Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы [Катерина Шмидтке] (fb2) читать онлайн

Катерина Шмидтке Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы

Молитвы о воле

Предисловие

Меня и мою подругу Кристину арестовали в Алеппо восьмого марта две тысячи тринадцатого года. И до сих пор я не знаю, за что: за то, что подруга дала Евангелие сотруднику спецслужб, за то, что я отказала другому сотруднику спецслужб провести с ним ночь, или просто за то, что мы пытались навестить наших друзей, проживающих на территории Свободной армии. И никогда этого не узнаю.

Мы провели полтора месяца в заточении в трех разных тюрьмах, в одной из которых Кристина чуть не умерла. Все это время я вела дневник, и обещала сокамерницам, что опубликую его. Это все.

Не хочу, чтобы мои записи использовали для обвинения или оправдания какой-либо стороны сирийского конфликта. Я против Асада, против Свободной армии, против экстремистов. Я против насилия. Но эта книга даже не о них. Она о тех людях, которых я встретила благодаря своей глупости. О тех людях, которых я сильно полюбила. Возможно, тоже благодаря своей глупости.

Я поделилась бы всей историей, но некоторые вещи оказались для нас такими страшными и унизительными, что мы с Кристиной не говорим о них до сих пор. Наверное, мы просто это еще не пережили. В дневнике о них я даже не писала, и в книгу они не вошли. Надеюсь, рассказ от этого не стал прерывистым.

В Сирии не принято обсуждать политику, религию и женщин. Я строго соблюдала это правило во время учебы, но сейчас я в России и должна описать ту атмосферу, которая окружала нас, когда мы жили в Дамаске. В Сирии тоталитарный режим, поэтому президента все любят и им восхищаются. До войны среди иностранных студентов ходило много шуток на тему общей «любви» сирийцев к Башару Асаду и его отцу, но с началом вооруженного противостояния даже на территории института они прекратились.

О властях либо говорили с почтением, либо молча кивали на чужие похвальные отзывы о президенте-демократе. Мы, как и сирийцы, стали жить с оглядкой. Тогда брат доносил на брата, сын на отца, а на студента мог донести преподаватель или одногруппник. Никто не смел обсуждать политику, какие-то исторические события, особенно при студентах, заведомо работающих на Мухабарат (службу безопасности).

Если все же заходила речь о политике, то обязательно проговаривались следующие слова:

— Да, Башар Асад такой молодец! Он такой образованный, учился в Англии на доктора, но судьба распорядилась так, что он стал президентом. Он, конечно, слишком добрый для этого. Вот если бы у власти был его покойный брат Басиль, то война давно бы закончилась!

Такую чушь я несла не раз. И остальные — тоже. Все знали, что одно неверное слово — и можно попрощаться с нашей любимой Сирией.

По правде сказать, я никогда не становилась ни на одну из сторон. Я встречала много хороших и плохих людей по обе стороны гражданского конфликта.

Так как и я, и Кристина жили в Сирии и до войны, то у нас было довольно много друзей вне Дамаска. Несмотря на войну, сообщение по стране не нарушилось. Автобусы ходили регулярно. Люди могли навещать родных и друзей. Мы тоже неоднократно пересекали страну, чтобы встретиться с друзьями. Это было нормально. Вопрос с документами мы решали просто: на блокпостах государственной армии показывали мой русский паспорт, а на блокпостах повстанцев — Кристинин польский. Иногда мы их путали, но это было не страшно: простые солдаты редко когда знали латиницу, и им приходилось верить нам на слово.

Нас везде принимали. Мы жили по принципу «мир, дружба, жвачка». То есть общались со всеми, расспрашивали их о жизни и войне, а потом фотографировались на память. Нам было интересно узнать людей по обе стороны. Мы очень много беседовали с сирийцами, но мало что видели.

Я не знаю, почему началась эта война. Я слишком необразованная и не разбираюсь в политике. Но я ненавижу ее всем сердцем. Она забрала мою прежнюю жизнь.

Я думала, что с войной моя жизнь не изменится. Это было наивно.

Война сожгла мою кактусовую рощу, в которой я бегала. Не стало нашего клуба айкидо на площади Мейсат. Не судьба была мне с ребятами поесть сэндвичей с картошкой после тренировки. А ведь в той счастливой беззаботной жизни я постоянно жаловалась!

Теперь я не могла встретиться со всеми друзьями из спортивного клуба одновременно. Они разделились на два лагеря по религиозно-политическому принципу и ненавидели противоположный всей душой. Раньше мы занимались каждый день, все всех знали как облупленных. Сколько шуток и ссор мы оставили на татами — не пересчитать. А сколько связок потянули!

Кто-то уехал, кто-то ушел сражаться по разные стороны баррикад и теперь при встрече, верно, должен был открыть огонь. Как учитель Ибрагим, например. Он всегда был ласков со мной. Я рассчитывала на встречу с ним, я мечтала, как мы будем сидеть в кафе, пить холодный чай и вспоминать нашего японского сенсея. Но когда я приехала в Сирию в свой выпускной год, то получила лишь холодное сообщение: он просто ушел на войну.

Женская группа тоже развалилась. Причина оказалась невероятная, и я могла только биться головой о стену от бессилия — теперь сунниткам нельзя общаться с алавитками. Переубедить их было невозможно, все обвиняли вторую сторону. А раньше мы дружили…

Таким меня встретил Дамаск осенью две тысячи двенадцатого года.

Часть первая. С чего все началось

«Привет, Маша! Прости, что долго не писала тебе, но я сидела в сирийской тюрьме…»

Я проснулась в своей комнате, а строчка все еще стояла у меня перед глазами. Я увидела во сне, как печатаю эту фразу в Word на компьютере. Точнее, даже не во сне. Бывает такое состояние в утренние часы, когда ты вроде проснулся, но сознание еще проваливается в дрему на какие-то мгновения. Именно в такой момент ко мне и пришло это пророческое видение. Проблема в том, что я никогда не знаю наверняка, сон это или предчувствие, поэтому не верю в них. Так и в тот день я просто встала и пошла заниматься делами.

Мы только-только написали промежуточные экзамены, поэтому на выходных можно было отдохнуть от учебников. Я решила воспользоваться этим, чтобы навестить друзей из Манбиджа. Это маленький городок на севере страны, который контролировался Свободной армией. Я планировала вернуться завтра, чтобы в воскресенье пойти в институт.

Было солнечное утро пятницы. Я встала около семи утра и вышла во двор, который был залит ярким светом и теплом. Там меня ждал мой друг Вонючка — рыжий кот с помойки, который приходил к нам по крышам. Мы его прикормили, и он стал нашим любимцем. Даже спал иногда в доме у печки, так мы его избаловали. Он, конечно, был мерзавцем: несмотря на то, что кот жутко вонял, его обожали и подкармливали все соседи, а когда он приходил к нам с остатками соседского супа на морде, мы с Кристиной воспринимали это как измену. В общем, в нашей с ним истории дружбы были и темные полосы. Но мы все преодолели.

Я начала потягиваться на солнце, Вонючка тут же ко мне присоединился. У него это получалось красивее, но я не сердилась. Поймав на себе мой взгляд, он подбежал ко мне и начал тереться о ноги, просясь на руки.

— Вонючка, я сегодня занята! — серьезно сказала я. — Отстань! Завтра приеду и буду тебя тискать.

Но он не сдавался. Все то время, что я бегала по этажу, он путался у меня под ногами и мяукал. Я же решила прибраться. Почему-то меня посетила мысль, что могут прийти гости, а у меня же постоянно бардак. Не знаю, почему меня ею осенило, но из-за нее я потеряла еще полчаса. Кот не прекращал меня донимать. Зато комната была вылизана до приличного состояния.

Когда я собралась, Вонючка сидел у моей комнаты и мяукал. Я отодвинула его ногой, он обиделся и замолчал, хотя никуда не ушел. Сев недалеко от двери, он продолжал смотреть на меня со свойственным всем любимым котам высокомерием. Я чувствовала, что он не хотел, чтобы я уходила.

— До завтра, Вонючка! — сказала я и закрыла дверь.

Больше я его никогда не видела.

По пятницам маршруток не было. Я пошла пешком.

А было так лень! Лень куда-то идти, куда-то ехать. Хотелось целый день пробыть дома, съесть круассан с шоколадом и что-нибудь почитать. Но я обещала Али, главе семьи, к которой я направлялась, привезти фотографии его детей, которые сделала в прошлое посещение. «И черт меня дернул дать слово!» — думала я.

Еще мне было страшно. Пока шла к автостраде, я обдумывала дорогу, возможные неприятности и то, как надо себя вести, если они произойдут.

Вокруг меня было много народу. Все шли к мечети на пятничную проповедь. Чтобы молитва не превратилась в демонстрацию, на дороге каждые двадцать метров стоял солдат в полном вооружении. Напротив мечети прямо на крыше дома было сооружено укрепление из мешков с песком, над которым торчал ствол автомата ДШК.

Тут должна сказать, что я жила в Басатине, бедном суннитском районе рабочих и земледельцев. Я полюбила Басатин за то, что там никто не разговаривал на английском, за то, что там обитали простые добрые люди, за его грязные улицы и снующих повсюду детей. Это был настоящий Восток, а не фальшивый, до блеска вылизанный старый город, который превратили в один сплошной отель для туристов.

Наш район несколько раз зачищала государственная армия. Много людей погибло в те дни. Все сточные канавы были завалены трупами. А так как ненависть рождает только ненависть, то еще больше живых ушло воевать в Свободную армию. Периодически кто-то из них приходил навестить родных, и тогда организовывались облавы. Поэтому, возвращаясь из института, мы порой встречали запыхавшихся солдат. Бедняги, они должны были в полном обмундировании бегать с высунутым языком по району, который не знали, и искать неизвестно кого.

Порой я встречала кого-то из солдат, с которыми успела подружиться. Тогда они останавливались и спрашивали у меня:

— Катя, ты тут террористов случайно не видела?

— Нет, случайно не видела, — с усмешкой отвечала я. — А как у тебя дела?

Когда я встречала незнакомых солдат, то диалог был далеко не таким доброжелательным. Однажды меня поставили на колени, долго тыкали автоматом в плечо и спрашивали, на кого я работаю. Я тогда была такой глупой, что смеялась и делала вид, будто не понимаю, что от меня требуют документы. При этом самого солдата сильно трясло от напряжения и страха, ведь для него Басатин — место, где по нему в любой момент могут открыть огонь. Конечно, когда я показала русский паспорт, все закончилось.

Что тут скрывать, многие в Басатине были настроены против президента. Тем, кто живет за высокими стенами посольств и гостиниц, кажется, что русской девушке рискованно оставаться в таком районе, но я всегда знала, что в Дамаске Басатин — самое безопасное место для меня. И меня никто никогда там не обижал. Я одинаково ровно относилась ко всем, но общаться чаще приходилось с солдатами государственной армии: алавиты более открыты, Кристина в них так вообще души не чаяла.

Выходит, у меня тогда была хорошая жизнь, но восьмого марта я решила все испортить. Вообще-то все неприятности со мной обычно случались в мамин день рождения, но в том году я, видимо, не дотерпела и решила сделать ей «подарок» в Международный женский день.

Я уже сидела в маршрутке, когда позвонила Кристина и сказала, что хочет ехать со мной. Судя по всему, она тоже решила поздравить маму… Я доехала до автобусной станции и купила два билета на единственный в тот день автобус до Халеба¹.

Я была рада, что Кристина собралась присоединиться ко мне. Во-первых, это не так неприлично — гостить в арабской семье вдвоем. А во-вторых, ее польский паспорт значительно облегчал наше общение на территории Свободной армии. Ну и вообще, вместе же веселее!

Уверена, мое знакомство с этой женщиной было неслучайно. Я также знаю, что никогда ее не забуду. В день нашего знакомства я проспала и пришла в институт регистрироваться очень поздно, когда там никого уже и не было. Меня встретили пустые коридоры, эхо собственных шагов и отсутствие вайфая.

Она сидела на стуле — с идеально прямой спиной, очень изящная, с маленькими руками и голубыми блестящими глазами. Длинные светлые волосы с посеченными кончиками, черная блузка в сорокоградусную жару и строгая прямая юбка. Ей помогал с бумагами мистер Басаль. Мы заговорили с ней на арабском, но когда она выяснила, что я из России, то перешла на русский. У нее оказался смешной прибалтийский акцент.

Я подумала, что она очень необычная, когда Кристина сказала, что хочет выйти замуж за араба. Мои опасения подтвердились, когда выяснилось, что она религиозна до фанатизма. Она как-то заявила мне, что в моем сердце нет Иисуса Христа, потому что я православная христианка. Кристина была из евангельской церкви и как истинная христианка мечтала спасти кого-нибудь из мусульман, приведя его к вере в Христа. Она даже была готова выйти замуж за такого человека и провести с ним остаток жизни, так сильно верила в свое дело.

Меня в школе учили принимать людей такими, какие они есть. «Каждый имеет право думать, что хочет, и право на свое мнение!» было девизом нашего класса. Поэтому тогда странности Кристины меня ничуть не тревожили. В то время Дамаск концентрировал в себе невероятное количество сумасшедших. Люди, делившие общество на религиозные группы, иностранцы, объявившие малый джихад (называя его великим) на территории чужого им государства, множество садистов, появившихся из ниоткуда. Да и меня трудно было назвать нормальной, иначе я не приехала бы доучиваться в Дамаск в две тысячи двенадцатом. Я бы вообще в Сирию не приехала.

Так или иначе, восьмого марта мы с Кристиной оказались в одном автобусе, который двигался в Халеб. Выехав из Дамаска, мы вспомнили, что не известили о поездке нашего «главного друга». Дело в том, что у каждого студента (по крайней мере, из тех, кого я знаю, и из тех, кто не был в браке сирийцем), проведшего в стране более трех месяцев, появлялся «друг» из спецслужб. Я всегда потешалась над паранойей арабских силовиков. В каждом иностранном студенте они видели шпиона. «Друг» этот всегда появлялся неожиданно, но уже через пять минут после знакомства казалось, что они со студентом знают друг друга всю жизнь. Еще через пять минут «друг» имел всю необходимую информацию об учащемся: фамилия, образование, дата въезда в страну и планы на ближайшее будущее. Иностранцы же такие наивные!

До войны такие «друзья» значительно облегчали нам жизнь. Это и практика арабского, и бесплатное такси по всему городу, да и просто охрана для тех, кто боится пойти на рынок за продуктами в одиночестве. Некоторые студенты уехали из Сирии, так и не догадавшись о тайной деятельности своего верного «друга». Однако выяснить, кто есть кто, очень просто. Мне понравилось, как охарактеризовала их одна американка: «Если араб к тебе не пристает, не пытается взять взаймы, всегда готов помочь просто так — значит, твой друг из спецслужб, деточка!»

С моим «спецдругом» мне очень повезло. Его звали Тарик. Он оказался умным парнем, которого доносить на иностранцев принуждал отец-патриот. «Я что, зря потратил столько денег на твое образование?» — кричал тот, и эта фраза становилась решающим аргументом в их спорах в пользу сотрудничества с Мухабаратом. Тарик возил меня куда угодно и не приставал, поэтому однажды, еще в две тысячи десятом году я прямо спросила у него:

— Дружище, ты на меня доносишь?

— Слава Аллаху! — выдохнул с облегчением он. — Теперь можно не притворяться!

Выяснилось, что Тарик находил доносительство безумно скучным и неинтересным занятием. Собирать информацию, выспрашивать, а потом дотошно записывать все на листочек. Его это порядком изматывало.

Тарик увлекался тхэквондо, о боевых искусствах мы с ним разговаривали часами, и я решила помочь товарищу. Мы встречались раз в неделю или две, шли в кафе, где он покупал мне мороженное с фруктами, и я сама писала на себя донос. Тарик просил больше подробностей. И я писала. Про оттенки листвы в парке, где я обедала между парами, про сложности в изучении грамматики арабского языка, про свою неизменную любовь к кока-коле и даже про мечты встретить того самого. Тарик недовольно цокал, но продолжал приглашать меня в кафе по субботам.

Однажды он попросил разузнать о моих одногруппниках. Я пошла в институт и спросила у ребят, кто хочет измерить обхват своей головы и отдать эти данные на хранение сирийским спецслужбам. К моему удивлению, многие согласились. В конце дня ко мне подошли еще ребята из параллельных групп и дали бумажки с данными. Я выписала все на один лист, в котором оказалось двадцать четыре имени, и принесла его на встречу с Тариком.

— У меня информация на двадцать четыре человека для тебя! — сказала я.

Глаза Тарика засияли от такого счастья, но когда он увидел непонятные цифры напротив каждого имени, он вмиг помрачнел.

— Что это? — спросил он.

— Это размеры головы! — выдала я, поглощая столовой ложкой свой десерт.

— Разве это важно? — пытался понять Тарик.

— Конечно важно! Каждый человек должен знать размер своей головы, если хочет носить шляпу, — как можно искреннее произнесла я.

Он ничего мне не сказал, но больше никогда не просил доносить на других. К слову, с началом гражданской войны Тарик уехал в США. Сам или его отправили — я не знаю. Может быть, размер наших голов и правда имел значение?

Война все изменила. Буквально через неделю после моего приезда в Дамаск в сентябре две тысячи двенадцатого года мне позвонил человек из Мухабарата и попросил о встрече. Точнее, это был допрос, но ведь арабы всегда стараются быть вежливыми. Позже Кристина переехала в наш дом, и он стал опекать нас двоих. Мы же, если хотели оставаться в Басатине, должны были ему рассказывать, чем и как живем.

Сначала пост представителя государственной службы безопасности в нашем районе занимал жестокий и бессердечный Талиб. Встречи с ним не приносили никакого удовольствия. Но долго он у нас не задержался: запытав до смерти несколько десятков моих соседей, он получил повышение и был переведен.

На его место пришел молодой славный парень Юсуф. От вида крови его тошнило, бить он не умел, да и не хотел. Он никогда не требовал и не брал взятки и имел чувство справедливости, чем немало удивил весь наш район. Понятное дело, для работы в Мухабарате он был мало пригоден. Но его отец был достаточно обеспечен, чтобы вовремя проплачивать продвижение по службе своего непутевого сына.

На допросы нас Абу Ахмад² вызывал, но никогда не допрашивал. Он, скорее, просто выслушивал наши жалобы на жизнь в военное время. Что-то вроде жилетки для соплей. Но какая это была жилетка! Хорошо сложен, широкие скулы, чувственные пухлые губы, белоснежная улыбка, длинные ресницы и темные глаза. Кристина пала в первый день знакомства с ним, и у них начались романтические отношения. Никакого харама³, конечно же.

Так как никого более высокопоставленного в нашем районе не было, мне тут же разрешили снимать на пленку всех солдат и боевую технику в придачу. Чем я и занималась, пока Кристина целовалась с Юсуфом в парке.

Но незадолго до поездки они поссорились. Может быть, поэтому он не брал трубку, когда мы названивали ему из автобуса.

— Ничего страшного, — обиженно сказала тогда Кристина. — Ведь все наши друзья в курсе, что мы уехали в Манбидж.

Действительно, мы заранее рассказали всем, кого знали в Дамаске, о нашей предстоящей поездке. Около двадцати солдат с различных блокпостов были в курсе о наших планах, в том числе три офицера, которые, как мы предполагали, должны были сообщить в спецслужбы для отчетности. Но по какой-то случайности никто никуда не сообщил.

В нашей истории было много случайностей. Если бы я не фотографировала везде детей. Если бы Кристина не решила ехать со мной. Если бы наш «главный друг» тогда взял трубку… И еще миллион «если бы», при которых ничего бы не случилось.

В семь вечера автобус прибыл в Халеб, где мы оставались свободными ровно полчаса. После чего нас взяли на беседу сотрудники Мухабарата. Для нас это было привычно. Мы выдали о себе все, что знали, потом разговорились на общие темы. Кристина дала одному из офицеров Евангелие, а над моими шутками начальник смеялся до слез и пересказывал их тут же кому-то по телефону. Это была Военная служба безопасности, а с военными у нас всегда складывались хорошие отношения.

Мы написали расписку о том, что понимаем, куда едем, и что сами несем за это ответственность, после чего нас отвезли в отель, где мы должны были переночевать и ехать с утра на все четыре стороны.

В отеле нас ждал другой сюрприз. Утром объявился полицейский с намерением отвезти нас на допрос. Точнее, это был работник Политической службы безопасности. В каждом большом отеле он есть. Он пишет отчеты о гостях, о том, кто и что говорил, доносит на подозрительных личностей, ну и следит заодно, чтобы проститутки не разбежались. Правда-правда! Это входит в его обязанности. Отель «Болман» в Халебе, скажите на ресепшен, что вам нужен человек по имени Рабиа, и спросите у него сами, если не верите.

Мы вошли в кабинет следователя Политической службы безопасности. Вернее, еле протиснулись в него через груды изъятых вещей в коридоре. Комната была небольшая, уставленная старой мебелью, покрытой толстым слоем пыли. Все в кабинете дышало небрежностью. Под стульями вдоль стены стояли старые компьютеры, на стульях валялись мечи рядом с боеприпасами для Арбиджаль⁴. Сами гранатометы хранились на ящиках с патронами.

В углу рядом с большим письменным столом была свалена гора оружия. Автоматы и винтовки всех видов, флаги оппозиционерских сил. Поверх этой кучи лежал аккуратно сложенный коврик для молитвы. Только он в этой комнате был чистым.

Дальше шли антресоли с бесконечными папками и сейф, к которому почему-то были пристегнуты наручники. За письменным столом стоял большой шкаф, на нем — фотография в рамке с изображением суннитского имама.

Итак, было уже десять часов утра, когда мы сидели в здании Политической службы безопасности и наблюдали, как наш следователь пьет чай. С нами он не захотел делиться, поэтому мы насупились и сухо отвечали на его вопросы. Может, с этого все и началось — с чая?

Следователя звали Махмуд. Поздоровавшись с нами, он привычным уверенным движением достал стопку бумаги и начал катать на нас донос. Мы это не сразу поняли и как наивные дурочки честно отвечали на его вопросы. А он писал и писал. И все бы хорошо, но Кристину понесло. То ли оттого, что нам не предложили чай, то ли от усталости, то ли ей просто захотелось произвести впечатление на Махмуда. Не знаю, но в тот день она вела себя странно.

У нас спросили о нашем вероисповедании, и Кристина не смогла упустить такой шанс поделиться своими идеями и мыслями о Боге.

Последовала продолжительная проповедь, после которой она выдала заключение:

— Человек не может попасть в рай, пока его сердце не омоет кровь Иисуса Христа!

Махмуд возразил:

— Да, но мы, мусульмане, признаем Ису человеком, пророком, но не богом, поэтому…

— Нет! Нет! Нет! — перебила его Кристина. — Иисус — Бог. Пока вы это не поймете, вы обречены!

Через некоторое время следователь обратился ко мне:

— А ты тоже евангельская христианка?

Я сказала, что православная.

Только в пять часов вечера нам объявили, что никуда нас отпустить не могут. Поэтому мы вернулись в отель, в котором должны были находиться до того, как наше дело рассмотрят в Дамаске и вынесут по нему решение.

В отеле «Болман» мы провели три ночи. Нас охраняли вышеупомянутый Рабиа и его молодой напарник Аля. За два дня постоянного общения мы с ними сблизились. Аля даже познакомил нас со своей семьей и принес бургуль⁵, приготовленный его бабушкой, что нас очень растрогало.

Это были очень светлые дни. Мы жили в четырехзвездочном отеле, вроде бы под арестом, но могли передвигаться по городу в компании наших охранников. Мы разговаривали обо всем. Рабиа рассказал о своей жене, которая была беременна. Супруги не виделись уже около полугода, и Рабиа очень сетовал на боевиков, обступивших город.

Вечерами мы сидели в кафе и пялились на арабских и русских куртизанок, работающих в отеле. Вот война войной, город окружен, школы и детские сады закрыты — а секс за деньги не потерял популярность.

Наш второй день в гостинице не заладился с самого утра. Мы с Кристиной пили кофе и говорили о разнице наших менталитетов. В конечном итоге мы начали ссориться, она бросила, что я ее не уважаю. Помолчав, она добавила:

— Хотя что я с тобой вообще спорю! В твоем сердце никогда не было любви Иисуса. Как ты вообще можешь меня понять?

Сказала она это как бы не мне, а просто так. Меня это настолько обидело, что я не разговаривала с ней до обеда.

Вечером того же дня Рабиа устроил так, что мы остались в холле отеля наедине. Он томно на меня смотрел, а когда говорил, то было видно, что он хотел что-то выразить, но все не выходит. Только когда часы пробили полночь, он наконец решился, но сделал это очень хитро. Когда я сказала, что уже поздно и мне пора спать, он подмигнул мне и грустно произнес:

— Да, конечно! Иди к себе, я же пойду в свою комнату плакать.

Я подумала, что плохо поняла его, и переспросила:

— Куда ты пойдешь?

— Я пойду в свою комнату плакать, — повторил он. — А ты пойдешь ко мне, чтобы плакать?

Рабиа оказался бессовестным трусоватым алавитом. В беседе со мной он пытался играть словами. Слова «плакать» или «остаться» на арабском звучат одинаково, за исключением одного звука. Он явно говорил про плачь, но по смыслу подходило слово со значением «остаться, провести время».

Я поняла, к чему он клонит, но решила уточнить:

— Так плакать или остаться?

— Ты пойдешь ко мне в комнату, чтобы провести там ночь? — наконец-то прямо спросил он.

«Наглец! Пристает ко мне при исполнении обязанностей!» — подумала я и напомнила ему о беременной жене, добавив, что в моем отказе нет ничего личного. Говорила я медленно и не горячась, но он все никак не мог понять, почему я ему отказываю. Я была с ним очень вежлива, но этого оказалось недостаточно.

В конце концов я просто сказала:

— Нет, я с тобой не пойду.

Он изменился в лице и презрительно хмыкнул.

Я пожелала ему спокойной ночи и пошла в номер. Кристина уже лежала в своей постели и дрожала от холода. Мне пришлось спуститься вниз, чтобы попросить пару одеял. В холле стоял насупившийся Рабиа, окруженный какими-то мужчинами. Мне показалось, что народу было очень много, человек двадцать. Все они внимательно слушали нашего охранника. Увидев меня, все замолчали и повернулись в мою сторону.

Какой-то незнакомый мужчина сделал шаг по направлению ко мне и прямо спросил:

— Разве женщины в России не влюбляются в мужчин?

Я сказала, что, конечно, влюбляются.

— Тогда почему же ты отказала?

Я оторопела и не знала, что ответить. По всему выходило, что Рабиа жаловался на меня этим людям, а те его утешали. Тут в холл вошла я, и они решили попытаться меня переубедить. Я не могла поверить, что нахожусь в мусульманском обществе. Даже в светской России такая ситуация была бы невозможна. Если женщина сказала тебе нет, значит — нет. Просто нет. Иди ищи другую, напейся или просто переночуй в одной кровати со своей женой, но это просто не твое дело.

Сейчас я думаю, что причина нашего недопонимания с Рабиа была в невысоком мнении о русских женщинах на Ближнем Востоке. Рабиа никогда не выезжал за пределы страны. Вся его жизнь — работа в том отеле, в котором русские женщины — либо жены клиентов отеля, либо проститутки. Жен защищают мужья, ну а проститутки всегда безотказны.

Я пыталась сообразить, как выйти из сложившейся ситуации. Будь там Кристина, то все было бы проще. Она бы прочитала каждому проповедь про всемогущую любовь Иисуса Христа, дала каждому Евангелие и отправила всех спать.

Я сказала, что считаю грехом заниматься любовью с мужчиной до свадьбы. Но они как будто меня не услышали.

— Разве он плох? — говорили они. — Разве он тебе не нравится?

Под шквалом вопросов я попятилась к стенке, с ужасом обнаружив, что среди толпы не было ни одного, кто хотя бы взглянул на меня одобрительно.

— Разве в России нет любви? — продолжали они.

— В России есть любовь! — вылез откуда-то сзади Рабиа. — Это в ее сердце нет любви!

И он осуждающе ткнул в мою сторону указательным пальцем.

Второй раз за день меня обвинили в том, что в моем сердце нет любви. От обиды я покраснела.

— Твое сердце холодно как лед! — сказал кто-то из них.

— Да к ней опасно прикасаться — можно оледенеть! — крикнул кто-то еще.

Тут я начала злиться.

— Это харам! — сказала я всем им в ответ.

Наступило молчание. Я уж было собралась идти в комнату, но Рабиа вышел вперед.

— Я тебе отомщу. Ты еще узнаешь, что такое настоящая месть! — сказал он.

Слово «месть» на арабском было мне незнакомо. Поэтому я спросила, что оно значит.

— Оно значит, что завтра ты не будешь ночевать в этой гостинице, — злорадно произнес он.

— Завтра вы нас отпустите? — с надеждой спросила я.

Он отрицательно покачал головой.

— Тогда где же мы будем жить? — спросила я.

— В другом отеле, в пятизвездочном, — хмуро ответил он и следующим утром отвез нас в тюрьму.

Часть вторая. В тюрьме полицейского участка Алеппо

День второй

Даже не знаю, какое сегодня число. Сегодня — второй день пребывания в тюрьме.

Я и не знала, что такая слабая. Вчера я весь день проплакала и только сегодня смогла взять себя в руки и даже немного поела. Не страшно, что я попала в тюрьму. Просто со мной так обошлись впервые. В первый раз в жизни меня отправили в тюрьму за то, что я отказала мужчине! Не могу сказать, что в России мужчины всегда были со мной вежливы, но тюрьмой мне никто никогда не угрожал…

— Как он мог так поступить! — приговаривала Кристина.

Она молодец. Получается, что здесь она из-за меня, но ни разу меня не упрекнула. Я ей за это очень признательна. Но мне вдвойне горько, что и ее приплели к этой истории.

Вчера нас было шесть. Спальных мест всего три, но если лечь вплотную, то умещаются пять, поэтому одна девушка спала на полу. Сегодня двух индонезиек отправили в посольство. Если в Алеппо нет посольства Индонезии, то нам навешали лапши на уши. Я думаю, что наврали, но Кристина считает, что их и правда туда отвезли.

Без скандала не обошлось. Когда тех двух сюда вписывали, то одну охранники уговорили отдать им деньги на хранение. Всего у женщины было сто долларов. Сегодня она просила их обратно, но надзиратели сказали ей, что ни о каких деньгах они не знают. Вот подонки!

Итак, нас осталось четыре. Спать будет просторнее. Обе наши соседки из Эфиопии. Одну зовут Аберраш. Это очень сложное имя, и мы называем ее Мари. Она христианка, ей двадцать один год. Имя второй девушки Зейтуна. Она мусульманка. Около месяца назад она лишилась рассудка и ведет себя странно. Никто не знает из-за чего. То ли от жестокого с ней обращения в тюрьме, то ли потому, что потеряла надежду выйти отсюда.

Обе девушки работали прислугой в богатых домах. Их визы и паспорта давно просрочены. У Мари нет денег на билет домой, а Зейтуна не может ничего о себе толком рассказать, поэтому они уже около четырех месяцев сидят в тюрьме.

Сейчас мне очень стыдно. Во время нашего допроса в полиции в соседней комнате пытали человека. Он громко кричал. На фоне этого мне всего лишь хотелось пить и я требовала у полицейских воды.

Здесь хотя бы никого не пытают. И вообще не очень уж и плохо. Камера просторная, метров тридцать пять квадратных. Высокий потолок, два окна с решетками, одно из которых выбито, а стекло заменено скотчем и пластиком. Второе окно целое, его можно открывать и проветривать комнату. Исписанные на десятке разных языков стены. Есть туалет. Арабский⁶. Большую часть времени воды нет, поэтому все женщины воняют. Сначала меня тошнило, но сейчас запахи смешались так, что не понятно, от кого именно пахнет — от меня или от соседки.

В дальнем правом углу сложены чемоданы и сумки с нашими вещами. Есть стол с посудой и один стул. На полу слева лежат рядком три матраца и несколько одеял. Так мы спим. Ни о каком постельном белье и речи быть не может. Есть две подушки, но и они без наволочек.

Кормят два раза в день. Иногда можно попросить охранников сделать чай. Готовим мы сами. Продукты и печку приносит охрана.

В то время как в четырехзвездочной гостинице, в которой мы жили два дня, почти никогда не было электричества, здесь оно присутствует круглосуточно. Даже ночью мне в глаз светит зажженная лампочка. А мне очень сложно спать со светом.

Кристине, конечно, еще тяжелее. Мыться холодной водой она не может вообще. Еще неделю назад для нее было немыслимо находиться в комнате более суток с кем-то, кроме ее драгоценных книг. Сейчас же ей приходится делить матрац со мной и еще двумя незнакомками. Спать со светом для нее тоже мучение.

Но все это еще ничего, ко всему можно привыкнуть. Самое ужасное в тюрьме — охранники. Таких жестоких людей я в жизни не видела. Когда нас сюда только привезли, они просмотрели наши вещи и, обнаружив учебники и тетради, сильно расстроились, поняв, что мы не проститутки. По нашим спальным местам они ходят прямо в ботинках. Похотливые взгляды и пошлые шутки надзирателей меня сильно ранят, хотя еще больнее смотреть, как они обращаются с эфиопками. Для арабов чем темнее кожа женщины, тем она некрасивее, поэтому с африканцами арабы вообще не считаются. По десять раз на дню они приходят поиздеваться над нами. Им доставляет удовольствие подразнить Зейтуну, постучать ей чем-нибудь по голове, сказать гадость и посмеяться над ее реакцией.

Я и Кристина — белые, Зейтуна — сумасшедшая. Поэтому грязные носки охранников стирает Мари.

— Ничего, — сказала Кристина. — Когда выпустят этих девушек, мы будем стирать им носки.

Кристина держится молодцом. Я вчера полдня проплакала и полдня проспала, а она очень быстро адаптировалась. Постоянно болтает с Мари или с охранниками, не обращая внимания на издевки. Она хочет добиться встречи с начальником полиции, чтобы рассказать ему о той несправедливости, с которой нам приходится мириться.

Всем охранникам она уже поведала красивую историю, как я отказала сотруднику политической службы безопасности и он сказал, что отвезет меня в пятизвездочный отель, — а отвез в тюрьму.

Последняя фраза почему-то сильно веселила полицейских. Они подробно расспрашивали о Рабиа, и по разговору я поняла, что в этом полицейском участке работает кто-то из родственников мерзавца.

В общем, Кристина у нас как пресс-атташе. Связи с общественностью на ее шее.

Я же стараюсь на полицейских не реагировать. Вчера, когда я плакала, уткнувшись лицом в грязную подушку, надо мной собралась целая толпа надзирателей. Подразнив меня и не увидев никакой реакции, самый главный из них и самый жестокий прямо в ботинках подошел ко мне и попытался повернуть так, чтобы мое опухшее от слез лицо могли увидеть и сфотографировать на телефон его друзья. Он тряс меня за плечи, рвал волосы на голове, тянул за ворот и рукава рубахи, но повернуть не удалось. Через какое-то время он сдался и, конечно, жутко возненавидел меня, но остальные перестали мне вообще что-то говорить.

Телефоны у нас отобрали еще вчера, но мы успели сообщить друзьям в Дамаске, что в тюрьме.

По ночам стреляют и бомбят, но не так сильно, как в Дамаске.

День третий

Сегодня нам дали телефон, и мы снова позвонили в Дамаск. Ахмад, хозяин дома, где мы снимали комнаты, и наш хороший друг, был в полной растерянности. Он очень волновался. Сказал, что пытался поговорить с кем-то из русского посольства, но ему отказали. Тогда я попросила друзей из клуба боевых искусств узнать подробности нашего дела. У некоторых из них есть знакомые в силовых структурах, и мне пообещали помочь. Теперь остается только ждать.

Вчера я писала, что еду дают два раза в день, но я ошиблась. Один раз. Я чувствую себя запертой в комнате собакой, которую плохой хозяин забыл покормить.

Мы не знаем имени начальника нашей охраны, поэтому сами придумали ему прозвище: Товарищ Гадкий.

Эта тюрьма — словно склад никому не нужных людей. Родственники слишком далеко, а у друзей нет нужных связей, чтобы вызволить нас. Никто не может нам помочь. Польского посольства в Сирии нет, а в русском посольстве отказались зарегистрировать мое имя, когда мои арабские друзья пришли туда просить о помощи.

Утешает дружба с нашими сокамерницами, которая крепнет с каждым днем. Они очень милые и добрые. Мари хорошо готовит, а Зейтуна, как мне кажется, понимает по-русски. Она очень красивая, хоть и не знает об этом. У нее темная оливковая кожа, тонкие пальцы с ногтями правильной формы и очень грустный взгляд. Я видела по ее глазам, что она все осознает, издевательства полицейских приносят ей душевные страдания. Именно эта боль, точнее, неспособность Зейтуны скрывать чувства из-за сумасшествия, доставляют нашим мучителям огромное удовольствие.

Дел у полицейских совсем немного, поэтому ее никогда не забывают.

— Ну что, Зейтуна, ты сегодня счастлива, да? — что-то жуя и громко чавкая, спросил один из охранников с довольной усмешкой.

— Я устала, очень устала… — слабым голосом промямлила Зейтуна и отвернулась от него.

— Красавица Зейтуна! Кто в вашей камере самый красивый, а? — не унимался он.

Зейтуна поняла, что ее о чем-то спрашивают, но никак не могла догадаться, что ей нужно ответить.

— У тебя такая светлая красивая кожа, Зейтуна! — Двое полицейских за его спиной громко засмеялись. — Я никогда в жизни не встречал такой красавицы!

— Кто красивее — ты или Катя? — спросил кто-то из полицейских.

— Ты или Катя… — повторила задумчиво Зейтуна.

— Конечно ты! — продолжал охранник, которого мы прозвали Товарищ Одышка. — Я хочу на тебе жениться! Что скажешь?

Все трое давились от смеха. Только четырем заключенным было не смешно.

— А ты, Катя, что скажешь? Зейтуна красивее тебя?

Я ничего не ответила. Глазами свои чувства тоже не показала, иначе над ней издевались бы еще больше, чтобы помучить и меня.

Молчание затянулось, и охранники решили уйти.

— Ты красавица! — сказал Товарищ Одышка Зейтуне, треснул ее журналом по голове, и нас наконец-то оставили в покое.

Я не знаю, что случилось с Зейтуной. Не знаю названия ее болезни. Но она, можно сказать, потеряла саму себя. Ее тело здесь, а сознание как будто отправилось в кругосветное путешествие. О ней так все и говорят:

— Ее разум ушел.

У нее сохранились инстинкты. Она ходит в туалет, в состоянии попросить поесть, я видела, как она плачет. Моется Зейтуна тоже самостоятельно. Видимо, у нее уцелели какие-то обрывки воспоминаний о жизни и работе в арабском доме, потому что она порой долго и затейливо занимается уборкой и постоянно предлагает всем чай и кофе. В остальном она впала в детство. Не понимает, где находится, и не помнит, что с ней случилось. Не может назвать имена своих родителей, иногда забывает, кто она такая, и спрашивает нас об этом. Ей нужен доктор, а не тюрьма.

Мари и я понимаем Зейтуну без слов. По выражению ее лица мы видим, когда она хочет пить и есть. Мари постоянно заботится о больной. Следит, чтобы та не ходила в туалет без тапочек, ела ложкой, а не рукой, подтирает ей слюни.

Я никогда не забуду, как в первый день моего пребывания здесь, когда охранники издевались надо мной, девушки, полные своего горя, молчали, а Зейтуна положила мне руку на плечо и грустно сказала:

— Не плачь…

Я тогда подумала: «Неужели в моем сегодняшнем мире могут сочувствовать только сумасшедшие?»

Наши охранники едят три-четыре раза в день, а мы — один раз. Мари делает им салат и моет за ними посуду. Сегодня после них осталось немного овощей, и Кристина, сидя на корточках и склонившись над тазиком, жадно их доедала. Здесь нас кормят хлебом и либо бургулем, либо рисом. Овощей в рационе заключенных нет, поэтому доктор гуманитарных наук подъедает за необразованными полицейскими.

В этом мире все наоборот. Мари сидит здесь, потому что ее обокрала хозяйка, на которую девушка работала пять лет. Хозяйку звали Муна Битар, большую часть времени она проживала в Халебе⁷, ее дети учились в Лондоне, а за последние два года эта мадам не доплатила Мари пару тысяч долларов. И вот теперь у девушки нет денег даже на билет домой. Четыре месяца назад она пришла в полицию, чтобы подать заявление на свою хозяйку, и попала в тюрьму. Через неделю заточения один из охранников сказал ей с издевкой (по-другому они просто не умеют), что ее заявление не дошло и никогда не дойдет до суда, так как у мадам Битар большие связи. Вот поэтому Мари в тюрьме, где ее заставляют стирать чужие носки, а ее хозяйка в это время пьет кофе на свободе.

