Маркизет [Надежда Валентиновна Гусева] (fb2) читать онлайн

В оформление обложки использованы фотографии, сделанные автором книги. Маркизет

1

Дома и люди

Приехали на проходящем дальнего следования. В такую рань шёл только он.

Сунули проводнику три рубля и всю дорогу тряслись в скрипучем прокуренном тамбуре, опасаясь одного – поезд не остановится, утащит их дальше. Такое уже бывало, и не раз. Как игра в рулетку: выпадет – не выпадет. Выпадет – в твоём распоряжении минута остановки на заросшем высокими травами полустанке. Не выпадет – кукуй себе дальше часа три, а потом обратно. Тут уж трёшкой не отделаешься.

Женщины говорили спокойно, вполголоса, но глаза выдавали их – то одна, то другая бросала взгляд в пропылённое окно. Мимо проносился овраг, вспыхивала серебром речушка, оставалась позади перекрытая шлагбаумом дорога… Узнавали. Радовались тому, что узнали. Волновались немного.

Дети весело болтали. При любом раскладе сегодняшний день обещал им приключения, а это было как раз то, что нужно.

Выпала удача. Правда, поезд протащил мимо платформы – туда, где в метре от последней ступеньки опасно разъезжался под ногами пыльный белёсый щебень. Слезать было страшно и трудно, всё-таки возраст давал о себе знать. Первыми спустили детей, потом, неловко корячась и цепляясь сумками и платьями – сами.

И окунулись в другой мир.

Сразу, конечно, этого никто не понял. Сначала железная махина за спинами заскрежетала, загудела и шумно умчалась прочь. И пришла тишина. А вместе с ней понимание чего-то чуткого, волшебного – до мурашек, до желания улыбнуться.

Они и улыбались. Все пятеро.

А потом неспешно выбрались на заросшую дорогу.

Путь был не близкий. Недаром встали чуть свет, недаром уламывали толстую проводницу. До жары нужно было осилить километров десять, а старыми-то ногами, да с малыми детьми…

Раннее утро висело лёгкой голубой дымкой, холодило ноги росой, играло зайчиками над головой. В высоких ветвях перекликались птицы. Над пёстрой россыпью цветов медленно порхали маленькие бабочки.

Поначалу все молчали. Слишком чудным и говорящим было это утро, эта чистая земля, рождающая щедро и бестолково, этот пьяный травяной воздух, полный земляного холодка и студёной воды.

Женщины ушли вперёд, а дети отстали. Их постоянно что-то привлекало – изумрудный жук в пыли дороги, гнездо муравьёв, странный сухой цветок с фиолетовыми иголками. Они болтали без умолку, хохотали над каждой мелочью, ощущали себя внезапно свободными, вольными и сильными, без слов понимая – сейчас бабушкам до них дела нет.

А женщины поначалу шли степенно, переговаривались тихо, будто стыдливо, но с каждым шагом смелели и приободрялись. И хотя каждая из них и не подумала бы одевать свои чувства в слова, но ощущала кожей и волнительным холодком в животе – кто-то большой, добрый, незримый мягко и тепло дышит им в макушки и радуется тому, что они здесь.

Ведь вот оно. Тут и воздух слаще и трава зеленей, и всё такое же, как тогда, но… другое. А может, стали другими они – редкие гости, давние беглецы, не забытые, но прощёные предательницы.

Старой заросшей дорогой шли три давние подруги, которых в незапамятные времена поманили огни городка-райцентра. Городок угостил их мороженым из белой тележки и показал свои нехитрые сокровища – туфли в привокзальном магазине, танцы в парке и надежду на комнату в общежитии. О большем они не мечтали. Это ли не рай? Это ли не предел мечтаний мордастой, косолапой стеснительной девчонки? Подумать только: бабушкина кофта, старые велики́е сапоги, юбка в рубчик. Теперь-то смешно, конечно, а тогда…

А теперь привезли сюда внуков. Зининой внучке исполнилось восемь. Вериному внуку – девять. Настя внуков не взяла, те были далеко.

