Свеча Дон-Кихота [Павел Петрович Косенко] (fb2) читать онлайн

Павел Косенко Свеча Дон-Кихота (повести-биографии и литературные портреты)

На земле золотой и яростной (повесть о Павле Васильеве)

«БЕЗМЕРНО МНОГО ОБЕЩАЛ»

Это повесть о человеке, чья жизнь была короткой, трудной и путаной, а песня — сильной и долгой.

Он был высок, русоволос, красив. В его облике находили сходство с Есениным. Он знал об этом сходстве и гордился им. Он был очень самоуверен, ходил походкой победителя, но вместе с тем постоянная внутренняя настороженность не покидала его никогда. Он быстро сходился с людьми, был на «ты» с наркомами и приискателями, литературными знаменитостями и степными пастухами. Но близко к своей душе он подпускал очень немногих.

Он смеялся часто и громко, но и в минуты веселья в его быстром взгляде тлел недобрый огонек. Современница вспоминает его «темно-серые, слегка запавшие яркие глаза с неожиданно озорным, жестким и недоверчивым выражением». И завершает характеристику человека, с которым познакомилась в пору его короткой, шумной славы: «Так смотрят на мир беспризорные дети».

Он легко обижал и легко забывал обиды. Он был груб и тонок, весь на виду и скрытен. И прежде всего он был талантлив. Страшно, дьявольски талантлив.

Чуткие люди понимали это великолепно, как бы далеко их жизненные и творческие дороги ни лежали от его пути. Борис Пастернак вспоминал: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление того же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы».

А вот слова Галины Серебряковой: «Васильев казался нам одним из тех, кто в далекой древности, в Элладе, заставил поверить в божественное происхождение поэзии… Шолоховского масштаба и самобытности был перед нами чудодей!»

Илья Сельвинский, говоря о создателях советской эпической поэмы, называет четыре имени: Есенин, Багрицкий, Павел Васильев, Твардовский.

Маяковский, Есенин, Шолохов, Багрицкий, Твардовский — вот в какой ряд ставят Павла Васильева люди, художественный вкус которых вряд ли у кого вызовет сомнение.

Впрочем, читателю, раскрывшему том произведений Павла Васильева, едва ли нужна будет ссылка на мнения авторитетов. Его поэзия так ярка и громка, что в первый момент ослепляет и оглушает. Какое буйство сияющих, неудержимых, неожиданных красок, какая симфоническая мощь! С какой силой воплощено в этих полных музыки строках нелегкое счастье жить «на золотой, на яростной, прекрасной земле». «Я, у которого над колыбелью коровьи морды склонялись мыча, отданный ярмарочному веселью, бивший по кону битком сплеча, бивший в ладони, битый бичом, сложные проходивший науки, я говорю тебе, жизнь: нипочем не разлюблю твои жесткие руки. …Я, детеныш пшениц и ржи, верю в неслыханное счастье. Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи руки мои от своих запястий».

Удивительно отчетливо выразил Павел Васильев в своем творчестве многие черты русского национального характера: широту, половодье чувств, размашистую самозабвенную удаль, возникшую оттого, что сила в жилах перекатывается, яростное жизнелюбие, негасимую любовь к чистой и ясной красоте. Его не раз сопоставляли с Есениным, и это сопоставление закономерно. Звонкоголосый парень из Прииртышья — своеобразный двойник рязанского самородка и в то же время антипод его. Они дополняют друг друга. Оба до глубины души народны, оба рождены русской песней.

Поэзия Павла Васильева — это поэзия больших гражданских тем. Глубоко, правдиво и страстно отразила она свою эпоху. Она была подлинно современной и тогда, когда поэт уходил в дали истории. Она отвечала на вопросы, что ставило ее время, дышала его дыханием.

Нам, землякам поэта, его великолепная поэзия дорога и тем, что над ней «висит казахстанское небо прочно». Родившийся в Зайсане, выросший в Павлодаре, Павел Васильев почти все свое творчество посвятил краю своего детства. Трудно найти в русской литературе другого поэта, который так бы врос корнями в почву, что вскормила его, — действие большинства стихотворений и поэм Васильева развертывается на берегах Иртыша. Еще мальчишкой он покинул родные места, изъездил всю Сибирь и Дальний Восток, потом жил в Москве, в отчий дом возвращался не часто и ненадолго, но в стихах остался однолюбом — над ними всегда светит жаркое солнце казахских степей или «прииртышский ущербный гнутый месяц». К земле своего детства он обращается со словами: «Родительница степь…»

А родина поэта была краем со сложным и богатым прошлым.

Где-то в шестнадцатом веке Русь впервые подошла к границам великой степи, протянувшейся от Каспия до Алтая, степи, где кочевали казахи. Так встретились два народа.

Как песок из чаши песочных часов, текли десятилетия и века, и с каждым из них все прочнее и сложнее переплеталась нить, связавшая смуглых степняков и осевших на краю степи русоголовых выходцев с Дона и Волги.

За спиной казахских жузов были воинственные джунгарские орды и мрачная неподвижность среднеазиатских деспотий. Перед лицом — Россия, экономически и культурно неизмеримо более развитая. Исторические интересы казахского народа требовали прочного союза с ней.

Полтора века шел сложный процесс присоединения Казахстана к России. Встретились общества разного социально-экономического уклада, народы, стоящие на разных ступенях исторического развития. В степь пришли хлеб и порох, книги и ассигнации, дыхание неслыханных раньше свободолюбивых идей и леденящий гнет царизма.

Мы помним о горячем интересе замечательных людей русской культуры к казахскому народу и глубокой любви его передовых представителей к духовной сокровищнице России. О том, что Пушкин записывал в Уральске народное сказание о Козы-Корпеше и красавице Баян-Слу. О том, что благородный «киргиз-кайсак» стал героем русского романа.

Тарас Шевченко первым воссоздал на полотне образы казахов — людей народа, ставшего кобзарю родным в годы тяжких испытаний. Многолетняя дружеская близость Федора Достоевского и Чокана Валиханова, двух гениев двух народов, была символической и пророческой. Абай сделал письмо пушкинской Татьяны казахской песней, поэтическим «учебником чувств». В знаменитом двадцать пятом слове «Гаклии» великий просветитель писал, обращаясь к своему народу:

«Помни, что главное — научиться русской науке. Наука, знание, достаток, искусство — все это у русских. Для того чтобы избежать пороков и достичь добра, необходимо знать русский язык и русскую культуру.

Русские видят мир. Если ты будешь знать их язык, то на мир откроются и твои глаза.

…Изучай культуру и искусство русских. Это ключ к жизни. Если ты получил его, жизнь твоя станет легче».

…А вдоль границы степи протянулась линия форпостов и крепостей казачьего войска, ее точно назвали «Горькой линией». Царизм умело приспособил потомков вольнолюбов, бежавших от барщины и помещичьей нагайки на окраины России, бывших ударным ядром крестьянских восстаний Болотникова, Разина и Пугачева, для карательной службы против «смутьянов» и «инородцев». Он одаривал их отнятой у коренного населения землей, хитро разжигал слепую ненависть к людям чужого языка, иного жизненного уклада.

Следом за казаками пришел купец. Пришел, опытным взглядом прикинул всю выгоду торговли со степью и начал коммерцию. Знаменитые степные ярмарки крутили миллионные обороты, строя праздничные декорации, — гулкий звон яростной байги и кокпара, забубенный кабацкий гвалт. До сих пор еще в Петропавловске и Павлодаре, Семипалатинске и Зайсане стоят старинные купецкие особняки, кирпичные, с плавными бровями карнизов, со стенами крепостной толщины. Они приземисты — им было плевать на высоту, — они росли в брюхо и прочно хранили в своем кирпичном чреве мир темных и душных страстей, мир по-сибирски широкого размаха и допетровской слепоты, мир лампад перед иконостасом и медью окованных счетов на конторке.

Царский чиновник, купец-толстосум и казачий атаман нашли союзников в бае и мулле, понявших, что без самодержавия им теперь не удержать в повиновении степь. А обнищавшая казахская беднота шла на ближнюю каторгу — на угольные шахты, на медные и соляные рудники, — кладовая подземных сокровищ Казахстана начинала интересовать и отечественных и заморских капиталистов.

Но время мчало. Рождался казахский рабочий класс. Сосланные из России в степь революционеры несли трудовому люду колониальной окраины идеи большевиков. И когда прогремел Октябрь и забушевал на степных просторах огненный вихрь гражданской войны, во главе народных отрядов шли не только русские ученики Ленина, но и казахи-большевики Амангельды Иманов и Алиби Джангильдин. Отчаянная попытка националистов алаш-орды оторвать Казахстан от России была исторически обречена.

Открылась новая глава в истории Казахстана. Читая ее, мы узнаем о социалистическом строительстве в степи. О том, как целый народ, минуя капитализм, в необычайно сжатые сроки пришел к социализму. О том, как росли железный Турксиб, угольная Караганда и нефтяная Эмба. О первых степных совхозах и колхозах. О детях кочевников, ставших прославленными по всей стране хлеборобами и металлургами, инженерами и учеными, писателями и артистами.

Для поэта Павла Васильева история родного края не была предметом изучения. Она наполняла его, всегда звучала в его душе.

Васильев ввел Казахстан в большую русскую поэзию. Он одним из первых познакомил русского читателя с казахским фольклором. Он писал лирические стихи от имени казаха, и в них не было фальши стилизации. В лучшей своей поэме «Соляной бунт» он с такой потрясающей силой передал трагедию казахской бедноты, словно сам перестрадал с ней все ее муки. Эта линия его творчества — замечательное проявление интернационализма великой русской литературы, ее проникновенной отзывчивости к бедам других народов, ее братства со всеми угнетенными и борющимися.

Павел Васильев очень дорог нам. Но, рисуя его портрет, не стоит прибегать к приемам иконописи. В нашем портрете будут свет и тени. Яркий свет и густые тени. Иначе нельзя.

Васильева при жизни ругали много. И творчество его и, главным образом, его самого — человека. Потом — гибель, долгие годы молчания. Наконец его имя вместе с другими было возвращено народу. Были изданы его произведения. Их издание взбудоражило былые страсти. Критик Ал. Михайлов справедливо заметил по этому поводу: «Современники долго, а может быть, и до конца дней не могут простить художнику того, что они великодушно прощают любому другому человеку».

Теперь эти страсти улеглись, надо думать, окончательно. В наши дни никто всерьез не отрицает ни огромного таланта поэта из Прииртышья, ни того факта, что ему принадлежит видное место в истории советской литературы.

«…Поэзия его — живет. Значит — имеет на это право. Значит — это действительно поэзия», — говорит о Павле Васильеве Сергей Залыгин. Его слова подхватывает поэт Дмитрий Ковалев: «Неистовое, певучее естество и жажда жизни звучат в поэзии Павла Васильева, и голос его слышат все новые и новые поколения читателей».

Творчество автора «Соляного бунта» перешагнуло границы русского языка. Вспоминая о замечательном украинском поэте Андрее Малышко, Виталий Коротич пишет: «Никогда не забуду, как любил читать Андрей Самойлович свои переводы из Павла Васильева, как гордился ими, оставив нам эту гордость».

Оно, это творчество, послужило толчком к созданию талантливых произведений в других видах искусства. Последней работой большого русского актера Михаила Астангова стало великолепное исполнение им «Христолюбовских ситцев» для радио. Образ иртышского поэта привлек внимание живописцев и скульпторов. Особый интерес вызвал скульптурный портрет Васильева работы Федора Сучкова. Вот что писал о нем поэт Владимир Цыбин: «Передо мной скульптурное воплощение Павла Васильева. Вернее, его лицо. Напряженное. Со следами только что сошедшего вдохновения. Такое лицо у осенней земли, отдавшей все, что она могла родить! Такое лицо, наверно, было у безвестного летчика, повторившего подвиг Гастелло. Чуть-чуть жертвенное, но больше отдохнувшее от того великого напряжения, которое мы зовем мужеством. У скульптуры нет глаз. Но я вижу глаза Павла Васильева — молодые и скорбные. Скульптор лепил лицо поэта, а вылепил его глаза. Вылепил при помощи твердых скул, крепких линий доброго и даже беспомощного подбородка. Я вижу эти глаза, потому что на меня смотрит живое лицо человеческое, лицо ребенка, землелюба, поэта. Это лицо выражает незащищенность и мужество».

Цитировать в таком духе можно было бы долго, да, пожалуй, незачем.

Закономерно и прекрасно, что поэзия Павла Васильева получила заслуженную ею оценку.

Вероятно, так же закономерно, но не вызывает у меня восторга, что одновременно намечается стремление к идеализации образа творца этой поэзии. Даже к ангелизации. За плечами поэта возникают смутные очертания крылышек.

Где-то я прочел такую аннотацию: «Ангелы и дьяволы. Повесть о выборе профессии».

Не будем уподобляться автору этой аннотации. Конечно, поэт с берегов Иртыша совсем не «мрачный демон», как это казалось иным его современникам. Но и не ангел. Человек. Человек с огромными дарованиями и немалыми слабостями в натуре.

И любя Васильева, нельзя забывать, что в какой-то мере он был отравлен «сладковатым ядом» прошлого.

Сложный это был характер, и чтобы разобраться в нем, пойдем к его истокам. Вернемся на полвека с лишним назад в маленький городишко Павлодар, что лежит на берегу Иртыша посреди бескрайней степи.

«КОЛЫБЕЛЬ СУМЯТИЦЫ»

Бабка Марья будит деда и внука затемно, когда раннее летнее утро еще и не проклюнулось. Насадка, тесто на яйце, готова с вечера. Сборы недолги. Павел еще не проснулся по-настоящему, одевается с закрытыми глазами и по улицам идет сонный, спотыкаясь, загребая босыми ногами густую пыль.

Но вот они выходят из города, и остатки сна покидают наконец мальчика. Как бодрит предрассветный незябкий холодок! Как огромна, таинственна и звучна тишина перед восходом солнца! Дед Корнила тоже чувствует это и, обычно неистощимый рассказчик, сейчас неразговорчив. В молчанье, слушая тишину, они идут к Иртышу — крепкий, сильный старик и худой длинношеий мальчишка с нежным, как у девочки, лицом.

Дед Корнила не часто берет его с собой на Иртыш. Для деда здесь не развлечение. Большую часть улова Мария Федоровна продаст. Не на базаре — по знакомым домам. Рыбачить — дело серьезное, рыбаки в Павлодаре — народ уважаемый, а от мальчишки тут пока какой прок? Одна помеха. Но надо ж внука когда-то учить.

Они подходят к широкой, медлительно спокойной, пустынной реке, а горизонт за их спиной начинает алеть…

Этот день запомнился Павлу потому, что он поймал тогда первого в жизни язя. Случилось это к концу утреннего клева, когда дед уже ушел домой. Павел натаскал десятка четыре чебаков и подъязков и собрался сматывать удочки, когда вдруг поплавок одной из них стремительно нырнул. Не дыша, мальчишка подскочил к резко наклонившемуся удилищу и, облизав пересохшие губы, стараясь унять дрожь, тихо-тихо стал подводить добычу к берегу. Он проступал из зеленоватой воды — неправдоподобно огромный, блещущий серебряной чешуей, как кольчугой, витязь иртышских глубин. Павел, не отрывая от рыбины зачарованного взгляда, подвел ее к самой береговой кромке. Но тут язь-великан сорвался с крючка и забился на мелководье, хлеща могучим хвостом, изо всех сил стремясь назад, в свои владения. Мальчик бросился на него всем телом, придавил его, но язиный князь не сдавался, выбивался, скользил. Тогда Павел вспомнил уроки деда и, зацепив рыбу пальцами под жабры, задыхаясь от борьбы и волнения, выволок ее на сухой, уже нагретый солнцем песок.

Он шел по родной улице, мокрый, грязный и гордый, а за плечами его висел тяжелый, как серебро, язь-гигант, и его хвост задевал ноги мальчика. Бабка засмеялась, увидев, что внук весь в грязи, но дед Корнила усмехнулся одобрительно и сказал:

— Пойдешь завтра со мной ставить переметы.

Много их было, утр на Иртыше.

А какая радость отправиться с дедом Корнилой в ясный сентябрьский вечер на бахчи! Дыни такие, что не поднимешь. Пудовые арбузы глянцевиты и полосаты. На пристань их свозят, кажется, миллионами. Оттуда баржами отправляют вниз — в Омск, Тобольск, Тюмень.

Дед с внуком остаются на бахче ночевать. Кипит в котелке баранья похлебка, трещит костер, а ясное небо усеяно звездами.

А поездки с дедом в казахские аулы на степные праздники?! Десятки верст по ковыльной степи — вокруг волнуется травяное море без конца и края, а дед Корнила всю дорогу напевает вполголоса старинные казачьи песни. Потом неспешный разговор деда с аульными приятелями, гостеприимными, приветливыми людьми — их язык Павел хорошо понимает, — терпкий вкус кумыса и наконец главное — байга, бешеная скачка низкорослых сильных лошадей. Когда смотришь ее, сердце колотится так, словно тебя самого выносит вперед гулко бьющий копытами по степи конь…

В домике Васильевых, низеньком домике, чисто выбеленном внутри и снаружи, домике с резными расписными ставнями и палисадом, густо заросшим цветами, степные гости тоже бывают нередко. Другая бабка Павла, Варвара Федоровна, расстилала для них на полу кухни белую кошму и ставила специально для таких случаев предназначенный медный двухведерный самовар с оттисками медалей на сверкающих боках. Выходил Корнила Ильич, выходил отец Павла Николай Корнилович, и начиналось бесконечное чаепитие с долгой беседой об аульных новостях, о ценах на скот и соль…

Были и дальние поездки — почти путешествия — в широко раскинувшееся алтайское село Больше-Нарымское, в маленький городок Зайсан на самой китайской границе. Там Павел родился, там живет дядя Федор Корнилович. Пароход идет не быстро, преодолевая силу реки, часто останавливается у маленьких пристаней, обязательно кормой против течения. Пристани возле больших казачьих станиц, богатых, сытых, довольных. Проходит по левому борту Семипалатинск — здесь живет губернатор, проходит маленький Усть-Каменогорск — там впадает в Иртыш быстрая Ульба. Потом Зайсан — мальчику озеро кажется морем, — потом дорога в телеге между лысых пологих гор, и вот возникает в долине зеленый остров с бастионами купеческих особняков и магазинов, с высокой церковью и мечетью.

Зайсанцы гордятся тем, что в их городке останавливался великий русский путешественник Пржевальский. Старожилы, седые казаки с пышными усами, помнят, как привезли его в телеге больного, в лихорадке, и как, полгода спустя, сильный, здоровый, ушел он в самый дальний свой, тибетский, поход…

Мальчик растет. В его мир входят книги. Дома их не так много, но у родителей Павлова одноклассника Юрия Пшеницына хорошая библиотека. Вечерами у Пшеницыных читают вслух. Сначала подросток, конечно, взахлеб глотает тома Жюля Верна, Хаггарда, Густава Эмара, Луи Буссенара. Затем на его стол ложатся книги русских классиков. Прежде всего — Пушкин. С пушкинским однотомником издания Павленкова Павел не расстается.

«Читал он его с неистовством и нежностью и вскоре знал наизусть даже большие произведения», — вспоминает сестра Юрия Пшеницына.

И, разумеется, свои стихи. Они начались рано — лет в десять. Первое сохранившееся помечено 24 июнем 1921 года. Написано оно в Балдыньском ущелье во время поездки с отцом в Больше-Нарымское. Вскоре ни один номер школьной стенгазеты не появляется без стихов ученика Павла Васильева. Впрочем, его стихи могли бы заполнить всю эту стенгазету. Пишутся они в невероятных количествах. Например, полностью переложен в рифмованные строки пухлый роман Александра Дюма «Герцогиня Монсоро»…

Так в воспоминаниях родных и знакомых рисуется детство Павла Васильева, идиллическое провинциальное детство в маленьком городке, детство, связанное с природой — великой степью и великой рекой^[1]. Его приметы сохранены в поздних строках поэта, где вспоминает он, например, родной Иртыш: «Река просторной родины моей, просторная, иди под непогодой, теки, Иртыш, выплескивай язей — князь рыб и птиц, беглец зеленоводый». И павлодарские бахчи вошли в его стихи: «Дыни в глухом и жарком обмороке лежат. Каждая дыня копит золото и аромат. Каждая дыня цедит золото и аромат. Каждый арбуз покладист, сладок и полосат».

И вечера: когда бредут по тихим улицам коровы, пригнанные с пастбища: «Я вижу их — они идут, пыля, склонив рога, раскачивая вымя, и кланяются низко тополя, калитки закрывая перед ними. …Мой Павлодар, мой город ястребиный. Зажмурь глаза — по сердцу пробегут июльский гул и лепет сентябриный».

Что ж, она так естественна, когда зрелый человек вспоминает о невозвратимой «счастливой поре детства», эта идиллически умиленная, полная светлой грусти интонация.

Но вдруг на идиллию обрушивается страшный удар, зачеркивая, сминая, выбрасывая ее: «А, это теплой мордою коня меня опять в плечо толкает память! Так для нее я приготовил кнут — хлещи ее по морде домоседской, по отроческой, юношеской, детской — бей, бей ее, как непокорных бьют!»

Откуда этот яростный взрыв ненависти? Почему падает на память детства удар за ударом, проклятье за проклятьем? Поэт объясняет нам это: «Так вот где начиналась жизнь моя! Здесь канареечные половицы поют легонько, рыщет свет лампад, в углах подвешен. Книга „Жития святых“. Псалмы. И пологи из ситца. Так вот где жил я двадцать лет назад! …Так вот она, мальчишества берлога — вот колыбель сумятицы моей. …Не матери родят нас — дом родит. Трещит в крестцах, и горестно рожденье в печном дыму и лепете огня. Дом в ноздри дышит нам, не торопясь растит, и вслед ему мы повторяем мненье о мире, о значенье бытия».

И дальше: «…Чуть вздрагивал набухшим чревом дом… У нас народ все метил загрести жар денежный и в сторону податься. Карабкались за счастьем, как могли… Хребты ломая, колокольный звон людей глушил…»

Это очень убедительный рассказ о власти собственничества над душами людей, о затхлом «мещанском счастье», ломавшем крылья мечте. Ему нельзя не верить. Но ведь были же, были и рыбалка на Иртыше, и вольная степь, и любимый Пушкин. Как же все это сочеталось?..

Устные рассказы Павла Васильева о своей жизни были значительно более красочными, чем точными. Богатое воображение не давало ему покоя, и часто он наговаривал на себя такое, что было для него не только бесполезным, но и просто опасным. В тридцатые годы Васильев рассказывал в Москве, что он сын есаула Сибирского казачьего войска. Николай Корнилович, учительствовавший тогда в Омске, узнав об этом, схватился за сердце, — получалось, что он не только был царским есаулом (что само по себе по тем временам хуже некуда), но еще и скрывал это…

Между тем казаком Николай Корнилович считаться уж никак не мог. Даже отец его, дед Павла, был лишь выходцем из казачьей среды. Поселившись в городе, Корнила Ильич и его молодая жена Мария Федоровна поначалу сильно бедствовали. Он работал пильщиком, она — прачкой у павлодарского богача Дерова. С великим трудом они «вывели в люди» сына. Николай Корнилович окончил учительскую семинарию и до возвращения в Павлодар несколько лет прослужил инспектором народных училищ в Зайсане, Атбасаре, Петропавловске.

Женился он на Глафире Матвеевне Ржанниковой. Отец ее держал скобяную лавку, но во время пожара девятьсот пятого года, спалившего половину Павлодара, погорел, и торговля его постепенно захирела. Был Матвей Васильевич очень набожен, пел в церковном хоре, строго соблюдал посты. Читал он только «божественное», хорошо знал «Жития святых».

Николай Корнилович свое место под солнцем завоевал упорным трудом, ценил его и хотел, чтоб и другие ценили достигнутое им. С родителями был внешне почтителен, но свое превосходство над ними, простыми, неграмотными, превосходство образованного и чиновного человека, чувствовал постоянно и подчеркивал его почти инстинктивно. И родители это превосходство тоже понимали и обращение сына принимали как должное.

Учителем Николай Корнилович был отличным, свой предмет, математику, любил, в своих учеников вселял почтительный трепет, а у их родителей пользовался уважением. Это еще больше подстегивало его упрямый деспотизм в семье, буйную нетерпимость ко всему новому, непривычному, что не вязалось с установившимся укладом, с принятыми на всю жизнь правилами. Для детей в коридоре всегда висел наготове широкий и толстый ремень, и покидал он свой гвоздь совсем не редко. С женой Николай Корнилович был холоден и суров, ровней себе ее не считал. С годами она примирилась с этим. Что больше-то оставалось делать?

Нет, не казачий, а мещанский дом растил Павла Васильева. Мещанский дом с его почитанием установленного, уважением к копейке, недоверием ко всему необычному. Стихов своих мальчик отцу не показывал — стихотворство сына могло только разозлить Николая Корниловича. Оно не ко двору было в беленом домике с резными ставнями. Даже увлечение сына чтением казалось отцу опасным, и не раз вечером он выдергивал книгу из рук зачитавшегося мальчишки. Правда, это ни к чему не приводило — ночью Павел забирался под кровать и, спустив одеяло до полу и засветив огарок, глотал страницу за страницей.

Понятна ненависть поэта к этому дому.

Непонятным сначала кажется другое: его, дома, власть над Павлом Васильевым. Ведь хорошо чувствуется, что в самых искренних проклятьях, которыми осыпает поэт отчий дом, нет-нет да и проскользнет что-то похожее на любование. Сама обстоятельность, с какой Васильев рисует мир «канареечных половиц» и «пологов из ситца», говорит о том, что чары этого мира преодолеть ему нелегко. Вот Эдуард Багрицкий тоже пишет о мещанских корнях в своей душе, но рубит их беспощадно, просто: «Я покидаю старую кровать. Уйти? Уйду. Тем лучше. Наплевать». Павел Васильев это «наплевать» произнести не мог.

Дело тут не в разной степени гражданской зрелости двух поэтов, а в том, что миры, с которыми они прощались, были разными. По сути своей мещанскими, но по форме совсем разными.

Мирок, от которого отрекается Багрицкий, — это действительность своего рода обывательского гетто с его обреченной замкнутостью, извращенностью во всем, рождающей у поэта зловещие в своей парадоксальности образы: «И все навыворот. Все как не надо. Стучал сазан в оконное стекло; конь щебетал; в ладони ястреб падал; плясало дерево. И детство шло». Это отчетливо отвратительная бессмысленность обывательского небокопчения была характерна не только для одесской Молдаванки, но и для бесчисленных Окуровых царской России.

А Павел Васильев рос в среде мещанства сибирского. Здесь слово «Россия» к себе не относили, Россия — это там, за Уралом. И здесь мещанский быт был не лишен привлекательных черт. Сибиряки-горожане вели свой род от храбрых землепроходцев и мужиков, не знавших помещика, а то и от бунтарей-каторжан. В крови их не иссяк ток предприимчивости, азарта, размаха. Они были люди мастеровые и труд уважали. Они не годились в домоседы и огромные, как луна, сибирские пространства отмахивали запросто. Природы они не боялись, не прятались от нее в скорлупу домишек, и в их обычаях сохранилось немало красивого. В их образе жизни многое оставалось от крестьянского и казачьего быта.

И все-таки это было мещанство с его завистью к богатству и презрением к бедности, с боязнью всего нового, с нерушимыми правилами о том, что каждый за себя и что моя хата с краю.

Да, в быту, окружавшем подростка Васильева, были и привлекательные черты. В этом-то и коренился источник его жизненной драмы, «колыбель сумятицы». Бесповоротно осудить такое мещанство, во всем отречься от рожденных им мыслей и чувств, было неизмеримо труднее, чем перечеркнуть откровенную окуровскую обывательщину. И то, что Павел Васильев все же сумел это сделать, сумел разглядеть страшную суть обывательщины и в наиболее человекоподобном ее виде — огромная победа его таланта.

…В маленьком домике с резными ставнями живут тесно. Здесь собрались вместе и родители Николая Корниловича и родители Глафиры Матвеевны. У Васильевых уже четверо детей. Но все равно каждый зимний воскресный вечер в домике собираются гости. Делу — время, но и потехе — час. В основном здесь сослуживцы учителя Васильева. Среди них есть очень интересные люди, и Павел, старший из детей, внимательно приглядывается к ним. Вот преподаватель рисования Батурин, грузный старик с выхоленной окладистой седой бородой. Его юность прошла в Петербурге. Тогда он мечтал стать большим художником. О Репине, Сурикове, Маковском учитель рисования говорит, как о людях хорошо знакомых, говорит без зависти, с уважением, но легко, остроумно, вспоминая забавные истории из жизни знаменитых живописцев. Батурин и сам продолжает писать, работает с профессиональной хваткой и талантливо. Над столом Николая Корниловича висит его отличный алтайский пейзаж.

Как жук, черен преподаватель немецкого Дейнека, полиглот, вегетарианец и франт. Он говорит на шести или семи языках, на память цитирует европейских ученых, которых его собеседники часто знают лишь по именам. Бабушка Мария Федоровна сердится на него за то, что он не прикасается к ее пельменям, и за глаза зовет басурманом.

Но вот в сенях слышен слоновый топот, что-то падает там, от сильного рывка распахивается дверь, и могучий бас разом заполняет комнату:

— Здррравствуйте, рррабы божьи!..

Пламя в десятилинейной керосиновой лампе, подвешенной под потолком, подпрыгивает и приседает, рюмки на столе тоненько, жалобно дребезжат, гости в притворном испуге зажимают уши. Довольный произведенным эффектом отец Геннадий, саженноростый и отчаянно волосатый, скидывает енотовую шубу и, не успев толком усесться, протягивает свою могучую ручищу к графинчику.

Отец Геннадий служил когда-то в одном из московских соборов, но за прелюбодейство и пьянство совершенно фантастических масштабов выслан в далекий городок на Иртыше. Он бабник и сквернослов, но это его репутации не вредит. Им даже хвастают и водят приезжих послушать, как его бас заглушает хор певчих.

Отец Геннадий сел рядом с Корнилой Ильичем. Оба очень похожи друг на друга и во хмелю одинаково склонны к буйному озорству. Часто, изрядно выпив, они выходят во двор и начинают на снегу ломать друг друга, огромные, сильные, как быки.

Деда Корнилу Павел очень любил. Неистощимый рассказчик, державший в памяти сотни сказок и небывальщин, Корнила Ильич был необычайно сильным человеком — гнул подковы, завязывал узлом кочергу; пока не поседел, считался лучшим бойцом в зимних сражениях на льду Усолки, когда стенка на стенку сходились казаки и кержаки. Но любовь к деду не помешала подростку на всю жизнь запомнить его неуемное злое озорство. Когда Васильев писал в «Соляном бунте» хищного атамана Яркова, то не случайно дал ему дедово имя-отчество. Впрочем, на страницах этой поэмы васильевский дед появляется и без псевдонима, в подлинном своем обличии, и главка, посвященная ему, — одна из самых жестоких в этой жестокой вещи. «Дед мой был мастак по убою, ширококостный, ладный мужик, вижу, пошевеливая мокрой губою, посредине двора клейменый бык ступает, в песке копытами роясь, рогатая, лобастая голова. А дед поправляет на пузе пояс да засучивает рукава. — Ишь ты, раскрасавец, ну-ка, ну-ка… То ж, коровий хахаль, жизнь дорога! — крепко прикручивали дедовы руки к коновязи выгнутые рога. Ласково ходила ладонь по холке: — Ишь ты, раскрасавец, пришла беда… — И глаза сужались в веселые щелки, на грудь курчавая текла борода. Но бык, уже учуяв, что слепая смерть притулилась у самого лба, жилистую шею выгибая, начинает крутиться вокруг столба. Он выдувал лунку ноздрями, весь — от жизни к смерти вздрогнувший мост. Жилы на лопатках ходили буграми, в два кольца свивался блистающий хвост. И казалось, бешеные от испуга, в разные стороны рвутся, пыля, насмерть прикрученные друг к другу бык слепой и слепая земля. Но тут нежданно, весело, люто в огне рубахи, усатый, сам вдруг вырастал бычий Малюта с бровями, летящими под небеса. И-эх! И-эх! Силушка-силка, сердцу бычьему перекор — в нежную ямку возле затылка тупомордым обухом бьет топор. И набок рушится еще молодой, рыжешерстный, стойкий, как камень, глаза ему хлещет синей водой, ветром, упругими тростниками. Шепчет дед: — Господи, благослови… — сверкает нож от уха до уха — и бык потягивается до-олго… Глухо… Марая морду в пенной крови».

Много темного и недоброго было в мире, окружавшем подростка с русой головой и нежным, как у девочки, лицом.

Но было бы несправедливым не сказать и о другом — о том, что павлодарские степи — это край богатых культурных традиций.

В Павлодаре не раз останавливается на пути из Омска Чокан, и в городе об этом помнили. Сюда раньше, чем во многие другие районы Казахстана, донесся из соседних Семипалатинска и Чингистау могучий голос Абая. В сотне верст от Иртыша тысячи гигантских каменных глыб, напоминающих то тулпара, то верблюда, то черепаху, окружают синее озеро Жасыбай. В этом волшебном уголке казахской земли родился и создавал свои замечательные стихи и поэмы Султанмахмут Торайгыров. Неподалеку, в Экибастузе, работал на добыче угля Сабит Донентаев. Его зкибастузские песни впервые вводят в казахскую поэзию тему рабочего класса.

Именно в Павлодаре родился и вырос Антон Сорокин, талантливый и оригинальный человек, русский писатель, для которого изображение жизни казахского народа стало одной из основных тем творчества.

Лучшие представители павлодарской интеллигенции с глубоким интересом относились к росткам национальной казахской культуры.

Все это тоже, разумеется, входило в атмосферу детства Павла Васильева.

Вернемся, однако, к гостям Васильевых.

…Мария Федоровна вносит пельмени. Пар повисает над блюдом белым облаком. Едят и пьют долго, с чувством и толком. Насытившись, запевают. Голоса звучат стройно, в лад, в старинной песне — глухая, безысходная тоска. Когда замирает последняя нота, в глазах и гостей и хозяев стоят слезы. И, словно устыдившись их, торопятся быстрей накрыть стол для преферанса.

Другие дети давно отправлены в постель, но Павлу разрешают сидеть за столом. Иногда, после седьмой или восьмой рюмки, заставляют читать стихи. Не свои, конечно (слышали, что сынок Николая Корниловича забавляется рифмоплетством, но какое дело взрослым до ребячьих виршей), настоящие, серьезные — из хрестоматий: Тютчева, Майкова. Павел читает сильным, звонким голосом, выслушивает снисходительную похвалу гостей и вновь опускается на стул. Сидит, скользит быстрым взглядом по побагровевшим лицам взрослых, слушает.

Разговор не умолкает. Говорят интересно, образно, остро. Но странно — послушав застольную беседу гостей, не сразу поймешь, какой нынче год. Будто волны большой жизни обтекают домик с резными ставнями, не касаясь его порога. В душе каждого из этих образованных людей живет уважение к Артемию Ивановичу Дерову, мужу удачи. На словах-то они могут посмеяться над мужиковатостью павлодарского миллионера (однако ж вполне почтительно), но в мыслях, даже в подсознании каждого, гнездится: «Эх, мне б такое…»

И Дерова вспомнит поэт Васильев в «Соляном бунте», но, видимо, сознавая, что портрет не очень схож с оригиналом, изменит миллионеру имя, назовет Арсением. Для поэмы был нужен именной такой Деров, каким его изобразил автор. Но и подлинный Артемий Иванович был фигурой колоритнейшей. Горьковской, хочется сказать. На самом деле Деров не был «купцом заезжим». Здешний, павлодарский. Выбился из самой нищеты — живой образец мещанского счастья. Был мальчиком в лавке богатых купцов, за смекалку и нещепетильность сделали приказчиком. Хозяйская дочь — Ольга — старая дева. Очень уж безобразна. Дальнейшее понятно.

Сам став хозяином, Деров проявил размах, удвоил, упятерил, удесятерил состояние. Жил замкнуто, не кутил. Стал очень набожен, раздавал много милостыни и вообще благотворительствовал. Детей у Деровых не было. Взяли в дом девочку-казашку, крестили, воспитали, стала она у них чем-то вроде экономки.

Павлодарцы любили смотреть, как идет Артемий Иванович в церковь в котелке и черном сюртуке под руку со своей старой некрасивой женой, грузный, с круглым непроницаемым лицом, с неподвижными глазами. Все знали, что по-человечески он очень несчастлив, и все равно отчаянно завидовали.

…Волны большой жизни обтекали домик с резными ставнями, а были они, те волны, высоки.

…29 января 1918 года комиссар Временного правительства в Павлодаре помощник атамана Петр Виноградский телеграфировал в Семипалатинск областному комиссару: «Совдеп окончательно захватил власть в городе, противодействовать чему я не имею возможности, так как гарнизон на стороне Совдепа. Казаки держат нейтралитет. Объявление города на военном положении бесцельно, так как оно совершенно невыполнимо».

Советская власть была установлена в Павлодаре раньше, чем в областном центре. Большевиков поддерживал гарнизон, солдаты знали, что любая иная власть может погнать их в пекло империалистической бойни, перемоловшей уже миллионы людей. Но Советы продержались здесь недолго. В городе совсем не было крупных промышленных предприятий, не было рабочего класса. Когда вспыхнул белочешский мятеж и войска гарнизона ушли из города в Омск (там чехи их обманом разоружили), Павлодар почти не сопротивлялся возврату старого. В городской тюрьме после года заключения были зверски убиты — заколоты штыками в тюремном подвале — председатель Павлодарского совдепа иртышский водник Пахомов и его товарищи — всего тридцать один человек. Павел Васильев с горечью писал о родном своем городке: «И мало насчитаешь здесь имен, отдавших жизнь за ветры революций, любимых, прославляемых теперь».

Может, было этих имен и не много, но они были, и недаром носят сейчас павлодарские улицы имена Пахомова, Теплова, Пашинцева, Кузнецова.

Полтора страшных года колчаковщины. Мимо Павлодара проплывают баржи со смертниками. В степи лютует черный атаман Анненков. И мещанский Павлодар закрывает ставни, дрожит втихомолку от ужаса, слушая рассказы о заживо сожженных в пароходных топках, о запоротых насмерть. Выменивает добро на хлеб, спекулирует, выкручивается от всевозможных повинностей, налагаемых на обывателя «верховным правителем России», омским царем Александром Васильевичем Колчаком.

В те месяцы через Павлодар прошел, скрываясь под именем Дусембия, бежавший из омского концлагеря Сакен Сейфуллин. В его «Тернистом пути» есть короткая зарисовка павлодарского быта тех времен. Никаких особенных ужасов. Привычная повседневность.

«На городском базаре между рядами, греясь на теплом солнце, гуляют солдаты атамана Анненкова. Форма их мне очень знакома — пулеметные ленты, черные папахи, сабли, на погонах две буквы: „А.А.“ Некоторые из них — китайцы из числа отщепенцев, бродяг. На поясах кинжалы. Наблюдал я спокойно, уже не как заключенный. Вот едет на лошади казах. Один из китайцев в форме схватил лошадь за хвост и придержал. Лошадь остановилась. Казах обернулся, но, увидев солдата, смиренно опустил голову и ничего не сказал. Китаец перочинным ножом отрезал целый пук волос от хвоста лошади. Казах в испуге начал озираться по сторонам, ища защиты. Двое городских казахов, задетые за живое, что-то сказали солдатам. Те ответили площадной бранью. Казахи хотели отнять пук волос у солдата. Собрался народ, большинство — казахи. Увидев, что дела плохи, солдаты-китайцы позвали своих на помощь. К ним быстро подошли три-четыре атаманца, вынули сабли из ножен.

Казахи разбежались, как мелкая рыбешка от щуки. Анненковцы били их по спинам саблями плашмя».

После семнадцати месяцев колчаковщины Красную Армию павлодарской обыватель встретил радостно. Но и с боязнью — что-то напридумывают комиссары? Да, к счастью, скоро объявили нэп. Вздохи облегчения. Нэп — это вроде поворот к прежней, прочной, сытой жизни? Дай-то бог. Наужасались, наголодались — хватит.

Павел сидит за столом отца и листает газеты. Николай Корнилович в школе. Когда он дома, сыновьям к этому столу дороги нет. Дед умер, и Николай Корнилович стал в семье еще более суровым, деспотичным и раздражительным. Много пьет, и когда он во хмелю, домашним просто житья нет. Павлу хочется поскорей уйти из дому, уехать куда-нибудь далеко. Окончена школа второй ступени, но ему всего пятнадцать лет, и отец его пока не отпускает.

Пятнадцать лет. Но выглядит Павел старше. У него широкая грудь и сильные руки. Девчонки на него заглядываются — красивый парень и вдобавок поэт. Он немного играет в Печорина, сочиняет язвительные эпиграммы: «Павлодарские сонные Евы пухлы телом, но тощи душой». Это, однако, не мешает ему бродить до рассвета то с одной, то с другой павлодарской Евой.

Ему снятся сны. То Москва — Кремль, какие-то многоэтажные здания, какой-то огромный зал, переполненный рукоплещущей толпой, которой он только что прочел замечательные стихи. То заморские порты с пальмами и темнокожими красавицами на набережных.

Он твердо уверен, что опоздал родиться. Если б он родился на несколько лет раньше, то скакал бы в вихре гражданской войны по степи на горячем аргамаке, отстреливаясь последними патронами от наседающих анненковцев, носил бы тельняшку, опоясанную пулеметными лентами, врывался бы с красным знаменем в руках в притихшие города. Тогда была жизнь. А что теперь?

Павел переворачивает газетные страницы. Газета называется «Советская степь». Издается она в Оренбурге, где нынче столица автономной республики. В ее состав вошел и Павлодар — по-прежнему уездный город.

Будни нэпа встают с газетных листов.

«Против цирка имеется закрытая пивная; около нее набросаны навозные кучи. Теперь эти кучи — жилье для бездомных, которым головы негде приклонить. В навозных дырах бездомный сидит согнувшись, не имея возможности встать или лечь. „Человеческие норы“ дышат зловониями; и они-то служат обогреванием бездомному. Опрос этих бездомных показал, что среди них много выпущенных из больниц маляриков, больных кожными, желудочно-кишечными, легочными и др. болезнями. Несомненно, среди них очень много венериков. И не только среди женщин и мужчин, но, чтовсего ужаснее, — среди детей-подростков. Эти люди просят дать им какую угодно работу, до самой тяжелой включительно…»

«Получена из Москвы большая партия выдержанных вин».

«Сельсовет нашего села проводил кампанию помощи воздухофлоту и, несмотря на бедность крестьян, было собрано 25 пудов пшеницы».

«Оренбургский краевой институт народного образования, насчитывающий более двух лет своего существования и начавший с незначительнейшей группы человек в 40, в настоящее время не в состоянии вмещать в своих стенах всех желающих поступить в него. Общее число учащихся достигло 300 человек. Большинство учащихся института — дети аульной кочевой бедноты».

«В здании городского театра окружным управлением Красного Креста устраивается спектакль-бал. Исполнена будет комедия в 4-х действиях „Оболтусы и ветрогоны“. После спектакля бал до 5 часов утра. Два оркестра музыки: симфонический и духовой. Роскошный буфет с винами и шампанским. Живые цветы, конфетти, серпантин, летучая почта».

«На все сельское население Уральской губернии приходится 20 больничных коек, на всю Кустанайскую губернию — один врач».

В стране, до предела истощенной войной и разрухой, партия коммунистов ведет огромную работу, исподволь подготовившую титанические взрывы первых пятилеток, вторую революцию в деревне. Эта работа неброска, неэффектна. Неудивительно, что подросток из захолустного городка не может понять и оценить ее; ошибались в те годы и люди куда опытнее и зрелее. На первый, поверхностный, взгляд мало что изменилось: в степи баи по-прежнему владеют тысячными табунами и отарами; в лавках торгуют купчишки, правда, калибром помельче дореволюционных; безработица; в Крестовоздвиженской церкви по-старому гремит бас отца Геннадия.

В клубе комсомольцы — их в Павлодаре совсем не много — пели безбожные частушки: «Моя милка ничего, лишь религиозная. Жить с ней могут дураки, умным невозможно». И еще: «Раз я в прачечной стирала, появился вдруг святой. Не стерпело мое сердце, ошарашила метлой».

При воспоминании об этих частушках Павел досадливо морщится: плохие частушки, мало того, что глупые, так еще и дубово написаны. Разве сравнишь их с настоящими, теми, что поют в казачьих станицах: «Милый, чо? Милый, чо? Милый, сердишься на чо? Или люди чо сказали, или сам подумал чо?»

Да и что толку от этих частушек: в церкви все равно народу — не протолкнешься. Нет, тут что-нибудь другое сделать надо. Павел задумывается.

…Купол Крестовоздвиженской церкви не так уж высок и крут. Но вечером прошел дождь, и ползти к вершине купола чертовски трудно. Мешает и топор. Выглянула луна, золоченый крест сияет в ее лучах. Он совсем близко, но как добраться до него? Подтянуться правой рукой, упереться носками. Теперь левой. Должно быть, его хорошо видно издалека. Но волноваться нечего. Спит родимый Павлодар, спит, как церковный сторож…

Родимый Павлодар, действительно, спокойно проспал ночь, а проснувшись утром, ахнул. Обезглавлена главная городская церковь, — какой-то богохульник срубил крест. Чтоб ему, адову отродью… Возмущена и городская интеллигенция: какое неуважение к чувствам верующих, к народным, так сказать, святыням…

Павел, разумеется, представлял, что ждет его дома, если отец узнает, кто этот богохульник с топором. Но молчать о таком деле, не похвастаться приятелям и девчонкам?.. И тайна раскрывается в несколько дней.

На этот раз ремень был снят не только для острастки. Сын не каялся, не молил о пощаде, лишь по-волчьи оскаливал зубы после каждого удара.

Сутки Павел пролежал в постели, молчал, отталкивал еду, что приносила мать. На вторые — исчез. Васильевы сбились с ног, обыскали весь город, заявили в милицию. Глафира Матвеевна первый, кажется, раз за все годы замужества высказала Николаю Корниловичу, что думала о его характере и отношении к сыновьям. Тот, бледный, осунувшийся, слушал не перебивая.

Собирались уже шарить неводом в старицах, когда нашелся какой-то окраинный житель, видевший, как Павел поднимался по трапу на пароход, шедший в сторону Омска.

Несколько лет имя сына было запретным в доме Николая Корниловича. Давно уж стали приходить от Павла редкие письма, сначала старым школьным приятелям, а потом и матери, но преподаватель математики никогда не брал в руки этих конвертов и сердито обрывал жену, когда она пыталась завести разговор о сыне.

Впервые смягчился, когда сын прислал книжки «Сибирских огней» со своими стихами. Буркнул, правда, презрительно: «Нашелся поэт…» Но стихи все-таки прочел и с тех пор не возражал, если Глафира Матвеевна пересказывала ему содержание коротенького письмеца, отправленного из Новосибирска, Владивостока, или с какого-нибудь дальнего таежного прииска…

«КРУГОСВЕТНЫЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК»

Ни об одном из этапов своей бурной жизни Васильев столько не насочинял, как о годах скитаний, последовавших за бегством из отчего дома. Последовательности во вранье он придерживался не очень, свободно варьировал его в зависимости от аудитории и биографию свою запутал весьма основательно. До сих пор чуть не каждое сообщение о жизни поэта в те годы вызывает опровержение кого-нибудь из его знакомых: «Да нет же, все было совсем не так, а вот этак, я-то точно знаю, мне Павел сам рассказывал…». Увы, как раз рассказы Павла надежным свидетельством отнюдь являться не могут.

Вряд ли васильевское фантазерство стоит считать особым грехом — оно вполне естественно у молодого парня с богатым воображением. В юности, когда еще так мало прожито, кому не хочется поромантичнее разукрасить свою биографию. А тут было что расцвечивать: годы в Сибири и на Дальнем Востоке у Васильева протекли действительно бурно и интересно.

Труднее понять другое — почему Павел Васильев в своих фантазиях порой чёрт те что наговаривал на реальных людей, да еще на своих добрых знакомых. Рассказывал он, например, об одном молодом писателе-сибиряке, что тот, будучи с ним, Васильевым, на приисках, украл пять фунтов золота, бежал с ним и затем не то в Нерчинске, не то в Сретенске открыл бани. К счастью, тот писатель так, кажется, до своей смерти и не услышал этой истории.

Впрочем, о том, что главное действующее лицо нашего повествования — далеко не ангел, речь уже шла.

По-видимому, доплыв пароходом до Омска, Васильев отсюда сразу же отправился по железной дороге во Владивосток и здесь поступил, прибавив себе два лишних года (было ему ведь едва пятнадцать), не то в мореходное училище, не то на факультет восточных языков университета. Проучился он, однако, недолго и нанялся юнгой на какую-то шхуну, совершавшую рейсы по Японскому морю. Васильев утверждал, что на этой шхуне он бывал в Японии, и рассказывал даже, как в Иокогаме страшно подрался с итальянцами, вступившись за мальчика-японца, которого итальянцы заставляли прыгать за монетками в море с высокого обрыва. Но это уж очень пахнет Джеком Лондоном. Скорей всего дело на этот раз кончилось несколькими рейсами по дальневосточному побережью. Затем какое-то время Павел как будто трудился грузчиком во владивостокском порту.

В конце концов подробности для нас не так уж важны. А существенно вот что. Уже во владивостокский период Павел Васильев научился легко относиться к всевозможным житейским неурядицам и романтизировать их. Владивосток — вообще город романтический, как все большие порты. В разноязычной толпе матросов десятков флотов, грузчиков, хозяев портовых лавчонок, контрабандистов юноше нетрудно представить себя Мартином Иденом, молодым талантливым писателем, который отчаянно пробивается к признанию и славе с самого дна.

Свою жизненную цель — стать поэтом, и не просто поэтом, но непременно знаменитым, всеми признанным, — Павел Васильев твердо определил тоже во Владивостоке. И сразу же со всем оптимизмом юности уверовал в то, что она будет достигнута. И стал работать над ее осуществлением. При всей внешней безалаберности Павел Васильев был очень целеустремленным человеком. Он был организатором своего успеха, отнюдь не ждал, что тот придет к нему сам. Воля у него была отцовская, железная.

Если говорить о временах более поздних, то я уверен, что от всех своих богемных привычек, так много ему напортивших, Васильев избавился бы без особого труда. При одном условии: если б он понял, что эти привычки мешают его литературному успеху. Беда в том, что он держался прямо противоположного мнения, считал, что скандальный привкус его славы помогает популярности и признанию…

Стихов во Владивостоке Васильев писал не меньше, чем в Павлодаре, но качество их — под напором мощной волны свежих, неожиданных и острых впечатлений — изменилось. Разумеется, среди них по-прежнему немало совсем слабых, совсем ученических. Но есть и несколько таких, которые сейчас по праву открывают том избранных произведений поэта.

И здесь Павел Васильев впервые проявляет свои способности «организатора успеха». Он знакомится с местными литераторами. Двое из них очень заинтересовались талантливым юношей. Одного из них, Рюрика Ивнева, местным, собственно, надо считать условно. Он известен достаточно широко, у него пятнадцатилетний поэтический стаж. Он входил в различные поэтические группировки декадентского толка, которых так много развелось в последние годы перед революцией и первые послеоктябрьские годы. Но начинал он в большевистской «Звезде», вместе с Маяковским в первые дни Октября пришел в Смольный, чтобы работать с большевиками, был секретарем наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского. Второй — журналист Лев Повицкий, много поработавший в Сибири, — известен меньше. Но, как и Р. Ивнев, он принадлежал к кругу самых близких друзей Есенина. И есенинские друзья сошлись на том, что этот высокий, загорелый, красивый парень откуда-то из Прииртышья очень напоминает покойного поэта. И стихи его были очень «есенинскими» — тот же лиризм, мелодичность, душевность. Даже многие обороты чисто есенинские. Может быть, они на самом деле встретили второго Есенина в начале его пути?

Ивнев и Повицкий устраивают в актовом зале университета литературный вечер Павла Васильева, не напечатавшего еще ни одной строчки. И вечер проходит с несомненным успехом. Аудитории нравятся стихи, нравится и их автор, который, несмотря на крайнюю молодость, держится на сцене с внушающей уважение уверенностью и явно знает себе цену. Молодой поэт читает «Бухту»: «Бухта тихая до дна напоена лунными, иглистыми лучами, и от этого, мне кажется, она вздрагивает синими плечами».

Читает «Все так же мирен листьев тихий шум»: «Моя Республика, любимая страна, раскинутая у закатов, всего себя тебе отдам сполна, всего себя, ни капельки не спрятав. Пусть жизнь глядит холодною порой, пусть жизнь глядит порой такою злою, огонь во мне, затепленный тобой, не затушу и от людей не скрою».

Читает и другие. Не много — не больше десяти. Остальные тысячи строк, которые он успел зарифмовать, не стоят внимания. А эти, по-видимому, стоят. Во всяком случае, так считает зал — и аплодирует. «Тихоокеанская звезда» печатает благожелательный отчет о литературном вечере. Чуть раньше стихи Васильева впервые появляются в печати — владивостокская молодежная газета «Красный молодняк» 6 ноября 1926 года печатает его стихотворение «Октябрь». Можно считать, что первый шаг к славе сделан.

Но второго во Владивостоке, очевидно, не сделаешь. Увы, романтический город на берегу Японского моря в литературном отношении нынче безнадежная провинция. Нет ни журнала, ни издательства, ни писательской среды. Прошли времена, когда здесь жила чуть не половина будущего «Лефа». Значит, делать тут больше нечего.

Васильев, видимо, попробовал с ходу завоевать Москву, но очень быстро, в считанные недели, убедился, что с десятком подражательных, хотя и талантливых, стихов эта затея безнадежна. Во время первой своей поездки в Москву он был зачислен на юридический факультет университета, но, убедившись, что в московских редакциях его стихи особых восторгов пока не вызывают, легко расстался с МГУ: юристом он становиться не думал. Литературного же института тогда в Москве не существовало. Брюсовский кончился, Горьковский еще не начинался.

Васильев понял, что на его пути из Владивостока в Москву нужна пересадочная станция — молодая столица Сибири Новосибирск.

Что представлял собой Новосибирск тех лет? У писателей-сибиряков есть немало описаний его, но, мне кажется, отчетливее всего противоречивый облик молодого города увидел сторонний, но зоркий и опытный наблюдатель. Возможно, в его репортаже отдельные детали ошибочны, но душу города он раскрыл. Дадим ему слово:

«Отовсюду пришли в Новосибирск новые люди. Жилья для них не было. Они строили лачуги и копали землянки. Их поселки называли „Нахаловками“. Новые люди и впрямь были нахальны: они хотели во что бы то ни стало жить. Новосибирск стал областным центром… Появились в городе „форды“. Сотрудницы ОНО и „Лесотреста“ ходили теперь с ярко-малиновыми губами. В театре ставили пьесы Шекспира и Киршона… В клубе имени Ленина состоялось совещание красных эсперантистов. Открылся „ресторан повышенного типа“ с водкой и музыкой. Из Иркутска прибыли братья Фомичевы — знаменитые по всей Сибири взломщики.

Старые дома сносили. Улиц больше не было, и весь город превратился в стройку. Он был припудрен известкой. Он пах олифой, нефтью и смолой. Автомобили прыгали по ухабам, вязли в грязи и, тяжело дыша, вырывались на окраины. На окраинах было ветрено и пыльно. На окраинах люди рыли землю, и редактор „Советской Сибири“ острил: „В Америке небоскребы, а у нас землескребы“.

Город мечтал о новой Америке. Начали строить большие дома: это был Новый свет — каким его показывают на экране. Жители говорили о своем городе: „Это сибирский Чикаго“ — и, желая даже в шутке соблюсти стиль, они поспешно добавляли: „Сибчикаго“. Дома были сделаны по последнему слову моды. Они казались выставочными павильонами, но в них жили люди. Их строили второпях, и через год они покрывались старческими морщинами.

Гордостью города была новая гостиница. Ее назвали „Динамо“. В номерах расставили громкоговорители, и самый лучший из номеров назвали „наркомовским“. В гостиницу как-то приехал настоящий нарком из Москвы. Он смущенно оглядел комнату: в ней не было ни зеркала, ни полотенца…

В город приезжали тунгусы, остяки, ойроты. Они требовали дроби, керосина, учебников… Раскосые люди просиживали часами на заседаниях. Они молчали. Потом они начинали говорить. Они говорили о величии коммунизма и о том, что в их поселки надо поскорее послать врачей.

Приезжали мечтатели из Иркутска, из Барнаула, из Тобольска: они искали удачи. Из Москвы приезжали лекторы, певцы и жокеи. Появились гербы иностранных консульств. Люди слетались из окрестных деревень на яркий свет управлений, трестов и кино».