***

Я вдруг перестала есть. Это странно. На свободе я никогда не забывала поесть, но здесь просто не могу даже думать об этом. А сокамерницы на меня доносят.

— Катя сегодня ничего не ела, — сказала Мари Товарищу Черствяку. Охранник окинул меня холодным взглядом и нервно завертел в руках ключи от нашей камеры.

— Катя! Ты знаешь, я ненормальный. Один час хожу добрым, потом час с ума схожу и могу сделать все что угодно. Ты можешь не спать и плакать ночами, мне не жалко, но есть ты будешь, поняла? Свои привычки разбалованной девчонки выкинь, а то запихну тебя в карцер!

Сказав, он вышел из камеры, громко хлопнув дверью. Было очень унизительно делать то, что велел этот мужчина. Да еще такой бестолковый. Но в карцер мне не хотелось, поэтому я через силу запихала в себя пару ложек каши.

День четвертый

Всю ночь, как обычно, горел свет, а днем отключили электричество. Вот нет чтобы наоборот!

Так как не было электричества, мы сидели весь день без чая и без еды. Зато Мари три раза мыла посуду за охранниками. Только вечером дали свет и мы смогли поесть.

Вчера Мари стирала Товарищу Гадкому трусы. Мы с Кристиной целый день гадали, к чему бы это. В результате долгих дебатов и рассуждений сошлись на том, что, скорей всего, у Товарища Гадкого намечается свидание.

— Ну зачем еще мужчине стирать трусы? — Этот вопрос Кристина считала веским доводом в пользу нашей теории.

Сегодня утром Гадкий забрал свое белье, а часа в четыре дня куда-то пропал. Мы с Кристиной ехидно подшучивали над ним между собой. Нам-то он говорит о том, как бережно относится к адатам⁸, как уважаетмнение своих родителей. Много рассказывает, какой он хороший сын и примерный мусульманин.

Вернулся он через несколько часов в наилучшем расположении духа. По шуткам в коридоре мы поняли, что Гадкий и правда был у девушки, и Кристина дала мне пять.

— Интересно, а его девушка знает, кто стирает ему трусы?! — задумчиво сказала она.

Я упала на матрацы и долго хохотала.

Позже, когда он, посвистывая, пришел нас навестить, мы попросили у него мобильники. И он дал!!! Слава, слава женщинам! Они творят чудеса!!!

Я позвонила подруге в Петербург и все ей рассказала. Теперь мои друзья хотя бы узнают, что я сижу в тюрьме, а не валяюсь с пулей в брюхе в сточной канаве.

Потом я позвонила Ахмаду. Он сказал, что мои знакомые из Мухабарата смогли прочитать наше дело. Они передали, что все дело в Евангелии⁹, которое Кристина дала на допросе человеку из полиции.

Я поверила в эту информацию, потому что моим друзьям в Дамаске никто не мог рассказать, что произошло в той пыльной комнате в здании Службы политической безопасности.

В общем, все очень плохо.

***

Полночи я то бродила по комнате, то сидела на стуле, схватившись за голову. Я полная дура! Нас точно депортируют, теперь у меня не осталось никаких сомнений. Кристина-то, когда вернется домой, будет всем рассказывать в своей церкви, что ей пришлось пережить из-за того, что она дала Евангелие мусульманину.

А я? Что я скажу маме, когда приеду домой? «Мама, прости, мне осталось три месяца до диплома, а меня депортировали, потому что я сидела рядом с Кристиной, когда она дала Евангелие тупому полицейскому»? Это я скажу?

От голода у меня уже кружится голова, а реальность куда-то уплывает. Вот и хорошо. Может быть, через пару дней перестану соображать, где я.

День пятый

Почему мы здесь? Что мы сделали? И нужно ли что-то сделать, чтобы оказаться в тюрьме? В Сирии каждый день гибнут мирные жители. Что сделали они?

Ахмад звонил, плакал и сказал, что нам никто не может помочь. Никто не будет связываться с Политической службой безопасности. Это слишком опасно.

А некоторые говорят, что мы сами во всем виноваты и поэтому нам помогать не надо. И они правы. Мы сами во всем виноваты.

Я не могу есть! Одна мысль о депортации приводит меня в ужас!!! Господи, только не это! Неужели это случится? Неужели это конец?

День шестой

Вот еще бы здесь было что почитать… Но Товарищ Гадкий сказал, что в этой тюрьме есть все, что нужно для жизни, а я просто разбалованная. Сказал, что полицейские меня перевоспитают.

День начался как обычно: с горы грязной посуды после завтрака охранников. У Мари урчало в животе на всю камеру, когда она вылезла из-под теплого одеяла, чтобы помыть их посуду.

Хочется уснуть и проснуться в тот момент, когда нас освободят. Я не знаю, что будет с нами: ждет ли нас тюрьма, депортация или свобода. Но главное, я не знаю, когда это что-то с нами произойдет. Нам никто ничего не говорит. Неизвестность меня убивает. Пусть это срок, но я просто хочу знать о нем. Знать, какой срок и за что.

Мы целыми днями только и делаем, что гадаем о том, что с нами случится. Это бесполезно, но немного успокаивает.

Сегодня я поела. Желудок так уменьшился, что две ложки риса дарят приятное ощущение сытости.

Прошло шесть дней. Охранники все так же издеваются над Зейтуной, Мари бесплатно прислуживает, Кристина флиртует со всеми подряд, я упорно молчу. Меня не трогают, хотя вчера грозили карцером. Мы привыкли. Думаем, что останемся здесь на месяц, а то и больше.

Все слова из своих тетрадей я выучила и теперь, когда мне нечем заняться, читаю послания на стенах. Сотни коротких записок, историй, стихов, пожеланий. В основном на эфиопском и малазийском языках, реже на английском и только одна надпись на русском. Но зато она сделана крупными буквами маркером с металлическим оттенком и отделена от остальных: «Здесь была Светлана, Украина, Луганская обл. Была с 19.06.2010 по 28.06.2010». Справа тем же маркером размашистыми буквами девушка вывела: «Я ЛЮБЛЮ ЖИЗНЬ!»

Я надеюсь, Светлана сейчас наслаждается свободой.

Эта надпись помогает мне не отчаиваться, ведь где-то жизнь есть, где-то она продолжается.

Когда мой взгляд падает на эти слова, мне всегда представляется девушка, собирающая ромашки на зеленом поле под Луганском, и я всегда желаю ей счастья. Я спрашивала себя, почему именно ромашки, но разве не все равно?

Да и черт с ними, с ромашками. Мне плевать, кто оставил эту надпись: проститутка, обманутая жена или домработница. Она сейчас на свободе, ее слова дают мне надежду, что и меня выпустят. Рано или поздно. Инша Аллах!¹⁰

Кристина ушла к охране смотреть телевизор. Мне тоже предложили, но я с ними принципиально не вожусь. Лица у них слюнявые, глаза масленые. Ясно, что им надо. Кристина еще не разобралась, что как только они поймут, что переспать с нами не получится, то сразу станут не такими милыми, как сейчас.

Вместо этого я решила сходить в душ — Кристина договорилась, чтобы мне принесли ведро горячей воды. В это время в камеру пришел Товарищ Гадкий и начал издеваться над девушками. Я долго ждала, когда он уйдет, вода остыла, и мне стало холодно.

Гадкий явно не хотел уходить. Не знаю, может, он рассчитывал, что я из душа выйду голой или сумасшедшей, как Зейтуна, и тут же ему отдамся. Но я вышла в одежде и злая.

По блеску в его глазах я поняла, что он хочет со мной пообщаться и что отвязаться от него будет не так просто.

— С легким паром! — начал было он.

Я ничего не ответила в надежде, что он уйдет. Но он начал приставать к Зейтуне, пытаясь плюнуть и попасть в лицо. Зейтуна даже не пыталась увернуться, только вздрагивала и закрывала глаза. Тогда я спросила, что ему надо. Слово за слово, и я ему нахамила, обозвав уродливым дурачиной.

— Ах так! — взбесился он. — Ну ты у меня попляшешь!

С этими словами он вылетел из камеры и громко хлопнул дверью.

— Это тебе за Зейтуну, сука! — сказала я вслух по-русски.

— Сука… — повторила Зейтуна и улыбнулась.

Ночью, когда Кристина и Мари заснули, Зейтуна пошла колобродить. Она начала заполнять все емкости, какие только можно было найти в нашей камере, водой, с которой и было связано ее умопомешательство. Еще два месяца назад она была обыкновенной девушкой с ясным умом. Но однажды она пошла в туалет, чтобы помыться. И сидела там около трех часов. Никто не знал, что там с ней могло такого случиться, но вышла она оттуда уже сумасшедшей.

После того как Мари рассказала нам эту историю, мы старались лишний раз в туалет не заходить, а если уж судьба туда заносила, то никогда там не засиживались.

Я решила помочь Зейтуне, так как чем быстрее во все емкости нальют воды, тем быстрее мы пойдем спать. Было очень приятно подвигаться. Зейтуна даже смеялась. Нам потребовалось около часа, чтобы заполнить все бутылки, чашки, тарелки, кастрюльки и одну сковородку до краев. Ложки, туфли Мари и все недырявые пакетики в нашей камере — тоже.

Мы повеселились от души и немного устали. Правда, в суматохе я прозевала тот момент, когда Зейтуна выкинула полтарелки хумуса¹¹, который остался от ужина нашей охраны и который должен был пойти нам на завтрак. Каким-то волшебным образом тарелка, в которой хумус смирно дожидался своей участи, была вымыта и наполнена водой.

Завтра мне влетит, но сегодняшний замечательный день это уже не испортит.

День седьмой

Утро началось с аханья Мари. Она носилась по всей комнате, освобождая емкости от воды.

— Кто это сделал? — то и дело повторяла она.

Я решила молчать до последнего.

— Зейтуна, это ты? — обратилась она к моей соучастнице.

— Я русская! — громко сказала ей в ответ Зейтуна.

Я думала, что придется признаться. Но Мари ее не поняла.

— Какая же ты русская? Ты эфиопка! Забыла?

— Нет! — продолжала уверять Зейтуна. — Я приехала из России!

Все начали смеяться. Я тоже не смогла сдержаться. Про хумус никто даже и не вспомнил.

***

Каждый день нам говорят, что мы выйдем на свободу завтра. Поэтому раз в три дня Зейтуна собирается домой. Сумасшедшая, она не может отличить ложь от правды, поэтому сегодня утром снова начала укладывать вещи.

Мы молча лежали на своих местах и наблюдали за ней. В такие моменты нам очень больно: она делает то, что каждый из нас прокручивает в голове десятки, десятки раз в день. Но мы не мешали ей, просто смотрели, как она бережно собирала все, проверяла, ничего ли не забыла, мыла свою посуду, долго причесывала кудрявые густые волосы. Потом Зейтуна намотала на голову красивый праздничный белый платок, надела абайю¹² со стразами вдоль молнии и пошла с сумкой к двери. Постучала. Долго никто не подходил. Она постучала опять и опять. Через несколько минут открылось окошко в двери и через решетку охранник спросил ее.

— А-а-а! Зейтуна, красавица! Чего тебе?

— Я хочу выйти…

— Выйти ты хочешь? Ну-ну! Завтра, дорогуша! Или послезавтра! Инша Аллах! — безразлично сказал полицейский и закрыл окно.

Зейтуна стояла у двери камеры с сумкой еще около получаса. Потом она молча пошла к матрацам и долго еще сидела в своем платье и красивом белом хиджабе, уставившись пустым взглядом на раскаленные нити обогревателя.

Только к вечеру Мари уговорила ее переодеться и распаковать вещи.

Где-то около восьми нас навестили охранники, постучали ложкой по голове Зейтуне, посмеялись и принялись за меня.

— Катя, а Катя! — начал Гадкий. — Ты же это, русская! Вот захватят эту часть города террористы и отрежут тебе го-о-олову!!!

Своей шутке Товарищ Гадкий был очень рад. Он считал ее очень остроумной. Признаться честно, он меня с первого дня невзлюбил. Другие охранники меня вообще не трогали. Хотя над шутками Гадкого смеялись всегда.

Они все еще усмехались, когда я, так же ухмыляясь, сказала:

— Алавитам тоже сейчас головы отсекают, так что вы, ребята, за мной в очереди.

Их лица стали серьезными. Они не могли понять, как я догадалась, какой они веры. Кристина в это время кокетливо заулыбалась. Это благодаря ей я в последние полгода очень много общалась с алавитами. Их выдавал своеобразный говор с жестким звуком «к» и определенная манера поведения.

— А кто же им скажет, что мы алавиты? — Гадкий уже злился.

— Да я им и скажу.

— Ах ты стерва! — вспылил Гадкий. — А ну-ка отдавай свой мобильный. Больше никаких звонков друзьям! Не хочешь по-хорошему — я тоже шутить не буду!

Кристина посмотрела на меня как на предателя.

— Катю в детстве никто не воспитывал! — взмолилась она. — Не отнимайте телефон…

Но Гадкий был непреклонен. Мы уже узнали причину, почему здесь находимся, поэтому я с полным безразличием швырнула ему телефон.

Вечером Кристина причесалась и пошла звать охрану.

— Мы сегодня ничего не кушали, — улыбаясь, очень вежливо грудным голосом сказала она подошедшему полицейскому.

— Ха-ха! Не кушали! — передразнил он ее литературный арабский. — Мы сегодня очень заняты, дорогая! Проблем много, война, знаешь ли, за окном!

— Какие проблемы? — с участием в голосе спросила Кристина.

— Дождь идет, не видишь, что ли? Кто ж вам в дождь пойдет жрать покупать? — сказал он и закрыл дверь.

Кристина кинула на меня гневный взгляд.

— Ну так и правда дождь за окном! — отшутилась я. Гордость не позволяла мне признать свою вину.

Мой характер приносил нам очень много неприятностей, и мне было очень сложно с этим что-то поделать. Боже, прости, сегодня вместе со мной голодала вся камера.

День восьмой

Сегодня у нас целый день не было питьевой воды. На все наши мольбы принести нам воду охранники отвечали упрямым молчанием. Зейтуна уже начала пить из туалета. Повезло ей. Я так не могу.

Лишь после последнего азана¹³ нам кинули бутылку с водой.

Утром нас навещал Абу Ибрагим, коллега Рабиа. Они оба нас сюда и привезли. Кристина заявила ему через решетку окошка в двери, что знает, что причина нашего заточения — Евангелие. Мне показалось, что он испугался, но я не поняла, хорошо это или плохо. Он обещал «навестить» нас завтра и ушел, оставив наедине с кучей вопросов. Почему он приходил? Забрать наши паспорта? Если да, то зачем? И зачем он придет завтра?

Чертова надежда мучала меня постоянно. Думаю, Зейтуна потому и сошла с ума, что надеялась. Здесь каждый день проходит в напряжении от неизвестности и глупой надежды на завтра. Если бы мы знали, когда именно нас освободят, то было бы намного легче.

***

— Простите! — обратилась Кристина к охранникам, пришедшим забрать чистую посуду после своего ужина. — Извините, но мы вчера ничего не ели. А сегодня тоже с самого утра нам никто ничего не приносил. Когда мы будем кушать?

Они молча забрали тарелки и вышли. Лишь когда захлопнулась дверь и залязгал замок, один из них сказал другому:

— Слыхал, да? Они жрать хотят.

Оба громко захохотали.

— Ну никак не могу понять, — все удивлялась Кристина. — Ну кем нужно быть, чтобы смеяться над тем, что другой человек голодный?

Я давно уже не отвечаю ей на такие вопросы. Думаю, она никогда не сможет понять таких вещей. Она из другой цивилизации.

***

Мари такая добрая! Сегодня она, когда мыла у охранников полы, стащила для нас два помидора. Даже я не смогла отказаться. Разделили поровну и съели.

— Кража помидоров, — облизывая пальцы, сказала я, — это уголовная статья, между прочим. Нас могут посадить!

Мы все дружно засмеялись.

Но помидоров нам было недостаточно. И Зейтуне было тяжелее всех.

— Я голодная, голодная, голодная… — без устали повторяла она. — Хочу есть. Дайте поесть…

Как объяснить сумасшедшей, что еды нет?

Я помню, муж моей подруги из Петербурга как-то хорошо выпил и поведал нам, подружкам его жены, о своем самом заветном желании.

— Я иногда мечтаю, — признался он, — как я прихожу домой после работы, а Жанна (его жена) сидит в темной запертой комнате и ждет меня. И вот я достаю ключ, открываю дверь, и она радуется, что я пришел!

Мы словно оказались в его сне. Стираем им носки, моем посуду и ждем в запертой комнате, когда же кто-нибудь из них придет и бросит нам кусок хлеба.

Только вечером пришел Товарищ Одышка и небрежно швырнул на пол несколько лепешек.

У них всех откормленные лица и толстые животы, а у нас от голода кружится голова.

День десятый

¹⁴

Вчера Товарищ Гадкий сломал руку. Шел, шел по коридору в тапочках, поскользнулся и упал.

Настроение мое из-за происшедшего улучшилось, хотя Кристина поспешила в очередной раз заметить, что в моем сердце нет Иисуса Христа. Боже, прости мне мое злорадство.

Сегодня главный охранник почти до вечера пробыл в госпитале, и выяснилось, что в нашей тюрьме он вовсе и не самый гадкий. Его заменял другой полицейский, который за все время не дал нам ни еды, ни чая. Товарищ Гадкий хотя бы раз в день позволял нам попить чаю. Этот же на наши мольбы отвечал молчанием. Мы прозвали его Товарищ Мерзкий. «Товарищ» — потому что я пытаюсь помнить, что все люди — братья, даже если они забывают покормить обездоленных, то бишь нас.

Из-за отсутствия еды мы все были хмурые. Зейтуна чувствовала это и пыталась нас утешить.

— Хочешь чаю, Аберраш? — спрашивала она у Мари. Та лишь молча покачала головой, не отводя взгляда от обогревателя.

— А ты хочешь чаю, Кристина?

— У нас нет чая, Зейтуна, — сказала Кристина.

— А кофе? Хочешь кофе?

— Кофе у нас тоже нет!

— Я хочу есть… — начала хныкать Зейтуна.

— Зейтуна, пожалуйста, помолчи! — не выдержала Мари.

Вечером пришел Товарищ Гадкий в гипсе и дал нам мешок с рисом.

— Урра!!! — обрадовались мы. Рис с подсолнечным маслом — это же вкуснотища!

Нам сообщили, что завтра нас с Кристиной переводят в Амин Джинаи (Отдел криминальной безопасности). Так что я теперь уголовница. И Кристина тоже. Это значит, что на нас завели дело и речь идет о сроке.

Мы начали представлять тюремную жизнь. Может, это и к лучшему. Там хотя бы будут кормить каждый день. Может, будут даже прогулки. Я буду учить арабский уголовный сленг. Может, раз в неделю нам будет дозволено мыться…

Хорошо, что я высокая и большая. Смогу за себя постоять. Жалко Кристину. С ее массой тела она жить нормально не сможет. Там, наверное, никто и не знает, что такое докторская степень по русской литературе. Кристина тоже понимала и только об этом и говорила.

— В каждой камере есть женщина, которую все слушаются! — произнесла Кристина в ужасе. — И если ты никто, то будешь всем прислуживать, будешь все для них делать.

— Меня не заставят! — Я же не могу без выделывания. — Дам в глаз, и все!

— А я?

— А ты будешь со мной! — авторитетно сказала я.

— А если мы будем в разных камерах?

— Ну, тогда будешь все делать, — вздохнула я.

— Да…

Так мы весь вечер обсуждали нашу предстоящую жизнь в тюрьме.

Мы долго гадали, сколько нам дадут. Я думаю, что за Евангелие могут дать до трех лет. Кристина считает, что не более полугода. Посмотрим.

В итоге мы пришли к выводу, что жить в заточении возможно — главное, чтобы было что почитать.

Я спросила Товарища Гадкого, есть ли в сирийских тюрьмах библиотеки. Он рассмеялся так, что задрожали стены камеры, но ничего не ответил и ушел к своим товарищам. Через минуту надо мной хохотал весь этаж.

Я и подумать не могла, что от меня прежней до меня-уголовницы всего лишь одно Евангелие.

***

Муэдзин призвал к первой молитве, а мы все никак не могли заснуть. Даже и не ложились. Кристина сидела у обогревателя, а я на своем месте писала и слушала ее одновременно. Кристина рассуждала обо всем на свете.

Неожиданно залязгал замок и зашел Товарищ Гадкий. Видимо, он услышал Кристинин голос и решил нас навестить.

— Русия, Поланда!¹⁵ Почему не спим? — бодрым голосом сказал он. Было видно, что ему хотелось поговорить.

— Мы все думаем, что нас ждет завтра, — рассеянно произнесла Кристина.

— Что-что! Понятно, что… — Мне показалось, он сказал это с неловкостью.

Он заметил, что я за ним наблюдаю, и тут же поменял тему разговора.

— Кристина! А почему ты такая счастливая? Ведь не в санатории находишься!

— Я знаю, что бы ни случилось, Бог всегда с нами, — серьезно сказала она. — Я ему молюсь, и он меня слышит.

— А за кого ты молишься? — Гадкий выставил одну ногу вперед и крутил в руках увесистую связку ключей.

— Я молюсь за себя, за Катю, за эфиопок. За тебя я тоже молюсь.

— А как ты за меня молишься, если не знаешь мое имя?

Я усмехнулась про себя. Вопрос и правда с подвохом. Думаю, Кристина в своих молитвах называла его Товарищем Гадким.

— В своих молитвах я называю тебя «главный охранник», — парировала Кристина.

Мне было интересно, врет она или нет, и я решила спросить ее об этом позже.

Гадкий замолчал. Он долго смотрел на Кристину. Смотрел очень пристально, нервно вертя связку ключей, которая то и дело побрякивала.

— Меня зовут Шади, — сказал он и быстро вышел.

У меня все внутри похолодело. Дверь между тем закрылась, и когда удаляющиеся шаги охранника стихли, я посмотрела на Кристину.

— Ты видела? — с широко раскрытыми от удивления и смятения глазами спросила она меня.

— Да, — тихо ответила я. — Он плакал.

С Кристиной мы больше не разговаривали. Я допишу эти строки и пойду спать.

***

Здесь заканчивается дневник, который я вела в тюрьме полицейского участка Халеба. В тюрьме Криминальной службы безопасности у нас отобрали все вещи, и Кристине потребовалось восемь дней, чтобы войти в доверие к охране и выпросить у них мою тетрадь. Но там у меня было уже меньше сил, поэтому я писала урывками и не так старательно, как раньше. Мои заметки из этой тюрьмы представляют собой перечисление событий за день или пересказ диалогов. Далеко не каждый день я пыталась описать что-то подробно. В таком виде я не могу опубликовать эти записи, поэтому дневник далее дополнен воспоминаниями и комментариями.

Хочу только написать, что Товарища Гадкого мы гадким больше никогда не называли. Для нас он стал Шади.

Часть третья. Дневниковые записи и воспоминания из тюрьмы криминальной службы безопасности Алеппо с 21 марта по 9 апреля 2013 года

Нас подняли рано утром и велели собирать вещи. Мы попрощались с эфиопками. Горько было их оставлять. Помню, мы долго обнимались, пока мне прямо в уши полицейский ругался так, что в голове зазвенело.

Потом нас вывели в коридор и чего-то ждали. Шади попрощаться не вышел. Нам сказали, что он спит, но мне показалось, что это неправда. Он просто не мог или не хотел нас видеть.

Нам пришлось развлекать полицейских. Лишь после получаса нудного разговора о политике и о том, как все мы любим президента, нам дали сопровождение в виде двух молодых парней с пистолетами.

Мы вышли на солнечную улицу. Кристина тут же начала кокетничать с ребятами, я же им не доверяла и большую часть пути молчала.

На улице мы взяли такси. Я спросила у ребят:

— Вы везете нас в тюрьму?

— Нет! Ну что ты! — радостно ответил один из них. — Вас просто допросят и отправят в Дамаск!

Я не могла в это поверить. Между тем ребята сказали, у них нет денег на дорогу, и заплатить за транспорт пришлось нам.

В Амин Джинаи никакой допрос и не планировался, нас сразу отвели в тюрьму. Нас ждал не Дамаск, нас ждало халебское подземелье. И мы еще сами заплатили за такси, чтобы нас сюда доставили!

Мы спустились в темный подвал, то и дело проходя через решетчатые двери. Помню, я не могла идти и меня все время подталкивал в спину полицейский, тыкая кольтом, которым он хвастался товарищу в такси. От увиденного меня охватил ужас. На полу лежали грязные окровавленные люди. Они спали прямо в коридоре. Их было так много, что им приходилось лежать вплотную друг к другу. Они даже не были похожи на людей: в полумраке коридора казалось, что вокруг меня сплошная масса из шевелящихся, беспорядочно переплетенных частей человеческих тел. Все мужчины, лишь некоторые из них одеты, на остальных — только рваное нижнее белье. Когда-то белые майки и трусы от крови и пота превратились в буро-коричневые лохмотья, свисающие с истощенных от голода и побоев тел.

Резкий запах мочи, пота и плесени. Я замедлилась, чтобы попытаться найти в этом хаосе человеческий взгляд, но не смогла. Проход, по которому мы шли, был так узок, что мне приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о чью-то случайно высунувшуюся голову или ногу. Большинство заключенных спали, остальные смотрели опустошенным взглядом в темноту вонючих углов. Везде была безнадежность.

Широкий коридор продолжался, и за решетчатой перегородкой я увидела сидящего в стороне пожилого человека. Он прижимался к стене и громко всхлипывал. Втянув шею и поджав под себя ноги и руки, он изо всех сил пытался стать как можно меньше. Большие карие глаза были влажными от слез. Я много раз видела плачущих мужчин, но их слезы всегда были от боли из-за потери родных или друзей. Этот же человек плакал от унижения и страха. Он был жалким и хотел казаться еще более жалким, и тогда я еще не понимала почему.

Меня вытолкнули через очередную решетку в довольно широкий холл, а затем — в комнату офицера-управляющего. Там у нас забрали все вещи, кроме одежды. Охранники увидели мою золотую цепочку и решили предостеречь.

— В камере дюжина воровок, а мы за пропавшие вещи не отвечаем! — сказали мне.

Но я вспомнила, с какой легкостью в предыдущей тюрьме охранники украли сто долларов у женщины из Индонезии, поэтому цепочку оставила в сумке, а медальон с ликом Николая Чудотворца решила сохранить при себе.

Наши сопровождающие подписали какие-то бумаги и, стараясь не смотреть нам в глаза, быстро удалились.

В холле в это время начали пытать человека — того пожилого, что сидел, скрючившись, в переднем холле. Я не знала, что такое бывает! Я была так шокирована, что даже не могла взглянуть на этого беднягу. Я слышала только его крик и видела яркий блеск безжалостных глаз охранника, который вел допрос. Я поняла, что это конец.

Нас повели к единственной в этой тюрьме женской камере, которая выходила дверьми в холл, где происходили пытки. Пока охранник открывал нашу камеру, я обернулась.

Старика привязали к двум доскам, расположенным под прямым углом так, чтобы его ноги были задраны кверху. На конце вертикальной доски была приделана специальная деревяшка с кожаными ремешками, которые крепили стопы и не давали им разъезжаться. Высокий здоровенный мужик в белой рубашке изо всех сил хлестал заключенного пластиковой плетью. Это был один из наших охранников. Вокруг них стояло еще пятеро полицейских. Они дышали, их плечи шевелились, происходило какое-то движение, но я посмотрела им в глаза — там не было ничего живого. Неодушевленные глаза, которые ничего никогда не чувствовали.

Старик все кричал, но это не производило на охранников никакого впечатления. Все вели себя так, как будто это былрутинный допрос.

Нас втолкнули в камеру и закрыли дверь.

В камере прямо на холодном каменном полу спали четырнадцать женщин. Они лежали двумя рядами вдоль стен. Никаких окон, матрасов, подушек. Ни даже туалета. И, несмотря на это, в комнате было так тесно, что мы не сразу сумели найти себе место. Чтобы мы смогли присесть, нескольким женщинам пришлось поджать ноги. Некоторые заключенные проснулись, и мы познакомились. Но вскоре вся камера вновь заснула, а мы все сидели и слушали, как за дверью выл и давился собственными соплями человек, пытка которого подошла к кульминации.

Только через несколько часов камера ожила, и нам рассказали, как здесь живут.

Кормят один раз в день. Все одно и то же. Картофель, хлеб, оливки, масло, иногда добавляют хумус или лябне¹⁶. Никакой горячей пищи или напитков.

— Чай запрещен! Кофе запрещен! Кипяток запрещен! — сказали нам. — Хочешь пить — к твоим услугам вода из-под крана.

За тройную цену можно купить у охранников халвы. И я еще жаловалась на охранников из прошлой тюрьмы! Здесь четырнадцать женщин мечтали о том, чтобы доесть салат из чужой миски. Здесь спали на каменном полу и месяцами не видели солнца и неба!

Мы не знали, что думать и что говорить. Темная камера, выкрашенная в тошнотворно-желтый цвет, неработающий вентилятор, развешанное у стен нижнее белье и пара одеял — вот все, что у нас было. Тараканы, вши, платяные вши — бесплатное приложение.

Нас выводили в туалет два раза в день. Мне ничего, но женщины постарше ревели от боли в мочевом пузыре. Такие прогулки в туалет давали возможность проветрить помещение, где не было ни одного окна, а также набрать из-под крана воды для питья.

Режим дня был очень прост: в шесть часов утра отключают электричество на три часа. Во второй половине дня выдают еду. Пытки круглосуточно. Это все.

Заключенному полагалось лишь сидеть в камере. Или стоять, потому что для того, чтобы ходить, места не было. Никакого движения, никаких прогулок на свежем воздухе. Из разрешенной литературы — только Евангелие и Коран.

Сегодня неделя, как мы сидим здесь. Кристине удалось уговорить охранников вернуть наши тетради. Нахед, что спала теперь рядом со мной, дала мне стержень от ручки, и у меня появилась возможность писать. Это меня успокаивало так же, как Кристину — чтение цитат из научных книг.

Наша жизнь все это время катилась в пропасть. Все началось с ВИП-автобуса и отеля, потом была официальная тюрьма, и вот теперь мы оказались в тюрьме, в которой формально никого не было, а на деле сидело больше полутысячи человек. Здесь охранники не скрывали своих имен, потому что пожаловаться кому-то нет никакой возможности, так как все контакты с внешним миром запрещены. Каждые два дня здесь кто-то умирал в камере, но были еще те, кто умирал во время пыток, и об их количестве мне ничего не известно.

Еще неделю назад я жаловалась на охранников и условия содержания. Я опасалась депортации и не звонила в русское посольство. Теперь такого шанса нет и не будет. Мы думаем, что нас пристрелят как собак. Если я выживу и выйду отсюда, то первым делом избавлюсь от привычки постоянно жаловаться!!!

Сначала нас было шестнадцать, и все ныли, что не хватает места в двенадцатиметровой камере. Двенадцать метров на шестнадцать человек — это роскошь, точно вам говорю! Сейчас в нашей камере двадцать два человека, и это веселее.

Никакой дедовщины в камере нет. Женщин много, и разобраться в этом обществе с арабским укладом и его подводными камнями оказалось не так просто. Авторитет определялся сроком, проведенным в камере (так как никто не знал, сколько еще осталось сидеть), возрастом и статьей. Хотя если человек вел себя неадекватно, то его быстро опускали.¹⁷ Мы сидели недолго, никто точно не знал за что, но Кристине тридцать шесть лет, к тому же иностранки, поэтому мы заняли среднюю нишу.

В первые три дня было очень тяжело. И все бы терпимо, но порой не хватало простой человеческой доброжелательности. Некоторые из девушек возненавидели нас за светлые волосы и голубые глаза. Я несколько ночей боялась, что мне могут порезать лицо. Хотя, наверное, это была моя паранойя.

Я не могла ничего есть. Пытки, унижения и слезы людей — их было так много, что я просто не знала, куда себя девать. Мне было неловко признаваться Кристине, что мне не хотелось есть от шока, в то время как она говорила всем, что чужая боль ее совершенно не трогает. Она не бесчувственная, просто у каждого свой механизм защиты от происходящего. У нее — такой. Она пыталась быть сильной. Я тоже не хотела казаться слабой, поэтому никому ничего не говорила, и все решили, что я объявила голодовку. О чем немедленно было доложено начальству.

Вечером второго дня нас навестил начальник тюрьмы. Я в жизни не видела такую бестолочь. Округлый глупый противный полковник, который важно стоял у нашей камеры и спрашивал, как у нас дела и что мы хотели бы изменить. Такой дешевый цирк! Больше половины женщин в нашей камере не окончили пять классов и без оглядки верили каждому его слову.

— Я не видела солнца девять месяцев, — сказала одна из девушек. — Можно нам завтра хотя бы на пять минут выйти во двор?

— Дорогая! — широко улыбнулся начальник тюрьмы, видимо, все еще считая себя привлекательным. — Ты сама красивая, как солнце! Так зачем тебе видеть солнце? Правильно я говорю?

Девушка лишь растерянно улыбнулась. Одна польза от его посещения — проветрили комнату. И на том спасибо.

На следующий день в нашей камере соорудили туалет, огородив его стеной из бетона, в которой оставили проход со шторкой из простыни. Это сделали не из-за сочувствия к пожилым женщинам, которые никак не могли привыкнуть ходить в туалет по расписанию, как собаки. Вовсе нет.

Дело в том, что рыжеволосая красавица Айя соблазнила одного из охранников по имени Карим. Во время «вылазок» в туалет Айя всегда была последняя и подолгу засиживалась там. Причем не одна. Никто не знал, чем она там занималась с Каримом. Может быть, и ничем. Может быть, он оправдывал свое имя и был очень щедр¹⁸ с девушкой, потому что Айя, как ни парадоксально, выходила из туалета очень сытой и довольной собой.

История дошла до начальника, и он как настоящий восточный мужик пришел к выводу, что во всем виновата женщина. Охранника он увольнять не стал. Он просто посчитал, что если лишить нас доступа к общественному туалету, то и проблема будет решена. Логично! Посади женщину в клетку — и нет больше никакого харама!

Целый день все ворчали на Айю: места теперь стало еще меньше и никаких больше проветриваний.

— Совратить охранника! Надо же! — удивлялась Кристина. — Как у нее получилось-то? Она в туалет в парандже ходила!

— Да, — я тоже была ошеломлена. — Это высший пилотаж!

Я успела подружиться с одной девушкой. Ее зовут Зиляль. Я не могу ею не восхищаться. В свой двадцать один год она попала в тюрьму по статье «Терроризм». И проведя девять месяцев в этом подземелье, она не только не отчаялась, но и находила силы, чтобы подбодрить меня.

До ареста она училась в институте. В ее доме в соседнем подъезде жил начальник полиции, которого застрелили. В момент убийства Зиляль там и в помине не было, но, оказавшись на месте происшествия до появления скорой, она пыталась оказать первую помощь другим раненным. Так как ее родственники жили в Европе¹⁹, то этого хватило, чтобы выдвинуть против нее обвинение.

Зиляль очень добродушная и веселая. Здесь она чуть ли ни единственная из молодых девчонок, кто обучен грамоте. В Сирии нет обязательного среднего образования, поэтому, когда Кристина дала им Евангелие, они осмотрели книгу со всех сторон и отдали обратно. Только вечером Зиляль почитала им вслух.

Вечером того дня, когда нам установили туалет в камере, девушки были очень недовольны и завязалась потасовка: Фатима замахнулась на Айю. Поднялся шум.

Фатима сидела за проституцию, Айя — за воровство. И хоть Фатима не профессиональная проститутка (у нее есть муж и дети, а свое тело она продавала периодически, когда было совсем нечего есть), но все же в тюремной иерархии она занимала место гораздо ниже, нежели воровка, поэтому замахиваться на Айю у нее права не было вовсе.

Крик стоял долго, пока охранник не стукнул чем-то тяжелым о нашу дверь и сказал, что он идет в ванную комнату.

Тогда все разом замолчали и отошли как можно дальше от середины комнаты к стене. Некоторые взяли одеяла на руки и замерли.

— Почему охранник пошел в ванную? — спросила я у Зиляль.

— Ты умеешь плавать? — ответила та вопросом на вопрос.

— О да! — воодушевленно произнесла я и подробно начала описывать, как ходила в бассейн в Дамаске и какой он, где находился, кто еще там плавал, а главное — какими стилями я владею. Все девушки почему-то очень внимательно меня слушали. Я долго еще что-то рассказывала о плавании и хлорке с арбузным ароматом, как вдруг нас окатили водой. Все одеяла, что держали в руках женщины, вмиг были подняты над головами, а я тут же заткнулась.

— Ну вот теперь тебе и пригодятся твои умения! — широко улыбаясь, сказала мне Зиляль.

За дверью послышалось, как охранник поставил ведро на землю и взял следующее. Грянул новый залп и визг заключенных. Вода была очень холодной, почти ледяной. Зиляль и Патрон начали было ругаться.

— Заткнитесь, животные, а то я еще пару ведер принесу! — сказал надзиратель, и все разом стихли.

Вечером того же дня к нам посадили еще двух. Мы тогда взвыли, но оказалось, что это далеко не предел вместимости нашей камеры.

На третий день нас с Кристиной вывели в коридор после вечерних пыток. Меня спросили, почему я не ем. Я сказала, что у меня депрессия и я не могу есть. Это была правда, но мне никто не верил. Я, в общем-то, на это и рассчитывала, а если бы захотела, чтобы они поверили в мою хандру, то тогда пришлось бы соврать — так устроен мир на Востоке.

Мою правду они приняли за ложь из вежливости, которую я проявила в надежде на достижение компромисса. Именно такого отношения я и добивалась.

Мы играли по арабским правилам: арабы всегда лгут, поэтому здесь никто никогда не обращает внимания на слова. Их всегда много, арабы любят говорить, но это всего лишь ширма. И каждый хочет узнать, что действительно находится за слащавой улыбкой собеседника. Умные люди слушают внимательно, но никогда не обращают внимания на речь. Важно только то, как эта речь сказана, с какими чувствами и пытается человек скрыть эти чувства или нет. И если ты хочешь узнать правду, то нужно быть очень чутким. Хотя есть такие специалисты в области вранья, которые легко могут манипулировать своими эмоциями и мыслями. С такими никакая внимательность не поможет. И вроде ясно, что тебя водят за нос и что тебе врут, но в чем именно — не понятно. Здесь нужна интуиция и пара провокационных вопросов.

Общение с арабами — это соревнование, кто соврет лучше и искреннее. Русские женщины в Сирии вечно жаловались мне на мужей, которые не верили им, когда те говорили своим любимым правду. Проблема в том, что даже когда ты хочешь сказать арабу правду, нужно соврать так, чтобы он понял, что ты имеешь в виду. В нашем менталитете врать до такой степени не принято, поэтому арабы считают нас невежами.

Вот и в тот день было сказано много красивых слов.

Почему-то нас с Кристиной разделили. Ей промывали мозги в комнате охранников, а мне — в коридоре. С ней работали трое. Меня уговаривали двое. Она тоже вела себя вежливо и уверяла надзирателей, что упрашивает меня есть каждый божий день, но я то ли заболела, то ли просто ее не слушаю.

И нас поняли правильно.

— Что надо сделать, чтобы твоя депрессия прошла? — спросили они меня.

Я сказала, что каждая женщина в нашей камере должна знать, за что сидит, у каждой должен был суд или ожидаться.

— Я тоже хочу знать, за что меня здесь держат. Я тоже хочу допрос, я хочу суда! — выдвинула я свои условия.

На это наши охранники без запинки соврали, что мы сидим ради нашей же безопасности. Мол, снаружи нас могут убить и лучше нам посидеть в тюрьме. Соответственно, ни суда, ни обвинений не будет. В общем, никакой логики, а сплошная риторика. Я поняла, что эту информацию из них не выбить, и тогда просто сказала, что не буду есть, пока мне не дадут позвонить матери.

Мне сказали, что они обязательно решат этот вопрос, но поесть надо сейчас. Я сказала, что депрессия у меня такая сильная, что даже думать о еде не могу, и отправилась в камеру.

Я описала нашу беседу вкратце, на самом же деле прошло часа два. Все остальное время было потрачено на вежливые уговоры. Я ушла в камеру, а Кристина осталась торговаться с охраной дальше.

Когда я оказалась снова запертой, на меня уставились шестнадцать пар глаз. Первый вопрос был таким:

— Что вы там ели?