Девочка была мелкой и тонконогой, с тёмными волосами, остриженными в кружок, румяными щёчками и блестящими цыганскими глазами. Мальчик был плотным и сильным. Его белёсая голова походила на тыковку, а большие серые глаза смотрели озорно и доверчиво.

Они подружились сразу же, как только у окошка вокзальной кассы бабушки подтащили их друг к другу.

Деревья закончились, а вместе с ними – сырая прохлада. Дорога натянулась между полей. По правую руку – поле шепчущее, сухое и жёлтое, по левую – ароматное, зелёное с сиреневым. Над головой – бездонное голубое небо. Впереди, у самого горизонта – огромные кучевые облака, белоснежные, невероятные – чертоги тех, что строго и снисходительно наблюдает сверху и бросает на землю то дождь, то снег.

Думали – путь далёк. Думали – устанут. Но дорога вела их легко и свободно, будто тянула за ноги – домой, домой… И пусть самого дома здесь ни у кого давно не было, но были эта земля и это небо. А ещё были те, кто помнил о них. К ним стремились душой. Их вспоминали холодными зимними вечерами.

К ним и шли.

Деревня была маленькой. Некоторые дома стояли заколоченными, некоторые бессильно осели и покосились. Женщины примолкли, постояли, повздыхали, а потом медленно пошли по единственной улице, уходящей в луга.

– А тут Аниська жила. Аниську помнишь?

– А как же. Бурьяну-то! Всё заросло. Умерла, видать.

– А тут кто? Фотеевы?

– Они. Так они давно уж съехали. Конечно, чего им тут, они и не старые ещё.

– А это Лизин.

У Лизиного дома стояли долго. Дом смотрел на них пустыми глазницами окон, словно припоминал. Его развороченное нутро не было защищено ни от дождя, ни от ветра, ни от времени. Когда-то на теперь тёмных завалившихся полатях спала розовая круглая Лиза, пахнущая всегда огуречным мылом. А в том углу стояло её высокое зеркало – самое дорогое зеркало во всей деревне. А сейчас Лизы не было. Она так и не стала старой.

– Пошли к Кате.

– Пошли.

К Кате стучали долго. Наконец она вышла – руки в глине, фартук замызган. Застыла в воротах, сощурилась на солнце и заплакала. Так и стояла, подвывая, а старые подруги похлопывали её по плечам и гладили по белому застиранному платку.

В доме мало что изменилось. Та же кровать с шишечками, те же вышитые наволочки, тот же стол посреди горницы. Гостьи развернули пироги, достали конфеты. В сумках остались гостинцы. Катя – только первая остановка, не всё ей. Хозяйка поставила чай, принесла из погреба квас, выставила свежие огурцы и вчерашние лепёшки.

Дети перекусили и скоро заскучали. Бабкины разговоры не прельщали их.

– Мы гулять, бабуль!

– Да идите уже! Смотрите, не хулиганьте.

Сначала щипали малину у забора, потом поймали ящерицу, потом влезли в пустой дом. Всё обшарили и спустились в пыльный подпол. Девочка нашла витую ложечку, две катушки с нитками и большую стеклянную бусину. Поискали другие бусины, заглянули в сухую кадушку, но больше ничего не нашли. Зато мальчик полез на чердак и обнаружил гнездо. Он позвал девочку и помог ей забраться по скобам в стене. В гнезде лежало два больших серых яйца. Дети, замирая, потянули к ним руки.

– Уху! Ухуху!

Большая серая тень метнулась от стены. В полутьме горели жёлтым огромные злые глаза. Девочка завизжала. Большая сова медленно шла по полу, встопорщивая на ходу густое оперение.

– Тика́ем!

Они не помнили, как спустились с чердака, как бросились бежать, как выскочили из трухлявых ворот и забились в заросли лопуха. А потом начали смеяться.

– А как ты заорала-то!

– Да ты бы на себя поглядел!

– А она такая – уху!

– Вот страшилище!