Эта длинная цитата — из романа Ильи Эренбурга «День второй». В такой-то беспокойно растущий город и приехал семнадцатилетний Павел Васильев. Он тоже повторял слово «Сибчикаго» — даже в стихах: «И среди тайги сибирское Чикаго до облаков поднимет этажи». Он тоже искал удачи, и для него, естественно, тоже не было жилья. Одно время он ночевал в каком-то пустом склепе на кладбище — особенного уюта там не было, но зато как здорово было рассказывать об этих ночлегах новым знакомым — молодым «сибчикагским» прозаикам и поэтам. Осенью в склепе стало холодно. Васильев снял на окраине угол у какой-то старухи. Вместо платы колол дрова, носил воду, чистил двор от снега. Деньги временами появлялись, но все-таки было их так немного, что смешно было бы их тратить на квартиру, как и на одежду, — в тридцатиградусные морозы Васильев ходил в элегантном плаще серебристого цвета, купленном во Владивостоке у матроса-англичанина. Потом получил койку с тумбочкой в «шкрабовском» общежитии — устроился инструктором физкультуры в детдом.

По большому же счету дела шли неплохо — начинающий поэт стал постоянным автором «Сибирских огней».

Молодой город на Оби превратился тогда в центр культурной жизни огромного края, протянувшегося от Урала до Тихого океана, надолго потеснив такие традиционные культурные центры, как Омск, Томск, Иркутск. А литературной столицей края Новосибирск был бесспорной. Жили, конечно, писатели и в других сибирских городах, но печатались они в Новосибирске, в «Сибирских огнях». Советская литература Сибири во многом была создана «Сибирскими огнями».

В 1927 году, когда Васильев приехал в Новосибирск, «Сибирские огни» отметили пятилетие своего существования. Это был второй «по стажу» советский «толстый» журнал.

Это был отличный журнал, с честью выполнявший обязанности маяка культурной революции на востоке советской страны; недаром его так поддерживал и пропагандировал А. М. Горький. Редактировал «Сибирские огни» Владимир Яковлевич Зазубрин, автор романа о гражданской войне в Сибири «Два мира». Горький писал предисловие к одному из изданий «Двух миров», в предисловии он говорит, что роман Зазубрина читал Ленин и назвал его «хорошей, нужной книгой». Ничего равного «Двум мирам» Зазубрин больше не написал, но организатором литературных сил оказался отменным.

Достаточно назвать авторов, печатавшихся в журнале в тех номерах, где помещены первые стихи П. Васильева. Поэты Леонид Мартынов, Сергей Марков, Илья Мухначев, из более старшего поколения, пришедшего в литературу еще до революции, — Григорий Вяткин и Петр Драверт, талантливый лирик и разносторонний ученый, один из основателей русской метеоритики (теперь о нем самом написана повесть); прозаики — Афанасий Коптелов, и ныне успешно работающий в литературе, два его романа о молодом Ленине в Сибири еще раз подтвердили яркое дарование автора «Великого кочевья», Кондратий Урманов, Николай Анов, Алексей Югов, Ефим Пермитин, Вивиан Итин и самый старший из них — Исаак Гольдберг, один из самых первых зачинателей сибирской темы в советской литературе, автор «Поэмы о фарфоровой чашке» и «Сладкой полыни», большой художник, которого высоко ценил Горький. В этих же номерах публикуется замечательное исследование алтайского учителя А. Топорова «Деревня в современной художественной литературе» (в 60-е годы оно было дважды переиздано). Выступать новичку в таком окружении — почетно и ответственно.

Конечно, «Сибирские огни» не были художественным направлением или школой, и ряд писателей, печатавшихся в журнале, был творчески далек от Павла Васильева. С другой стороны, некоторые писатели, которых Васильев позже с основанием считал своими единомышленниками в искусстве, не были связаны с «Сибирскими огнями». Например, Иван Шухов, через четыре года прогремевший «Горькой линией» и «Ненавистью», шедший в прозе дорогой почти параллельной пути Павла Васильева в поэзии. Но недаром ядро «Сибирских огней» сразу же признало молодого поэта своим. Действительно, с лучшими авторами журнала у Васильева было много общего.

Литература, создававшаяся ими, сменила натуралистическое бытописательство областников, писавших до революции об окраинах царской России. Творцы ее горячо любили родные края — свой Алтай, свое Забайкалье, свое Прииртышье, их историю воспринимали как повесть о своих отцах, дедах и прадедах. Они словно первыми увидели природу азиатской России «в цвете» и не скупились на краски, чтобы передать ее дикую красоту. Их палитра была щедрой — порой до излишества.

Они были рождены Октябрем, и поэтому восприятие мира у них было солнечным, жизнеутверждающим. Характеры они любили рисовать сильные, яркие. Трагические темы занимали много места в их творчестве — ведь они часто обращались к годам гражданской войны, да и время, сменившее ее, было достаточно драматичным, но сам накал трагических страстей утверждал силу жизни, ее жестокую правоту. У них был предшественник, первым проложивший в русской советской литературе эту тропу, — земляк Павла Васильева по Павлодару Всеволод Иванов, к тому времени давно покинувший Сибирь, но сохранивший ее в тех своих книгах, что стали советской классикой.

Конечно, порой в утверждении сибирской самобытности молодые «сибогневцы» перехватывали. Так, Леонид Мартынов с юношеской запальчивостью утверждал: «Не упрекай сибиряка, что он угрюм и носит нож, — ведь он на русского похож, как барс похож на барсука».

Но эти крайние проявления сибирского патриотизма остались издержками, о которых никто не помнит, а включение в большую литературу огромного края, показанного во всем многообразии его сложной жизни, навсегда останется громадной заслугой молодых писателей, объединенных в двадцатые годы новосибирским журналом.

У «Сибирских огней» были противники, весьма активно мешавшие им, — недаром Горькому не раз приходилось вмешиваться, защищать журнал. Среди врагов «Сибирских огней» следует, во-первых, назвать группу Александра Курса, издававшую на листах огоньковского формата журнальчик «Настоящее». «Настоященцы» клялись «ЛЕФом» и пытались подражать ему, печатали даже давно осевшего в Нью-Йорке Давида Бурлюка, но в этом «Сибирском ЛЕФе» не было огромных поэтов подлинного, московского «ЛЕФа». Курс называл молодую сибирскую литературу «деревянным велосипедом» и отчаянно старался доказать ее ненужность, призывал запустить «кирпичом по скворешне». Группа погибла бесславно, выступив с грубыми нападками на Горького, в то время когда его авторитет уже стал незыблемым. Но до этого она успела принести немало вреда, выжив из Новосибирска не одного талантливого писателя.

Еще более опасными противниками журнала являлись сибирские рапповцы во главе со своим «вождем» Семеном Родовым, который как раз в двадцать седьмом году появился в Сибчикаго.

В «Сибирских огнях» Родова называли «большим специалистом по части передержек и травли». Это не очень оригинальное определение. В Новосибирск Родов попал после поражения в борьбе с другими группировками в рапповской верхушке, а до того он был одним из первых руководителей МАППа. Руководил он им так, что дал повод Дмитрию Фурманову говорить о «Петрушко-Верховенской дьявольской организационной форме» в МАППе. Видимо, Родов, действительно, недалеко ушел от героя «Бесов». За полтора года до появления Семена Абрамовича в Сибчикаго писатель-комиссар записывал в дневнике: «Борьба моя против родовщины — смертельна: или он будет отброшен или я. Но живой в руки я не дамся». Нечеловеческое напряжение борьбы с происками и провокациями родовцев было одной из причин смерти автора «Чапаева».

Несколько позже исчерпывающую характеристику Родову дал критик В. Сутырин: «Потрясающий схематизм мышления, не сравнимое ни с чем доктринерство, колоссальнейшее упрямство, необыкновеннейшая способность все большое сводить к малому и глубокое — к мелкому, нестерпимая ура-классовость и ультра-ортодоксальность — все эти качества, произросшие в „питательном бульоне“ примитивнейших знаний, и составляют Родова как литературное явление».

Критик Родов неутомимо отыскивал в произведениях писателей-сибиряков отступления от рапповских лозунгов. «Сибирские огни» он непоколебимо считал журналом попутническим, а «попутчиков» — литераторами второго сорта (напомним, что к «попутчикам» РАППы относили великое множество советских писателей, не состоявших в их организации, — от Алексея Толстого, «крайне правый попутчик», до Владимира Маяковского — «левый попутчик»; ниже попутчиков стояли только явные исчадья, вроде Михаила Булгакова). Бесконечные дискуссии о том, какого писателя можно считать непролетарским, но революционным, какого следует признать и непролетарским и нереволюционным, а какого и вовсе внутренним эмигрантом, отнюдь не способствовали нормальному творческому самочувствию талантливых художников, до глубины души преданных революционному народу.

Для Павла Васильева характерно, что, только приехав и едва разобравшись в обстановке, он сразу же ввязался в драку. В четвертом номере «Сибирских огней» за 1927 год опубликовано его стихотворение «Письмо», где лирическая исповедь внезапно прерывается литературной полемикой: «По указке петь не буду сроду, — лучше уж навеки замолчать. Не хочу, чтобы какой-то Родов мне указывал, про что писать. Чудаки! Заставить ли поэта, если он действительно поэт, петь по тезисам и по анкетам, петь от тезисов и от анкет».

Даже еще недавно высказывалось мнение, что в этих стихах молодой поэт якобы выступал с отрицанием руководящей роли партии в литературных делах, за «чистое искусство» и т. д. Это нелепая и невежественная, достойная Родова, передержка. Не против партийного руководства литературой, а против угрюмых догматиков, пытающихся облыжно присвоить себе право говорить от имени партии, вроде «двурушника, интригана и склочника», по фурмановскому определению, Родова дерется здесь Павел Васильев.

То, что молодой поэт за «чистое искусство» ратовать вовсе не собирался, доказывает напечатанное в следующем же номере журнала его стихотворение к десятой годовщине Октября, где горячо славится «край наш вольный станков и пашен, край, которому равного нет»; «Новым звоном, слышите, слышите, прокатилась наша весна! Полотнищами алыми вышиты этот город и вся страна! Даже там, где тундрой холодной улеглась родная земля, машет алое знамя свободно, как махало б со стен Кремля».

А впервые Павел Васильев появился в «Сибирских огнях» в третьей книжке за 1927 год. Он выступил с небольшим циклом «Рыбаки». Знаменательно, что первые появившиеся в печати строки поэта из Прииртышья — о его родной земле. Рыбаки Васильевских стихов — это рыболовецкие артели Зайсана. Обстоятельно и сочно рисует молодой поэт тот самый «дремучий быт», борьба с которым станет потом основным мотивом его творчества. Но это потом. А пока Васильев «дремучий быт» не осуждает, даже любуется его колоритностью: «Очень груб он, житель приозерный, сивоусый кряжистый рыбак. Крючья рук — широких и проворных — и цигарка длинная в зубах. На вечерках, разомлев в угаре, пьет из чашек самогонный спирт и потом на неуклюжих нарах до рассвета непробудно спит… Рыбаки — известные буяны, это знает весь Зайсан. Словно птицы — бабьи сарафаны, — как пойдут по горенке плясать, в темных сенцах, где разложен невод, как закружит, зашумит гульба, с хрустом жмут ширококостных девок и грудастых мягкотелых баб. Пьяные рыбацкие артели — ярые охотники до драк. Не стерпеть, коли наметит в челюсть волосатый жилистый кулак…»

Среди авторов «Сибирских огней» у молодого поэта быстро появились близкие знакомые. Часто бывал Васильев у ответственного секретаря редакции Н. И. Анова. Васильев мог считать ответсекретаря «Сибирских огней» своим земляком — Анов несколько лет проработал на Иртыше, в Усть-Каменогорске.

Мне трудно представить Николая Ивановича того времени. Еще впереди и «Пропавший брат», и «Ак-Мечеть», и «Крылья песни», но уже много времени прошло с тех пор, как в дооктябрьской «Правде» опубликован первый рассказ потомственного питерского пролетария Николая Иванова. В «Сибирских огнях» Анов — незаменимый журнальный работник. Печатает изредка рассказы — острые, ироничные, с точно увиденными деталями и хитро построенным сюжетом.

Дружбой с Ановым Васильев дорожит, но разница в возрасте все же чувствуется, да и размеренный житейский распорядок Николая Ивановича Павлу чужд. Ближе всего он сходится с молодым поэтом, который ненамного старше его. Сходится на несколько лет. Эти годы друзья почти не расстаются.

Эренбург не совсем точен, когда говорит, что жокеи приезжали в Сибчикаго из Москвы. Николай Титов попал на новосибирский ипподром из Колывани — большого сибирского села, где ежегодно устраивались конские ярмарки.

Любовь к коню поэт Титов пронес через всю жизнь. В предпоследнем его, вышедшем в 1958 году, сборнике «Приметы осени» есть большой «жокейский» цикл — и это едва ли не лучшие его стихи.

Но сейчас до этого бесконечно далеко. Сейчас двадцать седьмой год, и нет пожилого, внезапно страшно уставшего человека, а есть начинающий поэт Коля Титов, вчерашний жокей, нынешний сотрудник «Советской Сибири», сильный, стройный парень с юношески розовым лицом, дружок Пашки Васильева. И на него тоже «возлагают надежды», и он эти надежды оправдывает, пишет легко, весело и светло: «Вновь сегодня мне всего дороже — до разлива маковой зари с молодой тобою, смуглокожей, дробь копытную земле дарить. …Хорошо! Крутись, степная радость! Думы невеселые — на слом! …Хорошо взглянуть, как дружат рядом девушка и хрусткое седло!»

Титов старше Васильева все-таки на четыре года, но в их дружбе первенствует Павел. Он умел подчинять себе людей — и волей и обаянием. Образ жизни Титова, еще недавно выдерживавшего строжайший жокейский режим, изменился самым коренным образом — и далеко не к лучшему. Н. И. Анов пишет в воспоминаниях с обычной своей корректностью: «К сожалению, литературная богема мешала поэтам заниматься творчеством».

Анекдотов о шумных похождениях молодых лириков в Новосибирске ходило много. Рассказывали, например, такое. В какой-то ресторан, должно быть, тот самый «повышенного типа с водкой и музыкой», завезли редкостные по тем временам растения — кактусы. Васильев проводил в ресторане вечер в шумной разношерстной компании. Вечер кончился ссорой, перешедшей в потасовку. Появилась милиция. Уволакиваемый стражами порядка Павел яростно кричал Титову:

— Коля, доламывай кактусы!

Дебоширить с размахом Васильев научился во владивостокских портовых кабачках. В Новосибирске, я уверен, он скандалил уже «с заранее обдуманным намерением». Окололитературные обыватели — их хватало всегда и везде — ужасались, но в их оханье отчетливо слышалось восхищенье «могучей натурой», «истинно поэтическим темпераментом». Вспоминали Есенина периода «Москвы кабацкой». Молодому поэту это льстило. О том, что его поступки больше напоминают поведение загулявшего купчика, он старался не думать.

Восхищались, разумеется, далеко не все. Сибрапповцы с торжеством указывали на «разнузданную богемщину попутчика». Настоящие друзья Васильева и Титова с тревогой искали путей положить конец их похождениям. Выход нашел Николай Васильевич Феоктистов, старый литератор, переводчик, страстный поклонник и знаток Достоевского (он послужил прототипом Феоктистова в романе Анова «Пропавший брат»). Феоктистов заведовал тогда краевым отделением «Сиброста». В отделение как-то завернул какой-то «кругосветный путешественник» и предложил путевые записки. И Феоктистов подумал, что неплохо было бы отправить в дальний путь и Васильева с Титовым. «Они молодые, здоровые, ноги у них крепкие, посмотрят Сибирь, Камчатку, напишут хорошие стихи и очерки».

«Кругосветных путешественников» в те годы встречалось немало. Были среди них и настоящие спортсмены-туристы. Один сибиряк, Травин, совершил в те годы путешествие вокруг света на велосипеде по полярному кругу (!) — о нем часто писали тогдашние газеты и журналы. Но еще больше среди «кругосветников» было бродяг, обычно имевших очень существенные причины для перемены местожительства и использовавших моду на «кругосветный» туризм в далеко не бескорыстных целях. Об этой моде ехидно писали Ильф и Петров в «Золотом теленке»: «Вот идет он из Владивостока в Москву по сибирскому тракту, держа в одной руке знамя с надписью „Перестроим быт текстильщиков“ и перекинув через плечо палку, на конце которой болтаются резервные сандалии „Дядя Ваня“ и жестяной чайник без крышки. Это советский пешеход-физкультурник, который вышел из Владивостока юношей и на склоне лет у самых ворот Москвы будет задавлен тяжелым автокаром, номер которого так и не успеют заметить».

Феоктистов предложил даже будущим пешеходам небольшой аванс в счет путевых очерков. Подумав, Васильев и Титов согласились — повидать дальние края было заманчиво. Вокруг света странствовать они не собирались, но в шутках такую возможность допускали.

Перед отъездом поэты зашли к Анову. Весело прощались, поднимали стопки за дальний путь. На столе у Николая Ивановича лежал макет первого тома «Сибирской советской энциклопедии». Васильев раскрыл тяжелую книгу, полистал чистые страницы, задумался и взял перо. Стихи начались, как шутка, но неожиданно в них прозвучала совсем нешуточная тема любви к родной земле: «Ты предлагаешь нам странствовать с Запада багряного на синий Восток. Но не лягут дальние пространства покорными у наших ног. Как в лихорадке кинематографических кадров, мы не закружимся в вихре минут, признайся, ведь мы не похожи на конквистадоров, завоевывающих страну. Ночь в сумерках — словно дама в котиках — придет. И, исчерпанные до дна, мы, наверно, нашу экзотику перекрасим в другие тона. С детства мило нам все голубое и пшеничных просторов звень… Мы смешными покажемся — ковбои из сибирских глухих деревень. Всем нам дорог сердец огонь, но не будет ли всё по-старому, если сменим мы нашу гармонь на мексиканскую гитару?.. И когда, проплывая мимо, ночь поднимет Южный Крест, мы загрустим вдруг о наших любимых из родных оставленных мест. Вот тогда и будет похоже, что, оторванные от земли, с журавлями летим мы и тоже курлыкаем, как журавли. И в июльское утро рано мы постучим у твоих дверей, закричим: „Николай Иванович Анов, принимай дорогих гостей!“»

Феоктистова путешественники надули сразу — пешком они не пошли, а на полученный аванс купили билеты до Иркутска. Путевых очерков «Сиброста» от них тоже не дождались. Но путешествие оказалось хотя и трудным, но увлекательным. Оба они вспоминали потом о нем с чувством глубокого удовлетворения.

Передвигались к востоку медленно — то поездом, то пароходом, то на лошадях, а то и на своих двоих. Печатались в местных газетах, не брезговали и любой случайной работой, но все равно большей частью сидели без денег. Из Сретенска удрали, оставив в гостинице в залог чемодан. Васильев хохотал, представляя, как будет разочарован нэпман — хозяин гостиницы, когда раскроет чемодан и обнаружит в нем одни рукописи. Титову рукописей было жалко, Павел утешал его:

— Не горюй, Коля, еще не то напишем.

Писал он действительно невероятно много. Какой бы безалаберной ни была скитальческая жизнь, Васильев несколько часов в день отдавал работе. Писал в любой обстановке — на подоконнике общей комнаты в гостинице, за столиком в переполненной дешевой столовке, на вагонной полке.

Во Владивосток прибыли совсем без денег. Старые знакомые разъехались. В редакциях стихов не приняли. Павел, задумавшись, ходил взад-вперед по номеру.

— Тут для начала подошел бы очерк, — помолчав, сказал он.

— Очерк? А о чем ты его напишешь? Ты же здесь и оглядеться не успел.

— Тема не важна, важно мастерство. Хочешь, о тебе напишу?

— Не смеши.

— Спорим?

Васильев раскрыл тетрадь. Конечно, в моряцком городе очерк нужно писать о моряке.

«Мы познакомились с ним во время расчета в конторе Дальгосрыбтреста. Он протянул мне руку и сказал:

— Николай Титов. С моря.

Я уничтожил точку и с тех пор в шутку зову его „Николай с моря“».

Так. Зачин вполне романтический, редакция должна клюнуть. Подбавим еще морской экзотики. Кстати, как называлась та бухта, где останавливалась наша шхуна? Найна, кажется.

«Его еще не окрепшая, почти мальчишеская грудь обожжена зимними ветрами Японского моря, по этому густому бурому загару рыбака дальних бухт всегда можно отличить от бледных узкоплечих горожан».

Что ж, не так уж далеко от истины — загорели мы в самом деле, как черти. А в бухте — не в бухте — это вопрос второстепенный. Горожан же за узкоплечесть можно обличать везде и всегда. Колька расстроен неудачей. Как растерянно смотрит он в окно на незнакомый ему владивостокский люд… Попробуем его приободрить.

«Несмотря на свой недавний приезд, он вовсе не походил на гостя. Видно было по всему, что он великолепно знает Владивосток.

Я зову его к морю. Он лениво зевает — море его не интересует.

— Пойдем лучше к центру.

В кафе оказались рыбаки, товарищи Николая по Найне».

Н-да. Что бы они пили? Впрочем, это не для газеты. Да здравствует здоровый быт!

«Они сидели за столиком в одних тельняшках и тянули через стеклянные трубки замороженный лимонад.

„Николай с моря“ вытянул руку и загнул один палец (от этого заиграли все мускулы на его коричневом бицепсе).

— Так вот, я хотел вам о Найне рассказать. Во-первых…

Он начал рассказывать о бесконечных длинных днях на берегу неспокойного моря, о мокрых сетях, захлебывающихся рыбой, о ледяной пурге, просыпающейся над побережьем».

Стоп. Экзотики хватит. Теперь превратим Николая в страстного общественника.

«И вот мы начали налаживать свою жизнь… Клуб организовали…

— Ну и Колька! — сокрушенно улыбался один из найновцев. — Скромница, „девица красная…“ Все по порядку рассказал, а о себе самом ни слова. А ведь сколько им трудов положено… Он и инструктор-физкультурник и секретарь ячейки…

— Брось ты, — краснея сквозь густой загар, махнул рукой „Николай с моря“, — при чем здесь я…»

Правильно, Коля, положительному герою полагается быть скромным. Ну, будем закругляться.

«Я глянул на его мускулистую стройную фигуру, на нахмуренные брови…

Крепкий человек».

Очерк приняли. Выйдя из редакции, друзья глянули друг на друга и захохотали. Титов — немного смущенно, Васильев — победительно, от всей души.

После очерка приняли и стихи. Павел водил Титова за собой и представлял редакторам:

— Николай Титов, моряк. Я писал о нем очерк. Между прочим, тоже пишет стихи.

У моряка, да еще прославленного в прессе, стихи брали охотно. Не смущало даже то, что матрос писал не о кораблях, а о конях.

Сам Васильев вспомнил свою «юнговскую» раннюю юность (подумать — почти три года прошло) и вновь пошел работать на море. Писатель Вяч. Лебедев, служивший тогда завотделом в «Тихоокеанской звезде», вспоминает «парня в синей матросской робе, именно в робе, а не в тельняшке, не в бушлате, значит, торговофлотец, промысловик», парня со «светлыми, вьющимися волосами, ртом — своевольным, даже надменным, подбородком — решительным, выступающим, голосом — басовитым, самоуверенным», парня, который пришел в редакцию с предложением давать материал о жизни моряков. И материалы, подписанные псевдонимом «Павел Китаев», стали появляться в газете.

Для «Тихоокеанской звезды», видимо, предназначался и очерк «День в Хакодате», увидевший свет лишь много десятилетий спустя. Теперь на него ссылаются порой как на доказательство того, что Павел Васильев действительно провел день в Японии. Попробуй, проверь! Говорят, что на остров Хоккайдо нелегально провез поэта на шхуне «Красная Индия» его друг старый морской волк боцман Африкан Турусин. Но тогда, в дни событий на КВЖД, вероятно, очень следили, чтобы на шхунах, идущих за границу, не оказывалось лишних пассажиров. Да и такой «путевой очерк», как «День в Хакодате», Павел Васильев, разумеется, с успехом мог бы сочинить не покидая Владивостока («мертвая петля капиталистических предприятий наглухо захлестывает она трудящихся Западной Европы и Америки»).

А с другой стороны — биография Павла Васильева в общем-то настолько невероятна, что почему бы и не появиться в ней и такой невероятности, как обводящий пограничные власти вокруг пальца старый боцман Турусин. Что же касается скудости конкретного материала в очерке, так много ли увидишь в абсолютно незнакомом городе за несколько часов, да вдобавок просидев большую часть их в кафе, как это свидетельствует сам очеркист…

Потом какое-то время Павел Васильев проработал в штате газеты в партийном отделе. Проходила партийная чистка, и молодого журналиста, умевшего писать бойко и живо, посылали делать отчеты с собраний — в газете это был самый «читабельный» материал. И снова перед Васильевым проходили люди, искалеченные тяжелой лапой старого быта, — недавние честные и смелые бойцы, соблазненные дешевой нэповской роскошью. Видел он, как во время чистки порой топили вчерашних товарищей ловкие демагоги. Но видел и главное — огромную душевную чистоту подавляющего числа партийцев, проходивших испытание.

Вообще Васильев жадно смотрел на жизнь и различал многое. Страна входила в грохочущую страду первой пятилетки. Гремели слова с окончанием «строй»: «Днепрострой», «Магнитострой», «Кузнецкстрой». Огромные людские массы устремлялись во вчерашнюю глухомань, чтобы создать могучую индустрию. Энтузиазм стройки, пафос созидания охватывал миллионы. И молодой поэт всем сердцем отзывался на великие перемены. Его стихи о них полны подлинной влюбленности.

В поисках новых тем, нового, свежего жизненного материала Васильев отправляется в таежную глушь — на далекие золотые прииски. Маленький пароходик, переполненный набранными в Благовещенске золотоискателями, тащился по Зее и Селендже со скоростью километр в три часа. Золотоискатели пили, играли в карты и отбивали яростную чечетку «сербиянки».

Павел впивал дикую красоту почти не тронутых человеком мест. Закат напоминал ему мокрый красный плавник огромной рыбы, воздух, казалось, можно было расколоть, как лед…

Прииски поразили Васильева особенно острым, особенно контрастным сочетанием нового, принесенного Советской властью, и старого, оставшегося от свирепого бытия, которое властвовало здесь до революции. Он познакомился с маленьким китайцем, служившим переводчиком при конторе «Союззолото». Павлу рассказали, что это — бывший миллионер, владелец огромного состояния, приисков, пароходов, магазинов, полей и табунов. У этого лилипута с двумя рядами золотых зубов было пять жен: китаянка, кореянка, две русских и девочка-японка. Губернатор почтительно здоровался с ним за руку. Теперь карлик с золотым ртом получал двести рублей зарплаты, всем вежливо улыбался, смертельно ненавидел Советскую власть, и потихоньку вредил ей — где только мог.

Васильева заинтересовал старатель Бруцкий, показавшийся ему олицетворением истинного таежника. Он ходил в одиночку на медведя, бил белку одной дробиной в глаз, нюхом чуял золото. Бруцкий словно сам был тайгой, громадной, дремучей, неуемно сильной и темной. Но Бруцкий поверил в то, что жизнь изменилась, стал приходить на читку газет, послал своих детей в город. Привыкший пить спирт ковшом, он решил вдруг, что это не по законам новой жизни, и, к великому изумлению своих друзей, таких же таежных богатырей, как он сам, начисто отказался от хмельного.

Павлу понравилсяодин из руководителей прииска Ивонин, при первом знакомстве поразивший его фразой: «Все высокое, все прекрасное основано на разнообразных и контрастных фактах». Ивонин был в Красной Армии, в гражданскую дрался и под Таганрогом, и под Ургой, и на Камчатке. Он был добр, простодушен и непоколебимо принципиален.

Ивонин страстно тянулся к культуре, беспорядочно проглатывал одну книгу за другой, жалуясь потом Павлу, что содержание их перепутывается у него в голове. С дрожью в голосе говорил он о социализме, и не было никаких сомнений, что во имя торжества нового мира он в любой момент, ни на миг не задумываясь, отдаст жизнь. Его естественно было представить на коне с обнаженной шашкой в руках. Он был создан для открытой, прямой битвы. На прииске, где борьба принимала скрытый, тайный характер, ему было невероятно трудно.

На приисках работало много закордонных китайцев, пробиравшихся сюда на сезон из Маньчжурии. Это были темные, забитые люди. Русского языка они почти не понимали, о Советской власти не имели представления. Некоторые из них припрятывали золото, чтобы тайно вывезти его за рубеж. За Амуром золото попадало в руки скупщиков, а золотоискатели едва могли прокормить свои нищие семьи до нового сезона. Эти бедняки не могли быть врагами, но их темнотой умело пользовались враги.

Золото было необходимо молодой строящейся стране, как хлеб, как воздух. На золото покупали за границей станки и машины, которых мы еще не умели изготовлять. Пропажа каждого грамма желтого металла была потерей не только для рудника.

Ивонин ежедневно разговаривал с китайскими рабочими, умолял, грозил, произносил зажигательные патетические речи и беседовал по душам.

Но они просто не понимали смысла слов бывшего красноармейца, и Ивонин чуть не плакал от бессилия, срывался, кричал и, устыдившись своего крика, убегал. Ничего он так не желал, как найти путь к сердцу этих бедняг, объяснить им их собственную выгоду, рассказать, что такое социализм. Но для этого ему не хватало ни знаний, ни опыта, ни такта. И все оставалось по-прежнему.

Павел понимал, как много хорошего пришло в золотые места, радовался тому, что открываются новому души старых приисковых волков, восхищался энтузиазмом комсомольцев, приехавших в дикий край не в погоне за рублем, а для того, чтобы дать республике столь необходимый ей драгоценный металл. Но энтузиазм энтузиазмом, а не так уж не прав бывший купец старик Сафонов, ехидно оглаживающий окладистую рыжую бороду:

— Раньше дураками люди были. Бо-ольшими дураками. Теперь умнее пошли. Раньше тысячи рублей на разведку убивали и доставали золота всего-навсего пудами. Теперь ни одной копейки на розыски не тратят, а золото берут целыми фунтами.

Хозяевами новые люди в тайге были еще не очень умелыми.

Зимой Павел Васильев участвовал в 12 Норской золотой экспедиции, где изучал каюрское искусство. Позднее он скромно хвастался: «Однажды в Москве, в редакции „Пролетарского авангарда“, зашел разговор о севере, об упряжных собаках, о золотых экспедициях. Присутствовавшие там Николай Николаевич Ляшко, Жига, Гудков и другие стали просить меня, чтобы я продемонстрировал им крик погонщика, пускающего упряжку на полную скорость. Я сначала отказывался, но в конце концов все-таки согласился, условившись лишь, что буду по возможности сдерживать свой голос. Предварительно пошли и предупредили работающих в соседних комнатах машинисток. Все были подготовлены, но все же, когда взвился вверх пустынный и грозный клич „эге-эге-гей“, перешел вдруг в острый ледяной свист и кончился угуканьем, длинным, как бич погонщика, и таким же отрывистым и резким в конце, — среди любопытных произошло явное замешательство, а из-за перегородок явственно долетело испуганное и тривиальное „ой!“ одной из машинисток уважаемого журнала».

Это строчки из брошюры «Люди в тайге», вышедшей в 1931 году вместе с другой — «В золотой разведке». Кроме «Соляного бунта» это единственные прижизненные отдельные издания Павла Васильева.

Через Новосибирск Васильев вернулся в исходный пункт своего «кругосветного путешествия» — Омск, где к тому времени обосновались его родители. Вернулся повзрослевший, возмужавший, много увидевший, много обдумавший и бесконечно уверенный в своем призвании.

Семья жила недалеко от тогдашней северной окраины города — на улице Пятой Армии. Мать и братья не сводили с Павла глаз. Отец встретил с обычной своей суровой сдержанностью, но чувствовалось, что в душе он гордится сыном. Когда молодой поэт читал стихи, Николай Корнилович никаких восторгов не выражал, но не уходил, пока чтение не кончится.

В Омске Васильев часто встречался с молодыми литераторами — Иваном Шуховым, с которым был знаком и раньше, и длинным молодым парнем по фамилии Семенов, избравшим модно-экзотический псевдоним Алдан. Алдан считался королем репортеров, но пописывал и стихи и часто читал, по-вятски окая: «Товарищ мой Ремарк» (тогда только что прошумел ремарковский роман «На Западном фронте без перемен»).

Павел бродил с друзьями по городу от Северных до Линий, увлеченно рыбачил на Иртыше и страшно много работал — почти каждую ночь напролет. Из отдельных кусочков складывалась его первая крупная вещь — «Песня о гибели казачьего войска».

Литературный Омск к этому времени давно уже пережил свои героические годы, когда, сразу же после разгрома колчаковщины, он стал на короткий период литературным центром Сибири. Теперь большинство писателей разъехались — кто в Москву, кто в Новосибирск, кто в Казахстан. Не собирались больше молодые литераторы в кирпичном «модерном» двухэтажном доме на Лермонтовской, где жил «великий рекламист» Сорокин, — чахотка дожгла наконец автора «Хохота желтого дьявола». Великолепно начавший несколько лет назад Леонид Мартынов в ту эпоху почти оставил стихи, неустанно колесил по сибирской тайге и казахским степям в качестве корреспондента, готовил книгу очерков, вышедшую вскоре в Москве под заглавием «Грубый корм», — заголовок подчеркивал эстетическую, вернее, антиэстетическую позицию автора.

Однако изредка литературные вечера все же проходили. На одном из них выступил и Павел Васильев. Хроникер Омского «Рабочего пути» так написал об этом: «Стихи Васильева, чрезвычайно экспрессивные, остросюжетные и мелодичные, в мастерском чтении автора оставили у слушателей прекрасное впечатление. Совершенно исключительный успех имела поэма „Прииртышье“ о прииртышском казачестве, написанная в форме „казачьих запевок“».

Поэма «Прииртышье» в форме «казачьих запевок» — это несомненно «Песня о гибели казачьего войска».

В «Рабочем пути» Павел Васильев печатался и сам — там впервые опубликованы «Водник», «Поход», «Песня об убитом», «Урманная страна», «Незаметным подкрался вечер», «Вступление к поэме „Шаманья пляска“».

Тем более неожиданным может показаться появление в омской газете — уже после отъезда поэта в Москву — хлесткого и развязного фельетона, где Павел Васильев назывался «примазавшимся к советской литературе», а творчество его характеризовалось как «помесь бездари с кулацко-богемской идеологией».

Но дело в том, что омские журналисты только следовали по пути, проложенному их новосибирскими коллегами из «Настоящего». Там, в № 10 за 1929 год, был напечатан о Васильеве уже не фельетон, а просто «компрматериалы». В них из частных писем поэта извлекались пикантные детали («Я такой, брат, выкинул трюк — жуть зеленая. Взял мраморный умывальник и выкинул его в окно»), в них самому автору приписывались слова кулака из «Песни о гибели»: «Что за нова власть така, раздела и разула, еще живы пока в станицах есаулы», в них наконец подводился совершенно недвусмысленный итог, так и звавший к «оргвыводам»: «Краткая справка: Васильев — сын богатого казака из прииртышских станиц. Поэтому он так враждебно настроен к советской власти. Из его стихотворений смотрит лицо классового врага».

Огонь и дым были в росшей с каждым годом популярности Васильева, под конец его жизни она превратилась в шумную и двусмысленную славу. Кто же мог не почувствовать жар пламени его огромного таланта? Но за огнем стлался дым — серый, тягучий, липкий; складывался в очертанья фигуры хулигана, богемца.

Дым потянулся за Васильевым из Сибири в Москву, куда он переехал осенью двадцать девятого года.

МОСКВА

Те из юных и не очень юных завоевателей столичного Парнаса, кто не сумел устроиться у знакомых в черте города, в конце двадцатых годов обычно обосновывались в Кунцеве, которое было тогда пригородным дачным поселком.

Здесь разместились и вчерашние «сибогневцы». Было их так много, что район, где они снимали комнаты и углы, получил название «сибирской колонии». Тут поселился и Васильев, снявший комнатенку вдвоем с товарищем.

Жили весело и очень бедно. Когда старый друг впервые посетил жилище молодых писателей, даже он, человек привычный, изумился. Мебель в комнате была представлена одной деревянной кроватью, на голых досках которой небрежно лежали пиджаки поэтов.

— Где же вы пишете? — спросил старый друг.

— На подоконнике. По очереди.

— А спите?

— На кровати, разумеется.

— Чем же вы укрываетесь?

— А вот, — и Васильев жестом миллионера указал на дверь, снятую с петель и прислоненную к стене. — Очень удобно.

Дверь была фанерной. Фанера прогибается и может служить некоторым подобием одеяла.

Стихи у Васильева пошли в ход быстро, но платили ему как начинающему весьма скупо, и в поисках заработка он вместе с начинающим поэтом Игорем Строгановым однажды устроился даже в цирковое училище. Впрочем, стихотворцы сбежали после первой же стипендии. Васильев потом выдумал, что их на арене подгоняли шамберьером и заставляли прыгать сквозь огненное кольцо, как львов. Потом он попал в профсоюзную газету «Голос рыбака», которую немедленно переименовал в «Голос акулы». Редактор «Голоса акулы» питал слабость к поэзии, и Павлу удалось вскоре устроить в штат еще двух полуголодных сибирских лириков. В двадцать лет Васильев был опытным газетным волком, способным из-под земли достать нужную информацию и за час написать передовую на любую тему. Для рыбацкого профсоюзного органа такой сотрудник был неожиданным подарком судьбы, но товарищи его ничего нерифмованного писать не могли, и зарплата, которую они получали, была чистым меценатством, жертвой стихолюбивого редактора на алтарь поэзии. Но долго меценатствовать в газете невозможно, и благодать скоро кончилась. Остальные сотрудники, честно сидевшие то над обработкой писем, то на заседаниях в наркомате, роптали. Не хватало только организатора общественного мнения, и скоро он нашелся. В редакцию приняли опытную журналистику, только что уволенную из «Известий» за склоки. Присмотревшись и умело объединив силы оппозиции, она предъявила редактору ультиматум: «Или мы — или они». Меценат струсил, и два лирика были уволены. За ними ушел и Васильев. У него был свой кодекс чести: он мог возвести на приятеля черт знает какую напраслину, но спасаться одному было не в его правилах.

Неудача не обескуражила Павла. Он от души хохотал: «Съела все-таки баба!» Становиться журналистом он не собирался.

За время работы в «Голосе рыбака» Васильев съездил на Каспий, на путину (это отразилось в его стихах). Попав в родную казахскую степь, уже не смог удержаться и маханул от Каспия в совершенно сухопутную Актюбинскую область, где много ездил по аулам, был, в частности, на нескольких айтысах. Это тоже пригодилось ему в дальнейшем, в частности, во время работы над книгой «Песни киргиз-казахов».

В 30-м и 31-м годах его стихи печатались уже в десятках московских газет и журналов. Принимали их охотно, и автора выделили, но только как одного из талантливых начинающих. О шумной славе, которая пришла к поэту через два-три года, еще и помину не было. И это было вполне справедливо.

За эти два года Павел Васильев окончательно вырабатывает свой стиль. С подражательностью покончено. При всей своей огромной любви к Есенину Васильев теперь злится, когда его сравнивают с «князем песни русския». Он очень четко говорит об отличии своей художнической манеры от есенинской: «Есенин свои образы по ягодке собирал, а мне нужно, чтоб сразу — горсть». И действительно, его стихи уже в те годы предельно насыщены образами. Предельно насыщены, но не перенасыщены. Кажется, еще один образ — и произойдет кристаллизация, стихотворение превратится в схематическую иллюстрацию к учебнику стиховедения. Но чувство меры никогда не изменяло поэту, и его стихи всегда остаются живыми.

Уже в стихах этих лет краски ослепительно ярки, уже в них «земля одета в золото пустынь, в цветной костюм долин и плоскогорий». Уже в них Васильев умеет находить образы, потрясающие своей выразительнейшей неожиданностью. У коршуна, парящего над степью, — «заржавленные крылья». Синие тарантулы жалят птиц, «становясь от радости седыми». Каждый из этих неожиданных образов глубоко окрашен эмоционально, он безукоризненно работает на основную мысль стихотворения.

Наконец, в стихах этих лет мы впервые встречаемся с тем бешеным эмоциональным напором, с той отчаянной напряженностью чувства, с тем неукротимым поэтическим темпераментом, который является отличительной чертой творчества Павла Васильева.

Но по содержанию эти стихи ничем не отличаются от стихов многих поэтических сверстников павлодарца. Это полный искреннего пафоса, но несколько абстрактный гимн великим преобразованиям в стране, гимн пятилетке, гимн созидательному подвигу советского народа. Людей в этих стихах почти нет, да и там, где они появляются, они лишены конкретных черт, — это обобщенно-символические фигуры, условные знаки огромного исторического процесса. Молодой поэт не может еще выразить его философского смысла, он лишь без устали с радостным восхищением перечисляет его внешние приметы: «Но доблесть новых северных побед багряным флагом отмечает „Красин“». «…От Сибири к Ташкенту без удержу мча, грузовые составы слагают поэмы». «…Совхоза поля — за развалами верб. Здесь просится каждый набухнувший колос в социалистический герб». «…Где камыши тигриного Балхаша качают зыбь под древней синевой, над пиками водонапорных башен Турксиб звенит железом и листвой».

Надо сказать, что кроме яркой образности эти патетические стихи Павла Васильева отличались от произведений его сверстников еще одной знаменательной чертой: локальностью, определенностью места действия. Почти все они — о Казахстане. Васильев очень внимательно следил за всем, что происходило в его родной республике, и громко, от души радовался и тому, что «к пустынному подножию Тянь-Шаня индустрии проложены следы», и успехам первых совхозов Прииртышья. Победы социалистического строительства в Казахстане ассоциировались у него с наступлением весны: «Дуреет от яблонь весна в Алма-Ате, и первые ветки раскинул Турксиб».

И все-таки в этих искренних, пафосных и красочных стихах не было главного, что создает по-настоящему большого художника: своей точки зрения, своего ракурса, своего неповторимо индивидуального преломления темы. Остановись Павел Васильев на таких стихах, мы вряд ли вспоминали бы его имя. Но он не собирался останавливаться.

Однажды вечером он шел с другом по улице Огарева на Тверскую — еще не Горького. Возле недавно открытого центрального телеграфа он внезапно — разговор шел совсем о другом — сказал:

— А знаешь, через год-полтора меня будет знать вся Россия.

Друг удивленно посмотрел на него, но слова запомнил.

Вероятно, поэт так уверенно произнес эти слова потому, что уже была завершена его первая большая вещь — «Песня о гибели казачьего войска», с которой и начался неповторимый Павел Васильев.

У этой поэмы драматическая судьба, и она очень тяжело отозвалась на судьбе самого поэта. Уже набранная, поэма была снята из книжки «Нового мира» и при жизни Васильева не публиковалась. Но в списках, порой, как обычно, очень неточных, она ходила широко и вызвала много толков, в конечном итоге сложившихся в весьма неблагоприятное для поэта мнение. Если в 1957 году, после опубликования полного текста «Песни», поэт А. Коваленков мог позволить себе назвать эту поэму «пронизанной сочувствием к белогвардейщине вещью», то можно представить, какие шли о ней разговоры в накаленной литературной атмосфере начала тридцатых годов. Именно неопубликованная «Песня» послужила поводом к тому, что на Васильева был наклеен нелепый ярлык «кулацкого поэта», что стало общим местом в тогдашней критике утверждение, будто бы он идет в советскую поэзию «от чужих берегов».

Между тем не нужно даже логическими доводами доказывать абсурдность положения, что молодой советский поэт, громко славивший пятилетку, на пятнадцатом году Октября мог питать сочувствие к белогвардейщине. Достаточно внимательно прочесть поэму, и бессмыслица подобного обвинения становится очевидной.

Беда в том, что и сейчас еще не совсем перевелись ценители, упорно путающие предмет изображения со смыслом изображаемого, забывающие или вообще не знающие, что есть такая штука — авторская позиции. А тридцать пять лет назад их было неизмеримо больше, и их мнение оказалось решающим. Васильев писал о разгроме белого казачества в гражданской войне, показывая его лагерь изнутри, и этого было достаточно для обвинения его поэмы в самых тяжких грехах, хотя вся логика его произведения утверждала закономерность этого разгрома, утверждала, что цели победителей неизмеримо выше, светлее, человечнее корыстных целей мятежников против Советской власти.

«Песне о гибели казачьего войска», по существу, предъявлялись те же обвинения, которые слышал тогда автор «Тихого Дона». Но шолоховский роман был опубликован, его прочли миллионы, и вздорность упреков в «надклассовом гуманизме» скоро стала ясна всем. А «Песня» так и осталась тогда ненапечатанной.

Между «Песней» и «Тихим Доном» вообще нетрудно найти точки соприкосновения, хотя, разумеется, идейно-художественное значение юношеской поэмы Васильева и гениальной шолоховской эпопеи несопоставимо. В обоих произведениях речь идет о бесплодности и обреченности выступления казачества против власти народа, выступления, которое обернулось страшной трагедией для многих казаков-тружеников, не нашедших правильного места в борьбе, обманутых казацкой верхушкой и погибших за чуждые им, по существу, цели, под чужими для них знаменами. Поэта можно упрекнуть лишь в том, что он не очень четко показал расслоение казацкой массы, но в лирической поэме, где нет индивидуализированных героев, сделать это, избежав лобовой декларативности, было невероятно трудно.

Тема же обреченности казацкого «похода» за свои былые привилегии, за былую «волю», которая оборачивалась тяжкой неволей для «мужика» и «инородца», пронзительной нотой начинает звучать с первых главок поэмы: «Обними меня руками лебедиными, сгину, сгину за полями за полынными. Торопи коней, путь далеч, видно, вам, казаки, полечь».

Эта нота достигает предельной высоты в картине последнего бегства разгромленного казацкого войска, когда перед сознанием мятежников воочию предстает вся бессмысленность и преступность их пути: «Белоперый, чалый, быстрый буран, черные знамена бегут на Зайсан, а буран их крутит и так и сяк, клыкастый отбитый волчий косяк. Атаман, скажи-ка, по чьей вине атаманша-сабля вся в седине? Атаман, скажи-ка, по чьей вине полстраны в пожарах, в дыму, в огне? …Обступает темень со всех сторон, что подбитых воронов — черных знамен».

Поэт жалеет о бессмысленной гибели людей, павших за чужие цели, обманутых и преданных, людей, которые могли бы найти верную дорогу, обрести настоящее человеческое счастье, сочувствует горю их семей. Плач слышится в колыбельной казачки: «Спи ты, мое дитятко, маленький-мал. Далеко отец твой в снегах застрял. Далеко-далешеньки, вдалеке. Кровь у твово батюшки на виске».

Но разве эта жалость разоружает? Ведь она не мешает поэту с огромной силой выразить жестокую правоту гражданской войны, ставящей принадлежность к одному из враждующих лагерей выше самых близких родственных связей (и тут опять невольно вспоминается Шолохов, прежде всего его «Донские рассказы», где буря революции рушит крепости казацких семей, где отец убивает сына, а брат идет на брата): «Мы прокляли тех, кто для опавших, что вишен, утех кости в полынях седых растерял, в красные звезды, не целясь, стрелял, кроясь в осоку и выцветший ил, молодость нашу топтал и рубил. Пусть он отец твой, и пусть он твой брат, не береги для другого заряд. Если же вспомнишь его седину, если же вспомнишь большую луну, если припомнишь, как, горько любя, в зыбке старуха качала тебя, если припомнишь, что пел коростель, крепче бери стариков на прицел».

Если же говорить о сочувствии поэта, то оно всецело на стороне тех, кто олицетворяет молодость страны, молодость времени. Для них он находит слова, полные теплой задушевности: «Что ты задумался, ротный, что ты к земле прирос? Лентою пулеметной перекрестись, матрос. Видишь, в походной кружке брага темным-темна. Будут еще подружки, „Яблочко“ и веснушки, яблоки и весна».

«Песня о гибели казацкого войска» дала повод к распространению и другого заблуждения относительно творчества Павла Васильева — заблуждения куда более невинного, но не становящегося от этого более верным. И сейчас еще можно встретить мнение, что Васильев — поэт так сказать фольклорный. Это очень неточно. Васильев, конечно, шел от народного творчества, но, как и у Есенина, оно обычно у него преломлено формой письменной литературы. «Песня» — чуть ли не единственное у него произведение, где содержание целиком выражено в фольклорной форме (в отличие, скажем, от поэзии Александра Прокофьева, для которой фольклорная форма оказалась органичной навсегда).

Мне кажется, что в «Песне» Васильев раз и навсегда установил для себя — где фольклор может служить ему в чистом виде, а где он требует преображения. Не мог же он не видеть, что шестнадцатая главка поэмы, где речь идет о современности, о колхозах, оказалась пряничной, как получившие тогда распространение «новины» — пародийно выглядевшие изложения современных событий былинным стилем.

Но в лирическом рассказе о прошлом многие фольклорные жанры оказались в поэме вполне уместными, и поэт широко их использовал — тут и частушки, и припевки, и песни под гармонь, и даже заговоры («закреплю заклятье: Мыр и Шур, Нашарбавар, Вашарбавар, Братынгур!»). И все получилось искренне, весело, празднично — отличный контраст к трагическим главам поэмы: «Я не здесь ли певал песни-погудки: сторона моя — зеленые дудки. Я не здесь ли певал шибко да яро на гусином перелете у Красного Яра? …Коль запевка не в ладу, начинай сначала, едет поп по улице на лошади чалой, идут бабы за водой, бегут девки по воду. — По каким таким делам, по какому поводу? — Бегут девки по воду, с холоду румяные, коромысла на плечах — крылья деревянные. Запевала, начинай — гармонист окончит. Начинай во весь дух, чтобы кончить звонче, чтоб на полном скаку у лохматой вьюги на тринадцатой версте лопнули подпруги».

И вот такое, сверкавшее радужными красками народного балагана и в то же время общественно значительное произведение, как «Песня о гибели казачьего войска», окончательно испортило репутацию Павла Васильева у влиятельнейших в те годы руководителей литературного движения — «вождей» РАППа.

Собственно, отношения между Васильевым и рапповским руководством и до «Песни» были скверными. Известно, что Васильев вскоре после приезда подал заявление с просьбой принять его в члены РАППа, и ему было отказано в очень грубой форме, — догматическим требованиям, предъявлявшимся «напостами» к «пролетарским писателям», творчество поэта с Иртыша явно не отвечало. Да и «Настоящее», хотя оно было и «лефовское», «вожди» почитывали.

РАПП тогда доживал последние месяцы, но его вожаки об этом не подозревали. Наоборот, им казалось, что они сильны, как никогда, и они пытались диктаторствовать в литературе, сокрушая инакомыслящих, походя навешивая такие ярлыки, которые тянули ко дну, как камень на шее. Нужно самому просмотреть печатные органы РАППа тех лет, чтобы по-настоящему понять, какой огромной поддержкой для советских писателей было постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», принятое 23 апреля 1932 года. Останься РАППы «гегемонами» еще два-три года, они нанесли бы советской литературе такой ущерб, размеры которого трудно себе представить.

Тут необходимо уточнение. Российская ассоциация пролетарских писателей (и, естественно, ассоциации национальных республик) была массовой организацией, включавшей тысячи членов. В нее входили замечательные советские писатели, естественно, нисколько не отвечавшие за догматическую и диктаторскую литературную политику рапповских вожаков. Наконец, в само руководство РАППа входили настоящие художники молодой советской литературы, такие, как Фадеев, Либединский, Афиногенов, чьи лучшие произведения находились в резком противоречии с организационно-теоретическими установками РАППа. После постановления Центрального Комитета партии эти писатели поняли свои теоретические ошибки и много сделали для быстрейшего создания единого Союза советских писателей. Но лицо рапповского руководства определяли не они, а неисправимые догматики и карьеристы типа Леопольда Авербаха. Импотенты в творчестве, путаники и недоучки, предавшие забвению гениальные ленинские мысли о партийной литературе, честолюбцы, мечтавшие о неограниченной власти над всей советской творческой интеллигенцией, они имели наглость выдавать себя за осуществителей партийной линии в литературе.

Тяжело читать рапповские «теоретические» издания тех лет. Вот кто-то из авербаховских учеников характеризует великого русского композитора Рахманинова: «Давно переживший себя певец крупно-купеческого и мещанского салона, крайне измельчавший эпигон и реакционер в музыке». Вот критик А. Селивановский, засучив рукава, вскрывает «обывательское, злобствующее, насквозь реакционное нутро» замечательного советского писателя Андрея Платонова. Вот кто-то с веселой небрежностью называет старейшего советского писателя С. Н. Сергеева-Ценского «живым трупом». Вот кто-то требует уволить с работы и исключить из института саратовского студента Бялика, осмелившегося критиковать очередную «директиву» секретариата РАППа (ныне Б. Бялик — крупнейший горьковед). В следующем номере — «По следам наших выступлений»: уволили и исключили. Тут же казахстанский апповец Каипназаров «разоблачает» Сакена Сейфуллина, который, оказывается, никогда и не был советским писателем. Все это лишь мелкие штришки картины мутного содержания и немалых размеров.

Большинство из авербаховского окружения кончило плохо. Позднее многие из них были граждански реабилитированы, но гражданская реабилитация не означает, что им прощен тот вред, который они нанесли советской литературе. Навсегда останутся справедливыми гневные строки Николая Асеева: «Тогда-то и возник в литературе с цитатою луженой на губах, с кошачьим сердцем, но в телячьей шкуре литературный гангстер Авербах. Он лысину завел себе с подростков; он так усердно тер ее рукой, чтоб всем внушить, что мир — пустой и плоский, что молодости нету никакой. …Он шайку подобрал себе умело из тех, которым нечего терять; он ход им дал, дал слово им и дело, он лысину учил их потирать».

Может быть, Асеев несколько преувеличил личную роль Авербаха в разгуле рапповского литературного террора, но надо сказать, что этот любимчик и воспитанник Троцкого, выходец из семьи крупного буржуа и «неистовый ревнитель» пролетарской чистоты, с такой полнотой воплотил в себе все отрицательные черты рапповской верхушки, что может считаться фигурой почти символической.

Одним из неписанных правил, установленных рапповской этикой для молодого писателя, была величайшая осторожность в знакомствах. Поэтому, когда Павел Васильев, над этой этикой от души смеявшийся и искавший интересных людей повсюду, познакомился с Николаем Клюевым и стал у него бывать, переполошились даже доброжелатели молодого поэта — слишком уж зловещей фигурой казался им Клюев. Один из доброжелателей, поэт Орешин, решил, что пора принимать меры, побежал — ну, не к раппам, конечно: те б за такое знакомство Васильева в порошок стерли, — а к Гронскому.

Иван Михайлович Гронский, старый большевик, крупный партийный работник, редактировал «Известия» и постепенно, к большому неудовольствию авербаховцев, приобретал все больший авторитет в литературных кругах. Вскоре после постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года он стал председателем Оргкомитета Союза Советских писателей (почетным председателем Оргкомитета был Горький). Гронский выслушал Орешина, вспомнил, что встречал где-то стихи Павла Васильева (неплохие стихи), вспомнил, что говорили ему, — есть такой полуграмотный деревенский паренек из числа подражающих Есенину, согласился, что знакомство с Клюевым — штука опасная, и попросил передать Васильеву: на днях он ждет его в «Известиях».

Тут надо сказать два слова о Клюеве — вряд ли всем сегодняшним читателям хорошо известно его имя; упоминается оно обычно лишь в связи с началом творческой биографии Есенина. Есенин и сам называл его в стихах своим «братом», но, разумеется, масштабы их дарования были очень различны. Все же Клюев, бесспорно, был крупным поэтом. Однако поэзия его не могла выйти из замкнутого круга старого деревенского мира, который он всячески идеализировал и прославлял. В своих крепко сделанных стихах Клюев славил смирение, покорность и религиозность «мужичка», проклинал бесовские соблазны города, проклинал малейшие перемены в деревенском быту. Разумеется, коллективизацию он встретил с нескрываемой враждебностью. В начале 30-х годов его поэзия выглядела отчаянным анахронизмом. В советской литературе ему места не было; его давно не печатали.

…И вот в кабинет редактора «Известий» входит высокий молодой человек с открытым и веселым лицом. Держится он совершенно непринужденно и в то же время скромно, видно, что знает цену и себе и собеседнику. «Что-то не похож он на „полуграмотного деревенского паренька“», — отмечает про себя Гронский, осторожно начиная разговор. «Наплетут чёрт те что», — думает он, убеждаясь, что его гость отлично разбирается в политической обстановке в стране, судит о ней глубоко и «по-настоящему». А каковы его знания в литературе? И Васильев называет десятки имен — от классиков до мелких сегодняшних стихотворцев, оценивает их здраво и принципиально, цитирует на память. Иван Михайлович даже сомневается — стоит ли засорять память стихами, которые завтра наверняка будут забыты.