Я ответила, что ни за что не стала бы есть с охранниками в то время, как они здесь голодают. Женщины не могли поверить. Они думали, что все эти два часа нас угощали едой из ресторана. Верная подруга Айи, девушка по имени Сафия, подошла ко мне и не церемонясь открыла мне рот. Она разглядывала его не меньше минуты, надеясь увидеть в нем крошки, но, ничего не найдя, авторитетно заявила:

— Нет. Она и правда ничего не ела!

На это все женщины радостно заулюлюкали, меня начали обнимать и хлопать по плечу.

— Ладно, — сказала мне Айя. — Я больше не буду пинать тебя по ночам! Спи спокойно!

Я была удивлена. Я-то все время думала, что получаю пинки с ее стороны совершенно случайно.

— Ладно, — сказала мне Сафия. — Теперь ты можешь сидеть с прямыми ногами! Я больше не буду по ним специально ходить!

Кристина договаривалась с охраной еще полчаса и была очень довольна собой. Она обещала им, что непременно уговорит меня поесть, а те сказали ей, что купят для нее средства личной гигиены, в которых нуждалась каждая девушка, но которых тюрьма почему-то никому не предоставляла. Еще она заказала коробку с халвой. За все с нее содрали втридорога, но Кристина была очень счастлива просто потому, что они согласились.

Когда она вернулась в камеру, то девушки уже плясали. Наверное, мы можем сказать, что в тот день нас приняли. Несколько молодых девушек пели, ритм отбивался на пустых коробочках из-под халвы. Некоторые хлопали в ладоши. Места было очень мало, поэтому танцевали по очереди. Сначала вышла Сафия, потом — Зиляль. Потом еще танцевали Айя, Фатима и Наджат.

Текст песен был довольно пошлым: насколько я поняла, что-то там про любовь, разлуку и поцелуйчики. Поэтому старшие женщины многозначительно молчали и просто наблюдали со стороны.

Надзиратели обычно против шума в камере, но в тот день они как будто решили нас не наказывать. Даже пытки за дверью на время прекратились. После танцев все поели и довольные пошли спать.

Мы же с Кристиной сидели и тихо разговаривали. Не помню, с чего все началось, но потом мы начали обсуждать пытки. Здесь почти всегда кого-то пытали, и пришел момент поднять этот вопрос.

Кристина сказала, что такой метод допроса экономит деньги налогоплательщиков и время полицейских. Не надо вести расследование, не надо ломать голову и устраивать очные ставки — просто избиваешь до полусмерти, вот и все.

Я была возмущена ее логикой, но не знала, как переубедить.

— А если человек невиновен? Если он никого не убивал? Или если он украл батон? Его что, тоже надо пытать?

Кристина ответила, что да.

— Тогда и тебя надо пытать! Ты к тому же действительно нарушила закон!²⁰

— Да, я действительно не должна была давать Евангелие тому полицейскому. Но я бы не стала это скрывать! — оправдывалась Кристина. — А ты знаешь, в каких условиях содержат уголовников в Польше? Да они там в раю, и все за наш счет! У нас в поселке есть один человек, который каждую зиму в тюрьму садится! И все для того, чтобы не работать! Вот всыпали бы ему, так сразу бы призадумался и пошел деньги зарабатывать!

Я не знала, что на это можно возразить, но сказала ей, что нас не только пытать можно, но и убить.

— За что же?

Я сказала, что мы столько общались с солдатами Свободной армии, что вполне заслуживаем «пожизненное без права переписки».

— Да мы же ничего не сделали! Мы никому ничем не помогали!

— Ох ты! Ну и что? Здесь пытают просто за то, что регистрация в том районе, где власть захватили боевики. А мы с ними по доброй воле общались! Разговаривали! Чай пили с их женами! Да тебя, по твоей логике, вешать надо! Кристина, мы разговаривали с людьми, которые хотят стать шахидами!

— Да, но я давала им Евангелие! Я общалась с ними так же, как и с тем полицейским! И даже если один их тех мальчишек передумал, то я спасла кучу жизней, в том числе и солдат Асада!

— Да плевать они хотели! Мы ехали в Манбидж! Нас наверняка подозревают в связях с боевиками! И не важно, помогали мы им или их допрашивали! Они знать этого не желают! И вот каково тебе, невиновной, осознавать, что тебя бы убили, не будь ты иностранкой?

Она молчала.

Я тоже не находила слов.

В ту ночь мы с Кристиной впервые услышали это слово. «Мертвец». И страшно было не само слово, а то, как оно эхом разносилось по коридорам тюрьмы. Сколько раз оно билось о толстые стены нашего подвала? Видимо, много, потому что не возникло никакой суеты. Все было буднично и просто. Охранник выругался, когда кто-то в одной из камер выкрикнул, что у них труп. Что-то жуя, надзиратель спросил имятого, кто умер. Спросил тоном, каким он, наверное, спросил бы стоимость газеты, которую никогда не читал. Ему сказали.

— А… Ну сейчас, — ответил он. — Только доем.

Прошло время, и охранник не спеша поплелся к камере, шлепая тапками по полу. Загремел засов. Вынесли тело.

Потом пришла тишина и ощущение ужаса по всему телу, ощущение беспомощности и несправедливости. Люди не должны так умирать. Все во мне вопило об этом.

***

На четвертый день к нам посадили еще двух, и нас стало уже двадцать. Одна из новеньких — террористка. Про другую ничего не было известно: ей так и не сказали, за что ее арестовали.

Инас обвиняли в терроризме. На самом деле ей инкриминировали потенциальный терроризм. Ее брат воевал на стороне оппозиции, поэтому ее арестовали и посадили к нам. На вид она обычная арабская женщина. Не думаю, чтобы она когда-либо совершила какой-то теракт. К тому же она беременна. Месяц пятый или шестой, если судить по животу.

Вторая девушка, Майса, целый день молчала. Во второй половине дня она стала кричать и плакать. Она пробилась к двери и начала в нее стучать:

— Я хочу знать, за что меня посадили! Ответьте мне немедленно!

Зиляль попросила ее прекратить, но у Майсы началась обыкновенная истерика. Она не могла остановиться. Охранником в тот день был Гошкар — здоровяк в белой рубашке, который пытал старика в день нашего заключения сюда. Он не любил ни с кем церемониться.

— Хочешь знать, за что ты сидишь, тварь? — сказал он, и мы услышали, как звенят ключи.

Дверь приоткрылась, женщины бросились надевать хиджабы. Тон Гошкара не предвещал ничего хорошего, и по выражению лица Майсы было видно, что она уже ничего и не хотела. Но охранник велел ей выйти. Она решила сопротивляться, но другие женщины подтолкнули ее к выходу. Я увидела только, как огромная мужская рука схватила девушку за макушку, и Майса просто вылетела в коридор. Бил он ее недолго, но сильно.

— Ты хочешь знать, за что сидишь? Хочешь? — приговаривал он.

Ответа от нее не ждали, и она, слава богу, быстро это поняла.

Охранник открыл дверь и закинул девушку обратно, пнув ее со всей силы. Камера была переполнена, и ее подхватили мои сокамерницы, иначе Майса просто расшиблась бы. Она была вся красная. Хиджаб слетел и болтался на уровне пояса. На плечи прилипли клочья вырванных волос, из носа текла кровь. Она все еще ревела, но как можно тише, заткнув рот кулаком. Ее никто не утешал.

Около двенадцати часов того же дня нас с Кристиной опять вывели на уговоры. На этот раз мы обе сидели в офицерской каморке. Довольный накыб²¹ Джабир широко улыбался, доставая вещи, которые были куплены для Кристины, а именно: две зубные щетки, зубную пасту, мыло, прокладки²² и влажные салфетки. Сверху лежала коробочка с халвой.

— Ну что, Русия, — обратился он ко мне. — Теперь ты будешь есть?

Я сказала, что уговор был на телефонный звонок в Россию, а за все вещи Кристина честно заплатила лирами. Накыб нахмурился и посмотрел на Кристину. Моя подруга послушно потупила глаза, еле скрывая улыбку. Меня начало тошнить, и я изъявила желание пойти в камеру. Офицер как будто ждал оправданий от Кристины, а не от меня, и я спокойно удалилась даже без сопровождения.

Выйдя из комнаты офицеров, я направилась было к нашей камере, как меня привлек электрический свет, который ярким прямоугольником врезался в темный пол коридора. Свет шел из комнаты, из которой день и ночь раздавались крики. Охранникам было мало просторного холла, и некоторых заключенных они пытали в отдельной камере. Оттуда в тот момент раздавались вопли. Я сделала пару шагов в сторону и увидела комнату для пыток. Следователи стояли ко мне спиной и поэтому не заметили меня. Камера была небольшая, метров десять — двенадцать квадратных. Первое, на что я обратила внимание, — это стены. От пола до пояса они были запятнаны кровью. Кровь была размазана, словно краска. Чуть выше были видны кровавые отпечатки ладоней.

Я замерла от ужаса и молча продолжала стоять в коридоре, когда услышала мужской голос:

— Признавайся, собачий сын, ты украл стиральную машину?

Тонкий голос опять закричал. Услышав ругательства и обращение к мужчине, я удивилась, ведь по писклявым крикам казалось, что пытают девушку. Я сделала еще шаг вперед и увидела всю комнату.

Посреди нее стоял стул, на котором сидел мальчик лет двенадцати. Его пытали электрическим током. Он был очень худ, с перепутанными волосами и грязными щеками. Из одежды на нем были только майка и трусы. Он жалостливым взглядом смотрел на взрослых, словно умоляя их своими большими несчастными глазами не мучить его.

— Ну, так ты украл машинку, животное? — прозвучал еще раз вопрос.

— Я, я украл! Но там не было дверей, все двери были выбиты, я не знал, что ее нельзя брать! Ради Аллаха, хватит!

Все лицо его было в слезах и соплях, но это не остановило надзирателя послать еще разряд.

Мальчик закричал и увидел меня. У него брызнули слезы. Он надеялся на помощь. Всем видом умолял о защите. Но я была такой же заключенной, как и он.

Не помню, как оказалась в камере. Помню только, что меня туда втолкнули, а плачущую почему-то у двери Нахед схватили за волосы и выволокли в коридор. Оказалось, что тот мальчик был ее сыном. Его еще долго пытали на ее глазах.

В себя я пришла только к вечеру. Все женщины расселись кружками и молча медленно что-то жевали. Некоторые из них кидали на меня встревоженный взгляд. Видимо, я долгое время сидела, смотря в одну точку. Потом я заметила, что в камере нет Нахед. Спросила у Кристины, где она.

— Она там, — указала Кристина на дверь. — Ее сейчас будут пытать.

Я прислушалась за дверью кто-то скулил. Это и была Нахед.

Ее пытали долго. Уже через пять минут после первого удара хлыста она во всем призналась и взяла всю вину на себя, но ее продолжали бить.

Я надеялась, что ее будут бить не так сильно, ведь она женщина и ей за пятьдесят. Но по тому, как громко свистела плеть и раздавались удары, и по ее крикам, я поняла, что к ней относились безжалостно.

Ее обвиняли в мародерстве и буквально выбивали все подробности совершенной ею кражи стиральной машинки.

— По какой улице ты шла, животное?! — кричал охранник.

— По улице Н*! — плача, отвечала женщина.

— Не верю! — снова кричал надзиратель и отпускал очередную серию размашистых ударов.

— Клянусь Аллахом, о сейди²³! Я говорю правду! — рыдала Нахед. — это была улица Н*!

Опять звучала плеть, и только после того, как переспрашивали в третий раз, следователь переходил к следующему вопросу.

Дверь камеры открылась, когда было далеко за полночь. Идти Нахед не могла. Охранник волок ее полуживую за волосы, а она пыхтела и ползла на четвереньках.

Камера мигом оживилась. Несколько женщин бросились к бедолаге, дотащили ее до стены и очень быстро поменяли ей одежду — заключенных во время пытки несколько раз обливают водой. Все работали очень слаженно, и через несколько минут Нахед уже лежала на своем месте.

Она не могла ходить три дня.

К сожалению, в нашей прежней жизни мы с Кристиной не имели никакого опыта, связанного с уголовным миром. Мы, правда, обе любили читать, поэтому на второй день пребывания здесь у нас случилось что-то вроде мозгового штурма — мы вспоминали прочитанные книги о жизни в тюрьме:

— «Зазаборный роман».

— «Один день Ивана Денисовича».

— «Посторонний».

— Воспоминания Достоевского о жизни на каторге.

— Воспоминания еврейской девочки о жизни в концлагере.

— «Архипелаг ГУЛАГ».

Должна признать, что единственной полезной книгой оказался «Зазаборный роман». Она привела нас к выводу, что пощады не будет. Остальные так, просто для сравнения. И книги неплохие, просто тюрьмы бывают очень разные.

Помню, мы все пытались определить, кому и где легче жилось.

— Вот у нас, в отличие от Достоевского, две дозволенные книги — Коран и Евангелие!

— А Ивана Денисовича горячей едой кормили!

— Ага! И работал он за троих!

— Зато свежий воздух и движение!

Очень интересно было поговорить с Кристиной именно о повести Солженицына. Я ей рассказала про толь, ящики и посылки, а она мне — про баптиста с Евангелием. Вроде одну и ту же книгу прочитали, а она ничего не помнила о заныканном мастерке, как и я — про баптиста.

Камю мы тоже признали непрактичным.

— Так чем же весь день занимался главный герой в «Постороннем», когда попал в тюрьму? — спросила меня Кристина.

— О! — воскликнула я. — Это очень любопытно! Он писал, что заключенный целыми днями может вспоминать, как выглядят его цветные карандаши!

Помню, когда я читала книгу, такая мысль мне показалась очень занимательной.

Мы на минуту задумались. Я представила свою комнату, какой ее оставила, свой стол и книги, Вонючку и теплую печку.

— Но у меня нет цветных карандашей! — неожиданно заявила Кристина.

Мы обсудили эту проблему и осознали, что даже если бы у Кристины и были цветные карандаши, то тратить на них свое время в тюрьме безумно скучно.

В итоге мы разошлись по своим местам и занялись тем, что было по душе. Кристина читала Евангелие, молилась или мысленно представляла дорогих ей людей.

Мне же ужасно хотелось подвигаться, но в нашей камере места совсем не было. Все, что я могла, — это встать и сесть. И я вспомнила совет Нура, который отсидел четыре месяца за то, что передал пачку антибиотиков бывшему однокласснику, который сражался на стороне Свободной армии. Мы с ним занимались айкидо в одном клубе, но до его заключения особо не контактировали, потому что я как-то побрила голову. Нур как верующий человек считал, что с такими девушками общаться неприлично. Однако в тюрьме он переосмыслил некоторые жизненные ценности.

Однажды он признался мне, что большую часть времени в заключении представлял, что занимается айкидо. Я решила тоже попробовать, и это меня затянуло. Часами напролет я сидела или лежала с закрытыми глазами и представляла себя в зале с татами, отрабатывающую базовые техники. Лицо напарника я почему-то не видела. Только его руки, они мужские, белое кимоно без хакамы и волосатые ноги. Голова у него была, но без лица.

Иногда мелькало лицо моего русского учителя, но он ничего не говорил и замечаний не делал. Так было сначала. Тогда это были всего лишь мои мысли, но стоило мне забыться, как они превращались в самостоятельные видения.

Однажды во время моих мнимых тренировок я заснула и увидела себя на скале. Вокруг были непроходимые джунгли. Скала со всех сторон отвесная, забраться на нее никак нельзя. Но я стояла на ней и любовалась природой.

Потом я проснулась, но сон был таким ярким и приятным, что я перенесла все «тренировки» туда. Я назвала это место Бангладеш. Я никогда не была в этой стране и не знаю, есть ли там скалы и джунгли, мне просто понравилось название.

На этой скале всегда был день, но мое тело не отбрасывало тени. А главное, там всегда был свежий воздух и дул приятный ветер.

Однажды на моей тренировке появился монах. Монах тибетский, обмотавшийся красными тряпками, и я не знаю, что он забыл в моем Бангладеш. Явился словно из ниоткуда! Пришлось с ним вместе заниматься.

Точнее, занимался он со мной, а я просто училась. Повторяла за ним разные ката²⁴. Думаю, наяву я бы училась медленнее, а на своей скале я вытворяла невероятные штуки. Еще мы вместе медитировали и молились. Меня это успокаивало, а так как монах был плодом моего воображения, уки²⁵ из него получился идеальный.

Такими темпами у меня в мыслях все мечты сбудутся. Может, так и жизнь пройдет?

***

Когда нас посадили, то наши сокамерницы первым делом спросили о причине нашего ареста. Кристина рассказала о Евангелие и о Рабиа. Все женщины смеялись, схватившись за животы. Оказалось, моя история уморительна.

Позже они в недоумении начали расспрашивать меня:

— Почему ты ему отказала? — спрашивала меня Айя. — Ты же ему понравилась!!! Ты могла хорошо провести время!

С тех пор надо мной подтрунивали каждый день. Услышав очередную насмешку в мой адрес, ко мне подошла Зиляль и решила сама во всем разобраться.

— Так, ну хорошо! Ну отказала ты этому силовику, так за что же вас посадили в неофициальную тюрьму? — спросила меня тем вечером Зиляль.

— Как это — неофициальную? — не могла понять я. — Это что, тюрьма, которая официально не существует?

— Нет, — махнула рукой Зиляль. — Место-то существует, называется зданием уголовного розыска, и о том, что в подвале находится тюрьма, известно всем, но официально здесь сидит семьдесят человек, а на самом деле заключенных здесь не меньше полутысячи.

— Что же это значит? — не унималась я.

Зиляль снисходительно улыбнулась.

— Это значит, что остальных здесь просто нет, они как бы в другом месте.

Такой ответ показался мне забавным.

— И где же они находятся?

— Где-то! — хихикнула девушка. — Никто не знает где. Может, в другой тюрьме. Может, в другой стране. Нам не дают звонить родным или друзьям, чтобы никто не знал, где мы. Только полиция знает, что мы здесь, для остальных же мы без вести пропавшие.

— Но зачем они так делают?

— Как зачем? — Тут Зиляль перестала улыбаться. — Когда кто-то из заключенных умирает, тело просто выбрасывается на улицу. И когда его находят, то объявляют, что боевики убили еще одного мирного жителя.

Потом она начала расспрашивать меня о предыдущей тюрьме.

— Нас кормили один раз в день, как и тут, — сказала я. — Но порой давали пить горячий чай…

— Слышьте, девчонки! Им там чай горячий давали! — прокричала Динара, которая уловила обрывки нашего разговора.

— О-о-о! — мечтательно протянула разом вся камера. — Горячий ча-а-ай!

Все взгляды устремились на меня.

— Камера была большая… — продолжала я.

— О-о-о! Большая камера!

— Там было три матраца…

— О-о-о! матрацы!

— И даже два окна!

— О-о-о! Два окна!!!

Я имела у публики полный успех. Мне даже зааплодировали в конце. Но долго наслаждаться вниманием не дали.

Снаружи по двери камеры раздались удары чем-то тяжелым, и мы услышали крик надзирателя:

— А ну, твари, размечтались там! — Он словно спустил нас на землю. — Еще слово громкое услышу — и кому-то хорошо влетит! Или всех сразу водой залью, да еще помочусь в ведро перед этим! Животные!

Все перешли на шепот и отвернулись от меня.

Я втянула голову от неловкости, но Зиляль потрепала меня по ней и сказала, что сегодня нас заливать уже не будут. Ее слова меня успокоили, и мы продолжили общаться.

Она интересовалась обстоятельствами, при которых нас перевели из официальной тюрьмы.

— Там рядом стреляли? — спрашивала она меня.

— Да, но меньше, чем здесь.

— С вами сидели иностранки и их не перевели, так?

— Да, они остались сидеть там, — подтвердила я.

— Тогда почему же эфиопок оставили там, а тебя, россиянку, перевели к нам?

— Ну, тогда надо начать с вопроса, почему нас вообще не оставили дожидаться самолета в отеле, а посадили в тюрьму… — сказала я.

— Нет, — ухмыльнулась Зиляль. — Почему вас посадили в тюрьму — это понятно. Непонятно, почему вас перевели сюда… Вас навещал кто-нибудь из Политической службы безопасности в те дни, что вы сидели в Бартини²⁶?

Я сказала, что накануне перевода в участок как раз наведался сотрудник Политической службы, который с Рабиа привез нас туда.

— А пока вы там сидели, наверное, всем растрепали, что с тобой, бедняжечкой, так обошлись? — прищурясь, спросила Зиляль.

Тут я должна была признать, что мы с Кристиной рассказали об этом кому могли.

— Наверное, полицейские были рады услышать такие сплетни про политических²⁷?

Когда она сказала это, меня вдруг осенило.

— Да, конечно! Но там работает родственник Рабиа! Да еще со стороны жены…

— О Аллах! — воскликнула Зиляль, поднимая руки к мокрому потолку. — Браво! Вы сами испортили себе жизнь!

Она хлопнула меня по плечу.

— Наверняка твой Рабиа пожаловался на вас и попросил о переводе в тюрьму в отместку тебе, а когда вы там растрепали все, то его родственник похлопотал о вашем переводе в заведение покрасочнее.

На ее резкий тон я не обратила внимания: здесь никто никого не жалел, и я уже не нуждалась в сочувствии. Просто не могла поверить в ее слова. Мне и сейчас не хочется в это верить. Но я тут же вспомнила эпизод из предыдущей тюрьмы, когда Шади как-то сказал Кристине, что у нее слишком длинный язык. У меня тогда мелькнул вопрос, о чем он вообще, но теперь его слова приобретали другой смысл. Я даже не знаю, что и думать. Надеюсь, что Зиляль ошибается. В любом случае об этом можно только гадать — правду я никогда не выясню.

В ту ночь я спала между Умм Латыф и Кристиной. Умм Латыф — женщина, которая всех здесь уже давно достала. Ей около пятидесяти пяти лет, она сидит уже больше трех месяцев за воровство. Она была в какой-то семье домработницей и украла две тысячи долларов. Умм Латыф сказала, что не брала, но все знали, что она взяла и где-то их спрятала. Это, кстати, особенность нашей тюрьмы — и, может быть, не только нашей — не важно, врешь ли ты или нет по поводу причастности к своей статье, но все знают, виновен ты или нет. Никто не вел расспросов или какого-нибудь расследования. Нет, всем просто и так было ясно. Хотя эта ясность была субъективной, это никого не смущало. Так все знали, что Динара не своровала платок из магазина, хотя всем новеньким она говорит, что своровала вещь, которая стоила двести долларов. Все знали, что Зиляль ни в кого не стреляла. Это было так же очевидно, как и то, что Фатима переспала с солдатом за десять долларов, хоть и уверяет, что это ложь. А маленькая Фати говорит правду, что не воровала курицу у доктора, живущего на соседней с ней улице. Это сделал ее семилетний брат.

К нашему общему несчастью у Умм Латыф был прескверный характер. Она вечно была чем-то недовольна, на всех ворчала, всех осуждала. Она была в возрасте, и поэтому ее все терпели, хотя порой она доводила девушек так, что у тех изо рта шла пена. Крики, вопли… В итоге всех заливали холодной водой. Вдобавок у этой женщины была повышенная чувствительность к тактильным ощущениям. Конечно же, она на потолок лезла от тоски.

Вчера у нее под боком спала Кристина, поэтому утро началось со скандала.

— Что ты меня трогаешь? — ворчала Умм Латыф на Кристину. — Не прикасайся ко мне, дрянь!

— Как я могу к вам не прикасаться, если совсем нет места? — защищалась та.

Все закончилось как обычно — разгорелся скандал с ожидаемыми мокрыми последствиями. Поэтому на следующую ночь я устроилась между Умм Латыф и Кристиной. Это было словно залечь между двух огней.

Я наблюдала за Умм Латыф. Она лежала с закрытыми глазами, и по ее щекам текли слезы. У нас не принято никого жалеть, но я не смогла сдержаться. Я взяла ее за руку, она вздрогнула всем телом и открыла глаза. В них были гнев и злость.

Тогда я осторожно сказала ей, что мне жаль, что так все получилось, и что я ее понимаю и очень сочувствую. Слова были банальными, но оказалось, что большего ей и не надо. Она разревелась у меня на руках, а потом рассказала мне о своей жизни на воле. Она сказала, что очень скучает по своему сыну и переживает за него. Она не знает, жив тот еще или нет. Каждый день она думает об этом и готова душу дьяволу отдать за один телефонный звонок.

Это было очень странно. Еще пятнадцать минут назад я и правда ее терпеть не могла, но стоило ей рассказать о своих переживаниях и тревогах, как мы тут же стали друг другу родными.

День шестой

В тот день к нам посадили еще двух. Одна, террористка по имени Заира, работала снайпером на Свободную армию. Когда Заира со всеми познакомилась и ей сообщили, что я из России, она сказала, что если бы ей сейчас выдали ее винтовку, то пристрелила бы меня прямо здесь. Я заметила, что так выражаться невежливо, но Заира огрызнулась:

— Это мирные районы бомбить невежливо.²⁸ Я же говорю, что думаю, потаскуха²⁹!

Я не знала, что ей ответить, и мы обменялись злобными взглядами.

Вторая девушка попала сюда по статье «Распутство». Наверное, так это можно перевести. Ее имя Мунира. Она очень молодая. Ей около двадцати, она студентка. Уже, пожалуй, бывшая. Ее обвинили в том, что у нее была любовная связь с мужчиной. В Сирии внебрачные отношения наказуемы.

Мы с Кристиной были знакомы со многими арабками, которые встречались с женатыми или холостыми мужчинами, и хотя знали, что это запрещено, но никогда не слышали, чтобы за это кого-то сажали. Но у Муниры частный случай: ее возлюбленный женат на непростой женщине. Судя по всему, из влиятельной семьи. Мунира сказала, что у нее с тем мужчиной не было традиционного секса (что, в общем-то, понятно³⁰), но жене и этого хватило.

Когда Мунира рассказывала нам свою историю и дошла до статьи, то Сафия захохотала и воскликнула:

— Ха! Русию сюда посадили за то, что она отказала мужчине, а эту посадили за то, что она согласилась!

Вся камера гоготала вместе с ней.

Только Мунире было не смешно. Она растерянно смотрела по сторонам и не могла понять, при чем тут Россия и как это все вяжется с ее историей.

Я протянула ей руку и сказала:

— Я Русия. Фурса саида!³¹

Реакция Муниры на меня вызвала новый всплеск эмоций у других, и девушка, улыбаясь, пожала мне руку.

— Девочки, девочки! — раздался грозный голос Патрон³². — Я работаю в публичном доме! С этими мужиками вообще не стоит связываться! Уж поверьте мне! Отказываешь — тебя сажают, не отказываешь — тебя тоже сажают! Подальше от них держаться надо, а то проблем не оберешься!

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы.

В тот день к нам зашел доктор. Он навещал нас раз в несколько дней и раздавал сигареты и аспирин. Сигареты — для головной боли, аспирин — от головной боли, создавая этим определенный цикл, который давал ему доступ в женскую камеру, чему доктор был несказанно рад. Беседуя с нами, он всегда красовался, чем жутко бесил Кристину. Как у медработника у него было право заходить в нашу камеру, что выделяло его среди остальных сотрудников тюрьмы. От него зависели наша головная боль и избавление от нее. Вот, что ему нравилось.

На самом деле он не доктор вовсе, о чем с величайшим злорадством сообщили нам девушки.

— Да он просто дантист! — усмехаясь, сказала Нахед. — Здесь он на подработках.

— Но ему этого лучше не говорить! — подхватили другие. — Он считает себя настоящим доктором!

— Конечно! — добавила Зиляль. — Для того, чтобы вколоть какую-то дрянь умирающему под пыткой, много мозгов не надо, особенно когда никто не будет тебя ругать, в случае если ты не успеешь добежать до заключенного вовремя или перепутаешь лекарство!

— Хороший он доктор! — заключила Патрон, как всегда гримасничая. — Его пациенты здесь каждый день помирают!

Вся камера, конечно же, хохотала над шуточками Патрон. Она и мертвого могла рассмешить.

Как я поняла, все женщины недолюбливали Товарища Доктора за его высокомерное обращение с заключенными и безразличное отношение. По всему выходило, что он считал себя здесь важной шишкой и полезным обществу человеком. Но у женщин на него было слишком много обид.

Когда маленькая Фати сказала ему, что у нее в моче кровь, он ей ответил, напыщенно ухмыляясь:

— Дорогая! Да у тебя просто камни в почках! Вот, держи аспирин!

Я просто оторопела от быстроты диагностики и методов лечения.

— Определенно мы в заднице! — сказала я Кристине по-русски, и она даже не стала меня отчитывать за бранное слово.

Этой ночью была перестановка. То есть людей уложили по-новому. Кристина вызвалась спать у туалета, потому что так хотя бы с одной стороны к ней никто не прикасался. Умм Латыф переложили ближе к батарее, между Иман и Нахед. Мне выделили место между Нахед и Ширин. Между Ширин и Кристиной втиснули Муниру, а Кристине в ноги кое-как положили Инас.

Ночью Инас съела халву Кристины. Утром обнаружилась пропажа, но никакого скандала не было. Инас даже не призналась, но, как я уже писала, в этом не было никакой нужды. Никто не видел, но каждый знал, что это она съела чужую халву. И проступок этот ей не простили. Ее переложили в ряд к проституткам. Но там не было возможности лежать. Теперь Инас спала сидя.

Она пятый месяц вынашивала ребенка, она просто была голодна. Мы с Кристиной просили не наказывать ее так, но нас никто не услышал. На нас даже никто не посмотрел, как будто нас и не было там вовсе. Да у нас половина камеры осуждены за воровство. Почему же они так поступили с беременной?

День седьмой

— Иккё, никкё, санке³³! — повторял кто-то в моей голове, когда я занималась со своим монахом на скале в Бангладеш. Мы отрабатывали только эти техники. Видимо, больше я пока не усвоила. Или большего недостойна. После тренировки мы садились на край утеса так, чтобы ноги свисали вниз. Скала такая высокая, что увидеть дно ущелья невозможно. Я попыталась плюнуть, но монах дал мне подзатыльник. Я рассмеялась. Так мы и сидели, смотрели в сторону горизонта и слушали птиц.

Где-то далеко пытали человека. Его душераздирающий крик то и дело вторгался в мое сознание, забивая очередной гвоздь в сердце. А я отчаянно делала вид, что, кроме скалы и леса, вокруг ничего не существует.

***

Я нашла себя в камере поздним вечером, когда в дверь постучал охранник.

— Слышьте, животные! К вам сейчас новенькую приведут! — язвительно произнес он.

Все заохали. Нас уже было двадцать две, куда еще больше? Кристина протиснулась к двери, чтобы оценить ситуацию. Вернулась она бледная от ужаса.

— Ты знаешь, Катя, — растерянным голосом начала она. — Эта новенькая очень… очень… очень толстая…

В это же время вся камера начала охать и ахать.

— Что, правда такая огромная, как говорят? — с надеждой, что все не так страшно, спросила я.

— Да! В ее платье влезут я, ты, Ширин, Нахед и еще раз… — Тут она запнулась и долго смотрела то на меня, то на Нахед. — И еще раз ты!!! — закончила она.

Я не могла поверить, что судьба к нам так жестока.

Но когда дверь камеры открылась, я оторопела. Новенькая весила килограммов двести! На ней были розовое утепленное платье в пол и нелепый хиджаб. Когда она вошла, то тут же начала потеть и жаловаться. Не знаю даже, что раньше — жаловаться или потеть. Иман и Нахед посоветовали ей переодеться, но выяснилось, что ее задержали на улице и сменной одежды у нее нет. Под платьем же у нее была только футболка и бюстгальтер. И когда я пишу «только», имею в виду именно это.

Все как по команде замолчали, когда осознали ситуацию. Первой смеяться начала Патрон. За ней все остальные.

«В хиджабе, но без трусов! Такое бывает вообще???» — не могла поверить я.

Мне стало интересно, куда ехала наша новенькая, когда ее задержали, и чем она планировала заняться. Выяснилось, что она страдает депрессией³⁴ и в день ареста возвращалась от психотерапевта.

Видимо, психотерапевты бывают разными. В общем-то, секс — тоже психотерапия.

Я сказала это вслух, девушки попадали от смеха, а женщины усмехнулись. Новенькая покраснела и сказала, что никакого секса не было. Понятно, что не было, но женщины ее еще немного подразнили.

Патрон помогла ей переодеться.

— Не, ну ты посмотри! — все причитала она. — Тапки есть, майка есть, лифчик есть! А трусов — нет!

Вся камера опять зашумела, а новенькой дали штаны. Нашлись у кого-то трикотажные шорты, которые на нее налезли.

Я спросила у Нахед, часто ли такое бывает в Сирии, что девушки носят хиджаб, а трусы — нет?

Нахед авторитетно заверила меня, что все женщины в Сирии, что носят хиджаб, носят и трусы. Все, кроме этой.

«Как странно, что это «исключение» оказалось у нас в камере», — подумала я и спросила:

— А те, которые не носят хиджаб?

Нахед оторвала себе немного хлеба и, жуя, ответила:

— Те, которые не носят хиджаб, обычно носят трусы, но есть такие бесстыдницы, что ой-ей-ей!

День восьмой

Новенькая, которую звали Наджва, весь день жаловалась. Она и правда была больна, страдала хронической депрессией, оттого и лишний вес. Ей, как и Ширин, нужнее доктор, нежели тюрьма. В день ареста она ехала в маршрутке, на блокпосту была проверка документов, но Наджва нахамила военным. В ответ получила кулаком в лицо. Еще ей разбили мобильник, после чего доставили прямиком сюда. Наверное, для определения личности.

— Я же ничего не сделала! Я ничего не сделала! — все повторяла она. — Меня же выпустят? Ну выпустят меня или нет?

Так женщина обращалась к каждой заключенной по очереди. Видимо, ей было важно увидеть сочувствие, но в нашей камере этого нет. Половина моих сокамерниц тоже ничего не сделала, но никто не жаловался. Все игнорировали женщину или грубили ей в ответ. Только Нахед и Кристина пытались ее утешить. Впрочем, Кристина к вечеру сдалась и тоже ее осадила.

Вечером нас навестил следователь. Он был в военной форме и имел довольно умный вид. Ему было около сорока лет. В камеру к нам мужчина не входил. Когда дверь открыли, его окатило вонью от женщин, которые не мылись с того самого момента, как попали в камеру.³⁵ Он свысока на нас посмотрел, пытаясь скрыть свое омерзение, но это едва ли у него получилось. Какое-то время он просто стоял, пытаясь собраться с силами. Наконец он спросил, где Русиа? Когда же ему указали на меня, он спросил, почему я не ем. Я сказала ему, что хочу позвонить в Россию, чтобы сказать своим родным, где я.

— И я хочу позвонить родным! — сказал кто-то в камере.

— И я! И я! И я! — раздавалось с разных углов словно эхо.

Следователь презрительно поморщился и приказал закрыть камеру.

После этого Кристину вызвали в каморку к офицерам. Она вернулась в камеру очень довольная: ей разрешили забрать ее очки и наши тетради. С того дня я и начала писать.

***

Когда все уснули, мы с Кристиной разговорились. Между нами спали три девушки, но на деле расстояние между нами было не более метра. Поэтому мы могли тихо беседовать и слышать друг друга, если остальные не галдели в те недолгие перерывы между пытками за дверями камеры.

Сегодня у нас появилась надежда. Мы решили, что раз нас навестил следователь и дали поблажки с вещами, то значит, полицейским не все равно, умру я или нет. Хотя в начале нашего заключения мы совсем не верили в идею с голодовкой. Мы решили, что если на наших глазах пытали и убивали людей, то и нас убьют, ведь мы иностранки. Мы свидетели их преступлений, и мы не могли понять, почему они это допустили. Полицейские нас не стеснялись — пытки шли своим чередом.

Кристина порой отчаивалась и повторяла по нескольку раз в день, что нас убьют. Я даже не знаю, может, это и правда. Может, нас держат здесь просто для того, чтобы убить в нужный момент и использовать убийство двух иностранок как провокацию. Кристина из ЕС, я из России, для сирийских спецслужб это очень удобно. Иначе как еще объяснить то, что нам не дают звонить родственникам?

День девятый

Сегодня утром объявили, что Иман выпускают, а Муниру переводят в другую тюрьму — в тюрьму Политической службы безопасности. Видимо, жена ее возлюбленного и правда дочь какого-то влиятельного человека. В тюрьме Политической безопасности гораздо хуже, чем у нас.

Я была рада, что выпускали Иман. Она отсидела здесь около года за воровство. Я точно не знаю, что именно она украла, мне было неловко об этом спрашивать.

Иман очень добрая, простодушная и справедливая. Она тут обо всех заботилась. Всем молодым девушкам она стала матерью — расчесывала им волосы, давила вшей, да и просто подбадривала в нужный момент. В групповой молитве она всегда была ведущей. Эта женщина не умела осуждать, истории моих сокамерниц она всегда выслушивала со всепринимающей любовью и пониманием в глазах. Иман была неграмотной, но за свою жизнь ей удалось приобрести огромную внутреннюю силу. Люди не могли не тянуться к ней.

Однажды я попросила ее выдать мне секрет принятия этого мира. Она обняла меня и сказала:

— Да нет никакого секрета. Мудрость как дерево. Она растет в человеке сама по себе.

Иман вырастила очень большое дерево. Все здесь ее очень любили, и нам очень горько было с ней расставаться. Перед уходом она взяла телефоны у заключенных, чтобы сообщить родственникам об их местоположении. Номера ей дали Ширин, Наджва, Марьям и Фати.

Хотя больше половины женщин в нашей камере не имели возможности связаться со своими семьями после ареста и считались без вести пропавшими, только четыре дали Иман телефоны своих родных. Всех остальных испортил век мобильников, и они просто не знали наизусть номера родственников.

Мы с Кристиной контакты родных не дали, потому что не видели в этом смысла. Никто из моих друзей в России не говорил по-арабски, а Иман не говорила по-английски. И интернетом она пользоваться не умела, так что мы с Кристиной оказались в пролете.

Вчера Наджва сказала нам, что ее отец всю жизнь проработал в спецслужбах, а все ее кузены и другие родственники занимают разные посты в Военном отделе безопасности. Так что теперь ее освобождение — вопрос времени.

Ширин дала Иман телефон своей матери. Ширин — девушка, которая тоже страдала психическим расстройством. Она очень славная, я ее очень полюбила, хотя в нашей камере она за козла отпущения. Когда нас сюда только посадили, она была одной из первых, с кем мы познакомились. Она выглядела очень чудно́: гноящиеся воспаленные глаза, короткое каре, глупая улыбка на лице. Хиджаб она завязывала не как все, а будто у нее болят зубы: попросту наматывала мятую ткань спереди и вокруг головы так, что сзади торчали клочья волос и оттопыренные уши. Она была похожа на домовенка. Такой я ее и постараюсь запомнить — маленький беззащитный домовенок. Голосок у нее такой высокий и тонкий, что резал слух. Поэтому ее болтовня сильно раздражала окружающих. Но Ширин говорила много, в основном что-то бестолковое, поэтому фраза «Ширин, заткнись!» то и дело раздавалась в нашей камере.

У Ширин история на миллион долларов. Все началось с того, что ее похитили. Похитители представились бойцами Свободной армии, после чего поведали ей идеи революции. Видимо, ей рассказали много чего красивого, потому что девушка влюбилась в одного из похитителей и отдалась ему в тот же день. Короче, если перевести на русский, то развели бандиты девушку с ЗПР³⁶ на секс, вот и все.

Но на этом история не закончилась. Район, где держали Ширин, зачистила государственная армия, возлюбленный бандит смылся, забыв о пленнице. Ширин приняла его поступок как жертву, которую ее герой положил на алтарь революции, поклялась любить его вечно и оставаться ему верной до конца своих дней.

Ширин вернули домой. И все было бы хорошо, но однажды на улице к ней подкатил какой-то военный, который, видимо, смекнул, что у девушки проблемы с психикой, и понадеялся на ее доступность. Поболтав с ней минутку-другую, он предложил ей заняться любовью. И, кстати, предложил это не как возможность провести с ним одну ночь, а как задаток перед началом продолжительных взаимовыгодных отношений. Но Ширин все еще была пропитана идеями революции и мечтами о светлом будущем, исполнению которых мешали вот такие мерзавцы, как тот военный, который встретился ей на пути. Поэтому она ему отказала.

И на этом все могло бы закончиться, но по дороге домой она наткнулась на блокпост, где решила внести лепту в борьбу за независимость своего любимого народа. На блокпосту она сказала, что к ней только что приставал солдат, который на самом деле не кто иной, как двойной агент, предатель, который работает на террористов и который к тому же пытался ее завербовать! Солдаты тут же арестовали того военного, который еще не успел далеко уйти. К сожалению, сразу выяснилось, что военный носил чин майора и был из хорошей благонадежной алавитской семьи. Понятное дело, алавит не мог быть подонком. С него сняли наручники и надели их же, еще тепленькими на Ширин. Так она попала в тюрьму.