Солнце поднялось выше, стало заметно припекать, белое облако-чертог потеряло волшебные формы, прижалось к земле, заметно потемнело. Женщины долго стояли у ворот, прощались. Катя опять плакала. Дети смотрели на неё и жалели. Катю им было жаль просто оттого, что она плачет. Они ничего не могли знать о засыпанной снегом мёртвой деревне, об унылом осеннем бездорожье, о дороговизне дров и волчьей тоске по далёким детям.

В поле журчали голоса жаворонков. Эти птицы имеют одну особенность – они встречают путников и, низко кружа над их головами, поют тихую и добрую песенку, ненавязчивую как тёплый дождь по стеклу, как сверчок за печкой. Дети поспорили, над кем из них жаворонки сделают больше кругов, но быстро сбились со счёта. Солнце припекало их, припекало их бабушек. Дорога мягко изгибалась среди полей.

Следующая деревня была крепче, живее. По дороге протарахтел трактор, за ним проехал мотоцикл с коляской. Все закашлялись в облаке мелкой горячей пыли и отправились мыть лица и руки на колонку. Ледяная вода обжигала и бодрила, от неё ломило зубы.

– Тут Нина с Олей жили, – сказала Настя.

– А сейчас кто?

– Олин сын.

– А вон там Даниловы.

– А Данилов-то за тобой бегал! Ох, и хлюст был.

– Добегался, отсидел уж раза три, – Вера устало поправила платок. – Пошли что ли к Носовым?

– Пошли.

У дома сидели двое – толстая краснолицая бабка и тощий мужичок с перевязанным глазом.

– Здравствуйте.

– Здорово… – Толстая бабка прищурилась. – А ктой-то? Не узнаю.

– Вера я. А это Зина с Настей.

– А?

– Ве-ра!

Бабка всё так же присматривалась, лицо её расплывалось в глупой улыбке. Мужичок ткнул её под бок.

– Да Верка это! Эх! Ничё не понимат. Копна копной. Айда в дом, девки.

В доме было сумрачно, пахло неприятно. Женщины засуетились, вынули из сумок свои пироги и конфеты. Тощий мужичок выставил на стол горшок с тёплой картошкой и жареную рыбу, вытащил из-под кровати мутную бутылку, протёр, открыл.

– Давайте, девки, не ерепеньтесь.

– Так чего Даша-то? Зови.

– Да ну её! Вылезла, так пусть хоть до темна сидит, рожу греет. Всё равно как капуста.

– Давно ли такая?

– Да уж второй год! Давай, девки, за прекрасных дам!

Дети заскучали и, уже не спрашивая разрешения, вышли в заросший птичьей травкой двор. Посреди двора грелись куры, чёрная кошка вылизывалась на скамейке, в бочке с водой плавала тина. Дети с трудом отворили тяжёлые ворота и медленно двинулись по безлюдной улице мимо домов, заборов и бань.

В небольшом магазинчике было всё, что душе угодно – вёдра, лейки, хрустящий ситец, карамель, хлеб, масляная краска. Были даже сухие как палка песочные пирожные. В траве возле магазина копошились три толстых одинаковых щенка. Их равнодушная тощая мать лежала рядом в пыли и грела на солнце вытянутые красные соски. Мальчик и девочка долго играли со щенками, совали их матери и радовались, когда щенок вытягивал мордочку и начинал сладко посасывать собачье молоко. Им захотелось накормить собаку, но когда они вернулись к дому Носовых за куском хлеба, заметно повеселевшие гостьи уже прощались с хозяином. Красная бабка всё так же блаженно подставляла лицо палящим лучам. На лице её растянулась улыбка – глупая и счастливая.

Пошли вдоль лесополосы, чтобы отхватить хоть немного тени. Но тени почти не было. Зато порывами налетал горячий сухой ветер. Он не освежал, а только сдувал с тела живительный пот, не давал вволю дышать. Высокие тополя шумели, шептали серебристой листвой.

– Дождя бы не было, – сказала Настя.

Ей не ответили. Все слишком устали.