— Я считаю, что поэт должен знать творчество всех — буквально всех своих собратьев по перу, — отвечает его молодой собеседник. — А на память пока не жалуюсь.

Уж не в первый раз в двери заглядывает секретарша, но Гронский только отмахивается от нее. Он слушает стихи своего гостя, делает огромные усилия, чтоб уж очень не расхвалить их, и, окончательно покоренный, расспрашивает молодого поэта о его творческих планах. Васильев называет темы стихов и поэм, которые он намерен написать в самое ближайшее время. «Ну, тут парень хватил, — думает Иван Михайлович, — это программа лет на пять, не меньше». (Много лет спустя в своих воспоминаниях И. М. Гронский скажет: «Я не знал тогда о колоссальной работоспособности Павла Васильева»).

И только в конце беседы Иван Михайлович спохватывается и заводит речь о Клюеве.

— Клюев — человек очень больших знаний, — отвечает Васильев, — у него многому можно научиться. И я учусь у него, учусь поэтическому мастерству.

— Выходит, что в «келье» у Клюева идет борьба черта с младенцем, и младенец пока оказывается умнее и хитрее черта. Так надо понимать ваши слова? — спрашивает Гронский, посмеиваясь.

Васильев улыбается в ответ.

— Да, примерно так. Мне-то ничто не грозит. Но, к сожалению, некоторые младенцы все же весьма прочно застряли в сетях, раскинутых чертом, и их оттуда не так-то легко будет вытащить…

Относительно себя молодой поэт был совершенно прав. Никакого идейного влияния Клюев на него не оказал. Вся поэзия Клюева — воспевание «дремучего быта». Поэзия Павла Васильева — решительный, хотя часто и мучительный, расчет с этим бытом.

С тех пор Гронский и Васильев встречались часто. Иван Михайлович постоянно зазывал Павла то в редакцию, то к себе домой.

У Гронского жила его свояченица Елена Вялова, молодая девушка, только что окончившая школу в Ленинграде, а теперь работавшая в одном из московских издательств. Через несколько месяцев она стала женой Васильева. Елена Александровна вспоминает, как поэт впервые появился у них на квартире. Днем Гронский предупредил, что вечером у них будет молодой поэт Павел Васильев и прочтет свою новую, очень интересную вещь — поэму «Песня о гибели казацкого войска».

Сестры с интересом присматривались к гостю, нашли его интересным, интеллигентным человеком, остроумным собеседником, но все же в их впечатлениях не было ничего из ряда вон выходящего — до тех пор, пока Васильеву не пришло время читать стихи. Он поднялся, встал за стулом, цепко сжав его спинку сильными руками, слегка прищурившись и немного откинувшись назад, — и исчез. Казалось, остался только голос, словно специально созданный для выражения поэзии, голос, то поднимающийся на огромную высоту, то снижающийся до шепота, но всегда очень четко выговаривающий слова. Читать Васильев умел и любил. Впрочем, любил не то слово. Елена Александровна говорит, что читать стихи для него было таким же естественным состоянием, как есть, думать, разговаривать…

Жилья у молодых, конечно, не было. Поселились у Гронского — в библиотеке. Библиотечная обстановка, мало приспособленная для семейного уюта, Васильева, читавшего страшно много, только радовала. Радовали и встречи с интереснейшими людьми, часто посещавшими Гронского. Приходили большие писатели — Леонид Леонов, Федор Гладков, Александр Малышкин, Владимир Лидин. Бывали крупнейшие деятели партии и государства — Михаил Иванович Калинин, Валериан Владимирович Куйбышев, тоже казахстанец и сибиряк, вдобавок «немного поэт», как он писал в официальной автобиографии. Куйбышев сразу заинтересовался своим молодым земляком. С горящими глазами, которые на эти минуты покидало обычное недоверчивое выражение, слушал Павел рассказы старых большевиков — о подполье, о гражданской войне, о Ленине, о великой стройке. После того как гости разъезжались, Васильев, оставшись с женой в своей спальне-библиотеке, долго не мог успокоиться, мерил комнату шагами и без конца повторял:

— Какие люди, какие люди! Ведь это настоящие поэты, поэты действия! Вот у кого нужно учиться!

Куйбышев часто просил Павла почитать стихи. Особенно нравилось ему «Повествование о реке Кульдже», и Васильев читал его каждый вечер, когда приезжал председатель Госплана СССР: «Был прогнан в пустыню шакал и волк. И здесь сквозь песчаный шелк шел пятой армии пятый полк и двадцать четвертый полк. Удары штыка и кирки удар не равны ль? По пояс гол, ими руководит комиссар, который тогда их вел. …Мы никогда не состаримся, никогда. Мы молоды до седин. О, как весела, молода вода, толпящаяся у плотин!»

Все это было близко члену Реввоенсовета Туркестанского фронта, теперь ставшему командармом пятилеток. Он негромко говорил: «Хорошо! Лучше не напишешь! Вот она, подлинно эпическая сила. Очень хорошо!».

Дарование Васильева покоряло людей, творчески, казалось бы, далеких от него. В апреле 1933 года Борис Пастернак писал поэту и прозаику С. Спасскому: «Слышал однажды на вечере Павла Васильева. Большое дарование с несомненно большим будущим».

…И уехав из Кунцева, Васильев не порывал с «сибирской колонией», внимательно следил за работой старых приятелей, бывал на их вечеринках, участвовал в розыгрышах, на которые не скупились молодые литераторы.

Но старых «сибогневцев» объединяли не только дружеские шутки. В 1932 году они выпустили интересный сборник «Песни киргиз-казахов» — переводы произведений современного казахского народного творчества.

Первым толчком к составлению сборника послужило то, что Леонид Мартынов привез из своих казахстанских поездок несколько записанных им песен акынов. Затем в работу включились другие «сибогневцы», и тут ведущая роль быстро перешла к Павлу Васильеву. В книге опубликовано два перевода С. Маркова, три — Н. Феоктистова, шесть — П. Васильева.

Подписанные Васильевым вещи этого сборника не являются переводами в точном смысле этого слова. Это — вольные переложения. Не совсем понятно, почему в большинстве своих переложений переводчик отказался от рифмы — ведь казахская поэзия никогда не знала безрифменного стиха. Зато ритмику казахского стиха он пытался передать упорно и небезуспешно. Интуитивно поэт понял то, что значительно позже было научно установлено: основным ритмическим элементом казахской силлабики является постоянный словораздел, четкое разграничение в каждой строке нескольких групп слов, каждая в три-четыре слога.

Основная тема переложенных П. Васильевым произведений казахского фольклора — приход в степь нового быта, в частности невиданной ранее техники, призванной служить и помогать людям: «Спрашивала меня девочка: „Правда ли, что возле Омск-города на колесах звери бегают?“ Отвечал я с усмешкой девочке, потому что все понимаю: „Нет, это не звери, это автомобили. Они проносятся, словно птицы, с людьми на загривке, даже мы с тобой можем покататься…“»

В казахской поэзии тех лет, устной и письменной (в частности, в стихах Сакена Сейфуллина), можно найти много сходных примеров, когда авторы знакомили степняков с новыми машинами, прибегая для наглядности к сравнению их с реальными и сказочными животными.

О больших социальных переменах в жизни Казахстана рассказывает целый ряд Васильевских переложений. Вот, например, одна из «павлодарских самокладок»: «Проезжаю я мимо магазина Дерова, знаменитейшего купца Дерова. Видишь, как все переменилось. Теперь в магазине Дерова интересную на стене историю показывают, световую историю показывают о „Броненосце „Потемкине““».

Большая часть вещей Васильева в «Песнях киргиз-казахов», видимо, действительно имеет казахские оригиналы. Но есть там, несомненно, и стихи, целиком принадлежащие русскому поэту и лишь стилизованные — очень удачно, без фальши — под произведения степных певцов. К ним относится «Агроном Пшеницын», где Павел Васильев вспомнил отца своего школьного друга, одного из энтузиастов социалистического преобразования республики: «Агроном Пшеницын Федор, вот это мы понимаем!.. Вот ему мы можем поверить, есть чему у него учиться. Посадили людей за решетку, конокрадов в степи известных — их Пшеницын взял на поруки и научил их работать. …А потом он приехал в степи и аулам нашим показывал, их учил, как вскапывать землю и засевать эту землю, урожай получая осенью. Агроном Пшеницын Федор — вот это мы понимаем…»

«Песни киргиз-казахов» остаются заметной вехой в истории знакомства русского советского читателя с казахской литературой. О высоком уровне Васильевских переводов говорит, между прочим, и тот факт, что один из них вошел в антологию «Стихи о Ленине», выпущенную издательством «Художественная литература» к 50-летию Октября.

…Но все же круг знакомств в «сибирской колонии» не был теперь для Васильева основным. Он часто бывал у больших писателей, артистов, ученых — людей интересных и глубоких. Но за ними потянулись хозяева и хозяйки многочисленных «салонов», коллекционировавшие знаменитостей разных рангов — от полярников до бывших эгофутуристов. Павел Васильев становился модной фигурой, и его усиленно приглашали в эти «салоны», на вечера, метко прозванные Ильфом и Петровым «московскими ассамблеями». На «ассамблеях» заграничные патефоны крутили контрабандные пластинки Вертинского и Лещенко, танцевался полузапретный фокстрот, хозяйки, часто напоминавшие людоедку Эллочку на различных стадиях ее интеллектуального развития, подносили поэту торты с кремовыми вензелями «П.В.».

Конечно, Павел знал цену этой салонной славе, но все-таки не отказывался от ее соблазнов — ведь он был еще очень молод. Бывало, что ассамблея заканчивалась скандалом, затеянными Васильевым, но новых Эллочек это не останавливало — васильевские скандалы даже придавали ассамблеям пикантность…

Как-то Васильев повез жену к Клюеву. Одежду у гостей принял мальчик с удивительно красивыми глазами.

— Знакомьтесь: моя жена Лавиния, — представил его Клюев.

Старик юродствовал. Теперь он служил оценщиком старинных икон в антикварном магазине.

Хорошо было после всего этого отправиться бродить по Москве, не обращая внимания на дождь, смотреть, как вскипают пузыри в лужах на только что проложенном асфальте, как поднимается корпус новой гостиницы в Охотном ряду, как кипит работа возле станции будущего метро. Дождевые струи смывали с души всю чадную накипь, осевшую на «ассамблеях». Хорошо было, вернувшись после такой прогулки в свою библиотеку, переодеться в сухое, спросить у Елены стакан крепкого чаю и сесть над чистыми листами с твердой уверенностью, что за ночь они покроются самыми нужными, единственными во всем мире словами нового стихотворения.

Работал Васильев неправдоподобно много, и уж этому никакие салоны помешать не могли. Что бы ни случилось — большое горе или большая радость — чистые листы каждый день ждали его, и он обязательно приходил к ним. Это было как жажда, которую не утолить.

Однако интересы Васильева не ограничивались одной поэзией. Бывало, что на листах вместо рифмованных строчек появлялись цепочки латинских букв и математических знаков. Николай Корнилович не зря считался отличным педагогом, умеющим прививать любовь к своему предмету, — высшая математика на всю жизнь осталась для Павла коньком, хобби.

Книг Васильев проглатывал уйму. Помимо художественной литературы читал труды по истории, философии, эстетике, и его безукоризненная память навсегда удерживала прочитанное.

Как-то в компании, где были академик П. П. Лазарев, Иван Михайлович Москвин, балетмейстер Большого театра Тихомиров, речь коснулась собора святого Петра в Риме — кто-то из присутствовавших недавно побывал в Италии. Начали вспоминать историю создания собора, но быстро запутались в именах и датах. Тогда в разговор вступил Васильев, очень сжато и ясно рассказал о том, что над проектом собора в 1504 году работал живописец Браманте, что в его строительстве принимали участие Бернини, создавший наружные колонны, и Микеланджело,которому принадлежит алтарная часть собора. Поэт спокойно, не напрягая память, вспоминал десятки имен, давал лаконичные, но яркие характеристики архитекторов, живописцев, скульпторов итальянского Ренессанса. Когда он кончил, Москвин недоверчиво пожевал губами:

— Ну, Павел Николаевич, стихи у тебя хорошие, а тут ты хватил. Нельзя столько помнить. Сочинил, поди, половину?

— Это нетрудно проверить, — заметил кто-то.

Москвин подошел к книжному шкафу, нашел нужную книгу, минуть пять сосредоточенно листал ее, а затем вернулся к столу и молча поцеловал Павла. Кругом зааплодировали, а Васильев сидел неподвижно, тщетно борясь с победной улыбкой, упрямо поднимавшей уголки его губ.

…А дым тянулся за огнем, стлался, чадил. В конце марта 1932 года Васильев был арестован. Около двух месяцев он находился под следствием, потом был освобожден.

Во время следствия молодой поэт познакомился с несколькими видными чекистами, сумевшими разобраться в сложных обстоятельствах и понять, что Васильев — совсем не враг. Но «салонные» знакомые от Павла на какое-то время отхлынули — перепугались. Хуже, что струсили и в редакциях, перестали принимать стихи. Васильев стиснул зубы, работал в одиночестве — писал «Соляной бунт».

Через несколько месяцев все успокоилось, двери редакций снова широко раскрылись, поклонников и поклонниц вновь можно было черпать ложкой, как уху.

В Павле Васильеве видели надежду нашей литературы виднейшие строители социалистической культуры. Как-то весной 1933 года у Анатолия Васильевича Луначарского собрались А. Н. Толстой, Гронский и другие литераторы. Луначарский был уже тяжело болен, до смерти ему оставались считанные месяцы, но по-прежнему фейерверочно яркой была его речь, по-прежнему с живейшим интересом следил он за всеми событиями культурной жизни страны и всего мира. Луначарскому пришлось уйти с поста наркома просвещения, на котором он работал с первых дней Октября, но его авторитет, авторитет крупнейшего ученого-марксиста в области общественных наук, ученика и друга Ленина, оставался незыблемым. Говорили о его недавней реплике на диспуте в Коммунистической академии. Анатолий Васильевич выступал в прениях:

— Ленин говорил по данному вопросу, что…

— Позвольте, — прервала оратора сухопарая аспирантка в очках, — Ленин этого не говорил. Я не знаю такой цитаты.

Анатолий Васильевич улыбнулся.

— Вам, милая девушка, Ленин, возможно, и не говорил, а вот мне Владимир Ильич это сказал…

Разговор коснулся уже многих тем, когда Алексей Толстой назвал имя Павла Васильева.

— Судя по тем стихотворениям, которые я читал, — сказал он, — это поэт совершенно исключительного дарования.

Анатолий Васильевич загорелся. Он говорил о том, что согласен с Алексеем Николаевичем, что за теми немногими стихами Васильева, которые он знает, стоит большой поэт. Но все-таки трудно судить о возможностях молодого писателя, когда с ним лично не знаком, когда не представляешь его как личность. Вот если бы познакомиться с ним, побеседовать, узнать, чем он дышит…

Гронский пошел к телефону, и через полчаса Павел уже сидел за столом рядом с Луначарским. Молодой поэт был в приподнятом состоянии духа, он преклонялся перед бойцами старой ленинской гвардии, общение с ними всегда вдохновляло его. И он весь раскрылся перед Луначарским, говорил так, чтобы успеть высказать все заветное, читал так, словно больше никогда не придется читать. А Анатолий Васильевич просил все новых и новых стихов, и Павел читал и читал звенящим от страсти голосом, а Луначарский не сводил с него взгляда.

Было уже за полночь, когда Анатолий Васильевич поднялся и произнес настоящую речь — одну из последних речей великого оратора революции. Он поздравлял молодого поэта и поздравлял всех собравшихся с тем, что в советскую литературу пришел такой замечательный талант. Он говорил о том, что литература социализма — это товарищеское соревнование ярких творческих индивидуальностей. Они объединены общей идейной позицией, их творчество отдано самой высокой за всю историю человечества цели — построению коммунистического общества, но голоса их звучат по-разному, и это прекрасно. Наши враги утверждают, что коммунизм — это всеобщая уравниловка, стрижка личностей под одну гребенку, казарменное единообразие. Это гнусная клевета. Только коммунизм ведет к ярчайшему расцвету индивидуальности каждого человека везде, в том числе и в искусстве. И чем больше будет в нашем искусстве таких художников, как Васильев, певцов своей, неповторимой песни, тем успешнее станет служить она социалистическому обществу.

Эту речь замечательного ленинца, ученого-большевика, трибуна советской культуры Павел Васильев запомнил навсегда, и воспоминание о ней поддерживало поэта в дни трудных испытаний.

РАСЧЕТ

Пароход идет вверх по Иртышу. Позади остались заводские дымы Омска. Неторопливо проплывают мимо степные берега с синеющими на горизонте колками, острова, поросшие тальником. Павел с женой весь день на палубе. Он радостно возбужден свиданием с родными краями, любуется их красотой. Елена недоуменно пожимает плечами — что тут особенного, степь как степь, разве сравнишь с Подмосковьем. Павел сердится, уходит к капитану.

Через полчаса Елена зовет его:

— Посмотри, какой странный впереди остров. Совсем белый. Солончаковый, что ли?

Васильев всматривается и хохочет:

— Да это же гуси, Елка! Стая белых гусей на воде. Ну скажи, где еще ты увидишь такое богатство? Наш Иртыш — река щедрая…

Елена не верит. Но пароход подходит ближе, и «остров», гогоча и хлопая крыльями, поднимается в воздух.

Назавтра Павел будит жену на рассвете. Он уже одет.

— Что-то с машиной, — простоим несколько часов. Собирайся — и айда на берег.

Трава на пойменных лугах — по пояс. Луга усеяны желтыми, синими, красными цветами. Павел собирает их и все повторяет: «Ну, не красота ли, а?»

На низеньком коньке проезжает всадник в огромной мохнатой шапке. Он что-то спрашивает у Елены на незнакомом языке. Молодая женщина растерянно разводит руками. Но подходит Павел и отвечает степняку. Елена удивленно смотрит на мужа — непривычно звучит в его устах чужая речь. Неужели Павел так хорошо говорит по-казахски? Вот обменялись репликами и теперь смеются — смуглый всадник и русоволосый русский парень в вышитой косоворотке…

В Павлодар приплыли ночью. Васильевский домик — теперь тут живут дед и бабка Ржанниковы — недалеко от пристани. Павел стучит в ставни. В доме долго не просыпаются. Наконец сквозь щели брызнул свет керосиновой лампы, дверь распахнулась, открыв фигуру высокого бородатого старика. Он всматривается в темноту и всплескивает руками:

— Внучек!..

На следующий день Павел показывает жене свой Павлодар. Они долго бродят по длинным пыльным улицам, несколько раз выходят на берег Иртыша. Васильев часто встречает знакомых, останавливается с ними, расспрашивает, обещает зайти. Елена замечает, что радостное возбуждение мужа постепенно проходит, сменяется глубокой задумчивостью.

…На Иртыш летом тридцать третьего года Павел Васильев вернулся «со щитом». Только что в майской книжке «Нового мира» была напечатана первая часть «Соляного бунта». В редакции журнала состоялся большой творческий вечер поэта. Начинался период его короткой, но громкой славы. В 33-м и 34-м годах ни об одном поэте не говорили, не спорили так много, как о Васильеве. Даже явные недоброжелатели его, вроде критика Д. Мирского, признавали впоследствии, что в эти годы он был «главным героем» советской поэзии.

Но в этой шумной известности был особый привкус. Говоря об огромном таланте Павла Васильева, критики не забывали добавить, что раньше он стоял на чуждых идейных позициях и теперь-де лишь постепенно освобождается от враждебных влияний. Смысл творчества Васильева, его суть понимали очень немногие.

Начиналось с мелочей. Васильева упорно называли «поэтом Семиречья», хотя в те годы он в Семиречье даже побывать еще не успел. Конечно, москвичам спутать Семиречье с Прииртышьем — дело довольно невинное, но уже эта повторявшаяся из статьи в статью, из воспоминаний в воспоминание ошибка говорит о том, как мало знали поэта и тот замечательный материал, который он разрабатывал, люди, весьма решительно судившие о нем^[2].

На творческом вечере в «Новом мире» Елена Усиевич, очень влиятельный в те годы критик, старая большевичка, дочь известного революционера Феликса Кона, ехавшая в знаменитом «пломбированном» вагоне вместе с Лениным из Швейцарии в Россию через кайзеровскую Германию, говорила о «несомненной для всех талантливости» Васильева и в то же время о «реакционности» его. Эту «реакционность» Е. Усиевич объяснила так: «До сих пор он, как некогда было принято выражаться, „пел, как птица“, выкладывая все, что было им всосано с молоком матери, что оставили в нем впечатления детства и ранней юности. Но именно в этом-то, заложенном в нем содержании и были налицо все элементы кулацкого мировоззрения реакционного семиреченского казачества… Чуждая нам идеология прет из него непроизвольно».

Здесь кое-что верно замеченное перемешано со многим неверным. Странно и печально, что даже Е. Усиевич, близко знавшая Васильева, так плохо понимала его.

Верно тут то, что Васильев рано, еще в семье, столкнулся с мироощущением собственников, мещан и в какой-то степени испытал его воздействие. Однако незачем сужать базу этого мироощущения до «семиреченского» казачества. Собственничество и его идеология, разумеется, намного шире. Казацкий же быт изображался поэтом лишь как наиболее яркое и характерное из известных ему проявлений этих собственнических тенденций.

Но глубоко неверно, что Васильев «пел, как птица» и что он выражал это собственническое мировоззрение. Павел Васильев совершенно сознательно, страстно и яростно боролся с ним, как с опасным и коварным врагом нового мира. Он бесстрашно заглядывал в глубь души, открывал в ней позиции, занятые этим врагом (другие, в том числе его критики, предпочитали таких позиций в своей душе не замечать), и обрушивал на них беспощадный огонь.

Испытавший на себе действие яда прошлого, Васильев понимал зловещую силу «дремучего быта» «вчерашнего дня». В отличие от многих своих современников-писателей^[3] он не верил в легкую победу над ним, в спешную перестройку «человеческого материала».

А у его критиков такая голубая вера была. Чувствуя, порой даже преувеличивая остроту классовой борьбы в стране и отражение ее в сознании людей, они удивительно непоследовательно верили в то же время в легкую и скорую победу над всеми «пережитками прошлого». Даже такой серьезный, философски мыслящий поэт, как Илья Сельвинский, писал о радости, охватывающей его «при мысли нести в тридцать седьмом году вместо отчества звание члена бесклассового общества».

Странно, конечно, что оное звание должно было заменить отчество, но суть не в этом, а в той же вере в календарную близость безоблачного будущего.

А Васильев всем своим зрелым творчеством, начиная с «Соляного бунта», кричал: вот он, свирепый враг — мещанство, собственничество, рожденное им эгоистическое, своекорыстное, потребительное мироощущение, зоологическое себялюбие. Этот враг силен, коварен, злобен, он умеет рядиться порой и в привлекательные одежды. Не рассчитывайте, что борьба с ним будет легкой, — она будет трудной, напряженной, драматичной.

Главная тема зрелого Васильева — это тема трудного, мучительного расчета с прошлым, прорастающим в настоящее.

Однако осознание сложности борьбы с силами собственнического мира отнюдь не вело Васильева к пессимизму. Наоборот, даже современные ему критики вынуждены были отмечать: «Это поэт большого оптимистического напора». Оптимизм рождался твердой уверенностью Васильева в конечной победе человека над силами собственничества. Победа будет нелегка, но мы добьемся ее обязательно — вот кредо Васильева.

Однако выслушивать обвинения в идейной чуждости от советских критиков, людей, которых он уважал, ему, надо думать, было нелегко. Характерно заключительное слово Васильева на том самом творческом вечере в редакции «Нового мира». Он почти не отвечает на упреки, не оправдывается, не защищается, видимо, считает, что своих оппонентов ему не переубедить. Он сам критикует присутствующего на вечере приятеля Клюева и поэта Сергея Клычкова, но по ходу этой критики обосновывает свою программу — программу советского поэта. Вот его слова:

«Здесь говорили, что Клычков особенно на меня влиял, что я был у Клычкова на поводу, что я овечка. Достаточно сказать, что окраска моего творчества очень отличается от клычковской, а тем более от клюевской. Я сам хорош гусь в этом отношении. Все мы ребята такого сорта, на которых повлиять очень трудно…

Присмотримся к времени, которое мы переживаем. Сейчас в Германии фашисты устраивают еврейские погромы, в самой нашей стране тут и там орудует классовый враг. Теперь ни один поэт и вообще поэзия не может не быть связана с политикой. Теперь выступать против революции — это значит активно работать с фашистами, с кулаками…

Я считаю, что у Клычкова только два пути: или к Клюеву, или в революцию… Если ты не выскажешься, если ты не скажешь, что с революцией, если ты не докажешь, что с революцией, тогда не называй меня своей надеждой, и мы с тобой не пойдем, нам с тобой не по дороге, тогда иди к Клюеву, к его лампадке».

Приходилось Павлу Васильеву слышать и упреки другого порядка, тоже достаточно несправедливые. На собрании московских поэтов, состоявшемся почти одновременно с вечером в «Новом мире», И. Сельвинский обвинял Васильева в «деревенской ограниченности» творчества, в том, что он якобы «бежит от города». Заодно Сельвинский обрушился на некоторых критиков-коммунистов, по его мнению, «кадящих фимиам» молодому поэту, и призвал его не слушать их советов, продиктованных-де конъюнктурными соображениями. «Помните, молодой человек, для нас с вами поэзия — это шкура, а для них — рубашка, которую они завтра снимут».

Павел Васильев любил замечательного поэта Сельвинского, считал его одним из своих учителей (вероятно, только тогдашнее поверхностное знакомство Сельвинского с васильевской поэзией не дало ему возможности уже в то время распознать в молодом поэте талантливого продолжателя многих линий своего творчества), тем более обидными должны были ему показаться эти необоснованные упреки. Задели его и слова насчет «фимиама». Не соглашаясь с критиками типа Е. Усиевич, И. Нусинова и др., Васильев тем не менее не имел оснований сомневаться в их искренности и принципиальности. По этому поводу он возражал так: «Что касается того, как относятся ко мне некоторые литературные партийные критики, то я это фимиамом не считаю. Я так плохо к марксистским критикам не отношусь и не считаю, что поэзия для них — рубаха, которую они завтра снимут, и именно поэтому я к нашей критике прислушиваюсь и уважаю ее».

Суть остальных возражений Васильева передана в полупародийном отчете А. Архангельского «Когда потребует поэта „Литературная газета“». Вот какие слова вложены там в уста молодого поэта: «Чо ли не ладно, станишники! Братцы! Атаман-председатель, ответь. Пошто Сельвинский полез драться? Напер на меня, чисто медведь. Чо он делает, казаки, что жа?! Чо это приплетат фимиам? У Сельвинского кожа — у нас тожа. Мы сами понимам. Били меня в лоб, в затылок били, чисто вспух котелок от щелчков. Заживет. Меня не погубили ни Есенин, ни Клюев, ни Клычков. Штоба мне в кулаках не оказаться, шибко подумашь — прощай, родня! Штоба не погибнуть в войске казацком — надоть слязать с клычковского коня!»

Пародия забавна, но как нередко у А. Архангельского, весьма поверхностна. По ее стилистике нетрудно заметить, что пародист соглашается с обвинением васильевской поэзии в «деревенской ограниченности». Подлинного облика творчества поэта из Прииртышья эти строки, разумеется, не передают ни в коей мере, но они показывают, каким он рисовался многим современникам. А между тем Павел Васильев в это время уже был автором «Соляного бунта» — лучшей своей вещи, крупнейшего своего вклада в советскую поэзию.

Сам Васильев говорил о «Соляном бунте»: «Я считаю, что эта поэма на национальную тему». И действительно, ни в одном другом его произведении не выражена так широко и сильно любовь поэта к казахскому народу, братское сострадание к мукам казахской бедноты, ненависть к ее палачам — царским колонизаторам и собственным баям.

Как и в других больших поэмах Павла Васильева («Кулаки», «Синицын и Кº», «Христолюбовские ситцы»), в «Соляном бунте» число действующих лиц невелико, фабула проста, сюжет развивается с предельной напряженностью. Поэма рассказывает о жестоком подавлении казаками «бунта» казахского аула Джатак, люди которого отказались работать на соляных приисках миллионера Дерова. «Они за целых серебряных пять рублей не желают работать целый год».

Два лагеря, угнетателей и угнетенных, в поэме разграничены четко и резко. Во главе первого — «володетель соленых здешних озер» Арсений Деров. С ненавистью подбирает для него поэт хлещущие плетью определения — «мелкотравчатый плут и главарь столетья», «старый бобер», «соляной король», «ростовщик», «собиратель бессчетных душ, вынянченный на подстилках собачьих». Этот заурядный человечишко, «губернский муж», олицетворяет в себе всю подлую бесчеловечность буржуазии и всю ее бескрылую прозаичность. В нем нет даже и следа того хотя бы внешнего размаха, той хотя бы показной удачи, что была у купцов прошлых времен, первооткрывателей степи, вроде, скажем, Деева, изображенного в ановской «Ак-Мечети». Но он подлинный хозяин жизни, столп существующего порядка. «И губернатор Готтенбах сказал про него (так огласили): — Держится на таких головах, господи благослови, Россия».

Казаки, гордящиеся своей «вольностью», по существу, его слуги, верные стражи его интересов: «Ему казаки — друзья, ему казаки — опора, ему с казаком не дружить нельзя: казаки — зашшитники от каргызья, от степного хама и вора!»

Первые критики «Соляного бунта» упрекали его автора в том, что в поэме есть «элементы любования» казацкой силой, удалью, широтой. В этом необходимо разобраться. Да, Павел Васильев понимал, что невозможно и несправедливо рисовать такое сложное социальное явление, как казачество, одной черной краской. Он находит поэзию в некоторых чертах казачьего быта, его не может не привлекать стихийная сила и мужество близких к природе людей станицы. Но тем острее становится боль, когда он осознает, что недюжинная сила потомков вольнолюбивых бунтарей используется самодержавием для исполнения самых подлых его дел.

Большой художник, Васильев отказывался от прямолинейного, плакатного решения темы казачества, к которому толкала его близорукая критика; сила отрицания темных сторон казачьего быта в поэме от этого не уменьшалась, а напротив — удесятерялась.

Эти темные стороны казачьего быта изображены в «Соляном бунте» беспощадно. Стоит вспомнить хотя бы сцену пира казаков после усмирения «бунтовщиков». Здесь все образные средства подчинены единой задаче: показать омерзительность этого торжества стервятников. Поэтому говорится о «трупах пухлых грибов в туесках», поэтому над недоеденной жратвой «перекатывается отрыжка — тысячепудовый сытый гром», поэтому подчеркивается, что какой-то участник пиршества «захлебнулся парной блевотиной», а всей картине отвратительного торжества карателей аккомпанирует рассказ о пире четвероногих обитателей станицы: «Кошки с блещущими зубами возле рыбьих урчат кишок. И собаки, за день объевшись, языками, словно морковь, возле коновязей почерневших лижут весело бычью кровь».

Союзником Дерова и казаков, предателем родного народа показан в поэме бай Амильжан Хаджибергенов, «что весь распух от жира и денег». «У него в гостях не была худоба — он упитан от острых скул и до пят. На повозках кричат его ястреба. И в степях иноходцы его трубят. И у жен его в волосах — рубли, соколиные перья — у сыновей. Род его — от соколов и от далеких те-емных ханских кровей».

В другом лагере — беднота аула Джатак, доведенная бесконечным каторжным трудом до последнего предела муки, за которым уже одна смерть. Когда аул восстает, то «это горе само подняло кулаки». Обитатели Джатака настолько измучены, что не способны уже на активную борьбу, не могут оказать серьезного сопротивления своим палачам. Казалось бы, такой пассивный «бунт» не должен особенно беспокоить хозяев степи, но они глубоко встревожены, предчувствуя возможность других, более решительных выступлений угнетенных: «Кто владеет степной стороной? Нынче бунт соляной, — так что же, завтра будет бунт кровяной?»

Собственно, такой «бунт» — дело уж не завтрашнее, а сегодняшнее. Хаджибергенов рассказывает, что в степи уже появились бунтари такого рода. Он смертельно напуган ими, но все-таки не может удержаться от тонкой и едкой издевки над казаками: вас поставили охранять степи, у вас оружие, а вас бьют какие-то оборванцы! «Глупые люди с недавних пор ловят на аркан казаков, как кобыл. Трусы, рожденные от трусих, берут казаков почтеннейших там за благородные кудри их, бьют их по благородным глазам, режут превосходнейшие уши им и благородные уши те бросают презреннейшим псам своим, по глупости и простоте».

Бедноту уже трудно держать в повиновении. И для того, чтобы дать ей наглядный урок, и устраивалась кровавая резня. Избиение Джатака показано поэтом с беспощадной прямотой. Кровь людей, посмевших отказаться от каторжного труда, льется рекой, каратели охвачены садистским исступлением. «Откормленные, розовые, еще с щенячьим рыльцем казачата — я те дам! — рубили, от радости чуть не плача». Их вожак Меньшиков «от крови красноногий сам, и под ним краснобокий конь».

Особенную остроту трагедии придает то, что в расправе над аулом рядом с богатыми, палачествующими ради защиты своего добра, своего привилегированного положения, участвует и беднота, обманутая сказкой о казачьем единстве, о своей «вольности», предающая свои же интересы: «Рядом со знатью, от злобы косые, повисшие на саблях косых, рубили сирые и босые трижды сирых и трижды босых».

Поэтому такое значение в поэме приобретаю эпизоды, связанные с бедняком Гришкой Босым. Без всяких колебаний отправившийся на резню Гришка прозревает во время расправы над беззащитным аулом, осознает в девушке-казашке, над которой подняты казацкие сабли, сестру, «киргизскую Настю» и оборачивает оружие против палачей — убивает атамана Корнилу Яркова.

Мужественный поступок Григория — это первое проявление будущего единства угнетенных, единства, которое сметет власть угнетателей. Именно так воспринимает положение дел казачья верхушка и ее вдохновитель Деров. Они «порешили кончить Босого босым на страх». Григория казнят спешно и страшно, — чтобы другим неповадно было, — не дожидаясь официального суда.

Остатки разгромленного аула уходят в области, зараженные чумой, идут на верную смерть, потому что больше им некуда идти. «И вот уже первая крыса Азии насторожила седой ус, в острых зубах хороня заразу, с глазами холодных быстрых бус. Бурая, важная, пригнула плечи и — ринулась темнее теней. И крысы пошли каравану навстречу, лапками перебирая, за ней».

Эта страшная картина — завершение сюжета. Но Васильев не ставит здесь точку. В эпилоге он переносит действие в годы гражданской войны, с жестокой ликующей радостью показывает гибель палачей. Эпилог поэмы — историческое разрешение трагедии, нравственное очищение читателя от той тяжести, которую навалили на него беспощадные картины поэмы: «Средь пург и атак наседал средь последних пожаров на последних казаков Джатак. Он их гнал, и косматые пики, словно клюва отмщенье, неслись, словно молодость в звездах и гике, словно новое право на жизнь! Он их гнал по дорогам пробитым, смерть на смерть, по треснувшим льдам и стрелял из винтовок по сытым, по трусливым казацким задам!»

В «Соляном бунте» Павел Васильев показал, к какому озверению, к какой бесчеловечности ведет власть собственности. В поэме «Синицын и Кº» он анализирует становление этой власти, показывает типичную историю возвышения российского капиталиста новой формации. Слово «анализирует» тут вполне подходит: «Синицын и Кº» — самая «объективная», самая «нелирическая» васильевская поэма. Автор ее выступает как холодный, строго сдерживающий свои эмоции историк-исследователь. Он стремится к почти научному обобщению, даже поступаясь при этом столь любимой им плотью конкретности. Характерно, что если в других поэмах Павла Васильева место действия обычно обозначается с точностью географической карты — Павлодар в «Христолюбовских ситцах», Атбасар в «Соляном бунте», Черлак в «Кулаках», — то Зейск «Синицына и Кº» — город вымышленный, условно-обобщенный. Название его и упоминаемая в поэме близость Ленских приисков говорит как будто о Дальнем Востоке, но тут же вспоминается о биях, байге. Зейск — это любой город российской окраины в годы наступления капитала.

Главный герой поэмы не столько капиталист Артемий Федулович Синицын как человек, как личность, сколько именно «Синицын и Кº», «синицынское дело», растущее и развивающееся, спрутом заглатывающее богатства дикой вчера окраины. В годы, когда «Орел из Санкт-Петербурга повернул на восток золоченый клюв», Синицын стал «героем времени», потому что в отличие от купцов старого типа «он не копил, он крутил обороты — деньгу работать гнал!»

«Он дьяконов мог заставить славу петь». «Слава пресвятому оборотному капиталу — родителю богатств, машин и красот, да преклонятся перед ним от стара до мала, да увеличится и возрастет!»

В эпилоге поэмы революция, штык красноармейца ставят точку на биографии этого далеко шагнувшего хищника.

В отличие от «Синицына и Кº» маленькая поэма «Одна ночь» насквозь лирична, наполнена глубоко личными переживаниями поэта, имеющими, однако, большой общественный смысл. Прямо и обнаженно говорит здесь Павел Васильев о власти прошлого над людскими душами, власти, которую очень нелегко преодолеть: «Ты страшен проказы мордою львиной, вчерашнего дня дремучий быт, не раз я тобою был опрокинут и тяжкой лапой твоею бит».

В поэме чередуются воспоминания детства, лет, когда «дремучий быт» окружал будущего поэта, и раздумья о том, почему его «тяжкая лапа» проникает в сегодня. С гневом пишет автор поэмы о новом мещанстве, мимикрирующем под современность, о тех хорошо знакомых ему «салонах», где царствует «шипящий от похоти патефон», где не услышишь искреннего слова, где всюду фальшь, обман, подделка. Васильев понимает, как опасен для него этот мир фокстротного подполья, как враждебен он подлинной поэзии, но какие-то нити все равно связывают его с этим миром.

С огромной страстью и болью говорит Павел Васильев об инстинктивной злобной и коварной ненависти мещанства ко всему незаурядному, яркому, сильному. Он вспоминает о герое своего детства Евстигнее Гладышеве, непременном победителе кулачных боев: «Стенка таким одна лишь забава. Таких не брали в равном бою, таких сначала поят вином, чтобы едва писал ногами, и выпроваживают, и за углом валят тяжелыми батогами. Таких настигают темной темью и в переулке — под шумок — бьют Евстигнешу гирькой в темя или ножом под левый сосок. А потом в лачуге, когда, угарен, в чашках пошатывается самогон, вспоминают его: — Хороший парень! — перемигиваются: был силен!»

Воспоминания детства… Но разве сейчас меньшей стала злоба мещанства против всего выходящего из ряда?

«Нам предательство это знакомо, им лучший из лучших бывает бит. Несметную силу ломит солома, и сила, раскинув руки, лежит. Она получает мелкую сдачу — петли, обезьяньи руки, ожог свинца». И уже прямо о себе кричит Павел Васильев, зная, что любой из окружающих и восхваляющих его «салонных героев» готов в любую минуту предать его: «Я ненавижу сговор собачий, торг вокруг головы певца!»

Но «Одна ночь» — это поэма не растерянности перед живучестью мещанства, живучестью «дремучего быта», а веры в победу над ним. Ее пронизывает дыхание большой жизни, поэт воспевает ее неустанное движение вперед: «Жизнь! Неистребима жизнь, влекущая этот мир за собою! И мы говорим: — Мгновенье, мчись, как ленинская рука над толпою».

Васильев утверждает свое место, место поэта в могучем наступательном движении жизни: «В садах и восстаниях путь пролег, веселой и грозной бурей опетый. И нет для поэта иных дорог, кроме единственной в мире, этой».

С «салонными героями», последышами буржуазной богемы, Васильев яростно расправляется и в своей лирике этих лет, щедро наделяя их эпитетами вроде таких: «поэзии отцы, откормленные славой пустомели», «патефонный сброд». Но особенно глубоко и пронзительно тема мучительного расчета с прошлым звучит у него в иных лирических стихотворениях, созданных на «павлодарском» материале, и особенно в изумительной «Анастасии».

Здесь прошлое, его власть персонифицированы не в явно отталкивающих образах, а по-своему прекрасном образе деревенской красавицы, должно быть, дочери богатого казака: «Шаль твоя с тяжелыми кистями — злая кашемирская княжна, вытканная вялыми шелками, убранная черными цветами, — в ней ты засидишься дотемна».

Как точно и выразительно подобраны здесь эпитеты — «тяжелыми», «вялыми», «черными», — сами по себе характеризующие застойность, ленивый покой сытой, самодовольной, никуда не стремящейся жизни. И напрасно поэт в сердцах называет свою героиню «в девку переряженное Лихо» — это реальная девушка со спокойным и несмелым взглядом, со своими прочными представлениями о счастье, которая просто не понимает, что есть большой мир, что долг человека вовсе не в том только, чтобы плодить детей и обеспечивать им все более жирный кусок.

Но в Анастасии есть свое обаяние, его чары поднимают в душе героя, казалось бы, давно забытые чувства, потому и боится он услышать «голос тихий, голос твой родимый», потому верит, что может случиться и так: «под локоть возьмешь меня и тихо за собою поведешь назад». Нет, конечно, этого не случится, свое место в мире поэтом выбрано твердо и навсегда: «Никогда и ни с каким прибасом наши песни не ходили вспять, — не хочу резным иконостасом по кулацким горницам стоять!» Но вырвать из-под власти прошлого девушку поэт бессилен. «И бежит в глазах твоих Россия, прадедов беспутная страна. Настя, Настенька, Анастасия, почему душа твоя темна?»

Оттого и неожидан и в своей неожиданности страшно убедителен выкрик, которым кончается стихотворение: «Но молчишь ты… Девка расписная, дура в лентах, серьгах и шелках».

В этом крике — признание и победы и поражения.

Разумеется, лирика Васильева и в эти годы не исчерпывается одной темой расчета. Он пишет и остро публицистическую «Песнь против войны», и великолепные «Стихи в честь Натальи», пронизанные восторженным преклонением перед светлой, чистой, солнечной красотой: «Прогуляться ль выйдешь, дорогая, все в тебе ценя и прославляя, смотрит долгий умный наш народ. Называет „прелестью“ и „павой“ и шумит вослед за величавой: „По стране красавица идет“. Так идет, что ветви зеленеют, так идет, что соловьи чумеют, так идет, что облака стоят. Так идет, пшеничная от света, больше всех любовью разогрета, в солнце вся от макушки до пят… Лето пьет в глазах ее из брашен, нам пока Вертинский ваш не страшен — чертова рогулька, волчья сыть. Мы еще Некрасова знавали, мы еще „Калинушку“ певали, мы еще не начинали жить».

Очень интересен был замысел Васильева написать лирический цикл от имени казаха. Поддавшись своей давней страсти к мистификации, он выдал первое стихотворение этого цикла — «Расставанье» — за перевод произведения мифического казахского поэта Мухана Башметова. Корысти в этом не было ровно никакой, напротив, как переводчик Васильев получил только пятьдесят процентов гонорара. К сожалению, полностью замысел осуществлен не был — Мухан Башметов «написал» только три стихотворения.

Стихи и поэмы Павла Васильева, посвященные теме расчета с прошлым, — это, как правило, произведения, полные боевого духа, гневной страсти, наступательного пафоса. Как правило. Но из этого правила есть и исключения. Пусть они редки, но молчать о них не стоит. В некоторых эпизодах своих поэм, говорящих о зле, о том ужасном, что принесено в жизнь бесчеловечностью капиталистического строя, Васильев вдруг на какое-то время теряет гневный накал своей речи. Зло, о котором он говорит, словно парализует поэта, он способен еще фиксировать его, но уже не борется с ним. В страстно написанной, исполненной живой боли картине казни аула Джатак внезапно режут слух фальшивой нотой холодные строки: «Женщины бросали под копыта коней кричащие камни детских тел».

Наше нравственное чувство горячо протестует против этого определения — «кричащие камни». Разве так следует говорить о самом ужасном — гибели детей? Да и вообще в самый поступок матерей, даже доведенных до предела отчаяния, поверить невозможно — конечно, и в последние секунды перед гибелью женщины прикрывали детей своими телами.

Подобные примеры можно привести и из «Синицына и Кº». Там говорится, например, о нищем зейском ремесленнике: «И сотрясался от кашля, носом в ботинок тыча, чеботарь с харкотиной вместо зрачков. И проворная кошка лизала, мурлыча, кровавые пятна его харчков».

Здесь писатель перестает быть судьей жизни, здесь утрачен моральный критерий, что непременно должен присутствовать в самой образной ткани произведения. Тут зло победило поэта, загипнотизировало его.

В творчестве Васильева эти победы «сладковатого яда» прошлого были кратковременными, случайными. Он быстро приходил в себя, вновь становился на твердую почву социалистического гуманизма с его горячей любовью к трудовому человеку и столь же горячей ненавистью ко всему, что враждебно ему. Но в житейской биографии поэта этот не преодоленный до конца яд действовал сильнее и сыграл достаточно зловещую роль.

Васильев работает по-прежнему сумасшедше много. Он не может не творить, это его органическая потребность, это высочайшее наслаждение. Силы у него богатырские, и отчаянная работа не мешает его поездкам — летом тридцать четвертого он плывет от верховьев Иртыша до Салехарда и Нового порта, колесит по Средней Азии.

В московской писательской среде у поэта немало искренних друзей, радующихся от всего сердца его успехам. Чтобы убедиться, что Павел Васильев вовсе не был одинок среди столичных коллег (а такая версия возникала), достаточно привести воспоминания покойного Е. Н. Пермитина:

«Однажды вечером позвонила Лидия Николаевна Сейфуллина.

— Приходите поскорее. Пришел Павел Васильев, собирается почитать новые стихи. Обещался приехать Михаил Шолохов. Будет В. Я. Зазубрин и еще кое-кто.

Помню, после прекрасной, взволновавшей всех слушателей поэмы „Лето“, Павел Васильев, озорновато улыбнувшись огромными синими глазами, сказал: „Почитал бы я новые стихи „для курящих“, да вот Лидии Николаевны смущаюсь. А написал я их, кажется, порядочно“.

Мы все вопросительно уставились на хозяйку… Лидия Николаевна засмеялась и, обращаясь к поэту, стала просить: „Читай, Паша. В искусстве я не женщина, я на равных правах с мужчинами“.

Павел Васильев прочел свои „Кунцевские дачи“. Внимательней всех слушала и больше, заразительнее других смеялась Лидия Николаевна… Сидевший рядом с хозяйкой Михаил Александрович Шолохов склонился к плечу Валерьяна Павловича Правдухина, считавшего себя, как и Павел Васильев, казаком, и, тоже смеясь глазами, сказал:

— Здорово пишут казачки, будь они неладны…»

Васильев постоянно окружен молодыми поэтами. Начинающие ищут у него отзыва и совета, несмотря на то, что известно: автор «Соляного бунта» в суждениях о стихах всегда прям, не признает тут никакого этикета и может откровенно сказать иному юному стихотворцу: «Брось, парень, этим заниматься, все равно толку не будет». Но увлеченность трудом, к великому сожалению, уживается у Васильева со скандальными похождениями в московских «салонах» и ресторанах. Пусть этих похождений не так уж много — стоустая молва, сплетни, без которых не может жить окололитературная среда, удвоит, утроит, удесятерит их. И беда Васильева в том, что он не видит, не хочет видеть своего падения — ему кажется, что скандал лишь ширит его славу «второго Есенина».

«Слава» эта быстро перешагнула пределы Москвы. Донеслась она и до Омска, до родных Васильева. Николай Корнилович резко вспылил — и на этот раз с полным основанием. Виктор Николаевич вспоминает, как он стал свидетелем очень крупного разговора отца с сыном на эту тему во время одного из приездов Павла в Сибирь, разговора, закончившегося полной ссорой. Но и она не остановила Васильева, и, вернувшись в столицу, он не изменил образа жизни.

Долго так продолжаться не могло. И в июне 1934 года раздался гром — в «Правде» и «Известиях» одновременно печатается статья Алексея Максимовича Горького «О литературных забавах», где великий советский писатель сурово оценивает поведение молодого поэта в быту.

Собственно, сам Горький говорит о Васильеве всего несколько фраз, хотя и очень резких. Но он широко цитирует письмо, переданное ему «одним из литераторов», где дана довольно развернутая характеристика поэта. Сейчас, когда прошли десятилетия и страсти поулеглись, можно прямо сказать, что характеристику эту объективной назвать никак нельзя. Главный ее порок в том, что корреспондент Горького забывает: перед ним большой поэт, создатель прекрасных произведений советской литературы. Впрочем, «забывает» — не то слово. Из письма видно: его автор активно не приемлет поэзии Васильева, совершенно отрицает ее. По этому поводу спорить нынче нечего. Но недопустимость поведения поэта в письме отмечена правильно. Приходится, видимо, согласиться с его автором и в том, что влияние Павла Васильева на быт его молодых коллег по поэтическому цеху вряд ли было благотворным.

Васильев глубоко прочувствовал суровый упрек Горького. Он обратился к великому писателю с письмом, которое было опубликовано в «Литературной газете» 12 июля того же года:

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

Ваша статья „О литературных забавах“ подняла важный и неотложный вопрос о быте писателя.

Я хочу, Алексей Максимович, со всей искренностью и прямотой рассказать Вам, какое впечатление эта статья произвела на меня и о чем заставила задуматься.

Советская общественность не раз предостерегала меня от хулиганства и дебоширства, которые я „великодушно“ прощал себе. Но только Ваша статья заставила меня очухаться и взглянуть на свой быт не сквозь розовые очки самовлюбленности, а так, как полагается, — вдумчиво и серьезно.

Стыдно и позорно было бы мне, если бы я не нашел в себе мужества сказать, что да, действительно, такое мое хулиганство на фоне героического строительства, охватившего страну, и при условии задач, которые стоят перед советской литературой, — является не „случаями в пивной“, а политическим фактором. От этого хулиганства, как правильно Вы выразились, до фашизма расстояние короче воробьиного носа. И плохо, если здесь главным обвинителем будет советская общественность, а не я сам. Ибо ни партия, ни страна не потерпят, чтобы за их спиной дебоширили и компрометировали советскую литературу отдельные распоясавшиеся писатели.

Не время! Мы строим не „Стойло пегаса“, а литературу, достойную нашей великой страны.

И Вы, Алексей Максимович, поступили глубоко правильно, ударив по мне и по тем, кто следовал моему печальному примеру.

Скандаля, я оказывал влияние на отдельных поэтов из рабочего молодняка, как например, на Смелякова. Я думаю, что Ваша статья отбила у них охоту к дальнейшим подражаниям и кроме пользы ничего не принесет.

Мне же нужно круто порвать с прошлым. Я прошу Вас, Алексей Максимович, считать, что этим письмом, я обязываюсь раз и навсегда прекратить скандалы и завоевать право называться советским поэтом.

Алексей Максимович! Мне, конечно, трудно рассчитывать на Ваше доверие. Но так как, я повторяю, я пишу это письмо с полной искренностью, я хотел бы прибавить ко всему сказанному еще несколько слов: имея значительные идеологические срывы в своих произведениях, я никогда не являлся и не буду являться врагом советской власти.

Это — независимо от мнений „поклонников“ моего таланта и его врагов.

Это — я не раз докажу на деле.

Павел Васильев».

Это искреннее, честное письмо. Естественно, что Павел Васильев глубоко уважал Горького и что суровые строки первого писателя советской земли заставили его заново и тщательно продумать свое поведение. Он строго осуждает свои проступки и решает «круто порвать с прошлым». В то же время он не менее решительно отвергает обвинения тех своих «критиков», которые были готовы зачислить его во враги нового мира (в последних строках письма речь идет уже не о «Литературных забавах»).

Поведение Павла Васильева в быту глубоко огорчало многочисленных искренних почитателей его таланта. Большинство земляков поэта, далеких от московской жизни, только из статьи Горького узнало, на какую скользкую дорожку стал молодой литератор. И во время своей летней поездки по Иртышу Васильев держался предельно серьезно и в разговорах со знакомыми (об этом мне рассказывал семипалатинский писатель Дмитрий Черепанов) старался убедить их, что теперь со срывами покончено навсегда.

В том же номере «Литературной газеты» был помещен ответ Горького: «Я не стал бы отвечать Вам, Павел Васильев, если бы не думал, что Вы писали искренно и уверенно в силе Вашей воли. Если этой воли хватит Вам для того, что бы Вы серьезно отнеслись к недюжинному дарованию Вашему, которое, как подросток — требует внимательного воспитания, если это сбудется, тогда Вы, наверное, войдете в советскую литературу как большой и своеобразный поэт.

О поведении Вашем говорили так громко, писали мне так часто, что я должен был упомянуть о Вас, — в числе прочих, как Вы знаете. Мой долг старого литератора, всецело преданного великому делу пролетариата, — охранять литературы Советов от засорения фокусниками слова, хулиганами, халтурщиками и вообще паразитами. Это не очень легкая и очень неприятная работа. Особенно неприятна она тем, что как только дружески скажешь о ком-либо неласковое или резкое слово, — то тотчас же на этого человека со всех сторон начинают орать люди, которые ничем не лучше его, а часто хуже. Так было в случае с Панферовым: немедленно после моего мнения о небрежности его работына Панферова зарычали, залаяли даже те люди, которые еще накануне хвалили его. Этих двурушников, беспринципных паразитов пролетариата нужно ненавидеть, обличать, обнажать их гнусное лицемерие, изгонять из литературы, так же, как всякого, кто так или иначе компрометирует советскую литературу, внося в нее всякую дрянь и грязь».

Мягкость тона горьковского ответа, так не похожая на гневную интонацию «Литературных забав», не может не удивить. Великий писатель указывает, что критиковал он молодого поэта «дружески» и «в числе прочих», очень тепло говорит о его даровании. В то же время Алексей Максимович настроен отнюдь не благодушно: вторая часть ответа — о конъюнктурщиках, «орущих» на человека, подвергнутого Горьким критике, — написана с беспощадной резкостью.

«Ор» уже шел вовсю. «Литературная газета» сообщала, что только за неделю в Москве состоялось три больших собрания, посвященных обсуждению «Литературных забав». Причем хотя в горьковской статье говорилось не только о Васильеве, да и вообще не об одном писательском быте, внимание сосредоточилось на молодом поэте.

Ответ Горького положил этому конец. Павел Васильев получил возможность спокойно работать. Редакции газет и журналов вновь гостеприимно открывают перед ним двери. Уже 24 июля в «Известиях» публикуется его «Лето», 1 августа — «Песнь против войны», в августовской книжке «Нового мира» — «Синицын и Кº».

В чем же все-таки причина заметной перемены отношения Горького к молодому поэту? Дело в том, что за прошедший месяц великий писатель получил возможность лучше узнать творчество молодого поэта и по-настоящему оценить его.

Я слышал рассказ И. М. Гронского о том, как однажды вечером, вскоре после опубликования «Литературных забав», кто-то из посетителей Горького заговорил о чрезмерной резкости тона статьи. Алексей Максимович недовольно прервал его. Тогда А. Н. Толстой открыл свежий номер журнала и начал читать стихи. Горький слушает все более внимательно, просит прочесть еще. Второе стихотворение, третье, четвертое — на глазах Алексея Максимовича слезы. Он отрывисто спрашивает:

— Кто автор?

— Павел Николаевич Васильев, — отвечает Толстой.

Горький встает и, ссутулившись больше обычного, выходит из комнаты. Больше к гостям он в этот вечер не возвращался.

Как бы хорошо было вот здесь закончить рассказ о Васильевских «похождениях»! Как бы идеально все это выглядело: мудрые наставления великого писателя спасли молодого писателя, вытянули его из трясины богемщины, куда он погружался, вернули на правильный путь…

К сожалению, получилось не так. Разумеется, Павел Васильев был искренен, когда писал Горькому. Но ведь вполне искренним — если верить Льву Толстому — был и Пьер Безухов, давая князю Андрею слово покончить с «этой жизнью». И дав слово, поехал к Долохову и кончил ночь купанием в Мойке квартального, привязанного к спине медведя… Как бы там ни было, но через полгода после «Литературных забав» Васильев оказался участником нового крупного скандала. На этот раз с ним поступили без снисхождения. Решением секретариата ССП он был исключен из Союза писателей. В печати появилось письмо группы литераторов, требовавших не только общественного, но и юридического осуждения Васильева. После этого письма он был арестован и осужден.

