегал с ковшом к крану и подливал воды в таз.

Другой упал пьяный, сломал обе кости левой голени в средней трети, вызвал скорую и начал бегать по квартире, размахивать огромным пистолетом — просто так, потому что он якобы бывший офицер ФСБ и «не поедет в больницу». А сломанная нога в зимнем ботинке так смешно болталась, как у тряпичной куклы. Вызвали полицию, вызвали сына, уговаривали по-хорошему — все равно не поехал. Утром иду с работы — сидит на лавочке на Весенней у травмпункта с гипсом на ноге.

Все это мерзко, но не помогает против собственной наивности. Всегда веришь и радуешься, если раз в полгода попадется нормальный классический аппендицит с семнадцатью симптомами, как в учебнике, и я его спасаю.

Вчера поучала дочь, чтобы не подходила к соседу ближе, чем на три метра, если встретит на улице или в подъезде. Может, у него уже «белая горячка».

Глава 39. Смерть до приезда

Час назад мужчина 60 лет встал с постели и умер. Труп лежит на полу в трусах и в белой майке между балконной дверью и обеденным столом, отвернувшись от всех, в позе спящего человека, и все делают вид, что это нормально. Он лежит на полу уже больше часа и покрывается трупными пятнами. Никто не догадался накрыть его простыней. Каждый из присутствующих занят своим делом. Полицейский пишет протокол и записывает в него паспортные данные понятых. Врач скорой помощи выписывает свидетельство о смерти и копию свидетельства о смерти. Мать причитает. Соседка успокаивает мать. Молодые люди в соседней комнате разговаривают по телефонам. А где-то далеко, в Москве, другие мужчины 60 лет придумывают новые законы и наказания для всех присутствующих.

Слишком много смертей я видела. На вид они совсем простые, обычные, естественные, никем не подстроенные. Вот старушка, умершая на полу, сидя у дивана, а старик держит ее голову на коленях почти час. Мы ехали почти час до этого дома, где сидел на диване старик и держал на коленях голову своей мертвой жены.

Сегодня, как вчера, она проснулась, встала и пошла по коридору. Как всегда. По инерции, не то в ванную, не то в кухню, как делала это много-много лет.

Она умерла не сразу: повалилась огромным телом на пол, раскинула ноги, а спиной и двумя руками вцепилась в диван и в колени своего старика. Потом откинула голову назад и потеряла сознание, но еще какое-то время дышала, хрипела и гнала сердцем кровь в голову и конечности. Кровь затопила мозг и погасила дыхательный центр. Но в это время она уже ничего не чувствовала, поэтому не почувствовала, как легкие захлестнуло удушье и грудная клетка с бешеной частотой стала хватать воздух, пока не захлебнулась жидкостью, похожей на розовую пену.

Старик видел это, пока держал ее голову на коленях. Вот вопрос: сколько еще он смог бы это делать? Сколько времени понадобилось бы, чтобы разорвалось его сердце? Когда я вошла, взяла у него это тело и уложила на пол, у него на лице я увидела облегчение. Облегчение сменило бывшее горе и ужас на лице. Он смотрел на меня как на освободителя.

Она не должна была умереть. Ее смерть была подстроена. Тем, что она не попадала долго к врачу в поликлинику, тем, что не могла жить здоровой, тем, что скорая ехала долго.

Глава 40. Шрамы после ДТП

Шрамы украшают и остаются на память. У меня вот два шрама после работы на скорой помощи, оба на лице, почти незаметно, но помню эти ДТП.

Если врач скорой помощи осматривает пациента, то все старые шрамы должен описать и расспросить, откуда они и с какого года. Даже если у пациента ветрянка.

Самые жуткие шрамы я описывала у одного работника полиции, явно огнестрельные и множественные, но происхождение их не стала выяснять. Пусть прокуратура тоже поработает, если заинтересуется. Я свое дело сделала, в больницу увезла. У него было тяжелое желудочное кровотечение.

Был один пациент, не помню, на что он жаловался, но пришлось осмотреть его нижние конечности, и я увидела довольно грубые шрамы на голени, явно после травмы. Когда спросила, он рассказал, что это осталось после ДТП на Анжерской трассе: перевернулся на тридцатипятитонном грузовикенесколько лет назад. Сам он ничего не помнит, а я его вспомнила и вздрогнула. Мы тогда в четыре машины часов 8 работали с ним на трассе, плюс областные и местные спасатели демонтировали кабину, плюс два экскаватора фиксировали ковшами кузов с гравием, чтобы он держался на съезде в кювет под углом в 45 градусов. Если бы грузовик не удержался, то перевернулся бы полностью и раздавил бы этого водителя в лепешку. А так его просто защемило сплющенной кабиной за голени, и он свисал все это время вниз головой над кюветом без сознания, потому что каждые 2–3 часа получал дозу наркотика и, конечно, был увешан капельницами и кислородом все эти часы, пока разбирали кабину разными пневмопилами. Народу над ним билось человек 30. В средние века, наверное, ему бы ногу отпилили, чтобы освободить из этой груды металлолома.

И вот он теперь ничего этого не помнит, веселый и живой, даже где-то работает, говорит, что всего-то был перелом голени, но все хорошо прооперировали в Кемерове, только шрам остался.

Глава 41. Ветеран станции скорой помощи

Почему у нас на скорой помощи нет ветеранов? Таких классических ветеранов — им по 98 лет, вся грудь в медалях, которых показывают на юбилеях заводов, шахт, водоканалов, РЖД и прочих Кузбассэнерго. Нет памятников с золотыми буквами на территории станции, стен, увешанных портретами заслуженных выездных врачей в золотых рамках с надписью «Нам есть, на кого равняться» Потому что их нет. Они все умерли, не выходя на пенсию, за исключением единиц. Я говорю про выездных, не про гардеробную. Одно время я страдала манией величия: писала письма президенту России, была членом профсоюза, посещала кабинеты заместителей губернатора, чтобы узнать, сколько лет врачу скорой можно работать на машине и в ночные смены, чтобы не умереть на работе. Я даже выводила медицинских людей на площадь, на митинг, но они почему-то не вышли.

Глава 42. Непонятная сонливость

Люблю повспоминать у камина что-нибудь такое из прошлой жизни, из опыта. Как тут не вспомнить один вызов. Сейчас это вспоминать смешно.

В три часа ночи скорую помощь вызывает дама в пижаме. Такая, знаете ли, на шикарной двухспальной кровати, в будуаре. С вечера не могла заснуть, приняла 2 таблетки реланиума, сейчас проснулась в три часа ночи и вызвала скорую. Жалуется на «непонятную сонливость». Три часа ночи, две таблетки снотворного — непонятная сонливость? Кажется, я даже проснулась и спросила, чего она от нас хочет, заснуть или проснуться? Нарвалась на грубость.

Еще история про сон и юридическое поле, дискуссия на профсоюзном собрании: — И не вздумайте где-то кому-то рассказывать, что у вас в комнатах отдыха стоят диваны и вы на них спите. Вы работаете без права сна. Так написано в трудовом договоре. Диваны вам не положены. — А просто сидеть на диване можно? Например, обедать или писать карту? Или обязательно сидеть на полу? — Можете. Можете даже лечь. Но не спать.

Голос с галерки:

— Это пытка не спать 12 или 24 часа. — Нет, это не пытка. — А в перерывах между вызовами спать можно? — Нет, вы не имеете права. — А что делать тем, кто ночью заснул в машине? Например, возвращаясь с вызова из дальней деревни? — Нельзя!!! — А что делать с физиологией? Как же мне быть, если я уже всем рассказала про диваны? Мне просто уже некому не рассказывать!

Глава 43. О грустном шахтере

Жил старик со своею старухой. И вызывал ей скорую помощь каждый день. Там ничего для скорой помощи не было. Им обоим под 80, только он такой здоровый на вид, высокого роста, все делал по дому, а она маленькая, как ребенок, лежала или сидела в кровати, чаще спала, с нами не разговаривала, только смотрела круглыми глазами. В ней было весу 40 кг от силы, и вот муж ее одевал, кормил, умывал, как ребенка или как куклу, и она всегда в таких нарядных кружевных пеньюарах дремала где-то там, в стране Альцгеймера. Была у них приличная квартира, дети взрослые в этом же городе, такая типичная картина достатка в шахтерском городе.

Вот мы ездили и ездили на этот адрес каждый божий день, смотрели на это чудо в пеньюаре, выслушивали жалобы со слов мужа, ставили какой-нибудь укольчик и на цыпочках удалялись. Потому что обращались с нами с исключительным уважением, что даже хамить не хотелось, хотя терпение уже было на исходе.

На самом деле скорая помощь там не нужна была никогда.

Вдруг однажды этот муж вызывает скорую себе. «Низкое давление, слабость». Да, действительно, высокий рост, давление 90 на 60, 80 лет, атеросклероз сосудов, надо лежать, отдыхать, кардиограмма нормальная. Спрашиваю:

— Когда заболел?

— С утра, как проснулся, — говорит.