Мне кажется, вляпаться в такую нелепую историю могла только Ширин. А сегодня выяснилось, что она ко всему прочему еще и замужем. Замужем не за героем-революционером, а за простым смертным.

Поэтому сегодня ее осуждала вся камера.

— Как ты могла изменить своему мужу? — упрекала ее Кристина, которая полностью разочаровалась в нашей подруге.

— Я… я… — пищала Ширин. — Я его полюбила…

— Но ты уже замужем за другим! Как ты посмела???

Подобный диалог длился минут пятнадцать. Не знаю почему, но мне это показалось очень смешным. Не сама ситуация, а просто нравоучения выглядели настолько нелепыми и глупыми, что мы с Зиляль по очереди понимающе закатывали глаза и вздыхали.

Потом ушла Иман. С ней все долго прощались и плакали. А мне было очень завидно. Завидно, что это не я получила свободу, а кто-то другой.

Мунира провела у нас несколько дней, но оказалась очень приятным человеком, поэтому все сочувствовали ее трагедии. Все думали, что раз ею заинтересовались политические, то ей недолго осталось жить.

Через три часа после освобождения Иман отпустили Наджву. Она ни с кем не прощалась. И даже ни на кого не взглянула, лишь бросила в нас пустую бутылку, из которой два дня пила воду. Жалостливость на ее лице вмиг сменилась высокомерием и презрением. Впечатления от нее остались самые неприятные. Видимо, Иман позвонила ее родным сразу же, как вернулась домой. Вот что значит — иметь родственников в Амин Аскари³⁷. Три часа, и ты на свободе. В нашей камере стало легче жить аж на двести килограммов.

***

Несколько женщин в нашей камере спали сидя. Все остальные должны были вжиматься друг в друга и сгибать ноги, чтобы уместиться. Прежде чем лечь в ряд, нужно было сначала выдохнуть, а поворачиваться только по команде. Поэтому ночью, когда все спали, а за дверью никого не мучили, я в основном сидела и писала. А когда нечего было записывать, то закрывала глаза и попадала в Бангладеш. Если пытки все не заканчивались, то я закусывала губу и молилась. Когда предложения начинали растекаться у меня в голове и терялся всякий их смысл, то переходила на короткую Иисусову молитву. Я успевала произнести заветную фразу между следующими друг за другом ударами хлыста и выдохнуть. Вопли и рыдания мужчин за дверью камеры переплетались с моими просьбами помиловать нас. Удар за ударом обезумевший от боли человек просил о милости своего палача, я же умоляла о том же Бога. Нас никто не слышал.

Так продолжалось, пока я не проваливалась в небытие под нескончаемые стоны и надругательства над человечностью.

Сегодня в первый раз я услышала, как человек просил о смерти. Женщины сказали, что здесь часто такое бывает, но для нас с Кристиной это было потрясением. Это был мужчина средних лет. Щуплый, невысокий, не старше сорока. Его истязали сначала в комнате для пыток, а потом вывели в холл. Я никогда не слышала, чтобы человек так искренне просил убить его. Наши надзиратели — специалисты по тому, как быстро и ловко сломить человека. Заключенный уже был готов сказать все, что требовалось, но следователи все равно продолжали его бить…

Мой вес быстро падал. Вся камера ожидала, когда же я начну терять сознание от слабости, но ничего такого не было. Только когда я вставала, темнело в глазах.

В первую неделю голодать было просто: от стресса я никак не могла заставить себя есть. Но потом вернулся голод. Бывало очень тяжело, особенно когда вся камера шелестела пакетами и дружно чавкала. А некоторые и хлеб с ними разделить предлагали!

По ночам мне снилась еда. Не из дома или из ресторана, а та, которую ели здесь — вареная картошка (правда, я видела ее с зеленым луком), хумус, хлеб. Я потеряла обоняние, но во сне запах лябне продолжал меня терзать. Я то и дело просыпалась из-за вытекающей изо рта слюны.

Но я знала: стоит мне съесть одну оливку, как охране тут же донесут, что я поела, и мы застрянем навсегда.

У меня появилась чесотка.³⁸ Весь торс покрылся жутко зудящей сыпью. По коже пошли волдыри, где скапливалась жидкость. Они лопались, образовывались маленькие язвы, в них копошились платяные вши. Мне трудно сказать, есть у кого-то еще в этой камере такая же проблема, так как из-за грязи и вшей чешутся все.

Я сильно соскучилась по тем временам, когда сотни паразитов не жрали меня живьем. А как, должно быть, хорошо носить одежду, в которой, кроме тебя, никто не живет!

Вечером кто-то из мужской камеры крикнул, что у них труп.

День десятый

Мне снилась моя школа и аллея, что уходила от крыльца к реке. Была весна. Листья уже распустились, и землю покрывала трава, но вся зелень была еще очень нежной, не успевшей набрать силу солнечных лучей, с тем светлым оттенком, который особенно радует глаз.

Все окна в помещении были открыты, а мы радовались пению соловьев в роще и шелесту листвы. Я лежала на подоконнике. Одна из одноклассниц читала нам что-то вслух.

Потом я услышала голос своей учительницы, Валентины Васильевны, которая кричала мне снизу:

— Упадешь! А ну слезай с подоконника немедленно!

Я проснулась.

Так захотелось вернуться в школу. Снова пойти в поход с нашим школьным турклубом. Снова весь день идти, весь день грести, скатиться с горки, сломать лыжу, обгореть на солнце, ходить по шишкам, поймать рыбу, объесться черники со сгущенкой, прыгнуть с тарзанки, и пусть веревка оборвется, все равно!

***

Днем я общалась с Фатимой, высокой добродушной девушкой со сложным характером. Она была наивной и милой, но стоило ей почувствовать угрозу, как она превращалась в грозную бунтарку. Девушка жила с проститутками, поэтому я ее не осуждала — у них там по-другому общаться не умели. Но со мной Фатима была всегда вежлива.

Сегодня мы с ней разговорились. Все началось с вопроса, была ли я когда-нибудь замужем. Ее очень удивил мой отрицательный ответ. Она моя ровесница, но у нее уже шесть детей. Правда, оказалось, что ее муж — настоящий мерзавец.

Фатиму выдали замуж, когда ей было двенадцать. В школу она никогда не ходила. В тринадцать лет забеременела в первый раз. Ребенок родился мертвым.

— Мне было очень плохо, — сказала она. — Но потом все наладилось и,начиная с пятнадцати лет, я начала рожать здоровых детей!

Физически она довольно развита. Ее рост около метра семидесяти, это много для арабки. А еще она жутко неуклюжа. В камере совсем мало места, поэтому каждый раз, когда Фатима резко поворачивается, кто-нибудь сзади нее теряет равновесие. А когда во время еды Фатима, активно жестикулируя, эмоционально выражает свои мысли по поводу плохого пайка, то кто-то поблизости обязательно получает оплеуху.

С ней никто не спешит спорить. Она даже на Патрон пару раз поднимала руку. Если бы она была хоть немного умнее, то, безусловно, с таким телом захватила бы всю власть в нашей камере в свои ручищи. Когда кто-то ущемлял ее права или когда ей просто так казалось, то она тут же из толстушки-глупышки превращалась в грозного монстра. Вставала в полный рост, нависая скалой над противницей, выпучивала глаза, била себя кулаком в грудь и говорила:

— Животное! Я из тебя сейчас выпотрошу все кишки, начиная с мозгов!

И когда кто-то имел неосторожность заметить, что мозги и кишки — это не одно и то же, Фатима скалила зубы, и потасовки было уже не избежать.

Я не знаю, как так вышло, что Фатима не превратилась в безжалостного терминатора, ведь телосложение и инфантильность ей это позволяли. Наверное, ее спасло материнство. Ей нравилось играть в куклы. Ее тело — машина для убийства, а она мечтала заплетать куклам косички вместе со своими дочками…

Она напоминала мне носорога, который и мухи не обидит, но если его спровоцировать, то с легкостью сметет целую деревню.

— Мои дети — это смысл моей жизни! — говорила Фатима. — Ради них я готова отправиться в ад!

Ее муж не мог найти работу, потому что шла война. Проституция — ее способ прокормить своих детей, ведь родители не дали ей ни единого шанса получить образование.

Впрочем, она была так же шокирована мною, как и я — ею. Она не могла поверить, что я не обзавелась детьми.

— Тебе столько лет! Когда же ты будешь рожать??? — удивилась она.

Я ответила, что в моей стране нет традиции выдавать девочек замуж так рано, но она воскликнула:

— Почему рано? У меня тогда уже начались месячные!

Я не знала, что ей сказать. Меня спасло, что кто-то зашуршал пакетом от хлеба и Фатима ушла в свой круг, чтобы пообедать.

Позже со мной пообщалась Зиляль.

— Может, и хорошо, что туалет в камере, — сказала она мне со своего места.

— Да, хорошо, — подтвердила я. — Но только теперь нет прогулок по коридору и камера не проветривается.

Зиляль заулыбалась и подсела ко мне. Я поджала ноги под подбородок так, чтобы Зиляль смогла сесть рядом на корточки. Мы разговорились, и я спросила у нее, почему она считает туалет в камере хорошей идеей.

— Больше никто не будет плакать оттого, что хочется в туалет, — загнула она один палец на правой руке. — И потом, эти мужчины постоянно на нас пялятся. Без паранджи и выйти-то было невозможно!

Я сказала ей:

— Зиляль, пусть они пялятся, они же все равно за решеткой!

Зиляль на меня обиделась, но долго молчать не смогла.

— Ты же видишь: что с туалетом, что без, жизнь здесь невыносима. Они превращают нас в животных. Мы сидим здесь, словно скот. Посмотри на наши тела — мы месяцами недоедаем белковой пищи, а про витамины я вообще молчу. Мне жаль, что для вас так все закончилось, но теперь ты видишь, что делает с нами наше правительство. Каждый день мы молимся, чтобы Асада убили! Каждый день мы молимся, чтобы район, где мы находимся, захватила Свободная армия!

— Но Зиляль, — прервала ее я, — если наш район захватит Свободная армия, то мне, скорей всего, отрежут голову. Вряд ли кто-то будет разбираться, почему я здесь.

Зилял заметила, что могут и не отрезать, может, просто допросят и отпустят.

Я усмехнулась:

— Точно?

— Ну, по крайней мере Кристину отпустят точно!

Мне стало смешно. Зиляль тоже.

Она спросила, что я думаю об этой войне. Я сказала, что всему виной не президент, а невежество народа, который не понимает, что творит.³⁹

Зиляль взорвалась:

— О Аллах! Катя, ты сидишь здесь, подыхая от жары и вони в этой тесной убогой камере, и поддерживаешь президента???

Объяснила ей, что я против президента, но еще я и против Свободной армии, потому что они ничуть не лучше президента и его свиты.

Зиляль меня не поняла и вопросительно уставилась. Тогда я задала ей вопрос, который задавала всем своим знакомым, кто поддерживал революционные взгляды.

— А что будет после революции? Что будет после того, как Асада убьют? Что?

— Демократия! — сказала мне Зиляль.

Тут уж взорвалась я:

— Демократия? Демократия?! Да какая демократия?! Ничего же не изменится! Поменяется имя президента, но останется нищета, невежество и еще большее отчаяние! Все это будет! Просто сейчас у нас в камере сидят две христианки, одна алавитка и семнадцать сунниток. После революции в этой камере будут сидеть три христианки, одна суннитка и шестнадцать алавиток! Вот и вся разница. Их так же будут пытать, потому что других методов эти полицейские не знают!

— Мне все равно, будут ли их пытать, но справедливость восторжествует, — сказала она.

— Возможно, она восторжествует для тебя, но это уже не будет демократия.

Мы помолчали. Я думала, как втолковать ей мои мысли, как убедить ее, но она даже не хотела меня понять. Она была уверена, что революция принесет Сирии мир и процветание. Я попыталась ей объяснить про минусы родоплеменных отношений, про государственный аппарат из потомственных генералов, который унаследовал Асад от своего отца вместе с постом президента, и что наверняка эта свита состоит из таких же психопатов-тиранов, как наш начальник тюрьмы.

К тому же нет ни одного священного писания, в котором было бы утверждение, что в нашем мире есть справедливость. Даже наоборот. Все они пестрят примерами геноцида, насилия и невежества. Но люди продолжают искать справедливость. Они даже готовы идти сражаться и умереть за ее обязательные атрибуты — свободу, равенство и правосудие.

— Да, начальник этой тюрьмы и правда дегенерат, — поддержала меня Зиляль. — Вместе со своими подчиненными.

— Ты понимаешь, — попробовала я объяснить ей еще раз. — Что, скорее всего, после революции здесь начальник тюрьмы не поменяется. Он же суннит. Может, ему даже премию дадут. Просто сейчас он пытает тех, кто из армии Свободы, а после революции будет пытать тех, кто сейчас в государственной армии.

— Ты не права, — сказала она в конце. — Неважно, что он суннит, его казнят как предателя!

— Но на его место придет другой такой же!

Она отрицательно замотала головой, потом резко встала и ушла на свое место.

Днем прибыло пополнение. Теперь в нашей камере больше на одну террористку и на одну хулиганку.

Я очень расстроилась. Признаться честно, после того, как ушли Иман и Мунира, я понадеялась, что наша жизнь начнет налаживаться, что выпустят кого-то еще и что в камере станет чуточку посвободней. Но это было только начало. Нас опять стало двадцать две.

Хотя хулиганка мне очень понравилась. Террористка же — очередная дуреха.

Хулиганку звали Шадя. Она довольна молода, ей всего двадцать два года, алавитка. Уже вторая алавитка в нашей камере. Если делить женщин по сторонам света, то у этой определенно гулял в заднице настоящий северный вихрь. Сегодня вся камера угорала, слушая ее историю.

Личная жизнь Шади не удалась. Замуж она вышла по любви, но отношения не сложились и муж бросил ее с двумя детьми на руках. Да, на Ближнем Востоке такое тоже бывает. Детей она отвезла родителям в Хомс, а сама осталась в Алеппо. На работу ей было устроиться трудно, девиз ее жизни — «Ни дня без приключений!», поэтому она пустилась во все тяжкие.

— Мужики на меня ведутся, че! — рисовалась Шадя перед нами, корча из себя блатную. — А я ж не дура — от денег отказываться-то!

— Да как же ты в тюрьме оказалась? — спросили ее.

— Да че! Все мужики эти поганые! — продолжала Шадя. — Один из моих любовников, собака…

— Что-что? — спросила ее я. — Один — кто? У тебя что, их несколько?

— Ну да, а че? У меня их пятеро как бы. — Шадя важно покачала головой.

— О-о-о! Пятеро! — протянули мы хором.

— Ну да, а че? — продолжала важничать девушка. — Так вот, эта сволочь взяла мой телефон и прочитал эсэмэски от другого парня. Ну и разозлился на меня, сын собачий! Разбил мой телефон, дал пощечину и вызвал полицию!

Все засмеялись.

Потом свою историю рассказала террористка. Никакая она не террористка, конечно. Это просто такая статья. Девушку зовут Насима. Она из суннитской семьи. Добродушная, простая и наивная. Она жила в пригороде Алеппо. Сегодня рано утром она собралась в город, вышла на трассу, чтобы поймать такси. Во время войны с транспортом везде беда. Мало того, что он подорожал, так и ходить стал в несколько раз реже. Поэтому, когда Насиме удалось остановить машину, она очень обрадовалась. Там уже сидели три пассажира, они предложили поехать вместе и разделить стоимость дороги. Это нормальное явление. Я сама так же в Дамаске делала. Но Насиме не повезло. На посту государственной армии у всех попросили документы, и выяснилось, что ее попутчики не кто иные, как настоящие боевики. Хотя ни оружия, ни взрывчатки у них не обнаружили.

Я думаю, что настоящие боевики не такси не ездят, а если и ездят, то уж точно не через блокпост вражеских сил. Те трое были зарегистрированы в селе, которое находилось под контролем Свободной армии. Загребли их, наверное, с единственной целью — выяснить под пытками, что им известно о количестве оппозиционеров в их районе. Насиму, как и меня, посадили за компанию. Недели через три, как дойдет очередь, ее будут пытать, а когда ничего не выяснят, то отпустят. Вот и вся ее история.

Насима выглядела как нерасторопная, мягкая девушка, неспособная за себя постоять. Это было видно по тому, как она разговаривала, по тому, как вошла в камеру, по тому, как неумело знакомилась с нами. Поэтому ее поселили к проституткам. Она села рядом с Инас. Шадя же окопалась с нами.

Вечером к нам опять зашел полицейский в офицерском звании. Я на него внимания не обратила. Между тем он пообещал позвонить родным моих сокамерниц, чтобы доложить им о местонахождении находящихся под арестом. Он все записывал. Когда закончил, то обратился прямо ко мне. Он спросил, чего мне не хватает. Тогда я поняла, что это очередная уловка, чтобы мы поверили в демократию.

Ублюдок врал всем в моей камере, чтобы я ему поверила и начала есть! Этот ход вывел меня из себя, и я сказала, что с сегодняшнего дня не буду ни есть, ни пить, пока мне не дадут позвонить родным или не переведут в официальную тюрьму.

Не знаю, что на меня нашло. Сейчас я об этом жалею. Теперь придется держать слово.

***

В шесть часов утра отключили электричество. Все спали, только Инас и Насима разговаривали. Точнее, Инас слушала, а говорила только Насима. И сначала было ничего, но потом мне стало очень нехорошо. Эта Насима оказалась очень бестолковой! Она болтала, болтала и болтала! Без конца! И никто в камере не был против, пока она не затронула болезненную тему — тему свободы. Она начала описывать, какой сейчас была свобода. Она в подробностях рассказала, как еще вчера гуляла по бульвару, делая покупки, как цветут деревья в парках, как ходят по улицам влюбленные парочки, как в город пришла весна.

Мне хотелось ее остановить, но я была не в том состоянии, чтобы сделать это по-человечески.

Но тут в темноте раздался голос Динары:

— А ну заткнись, животное! Сейчас же, слышишь, а не то я лично повешу тебя на твоем собственном хиджабе!

Это было грубо, но никто из старших не сказал ни слова — видимо, не одну меня бесил ее монолог.

Сегодня еще один труп.

День одиннадцатый

Приятно думать, что, сколько бы они ни держали мое тело здесь, мое сознание свободно и я могу перемещаться куда захочу. Я полдня сидела на скале и разглядывала трещины в камнях. Монах все не приходил. Я готовила для него проповедь о важности дисциплины в боевых искусствах, но к тому времени, когда он появился, не хотела не только заниматься, но и говорить с ним. Он стоял рядом и молчал, а я разглядывала его потешные тапки — плюшевые с веревочками. Они были новые. До этого он носил лапти из разноцветной бересты. Потом я услышала его голос:

— Умм Латыф хочет тебе что-то сказать.

Я открыла глаза и увидела Нахед и Умм Латыф. Обе пытались нащупать мой пульс. На их лицах было волнение и страх за меня. Умм Латыф сказала мне, что я должна есть, потому что если не буду есть, то умру. Нахед сказала мне, что я должна продолжать голодать, потому что если буду есть, то умру в этой тюрьме. Ответила им, что получается, я все равно умру, так не все ли равно от чего?

Умм Латыф разревелась и отвернулась к стенке. Нахед же указала мне на Шадю, которая играла в карты с Патрон, а когда кто-то спросонья упирался ей ногами в бедра, она что есть силы била ногой кого попало. Порой доставалось невиновному, но Шадю это мало волновало.

В целом девушка очень сильно раздражала окружающих. За день она успевала поссориться и поскандалить с несколькими сразу.

— Она наглая, бестолковая и невоспитанная! — сказала про нее Кристина.

И это правда, но со стороны видно, что Шадя ведет себя так, потому что ей страшно. Нам всем очень страшно. Страшно, что выгонит с места какая-нибудь женщина посильнее и потолще. Страшно, что придется спать сидя. Страшно, что могут избить или унизить.

***

— Думала, что я другая… — грустно сказала сегодня Кристина.

— Знаешь, и я в этой тюрьме многое о себе узнала. — Я тоже решила пожаловаться.

— Да, но я… Вместо того, чтобы жить духовной жизнью и молиться, я только и думаю о том, чтобы никто не отнял мое место. Я не знала, что такая слабая…

Тут она заплакала. По-настоящему.

Впервые я видела, как она плачет. Мне стало совсем не по себе, потому что Кристина на самом деле очень сильная, и если уж она так отчаялась, то что тогда обо мне говорить.

И я вспомнила одну историю, в которую мы попали в январе, когда возвращались от наших друзей из Хомса автостопом. Нас высадили на очередном перекрестке, где нам предстояло поймать следующую машину. Кристина назначила ближайшие кактусы туалетом и засела в них.

Я стояла на дороге одна, когда рядом остановился джип с двумя вооруженным людьми в камуфляже и один из них без приветствия с усмешкой спросил у меня:

— Башар Асад — собака! Сын собаки и проститутки, так?

Я не смогла соврать. Во-первых, это непорядочно! Да и потом, ну какая из Башара Асада собака? У меня в детстве была собака, и я ее очень любила. А у президента даже хвоста нет. Ребенок во мне уперся, и я ничего не смогла с этим поделать.

— Нет, он не собака, — твердо сказала я. — Он человек.

Мои слова привели их в бешенство.

— Что?! Ты кто такая? — взвинтились военные, щелкая затворами калашникова. — Давай-ка сюда свои документы!

Думаю, увидев мой русский паспорт, они в тот же день отрезали бы мне голову за такое хамство, но в тот момент из ниоткуда возникла Кристина, показала свой польский паспорт и как детей начала отчитывать бандитов, хотя оба держали нас на прицеле, а предохранители были сняты.

— Че-то я не понял! — изумился один из них. — Вы на чьей стороне?!

— Нахну маа Аллах!⁴⁰ — так же агрессивно выкрикнула она им прямо в дула автоматов. При этом приняла боевую стойку. Казалось, она полезет с кулаками доказывать свою позицию.

И ее понесло:

— Аллах⁴¹ — это любовь! Аллах с простыми людьми! Только он может судить! Только он имеет право отнимать жизни у людей! И мы с Аллахом!

Я застыла со взлетевшими до неба бровями. Было очевидно, что сейчас нас точно должны пристрелить. Но этого не случилось. Бойцы армии Свободы тоже недоумевали. Они даже отодвинулись назад к спинке сидения, так жестко их опрокинула маленькая женщина. Ни слова нам не сказав, они уехали.

— Катя! — повернулась ко мне Кристина. — Я оставила тебя на пять минут, а тебя тут уже чуть не убили!

Еще очень долго она упрекала меня, вытаскивая на ходу колючки из юбки, даже не заметив того впечатления, которое она произвела и на меня, и на солдат Свободной армии…

Когда я напомнила ей эту историю, она засмеялась.

— Не забывай, — сказала я ей, тоже еле сдерживая смех. — «Нахну маа Аллах!»

— Да… Было время! — сказала она, утирая слезы.

Потом настала моя очередь признаваться.

— А я все время думаю о еде! — сказала я. — Но только не о жаренной курице или о кальмарах в кляре, а о той еде, которую нам дают здесь. Если нас отпустят, буду есть только вареный картофель!

Она снова засмеялась, и я почувствовала, как все налаживается.

Ночью у нас было пополнение. Аж стразу пять. Все проститутки-профессионалки. Видимо, полицейские сегодня зачистили какой-то публичный дом. Все девушки вошли к нам в парандже. Мне в Дамаске часто рассказывали, что обычно проститутки носят хиджаб или паранджу, потому что это очень удобно. Но я все же каждый раз ожидаю увидеть под паранджой скромную девушку, послушную своему мужу, молящуюся по пять раз в день. Да ничего подобного!

Когда наши новенькие сняли платки, у меня треснули все шаблоны. Итак, четыре из них были крашеными блондинками. Одна из крашеных еще сделала себе сверху розовое мелирование, а другая — фиолетовое! Про макияж я вообще молчу, у всех арабок его сверх меры. Но их мимика! Их жесты! Их речь! Когда одна из них взглянула на меня, мне показалось, что она хочет выпотрошить меня, высушить мои кишки и вплести их себе в розовую косичку.

Правда, одна из них, пятая, что некрашеная, выглядела очень нормальной и культурной девушкой. Ее звали Рауля.

Все думали, что у нас уже нет места, но камера оказалась резиновой. Пять здоровенных девах зашли, порастолкали маленько, поприжали самых слабых к стене и хорошо так устроились. Теперь не только Инас, Фати и Наджва спят сидя, но и еще три. Но в нашем ряду все по-старому, хотя воздух стал более спертым, а с потолка капает чаще.

— А неплохо их там кормят, в этих публичных домах! — сказала Кристина, разглядывая широкую мускулистую спину новенькой.

День двенадцатый

Чем сильнее я изводила себя, тем продолжительнее становились мои тренировки в Бангладеш. Ночью мы очень долго сидели с учителем спина к спине, и он все о чем-то мне говорил. Я ничего не запомнила, но со мной осталось приятное ощущение теплой спины, которая меня поддерживала.

Под утро, когда отключили электричество, полицейские стали разбираться с трупами. У нас почти все спали, но я и Патрон переговаривались. Она рассказывала мне о своем детстве и о том, родственников кого из наших сокамерниц часто встречала в публичном доме.

Услышав возню в коридоре, она попросила меня посмотреть. Я встала и увидела через решетку в двери, как охранники выносят несколько тел. Лампы в коридоре работали от генератора, поэтому мне было все очень хорошо видно. Потом к двери подошел охранник и осветил меня фонарем. Так как я стояла, то меня одну он и заметил. Ничего не сказал.

Мы пошли спать.

А днем избили Нахед. Мы ничего не смогли сделать.

В камере стало еще более душно. Кажется, воздух такой плотный, что его можно пощупать. Влажность же такая, что капает теперь равномерно со всего потолка, а не только с углов, и при дыхании у меня в легких что-то посвистывает. Может быть, если бы к нам по одной в день добавляли, то было бы легче привыкнуть, но вчера посадили сразу пять и у некоторых из нас начали сдавать нервы. Вдобавок у Самии загноилась рана, которая осталась от пыток. Ее избили так, что был виден сустав большого пальца на ноге. Поначалу она могла промывать рану в воде, но ей становилось больнее с каждым днем. Мертвая загноившаяся плоть начала смердеть, поэтому Самия просто надела носок и не снимала его пару недель. Сегодня она его сняла. Кожа, гной и куски мяса свисали с вывернутого носка. Кто-то из девушек дал ей новый. Старый положили в туалет. Теперь у Самии разноцветные носки. Но Нахед после увиденного стало очень плохо.

Она начала выть, и даже молитва не помогала ей успокоиться. Нахед начала кричать и просить охранников открыть двери, чтобы хоть немного проветрить камеру. Ей никто не отвечал, и она сорвалась. Она встала и направилась к двери. Я схватила Нахед за руку, но сил у меня не так много, и она без труда вырвалась. А может, я и не особо пыталась ее удержать, ведь в моей голове промелькнуло: «А вдруг и вправду нашу камеру проветрят? Хотя бы минуту…»

Другие тоже умоляли ее этого не делать. У двери ее поймала Зиляль, пыталась угомонить, затыкала ей рот. Но пару раз Нахед все же удалось постучать.

Реакция последовала тут же. Охранник не орал, он просто открыл дверь ключом и, не отворяя ее, хладнокровно произнес:

— Нахед, выходи!

Нахед замерла. Я сказала ей не идти. Кристина сказала ей то же. Но она вышла. Охранник оттаскал ее за волосы и отлупил. По голове бил не кулаком, а ладонью, но довольно долго. Казалось, все остальные в камерах тоже замолчали. Мы слышали каждый шлепок. Вернулась Нахед вся в крови и слезах, а охранник сказал, что так будет со всеми, кто его еще о чем-то попросит.

Настроение у всех упало. Я почти ни с кем не разговаривала весь день, и Зиляль подсела ко мне, чтобы утешить.

— Я и не представляла, что со мной может такое произойти, — жаловалась я ей. — Я думала, самое страшное, что может со мной случиться, — меня могут убить.

Зиляль запрокинула голову и громко засмеялась.

— Убить? Что за глупость! Смерть — это милость! И ее еще надо заслужить!⁴²

Я сказала, что теперь это поняла, но смысл слов был таким болезненным, что не смогла сдержать слез.

— Лучше бы нас убили! — сказала я ей. — Ведь все равно нас отсюда не выпустят!

— Нет, нет, нет! — запротестовала она, схватила меня за ворот толстовки и затрясла что есть силы. — Ты должна жить! Ты голодаешь не для того, чтобы умереть, ты голодаешь для того, чтобы выжить! А ты должна выжить! Ты должна выбраться отсюда! Ты должна всем об этом рассказать!

За последние полгода я видела много смертей и человеческого горя и думала, знаю, что это. Сейчас должна признать, что хотя я жила вольной птицей на войне, ни о смерти, ни о свободе и понятия не имела. Зиляль раскрыла мне глаза. Теперь я знаю, что свобода — это шанс, который не каждый использует, а смерть — это милость, которой не каждый достоин.

***

Позже к нам зашел Товарищ Доктор. Нахед попросила у него аспирин, но он отказал. Вместо этого он предложил мне витамины. Я недостаточно доверяла этому человеку, чтобы съесть что-то, касавшееся его рук. А вот Кристина решила рискнуть.

Вечером, ей, конечно же, стало плохо. У нее появилась острая боль в желудке и проснулось чувство голода.

— Ты знаешь, Катя, — как всегда начала она, — мне кажется, это были не витамины, а какое-то лекарство, которые провоцирует выделение желудочного сока…

Мы с Кристиной вошли в камеру вместе и сидели по одной и той же статье. В начале нас приняли одинаково холодно и безразлично. Но вот прошло две недели, и относились к нам уже по-разному. Не могу сказать, что нас тут уважали. Да, мы сблизились с Нахед и Патрон, Кристина подружилась с Раулей. Я же сошлась с террористкой Зиляль. Она, правда, ни в чем не виновна, но здесь это неважно, ведь она же сидит. Ее так тут и называют — ирхабийя⁴³. Ширин и Марьям тоже стали нам родными.

Но все остальные нас просто презирали. Мы из другого мира. Нас не продали замуж в пятнадцать лет, не насиловали годами мужья. Мы ходили в школу и могли вспоминать детство со светлой улыбкой, а не морщась, как от зубной боли.

— Когда я смотрю на тебя, мне хочется плакать, — сказала мне Марьям. — Я терпеть не могу свой хиджаб, я всегда мечтала путешествовать, а в детстве часто представляла, что хожу в школу и у меня есть школьная форма с галстуком. Но когда я поделилась с отцом, он дал мне пощечину. А вы с Кристиной ничего в жизни не сделали, но живете, как нам даже мечтать запрещено.

Нас всех приравняли к животным, посадив в эту мерзкую ненавистную комнату. Но даже так мы выглядели более благополучными, чем наши сокамерницы, а иностранные паспорта давали нам поблажки. Когда мы о чем-то просили надзирателей, нас хотя бы не избивали.

В арабской культуре еда занимает важное место, и человек, не евший больше недели, вызывал у моих сокамерниц недоумение и страх. Поэтому ко мне все относились настороженно. В сирийской школе не рассказывали, что человек без еды может прожить больше месяца. Впрочем, половине из них не выпало шанса вообще где-то учиться, и я вообще удивляюсь, как они еще не обвинили меня в колдовстве.

Но с Кристиной все было иначе. Айя увидела в ней соперницу и возненавидела ее. Она как могла усложняла Кристине жизнь, то и дело «случайно» наступая на нее и пиная. Другие женщины тоже по-разному выражали неуважение.

Я предлагала Кристине лечь рядом со мной вместо Ширин, но она отказалась. Для нее было важно, что хотя бы с одной стороны в нее никто не вжимался. Кристина вообще очень болезненно переживала тактильные ощущения. Я это знала и раньше. Как-то раз, еще когда мы были на свободе, мы разговаривали о ее семье, и она сказала, что обнять человека для нее означает очень большую близость и что даже свою сестру она обнимала всего несколько раз в жизни. После этого я много раз ловила себя на мысли, что стараюсь как можно меньше к ней прикасаться, будь то на улице, в институте или в маршрутке. А каждый раз, как она случайно трогала мою руку или задевала мое плечо, то она всегда извинялась, так значимо для нее было личное пространство.

В тюрьме же такой роскоши не было ни у кого. Ночью каждый по десять раз получал пинок от соседа, а если на тебя клали руки или ногу, то на это даже внимания никто не обращал.

Лишь у туалета у Кристины было целых десять сантиметров свободного пространства с одного бока, и каждый раз, когда ее лишали этих десяти важных сантиметров и вжимали в туалетную стенку, она устраивала скандал и отбивала их себе обратно.

Кристине никто ничего не говорил, все просто наступали на нее, пинали и брызгали водой по ночам. И это при том, что она всегда была приветлива со всеми девушками и готова отдать любой из них свою последнюю рубашку.

Сегодня несколько погибших. Я бы хотела знать их имена.

День тринадцатый

Чем больше я теряю в весе, тем больше становится мой авторитет. Думаю, если я помру от голода здесь, то прославлюсь на несколько поколений осужденных и мне склеят памятник из раздавленных тараканов.

Сегодня Ширин заставили постирать свои трусы. Дело в том, что белья здесь не выдают. С чем ты сюда попала, с тем и живи. У Ширин в день ареста были только одни трусы. Их она и носила последние пять недель заключения. Неделю назад я еще чувствовала, как воняет женщина, которая не меняла белье в течение месяца. Сейчас уже я никаких запахов не чувствую⁴⁴, но другие женщины на Ширин жаловались.

***

Днем на нас неожиданно вылили два ведра холодной воды.

— За что? — обиженно спросили все.

— Спросите животное Русию.

Все посмотрели на меня. Я переглянулась с Патрон, но ничего не ответила.

Девушки не успели подготовиться, и намокли почти все одеяла. Высушить их невозможно. Теперь мы спим на холодном каменном полу, а укрыться могут только человек десять. На остальных площади одеял не хватает.

***

После ужина Шадя ни с того ни с сего начала выкрикивать.

— Аллах! Сурия! Башару бас!⁴⁵

Никто ее не поддерживал, и охранник грубо велел ей заткнуться. Она села и растерянно смотрела по сторонам.

Я вспомнила весну две тысячи одиннадцатого года. Тогда все улицы Дамаска были заполнены людьми. Толпа выкрикивала то же, что и Шадя. Я пришла домой взмыленная и, танцуя, начала готовить обед.

— Что это ты такая резвая? — спросила меня Рита, моя соседка из Англии.

Я сказала ей, что снаружи веселятся люди в поддержку Асада и что мне тоже хочется покричать, но на улице это делать неприлично.

— Я тоже так хочу! — сказала Рита.

И мы вместе начали выкрикивать на всю кухню:

— Аллах! Сурия! Башару бас! Аллах! Сурия! Башару бас!

Не могу сказать, что мы были в восторге от Асада, но было радостно что-то кричать, прыгая у себя на кухне. Мы были такими беззаботными. Такое хорошее было время. Тогда еще не было войны.

***

Все уже расселись ужинать, когда я узнала, что наш с Кристиной хлеб (она его почти не ела) делились не между всеми, как я просила, а только между Зиляль, ее приближенными и Айей с Сафией. Я спросила у Динары, которая была завхозом, в чем дело, но она только пожала плечами.

Тогда я рассердилась и сгоряча попросила выдать мне мой хлеб. Это было зря.

Делить хлеб, не евши около двух недель. Руки у меня задрожали. Я постаралась разделаться с ним как можно быстрее, поэтому не всем досталось поровну. Но мне уже было плевать. Хотелось просто скомкать все лепешки и разом запихать их себе в рот. После дележки мои руки были в муке. Самое тяжелое было не сорваться и не облизать их. Я зашла в туалет и не закрыла штору, чтобы все видели, как я мою руки, иначе бы сорвалась.

Вечером нас с Кристиной позвали на переговоры. Нас из камеры привели в каморку накыбов. Там за столом сидел какой-то араб с очень серьезным видом. Нас поставили перед ним, как провинившихся школьниц.

Это был заместитель начальника криминальной полиции. Он приказал нам сесть.

Казалось, он наслаждался важностью момента и считал, что оказывает нам большую честь. Упершись своим пузом в стол, он с усмешкой предложил мне поесть.

Я сидела перед ним вшивая, грязная, одуревшая от голода, измученная платяными вшами и чесоткой. Я уже забыла, что значит — чувствовать себя человеком, и все, что мне оставалось, — это хамить и огрызаться, как обыкновенному животному.

Я не верила ни одному их слову. Я не верила ни одному своему слову. Я просто грубила, чтобы они поняли, что не блефую.

Но замначальника был очень мил и ласков со мной. На все мои грубости он отвечал снисходительной улыбкой. В начале разговора она даже представился.

— Мукаддим⁴⁶ Басим, — скалясь до ушей, проворковал он. — У вас тут возникло некоторое недопонимание с нашими работниками…

Он говорил низким грудным голосом, и если бы не полное разочарование в мужчинах, которое постигло меня за последний месяц, я бы обязательно ему поверила.

— Но я-то вас понимаю! — якобы искренне продолжал он. — Вы просто решили навестить своих друзей…

— Да! — хором закричали мы.

— Купили билеты на автобус, как и все…

— Да! — подхватили мы снова.

— Ну что тут такого? Просто поделились книгой…

— Да! — продолжали мы.

— Но в Алеппо небезопасно! — неожиданно сменил он пластинку. — Вам лучше посидеть здесь, пока мы вас не отправим в Дамаск.

Он продолжал все так же ласково, но я ощутила запах лапши, которую он воодушевленно собрался вешать нам на уши.

А он живописно поведал нам, как хорошо с нами здесь обращались: не били, не приставали, не унижали. Охранники шли нам на встречу, заботились о нас и переживали.

По его словам выходило, что мы буквально попали на курорт. И так все правдоподобно!

В этот момент в помещение забежал Товарищ Доктор, неся в руках пустые шприцы. Нам рассказывали о том, как замечательно жить в тюрьме, в то время как в комнате напротив пытали нескольких заключенных.

— Я тоже делаю все возможное со своей стороны, чтобы улучшить им жизнь! — вставил слово доктор, проворно заполняя шприцы желтоватой жидкостью из небольшой склянки. Готовые к употреблению шприцы он ловко зажимал между пальцев левой руки так, чтобы этой рукой можно было наполнить следующий. Я прочитала этикетку на бутылочке. На ней было написано латиницей: «Abolin».

— Недавно я предложил им витамины! — не отвлекаясь от работы, пожаловался доктор подполковнику. — Но эта Русия отказалась!

Кристина еще помнила последствия тех волшебных «витаминов», и слова врача ее взбесили.

— Витамины? Витамины?! — выкрикнула она. — Какие еще витамины! Даже ребенок в Польше знает, что витамины растворяются в жиру! А Катя не ела две недели! Вы доктор вообще или кто?

Этим замечанием она его уела. Он даже заткнулся и замер так с согнутыми в локтях руками, между пальцами в разные стороны торчали иголки шприцов. Судя по всему, пытка, куда собрался наш добрый доктор, была групповой.

— Вот этого недоучку-дантиста называют здесь доктором! — обратилась ко мне Кристина уже по-русски. — А меня, доктора гуманитарных наук, называют шлюхой!

«Доктор» услышал слово «дантист», понял, что с ним здесь считаться не будут и, деловито зажав последний шприц в зубах, выбежал из комнаты.

Басим вернулся к нашим баранам.

— Девушки, — обратился он к нам, — я вас очень хорошо понимаю. Вы же ни в чем не виноваты.

— Если мы не виноваты, то почему тогда здесь сидим? — спросила я.

Он опять начал было гнать про нашу безопасность и про то, что нет самолетов в Дамаск, но я скривилась так, что он понял: еще чуть-чуть, и я перестану делать вид, что ему верю, а он хотел меня в чем-то убедить.

— Я не в силах вас выпустить, — замурлыкал он. — Но я могу попытаться вам помочь. Сейчас я запишу все ваши требования, а ты, Катя, должна поесть! Что ты хочешь? Шаурму, фаляфель, салат, пиццу? Ты только скажи, и мы все тебе принесем!

Мне понравилось, как он со мной разговаривает, и я начала с усмешкой перечислять:

— Возможность позвонить домой. Овощи и горячий чай хотя бы раз в день для всей нашей камеры…

Он старательно записывал с очень серьезным видом, но потом сказал, что все не так просто. По всему выходило, он хочет, чтобы я поела сейчас, а он за это отнесет мои требования своему начальнику — чурбану, которого даже охранники называют психопатом.

Мы с Кристиной только посмеялись над ним. Он принимал нас за арабок, которые верили в подобную чушь — то ли от глупости, то ли из вежливости.