Трудно сейчас, спустя столько лет, раздать тут «всем сестрам по серьгам». Бесспорно, Павел Васильев был во многом виноват. Исключение из Союза, видимо, следует считать своевременной мерой, справедливым наказанием, которое могло остановить Васильева. Были, надо думать, свои основания и у литераторов, подписавших письмо с требованием его осуждения, — находился же среди них, например, Корнелий Зелинский, внимательно и доброжелательно следивший за творчеством поэта, а после его посмертной реабилитации написавший первый критико-биографический очерк о нем. Но если подумать, что из двух лет жизни, оставшихся поэту, один был отнят у творчества…

Этот год мы пропускаем.

Когда Васильев возвращается в Москву, знакомым кажется, что переменился он мало. По-прежнему он оживлен, даже несколько афиширует свою житейскую беззаботность. Гонорары опять немалые, но тратит он их налево и направо. Его стиль: ну, подумаешь, ничего особенного не случилось. Было — прошло. Жизнь длинная — все забудется.

По-прежнему он много читает, живо интересуется всеми событиями в стране и мире. По-прежнему сильна его страсть к путешествиям. Летом тридцать шестого он опять в Средней Азии, потом приезжает — в последний раз — к родителям в Омск. Николай Корнилович смотрит на него ласково — сын прощен, за свои грехи он заплатил сторицей. А Павел возбужден, утром бегает за газетами, часто включает радио: в Испании вспыхнул мятеж против республиканского правительства. Быстро становится ясным: испанских фашистов активно поддерживают фашистские правительства Германии и Италии. Молодые волки гитлеровского люфтваффе бомбят мирные испанские города. Нет сомнений: Испания — пролог к кровавой мировой драме, подготовляемой фашизмом.

— Скоро мы будем бить морду Гитлеру, — говорит отцу Павел, и лицо его становится жестким. — Лично я буду это делать с величайшим удовольствием.

…И работает Васильев по-прежнему страшно много. По-прежнему? Нет, еще больше. Опять, уходя спать, жена ставит ему на стол стакан крепкого чаю — ночь напролет бодрствует он с пером в руках. Словно наверстывает упущенное. Словно знает — остаются месяцы.

Но нередко оживление спадает. Тогда Васильев хмур, замкнут, раздражителен. Он-то знает — изменилось многое. Короткая слава прошла. Господи, чего только не наговорила о нем критика за время его «отсутствия»! Новые его стихи и поэмы принимают в редакциях без прежней охоты, многие из них в журналах и газетах лежат месяцами, многие остаются вообще ненапечатанными. И в поэме «Христолюбовские ситцы» он с горечью обращается к своему герою: «Не так же ль нас с тобой хвалили, не так же ль нам с тобой сулили? Мы разонравились теперь!»

Ох, как чадит теперь его недавняя слава! И сколько обид (и не только обид) несет этот чад!..

…Года два назад старейшая киносценаристка К. Виноградская в интервью корреспонденту «Советского экрана» прозрачно намекнула, что героя своего нашумевшего в 1936 году фильма «Партийный билет» она писала, думая о Павле Васильеве. Стоит напомнить, что герой этот (прекрасно сыгранный Абрикосовым) — скрывающий свое происхождение сын кулака, становящийся вредителем и фашистским шпионом.

Не без кокетства маститая кинодраматургесса комментирует свое признание: «…Конечно, образ поэта и образ героя „Партийного билета“ не совпадают. Но совпадает посыл обоих характеров: рывок в Москву „за судьбой“, карьеризм по-растиньяковски… Это был острейший материал… бил в самую точку».

Многие в тридцать шестом били Павла Васильева «в самую точку».

Васильев стремился вновь завоевать внимание читателей. Он напрягает все свои творческие силы, пишет о своей общественной позиции с такой прямотой, с которой никогда не высказывался раньше. Особенно отчетливо это видно в стихотворном послании к Демьяну Бедному, поэту-большевику, чей поэтический «подвиг ежедневный» Васильев давно уважает: «Не жидкая скупая позолота, не баловства кафтанчик продувной, — строителя огромная работа развернута сказаньем предо мной. …Как никому, завидую тебе, обветрившему песней миллионы, несущему в победах и борьбе поэзии багровые знамена».

Павел Васильев хочет стать поэтом-строителем, быть в рядах созидателей нового мира, поднимавших в тайге и древней степи гиганты-заводы, прокладывавших каналы в пустыне, осваивавших ледяные просторы Арктики. Поэт видит в героических буднях пятилетки продолжение героической эпопеи гражданской войны. И в своих новых произведениях — эпического плана — он обращается к истории советской страны, останавливаясь на наиболее важных, этапных ее моментах. Именно здесь он и достиг самых крупных своих удач последнего периода творчества. Когда он непосредственно обращался к современности, в частности, к изображению колхозной жизни, сказывалось его слабое знакомство с конкретным бытом тогдашней новой деревни. Так, поэма «Женихи» получилась неудачной, поверхностной, сказочные мотивы в ней кажутся искусственными, юмор — грубым, натужным.

Но совсем по-другому звучат поэмы Павла Васильева о недавнем прошлом — о гражданской войне, об эпохе коллективизации — «Принц Фома», «Кулаки». Последняя поэма Васильева «Христолюбовские ситцы» тематически стоит несколько обособленно, но идейно-художественный уровень ее лучших страниц так же высок, как и у названных двух поэм.

Маленькая поэма «Принц Фома» блистательно развенчивает «романтику» мещанского анархизма. Анархистский «вождь» махновского типа, «мужицкий князь» Фома, выглядящий сначала мрачной, но по-своему внушительной, даже драматической фигурой, на поверку оказывается зауряднейшим обывателем, мелким собственником, вынесенным исторической конъюнктурой на гребень волны, но и на взлете своем остающимся удивительной мелкотой. Фома захватывает города, выпускает свои деньги, но в подкладке его бекеши предусмотрительно зашиты восемьсот рублей на случай быстрого бегства. Знаменательна тут сама мизерность суммы — шире размах Фомы не идет. И поэтому смехотворны попытки интервентов опереться в борьбе против Советской власти на «принца» Фому.

«Так шел Фома, громя и грабя… А между тем в французском штабе о нем наслышались, и вот приказом спешным, специальным по линии, в вагоне спальном Жанен^[4] к нему посольство шлет».

Злой пародией выглядит в поэме обращение к войску Фомы жаненовского посла, щеголяющего перед малограмотными бандитами, которых ничто, кроме грабежа, не интересует, «демократической» фразеологией, оправленной традиционным галльским красноречием: «С народом вашим славным в мире решили мы создать в Сибири против анархии оплот, и в знак старинной нашей дружбы семь тысяч ящиков оружья вам Франция в подарок шлет. Три дня назад Самара взята. Марше! В сраженье, демократы, зовет история сама. Я пью бокал за верность флагу, за вашу храбрость и отвагу, же ву салю, мосье Фома!»

Буффонность фигуры Фомы показывает сама интонация повествования, заставляющая сразу же вспомнить об иронических поэмах Пушкина. И то, что об исторически значительных вроде бы событиях — как же, поход «мужицкого князя» — повествуется слогом, каким говорилось о ничтожнейшем графе Нулине, сразу же устанавливает микроскопический масштаб этих событий и их деятелей.

Близость интонации «Принца Фомы» к пушкинской заметил и первый критик последних поэм Васильева А. Тарасенков. Но вывод из своего наблюдения он сделал поистине удивительный: «Совершенно возмутительное впечатление производит пародирование П. Васильевым пушкинской легкой и четкой иронической повествовательности, на которое мы внезапно натыкаемся, читая описание „величия и падения“ белого бандита времен гражданской войны. Нет, Пушкин нам слишком дорог, чтобы можно было равнодушно пройти мимо такого циничного и развязного разбазаривания его бессмертных приемов».

Слова насчет «разбазаривания бессмертных пушкинских приемов» сейчас сами кажутся пародией. Но, увы, писались они на полном серьезе. А статья Тарасенкова была единственным печатным откликом на замечательные последние поэмы Павла Васильева. Называлась статья «Мнимый талант».

«Кулаки» критику тоже крайне не понравились. Оставим в стороне его милый упрек в том, что, «внешне проклиная кулаков, П. Васильев ими несомненно любуется» — это из области весьма распространенного тогда «чтения в сердцах». Но, говоря о поэме, Тарасенков находит также, что «сюжет ее невероятно надуман и искусственен». На этом стоит остановиться.

Сюжет «Кулаков», как обычно у Васильева, очень прост и однолинеен. В разгар коллективизации в станице Черлак (она лежит на берегу Иртыша между Павлодаром и Омском) деревенский богатей Евстигней Ярков — может быть, сын атамана Яркова из «Соляного бунта», — боясь раскулачивания, делает попытку вступить в колхоз, отдав артели все свое добро: «Может, кого на кривой объедем», «нету возможностей супротив — значит возможность наша — выждать». Хитрость не удается, беднота слишком хорошо знает породу Яркова: «Не надо нам кулацкого в колхоз лисья». Загнанный кулак уходит, хлопнув дверью: по его подговору подкулачники братья Митины убивают сельских активистов — председателя сельсовета Александра Седых и учительницу Марию Ивановну. Что же здесь «невероятно надуманного», «искусственного»? Это уж секрет Тарасенкова.

Заслуга «Кулаков» прежде всего — в чрезвычайно рельефном изображении власти собственности над душой богатого мужика, вложившего в эту собственность все свои силы: «Приросло покрепче иного к пуповине его добро, и ударить жердью корову — Евстигнею сломить ребро».

Даже бог Яркова, бог кулацкого Черлака, где торчат «юбки каменные церквей», где перекатывается колокольный звон — «волны медные православья», — это кулацкий бог, «хозяин, владеющий нераздельно».

К какому озверению приводит кулака защита этой неправедно нажитой собственности, показывает страшная сцена «торга» сына Евстигнея Игнашки с подкулачниками Митиными — «торга» за головы активистов: «Ну ладно, будем считать поденно, как говорят, али сдельно. Учительшу эту — как ее звать? — вместе с Алексашкой в расчет принимать, али ее принимать отдельно? Больно худа…»

Простота сюжета «Кулаков» оттеняет сложность содержания поэмы, точно передающего сложность воссоздаваемого автором исторического периода, многообразие позиций крестьян в те годы, нередкую противоречивость этих позиций.

Уделяя основное внимание семейству Ярковых, «изнутри» показывая крушение кулачества, поэт, хотя и лаконично, но выразительно и с большим сочувствием рисует образы строителей новой, колхозной, деревни, людей бескорыстных, самоотверженных — Александра Седых, учительницы, вчерашних красных бойцов гражданской войны Редникова, Юдина, Левши.

Вместе со «Страной Муравией» Александра Твардовского «Кулаки» Павла Васильева остаются в советской поэзии самым ярким и значительным отражением коллективизации.

«Христолюбовские ситцы» — новый взлет Васильевского таланта, новый яростный бой с темными силами прошлого, с его гнильем, «что ползет дрожа» и оставляет след в людских душах, коверкая, калеча их. В первых же строках поэмы возникает ставший ныне хрестоматийным образ чудовищных цветов: «Четверорогие, как вымя, торчком, с глазами кровяными, по-псиному разинув рты, в горячечном, в горчичном дыме стояли поздние цветы».

Этот образ лейтмотивом пройдет затем через всю поэму, олицетворяя удушливую, темную «красоту» прошлого, пустившего корни в душе человека. О них нельзя забывать, об этих корнях, они смертельно опасны, их соки ядовиты, корни эти должны быть вырваны везде — вот о чем кричит поэма Васильева.

Художник Христолюбов искренне хочет служить новой жизни, людям нового общества. Но узкий и мрачный взгляд на мир, доставшийся Христолюбову в наследство от предков-иконописцев, незаметно для самого художника подчиняет его себе, и на расписанных им ситцах, торжествуя, встают зловещие видения прошлого.

«На них в густом горчичном дыме, по-псиному разинув рты, торчком, с глазами кровяными стояли поздние цветы. Они вились на древках — ситцы, но ясно было видно всем — не шевелясь, висели птицы, как бы удавленные кем. Мир прежних снов коровьим взглядом глядел с полотнищ… И, рябой, пропитанный тяжелым ядом, багровый, черный, голубой, вопил, недвижим!..»

Во второй половине поэмы Васильев, помня, должно быть, слова из статьи «Мнимый талант» о том, что он еще и не приступил к идейной перестройке, торопится засвидетельствовать свою ортодоксальность, свой оптимизм — заставляет Христолюбова ударными темпами прозреть и перестроиться после бесед с другом детства Смоляниновым и поездки в колхоз (который изображен так же сусально, как и в «Женихах»).

Финал поэмы неубедителен, но ее первая часть — большая творческая победа Васильева.

«Христолюбовские ситцы» были опубликованы только двадцать лет спустя — в 1956 году.

Все реже Васильева видят оживленным. Круг знакомых редеет. Поэт составляет свою первую книгу стихов — она должна называться «Путь на Семиге». Работает без обычного веселого ожесточения, даже с прохладцей — нет никакой уверенности, что ее издадут — ведь «Христолюбовские ситцы» редакциями не приняты, без движения лежат в редакционных портфелях новые лирические стихи. Васильев непривычно часто встает из-за стола, бесцельно бродит по комнате, мурлыча пошловатые слова песенки, сочиненной старым приятелем: «Во уж к двадцати шести путь мой близится годам, а мне не с кем отвести душу, милая мадам».

Наступает новый год.

Январская ночь. За окном метель. Снег пляшет в свете уличных фонарей, шапкой лежит на крышах домов, на открытых кирпичных стенах строящихся зданий. Все давно заснули. Спит хозяин квартиры, спит его семья. Спит Елена, Павел Николаевич сидит у стола с пером в руках. Надо работать.

Он изменился. Ушла с лица юношеская угловатость, глубже и в то же время мягче стал взгляд. Зрелый, много испытавший и много продумавший человек сидит за столом в эту январскую ночь.

Сколько тысяч строк написано! Но главное — впереди. Еще не найдены те слова, которыми в полный голос можно сказать о Родине, о ее замечательных людях. Он сумеет найти эти слова. Он чувствует в себе силы для этого.

Поэт закрывает глаза и видит всю свою страну, идущую на штурм неслыханных высот — бессонные заводы, самолеты над Ледовитым океаном, часовых на границе в высоких шлемах. Как мало он еще рассказал о них! Надо работать. Работать!

И он придвигает поближе кипу чистых листов.

1966–1971

Дополнение

СУДЬБА ПЕСНИ

Заметки на полях трех книг о Павле Васильеве

* * *

Поэзию Павла Васильева неоднократно пробовали «закрыть» — и при жизни поэта (название статьи Ан. Тарасенкова о Павле Васильеве — «Мнимый талант» — было весьма характерным), и в конце 50-х гг., когда творческое наследие автора «Соляного бунта» было впервые собрано и издано. Жаль, что, кажется, никто из «закрывавших» не дожил до наших дней, когда в разных издательствах почти одновременно появилось три книги о творчестве поэта из Прииртышья^[5] — случай у нас как будто беспрецедентный. Книги эти очень разные — омский литературовед Е. Беленький обращается, в основном, к читателю, только знакомящемуся с «поэзией могучего цветенья», его литературный портрет может служить первой рекомендацией своеобразнейшего творчества Павла Васильева. Ал. Михайлов сам говорит о некотором «академизме» своего очерка, в котором исследователь пытается со строго научной объективностью разобраться во всей сложности литературного пути Васильева. Наконец, книжка П. Выходцева, имеющая, разумеется, свои достоинства и написанная отнюдь не академической взволнованностью, к сожалению, не лишена черт излишней апологетики и групповых пристрастий. Однако появление этих не похожих друг на друга книг еще раз подтверждает, что уже невозможен возврат к разговору о чуждости Павла Васильева советской действительности и советской поэзии, о якобы имевшем место разладе поэта со своей эпохой, о «жестокости», «физиологизме», «натурализме» и пр. васильевского творчества, словом, возврат ко всей той чепухе, что говорилась недоброжелателями замечательного русского советского поэта, патриота и интернационалиста, остро и глубоко выразившего свое непростое время, оставившего нам неповторимую песню, бессмертие которой становится все более очевидным.

* * *

Весь ход рассказа о творческом пути П. Васильева приводит Е. Беленького к закономерному выводу: «Революция была естественной сферой жизни, вне которой он себя не мыслил». Омского критика повторяет и П. Выходцев: «Для него никогда не было дилеммы — либо старый собственнический мир, либо социалистический, но он хотел понять и объяснить, почему в таких муках рождался новый мир и что из прошлого он должен сохранить». И подчеркивает масштаб и значение литературной работы Васильева: «Кажется, что сама эпоха великого переустройства мира выдвинула его как эпического поэта, чтобы остаться запечатленной в широких, многокрасочных, насыщенных острыми конфликтами картинах. На фоне литературных произведений 30-х годов его поэмы выделяются своей монументальностью, полифоничностью, насыщенностью противоречиями жизни. Мало кто из советских поэтов рисовал до него с таким размахом и обстоятельностью, с такой щедростью поэтических красок социальную среду, противоборствующие силы в классовой борьбе. П. Васильев создает своеобразную летопись из десяти поэм о жизни и судьбах народных в эпоху классовых битв».

Что ж, здесь нет преувеличения. Огромный природный дар, совершенно новый и неожиданный для русской поэзии жизненный материал, освоенный Павлом Васильевым, ясная определенность (за редким исключением) идейной позиции, наконец, поражающая работоспособность выдвинули молодого поэта, чья писательская биография продолжалась всего несколько лет, в самый первый ряд тружеников и творцов советской литературы.

* * *

Ошибочная, недоброжелательная оценка поэзии Васильева критикой 30-х годов, драматично отозвавшаяся на его житейской и литературной судьбе, объясняется многим: и крайним ожесточением групповой борьбы, и неразработанностью эстетических критериев в тогдашней литературной науке, и личной неприязнью многих литераторов к молодому поэту, который по характеру был далеко не херувимом. Но была и еще одна причина: исключительное своеобразие облика васильевской музы, столь необычной в поэтическом строю тех лет. Отсюда берет начало легенда о «литературном безбожии» Павла Васильева, о том, что его поэзия была в русской литературе явлением случайным и как бы незаконным, что поэт по сути дела не имел никаких предшественников. Укреплению этой легенды способствовала статья Сергея Залыгина «Просторы и границы», опубликованная в 1966 году. В борьбе за признание ценности васильевского наследства эта статья сыграла положительную роль, но ее отличает крайняя субъективность. Проявляется она и в том, что автор «Соленой пади» чуть не целиком выводит творчество поэта непосредственно из русского, сибирского в частности, фольклора и начисто отрицает возможность воздействия на поэзию Павла Васильева литературных источников (чем С. Залыгин и объясняет существование «границ», якобы сильно сужающих значение этой поэзии).

Предположение, что сложная и разнообразная архитектура зданий васильевских поэм и философская глубина многих его лирических стихов выросла на поле, засеянном только произведениями фольклора (как бы прекрасны они ни были), разумеется, фантастично. Достаточно перелистать однотомник Васильева, чтобы убедиться в том, что в его стихах непосредственно упоминаются и цитируются и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, и Языков, и Есенин, и Демьян Бедный, не говоря уже о многих литературных сверстниках поэта. Не случайным одиночкой был Павел Васильев в русской поэзии, не Франсуа Вийоном, чудом перенесенным в Россию двадцатого века, а деятельным участником процесса создания многонациональной советской поэзии, имевшим и учителей, и соратников, и учеников.

Ценность новых книг о поэте, помимо прочего, заключается в том, что они точно указывают место страны Павла Васильева на карте советской поэзии, обнаруживают связь его произведений с другими выдающимися созданиями советской литературы. При этом обнаруживаются довольно неожиданные вещи: И. Е. Беленький и П. Выходцев убедительно говорят об идейно-тематической связи поэмы «Синицын и Кº» с «Делом Артамоновых» и «Егором Булычовым» М. Горького. Исследователи указывают на явственную связь прекрасного женского образа в «Стихах в честь Натальи» с образами некрасовских «женщин в русских селениях». Е. Беленький обнаруживает в «Одной ночи» несомненную перекличку с поэмой Вл. Маяковского «Про это» (Сергей же Залыгин в упомянутой статье так прямо и заявил о Васильеве: «Маяковского для него как будто и не существовало»).

Мало того, даже в «Соляном бунте» исследователь находит явные реминисценции из стихов трибуна революции!

Но при этом омский литературовед справедливо замечает: «Никакие заимствования, однако, не могут хоть сколько-нибудь повредить самобытности поэта, эпигонство было противопоказано его натуре». Учась у современников и великих предшественников (Ал. Михайлов верно отмечает, что Васильев всю жизнь находился под обаянием пушкинского гения и что влияние великого пушкинского творчества на его поэзию усиливалось с каждым годом), поэт из Прииртышья всегда оставался самим собой, преломляя все литературные влияния через призму своей редкой по своеобразию творческой индивидуальности. Поэтому П. Выходцев напрасно обвиняет в наивности критиков, говорящих об учебе Павла Васильева у Сельвинского и Багрицкого. Конечно, исключительное по силе дарование Васильева крупнее выдающегося таланта создателя «Улялаевщины». Но учатся не у того, кто больше, а у того, кто раньше. Васильев знал наизусть чуть ли не всё написанное Сельвинским в двадцатые годы, и нелепо отрицать, что он многому научился у этого серьезного мастера.

* * *

Вообще П. Выходцев склонен считать, что на Павла Васильева могли оказать влияние лишь «поэты деревни», Есенин, в особенности. Но такой подход очень сужает диапазон васильевского творчества, его литературных пристрастий. Стихи Есенина Васильев любил глубоко и на всю жизнь, но известно, что прииртышский поэт не раз с ними полемизировал и во многом отталкивался от творческой манеры Есенина, от особенностей его образной системы. Две большие реки порой текли параллельно, но никогда не сливались.

В ходе литературного процесса создаются силовые поля, которые можно сравнить с гравитационными и которые взаимно объединяют писателей разных поколений. В книге П. Выходцева нередко делаются попытки сузить эти поля литературного тяготения, и это — вольно или невольно — приводит к тому, что ленинградский ученый намного обедняет истинную картину развития советской поэзии. Характеризуя ее состояние к концу двадцатых годов, он, например, выступает с таким утверждением: «В литературу входило новое поколение молодых поэтов, обогащавших поэзию новой тематикой, свежими красками — М. Исаковский, А. Твардовский, А. Прокофьев, Б. Корнилов, С. Марков, Л. Мартынов и другие. Этих поэтов объединяла эпоха с ее созидательным энтузиазмом, уверенным чувством хозяина страны, романтической мечтой о будущем. Все они были очень разными. Но по сравнению с предшествующим поколением так называемых комсомольских поэтов 20-х годов им было присуще более органическое чувство земли, народных традиций, истории, более глубокое понимание психологии рядового труженика. Поэтому они в основном избежали той упрощенности и схематизма, которые были свойственны многим произведениям комсомольских поэтов».

Многое удивляет в этой тираде — и явная односторонность характеристики комсомольских поэтов (почему, собственно, «так называемых»?) — вряд ли, скажем, комсомольского поэта Михаила Светлова можно упрекнуть в неглубоком понимании психологии рядового труженика. И разве неорганично «чувство земли» в знаменитых строках комсомольского поэта Иосифа Уткина: «И он упал, судьбу приемля, как подобает молодым, лицом вперед, обнявши землю, которой мы не отдадим»? И то, что по существу только комсомольские поэты объявлены представителями поэтического поколения 20-х годов. А начинавшие одновременно с ними Тихонов, Сельвииский, Луговской, Антокольский, Кирсанов (даже если не относить к этому поколению переживавших тогда расцвет своей творческой деятельности Маяковского и Асеева)?

Книжка П. Выходцева обращена к массовому читателю. Видимо, не стоит навязывать ему свои личные вкусовые пристрастия.

* * *

В работах Ал. Михайлова и Е. Беленького немалое место уделено полемике с оценкой творчества Павла Васильева, которую дал А. Макаров. Это неизбежно. Большой авторитет этого известного критика, «обычно столь точного в своих оценках», в значительной степени повлиял на отношение к наследию Васильева в конце 50-х гг., между тем, именно в разговоре о васильевской поэзии А. Макаров совершил крупнейшую за время своей критической карьеры ошибку, проявив по отношению к этой поэзии «явную и вопиющую несправедливость».

Обе последние цитаты — из литературного портрета Павла Васильева, написанного Е. Беленьким.

По поводу «Соляного бунта» А. Макаров говорил, например, повторяя упомянутые писания прижизненных изничтожителей творчества Васильева, следующее: «К сожалению, романтизация реакционных сил и поэтизация кулацкого быта являются не элементом поэмы, а составляют главное в ней». На самом деле упомянутые «романтизация» и «идеализация» не составляют в поэме ни «главного», ни «элементов», поскольку отсутствуют вообще. Нужно обладать незаурядным и целенаправленным воображением, чтобы увидеть «романтизацию» в нарисованных гневной и твердой рукой беспощадных картинах уничтожения казаками-карателями восставшего казахского аула Джатак или в сценах варварского торжества «победителей». Нет, на сей раз куда ближе к истине П. Выходцев, который ощущает в этих эпизодах «обостренное классовое и гуманистическое чувство поэта», заставляющее судить его суровым и правым судом людей, близких ему по крови.

Да, повстанцы изображены в поэме художественно слабее, чем каратели (по васильевским масштабам, ибо Джатак нарисован им так что другому поэту и сцен в ауле хватило на много лет славы и переизданий). Но дело тут не в сознательном или подсознательном «избирательном подходе» поэта, не в том, что осуждая своих казаков разумом, он сердцем где-то любуется ими, как намекала в свое время Елена Усиевич. Здесь можно обойтись без Фрейда. Здесь дело в выбранной автором теме, в ракурсе его взгляда. «Ярче и выпуклее художник изображает то, что составляет основную тему его произведения», — замечает Е. Беленький, остроумно указывая: если принять иную точку зрения, то получится, что Горький в своей четырехтомной повести солидарен не с большевиком Кутузовым, а с «пустой душой» — Самгиным, изображенным, конечно, куда ярче и выпуклее первого.

Особенность творчества Васильева (по опять-таки справедливому и тонкому замечанию П. Выходцева) в том, что в нем, показывая напряженнейшие классовые битвы эпохи, он рисует «не столько борьбу „красных с белыми“, сколько „белых с красными“». Такой ракурс определяется складом дарования поэта, и если, кто-нибудь усмотрит тут крамолу, то ему не мешает напомнить: с такой точки отсчета написаны и «Жизнь Клима Самгина», и «Тихий Дон», и «Дума про Опанаса».

* * *

Я знаю, что некоторых читателей эмоционально шокируют действительно жестокие сцены расправы карателей. При этом как-то забывается, что это жестокость не поэта, а колонизаторской политики царизма, поэтом очень правдиво и сильно запечатленная. Во имя будущего человечества мы не имеем права забывать о кровавых подвигах колонизаторов, как не имеем права забывать об Освенциме и Бухенвальде. Писать же об этом нежными пастельными красками — невозможно.

Поэтому странно, что прямой и глубокий интернационализм Павла Васильева встречает критику (хотя и сопровождающуюся оговорками) современных исследователей. Особенно достается поэту за непочтительное отношение к Ермаку Тимофеичу. «Такой аспект, разумеется, узок, он односторонне характеризует миссию Ермака» (Е. Беленький). «Даже поход Ермака оценивал отрицательно» (П. Выходцев). Наконец Ал. Михайлов рубит сплеча: «Колонизация края показана как односторонний процесс усиления гнета и ущемления прав местного населения».

Любопытно, как по мнению Ал. Михайлова должно выглядеть «неодностороннее» изображение процесса колонизации (ибо, надеюсь, он согласится со мной, что связывать с термином «колонизация» благотворное влияние на казахский народ передовой русской культуры, ее носителей — лучших сынов русского народа — кощунственно).

Насколько более зрело судил о царском колонизаторстве молодой поэт в начале 30-х годов, чем его исследователи в начале 70-х!

* * *

Нужно ли, однако, превращать Павла Васильева в рыцаря без страха и упрека, умалчивать о его слабостях человека и поэта?

Невозможно игнорировать горьковскую статью «О литературных забавах» с ее очень суровым осуждением поведения молодого поэта.

Между тем П. Выходцев, говоря об этом поведении, пользуется изящным эвфемизмом «беззаботность по отношению к своему таланту». Он вообще склонен винить в хорошо известных малоблаговидных поступках поэта критику, несправедливо оценивавшую его творчество. Однако критика критикой, но за свои срывы ответственность Павел Васильев несет сам. Да и начались эти срывы раньше «широкого наступления критики» на поэта (определение П. Выходцева). Е. Беленький прав: «С первых же дней слава поэтическая понеслась рядом со славой богемной и скандальной».

Мне кажется, что правильнее поступает Ал. Михайлов, когда, не скрывая темного и уродливого в биографии поэта, он показывает ее как процесс постепенного, но неуклонного выпрямления поэта, преодоления им в упорной борьбе с самим собой анархических и индивидуалистических привычек.

Такой образ не только более достоверен, но и более по-человечески привлекателен. «Бурный темперамент, несдержанность в московский период жизни проявлялись в уродливых формах, и, будучи в существе своем человеком совестливым, он испытывал чувство раскаяния после каждой вспышки низменных страстей, мучился, безжалостно судил себя своим судом».

Бездумная же амнистия Васильева-человека ведет, естественно, и к забвению недостатков в его творчестве, которых не могло не быть у поэта очень молодого и развивавшегося в крайне сложной обстановке. Выходцев же охотно принимает и поднимает риторические стихи Павла Васильева 1930–1931 гг. (нужно оговориться, что риторика в них часто блестяща) и даже образ парторга Смолянинова в «Христолюбовских ситцах» — образ, говорящий лишь о минутной слабости поэта, который под жестокими атаками критики решился героизировать бездумного человека-винтика.

В первой части последней поэмы Васильева много интересного и острого, там есть знаменитый образ ядовитых цветов. К концу же поэма катастрофически слабнет, превращаясь в слащавую идиллию.

К счастью, «Христолюбовские ситцы» — не последнее, написанное Васильевым.

Прав Ал. Михайлов, когда уделяет в своей книге немалое место анализу вольных переводов произведений казахского советского фольклора, сделанных Павлом Васильевым.

Вообще же во всех трех книгах явно недооценивается значение Казахстана для поэзии Васильева. П. Выходцев прямо объявляет Сибирь колыбелью жизненной и литературной судьбы поэта. Между тем, хотя Павел Васильев пространствовал в ранней молодости по Сибири несколько лет, она очень слабо отразилась в его творчестве.

Даже у Ал. Михайлова о казахстанских истоках васильевской поэзии сказано очень мало, а ведь его книга названа «Степная песнь» (это образ из стихотворения Васильева, начинающегося словами: «Родительница степь!»).

Невольно возникает впечатление, что критики имеют довольно поверхностное представление о быте казахского народа, национальной культуре казахов и даже о том, где именно казахи живут. Скажем, П. Выходцев пишет о том, что в детстве (которое прошло в Зайсане, Атбасаре, Павлодаре) Павел Васильев часто встречался с казахами и киргизами(!).

В «Соляном бунте» казаки-каратели называют казахов киргизами — как известно, самодержавие пыталось отнять у казахского народа даже его настоящее имя. В поэме это необходимо, иное название в устах ярковых и устюжаниных выглядело бы художественной фальшью. Но недопустимо и даже как-то непристойно советскому литературоведу от своего имени пользоваться неверным названием народа. Между тем так поступают авторы всех трех книг.

Слава богу, что Е. Беленький в своей книжке хоть больше не пользуется нелепым термином «киргизская тема», которым пестрели многие его статьи. Например, написанная к 60-летию Павла Васильева статья «Сибирские годы» («Сибирские огни», 1970, № 12), где сказано: «„киргизская“ тема имела в 20-е годы особое значение для русской литературы Сибири. Народы Средней Азии (их тогда недифференцированно называли киргизами) нигде так близко не соприкасались с русским народом, как в Сибири».

Приходится решительно поправить почтенного ученого: именно в 20-е годы, благодаря ленинской национальной политике, народы Казахстана и Средней Азии вновь обрели свои подлинные имена и сделали первые уверенные шаги на пути национального возрождения. Можно добавить, что и до революции определение «киргизы» не относилось ни к узбекам, ни к туркменам, ни к таджикам, хотя настоящие названия этих народов были искажены царскими колонизаторами. Можно, наконец, уточнить, что Казахстан географически не входит в Среднюю Азию. Так много путаницы в нескольких строчках!

П. Выходцев замечает, что у Павла Васильева «извечная природа не только не противопоставляется наступлению новой жизни — она словно бы сама жаждет ее, радуется собственному преображению».

Наблюдение верное, хотя и не новое, но вот, кажется, никто из нас, писавших о Павле Васильеве, не отметил, что один из основных мотивов васильевской лирики — единство человека, обновляющего мир, и «извечной природы», дружеский союз между ними — исключение в поэзии да и вообще в литературе начала 30-х годов. Природа изображалась тогда обычно как сила, враждебная человеку и его творческой деятельности, слепая, косная, тупая. «Бессмысленные преступления природы», — говорил И. Бабель.

Нам, хорошо теперь знающим, насколько вредно и тяжело по своим последствиям бывает поспешное и непродуманное вмешательство в жизнь окружающей среды, васильевское отношение к природе близко и понятно. А в свое время в нем находили «биологизм»…

* * *

Разумеется, исследователи внимательно изучали наследие Павла Васильева. Видно, как искренне любят они его. Однако и на старуху бывает поруха…

Е. Беленький находит, что васильевский «принц» Фома — «атаман Анненковского типа». Видимо, литературовед очень мало знает об Анненкове, и его сбивает термин «атаман». Между тем штаб-офицер царской армии, человек безумной холодной отваги и палач по призванию Анненков абсолютно не похож на мужицкого принца Фому (хотя и этот совсем не «незлобив», как считал С. Залыгин).

Об Анненкове Павел Васильев не стал бы писать с легкой, пусть и злой иронией.

Такой враг, как Анненков, заслуживал ненависти.

П. Выходцев почему-то считает одного из главных персонажей «Соляного бунта» «володетеля соленых озер» Арсения Дерова казаком и даже «символом казачьей знати». Между тем, точность социального анализа в поэме как раз и проявляется в том, что Деров не казак, а «гость заезжий», купец, зауральский капиталист, характерный представитель российской буржуазии на окраине империи.

В том-то и суть, что казачья «вольница» на деле служила капиталу, такому вот Дерову — «мелкому плуту и главарю столетья».

Слишком общо замечание Е. Беленького: «Васильеву импонируют звукосочетания, лишенные мелодичности и гладкости». Да, поэт превосходно понимал выразительность диссонанса, ритмического перебоя, контрапункта и умело ими пользовался. Но разве не образец мелодики, «благозвучности» «Стихи в честь Натальи»?

В том-то и дело, что у Павла Васильева всегда «стиль, отвечающий теме».

* * *

На стр. 4 книжки П. Выходцева читаем: «Только в 1968 году, после выхода в свет наиболее полного, прекрасно подготовленного и прокомментированного С. Поделковым в издании „Библиотека поэта“ тома „Стихотворения и поэмы“, мы по существу узнали недюжинный талант П. Васильева во всей его многогранности».

А на последней странице в выходных данных значится: «Редактор С. А. Поделков».

Случай в нашей издательской практике уникальный, делающий честь как автору, так и редактору.

Главное же, что тут допущена большая несправедливость по отношению к покойному П. Вячеславову, подготовившему изданную в 1957 году книгу избранных стихотворений и поэм Павла Васильева. Именно эта книга познакомила современного читателя с творчеством поэта из Прииртышья, ввела его поэзию в наш сегодняшний духовный обиход.

Заслуженно привлекло внимание исследователей одно из последних стихотворений П. Васильева — «Прощание с друзьями». Эти стихи — тот заключительный штрих, что завершает картину, заставляя по-новому взглянуть на нее.

Е. Беленький называет это стихотворение «поразительным по силе» и считает, что оно дает основание отнести его автора к числу «истинных гениев». Ал. Михайлов неакадемически взволнованно пишет о «Прощании»: «Сбивчивый ритм, прерывистые, как будто косноязычные строки… Не сразу доходит их трагический смысл. А когда, прозревший, потрясенный, начинаешь приходить в себя и думать, — понимаешь, что иначе это и нельзя было написать, что это — исповедь, но такая исповедь, когда о своих страданиях не говорят, а за каждое слово заплачено ценой страданий. Слова, строчки как будто не произносятся, а выдыхаются, и между ними паузы — от сдерживаемой боли, от сдерживаемого рыдания».

Когда читаешь это стихотворение, то вспоминаешь знаменитые чеховские слова о человеке, выдавившем из своей крови раба.

Васильева иногда называли рабом своих страстей, и они действительно нередко жестоко мучили и казнили его. И вот в финальном стихотворении Васильева человек побеждает свои темные страсти, одухотворяет и преображает их, причем в тот момент, когда у них больше всего возможностей отчаянным слепым потоком вырваться наружу и захлестнуть сознание.

«Прощание» написано человеком, который знает, что клевета и предательство уже нанесли ядовитый удар, что спасение невозможно. И великим усилием духа этот человек заставляет смертельную горечь, обиду, ужас гибели уйти куда-то вглубь, отступить перед грустно-радостной благодарностью людям, которых оставляет навсегда, благодарностью за то, что был в их семье, в великом человеческом единстве, жил и шел с ними рядом. И чувству своей и в смерти неразрывной близости с родиной, которой крепнуть и цвести, как бы драматично ни складывались людские судьбы: «Он, и долог путь к человеку, люди. Но страна вся в зелени — по коленотравы…»

Если можно какое-нибудь стихотворение назвать самоотверженным, то, конечно, именно это.

Им Павел Васильев окончательно и сполна рассчитался с тем темным, что пятнало его жизнь, и просветленным, мужественным, мудрым ушел в смерть и бессмертие.

1972

Свеча Дон-Кихота (повесть об Антоне Сорокине)

1

Бабушка моя Анна Александровна Лукьянова читать умела и в старости даже сама одолевала толстые тома романов Диккенса; требовалось ей, правда, на каждый том месяца два. Но вообще она, естественно, была так далека от проблем литературы, как и полагалось быть дочери сурового и богобоязненного солдата из кантонистов, который после службы осел в Павлодаре, очень рано осиротевшей, ставшей девчонкой на побегушках в доме знаменитого павлодарского богача Артемия Дерова, вышедшей потом замуж за такого же нищего, как она сама, парня, кочегара на первых иртышских пароходах, а позже — слесаря в Омских железнодорожных мастерских, и прожившей с ним в хлопотах и заботах шестьдесят лет. И все-таки о двух «историко-литературных фактах» я впервые узнал — в детстве — именно от нее.

Во-первых, она любила повторять, всегда довольно улыбаясь при этом, забавные, хотя малопонятные строчки, навсегда запомнившиеся мне с тех лет: «Разорвался апельсин у Дворцова моста. Где высокий господин маленького роста?» Уже став взрослым и закончив факультет языка и литературы пединститута, я в простоте душевной полагал, что это из какого-нибудь лубка, и лишь значительно позже с удивлением обнаружил: это стихи Саши Черного, говорят они о событиях 1905 года в столице империи, разорвавшийся апельсин — это бомба дружинников, а «высокий господин маленького роста» — сам Николай II. Конечно, бабушка не знала, кто такой Саша Черный, но, выходит, знаменитые петербургские революционно-сатирические журналы девятьсот пятого года доходили и до сибирских железнодорожников.

А во-вторых, я впервые услышал от нее об Антоне Сорокине — и само имя его и кое-что из рассказанного ниже. Соблазнительно было бы мне предположить, что она знала Сорокина как земляка — оба они родились в Павлодаре в одном и том же 1884-м году; в доме Деровых миллионеров Сорокиных, их постоянных соперников и конкурентов, поминали, надо думать, часто, но боюсь, что это только мое предположение. Скорее же бабушка знала о Сорокине просто потому, что его знал весь город. Старожилы многое помнили о нем и десятилетие спустя после его смерти, и только война и гигантские волны эвакуированных смыли эту густую память.

А раньше в Омске его знали решительно все.

Он был такой же городской достопримечательностью, как каланча, как Любинский проспект, как купленный городским головой у бельгийцев железный мост, через Омку или горделивая память о том, что Достоевский прошел через «мертвый дом» именно здесь.

Им гордились, им хвастались перед приезжими, словно каким-нибудь редкостным экзотическим экспонатом в зверинце.

Любой омич знал, что он, счетовод управления Сибирской железной дороги Антон Семенович Сорокин выдвигал себя на Нобелевскую премию;

разослал одно из своих произведений главам всех монархий и республик мира (ответил только император Сиама, любезно сообщивший, что в его империи нет ни одного человека, владеющего русским языком, и поэтому, к сожалению, познакомиться с содержанием книги г-на Сорокина не представляется возможности);

опубликовал в «Огоньке» (еще дореволюционном) собственный некролог, где сообщалось: писатель Сорокин покончил с собой, выпрыгнув из аэроплана во время полета над городом Гамбургом;

печатал и расклеивал на стенах такие, например, объявления: «Каждому, прослушавшему десять моих рассказов подряд, выплачиваю керенку, желающие благоволят приходить ко мне на дом. Национальный писатель, гордость культурной Сибири Антон Сорокин».

И совершил еще сотни подобных поступков — нелепых, дерзких, безумных, бессмысленных.

На приезжих, первый раз слышавших о гордости культурной Сибири, все это, бесспорно, действовало. Писатель Михаил Никитин вспоминает:

«…Имя его я услышал или, вернее, прочел на омском вокзале осенью 1924 года, когда впервые приехал в Сибирь. Было хмурое утро, моросил мелкий дождь, люди шли по перрону, подняв воротники и плечи. На вокзальном крыльце ветер швырнул мне под ноги мокрую афишу, и она прокричала трехвершковым шрифтом:

„Литературный вечер!“

Я заинтересовался и развернул ногой афишу. Человек в дождевике встал за моим плечом.

— Знаменитый номер со свечой, — прочитал человек в дождевике, — исполнит известный писатель Антон Сорокин.

Я обернулся и поглядел на чтеца, чтец поглядел на меня, — крайне удивленные, мы пошли нанимать извозчиков».

Некоторые удивленные спешили к кирпичному, выстроенному в стиле модерн начала века двухэтажному особнячку на Лермонтовской, чтобы собственными глазами взглянуть на городского сумасшедшего.

И разочарованно пожимали плечами, когда на улицу выходил с портфелем в руках человек самого обыкновенного, даже заурядного вида в самой обыкновенной одежде, сутулый, с впалой грудью и негустыми усами, в пенсне с большими круглыми стеклами.

Человек с портфелем шел на службу в огромное, самое большое в городе, серое здание Управления железной дороги. На службу он никогда не опаздывал.

«Я аккуратен, как немец», — говорил он, и это было правдой.

В свободное от службы и устройства скандалов время человек в круглом пенсне, проживший на свете сорок четыре года, написал две тысячи рассказов, не считая более крупных вещей, — пьес и романов.

В самой этой цифре есть что-то ненормальное, скандальное и фантастическое. Объявил ее сам Сорокин, и ей не верили, считали обычной сорокинской рекламой. Но комиссия по его литературному наследству подтвердила, разобрав архив писателя: цифра не преувеличена, рассказов в рукописях, действительно, около двух тысяч.

Большая часть из них, естественно, не публиковалась. Вс. Иванов считал, что Сорокин «напечатал не более чем сотую часть того, что написал».

Так кто же был Антон Сорокин — маньяк, графоман?

Так думали не одни омские обыватели, но и многие литераторы, редактора тогдашних газет и журналов. Известный теоретик «ЛЕФа» Н. Ф. Чужак, например, писал: «…в лице Антона Сорокина, по глубокому моему убеждению, мы имеем человека несомненно психически больного».

Но и тогда были мнения прямо противоположные — и весьма авторитетные и убедительные. Еще при жизни Сорокина организатор литературных сил советской Сибири, первый редактор «Сибирских огней» и автор первого советского романа «Два мира» В. Я. Зазубрин говорил о нем на съезде сибирских писателей: «„На вкус и на цвет товарищей нет“ — кому нравятся ананасы или бананы под березой, кому огурцы. Рассказы Антона Сорокина нам кажутся вот такими понятными и простыми и „выразительными“ огурцами. Я извиняюсь за некоторую легкость стиля по отношению к такому законченному мастеру, как Антон Семенович… Жаль, что мастер Антон Сорокин до сей поры мало известен читателю, жаль, что его рассказы разбросаны по разным газетам и журналам. Собрать и издать их необходимо».

Леонид Мартынов, близко знавший Сорокина, писал о нем, что он был «оригинальным омским литератором… смело разоблачавшим в своих произведениях язвы капиталистического общества… Знатоком быта наших друзей и соседей казахов».

Поэт и ученый Петр Людовикович Драверт откликнулся на смерть писателя статьей в Омском «Рабочем пути», где утверждал: «Стушуются наконец, как серые бесформенные тени, недоброжелатели покойного, но красочным, оригинальным пятном надолго останется в сибирской литературе имя Антона Сорокина».

Поместила отклик на смерть Сорокина и республиканская газета КазАССР «Советская степь». Этот некролог, напечатанный в номере от 4 апреля 1928 года, стоит привести целиком. Вот он.

«Умер от туберкулеза известный сибирский писатель Антон Сорокин.

Антон Сорокин пользовался большой известностью в Сибири и был весьма популярен среди казахского населения Омской, Акмолинской и Семипалатинской областей.

Антон Сорокин великолепно знал степь, казахский быт.

В черные времена царизма, когда правительство жестоко проводило политику угнетения и эксплуатации национальных меньшинств, Антон Сорокин вдруг заговорил в десятках рассказов о казахах, заговорил с неисчерпаемой любовью к ним.

Заслуга Антона Сорокина в этом, как гражданина и писателя, несомненна.

Своему интересу и любви к казахской ковыльной степи Антон Сорокин не изменил до конца жизни. На полосах местной сибирской прессы, на страницах сибирских журналов, в том числе „Сибирских огней“, мы можем найти большое количество сорокинских „казахских примитивов“, как он называл свои рассказы о казахах.

Конечно, были у Сорокина и другие темы кроме казахской степи, но все значение писателя кроется все же в его „примитивах“.

Антон Сорокин не был тем, что называется первоклассным художником слова, но, несомненно, он был очень заметной величиной на фоне сибирской литературы, и значения его оспаривать нельзя.

Было бы вполне нормально, если бы Казгиз заинтересовался бы наконец творчеством Антона Сорокина и издал, если не все его казахские рассказы, то во всяком случае лучшие, избранные».

На протяжении всей своей жизни вспоминал о «кандидате Нобелевской премии» его омский друг (Антон Сорокин именовал его своим учеником) Всеволод Иванов. Он написал и отдельный очерк «Антон Сорокин», опубликованный уже после смерти автора «Бронепоезда», и десятки раз поминал спутника своей литературной молодости во многих произведениях.

Писал Всеволод Вячеславович о Сорокине обычно с юмором, посмеиваясь, но и явно любуясь оригинальностью сорокинского облика. Для него адресат Сиамского императора, разумеется, ни в коей мере не был маньяком: «Многие в Омске называли его сумасшедшим. Я знал его в течение трех или четырех лет и, должен сказать, не встречал человека разумнее его».

Вс. Иванов считает, что редакции отвергали рассказы Сорокина именно из-за их своеобразия и самобытности, потому что они совсем не походили на шаблонное журнальное чтиво тех лет.

Сорокиным заинтересовался А. М. Горький. Обращаясь к сибирским писателям, он писал: «Вам, сибирякам, следовало бы собрать все, что написано об Антоне Сорокине, и собрание очерков этих издать. После того как будет издана такая книга, можно приняться за издание работ самого Сорокина».

Эти слова цитировались много раз, но как будто никто не обратил внимания на то, что предложенный Горьким порядок издания довольно необычен: сначала воспоминания о писателе и только потом сами его произведения, как что-то менее значительное. Видимо, Горькому Сорокин был любопытен, прежде всего, как один из «чудаков», из числа тех, что «украшают жизнь», и лишь во вторую очередь — как автор 2 000 рассказов.

Ни советы Горького, ни заклинания в докладах и некрологах не подействовали: сочинения Сорокина после его смерти не были изданы ни в столице, ни в Сибири, ни в Казахстане. Лишь спустя четыре десятилетия после его кончины вышел в Новосибирске довольно тощий сборник, объединивший и воспоминания о писателе и десятка два его рассказов. Он прошел малозамеченным.

Сам Антон Сорокин не сомневался в своем посмертном писательском будущем. Он считал, что его начнут читать так через полвека.

— Всякий талант, — говаривал он, — и особенно, если это талант оригинальный (неоригинальные таланты тоже существуют), требует по крайней мере полустолетия для того, чтобы прорасти и еще полстолетия для того, чтобы дать плоды.

Вечный неудачник, Антон Семенович ошибся, кажется, и на сей раз.

К слову сказать, большая часть архива писателя погибла вскоре после его смерти.

О Сорокине было сложено немало легенд, апокрифических рассказов. Один из них мне недавно пересказал писатель Ильяс Есенберлин. Он слышал его в начале 50-х годов. Суть рассказа в том, что в день торжественного пуска городского трамвая Сорокин едет в санях, груженных сеном, по рельсам навстречу вагонам и требует, чтобы свернул трамвай, потому что он пустой, а сани — груженые.

Трамвай в Омске пустили через десять лет после похорон писателя.

Рассказ этот интересен тем, что в нем писатель Антон Сорокин обретает все черты фольклорного героя.

Он хотел не такой посмертной славы. Да и не славы вообще, другого.

Впрочем, и такие легенды почти заглохли к нашим дням, и большинство читателей в Казахстане и Сибири об Антоне Сорокине помнит смутно: ну да, император Сиама… ну да, Нобелевская премия… и еще, кажется, он называл себя королем писателей.

Потому-то и хочется мне рассказать хоть немного подробнее о человеке, которого я сейчас хорошо вижу на крыльце двухэтажного красного кирпича особнячка на Лермонтовской: тощего, сутулого, с торчащими усами, похожего на Дон-Кихота в пенсне.

2

За два с половиной месяца до смерти, заканчивая небольшую статью о своей литературной работе, он написал: «Теперь моя биография. Она в несколько букв: Антон Сорокин — и только».

Он не хотел иметь никакой биографии, кроме писательской, и почти преуспел в этом.

Писать он начал рано, и с тех пор все силы его души были отданы литературе.

М. Никитин, автор прекрасной повести «Здесь жил Достоевский», указывал в мемуарном очерке «Дикий перец»: «Он родился в городе Павлодаре. В этом городе, обильном пшеницей и мельницами, семья Сорокиных была наиболее богатой. Купеческое могущество фамилии основал дед писателя — Антон, известный скотовод, владевший табуном из одиннадцати тысяч лошадей».

Омский литературовед Еф. Беленький в статье об Антоне Сорокине (она помещена как предисловие к новосибирскому сборнику 1967 года, а также вошла в книгу критика «Писатели моей земли») сравнивает писателя с горьковскими героями — купцами, «выламывающимися» из своего класса, понявшими, что они живут «не на той улице».

Это верно в том смысле, что Сорокин ненавидел и презирал торгашество и, великолепно, «изнутри», зная подноготную крупнейших сибирских купеческих династий, гневно вытаскивал ее на свет божий. Уже в годы мировой войны он однажды явился на «благотворительное» собрание («помощь жертвам войны») членов управы, где присутствовала вся омская элита, и обратился к неприветливо встретившим его филантропам с такой фомагордеевской речью:

— Антону Сорокину не подали руки, и я это одобряю. Правильно! Руки Антона Сорокина слишком чисты, чтобы пачкать их об эти общественные руки. Посмотрите, кто сидит за столом? Кто не подал руки Антону Сорокину? Председатель Кирьянов. Но кто из вас не знает, что он ростовщик? А вот сидит пивовар Мариупольский, не платящий полтора миллиона долгу. Но зато он приехал на автомобиле. Какая честь пожать руку Минею Михайловичу! Правильно вы делаете: рука пивовара не нужна Антону Сорокину. А дальше жирный, как боров, хозяин бани Коробейников, ограбивший своих родственников. Не видали вы своего брата-босяка под забором? Честные благородные люди, вы правы. Антон Сорокин позорит ваше благородное общество, Антону Сорокину не место среди вас.

Будучи приглашен редактировать газету «Омский день», Сорокин в первом же номере дал объявление: «В ближайших номерах газеты „Омский день“ начнут печататься биографии омских миллионеров: Липатникова, Шаниной, Мариупольского, Кирьянова, Волкова и более мелких купцов».

Купцы мгновенно собрали восемь тысяч и вручили их издателю газеты. Следующий номер подписывал уже новый редактор.

Павлодарские и омские купцы ненавидели писателя и боялись. От них и пошла сплетня о его психической ненормальности.

Но при остром конфликте с социальной средой, из рядов которой он вышел, у Антона Сорокина не было конфликта в семье, не было разрыва с отцом. Семен Антонович не требовал от старшего сына продолжения «дела», не возражал против его писательства, терпел знаменитые сорокинские «скандалы».

Можно вспомнить замечание Горького о том, как коротки династии русской буржуазии.

Семен Антонович мало походил на своего отца-конквистадора. Тяжело заболев, он разделил значительную часть состояния между тремя сыновьями. Выздоровев, к делам не вернулся. Чуть ли не первым в Сибири стал разводить кактусы, увлеченно изучал историю сибирских старообрядцев. Вел по этому поводу обширную переписку с В. Д. Бонч-Бруевичем. В тяжелую пору колчаковщины помогал сыну прятать разыскиваемых адмиральской охранкой. Сына он пережил.

Вс. Иванов говорит, что свою долю Антон Сорокин потерял, попытавшись ввести новые, прогрессивные формы торговли — устроив чайный магазин без продавца. Поскольку новый чаеторговец не додумался просто заменить работающего приказчика наблюдающим контролером, то он быстро прогорел — магазин растащили по цыбикам.

Может, и был такой магазин, может, его выдумал Всеволод Иванов, а может, и сам Сорокин — оба они были мастера сочинять затейливые истории, якобы происходившие в действительности, однако, несомненно, что большую часть полученных от отца денег Антон Семенович ухлопал на другое. В начале десятых годов он выпустил за свой счет несколько книжек в издательствах Петербурга, Москвы, Киева. Пьесы и рассказы никому не известного молодого сибиряка совершенно не заинтересовали российского читателя и безвозвратно унесли средства автора.

Особые надежды Сорокин возлагал на монодраму (т. е. драму с одним действующим лицом) «Золото» — историю человека из народа, преступлением завоевавшего богатство, разочаровавшегося в нем и кончившего домом умалишенных. Угнетенные и угнетатели сравнивались в пьесе с двумя поездами, бешено мчащимися навстречу друг другу по одному пути. Герой говорил золоту: «Бедняки восстают против тебя… И победа останется за бедными». Молодой драматург разослал «Золото» многим тогдашним знаменитостям. Вежливо отписался Леонид Андреев. Федор Сологуб почему-то посоветовал пока ничего не печатать, а потом сразу выпустить полное собрание сочинений. Вл. Бонч-Бруевич, которого Сорокин просил написать рецензию, извинился: он очень редко пишет рецензии на художественные произведения.

Обстоятельнее всех ответила Вера Федоровна Комиссаржевская:

«Мне нравится Ваша наивность, искренность и какая-то примитивность. Во многом я не согласна с Вами. Автор, собирая в театре людей, должен дать им не зрелище только, но и наслаждение красотой — вот цель искусства. Он должен дать людям забыться от тяжести жизни, уверить их, что жизнь прекрасна, изящна, торжественна. А Вы Вашей пьесой издеваетесь над человеческой душой, мучаете, отвергаете все, чем гордилось человечество. Оправданием может служить то, что Вы писали искренне… У Вас написано не по шаблону. Хотелось бы мне поставить Вашу пьесу, но, кажется, свистом и шипением встретят Вашу драму, хотя, конечно, может быть, я и ошибаюсь…»

Вскоре после этого письма Вера Федоровна умерла в Ташкенте.

Сорокин же впоследствии рассказывал, что Комиссаржевская его «монодраму» все-таки поставила, но спектакль был уже после генеральной репетиции запрещен полицией.

А иногда утверждал, что «Золото» ставил другой известный режиссер той поры — Евреинов и что спектакль имел большой успех.

Говорил он это уже в 20-х годах, когда в Омске, конечно, никто не помнил старую хронику петербургских театров.

Был ли закономерен неуспех его первых книг? Пожалуй, да. Они подражательны и художественно очень несовершенны. Но какая в них ненависть к золоту, деньгам, капиталу — ненависть, перемешанная с изумлением перед их таинственным могуществом.