— Во сколько?

— Где-то в десять-одиннадцать примерно.

— Ого, — говорю. — Долго спите…

И тут он мне говорит:

— Я почти 60 лет вставал в 5 утра и шел на работу в шахту, так теперь можно и поспать, — а сам так печально улыбается.

Вот так. Все мы немного шахтеры.

Глава 44. Справки о смерти

Скорая помощь выписывает справки о смерти. Даже если этого покойника вытащили из реки, где он утонул полгода назад, вызывают скорую помощь. Констатируем и выписываем справку. Кто это придумал? Неважно. Логики в этом нет, стало быть, это придумал департамент организации здоровья населения.

В один день на смене я выписала 3 справки о смерти — до обеда. Все трое — люди, оставленные дома без присмотра на сутки и более, совсем еще не старые люди.

Жена, пожилая уже дама, уходит на работу на сутки. Возвращается на следующее утро — муж умер, хотя мог и лет 20 еще прожить при адекватной медицинской помощи. Его «хроническая» болезнь была не смертельная.

У второй умершей дети звонили по телефону вчера, разговаривали с матерью, на что-то она, как обычно, жаловалась, утром приехали — труп на диване. Давление, диабет — ничего смертельного. Возраст — лет 70, жила отдельно от детей, болела, как все, в поликлинике иногда бывала.

Третий — мужчина 75 лет 2 месяца назад поссорился с детьми, не отвечал на телефон, умер дней 10 назад в полном одиночестве на диване. Страшный черный раздутый труп. Сын довел меня до квартиры, открыл дверь, а сам зайти не смог. Не знаю, о чем думал этот сын, когда не пошел за мной в комнату. Мучался от угрызений совести или радовался, что избавился от проблемы? Не знаю. Но совесть, старая карга, загрызет. А радость всегда коротка. «Меняю совесть на радость», — вот девиз человечества. И никто больше не зашел в эту комнату, где на диване лежал огромный черный труп, я одна стояла и смотрела на это тело. Видимых повреждений не обнаружено.

Глава 45. Ностальгия и снегокат

В 1991 году я, естественно, в новогоднюю ночь работала на линейной бригаде скорой помощи. Время было доброе, мне было всего лишь 35 лет, у меня была дочь трех лет — мой источник позитива, но 31 декабря и 1 января работать сутки был святой долг непьющих и не гуляющих мамаш.

Дочь моя Новый год справляла с бабушкой вдвоем, маленькая еще. Однако у меня был подарок от Деда Мороза, который необходимо было к утру поставить под елку. Типа ночью Дед Мороз принес. В этот раз подарок был громоздкий — детский снегокат на трех лыжах с рулем.

Снегокаты «выбросили» в «Буревестнике», по тем деньгам рублей за восемнадцать перед Новым годом, если кто понимает, о чем это. Это означало, что я не пришла в магазин игрушек перед Новым годом, чтобы выбрать то, что мне понравится, а отстояла длинную очередь за единственной игрушкой, которую магазин продавал. Купить такую вещь в магазине в Кемерове зимой 1991 года было чудо и подвиг в квадрате. Довезти его до дома на троллейбусе на проспект Химиков — подвиг в кубе. Ожидание троллейбуса в те годы зимой грозило потерей обеих почек.

Мы стояли вдвоем с такой же чокнутой мамашей и с двумя огромными коробками на остановке. Мы были студентки последнего курса, мединститут, красавицы, и не ведали, что через 27 лет снова будем встречаться каждый день, но в интернете. Между нами сегодня 4944 км по прямой.

Однако зимой 1991 года моей подруге добраться от Искитимки на Южный с гигантской коробкой был один вариант — такси, что она и сделала. И то сколько ждали.

А мне даже в голову про такси не пришло, я — на троллейбусе. Декабрь, Сибирь, мороз, коробка, железный троллейбус. Я в своей жизни много раз замерзала, но так до слез — раз пять, не больше. И ради чего? Глупость какая-то, купила детский снегокат в Сибири, в «Буревестнике» в 1991 году.

Потом я эту громадину спрятала в своей квартире, а 31-го ночью привезла на скорой помощи к бабушке (маме моей) и поставила под елку.

Назавтра, после суток, несколько раз выслушала рассказ дочери, что она ночью лично «слышала, как хлопнула форточка, через которую Дед Мороз пролез и принес подарок». Три года ребенку, что вы хотите?

Ничего не изменилось.

Естественно, что 31 декабря мамаши работают сутки и в этом году. А Дед Мороз хлопает форточкой.

Глава 46. Кино будем показывать?

Была у меня машина — «желтая канарейка», списанная с реанимации на линию вместе с водителем. Я на ней почти всегда одна работала, потому что раньше у нас такая мода была — бригаду рассаживать на две машины прямо с утра.

Утром график смотришь — вроде все по двое в графике, а приглядишься — там половина на больничном или в отпуске. Мертвые души. Ну, берешь железный чемодан, и пошел один по этажам. А там и «на улице без сознания», и «ногу сломала» 160 кг, и все подряд вызовы уже начинают давать.

Так вот подъезжаем: на тротуаре на «судороги, без сознания» толпа любопытных, а водитель спрашивает: «Кино будем показывать?»

Конечно, будем! Врубаем одну из четырех сирен, которая пострашней, и на полной скорости в толпу любопытных задом! Двери настежь, на носилки тело — бряк! Двери захлопнули и опять под сирену, уже другую, испаряемся. Толпа в восхищении!

Метров через 50 останавливаемся, пациент, естественно, уже очнулся, и тогда я спрашиваю: «Тебе вообще скорая-то нужна? А чо сидишь? Иди уже отсюда». Счастливый пациент благодарит, отряхивает пыль и асфальт, лезет целоваться и уходит. Конец фильма. Это было 20 лет назад.

Глава 47. Атипичный случай

Сам врач, 56 лет, ходит 10 дней, лечит у невролога левую руку, локтевой сустав: физиотерапия, магнит, кеторол — все помогает. Случайно делает ЭКГ — трансмуральный подострый инфаркт передней стенки с подъемом. Картина Репина «Жалоб нет», только пришлось почему-то допамин доставать, капельницу капать, потому что давление упало. Кардиогенный шок. Не надо спрашивать, в чем причина, какая гайка сломалась, почему при инфаркте болело не в груди. Человек не машина. Атипичный классический случай. На то и врачи, чтобы знать.

Глава 48. О священниках и о православной церкви

Как-то приехали на вызов «транспортировка в хоспис на Чкалова, 80 лет». Заходим, а нам говорят: «Подождите в коридоре, у нее священник там. Нет, еще не умерла».

Слышу, действительно, ходит там, молитвы читает. Стоим, как дураки, в коридоре с сумками и носилками. Потом выходит поп, такой — в черной рясе. Ну, все, теперь заходите. Давай носилки разворачивать, а поп даже не помог нести. Нормально, нет? Не знаю, как у них там в церкви с вызовами, но нам даже стул не предложили.

А еще в соборе одна дама упала в обморок, а пол каменный, так сколько крови было! Голову разбила. То есть это был не обморок, а эпиприпадок в пустой церкви. Приехали, а она так и лежит в луже крови в пустом зале. Это картина прямо для Репина. Кругом купола, иконы, святые, свечи на подносиках, кресты и посредине дама лежит — лужа крови из головы.

Глава 49. Страшно умирать одному

Жить, болеть одному не страшно. Умирать одному страшно, поэтому они и вызывают скорую и готовы ехать в больницу, хоть к черту на кулички, хоть на одну ночь.

Вот я сейчас это сказала мимо ушей. Никто из вас этого так и не услышал. Потому что в этом нет ничего интересного или интригующего. Звучит банально. А я вот умирала раза два, так со страху на улицу выскакивала пулей, когда понимала, что сейчас умру. Чтобы на тротуаре подобрали, если что. И чтобы детей дома не напугать.

И вот все эти старые, не слишком больные старухи всегда боятся умереть в одиночестве. Вызывают скорую, но скорая не будет всю ночь их развлекать. И они требуют, чтобы их увезли в больницу, хоть на эту ночь. И скорая везет. Сонная медсестра в приемном смотрит на нее и восклицает: «Ой, опять?»

А утром они возвращаются, и дома все повторяется, возвращается страх умереть в одиночестве. Так не должно быть. Каждый должен иметь право на хоспис. Чтобы просто было куда поехать, там остаться столько, сколько потребуется, или навсегда.

Глава 50. Интернатура. Теперь так будет всегда

В отделении кардиологии встречаются такие пациенты или пациентки. Они заглядывают в глаза и каждый день жалуются на приступы. Каждую ночь в одно и то же время они просыпаются и жалуются на одну и ту же боль в одном и том же месте в груди. Через некоторое время, минут через 20–30, получив определенную дозу внимания, они забывают про приступ и продолжают заниматься своими делами — спят, едят, занимаются домашними делами, выращивают помидоры и даже не задыхаются. Но приходит ночь и тишина, и в назначенное время они снова будят медсестру, и заглядывают ей в глаза, и жалуются на боль в груди.