До следующей деревни шли недолго. Зашли к Дусе – бойкой, весёлой, кругленькой. Дуся забегала, захлопотала, зазвенела чистыми расписными тарелками. Откуда ни возьмись, пришли соседи – тоже знакомые. На столе появилась бутылка. Ели много, разговаривали долго, смеялись громко. В воздухе нехорошо и жарко пахло. Потом потянули нескладными дребезжащими голосами:

Куда бежишь, тропинка мииилыя,

Куда зовёоошь, куда ведёоошь?

Кого ждалааа, кого любила я,

Уж не догооонишь, не вернёоошь…

Кто-то пьяно заплакал. Девочка потянула мальчика, который уже клевал носом в углу.

– Я ходила в огород и нашла речку.

Послеобеденный зной прибил помидорные листья, завернул подсыхающие кусты клубники. Дети миновали туалет, перескочили грядки и, на каждом шагу обжигаясь крапивой, обошли почернелую баню.

Речка, неширокая, желтоватая от глинистых берегов, текла вдоль деревни и поила её. Сразу за огородом берег уходил в тихую тёплую воду заводи.

Купались вдосталь. Воды было по грудь. Где-то на дне били родники и от них расходились едва заметные прохладные струи. Бесились, орали, боролись, плескались до одурения. Потом, лениво переговариваясь, валялись на траве и снова лезли в воду. Над головами шумели ивы, в безумной голубизне проплывали многоярусные облака-чертоги. И немного страшно было оттого, что так хорошо, оттого что сейчас больше ничего не надо, что сердце бьётся довольно, сильно и устало.

Бабушки нашли их спящими в траве и решили не будить. До вечера ещё оставалось время. За день походники сделали хороший крюк и должны были подойти к полустанку с другой стороны. Но сейчас вечерняя электричка казалась далёкой и ненастоящей. Дуся принесла простыни и укрыла детей от слабеющего солнца. Потом снова сходила в дом и вернулась с бидоном кваса. Сидели на бережку, на тёплой траве, опустив усталые ступни в мутную воду. Молчали.

Постепенно разморило всех. Над Верой склонился надломленный донник. Зина уснула с ногами, опущенными в воду. Вокруг головы Насти рос красный клевер.

– Ох, батюшки! – Настя встрепенулась первой.

Рядом с ней Дуся что-то промычала в траву.

– Девки, вставай!

Но все и так уже вскочили, потревоженные, побитые ливнем. Дети сразу припустили к бане. Женщины пошли шагом – не до конца протрезвевшие тела подводили, были неуклюжи и тяжелы. В сумрачной бане уселись на лавки. В крохотное оконце хлестал дождь.

– Ну и куда вы теперь? До поезда полтора часа. Чего под дождём бегать? Ночевать остаться, и всё!

– Не, – Настя пригладила седые волосы. – Дома с ума сойдут.

– Не сойдут. С детьми в этаку непогодь!

– Да уж кончается. Вон и пузыри.

Дождь, и правда, быстро закончился. Дуся суетилась, совала гостинцы, вытаскивала сухие платья, заставляла переодеваться. Даже на мальчика нашлась какая-то старая детская майка.

И только когда за спиной остался и Дусин дом, и Дусина деревня, все пятеро поняли, как бесконечно устали. Запинаясь, нога за ногу, шли они к станции по тяжёлой, липнущей к ногам парящей земле, по рыжему суглинку. Теперь молчали все. У женщин после непривычной порции водки сушило во рту. Мальчик и девочка еле плелись.

Дорога шла под гору. Травы и цветы неистово пахли, жаворонки радостно заливались над головами, но теперь этого не замечал никто.

До станции осталось всего ничего, всего-то пересечь лесополосу и выйти к платформе… когда внизу свистнула и отправилась прочь последняя электричка. Женщины застыли. За их головами медленно опускался нежаркий красный круг солнца.

Обратно идти не спешили. Ватные ноги загребали подсыхающую грязь.

А на холме вдруг остановились, позабыв про усталость. Рыже-золотой умытый мир развернулся перед ними – мир, от которого одни отвыкли, а другие ещё толком не видели. Лето в зените, спелое лето, чистое вечное лето горело и парило в багряном закате, в рамках высоких золотых туч. И снова – что-то мучительно сжалось в животе, будто взвелась крохотная пружинка, заводя тайный будильник внутри каждого из пятерых.