Я решила пойти на уступку.

— Положите передо мной мой мобильник, — сказала я. — Я съем половину сэндвича, позвоню родным, после чего доем остальное.

Я считала свое предложение честным, но Басима мой вариант почему-то не устраивал. Я послала его, а он предложил нам чаю.

При мысли о чае в глазах у меня потемнело, и я почувствовала, что вот-вот потеряю сознание. Я попыталась перестать думать о горячей сладкой жидкости, но это было сложно. Тогда сфокусировалась на Басиме — он сидел передо мной, тщедушный, гадкий, трусливый ублюдок. И чудо свершилось — сознание вновь прояснилось.

Я грубо отказалась и подпрыгнула от неожиданности, когда услышала, как Кристина соглашается. Мукаддим распорядился сделать нам чай. Я уставилась на подругу.

— Не могла бы ты не пить с ним чай? — прошипела я.

— Почему же? — искренне удивилась Кристина.

— Я не ела две недели и не пила три дня! Ты спрашиваешь — почему?

Изголодавшейся Кристине было очень тяжело отказаться от сладкого чая, да еще и в обществе мужчины.

Она нерешительно отвергла предложение Басима, и тот спросил о причине.

Он весь светился благодушием и сердечной добротой. Чтобы сказать нет еще раз, Кристине пришлось наклонить голову, только бы не смотреть ему в глаза, так ей было неловко.

На самом деле Кристина тоже ему не верила. Она знала, что ему все равно, подохнем мы или нет. Если мы умрем, они засадят в нас пару пуль и скажут, что нас убили бойцы Свободной армии. Просто объясняться с русскими будет неприятно.⁴⁷ Но Кристине очень тяжело быть невежливой с мужчиной, когда тот ведет себя так галантно. Это все последствия хорошего воспитания.

Отказ Кристины Басиму не понравился. Он даже в лице изменился.

— Что ты ей сказала? — прямо спросил он меня, прищурив глаза.

Возможно, если бы он знал, как ослабли мои ноги и как они дрожат во время ходьбы, если бы он ощутил ту сухость во рту, от которой так хрипит мой голос, то не злился бы на меня.

Но он не знал.

Еще больше он разозлился, когда посмотрел в мои глаза и увидел в них нескрываемую радость. Ему, заместителю начальника Уголовного розыска отказали те, с кем он никогда не считался, те, кого он и его подчиненные называют животными, тварями, ничтожествами, те, кого надзиратели отправляют на тот свет как назойливых мух.

Это было скотство высшей категории. Но я пошла дальше.

— Да я ничего ей не сказала, — буркнула я. — Просто нас уже ждут в камере.

Не спрашивая разрешения, мы с Кристиной поднялись и направились к камере, но я следила за мукаддимом, пока шла до двери. Он откинулся на спинку стула и с силой швырнул ручку на стол. Клянусь, я слышала скрип его зубов!

У двери я обернулась и, тыкая указательным пальцем в стол, сказала:

— Я подохну! Я вам точно говорю! Я не ела тринадцать дней — и не буду есть! Я не пила три дня — и не буду пить! Я не знаю, сколько еще мне осталось! Я подохну прямо здесь, если вы не вывезете нас отсюда! У вас осталось несколько дней! Вы это понимаете?

Он молчал.

В камере я долго сидела, поджав колени, продумывая наш разговор. Стало как-то тепло. Если к нам пришел заместитель начальника, значит, им не так уж и наплевать на нас. Потом ко мне подсела Кристина, и мы принялись обсуждать мукаддима вместе.

— Как думаешь, я с ним не перегнула палку? — спросила я ее.

Кристина, которая всегда ругала меня за некультурное поведение, впервые в жизни сказала:

— Ну что ты, Катя! Ты все сделала правильно!

После окончания вечерних пыток нас с Кристиной снова позвали к двери и сказали, что наиблагороднейший, наидобрейший и милостивый заместитель начальника тюрьмы разрешил нам помыться в общем душе, где нам приготовили горячую воду. Браво!

Я в ответ нахамила.

Кристина согласилась. В последние дни девушки все пытались заставить ее помыться⁴⁸, но она отказывалась, говоря, что в холодной воде мыться не может. Ей на это отвечали:

— Я тоже не могла! Здесь все сначала не могли! Но ты попробуй — и привыкнешь!

Они не понимали, что у Кристины очень слабое здоровье. Она не могла позволить себе то, что переносили остальные.

Теперь она ушла мыться, и этот конфликт разрешился. По крайней мере, еще неделю на нее не будут давить или беспокоить по этому вопросу.

Сегодня еще один труп.

День четырнадцатый

Сегодня мы с монахом ловили ветер. Наверное, я схожу с ума, но мне все равно. Бангладеш для меня единственное место, где я могу дышать, могу заниматься айкидо, могу жить. Даже если мне суждено сойти с ума, чтобы оказаться там завтра, то я готова.

Мы долго отрабатывали техники, и я сказала, что больше не могу. Монах хлопнул меня по спине и позвал к краю скалы. Снизу дул сильный ветер. Он то крепчал, то становился слабее. Монах выбрал момент и прыгнул. Ветер поддержал его и вернул обратно на скалу. Я сказала, что тоже так хочу, но боюсь упасть. Тогда он мне сказал:

— Ты сама выдумала это место! Даже если упадешь, то ничего с тобой не случится!

Он был прав. Я долго собиралась с духом, чтобы прыгнуть, и наконец решилась. Меня поддержала струя воздуха. Ветер был холодный и продувал насквозь. Но вдруг все прекратилось. Я на секунду повисла в воздухе, даже успела увидеть хитрое выражение лица монаха, который помахал мне рукой, и камнем полетела вниз.

***

— Тетушка Нахед! Почему меня все обижают? — спрашивала Ширин.

— Ты ленивая, не молишься! Кто же тебя будет уважать? — строго отвечала Нахед. — Еще ты не моешься! Как это может не раздражать?

Меня такие беседы всегда умиляли.

Большинство уголовниц в камере молились. Сура Ар-Рахман⁴⁹ распевалась по несколько раз в день. Это меня очень трогало, ведь милость в нашей тюрьме давно не появлялась, но люди не хотели ее забывать. Мне очень нравилась эта сура, я всегда слушала ее с удовольствием.

На третий или четвертый день нашего пребывания здесь нас с Кристиной пытались привести в ислам. Как обычно, такие попытки сопровождались большим волнением. Но я несколько лет была единственной христианкой в группе айкидо, поэтому в беседу не вмешивалась — по опыту знаю, что это бесполезно. А вот Кристина удержаться не смогла. Без агрессии с ее стороны не обошлось, хоть она и сдерживалась. В итоге не нее все обиделись.

А сегодня Нахед спросила у меня, молюсь ли я. Спросила с вызовом.

Это очень глупый вопрос. Здесь все молятся. Молятся постоянно. Когда не молятся вслух, то молятся про себя. В тюрьме — в нашей тюрьме — больше нам ничего не оставили. Здесь есть смерть и страдание, а Бог — между ними. Поэтому даже самый неверующий человек начинает молиться.

На воле меня столько раз пытались привести в ислам, причем так грубо и бестолково, что я привыкла никого не впускать в эту часть моей жизни. Я ни к кому не лезла с этим вопросом и следила, чтобы никто не нарушал и мои границы.

Вот и на Нахед я огрызнулась.

Я знала, что она меня очень любит. Любит так же, как и мой учитель айкидо в Дамаске.

Учитель Мухаммад всегда негодовал по поводу моей веры. Он очень хорошо ко мне относился и все никак не мог смириться с тем, что мне предстояло гореть в аду. Нахед моя загробная судьба интересовала не меньше. Но, как правило, чем больше мой учитель айкидо пытался привести меня к исламу, тем чаще я начинала ходить в церковь. Я на него не обижалась, но мне нравилось его дразнить. А когда он перечислял причины принять ислам, я читала ему девяносто восьмую суру⁵⁰, которую успела выучить наизусть.

— Вот как так можно? — взрывался он. — Многие сирийцы не читают Коран, но являются мусульманами. Ты же читаешь священное писание и отказываешься от ислама! Почему ты меня не слушаешь?

В такие моменты я заверяла его, что я никого не слушаю.

— У меня было больше дюжины учителей айкидо, и никого из них я никогда не слушала, — говорила я ему.

— И русского учителя тоже? — недоверчиво спрашивал он.

— И русского тоже.

— А он мусульманин?

Я заверяла его, что мой русский учитель — настоящий христианин.

— Слава богу! — говорил тогда учитель. — Значит, дело не во мне!

А через минуту он добавлял:

— Вот потому у тебя до сих пор нет черного пояса, что ты никого не слушаешь!⁵¹

Я рассказала о моем учителе Нахед, это вернуло беседу в дружественное русло.

— А сейчас бы он сказал: «Вот потому тебя и посадили, что ты никого не слушаешь!» — сказала, ухмыляясь, Нахед.

Вечером пытали уже другого заключенного. Почему-то его били не прикованным. Били не плетью, а ногами и руками. Он орал. Я стояла у туалета и видела, как он пытался защитить себя руками. Но то были движения покорного человека — он цеплялся за надежду, что его жалобные вопли и жесты умилостивят охранников. И только со стороны можно было понять, что, как бы он ни кричал, эти уловки не помогут.

Его били двое. Удар за ударом он отступал в угол холла, к нашей камере. Я села на свое место, другие девушки тоже отошли ближе к стене.

Вот он уже прижался к нашей двери и, чтобы не упасть, схватился окровавленной рукой за верхнюю решетку. Но простоял недолго. Когда он сполз вниз, его начали бить головой о металлическую поверхность. Звук был громкий, звонкий и неестественный. В какой-то момент я поняла, что он сделался глуше, а интервалы между ударами — больше. Я решила, что заключенный умер. Но его продолжали бить. В камеру стала затекать кровь. Мы пятились, но не могли оторвать от нее взгляды. Тюрьма и следователи исчезли вместе с чувством удушья и безнадежности. Мы словно перенеслись в другое измерение, состоявшее из грохота и алой лужи с неровными краями из-за мелкой плитки, выстилающей пол.

Трудно сказать, сколько еще минут его тело продолжали уродовать. Я потеряла счет времени. Нахед прикусила себе руку, чтобы не выть: шум в нашей камере во время пытки приводил надзирателей в ярость.

Наконец все стихло.

— Он уже мертв, — сказал один охранник другому.

— Надо вынести его и прибраться, — тяжело дыша, сказал второй и ушел.

Я утешаю себя тем, что для кого-то весь ужас закончился. Смерть — это милость. Я повторяю себе это каждый день.

Только в кино бывает, что пленника бьют между ног, а он смеется и грубит в ответ. В настоящей жизни пытка — это кощунство. Мужчины порой кричали как девчонки, тоненьким голоском. Видимо, под долгой нагрузкой свойства голосовых связок меняются. Заключенные орали до хрипоты, захлебываясь соплями вперемешку с собственной кровью.

Начало у пытки могло быть разное. Одни охали басом, другие призывали Аллаха, третьи пытались как-то польстить надзирателю или пожаловаться. Но сострадания в нашей тюрьме не было. Был Бог, и к нему обращались сотни раз на дню, но вот милосердие осталось где-то на свободе.

Надзиратели знали свое дело. Я долго гадала, каким образом они подбирали пытку для заключенного, ведь пытали здесь по-разному. Была растяжка, могли бить ногами, могли стегать по груди или спине, прикладывать головой о разные жесткие поверхности, ну и классика — плетью по пяткам. Электричество — это только для детей. Сейчас я думаю, они уже так наловчились, что просто нутром чувствовали, каким способом проще и быстрее сломать человека. Некоторые боятся унижения, некоторые стыдятся наготы, а из некоторых можно выжать признание, только избив до полусмерти. Полицейские наслаждались свой властью — властью калечить, убивать или миловать.

Совсем поздно, но пытки продолжаются. Мой мозг уже отказывается фиксировать происходящее. Я осознаю, что сейчас глубокая ночь, что все в камере спят, что за дверью пытают человека, но не могу заставить себя что-либо почувствовать. Заключенный истошно кричит и просит о смерти, а я так слаба, что чувствую, как сознание проваливается в темноту. Я пытаюсь заставить себя мысленно быть с ним, но даже слова молитвы путаются в голове и обрываются. Я не знаю, в кого превратилась. За дверью пытают человека, а я не могу плакать, не могу сочувствовать, не могу молиться. Я пишу безо всяких чувств.

Сегодня закончилась жизнь еще одного человека. Его убили о дверь нашей камеры.

День пятнадцатый

Сегодня в сознании у Кристины произошел прорыв. Она призналась, что пытка заключенных — непродуктивная вещь. А также, что это бесчеловечно и недопустимо. Хотя бы потому, что часть заключенных невиновны… Вот так! А я думала, что она безнадежна.

Утром выпустили двух проституток. Тех, что из новеньких. Мужчины, которых повязали вместе с ними, признались, что у них был секс не за деньги, а просто так. Думаю, они откупились, иначе как объяснить, что это произошло так быстро? Я даже уверена, что полицейские зачистили публичный дом, чтобы подработать. Нахед права: добыть доказательства в деле о проституции очень сложно. Все очень обрадовались, когда в камере стало свободнее. Правда, та грубиянка с розовой косичкой осталась.

А через два часа прибыло пополнение. Посадили еще двух, и нас стало опять двадцать семь. Первая женщина довольно пожилая. Ее зовут Ранда. Нахед взяла ее к нам.

Вторая еще подросток, пусть по внешнему виду и не скажешь. Ее зовут Басима. Она алавитка, но очень бестолковая. Посадили за проституцию, хотя она не признается. Но если судить по ее одежде и манере разговаривать, то, наверное, так и есть. Она мне не понравилась. Выпендривается больше, чем Шадя. Прямо совсем как я.

Ее поселили к Патрон, которая ее тут же поставила на место.

— Я здесь долго не задержусь! — заявила Басима.

Патрон усмехнулась.

— Да ну?

— Я им ничего не скажу!

— Да ну? — Патрон нашла себе развлечение.

— Ага! Пусть только спросят — я им всю их родословную расскажу!

— Деточка, сколько тебе лет? — спросила ее Патрон.

— Шестнадцать!

— Шестнадцать… — повторила Патрон. — Вот мне интересно, тебя как пытать будут — электричеством или плеткой? Вроде ты еще ребенок… А вроде и нет…

Вся камера дружно усмехнулась. Басима до конца дня молчала.

Я много думала о социальном устройстве, ведь нас здесь много и мы все разные.

Итак, население нашей камеры я условно разделила на три группы. Лидер первой группы Патрон — безумно харизматичная женщина с потрясающим чувством юмора. У нее в группе либо профессиональные проститутки, либо забитые малодушные девчонки, неспособные за себя постоять. Они прислуживают проституткам, которые в основном чернушницы. Это очень грубые расчетливые женщины, они существовали по своим жестоким законам. Им пришлось стать такими, чтобы выжить. Они очень глупые, с большим общим комплексом неуверенности, поэтому конфликтуют друг с другом каждый день. Стычки начинаются как из-за квадратных сантиметров, так и со слов: «Ты за базар отвечаешь, шлюха?! — Это я шлюха? Ща я тебе покажу, падла!»

Теоретически за ними должна следить Патрон, но ей нравятся зрелища и она не против понаблюдать, как две женщины рвут друг другу волосы и разбивают в кровь губы о колено, в то время как она уплетает их порции вареной картошки, обильно политые оливковым маслом. Такие драки обычно заканчиваются тем, что через решетчатое окно в двери на нас выливают ведро воды. Тогда все смолкают. Но картошка-то уже съедена!!! Хопа так!

Если бы в нашей камере сидели только такие, как они, то нас с Кристиной давно измолотили бы до смерти. Среди них есть парочка адекватных и не очень озлобленных, но и они вынуждены общаться с остальными из своей общины с помощью кулаков и брани, потому что другого способа не знают. И это не помешало нам с Кристиной привязаться к Фатиме, Фати, Рауле, потому что помимо грубости в них были страх, боль и доброта.

У Патрон своя территория. На севере она граничит со стеной, на востоке — с батареей, с которой постоянно течет конденсат и в которой прячутся тараканы, на юге — с нами, а на западе — с территорией Зиляль.

Группа Зиляль поменьше. В основном там убийцы и воровки. Есть несколько осужденных за проституцию, но они занимались этим не профессионально. Они замужем, и я не знаю, как умудрились сесть по этой статье. Наверное, просто остро нуждались в деньгах и решили раз или два «подработать». Все они необразованные, вечно сплетничающие типичные арабские домохозяйки. На востоке они граничат с группой Патрон, на севере — со стеной, двумя девушками-снайперами и Айей с ее верной спутницей Сафией, которые живут отшельницами и ни в одну группу не входят. На западе от них дверь, и это очень неудобно. Спят они головой к двери, буквально упираясь в нее, и каждый раз, когда кого-то колотят о нашу дверь с другой стороны, у всего ряда голова звенит, как тибетская чаша.

На юге у них туалет, а на юго-востоке — мы.

На севере от нас группа Патрон, граница с ними самая протяженная, что вызывает множество ссор и конфликтов каждый день. На востоке — все та же мокрая батарея, на юге — не менее мокрая стена, по которой идут оголенные провода от вентилятора, что на потолке. Вентилятор не работает, но электричество течет по проводам исправно, из-за чего весь наш ряд регулярно бьет током.

На западе нас встречает вход в туалет. А на северо-западе, прямо как горный хребет, виднеются вечно согнутые в коленях ноги подруг Зиляль — по-другому они не умещаются.

Наши живут мирно. Если кому и достается периодически, то только Ширин. И должна сказать, что от наших она получает упреки по делу. Из своих ее никто не трогает, но если ее лупят проститутки, то никто не защищает, ведь она неправа всегда. Хотя бы потому, что она сумасшедшая. Я пыталась за нее заступиться, но получила в глаз от девушки с розовыми косичками. Каждая из проституток тяжелее меня в два раза, поэтому даже мы с Кристиной быстро поняли свое место. У нас просто не та весовая категория.

Остальные девушки очень славные. Статьи у всех разношерстные, но не серьезные, а если и связаны с терроризмом, то на самом деле девушки просто невиновны.

Сейчас в нашей общине Умм Латыф, Нахед, Марьям, Шадя, Ширин, я, Кристина, Насима и Ранда, учительница из университета. Ей около шестидесяти. Она довольно образованная, великолепно разговаривает на фусха⁵². Посадили ее за подделку оценки одному студенту. Ранда невиновна, следователи уже провели экспертизу, которая доказала, что подделка была сделана подчерком другого человека, но ее не отпускали из-за бумажной волокиты.

Насима и Ширин спят по очереди, так как все одновременно мы не умещаемся. Когда Ширин не спит, у нее часто случаются истерики. Она считает, что ее сменщица по спальному месту спит слишком долго, и если Нахед не удается ее угомонить, то заканчивается все потасовкой.

Каждой из общин кажется, что ее территория меньше, чем у остальных, и что другие живут комфортнее. И раз в несколько дней, обычно во время уборки происходит крупная разборка. До мировой войны ни разу не доходило просто потому, что когда все стоят, то места слишком мало и невозможно замахнуться так, чтобы не ударить своего же товарища сзади или сбоку. Как правило все просто галдят и заново размечают территорию. В этом принимают участие старшие женщины, потому заканчивается все очень быстро. Водой нас в таких случаях обливали всего пару раз.

Авторитетных женщин больше, чем групп. Так у Умм Латыф в силу ее возраста и срока отсидки есть власть, но она ею пользуется только для себя. Думаю, она страдает депрессией и ей не до общественных дел. Айя с верной подружкой тоже сами по себе. Хотя авторитетной ее назвать очень трудно. Зиляль могла бы взять ее в свою группу, но Айя связалась с охранником, что Зиляль сильно осуждала, ведь она была верующей.

Мне повезло, на самом деле. Все в камере просто уверены, что посадили нас не за Евангелие, а за то, что я отказала работнику спецслужб, поэтому меня поддерживает не только Нахед, но и Зиляль, с которой у нас к тому же общие понятия о справедливости.

Так как лидеров в нашей камере несколько, все сложные вопросы решаются голосованием. Но не при помощи рук или бумажек с «за» и «против». Спорный вопрос или проблему могут оглашать только самые уважаемые женщины. Авторитет складывается из адекватности женщины плюс количество отсиженных дней, помноженное на возраст. То есть у нас с Кристиной такой привилегии нет, и все с таким же социальным статусом должны обращаться за помощью к кому-то из старших. Если авторитетная женщина посчитает вопрос серьезным, проблему — явным проявлением неуважения или просто несправедливостью, а человека, обратившегося к ней за помощью, — достойным, то, после тщательного взвешивания шансов на успех, может выразить вслух свое недовольство. Если остальные лидеры в камере поддерживают ее, то вопрос решается. Если отвечают вежливым молчанием, то все остается по-старому.

Сегодня я стала причиной конфликта.

У нас в камере никто не может спать с прямыми ногами. Некоторым удается так поспать час или два, но не больше. А я не могу спать с согнутыми ногами. Ну не могу, и все. Другие могут, а я нет! Я знаю, это непростительная роскошь, но по-другому не могу. Даже если мне удается заснуть, согнув ноги в коленях, то во сне я их выпрямляю, заезжая кому-то в лицо. Кому-то из лагеря Патрон. Это вызывает сложности. Больше всего недовольна та, что с розовыми косичками.

С моим ростом метр семьдесят пять я кажусь арабкам великаншей. А женщины из лагеря Патрон убить друг друга готовы из-за одного квадратного сантиметра. Эту проблему мы решали всегда просто. Обычно одна из девушек клала на мои стопы одежду и спала как на подушке. Нахед могла обнять меня, когда была особая стесненность. Шадя, Ширин и Марьям клали мне на спину ноги или головы, и мы все умещались. Но так было до того, как количество женщин в нашей камеры достигло двадцати двух. Сейчас у нас в камере двадцать семь человек, места стало еще меньше, и новенькие скандалистки начали нагнетать обстановку.

Но сегодня я поняла, что, оказывается, класть что-то на мои ноги или просто облокачиваться на меня имеют право не все. Нахед полагает, что у проституток и у новеньких его нет. Умм Латыф считает меня оголодавшей и больной, поэтому поддерживает Нахед. И вообще, после того нашего разговора Умм Латыф начала искренне переживать обо мне и заботиться. Я же не против того, чтобы на мне кто-то спал, и Зиляль это видит.

Женщины не пьют воду перед сном, потому что если ночью выйти в туалет, то когда вернешь, твоего места уже не станет. Одна соседка выпрямит руку, другая — ногу, третья сделает глубокий вдох, и узкая полоска пола исчезнет. Будет казаться невероятным, что туда мог втиснуться кто-то еще. Поэтому я стараюсь жить по принципу «в тесноте да не в обиде». Мне самой часто приходится обнимать ноги Ширин или класть под мышку ноги Марьям.

Чтобы никого не оскорблять, я всегда мою свои ноги тщательно, по несколько раз в день, но девушкам напротив все равно ситуация не нравится. Они видят в этом борьбу за территорию и готовы сражаться до конца. В камере очень тесно. Мы спим, вжимаясь друг в друга так, что трудно дышать.

К северу от меня спят самые грубые и нетерпимые из группы Патрон. Те две из пяти, которых доставили к нам последними. Мои ноги заканчиваются на уровне их шей, ночью им приходится упираться в мои пятки. Когда тех девушек к нам посадили, они сразу увидели мою уязвимость. Я не умею скандалить и скалить зубы, как Фатима. Я из России — значит, я враг народа, враг всех тех, кто борется за демократию. И еще я исхудала. По тюремным меркам я слабачка, меня нужно избить, унизить, а спать я должна у туалета стоя, поэтому проститутки надеялись на полный успех.

Сегодня обстановка накалилась до предела.

— Нет, вы только подумайте! — обратилась Патрон ко всей камере. — Эта Русия совсем обнаглела! Так жить невозможно — везде ноги этой русской! Посмотрите на нее! Она же длиннющая до невозможности! Куда ни глянь — везде ее ноги! Сил больше наших нет!

Проститутки одобрительно заворчали, но остальная камера ответила молчанием.

Но Патрон не сдавалась.

— Ну вы гляньте! — продолжала она. — У нас полкамеры — российская территория! Нас скоро всех на потолок выселят! Эта Русия совсем охамела!

Последняя фраза была с двойным смыслом. Большая часть заключенных поддерживала Свободную армию, ненавидела Асада, а значит, и всю Россию. Патрон рассчитывала, что меня переселят в место похуже, вспомнив, что я из России. Но женщины только усмехнулись. Когда Зиляль услышала намеки на Россию, то просто взбесилась. Попытка Патрон манипулировать ею, используя такую болезненную тему, вывела ее из себя. Своей фразой Патрон будто нанесла удар — болезненный и действенный, но запрещенный, — а у Зиляль всегда было четкое понятие о справедливости. Она вмиг стала серьезной.

— Послушай, дорогая! — сказала она. — Русия не виновата, что она такая длинная. Так же, как и ты не виновата, что ты такая большая и толстая!

Патрон подняли на смех. Это был нокаут. Думаю, вопрос о моих ногах больше поднимать не будут.

Я всю жизнь чему-то училась. У меня богатый жизненный опыт, но в тюрьме он неприменим. За решеткой идет война на миллионы долларов, а здесь мы деремся за каждый квадратный сантиметр каменного пола. Чтобы выжить здесь, нужно забыть все то, чему меня учили на воле.

Вечером пытали Ширин.

Одно дело, когда пытают кого-то незнакомого. А Ширин спит рядом со мной. Мы с ней каждый день общаемся. Я уже знаю все о ее родителях, муже, возлюбленном и светлых идеях революции.

Она не хотела выходить. К тому моменту, как ей сказали выйти, в холле уже пытали двоих. Их пристегнули спиной к решетке и били плетью по груди. Длины плети хватало, чтобы доставалось обоим. Это были молодые ребята, я бы им не дала и тридцати.

Когда позвали Ширин, в камере поднялась суматоха. Ширин очень медленно завязывала хиджаб, стараясь оттянуть начало пытки. Ее трясло от страха. Она до ужаса боялась боли, но, с другой стороны, она еще сильнее боялась прогневать полицейских, ведь тогда ей влетело бы гораздо больше.

Охранники позвали ее яростнее, и дверь камеры открылась. Ширин толкали. К двери ее подталкивали свои же.

Женщины говорили Ширин:

— Не бойся! Тебя не будут пытать. Тебя просто допросят.

Говорили и толкали. А я ничего не сделала.

Полицейские каждый день называли нас животными и ничтожествами. В этом не было нужды. Здесь и без оскорблений заключенный превращается в животное, иначе просто не выжить.

Ширин ДОЛЖНА была идти. И она пошла.

В холе ее привязали к двум доскам пятками кверху и начали стегать. Все наши сели к стенам и поджали ноги. В помещении появилось место. Никто ничего не говорил, ведь пытали нашу сокамерницу.

Было слышно, что били ее несильно, об этом можно было судить по звуку ударов. Но ей много и не надо. Один раз она потеряла сознание. Не от боли, а просто от испуга. Ее обливали холодной водой. Слава богу, ее не спрашивали про похищение, а в остальном она быстро призналась. Ее писклявый голосок был слышен на всю тюрьму, и когда она рассказала, как военный предложил ей аляка джинсия⁵³, то охранник, которые ее пытал, расхохотался, отстегнул еще пару ударов для порядка и развязал.

Вошла она в камеру вся красная и в слезах. Мне было унизительно даже видеть ее такой. Не знаю, что бы я чувствовала, будь на ее месте.

К ней бросилась Нахед.

— За что? Я не понимаю, за что!!! Как же больно! — кричала Ширин, переминаясь с одной ноги на другую. — Как же мне больно!

— Скажи: «Господи помилуй!» — строго говорила Нахед, снимая с Ширин мокрую одежду.

— Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! У-у-у! — ревела Ширин, вся пунцовая от напряжения и боли.

— Ну что, легче? — тогда спрашивала Нахед. Она как будто пыталась отвлечь Ширин от боли, руки ее между тем двигались быстро. Вмиг мокрая одежда сменилась сухой.

— Легче, тетенька, легче! — отвечала ей Ширин.

Потом ее усадили к стене, но она продолжала плакать.

— Ну все! — говорили ей. — Все уже закончилось. Хватит.

— Но меня так сильно били! — продолжала Ширин.

— Это еще что! Меня-то как били! Я вообще ходить не могла! — утешала Нахед.

— А меня-то! А меня! — раздалось с разных сторон.

Потом снаружи кто-то крикнул:

— Катя! На выход!

Это грянуло как гром.

Я подумала, что меня сейчас будут пытать. Мне не хотелось, чтобы меня кто-то утешал или подбадривал, лгал вот так же, что меня не будут бить, поэтому я просто встала и быстрее направилась к двери.

— Почему босиком? — раздалось с разных углов. — Надень носки!

Но я подумала, что нет смысла надевать носки, если меня все равно будут бить по пяткам. И мне не было страшно, пока я не оказалась в коридоре перед двумя прикованными к решетке заключенными, грудь которых была изуродована плетью, а кожа свисала лохмотьями. Их продолжали бить, лица были искорежены болью и отчаянием. Они готовы были признаться в чем угодно, предать кого угодно, пообещать что угодно, сделать что угодно. После очередного замаха плети надзирателя мне на щеку и шею попали несколько крохотных капель крови, и мои колени начали дрожать.

И я не боялась боли. Я боялась унижения. Я боялась, что и меня вот так же разломят на куски.

Потом меня кто-то толкнул. Это был следователь. Я почему-то подумала, что он очень красивый. Но я не узнаю его, если увижу опять: чувство ужаса стерло черты лица офицера начисто. Помню только, что он был выше меня на голову, помню, как блестели глаза в темном коридоре — бесчувственные, как стены в камере пыток. И еще — что в руках он держал папку с бумагами, в которых что-то отмечал.

— Ты кто? — спросил он меня так, будто задавал этот вопрос в пятый раз.

— Я — Катя, — как можно тверже ответила я, чтобы не выдать свой страх.

— Какая еще Катя? Мне нужна Шадя!

Я вернулась в камеру, аккуратно ступая ослабевшими ногами.

Шадю не пытали. Просто допросили. Думаю, этот любовник, что сдал ее, попросил полицейских подержать ее здесь, чтобы проучить.

Потом вызвали новеньких проституток. С ними тоже просто поговорили. Нахед в это время подробно объяснила мне, как доказать статью о проституции. Это довольно сложно. Нужен хотя бы один свидетель, который бы признался, что секс был. А так если даже полицейские вломились в комнату, когда двое лежали голыми на кровати, то этого недостаточно. То есть если свидетелей нет и оба скажут, что ничего не было, то никого не сажают. Еще она сказала, что клиентов проституток наказывают так же, как и самих девушек.

После пыток меня и Кристину вызвали в коридор. Там к нам подошел один из накыбов и сказал, что начальник тюрьмы вынес решение нам не помогать. С нами больше не будут церемониться. Нас никуда переводить не станут и позвонить родным не дадут.

— Больше никаких бесед с начальством! — строго сказал он. — А ты, Русиа, если хочешь подохнуть, то твое право! Не хочешь есть — не ешь! Твои проблемы, поняла?

Я кивнула, и мы вернулись в камеру. Мы так расстроились, что даже ничего друг другу не сказали. Кристина ушла на свое место, а я — на свое.

Все. Игра окончена.

Нас не выпустят. Нас отправили сюда, чтобы мы подохли в сожалениях о том, что сделали. Не знаю, что они нам приготовили. Расстреляют и скажут, что нас убили солдаты Свободной армии? Или просто закопают где-нибудь и скажут, что так и было?

Меня посадили по политической статье, и мне обидно, что я ничего подобного не сделала. Я собиралась организовать акцию «Food not bombs»⁵⁴ в Дамаске, и тогда меня действительно было бы, за что арестовать, но я только подумывала, а сделать что-то побоялась. Впрочем, это было бы самоубийством.

Еще я вспоминала, как однажды, за несколько недель до ареста, стояла на площади Мейсат в Дамаске. Проезжала машина с военными, один из которых спросил у стоявшего на обочине мужчины, который час. Мужчина сказал, что у него нет часов, но военному ответ не понравился, поэтому он спрыгнул с джипа и начал избивать автоматом бедолагу без часов. Я стояла на другой стороне улицы, у меня в руках была фотокамера. Я не могла пошевелиться, все случилось очень быстро. Человеческую голову вколачивал в асфальт прикладом автомата обезумевший от ярости солдат, а я ничего не сделала. Даже не смогла это сфотографировать. Все мои мысли были только о том, чтобы меня не убили.

После этого я даже хотела уехать в Россию. Наверное, стоило. Но друзья напомнили, что я слишком многое пережила и должна получить этот чертов диплом. А учитель айкидо решил, что я уезжаю из-за наших напряженных отношений, и пообещал, что больше никогда не станет настаивать на том, чтобы я приняла ислам. Меня это растрогало, и я осталась.

День шестнадцатый

Нахед часами выла. Каждый день. Сначала стоны переходили в молитву, потом — в вой и слезы. Иногда я утешала ее. Но только иногда. Обычно у меня просто не было сил, поэтому я лишь брала ее за руку и держала, пока она не начинала бросаться на мокрые стены и реветь. Когда охранники стучали палкой о нашу дверь, тогда Нахед тут же затихала, закусив губу. Проходило время, и все повторялось.

Иногда нас заливали холодной водой. Сухих одеял почти не осталось. Даже Кристине приходилось спать на мокром полотенце. Высушить что-либо при той влажности, которая установилась в нашей камере, невозможно, а выносить вещи в коридор для сушки запрещено. Мокрые одеяла гниют на бетонной перегородке туалета.

Хорошо, что я не ем: у меня банально не хватает сил портить себе нервы. Мозг уже работает с перебоями, и я с легкостью переношусь в мой Бангладеш, ставший для меня реальностью. Мое тело здесь, но мое сознание словно на другой планете. И хоть я постоянно практикую айкидо с чокнутым монахом на скале, но там никто никого не убивает.

Сегодня я сорвалась и напилась воды. Об этом уже донесли, я знаю, но думаю, им все равно.

Ночью я прокралась к решетке, чтобы ухватить глоток свежего воздуха. Пытки закончились, какой-то заключенный вылил на пол пару ведер воды, которая тут же побагровела, и сгребал шваброй куски кожи к стоку. Сегодня никому ничего не отсекло.

Охранник Басим вышел в холл помолиться. Он всегда делал это после того, как помыли пол. А я всегда старалась не пропустить этот момент. Сегодня мне повезло: я оказалась в первом ряду. Моего обзора не хватало, чтобы увидеть, как он кладет коврик и встает на колени, но слышно было хорошо. У Басима очень красивый голос, и, может быть, поэтому он в свою смену нараспев читает молитвы в холле так, чтобы все слышали, я не знаю. Но у него действительно дар. Его голос — сокровище, которое, кроме осужденных, некому оценить. Суры он читает по всем правилам таджвида⁵⁵. С такими талантами ему бы в опере выступать, а не в тюрьме стегать заключенных по пяткам. Думаю, не я одна наслаждалась его голосом во время молитвы и вслушивалась в каждый аят. Правда, моих любимых сур он никогда не пел.

После молитвы Басим направился было в комнату для охраны, но заметил меня. Должна признаться, что я никогда не вызывала таких эмоций у людей. Только что он был спокойным и умиротворенным, как вдруг его глаза сверкнули бешенством, а лицо исказила уродливая усмешка. И всему виной был мой высунутый нос.

Он схватил прислоненную к стене плеть, в два шага оказался у нашей двери и замахнулся на меня.

Я не убрала рук с решетки. Хотелось зажмуриться, но гордыня не позволила. Вместо этого я попыталась виновато улыбнуться, но ничего, кроме жалкой ухмылки, выдавить не получилось.

— Че лыбишься?! — заорал он, держа плетку над головой.

— У меня русский паспорт — вы меня не ударите.

— Ну-ну! Дерьмо на твоего папу!

— Боюсь, вы недостаточно высокий, чтобы навалить кучу на голову моего отца. Его рост метр восемьдесят пять! — Позже я много раз спрашивала себя, зачем тогда это произнесла.

Он взбесился еще больше и кинул мне ругательство.

— Иди спать, а не то я возьму любую из твоей камеры и всыплю ей по пяткам сотню-другую просто так. Тогда будешь знать!

Мне стало не смешно, и я пошла на свое место.

***

Очень жаль Ранду. Она такая смиренная и радушная. Я рада, что она в нашей группе. Эта женщина разговаривает на фусха, ее речь плавная и внятная, в отличии от халебского диалекта, который успел меня достать.

Даже не знаю, как она у нас приживется. Ее никто не обижает, но на пытки она реагирует еще хуже, чем я. Сегодня ее целый день трясло, а от звука плети она каждый раз вздрагивает. Не представляю, что будет дальше, ведь за дверью людей мучают практически постоянно.

Бывают, конечно, перерывы на сон и на обед, хотя твердого графика допросов нет. Пытают днем и ночью. Обычно начинают в девять-десять утра и продолжают до обеда. Во второй половине дня приступают часов в пять, а закончить могут как через час, так и за полночь. Потом перерыв на ночной перекус, и в три-четыре — опять, и длится до шести утра. Была только одна ночь, когда никого не пытали и было тихо.

Заключенного пытают не сразу. Сначала идет психологическая подготовка. Человека раздевают до трусов и пристегивают к решетке. Некоторым завязывают глаза, но я не могу понять, по какому принципу решают, с кем так поступать. Знаю только, что те, кого пристегивают низко и кому разрешают сидеть, совершили что-то очень простое. Например, недавно так ставили человека, который украл баллон газа. Некоторых приковывают так же, но сидеть не разрешают: человек стоит на коленях, а когда садится, то его избивают. Тех, кто совершил что-то более ужасное, заставляют стоять, ну а тех, кого готовят к совсем жесткой пытке, приковывают за запястья к потолку. Так их держат по восемь — двенадцать часов, вынуждая умолять дать им воды или возможность присесть. Впрочем, умолять они могут в течение первых пяти-шести часов, потом раздаются только стоны. Те, кто стоят с поднятыми руками, стонать начинают раньше и впадают в полуобморочное состояние. Многие полицейские, проходя мимо заключенных, отвешивают им оплеухи или пинают.

Холл моют два раза в сутки. Сначала пол подметают специальной щеткой, чтобы сток не засорился кусками кожи, вырванными ногтями, оторванными пальцами ног и сосками. Потом поливают водой, чтобы смыть кровь. Делают это заключенные мужчины. Они же подготавливают еду и делят ее порциями на число камер.

Когда приходил кто-то из начальства, наши пожаловались, что плохо кормят, на что им ответили, мол, ничего с этим сделать нельзя, ведь кормят нас на шестьдесят пять лир в день. Я тогда ужаснулась, ведь это меньше доллара. Но сегодня мне захотелось посчитать.

Итак, три лепешки хлеба, даже если покупать не оптом, а в розницу, обойдутся в пять лир. Уверена, что тюрьма закупает их оптом, но черт с ними.

Две картошины, пусть по сто грамм каждая, при стоимости в тридцать пять лир за килограмм получается семь лир. Хотя Кристина говорит, что он сладкий, а значит, его стоимость в итоге меньше, но я беру по максимуму.

Дальше лябне (густой кефир). Его дают не больше, чем по полкило на камеру. В Басатине такое ведерко стоит сорок лир. Нас двадцать семь. Пусть будет по две лиры на человека.

Еще оливки и оливковое масло. Это вообще стоит копейки. Бочонок оливок можно купить за шестьдесят лир. Но я все ж беру по максимуму — пусть горсть оливок и две ложки масла на рот обходятся государству в десять лир. Итого двадцать четыре лиры.

Раз в три-четыре дня дают по две ложки хумуса или одну на троих колбасу из банки, которая на вкус, как туалетная бумага с вареньем. Хумус стоит максимум шестьдесят лир за килограмм. Опять-таки это пара лир на рот. Колбаса, если ее можно так назвать, стоит дорого, тридцать пять лир, но это на троих — двенадцать лир на рот. Итого получилось, что заключенных кормят на сумму от двадцати четырех до тридцати шести лир в день. А где все остальное???

Сегодня пытали интересного человека. Конечно, пытали не только его, но он был достаточно необычным, чтобы его описать. Мне кажется, я никогда его не забуду. Хотя бы потому, что полдня ломала себе голову над тем, в чем была его необыкновенность и почему он так всем запомнился. Ну да, он рассмешил всю тюрьму. Но это проделывала и наша Патрон своими репликами в зал. Но он умудрился проделать то же во время пытки. Своей пытки.

Обычно когда кого-то пытают, то все по-другому. В нашей камере никто сильно по этому поводу не расстраивается. Новенькие жмутся к стене, вздрагивают от звука плети, порой плачут. Старички занимаются своими делами, подмигивая новичкам, мол, ничего сестра, то ли еще будет.