Несмотря на отличные анализы и ЭКГ три раза в день, выписать из стационара их невозможно. — Этой ночью снова был приступ, — говорят они, держа в руках выписку.

— Выписывай. Пойди и скажи ей, что теперь у нее так будет всегда! — говорит врач интерну.

Пусть всегда будет солнце!

Глава 51. Зверюшки

В этой главе будут все истории про зверюшек — котов, собачек и попугаев.

История про ветеринарку

Однажды я три дня работала ветеринаром в частной клинике. Одна моя бывшая подруга-алкоголичка, тоже врач скорой помощи, обладала редким талантом устраиваться на разные денежные работы и работать там до первой зарплаты. И в ветеринарку устроилась врачом, а что? Позвала меня попробовать в отпуске. А может, понравится?

Через три дня я выучила их препараты и дозировки (их там обычно 4–5, не больше). Научилась кастрировать всех подряд, рассматривать ушного клеща под микроскопом, удалять зубы под наркозом, ставить капельницы в заднюю лапку и в загривок и заработала примерно столько, сколько на скорой помощи за месяц.

Конечно, ведь животных жалко, они такие беззащитные, и для них никаких денег не жалко. Сколько ни скажи, платят, не торгуясь. Не то, что за себя или маму свою.

Дело кончилось тем, что подруга-алкоголичка дала мне плохую рекомендацию и хозяева этого ветеринарного «малого бизнеса» сказали, что я «не смогу тут работать». Я не в обиде, такой интересный опыт из мира животных. С подругой, конечно, все плохо. Потом я встречала ее, когда она работала парикмахером, потом — косметологом, еще кем-то… Малый бизнес, что ж ты такой животный?

История про Шарика — бездомного пса — и его превращение в Золушку

Жил-был Шарик, невзрачный пес серой масти среднего роста, пяти лет от роду. Днем Шарик болтался у пивной, где пьяницы с глазами кролика бросали ему копченые куриные окорочка и наливали пиво, а ночами спал под машинами на станции скорой помощи. Хоть и звали его в коридор погреться на коврике, но он всегда отказывался. Незавидная жизнь была у Шарика. Но и не такая уж несчастная. Самая обыкновенная мирная жизнь.

Был он одинок и мечтал о доме. И чтобы был у него хозяин и друг. Шарик представлял его таким, каких еще не встречал в своей жизни. Короче, Шарик оказался хитрым дезертиром, однажды его увидел хозяин случайно, как он изображал на крыльце станции скорой помощи сироту. — Ах ты! — сказал хозяин, и Шарик помчался домой, на цепь.

История страшная — про месть кота.

Кот напал на своего обидчика. Домашний кот напал сзади на второклассника, когда он остался дома один, оскальпировал ему череп и расцарапал шею. Долгое время до этого мальчик издевался над котом и бил его в присутствии родителей и старшего брата. Кот выждал момент, когда мальчик пришел из школы и остался один дома. Старший брат как раз вышел из квартиры и спускался по лестнице, когда услышал истошные крики кота и ребенка. Несколько секунд хватило коту, чтобы наброситься сзади на мальчика и разодрать ему шею и голову. Эти коты бывают такие стремительные. Старшему брату удалось оторвать кота и запереть его в ванной. И вот теперь скорая помощь увидела залитого кровью мальчика и раны на руках старшего брата, а в ванной бился и рычал кот. Но запомнила я почему-то то, что мальчик не успел снять школьную форму — темно-синюю курточку с металлическими пуговицами, так в ней и поехал в травмпункт. Я никогда не вру насчет медицины. Мне хватило тех кошмаров, которые я видела. Сочинять нет необходимости.

История про восемь лап.

Однажды я пришла домой после суток. Наверное, трудная была ночь, потому что я легла на диван и заснула мертвым сном. Диван был широкий, как двухспальная кровать. Я проснулась оттого, что кто-то толкает меня в спину и спихивает с дивана. Я уже на самом краю. Оборачиваюсь и вижу, что у меня за спиной храпят двое: овчарка колли и кот, мордами в мою сторону. И все восемь лап упираются мне в спину, а им еще и что-то снится, как обычно, и во сне они дрыгают лапами. Кот был мой, а овчарку время от времени приводила сестра. То есть, пока я спала, они залезли на диван через меня, сначала собака, потом кот, и так проспали часа два. Жаль, камеры не было.

История про сенбернара, большого, но не страшного, написанная в 2004 году стихами

История про попугая, и как я училась в первом классе

Когда я училась в первом классе, мы жили в этой квартире на улице имени Дзержинского. И вот спустя двадцать лет я приехала в эту квартиру на вызов. Это интересно — попасть в детство и все посмотреть, как там было. Выглянуть в окно на первом этаже и увидеть, как мать возвращается с работы. Заглянуть в спальню и увидеть, как я лежу с книжкой под кроваткой-качалкой и качаю младшую сестру, читая книжку. Сестре полгода, а мне семь лет. Сейчас мать зайдет в квартиру и скажет, что я опять не всю посуду помыла.

Но я сейчас на вызове. Посмотрела девушку, полечила и пошла.

— А напишите мне, что дальше делать, какие лекарства принимать, — говорит девушка. — Вот тут тумбочка в коридоре, блокнот, карандаш на веревочке.

— Ага.

— Положи карандаш! — гаркнул в ухо большой цветастый попугай в клетке, которая стояла на тумбочке, а я вздрогнула от неожиданности.

— Положи карандаш, положи карандаш! — тараторил попугай, пока я не ушла. Надо же, притаился.

Глава 52. Про геморрой на 15-м этаже

Однажды на профсоюзном собрании профзвезда взорвалась на мой вопрос о восьмичасовой смене для трудящихся медработников. Я еще раз убедилась, что напрасно кормила ее все эти годы с 1977 года.

Она вдруг закричала, как на пионерской линейке пионервожатая. Это было так громко и неожиданно, как «Свободу Анджеле Дэвис!»

«А как вы собираетесь оказывать помощь пациенту, если вы говорите, что не можете ходить, что вам тяжело ездить на вызов! Вот вы приезжаете на вызов, а вы идти не можете! Пациент рассчитывает на помощь, когда вызывает вас! Если вы уже не можете работать, вы должны уволиться, или уйти в поликлинику, или работать, как он там, есть же у вас врач статотдела какой-нибудь! — И доконала классическим: — Вас никто не просил, не заставлял учиться на врача, вы должны были думать».

Тут я сразу вспоминаю далекий 1982 год, вызов в 8 утра на 15-й этаж на проспекте Ленина, 119. Чтобы не затруднять подробностями, дело было так: пятнадцатый этаж, лифт еще не работает, пожарная лестница, полноватая женщина-врач, через полгода на пенсию, железная сумка и я — молодая и здоровая, весом 50 кг, которая «должна была думать», ведь меня «никто не просил, не заставлял учиться на врача».

И вот мы добираемся до 15-го этажа, хотя я всю дорогу беспокоилась, что я буду делать, если вдруг врач упадет и умрет на этой лестнице на десятом или пятнадцатом этаже. С одышкой, но добрались. Прекрасная квартира, любезные хозяева, спальня, кровать метр сорок на два. У мужа геморрой. Встал на четвереньки, раздвинул руками ягодицы, показал врачам: действительно, геморрой, не критично. В отделение проктологии не хочет ехать, просто еще не готов, не умыт. Поедет, но позже. Может быть, вы что-нибудь сделаете? Нет, ну, до свидания, спасибо. Сказать, что бригада скорой помощи была шокирована этим вызовом? Да, можно и так сказать.

Интересно другое: ни я, которая еще «не думала», ни врач перед пенсией, которой уже поздно было «думать», мы вообще не обсуждали этот дурацкий вызов. Закрыли тему сразу. Хотя настроение долго было отвратительным. Но при чем тут восьмичасовая рабочая смена для трудящихся медработников?

Глава 53. Встречающие

Мы только вошли в подъезд, а он уже возмущен: «И кто, интересно, его понесет?»

Я: «Вы».

«Я?!»

А еще бывает такой вызов в деревне, где от калитки до дома сорок соток огорода и сугроб по пояс. И только узенькая и кривая тропинка протоптана от калитки до дверей. И вот четверо пьяных друзей несут носилки с пациентом, которому кто-то из них перед этим воткнул кухонный ножик в живот, по этой тропке, проваливаясь в сугроб то слева, то справа, матерясь и падая.

А иногда его везут по снегу в оцинкованной ванне с веревкой или просто на мягких носилках, как на санях. Не у всех же есть снегоходы, но снегоход тоже вариант, особенно если инфаркт, а дом под горой.

Глава 54. «То ли ветер шумит над пустым и безлюдным полем…»

Однажды мне в руки попалась чужая тетрадка. Там корявым «врачебным» почерком кто-то много лет записывал имена и фамилии коллег, их даты рождения и смерти. Зачем? Тренировал память? Я и сама иногда так делаю, потому что у меня плохая память на имена. Были там и маленькие замечания: «умер по дороге на работу», «сахарный диабет», «инфаркт». Я прочитала и положила на место.