Вот, например, рассказ «Банкротство Артемия Дернова» (Сорокин лишь чуть изменил фамилию знаменитого павлодарского миллионера, хотя почти никаких аналогий в биографии сорокинского героя и реального Дерова нет). Артемий Дернов, сам, своей волей, своими руками, дерзостью и цинизмом пробившийся к колоссальному богатству, к реальной власти над тысячами людей, злится:

«…Умрешь, похоронят, и никто не вспомнит про купца Артемия Дернова, как он из переселенца миллионером сделался, а про какого-нибудь Гоголя, Пушкина пишут, да так пишут, что всю жизнь опишут, да окурки, одежду, ручки, перья, стулья в музеях хранят».

Но вот Артемия постигает банкротство, он теряет все. Чиновник описывает имущество бывшего миллионера, вешая бирки с ценой на все предметы обстановки. И оказывается, что их бывший владелец, вчерашний хозяин жизни, ничтожнее последней табуретки на своей кухне, потому что и у табуретки есть какая-то цена, а он не стоит ничего…

После провала первых книг перед Сорокиным вплотную стал банальный вопрос о куске хлеба. Он поступил счетоводом в Управление железной дороги. Проработав какое-то время, как все его коллеги, он пошел к начальству и, по словам Вс. Иванова, сказал так:

— Этот ежедневный урок, который вы мне даете, я могу выполнить вместо целого дня в один час. Я прошу вас давать мне двойной урок, на который я буду тратить три часа в день по моему новому способу ведения бухгалтерских книг и отчетов. Но я буду выполнять двойной урок только при том условии, если вы мне разрешите все остальное время писать мои рассказы.

Писать на службе рассказы на таких условиях ему разрешили. В Управлении дороги Сорокин прослужил много лет. Он не делал никакого секрета из своего «нового способа», но его система оказалась настолько сложной, что никто из сослуживцев так и не сумел овладеть ею.

Вообще, по складу ума Антон Семенович был изобретателем, рационализатором и отказался от «практических дел» вовсе не по неспособности к ним.

Из истории первых своих шагов на литературном поприще Сорокин вынес твердое убеждение, что одного таланта (а в свой талант он верил непоколебимо) мало, совсем мало для признания. Главное — реклама. Умение привлечь к себе — любыми способами — всеобщее внимание.

— После хорошей, умной рекламы, — говорил он, — можно печатать любые, самые плохие сочинения, и публика, ослепленная рекламой, будет считать их шедевром. Но поскольку у меня нет плохих произведений, люди будут читать мои хорошие и извлекать из них для себя пользу. Ничего сложного. Дело маленькое.

И он решил стать великим рекламистом.

3

К этому времени Сорокин, отец и сын, давно уже жили в Омске, в том самом двухэтажном доме на Лермонтовской.

Дом этот прочно вошел в биографию писателя, да и в историю сибирской литературы, и очень жаль, что нет в нем музея.

Он сам вроде бы стал частью Антона Сорокина. Он тоже был странен.

Если смотреть на внушительный фасад особняка, он кажется очень вместительным. На самом деле на втором этаже, где жил писатель, было только две комнаты. Одна из них служила Сорокину и столовой и кабинетом. Н. И. Анов, часто бывавший в ней, вспоминает стоявший в углу сконструированный самим Антоном Семеновичем шкаф. Его можно было мгновенно превратить в кровать. Гостей Сорокин уверял, что шкаф может служить и в качестве дивана и в качестве письменного стола, а в случае нужды — и гроба.

Как-то у Сорокина, кажется, уже после революции, брали подписку о невыезде (он часто давал поводы для таких «административных мер»). Писатель с гордостью заявил:

— Да я четверть века не выезжал из своего дома!

Домоседом он, действительно, был на удивление. До самого года смерти он из Омска выезжал лишь несколько раз к родственникам в Павлодар (бывая при этом не только в городе, но и в окрестных степях).

Человек с воображением может совершить кругосветное путешествие, не выходя за пределы большого порта; одесситы это хорошо знают.

Омск десятых годов был большим портом. У устья тихой Омки пересеклись два великих пути — голубой и черный. По голубому иртышские «товарпары» каждый день с мая по октябрь отправлялись вверх — в Павлодар, Семипалатинск, Усть-Каменогорск, в глубь казахских степей, к китайской границе — и вниз в Тобольск, Тюмень, Тару, в таежные урманы, до тундры, до Обдорска, до ледяной Обской губы. Проворно шлепая плицами колес по упругой, прохладной, отливающей зеленым воде, пароходы тащили в глушь дары цивилизации начала века: сенокосилки и винчестеры, локомобили и гитары, перевязанные пышными бантами, сепараторы и граммофоны с устрашающей величины рогами-трубами, смирновскую водку и шустовский коньяк. В обмен привозили они к омскому устью «дары земли» — мягкие горы драгоценных мехов, тюки выделанных кож, выкопанные из вечной мерзлоты клыки мамонта и бочки алтайского меда, тяжелое желтое масло и тусклую железную руду.

А черный рельсовый путь уже два десятка лет соединял столицы с Тихим океаном. Составы стучали по нему неумолчно. Недавно еще их заполняли серые шинели солдат, которых везли навстречу японским пулям. Потом вдоль великого Сибирского пути заметались огненные флаги восстаний — железнодорожники были передовым отрядом малочисленного еще рабочего класса Сибири… Теперь составы везли в Сибирь по хитрому плану Столыпина переселенцев: если в XIX веке после реформы за Уральский хребет из Европейской России переселились десятки тысяч мужиков, то в годы перед первой мировой войной — полтора миллиона.

Оживлялась культурная жизнь Сибири. В губернских и областных городах замелькали серые тени синематографа. То там, то здесь начинали выходить газеты — «Сибирская жизнь» в Томске, «Жизнь Алтая» в Барнауле, «Приишимье» в Петропавловске, «Сибирь» в Иркутске. Они хотели быть такими, как «настоящие», столичные, они вступали друг с другом в полемику, они отважно критиковали думы и управы за грязь на улицах и малое число ночных фонарей. Они хотели публиковать оригинальные стихи, рассказы и даже романы. Антон Сорокин печатался в некоторых из них.

Омск стремился стать столицей всей Сибири. Или, по крайней мере, Западной. Разумеется, не административной, — ею он и так был, — а духовной.

Здесь построили великолепное по тем временам театральное здание. Здесь была открыта первая в Сибири сельскохозяйственная и торгово-промышленная выставка. Здесь впервые поднялся в сибирское небо и продержался в нем восемь минут на аппарате «Блерио», «снабженном двумя велосипедными колесами», пилот Александр Васильев. Здесь издавалось две газеты — «Омский вестник» и «Степной край» и много лет существовал своеобразный литературный кружок. Феоктист Березовский вспоминал о нем: «Собирались почти ежедневно. Читали новую литературу, свои произведения, обсуждали и спорили. Часто к нам заходили партийные товарищи… Тогда споры переносились в область политических вопросов… Иногда собирались по-семейному — отдохнуть от одуряющей работы и службы. Но и тут часто не могли удержаться от соблазнительного литературного творчества — сочиняли коллективно роман или рассказ».

С начала XX века можно серьезно говорить о зарождении литературы в Сибири.

Конечно, и до этого в среде русских писателей действовало немало уроженцев Сибири — от Николая Полевого до Иннокентия Анненского, — но они и не думали претендовать на какое-то особое место в русской литературе. Иное дело — сибирская литературная молодежь первых десятилетий нового века — Гребенщиков, Новоселов и другие. Они находились под сильным влиянием идей Потанина и Ядринцева, областников, сепаратистов, мечтавших об отделении Сибири от царской России.

И чем более очевидными становились иллюзии о независимой Сибири, чем ниже опускало двадцатое столетие древний Каменный пояс, чем плотнее притягивал к европейскому центру восточные окраины Великий Сибирский путь, тем упрямее и яростнее кричали молодые писатели-областники о самобытности Сибири и сибиряков, об особом пути, предназначенном им историей.

Александр Новоселов писал: «Коренной сибиряк не представляет собой какой-либо особой ветви славянского племени, но нельзя оспаривать того, что все же он образует особый этнографический тип, созданный путем известного отбора. Создала его ссылка и безграничная любовь к свободе — в равной степени, а воспитала и укрепила его суровая сибирская природа. Борьба с этой природой, вытекающая отсюда привычка к самостоятельности и независимости, выковали не только здоровое тело, но на диво здоровый дух».

Автора этих выразительных строк сепаратистские грезы привели в конце концов к трагической гибели. Но об этом — после.

Сорокин никогда ничего не говорил и не писал об отделении Сибири от Европейской России, но гордость «моей родиной — Сибирью», сибирский патриотизм были у него развиты сильно.

В этом сибирском патриотизме было немало здорового, демократического. Молодыми писателями-областниками живо интересовался Горький. Он переписывался со многими из них, поддерживал их литературные начинания. Горький собирался целиком предоставить сибирским прозаикам и поэтам один из выпускавшихся им сборников «Знание». Материал для такого сборника был уже собран. Помешала сначала болезнь Алексея Максимовича, а потом — начавшаяся война.

…Заглянем на пять минут на одну из «пятниц» — «семейное» собрание омского литературного кружка, посмотрим на людей, рядом с которыми шел тогда Антон Сорокин.

Уже темнеет, уже потух самовар и собравшиеся за столом люди в более длинных, чем у нас, пиджаках, в сорочках с твердо накрахмаленными (но уже не стоячими) большими воротничками разбились на несколько групп. Самая большая, конечно, вокруг Александра Ефимовича Новоселова. Он еще молод, ему лет тридцать, но его большой волевой рот, сильный подбородок, пристальный немигающий взгляд светлых глаз, выдают вожака. Земляк Сорокина по Павлодарщине, сын казачьего офицера, он учился, как и должно было ему, в Омском кадетском корпусе, но вдруг накануне офицерских погон из корпуса вышел, не пожелав сдавать выпускные экзамены. Зато сдал экзамены на звание народного учителя и забрался в далекую глушь — в алтайские горы, в старообрядческое село Больше-Нарымское. Теперь он воспитатель в казачьем пансионе, известный этнограф, член Русского географического общества. Он переписывается с Горьким, через два-три года в горьковской «Летописи» появится его большая повесть «Беловодье». Новоселов пишет очерковую книгу «Лицо моей родины», где пытается передать облик своей Сибири, таким, каким видит его. Он много скитается по родному краю. Вот и сейчас он только вернулся из отчих павлодарских мест и не успокоился еще после горьких бесед с тамошними рыбаками, рассказавшими ему, как быстро скудеет Иртыш. Боль в его голосе:

— Всегда так: приходят люди в нетронутую страну и, словно хищники, бросаются на ее богатства — под корень рубят леса, из рек вычерпывают рыбу. Землю иссушают, обеспложивают. А как превратят вчера еще богатую страну в пустыню, где и крысы не живут, — о, тогда придет культура! Тогда торопливо начнут сочинять охранительные законы, сажать леса взамен сведенных, разводить в садках мальков, защищать благородную дичь. Неумело и фальшиво станут подделываться под приемы природы, создавая вновь то, что создавалось тысячелетиями, а разграблено на протяжении двух-трех поколений…

Новоселова слушает человек атлетического сложения — трудно поверить, что работает он не грузчиком, а бухгалтером. Его рассказы о сибирских железнодорожниках, особенно опубликованный в «Первом литературном сборнике сибиряков» «Стрелочник Гранкин», хорошо известны собравшимся, но им неизвестно, что Феоктист Алексеевич Березовский, член РСДРП(б) с 1904 года, — один из руководителей подпольной организации омских большевиков. Позднее в 20-е и 30-е годы произведения Березовского, который станет профессиональным писателем, такие, как «Варвара», «Мать», «Таежные застрельщики», будут пользоваться большой популярностью, выйдет даже собрание его сочинений…

По другую сторону Новоселова разглаживает пышные усы Георгий Вяткин. Сейчас он, человек чуть моложе Сорокина, пожалуй, наиболее признанный из всех своих товарищей. Его стихи печатают столичные толстые журналы — «Русская мысль», «Вестник Европы», «Русское богатство», его рассказ «Праздник» отмечен премией на всероссийском литературном конкурсе, посвященном столетию Гоголя, его сборник «Под северным солнцем» в 1912 году вышел третьим изданием. Вяткин эрудит, свободно цитирующий в разговоре древнеримских, персидских, индийских поэтов, читающий на память Гейне по-немецки, а Мицкевича по-польски. Но боги его — Достоевский и, особенно, Бальмонт; поэтической манере прославленного символиста он усиленно подражает.

Посередине, над полупустой тарелкой с шаньгами задумался, опустив большую голову, совсем почти седой, но с густейшей гривой старого льва и длинной бородой патриарха ветеран — бывший каторжанин Соколов, боец арьергарда «Народной воли», друг Якубовича-Мельшина и Германа Лопатина, навсегда теперь осевший в Сибири. Он печатает в омских газетах воспоминания о друзьях революционной молодости, да и злободневную публицистику под псевдонимом «Митрич».

А у другого конца стола — Антон Семенович. Он рассказывает молодым прозаикам Ершову и Урманову историю возвышения знаменитой омской купчихи Шаниной:

— История простая. Торговала дегтем под горой. Потом попала горничной к купцам Кузьминым. Ну, понятно, что у купцов горничная делает. Для сокрытия, как говорится, девичьего греха Кузьмины выдали ее за приказчика Шанина, омского доверенного Дерова. Дали приданое, да девица и сама, греша, воровать успевала. Деров, чтобы обмануть кредиторов, оформил фиктивную продажу своего магазина Шанину. Но тут старый волк просчитался: супруги Шанины ему показали кукиш — у них оказалось достаточно денег, чтобы самим вести дело. Однако муж Шаниной только мешал — размаху у него не было, хоть в хозяева попал, а в душе приказчиком остался. Она его и отравила. Дело маленькое. Построила еще один магазин — на том именно месте под горой, где в молодые годы деготь продавала. Торговля по всему Иртышу. Миллионы. А сейчас госпожа Шанина член, кажется, десятка благотворительных и даже научных обществ…

Внимательно слушают Сорокина молодые прозаики. Один из них пишет хорошие, документально точные рассказы о тяжкой дороге переселенцев. Второй, Кондратий Урманов, совсем еще начинающий, талант его полностью развернется уже в советское время, а творческий путь продолжится до наших дней…

Таков был круг писателя Антона Сорокина в предреволюционные годы. Отношения с «кругом» не очень близкие, но корректные. Обычно. Но бывало, что «круг» выходил из себя. С Сорокиным переставали здороваться. Как-то омские писатели даже опубликовали «манифест», где торжественно клялись отказаться от сотрудничества в любом печатном органе, который опубликует хотя бы строчку Антона Сорокина.

Между тем, Антон Семенович охотно рекламировал не только себя, но и своих коллег. Публично заявлял, например: «Александр Новоселов, Георгий Вяткин — гений первый сорт». Возможно, в определении сортности гениев была ирония (а может, и не было — со словом Сорокин часто обращался страшно небрежно), но однажды он назвал Новоселова «великим писателем» совершенно всерьез, рискуя при этом жизнью (об этом тоже после).

Но люди «круга» испуганно шарахались, слыша такие дружеские рекомендации. Они совсем не стремились числиться в гениях. Но им очень хотелось, чтобы все признали, что они настоящие писатели, совсем такие, как столичные, хоть и не из очень известных.

Рекламные скандалы Сорокина первоначально не нарушали буквы закона и внешне не выглядели неблагопристойными (и позже, после революции, он писал московскому знакомому: «Жаль, что я не в Москве… Есть еще силы, натворил бы я там литературных дел, люблю я поскандалить с толком, чувством и, главное, тихо, незаметно…»). Для начала он стал клеить изобретенным им необычайно прочным клеем отрывки из своих произведений на афишных тумбах, заборах и стенах домов. Отрывки выглядели таинственно и очень смущали горожан. Вывешивал Сорокин, впрочем, и отдельные свои изречения.

Затем, найдя, что редактора сибирских газет и журналов так редко печатают его потому, что считают литературным неудачником и графоманом, он принялся посылать свои рассказы в редакции под различными псевдонимами или вообще под чужими фамилиями. Каждый раз, когда редактора попадались на удочку, Сорокин сообщал об этом публике, снисходительно жалея редакторов за глупость и неумение выполнять свои обязанности.

Стал — с большим мастерством — сочинять от имени знаменитостей хвалебные отзывы на свои произведения. Сочинил, в частности, записку, якобы написанную Львом Толстым по прочтении одного сорокинского романа, напечатанного, кстати, много лет спустя после смерти Толстого.

Выступая с публичным чтением своих рассказов (а читал он страшно скверно, голос у него был тихий, шелестящий, какой-то бескровный — предвестье болезни легких), он доставал из кармана позеленевший медный подсвечник со вставленным из него огарком, и — пусть в окна лились лучи полуденного солнца, пусть сверкала зала электрическим светом, — непременно зажигал свечу. В этом и заключался «Знаменитый номер со свечой».

Никто не знал, что сие обозначало. Может быть, Антон Семенович намекал на фонарь Диогена?

Эту свечу Антон Семенович изобразил (он был хорошим гравером) на своем экслибрисе. Свеча оплывала, оплывы на подсвечнике образовывали в два ряда буквы: «Антон Сорокин».

Экслибрис он наклеивал не на книги, а на рукописи, посылавшиеся в редакции, и требовал, чтобы его воспроизводили типографским способом при печатанье рассказов, считая, что так читатель лучше запомнит имя автора.

Он разорялся на бумаге, готовя массу копий каждого рассказа. Он печатал их на гектографе. Смесь для гектографа готовилась тоже по какому-то особому, сорокинскому, рецепту.

Каждый рассказ посылался в десятки редакций. Кроме того копии всех своих произведений Антон Семенович направлял в крупнейшие книгохранилища мира.

Печатали его мало. Ругали много, грубо и странно. Например, «литературным мародером».

А он писал, писал. Писал на службе, выполнив свой двойной урок, вернувшись со службы домой. Он никогда не выходил из дому без цели, просто так, погулять. Все в его жизни было подчинено одному.

«Писатель слов и сочинитель фраз, он за рассказом оставлял рассказ» (Леонид Мартынов).

— Я настойчив, как Мартин Иден, и упрям, как русский крестьянин, — любил повторять он.

4

Что же заставляло столь разумного, по определению Вс. Иванова, и скромного по характеру человека, как Антон Сорокин, ходить на голове? Ведь он же отлично понимал унизительность этой клоунады: «Мы, милостью мысли Антон Сорокин, в газетном колпаке шут Бенеццо, кувыркаемся на подмостках мысли человеческой. Лицо наше размалевано и одеяние в тусклых блестках. Мы приходим к холодному городу давать наше представление, скулить, как подбитый пес, и делать веселой битую морду…»

Что это — патологическая жажда славы?

Нет, совсем не ради популярности Сорокин скандалил, паясничал, мистифицировал и дразнил публику.

Его коллеги считали, что своим паясничеством Сорокин унижает звание писателя, которое они очень уважали, отчасти потому, что не вполне были уверены, имеют ли они право на это звание.

Но сорокинское шутовство рождалось тоже из огромного уважения к литературе, к писательству, из преувеличенного даже представления о силе художественного слова.

Он считал, что писатель (такой, как он) — это проповедник, пророк, который может научить человечество лучшей жизни, избавить от пороков, указать ему путь к счастью.

Надо только, чтобы люди прочли и поняли. Надо любыми средствами привлечь их к написанному. И пусть они смеются и издеваются над клоуном — это терновый венец писателя, — мудрость его поучений исправит их.

На одной из своих картин Сорокин изобразил себя в облике распятого Христа.

Писатель искренне не замечал, что проповедь его весьма смутна, неопределенна. О том, как исковеркана жизнь золотом, собственничеством и тысячью порожденных им недугов, он говорил порой очень сильно, но его рецепты лечения были страшно наивны. Будьте добры, гуманны, цените выше денег искренние человеческие чувства — вот, собственно, и все к чему он мог призвать. «Омские епархиальные ведомости» называли его «отрицающим христианство сектантом-никудышником». Наивное морализирование, бесспорно, мешало ему, как художнику.

Ему хотелось быстрее прорваться к сердцу и сознанию читателя, он писал притчи и аллегории. В его рассказах, особенно дореволюционного периода, часто нет вещного, пластического наполнения, нет звуков, красок и запахов живой жизни. Он сводит образ к формуле. Он хватает первые подвернувшиеся слова, бросает их как попало, не заботясь об их точности, ломая живую интонацию речи.

Ему было очень важно что и совсем не важно как, и он забывал, что в искусстве что и как нераздельны.

Несомненно, у Сорокина было большое дарование, если он даже несмотря на эту схему создавал порой вещи яркие и выразительные.

Еф. Беленький справедливо считает литературными учителями Антона Сорокина двоих столь разных художников, как Леонид Андреев и Максим Горький (это, между прочим, отразилось в названии крупнейшего произведения Сорокина — антивоенного романа «Хохот желтого дьявола» — название восходит не только к «Городу желтого дьявола» М. Горького, но и к «Красному смеху» Л. Андреева). От Андреева у омского писателя любовь к предельно обобщенным, «сформулированным» образам — символам, своеобразный «антибытовизм», стремление к «библейскому», проповедническому ритму прозы (им Сорокин владеет, впрочем, неизмеримо хуже своего учителя, умевшего временами достигать здесь почти гипнотического эффекта). Но в отличии от агностика и пессимиста Андреева Сорокин твердо верит во все могущество человеческой мысли, считает ее величайшей ценностью в мире, и тут он верный последователь Горького. Иногда в своих рассказах Сорокин Горького почти цитирует. Так, «Песни Джеменея» кончаются словами: «А о смерти Джеменея сказки расскажут и песни споют».

Наиболее живые его рассказы— о казахах.

Конечно, павлодарец Сорокин с детства знал казахский быт, но знание его было совсем не таким безукоризненным, как это иногда считают. Ошибки в его первых «казахских» рассказах нередки. Так, в «Печальных песнях Ачара» он пишет о некоем Туянбае: «Шесть было жен у него молодых», не зная, что как правоверный Туянбай не мог иметь больше четырех жен.

Но с переездом в Омск интерес Сорокина к жизни степи не уменьшился, а возрос. В Омске жило немало казахов — и грузчиков в порту, и студентов учительской семинарии, и представителей национальнойинтеллигенции. Среди них были люди разных взглядов и разных судеб — от будущего вождя алаш-орды Алихана Букейханова до будущего председателя Совнаркома Казахской Советской Республики Сакена Сейфуллина. Сорокин хорошо знал многих омских казахов — и интеллигентов и рабочих. В дальнейшие свои приезды в Павлодар и его окрестности Антон Семенович интересовался жизнью казахов уже целеустремленно, по-писательски и чем дальше, тем лучше, полнее и глубже изучал ее и воссоздавал в своих рассказах.

Степь, о которой пишет Сорокин, — это исторически-конкретный Казахстан начала века с его характерными приметами, явственными изменениями в привычном вековом укладе. Герой рассказа «Запах родины» обращается к сыну, давно покинувшему степь: «Не стоит уж наш аул на берегу озера Темир-Туз и не узнаешь места, где провел свою юность. Там стоит деревня крестьян. Пришли люди неизвестно откуда и косят наш покос, траву сочную, зеленую, а наш скот стоит на солончаке… Беднеть стали, да могил в степи стало больше… Тесно станет в степи…»

Весь рассказ этот — монолог, нельзя понять устный ли, реальный или лишь мысленный, старика-отца, адресованный сыну. Отцу хотелось бы вернуть его в аул, с ехидной горечью сравнивает он прошлую аульную жизнь молодого казаха с его нынешней, городской: «И вот посмотрите на моего ученого сына… И расскажу я его жизнь: сидит он целый день в душной комнате, считает на счетах деньги, которых не видел и в руках не держал, и записывает в большой книге. А вечером идет по улицам большого города домой и обедает, а потом идет в гости, пьет вино и играет в карты. А потом, шатаясь из стороны в сторону, ночью приходит. Жены нет дома… И ложится он один в холодную постель, а когда поют петухи, приходит жена. Как султаншу, провожают ее три-четыре мужчины. Вот какая веселая жизнь у моего сына».

Монолог старика-казаха проникнут безнадежностью: сын в степь не вернется, да и степь уже не та…

О трагедии аула, оставленного один на один с ужасной бедой, — сильный рассказ «Страшный танец кутерме». В нем взят неожиданный ракурс: рассказчиком выступает антрепренер маленькой провинциальной труппы, скитающейся по степным городкам, человек недалекий и лишенный всякой щепетильности, но не злой.

Во время скитаний в буран труппа натыкается на казахский аул, потерявший весь скот, стоящий на пороге голодной смерти. «Проклинал я прежде жизнь актерскую, а как увидел, что там у них в ауле делается, так сказал: смотрите, артисты, вы вечно озлоблены и проклинаете жизнь, вот где действительное горе… Я узнал, что в этой местности джут. Джут, надо вам сказать, скверная штука… Степь покрывается льдом, скотина бьет ногами этот лед и не может достать травы: поголодав, падает и не может встать… В том ауле, куда мы приехали, пропали уже все лошади, пропал бараны, коровы, верблюды».

Рассказчик слушает страшную песнь отчаянья, которую поет голодный аул. Он искренне сочувствует несчастным людям, но своим антрепренерским умом тут же прикидывает: эффектное зрелище! «Вот что нужно этому чудовищу, публике, вот чего она ищет в театре… Чего ищет в театре публика? Она идет насладиться смехом, красотой — или видеть такое страдание, чтобы почувствовать свое мещанское счастье. Идет, чтобы сказать: вот как страдают люди, а я, слава богу, нет».

Антрепренер привозит аулчан в город и устраивает представление. «Раздвинулся занавес, и на сцене лежала настоящая голодная лошадь, а оборванные киргизы начали песню — песню жалобы, песню слез, песню отчаянья. И начиналась эта песня так: „Душно нам стало в степи: земли не хватает, скотина у нас умирает, весь скот у нас скоро будет кутерме, скоро мы сами будем кутерме. Кто нас тогда будет поднимать?“»

Спектакль имеет огромный успех, зрелище подлинного горя потрясает даже павлодарских мещан (тем более, что это их ни к чему не обязывает), но власти не могут допустить правды на сцене. Антрепренера с его несчастными «артистами» в двадцать четыре часа выселяют из города…

5

В самый канун первой мировой войны Сорокин начал печатать в газете «Омский вестник» роман «Хохот желтого дьявола». Роман печатался с продолжением, отдельными фельетонами, издатели смотрели на него как на полубульварное чтиво, способное помочь привлечению новых подписчиков. Они спохватились только после объявления войны, когда действительность стала зловеще повторять вымысел писателя. Роман допечатывался с большими купюрами.

Впоследствии Антон Сорокин называл «Хохот желтого дьявола» своим шедевром, и он имел право гордиться своим произведением, несмотря на его художественное несовершенство. Трудно назвать в русской и мировой литературе писателя, который сумел бы в этот исторический момент так прозорливо заглянуть в ближайшее историческое будущее, как это сделал Сорокин.

Среди писателей либерально-демократического толка царила тогда благодушная уверенность: время больших войн навсегда прошло, человечество настолько выросло и цивилизовалось, что никогда не допустит их.

А омский писатель показал Землю, охваченную пламенем, показал ужас и размах большой войны двадцатого столетия.

Он прямо указал и на то, что войну несет «Желтый дьявол», несет капитализм.

Рассказ ведется от имени одного из участников и руководителей войны, некоего полковника. После победы вчерашние союзники ссорятся между собой, назревает новый конфликт. Полковник едет в Париж к всемирно знаменитому банкиру Дацарио организовывать заем для продолжения войны. Дацарио демонстрирует полковнику всемогущество золота:

«Он подошел к окну, раскрыл его и показал рукой — смотрите. И я посмотрел с пятого этажа. На большой улице копошились люди, как муравьи и быстро неслись автомобили, трамваи, мчались на велосипедах. Банкир сказал:

— Это они воюют за право жить. Война без выстрелов, но есть раненые и убитые. Посмотрите, на окраинах города апаши и хулиганы — это выбитые из строя. Вот посмотрите — статьи в газетах, тут написано: нашей стране нужно вооружиться, так как соседние державы сделали крупные заказы на пушки, пулеметы и броненосцы. По достоверным сведениям соседняя держава спешно готовится к войне. Все эти статьи оплачивает известный пушечно-литейный завод для того, чтобы иметь больше заказов, вовлекая в войну, которая рано или поздно, но благодаря этому заводу произойдет между двумя могущественными державами».

Иркутский литературовед В. Трушкин пишет в книге «Литературная Сибирь первых лет революции»: «Это был откровенный и резкий протест писателя против жестокой бессмыслицы войны, затеваемой маленькими тщеславными полковниками на иностранные займы. Сатира Сорокина метила далеко. Герой его „Желтого дьявола“ в сознании читателя невольно ассоциировался с коронованным полковником — последним самодержцем Николаем II, щедро бравшим займы у французских банкиров для расправы в первую очередь с непокорными подданными».

Но выше пацифизма Сорокин, далекий от марксистских идей, от большевистской партии, подняться, конечно, не мог.

Однако его общественная позиция в канун и в начале мировой войны выгодно отличалась от позиции многих известных русских писателей, даже принадлежавших в прошлом к демократическому направлению, одурманенных милитаристским и шовинистическим угаром. Среди них были и Леонид Андреев, и Куприн, и Брюсов, и Гумилев, и Северянин.

Не многие разглядели сразу же тяжесть трагедии, что несла война русскому народу, прежде всего Горький, Блок, Маяковский.

«Хохот желтого дьявола» Сорокин считал своей общественной заслугой и, как всегда, гиперболически веря во всемогущество печатного слова, сам сшивал вырезки из «Омского вестника» и рассылал их всюду, куда мог, наивно надеясь, что, может быть, его предостережение еще остановит чудовищный локомотив войны.

Но локомотив уже мчался под уклон.

Именно за «Хохот» Сорокин и добивался Нобелевской премии — он претендовал не на литературную премию, а на так называемую премию мира, присуждавшуюся за антивоенную деятельность. Нобелевская премия ему нужна была для рекламы, в данном случае вернее — пропаганды своего романа-предостережения.

Этой же цели служило и «имевшее место» в первые месяцы войны «самоубийство» Сорокина. Не случайно оно «произошло» над немецким городом Гамбургом. Этим фантастическим способом писатель выражал свой протест против начавшейся бойни.

Опубликованный в «Огоньке» и «Синем журнале» так сказать автонекролог Сорокина сильно повредил его репутации, окончательно убедив многих окружающих, что перед ними или безумец или авантюрист. Но редакции, действительно, с ходу заинтересовались его рукописями. Впрочем, это продолжалось недолго, и как только выяснилось, что Антон Сорокин жив, интерес к нему пропал.

«Патриотический» ажиотаж вообще не захватил омских литераторов. Об этом свидетельствует, в частности, выпущенный ими в 1915 году большой коллективный сборник «Жертвам войны» (доход от него целиком шел «на нужды раненых и больных воинов»). В нем не было ни одной ура-патриотической строчки, а общее настроение альманаха, пожалуй, неплохо выражали строки из стихотворения Г. Вяткина, завершавшего сборник: «Всмотрись, прислушайся. Пойми, как все тоскует, как стонет вся земля в страдании и зле, как все чего-то ждет… Холодный ветер дует, но ясный день встает, но небо уж ликует… Весною духа веет на земле».

Сборник вышел весьма высоким по литературному качеству и явно противостоял казенным песням бардов войны. Соколов-Митрич напечатал в нем воспоминание о народовольце и поэте П. Ф. Якубовиче, Новоселов — два сильных, проникнутых гуманистическим духом рассказа — «Исишкииа мечта» и «Санькин марал», А. Ершов — вероятно, лучшее свое произведение, большой рассказ о крестном пути переселенцев «В поисках родины», М. Плотников — очерки о быте народностей низовьев Иртыша — «Суд», «Манси», «Шунгур».

Сорокин дал в альманах несколько казахских рассказов — «Печальная песня Ачара», «Тында-тунда, трава стона», «Последний бакса Иштар», «О чем плакал Кенжетай», «Дар степи — трава джусан».

6

Свержение самодержавия в Омске встретили по-разному.

Были в городе и ярые монархисты — чиновничья и казачья верхушка да кое-кто и из рядовых казаков. Ведь Омск был задуман и рос два столетия как военно-административный форпост, как башня для ретрансляции воли царизма на окраину империи. Профессиональные исполнители этой воли всегда составляли значительную часть населения столицы Степного края.

Но монархистам пока пришлось помалкивать.

Была в городе буржуазия, торговая и промышленная, решившая, что пришла пора открыто брать власть в свои руки.

Был пролетариат — железнодорожники, рабочие фабрик и заводов, речники — пролетариат кадровый, сознательный, прошедший школу девятьсот пятого года. За молодым большевиком, руководителем железнодорожников Залманом Лобковым омские рабочие были готовы идти в огонь и воду (после падения Советской власти в Сибири этот талантливейший юноша, прекрасный оратор и организатор, был растерзан колчаковцами в Челябинске).

Было очень много крестьян в солдатской форме, вернувшихся с фронта из-за ранений или ждавших отправки на фронт, не очень-то разбиравшихся в обстановке, но крайне злых на тех, кто оторвал их от земли и семьи и гонит на смерть неизвестно во имя чего.

И была мелкобуржуазная интеллигенция, восторженная и растерянная, уверовавшая в свою миссию руководства массами, до хрипоты витийствовавшая на митингах, сутками заседавшая в комиссиях и комитетах, что росли как обабки в колках после дождя, и суетливо бегавшая от одного знамени к другому.

Весной начали выходить «Известия Омского Совета». В них поэт-фельетонист Д. Гаров печатал едкие частушки, обличавшие всеядность интеллигенции: «Приглянулся мне кадет вкупе с анархистами, замочила им жилет я слезами чистыми. У дружка я на руках нежилась, скорбящая, да милой меня в сердцах обозвал „гулящею“… Лезут в щелочки бочком домократы куцые, поспевают петушком, эх, за революцией!»

Временное правительство призывало к единению нации для войны до победного конца. Омский фельетонист разоблачал это фальшивое единение — единение реакционеров всех мастей против революционного народа: «И смотрелось так-то мило, так-то трогательно было, что судейский генерал и серьезен и неистов под водительством „марксистов“ пел, как „жертвою он пал“… Ах, все было так приятно, что казалось непонятно, почему на красных флагах бело-синих нет полос и, ступая мерным шагом, лик царя никто не нес?»

Литераторы, сидевшие на «пятницах» за одним столом, оказались в разных станах. Вернулся с Кавказского фронта член фронтового Совета солдатских депутатов большевик Феоктист Березовский и гремел на митингах против Александра Новоселова, вступившего в партию эсеров и мечтавшего о провозглашении в ближайшее время независимости Сибири.

Антон Семенович с его схематично-обобщенным взглядом на мир в «партийных оттенках» разбираться не хотел, на собраниях не выступал и вообще в политическую борьбу не вмешивался. Больше всего он ценил революцию за то, что она предоставила самые широкие возможности для творчества. Он старался сплотить вокруг себя людей искусства. Писатели и художники стали часто собираться в доме на Лермонтовской. Но бывшие посетители «пятниц» здесь почти не появлялись. Здесь был уже новый кружок.

Приходил молодой ученый Петр Драверт, лишь в тридцать пять лет окончивший университет (окончить раньше помешали две длительные ссылки за участие в «волнениях»), Чуть не ежедневно в фатовски заломленной студенческой фуражке появлялся молодой поэт Оленич-Гнененко. Он, как тогда говорили, «большевиковал» и вступил в Красную гвардию. Бывали другие молодые стихотворцы — Юрий Сопов, Георгий Маслов. Маслов приехал из Петрограда. Молодой пушкинист, воспитанник семинара профессора Венгерова, он, по характеристике хорошо знавшего его Ю. Н. Тынянова, жил «почти реально в Петербурге 20-х годов» XIX века. Он писал поэму «Аврора» об известной красавице пушкинской эпохи Авроре Карловне Шернваль. Через несколько лет поэма была издана с предисловием Тынянова.

Всеволод Иванов, лохматый, молодой, очкастый, приехал из Кургана — его избрали в бюро профессионального союза печатников Западной Сибири. Впрочем, заочно с Антоном Семеновичем он уже был знаком. Много лет спустя он вспоминал:

«Я напечатал в газете „Прииртышье“ два или три рассказа и вскоре после этого получил открытку, подписанную очень оригинально: „Король писателей Антон Сорокин“. В этой открытке сообщалось мне не более и не менее как то, что рассказы мои весьма оригинальны, самобытны: „Вы гений“. Я не знал тогда, что Антон Сорокин каждого своего знакомого писателя или художника называет гением, считая не без оснований, что это лучший способ привязать к себе человека. И действительно — люди быстро привязывались к нему, причем люди самого различного склада ума и художественных вкусов».

Вс. Иванов в ту пору был автором рассказов, составивших его первую книжку «Рогульки», набранную самим автором и отпечатанную в количестве семидесяти пяти экземпляров. Но его еще неокрепший талант, готовившийся к стремительному творческому рывку, совершенному через четыре года, уже приметил и запомнил Горький.

В 1917 году между многими прочими Сорокин написал два рассказа, которые в какой-то степени характеризуют его отношение к происходившему вокруг, его взгляды, идеалы.

Первый из них, «Дафтар», повествует о будущем, где кончилась власть денег, где золото потеряло цену, где нет границ, банкиров, бедняков. Дафтар — очередное сорокинское воплощение «Желтого дьявола» — «тот, кто основал свое царство на власти золота», приходит на землю и убеждается в своем бессилии: ничего не может он получить за деньги, труженик-пахарь с презрением отвергает его золото: «Бросил мужик горсть золотых, и упали они на черную рыхлую землю и казались желтыми плевками на черной земле».

Однако в финале рассказа нет особого оптимизма:

«Когда это будет… не знаю… не знаю, когда взойдет над страдающим человечеством солнце извечной правды и любви.

Но нужно верить, что это будет! Бог — Человечество, идет на смену Будде, Христу… Капиталу… и другим идеалам человечества».

Путей к своей «земле без денег» Сорокин не знал.

Второй рассказ, «Свободное слово», — о талантливом писателе Андрее Тинарове, растлившем свой дар ради житейского успеха, ради денег и славы. Трезвым Тинаров не мог писать ту ложь, за которую его венчали славой, перед тем как сесть за письменный стол, ему приходилось напиваться, чтобы оглушить свою совесть художника.

И когда пришла свобода и писатель получил возможность рассказать правду о жизни, оказалось, что у него уже не осталось для этого способностей и сил. В отчаянье восклицает старый писатель: «Правдивыми, хорошими, свободными словами переполнена была моя душа, и я убивал вином эти слова, я душил эти слова, я калечил их, и они прятались, как напуганные мыши в норки. Как будто черви точили мои мозги и выжрали эти свободные слова, и в этом источенном мозгу не осталось ни одного свободного слова. Я, как нищий, потерявший копейку, заглядывал в самые темные уголки моей души, но и там не оказалось свободного слова. …И я не виню тех, кто убивал мою мысль, я виню себя, как я мог, имея так много свободных слов, быть рабом!»

Сочиняя эту притчу, Антон Сорокин несомненно думал о себе. Он мог с гордостью сказать, что он, мистификатор, рекламист, «делопроизводитель собственной славы», которому не подают руки «порядочные люди», не написал в своих произведениях ни одного слова, в которое бы не верил, ни одного несвободного слова.

7

В декабре 1917 года в Омске собрался III съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Власть в городе перешла к Советам.

Весна восемнадцатого года была для омской левой интеллигенции весной надежд. Драматизм положения окруженной со всех сторон врагами молодой Советской республики «большевиковавшими» интеллигентами, да и рабочей молодежью Омска осознавался слабо — сказывался малый политический опыт.

Их мироощущение в тот момент хорошо передает Всеволод Иванов в своих воспоминаниях «История моих книг»:

«Мы были глубоко и торжественно убеждены, что справедливость восторжествовала навсегда, что так легко побежденный враг никогда не оправится. Мы очень верили в людей. Уныние и скорбь исчезли от нас навсегда. Даже капиталисты скоро признают нашу правоту и в дальнейшем будут помогать нам, а не мешать… Мы, разумеется, часто восклицали о бдительности, о капитализме, который не скоро сдаст свои позиции и с которым нам предстоят битвы, но в душе мы были надменно уверенны, что со всем темным прошлым покончено, что оно никогда не возвратится. Как же вернется тьма, если перед нами свет?»

Сорокин был с молодыми. Он заявлял: «Многие выбиты из колеи Октябрьской революцией за свои взгляды. Я, с моим гуманистическим творчеством, не могу быть выбит из колеи революции».

Молодые писатели и художники, принявшие Октябрь, испытали той весной большой творческий подъем. Казалось, что отброшено навсегда все мешавшее расцвету творчества — «твори, выдумывай, пробуй».

Вс. Иванов, работавший в типографии, создал «Цех пролетарских писателей» и выпустил первый номер газеты «Согры» (сограми в Западной Сибири называли молодую поросль на болотах). В «Сограх» он опубликовал свои стихи, написанные под явным влиянием только что появившейся поэмы Блока «Двенадцать»: «На улице пыль и ветер, и треск колокольного звона. Одно только я заметил — пронесли чудотворную икону. Две старушки, перекрестясь, оправили полушалки. Город наш — нищенский князь — смотрит печально и жалко. Мне ли в краю чужом верить вчерашнему сну? Я же давно пробужден. Я же противлюсь ему!» (Еще несколько лет Всеволод Вячеславович не расставался с убеждением, что он может писать не только хорошую прозу, но и хорошие стихи).

Кроме того Иванов ставил в деревянном театрике на берегу Омки написанную им социальную драму «Черный занавес» — из жизни немецких ткачей XIX века. Этот самый черный занавес, игравший в пьесе чуть ли не главную роль, достал драматургу-режиссеру Сорокин. Правда, дефицитная ткань была зеленого цвета, но Антон Семенович сказал своему молодому другу:

— Ну какой же вы писатель, если вы не сможете убедить зрителей, что зеленое — это черное.

И драматург вставил в пьесу реплику о том, что занавес, хотя и кажется зеленым, но на самом деле все-таки черный.

Конечно, и в «Цехе», и в «Сограх», и в «Занавесе» было много ребяческого, но совершенно ничего «чужого», и малопонятна суровость отповеди, которую дали молодым рабочим литераторам «Известия Омского Совета» в статье с недвусмысленным заголовком «Под чужим флагом».

Автор статьи М. Югович издевательски излагал впечатления от первого собрания новой организации: «Приветствие „Цеху“ от имени слушателей агитационных курсов, прочтенное каким-то заикающимся субъектом, ответная речь В. Иванова, благодарившего за что-то ни в чем не повинную Российскую коммунистическую партию и предлагавшего ей „свою руку“, — все было достаточно скучно», — и кончал корреспонденцию на патетической ноте: «Не далеко уплывут по бурному морю народных настроений жалкие самозванцы, поднявшие на своем маленьком, грязном суденышке гордый флаг нового пролетарского творчества, мощной созидающей работы».

На самом же деле именно Российская коммунистическая партия была «повинна» в том, что у рабочих парней появилась жажда художественного творчества и возможность в меру своих еще скромных сил и знаний заняться им.

Между тем, в городе понемногу становилось тревожнее. Шли слухи о казачьих офицерах, засевших в станицах на линии и будораживших станичников шепотом насчет близкого конца казачьих вольностей, о готовящих восстания сибирских сепаратистах. В нескольких сотнях верст вниз по Иртышу, в Тобольске, пилил на досуге дрова (он всегда любил это занятие) свергнутый Николай Романов, и вокруг него плелась паутина монархистских заговоров.

У Сорокина на Лермонтовской появлялись все новые и новые люди. Эксцентричность некоторых из них заставляла Антона Семеновича, обожавшего все необычное, хвастаться ими. Н. И. Анов в очерке «Писателей надо беречь» вспоминает:

«Как-то я пришел к Антону Семеновичу, и он, открывая дверь, сказал загадочным голосом:

— Сейчас я вас познакомлю с Принцессой Грезой, сотрудницей „Женского журнала“. Сейчас сидит у меня.

Писательница, выступавшая под таким псевдонимом, пользовалась огромной популярностью у читательниц. Она получала от них сотни писем. Женщины доверяли ей интимнейшие тайны, обращались за советом. Она охотно давала консультации по всем сердечным вопросам.

Я прошел в комнату, рассчитывая увидеть красавицу с пышной короной золотистых волос. Но вместо принцессы увидел полного лысого господина в очках, с помятым лицом и испорченными зубами.

Впрочем, Антон Сорокин не обманул меня. Лысый господин, журналист Громов, действительно был постоянным сотрудником „Женского журнала“ и подписывал свои статьи только псевдонимом Принцессы Грезы».

Но к этому рассказу нужно добавить, что М. А. Громов, взявший в качестве псевдонима имя ростановской героини, в 1918 году редактировал большевистские газеты и в Омск приехал с мандатом, подписанным А. С. Серафимовичем. После переворота ему пришлось скрываться — колчаковская охранка в два счета поставила бы его к стенке, невзирая на популярность Принцессы Грезы среди российских читательниц.

Уже многие гости Сорокина вступили в Красную гвардию.

К лету восемнадцатого года на территории Советской России был сформирован из военнопленных чехословацкий корпус. Предполагалось, что через Тихий океан и Америку он будет отправлен во Францию, на немецкий фронт.

Чешские и словацкие солдаты в массе политически были мало развиты. В лагерях для военнопленных они дисциплинированно слушали своих офицеров, вбивавших им в головы буржуазно-националистические идеи Массарика и Бенеша. Солдатам говорили, что Советская республика — их смертельный враг, что, заключив с Германией Брестский мир, Советы помешали созданию независимой Чехословакии.

Империалисты Антанты делали на чехословацкий корпус крупную ставку.

Эшелоны корпуса растянулись по железной дороге от Волги до Дальнего Востока. Чехословаки были вооружены. И внезапно они ударили Советской республике в спину. Восток страны был рассечен на десятки сегментов.

Красная Армия только еще начала формироваться. Малообученные и слабовооруженные красногвардейцы не смогли противостоять натиску регулярных войск.

Омские красногвардейцы встретили врага в тридцати километрах к западу от города под станцией Марьяновка. Бой был очень упорным, но, понеся большие потери, Красная Гвардия была вынуждена отступить к городу. После новых боев остатки красногвардейских отрядов под командованием будущего командарма и писателя Р. П. Эйдемана на пароходе «Андрей Первозванный» покинули Омск. В город вошли белочехи.

Память о себе в Сибири они оставили очень нехорошую.

Официально в Омске у власти стояла эсеро-меньшевистская директория, но реальная сила была у монархически настроенного офицерства. Назревала военная диктатура. Тюрьма и лагеря наполнялись опознанными красногвардейцами и коммунистами.

Расстреливали в самом городе пока еще осторожно, понемногу. Осужденных на баржах отправляли в верховья Иртыша. В трюме одной такой баржи смертников плыл в те месяцы мой дед, Яков Павлович Лукьянов. Он был делегатом от неказачьего населения на Всесибирском съезде казачьих депутатов. Чехи и офицеры съезд арестовали. В Усть-Каменогорске бабушка ухитрилась выкупить полуживого мужа у солдат, охранявших баржу.

В Омск приехал бывший командующий Черноморским флотом сорокапятилетний адмирал Александр Васильевич Колчак, почти год скитавшийся по заграницам и обративший на себя благосклонное внимание руководителей Антанты.

Почти одновременно в Омск вернулся Александр Новоселов. В декабре семнадцатого Сибирская областная дума назначила его министром внутренних дел. Никакой реальной власти у «облдумы» не было, в феврале ее окончательно разогнали. «Министры» бежали во Владивосток и Харбин.

В Омск Новоселов вернулся, разочаровавшись в политической деятельности. Георгию Вяткину, навестившему его вскоре после приезда, он говорил:

— Устал я от политики… Да и какой я политик? Надо быть твердокаменным, а мне все кажется: это не то, это не так… Массы от нас далеки, а на одной интеллигенции далеко не уедешь…

Однако старые приятели по организации эсеров вновь попытались втянуть усталого писателя в большую политическую игру. Но их партия была безнадежна, выигрывали белые, и Новоселов оказался фигурой, которой пожертвовали. На третий день по приезде он был арестовав. Еще через день его вывезли в загородную рощу и застрелили.

Феоктист Березовский, резко говоря о политических ошибках и заблуждениях Новоселова, тем не менее высоко ценил его талант. После освобождения Омска он занялся выяснением обстоятельств гибели писателя. Из рассказов дачных сторожей, ставших случайными свидетелями убийства, Березовский воссоздал следующую картину: «Утром в загородную рощу въехал автомобиль и остановился в глубине рощи около глубокого рва. Из автомобиля вышли два офицера и один штатский. Все трое медленно направились вдоль бровки рва, мирно беседуя. Через несколько минут один из военных несколько приотстал, выхватил из кобуры револьвер и в упор выстрелил в затылок штатскому. Взмахнув руками, штатский упал. Тогда двое военных взяли его за ноги, стащили в ров и там еще раз выстрелили. Затем сели в автомобиль, быстро уехали в город».

Новоселова убили люди, занимавшие потом командные посты в колчаковской охране.

Свергнув вскоре директорию, Колчак запретил проводить расследование обстоятельств смерти писателя.

Немного времени спустя чехи собрали торжественное заседание, «посвященное юбилею великого чешского патриота Яна Гуса». Присутствовали чешские генералы. Почетным гостем был диктатор, пришедший с большой свитой, Сорокину достал билет один из офицеров свиты — Янчевецкий, любитель искусства.

Похлопали докладчику. Председатель предложил высказаться желающим.

На трибуну вышел Антон Сорокин.

До предела напрягая свой слабый голос, он закричал, обращаясь к портрету великого реформатора.

— О, Ян Гус, Ян Гус! Твоя слава, великий мученик, достигла захолустного города, что отстоит за тысячи верст от места твоей казни. Ты смело мыслил, ты свободно говорил — и тебя сожгли. О, варварство!

Все изменилось за эти века, Ян Гус. Твои потомки, культурные люди, почему-то празднуют твой юбилей далеко от родины, в нашей дикой Сибири. За свободную мысль теперь уже не сжигают на кострах. Нет, теперь свободная мысль получает в спину грошовую пулю — дело маленькое.

И Сорокин повернул лицо к залу:

— Я говорю о великом сибирском писателе Новоселове, застреленном в спину в овраге загородной рощи. Неужели кто-нибудь из вас, чтящий память Яна Гуса, посмеет не встать, чтобы почтить память убитого в спину Новоселова!

Солдаты дисциплинированно поднялись, задвигав стульями. За ними, нехотя и удивленно, встали офицеры. Колчак вскочил и стремительными шагами ринулся к выходу, за ним помчалась свита.

Антон Семенович хрипел вслед уходящим:

— И если Антон Сорокин сегодня не вернется домой, пусть его убийцы не волнуются. История не запомнила имен убийц Яна Гуса, не запомнит имен убийц Александра Новоселова, забудет и убийц Антона Сорокина. Убийцы недостойны памяти истории!..

Когда заседание кончилось, Сорокина пригласили в служебную комнату. Он шел, ожидая ареста.

Янчевецкий набросился на него:

— Вы подвели меня, я не полагал, что вы будете вести себя так необдуманно! Вы забываете, какое сейчас время, вас очень свободно могут ликвидировать, и что вы выдумываете — адмирал не причастен к смерти Новоселова. Если хотите, он даже был против.

Антон Семенович ответил тихо — после крика на эстраде болело горло.

— Если всех писателей начнут ликвидировать подряд, это вряд ли поможет верховному правителю. И вообще, знаете, я не боюсь смерти.

Вмешался чешский офицер — гладкий, сияющий, невероятно вежливый:

— Антон Семьенович! Ви правильно сказали, ми культурны люди. Ми любим писатель, художник. Мы знай, ви худо живет. Вот деньги, краски, бумага. Берите — писаль, рисоваль…

Сорокин пожал плечами, подумал, молча сложил в бухгалтерский портфель деньги, бумагу, краску и, не прощаясь, пошел к дверям, у выхода остановился и, подняв взгляд на погоны любителя искусства, сказал:

— Сам я ничего не выдумываю. Я — только радио моей родины — Сибири.

8

За всю свою двухсотлетнюю историю Омск не видел такого наплыва «гостей». Город раздулся и трещал по швам. Число его жителей за год возросло раз в десять. Беженцы из «Совдепии» мостились на головах друг у друга.

На главных улицах вечерами броско сверкали электричеством вывески и окна убого шикарных, как фальшивые бриллианты, ресторанов, шантанов, кабаре. Процветал бывший владелец знаменитого петербургского театрика «Кривое зеркало» Балиев. Концлагеря разместились тоже в городской черте. Охраняли городские окраины сыпнотифозные бараки.

Все жили на чемоданах: московские фабриканты и петербургские этуали, присяжные поверенные и эгофутуристы, профессора и хипесницы. Только непонятно было, куда придется ехать: то ли в златоглавую матушку Москву под малиновый звон сорока сороков вслед за адмиралом на белом коне, то ли в Харбин и на еще более чертовы кулички.

Днем улицы пестрели от мундиров, с презрением щурившихся на сволочей-шпаков, без толку мельтешащих под ногами. «Спасай этих дармоедов!» Русские мундиры терялись среди интервентских. Ночами проститутки пели забубенную частушку: «Я лимон рвала, лимонад пила, в лимонаде я жила».

Один из персонажей повести Ф. Березовского «Мать» говорит об Омске девятнадцатого года: «У нас ведь, ух!.. Двунадесять языков!.. Ветер… и тот в контрразведке служит!.. Доносит!.. Все доносят!.. Чехи, казаки, поляки, сербы, американцы, французы, японцы, итальянцы, румыны, англичане…»

Современники сравнивали быт столицы «Верховного правителя России» с пиром во время чумы. Впрочем, некоторые на этом пиру умирали с голода. Чуму же успешно заменял сыпняк. Но было этакое вакхальное опьянение и человеческая жизнь не ставилась ни во что.

«Самарцы в каждом кабаке свой „Шарабан“ горланят хором, и о великом Колчаке бормочет пьяный под забором» (Леонид Мартынов).

Антон Сорокин вел себя в это отчаянное время так, словно был бессмертен.

Словно его не могли за любую из сотен его выходок схватить, бросить в лагерь, расстрелять, просто пристукнуть на месте, как это каждый день делалось в столице омского царя.

Ну, прежде всего о том, к чему слово «выходка» совсем уже не подходит: после переворота Сорокин прятал у себя на квартире тех из своих прежних посетителей, кто служил в Красной Гвардии и сейчас весьма интересовал контрразведку. А. Оленич-Гнененко вспоминает: «Без всяких просьб с нашей стороны, прямо и просто, словно речь шла об обыкновенном невинном гостеприимстве, Антон Семенович предложил нам скрываться у него».

Кроме Оленича-Гнененко с женой у Сорокина прятались летом 1918 года Вс. Иванов и Громов. Антон Семенович держался очень хладнокровно, подбадривал своих жильцов, устраивал по вечерам литературные конкурсы, скажем, кто быстрей (засекалось время) напишет пьесу-миниатюру.

Далее в воспоминаниях А. Оленича-Гнененко «Суровые дни» говорится следующее: «Через несколько дней Всеволоду Иванову удалось уехать из города к отцу в станицу Лебяжье. Исчез неизвестно куда и Громов. У Сорокина остался только я. Однажды Антон Семенович принес газету, в которой был напечатан приказ, грозящий расстрелом без суда всем виновным в укрывательстве большевиков, красноармейцев и красногвардейцев и в недонесении. Прочитав приказ, я сказал Сорокину:

— Антон Семенович! Вы сделали для меня даже больше, чем могли. Я никогда этого не забуду. Но совесть не позволяет дальше оставаться здесь…

Все с той же своей двойственной улыбкой, в которой странно сочетались ирония и нежность, Сорокин возразил:

— Но вы же талантливый поэт, а они разбойники, палачи, что они делают. Нет, вам сейчас нельзя уходить…»

И Оленич-Гнененко остался на втором этаже особнячка на Лермонтовской (когда же в конце концов он вышел оттуда, то вскоре был арестован и перенес все ужасы колчаковской тюрьмы).

Служил дом Сорокина «политическим убежищем» и в последующие месяцы.

Но рисковал Антон Семенович головой не только за укрывательство большевиков и «сочувствующих», но и за многочисленные свои дерзкие публичные выступления, в которых он старался скомпрометировать власть Колчака.

Они начались еще до провозглашения адмирала «Верховым правителем». Тогда в кабаре Балиева Сорокин прочел свой рассказ «Тартарапь-корабль» — о смертельной схватке за золото на тонущем судне. Публике, забравшейся к Балиеву, чтобы забыться от ужасов жизни, рассказ не понравился. Видимо, слушатели уловили в содержании рассказа нечто близкое с их омским чемоданным бытом. Сорокина пытались заставить замолчать, какой-то офицер стрелял в потолок, наконец выключили электричество. Антон Семенович достал из кармана свою свечу и дочитал рассказ при ее свете.