Но в тот раз ничего подобного не случилось.

Вся наша камера и все другие хохотали до слез. Такого никогда раньше не было. Это удивительно, да. Но еще удивительнее то, что заключенный ничего смешного не сказал. НИЧЕГО!

Его били так же, как и большинство остальных: по пяткам. Плеть просвистела в воздухе, и раздался первый удар. Охранник опять было поднял руку, готовя новый удар, но реакции от заключенного не последовало. Он почему-то промолчал. Охранник замер от удивления, и тогда мы все услышали голос того, кого пытали, очень звучный и мелодичный:

— О Аллах!

Сказал он это очень громко, раздельно и отчетливо, не так, как обычно говорят во время пытки, а так, как говорят на молитве. В его голосе было какое-то удивление. Он словно не ожидал тех ощущений, которые доставляла ему плеть.

Наша камера захихикала. И правда, было в этом что-то комичное.

Я встала со своего места и приподнялась на цыпочки, чтобы все подробно разглядеть. Пытал Гошкар. Это верзила под два метра ростом, здоровенный, как шкаф, и безмозглый, как осел. Впрочем, такое сравнение — оскорбление всем ослам. Я заметила, что на работу Гошкар приходит всегда в белоснежной рубашке. Его шикарные кудри, чрезмерно пропитанные гелем, падают ему глаза, когда он бьет кого-то, и он, как девчонка перед зеркалом, деловито откидывает волосы назад.

Заключенный тоже оказался крупным человеком. Широкой кости и, наверное, высокий. Ему было около сорока, хотя, возможно, он выглядел старше из-за черной густой бороды. У него было открытое лицо, большие карие глаза.

Раздался второй удар. Но заключенный как будто решил терпеть и ничего не сказал. Охранник размахнулся со всей силы и ударил с прыжка. Тогда заключенный произнес еще раз:

— О Аллах!

Засмеялась вся тюрьма. Я тоже не смогла сдержать улыбку. Заключенный, вероятно, неосознанно, издевался над Гошкаром своей реакцией. Он будто говорил: «Что-то ты не особенно хорош в пытке, брат. Я ожидал большего».

Было в этом голосе, в этом тоне что-то трогательное и нескладное одновременно. Заключенный словно отрешился от происходящего. Казалось, что это голос не человека, которого пытают, а просто наблюдающего, который сидит где-то в пещере и так вот вслух сочувствует незнакомцу, и эхо разносит далеко вокруг. Мужчина не выделывался и не сопротивлялся — он смирился, но в то же время не унижался перед охраной.

Это продолжалось довольно долго. Когда он молчал, то с ним молчали и мы. Когда он говорил, то все камеры ходили ходуном от смеха. Кто-то из охранников прошелся вдоль камер с дубинкой, стуча по дверям, и взял плеть, чтобы помочь коллеге. Они начали свистать на пару. Темп ускорился. Надзиратели вспотели. Пять или шесть ударов спустя заключенный все молчал. В камерах крикнули, что тот потерял сознание. Его облили водой, привели в чувство, и пытка возобновилась.

Самое главное, что его не допрашивали. Его просто били. Было очевидно, что для начала допроса охранникам надо было довести человека до потери контроля, до паники. Заставить почувствовать такую боль и унижение, чтобы тот превратился в ветошь, с которой можно уже делать что угодно, повесить какую угодно статью, даже самую нелепую.

Но этот не ломался. Он кричал, орал, извивался, но не ломался.

А мы смеялись. Но это было по-доброму. Никто не смел сказать ни слова, чтобы подбодрить бедолагу, потому что тогда всю камеру облили бы водой и, возможно, даже избили. Но смеяться вместе, пусть и в полголоса, было допустимо. Мы как будто поддерживали его своим смехом. За пару часов этот человек полюбился всей тюрьме. И да, он во всем признался.

Собственно, за все время, что я здесь сижу, не было ни одного, кто бы не признался во всем и не сказал бы все, что от него требовали. И этот не стал исключением. Он плакал так же, как и остальные. Он так же охрип от крика. Но было в нем что-то, что не позволило ему сломаться. Была ли это вера в Бога, я не знаю, но мне почему-то хотелось так думать.

Его обвиняли в краже машины. Он признался во всем.

День семнадцатый

Сегодня днем по коридору прогремело очередное: «Мертвец!» Охранник выглянул из своей каморки и спросил:

— Кто на этот раз?

— Этот… который «О Аллах!».

Все в нашей камере оживились. На щеках Нахед я увидела слезы.

— О Аллах! О Аллах! О Аллах! — раздавалось с разных сторон в нашей камере, и никто уже не смеялся.

***

Кристина купила две зубные щетки, одну она отдала Ширин. У той давно уже пахло изо рта, поэтому Кристина сжалилась над ней. Но моя подруга не учла, что Ширин это не надо. Ну, или она на это не способна. Да, есть такие люди, которые не способны почистить зубы. Несколько раз эту процедуру проконтролировала Кристина, но потом махнула рукой. Сегодня она лишь сказала:

— Ширин, иди чистить зубы!

Ширин пошла. Она выдавила пасту на щетку и встала у туалета. Недвижима. Я долго наблюдала за ней и не выдержала:

— Там никого нет, — сказала я.

— Да, я знаю, — ответила Ширин и продолжала стоять.

Через минуту в туалет вошла Шадя, но вскоре вышла. Ширин все не заходила. Мне аж интересно стало, в чем причина. Потом в туалет вошла другая девушка. Вышла. Ширин все стояла.

— Ширин, чего ты ждешь? Иди же! — не выдержала я.

— Очередь… — растерянно ответила Ширин.

— Какая очередь, блин! — Я чуть не выругалась, но в туалет зашла другая девушка.

— Вот видишь, Катя, в любой момент кому-то может понадобиться туалет.

Я удивилась такому ответу. Туалет освободился. Ширин все стояла.

— Мне кажется, подошла твоя очередь, Ширин, — деликатно выразилась я.

Ширин ничего не ответила. Вместо этого она начала переминаться с ноги на ногу и мычать. Камера жила. Женщины занимались своими делами: ели, спорили, играли в карты, молились, давили друг другу вшей. А Ширин все стояла с зубной щеткой у туалета и не решалась туда войти.

Туалет использовался и освобождался еще несколько раз.

— Ширин! — не выдержав, закричали в один голос мы с Кристиной. — Иди же!

Лицо Ширин сморщилось, и слезы градом хлынули из ее глаз. Аж до противоположного угла камеры долетели. Она как ребенок стояла и плакала у туалета.

— Я не могу!!! — сквозь слезы сказала она.

Я и Кристина закатили глаза. Видимо, после пытки у нее совсем помутился рассудок.

Динара подошла к ней, вырвала щетку из ее рук и сказала:

— Зато я могу!

И ушла в туалет чистить зубы. Теперь этой щеткой стали пользоваться Зиляль и пять ее подруг.

Сегодня Ранда спросила у меня, как мне удается так долго спать на каменном полу.

— О! — попыталась я ее обнадежить. — Тяжело только в первую неделю! Когда пройдут первые синяки, будет легче. На бедрах, спине и локтях кожа огрубеет, станет толстой и гладкой, словно после полировки, и вы ничего чувствовать не будете! Сможете всю ночь спать на одном боку и даже не проснетесь!

Однако Ранда почему-то еще сильнее расстроилась и расплакалась. Я не могла ее утешить, пока к ней не подсела Нахед и принялась ее убаюкивать.

— Ну что ты! — причитала она. — Тебя не оставят здесь на неделю. Они же знают, что ты невиновна. Еще день или два, и тебя освободят.

Это была ложь. С таким же успехом можно было бы пообещать, что никого больше не будут пытать.

Я вопросительно взглянула на Нахед, но та ничего не сказала, лишь показала мне кулак.

***

Электричество было отключено, и камера спала. Рядом со мной зашевелилась Нахед, и я открыла глаза. Она села, и у меня появилась возможность повернуться на другой бок. Она долго искала что-то наощупь и наконец зажгла фонарик, потом начала шуршать пакетами. Через минуту стало слышно, как она жует хлеб. Еще через минуту к ней присоединилась Марьям. Я постаралась отвлечься от мыслей о еде и ушла в себя. Женщины разговаривали шепотом, чтобы не разбудить остальных, поэтому я могла улавливать лишь обрывки их беседы.

Пару раз до меня донеслось слово «макдус»⁵⁶, и это сильно взволновало мой желудок. Прошло еще несколько минут, и я опять услышала его. Я не выдержала, повернулась к ним и спросила:

— Макдус? Какой макдус? Где макдус?

Нахед и Марьям расхохотались.

— Да нет! — давясь хохотом и хлебом, сказала Нахед. — У нас нет макдусов. Просто мы здесь уложены как макдусы в банке⁵⁷.

Мне было приятно слышать смех Нахед, и я села, чтобы поболтать. Рассеянный свет фонаря смотрел в потолок. Он был очень тусклый, но все же можно было разглядеть всю камеру. И я поняла, что имела в виду Нахед. Все женщины были буквально вжаты друг в друга. Ноги, руки и головы были переплетены и лежали порой в три уровня. Только несколько человек могли спать на спине или на животе, и платой за это было то, что другие клали им ноги на спину или голову на живот. Все остальные спали на боку или сидя. Не было ни одного свободного сантиметра!

Я посмотрела на Нахед и сказала:

— А я бы сейчас все отдала за один макдус!

Нахед расхохоталась еще громче.

— Пожалуйста! — сказала Марьям и указала подбородком на камеру: — Вон их сколько!

Я тоже засмеялась.

Какая-то женщина проснулась и недовольно произнесла:

— Что вы хохочете-то? Совесть есть?

— Вон, еще один макдус проснулся, — сказала Нахед и опять залилась смехом.

От этой шутки захохотала Патрон, и от ее раскатистого голоса проснулось еще человек семь.

Патрон села, с трудом высвободившись из-под чужих ног и рук.

— Смейтесь, смейтесь, — сказала она. — Если завтра нам суждено умереть, то сегодня мы будем улыбаться! Улыбайтесь им назло!

Я посмотрела на лица проснувшихся женщин и девушек. Фатима, Заира, Айя, Патрон, Мадина, Динара и Фати щурились и терли глаза спросонья. Все они улыбались.

День восемнадцатый

Утром Марьям предложила мне снять штаны.

— Зачем это? — опешила я.

— Как зачем? Ты чувствуешь вот это? — спросила она и показала волнообразное движение рукой.

Марьям говорила про платяных вшей. Ей захотелось помочь их подавить, чтобы мне полегче дышалось. Меня это очень тронуло, и я сняла штаны. Свои спортивные штаны я носила уже лет семь, и было очень неприятно обнаружить в них несколько сотен чьих-то яиц. В штанах была хлопковая подкладочка, ну настоящий вшивый рай.

Марьям вывернула их наизнанку и яростно принялась за работу, но когда за очередным швом она обнаружила еще кладку штук на пятьсот, то была вынуждена признать, что мои штаны обречены. Я согласилась и достала джинсы. Теперь это новый инкубатор для моих маленьких сожителей.

***

Девушка с розовыми косичками посмотрела на меня и, гадко усмехнувшись, сказала:

— Эх, Русия! Если бы ты в ту ночь провела ночь с тем полицейским, то сейчас пила бы коктейль в гостинице, а не сидела здесь…

Меня эта фраза вывела настолько, что язамахнулась на нее, но Нахед вовремя схватила меня за шиворот и прижала к себе, чтобы не случилась драка.

В камере стало душно. В легких что-то свистело. Чесотка сводила с ума. Страшный зуд, но стоило почесать, как было невозможно остановиться, кожа лопалась, в рану попадал соленый пот, обжигая, словно раскаленное масло, и я проклинала все.

Я всегда думала, что не признаю компромиссов. Я всегда думала, что живу по принципу: «Смерть или свобода!»

Сегодня не спала всю ночь и вдруг поняла, что голодовка ведет меня к смерти. Действительно к смерти. Я докатилась до точки, когда пришло осознание, что вот-вот наступит конец. Все лишнее отвалилось. Если я продолжу голодать, то непременно умру. Сколько у меня дней? Десять? Двадцать? Или больше?

У нас нет шансов вырваться отсюда. Скорей всего, мы здесь и помрем, а наши тела закопают в пустыне, и даже в разных местах, ведь умрем мы с Кристиной не в один день. И до сих пор мне казалось, что если мы все равно умрем здесь, то пусть лучше это случится как можно раньше. Но сейчас я подумала, что это не так. Оказывается, и взаперти есть что-то, ради чего стоит жить.

Сегодня восемнадцать дней, как я здесь. Я чувствую, будто меня прижали к стенке. Дальше мне идти некуда.

У меня отобрали способность кого-то жалеть, кому-то сочувствовать, даже если человека убивают в метре от меня. Если где-то и звонил колокол, то я оглохла.

Меня растоптали, а вместе со мной — и чувство достоинства, гордости и даже мое чувство юмора. У меня больше ничего нет. Но когда я думаю, каково мне было бы, умри вдруг Кристина, то сразу начинаю тонуть в чувстве жалости к себе. Наверное, нам было суждено оказаться в тюрьме вместе, потому что поодиночке мы бы этого не выдержали.

Еще я думаю о Нахед, Умм Латыф, Марьям, Патрон и Зиляль. Они стали мне дороги. Мы с ними знакомы-то всего ничего, но я знаю почти все об их жизни на свободе и об их страданиях в тюрьме. Их надежды — мои надежды. Их дружба — это то, что я не хочу терять.

Да и что я могу сделать? Умереть назло полицейским? Но правда в том, что я хочу жить. Я люблю жить.

Мне стыдно признавать, моя гордыня требует идти до конца, но это так глупо — умирать назло надзирателям. Наверное, только мне в голову могла прийти такая идея. К чему все это? Им все равно! Каждый день здесь кто-то умирает, здесь никто не ведет счет мертвецам…

Как бы это ни ущемляло мое самолюбие, но сегодня, сейчас, я поняла, что даже в этих условиях, терпя бесконечные унижения и наблюдая каждый день пытки и смерть, я могу здесь жить.

Наверное, я и не человек больше. Раньше я им была, но сейчас ничего не осталось. Может, лучше я здесь умру, ведь даже если вернусь домой, то жить, как раньше, не смогу. Стану ли я такой озлобленной, как девушка-розовые-косички, или такой потерянной и отчаявшейся, как девушка-снайпер?

Я не спала до шести утра, а когда отключили свет, совсем раскисла и заплакала. Нахед услышала мои всхлипывания и положила свою горячую ладонь мне на лоб, а потом провела рукой по волосам.

— Знаешь, Нахед, — сказала я ей, — завтра я начну есть.

На мгновение она замерла, а потом пришел ее черед плакать.

— Они же вас тогда никогда не выпустят! Вас же даже не судили, ты это понимаешь? Вы будете сидеть здесь вечно! — всхлипывала она.

Потом она еще полчаса уговаривала меня продолжать забастовку. Даже обещала кормить втихаря, на что я не смогла не улыбнуться.

Я поведала ей о своих мыслях и о своих открытиях за последнюю ночь, и она стихла.

Потом она сказала, что я очень хорошая, и заплакала еще сильнее, чем прежде.

— Я не такая хорошая, как ты! — сказала она.

— Это неправда, — ответила я.

— Нет, ты знаешь, что это так.

Все в камере знали, что Нахед доносит охранникам обо всем, что у нас происходит. Я не обвиняю ее, так как знаю — она просто пытается выжить.

Я сказала ей, что Аллах милостив и милосерден, что он все ей простит, потому что она много страдала и потому что она по-настоящему верит в Бога. Нахед только всхлипывала в ответ, но мне показалось, что ей стало легче.

Заснули мы, взявшись за руки.

Сегодня еще один труп.

День девятнадцатый

Утром, до того, как я успела что-то проглотить, в дверь камеры постучали. Какой-то полицейский назвал наши имена и сказал, что вечером нас переводят.

Куда переводят и зачем, не сказал. Я решила продолжать голодовку. Просто на всякий случай. Вдруг и вправду выпустят. Но я начала пить. Это очень приятно — пить. Я даже не замечала раньше, что у воды есть вкус.

Весь день прошел в томительном ожидании.

Вечером ко мне подошла Зиляль и попросила молиться за нее. Я взяла телефон ее родных в Европе в надежде, что когда-нибудь мы встретимся.

— Было бы здорово нам с тобой погулять по Амстердаму! — сказала она.

Эта идея мне очень понравилась.

Другие женщины подходили ко мне, брали за руку и, по-детски заглядывая в глаза, просили пообещать им, что все, что я здесь записываю, я опубликую.

Мои сокамерницы хотели, чтобы я рассказала, как их унижали, как их пытали, как они страдали.

Вечером за нами пришли. Мы собрали наши скромные вещички, попрощались со всеми и вышли в коридор. Нам отдали наши мобильники и повезли на территорию военной академии. Аэропорт под Халебом был окружен, и нас должны были забросить туда на вертолете. Нас сопровождали мукаддим Басим и еще двое полицейских.

В машине нам дали по сэндвичу. Мукаддим Басим обернулся ко мне и сказал:

— Я сдержал свое слово!⁵⁸ Теперь ты должна есть.

Мне тоже пришлось сдержать слово, и я заставила себя есть. Это был сэндвич с фалафелем. Очень жирный. Я думала, что после такой длительной голодовки с жадностью наброшусь на еду. Но есть тот сэндвич мне было очень трудно. Во рту не было слюны, еда, как наждачка, царапала щеки и упиралась при глотании.

Когда мы доехали до академии, мне стало очень плохо. Я еле успела добежать до туалета, где меня стошнило.

Видимо, мне нельзя никому ничего обещать: каждый раз, когда я исполняю свое обещание, то попадаю в неприятности.

Долго ждали вертолет. Мы с Кристиной были готовы ждать его вечно. Мы могли ходить по траве, наслаждаться ночной прохладой, дышать свежим воздухом. Мы о таком и не мечтали уже. Я посмотрела наверх, и небо словно обрушилось на меня. Я замерла.

Я жила в глухом подвале без окон несколько недель, и мне казалось, что, по сравнению с другими страданиями, этот факт должен был волновать меня меньше всего. На том спортивном поле я почувствовала, что это было не так. Не видеть солнца и неба — тоже пытка. Запретив прогулки, у нас отобрали древнейшее и незыблемое право видеть небо, без которого часть меня умирала. Когда же я подняла глаза к звездам, это было сродни удару током: мой внутренний ребенок очнулся и порывисто задышал. Я легла на траву, и мне казалось, что я ощущаю скорость Земли, с которой она несется по своей орбите.

Через какое-то время подошли наши охранники, и мы с ними познакомились. Их звали Умар и Адхам. Они приходились друг другу родственниками. Умар — следователь в криминальной полиции, Адхам — криминалист. Они сказали, что нас везут в Дамаск. У них мы выяснили, что самолеты в Дамаск летают каждый день, в чем мы, конечно, не сомневались, хотя до этого все полицейские пытались убедить нас в обратном.

Я смогла позвонить подруге в России и матери. Они были рады меня услышать.

Как только я повесила трубку, мне позвонила польский посол из Бейрута. Они поболтали с Кристиной о Евангелии и прочих глупостях.

Потом я с удовольствием наблюдала, как наш мукаддим мнется у кабины вертолета, пытаясь договориться с пилотом. Он вертел в руках какую-то бумажку, и было видно, что он чувствовал себя ужасно жалко и неуверенно. Басим побежал к нам, размахивая руками. Адхам схватил свои чемоданы, но вертолет уже поднялся в воздух.

Мукаддим Басим подошел к нам — запыхавшийся и красный от злости. Он уже не казался таким самоуверенным подлецом, с которым мы познакомились в тюрьме. Я злорадствовала, ведь с нами поступали именно так вот уже больше месяца, обещая, что выпустят нас завтра, и завтра, и снова завтра. Мне не верилось, что так же поступили и с этим Басимом на глазах у его подчиненных.

Кристина опечалилась.

Когда мы спускались в наш подвал, то застали одного из охранников выносящим что-то на плече. Груз был завернут в одеяло и имел очертания человеческого тела. Особенно четко угадывались узкие острые плечи и мышцы мужской спины. Почему-то мне сразу представился молодой парень.

Мне всегда хотелось узнать, как они выносят трупы. Вот, значит, как. Ночью их заворачивают в одеяло, и такой симпатичный паренек выносит мертвое тело на улицу, которое утром, наверное, найдут в сточной канаве.

— Что это? — спросила Кристина у Адхама, который придерживал дверь, чтобы надзиратель смог выполнить свою работу.

— Это? А, так, мусор.

В этот момент из-под одеяла выпала рука — мужская, такая отощалая, что были видны прожилки и волокна мышц. Это была рука человека, который долго не доедал. Я с ненавистью посмотрела на Адхама, и он опустил глаза.

Я не могла спросить у него, был ли суд над этим человеком и в чем его обвиняли, но я точно знала, что ничем на свете нельзя заслужить такой участи.

Это холодное чувство пустоты, когда по коридорам прокатывается фраза: «В камере мертвец!» Эта суета и бряканье засовов, когда выносят труп. И эта растерянность, оттого что непонятно, хорошо ли, что еще кто-то умер, ведь страдания этого человека закончились, или плохо, ведь его убили служители закона.

В тюрьме, снова отобрав мобильники, нас отвели в камеру. Было здорово опять всех обнять. Но этот душный воздух… Хотелось надышаться перед входом, но тут как перед смертью — не надышишься.

Меня сильно тряхнуло током, когда я пробиралась к своему месту. Аж коленки подкосились. Мне полночи носили воду: я все пила. Не могла остановиться. Вода — это прозрачное счастье.

Сегодня еще один труп.

День двадцатый

Я спросила у своих, слышали ли они, как вчера объявляли, что в тюрьме кто-то умер. Мне ответили, что никто ничего не слышал. Это подтвердило мою теорию, что люди умирали не только в камерах, но и во время допросов, а значит, мертвых больше, чем мы знали.

Мы с Кристиной не могли сдержать радость от того, что нас должны перевести. В то же время перед другими было очень неловко. Уходить всегда легче, чем оставаться. Даже на воле. А здесь — тем более. Нас переведут, а они останутся в этом аду. И я никогда не смогу узнать, кто из них выжил, а кто — нет.

Днем мы говорили с Кристиной. Она очень плохо себя чувствует. Наверное, это из-за свежего воздуха. Мы так долго сидели в душной камере, что после нескольких часов на улице у нас сразу подскочила температура. У меня тоже появился жар, а чесотка стала невыносимой.

Я рассказала Кристине о своих видениях.

— Точно знаю, что нас доставят в Дамаск в понедельник! — сказала я ей.

Сегодня как раз понедельник. Именно сегодня мы поедем в Дамаск.

Вечером нас опять вызвали с вещами. Мы опять прощались, обнимались и желали друг другу удачи. Как они смогли пожелать нам удачи, оставаясь там?

Девушки просили нас оставить им зубные щетки, и было очень трудно им отказать. Но мы не выходили на свободу, нас просто переводили в другую тюрьму. Мы не знали, в какую — в официальную или нет. Сколько мы там будем сидеть? Смогут ли нас навестить друзья? Разрешат ли передачи? Никто ничего нам не говорил.

И снова ночь, академия и мы в компании трех силовиков.

Мукаддим Басим купил для всех хлеб с пряностями, и мы, как старые добрые друзья, расселись на траве, чтобы перекусить.

Это была возможность расспросить Басима. Мы с Кристиной тут же набросились на него: где родился, где учился, как докатился до такой жизни, если ли семья, каково это — работать в тюрьме?

Больше всего меня потрясли его высказывания о семье. У него были жена и двое детей. Они жили в Дамаске. Собственно, поэтому он и двое его дружков летели с нами — навестить свои семьи в столице.

По всему выходило, что наш «любимый» Басим — настоящий псих и тиран. Жену он не любит, она для него набор бытовой техники в одном лице, который при дополнительной нагрузке производит детей.

— Жена — это не главное. Какое значение она вообще имеет? — говорил нам образованный алавит. — Вот дети — другое дело.

Впрочем, детей он видел раз в два года — служба не позволяла чаще.

Он мой враг, я это не скрываю. Я его презираю, он это знает и презирает меня в ответ, но должна признать, что он обладает гигантской харизмой. Можно только позавидовать.

После еды Басим удалился. А к нам подсел знакомый Адхама. Его звали Хасан. Нам с Кристиной он очень понравился. У него были черные волосы, которые он, казалось, давно не стриг, темноватая кожа, карие глаза с задорными искорками и широкое лицо. Первое, что он сказал нам:

— Привет! Корабль! Электричество! — Парень произнес это по-русски.

Я спросила у него, знает ли он русский, но он ответил по-арабски, что эти три слова и еще пара десятков — единственное, что он пока запомнил. Хасан — студент военной академии и давний друг Адхама. Они знакомы с детства, так как приходятся друг другу дальними родственниками. Он показался нам очень открытым и добродушным. Русский язык он изучал потому, что хотел поехать получать образование в Россию. Он хотел стать инженером электросетей на военном корабле⁵⁹.

Он тащился ото всего русского, и мы быстро нашли с ним общий язык. Умару это не понравилось, и он сказал кадету, чтобы тот к нам близко не подходил, потому что можно подхватить педикулез. Хасан захохотал по-мальчишески, хлопнул меня по плечу и сказал, что это не проблема. Три часа, что мы ждали вертолет, пролетели словно один миг. Потом пришел мукаддим и сказал, что вертолета сегодня уже не будет и мы возвращаемся обратно.

— Значит, мы еще увидимся, — сказал мне Хасан и протянул руку, чтобы попрощаться.

Я призналась, что у меня чесотка и до меня правда лучше не дотрагиваться. Он только широко улыбнулся. Это было так искренне и по-доброму, что я не смогла долго сопротивляться.

— Значит, увидимся, — я пожала его протянутую руку.

Когда мы двинулись по ухабистой и петляющей между противотанковых ежей дороге, то Хасан рванулся за нами. Он бежал и на ходу извинялся, что не сделал нам чаю.

— Ничего страшного! — ответили мы и помахали ему рукой.

— Я сделаю вам чай завтра! — крикнул он нам на прощание и остановился.

Всю дорогу до тюрьмы мы с Кристиной обсуждали Хасана, душевность и благородство которого нас тронула. Что-то в нем напоминало Петю Ростова. В нем была детская честность, которую еще не успели выдавить военной муштрой.

Когда мы вернулись в тюрьму, Кристина умоляла наших охранников позволить ей провести ночь в больнице. Я смотрела, как мерзко они ей улыбаются и обещают «сделать все, что от них зависит», а нутром чувствовала, что ничего они делать не будут. Охранники не поверили, что ей плохо, да и я тоже. Мы прошли к начальнику смены, чтобы сдать вещи. Кристина и там начала канючить. Нет, ну если бы был толк, то это одно. Но никто из присутствующих не мог нам помочь, так в чем смысл унижаться перед ними?

Я не могла это слушать, мне не терпелось увидеть своих из камеры. В коридоре было трое заключенных. Двое в белье, третьего раздели догола. Он был прикован к решетке так, что не мог сесть. Это означало, что его, скорей всего, запорют до смерти. Я посмотрела на него, он заметил мой взгляд боковым зрением, но не повернул головы. Смирившийся со своей смертью человек. Мне не было все равно. Мне было больно на него смотреть. Но до пытки ему оставались считаные часы. Иман называла это тюремным безмолвием: как бы кто ни кричал от боли, никто не ответит и не поможет.

А я хотела жить. Я хотела выбраться отсюда. И все, что я могла сделать для этих троих, — притвориться, что не замечаю их наготы.

Я с разбегу запрыгнула на дверь своей камеры, ухватившись за верхние прутья решетки так, чтобы все в камере могли меня увидеть. Все женщины расселись маленькими кружками и ели.

— Салам алейкум! Как вы тут без нас? Не соскучились? Без нас, я смотрю, тут слишком много свободного места!

Все были так рады, что заулюлюкали.

Я сказала им, чтобы они не расстраивались и держались, что мы с Кристиной решили остаться с ними и никуда не ехать. А потом — это случилось само собой — с моих губ сорвалось:

— Алаху акбар!

И всех понесло.

Женщины зааплодировали. Кроме той, что с розовыми косичками, конечно. Но Патрон помахала мне рукой и приветливо улыбнулась.

— Ру-си-я! Ру-си-я! Ру-си-я! — скандировали они во весь голос.

Все понимали, что прибавление двух человек в камере не сулит ничего приятного, но они как будто забыли об этом.

Я не знаю, почему они все выкрикивали имя моей страны, которое уже давно превратилось в мое.

Я всегда боялась уголовников. Мне казалось, что это такие страшные люди, которые потеряли всякое чувство морали и стыда. Я считала их странными созданиями, которых невозможно понять, а значит, и держаться от них нужно подальше.

И вот теперь воровки, убийцы, проститутки, попрошайки и террористки скандировали мое имя не меньше минуты, и никакой охранник не смог заставить их заткнуться. Мы все по-человечески стали едины.

Это был мой звездный час. Да, обычно он случается с людьми на сцене в присутствии уважаемых и важных людей. Но не со мной.

Спрыгнув на землю и повернувшись к холлу, я увидела накыба⁶⁰, который выбежал на шум. В руках он сжимал плеть и яростно на меня смотрел. За ним стояла Кристина, в ее глазах были растерянность и страх.

Накыб шлепал себя по ладони плеткой, провожая меня взглядом. Негодуя, он ушел к себе в каморку. Все остальные зрители из охраны тоже разошлись.

Перед тем как войти к начальнику охраны, я оглянулась и посмотрела на троих прикованных к решетке заключенных. Я заметила, что двое, которые были в нижнем белье, улыбались. Тот, который был прикован за руку, поднятую к потолку, все так же стоял, понурив голову. Его рассмешить не получилось. От меня несло счастьем, потому что мне пока разрешили пожить и вот-вот должны были отпустить, но его жизнь вот-вот должна была закончиться. И от своей радости, и от вины за нее я никогда не избавлюсь.

С начальником охраны пришлось долго торговаться. Этот негодяй никак не хотел выдавать мне наш с Кристиной ужин.

— Ты же все равно не ешь! Так зачем тебе хлеб? — возмущался он.

— Я теперь ем! А так как я двадцать дней не ела, мне нужен двойной паек! Разве не видно, что я похудела? Это харам! Десять лепешек хлеба нам нужно как минимум!

— Десять лепешек! Да ты с ума сошла!

— Ну что вам, жалко, что ли, для россиянки хлеба? Вон у вас сколько! — Я указала на пакеты с хлебом, куча с которыми занимала весь угол и доходила до потолка.

— Официально вас выпустили из нашей тюрьмы сегодня в шесть вечера, а ужин был в восемь. Значит, еды вам не положено! — не сдавался он.

— Ну так в одиннадцать нас официально опять посадили! А кормят всего один раз в день! Нам, выходит, до завтра голодными торчать, да???

Он сидел за рабочим столом и видимо решил, что своим молчанием заставит меня уйти.

— Я требую разговора с начальником тюрьмы! — встав в позу, заявила я.

Охранник поднялся, резкими движениями разорвал пакет с хлебом и отсчитал мне шесть лепешек.

Я тут же свернула хлеб и прижала его рукой к боку.

— Довольна?

— А хумус?

Охранник долго на меня орал. Я, конечно, наслаждалась. Он знал, что я его дурю и что эту еду мы есть не будем. Мы уже поели в военной академии. С хумусом он тоже расставаться не хотел.

— Хумус сегодня раздавали по две ложки, больше открытых пакетов нет.

— Так я на две ложки и не рассчитываю. Я же двадцать дней не ела. Мне больше полагается. Ты дай мне пакет целый — вот и проблема решена.

— Целый пакет! Вот же ты… Нет у меня пакета! Вали в камеру!

Я широко раскрыла глаза и похлопала ресницами. Обычно на мужчин это действовало, но то ли тюрьма меня поистрепала, то ли от того, что один глаз распух и загноился, только охранник на меня даже не посмотрел. Я же почувствовала себя очень глупо.

Тогда я решилась на крайние меры. Я чувствовала, что он колебался: считал несправедливым давать мне еду, зная, что ее буду есть не я, а другие заключенные. Но все же он сомневался. Я ведь и вправду могла просить еду для себя. Чтобы его добить, я пошла на бесстыдство.

— Вот Путин вас на халяву оружием снабжает, а ты мне тут пачку хумуса выдать не хочешь! Так значит? Да без Абу Али⁶¹ здесь уже давно были бы боевики!!!

Это замечание его задело.

— Эй! Биляль! — обратился он к другому охраннику. — Слышь, выдай вот этой пачку хумуса!

— Одну мне, одну Кристине, — сказала я вслед Билялю.

— Если на складе будет! — сверкая глазами, сказал начальник охраны.

В переводе на русский это означало — шиш тебе без масла!

В итоге в камеру я внесла шесть лепешек хлеба и шестьсот граммов хумуса, а это дополнительно по несколько граммов белка на человека в моей камере. И пусть достанется не всем. Мне все равно. Этот день прошел не зря.

И снова заселение, и снова дружеские похлопывания по плечу, и снова мы в камере. Духота такая, что мои чесоточные прыщики словно воспламенились и начинали зудеть еще сильнее. Мне очень плохо. Жарко, как в турецкой парной: майка намокла, вши стали активнее, чесотка сводит с ума. Но я жива.

Сейчас, когда я пишу это, пытка тех троих, что я видела сегодня в коридоре, уже закончена. У нас все спали, когда одного из них избили до полусмерти. Сегодня он не умер, но вряд ли протянет долго с такими травмами в таких условиях. Его обвиняют в терроризме, пособничеству боевикам. Видимо, поэтому его заставили произнести бесчисленное количество раз фразу «Я люблю Башара Асада!» Через пятнадцать минут после начала пытки он во всем признался: и в любви к президенту, и в том, что замышлял участвовать в организации революции (где логика?). Какая революция и какие демонстрации, он точно не знал. Обещал признаться во всем ради быстрой смерти, но его продолжали бить, пока он не охрип, а потом — стих. Как удостовериться, правда ли то, в чем его обвиняют? В нашей камере половина заключенных невиновны, а их все равно пытали. Почему он там истекает кровью, а я здесь пишу этот дневник, я тоже не знаю. Но мне никого не жалко. Мне все еще больно, но уже не жалко. Я просто хочу выжить. Я просто хочу выбраться отсюда.

День двадцать первый

Я чувствую себя плохой предсказательницей. Даже неудобно перед Кристиной. Про понедельник она мне и правда поверила.

Когда очнулась сегодня, то выяснилось, что пока я спала, в камере случилось много чего интересного. Во-первых, Кристина заболела. Во-вторых, я проспала больше шестнадцати часов — кажется, скоро и я заболею. В-третьих, Кристина четыре часа провела в госпитале при полицейском участке (такой есть!), а я даже не проснулась, так меня рубануло.

В госпитале Кристине не поверили, что она больна. Тошнота и диарея— нормальное явление в нашей камере. Еду по кучкам заключенные раскладывают там же, где и пытают. Порой хлеб, который попадает к нам в камеру, пропитан кровью. В камере почти каждый день кого-нибудь выворачивает наизнанку. Все решили, что мы захотели особых условий содержания, и отправили ее обратно в тюрьму.

Кристине было совсем нехорошо, и я не знала, что делать. Она побледнела и еще больше осунулась. Ей было тяжело вставать, она жаловалась на головокружение и острую боль в животе. Наверное, она отравилась.

Боли в животе были такие сильные, что она не могла шевелиться. Потом у нее посинели губы, и меня охватил ужас. Я поняла, что все паршиво. Кристина, еле переводя дыхание, попросила меня позвать на помощь.

Я постучала в дверь, а когда охранник назвал меня дрянью, сказала, что Кристине очень плохо.

— Сообщи нам, когда она подохнет! — был ответ.

Я не хотела думать о таком исходе событий и продолжала стучать. Снова подошел надзиратель. Он несколько раз ударил чем-то тяжелым в нашу дверь, выругался и сказал, что если я еще буду шуметь, то он выльет в нашу камеру пару ведер воды.

Женщины оттащили меня от двери и закрыли рот, потому что самостоятельно я сделать этого не могла. Я не помню, кто меня держал, кто затыкал рот. Помню только, что лицо Зиляль было очень близко к моему и что она все повторяла одно и то же: мне нужно замолчать.

В конце концов я разревелась и меня отпустили. Я подошла к Кристине, взяла ее за руку и сказала, что не знаю, что делать.

Нахед успокаивала меня и говорила, что Кристина поправится, как и все остальные, кто травился до нее. Я ей не верила. Я не знала, что думать. Я не знала, что делать.

Вроде как планировалось, что первой должна помирать я, причем помирать долго, чтобы начальство действительно заволновалось, зачесалось и дало приказ о нашем переводе в Дамаск. Я говорила себе: «Стоп! Все должно быть не так! В каком месте нашего плана мы просчитались? Как же так получилось?..» Но вот она я, здоровая, и вот лежит Кристина, бледная, как скатерть, с синюшными губами. Не надо быть экспертом, чтобы понять, что она умирает. Действительно умирает! А я даже присесть рядом с ней не могу, потому что там ни сантиметра свободного пространства.

Я сидела на своем месте и ревела. Женщины хотели меня как-то утешить и начали говорить, что они сделают, когда выйдут на свободу. Оказалось, в эту игру играла не только я. Все мечтали о том, чтобы этот момент поскорей наступил.

Все хотели одного и того же: обнять родных, поесть нормальной еды, избавиться от вшей, погулять по знакомым местам. Одна женщина сказала, что ей надо выйти на свободу, потому что она должна соседке денег. Другая, Рима, заплакала. Ее арестовали на улице, и она не успела найти кого-то, кто смог бы позаботиться о ее несовершеннолетних детях, которые сидели дома одни. Их у нее трое. Старшей девочке тринадцать. Больше всего Рима боялась, что ее дочь могли изнасиловать.

— Если что-то случится с моими детьми, то я вернусь сюда и взорву все это здание! — сказала она.

Все промолчали в ответ, а Заира, которую посадили за то, что она работала снайпером на Свободную армию, усмехнулась.

— Еще полгода назад у меня была семья, — сказала она. — У меня был муж и трое детей. Как-то ночью я пошла на кухню, налила себе в стакан молока и хотела уже выпить, когда бомба снесла половину нашего дома. В квартире уцелела только кухня. Все, что осталось от моей семьи, — это я и полстакана молока. И мне плевать, жалко тебе меня или нет, но ты теперь такая же, как я. Жизнь не будет прежней. Не важно, сколько ты убьешь. Это уже ничего не изменит.

— Я и себя взорву! — закричала Рима и заплакала. — Взорву! Взорву! Взорву!

Снаружи по нашей двери несколько раз ударили чем-то тяжелым. Мы приготовились к залпу холодной воды, но полицейский сказал нам с Кристиной собираться.

Было далеко за полночь. Я собрала наши вещи, сделала устное завещание касательно нашей еды, которая оставалась, потом попрощалась за двоих со всеми, потому что Кристина не могла даже идти без моей помощи, не то что разговаривать.

Я перекинула ее руку через плечо и встала. Дверь открылась, и мы пошли. Меня обнимали на ходу, а те, кто стоял в толпе, тянули руки, чтобы дотронуться до моего плеча на прощание. В дверях я остановилась и обернулась. Женщины махали нам.

— Помолитесь там за нас!

— Не забывайте нас!

— Бог с вами!

— Расскажите о нас!

Я слышала это со всех сторон. Нахед плакала. Патрон, Марьям, Умм Латыф — тоже. Все ревели и желали нам, чтобы уж сегодня нас действительно перебросили в Дамаск. Все они оставались, а мы ковыляли к свободе.

В машине мы с Кристиной держались за руки, чего никогда не бывало раньше. Все наши обиды друг на друга и разногласия разом исчезли.

В академии мы встретили Хасана, который, как и обещал, принес нам горячего чаю. Кристина лежала в машине, а мы с кадетом и полицейскими стояли на улице.

— Как там твои вши поживают? — спросил меня он.

— Размножаются, — важно ответила я, и он рассмеялся.

Он видел, что Кристине очень плохо, и ему было очень неловко. Он, как и я, хотел что-то сделать — я это заметила, — но не мог. Когда толпа окружила вертолет, он стоял позади всех и махал мне рукой.

— Может быть, мы еще увидимся в России! — прокричал он мне. — Инша Алла!

Я тоже хотела сказать: «Инша Алла», но на моем плече висела Кристина, и у меня не нашлось сил.

Последний вертолет забрал нас, и вот мы уже в аэропорту Алеппо, где первым делом нам сказали, что самолетов сегодня не будет. Вчера был. Позавчера был. И позапозавчера был. А сегодня — нет. Так что мы теперь будем жить в аэропорту.