40 человек — врачей и фельдшеров — умерло за последние 20 лет. Средний возраст людей в списке — 53 года. В этом нет никакой логики, в смертях этих медицинских работников. Все они регулярно проходили медицинские осмотры, были допущены к работе в тяжелых условиях и вдруг умерли. Чего проще — врачу исцелить себя самому?

Это все мои близкие друзья и коллеги, врачи и фельдшеры кемеровской станции скорой помощи, жертвы перестройки и сертификации. Целый класс ушел работать в скорую помощь и не вернулся с этой войны. Средний возраст — 53 года. Только 6 человек выездных из всей станции сейчас ушли и живут на свою пенсию в 15 тысяч рублей.

Но я и так всех помню, даже студентов, которые приходили на скорую и работали год, два, пять лет, чтобы набраться опыта. Потом уходили и теперь всю жизнь вспоминают это время как молодость.

В этом списке не просто некие бывшие работники кемеровской скорой помощи. Это люди из моей бригады. Как бы это объяснить?

И вот они все умерли в расцвете сил, большинство — даже не уходя на больничный. А мы тут спорим про вредность труда и пользу сертификата.

Есть только одна причина такой смертности. Эти смены по 12–24 часа без отдыха и «без права сна» есть только в медицине, в России. Повторюсь, Вересаев первым написал и всю жизнь проповедовал эту идею, что большинство болезней исчезнет, когда изменится отношение к людям труда, когда изменится общественный строй. Если на станции меня оспаривает каждый первый, потому что все пока еще моложе и здоровее, то у меня есть аргумент — список покойников, средний возраст 53 года. Обыщите хоть всю страну, нигде вы не найдете станцию скорой помощи, где бы врачи или фельдшеры прожили дольше.

Однажды пришел такой день, когда я не смогла больше так работать, я чувствовала, что умру на работе, как все. Была одна лазейка в законе, которая запрещала работать на машине врачу скорой помощи больше восьми часов подряд без отдыха, и я решила подать в суд на главного врача. Но пока шли суды, юристы нашли момент и закрыли эту возможность. Приняли еще один закон. И суд отказал мне и всем остальным, чтобы больше никто не мог даже думать о восьмичасовом рабочем дне. Чтобы все продолжали работать 12 часов или 24, не выходя из машины. Так сегодня и продолжается.

Скорая помощь героически сражается за жизни людей, но не за свои жизни. На машине написан лозунг «Машина, спасающая жизни», но это лживый лозунг.

Я совсем сошла с ума, говорят мне все. Требую восьмичасовую смену на скорой помощи. Это глас вопиющего в пустыне. Слишком острая связь между этими сменами и списком умерших. Нет им ни доски почета, ни памятника, пусть хоть здесь побудут. Сейчас, через 2 года пандемии, этот список стал еще больше, в два раза больше.

Глава 55. Как болеют дети

Про «детские» вызовы разговор особый, слишком это всегда эмоционально. Достаточно вспомнить про того папу-таксиста, который дал дочери таблетку аспирина и поехал дальше деньги зарабатывать. Случайно через полчаса он заехал домой, что-то забыл дома, и увидел, что у дочери кисти рук и стопы отекли, как булки: отек Квинке на четырех конечностях от аспирина. Вызвал скорую. Чудо спасло ребенка.

А эти трое малышей от двух до пяти лет, которые угостились бабушкиными таблетками аминалона, 50 драже на троих? Мы промывали им желудки зондами в две бригады, двумя шприцами Жанэ, а они сидели на кровати, запеленутые в простыни, и смотрели веселые цветные сны в своих головах.

А ребенок 6 лет на столе на посту ДПС, которого принесли из автомобиля. В автомобиле сидели два трупа его родителей: они врезались в припаркованный на обочине тридцатитонник прямо напротив этого поста ДПС. Мальчик был без сознания, и судороги не прекращались с момента удара, непрерывно.

А как может ребенок до года опрокинуть на себя кастрюлю с кипятком? Он ведь еще не ходит. А между прочим, это самый распространенный вид ожогов у детей.

Постоянно хочется сказать родителям этих детей, что мы о них думаем.

Эта песня про моего друга, который, к сожалению, умер молодым от болезни. Врач детской реанимации, он всегда вспоминал трехлетнего ребенка, который выпал с балкона той проклятой кемеровской общаги, потому что у него самого в то время была дочь трех лет. Он «довез» ребенка до больницы, но там ребенок все равно умер. Через пару лет я оказалась в этой комнате общежития на вызове у этой бабушки, которой опять доверили «посидеть» с другим ребенком. Дверь на тот самый балкон была открыта, и там стояли разные ящички и коробки, как ступеньки, как раз так, чтобы ребенок вошел по ним и шагнул с балкона. Очевидно, после того случая здесь ничего не изменилось.

Глава 56. Рождественская сказка

— Вот был бы у нас мальчик, он бы нам чемодан с антресолей доставал, — мечтательно говорит моя дочь трех лет, глядя снизу, как я достаю чемодан с елочными игрушками. Как давно это было!

Это было зимой, возможно, в декабре или в феврале. Помню резкий ветер и ледяной снег, секущий лицо со всех сторон, и темный плац военного училища.

Повод вызова был: «температура, 20 лет». У них обычно такой повод был в этом училище. Там учились дети от 17–18 лет на офицеров, их там было много, может быть, тысяча человек. И простывали, как дети, и у них была своя больничка, изолятор, где их лечили.

А серьезные болезни лечили в городских больницах. Тогда врачи писали направления в больницу, а скорая помощь их перевозила. Каждый день в училище связи были такие вызовы, и днем, и вечером, и ночью.

И вот мы приехали в такую ледяную погоду, что из машины за секунду ветер все тепло выдувал, а медсестра в здравпункте говорит: «Вас проводит офицер». И офицер сел в машину и стал показывать, куда ехать.

Территория училища связи велика, в этом можно и сегодня убедиться, теперь там квартал бюджетных высоток. Офицер указывал, а мы ехали то налево, то направо, подъехали к забору из колючей проволоки, вышли из машины с сумкой и встали у калитки.

Мы стояли и смотрели через колючую проволоку на маленькое одноэтажное здание без окон и на территорию вокруг него за забором из колючей проволоки, пустую и гладкую, и это было похоже на овощной склад.

Офицер ушел к этому зданию, а мы остались стоять на ветру перед этим забором. Потом в темноте от здания отделился какой-то человек, подошел сквозь метель к калитке, открыл замок и повел нас ко входу. Мы уже совсем замерзли.

Открыл дверь, и мы поняли, что это какая-то тюрьма. В тюрьме-то скорая помощь часто бывает на вызовах. Двери, как в тюрьме, железные, тамбуры и замки тюремные, но такое все как будто портативное: тесное, узкое, и совсем нет отопления, а стены из железобетона.

В коридоре были еще офицеры, два или три. Затем меня провели в камеру, где был больной. Собственно, два шага по коридору провели. В камере не было света, мебели, просто бетонный закуток два метра на метр, а на полу в темноте сидел больной в летней солдатской одежде. Что поразило, это полная темнота в камере за железной дверью.

Отопления там тоже не было, а дверь железная, как в гараже. Я потребовала вывести его на свет, в коридор, чтобы осмотреть и послушать. Надо сказать, от всего увиденного у меня прорезался голос, какого не бывало никогда.

Смотреть на него было страшно. Конечно, в легких все хрипело, он кашлял и еле на ногах держался. А еще пришлось и летнюю рубашку поднять, чтобы послушать, а там, в этом железобетонном кубе, было холодней, чем на улице.

Оказалось, что это был солдат 19 лет, который сбежал из своей части, где-то далеко, в другом городе. И бежал он домой, в Кемерово, на проспект Ленинградский, где живут его родители, но почти у дома его схватили и привезли в эту клетку.

Его поймали как дезертира. Здесь его держат несколько дней, два или три, на бетонном полу, без шинели, вероятно, и без еды. Решают вопрос, куда его дальше девать, проще говоря, ожидают представителей той части, откуда он сбежал. Почему-то вот только так можно было удержать девятнадцатилетнего дезертира.

Я сказала, что заберу его в больницу, иначе он не доживет до утра.

Тут офицеры забегали, запаниковали. Если бы они не вызвали скорую помощь, то и шума бы не было. Помер — да и ладно. А тут я уже все записала, и где родители живут, и телефон домашний. И сейчас я уйду с этой информацией. Побегали-побегали и повели его в машину скорой помощи. Еще сто метров на пронзительном ветру со снегом, а он так и шел в одной рубашке.

Боже мой! И ведь ни один из них не заплакал слезами раскаяния!

Так хорошо его помню, такой большой красивый мальчик, сын своих родителей из нашего города. Мы довезли его до больницы, а там уже ждали его родители.

