Великолепная пятерка и старик [Никита Ионов] (fb2) читать постранично

Никита Ионов Великолепная пятерка и старик

Бам! Это же надо так! Полет — пожалуй, что не шмеля — был бессовестно прерван, оборван, низведен чем-то эдаким, чем-то грубоватым, жестким, чем-то неуместным, не к селу приплетенным, не в строчку употребленным. Вот и потирает усиленно Лягушонок синяком разукрашенное место, силясь разглядеть в темноте удивительное препятствие. Ладно бы, как-то неумело наскок взял, с ленцой, без рвения — а ведь размахнулся же, как носок-то тянул, словно через болото во всю ширь сиганул. И не разглядеть никак! Ничего вокруг не видать. Занесло же ветрами попутными в такую-то глухомань…

«Чего тебе?» — пискнул кто-то в тиши.

Отпрыгнул машинально Лягушонок, как ошпаренный, да только не прозрел ни на столечко. Кому ж здесь быть? Только «ква» хриплое кое-как выползло из груди.

«Чего, говорю?» — снова, как смычком по струнам, раздается откуда-то.

Молчок Лягушонок, как в рот воды набрал, не отзывается, выжидает.

Да и там стерегут безмолвие.

Долго ли, коротко ли — только кому-нибудь это должно было надоесть, и услышал Лягушонок едва уловимый глухой звук, как будто что-то задвинули до упора, а затем множество мелких скребущих похрустываний.

Переждал на «раз-два-три» Лягушонок (а в мыслях и все стадо пересчитал) и плавно подкрадываться в сторону, откуда звук шел, стал. Недолго, правда, партизанить пришлось — стремительным взмахом прорезало воздух что-то прямо перед ним, и мгновенно вспыхнула яркая желтоватая дымка, явившая на свет возникшую из ниоткуда мышиную мордочку с вытянутым носиком и топорщимися усиками.

— Чего, как вор какой, подкрадываешься? — возмущенно запищала Мышка.

Лягушонок ещё малость не сообразил, в каком болоте камыши вертикальнее, а уже ни на шутку допрос с пристрастием разгорается.

— Ломишься чего ко мне, а?

Лягушонок только и делает, что озирается, поверх Мышки поглядывает, ушибленное место потирает, полет прерванный — будь неладен! — вспоминает.

— Живешь здесь, значит? — отстраненно поинтересовался Лягушонок, продолжая смотреть будто сквозь Мышку, за которой находилось некое подобие то ли перекошенного теремка, то ли бочки — не разобрать.

— Живу… Заблудился, может? — Мышка, наконец, сменила гнев на милость (или очертание пряника), уловив смятенное состояние Лягушонка.

Лягушонку и неловко было признаться, каким именно образом он нарушил Мышкин покой, и нелегко было принять доброжелательный вид, когда внутренне он ещё ощущал неуемный шелест тревоги, будто шепот колосьев в широком поле. Он продолжал оглядываться, высматривая окружные места, куда занесли его пружинистые лапки, затеявшие перегонки с ветром.

— Зайдешь, Лягушонок? — Мышка позволила нежданному гостю осмотреться и свыкнуться с окружающей обстановкой и пригласительным жестом указала ему на дверь, глухой звук которой он и слышал некоторое время назад. — Проходи, проходи, располагайся… Не всякий здесь ходит, потому и удивилась. Если напугала, то…

Лягушонка не меньше удивило, что в этой точно нарочно сотворенной черноте, как в подземелье, может кто-то жить. А внутри провозглашенного теремка, наоборот, озарено так, будто всех светлячков в округе перетаскали. Места в нем не то, чтобы слишком много, но и тесным его не назвать (так уж повелось, по доброй традиции, обозначать золотую середину). В центре — стол, в правой части — печь, за ней в углу — кровать с периной до того воздушной, что необычно возвышается над привычным уровнем, заправлена покрывалом замысловатого узора, все в причудливых завитках да загогулинах, а сверху ещё подушки — малая на большой воцаряется.

Вроде и развернуться во всю удаль не приведется, да только где-то в глубине, кажется, какой-то длинный коридор таится. Взглянешь раз — уголок к уголку в теремке подогнаны, лишний сапог не воткнуть, а иной раз посмотришь — и шире как-то, и раскидистее, и какие-то закругления в углах да к потолку разворачиваются.

Рассказала Мышка, что накануне блины пекла, солнце в сковороду переливала. Растекается тесто по чугуну осторожно, словно повеса, боящийся пятки обварить, до всех уголков доберется — и встанет, что солдат на границу, что якорь, в морское дно вбитый. Шкварчит, будто ученик прилежный, что струны пальцами пробует в поисках звучания, румянится. Разомлеет блинок, задремлет — шмякнут его оборотной стороной, да не сразу опомнится, мгновение — другое в неведении пребудет, лишь затем зашипит, заворчит, пока его, будто ляльку, не уложишь как следует.

Разыгралась от аппетита буря в брюшке у Лягушонка, норовит и он солнце в сковороду переливать, Вавилонскую башню из блинов творить. Долго ли, коротко ли, только в высоту блинная стопка росла, а короткой ей быть, когда полный живот набить. За делом и поведал Лягушонок, как вприпрыжку с кочки на кочку по болотам поскоки множил, силясь ветер неуловимый одолеть, да не заметил, как тьма уж его глаза одолела, словно пелену непроницаемую накинула.

— А там и бам! —