Мне кажется, что я человек-катастрофа. Где бы я ни оказалась, все заканчивается трагедией. И это у меня с детства. Меня можно в тыл врага посылать, я буду там просто жить и ничего не делать, а закончится все сверхъестественным катаклизмом.

Часть четвертая. Дорога в Дамаск

В аэропорту Алеппо

Утром Кристине стало хуже, и она попросила сопроводить ее до ванной комнаты. Оказалось, что ближайший туалет находится неблизко, и мы несколько раз заблудились, прежде чем встретили солдата, который проводил куда следует.

Когда мы вышли, у Кристины случился приступ. Она ахнула, как от сильной боли, и потеряла сознание. Я успела ее подхватить. Раньше я могла бы ее поднять без труда, но после голодовки еле-еле сумела устоять на ногах, схватив ее под руки. Мое тело меня не слушалось, и Кристина начала соскальзывать вниз. У меня же совсем не было сил удержать ее, не было сил, даже чтобы присесть с ней на руках. Я чувствовала, что могу сейчас либо упасть, либо стоять на прямых ногах, а сил в руках становилось все меньше.

Я запаниковала. Надо было звать на помощь, но тот военный, который только что указал нам дорогу, куда-то испарился. Я вертела головой по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь, но ранним утром зал был пуст.

Помню, как хотела позвать на помощь, но никак не могла решить, на каком языке. На арабском литературном это было очень длинно. Как попросить на диалекте, я не знала. Ну а английский разом вылетел из головы.

— Пожалуйста, помогите! — закричала я по-русски и разревелась как последняя клуша.

Откуда-то сразу появились люди. Несколько солдат подскочили ко мне и взяли Кристину. Потом появился Адхам, он поднял Кристину на руки, и когда все от него отошли, мы увидели, что Кристина совсем бледная. Кожа под глазами и губы были мертвенного синего цвета.

Один из солдат взял мою подругу за запястье и сказал, что пульса нет. Все решили, что Кристина умерла, и замерли в нерешительности.

Действительно, как тут не растеряться. Пять часов утра. Аэропорт. Зал ожидания. Труп. А что делать с мертвецом в аэропорту, окруженном повстанцами?

Ни я, ни Адхам этого не знали. Мы бы стояли очень долго, но Адхаму было тяжело держать Кристину одному, и он отнес ее на скамейку. Я плелась за ним.

Я не знала, сколько прошло времени, но Кристина вдруг дернула рукой и приоткрыла глаза. Мы все радостно выдохнули. Слава богу, она была жива.

Военные сказали, что в аэропорту есть полевой госпиталь, в котором оказывают помощь раненным в перестрелках под аэропортом. Кто-то добыл каталку, и мы отвезли Кристину туда.

Тогда я поняла, что не все могут мыться холодной водой и спать на каменном полу.

Моя подруга лежала на больничной кушетке, когда вошел врач в синем халате. Невысокого роста, плотного телосложения. У него было очень доброе лицо с внимательными карими глазами.

— Салам алейкум! — поздоровался он. — Доктор Таха, Хезболла⁶²!

Кристине было очень плохо, мне казалось, что она умирает, и даже скажи врач, что он из Аль-Каиды, я бы все равно умоляла его помочь.

Между тем доктор выслушал ее жалобы, ощупал живот и сказал, что у Кристины обезвоживание и острое воспаление мочевых путей. От лежания на холодном полу у нее началось воспаление, а когда она отравилась — то и обезвоживание. Пить же она не могла из-за воспаления. Она чуть не умерла из-за простого обезвоживания! Я не могла в это поверить.

Он поставил ей капельницу и спросил, нужна ли мне медицинская помощь. Я пожаловалась ему на сыпь и зуд, и он выдал мне средство от чесотки, рассказав, как им пользоваться.

Потом пришел мукаддим Басим. Он был выспавшимся и имел вполне счастливый вид. Даже позавтракал, наверное.

Доктор Таха спокойно объяснял, что случилось, нашему начальнику, в то время как я еле сдерживалась, чтобы не съязвить что-нибудь в адрес Басима.

— У Кристины все серьезно, еще сутки в вашей тюрьме, и она бы умерла! — взволновано сказал он в конце. — Мы сделаем все возможное. Ей просто нужен отдых и вода. А у этой, — он показал на меня, — чесотка. Почему же так получилось, что их держали в таких ужасных условиях?

— Это было ради нашей безопасности! Не правда ли, мукаддим Басим? — ответила я вместо замначальника тюрьмы.

Бедняжка Басим не знал, что вымолвить в оправдание. Он замялся, переступая с ноги на ногу, задергал плечами. Он, такой важный, всеми уважаемый сотрудник уголовного розыска, опозорился перед доктором, к тому же членом Хезболлы.

Его мелкие глазки забегали, и в итоге он невнятно выговорил:

— Ну, я просто…

Еще доктор сказал, что, скорее всего, я от кого-то заразилась и что врачу нужно осмотреть других заключенных. Басим кивнул, но ничего не ответил. Он не хотел что-либо делать, он даже не считал это необходимым.

Остаток дня пролетел незаметно. Я сидела у кровати Кристины, пытаясь осознать, что же с нами случилось.

Двенадцать часов в нее вливали разноцветные растворы через капельницу. Я даже не знаю, это нормально вообще, что в нее столько влили, или нет. Все это время она не приходила в себя. Когда она синела, я начинала кричать и на нее надевали кислородную маску.

Вечером пришел доктор Таха и сказал, что сколько бы часов я ни смотрела на Кристину, ей от этого лучше не станет, и что капельницы обязательно сделают свое дело, надо только подождать.

Видимо, он захотел меня отвлечь и пригласил в ординаторскую пообедать. Там уже был Адхам.

Мужчины готовили ужин — чечевичный суп и салат. Я не могла поверить своему счастью. Горячая еда и салат! Наша жизнь начинала налаживаться. Вот только Кристина очнется — и все встанет на свои места.

Я пыталась вести себя сдержанно и не смотреть на кастрюлю, в которой варился суп, но мое тело меня не слушалось, и раз двести мой взгляд устремлялся на котелок. Повар сжалился и налил мне порцию супа намного раньше положенного. Когда я с ней покончила, мне дали салат, а потом спросили, хочу ли я добавки чечевичной похлебки. Я отказалась. Меня спросили еще раз, и я слопала еще одну тарелку на этот раз уже готового блюда.

После этого мы пили чай. Четыре врача и два медбрата закидали меня вопросами о тюрьме. Их интересовали вши, тараканы, чесотка, методы пытки заключенных.

Кружек не было, поэтому делиться с ними опытом пришлось за миской с чаем. Конечно, я гримасничала так, что все хохотали до упаду. Наверное, со стороны могло показаться, что я психопатка — рассказываю обо всем случившемся, как будто увидела это в кино. Но по-другому я не могла. Либо так, либо со слезами. Но плакать я уже устала.

Бедный Адхам! Он от неловкости не знал, куда себя девать: ведь он работал в уголовном розыске.

— А как же вы спали, если в камере было двадцать семь человек? — спрашивали меня врачи.

— Как, как… На каменном полу и спали.

Врачи заахали.

— Но разве у вас там нет одеял? — пытался спасти репутацию тюрьмы Адхам.

— Одеяла? Адхам, ты когда в последний раз заходил к нам в камеру? Одеяла есть, но ведь охранники нас частенько поливают холодной водой, так что все уже давно промокло. А раз покидать камеру нельзя, то одеяла спокойненько себе гниют на туалетном ограждении, ведь у нас, знаешь ли, такой конденсат в камере, что с потолка течет.

Адхам еще больше смутился.

Проделки и драки проституток тоже всех повеселили. Адхам начал нервно тереть переносицу. Я подумала, что затрет до дыры.

— И как же вам было не холодно? — не унимались врачи.

— Нет, ну что вы! Нас же вши так любят, так любят, что не давали замерзнуть, — продолжала я в том же духе.

Все опять захохотали. Только доктор Таха не смеялся. За все время он даже не улыбнулся.

— Это харам! — сказал он, швырнул свою миску на стол и быстрым шагом вышел из комнаты.

После этого мы сидели молча.

Ночь я провела на соседней койке с Кристиной. Адхам спал с нами. Видимо, они боялись, что мы убежим. Ночь, каменистая пустыня, и я бегу, одной рукой толкаю кровать на колесиках с Кристиной, а другой качу капельницу для нее же. Так и убежим! Делов-то!

Несколько дней прошли незаметно. Кристина очнулась на следующее утро. Капельницы спасли от обезвоживания, но не от воспаления. Поэтому Кристине дали обезболивающее. Оно не помогло. Тогда ей вкололи препарат, который называется «Трабор»⁶³. Это очень сильный наркотик. Кристина сказала, что после укола ей казалось, будто она поднимается на небо, и забывала о боли на целые сутки.

Моя подруга отсыпалась целыми днями, вечером немного общалась с нами, потом снова спала до утра, когда ее будила боль и она получала новую дозу обезболивающих.

Я тоже нашла себе занятие. Днем я читала во внутреннем дворике. На крыше сидели снайперы, и они сначала просили меня им что-нибудь почитать. Я прочла им пару средневековых текстов из учебника, и они попросили меня заткнуться. Теперь, когда я приходила, они просто махали мне рукой.

Еще я последовала совету Марьям и периодически давила своих вшей. Это очень увлекательно. Главное, после процедуры стереть с лица кровь, а то военные в коридорах шарахаются.

В свободное время я допрашивала наших охранников. Я бы и с военными познакомилась, но мукаддим запретил мне к ним подходить.

А Адхам и Умар живут в нашей комнате. Так что я теперь все про них знаю. Они окончили школу, и по блату их устроили в полицию. Адхам и Умар из того же рода, что и мукаддим. Наверное, он их и пристроил.

Адхам занимается баллистикой. Не знаю, что можно сказать об экспертизе, которую сделал человек, не учившийся в вузе. Он сказал, что смотрит уроки на Ютубе. Я не стала его дразнить. Мы с ним за последние дни столько пережили, что понимали друг друга без слов и мне не хотелось его обижать.

Я спросила его, почему он не стал следователем, ведь это перспективнее. Адхам ответил очень просто:

— Не люблю бить людей.

И мне не надо было ничего объяснять. Адхам действительно чуткий. Он неплохо учился в школе, читает книги, довольно хорошо понимает английскую речь. Думаю, что дело в его болезни. У него не в порядке щитовидка. Он очень худ и имеет болезненный вид. Думаю, болезнь сделала его человечным. До того, как Кристина попала в больницу, только он вел себя с нами по-доброму. Умар же называл нас собаками и обращался соответственно.

У Умара со здоровьем все в порядке. Такой большой холеный араб. Поэтому он работает следователем. После школы он тоже нигде не учился. Чтобы бить людей, необязательно иметь диплом.

Я спросила у него, какой смысл пытать людей, если под пытками любой скажет все что угодно хотя бы ради смерти?

— Айва-а-а!!! — сказал Умар. — Вот здесь не все так просто! Мы же не просто их пытаем! Мы у них спрашиваем подробности! Если человек подозревается в краже машины, то у него после признания спросят, какого цвета была эта машина. Если он угадает, то значит, он виновен, если нет, то и суда нет!

Я подумала, что это очень логично. Зачем пять лет просиживать штаны в институте, если можно сразу после школы выбивать показания плеткой?

Еще Адхам признался мне, что мукаддим настоящий изверг. Его подчиненные тоже могли схлопотать плетью.

Я сказала ему, что считаю Басима и его начальника ответственными за убийства и страдания заключенных.

— Но что же он может сделать? — спросил меня Адхам.

— Что сделать? Да все что угодно, — ответила я. — Ты же сам говорил, что многие полицейские уволились, так как боятся мести бойцов Свободной армии, и у вас там куча свободных помещений. Так почему бы не сделать там дополнительные камеры и не перевести часть заключенных туда.

Но Адхам сказал, что это потребовало бы больших затрат на дополнительные двери и замки. В тюрьме находилось около семисот заключенных, а полицейских было всего около трехсот.

Я выругалась по-русски, и Адхам сказал, что он меня не понял.

— Ну а нары? Нары-то они могут сделать? Ведь если бы в нашей камере было два ряда нар и еще пол как третий ярус, то всем было бы куда свободнее! Хотя бы спать нормально смогли! Можно еще починить вентилятор, если уж прогулок нет!

— Я знаю, — искренне сказал Адхам. — Но я ничего не могу сделать. Так же, как и ты…

Я поняла, что глупо высказывать ему все свое недовольство, но во мне столько эмоций, что очень трудно сдержаться.

***

Мы были в полном восторге от доктора Таха. И не только потому, что он нам так помог. Таких людей, как он, встречаешь очень редко. Он справедливый, искренний, смелый и добрый. Спасает чужие жизни. В общем, герой.

Кристине стало лучше, и мы начали обсуждать доктора, валяясь на кровати и смотря в потолок.

— Да-а-а… Какой мужчина! — Первая не вытерпела я. — Ради такого я бы даже пошла на кулинарные курсы!

— Я бы тоже! — поддакнула Кристина, мечтательно улыбаясь.

— Стала бы вежливой и внимательной! — Мне, правда, в это не верилось, но когда рядом воображаемое плечо доктора Таха, то и море казалось по колено.

— А я бы пошла в спортзал…

В это тоже не верилось, но Кристина уверила меня в серьезности своих намерений.

— Я бы за таким хоть на край света! — не могла сдержаться я.

— Эх! И я!

Потом мы переглянулись, и в голову полезли более адекватные мысли.

— Правда, он не из тех, кто возьмет жену на край света… — сказала я.

— Да… И будешь ты сидеть у окна и ждать, пока твой любимый отыщется на этой нескончаемой войне… — тяжело вздыхала Кристина.

— Что-то я замуж больше не хочу…

— Я тоже…

Потом пришел Адхам. Он сел на кровать и долго плакал. Мы не знали, что сказать и что сделать. Потом в комнату вошел Умар, сел в кресло и закурил.

— Вчера ночью убили Хасана, — выпалил он.

Убили Хасана. Того кадета, который всегда так искренне нам улыбался и рассказывал, как сильно он хочет выучить русский язык и стать морским инженером. Это мальчик угощал нас чаем и всячески пытался поднять намнастроение. Я помню, как он махал нам рукой, когда наш вертолет поднимался в воздух.

Я не могла в это поверить. Начала трясти Адхама и расспрашивать его.

Хасана вместе с другими кадетами отправили на боевую операцию вчера вечером. Это нормально. Кадетов отправляли на войну. Вернулись с операции только несколько человек, все ранены. Тело Хасана вынести не смогли. И нет, денег за возврат тела еще не просили, но сослуживцы говорят, что точно видели его мертвым.

Раз тела нет, то, может быть, Хасан еще жив. И это плохо, потому что если его взяли живым, то с ним сделают то же, что с другими заключенными в тюрьмах. У армии Свободы такие же методы допроса, что и у государственной. Но я хотела, чтобы Хасан остался в живых. Я повторяла это Адхаму, а он только плакал и тряс головой.

— Нет, — сказал он. — Его убили.

Весь день я гуляла по аэропорту. В зале ожидания на полу спали солдаты. Они были здесь, чтобы охранять здание. Их тоже посылали на операции. Когда кто-то из них погибал, то личные вещи, а это обычно небольшая брезентовая сумка, складывали в холле перед залом ожидания. Это такой вытянутый коридор метров сорок шириной и с потолком на уровне третьего этажа питерской сталинки. Сейчас ровно половина площади этого зала завалена вещами. Завалена до потолка. Это вещи тех, кто, как Хасан, ушел и не вернулся.

Мы с Кристиной не плакали. Мы просто перестали разговаривать. Это все, на что мы способны.

День закончился. Потом другой.

Наконец Кристине стало легче. Она уже могла ходить и даже принять душ. Начальник полиции аэропорта сам грел нам воду. За что ему огромное спасибо.

Нас поселили в спальных комнатах аэропорта. Только по утрам Кристина ходила в госпиталь за очередной «дозой», которая уносила ее уже не так далеко. Видимо, она уже привыкла.

Я подружилась с Адхамом. Он, как и я, был против межконфессиональных браков, любил европейское кино и терпеть не мог жаренный лук. Мы быстро нашли общие темы для разговора.

Трудно было с Умаром. Теперь он лучше с нами обращался, но осадок остался. Я знала, на что он способен. Но в последние дни, что мы жили в аэропорту, он всячески пытался снискать наше с Кристиной расположение, и мы как «настоящие христианки» решили дать ему шанс.

Кристина узнала о его возлюбленной, на которой Умар собирался жениться в скором времени. Умар постоянно висел на телефоне и признавался кому-то в любви. Меня от этого воротило.

Найти с ним общий язык я смогла только тогда, когда он решил научить меня плохому. Про проституток я все усвоила еще в камере. А теперь я узнала, как обращаются следователи с ворами, убийцам или террористами. Как называются домушники и щипачи. Причем на двух диалектах — на халебском и алавитском.

Несколько дней мне читали лекции о том, как можно обуть полицейских, как скрыть следы преступления, как нужно общаться с мухабаратами, как сбежать из тюрьмы. Да, такие случаи бывали.

Я попросила его научить меня общаться со спецслужбами, и Умар с большим удовольствием преподал мне пару уроков.⁶⁴

Мы разыгрывали сценарии настоящих допросов, где мне следовало солгать. Это получалось не всегда. В такие моменты Умар подначивал меня болезненным тычком в плечо и кричал:

— Скажи так, чтобы я поверил!

Часами напролет человек, который убивал людей в сирийской тюрьме, учил меня врать. Только после общения с ним я почувствовала себя настоящей уголовницей.

Как только мы стали общаться с нашими конвоирами на равных, а это был пятый день нашей славной жизни в аэропорту, поздно ночью прилетел самолет, чтобы забрать нас в Латакию⁶⁵.

Собирались мы в спешке. Я даже забыла свое средство от чесотки.

Когда мы вошли в салон, самолет уже был под завязку набит военными. Пока прогревали двигатель, стюардесса в короткой юбке ходила по салону с тележкой, в которую складывали пистолеты, автоматы, патроны и гранаты.

Все расселись по местам. Я попросила Адхама сесть рядом со мной, ведь с Кристиной я отсидела больше месяца и была рада новой компании. Когда он пристегнулся, то сразу протянул мне салфетку. Я взяла ее и приложила к гноящемуся глазу.

— Да не для того, — сказал он.

Я с недоумением посмотрела на него.

— Это для носа, — объяснил он.

Я проверила свой нос: кровь из него не шла.

— Зачем же? — никак не могла понять я.

— Ты что, ничего не чувствуешь?

Еще при посадке я заметила некоторое напряжение среди пассажиров. Я огляделась по сторонам и заметила, что все в самолете дышали или в рукав, или в воротник. Некоторых душил кашель.

Тут пилот объявил о взлете и извинился за неудобства:

— Этим рейсом мы вывозим тела троих шахидов, павших в сражениях под аэропортом. Рейсов не было пять дней, поэтому придется потерпеть…

Я отдала салфетку Адхаму и сказала, что мне не надо. Он решил, что я чем-то недовольна, и притих. Мне же не хотелось ему ничего объяснять. Ему двадцать восемь лет, а он показался мне тогда таким маленьким и глупым. Пусть таким и остается.

Во время моего пребывания в тюрьме мы с ним находились в одном здании. Но для него последний месяц его жизни мало отличался от предыдущих, а для меня эти дни были настоящим адом. Нас разделяло всего несколько этажей, но он ничего не знал о том, какая вонь стоит в маленькой комнате без окон, в которой дышат и ходят в туалет больше двадцати человек, один из которых уже начал гнить заживо. Мое обоняние исчезло уже давно, без этого я бы не выжила. Но как ему это объяснить?

В родовом селе мукаддима Басима

В Латакии было прохладно. Наши охранники бегали вокруг Кристины, как преданные псы. Кристина не могла пить воду — все начинали носиться в поисках свежевыжатого сока. Кристина хотела в туалет — все подрывались искать женскую комнату. Каждые пять минут у нее спрашивали о самочувствии. Стоило ей провести рукой по лбу или оправить блузку, как все вздрагивали и спрашивали:

— Что? Что не так? Ты уверена, что все в порядке?

Я наслаждалась.

Я предложила Кристине разыграть обморок, чтобы подшутить над мукаддимом Басимом, но она сказала, что это не по-христиански.

— Очень жаль, — призналась я.

— Да, и правда, очень жаль, — подтвердила она.

Приехала машина, и к утру мы были в родовом селе нашего начальника Басима.

Это довольно большое поселение, около десяти тысяч человек, как мне показалось.

Оно находится на берегу водохранилища в степи. Нас привезли к рассвету, и мы любовались, как ветер волнами ходил по траве.

Ветер. Он был почти такой же приятный, как и в моем Бангладеш.

В селе о нашем приезде знали заранее, поэтому конвоиров и подполковника встречали родные и друзья. Нас привели в дом, где собралась толпа родственников. Матери Адхама и Умара не могли сдержать слез и без конца обнимали сыновей.

Мы с Кристиной оказались предоставлены сами себе и вышли на балкон.

Я наслаждалась синевой неба и шелестом травы. Я точно поняла, что это конец. Мне было очень больно, я еле сдерживала слезы.

Я сказала Кристине, что пришло время проститься с Сирией, потому что нас обеих депортируют. Я хотела сделать как лучше, я просто хотела ее предупредить, но она разозлилась на меня.

— Да откуда ты знаешь вообще? — закричала она.

Я сказала, что это понятно и так.

— Твои видения сбылись не все! — продолжила она. — И потом, ну кто тебе это сказал? Кто? Тебе Бог это сказал?

Мне стало обидно, что она на меня ругается, и я ничего ей не ответила.

— Тогда я ничего не хочу знать! — не дождавшись от меня реакции, сказала она.

На этом разговор был закончен.

Мукаддима Басима встречала его сестра. Она была невысокого роста, в наспех намотанном хиджабе, что нас удивило. По тому, как она обходилась с Басимом, было видно, что она очень привязана к своему брату и искренне его любит. Она считала его ребенком и умилялась некоторым его ребяческим выходкам. Ему около сорока пяти лет, но он еще не вышел из подросткового возраста. Каждый раз, когда он говорил что-то неприличное, сестра толкала его или замахивалась, как будто обещая ударить. Если бы я не знала мукаддима с другой стороны, он показался бы мне очень славным малым.

Накрыли на стол. Все было очень празднично, и я удивилась, когда нас позвали завтракать. За столом сидели родственники мукаддима, в том числе его дядя и дедушка.

На столе было очень много блюд. Была даже рыба в панировке. В Дамаске рыба — это дефицит, но я увидела макдусы и не могла уже думать о чем-то другом.

После завтрака мы легли на матрацы в гостиной в доме сестры мукаддима. Ее звали Умм Нидаль⁶⁶. Мы зацепились языками и долго болтали. Правда, иногда она хватала меня за щеку и говорила, что я очень худая и меня никто не возьмет замуж. Я ей сказала, что меня в любом случае никто не возьмет замуж, потому что у меня чесотка, но она подумала, что я шучу, и еще раз ухватила за щеку.

Мы проспали до обеда. Когда мы проснулись, нам приготовили чай и познакомили с сыновьями Умм Нидаль. Старшему около восемнадцати. Очень толковый парень. Наверное, потому что у него неладно со здоровьем. Такая же проблема с щитовидкой, как у Адхама, и близорукость. Может, поэтому он любит читать, интересуется мировой историей, выписывает газеты. Его младшему брату Махмуду шестнадцать. У этого со здоровьем все в порядке, и он не шибко умный. Я даже не знаю, может, в доме Зейтун⁶⁷ у всех так: либо здоровый болван, либо философ с физическими недостатками.

— Ну вот, теперь вы сможете вернуться домой и рассказать всем о том, что в сирийских тюрьмах никого не пытают и не убивают, как об этом сообщают европейские СМИ! — радостно сказал Махмуд за чаем.

Возникла неловкая пауза, все замерли. Я так и застыла с полуоткрытым ртом, в который уже успела запихать еще один макдус.

Прошло много времени, прежде чем все опять зашевелились. Мать Махмуда и Нидаля поморщилась и отвела взгляд. Нидаль улыбался и водил пальцем по ковру. Кристина пристально смотрела на подростка. И никто не знал, что сказать.

Точнее, я-то знала и, если бы не набитый баклажанами рот, сказала бы Махмуду:

— Парень, ты дебил?

Но пока я прожевала и проглотила злосчастные макдусы, момент был упущен.

Остаток дня мы провели с Нидалем. Он показал нам село, познакомил со своими друзьями. День прошел не зря. Мы зашли в аптеку, чтобы вколоть Кристине еще одну дозу трамадола. Никто не спросил у нее рецепт. Просто заплатила деньги, и ей сделали укол. Стоило это удовольствие меньше доллара. Выходит, Сирия — рай для наркоманов.

Кристина уже около недели на трамадоле, и я начинаю волноваться за нее. Она пообещала, что это было последнее обезболивание. Но я продолжаю нервничать.

В восемь вечера нас нашел Махмуд и передал приказ Басима возвращаться в дом. Мы люди подневольные, и нам пришлось подчиниться. Нидаль проводил нас до калитки, но в дом не пошел. Как я поняла, макаддим Басим частенько лупил и своих родственников, а Нидаль повел нас гулять без спроса, поэтому ему должно было влететь.

В доме нас отчитал Басим. Мы чувствовали себя виноватыми и переживали за Нидаля, поэтому я молчала, а Кристина вставляла в паузы его монолога:

— Да, сейди! Конечно, сейди!

Так заключенные называли человека, который пытал их. Делалось это с целью польстить мучителю, умилостивить, ведь никакого военного звания охранники не имеют. Но Кристина не оказывала Басиму уважения. Когда она говорила ему: «О сейди!», в ее голосе звучала снисходительная насмешка. Своей интонацией она добавляла другое значение: «Ты, Басим, конечно, болван, а слушаю я тебя только потому, что являюсь культурным человеком, а не потому, что у тебя есть власть надо мной». Наш мукаддим ее услышал. После разговора с Басимом к ней подошел Адхам и сказал, что только военные имеют право обращаться к Басиму «сейди».

— А как же мне его называть? — спросила она.

— Ты должна говорить ему «мукаддим», — чинно произнес наш друг.

Кристина высокомерно фыркнула, и мне понравилось то, что она сказала дальше:

— Тогда он и все остальные должны обращаться ко мне «доктор Кристина»!

Адхам остолбенел, его физиономия вытянулась. Он так и не нашелся что ответить.

Потом он спросил меня, если ли какие-то пожелания по поводу того, как обращаться ко мне. Мукаддим Басим после нашего допроса на полигоне не обращался ко мне вообще. Точнее, делал он это через третье лицо:

— Скажи вот этой, чтобы сделала то-то, — говорил он своим подчиненным или Кристине, когда я стояла рядом с ним.

Поэтому я попросила Адхама передать, что никаких претензий к «вот эта» не имею.

Адхам опять замер. Постоял, развернулся по-солдатски на сто восемьдесят градусов и ушел.

До ужина мы остались одни. Мы шатались по дому и разглядывали стены. На одной из них висели фотографии детей Умм Нидаль, ее свадебные карточки.

И тут я увидела ЕГО.

Это была цветная фотография мукаддима Басима, сделанная лет двадцать назад. С карточки три на четыре сантиметра смотрел молодой парень с крупными выразительными чертами лица и голубыми глазами. Живыми глазами. У этого человека когда-то был осмысленный взгляд! Сейчас в это не верилось. Но фотография говорила сама за себя.

Судьба одарила его харизмой, обаянием, отменным здоровьем и природным интеллектом, а он бездарно прожил свою жизнь ради того, чтобы стать причастным к смерти нескольких сотен, а может, и тысяч заключенных.

Я поделилась своими мыслями с Кристиной. Она полностью со мной согласилась и добавила:

— Ты знаешь, Катя, я бы даже влюбилась в него, если бы он не превратил себя в такую свинью!

Мне эта фраза понравилась, и я ухмылялась до вечера.

Ночью к нам пришла Умм Нидаль. Она приготовила нам чай и ушла.

— Она пообещала мне, что мы будем спать на кровати, которую застелют, — обрадовалась Кристина.

Когда я была подростком, то во время походов с палатками ребята порой жаловались на коряги и шишки, на которых приходилось спать. Тогда воспитатели рассказывали нам про советских туристов, которые ходили в поход с пакетиком. Мы спрашивали: «А как такой турист спал?», нам отвечали: «А он просто стелил пакетик на скалу и спал, а утром просыпался, складывал пакетик, клал его в карман и шел дальше».

Мне кажется, что я теперь как тот турист. Можно даже без пакетика. Я в любых условиях усну. Главное, чтобы ноги можно было выпрямить.

Я сказала это Кристине.

— Для меня то же самое, — сказала моя подруга. — Я теперь тоже смогу в любых условиях спать, даже с согнутыми ногами. Только с постельным бельем!

Вернулась Умм Нидаль с подругами, и началась обычная арабско-женская толкотня. Я люблю арабских женщин, но не тогда, когда хочу спать. Я уснула на матраце в той же комнате. Сквозь сон я ощутила, как меня накрывают одеялом, и услышала шепот Адхама:

— Отдыхай, Катя.

Меня разбудили в семь утра. Я еле смогла открыть глаза. Рядом спала Кристина. Умм Нидаль принесла нам чаю. Только тогда я вылезла из-под теплого одеяла.

Кристина проснулась в очень плохом настроении. Постель с бельем ей только снилась. Более того, я думаю, что вчерашние посиделки были задуманы, чтобы уложить нас в гостиной. И это понятно. Любая хорошая хозяйка держала бы таких гостей подальше от любых кроватей в доме. И так-то хлопот с нами много. Все одеяла, которыми мы накрывались, нужно дезинфицировать, потому как вши очень хорошо осваиваются и в шерсти. Подушки и матрацы тоже придется тщательно чистить. Но Умм Нидаль обещала Кристине, и та не смогла ей этого простить. Хотя, может, все дело в том, что Кристина не получила утренней дозы? Ведь она уже много лет на Ближнем Востоке. Неужели не смогла смириться, что арабы лгут?

Когда мы, сидя на полу, допивали чай пришел Адхам и запрыгнул под мое одеяло. В комнате было холодно. Я напомнила ему про педикулез и чесотку, но тот очень по-доброму улыбнулся и сказал:

— Думаю я уже заразился!

Это напомнило мне Хасана. Стало грустно.

После завтрака нас посадили в машину, и мы тронулись.

Нам никто не говорили, куда нас везут, но по тому, как виновато на меня поглядывал Адхам, я поняла, что нас везут на север.

Солнечным утром понедельника мы прибыли в Дамаск.

Часть пятая. В Дамаске

Тюрьма в районе Кафр-Суса. День первый

Нас отвезли в полицию, где с порога сказали, что обеих депортируют. Кристина заплакала.

В полицейский участок тут же примчался Ахмад. Узнал он меня не сразу, а когда узнал, то тоже разревелся.

— Что они с тобой сделали? — хныкал он.

Я хотела сказать, что все в порядке и что я просто не ела какое-то время, но Ахмад бы не понял мои слова как шутку.

Спросила, как там Вонючка. Ахмад сказал, что кот каждый день приходил к моей двери и мяукал.

— Ты же знаешь, я ненавидел этого кота. Но сейчас мы подружились, — добавил он. — Я прихожу после работы домой, и мы вместе сидим у твоей двери…

Он опять заплакал. Я не знала, как надо себя вести, когда на моем плече ревет мужчина. Слава богу, пришел учитель Басам, который дал ему платок, а потом отправил за круассанами. Выспросил у полицейских подробности, адрес тюрьмы, куда нас определили, имена начальников и так далее.

Меня он обнял и сухо сказал:

— Ну, ты же всегда мечтала похудеть!

Если честно, учитель Басам — это последний человек, которого я ожидала увидеть в полиции. Мы не были с ним близкими друзьями. Я брала у него уроки кикбоксинга, и мы бегали вместе по субботам. Вот и все. Пару раз мы с Кристиной были у него дома, но я бы ни за что не предположила, что он примет такое участие в моей беде.

Нам дали пять минут, чтобы пообщаться с друзьями. Ахмад передал кое-какие вещи и пакет с круассанами. Потом нас отвезли в официальную тюрьму района Кафр-Суса.

Охранник отобрал все наши вещи, в том числе и лекарства, что меня возмутило. Я сказала ему, что у меня чесотка и вши и что мне нужна медицинская помощь. Он сказал, что медицинская помощь нам не положена. Я вспомнила анекдот про мясо, которые было положено, но не положено в миску, и мне стало смешно. Нам тут кроме мяса много что не положено.

Тогда я сказала, что у меня гноятся глаза, и спросила, может, есть здесь какая-нибудь аптечка? Надзиратель мне нахамил.

— Даже в предыдущей тюрьме нам аспирин давали! — досадовала я.

После этой фразы охранник освирепел:

— Ты, тварь! Ты вообще куда попала? — обратился он ко мне, тыкая пальцем в лоб при каждом слове. — Ты видишь здесь дверь с табличкой «Медкабинет»?

— Нет, — ответила я.

— Может, здесь у меня написано, что это аптека?

Я оглядела по сторонам и отметила, что здесь вообще нет никаких надписей или табличек.

Но вслух сказала простое:

— Нет.

— Тогда какого черта ты ко мне обращаешься? Марш в камеру! Чтоб я вас не видел и не слышал!

Мы ушли молча.

Камера была большая. Хоть и без окон, но с системой вентиляции, которая раз в сутки закачивала воздух с улицы. Туалет арабский, душ без горячей воды, свет не гасят. Но есть матрацы и одеяла. На двадцать четыре человека — метров пятьдесят квадратных. В общем, мы оказались в раю.

Мы вошли и представились. Когда сказали, что сидели с уголовницами по политической статье, девушки молча дали нам лучшие места, причем сами их приготовили.

Остаток дня мы валялись, пялясь в потолок.

Только ближе к вечеру мы со всеми познакомились. Здесь почти все иностранки. Африка и Азия. Еще есть три арабки. Не знаю, как они сюда попали. Знаю только, что кормить их не положено.

У иностранок одна статья — нарушение визового режима. Все они трудились в домах прислугой. Примерно половину из них обманули и не заплатили за годы работы. Многих хозяйки били. Одну эфиопку избили так, что у нее отнялась речь. Я не знаю, как это вышло, но выглядела она очень несчастной. Была еще одна сумасшедшая. Она могла говорить, но основную часть дня сидела спиной к нам и разглядывала стену.

Большинство наших сокамерниц провели за решеткой уже свыше девяти месяцев, ожидая депортации. Девять месяцев тюрьмы за то, что их избивали, использовали и обманули.

Одна эфиопка сказала мне, что у нее была очень хорошая хозяйка, которая заплатила ей за пять лет работы и даже купила билет домой. Из Дамаска рейсов не было, поэтому лететь пришлось из Бейрута. На ливанской границе девушку остановили и отправили в тюрьму — срок ее паспорта истек. Серьезно, ребята? У нее же был билет до дома! Ну, поставили бы ей депорт и отпустили с миром! Вместо этого они сидит здесь уже семь месяцев. Каждый день государство тратит на нее те гребанные шестьдесят пять лир, половина из которых до нее не доходило!

Я повернулась к соседке справа и начала ее расспрашивать.

— Ты откуда? — обратилась я к девушке с ярким платком на талии.

— Я из Бангладеш, — тихо ответила она.

Я открыла рот и уставилась на нее.

— Это такая страна в Азии, — начала было объяснять она.

— Да я знаю, знаю! — радостно ответила я.

В один миг эта девушка стала для меня родной и особенной, и я подарила ей круассан с шоколадом.

Конечно, мне жутко хотелось спросить ее, не видела ли она монахов в лохмотьях, обитающих на отвесных скалах и практикующих айкидо, но сдержалась.

Дни со второго по девятый

Кристина спала. Вдруг она резко села, лицо ее повело от ужаса. Она быстро оглядела комнату, как будто не понимала, где находится.

— Ах! — наконец произнесла она с облегчением. — Слава богу! А я думала, что мы все еще там, в том подвале…

Глаза ее были мокрые от слез.

Я успокоила ее, и она вскоре заснула. Эфиопки и индианки жаловались друг другу на плохое содержание в этой тюрьме.

Завхозом в камере эфиопка по имени Мадина. Она классная. Очень радушная и смелая. Иногда нам разрешали набрать горячей воды в туалете в коридоре, и Мадина заваривала всем чай.

Кормили один раз в день. Еду привозили готовую. Обычно она была еще теплая. Либо бургуль, либо чечевичный суп, либо лябне с рисом. Все очень вкусное. Хлеба по три лепешки в день.

Не жизнь, а просто сказка!

Это была официальная тюрьма, и наши друзья могла навещать нас.

К Кристине приходил чешский посол. Польского в Сирии не оказалось. Она объяснила ему, как важно для нас остаться в Сирии. Мы хотели разбирательства и суда по нашему делу. Представитель ЕС пообещал помочь и посетил начальника Политической службы безопасности в Дамаске, но вопрос решить не удалось. Мы были политическими заключенными, а политическим положена депортация.

Во время одного из ежедневных визитов Ахмад сказал, что спецслужбы устроили у нас обыск и приходил Юсуф, чтобы сделать предварительную проверку.

— Какой ужас! — воскликнула Кристина. — Он что, рылся в моих вещах?!

Ахмад тысячу раз извинился и сказал, что не мог ничего поделать.

— У нас же там такой бардак всегда… — тихо сказала Кристина.

Тут Ахмад сказал, что, напротив, Юсуф удивился тому, какой порядок был в моей комнате.

Кристина посмотрела на меня с удивлением. Пока она приходила в себя, Ахмад сказал:

— Все фотографии, все пленки пришлось сжечь…

Это было как приговор. Мой личный приговор.

***

Вечером третьего дня охранник сказал Кристине, что ее вывозят в Ливан на следующий день. Мы спросили про суд.

— Суд вам не положен! — ответил охранник и закрыл камеру.

У всех уголовниц в предыдущей тюрьме был суд. У всех иностранок в этой тюрьме был суд.

Но не у нас.

На следующее утро нас снова привезли в полицейский участок, где мы должны были чего-то ждать. С нами была индианка, которая накануне показывала мне синяки на своем теле. Хозяйка каждый день избивала ее палкой от швабры, видимо считая это забавным.

Девушка пошла в полицию в надежде получить защиту. Ее арестовали.

Пришла хозяйка с мужем. Она в три раза больше индианки! На лицах акульи улыбки. Кристина начала вежливо расспрашивать арабку. Я же прямо спросила, почему она избивала свою работницу. Ей стало стыдно. И стыдно не потому, что она это делала, а потому, что услышали полицейские. Это все, что я смогла сделать для сокамерницы.

Дальше они начали объяснять индианке, что она должна вернуться в арабский дом и проработать там пять лет, ведь так гласил контракт.

Я спросила, прописано ли в контакте, что их домработница — еще и девочка для битья?

— Что я могу поделать? — сказал мне сириец. — Я заплатил шесть тысяч долларов агентству, чтобы ее доставили из Индии! Кто покроет мои издержки???

Я задала свой вопрос несколько раз. Мне никто не ответил. Девушка рыдала и просила забрать ее обратно в тюрьму, а ей все твердили, что это невозможно, потому что она подписала контракт.

— Вы там у себя в Европе привыкли разговаривать! Разговоры, разговоры! Одни сплошные разговоры! А у нас все просто: дал по морде — и готово!

Эти слова сказал мне полицейский.

Мои друзья убивали друг друга на этой войне, но в тот момент я поняла, что все было зря. Все их жертвы бессмысленны. Не будет никакой демократии, не будет никакого благополучия в Сирии еще много лет. Война лишь оттягивает становление демократии, а сейчас даже не важно, будет революция в Сирии или нет, не важно, как будут звать президента — Башар Асад или как-то еще. Демократии все равно не будет, потому что эти люди привыкли решать все свои проблемы с помощью насилия.

Потом пришел чешский посол, который привез Кристине ее вещи из дома и проследил, чтобы у нее ничего не отобрали полицейские.

Ко мне же приехал юрист из русского посольства и заявил, что мы сидели за Евангелие. Так и сказал: за Евангелие. Удивил! Мы это в первую неделю уже знали.

Еще он сказал, что мы сидели в ВИП-условиях, что у нас была отдельная комната со всеми удобствами и нас опекали как важных персон.⁶⁸

— Вам повезло! — добавил он. — Могли бы посадить вас в какой-нибудь подвал, и куковали бы там до смерти!

Я не стала его переубеждать. Он был таким радостным. Такой ладный мужик, в дорогом костюме поверх белоснежной рубашки. Изучал право в МГУ. Где ж ему в подвалах разбираться…

Вместо этого я сказала, что у меня чесотка, а в тюрьме мне отказались предоставить какую-либо помощь. Он рассказал о проблеме начальнику полиции, и тот пообещал, что меня доставят в больницу. Наврал, конечно. Юрист ушел, а меня повезли прямиком в тюрьму.