Он к этому училищу связи никакого отношения не имел, и откуда там эта тюрьма появилась для него прямо в городе, никто не знает. И кто бы мог подумать, что буквально из окон пятиэтажек на Федоровского можно увидеть такие, замаскированные под маленькие домики, известные только избранным, помещения?

Проезжая мимо законсервированного ныне училища связи в трамвае или в машине скорой помощи, я думаю почему-то всегда одно и то же. Что там до сих пор среди зарослей клена стоит этот маленький железобетонный домик, огороженный заборчиком из колючей проволоки, как овощной склад среди старых корпусов, в целости и сохранности.

Сегодня я думаю, что это была очень старая история, и рассказ написан о том времени, которое не повторится, давно, и псевдоним у меня был другой. Но я не знаю, можно ли сегодня такое писать, ведь там есть намек на вооруженные силы, и как далеко то прошлое, о котором еще можно писать мемуары. О девяностых? О пятидесятых? О сороковых-роковых?

Глава 57. Про гранатовый сок и «упала замертво»

Однажды я проснулась оттого, что… пью гранатовый сок. Я пришла домой после суточной смены, не повела дочь в детский сад, мы с ней что-то поели, поиграли, посмотрели фильм, а потом я заснула на диване под какой-то мультик. А дочь продолжала как-то себя развлекать сама на полу возле дивана. В какой-то момент она принесла из кухни ручную соковыжималку, очистила гранат и добыла таким путем с полстакана гранатового сока. Половину себе, половину мне, спящей. Тут я и проснулась. Вот так мы и жили. После суток как дурак. Главное — дойти до дома, успеть раздеться и зайти в ванную. Римма сто раз просыпалась в ванне голая, потому что пробку неплотно закрывала, гарантия, что не утонешь во сне. После нормальной ночной смены состояние как от тяжелого похмелья, такая дрожь снимается только рассолом. Это после нормальной ночной смены, а после тяжелой вообще уснуть невозможно, потому что перевозбуждение всего организма. Нет ничего тяжелее послесуточного сна, потому что он не приносит облегчения. Хотя мы еще не знаем мемуаров космонавтов на МКС, как им спится и просыпается. Тут главное — не тормозить. Проснуться, встать и идти. Это похоже на состояние после уборки урожая на 10 сотках картошки или 24-часовой бег, но там хотя бы есть кислород. А в кабине скорой помощи и в операционной состав газа, которым дышит персонал, не изучен. Помню, когда я работала пролетариатом на заводе, возле моего станка часто возникала фигура человека в белом халате с колбами и резиновыми грушами. Он приближался ко мне и брал мой окружающий воздух на анализ в лабораторию. А вот в кабине скорой помощи я ни разу за 40 лет такого человека не видела, ни зимой, ни летом. Почему? Не потому, что это трудно, а потому, что этого нельзя, откроются страшные тайны, почему люди не живут долго. Когда мы доезжаем до кировского приемного отделения, пациенты и родственники выпадают из машины со словами «наконец-то, как вы тут работаете». Даже удивляет иногда их реакция на обычную транспортировку.

Иногда после суток врачи не просыпаются, как Овчинников и Шрайнер. Я смотрю на молодых и верю, что им это не грозит. Они ведь другие. Они сбегут.

Глава 58. Интернатовская девочка

Однажды зимой мне пришлось столкнуться с пропастью, разделяющей воспитателя и ребенка в интернате. Это было уже в городе, перед Новым годом. Поздно вечером медсестра интерната в центре города вызвала скорую помощь к девочке с высокой температурой. Побоялась оставить ее на ночь, как-то она кашляла нехорошо, и температура повышалась. А врача постоянного в интернате не было.

Мне дали этот вызов, потому что свободных детских бригад не было, а после того, как я поработала в детском летнем лагере, я считалась специалистом по интернатовским детям среди «взрослых» врачей.

Этот интернат — такое двухэтажное здание довоенной постройки, похожее на дом культуры или больницу; с мраморной парадной лестницей на второй этаж, с неожиданными поворотами широких коридоров; с четырехметровыми потолками и квадратными балками над головой, с такими же квадратными колоннами. Помещение, наполненное мистикой, в котором любой человек сразу почувствует себя маленьким и беспомощным, а тем более ребенок.

Поднимаясь на второй этаж в полутьме, мы встретили мальчика лет семи в каком-то подобии пижамы, он шел вниз по мраморной лестнице на первый этаж в туалет, почему-то босиком. Медсестра, увидев его, произнесла: «Ты почему в туалет босиком?» — и повела меня дальше в изолятор. А ребенок, не отвечая, пошел своей дорогой, оглядываясь на нас на каждой ступеньке.

Больная девочка девяти лет лежала совершенно одна в темной комнате изолятора, вся в соплях и кашле, с температурой 39,5.

И никто не подавал ей теплый чай с медом и лимоном, никто не промывал нос, не учил, как полоскать горло каждые 15 минут. Да у нее и воды простой не было на расстоянии протянутой руки.

Просто перевели в изолятор три дня назад, приносили еду, таблетки и меряли температуру, а на ночь выключали свет и оставляли одну. Ну да, она могла заплакать или позвать кого-нибудь погромче. Но она была больна, слаба и не приучена, что кто-то ее пожалеет. Спартанское воспитание! Знаете, что самое ужасное в детском доме? Тонкое одеяло. И никто не подойдет, не укроет потеплее. Еще окно, за которым ветер качает деревья. Кровати, стоящие изголовьями к стене. Огромные комнаты изолятора с пустыми кроватями.

А сегодня дежурная воспитательница решила отправить ее в больницу, а то как бы чего не вышло. Спрашиваю: «Почему до ночи ждали, не могли днем в больницу отправить?» — «Думали, может, пройдет».

Принесли одежду, колготки, брючки и пальто, одели, отвели на первый этаж к выходу и посадили на такую деревянную длинную скамейку, которые обычно стоят в спортзалах, ждать сопровождающую дежурную воспитательницу. И вот она сидит, как воробей, окоченевшая, в куцем пальтишке, смотрит перед собой и молчит. Ночь, все дети спят в комнатах.

Воспитательница вышла в какой-то гигантской барской шубе с двумя большими пакетами в руках и небольшим пакетом с вещами ребенка. Как будто специально для контраста нарядилась.

«Забери свой новогодний подарок, ты ведь на утренник не попадаешь».

А мне с улыбкой сказала: «Вот хорошо, вы сейчас мимо моего дома поедете, я выйду, а то уже ночь».

Никогда не переносила таких женщин в шубах с большими пакетами в руках. Поэтому я поступила по правилам: сначала я прокатила ее до больницы на краю города и там оставила, чтобы она сдала ребенка сама. В другой раз не будет больных детей в изоляторе держать до ночи, чтобы до дома доехать с пакетами. Знаю я, что у них в этих пакетах. Краденые продукты с пищеблока.

Глава 59. Гвоздь в животе и обезьяна с гранатой

Давным-давно, когда еще «экономика была экономной», при Брежневе Леониде Ильиче, скорая помощь была традиционно местом, где подрабатывали студенты. Это знали все, что на скорой работают студенты. Даже часто по телефону «03» некоторые профессиональные пациенты требовали: «Только студентов мне не посылайте!»

Работали все: богатые, бедные, умные, тупые. Всем хотелось хлебнуть романтики скорой помощи, стать «бывалым», а заодно и неплохо заработать. Да и вызовов было намного меньше, машин больше, за ночь на один вызов если сгоняют, а то и вовсе всю ночь в холле чай пили, в шахматы играли да анекдоты травили. В основном вызовы обсуждали, кто куда ездил, кто что видел, чем лечил и как диагноз писать. Опытные врачи мимоходом исправляли, если что непонятно, и это было нормально. А спать от такой работы не хотелось, потому что молодые все были, студенты.

Конечно, дети больших начальников и в то время отличались от детей простых людей. Во-первых, они лучше адаптировались в любой компании, проще на все смотрели. Во-вторых, они вызывали общий интерес своим происхождением, как правило, легко завоевывали симпатии, заводили друзей. Достаточно было не иметь внешних дефектов и иметь улыбку на лице.

И некоторые ошибки им легко прощали. Если бы то же сделал ребенок обычный, безродный, ему бы пришлось непросто. Самое меньшее — его бы навсегда обозвали «тупым», и его репутация покатилась бы вниз. А могли и просто уничтожить, затаскать по судам. Многие врачи и в то время сидели в колониях, но обычно по каким-то бытовым статьям: жену побил или, наоборот, за гомосексуализм. В колониях они работали в медпунктах, и их не лишали права заниматься медицинской деятельностью.

Работать в медицине — значит решать самому, что сделать, а что не делать ни в коем случае. Потому что, если больной умрет, виноват все равно будет врач. Неважно, от чего больной умер, но совесть будет грызть всю жизнь.

Есть такие врачи, которые всегда делают все неправильно, но им все сходит с рук. Даже когда все до единого вокруг соглашаются, что именно ошибка такого врача стала причиной смерти, эти уникальные врачи продолжают идти своей дорогой, устилая ее трупами. Что-то у них в голове неправильно устроено. Им нельзя ничего объяснить.