Когда свет включили снова, Сорокина неожиданно пригласили к столику, за которым сидел со своими сподвижниками, завтрашними министрами, Колчак. Адмирал тогда кроме нагайки пытался еще пользоваться и пряником и слегка заигрывал с интеллигенцией. Колчак расспрашивал Антона Семеновича о сибирской литературе, угощал шампанским. В ответ непьющий Сорокин предложил тост за то, чтобы адмирал скорее покинул степной Омск и очутился среди своей стихии — моря.

Тост был встречен дружным молчанием. Впервые встретившись с Сорокиным, колчаковцы не поняли точно, является ли его пожелание наивностью или дерзостью.

Потом у них, конечно, никаких сомнений — в подобных случаях не оставалось.

В конце жизни Сорокин писал (и не дописал) краткие мемуары «33 скандала Колчаку», в которых пытался разъяснить философию, стратегию и тактику своего общественного поведения во время «адмиральского часа». «То, что я делал, прошло малозамеченным, но если бы я действовал против Колчака пулеметами и пушками, сделал бы меньше, чем своими скандалами, — утверждал он. — Антон Сорокин — шут, Антон Сорокин — маньяк, это броня Антона Сорокина, под этими защитными масками Антон Сорокин сумел так дискредитировать власть Колчака, что учесть последствия скандалов совершенно не представляется возможным. В устройстве общественных скандалов Антона Сорокина можно считать специалистом, и, выступая со скандалами против Колчака, Антон Сорокин чувствовал себя хорошим фокусником, жонглером слова».

В этом объяснении есть некоторое противоречие: Сорокин признает, что его скандалы, в общем, прошли малозамеченными, но в то же время заявляет, что они так дискредитировали колчаковщину, что даже невозможно учесть все их последствия. Конечно, это скорее из области желаемого, чем действительного. Несомненно, винтовки сибирских партизан беспокоили колчаковцев во много раз больше, чем сорокинские выходки (хотя так же несомненно, что эти выходки их все-таки весьма раздражали). Разумный человек, Антон Сорокин, надо думать, понимал: укусы его скандалов для врага отнюдь не смертельны, и, если все взвесить на весах здравого смысла, вряд ли стоит из-за них ежедневно рисковать головой.

Но в трагическом балагане колчаковского Омска Сорокин не мог поступить так, как этого требовали здравый смысл и благоразумие.

Ему не позволяла так поступать писательская совесть.

Среди писателей, которые по тем или иным причинам оказались в адмиральской столице, были люди с очень громкими именами, всероссийски шумевшими до и потом. Но достоинство русского писателя в ту трудную пору поддержали не они, а «паяц» Антон Сорокин. В этом, пожалуй, и состоит главное значение сорокинских скандалов всесильному «Верховному правителю России».

Его свечу не задул ледяной ветер. Светила она не так ярко, но это был живой свет среди угрюмой тьмы.

Что, собственно, делал Сорокин? Да старался превратить в фарс любое «общественное начинание» колчаковского правительства и интервентских властей. Объявлялись, скажем, «вечера сближения славян» — Сорокин приводил на них бесновавшихся сектантов. Проходил съезд священников, где попов призывали брать в руки оружие и идти защищать святые мощи, над которыми надругаются большевики, — Сорокин заводил дискуссию и предлагал оригинальное объяснение, почему при вскрытии «святых мощей» (в целях антирелигиозной пропаганды оно в те годы часто проводилось в Советской России) «находят вату, дамские чулки и прочую рухлядь»: оказывается, умершие аскеты-бессребренники посмертно обиделись на церковь, которая стала торговать их памятью, «и от обиды решили превратиться в самые разнообразные вещи, как, например, в дамские чулки».

Далеко не все «шутки» Сорокина были остроумны и отличались тонким вкусом. Но он ведь меньше всего и думал об остроумии и вкусе…

Антон Семенович в «подражание» Колчаку объявил себя диктатором над писателями и выпустил собственные деньги, на которых значилось: «Денежные знаки шестой державы, обеспеченные полным собранием сочинений Антона Сорокина. Подделыватели караются сумасшедшим домом, а не принимающие знаки — принудительным чтением рассказов Антона Сорокина». Кое-кто из получивших от диктатора «шестой державы» новые дензнаки, успешно расплачивался ими с извозчиками.

Он потребовал освободить больных из сумасшедшего дома: «Вся Сибирь сошла с ума, и нет никакой цели в сумасшедшей Сибири держать сумасшедших в особых домах. Мания небывалая: боязнь всего красного. Стоит пронести по улице красный флаг — моментально затрещат револьверы. Мания украшения себя побрякушками, которые называются орденами, имеется и мания преследования всех, кто называется рабочими».

Американская миссия попробовала использовать его для распространения своего бюллетеня «Дружеские речи» (американские империалисты и тогда уже были мастерами лицемерия). Сорокин разбросал по улицам тысячу экземпляров бюллетеня, предварительно, однако, заклеив почти всю площадь газетного листа своими портретами.

Сорокина не один раз задерживали, таскали то в комендатуру, то в «Осведверх», но всегда, подержав и допросив, выпускали. Играло, видимо, роль и то, что Антон Сорокин получил от японского представителя Танаки, заинтересовавшегося сорокинской графикой, «охранную грамоту», где говорилось: «Дано сие Антону Сорокину в том, что он, как писатель и художник, стоящий вне политики и держащий самый строгий нейтралитет, находится под охраной японской миссии». Сказывалось, несомненно, и то, что в доме на Лермонтовской изредка бывал и сам адмирал.

Обратимся еще раз к очерку Вс. Иванова «Антон Сорокин». Всеволод Вячеславович вспоминает в нем об одном из вечеров в квартире Сорокина.

«…Пришла молодая женщина, слегка широколицая, с большими веселыми глазами и слегка полная. По ее разговору я понял сразу, что она актриса. Но мне не удалось разговориться с нею: послышался звонок и в комнату вошел небольшого роста седеющий человек, подстриженный бобриком, в черном мундире. Он поздоровался с актрисой, затем с женой Сорокина, поцеловал им руки, а затем Сорокин представил меня военному, сказав, что это, мол, молодой гений, сибирский прозаик, с которым переписывается М. Горький. Военный, пожав мне руку своей маленькой рукой, как-то небрежно проговорил:

— Колчак.

…Колчак слушал Сорокина небрежно, глазами приглашал актрису встать и уйти: это была его жена. Впрочем, на допросе он отрицал это. Актриса не торопилась и вообще обращалась с грозным правителем довольно небрежно…

— Итак, с вами переписывается Горький?

— Он написал мне два письма, — ответил я.

Колчак помолчал, помешал ложечкой, а затем сказал задумчиво:

— И Горький, — и опять чуть помолчав, он добавил: — и в особенности Блок талантливы. — Затем, слегка вздохнув, он глотнул чаю и сказал: — и все же их обоих, когда возьмем Москву, придется повесить. — И он опять вздохнул, словно сожалея, что, вот, мол, хорошие люди, но придется вешать, чтобы не распложать большевиков.Он опять вздохнул и добавил: — Очень, очень талантливы.

Затем, снова поцеловав руку супруге Сорокина, Колчак ушел, ведя под руку свою даму».

Вс. Иванов находит, что «Верховный» не уничтожал Сорокина, потому что ему льстило — у него, как у московских государей, есть свой юродивый, который говорит ему суровую правду. Объяснение вполне в духе всеволодоивановского «фантастического соцреализма», но, пожалуй, чересчур замысловатое для действительности. Сам Сорокин объяснял свою неуязвимость проще — тем, что колчаковскому режиму, ненавистному рабочим и мужикам Сибири и крайне непопулярному даже среди «общественности» беженцев (о коренной сибирской интеллигенции и говорить нечего), — всем же было совершенно ясно, что режим держится только на иностранных штыках, — невыгодно и даже в какой-то мере опасно дополнительно компрометировать себя ликвидацией довольно известного писателя. Но ведь если колчаковское командование и придерживалось таких соображений, то любой пьяный офицер в любом ресторане, где зажигал свою свечу Антон Сорокин, ничего о них не мог знать и был вполне в силах самолично рассчитаться со смутьяном. Оружие тогда вынималось легко, а человеческая жизнь в Омске ценилась дешево — особенно со времени Куломзинского восстания.

Позже Антон Семенович очень интересовался историей этого восстания и написал о нем пьесу, довольно слабую, как, впрочем, и все его пьесы. О Куломзинском восстании писали и другие прозаики и поэты — от Алексея Толстого до Марка Максимова — и тоже не очень удачно.

Восстание это было крупнейшим в городах колчаковского тыла. Если крестьянская Сибирь, горная и таежная, запалила сотни мятежных костров, если среди алтайских белков и прибайкальских урманов действовали настоящие партизанские армии, то сибирские города, особенно расположенные на железнодорожной линии, были в плотных обручах. Повсюду стояли сильные гарнизоны; колчаковцы и интервенты отлично понимали: если артерия великого Сибирского пути будет разорвана, их гибель неминуема. А тут взрыв произошел в самом центре колчаковской империи…

История Куломзинского восстания трагична и поучительна. Именами руководителей восстания в советском Омске названы улицы. Их память заслуженно чтят потомки — это были храбрые, преданные революции, самоотверженные люди. Почти все они были вскоре схвачены и казнены — и самым для них горьким было то, что умирали они с сознанием своей вины перед людьми, которых послали в бой…

Восстание было хорошо подготовлено: существовала разветвленная тайная военная организация, хранившая запасы оружия, возглавлявшаяся хорошо подобранным из военных специалистов штабом. К восстанию готовились примкнуть многие воинские части, стоявшие в городе, договоренность с ними была достигнута полная. Омск разбили на четыре района, планы действий в каждом районе были тщательно разработаны. В подпольный партийный комитет входили опытные и преданные революционеры. Председателю его Александру Масленникову было около тридцати лет, но десять из них он уже провел на партийной работе. Был близким другом В. В. Куйбышева, возглавлял Самарский губисполком. После падения Самары был арестован эсерами и направлен в Омск. Здесь бежал из концлагеря; через несколько дней после побега возглавил подпольный комитет. Старыми партийцами, опытными вожаками масс были и другие руководители подполья — Вавилов, Нейбут, Чунчин, Шнейдер, Рабинович. Начало восстания было назначено на ночь 22 декабря 1918 года.

Сейчас, когда мы знаем историческую обстановку тех дней так, как ее не могли знать современники, очевидно, что у повстанцев были реальные шансы ликвидировать колчаковскую верхушку и захватить власть в городе (хотя и здесь в плане восстания был серьезный просчет — предполагалось, что районы будут действовать совершенно самостоятельно и нужды в координации действий на первом этапе не будет).

Значительно меньше шансов у повстанцев было удержать город в своих руках — Красная Армия была далеко, она дралась еще под Уфой. Однако колчаковские войска несомненно были бы на какое-то время парализованы потерей командования, их солдаты воевать не хотели, восстание могло быть поддержано в других сибирских городах, и неизвестно еще, как повернулось бы дело. Да и необходимость оставить Омск, если б она и возникла, не обозначала еще гибели восстания: можно было бы попытаться вывести отряды из города на север на соединение с партизанами.

Но сила врага завораживала подпольщиков — психологически это понятно, они пережили колчаковское наступление, они видели размеры помощи, которую оказывали адмиралу империалистические державы, — они переоценивали могущество, ум, хитрость своих противников. В высказываниях руководителей восстания накануне его проскальзывали мотивы жертвенности, обреченности. «Если даже мы продержимся в Омске только три дня, то и в этом случае восстание будет оправдано», — говорил Масленников. Сказано вроде твердо, но, конечно, Масленников и его товарищи хорошо понимали, какими потоками крови рабочих придется заплатить за эти три дня. У них не было внутренней абсолютной уверенности в целесообразности такой платы. При первом предвестье беды они заколебались, растерялись и в результате заплатили действительно страшную цену.

Не совсем ладно у них было и с конспирацией. Среди будущих повстанцев шли слишком откровенные разговоры, было слишком много доверчивости. В двух арестованных белогвардейских офицерах солдаты тюремной охраны, состоявшие в подпольной организации, увидели друзей и союзников. Между тем, то были просто пьяницы и дебоширы, попавшие под арест за нарушение воинской дисциплины. Классу своему они изменять не собирались.

После бесед с солдатами арестованные поручик Винтер и прапорщик Комаров отправили несколько рапортов по начальству. Контрразведка принялась за работу, но действовала, в общем, наугад. Взяв конспиративную квартиру во II районе, колчаковская охранка решила, что задержала руководителей всего подполья и на этом пока успокоилась.

20 декабря начальник штаба белой армии полковник Лебедев доложил Верховному правителю, что в городе готовилось восстание, однако теперь большевики обезглавлены, а гарнизон абсолютно надежен.

Не были даже усилены ночные патрули. Если бы был выполнен намеченный план, то повстанцы сумели бы овладеть городом быстро и без больших потерь.

Но узнав об арестах, подпольный комитет поспешно принял роковое решение об отмене выступления.

В районы города были посланы связные, чтобы передать приказ комитета.

Но до некоторых районов связные не дошли, и там повстанцы начали действия по уже отмененному плану.

В ночь на 22 декабря была захвачена тюрьма и освобождены политзаключенные (среди них был Ф. Березовский, сумевший затем скрыться). К рабочим присоединились солдаты нескольких колчаковских частей. Связь в городе была вырублена намертво — подпольщики-латыши перерезали все военные провода.

Однако, что делать дальше — повстанцы не знали. Не получая распоряжений, не имея руководителя и связи между собой, отдельные отряды восставших пассивно ждали до утра, пока их не разоружили спохватившиеся колчаковцы. Многих из повстанцев тут же расстреляли.

Наиболее крупные события развернулись в Куломзино — отделенном Иртышом от всего города железнодорожном поселке на левом берегу реки. Здесь тоже ничего не знали об отмене восстания. К рабочим примкнула железнодорожная охрана. Вместе им удалось полностью разоружить чешский батальон. В это время к восставшим пришла совершенно неожиданная подмога — с Запада подошел эшелон с солдатами, возвращавшимися из германского плена. Узнав, в чем дело, они тут же примкнули к рабочим и разобрали конфискованные у чехов винтовки.

К утру положение определилось — левый берег против правого берега. Куломзинцы залегли на иртышском льду. Винтовок у них хватало, имелось по 25–30 патронов на брата, но не было ни пулеметов, ни, тем более, артиллерии. Конечно, они не могли рассчитывать на победу в бою со всем гарнизоном Омска, но они не знали, что произошло в городе и ожидали поддержки от основного ядра восстания. Командиров у них не было, единственный представитель ревштаба с рассветом ушел по льду на правый берег и не вернулся.

Ликвидировать «бунт» Колчак поручил полковнику контрразведки Зайчеку, бывшему полицмейстеру Вены. Тот действовал привычным ему методом провокации. К железнодорожному мосту, охранявшемуся куломзинцами, подошел от вокзала паровоз с несколькими вагонами. Из вагонов высовывались и что-то кричали люди в штатском. Повстанцы решили, что к ним на помощь прибыли рабочие депо и железнодорожных мастерских. Но когда поезд поравнялся с охраной, из вагонов ударили пулеметы. Люди Зайчека захватили мост и вышли в тыл красногвардейским цепям.

Последние отряды повстанцев отбивались до вечера, пока не кончились патроны. К ночи колчаковцы ворвались в Куломзино, и начался «суд». Был он весьма скор: подполковник Руссианов потом хвастался, что он один за ночь допросил больше сотни повстанцев, которые после допроса немедленно расстреливались. К утру 23-го улицы поселка были завалены трупами рабочих и присоединившихся к ним солдат…

Куломзинская трагедия задала тон быту Омска под Колчаком, быту, где расстрелы в тюрьмах и кровавые расправы прямо на улицах были явлением повседневным, а боязливая ненависть к рабочим достигла действительно размеров мании.

И в этой воспаленной атмосфере — странный, на первый взгляд, жадный, страстный интерес к искусству. Вернисажи, поэтические турниры, литературные вечера. Для одних — это особый наркотик, средство забыться, отвлечься от страшной действительности. В эти дни Георгий Маслов сочиняет: «От мира затворясь упрямо, как от чудовищной зимы, трагичный вызов Вальсингама, целуясь, повторяем мы. А завтра тот, кто был так молод, так дружно славим и любим, штыком отточенным проколот, свой мозг оставит мостовым…» Эстета, «почти реально жившего» в начале прошлого века, убил не штык — тифозная вошь.

Для других искусство — путь к духовному обогащению человека. Руководители подполья незадолго до 22 декабря собираются на вечеринку. О чем они спорят в эти краткие, может быть, вообще последние часы досуга? О перспективах развития искусства в Советской России. Разгоряченный Масленников требует, чтобы товарищ ему немедленно ответил на вопрос: нужно ли пролетариату наследие буржуазного искусства?

В Омске много литераторов. Сорокин к ним относится по-разному. С откровенным презрением к пригретому «Верховным» С. Ауслендеру, написавшему панегирическую биографию правителя, за что биограф был награжден шубой с правителева плеча. В петербургских литературных кругах Ауслендер считался тонким стилистом; теперь пишет преимущественно бульварные романы-фельетоны для колчаковских газет. Сорокин зовет его не иначе, как Сережкой Слендером.

Жалеет талантливого Юрия Сопова, поплывшего по течению и погибшего совсем молодым. Он был мобилизован, зачислен в личную охрану Колчака и на одном из дежурств в приемной адмирала случайно подорвался на гранате (В. Зазубрин потом написал о нем: «Гибель Ю. Сопова — своего рода символ. Горе связавшим свою судьбу с судьбой уходящего, отживающего класса»).

Не очень ровные, но в общем дружеские отношения устанавливаются у Антона Семеновича с «отцом российского футуризма» Давидом Бурлюком, засевшим в Омске по пути из Москвы в Нью-Йорк (как известно, поселившись в Америке, Бурлюк не порвал связей со своими товарищами в советской стране, печатался в советских изданиях, помогал Маяковскому организовать его выступления в США в 1925 году). Они устраивали совместные вечера и выставки (Сорокин в это время много занимался живописью). Бурлюк вручил Антону Семеновичу такой документ:

«От Всероссийской федерации футуристов. Национальному великому писателю и художнику Сибири Антону Сорокину. Извещение.

Я, Давид Бурлюк, отец российского футуризма, властью данной мне великими вождями нового искусства, присоединяю вас, Антон Сорокин, к ВФФ. Приказываю отныне именоваться в титулах своих великим художником, а не только писателем, и извещаем, что отныне ваше имя вписано и будет упоминаться в обращениях наших к народу: Давид Бурлюк, Василий Каменский, Владимир Маяковский, Велемир Хлебников, Игорь Северянин и Антон Сорокин.

Подписал действительный член, учредитель о-ва „Бубновый валет“, член президиума московских художественных организаций Давид Давидович Бурлюк, скрепил Сергей Спасский».

Однако подпись Сорокина не появлялась ни под одним из манифестов русских футуристов.

Конечно, притчи и аллегории Сорокина очень далеки от словотворчества футуристов, но объявлять омского писателя совершенно чуждым русскому футуризму, как это делает Еф. Беленький в упоминавшейся статье, все-таки слишком категорично. Кой-какие мостики, сближающие их, есть, и они не только в рекламистской практике. Антивоенный и антикапиталистический пафос произведений Сорокина в соединении с расплывчатым социальным утопизмом находит отклик в ряде вещей «будетлян», особенно — военных лет, интерес к русскому востоку и к укладу жизни докапиталистических формаций Сорокин делит с Велемиром Хлебниковым. Как и футуристы, омский писатель увлечен новой техникой, в частности, ее применением в искусстве. Позже Антон Семенович познакомился с лефовской теорией «литературы факта» и в какой-то мере, видимо, принял ее. Свои мемуарные «33 скандала Колчаку» он начал характерной для «лефов» фразой: «Это не литература, это — вне литературы. Тем хуже для нее». Напечатаны отрывки из «33 скандалов» были в журнале сибирских лефовцев «Настоящее».

Одним из скандалов Колчаку, о котором сам Антон Семенович не успел рассказать, был выпуск им в 1919 году «Газеты для курящих». В единственном вышедшем номере «редактор-издатель национальный сибирский писатель Антон Сорокин» так объяснял причины, побудившие его выпустить свой печатный орган: «Я, Антон Сорокин, вздумал издавать газету, потому что омские редакторы не печатают мои произведения, но когда я посылаю свои произведения, подписанные вымышленными именами, мои статьи и рассказы печатались». Но в «Газете для курящих» (всё ее содержание состояло из «Вступительного слова» издателя; напечатан номер был на махорочной бумаге) Сорокин обличает омских редакторов не просто за тупость и безграмотность. Колчаковские газеты он недвусмысленно называет «испачканными политическими статьями». Он обращает внимание читателей на тяжелую участь литераторов-демократов в столице «Верховного правителя» (Сорокин называет имена Вс. Иванова, И. Тачалова, К. Худякова и др.): «Не окурки ли брошенные их трудовые жизни?.. И вот поэт сидит на паперти Ильинской церкви и просит подаяния. Не окурки ли жизни этих писателей? Не судьба ли курила и бросила в грязь их талант и ногой растоптала? Курите же газету Антона Сорокина и подумайте о великой Сибири и о писателях-окурках, придавленных грубой ногой жизни». С горькой иронией кончал Сорокин свое обращение: «Велика мощь Сибири, и Сибирь может позволить судьбе выкуривать, как папиросы, жизнь талантливых людей.»

Ирония была понята и оценена: колчаковская администрация прислала Сорокину бумагу, в которой обещала передать дело о «Газете для курящих» в прокуратуру.

Кажется, Колчак под конец своего правления Сорокина просто уже органически не мог выносить. Если на каком-либо собрании, где присутствовал адмирал, поднимался Антон Семенович, Колчак немедленно уходил со всей свитой. А вслед им несся торжествующий слабый голос писателя:

— А-а, вы боитесь свечи Антона Сорокина! Боитесь света!..

9

Омск был освобожден 27-й дивизией 5-й армии 14 ноября 1919 года. Колчаковская столица пала почти без боя. Белогвардейцы попытались закрепиться в 170 километрах восточнее — у Татарска, там 27-ю дивизию ждали два бронепоезда, пришедшие из Новониколаевска. Но после короткой напряженной схватки адмиральцы покатились дальше.

Вскоре сам Колчак был арестован в восставшем Иркутске. Основное ядро его отступавших войск еще только приближалось к Прибайкалыо. Была опасность, что адмирала попытаются отбить; поступили сведения о возникшем в городе офицерском заговоре. Ранним утром 7 февраля 1920 года Колчака и его «премьера» Пепеляева по постановлению Иркутского ревкома расстреляли на берегу притока Ангары, речки Ушаковки. Пепеляев трясся и падал на колени перед красногвардейцами, Колчак держался спокойно. Тела сбросили в прорубь.

В Омске налаживалась жизнь. Здесь было теперь сосредоточено большинство всесибирских советских учреждений. Через две недели после освобождения города тут начала выходить газета «Советская Сибирь», появились и журнальчики вроде «Юного пропагандиста», где был напечатан сорокинский «Дафтар».

Омск напоминал медленно выздоравливающего после очень тяжелой болезни. Он постепенно входил в свои границы — часть беженцев ушла с колчаковцами, часть вернулась в Европейскую Россию. Разоренный и обветшавший город потихоньку поворачивался к мирному быту.

И высовывались из окошек еще неуверенные личики коренных омских обывателей. Но с каждым днем все масляннее становились их улыбки, все цепче хватались они за новую жизнь. И уже вскоре Иванов писал в Петроград А. М. Горькому: «Обилием „советских мещан“ — Омск тучен не в меру».

Антона Сорокина при новой власти охотно печатали, никто не мешал ему участвовать в литературных вечерах, устраивать выставки своих картин в предназначенных для того местах. «Гастролировать» дальше вроде бы не было смысла. Но выплывавшее «мурло мещанина» настолько его раздражало, что он не мог остановиться.

Вс. Иванов: «Напротив губернаторского дворца строился какой-то дом, начатый еще при Колчаке и обнесенный плотным дощатым забором. Мы всю ночь трудились, прибивая на этот забор картины Антона Сорокина, написанные на листовом железе или на больших листах картона. Поверх этих картин, прямо на заборе, мы написали: „Выставка картин короля сибирских писателей Антона Сорокина…“ Прибили мы эти картины так крепко, что оторвать их от забора было невозможно.

…В чека Антон Сорокин спросил, где есть закон, по которому нельзя выставлять картины на улицах. Ему ответили, что против картин его они пока ничего не имеют, но если специалисты заявят, что картины плохие и портят вкус добродетельных граждан города Омска, то милиция снимет эти картины. Чека возражает против слова „король“… Выставка провисела два дня, а через два дня специалисты, по-видимому, признав, что выставка действительно портит вкус добродетельных жителей Омска, содрали и увезли в телеге в милицию картины.

…Он показал нам бумажные деньги. У меня сохранился один экземпляр этого денежного билета. Там стояла определенная сумма, а подпись была такая: „Король писателей Антон Сорокин, директор Государственного банка Всеволод Иванов“. Самое странное было то, что он действительно без особого труда купил за эти, между прочим, отлично напечатанные деньги продукты на базаре.

Дня через два его по обвинению в производстве фальшивой монеты арестовала чека.

— Я не фальшивомонетчик, — сказал он. — Я был бы фальшивомонетчик, если бы напечатал деньги от имени Советского правительства. А я напечатал от своего имени. Сибирский народ очень уважает меня как писателя и охотно берет мою валюту.

— Значит, вы признаете себя королем?

— Да, королем сибирских писателей, так как я пишу лучше всех их, — ответил он.

— Король, значит, вы? — спросили его еще раз.

— А вы, собственно, для чего переспрашиваете? — спросил он.

— А для того, чтобы убедиться, что вы сумасшедший, и притом тихий сумасшедший. Мы вас выпускаем, но если вы появитесь на базаре со своими деньгами, мы каждый раз будем сажать вас за это в кутузку на неделю».

Некоторым утешением Сорокину могло послужить то, что вскоре в передовой статье «Советской Сибири» руководитель омских большевиков Емельян Ярославский написал, что озорник Антон Сорокин умеет пропагандировать свое творчество среди народа значительно лучше, чем художники, именующие себя революционными, — они не выходят из своих мастерских навстречу рабочему зрителю.

Всеволод Иванов уехал в Петроград «в распоряжение Горького», как значилось в его мандате. Оттуда он спрашивал старшего друга: «Чудачите по-прежнему?» и сообщал: «В Петербурге — ни одна душа не спросила об А. Сорокине». Спрашивать было некому, никто в центре великого рекламиста не знал. А Омск быстро превращался из фантастического подобия столицы Сибири в заурядный провинциальный городок, и литературная жизнь в нем выглядела тоже провинциальной, неумело подражающей настоящей, большой, столичной.

Сорокин просил Иванова: «Было бы хорошо, если бы кто-либо, а лучше Вы, написали бы обо мне, причем самые отрицательные отзывы для меня более желательны», — и пояснял: «Для писателя более важно, когда его не расхваливают, а ругают».

Но Сорокина в столицах не расхваливали и не ругали. Бурно начиналась советская литература, каждый месяц на ее небосводе появлялись новые звезды, шли горячие споры о том, какой ей быть, литературе Советской республики, и никому не было дела до маленьких скандалов и маленьких рассказов безвестного сибирского литератора.

А отношения между Ивановым и Сорокиным вскоре расстроились. Всеволод Вячеславович написал Антону Семеновичу, что собирается посвятить ему свою новую повесть «Бронепоезд 14–69», которую считает наиболее «антоносорокинской» из своих вещей. Но вскоре молодого быстро становившегося знаменитым писателя новые друзья убедили, что посвящения — штука старомодная и провинциальная, и повесть была опубликована без посвящения. Сорокин обиделся^[6].

…Но как бы скромно ни выглядела литературная жизнь Омска по сравнению со столичной, она все-таки существовала, и Сорокин не мог не принимать в ней самого деятельного участия. Он был одним из инициаторов создания лито при Сибполитпросвете, объединившем литераторов города. Затем лито было преобразовано в «Омскую артель поэтов и писателей», где Антон Семенович тоже играл ведущую роль. «Артель» устраивала в Доме печати или в помещении рабфака недалеко от сорокинской квартиры вечера, на которых делались доклады на весьма серьезные темы: «Психология речи», «Стихотворение как художественная теорема», «О ритмике», «О творчестве М. Кузьмина», «О творчестве Александра Блока». Одним из докладчиков был, к слову сказать, будущий известный композитор, тогда молодой литературовед В. Шебалин.

Организовывались «артелью» и популярные в ту эпоху «литературные суды». В январе двадцать второго судили футуризм и имажинизм. Обвинителем был некто Войтов, заявлявший: «Российский футуризм — это шарлатанство, одурачивание публики, а его детище имажинизм — это образоблудие». В качестве защитника выступал совсем юный Леонид Мартынов.

Судили и Ф. М. Достоевского, очевидно в связи с его столетием. Суд шел недалеко от «мертвого дома», где великий писатель томился на реальной каторге. Впрочем, где точно помещались семьдесят лет назад тюремные казармы, уже никто не знал.

В Омск приезжал молодой поэт, автор изданного в Канске фантастического романа о коммунистическом будущем «Страна Гондури» Вивиан Итин. Он отбирал стихи и прозу для нового журнала «Сибирские огни», который собирались издавать в Новониколаевске, тогда, конечно, никто не представлял, какой долгий и славный путь предстоит пройти «Огням». Литературно-художественные журналы пытались выпускать во многих провинциальных городах. Пробовали и в Омске. Здесь тиражом в 400 и 500 экземпляров вышло два номера «Искусства» — «журнала искусств, литературы и техники, временника гублитсекции и Сибирского художественно-промышленного практического института».

«Временник» был по тем временам просто великолепно оформлен — в Омске помещалось тогда единственное в Сибири высшее художественное училище, его преподаватели приняли деятельное участие в выпуске «Искусства». В содержании двух номеров журнала было немало материалов по прикладному искусству. Были напечатаны также стихи А. Оленича-Гнененко, Л. Мартынова, рассказы А. Сорокина и К. Урманова и др. «Правда» откликнулась на издание омского журнала благожелательной рецензией Л. Шмидта, где говорилось, что «Искусство» может стать «твердым центром, вокруг которого будут группироваться художественные и литературные силы Сибири».

Однако таким центром стали «Сибирские огни», а «Искусство» прекратило свое существование. Случайности тут не было. «Сибогни» с самого начала выступили как журнал с твердой идейно-художественной программой, ставящий перед собой определенные литературные и общественные задачи и целеустремленно работающий над их решением. Омский же шедевр оформительского и полиграфического мастерства выглядел сборником случайных материалов, за содержание которых редакция не брала на себя никакой ответственности. В журнале, например, было помещено две статьи к юбилею Достоевского — восторженно-панегирическая Георгия Вяткина и другая, профессора Г. Круссера, названная с мрачной прямотой: «Художник рабов». Профессор заверил: «Достоевский ныне мертв… остался и останется навсегда в прошлом… настоящему он ничего не может сказать, кроме скверных анекдотов из подполья».

В «Искусстве» Антон Сорокин печатался вместе с молодым Леонидом Мартыновым, с которым в то время очень сблизился. Мартынову не было и двадцати. Его облик тех лет зарисовал В. Зазубрин: «Леонид Мартынов сильно стучит. Огромным не по ноге английским ботинком. И оставляет на полу мокрые куски снега. Грудь он старается открыть по-матросски, но шея у него тонка. Он еще растет вверх. Стихи у него тверды на ощупь, но музыка в них не окрепла, как голос, как грудь юноши»^[7].

Однако и в неокрепшей музыке первых мартыновских стихов уже прорывались отдельные ноты симфонии эпохи и начинал чувствоваться будущий огромнейший поэт: «Мы футуристы невольные, все, кто живет сейчас: звезды пятиугольные вместо сердец у нас. Мечтой о благополучии мы оперируем зло, ждем, чтоб огнями жгучими будущее зацвело. И притворяемся глупыми — умному жить больней. Пахнут землей и тулупами девушки наших дней».

Молодого поэта иногда называли последышем футуристов и штукарем, но были у него и яростные защитники вроде Вивиана Итина, совершенно непонятно объявившего Мартынова новым Джеком Лондоном, но абсолютно справедливо предсказавшего поэту большое будущее.

Молодой Мартынов бредил моряцкой романтикой и таскал Сорокина любоваться на маленькие черные морские суденышки «Убекосибири» («управления по обеспечению безопасности кораблевождения в устьях рек и у берегов Сибири») «Орлик» и «Иней», пришедшие в устье Омки через Белое, Баренцово и Карское моря. По тем временам их поход был героическим.

Леонид Мартынов написал и напечатал в «Рабочем пути» — в 1924 году — статью о своем старшем друге — чуть ли не первую благожелательную статью о писателе Антоне Сорокине. Называлась она «Дон Кихот сибирской литературы».

В заключительной части статьи говорилось, что в настоящее время «страсть Сорокина к скандалам утихла», однако констатировалось: «Масса, в особенности омские обыватели, видят и до сих пор в Сорокине только рекламиста и литературного хулигана. Поэтому стоит только Сорокину появиться перед публикой на каком-либо литературном собрании, как несознательная часть аудитории начинает гоготать и „задирать“ писателя. Сорокин, привыкший к такой обстановке, часто отвечает резкостью, и в результате происходят недоразумения». Л. Мартынов приводит спокойно-грустные слова писателя: «Массы до сих пор не понимают меня, запуганные мною вначале».

Непонимание, конечно, не вдохновляло. Мешала и развивающаяся болезнь. Антон Семенович запустил ее. Узнав, что у него туберкулез, он вроде даже загордился, что у него настоящая, традиционная писательская болезнь, и лечился слабо. Да ведь и о каком серьезном лечении туберкулеза могла идти речь в голодном и неустроенном Омске времен гражданской войны.

Но был, видно, в его душе какой-то мотор, который не позволял ему останавливаться, не разрешал отложить перо, затушить свечу. Писал он в двадцатые годы не меньше, чем раньше, и часто писал просто хорошо.

10

Большинство рассказов Антона Сорокина, написанных в 20-е годы, — о казахах. Писал омский прозаик и о национальных меньшинствах Сибири, но особенно волновала его судьба людей Степи. В его архиве сохранилась короткая запись на отдельном листке: «О киргизском народе я хочу рассказать. Не могу не писать о нем. Я понимаю киргиз, а они меня. Они называли меня киргизским писателем»^[8].

Нет сомнения, что Сорокин хорошо знал о многих событиях в Степи. Его сборник «В сытых степях» открывается посвящением: «Памяти Маймуржана, Бирсаана, Ермиктаса, Алеке, Айгон, Айтенбая, Дженара, Аджибулата, Бактыбека, Иштара и всех других, не пожелавших в свое время подчиниться царскому правительству и первыми восставших перед Великой революцией». В конце концов не так важно, называет ли Сорокин подлинные имена знакомых ему участников народно-освободительного восстания 1916 года или эти имена вымышлены им, важнее, что писатель понимает большое значение героического движения казахского народа.

Ряд казахских рассказов Сорокина воссоздает картины гражданской войны в Степи. С гневом и болью говорит писатель о горе, которое принесли в казахские аулы банды белоказачьих атаманов:

«Одно горе было у киргиз. Думали, большего и не будет. Только и разговоров было, что переселенцы теснят, скот на солончаках вымирает, а вот оказалось, что горе не имеет пределов. По приказу царскому стали брать киргиз на войну окопы рыть. И когда киргизы отказались, приехали казаки и стали из пулеметов расстреливать киргиз, вешать для устрашения. Много погибло киргиз, ну, думали, что может быть больше этого горя? Оказалось, нет предела горю, пришло время, и по степи стали разъезжать банды казаков атамана Дутова. Пожирали скот, насиловали невест, рылись в сундуках, уничтожали аулы. Полными горстями судьба бросила несчастья и смерть».

Ужасы белого террора в степи порой изображаются писателем красками трагического гротеска. Так, в рассказе «За страх и ужас в глазах» повествуется о том, как Анненков устраивает в «захудалом городе Павлодаре» бал-маскарад с призом за лучшую маску. Приз присуждается маске, изображающей застывшее в гримасе смертельного ужаса лицо степняка. Атаман приказывает победителю снять маску, но, оказывается, сделать это невозможно: перед танцующими настоящее лицо казаха, случайно попавшего на бал.

Писатель показывает не только кровавое торжество белогвардейцев, но и их историческую обреченность, их бессилие перед силой всего народа, всей степи: «Отряды казачьи, что репей на коже верблюда, а убитых в травах высоких не видать — скрывает степь. Только волки грызутся у трупов убитых, да летают, каркая, черные вороны. Много убитых, но всех не перебить, да и степь Тургайскую не наполнить убитыми, в огромных степях жалки кучки отрядов атамана Дутова».

Сорокин выводит образы степняков, не сломленных террором, бросающих в лицо своим палачам слова ненависти и презрения. Таков Джуван, перед смертью плюющий в глаза атаману Дутову. Таков дуана Байман, грозно прорицающий атаману: «Горе и бедствие над степью, горят разоренные аулы, но горе вам, — близко отмщение. Вот вы бежите по безводной голодной степи, жгучий песок пустыни слепит глаза и залазит в рот и ноздри. На чужбине бьют атамана по морде кулаками и течет кровь».

Концовка этого рассказа — «Дуана Байман» — выдержана в фольклорном духе: прорицатель, чьим голосом говорит народ, неуязвим для вражеских пуль: «Злобно защелкали наганы и браунинги, но медленно шел дуана Байман к реке Тахир. Ушел дуана Байман…»

Знаменательно, что именно на казахском материале входит в творчество Антона Сорокина ленинская тема. В рассказе «Что знает только Аделькан о Ленине» кокчетавский акын Аделькан наделяет вождя революции чертами сказочного героя: «Аллах сделал так: ум у батыров оставил, а стали они такими же маленькими, другой раз и не узнаешь: батыр это или простой человек. Вот таким батыром с большим умом был товарищ Ленин». Пусть в песнях Аделькана о Ленине много вымысла, главное — забота великого вождя революции о счастье всех народов — передана в них правильно.

Поэтичен рассказ «Песня о живом кургане Азах» — о кургане, возведенном казахским народом в степи в честь Ленина. Ненавязчиво, всей художественной тканью повествования ведет автор читателя к мысли о неразрывной связи Ленина и народа, к мысли о том, что величие Ленина — это величие народа. «Разве не чудо живорастущая гора?.. Разве не чудо благодарность народная? Степные люди не имеют книг, чтоб записывать. В благодарность они на странице степи ставят точку, и точка эта — большая гора. Вот какой мерою можно измерить благодарность народа…»

Литературная общественность молодой Казахской Советской Республики ценила писательскую работу Антона Сорокина, ценила его рассказы о казахах. Некоторые из них еще в двадцатые годы были переведены на казахский язык. Переводили их один из основоположников казахской советской литературы Ильяс Джансугуров и будущий ученый Бейсембай Кенжебаев.

11

Антон Сорокин больше не устраивает скандалов. И потому что не хочет и потому что не может. Антон Сорокин очень болен.

Он то в тубдиспансере, то дома на кровати, которая в случае нужды может служить и гробом.

Рядом — Валентина Михайловна, жена, верный друг. Никогда не просила она Антона Семеновича свернуть с его трудной, неровной дороги, никогда не взывала к здравому смыслу. Только лечила синяки от ушибов.

На ее руке лежит маленькая желтая высохшая рука мужа. Он говорит шелестящим шепотом:

— Валя, я всегда считал себя великим писателем, а был, может, только хорошим счетоводом.

Оставлены планы, еще недавние. Еще год назад, выступая в военном училище на диспуте о нашумевшей книге Ф. Гладкова, он говорил: «Почему роман „Цемент“ имеет такой успех? Дело в том, что автор „Цемента“ сумел уловить пульс времени, пульс огромной страны». Он хотел сам поймать пульс эпохи. Ходил с записной книжкой на омские заводы.

— Если у нас власть рабочих, то я должен написать о рабочих роман — и написать лучше всех.

Теперь он уже ничего не напишет. Он умирает.

А за окнами, на жарких пыльных улицах живет и не собирается умирать второй Сорокин, Сорокин-легенда, хулиган в пенсне, рыжий городской сумасшедший, достопримечательность Омска.

Маска паяца приросла к лицу. Можно ли ее оторвать?

Даже В. Я. Зазубрин, высоко ценящий рассказы Сорокина, после знакомства с автором недоуменно пожимает плечами:

— Ничего не понимаю… Очень милый, скромный, хороший человек…

Как будто ожидал, что Сорокин при знакомстве станет на руки или будет качаться на трапеции, зацепившись за нее хвостом.

В Новониколаевске — первый съезд сибирских писателей. Сорокин, конечно, не может поехать, но посылает письмо:

«Просьба прочитать съезду. Приветствую съезд сибирских писателей. Я при всем желании не мог приехать на съезд, но все-таки мне хочется сказать несколько слов. Мне в кругу писателей хотелось бы сказать, что черная слава Антона Сорокина не вполне им заслужена. В дореволюционное время работать писателю было нелегко. Его затирали, не давали выдвинуться, а талантливые люди гибли от пьянства и полуголодной жизни. Антон Сорокин, затравленный, искал выхода в рекламе и все-таки не желал писать патриотических военных рассказов. И вот через 10 лет все изменилось. К писателям стали относиться иначе. Легко и радостно работать в великую эпоху переустройства жизни. Я жив еще, и сказать есть что, и это знают все мои читатели. Отношение ко мне самое наилучшее. Из центра за мои произведения мне дали пишущую машинку».

Ранней весной двадцать восьмого состояние больного становится катастрофическим. Близкие предпринимают последнюю попытку спасти Антона Семеновича или хотя бы отсрочить смерть.

«Антон Семенович, немедленно напишите, куда вы хотите ехать? Сколько Вам нужно денег? Мой совет ехать на время таянья снега в Сухум. В Сибкурупре будем хлопотать, но для хлопот необходимо знать, куда Вы хотите ехать.

Для того, чтобы выехать и поправиться, необходимо не падать духом. Я думаю, уверенность в том, что Вы не одинок, что у Вас есть Союз^[9], есть друзья, которые Вам помогут, должна помочь Вам перенести стойко обычный недуг русского писателя.

Желаю бодрости и здоровья. Привет жене. Жду ответа. Жму руку.

В. Зазубрин.

РS. После Сухума (летом) по-моему, необходимо переехать в Боровое».

Наконец получена путевка в один из крымских санаториев. Валентина Михайловна отправляется с почти беспомощным мужем в непривычный для нее, закоренелой провинциалки и домоседки, долгий путь.

Медленно идет поезд, подолгу стоит на частых станциях. В душном купе обычного плацкартного вагона шумят детишки. Взрослые пьют водку и чай, играют в подкидного дурака. Сорокин лежит неподвижно, прикрыв глаза тонкой ладонью. Сквозь полудрему, сквозь голоса играющих, сквозь слабость, охватывающую все тело, он вспоминает, какие красивые, выразительные названия он умел находить для каждого из двух тысяч своих опусов: «Корабли, затонувшие ночью», «Чаша крови», «Записки Врубеля», «Гвардия слез предместья Мораль…»

После тяжелой пересадки в Москве Сорокин еле жив. Собрав последние силы, он сходит на перрон в Севастополе. Пролетка трясется по каменистой дороге и в такт ей прыгает в груди боль.

Но оказывается, чиновник, выписывавший путевку, был не очень внимателен: санаторий не принимает больных с открытой формой да еще в третьей стадии. Что же делать? Директор санатория пожимает плечами.

Растерянная, испуганная, измученная женщина мечется по улицам Ялты, по учреждениям и квартирам, сдающимся внаймы. Никто не хочет принимать больного, харкающего кровью. Денег почти нет. Остается одно — отправляться в обратную дорогу. И это уже верная смерть.

Где-то под Харьковым Сорокин, задыхаясь, шепчет жене:

— Валя, я хочу, чтобы меня похоронили в красном гробу… Дело маленькое…

Всеволод Вячеславович Иванов, один из самых популярных и признанных писателей страны Советов, собирался на заседание правления издательства «Круг», когда в его квартире раздался телефонный звонок. Женский голос произнес:

— Это говорит жена Антона Сорокина. Антон Семенович умирает. Он лежит в приемном покое на вокзале. Больных много, коек не хватает, и он лежит на полу. Пожалуйста, помогите ему.

Иванов связался со знакомым журналистом из «Известий», попросил его немедленно устроить Сорокина в хорошую больницу и уехал заседать, намереваясь заехать к больному на обратной дороге. Но с середины заседания его вызвали к телефону.

— Говорят из больницы. К нам по вашей просьбе помещен больной Сорокин. Он только что скончался.

Весь следующий день Всеволод Вячеславович провел в литфонде в хлопотах о ссуде для вдовы — ей не на что было добираться до Омска.

Из больничного морга тело в закрытом красном гробу привезли во двор «Известий».

Когда Иванов приехал туда с деньгами, было уже около шести.

Ваганьково кладбище закрывалось в семь.

Лошади понеслись через Москву рысью. За похоронными дрогами на извозчиках ехали Валентина Михайловна, Иванов, несколько известинцев и старичок-библиограф из Ленинки, прикрепленный к литературе Сибири.

Когда подъехали к Ваганькову, кладбищенские рабочие уже запирали ворота. Им не хотелось зря возвращаться. Завязался нелепый спор. Всеволод Вячеславович, морщась, слез с пролетки, отозвал старшего и достал бумажник. Старший взмахнул рукой, ворота отворились, дроги въехали на кладбище.

Дул резкий холодный ветер, деревья размахивали длинными, черными шпицрутенами. Воспаленно-красное мартовское солнце медленно проваливалось сквозь горизонт, оплывая как огарок. Косые лучи падали на лоснящиеся лица могильщиков и на красный гроб, который они, запинаясь нетвердыми ногами за каждую оградку, тащили на плечах к вырытой днем прямоугольной яме.

Десять фотоснимков

Долгая дорога

Творческий путь Николая Ивановича Анова имеет особенности, превращающие его в явление неповторимое, уникальное в литературе.

Ну, прежде всего длина этого пути. Много лет носит Николай Иванович титул «старейшего русского писателя Казахстана». Это почетное определение, правда, не очень много говорит воображению. Но задумайтесь только: рассказы Анова, которыми он дебютировал, увидели свет еще до начала первой мировой войны.

Может быть, несколько литераторов с таким творческим стажем, насчитывающим многие десятилетия, на всю страну еще и найдется. Но я решительно не в силах назвать ни одного писателя, который после столь долгого пути был бы так творчески активен, так уверенно и плодотворно работал бы за письменным столом, как Н. И. Анов.

В апреле 1970-го, на семьдесят девятом году жизни Николай Иванович публикует роман «Выборгская сторона» — и этот роман как лучшая в республике книга года отмечается Государственной премией Казахской ССР имени Абая. Летом того же семидесятого Республиканский театр русской драмы отбирает для постановки к 50-летию Советского Казахстана — как лучшую из всех представленных — пьесу Анова «Надежда горит впереди». А в дни, когда отмечалось восьмидесятилетие Николая Ивановича, мне довелось прочесть только что созданную им пьесу «Диктатор» — комедию восьмидесятилетнего автора, комедию социально значительную и в то же время полную острой иронии.

Конечно, это объясняется волей к творчеству, железной самодисциплиной, выработанным за жизнь умением работать с полной самоотдачей несмотря ни на что. Долгое время здоровье писателя было несокрушимым. В семьдесят четыре, в семьдесят пять он ездил по всему Союзу, а в пеших прогулках по Алма-Ате к его темпу не надо было приноравливаться спутникам втрое моложе его. Но вот во второй половине шестидесятых он перенес очень тяжелую болезнь. Казалось бы, с творческой работой покончено надолго, если не навсегда. Но, на годы прикованный к постели, он заканчивает рукопись «Выборгской стороны», затем по замечаниям редакторов и рецензентов перерабатывает ее. Помню редсовет по роману, проведенный на квартире НиколаяИвановича, — он тогда совершенно не мог вставать, но откладывать работу над книгой не хотел — считал себя обязанным сделать все, чтобы она вышла к дню 100-летия В. И. Ленина (так и получилось). Пришло несколько человек — работники издательства, историки, критики. Чувствовали мы себя сначала неловко, непривычно. Однако Николай Иванович как-то сумел быстро заставить нас забыть об исключительности его положения. Разговор получился строго деловым, автору сделали немало замечаний. Он их внимательно записывал, положив лист бумаги на тонкую книгу большого формата.

«Выборгская сторона» имеет крупный успех, но писатель не отдыхает — он уже сидит над новыми пьесами, над мемуарными очерками о тех, кого близко знал, — знаменитостях с мировым именем или, наоборот, людях совсем не знаменитых, но имеющих по мнению Николая Ивановича право на хотя бы скромную память потомков.

Но нужно учитывать и другие причины, объясняющие «феномен Анова». Напечатав свои первые рассказы в большевистской «Правде», которой из Поронино руководил В. И. Ленин, начинающий писатель, потомственный питерский пролетарий Николай Иванов (взявший потом в качестве литературного псевдонима окончание своей уж слишком популярной фамилии) навсегда выбрал дорогу в жизни, навсегда посвятил свое творчество служению передовым идеям века.

Жизнь у Николая Ивановича не только большая, но и на редкость интересная. Он был свидетелем и участником многих ключевых событий столетия, знал многих замечательных деятелей его.

В семнадцатом году вернувшийся с фронта молодой солдат печатает в «Правде» антивоенные стихи, работает корректором в большевистском издательстве «Прибой», встречается с рядом выдающихся деятелей партии, а в ночь Октябрьского переворота подписывает в свет гранки ленинских декретов о земле и мире.

Попав во время гражданской войны в Сибирь, Николай Иванович своими глазами видит ужасы колчаковского террора. Он живет на окраине столицы «верховного правителя России» — Омске в одной комнатушке с другим начинающим, своим однофамильцем по имени Всеволод — широколицым, курносым, близоруким типографским наборщиком. Всего два-три года отделяет этого наборщика от «Партизан» и «Бронепоезда», от славы одного из самых первых зачинателей советской литературы.

После восстановления Советской власти — работа в Усть-Каменогорской уездной газете под руководством старого большевика П. П. Бажова — будущего автора «Малахитовой шкатулки».

Став профессиональным журналистом, Н. И. Анов работает в Семипалатинске, Кзыл-Орде, Алма-Ате. Он активно участвует в культурном строительстве молодой Казахской республики. Он у колыбели казахского национального театра и пишет для него пьесы. Он знакомится с молодым писателем и ученым Мухтаром Ауэзовым — через десятилетия их тесно свяжет совместная работа над переводом второго тома «Путь Абая».

И эти годы найдут отражение в творчестве — в пятидесятых Николай Иванович напишет о тех, ставших уже далекими днях роман «Крылья песни», а еще через десять лет книга станет кинофильмом.

Потом переезд в Новосибирск, где Анов становится одним из руководителей журнала «Сибирские огни». К нему приносит свои первые стихи юный Павел Васильев. Однако, работая в Сибири, Николай Иванович как художник продолжает жить казахстанскими впечатлениями. Они дают тему его первого романа «Азия».

С рукописью «Азии» Н. И. Анов едет в Москву к Горькому — ведь великий писатель, всегда принимавший близко к сердцу литературную судьбу рабочих-самородков, еще до революции напечатал рассказ начинающего автора в отредактированном им сборнике произведений пролетарских писателей. Познакомившись с рукописью, Горький предложил Анову работу в старейшем советском литературном журнале «Красная новь». Трудясь в редакции, Анов встречался со многими замечательными мастерами советской литературы. Не обо всех встречах еще поведал читателям писатель; так, я слышал от него рассказ о приходе за два дня до смерти в редакцию в общем-то враждебной поэту «Красной нови» Маяковского — факт, кажется, совершенно неизвестный исследователям биографии поэта^[10].

Из «Красной нови» писатель переходит в другое горьковское издание — журнал «Наши достижения», бывший одно время своего рода столицей советского очерка, и по его командировкам выезжает во многие края страны, рассказывая в своих очерках о трудовых свершениях советских людей в предвоенные годы.

Вторично Н. И. Анов приехал в Казахстан, вовсе не собираясь снова оседать здесь, — он писал сценарий документального фильма к 25-летию республики. Но земля его молодости неудержимо потянула к себе уже немолодого писателя, он навсегда остался в Алма-Ате, и этот «второй казахстанский период» его жизни оказался исключительно плодотворным, оказался вершиной творчества.

Надо сказать, что, рано начав литературную работу, Н. И. Анов в течение очень долгого времени был, так сказать, на вторых ролях. Его имя было известно в литературных кругах, но широкий читатель его не знал. Между тем, период ученичества у писателя давно кончился — блестящий рассказ «Филателист», опубликованный в начале тридцатых годов, — полное сдержанного сарказма повествование о жалком мещанине-мародере, по заданию заграничных «любителей» рыщущем по России, охваченной огнем гражданской войны, в поисках марок, погашенных в прифронтовой полосе (они особо ценятся «коллекционерами»), — написан рукой мастера, он уже отмечен печатью своеобразия творческой манеры автора.

Но тут нужно учесть и такие обстоятельства: первый роман Н. И. Анова «Азия», одобренный Горьким, принятый «Красной новью» и уже набранный, из-за ряда недоразумений так и не увидел света. Второй роман «Пропавший брат» вышел перед самым началом войны, большая часть его тиража погибла. По-настоящему читатель познакомился с ним только по второму изданию, которое появилось через двадцать лет после первого.

В Алма-Ате Николай Иванович пишет исторический роман «Ак-Мечеть», принесший ему наконец прочную всесоюзную известность. В библиотеке советской исторической романистики этому произведению принадлежит законное почетное место. Исторически правдиво и художественно убедительно, не скрывая сложности и противоречий, показал в нем автор сложный процесс присоединения Казахстана к России. Главные герои романа — генерал Перовский, царский сатрап, верный слуга Николая Палкина и одновременно широко образованный человек, друг Пушкина, Жуковского, Гоголя, и поэт Плещеев, фурьерист, сосланный в солдаты, мечтатель, лицом к лицу столкнувшийся с жестокой действительностью окраины Российской империи, — принадлежат к числу наиболее глубоко разработанных характеров в портретной галерее писателя. С убеждающей достоверностью передана в романе атмосфера экзотического быта пограничной окраины империи.

Многое в книге увидено как бы глазами Плещеева. Одна из основных тем произведения — трудное, порой мучительное, но необходимое «реальное воспитание» мечтателя-утописта. Действительность показывает автору известного стихотворения «Вперед! без страха и сомненья», какими непростыми и извилистыми путями может двигаться исторический прогресс, через горнило каких сомнений должно пройти сознание человека, мечтающего о лучшем будущем человечества. Плещеев проходит через эти испытания. Поняв, насколько легковесны и эфемерны были его надежды на скорый приход на землю «золотого века», поэт не приходит в отчаянье: он учится видеть в окружающей жизни ростки грядущей гармонии и по мере сил содействовать их развитию.

За «Ак-Мечетыо» последовали «Крылья песни». Одновременно Анов активно трудится и как очеркист и как драматург, рассказывая о крупнейшем событии тех лет в жизни республики — освоении целинных земель. Его пьесы «По велению сердца» (написанная в соавторстве с тогдашним руководителем театра русской драмы выдающимся режиссером Я. С. Штейном) и «Наследники», имевшие серьезный сценический успех, отразили некоторые специфические конфликты хозяйственного и морального плана, присущие первым годам целинной эпопеи и часто игнорировавшиеся даже в талантливых произведениях, созданных авторами, которых несколько оглушил ветер целинной романтики.

Затем достоянием читателя становятся две книги романиста, над которыми он работал еще в тридцатые годы, но окончательно завершил двадцать-двадцать пять лет спустя. Обе они — единственные в творчестве Н. Анова — обращены прежде всего к молодежи, к подросткам. Я говорю о не очень удавшейся автору повести «Полуостров сокровищ» и об одной из лучших ановских вещей — романе «Пропавший брат».

Сам автор определил свой роман как «произведение приключенческого жанра». Романист умело построил увлекательный сюжет. Его основу составляют приключения четырнадцатилетних мальчиков Володи и Петрика, разыскивающих во время гражданской войны пропавшего володиного брата Борю. Действие развивается как бы по законам параллельного монтажа: главы, рассказывающие о поисках Володи и Петрика, постоянно чередуются с эпизодами, посвященными судьбе Бори. Местом действия служит то украинская деревня Киштовка, то глухое алтайское кержацкое село Маралиха, то революционный Петроград, то захваченная белочехами Самара, то колчаковский Омск, то Усть-Каменогорск.