Когда я вернулась в комнату, где мы сидели до встречи с юристом, то там уже никого не было. Индианку увели ее рабовладельцы. По-другому я это назвать не могу.

С Кристиной мы попрощались. Ее увезли в Ливан.

Когда я вернулась в тюрьму, меня там ждало пополнение. В камере появились три новые заключенные — три девочки восьми-девяти лет. Статья «Попрошайничество». Когда они наплакались, я подсела к ним познакомиться.

Я много раз видела, как взрослые люди адаптируются в тюрьме. Да и сама испытала. Обычно это сутки-трое. Те, кто постарше, могут замкнуться и на срок до недели. Нужно свыкнуться с тем, что случилось, успокоиться, приглядеться к окружающим, определиться со стратегией выживания.

У трех маленьких девочек процесс занял девять часов. Когда меня вернули в тюрьму, я увидела три испуганных заплаканных личика, выглядывающих из-под грязного одеяла. Уже через шесть часов одна из них, что посмелее, вылезла из своего убежища и села играть в карты с эфиопками. Еще через два она жульничала и бранилась с африканским акцентом. Да, тюрьма лучше детей не делала.

Две другие девочки оказались застенчивыми и пугливыми. Их никто не обижал, но они до смерти всех боялись. Нам с Мадиной потребовалось несколько часов, чтобы уговорить их поесть. Они ни с кем не разговаривали, только кивали или качали головой.

Две были из Халеба. Третья — из Шама. Их дома разбомбили. Семьи жили на улице. Старшие сестры работали ночью. Их же заставляли попрошайничать с девяти утра до часу дня — в это время на улицах меньше всего полицейских. Вчера они попались и их выловили. В отличие от меня, им были положены допрос и суд.

А потом меня навестил Талиб. Бывший начальник государственной службы безопасности в Басатине. Я испугалась так, что аж дыхание перехватило. Когда он пришел, то взглядом указал нашему охраннику на дверь, и тот удалился. В коридоре висели камеры, но это его не остановило бы. Теперь-то я знала, на что способны люди из сирийских спецслужб.

Он сидел и смотрел на меня.

— Мир тебя, Талиб! — прошептала я.

— И тебе… — ответил он, пялясь на меня исподлобья.

Мужчины обычно любят приврать и преувеличить. До моего знакомства с Талибом меня такая мужская привычка порой выводила из себя. Но этот человек изменил рамки моего восприятия. Талиб никогда не врал, и тем вызывал во мне ужас. Он никогда не лгал — он просто делал. Делал такие вещи, которые я никогда не смогла бы даже перечислить спокойным голосом, и, если бы не Кристина, то и за десять жизней не разглядела бы в нем признаков человека.

Он был на должности Амин Доуля⁶⁹ до Юсуфа. Но, в отличие от Юсуфа, его ненавидели. Боялись их обоих, но ненавидели только Талиба. И было за что: он действительно был мерзким типом. Если на кого-то из Басатина падало подозрение в связях со Свободной армией, то этот несчастный не доживал до утра. Неважно, где он находился, выслеживал всех Талиб лично. Он был одержим войной, ничего, кроме нее, не видел и не знал, а если и знал, то забыл. Административные обязанности перед мирным населением он не выполнял даром. Даже справку от мухтара⁷⁰ без взятки Талибу никто получить не мог.

Во время нашей первой встречи он взглянул на меня и сказал, что хочет, чтобы я стала его женой на месяц. Тогда Кристина держала меня за руки, в то время как я порывалась вылить на него горячий чай.

После этого я сообщила Кристине, что на допросы больше ходить не буду, а если спецслужбы меня прижмут, то пойду к начальству и сообщу им, что Талиб — грязный ублюдок. Но Кристина, как истинная христианка, посоветовала мне к нему приглядеться.

Через некоторое время мы пересеклись вновь. У нас с Кристиной день выдался очень тяжелый. После занятий мы откачивали знакомого солдата, который по возвращению из Дариа⁷¹ напился до потери сознания. Мы все решили, что он вот-вот помрет, но скорую вызывать никто не хотел, потому как пить алкоголь — грех, а всех ведь волнует только это. Под вечер он все же пришел в себя и сказал нам, что ему нужны водка, секс и пуля в лоб, а если мы ничего из перечисленного предоставить не можем, то должны убраться из его дома как можно скорее, ведь очень неприлично, что две девушки находятся в квартире с кучей солдат.

Несколько пришибленные такой логикой, мы вышли на улицу и напоролись на моего знакомого, у которого я покупала спортивное питание. Он пригласил нас в кафе, где мы выяснили, что, помимо бадов, он спекулировал еще и оружием. Сделка на крупную сумму произошла прямо при нас в кафе. Во время демонстрации пистолетов и гранат он ловко наворачивал булочки с колбасой и запивал их ароматным капучино. У всех потенциальных покупателей были удостоверения спецслужб, и мы не могли поверить, что можем дышать, когда встреча закончилась.

Оставались шансы позаниматься до полуночи, но когда мы подошли к блокпосту на входе в Басатин, то встретили Талиба. Обозвав нас измученными, он кивнул в сторону столовой, как будто единственного стоящего места во всем городе где можно перевести дух. Отказаться от допроса было невозможно. Когда мы сели за стол, все присутствующие как по команде поспешили покинуть помещение. Владелец заведения сделал нам чай и удалился, оставив нас наедине с главным людоедом района.

Талиб подробно расспросил нас про график наших передвижений за последние две недели и все тщательно записал. Потом пошли еще более скучные вопросы, и я устало кивала ему в ответ. Очень скоро мне все надоело, и я прямо спросила у него, почему он не бросит это гнусное дело и не вернется к жене и детям, которые живут в другом городе.

Он сказал, что любит Сирию. Я сказала, что он врет. Кристина ударила меня локтем, а Талиб расхохотался.

Тогда он рассказал нам о своей жизни.

Его женили по адатам⁷² на девушке, которую он не знал до свадьбы. Полюбить ее он так и не смог, хоть та и родила ему трех детей.

Он был алавитом из семьи без особых связей, поэтому после института начал службу с самых низов.

Я спросила его, любил ли он когда-нибудь? Он ответил, что хотел бы, но его взяли в службу в Мухабарат.

— Ты же знаешь, — добавил он, — одно другое исключает.

Я сделала умный вид и кивнула.

Врагов он ненавидел, на остальных просто плевал. У него не было друзей, со своей семьей он не был близок — просто вежлив настолько, насколько этого требовали правила приличия.

Он признался, что секс и алкоголь — единственный свет в его жизни.

Когда Кристина спросила о его отношении к Свободной армии, то он аж подпрыгнул.

— Я их ненавижу! Ненавижу их всех! — кричал он.

— За что? — спросили мы.

— Они развалили мою страну! Убийцы! Сволочи! Предатели! Всех их надо…

Кристина сказала, что по ту сторону противостояния солдаты точно так же говорят и про него и что, пока они обвиняют друг друга, война не закончится.

— Ну и пусть! — сказал он. — Мне плевать! Пусть они умрут, и я тоже подохну! Да! Я хочу смерти!

Мы замолчали. Так продолжалось еще несколько минут. Я пыталась оценить его слова и интонации, чтобы понять, говорит он правду или лжет.

Я вспомнила, что на облавах он никогда не носил бронежилет. Он лично навестил мой дом, чтобы познакомиться с хозяевами, которые сдавали мне комнату. Такой поступок мог закончиться трагически, ведь каждый мой сосед мечтал о его смерти.

Тогда я попросила рассказать о его друзьях. Он сказал, что на войне друзей не бывает. Сказал тоном человека, не преданного кем-то, а, скорее, просто озлобленного.

В тот момент в его взгляде промелькнуло отчаяние и сожаление. Именно тогда я увидела в нем человека. Человека, совершившего в своей жизни нечто ужасное. Нечто такое чудовищное, что оставалось только искать своей смерти.

Кристина тоже так подумала.

— Аллах может простить все, — сказала она.

— Но я себя простить не смогу, — грустно ответил он.

После этой встречи мы шли домой в полной темноте и спорили, что же такого кошмарного мог совершить Талиб.

Я сказала, что он, наверное, предал друга. Кристина сказала, что он, наверное, предал бога. Я сказала, что большой разницы между этими понятиями не вижу. Закончили мы как всегда: Кристина в очередной раз заключила, что в моем сердце нет Иисуса Христа.

Та беседа с начальником Амин Доуля нашего района была излишне откровенна, и Талиб, видимо, потом корил себя из-за нее, потому что он ни разу не позвонил ни мне, ни Кристине с тех пор, хотя это входило в его обязанности.

Недели через три после нашей беседы я возвращалась домой со стороны автострады аль-Мазза. Я ехала в маршрутке, набитой школьницами в розовых блузках и белых хиджабах. Каждые две минуты машина останавливалась, чтобы высадить очередную девочку у ее дома. Так мы добрались до середины нашего района, в машине нас оставалось четверо, не считая водителя. На очередном повороте маршрутка резко встала, так как путь ей преградил военный джип с ДШК в кузове. Военные сказали покинуть машину и идти пешком. Судя по всему, они зачищали сады, но автоматные очереди были слышны и со стороны дороги.

Три школьницы, которым было не больше девяти-десяти лет, расплакались от страха — им предстояло идти по улице, на которой то и дело раздавались выстрелы. Старшая из них утешала остальных. «Ничего, мы быстро! Мы можем побежать! Тогда все будет быстро!» — говорила она, но и по ее лицу текли слезы.

Пожилой водитель маршрутки оставил машину на обочине и вызвался проводить детей. Он предложил помощь и мне, но я отказалась.

— Не бойся, — сказал он. — Хоть ты и из России, но они тебя не убьют.

Я разозлилась на него и попросила не говорить таких слов, когда рядом бегают солдаты государственной армии. Он растерянно посмотрел на меня и ушел. Девочки крепко держали его за руки и прижимались к нему как можно сильнее, вздрагивая от каждого выстрела, а он, сутулясь, шел не спеша своей старческой походкой по дороге, на которой была война. Со стороны он напомнил мне большого слона, который вел детенышей через высохшую саванну, и казалось, что дети с ним в полной безопасности.

К тому времени, как они скрылись за поворотом, солдаты оцепили сады, тянувшиеся вдоль дороги. Я встала в стороне и поспешила отснять все на пленку, пока у меня ее не отобрали.

Я уже заменила катушку, когда из-за поворота появился военный джип. Он ехал очень быстро, поэтому при остановке раздался визг тормозов. Машина встала в пятнадцати метрах выше по дороге, из нее вышел Талиб и еще какие-то офицеры. На всех была военная форма, только Талиб был единственным человеком в белой рубашке, без жилета, с двумя стволами наперевес. Он даже не пытался спрятаться за машиной.

Со своей позиции я хорошо могла разглядеть, как ему докладывали о ситуации и он давал распоряжения. И это было уродливо и страшно.

В кино и книгах любят демонстрировать военную романтику. Солдаты жертвуют собой, крича: «За родину! За отечество!», раскрывается тема дружбы и познается цена любви, красивый главный герой убивает плохих и только плохих парней.

На деле же по окрестностям бегает группа испуганных людей в военной форме, готовых застрелить любого, лишь бы получить шанс продлить свою жизнь, чтобы вечером выпить анисовой водки и заняться сексом с местной проституткой. Главное, выпить побольше, чтобы забыть, как страшно им было днем. Эти молодые парни только-только окончили школу, некоторые успели окончить несколько курсов института, когда началась война. Да они даже стреляют с закрытыми глазами! Так им страшно!

Но Талиб наслаждался происходящим. Среди общего хаоса и суеты он спокойно стоял, уставившись на сады, и дико скалился. В глазах его был звериный восторг — он ждал развязки.

Я, раскрыв рот, наблюдала за военными, позабыв даже о своей камере. А Талибу тем временем донесли обо мне, хотя я уверена, что он заметил меня раньше, еще когда проезжал мимо.

Он повернулся ко мне, кивнул доложившему ему офицеру и не спеша, очень спокойно подошел, не обращая никакого внимания на звуки автоматных очередей за его спиной.

Нет, он не просто хотел смерти. Он искал ее, жаждал ее с безобразным неистовством.

Пожелав мне мира, он тут же посоветовал убираться оттуда, ссылаясь на опасность. Я сказала, что наверняка знаю тех людей, которых он сейчас загоняет, и, возможно, до войны даже пила чай с их семьями, поэтому убивать они меня не станут. Талиб сказал, что это верно, но меня может случайно убить кто-то из его людей. Я сказала, что это тоже верно, и уже пошла было в сторону дома, но он ухватил меня за рукав и потребовал отдать ему пленки.

— Если ты возьмешь их в плен, не убивай никого, пожалуйста! — попросила я.

Он молчал и продолжал держать меня за рукав. Я откинула крышку фотоаппарата и отдала ему пустышку.

Он взял катушку. По его глазам я поняла, что он рассержен. Я поняла, что все уже решено.

— Не забывай меня, Катя, — тихо сказал он мне.

Было понятно, к чему он клонит, поэтому я пожелала ему долгой жизни.

Видимо, операция прошла очень успешно, потому что после нее Талиба повысили и перевели в другое место. Об этом мы с Кристиной узнали от местных: Талиб с нами больше не общался.

На его место назначили очаровательного и харизматичного Абу Ахмада, и, несмотря на то, что Кристина моментально в него влюбилась, мы обе продолжали волноваться за Талиба и часто за него молились.

И вот он заявился ко мне в тюрьму. Судя по всему, разрешения в полиции он не брал. Охранник ушел, а значит, официально в холле никого не было.

Он сидел и просто смотрел на меня. Мне стало неловко, и я спросила, все ли еще он хочет, чтобы я стала его женой на месяц. Он расхохотался и сказал:

— Мне кажется у тебя, Катя, талант — жизнь любого мужчины ты превратишь в ад.

Я не поняла, комплимент это был или нет, но на всякий случай улыбнулась.

Потом он поставил на скамейку между нами катушку пленки. Я сказала, что это пленка пустая.

— Я в курсе, — сказал он. — Я бы не принес ее тебе, если бы там было хоть одно изображение.

Я посмотрела на его лицо, но оно было как будто каменное, по нему нельзя было узнать, что он чувствовал. Я никак не могла понять его мотивы, и это вывело меня из себя.

— Абу Ахмад сжег все мои фотографии, всю мою пленку за шесть месяцев, а ты приносишь мне пустую катушку???

Он сложил руки на груди и самодовольно улыбнулся.

— Это тебе урок, — сказал он и вышел.

***

Мои сокамерницы в Кафр-Сусе решили, что я блатная. Потому, что я политическая? Потому, что сидела в неофициальной тюрьме? Потому, что меня часто навещали? Или потому, что единственная в камере, кого не собираются судить? Мне никто не отвечал на мои вопросы.

Меня спрашивали, когда камера должна пить чай. Ко мне приходили разрешить какой-то спор. Они считали, что я что-то вроде авторитета. Сначала я обрадовалась, но оказалось, что у меня нет никаких прав. Мне не давали даже постирать свои штаны.

Сокамерницы решили, что все будут делать они: мыть мою посуду, готовить мою постель для сна, приносить мне из коридора горячую воду для мытья, собирать за мной мусор, стирать мое нижнее белье.

Я говорила им, что не надо этого делать. Они меня не слушали. Я повышала тон, они кивали и продолжали делать то же. Эти девушки были не способны вести диалог.

Они начинали есть только вместе со мной. Однажды я зачиталась, а они все сидели и смотрели на свои миски. Меня такой порядок вещей меня не устроил, и я начала вводить свой. Было тяжело. Я закатала рукава, показала им кулак и зарычала, как рычала Фатима перед потасовкой в предыдущей тюрьме. Только так мне удалось отбить себе право стирать собственные штаны.

Друзья навещали меня трижды в день. Утром, днем и вечером. Учитель Басам работал в администрации города, у него там какие-то связи, он знаком с начальником тюрьмы, поэтому ему не надо стоять по пять часов в полицейском участке, клянча разрешение на посещение. Ахмад и ребята из клуба айкидо приходили как бы с Басамом, чтобы не брать то же разрешение. Каждый раз мне приносили кучу еды. Сэндвичи с курицей, сэндвичи с говядиной, свежевыжатый сок, арабские сладости и ящики клубники. Я начала набирать вес, а вместе со мной — и половина моей камеры.

Наш охранник таким визитам был не рад, ведь каждый раз ему надо было присутствовать, а ему хотелосьсмотреть телевизор.

— Сенсей Мухаммад уехал в Иорданию, теперь всем заведует сенсей Джихад, — делились со мной последними новостями ребята из клуба айкидо.

Это было что-то из другой вселенной.

Не обошлось и без чудес. Пришел мой товарищ и вручил мне плюшевого медвежонка.

— Что это? — спросила я его. — Ты же знаешь, что я ненавижу такую милоту.

— Да! Я помню! — сказал он и подмигнул. — Потому и принес!

Я пожала его руку. Охранник просмотрел все вещи и провел меня в камеру.

— Ой! Какая прелесть! — завизжали эфиопки, любуясь медвежонком.

Я резко оторвала ему голову. Девушки ахнули и замерли. В плюшевом медвежонке оказались пленки. Те, что я отдала на проявку или на дополнительную печать. Юсуф сжег не все!

Весь вечер я разглядывала негативы, пока мои сокамерницы пришивали голову своему новому другу.

Учитель Басам узнал о том, что в тюрьме некоторые бывшие домработницы до двух лет дожидались депортации. Его это тронуло. Он сказал мне, что обсудил с начальником тюрьмы и девушкам обещали помочь.

За день до моей депортации к нам в камеру посадили женщину из Индонезии. Четыре года она работала домработницей в арабской семье в Дамаске. Ее не били, не обижали и честно платили. Когда срок действия контракта закончился, ее добрые работодатели сказали, что отвезут ее в Ливан, где ее посадят на самолет. Хозяева вывезли ее в Тартус, на побережье, и сказали, что это Бейрут. Там они оставили ее на остановке и уехали. Когда женщина спросила у прохожего, как пройти по адресу Бейрут, посольство Индонезии, ее передали в полицию, а потом и в тюрьму. Она отсидела три дня в Тартусе. Ее наниматели говорили на английском, и за четыре года жизни в столице она не выучила арабский язык, поэтому при допросе ее заподозрили в пособничестве боевикам и перевели в тюрьму Политической службы безопасности в Дамаске. Там она просидела десять дней, и теперь ее перевели к нам.

— В камере вообще нет места! — рассказывала она про тюрьму политических.

— Да, да! В нашей тоже! Место моей подруги было у туалета, — вставила я.

— У туалета? — переспросила она. — Это еще что! Когда меня привезли столичную тюрьму Политической службы безопасности, то мое место было в туалете!

Особое ударение она поставила на слове «в». И я поняла, что в нашей камере в Алеппо было не так уж и плохо.

Она рассказала мне, что их камера была чуть больше нашей, около пятнадцати метров, но сидело в ней больше сорока человек. Первый четыре дня она жила в туалете. Потом к ней подселили еще одну новенькую.

— Она была довольно буйная, — говорила индонезийка. — Но мы были вместе всего два дня. Потом кого-то выпустили и мне дали место в самой камере.

Я расспросила ее о жизни в туалете.

— Довольно неплохо, — сказала она. — Вода под боком и можно сидеть с прямыми ногами. Только его надо было освобождать, когда кому-то из сорока заключенных женщин приспичивало использовать горшок по прямому назначению.

Я спросила ее, всех ли новеньких селили в туалет. Она ответила, что была одна женщина, которой дали место сразу в камере и даже разрешили лежать на боку.

— Но я ей никогда не завидовала, — добавила она. — У нее было пулевое ранение. Она забирала ребенка из школы, когда на улице началась перестрелка. Ранило ее и семилетнего сына. Несмотря на свои ранения, она донесла сына до больницы, где мальчика забрали, а ее после перевязки отправили прямо в тюрьму.

Здесь она просто разревелась, и я тоже не смогла сдержать слез.

— Они не понимают, что пули летят во все стороны и могут попасть в любого!

Мы сидели около минуты молча и пытались успокоиться. Остальные девушки тоже притихли. Хоть они и не знали английского, но поняли, что мы разговариваем о чем-то горьком, что нам надо выговориться, и эмоционально все прониклись.

— Она умерла, слава богу! — сказала она. — Детей только жалко. Она все мучилась и переживала о судьбе сына. Она не знала, жив он или нет. Никто ничего не говорил. Перевязки ей не делали, только давали аспирин…

Она опять разревелась. Я подумала о Зиляль. Ее ведь тоже подозревают в пособничестве боевикам, а значит, ее жизнь совсем ничего не стоит.

Потом я услышала свист плети. Я его за милю узнаю. Моя собеседница тоже обратила внимание на звук и вся сжалась. Я огляделась по сторонам и сразу все поняла. Дверь камеры была открыта, и я вылетела в коридор. Когда бежала к комнате охранника, то в мыслях проносилось: это не по пяткам, не по пяткам! Тогда как? Неужели по груди?

В комнате охранник работал плетью над Мими и Мадиной. Он выбрал их для наказания, потому что они стали моими подругами. Охранник бил их по рукам. Те же послушно стояли перед ним, покорно вытянув вперед руки. Мими всхлипывала, а гордая Мадина плакала молча. Наш охранник озверел. Эта сволочь выбрала для порки двух моих самых близких сокамерниц! Они говорят, что не бьют иностранцев?! Это ложь! При мне били двух эфиопок! Или что, дело в цвете кожи?

Я еле сдерживалась, чтобы не броситься на него с кулаками.

«Он полицейский! А я заключенная! Драка не поможет! Что он сделает с ними, когда меня выпустят?» — вертелось в моей голове, и в потоке эмоций не поняла, что причиной была я.

— За что? За что ты их избил? — повторяла я вслух.

— Ты шлюха! — наорал он на меня. — Почему ты сразу не сказала, что ты — шлюха? Ты мразь и лгунья!

Я не знала, что на него нашло, но он продолжал оскорблять меня. Девушки воспользовались моментом и убежали в камеру. Потом охранник продолжил:

— Ты — шлюха, именно поэтому к тебе не пришел посол! К Кристине пришел, а к тебе — нет! Ты нам наврала!

Тогда я поняла, что дело было в новой рубашке. Наш охранник купил новую рубашку в надежде покрасоваться перед русским послом.

Его рубашка появилась в кабинете уже давно. Новенькая, отглаженная, девственная. Она висела на вешалке на гвоздике, специально вбитом в стену, и дожидалась своего часа. Шли дни. Чешский посол навестил Кристину несколько раз, ее выпустили. Ко мне же никто не приходил. Каждый день охранник спрашивал у меня, когда ко мне придет русский посол. Каждый день я отвечала ему, что никогда, и каждый день он мне говорил: «Не-е-ет! Он приде-е-ет!»

Он, наверное, даже речь какую-нибудь приготовил, но в конце концов потерял надежду увидеть русского посла. Он не мог избить меня, потому что мои друзья, которые приходили навещать меня каждый день, были знакомы с начальником тюрьмы, поэтому избивал моих близких людей.

Тогда я сорвалась. Я начала на него кричать:

— Да у меня вши и чесотка! Ты думаешь, он приедет сюда, чтобы пожать мне руку? У тебя мозги вообще есть?

Еще я пообещала, что если он еще кого-то тронет, то я изобью сама себя и скажу друзьям, что это сделал он. Наверное, так нельзя разговаривать с полицейскими, но я потеряла над собой контроль.

Наступил последний день моего пребывания в тюрьме. Скоро я должна была стать свободной. Я же чувствовала себя так, как будто мне провели радикальную операцию, но не на теле, а на душе. Из меня тщательным образом маленькой ложкой и без анестезии выскребли способность радоваться, сострадать, переживать и печалиться. За грудиной щемило и жгло. Больше я ничего не могла почувствовать. Внутри меня появились пропасть и сквозняк.

Пришел Ахмад, упал на колени у стены и разрыдался, сотрясаясь всем телом. Тогда во мне что-то дрогнуло.

— Меня переводят в тюрьму аэропорта сегодня, — тихо сказала я.

Мой друг ничего не ответил.

Он столько пережил — и ни разу не упрекнул меня. Ему пришлось потратить тысячи лир на взятки, чтобы передать мне лекарства, вещи, записки от тех, кто не смог прийти. Он ни разу не пожаловался. Когда он узнал, что меня депортируют, первым делом извинился. Он считал себя причастным к моей ошибке. Он корил себя за то, что это допустил.

Я надеюсь, что когда-нибудь смогу стать для кого-то таким же другом, каким Ахмад был для меня.

В аэропорту

В зале ожидания начали собираться русские, которые должны были лететь тем же самолетом, что и я. Как я поняла, многие были из Дамаска.

Приехали работники российского посольства, все завертелось и задергалось. Полицейские замерли по стойке смирно. Начальники зашаркали по коридорам, как будто должно было случиться что-то важное.

Но ничего такого не случилось. Просто прилетели два самолета с сотрудниками МЧС. В зал вошли люди в синей форме.

Это были настоящие люди: радостные, суетливые, смешные, со светящимися глазами и улыбками на лицах. А я уже успела забыть, как должен выглядеть здоровый человек. Эмчээсники излучали столько доброжелательности, душевности и сердечности, что получился эффект цунами. Меня на несколько минут прибило от неожиданности. Я ведь не видела таких живых улыбок дольше, чем неба. Мне захотелось убежать и спрятаться.

Но меня пригласили в отдельную комнату для разговора, где меня ждали двое ребят из российского посольства.

Один из них был умный, другой — добродушный, явно из службы безопасности. Никто мне не представился. Видимо, чтобы я не могла пожаловаться. Пришлось выдумывать им имена на ходу. Умного я прозвала Товарищем Остряком, а сотрудника безопасности — Товарищем Головотяпом.

Они долго ругались на меня.

По голове мне настучали буквально за все. За то, что я родилась. За то, что Кристина чуть не умерла, и за то, что им об этом сообщили. И даже за то, что год назад я путешествовала по Грузии и Турции. Мне показалось, что Товарищ Остряк с удовольствием забил бы меня до смерти скамейкой, на которой я сидела, прямо там.

В конце концов Товарищ Головотяп заявил с величайшим злорадством, которое выражалось не только в его тоне, но и в жестах, и во взгляде, что мое имя внесли в черный список и как бывшая политическая заключенная я никогда не смогу вернуться в Сирию.

Я так и не разобралась, что ранило меня в тот момент сильнее: то, что я никогда не вернусь в страну, которую так полюбила, или та радость, которую он испытывал, смакуя мое горе.

После всего, что я пережила и увидела, так странно было видеть работников русской службы безопасности. Вроде и свои, но вроде такие далекие и чужие. Русский образ мышления в глазах, но тут же и деловитость, и бесчувственность. Белые воротники и туго затянутые галстуки под сытыми подбородками.

Они все уже про меня решили. Во всем была виновата Кристина. Я же в их глазах была наивной девочкой, которая просто не умела выбирать друзей. Видимо, им сообщили, что в нашем деле фигурировало Евангелие, и им этого оказалось достаточно. Никому и в голову не пришло расспросить нас с Кристиной, никто из них так и не узнал о домогательствах со стороны Мухабарата, о тюрьме, где убивали людей, о моей чесотке и избиении эфиопок в Кафр-Сусе из-за несбывшейся мечты пожать руку российском послу.

Мне никто не сказал, занимался кто из россиян моим освобождением или нет. Но всем причастным я хочу сказать спасибо.

После окончания минутки ненависти мне отдали мой паспорт и объявили, что я свободна. Но на меня накатило ощущение несоответствия между их словами и моей внутренней реальностью. Как же я могу быть свободной после всего, что узнала за последний месяц? Я не чувствовала себя таковой.

Пока я разбиралась в себе, сирийские полицейские захотели со мной сфотографироваться на память. Неожиданно я стала для них человеком. У меня внутри все было разворочено, как после ядерного взрыва, а меня просили улыбаться на камеру.

Позже я смогла осмотреться. Среди пассажиров в зале ожидания было много детей. Слишком много. Я подошла к сотруднику МЧС и сказала, что не могу лететь этим рейсом.

— Почему же? — спросили меня.

— Тут куча детей, а у меня чесотка, вши, платяные вши и черт знает что еще…

Сотрудник МЧС был немного озадачен, но быстро пришел в себя.

— Секундочку! — сказал он и исчез, как джин.

Через полчаса вокруг меня уже бегала куча счастливых спасателей. Ожидалось, что в аэропорту будет множество искалеченных войной людей, которым нужно срочно оказывать психологическую помощь, но все оказалось не так. Дети носились вокруг чемоданов и резвились вовсю, русские женщины спокойно переговаривались между собой, игрались в мобильниках, жаловались и собирались возвращаться обратно после летних каникул. А тут появилась я, и все эмчээсники ожили. Наконец-то появился тот, кого надо спасать!

Меня помыли и обработали какой-то дрянью. Потом накормили раз десять так, что я подумала — лопну. Потом самолет улетел. Улетел со всеми, но я и двое сотрудников остались.

Мне сказали, что у меня будет персональный самолет. Почти военный. На нем МЧС грузы перевозит. Я сказала, что меня это вполне устраивает.

Конечно, меня не устраивало. Хотелось остаться. И никакой персональный самолет не мог меня осчастливить. Но не хотелось обижать этих славных ребят. Они решили, что я русская шпионка, которая провалилась на спецзадании. Меня поймали, посадили в тюрьму, жестоко пытали, но я не выдала никого из своих! Да, вот такая я! И вся дребедень с гуманитарной помощью и вывозом русских из зоны военного конфликта была устроена только для того, чтобы под шумок вывезти меня.

Я сказала им, что это бред, но разве мне кто поверил?

Эпилог

Я приехала домой. Меня встречали друзья и родные. Все были очень рады, что я жива. Все хотели, чтобы я все забыла и жила как раньше.

Недавно я встретилась со своей школьной учительницей, которая несколько лет назад приняла постриг и ушла в монастырь. Я рассказала ей о сирийской тюрьме, и меня очень тронул ее ответ.

Она сказала:

— Монахи в монастырях в обязательном порядке молятся за всех осужденных, и я все никак не могла понять, с чего бы это. Зачем молиться за людей, которые творят зло? Но я не знала о том, какая у них жизнь в тюрьме. Я и предположить не могла, что такое бывает!

И если вас хоть немного тронула моя история, я прошу и вас помолиться за тех, кто остался там, по ту сторону решетки. Не важно, в Сирии, в России или еще где. Многим из них не на кого рассчитывать. Надежда для них — медленных яд, она истощает, потому что им никто не поможет. Они мечтают о смерти. Но лишь некоторые получают такое освобождение.

Примечания

1

Так в Сирии называют Алеппо. — Здесь и далее примечания автора.

(обратно)

2

Юсуфа порой называли Абу Ахмадом, но это делали, чтобы выказать уважение, подчеркнуть признание его власти, ведь ни жены, ни сына у Юсуфа не было.

(обратно)

3

Харам — грех.

(обратно)

4

Арабское название РПГ — ручного противотанкового гранатомета.

(обратно)

5

Так в Сирии называют булгур.

(обратно)

6

В ряде туалетов в арабских странах отсутствует унитаз. Вместо унитаза прорезана дырка в полу, отделанная вокруг кафелем и ведущая в канализацию.

(обратно)

7

Алеппо.

(обратно)

8

(араб.) Традиции.

(обратно)

9

Только вернувшись в Россию, я смогла узнать подробности своего дела и как мы получились статус политических преступниц: в документах утверждалось, что мы с Кристиной приехали на север Сирии с целью привести большую часть населения в христианство, чтобы в будущем президентом страны стал христианин. Практически на бумаге выходило так, что мы задумали совершить государственный переворот.

(обратно)

10

(араб.) Дай-то Бог!

(обратно)

11

Блюдо из тертого нута.

(обратно)

12

Длинное платье свободного кроя, которое не закрывает голову. Классический вариант одежды: абайя в сочетании с хиджабом, никабом или паранджой. Абайя бывает на молнии, на пуговицах, на кнопках или даже с веревочками.

(обратно)

13

Азан — призыв к молитве.

(обратно)

14

Записями девятого дня я пока не готова делиться, в книгу они не попали.

(обратно)

15

(араб.) Россия, Польша! Охранникам было лень запоминать наши имена, поэтому нас называли по нашим странам.

(обратно)

16

Скисшая сметана.

(обратно)

17

Обращались неуважительно, давали худшую грязную еду, выделяли плохое место для сна.

(обратно)

18

Карим в переводе с арабского означает «щедрый».

(обратно)

19

В Сирии считают, что все люди в Европе богатые, поэтом их родственников могут арестовать в надежде сорвать куш. Выкупить человека из тюрьмы стоит около двадцати тысяч долларов, не считая проценты посредникам при отсутствии нужных связей.

(обратно)

20

К тому моменту я узнала, что распространение Евангелия в Сирии уголовно наказуемо.

(обратно)

21

Звание капитана.

(обратно)

22

Никакие предметы личной гигиены заключенным не выдавались. Даже прокладки. Женщины рвали одежду на тряпки, но это такое себе средство. Когда женщины менструировали, то истекали кровью прямо в штаны. Это безобразие они прятали под абайей, которую носили поверх грязных вещей.

(обратно)

23

Обращение военных к старшему по званию. Штатские люди не имеют права обращаться так к военным, но заключенных называют так тех, кто занимается пытками, в надежде умилостивить их.

(обратно)

24

Техники в айкидо.

(обратно)

25

Уки — тот, на ком отрабатывается техника.

(обратно)

26

Название предыдущей тюрьмы.

(обратно)

27

В Сирии очень много разновидностей служб безопасности. Я не знаю, сколько точно, но знаю, что они друг друга недолюбливают и конкурируют. Здесь Зиляль имела в виду, что полицейские были рады услышать пошлость про сотрудника Политической службы безопасности.

(обратно)

28

Башар Асад сносил бомбами целые жилые районы. Делалось это вооружением, которое использовала Россия и которое было снято с эксплуатации в 70-80-х годах прошлого века. Эта девушка, как и многие сирийцы, считала, что Россия ответственна за смерть мирных жителей так же, как и Башар Асад.

(обратно)

29

Тут было использовано другое, более грубое нелитературное слово.

(обратно)

30

В арабском мире девушки стараются не расставаться с девственностью до брака, поэтому практикуется все то остальное, что не угрожает потерей невинности.

(обратно)

31

(араб.) Приятно познакомиться!

(обратно)

32

Патрон посадили за сутенерство в публичном доме. Собственно, ее прозвище произошло от французского слова patron, что означает «начальник, босс». О ней речь пойдет позже.

(обратно)

33

Три базовые техники в айкидо.

(обратно)

34

Думаю, девушка страдала не только депрессией, но и имела еще какой-то психический недуг.

(обратно)

35

Мыться заключенным не положено. Нижнее белье еще можно было прополоскать, но обычная одежда не высохла бы из-за конденсата. Да и стирать ее было негде.

(обратно)

36

Задержка психического развития. Возможно, у Ширин была даже умственная отсталость.

(обратно)

37

Военная служба безопасности (вольный перевод с араб.)

(обратно)

38

Вернувшись в Москву, я узнала, что не болела чесоткой. Просто из-за стресса снизился иммунитет, и обычный кожный клещ начал активно размножаться.

(обратно)

39

Даже тогда я не могла говорить, что думаю. Опыт жизни в Сирии научил меня никому не доверять. В этой стране никогда не знаешь, кто на тебя может донести.

(обратно)

40

(араб.) Мы на стороне Бога!

(обратно)

41

Слово «Аллах» с арабского переводится как «Бог» и пришло в Ислам от христиан. В русском языке «Аллах» обозначает бога мусульман, в то время как на Ближнем Востоке арабы-христиане называют бога Аллахом, когда молятся по-арабски.

(обратно)

42

«Смерть — это милость, и ее еще надо заслужить!» — эту фразу надзиратели без конца повторяли, когда пытали заключенных.

(обратно)

43

(араб.) Террористка.

(обратно)

44

У меня пропало обоняние.

(обратно)

45

Аллах! Сирия! Башар — и только!

(обратно)

46

Подполковник. В Сирии воинское звание часто используют как обращение. Точно так же как Доктор, Учитель и т. д.

(обратно)

47

Наверное, я слишком много тогда о себе возомнила.

(обратно)

48

У нас был арабский туалет со шлангом с водой. Помыться полностью с его помощью было нельзя — он находился слишком низко. Но стратегически важные места ополоснуть можно было.

(обратно)

49

(араб.) Милосердный.

(обратно)

50

Суть суры, на мой взгляд, в том, что для смены веры нужно ясное знамение. В моей жизни такого не случалось.

(обратно)

51

В Сирии черный пояс получают в среднем за два года.

(обратно)

52

Литературный арабский.

(обратно)

53

(араб.) Сексуальные отношения.

(обратно)

54

«Еда вместо бомб» (англ. Food not bombs) — это несвязанные друг с другом независимые группы активистов, бесплатно раздающие веганскую и вегетарианскую еду. К их основным задачам относится привлечение внимания общества к насущным проблемам милитаризма, бедности и голода. Акции «Еды Вместо Бомб» далеко не всегда встречают положительный отклик у органов власти. В некоторых странах они запрещены и к ее участникам применяют различные санкции (задержание, переписывание документов, вызов на беседу в отделы органов внутренних дел и др.)

(обратно)

55

Правила чтения Корана.

(обратно)

56

Баклажан, фаршированный овощами и орехами.

(обратно)

57

Для сохранения блюда баклажаны хранят в банках с маслом. Любая хозяйка бережет свою тару, поэтому каждая банка наполняется макдусами до предела, иногда для этого даже используют грузики. Фразу можно было бы перевести как «кильки в банке», но я решила этого не делать.

(обратно)

58

Подполковник имел в виду, что выполнил свою часть нашего уговора — отдал нам мобильные телефоны.

(обратно)

59

Перевод дословный, я не знаю, как эта профессия звучит по-русски.

(обратно)

60

Капитан.

(обратно)

61

Абу Али — так называют Путина в Сирии. Это обращение придумали аллавиты, обожествляющие Али, двоюродного брата пророка Мухаммада. Таким образом, называя Путина отцом Али, люди Башара Асада выражают ему свое почтение.

(обратно)

62

Военизированная ливанская шиитская организация и политическая партия, выступающая за создание в Ливане исламского государства по образцу Ирана. В основе идеологии лежит идеология Рухоллы Хомейни, созданная лидером исламской революции в Иране. Признана террористической организацией в Канаде, США, Израиле и Египте, в странах Персидского залива, а также частично в ЕС, Австралии и Великобритании. Пользуется финансовой и военной поддержкой Ирана и Сирии. (Википедия)

(обратно)

63

Торговое название «Трамадола» в Сирии.

(обратно)

64

Должна сказать, что эти уроки помогли мне сформировать рабочие алгоритмы взаимодействия со спецслужбами и военными, что не раз спасало меня и Кристину от тюрьмы и смерти на Ближнем Востоке.

(обратно)

65

Город на северо-западе Сирии.

(обратно)

66

(араб.) Мать Нидаля.

(обратно)

67

Дом Зейтун — семья с фамилией Зейтун, включая всех родственников, даже самых дальних.

(обратно)

68

Сирийцы не признались работникам нашего посольства, за что нас арестовали и в каких условиях держали. Видимо, кому-то там было все же неловко.

(обратно)

69

Амин Доуля — Служба государственной безопасности.

(обратно)

70

Мухтар — представитель администрации. В каждом районе города есть свой мухтар.

(обратно)

71

Соседний с Басатином район, в котором велись боевые действия.

(обратно)

72

(араб.) Обычаи, традиции. В данном случае речь об обычае, когда молодые люди не знакомы друг с другом до свадьбы.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая. С чего все началось

Часть вторая. В тюрьме полицейского участка Алеппо

  День второй

  День третий

  День четвертый

  День пятый

  День шестой

  День седьмой

  День восьмой

Часть третья. Дневниковые записи и воспоминания из тюрьмы криминальной службы безопасности Алеппо с 21 марта по 9 апреля 2013 года

  День шестой

  День седьмой

  День восьмой

  День девятый

  День десятый

  День одиннадцатый

  День двенадцатый

  День тринадцатый

  День четырнадцатый

  День пятнадцатый

  День шестнадцатый

  День семнадцатый

  День восемнадцатый

  День девятнадцатый

  День двадцатый

  День двадцать первый

Часть четвертая. Дорога в Дамаск

  В аэропорту Алеппо

  В родовом селе мукаддима Басима

Часть пятая. В Дамаске

  Тюрьма в районе Кафр-Суса. День первый

  Дни со второго по девятый

  В аэропорту

Эпилог

*** Примечания ***