Верка была именно таким врачом. Вообще-то ее имя было Вероника. И была она дочкой большого начальника из горздрава. А Веркой ее все звали, потому что была такая манера общения у начальства с народом. Называется «свой парень». Примерно как кепка на голове мэра.

Послали Верку на вызов. В колонии для заключенных взять больного и перевезти в специальную больницу для заключенных. С конвоем, в наручниках, как обычно. Перевезла, вернулась на станцию.

Рассказывает: «Он воткнул себе гвоздь в живот по самую шляпку. Гвоздь сантиметров 15, одна шляпка торчит».

Спрашиваем: «И что ты с ним сделала? На носилках везла? А гвоздь не трогала?»

«Конечно, на носилках. Конвой нес носилки. А гвоздь я из живота вытащила. Да знаю я, что нельзя ничего вытаскивать, учила, но как-то рука сама потянулась и так потихоньку вытянула весь гвоздь. Захотела посмотреть, какой он длины».

И Вера мило улыбнулась, как обезьяна с гранатой. Знаете, как обезьяна улыбается? Такие зубы у нее до ушей.

А теперь она у нас начальник страховой компании, слава богу! Красавица! Проверяет работу медицинских организаций. Хоть кому-то повезло, я имею в виду пациентов.

Глава 60. Станция имени Рекуновой

Многим больницам присваивают имя. Имя того, кто там работал и чем-то прославился. Мало лизнаменитых врачей, чье имя красуется на вывеске больниц. Думаю, еще больше врачей хотели бы этого, мечтают об этом, чтобы когда-то воцарилась в мире справедливость, и их каторжный неблагодарный труд наконец-то был оценен, и потомки узнали, и чтобы это был красивый и гордый гранит в больничном дворе или сквере. И чтобы там на скамейках под деревьями сидели больные в пижамах и в гипсе.

Что касается станции скорой помощи в Кемерове, то есть только одно имя, которым ее не стыдно назвать. Римма Тимофеевна Рекунова. Я знаю, что есть многие орденоносцы и заслуженные, которые хотели бы так прославиться, но они ей в подметки не годятся. Они просто карьеристы, а скорая была для них — хобби, школа, начало пути, но не жизнь. Римма Тимофеевна навсегда останется легендой кемеровской скорой помощи.

Когда я пришла на станцию после училища, она уже давно была врачом. И осталась врачом скорой помощи на всю жизнь. Сколько студентов, санитаров, фельдшеров и медбратьев воспитала, научила — не счесть. При всей ее внешней простоте, грубоватости, ее методы обучения были похожи на то, как отец учит плавать сына, бросая в воду, но спасая при необходимости, когда он начинает захлебываться. — Иди и смотри, — говорила она студенту на вызове. — А я буду сидеть на стуле возле сумки.

При этом она никогда не забывала уже потом на лестнице, один на один, сообщить ему, что он ничего не умеет и таких дураков она в жизни еще не видала. Как-то это действовало, что потом ее все любили.

Она, конечно, выделялась из толпы: ростом полтора метра, в ушанке из кролика, походка бравого матроса в черной шинели с золотыми пуговицами и богатый язык на все случаи жизни. Но под этими лохмотьями простоты так и сверкала интеллигенция, острый ум, язык и воспитание. То, что хранится в Сибири со времен декабристов. Не помню, чтобы ее когда-то награждали или начальство выделяло особым вниманием, да она к этому и не стремилась. Слишком прямо говорила в лицо, что она думает. Врач не должен врать никогда, такое правило.

Всю жизнь она прожила одна в своей однокомнатной квартирке недалеко от станции, помогая деньгами семье своей деревенской сестры и занимая деньги налево-направо всем на работе, не всегда получая их назад. Она всю жизнь помогала всем: и больным, и родственникам, и друзьям, и знакомым, но это ей нужна была помощь больше всех, ведь она была так одинока в своей крохотной квартирке. Давно надо было написать о ней. Так и слышу ее голос: «Шагиахметиха, что ты делаешь, дай сюда!»

Она и умерла, собираясь на смену, дома, в 67 лет. Первый раз в жизни в 8 утра она не пришла на работу, и диспетчер, ее старая подруга, сказала, что этого не может быть, что-то случилось.

Глава 61. Суперприз за ответ

Воскресенье — выходной. Народ гуляет, «отмечает» все, что есть на свете, все юбилеи, дни строителя, железнодорожника, шахтера. Потом посчитают раны.

А скорая едет на вызов в общаге. На вызове компания людей, которые давно нигде не работают, в основном живут в поисках, где бы сегодня взять алкоголь. Они все тут случайно, никакая они не компания, в этой грязной комнате их объединяет только бутылка с неведомой жидкостью. В соседней комнате происходит почти такая же история, и в комнате напротив тоже. Такой кемеровский квартал Тортилья-Флэт. Работают из них единицы, какие-нибудь «тетьоли» постарше, они же и руководят, и владеют этими собраниями и компаниями. Люди приходят и уходят, женятся, рожают детей, умирают от алкоголя и наркотиков, но живут, пока жива «Тётьоля», глава осиного гнезда.

Как все аристократы, жители этих мест предпочитают лечиться у скорой помощи, не заморачиваясь на все эти поликлиники и полисы ОМС. Неважно, что случилось. «Звони в скорую». И в чем-то они правы. Скорая ненавидит эти вызовы. Но спорить бесполезно. Они такие же граждане РФ и права качают лучше, чем какая-нибудь пенсионерка или училка. Им так же положен полный осмотр, даже если пациент лежит в хлам пьяный на полу, на матрасе, а за ним у стенки храпит какое-то существо. Хорошо, если в доме еще осталась хоть одна членораздельно говорящая голова и можно записать ФИО и задать вопросы: ФИО, возраст, где не работает, сколько дней/месяцев/лет принимает алкоголь, на что жалуется. Последний вопрос:

— За что пьете? — Так выходной же! — ВАУ!

У них тоже бывают выходные. Я сошью себе рубаху из крапивного листа.

Обычно у них ответ: поминки, или день рождения, или внука в армию проводили.

Глава 62. Роды «домашние»

«Человечество выжило, потому что смеялось» — это не про наши дни. Полагаю, про роды в автомобиле скорой помощи автор был не в курсе. Как это вообще ужасно выглядит. Сначала беременную уговаривают потерпеть до роддома, сидя в ободранном боковом кресле в салоне скорой помощи, сжать колени, упереться руками, несмотря на громыхание носилок и тряску внутри несущегося по кочкам автомобиля, дышать глубже и не смотреть в окна на ночной обычно город, чтобы не кружилась голова, потому что «уже подъезжаем». И вдруг в какой-то момент становится понятно, что уже все. Тогда автомобиль паркуется подальше от дороги, чтобы не заглядывали прохожие, открывается родовой бикс, и на носилки стелется зеленая шуршащая простыня, и укладывается пациентка. Это странно, но большинство рожающих в беспамятстве укладываются сами головой в хвост салона, а тем местом, откуда должен родиться ребенок, к кабине и к врачам.

Нервный водитель обычно выходит из машины или задергивает шторки, если мороз, ведь он должен следить за двигателем и печкой. Зимой в машине пар изо рта и мерзнут руки, но что делать? К тому же эти крики и стоны!

В салоне тесно, даже распрямиться не каждому удается, какое уж тут обрезание пуповины, какая санитария! Так, перевязать, помазать йодом, где надо, уложить младенца матери на живот, укрыть, чем есть, и дальше ехать с сиреной. Поэтому лучше уж дома родить, если есть риск не успеть до роддома. Одно время, очень недолго, на станции были две специализированные акушерские бригады, на них работали врачи с большим опытом роддома и гинекологии, которые знали, откуда дети берутся. Но все пропало с «перестройкой». Да и эти бабы-дуры тоже виноваты. Господи, как только не тянут! Одна сидела посреди кухни на табуретке 40 минут, чтобы не родить, потому что скорая до ее деревни едет 25 минут. За это время можно было два раза до роддома доехать. Она с утра ребенка в школу отправила, второго — в садик, потом заперла сарай с гусями, потом ключ положила, куда надо, потом позвонила мужу на работу, что все в порядке, потом мы все разделись снова, приняли ее третьего, обработали пуповину, родили и завернули в пакетик плаценту, заполнили карту в планшете, потом подкатили носилки на колесиках, уложили всех и поехали, с Богом помолясь, в роддом. Трое детей теперь, можно смеяться. Роды, кажется, последний повод остался, куда посылают первую освободившуюся бригаду, они же и были причиной появления всей медицины.