Приключений в романе так много, что иному — взрослому, конечно, — читателю это может показаться излишеством. Но тут не прихоть писателя — просто необычайно напряженным, динамичным, «приключенческим» было само то время.

В послесловии к роману автор писал: «Большинство событий, описанных в романе, имеет в основе своей подлинные факты». И действительно, историкам хорошо известно, например, о восстании в «сибирском Шлиссельбурге» — усть-каменогорской тюрьме, зверски подавленном анненковцами, о применении алтайскими партизанами «деревянной артиллерии» и т. д. Даже такой проходной эпизод, как распределение в Усть-Каменогорске детей, привезенных из Европейской России, имел место в действительности и — мне говорили очевидцы — проходил точно так, как он описан в «Пропавшем брате». Некоторые реальные исторические лица выведены в романе под подлинными именами, фамилии других несколько изменены, но жизненные прототипы этих романных героев легко угадываются.

И при всем том «Пропавший брат» отнюдь не бытопись. Наоборот, жизненная реальность в нем заостряется порой до анекдота, гротеска, парадокса. В романе рассказывается, например, об одном алтайском «крепком крестьянине», который, будучи обижен местными властями, искал защиты у царя-батюшки. Поскольку в Петербурге его к самодержцу, понятно, не допустили, кулак с Алтая объездил всех европейских коронованных родственников Романовых и добился-таки своего — умиленная им греческая королева устроила ему свидание с Николаем II.

Анекдот? Конечно. Но ведь и гениальный «Подпоручик Киже» — это тоже исторический анекдот. Анекдот может нести громадный социальный смысл — в данном случае он выразительно рассказывает о патриархально-монархистских настроениях сибирского кулачества, — и Анов это превосходство понимает. Без анекдота, без гротескной, парадоксальной, фарсовой до безумия детали, вбирающей в себя самую суть происходящего, немыслима его суховатая, на первый взгляд до аскетизма строго реалистическая проза. В «Полуострове сокровищ», скажем, изображен, английский миллионер Склайтон, купивший в 1919 году у командовавшего английскими оккупационными войсками Миллера за два миллиона фунтов стерлингов… Кольский полуостров. Склайтон даже выпустил географическую карту, где полуостров был, как и прочие британские колонии, окрашен в коричневый цвет. Карта провисела в кабинете банкира шестнадцать лет. Возле нее он и сошел с ума, читая сообщения об освоении большевиками богатств купленного, но недоступного полуострова.

Эпизоды, подобные упомянутым, есть в каждой книге Анова. Их художественная функция — в предельной концентрации смысла образа или сюжетной линии. Следует отметить, что свои «анекдоты» писатель обычно не выдумывает, а находит подлинные, но забытые или малоизвестные факты.

В шестидесятые годы Николай Иванович обращается к историко-революционной теме, создав дилогию «Юность моя» и «Выборгская сторона». Конечно, в ее фундамент легли впечатления юности самого писателя, однако прежде чем приступить к этим книгам, писатель проделал и большую работу как историк-исследователь. Дилогия Анова — вовсе не «рассказ по памяти». Автобиографичность и мемуарность этих романов не следует преувеличивать, это — художественные произведения. И главный герой их Миша Пахомов, молодой рабочий, под влиянием ленинской «Правды», корреспондентом которой он стал, поднимающийся до высот классовой сознательности, — отнюдь не «второе я» Н. И. Анова.

Нужно прибавить, что образ Миши — не главная удача романа, порой этот образ даже кажется бледноватым рядом с очень четко написанными фигурами подлинных исторических деятелей той далекой и незабываемой поры (действие дилогии начинается «в ветреный февральский вечер», когда «Петербург отмечал трехсотлетие царствования дома Романовых», а кончается в ночь штурма Зимнего дворца). Главная заслуга автора, его художественное открытие — это подробный и выразительный рассказ о большевистской «Правде» в 1913-14 и 1917 годах, о тех людях, учениках и соратниках Ленина, что работали в ее редакции, о том, как тянулась к своей газете пролетарская масса. Познавательное значение этой живой истории очень велико: писатель часто говорит о событиях и явлениях, мало знакомых современному читателю. Например, конечно, все слышали о женском «батальоне смерти» Марии Бочкаревой, но, вероятно, большинство читателей представляет себе этот батальон по карикатуре Кукрыниксов. Между тем дело обстояло значительно сложнее, да и сама Бочкарева никак не была карикатурным персонажем, и это убедительно раскрыто в «Выборгской стороне». Я привел один пример, а можно их назвать… десятки.

В дилогии действуют многие реальные люди, оставившие яркий след в памяти народа — Свердлов, Калинин, Горький, Еремеев — «дядя Костя», трибун питерских рабочих, депутат Государственной думы Бадаев, ответственный секретарь «Правды» Конкордия Самойлова, будущий организатор НОТа и автор «Поэзии рабочего удара» Гастев, пролетарские поэты Ерошин, Маширов-Самобытник и другие. Писатель с большим художественным тактом воссоздал образы этих разных и по духовному масштабу и по характеру людей, которых объединяет то, что борьба за победу рабочего класса была делом жизни каждого из них.

Образ Ленина, который непосредственно сравнительно редко появляется на страницах ановской дилогии, тем не менее является ее идейным и художественным центром, организующим весь материал произведений. Писатель показал любовь к вождю революции поднимающейся к свету новой России и ненависть к нему России старой.

К произведениям Ленинианы нужно отнести и еще одну книгу, созданную Ановым за последние годы, — «Каширскую легенду». Это документальная повесть о строительстве второй (после Шатуры) советской электростанции, об исключительном внимании Владимира Ильича к этой стройке, о его приезде на «Каширку». Последний факт до появления «Каширской легенды» не был известен биографам Ленина. Казахстанскому писателю удалось убедительно доказать достоверность сведений об этой поездке.

…Старому писателю нелегко пройти от окна на улицу до окна во двор в своей квартире в одном из новых домов на проспекте Ленина — перенесенная болезнь оставила тяжелые следы. А поездка в город — целое событие. Выезжать удается раз-два в год — не чаще. Николай Иванович говорит об этом с легким вздохом — сколько поездил он по всей стране за свою долгую жизнь, а жажда странствий все не утолена… Но многого не смогла отнять болезнь. Не смогла отнять живого интереса ко всему, что происходит в мире, к литературе и литературной жизни (только не к групповой возне; к ней Николай Иванович всегда относился с брезгливостью и, слушая рассказы о ее проявлениях, любил повторять чьи-то строчки: «Ах, какая благодать кости ближнего глодать»). Не смогла отнять друзей и товарищей, часто поднимающихся в квартиру над магазином казахских сувениров.

А самое главное — остался письменный стол. Остались обязательные ежедневные две новые страницы. Остались планы и свершения.

Силою слова

Больше сорока лет назад в августе 1931 года молодой писатель послал свою первую, только что вышедшую в свет в московском издательстве «Федерация» книгу Алексею Максимовичу Горькому. Ответ пришел неправдоподобно быстро — через неделю. Он начинался так: «Вы написали очень хорошую книгу — это неоспоримо. Читая „Горькую линию“, получаешь впечатление, что автор — человек даровитый, к делу своему относится вполне серьезно, будучи казаком, находит в себе достаточно смелости и свободы для того, чтобы изображать казаков с беспощадной и правдивой суровостью, вполне заслуженной ими. Вам 25 лет, пишете Вы о том, что видели, когда Вам было 12 лет, и, разумеется, Вы не могли видеть всего, что изображается Вами. Но когда читаешь Вашу книгу — чувствуешь, что Вы как будто были непосредственным зрителем и участником всех событий, изображаемых Вами, что Вы как бы подслушали все мысли, поняли все чувства всех Ваших героев. Вот это и есть подлинное, настоящее искусство изображении жизни силою слова».

Получить от великого художника такую оценку своего труда — счастье для писателя. Такие письма не забываются. В самые нелегкие годы писательской биографии Ивана Шухова, когда новые книги его упорно отвергались издательствами, а прежнее творчество стало привычной мишенью для конъюнктурной критики, это письмо (и последовавшие за ним — до самой смерти Горький пристально, требовательно и доброжелательно следил за путем молодого прозаика) поддерживало писателя, не давало свернуть на легкие, протоптанные тропки, заставляло бороться за признание своей творческой манеры, своего «искусства изображения жизни силою слова».

Первые варианты лучших книг Ивана Шухова — «Горькой линии» и «Ненависти» — были созданы за несколько месяцев единым взрывом молодой творческой энергии. Их сила и своеобразие покорили читателей. Любому непредвзятому взгляду стало ясно, что в советскую литературу пришел даровитый и оригинальный художник с собственным видением мира, с новыми темами, с неповторимой палитрой.

Но взрыву предшествовал длительный период накопления материала и выработки почерка. Он начался в детские годы, когда в родной Пресновке — одном из форпостов линии Сибирского казачьего войска на границе с казахской степью — мальчик видел, как расколол Октябрь казачью станицу, стал свидетелем драматичнейшей эпохи ее бытия. Он продолжался в годы учебы на рабфаке в Омске и Московском литературном институте имени Брюсова, когда студент Шухов делал первые шаги в журналистике (интересно, что учил писать в газету Шухова молодой очеркист Андрей Алдан-Семенов, впоследствии известный поэт и прозаик, автор многих книг стихов, романа «Красные и белые», художественных биографий замечательных путешественников — Черского и Семенова-Тян-Шанского).

Особенно плодотворно для накопления впечатлений было короткое, но очень насыщенное время профессиональной работы в газете. И. Шухов вспоминает: «Работая разъездным корреспондентом, я два года не вылезал из телеги и саней, объездил огромную территорию нынешних Свердловской, Челябинской, Тюменской, Курганской и Пермской областей, заезжая в Казахстан».

При всей своей оригинальности и неожиданности первые романы И. Шухова не были в литературе явлением случайным и единичным, зависящим только от характера дарования их создателя. Они лишь с наибольшей в тот момент полнотой выразили особенности творчества целой группы молодых советских прозаиков и поэтов, чьи книги позже оставили очень заметный след в истории нашей литературы. Характерен перечень литературных знакомств и дружб Шухова той поры. В Омске он особенно близок с молодым Леонидом Мартыновым, в Новосибирске — с Павлом Васильевым, лишь начинавшим свою неповторимую яркую песню, в Свердловске — с П. П. Бажовым, который был уже годами не молод, но чья писательская слава была еще далеко впереди («Большое влияние на писательскую мою судьбу оказал Павел Петрович Бажов, бок о бок с которым посчастливилось мне поработать около двух лет»).

Все это очень разные художники, но в их творчестве нетрудно обнаружить и общие черты. Рассказывая о жизни бывших окраин царской России, они решительно пересматривали бытовавший в старой литературе взгляд на эти края, как извечную обитель темноты, невежества и горя. Все они были художниками, рожденными революцией, и она дала им новое, жизнеутверждающее мироощущение. Темы их часто трагичны, но в самой трагедии слышится утверждение жизни. История родных краев для этих писателей — что-то до боли свое, не вычитанное из книг, а перешедшее в кровь от отцов и дедов.

Настоящие песни родной земле слагал и Иван Шухов:

«Степь!

Родимые, не знавшие ни конца, ни края, просторы. Одинокие ветряки близ пыльных дорог. Неясный, грустно синеющий вдали росчерк березовых перелесков. Горькой запах обмытой предрассветным дождем земли. Азиатский ветер, пропитанный дымом кизячьих костров. Трубный клич лебедей на рассвете и печальный крик затерявшегося в вечерней мгле чибиса. О, как далеко слышна там в предзакатный час заблудившаяся в ковыльных просторах проголосная девичья песня!..

Джигитует в родимых просторах ветер, пропитанный солью степных озер и дыханием далекой пустыни. И плывут, плывут безучастные к жизни и смерти, кочуют из края в край над этой землей легкие, как паруса, облака».

Сын казачьей станицы Шухов не может не любоваться удалью, душевным размахом, щедрой смелостью своих предков: «Вдосталь показаковала, наатаманила в этом краю пришлая из Прикаспийских пустынь, с Дона, Волги и Яика казачья вольница. И по полузабытым, лихим и тревожным песням ее можно судить о том, как, бывало, отгораживались на Горькой линии частоколом, водой и рвами линейные казаки от немирных своих соседей; как закладывали они лет двести тому назад в этих местах и поныне существующие земляные крепости, маяки и редуты.

Хаживали эти хмельные от вольности ребята на легкий рискованный промысел в глубинную степь… Не гнушались лихие станичники ни индийским серебром, ни китайской парчой, ни персидскими коврами, ни полоненными дикарками со смуглыми лицами».

Но вся любовь к родной земле, к родным по крови людям не помешала писателю сказать — и в том-то проявилась его художническая смелость и свобода, о которой говорил Горький, — жестокую правду о сибирском казачестве, о запутанных его судьбах, о той роли, что сыграло оно в дни великих исторических перемен. С глубокой болью рассказывал И. Шухов о том, как потомки рыцарей казачьей вольницы стали карательным отрядом самодержавия.

Писатель внимательно прослеживает, как проявляются тщательно культивировавшиеся политикой царизма «сословные черты» казачества: кичливость своим привилегированным положением, презрение к переселенцам, ненависть к казахской бедноте, холодная жестокость. Царизму было выгодно создать легенду о монолитности казачества, о единстве его интересов, и эта легенда пережила царизм. Ее использовали в своих целях злобные враги Советской власти в 20-е годы. И большое политическое значение имел в то время роман И. Шухова, который, следуя здесь за шолоховским «Тихим Доном», нанес этой легенде сильнейший удар.

«Горькая линия» показала социальное расслоение казачества, показала, что время крутых исторических перемен разбило его на два непримиримых лагеря, показала, как приходят к осознанию правды революции лучшие люди станицы, такие, как Федор Бушуев, как есаул Стрепетов.

Уже в первом своем романе И. Шухов показал себя мастером пластического изображения действительности «силою слова». Читая его, словно смотришь талантливо поставленный, увлекательный спектакль, в реальности героев которого невозможно усомниться. Кульминационные моменты его необычайно впечатляют. Это не повседневный быт, а бытие, взятое в его напряженнейших взлетах. Эта «зрелищность» — одна из самых характерных черт творческой манеры писателя.

Вряд ли сможет кто забыть финал «Ненависти» — въезжающий в хутор Арлагуль трактор без водителя — за рычаги его зацепилось и трепещет на ветру «алое пламя» косынки убитой кулаками трактористки. Или ту сцену этого романа, когда умный враг колхозов Епифан Окатов, лицемерно отрекаясь от своего прошлого, взбирается на колокольню и потрясает оттуда рваной старой галошей: «Уподоблю ее теперь публично всей моей неразумной и, прямо скажем, вредной в прошлом жизни».

Поэтика Шухова с ее яркой образностью, нередким гиперболизмом и пренебрежением к натуралистической «точности» не раз вызывала нападки близорукой критики. С молодым задором отвечал на них писатель: «Обвинений же критики в чрезмерной перегруженности языка зачастую надуманными эпитетами принять не могу, ибо кто меня может убедить в том, что „синие сны озер“ — плохо, если это на самом деле хорошо. Трудно объяснить эту строчку, просто невозможно. Надо поехать в Акмолинскую степь и поглядеть в знойный полдень на эти озера».

«Ненависть» была активнейшим вторжением писателя в самую гущу современности. Коллективизация в казахстанских степях была в самом разгаре, когда в «Октябре» начался печататься роман. Это был рапорт с поля боя, и, разумеется, невозможно требовать от него спокойствия и беспристрастной объективности. Книга помогала многочисленным Фешкам и Романам в их яростной борьбе за установление справедливой жизни, и, конечно, писатель был пристрастен в своей любви к ним и в ненависти к тем, кто скрежетал зубами: «Отказаковали, открасовались, выходит, мы, линейные сибирские казачки, в родной стороне. Приходит каюк всему: накопленному добру, наживе, воле. До чего дошло, киргизию — неумытую орду — к власти над нашим братом разные там ячеешники допустили!.. Нет, брат, шалишь! Не на таких нарвались! Руки связывать нам не позволим. Час пробьет, мы — линейные старожилы — о себе напомним!»

Но, конечно, такое пристрастие не мешало, а помогало писателю с наибольшей полнотой выразить правду жизни. И, многократно переделывая роман, уточняя и расширяя его, автор ни в коей мере не коснулся его идейной основы, ни в чем не ослабил того накала классовой ненависти к врагам советского строя, который пылал на страницах романа сорок лет назад.

Написав «Горькую линию» и «Ненависть» за очень короткий срок, И. Шухов затем по сути дела всю жизнь работал над их углублением. Сколько изданий — столько новых вариантов. Это не комплиментарное преувеличение, а самый доподлинный факт, говорящий о высокой требовательности художника к себе. В середине 30-х годов был написан роман «Родина» (первоначальное название — «Поединок»). Ныне его не существует — он полностью вошел в новую редакцию «Ненависти», значительно расширив панораму социалистического строительства в степи. Между тем нынешняя «Ненависть» — совершенно цельное произведение, и сегодняшний читатель никак не обнаружит, что в ней соединены — органически, а не механически — два разных романа.

Сороковые и пятидесятые годы писатель почти полностью отдал работе над очерками. Они составили несколько объемистых томов. Это очерки художника, работа над словом в них так же тщательна и талантлива, как и в больших полотнах писателя. Они дали правдивую и яркую картину сложной и трудной эпопеи освоения новых земель в Казахстане.

В шестидесятые годы И. Шухов совершил несколько поездок за границу. Если раньше его творчество не покидало рубежей Казахстана и Сибири, то теперь оно шагнуло и за океан. Но и в «Югославском дневнике» и в книге «Дни и ночи Америки» писатель-казахстанец остается самим собой. Это не легкие путевые заметки, это серьезные, вдумчивые наблюдения человека, который берет с собой в путешествие весь свой жизненный опыт, мысли многих лет. Это наблюдения человека доброжелательного к непривычному, новому и твердо уверенного в правоте дела, которому он служил всю жизнь: «Близко общаясь при наших встречах с простым народом Америки — фермерами штата Огайо и рабочими Чикаго, литераторами и учеными, шоферами такси и служащими отелей, мы не без удовольствия отмечали весьма приятные, импонирующие нам, советским людям, общенациональные черты характера этого народа. Его трудолюбие. Строгую деловитость. Чувство юмора. Склонность к незлобивой шутке. Добродушие, гостеприимство.

Что же касается странного с нашей, советской, точки зрения не в меру ретивого поклонения этих простых, общительных, отзывчивых на чужую беду и на шутку людей перед магической властью узенькой зеленой бумажки — доллара, заслоняющего подчас перед ним все прочие, глубоко земные блага и радости жизни, то виною тому отнюдь не национальный характер американского народа, а социальное его бытие».

Многообразной в последнее десятилетие была работа Шухова — очеркиста, публициста, редактора журнала «Простор». Но признавая ее ценность, читатели не уставали ждать нового взрыва творческой энергии, похожего на тот, что создал «Горькую линию» и «Ненависть».

И вот писатель начал публиковать большой автобиографический цикл «Пресновские страницы», вызвавший не только серьезный интерес к себе, но и страстные споры.

Прологом к этому циклу явилась опубликованная в 1968 году «Моя поэма».

Стихи Шухов писал всю жизнь, но никогда в годы зрелости не печатал их (во всяком случае — под своим именем. Сейчас, конечно, ясно, что многочисленные казачьи песни в «Горькой линии», в свое время воспринимавшиеся читателем как записи подлинного фольклора, на самом деле являются оригинальными поэтическими произведениями автора романа). В начале 60-х годов редактор «Казахстанской правды» друг Шухова ныне покойный Федор Федорович Боярский принес в редакцию большое стихотворение Ивана Петровича «Лето», которое автор читал у него в гостях. Стихи были набраны, но Шухов, узнав об этом, решительно воспротивился, и прекрасное стихотворение так в гранках и осталось.

На этот раз широко известный прозаик, всю жизнь вроде бы даже стыдившийся своего стихотворства (но не оставлявший его!), изменил своему суровому правилу. «Моя поэма», посвященная памяти Павла Васильева и близкая по творческой манере, темпераменту, фактуре стиха к произведениям поэта, рядом с которым Шухов когда-то начинал свой литературный путь, прозвучала как страстное лирическое раздумье о жизни ровесников автора, поколения, на чью долю выпали испытания, ранее никем не изведанные, и победы — такие, которых тоже никто не знал…

А два года спустя появилась первая из повестей «Пресновских страниц» — «Колокол» (с эпиграфом из того же Павла Васильева: «Наши деды с вилами дружили. Наши бабки черный плат носили. Ладили с овчинами отцы. Что мы помним? Разговор сорочий, легкие при новолунье ночи. Тяжкие лампады. Бубенцы!»)

Здесь читатель вновь увидел великолепную живопись словом, такую сочную густоту письма, что она делает совершенно немыслимой беглое чтение, но зато щедро наделяет читателя эмоциональным богатством, делает его видение окружающего мира более острым и глубоким. Вот как, скажем, описано в «Колоколе» начало большого станичного пожара: «Вдруг увидел я в черной, клокочущей бездне неба раскиданную ветром стаю огнеперых птиц. Они, излучая багряные брызги и струи, в смятении порхали в грифельном небе, рывками кидаясь из стороны в сторону, и — то отвесно, то косо — падали, как подбитые, на кровли навесов, домов и амбаров».

Здесь прежнее умение показать явление через неожиданный ракурс, воплотить его суть в острой детали: «…воротившиеся под вечер со степных пастбищ коровы, ошарашенно крутясь возле полуугасающих пепелищ, вдруг подняли рев на всю былую, поверженную в прах станицу. Низко уронив рога, яростно разрывая копытами теплую золу и искрящиеся угли, коровы выли, оплакивая — вместо убитых неслыханной бедой людей — свои бывшие дворы и загоны».

Но есть в «Колоколе» и новое, ранее у Шухова не встречавшееся. Прежде всего — неожиданная степень психологической точности передачи детского восприятия мира. Три дня детства рассказчика — это три ступени познания им окружающей его жизни, ее сложности и полноты, начало возникновения у ребенка из казачьей станицы Пресновская, лежащей на «Горькой линии», ощущения общности между людьми, принадлежности к одной семье, символом которой становится «вечевой голос» «главного колокола» станичной колокольни.

Конечно, было заметно, что изображение жизни казачьей станицы в предреволюционные годы в этой повести носит несколько идиллический характер, но читатель делал скидку на то, что три ее дня увидены глазами четырех-шести- и восьмилетнего ребенка…

К сожалению, во второй повести цикла идилличность и даже идеализация прошлого, в котором рассказчик словно не хочет замечать теневых сторон, уже заметно снижает идейно-художественный уровень произведения. В повести есть прекрасные страницы, передающие поэзию труда «природных пахарей. Мастеров земли. Творцов хлебородия» и то первое ощущение полноты жизни, когда ребенок «зацелован, заласкан, запотчеван» «радостным миром звуков, красок и запахов». Но рядом тут и лишенный исторической точки зрения пересказ биографии «белого генерала» Скобелева, его «подвигов» во время колонизаторского «покорения» Средней Азии… Понятно то восхищение, с которым герой «Травы в чистом поле», мальчишка из казачьей станицы Ивашка Шухов, смотрит на литографский портрет генерала. Но писателю Шухову не стоило уже от своего лица именовать Скобелева «национальным героем». Ведь национальным героем «белый генерал» не мог стать, потому что его деятельность не выражала интересов русского народа и объективно — несмотря на неприязнь к Скобелеву Александра III и его двора — служила укреплению самодержавия.

Есть здесь у И. Шухова сусальность и в изображении быта юных «скобелевцев», в освещении казачьих традиций…

Порой художник, словно спохватившись, зачеркивает эту идеализацию. Таков превосходный, мне кажется, эпизод, когда Ивашка, зачарованный «парадной формой придворных лейб-гвардейцев» старых станичников, дедов Устина и Платона, в которой они блистают по праздникам, прибегает к отцу и делится с ним своими восторгами.

«…Рассеянно прибарабанивая по столешнице малогибкими, одеревеневшими от полувекового труда пальцами, сказал — как будто не мне, а кому-то иному:

— Мишура все это. Кивера их. Султаны. Регалии… Так, — трень-брень. Трын-трава. Суета сует, как сказывается в писании!»

Как художественно тонко, как к месту тут упомянуты эти «малогибкие, одеревеневшие от полувекового труда» пальцы хлебороба, «прибарабанивая» которыми отец Ивашки, выражая мораль крестьянина-труженика, справедливо называет «мишурой» поразивший мальчика блеск «восхитительной воинской формы».

Я, как и все читатели, с нетерпением жду продолжения шуховского цикла. Ведь подойдя к грозным годам мировой войны и революции, рассказчик вынужден будет отказаться от умиленности «Травы в чистом поле». В рассказе о том суровом времени и должна с новой силой прозвучать высокая страстность писателя, отличающая «Горькую линию» и «Ненависть».

Рыцарь поэзии

Есть такое весьма затертое сравнениие: «Лицо, словно вырубленное из камня». Мне оно казалось беллетристическим общим местом, вроде «синевы небес», — пока я не увидел впервые Таира Жарокова. Вот для кого это сравнение было придумано! До чего же скульптурно выразительным было его лицо — темно-смуглое с крупными и резкими чертами, с сильным, волевым подбородком, с пронзительным и гордым взглядом куперовского индейца. Это было лицо поэта. Да и весь его облик был поэтически одухотворенным: высоко вскинутая голова, и на шестом десятке юношески стройная фигура, легкая, стремительная походка. Каждый раз, когда я встречал Жарокова, мне вспоминалась его строчка: «Я степняк — поджарый, яростный…» Вообще многое невольно припоминалось при встречах с этим красивым человеком. И то, что он родом с берегов Яика, из края мятежников и поэтов, края Исатая и Махамбета, и то, что его дед, Молтакан, был известным акыном, и то, что о юноше Таире Беимбет Майлин сказал: «Он поэт от рождения».

Да, Таир Жароков был поэтом «с головы до пят», подобно тому, как шекспировский Лир был с головы до пят королем. Конечно, он знал о поэтичности своей внешности и, бесспорно, это ему нравилось. Возможно, он полусознательно даже несколько подчеркивал ее, как это делал и большой русский поэт Владимир Луговской, которого Жароков горячо любил и с которым у него было немало общего.

Но, глядя на Жарокова, нельзя было забыть и о том, что он был солдатом, фронтовиком, политруком минометной батареи. Солдатом он всегда оставался и в творчестве. Слово «долг» было для него одним из самых важных слов, и свой долг поэта он всю свою жизнь выполнял свято.

В те годы я работал в «Казахстанской правде». Когда происходило какое-нибудь крупное событие в жизни страны и газете спешно требовались публицистические стихи «по поводу», я часто обращался к Жарокову. На скорую руку писать стихи в завтрашний номер газеты не такое уж удовольствие для настоящего поэта. Что там ни говори, а «служенье муз не терпит суеты». Однажды мне пришлось слышать, как замечательный мастер газетного стиха А. А. Сурков назвал в сердцах свои оперативные отклики «визитными карточками». Не думаю, чтоб поэт Сурков мог упрекнуть себя за качество своих газетных откликов, раздражение его было вызвано лишь той отравляющей нервы спешкой, в которой их приходится делать. И Таиру, надо думать, не очень-то приятно было торопиться, поглядывая на часы, хотя каждую строку хочется раз семь примерить, раз десять взвесить. Но он никогда не отказывал редакции. Знал — надо. И делал все что мог.

Поэт Жароков всегда самыми теснейшими творческими узами был связан со своим временем. И время говорило его стихами. Одним из первых он поднял тему индустриального Казахстана. В годы первых пятилеток, когда яркими огнями зажглись на карте республики стальной Турксиб и свинцовый Чимкент, угольная Караганда и нефтяная Эмба, он ввел в поэзию (вместе с несколькими старшими товарищами, во главе их был Сакен Сейфуллин) тему созидательного труда, одухотворенного разумом и сердцем человека, тему «второй природы», созданной этим человеческим разумом. На какое-то время вторая природа даже вытеснила в его стихах первую. Он с наслаждением перечислял названия впервые появившихся в родной степи машин, подробно описывал их, искал для них сравнения, которые могли бы их сделать близкими и понятными вчерашнему кочевнику: «Слышишь голос грозы? То рокочет могучий компрессор. Подпевает ему металлический голос станков. Дизель дышит в ночи. А из скважин, глубоких и тесных, слышны лязги и звон, как от тысячи тысяч подков».

Увлечение техникой было для молодого Жарокова естественным и плодотворным. Но с годами, с накапливавшимся опытом, к нему пришло сознание, что отношения человека со стихиями не так уж просты, что его победа над природой дается куда труднее, чем это думалось в юности, что в этих отношениях много драматического и даже трагического. Это-то сознание и родило лучшую, на мой взгляд, жароковскую поэму «Поток», взволнованную повесть о тягчайшем стихийном бедствии, обрушившемся на молодую советскую Алма-Ату, — о селе 1921-го года. Работая над этой поэмой, Жароков, несомненно, как-то отталкивался от «Медного всадника», но создал очень своеобразное, очень свое произведение с выразительнейшими картинами разбушевавшейся природы и четко очерченными, глубоко привлекательными характерами героев. Такой авторитетный ценитель, как Мухамеджан Каратаев, находит, что «по чистоте, простоте и поэтичности отдельные главы „Потока“ хрестоматийны».

Через много лет после завершения «Потока», незадолго до смерти, Жароков стал свидетелем иссыкской трагедии и почувствовал необходимость продолжить тему — появилась новая поэма «Преграда потоку».

Думается, мне не нужно распространяться о любви Жарокова к родному краю, родной земле, внушившей ему проникновенные строки: «Мы долго где-то пропадаем, по многу дней, в который раз — с любимым разлучаясь краем, с землей отцовской разлучась. Но тем острее, тем сильней мы тянемся, тоскуя, к ней. Чем больше между нами лет накапливается понемногу, тем глубже след, тем ярче свет в душе от отчего порога!»

Но эта любовь гармонично соседствовала в сердце казахского поэта с любовью ко всем подлинным достижениям творческого гения человека, ко всем поэтическим шедеврам, на каком бы языке они ни создавались. Не случайно Жароков так много переводил — Пушкина и Лермонтова, Шота Руставели и Шевченко, Грибоедова и Маяковского. Как-то он принес мне в редакцию «Казправды» стихи школьника-сына, написанные на русском языке, и долго сетовал на то, что с многомиллионной русской читательской аудиторией ему приходится беседовать через переводчиков, которые при всей своей добросовестности не могут, разумеется, передать тех многочисленных оттенков мыслей и чувств, которые вложены им в стихи. Добро завидовал Олжасу Сулейменову, что тот может общаться с огромным всесоюзным «читальным залом» без посредников.

Попять его было нетрудно. Жарокова переводили хорошие русские поэты, переводили, бесспорно, с любовью, с тщанием. Перевод, однако, дело тонкое, и для того, чтобы полно передать все богатство иноязычного поэта, нужно такое «душевное совпадение» с ним, которое бывает очень и очень нечасто.

С какой бы признательностью ни говорил Жароков о переводческой работе своих русских товарищей, но ему-то, мастеру этого трудного жанра, было ясно видно, что ни у кого из них полного душевного совпадения не произошло. Досадовать на это было бы нелепо, подлинная духовная близость не возникает по заказу. Жароков это отлично понимал, но горечь в душе у него все же осталась. Не раз, читая русские переводы своих стихов, он говорил: «Хорошо, но это не я».

Отсюда, мне кажется, пошло и маленькое чудачество Таира, о котором, вероятно, помнит кое-кто из литераторов. Обычно он сам делал подстрочники своих стихов и вот каждую прозаическую строку русского текста аккуратно зарифмовывал. Конечно, эти свои рифмы переводчику он не навязывал, наоборот, просил не обращать на них внимания, но сам удержаться все жене мог.

Я ничего не знал о его болезни (да и вообще о ней знали не многие), поэтому весть о смерти Таира сильно меня ударила. Подумалось сразу — ведь я его видел всего неделю назад, и он казался сильным и здоровым, как всегда, не шел, а летел. Но вот уже мы сидим в кабинете кого-то из секретарей Союза писателей и пишем официальный некролог, и Ануар Алимжанов, очень грустный и какой-то почерневший, словно обугленный горем, говорит мне: «Ты обязательно упомяни, что он был настоящим рыцарем в литературе, скажи, каким он принципиальным был…»

Вспомнилось: ведь, действительно, Таира никогда не касалась никакая групповая возня, которая нет-нет да и заводится в любой писательской организации. Даже самые завзятые любители такой возни и не пытались втянуть в нее Жарокова, знали — бесполезно, знали — о любой книге, пьесе, поэме Таир — какие б у него ни были личные отношения с автором — будет судить с полнейшей объективностью, так, как ему подсказывает совесть. Да, глубочайшая внутренняя порядочность и высокая принципиальность были настолько органичны для Жарокова, что раньше мы о них и не задумывались.

Поэт умер. Стихи его продолжают жить. И мне верится, что найдется еще русский поэт, что, работая над их переводом, ощутит себя духовным двойником Таира и сможет полно и вдохновенно передать обаяние его поэзии. Той поэзии, в которой, по выводу исследователя, «соединились патетика и реализм, романтическая приподнятость и точность, темперамент и свежесть, влюбленность в мощь машин и восхищение перед рабочим человеком, своим современником».

Право на песню

Николай Ильич Титов прожил пятьдесят четыре года — с девятьсот шестого по девятьсот шестидесятый, выпустил с десяток поэтических сборников, а в газетах выступал, конечно, тысячи раз, много работал, много ездил, многое видел. Жизнь у него была большая и непростая, и бесполезно пытаться на нескольких страничках сколько-нибудь детально анализировать его жизненный и творческий путь. Я только попробую выделить то, что мне в нем представляется самым главным.

Когда лет пятнадцать назад после долгого перерыва вновь начали издаваться, наделав много шума, стихи Павла Васильева, среди литераторов старшего поколения сразу обнаружилось множество людей, близко его знавших. Вероятно, большинство из них ничего тут не сочинило: Павел Васильев был человеком общительным, и приятелей у него имелось порядочно — почти столько же, сколько врагов. А вот друзей — очень мало. И, бесспорно, самым близким Васильеву человеком долгое время был Николай Титов. Несколько лет они пространствовали вдвоем по Сибири и Дальнему Востоку, бывали вместе в разных крутых переделках. Васильев написал о Титове очерк. Очерк предназначался для владивостокской газеты, и Васильев сочинил Титову невероятно романтическую морскую биографию, которая не имела ничего общего с действительной (и тоже очень незаурядной) историей жизни молодого поэта.

Павел Васильев нас, собственно, и познакомил. Николай Ильич от кого-то услыхал, что я пишу большую статью о друге его юности, и пригласил меня к себе. Я и раньше, конечно, понимал, что могу узнать от Титова немало интересного о герое моей статьи, и все-таки без приглашения к нему бы не пошел, — слишком много слышал о его неуживчивом характере. Познакомившись потом довольно близко — насколько позволяла весьма солидная все-таки разница в возрасте — с Николаем Ильичем, я долго недоумевал, откуда взялось такое представление об этом веселом, остроумном и полном доброжелательства человеке. Единственное основание — его блестящие эпиграммы на друзей и недругов, широко ходившие в писательской среде. В них Титов, увлекаясь, порой действительно «ради красного словца» не щадил никого, но «словцо»-то получилось таким звонким и веселым, что люди, задетые этими эпиграммами, ежели обладали здравым смыслом и чувством юмора, не обижались на них.

В пору нашего знакомства Титов переживал период нового творческого подъема — последнего своего поэтического взлета. Только что вышли его «Приметы осени», — лучшая, пожалуй, книга Николая Ильича. В стихах того времени он часто возвращается к годам своей юности, как бы заново переживая ее: «Юность, юность! Прожитая быль… Ты в дорожную укрыта пыль. Ты полынной горечью богата. Все ж ты в памяти моей жива и на песню вновь берешь права, ты, в крови гудевшая когда-то».

Николай Титов родился в большом сибирском селе Колывани, славившемся конскими ярмарками. О Колывани писал в «Похождениях факира» Вс. Иванов — не очень весело писал, жутковато даже. В его изображении она выглядела сибирским Окуровом, символом мертвой уездной глуши. Вероятно, это близко к истине, и, несмотря на резвость колыванских коней, жизнь там была застойной.

С детства Титов полюбил коня и стал отличным наездником. Подростком он попал на новосибирский ипподром и превратился в профессионального жокея. Вряд ли ипподромная обстановка благотворно на него действовала — там «угар нэпа» чувствовался вовсю, но это были годы молодости страны, молодости Советской Сибири, и творческий путь молодой паренек из Колывани начал замечательно — бодрыми, свежими, очень своими стихами. В поэтическом активе «Сибирских огней» он стоял рядом с молодым Леонидом Мартыновым и Сергеем Марковым.

В глубоко прочувствованных стихах Титова о своей молодости из последних его сборников «Приметы осени» и «Рядом с юностью» много горечи. В то время мне казалось, что она не вяжется с духовным обликом автора этих стихов — здорового, сильного, жизнерадостного человека. С болью писал он о том, что далеко не все задуманное в юности удалось выполнить: «Я старт свой очень беззаботно взял, но место не сумел занять у бровки. Другие вышли, вырвав интервал, у моего пегаса-полукровки».

Эти строки — из стихотворения, посвященного Леониду Мартынову. В нем нет ни малейшей зависти, но вместе с гордостью успехом старого друга чувствуется признание какой-то личной неудачи, которой могло не быть: «Я радуюсь: вперед ушел мой друг, его стихами околдован весь я… Он знает, как я шел свой первый круг, трибуны выводя из равновесья».

В глубине души Николай Ильич, конечно, превосходно сознавал: не был его пегас полукровкой, это был скакун самых чистых кровей, но седок после «первого круга» направил его по слишком протоптанному пути. Произошло это незаметно. Первые сборники его были хорошо встречены критикой, об одном из них добро писал В. И. Лебедев-Кумач. Темы молодой поэт брал самые современные, волновавшие читателей. Только постепенно холоднее стал огонь его стихов, и поиск своего, неповторимого слова все чаще начал уступать место пользованию словом «среднепоэтическим». Повторяю, происходило это медленно, тихо, незаметно, без катастроф, без резких провалов. А когда Николай Ильич спохватился, ему показалось, что уже поздно.

Я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я не собираюсь и не могу умалять значения газетно-поэтической работы Титова, его откликов на текущую злобу дня. Да одно то, что его «Сеня Угольков», раек в газете «Социалистическая Караганда», который он вел изо дня в день, в трудные дни войны веселил шахтеров, помогал преодолевать препятствия, вселял в них бодрость и веру в победу, — было большой заслугой Николая Ильича.

А сколько сделал он для того, чтобы лучшие творения казахской поэзии стали достоянием русского читателя. И как горячо и ответственно относился он к этой работе!

Да, наконец, не одни же проходные стихи писал он и в сороковые-пятидесятые годы. Совсем нередко появлялись у него крепкие, уверенные строки, особенно когда речь заходила о природе Казахстана, куда Титов переехал незадолго перед войной вместе со своим другом Владимиром Чугуновым.

Драма была не в этом, а в сознании: не все для него возможное им сделано, не все, что обещал он в юности, дал в зрелости. Пример бескомпромиссного, целеустремленного пути таких поэтов, как тот же Леонид Мартынов, пример, которому он подражать не смог, мучил его.

Даровитый человек всегда жалеет, что зарыл в землю хоть часть своего таланта, и склонен преувеличивать свой грех. Лишь «ленивый и лукавый» в таких случаях спокоен (и прав в этом — ему и нечего было зарывать).

Николай Титов стал в те годы писать так же открыто, непосредственно, по-своему, как в юности; талант его был жив и молод, но силы уже иссякали. Мы этого не видели, но Титов-то знал. Поэтому и возникали у него сильные, но до отчаянья грустные строки: «Снова дождь шелестит над балконом по деревьям густым и зеленым. Снова холодом с гор потянуло на проспект, уходящий сутуло. И опять впереди нет просвета в это странно капризное лето. Почему-то я стал собираться в край, откуда нельзя возвращаться. Соберусь. Потихоньку уеду по друзьями пробитому следу. И ничто не изменится в мире — ни в Москве, ни в Крыму, ни в Сибири…»

И главной отрадой стало для него возвращение — хоть в памяти, хоть на минуту — тех давних лет, когда казалось, что впереди лежит прямая и ясная дорога, когда самые дерзкие мечты представлялись легко осуществимыми.

«И вновь в окне — заката пламя. И вновь твержу я дотемна незатемненные годами друзей далеких имена».

Эти строки мне кажутся совершенными — глубокое чувство, которое рано или поздно приходится испытать каждому человеку, обрело в них законченную пластическую и музыкальную форму.

И ярче всего вспоминался Титову тот из «друзей далеких», с которым он делил трудный и радостный хлеб молодых скитаний по сибирским городам и таежным приискам: «Стихи летят в бушующий простор, строка любая чайкой вьется смелой. Таким его я с давних помню пор — кудрявого и с грудью загорелой. Веселый и беспутный озорник, весь словно сотканный из вдохновенья, вошел он в мир моих любимых книг поэзией могучего цветенья».

…Я куда-то уехал, месяца три не видел Николая Ильича, а когда встретил — ужаснулся. Предо мной был совсем другой человек — состарившийся на десятилетия. Глаза его потухли, голова втянулась в плечи. Разговаривал он непривычно мало, видно было, что ничто его не интересует. Все время куда-то торопился — совершенно без цели. Стихов уже не писал, но профессиональная инерция еще работала — раза два-три я доставал ему подстрочник, и он приносил переводы для газеты в срок, сделав их без подъема, но грамотно и добросовестно.

Близкие, разумеется, прилагали все силы, чтобы спасти Николая Ильича, однако это было уже невозможно…

Но когда я читаю его лучшие стихи, он вспоминается мне не таким — внезапно смертельно уставшим человеком, а тем, которого к счастью для себя успел узнать и полюбить — насмешливым, веселым и добрым жизнелюбом, бесспорно имеющим право на песню. Свою. Пусть не очень громкую, но — неповторимую.

Призвание критика

В одной из своих статей Мухамеджан Каратаев вспоминает, как в далекую студенческую пору — в начале 30-х годов — он поделился мечтой стать литературным критиком с одним из преподавателей Казахского педагогического института. И тот, рассказывает Каратаев, «усомнился в целесообразности моего выбора».

«Критики, — говорил он мне, — это неудачники. Не вышло в поэзии, не сумел стать новеллистом или романистом, провалился как драматург — иди в критики. Оттого они все беспощадны, насмешливы, недобры. Их пером водит зависть к талантливым собратьям по перу».

Сейчас такое мнение вузовского преподавателя звучит странновато, но, если учесть литературную обстановку тех лет, то придется признать, что этот мрачный отзыв имел под собой кое-какую почву. Уже тогда казахская литература имела в своем активе талантливые и принципиальные литературно-критические статьи и даже литературоведческие книги, но они принадлежали перу писателей, для которых критический жанр не был основным делом их жизни, перу зачинателей казахской советской поэзии и прозы. Что же касается крайне немногочисленных литераторов, занимавшихся преимущественно критикой, то среди них находились фигуры бесспорно достойные этой грустной характеристики. Например, «критический вождь» КазАПП Каипназаров прославился тем, что свои погромные статьи он зачастую писал, даже не перелистав произведений, которые подвергал уничтожительному разносу, — только расспросив о них знакомых и «соратников». В соответствии с традициями рапповской критики он неустанно вскрывал «социальное лицо» молодых советских писателей Казахстана. После его хирургической операции — главным ее инструментом была примитивная дубинка, так сказать, критический соил — эти лица выглядели однообразно зловеще. Под пером Каипазарова убежденными проповедниками реакционной феодально-байской идеологии оказывались и Мухтар Ауэзов и Сакен Сейфуллин.

Так что мнение каратаевского учителя было продиктовано отнюдь не одной наивностью.

«На меня эти разговоры действовали удручающе», — вспоминает Мухамеджан Каратаев. К счастью, вскоре он прочел одну из последних, предсмертных уже, статей Анатолия Васильевича Луначарского «Мысли о критике», и она укрепила замыслы юного студента. «Я тогда понял, — говорит он: — критика — это благороднейшее поприще. И еще я понял: стать критиком в Казахстане — значит поднимать целину».

Конечно, глубоко продуманные и прочувствованные слова первого наркома просвещения о значении и важности его любимого жанра должны были произвести сильное впечатление на студента-филолога, мечтавшего посвятить себя деятельности литературного критика. Но я не сомневаюсь, что Каратаев выбрал бы тот же жизненный путь и не попадись ему именно тогда статья Луначарского. Не сомневаюсь потому, что Мухамеджан Каратаев — ярчайший пример критика по призванию, потому что для него литературная критика — дело жизни.

За годы своей литературной работы Мухамеджан выступал и в качестве переводчика, и в качестве очеркиста, и даже романиста, однако критика, литературоведение, эстетическая наука всегда оставались для него главным полем боя за утверждение своих идеалов — идеалов коммуниста. Но даже не в этом главное подтверждение его строгой верности своему призванию. Жизненный путь Каратаева был труден, порой драматичен, однако ничто не могло заставить его свернуть с выбранной раз и навсегда дороги.

Ему не было еще тридцати лет, когда он оказался в роли руководителя республиканской писательской организации. Затем суровые обстоятельства заставляют его совершенно отойти от литературных дел. Через несколько лет — недолгая передышка. Каратаев преподает в сельской школе казахский язык и литературу. Он немедленно берется за перо литературоведа. Аудитория его сузилась невероятно — вместо сотен тысяч читателей центрального журнала — пятьдесят-шестьдесят слушателей в колхозном клубе. Но он так готовит для этой скромной аудитории доклады об Абае и Джамбуле, что десятилетие спустя они без всяких правок и дополнений входят в его книгу, за которую автору присуждается ученая степень.

А когда Каратаев окончательно возвращается в Алма-Ату, то он сразу же с огромной энергией включается в литературную работу. Статья за статьей, книга за книгой. Степень кандидата, степень доктора филологических наук, избрание в члены-корреспонденты Академии наук КазССР. Огромная работа и в Институте литературы и искусства им. М. О. Ауэзова и в качестве главного редактора первой в истории казахского народа энциклопедии. Сотни печатных листов, и все они принадлежат большой литературе. Это подлинная литературная критика — умная и страстная, принципиальная и эрудированная, полная неожиданных открытий и глубоко убеждающих выводов. Она обращена и к специалистам и к массовому читателю. «Принимать участие в воспитании советского человека должен и критик, — говорит Каратаев. — Если критика отстраняется от выполнения этой задачи первостепенной важности, она превратится в узколитературное „ведомство“ для „обслуживания“ писателей». У самого Каратаева такого сужения поля критической работы не бывает никогда. Он гармонично соединяет в себе вдумчивого исследователя литературы и боевого партийного публициста.

Попробуем разобраться, в чем тайна нерушимо высокого авторитета критика Каратаева, в чем причина общей любви к нему писателей — и старых и молодых, принадлежащих к самым различным художественным школам и вообще-то обычно не проявляющих особо нежных чувств к представителям критического цеха.

Ну, прежде всего тут, разумеется, следует сказать о горячей и умной любви самого Каратаева к литературе вообще и к родной литературе в первую очередь, той любви, которая чувствуется в каждой строке его сочинений.

Для Каратаева литература — живое, растущее дерево, вольно текущая могучая река (эти образы не раз появляются на страницах его книг). Он никогда не старается вогнать ее в прокрустово ложе отвлеченной схемы, не предъявляет к ней в общем-то, может быть, и правильных, но слишком абстрактных требований. Он борется за то, чтобы литература с наибольшей отдачей служила нашей современности, но отчетливо понимает, как недопустимы здесь упрощенчество и догматизм. Он говорит: «Изображая эпоху Чокана Валиханова, можно создать произведение большого дыхания, которое поможет читателю осмыслить и решить проблемы остро современные, и, наоборот, обратившись к наисовременнейшей, скажем, колхозной теме, можно ограничиться перепевами давно сказанного».

Вместе с тем для критика аксиома, что уже самый выбор темы, вживание в нее, осмысление ее являются показателем мировоззренческой зрелости автора, его способности мыслить «с веком наравне». В одной из статей Каратаев рассказал, что Мухтар Ауэзов задумал обширный цикл из семи романов, которые должны были отразить столетний путь казахского народа. Этот цикл, продолжающий «Путь Абая», был тщательно обдуман замечательным писателем. Но, подчеркивает критик, «отодвинув заготовки очередных романов, Ауэзов по велению сердца сел за осуществление седьмого — современнейшего романа. Этого ждал народ. Это диктовалось условиями строительства коммунизма в стране. В Ауэзове говорила не только писательская совесть, но и государственный ум». И этот выбор, не просто давшийся художнику, в какой-то мере наступавшему тут «на горло собственной песне», привел к большой победе — посмертный роман Мухтара Ауэзова «Племя младое» активно вмешался в действительность, помог решению важнейших народнохозяйственных вопросов.

Такое ясное понимание диалектики свободы творчества могло быть рождено только умной любовью к литературе.

Трудно разбирать отдельно черты творческого облика Каратаева, их не разложишь по полочкам, они существуют вместе, переходят одна в другую, образуя живое лицо. Но все-таки необходимо сказать о широте его взглядов, позволяющих ему видеть в малом большое и в общем — конкретное, позволяющих охватывать сложнейшую картину литературного процесса в целом и прекрасно различать в этом процессе роль отдельных писателей, отдельных произведений. Мухамеджан Каратаев принадлежит к тем — увы, не так уж многочисленным — критикам, у которых любая, самая маленькая, рецензия проблемна, поднимает важные вопросы литературы и жизни, а любая теоретическая статья, посвященная самой, казалось бы, абстрактной теме, насыщена богатейшим конкретным материалом.

Но, конечно, все эти отличные качества у любого критика во многом пропадут втуне, не дойдут до читателя, если он не обладает даром, присущим Каратаеву, — даром рассказчика. Критика лежит на границе науки и искусства, и, переходя эту границу на ту или иную сторону, она изменяет своей сущности. И теперь еще появляются статьи на литературные темы, которые невозможно читать, не вооружившись философским словарем. Как бы ни были содержательны мысли авторов таких статей, они не дойдут до широкого читателя, ибо литературные произведения (а критическая статья — бесспорно литературное произведение), которые требуют для своего прочтения огромного волевого усилия, — вещь на любителя.

Впрочем, не меньшая опасность лежит и в противоположной стороне. Сейчас многие критики пишут уж слишком «ассоциативно и метафорически», насыщая свои статьи огромным количеством таких образов и тропов, которые в современном рассказе или повести выглядели бы столь наивно, что вызвали бы только ироническую улыбку.

Нет, критике подобная орнаментальность, видимо, ни к чему. Главное ее эстетическое достоинство — красота логики, красота последовательности мысли, и художественный образ, когда он появляется на страницах критической работы, должен служить развитию мысли автора, а не возникать только для того, чтобы удивить читателя своей неожиданностью и заковыристостью. («Смотрите: критик, а какое сравнение выдумал!»)

Мухамеджан Каратаев пишет просто, ясно. Читая его, словно беседуешь с умным, много и глубоко думающим человеком, который слишком уважает своего собеседника, чтобы воздействовать на него фейерверочными эффектами. Он не выдает своего мнения за чье-то чужое, общее, не прячется за близкое «мы». Когда это ему нужно для доказательства своей мысли, он использует художественный образ, прибегает к автобиографическим и мемуарным отступлениям.

Большим достоинством Каратаева является его уменье в нескольких строках выразить самую сущность творчества писателя, о котором он говорит. Вот, скажем, предельно сжатая характеристика Сакена Сейфуллина: «Его имя часто сочетается с эпитетом „первый“, и этим сочетанием лучше всего определяется место и значение Сакена Сейфуллина не только в истории литературы, но и в истории своего народа. Один из первых революционеров-коммунистов, один из первых основателей Советской власти в казахской степи, один из первых председателей Совета Народных Комиссаров молодой Казахской республики, он первый из казахов написал об Октябре, первый на казахской земле сложил советские песни, первый создал стихи и поэмы о Ленине, первый обновил и реформировал казахское стихосложение».

Личность критика Каратаева чувствуется в каждой его странице. И вот в нравственной чистоте этой личности — одна из причин высоты его авторитета. Все давно знают, что никакие посторонние, личные, конъюнктурные соображения не могут повлиять на его оценку того или иного произведения. Он, разумеется, может ошибиться, но это будет его собственная ошибка, не зависящая от привходящих обстоятельств. Требовательность и доброжелательность, полное отсутствие вкуса к групповой возне, глубокая неприязнь к стремлению использовать литературу в целях эгоистических и корыстных неотделимы от морального облика критика Каратаева.

Мухамеджан Каратаев всем сердцем любит свою родную казахскую литературу. Но как настоящему интернационалисту-коммунисту это не мешает, а помогает ему любить, ценить и чтить все духовные достижения человечества и, прежде всего, сокровища великой русской литературы и русского языка, на котором написана половина книг казахского критика.

И вот сложение всех названных мной и многих неназванных еще черт и определяет то призвание подлинного критика, которому верно и достойно служит Мухамеджан Каратаев.

Стихия поэмы

Высокий, грузноватый, внешне он по-моему больше похож на грузина, чем на казаха. Мне он напоминает портрет Тициана Табидзе. Конечно, постаревшего Табидзе — в 1973 году Халижану Бекхожину, одному из талантливых представителей нынешнего старшего поколения казахских поэтов, исполнится шестьдесят лет.

Он кажется медлительным, уравновешенным, спокойным, но это представление полярно далеко от его подлинного душевного облика. Он обладает бешеным, взрывчатым темпераментом. Боюсь даже, что этот темперамент обладает им. Но ведь без этого темперамента не было бы и страстной, взрывчатой, часто стихийной поэзии Бекхожина.

Давно признана и принята читателями лирика Халижана, лирика пристального раздумья над явлениями жизни, полная большой любви к родной земле. Казахский поэт тонко понимает природу и умеет сопереживать с ней. Так, обращаясь к ветру, он может воскликнуть: «Мы схлестнулись в борьбе, я лечу, я пою. Я ревную к тебе степь родную мою. Шапку лишь заломлю, бей в лицо с высоты! Степь родную люблю я сильнее, чем ты». Социалистическая родина для лирика — «первый участок великого сада, начало всесветных садов».

Однако X. Бекхожин принадлежит к тому сравнительно малочисленному отряду современных поэтов, у которых эпос преобладает над лирикой и работа над поэмами является главным творческим делом.

Первой широко прошумевшей поэмой Халижана была «Марьям, дочь Егора», построенная, как и все последующие, на подлинных исторических фактах (или легендах, тоже уже прочно вошедших в народную память).

Сюжет ее несложен: много лет назад дочь русского рыбака Егора полюбила казахского джигита Дуйсена. Эта «незаконная» любовь (Дуйсен говорит Марии: «Все против нас — и бог, и люди, и твой закон, и мой закон») не могла не кончиться трагически. Но поэт писал не только о жертвах социальной несправедливости, не только о том, как страшный мир насилия и вражды ломает чувства и судьбы. Он писал и о том, как человеческий дух превращает свою боль в искусство, врачующее других. Овдовела, не став женой, Марьям, но ее песня любви — «Дударай» — прошла по всей степи, стала народной. Много лет спустя, уже в 30-е годы, создательница мелодии, та самая «Марьям, дочь Егора», пела «Дударай» на алма-атинской сцене.

Добрая и суровая, мужественная и трогательная поэма Бекхожина долгое время была вершиной его творчества. Но за последние полтора десятилетия к ней присоединились достойные сестры, и сейчас уже можно говорить не об одной вершине, а о целом горном хребте поэм Халижана.

Они принадлежат различным разновидностям жанра. Поэтическая исповедь «Сказания о Соколе» по форме имеет мало общего с легендарным настроем «Аксак-кулана» и со строгой повествовательностью «Степного комиссара». Но во всех своих эпических произведениях Халижан Бекхожин остается поэтом больших тем и больших мыслей, тяготеющим к характерам сильным и определенным, к конфликтам резким и общественно значительным.

В центре поэмы Бекхожина обычно стоят два героя, чьи образы и организуют движение сюжета, — Ленин и Джангильдин в «Степном комиссаре», Сакен Сейфуллин и рассказчик в «Сказании о Соколе», Джучи-хан и кюйши в «Аксак-кулане». Эти образы разработаны реалистически, но сам реализм здесь поэтичен, достоверные бытовые штрихи все время чередуются с символикой, с широкими обобщениями, с условностью, идущей от народного эпоса. Так дан и портрет вождя революции в «Степном комиссаре»: «Взволнованный зал. Невысокий мужчина под выкрики встал. И рукою взмахнул, как орлиным крылом. Так бросаются в битву с мечом, напролом».