Глава 63. Наркотики

Наркотики на скорой помощи — наиглавнейшее лекарство. С утра, получая сумку и другое оборудование, расписываешься за коробочку, в которой лежат несколько ампул наркотиков и «сильнодействующих средств» на марлевой подушечке. Каждую стекляшку надо переписать с названием и номером в журнал, спрятать где-то в карманы и застегнуть замок, чтобы не потерять. Если потеряешь, то затаскают по наркокомиссиям, получишь выговор, штраф, и с работы, скорее всего, придется уйти. А там всего-то 5–6 ампул, но наркоконтроль же тоже кушать хочет. Наркотики скорой помощи нужны. Инфаркты, переломы и много чего еще по инструкции лечат наркотиками, даже если скорая приезжает через три часа. Потом каждую ампулу надо списать в карте и написать рецепт с подписями начальников, потом поехать на станцию, где есть специальный бетонированный с решетками и сигнализацией кабинет, и поменять пустую стекляшку на новую ампулу и расписаться в трех журналах, где будет записан врач, ФИО и диагноз пациента. Вот такие страсти.

В 80-х годах все было проще. Был такой повод «онкобольной» или еще «каузалгический синдром». И мы приезжали к ним домой и ставили наркотик днем и ночью, и это было разрешено. Потом они получали обезболивающие в поликлинике, но пока оформляли для этого кучу справок, их лечила скорая. Это было гуманно. Потом появился наркоконтроль и навел порядок. А то слишком много наркоманов скорая помощь развела.

Глава 64. Ожоги и травмы

Автомобиль скорой помощи вспыхивает и сгорает за 4 минуты — весь, до рамы. Однажды загорелся РАФ, детская реанимация, как раз напротив цирка. Успели остановиться, выскочить из машины и услышали, как взрываются кислородные баллоны, три. Так мне рассказывала Тося, фельдшер той бригады, а я ей верю. УАЗ горит дольше, но ярче. Пламя до трех метров высотой, в темноте вид неописуемый. Это я видела сама. Мы освободились с вызова на Московском, когда по рации услышали, что на Тухачевского загорелась бригада. Через 8 минут мы подъехали к Комсомольскому парку, а там уже было бригад 10 скорой помощи и подъезжали еще другие. Оказалось, что они столкнулись с такси и сразу вспыхнуло под капотом в кабине. Врач вылетела от удара на газон без сознания, без волос на голове, потому что они тоже сгорели мгновенно, водитель убежал куда-то, и его нашли только через три дня, а фельдшер сумел открыть заднюю дверь и выпрыгнул из салона. Теперь он стоял и смотрел на столб огня. Пациентов в машине не было. Это было 31 декабря, год не помню. Врача, конечно, вылечили, волосы отрасли через полгода. Повезло.

Еще я видела, как сгорает троллейбус. Остается черный железный каркас с пустыми черными окнами. В абсолютно безлюдном месте мы ехали днем на автозаправку на Щетинкина по Карболитовской и вдруг увидели этот каркас: уже не дымилось. Вдруг водитель говорит: «Там кто-то лежит». Метрах в тридцати от троллейбуса на зеленом газоне лежал совершенно черный обугленный водитель троллейбуса, совершенно один, в шоке, но живой. Тогда на Карболитовской еще не было губернаторского рынка, было только здание Заводского РОВД. Скорее всего, они в РОВД все это видели и позвонили в скорую, но из здания никто не вышел, чтобы потушить горящего человека. А может, и не видели. Мы только успели открыть сумку, и подъехала наша бригада реанимации. В то время реанимация ездила быстро. У троллейбуса ведь нет двери слева, водитель может выйти только через переднюю дверь для пассажиров, но сначала ее нужно открыть, а если это случилось на ходу, то еще и остановить троллейбус или выпрыгнуть в окно. В общем, это как в танке.

Когда поднимаешься по лестнице, знаешь о вызове несколько слов. Вот дают вызов: «Ожог или травма руки». Подходим к квартире и жмем на звонок, звонок работает. Выскакивает такой мужичок метр с кепкой, трясет перебинтованной рукой и говорит: «А, вы на кнопку нажали! Я забыл сказать, что меня этот звонок током ударил, чтобы вы не трогали его, вот ожог, а еще я упал, сознание потерял, только сейчас очухался. Я сейчас звонок отключу». Ну, в общем, да, у пациента электроожог — вход на кисти, выход на ноге. Вот такая неожиданность бывает. С тех пор я на эти кнопки не нажимаю, стучу в дверь. Что дальше было? Увезли в кардиологию, тактика такая при ударе током. Удар электрическим током может вызвать остановку сердца в течение суток.

Глава 65. Инсулиновый шок как память о советской психиатрии

Что, прямо-таки и жили одним днем и работой? Совсем ни о чем не мечтали?

Не помню, хоть убей. Вероятно, да, мечтали попасть на остров, побыть Робинзоном Крузо, или удачно победить бывших фашистов, или стать врачом. Никто не мечтал изменить свою жизнь, уехать в Америку. Иди учи уроки, закончишь школу, институт, получишь квартиру на работе. Нет, мы были рационалисты. Сдать все экзамены и получить диплом — не мечта, а реальность. Есть только миг, за него и держись. Даже мечты Золушки были нам непонятны и неинтересны, разве что ее розовое платье.

В союзе был один герой — Штирлиц: полагалось им восхищаться и мечтать совершать такие же подвиги.

Было, конечно, семейное предание о прадедушке, который сбежал на Цейлон после разгрома Туркестанского правительства, но мы в то время считали, что прадедушек не бывает. Есть только дед — он преподает физику и работает директором школы в татарской деревне. Другой дед умер сразу после фронта. Прадедов не бывает.

А Цейлон — это далеко, и нет туда дороги для советских детей. Есть только цейлонский чай, и тот индийский. Представить прадедушку в компании женщин в блестящих сари с золотыми браслетами и черным конфетти между бровей — это совсем уж сказочно, хотя Индия в то время была бхай-бхай. В магазинах можно было купить открытки с женщинами в сари и во всевозможных золотых украшениях, а у соседей на комоде стояли две куклы в индийских народных костюмах, так что про Индию мы все знали.

Мечтать найти клад или откопать Хоттабыча — за это можно было и в психбольницу загреметь, если попытаться сделать это в жизни, а не в библиотеке. В психбольнице ты получишь диагноз на всю жизнь и лечение инсулиновым шоком. Страшное зрелище — инсулиновый шок, нам показывали на практике в институте.

Однажды я нашла на пляже на Обском море камень с дыркой размером с копейку, повесила на цепочку и на шее носила. Это же куриный бог — на удачу, как пятак под пяткой. На первой же медкомиссии меня послали к психиатру с этим камнем на шее. В то время нельзя было быть странным, хотя потом союз развалили именно нестранные, комсомольцы и коммунисты.

У психиатрической бригады нет ручек в салоне автомобиля. Пациент не сможет сам открыть дверь и выпрыгнуть из машины на ходу. Ручку носит фельдшер в кармане. Надо мне тоже снять ручки с окон. В новой квартире слишком большие окна, слишком низкий подоконник, даже для взрослого. Окна выходят на запад, и бывает такой шторм, что сдует и улетишь вместе с камерой. Поэтому мы не распахиваем окна, открываем только на проветривание. Окно в Европу.

Глава 66. Про мать и дочь

Был такой вызов, который размазывал любого из врачей на несколько часов, после которого руки тряслись. Такая «сорокопятка» на бульваре Строителей. Там жила семья: мать и дочь. Дочь была помешана на уходе за «мамочкой», даже бросила ради этого работу, женихов, друзей, перестала смотреть на себя в зеркало, хотя мамочка еще была довольно шустра и лет ей было не больше 70. В общем, мама с утра и до вечера твердила, что сегодня, вот-вот, умрет, причем она выдумала слово «уйду», с этим просыпалась, с этим засыпала и храпела на весь дом.

А потом требовала вызвать скорую, раз пять подряд. И тут она строила тупик для скорой. Первая скорая ее не удовлетворяла, потому что через 20 минут давление еще выше стало, 150, а для нее это смертельно, потому что это ее особенность. Вторая скорая, третья, а потом уже по алгоритму обязательная госпитализация, а она не поедет ни за что и расписываться не будет, не будет, и все. И так каждый день. И дочь уже в слезах умоляет «сделать хоть что-нибудь». Я видела, что она и страдает за старуху, потому что верит в старухины страдания, и страдает из-за того, что та ей покою днем и ночью не дает, и что перед скорой извиняться приходится, и что замуж так и не вышла, и вообще за весь мировой бардак.

Но видели бы вы, как эта же дочь разъярилась, когда я ей сказала, что тут скорой делать нечего, подумаешь, давление 140, у нее это каждый день бывает, пора привыкнуть, пить таблетки. Выступила единым фронтом, как цепной пес, вполне искренне, как «путинские бабки». Да, они еще придумали, что у старухи вообще на все аллергия. Старуха лежала, жирела, а дочь трепетала. Никто из них не был плохой. Это была пищевая цепочка.

Ни одна из них не могла выйти из-под контроля, заниматься своей судьбой.

Но у человека немного выбора. Обычно три пути: уйти, остаться или умереть сразу. Поэтому все так сложно.

Из этой пищевой цепочки «мать и дочь» по логике первой должна была умереть дочь как слабейшее звено. Она и умерла первой, от онкологии. Не помню, что дальше было с этой старухой, но скорую она больше не вызывала и об аллергии не вспоминала. Вообще забыли о ней все.

Глава 67. Про морг

Так вот — про морг. Как студенты падают в обморок в морге и бросают мединститут. Это раньше, при царе, студентов сразу вели на вскрытие в морг, а сейчас обучение щадящее. Есть предмет «анатомия» на первом курсе. Там изучают кости и другие детали. Чистые, промытые, много раз побывавшие в руках студентов человеческие кости с отверстиями для сосудов, бугорками и бугристостями лежат в учебной комнате. Еще иногда дежурные приносят на носилках из подвала части тел. Они серого цвета, похожи на мокрые мумии, только жировые ткани остаются желтыми. В подвале их хранят в больших ваннах с растворами с очень едким запахом, который не дает им портиться. Анатомия — очень сложный предмет, много зубрежки, латинских названий, два года сплошных мучений для студента института.

А собственно морг, где вскрывают трупы людей, определяют причину смерти, появляется на последних курсах. Когда уже поздно отказываться от мединститута. Ведь ты сдал анатомию, четыре сессии, два года каторги, черт побери!

Да, морг вызывает ужасные чувства, целую смесь. Привыкнуть к нему невозможно. В морге стоят такие белые столы, как обычные ванны с отверстием для слива, наверное, и пробка есть на цепочке. И над столом смеситель с водой и душевым шлангом. Только края у этой ванны невысокие, сантиметров пять, поэтому и называется «стол». Для меня амой большой загадкой всегда было: куда потом попадает эта жидкость из ванны-стола? Впрочем, наверное, как-то это все устроено.

Старые преподаватели в морге, кажется, только потому и не бросают это дело, что у них есть возможность постоянно общаться со студентами, молодыми, живыми и свежими. Это отвлекает от той работы, которая, как и любая другая работа, становится рутиной.

Первый урок всегда посвящен этике. Вот лежит на столе-ванне голый труп на спине. Это еще почти человек. Он вчера был живой. Мы не знаем, может быть, он еще и сейчас что-то слышит. Поэтому надо вести себя в зале прилично, не орать, не смеяться, не шутить над ним, не дергать за руки, не делать селфи, даже истерически. А теперь, не торопясь, осматриваем его детально, сантиметр за сантиметром, заглядывая в каждое отверстие и записывая все в протокол. Вот синяк на запястье — след от наручников, вот ссадины — следы сопротивления при изнасиловании, вот странная татуировка. И так далее.

А теперь берем обычный скальпель и делаем разрез от подбородка до лонной кости. Кто хочет сделать разрез?

Вот тут уже появляется студент, который хочет и будет все делать сам за всю группу. Обычно такой всегда один на группу. Никого не заставляют делать это насильно, можно только смотреть, а потом сдать экзамен или получить автомат, если не было пропусков.

Запах, конечно, в морге ужасный, и ничего с ним сделать нельзя. Вот в углу лежит труп с пожара, черный, в позе боксера. Вот на столе стекает огромный утопленник. Приемное отделение заставлено железными каталками, старыми, избитыми, на каждой голые трупы в разных неудобных позах, старые, молодые, толстые, худые, синие, желтые, бледные, красные, с бирками. Чаще трупов больше, чем каталок.

Санитар с журналом регистрации. Санитары надолго не задерживаются, приходят ради большой зарплаты или чаевых, а все равно бросают это дело. У них же еще в обязанность входит вскрывать череп электропилой. Это последний этап вскрытия, когда в зал входит санитар с электропилой и спиливает черепную коробку.

После морга почему-то всегда хочется есть, прямо чувство голода появляется. Адреналин и кортизол вызывают голод.

И да, обморок был и в моей группе — у беременной студентки.

Глава 68. Заключительная, но это еще не всё

И вот уже выстроился план книги, и написано много, а время еще есть, и прошлое не уходит из головы. Время, когда вы все были живы, всегда будет лучшим временем. И не только потому, что вы все были живы. Еще и потому, что белое было белым, а черное никто не называл темно-белым. В любой истории должен быть свой хеппи-энд. Герои, которые остались живы, должны пожениться и плыть на корабле в солнечный мир по спокойному морю под музыку без всякой грусти. Не должен положительный герой лежать застреленный бандитской пулей на последней странице. Где-нибудь потом, но только не на последней странице.

Все, что сохранилось в памяти, несет на себе отпечаток эмоциональности. Это либо ярко выраженные страдания, будь то до слез замерзшие ноги по дороге до больницы шахты Северной или трагическая смерть пациентки на глазах у мужа, либо ярко выраженный восторг от правильного диагноза или искренней благодарности родственника пациента. Среднего нет, и не приходит в голову такого, чтобы это было похоже на киношного правильного, всегда уверенного в себе профессора Преображенского. Скорее, доктор Живаго продолжает свой бесцельный путь.

Вряд ли может врач достигнуть той степени эмоциональной тупости, нирваны, когда уже ничто не способно вывести его из равновесия, ничто не удивляет.

Ведь способности пациентов, да и людей вообще не ограничены. Когда кажется, что уже все было и больше ничего интересного в жизни не осталось, обязательно выйдет из толпы кто-нибудь и достанет из кармана нечто поразительное, невиданное, что и словами не выразить. В таком случае необходимо на секунду остановиться и обратить свой взор на пройденную дорогу, даже на начало пути, как там все было, и спросить себя: «Это положительная динамика или отрицательная?» Или: «Это уже конец или начало апокалипсиса?»

Коротко говоря, я хочу ответить на многострадальный упрек всем врачам: «Вы знали, куда шли». Сказать, что врач — тоже человек, а не камень. И если врачу нужно, чтобы в мире был хоть один человек, который никогда не упрекнет его в том, что он врач, и утешит, то я — этот человек, который не упрекнет. Однако беседа наша затянулась, уже поздно, мы устали, нам всем пора по домам.

Оглавление

Вступление

Глава 1. О книгах врачей-писателей

Глава 2. О СМИ

Глава 3. Магия белого халата

Глава 4. Первокурсник

Глава 5. Урок хирургии

Глава 6. Фельдшер скорой помощи. Первый вызов

Глава 7. Распределение. Сельский фельдшер

Глава 8. Гужевой транспорт и аптека

Глава 9. Сентябрь, сваты и флюорография

Глава 10. Я вернулась в свой город. Станция скорой помощи

Глава 11. Медицинский институт

Глава 12. Без крови тут не бывает

Глава 13. Черная шинель с золотыми пуговицами

Глава 14. Фельдшер ничего не боится

Глава 15. Новый год на скорой помощи

Глава 16. Рая и три мотоциклиста

Глава 17. Приметы и анекдоты скорой помощи

Глава 18. Врачебные ошибки и зрачки

Глава 19. Я знаю каждую улицу

Глава 20. Луна на пасеке

Глава 21. Обед не по расписанию

Глава 22. Маньяк

Глава 23. ГИДУВ. Повышение квалификации

Глава 24. День медицинского работника

Глава 25. Бригады, сдайте карты. Во что был одет «неизвестный»

Глава 26. Лихие 90-е

Глава 27. Ассоциации диагноста

Глава 28. Три толстяка

Глава 29. Дети врачей

Глава 30. Водянка

Глава 31. Ножевое в живот

Глава 32. Фельдшер и ночной вызов

Глава 33. Премия за хорошую работу

Глава 34. Инфляция в стране

Глава 35. Советская медицина

Глава 36. Минус 40 градусов и скорая

Глава 37. ДТП на Мариинской трассе

Глава 38. «Заберите его куда-нибудь»

Глава 39. Смерть до приезда

Глава 40. Шрамы после ДТП

Глава 41. Ветеран станции скорой помощи

Глава 42. Непонятная сонливость

Глава 43. О грустном шахтере

Глава 44. Справки о смерти

Глава 45. Ностальгия и снегокат

Глава 46. Кино будем показывать?

Глава 47. Атипичный случай

Глава 48. О священниках и о православной церкви

Глава 49. Страшно умирать одному

Глава 50. Интернатура. Теперь так будет всегда

Глава 51. Зверюшки

Глава 52. Про геморрой на 15-м этаже

Глава 53. Встречающие

Глава 54. «То ли ветер шумит над пустым и безлюдным полем…»

Глава 55. Как болеют дети

Глава 56. Рождественская сказка

Глава 57. Про гранатовый сок и «упала замертво»

Глава 58. Интернатовская девочка

Глава 59. Гвоздь в животе и обезьяна с гранатой

Глава 60. Станция имени Рекуновой

Глава 61. Суперприз за ответ

Глава 62. Роды «домашние»

Глава 63. Наркотики

Глава 64. Ожоги и травмы

Глава 65. Инсулиновый шок как память о советской психиатрии

Глава 66. Про мать и дочь

Глава 67. Про морг

Глава 68. Заключительная, но это еще не всё