Так дан и портрет верного ученика Ленина — степного комиссара: «И пошел Алиби, и гремели не раз его речи в горячих Тургайских степях. Не с трибун, а с седла говорил Алиби: — Время „временных“ кончилось! Кончилось! Да! Враг захочет посулами вас ослепить! Создавайте Советы, как дом, — навсегда!»

Поэту удалось передать в этом произведении пафос и динамику революционных лет, то самоотверженное чувство, владевшее бойцами революции, когда и смерть не имела значения перед лицом великой цели, когда «бывало легко не доспав подниматься и лечь не дожив, не допев „Елимай“, дыр от пуль не зашив».

Сама стилистика поэмы ярко передает напор и напряженность революционной эпохи, неудержимый порыв ее солдат: «Сотни молний клинками в буране горят. Пушки, ухнув, осыпали иней с берез, и осколками снег под копытами рвет. Комиссар через час Каргалы заберет и ударит по Дутову с фланга: — Вперед!»

Совершенно иная тональность в «Сказании о Соколе» — грустном и тревожном раздумье о трагической судьбе замечательного поэта-революционера, где тревога и печаль постепенно побеждаются иной, жизнеутверждающей, мелодией, песней, полной веры в бессмертие человека, всего себя посвятившего делу освобождения родного народа: «И летит мой Сакен по степям, как в двадцатом году».

Халижан Бекхожин владеет искусством раскрывать характер человека через детали обстановки. Один из героев «Аксак-кулана» сын Чингиса, нечеловечески жестокий Джучи-хан точно охарактеризован не только через особенности его внешности («кошачьи очи хана», «он был по-волчьи стриженным, скуластым»), но и через окружающее его — людей и вещи: «Четыре стражника, четыре волка оберегали скорбь немого льва. …Медведь с плеча на землю ниспадал, тигр острозубо скалился, распластан, и, не мигая, беркут наблюдал из-за плеча».

Впрочем, не только выразительной лепкой характеров замечательна эта поэма, ставшая в какой-то мере делом жизни X. Бекхожина. Первый вариант ее был создан молодым поэтом еще в довоенные годы. В основу поэмы легла известная древняя легенда о смерти сына Джучи-хана под копытами хромого кулана и о великом кюйши, который, рискуя жизнью (принесшего хану скорбную весть ждала мучительная казнь), спас свой народ от гнева сурового властителя. Поэма писалась со всем жаром творческой молодости, в ней впервые по-настоящему проявился великолепный поэтический темперамент Халижана, но для решения ответственной темы опыта все-таки не хватило. Как написал позже сам поэт: «Но оказалось, понял я потом, ритм сокровенный кюя не под силу моей домбре, настроенной не в тон». И много лет спустя X. Бекхожин уже зрелым мастером возвращается к своему юношескому произведению и заново переписывает его. Упорство поэта оказалось увенчанным победой: окончательная редакция «Аксак-кулана», бесспорно, одно из самых высоких достижений казахской советской поэмы.

С удивляющим мастерством автор «Аксак-кулан» передает и сумрачный колорит седой недоброй старины, и строгую силу музыки, созданной великим кюйши. Если этот герой легенды совершает творческое чудо только ритмом и мелодией рассказа о трагедии так, что она становится зримой и осязаемой и для того, кто не хотел о ней знать, то поэт добился обратного: через пластические образы мы ощущаем силу и обаяние великой музыки.

Содержание этой философской легенды сложно, его трудно свести к однозначной морали. Поэма говорит и о том, что искусство лишь тогда становится великим, когда оно наполнено бесстрашием правды. И о том, что с правдой искусства не справиться самому жестокому властелину. И о том, что подлинное искусство всегда человечно, что создается оно во имя народа.

Я кратко рассказал о тех лишь поэмах Халижана, что переведены на русский язык. Между тем другие ждут перевода. В том числе одна из последних работ поэта — поэма «Шардара», взволнованно воспевающая созидательный труд наших современников. Поэтический рассказ Халижана о стройке крупнейшего в Средней Азии водохранилища — это рабочий вклад казахского поэта в свершения девятой пятилетки.

Связь времен

Первые стихи известный казахский поэт Джубан Мулдагалиев опубликовал девятнадцатилетним юношей больше тридцати лет назад. А потом была война, долгий путь по фронтовым дорогам, путь политработника и военного журналиста. В сорок девятом году к читателям пришла первая книга поэта-фронтовика. С тех пор к ней прибавилось много сестер — не одну книжную полку займут издания стихов и поэм Джубана Мулдагалиева, вышедших в свет на казахском и русском языках, на многих других языках братских народов советской страны. Поэтические книги Джубана Мулдагалиева «Партия ведет», «Страна счастья», «Судьба вдовы», «Глазами влюбленного», «Песня о песне», «Байга», «Я — казах!», «Годы в песнях» и целый ряд других весомым вкладом вошли в число достижений многонациональной советской литературы.

Во всех стихах и поэмах Джубана Мулдагалиева, кому бы и чему бы они ни были посвящены, есть непременное действующее лицо — время. Все творчество поэта пронизывает живое ощущение исторического времени, ясно осознанное чувство того, что «нам века расследовать дано, нам века наследовать дано».

Поэт понимает, что нет отдельно взятых, независимых друг от друга Вчера, Сегодня и Завтра. Времена проникают друг в друга, современниками оказываются люди различных поколений, если их объединяет единая цель, общие стремления. Даже в строго реалистической, социально-психологической поэме «Судьба вдовы», рассказывающей о казашке, поднятой революцией к большой жизни, героиня поэмы Айша видит «грядущее воочию». В час торжества вчерашних батраков, в их настоящее, как живой, приходит убитый байскими наемниками праведник революции Ураз.

А в поэме «Тебе мой поклон» казахский поэт прямо обращается к «далекой наследнице» — женщине двадцать первого века: «К тебе дойдут — как их там не таи — как бабочки, засушенные в книгах, поэмы овдовевшие мои».

Когда-то шекспировский Гамлет страдал оттого, что связь времен распалась. Это связь времен восстановлена строителями коммунизма, принявшими как законное наследство все лучшее, что создано человечеством в прошлом, и неустанно работающими во имя будущего.

Связь времен стала пафосом творчества современного казахского поэта.

Он человек своего времени, человек середины двадцатого века, но он хорошо видит истоки своей эпохи и ее продолжение в грядущем: «Пусть крепче крылья у потомков наших, пусть шире удивительный размах, двадцатый век, ничем не приукрашен, шагает в их стремительных рядах».

Поэзия Джубана Мулдагалиева — это поэзия больших обобщений, сильных страстей, громкого голоса. Это трибунная поэзия. В приобретшей широкую популярность и среди казахских и среди русских читателей поэме Джубана Мулдагалиева «Я — казах!» обобщения достигают монументальности. Голосом поэта говорит весь его народ: «Я — казах! Встречая смерть в степях, тыщу раз я воскресал — казах! Опускалась мглой моя печаль, свет сиял, когда мой смех звучал».

Автор этой поэмы — поэт глубоко национальный. С полным правом он говорит о себе и своем герое: «Мне служит стартовой площадкой родной и щедрый Казахстан». Он влюблен в свои родные места — «край по имени Тайпак» неподалеку от Урала. Чтобы набраться новых сил, он припадает к родной земле: «А станет песням тяжело — вернусь к тебе, и вдохновенье опять поднимется в седло!»

Но его сыновьи чувства шире. С гордостью произносит он: «Я — казах. Я сын России всей». Высоким чувством интернационализма проникнуты не только путевые циклы Джубана Мулдагалиева, такие как «Когда мы были в Казани» или «В стране древних поэтов», но и все его творчество. В стихах казахского поэта ясно и сильно передана слитность коммунистического интернационализма и советского патриотизма: «У нас с тобой, страна моя, одни леса и реки, одни враги, одни друзья, одна судьба навеки. Часов и дней не торопя, я знала — это счастье все время чувствовать себя твоею малой частью».

Творчество Джубана Мулдагалиева многогранно. Ему принадлежат и крупные эпические полотна с большой галереей образов героев, чьи характеры разработаны пером тонкого психолога. И романтически окрыленные обращения к прошлому и будущему. И стихи прямой публицистической устремленности, открытый и мужественный разговор о жизни писателя-коммуниста. И сдержанная и благородная лирика трудной, несбывшейся любви: «Пускай, с твоей дорогой не сливаясь, моя дорога рядышком пройдет».

Но какой бы своей гранью ни поворачивалось к читателю творчество поэта, читатель всегда ощутит в нем тот пафос связи времен, который составляет эмоциональную основу поэзии Джубана Мулдагалиева. Память о фронтовых товарищах заставляет его верить: «Следы солдат — Сарманов да Иванов — остались у чужих дорог и рек. Раскаты их шагов сквозь все туманы услышит светлый двадцать первый век».

Говоря о далеком прошлом своего народа, он обращается к будущему: «Мои потомки, дети звезд, вспомните, что не был путь мой прост».

Джубаном Мулдагалиевым много сделано в советской поэзии. Но он, естественно, еще бесконечно далек от подведения итогов. Он чувствует: «Доныне продолжается мужанье». Он верит: «Ведь счастье скачет где-то впереди».

Перед заходом солнца

Театр — жестокое искусство. Когда умирает писатель, от него остаются книги. От композитора — ноты. От художника — полотна. И после физической смерти они долго еще живы, они остаются нашими собеседниками, делятся с нами своими мыслями и чувствами. Только масштаб таланта, его идейная направленность определяют продолжительность духовной близости умершего мастера с читателями, слушателями, зрителями.

А что остается после смерти талантливого артиста? Старые афиши, фотографии, программки, рецензии в пожелтевших газетах? Но ведь они не могут полно передать чувства, волновавшие нас, когда мы видели на сцене большого художника. Поэтому и хочется закрепить эти чувства на бумаге, пока они еще не совсем померкли в памяти.

Десять лет назад умер народный артист республики Серафим Павлович Ассуиров — человек яркого таланта, много сделавший для развития театрального искусства Казахстана. Эти страницы — скромная дань памяти человека, приносившего своим искусством радость десяткам тысяч зрителей.

Он жил в старом доме — огромном и неуклюжем — совсем у входа, в начале длинного, широкого и грязного коридора, где вечно шумели примусы. Когда-то дом целиком занимали работники искусств. Город строился, артисты и художники переезжали в новые, по-современному благоустроенные квартиры. А Ассуиров оставался — отчасти по привычке, отчасти из равнодушия к комфорту.

В квартире у него было две комнатки. В одной он жил сам, вторая временами пустовала, а временами там поселялся кто-нибудь из молодых артистов. Серафим Павлович всегда был рад этому — хотя он и привык к одиночеству, тяготить его оно никогда не переставало.

Может быть, поэтому и гостям он всегда радовался. А может, это просто была присущая душе художника жадность до людей. Как бы то ни было, в тесной его комнатушке чуть не каждый вечер допоздна толклись артисты, писатели, журналисты, художники и люди разных других, порой вовсе неожиданных профессий. Общение с этими людьми заменяло Ассуирову книгу — читал он крайне мало.

Новых людей он встречал с удовольствием и искал в них прежде всего хорошее (не было случая, чтобы он позволил себе в глаза или за глаза посмеяться над малознакомым человеком). Но при широчайшей своей доброте на фальшь был очень чуток и раздутое самомнение, хвастливость, несоразмерные претензии различал быстро. С такими людьми ему было скучно, и сам он с ними делался скучен.

Когда я познакомился с Серафимом Павловичем, ему лишь недавно стукнуло полвека, но выглядел он куда старше. И походка была старческой, неровной и трудной, и интонации голоса старческими. Ассуиров был болен, но не щадил себя, не берегся. Смешно было бы подумать, что Серафим Павлович сможет отказаться от долгой застольной беседы с интересным человеком ради «режима».

В год он не чаще двух-трех раз пересекал Коммунистический проспект по пути к центру города. Маршрут у Серафима Павловича всегда был один: театр — квартира — театр (тогда русская драма помещалась в здании на улице Дзержинского). Словно здание родного театра с гипнотической силой притягивало его, и лишь когда пустели и зрительный и репетиционный залы, когда гасли огни артистических уборных, когда исчезало магнитное поле искусства, это здание теряло свою власть над старым артистом.

Гипноз этот был целебен для него: на сцене и походка у Серафима Павловича становилась молодой и упругой, и голос обретал бархатистую глубину. И как бы ни уставал он после спектакля, но выглядел в это время лучше, чем обычно — бодрость, пришедшая к нему на сцене, долго еще не оставляла его.

Я не застал его расцвета, видел его на сцене уже перед заходом его солнца. Но и по тем ролям, в которых мне посчастливилось его видеть, могу судить: это был большой мастер, подлинный художник. Играть плохо он, кажется, просто не мог. А часто поднимался до высоты, удивлявшей и радовавшей зрителей.

Помню его в «Зарницах», последней своей пьесе, которую еще успел увидеть на сцене Мухтар Омарханович Ауэзов. Ассуиров играл Волостного — играл в очередь с таким отличным актером, мастером острой характеристики, как Ю. Б. Померанцев. Первым я увидел Померанцева. Его Волостной напоминал беркута — острый, зловещий профиль, неподвижный пронизывающий взгляд, резкие сначала, но вдруг замедляющиеся движения рук, — словно взмахи крыльев. Это был один из самых запоминающихся образов спектакля. Рисунок роли был таким убеждающим, что соревноваться с ним представлялось невозможным.

И действительно, когда выходил на сцену Ассуиров, сравнение было поначалу не в его пользу. Невысокий полный человек с подчеркнуто достоверными жестами, с «бытовым» хитрым смешком. Правда, самый доподлинный казахский бай — в этом сомневаться не приходилось. Но ведь там обобщение, убедительная гипербола, а здесь лишь точная этнографическая зарисовка — как у художника Хлудова.

Но чем дальше шло действие, тем явственнее проступало за бытом бытие, тем масштабнее становился образ, создаваемый актером. Он шел своим путем — от правды бытовой к правде исторической. Все явственнее мы видели в этом Волостном сконцентрированное зло, ставшее на пути борцов за новую жизнь, — врожденное презрение к человеку, к помыслам его и стремлениям («все будет, как я скажу»), темное звериное лукавство, слепая вера в то, что привычный уклад жизни — единственный, имеющий право на существование и лучший для всех времен.

Еще раз я видел актерскую «дуэль» Ю. Б. Померанцева и С. П. Ассуирова — на этот раз в различных ролях. Ставили «Время любить» — легковесный водевиль, дававший, однако же, возможность двум актерам показать свое мастерство. К старым друзьям должен прийти их давний одноклассник Харитонов, ныне ставший большим начальством. Друзья сомневаются — не зазнался ли их старый товарищ, не стал ли он бюрократом. Один из приятелей — его-то и играл Ю. Померанцев — шутливо, но в то же время и с некоторой опаской — показывал, каким, может быть, стал Харитонов. Это был фейерверк блестящих находок, жестов, интонаций — талантливая карикатура на бюрократа.

А потом появился сам Харитонов. Его роль исполнял Серафим Павлович. И с первых же слов его всем становится понятно: Харитонов действительно превратился в задубелого бюрократа. Он превосходил, перекрывал любую карикатуру — привычно-барственный голос, внезапное «а?»— вопросительное и угрожающее одновременно, снисходительная рассеянность, с которой начальство путало своих бывших друзей.

Но вот что удивляло: казалось бы, такая карикатура должна была быть злой, даже мрачной. А зрительское впечатление было иным: веселым, праздничным. В игре артиста все времяприсутствовал какой-то намек: не принимайте этого всерьез. Намек становился ясным, когда Харитонов снимал маску, — оказывается, это был лишь розыгрыш, оказывается, Харитонов лишь посмеялся над сомнениями своих старых товарищей. В этот момент в зале всегда раздавались аплодисменты, и Харитонов-Ассуиров улыбался широко и лукаво — это была улыбка торжества над чванством и пошлостью, которые никогда не смогут овладеть настоящим человеком.

Величайшей гордостью Ассуирова было то, что он первым в нашей республике воплотил на сцене образ великого Ленина. Вообще-то он не любил вспоминать страницы своей актерской биографии — не потому, чтобы что-то в ней ему не нравилось, а просто сегодняшний день его интересовал куда больше, чем вчерашний, — но к этому воспоминанию он возвращался не раз и с величайшей серьезностью.

В роли Ленина я видел его только в «Третьей, патетической». Это была большая вдохновенная работа. Тогда — в конце пятидесятых — появилась тенденция изображать Ленина несколько заземленно, показывать больше человека, чем государственного деятеля, — понятная, хотя и не оправданная реакция на парадную манеру изображения вождей революции в предшествовавшие годы. Серафим Павлович этой тенденции не принял. Он ясно понимал, что человеческое и историческое в Ленине разделить невозможно. Его Ленин каждую минуту был и земным человеком, жадным до жизни, до людей, и великим мыслителем и практиком, проникающим в самые сложные глубины действительности. И вершиной его роли был разговор с Марией Ильиничной в саду в Горках — философский разговор о доброте, об ответственности народного руководителя.

Театр был для Серафима Павловича, без преувеличения, всем. И уход его из театра — как ни стало Ассуирову трудно, физически трудно играть — оказался ошибкой. Здоровье на какое-то время поправилось, но жить стало нечем. Он сразу как-то потускнел, выцвел. С горечью говорил: «Теперь я заведующий пустяками».

На похороны Ассуирова пришло много людей. Он, вероятно, удивился бы, узнав, сколько людей ценит его и дорожит им. Но дело даже не в памяти. Театр жив, работает, ставит отличные спектакли. В этот театр Серафим Павлович вложил свою душу, без него он был бы другим. Пройдут годы, забудутся ассуировские роли, а его душа будет жить в театральных праздниках и буднях, жить в интонациях и жестах новых поколений актеров, в вечном стремлении к правде и мастерству. Она будет жить действенно и незаметно даже тогда, когда уже все забудут об этом.

Утверждение доброты

Я долго жил совсем рядом с тем странным, построенным по канонам конструктивизма начала 30-х годов и весьма напоминающим исполинскую кастрюлю-скороварку зданием, где помещался тогда Русский республиканский театр — сначала вместе с казахской драмой, а потом самостоятельно (господи, сейчас даже представить трудно, как тесно жила Алма-Ата всего каких-нибудь пятнадцать лет назад). И в те годы осенью, зимой и весной — все месяцы, пока не разъедутся театральные люди по далеким гастрольным поездкам, — часто раздавался вечером в моей квартире короткий и сильный звонок. Я открывал двери и видел Евгения Яковлевича Диордиева — большого, широкоплечего, сильного, с буйной и жесткой шевелюрой, до неправдоподобия похожего на тот обобщенный тип сыновей Болгарии, который сложился у меня да и у многих моих ровесников под впечатлением виденных в детстве фотопортретов Георгия Димитрова (к слову сказать, воссоздать на сцене образ своего великого земляка — давняя мечта Диордиева, и артист очень жалеет о том, что она пока не осуществилась).

Обычно Евгений Яковлевич приходил переполненный впечатлениями, еще не остывший от спектакля, его возбужденный мозг требовал разгрузки — и вот я становился слушателем увлекательных рассказов о театральной юности в Одессе, о встречах с интереснейшими людьми, о прочитанных только что или, напротив, очень давно, но сейчас почему-то вспомнившихся книгах, и о последних событиях в большом нашем мире, и о футболе. Не люблю обычных болельщических разговоров, состоящих на девяносто процентов из наречий и междометий, но Евгений Яковлевич и о мало для меня любопытном футболе умеет говорить любопытно. Это и неудивительно — в молодости он занимался футболом профессионально и до сих пор состоит на каком-то посту в нашей футбольной федерации.

Заходил Диордиев порой и в состоянии тяжелой ипохондрии, вызванной обычно какой-нибудь театральной неурядицей, — что поделаешь, профессия художника у многих сдирает защитный покров с нервов…

Теперь и театр переехал, и я переехал, и забот у Евгения Яковлевича прибавилось — нынче он народный артист СССР, депутат Верховного Совета республики. Видимся мы реже. Но когда забегает он ко мне, то к прежним темам добавляется новая — рассказ о тех больших, беспокойных и в глубине души очень приятных для него хлопотах, которые возложила на него его депутатская должность.

Однако все эти рассказы, сколь важных вещей они бы ни касались, — лишь прелюдия. Увертюра к разговору о главном — о театре, о той труппе, в которой он работает уже целую вереницу лет. Ибо по сравнению с этим главным все остальное для него в конечном счете второстепенно. Очень мало довелось мне встречать людей, до такой степени увлеченных своей работой. И так отчетливо видящих в ней свое направление, свою задачу, свою цель.

Много лет я смотрел Диордиева в спектаклях его театра. Видел его в десятках ролей. Были среди них и неудавшиеся. Но — я могу сказать это совершенно определенно — случайных не было. Все его сценические образы — это одна линия, которую продуманно и целеустремленно ведет актер-гражданин. Выразить смысл его творческого труда можно двумя словами — утверждение доброты. Доброты, что только и делает человека человеком.

Пока я не разглядел последовательности и непрерывности этой линии, некоторые трактовки Диордиевым знакомых образов казались мне случайными и неожиданными. Но они занимают свое законное место в портретной галерее, созданной артистом.

Например, Вожак в «Оптимистической трагедии». Этот давний спектакль получился не очень удачным, проходным. Я его резко раскритиковал в свое время и, в общем, правильно сделал. Но вот к диордиевскому Вожаку я был несправедлив.

Мне казалось, что этот Вожак уж слишком отталкивающий, до неправдоподобности груб, словом, слишком уж «властолюбивая скотина», как называет его в пьесе злой на него Алексей. А ведь комиссар подчеркивает, что прошлое у Вожака боевое, что есть в его натуре хорошие задатки, что только крайне напряженная фронтовая обстановка заставляет расправиться с ним так круто; в иных условиях его можно было бы исправить, перевоспитать.

Тогда я не понимал: эти слова комиссара (а вернее, автора — Всеволода Вишневского) — дань времени, когда писалась пьеса. Тогда «сила», «стальная воля» многими возводились в абсолют, принимались за качества, оправдывающие или уж во всяком случае извиняющие полное отсутствие душевной чуткости, властолюбие, карьеризм, эгоизм.

Вожак Диордиева был ролью-предостережением. Да, воля тут демонстрировалась огромная и сила подлинная, невыдуманная. Но они были направлены против человека, подчинялись недоброте и из положительных величин превращались в отрицательные…

В классической армянской комедии «Дядя Багдасар» Диордиев тоже утверждал доброту, но здесь ход его доказательств был прямо противоположным. Его Вожак доказывал: отсутствие доброты лишает человека права называться этим именем, будь у него хоть сверхстальная воля. Дядя Багдасар говорил: самый бесхарактерный, безвольный человек, если он добр, — человек, личность.

Дядя Багдасар сначала вызывал смех, потом презрительную жалость. До чего же он нелеп и ничтожен! А ведь такой большой, сильный, — и все равно все над ним смеются, издеваются, разыгрывают, уводят жену, а он только разводит руками да на лице выражение ребенка, у которого отняли игрушку. Но от картины к картине у зрителя исподволь росло сочувствие к этому нелепому человеку. Ведь как его обманывают, уж и мальчик бы понял, что сейчас снова последует обман. А он верит. Заставляет себя верить. Надо верить людям. Лучше жестоко обмануться самому, чем оскорбить их недоверием. Это была драма привлекательной, но бессильной доброты, доказательством от противного той мысли, что «добро должно быть с кулаками».

В пьесе С. Алешина «Палата» Диордиев нашел героя активной, борющейся доброты и сыграл его не только с убеждающей силой, но и с чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Особенно четко и сильно рисовал артист характер своего героя, писателя Новикова, в столкновении со вторым действующим лицом драмы — с неким Андреем Андреевичем Прозоровым. Надо сказать, что образ Прозорова стал бесспорно лучшей актерской работой заслуженного артиста Казахской ССР М. Азовского. Актерский дуэт с редкой выразительностью показал нам конфликт правдивости и приспособленчества, демократизма и чванства, человечности и убежденного недоверия к человеку.

Действие пьесы проходит в больничной палате, где ждут решения своей судьбы несколько больных. М. Азовский постепенно раскрывал перед нами духовный облик своего Прозорова. Мы уже узнали о барстве Андрея Андреевича, его глупом самомнении, душевной мелкости. Он осторожен, просто труслив, до смешного. Вот машинально замурлыкал: «Когда нас в бой пошлет…» и ту же спохватился, вспомнив, какими словами кончается строка песни. Торопливо оглянулся и кончил: «Тра-та-та-та-та».

Но вот наступали минуты решительного столкновения. До сих пор мы видели Прозорова только лежащим в постели. Тут он привстал, сел на кровати. И мы увидели, что он совсем не болен. Наоборот, крепок. Этакий кругленький колобок. Нет, умирать он не хочет. И на пенсию уходить тоже. Он готов драться, когда противник один и болен. И яда в жале у него осталось достаточно.

«Ах, так вы, наверное, из этих… Не из сидевших ли?» — спрашивает Прозоров. Новиков-Диордиев с огромной силой ставит в упор вопрос на вопрос: «А вы из каких?» Новиков уже понимает, что перед ним непримиримый противник. Но ему необходимо до конца убедиться в этом, ему не хочется, страшно не хочется верить, что встретил подлеца. Но Прозоров с убежденностью и даже гордостью (свидетелей-то нет) отвечает: «А я из тех, кто считает, что кое-кого напрасно выпустили. Особенно именно вашего брата, писателя. Цацкаются с вами…» И с какой потрясающей силой гремел в ответ Новиков-Диордиев: «Не хочу с вами в одной партии жить!»

Но вот Прозоров выписывается из больницы. Он спокоен, благообразен. Ему даже неловко немного: он узнал, что Новиков — это «тот Новиков… фигура». И он неуклюже закидывает удочку: а нельзя ли помириться? Но нет и не может быть у настоящих коммунистов мира с Прозоровым. Только непримиримая борьба! «Палату» поставил режиссер Евгений Диордиев. Хороший это был спектакль. Но в памяти большинства зрителей он «перекрыт» следующей режиссерской работой Диордиева — постановкой по роману Доры Павловой — «Совесть».

Странная бывает судьба у литературных произведений! Первый роман молодого инженера был опубликован в столичном журнале, критикой и читателями встречен благожелательно, но без особых восторгов. «Неплохая книга», «читать можно» — вот лейтмотив критических и читательских отзывов.

Затем роман инсценировали. Театры встретили инсценировку настороженно: что это за пьеса — одни сплошные заседания да совещания. Читать-то можно, но смотреть?… И тут произошло удивительное. «Пьеса-заседание» чуть не с триумфом прошла по сотням сцен, вызвала оживленнейшие диспуты и дискуссии. (Однако, как и «Палата», она ненадолго удержалась на сцене — все-таки самая острая и вроде бы и не поверхностная злободневность сама по себе не обеспечивает произведению долгой жизни). Одной из наиболее удачных постановок «Совести» стал спектакль нашего русского театра драмы.

Он глубоко волновал остротой поставленных проблем, бескомпромиссностью решений, покоряющей чистотой главных героев — коммунистов, вступивших в бой с обманом, показухой, очковтирательством, бюрократизмом. Надолго запомнились образы молодых героев, особенно секретаря парткома крупного научно-исследовательского института Мартьянова — его правдиво, сильно и просто играл Евгений Попов. Убеждала точнейшей, до самых мелких деталей верностью изображаемому характеру народная артистка СССР Валентина Харламова в роли инструктора райкома. Но самой яркой фигурой спектакля, бесспорно, был Диордиев, перевоплотившийся в секретаря райкома Якимова.

Артист не то чтобы разоблачал своего героя. Нет, Якимов в его исполнении был сильной и яркой личностью, человеком по-своему преданным партии, не мыслящим себя вне ее. Но он был типичным представителем того стиля руководства, что считает «простого человека» лишь винтиком грандиозной машины, лишь послушным исполнителем спущенных «сверху» указаний. И это обессмысливало все благие намерения Якимова, делало его действительно напряженный, наполненный самоотдачей труд не только бесполезным, но и вредным обществу, народу, партии. Ход событий постоянно обнажал ложность якимовской поэзии и в конце концов это понимал и Якимов. Он находил в себе мужество принять верное решение. Но изменится ли он вообще, сможет ли круто поломать свой «стиль», принять подлинно партийный? Артист не спешил с ответом на этот вопрос и как бы кончал роль большим вопросительным знаком. И это было куда жизненнее, чем если б он заставил Якимова скоропалительно перестроиться (к чему, собственно, и толкает исполнителя этой роли текст инсценировки).

Свою тему пробуждения в человеке лучших душевных качеств, утверждения доброты в его сердце Диордиев решал не только на современном, но и на классическом материале. И естественно, очень близкой оказалась ему роль короля Лира.

Этот шекспировский спектакль много лет не сходил со сцены нашего театра, и в прочности его успеха основная заслуга принадлежит исполнителю заглавной роли.

В первом акте Лир-Диордиев чувствует себя сверхчеловеком. Хозяином людских судеб. Благожелательным, в общем-то, хозяином. Со снисходительностью, не лишенной любопытства, смотрит он на окружающих, заинтересованно следит за их реакцией на его поступки — так экспериментатор наблюдает за ходом химической реакции в пробирке. Особенных неожиданностей он, впрочем, не ждет — все должно идти по законам, установленным им и незыблемым, как законы природы. И когда Корделия отказывается следовать этим законам, гневу у Лира предшествует изумление. Это для него так же неожиданно, как если бы солнце взошло на западе и отправилось на восток.

Кем-то метко сказано: все, что в человеке «сверх», то против него. И «сверхчеловек» в Лире подавил человека, надел ему на глаза очки с кривыми стеклами, не дающими увидеть подлинную картину мира, нелепо и зловеще исказившими все вокруг. И только величайшие страдания, огромные муки снимают с глаз Лира эти страшные очки. Изгнанный, одинокий, больной, он ощущает радость чувствовать себя частицей великой людской семьи, познает трудное счастье сострадания. Путь диордиевского Лира — это путь от сверхчеловека к человеку.

…В околотеатральной среде порой сплетничают о «трудном характере» Диордиева, о том, что с ним нелегко ужиться художественным руководителям театра. Между тем, дело тут обстоит просто. Диордиев — крупный и давно сложившийся художник, которому органически невозможно «подыгрывать» самому талантливому режиссеру, если его творческие устремления не совпадают с творческой позицией артиста. Диордиев — убежденнейший реалист с тягой к сильным, крупным характерам и резко очерченному рисунку роли. Ему чужды и «переуглубленный» психологизм «под МХАТ», и «сверхрежиссерский» театр, где актер является лишь одним из компонентов спектакля, чуть ли не равнозначным с декорациями, светом, музыкой. Ближе всего ему, пожалуй, искусство Малого театра. С теми режиссерами, которых он чувствовал своими единомышленниками, — он работал легко. С другими ему трудно, да и им с ним не мед. Думаю, однако, что наиболее даровитые и принципиальные из этих «других» в душе все же предпочитали иметь дело с таким сильным оппонентом их творческой манеры, чем с послушными, но равнодушными исполнителями своих замыслов…

Мне кажется, что Евгений Яковлевич без особой охоты брался за постановку «Вишневого сада». Незадолго до того прошедшие гастроли МХАТа в Алма-Ате тоже не вдохновляли, — всем было видно, что из десятка классических спектаклей театра, открывшего миру своеобразие драматургии Чехова, именно чеховские «Три сестры» меньше всего заинтересовали зрителей… Потом все же Диордиев увлекся — увидел «Вишневый сад» по-новому. Как-то я показал ему материалы о некоторых позабытых, но любопытных постановках чеховской пьесы. Евгения Яковлевича они, однако, почти не заинтересовали. Бегло просмотрел, убедился, что в замысле совпадений нет, и отложил: «Я уже вижу пьесу по-своему».

Удача спектакля была бесспорной. В чем же секрет? Мне вспоминается рассказ о том, как замечательный советский режиссер Алексей Дикий, художник близкий к вахтанговскому и мейерхольдовскому масштабу, ставил горьковских «Мещан». Он говорил: «Я открываю титульный лист пьесы, читаю заглавие: „Ме-ща-не“. А дальше идет список действующих лиц. Ну вот, я и покажу вам мещан». И он поставил яркий и дерзкий спектакль, где все герои — от старика Бессеменова до Нила — были разными воплощениями многоликой стихии обывательщины.

Так и «Вишневый сад». Мы привыкли делить его героев на «социальные группы»: вот представители уходящего дворянства, вот — наступающего капитализма, вот — прогрессивной молодежи. Но ведь у Чехова они все объединены вишневым садом — символом бесполезной и обреченной красоты. Вот это единство и увидел Диордиев. Я могу упрекнуть его за непоследовательность — Петю Трофимова и Аню он все-таки попытался традиционно героизировать (не очень, впрочем, решительно), и, разумеется, ничего из этого не вышло — мы, люди совсем иного времени, не в силах всерьез принимать их туманную, фразистую «романтику». Но зато режиссер решительно отказался от противопоставления Лопахина обитателям вишневого сада. Он сам и сыграл Лопахина — великолепно сыграл. Его Лопахин — сам дитя вишневого сада, Гаев напрасно считает его чужим. Он также добр, деликатен, чист, как и семья Раневской, — и так же беспомощен перед ходом Истории, так же не нужен ей, как и они. Он тоже «недотепа». Вся его колоссальная энергия утекает куда-то в пространство, не оставляя никаких следов.

Трагедия «Вишневого сада» — трагедия соседних одиночеств. Люди говорят друг с другом — и словно не слышат ответов. Каждый в себе, каждый — замкнутый мир. Поэтому никто никому не может помочь. И доброта их на поверку оказывается мнимой, направленной не на других, а лишь внутрь, в себя…

Вслед за Чеховым артист дважды обращался к Горькому — и оба обращения, мне кажется, были очень интересными, хотя «Егор Булычов», где Диордиев выступал и как постановщик и как исполнитель заглавной роли, продержался в репертуаре недолго и отклики на него не обошлись без нареканий.

Спектакль ставился к 100-летию А. М. Горького, юбилей вроде бы как обязывал к хрестоматийности, к отказу от малейших «новаций». Между тем, режиссер, если и не спорил прямо с классическим спектаклем вахтанговцев, то и ни в коей мере не собирался повторять его решения, как бы убедительны и общеприняты они ни были. Вероятно, больше Диордиев боялся бытового заземления спектакля. Он ставил трагедию, настроенную на контрастах, подчеркивая драматический пафос, обводил комедийные ситуации чертой гротеска и фарса.

Возможно, он и перегибал при этом кое-где палку. Пролог, когда хор на фоне бушующего моря читает «Песню о Буревестнике», — находка, конечно, не из драгоценных. Попало за нее Диордиеву, в общем, правильно. Но вот когда его ругали за финал спектакля, за отчаянные и безнадежные предсмертные метания Булычова (ведь автор, де, указывал, что Булычов на сцене не умирает), это было напрасно. Горький — комментатор своих пьес, — как известно, не всегда бывал на высоте Горького-драматурга (сценическая судьба образа Луки — лучшее тому доказательство). В спектакле алма-атинского театра смерть Булычова на сцене оказалась закономерной, потому что это был спектакль не о жизненной неудаче одного умного человека, не о роковой даже ошибке его, а о большем — о его трагической вине, за которую Булычов несет наказание — очень жестокое, но которого он не может не считать заслуженным.

Булычов Диордиева был не просто привлекательным. Он покорял умом, волей, духовным масштабом. Для него нужны были совсем другие измерения, чем для Варвары, Кании, Меланьи, Павлина, Звонцова. Он среди них — Гулливер среди лилипутов.

Да и относится он к ним, как к лилипутам, — насмешливо-презрительно, даже с состраданием порой, не снисходя до ненависти и гнева. Он уверенно и прочно ступает по земле в своих громоздких и в то же время щегольских, необычных и подчеркивающих необычность хозяина сапогах. Ну да, конечно, живет Булычов не на той улице, но ведь понял он это, и долго ли ему уйти с нее, выйти навстречу буре — ведь его-то бури не устрашат.

Но вот, оказывается, не может уйти этот сильный человек с чужой улицы. Гулливер связан лилипутами по рукам и ногам. Продав однажды душу «желтому дьяволу», он бессилен ее выкупить. От соседей по «улице» не убежать. А жить с ними живому человеку невозможно. Поэтому и умирает Булычов.

Чем дальше двигалось действие, тем отчетливее осознавал герой Диордиева безнадежность своего положения, неискупимость своей вины. Любя Булычова, артист был беспощаден к нему. Он играл его жестоко. Он играл ответственность перед прошлым.

И в соответствии с этим «заходом» был выстроен лагерь противников Булычова. В них не было, собственно, ничего зловещего. Даже юродивый Пропотей был в спектакле совершенно не страшен, и Булычов спрашивал после его «сеанса»: «Вы что, испугать меня хотите?» — с некоторым даже недоумением. Действительно, таким не испугаешь. И Меланья у народной артистки республики Л. И. Майзель выглядела фигурой само по себе не страшной. Актриса подчеркивала ее обнаженную, суетливую, даже механическую какую-то деловитость. Делец в монашеском одеянии — и все. А если и есть все же что-то изуверское в повадке — так это внешнее, это от «специфики профессии». Павлин у М. Б. Азовского был человеком, конечно, недалеким, но не злым, даже добрым по-своему. Страшны они не в отдельности, страшна и зловеща их общая мелкота, всеобщее лилипутство, окружившее Булычова, лилипутство, от которого ему не убежать.

Роль Захара Бардина не сразу далась Диордиеву. Мне кажется, что тут уместно сказать об исключительной, редкой самокритичности Евгения Яковлевича.

Я был на просмотре «Врагов» и на премьере. Диордиевский Бардин мне совершенно не понравился. При бесспорной верности цели — разоблачение антинародной, предательской сущности бардинского либерализма — средства, которыми артист пытался идти к ней, казались мне негодными. Духовная мелкота этого нелепо суетящегося барина была столь очевидной, что становилось непонятным, для чего весь огород городить и вообще зачем Горький писал эту роль. Я поделился своим мнением с кое-кем из товарищей, чьему вкусу доверял. Мнения сошлись.

Назавтра после премьеры Евгений Яковлевич зашел ко мне. Мы проговорили весь вечер. Это был нелегкий разговор. За плечами была большая работа, официально принятая и одобренная, и, разумеется, Диордиеву очень не хотелось ее зачеркивать. Мне показалось, что ушел он не до конца мною убежденным. Но на следующий день Евгений Яковлевич позвонил мне, сказал, что будет многое переделывать и пригласил на следующий спектакль.

На этом спектакле прежний рисунок роли был перечеркнут крест накрест и создан совершенно новый.

Ручаюсь: редкий актер способен на такое — прислушаться к одинокому голосу критики в хоре похвал и так энергично творчески мобилизовать себя на перестройку сделанного.

Этот, второй, диордиевский Захар Бардин, величественный краснобай, так упивающийся своим краснобайством, что ему все равно перед кем витийствовать — хоть перед горничной, этот несомненный в ближайшем будущем столп российского кадетского либерализма, наверняка будущий депутат Государственной думы, хорошо знаком зрителям — «Враги» еще продолжают идти на сцене алма-атинского театра.

Самым высоким творческим взлетом Диордиева представляется мне его недавняя роль Фомы Опискина в «Селе Степанчикове». Это блистательное продолжение той же главной диордиевской темы. Это утверждение доброты методом «от противного».

Для Диордиева Фома — это роль-праздник. Он упивается ею, он в ней купается, нисколько не скрывая от зрителя, какую творческую радость доставляет ему встреча с образом такой глубины. Артист приглашает зрительный зал сопережить с ним радость этой встречи, и зрители охотно откликаются на приглашение — каждый выход Фомы сразу же круто поднимает эмоциональный тонус зрительного зала. Роль Фомы у Диордиева — это бесконечный фейерверк виртуозных приспособлений, остроумнейших деталей. Но ни на секунду блеск фейерверка не становится самоцелью, он призван выполнять основную задачу — освещать все оттенки образа, созданного гением Достоевского.

В Фоме Диордиев, как обычно, необычен, активно нетрадиционен. Казалось бы, Фома противопоказан артисту с такими внешними данными — как правило, изображался он маленьким, плюгавеньким, тщедушным — в контраст огромному и добродушному Ростаневу. Опискин Диордиева и внешне крупнее Ростанева. Он монументален.

Нет и отдаленного сходства с Тартюфом. Диордиевский Фома абсолютно искренен и бескорыстен. Он идеолог, он духовный вождь Степанчикова — малой капли «страны рабов, страны господ», идеолог дворян-крепостников, которые, на его взгляд, настолько глупы, что не могут сами осознать и сформулировать свои интересы. Фому даже несколько давит бремя своего духовного водительства. Конечно, ему очень нравится роль наставника и пророка, но бремя реально, оно приносит затруднения. Однако Фома — человек идеи и готов мириться ради ее торжества с личными неудобствами.

Характерно, что Фома говорит как бы двумя голосами. Величавый тон пророка вдруг внезапно сменяется раздраженным бытовым говорком. Он обращен к свите, к пастве, которая опять не поняла своего пастыря, и вот приходится наскоро стаскивать одеяние мессии и режиссировать этой тупой массовкой.

Фома совершенно чужд бессмысленного мучительства. Он отнюдь не моральный садист. Его издевательства над окружающими — своего рода духовный тренинг, дрессировка, школа по выработке качеств, необходимых для осуществления той глубоко отвратительной нам и бесконечно привлекательной для Фомы барски-холопской идиллии, где голодный мужик «духовно воссоединяется» со своим помещиком и даже вельможей.

«Село Степанчиково» — это спектакль о кумиротворчестве. О том, какого бога заслуживают творящие богов.

…Самый талантливый художник не оставит следа в нашей душе, если у него нет своей, выстраданной и прочувствованной темы. Евгений Диордиев нашел свою тему давно и всегда верен ей. Поэтому так волнует нас, зрителей, его искусство, утверждающее доброту, утверждающее человеческое в человеке.

Его вело чувство долга

Прежде чем стать писателем-профессионалом Сергей Николаевич Мартьянов пятнадцать лет прослужил в пограничных войсках. Достаточно было раз взглянуть на него, чтобы узнать в нем кадрового военного. Рослый, широкогрудый, сохранявший и в штатском пальто отличную армейскую выправку, словно излучающий физическое и душевное здоровье, он выглядел образцовым типажем на роль стопроцентно положительного офицера для фильма о современной армии. А выражение лица у него обычно бывало благожелательно-снисходительное, чуть ироничное — выражение давнего удачника, привычного баловня судьбы, человека, которому все дается легко и просто.

Между тем в действительности это было далеко не так.

Начать с того, что несмотря на вид атлета, здоровьем Сергей Николаевич обладал неважным. Умер он, не дожив до пятидесяти, последние годы тяжело болел. Но помню, как еще задолго до начала роковой болезни, его однажды увезла «скорая помощь» прямо с писательского съезда — начался сильнейший сердечный приступ. А в бытовых привычках Мартьянов был очень скромен и умерен. Курил, правда, много.

И писал он трудно. Почему-то запомнилось, как жена его, Милита Николаевна, жаловалась мне лет десять назад: Сергей начал новый рассказ, пока не кончит, покой в доме не наступит — будет, как всегда, хандрить, маяться, не выпускать изо рта папиросы, не спать ночами, сутками бродить от дивана к письменному столу и обратно. Я замечал, что уверенность в удаче у Мартьянова бывала редко: окончив вещь, он скорей ждал хулы, чем хвалы, никогда не обижался на критические замечания, как бы резки они ни были.

Внешне литературная биография писателя Мартьянова складывалась весьма благополучно. Были, конечно, у него и свои неприятности, но в общем издавали его охотно и часто, «критических морозов» он почти не испытал (разве только за некоторые экскурсы в область кинематографии, но с каким писателем этого не бывает), популярность его, вес в литературной среде и общественный авторитет росли от книги к книге. Только надо уточнить: так его писательский путь складывался отнюдь не стихийно в силу природного таланта; нет, Сергей Николаевич сам складывал этот путь таким образом, без конца напрягая ум и волю. На самом деле его дорога была дорогой поисков. Он упорно искал себя, как писателя, точнее, искал способы с наибольшей эффективностью, пользой, с наибольшим проникновением в сознание читателя выразить то, что считал необходимым. И давались ему эти поиски очень нелегко.

Если не бояться слов, то надо писателя Мартьянова назвать человеком долга. Свой долг литератора, долг писательского служения народу, он осознавал очень отчетливо и старался выполнить его как можно лучше.

Все творчество Сергея Мартьянова — это одна песня, песня о людях советской границы. Может быть, слово «песня» в данном случае не очень уместно — внешней патетики Мартьянов не любил и в жизни и в писательской работе. Что ж, заменим это слово другим — повесть.

Почти не встретишь у него рассказа, среди действующих лиц которого не было бы пограничников.

Мартьянов рос в тридцатые годы, когда любовь к армии и особенно любовь к пограничникам была в воздухе, эпохи, когда имена Коробицына и Карацюпы, имена героев Хасана с гордостью повторялись миллионами советских людей. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он, родившийся в самой глубине России (в Иванове) в обычной «гражданской» семье, учившийся в педагогическом институте (в Ярославле), окончив вуз, добровольно пошел в погранвойска и отдал границе не только пятнадцать лет службы, но и всю свою писательскую жизнь.

Для него не было вопроса, о чем писать и зачем писать. Это для него было ясно с самого начала. Искал он ответа на вопрос как писать.

Сергей Мартьянов начал писательский путь в то время, когда тема границы временно ушла из большой литературы. Если в 30-е годы о пограничниках писали такие мастера как Петр Павленко и Аркадий Гайдар, Михаил Слонимский и Сергей Диковский, то к концу 40-х граница в немногих книжках о ней порой изображалась так же примитивно «романтически», как она представляется вначале герою мартьяновского рассказа «Первое задание»: «Полосатые столбы, настороженная тишина, суровые лица пограничников, вооруженные до зубов шпионы, ночные тревоги, выстрелы. Словом, жизнь, полная романтики и подвигов».

Начинающий писатель в первых своих вещах отдал некоторую дань такому изображению пограничной жизни. Но жизненный материал, которым он владел, позволил быстро сломать эту нехитрую схему. Не будет преувеличением сказать, что все творчество С. Мартьянова 50-х и начала 60-х годов полемически направлено против такого поверхностного и по сути дела дискредитирующего тему «освещения» границы и пограничников.

Вот герой названного выше рассказа впервые попадает на заставу. «Я осмотрелся по сторонам. На деревянной вышке стоял часовой, наблюдая в бинокль. У коновязи переступали ногами три лошади, мирно жевали овес. На веревке сушилось белье. По двору, хромая, расхаживала жирная грязная свинья с проволочным кольцом, продетым сквозь ноздри». И офицер пограничных войск капитан Ильяс Жунусов вызывает у героя рассказа, прибывшего на заставу для стажировки, разочарование — во всем облике Ильяса с его «добрейшей улыбкой» нет ничего от привычного по книгам представления о пограничнике. Да и дело, в котором предстоит участвовать стажеру, сугубо не романтическое: нет ни тайн, ни шпионов — просто старые переправщики братья Лымари (место действия — Закарпатье) собираются перевезти через границу двух заурядных уголовников.

Но, снимая книжную романтику, писатель в то же время передавал подлинную романтику сурового, нелегкого труда, необходимого Родине. Рассказ кончается словами: «Я запомнил границу именно такой: трудная работа, одинокая женщина, ожидавшая мужа на обочине ночной дороги. Может быть, это и есть настоящая романтика?»

Эта полемика со штампом в области такой важной темы обратила на себя внимание, получила поддержку, и писатель пошел и дальше этим путем. И тут его подстерегала новая опасность. Одно время Мартьянов стал просто выворачивать беллетристические трафареты наизнанку. Выглядело это свежо, но это была тоже схема, только несколько более оригинальная, чем прежняя, «обратное общее место», как говорил Тургенев. Если, например, в рассказе появлялось два персонажа, один из которых «был молод, энергичен, и все на нем было выглажено, вычищено и блестело, как на картинке», а другой «был нетороплив, ничего на нем не блестело и не звенело, вдобавок на левом глазу вскочил ячмень», то истинным героем обязательно оказывался второй — неблестящий и с ячменем. Если молодой боец характеризовался как неловкий и недисциплинированный (его уже собрались в писаря переводить), то ему предстояло в мартьяновском рассказе сыграть главную роль в задержании иностранного агента. Если командир изображался так: «Был он дороден, осанист, с крупным выхоленным лицом и двойным подбородком», если в машине этот толстяк «величественно смотрел вперед, словно сидел на троне», то к финалу рассказа непременно должно было выясниться, что это очень умный, знающий и душевный человек.

От этой литературщины спасла Мартьянова его близость со своими героями. Сняв офицерский мундир, он не думал писать по воспоминаниям. Ежегодно несколько месяцев Сергей Николаевич проводил в дороге. С гордостью говорил, что нет в Советском Союзе границы, на которой он бы не побывал. И вот это непрерывное общение с жизнью своих героев и дало ему возможность насытить его лучшие рассказы красками подлинной жизни.

Все нынче меняется быстро, и граница, изображенная в рассказах Мартьянова, во многом не такая, как сегодня. Пришла новая техника, пришло новое поколение. Но неизменным остается мужество, стойкость, верность Родине. С гордостью за писателя-земляка думаешь, что в патриотическом воспитании молодых пограничников наших дней свою роль сыграли и его рассказы.

В последние годы жизни Сергей Мартьянов обратился к документальному жанру, восстановив в своих работах «По следам легенды» и «Первые залпы» историю одного подвига самых первых дней Великой Отечественной войны. Восстановил буквально из ничего, по крупицам, проделав огромную исследовательскую работу, разыскав сотни людей, перерыв десятки архивов, найдя оставшихся в живых героев, разбросанных по всей стране.

Сергею Николаевичу не довелось побывать на фронте. Молодой офицер-пограничник рвался в действующую армию, подавал десятки рапортов, но мало кого отпускали с дальневосточной границы, где за Амгунью, Амуром и Уссури затаился тогда до поры до времени такой сосед, в чьих чувствах сомневаться не приходилось. Мартьянов ощущал себя должником фронтовиков, и это чувство он влил в свой литературный труд, воскресивший героический подвиг заставы, сумевшей 22 июня сорок первого года остановить на своем участке натиск гитлеровцев.

А огромную работу по сбору материалов для «Первых залпов» писатель совершал уже тяжело больным. Самое скверное в гипертонической болезни то, что она и думать-то по-человечески мешает. Во время кризов физически трудно связать сколько-нибудь сложную мысль. Мозг голодает. Память изрыта провалами.

Чтобы преодолеть болезнь и работать, нужно иметь огромную волю, нужно иметь обостренное, побеждающее все чувство долга.

После «Первых залпов» Сергей Николаевич, и до того имевший громадное число друзей и знакомых во всех концах страны, стал поистине «человеком для людей». К нему обращались не только как к писателю, но и как к человеку, который может помочь восстановить справедливость, помочь найти правду в самых запутанных житейских ситуациях.

После того как он умер письма к нему шли еще много месяцев.

И в шестьдесят шестом и в шестьдесят седьмом он продолжал работать, хотя и значительное время проводил в санаториях и больницах. Написал маленькую автобиографическую повесть, начал работать над новой документальной вещью «Дело атамана Анненкова» (ее после кончины Сергея Николаевича завершила вдова писателя М. Н. Мартьянова, повесть была опубликована в журнале «Простор»).

Последний раз живым я видал Сергея Николаевича накануне 7 ноября 1967 года. После долгого перерыва он пришел в Дом писателей, ходил по всем этажам, здоровался со всеми знакомыми, поздравлял с праздником. В комнате русской секции рассказывал, как его лечат иглотерапией. Время от времени встряхивая головой, словно сбрасывая навалившуюся тяжесть. Никто, разумеется, не думал, что это прощание. Через месяц с небольшим я вместе с товарищами поднял его тело со стола в его квартире, чтобы положить в гроб.

Он умер в тяжелый алматинский зимний день. Из друзей последним с ним встречался писатель Залман Танхимович. По просьбе Сергея Николаевича он свозил его на своей машине на гору Кок-Тюбе — подышать свежим воздухом. Вечером договорились, что на днях съездят еще куда-нибудь. А к ночи начался криз.

Сергей Мартьянов родился в 1918 году. Его перу принадлежат вышедшие в Ужгороде, Алма-Ате и Москве книги «Сестры», «Однажды на границе», «Пятидесятая параллель», «Ветер с чужой стороны», «Короткое замыкание», «Первое задание», «Пограничные были», «Дозоры слушают тишину», «Первые залпы», «Поклонись своей молодости», а также сценарии кинофильмов «Мать и сын», «На границе все часовые», «Там, где цветут эдельвейсы».

1964–1972

Об издании

Примечания

1

Сергей Залыгин в известной и, на мой взгляд, крайне субъективной статье «Просторы и границы» пишет: «Во всей Западной Сибири павлодарские степи, вероятно, одно из самых унылых и однообразных мест» и удивляется тому, как Васильев сумел опоэтизировать их. Но ведь дело в эмоциональном отношении человека к облику тех или иных мест. Залыгин смотрит на павлодарскую равнину взглядом стороннего наблюдателя, а для Васильева здесь «родительница степь». Павлодарский поэт достаточно полазил по сибирским урманам, но у него нет ни одного такого эмоционально окрашенного таежного пейзажа, каких немало в залыгинской «Солёной пади».

(обратно)

2

К сведению всех, пишущих о П. Васильеве, — на будущее. «Энциклопедический словарь», т. III, М., 1955, стр. 197, левый столбец. «Семиречье (Джетысу), географич. область в юго-вост. части КазССР между оз. Балхаш и хребтами Джунгарского Алатау и Сев. Тянь-Шаня. Название С. происходит от 7 гл. рек этого района: Или, Каратал, Биен, Аксу, Лепса, Баскан, Сарканд. В пределы С. входят Алма-Атинская и Талды-Курганская обл. КазССР».

А вот автор книги «Леонид Мартынов» (М., 1971) Вал. Дементьев находит «киргизские аилы» на границе Омской области. Но это уже такая очевидная нелепость, что можно обойтись и без ссылок на энциклопедию. Достаточно взглянуть на любую карту СССР.

(обратно)

3

Не всех, разумеется. Рядом с Васильевым тут идет, например, Эдуард Багрицкий с его «ТБЦ», «Происхождением», «Человеком предместья», «Смертью пионерки».

(обратно)

4

Генерал Жанен — представитель союзного командования при «Восточном правителе России» Колчаке.

(обратно)

5

Е. Беленький. Павел Васильев. Зап. — Сиб. книжн. изд-во. Серия «Литературные портреты». Новосибирск, 1972.

П. Выходцев. Павел Васильев. Изд-во «Советская Россия». Серия «Писатели Советской России». Москва, 1972.

Ал. Михайлов. Степная песнь. Поэзия Павла Васильева. Изд-во «Советский писатель». Москва, 1971.

(обратно)

6

И в период размолвки Вс. Иванов продолжал считать Сорокина интересным, талантливым художником. Об этом свидетельствует, в частности, следующее письмо Г. Вяткина: «Многоуважаемый Антон Семенович! Недавно я был в Москве, гостил у Всеволода Иванова. Он хочет возбудить вопрос в редакционной коллегии издательства „Круг“ об издании книги Ваших рассказов. Редактирование книги он предлагает поручить мне, дабы из того, что Вы дадите, я отобрал наиболее ценное и характерное, главным образом, киргизские примитивы».

Это издание не состоялось.

(обратно)

7

Несколько позже Сорокин познакомился и с другим талантливым юношей — Павлом Васильевым.

(обратно)

8

Как и другие русские писатели того времени, Антон Сорокин называет в рассказах, написанных до Октября и в первые послереволюционные годы, казахов киргизами. В последних же его рассказах употребляется правильное название.

(обратно)

9

Союз сибирских писателей.

(обратно)

10

Н. И. рассказывает, что в качестве заведующего редакцией он был «хранителем» собрания всех номеров журнала со времени его начала (1922 г.). Утром 12 апреля 1930 г. Маяковский вошел в комнату заведующего редакцией и попросил у Анова, с которым не был знаком, разрешенияпосмотреть старые журналы. У книжного шкафа он провел часа два, просматривая последние книжки каждого года, где печатается содержание журнала за год. Не нашел того, что искал, и ушел со словами: «Очевидно, я ошибся, это не у вас».

(обратно)

Оглавление

На земле золотой и яростной (повесть о Павле Васильеве)

Свеча Дон-Кихота (повесть об Антоне Сорокине)

Десять фотоснимков

  Долгая дорога

  Силою слова

  Рыцарь поэзии

  Право на песню

  Призвание критика

  Стихия поэмы

  Связь времен

  Перед заходом солнца

  Утверждение доброты

  Его вело чувство долга

Об издании

*** Примечания ***