Солнце окрашивало красным их глаза, кожу и волосы.

2

Машка

– Вееерка! Вееерка!

Она неслась через траву, и вся её нелепая фигура выделялась на фоне заката зловещей чернотой. Мальчик и девочка испуганно сжались. Это было куда страшнее совы на чердаке.

– Верка! И Настька здеся… Зинка, ты что ли? Ну не узнать, богата будешь!

– Машка?

– Дык, а то!

– Машка Семёнова?

– Ну, уж кака Семёнова-то? Вспомнили! Дак вы чего не зашли-то? Мимо же идёте.

Женщины переглянулись. Они совсем позабыли про Машку. А теперь она выскочила перед ними – высокая, нескладная, костистая, с большими руками и ногами, с широким ртом на грубом морщинистом лице, страшная, обношенная Машка, Машка-дура, Машка-маркизет – выскочила так же, как выскакивала всегда – словно чёрт из табакерки.

– Да мы на поезд торопились, – мельком бросив взгляд на детей, сказала Настя. – Вот и не успели.

– Так расписание-то сменилось! – крикнула Машка и рассмеялась. – Сменили расписание-то, а никому не сказали. Так вы чего теперя, бездомные?

– Да нет, пойдём потихоньку. Вон нас Дуся звала ночевать.

– Ай! – Машка только рукой махнула. – До Дуси час топать, а у вас дети качаются. Пошли ко мне.

Женщины снова переглянулись. Посмотрели на детей, на их грязные ноги и осовелые глаза.

Свой дом – старый, но ещё крепкий, не покосившийся, Машка отдала сыну. А чего ей? Много ли надо? Молодые, им нужнее.

Теперешним её жильём давно стала крайняя комната старого барака, что в незапамятные времена построен был для укладчиков железнодорожной ветки. Укладчики сделали своё дело и разъехались, а в бараке остались жить такие же, как Машка – люди невеликого достатка и невеликого ума.

Ужинали в узкой комнате, хлебали вчерашние щи, настороженно поглядывали по сторонам. Куда Машка всех разместит? Тут и повернуться негде.

А Машка радовалась. Слушала внимательно, качала большой головой, вздыхала, смеялась.

Дети оглядывали комнату с недоумением. Они не понимали, как так можно жить. Не было у Машки ни телевизора, ни радио, ни книг. Не было даже холодильника. Всего-то добра – узкая кровать, стол у окна, укрытые дорожками ящики вместо стульев да узкий облезлый шкаф. На окне вместо занавески – марля. На полу в рядок – банки с огурцами.

В синеющее окно ударялись мотыльки. Машка зажгла единственную лампочку и стала готовить постели.

– Я вам, девки, в сарае постелю, вы привычные. На люцерне поспите. Там и комары не кусают. А на кровати детей положим.

Но дети уже успели отдохнуть и в один голос заявили, что раз такое дело, спать они будут только в сарае. В кои-то веки вырваться из города с ночёвкой и упустить такую возможность казалось просто немыслимым. Бабушки только махнули рукой.

Их положили на куче подсохшей духмяной люцерны, и, чтобы не было страшно в темноте, широко растворили дверь. В проём было видно, как медленно восходит над серебряным бурьяном жирная медовая луна, похожая на горячую лепёшку. Звёзды, только недавно тысячами рассыпанные по небу, теперь уступали ей, становились тусклее, спокойнее. За стеной сонно возились куры. Кошка бесшумно выскользнула, остановилась на пороге, посмотрела в темноту и так же бесшумно ушла. Дети лежали в душистом тёплом гнезде, смотрели на луну, смотрели на звёзды и потрясённо молчали.

То был миг единения с миром, но они были слишком молоды, чтобы сознать его исключительность и величие. Они думали – такое ещё случится, а может, будет и ещё лучше. И мальчик, и девочка ещё не знали, что на Земле полно людей, не прочувствовавших подобного ни разу в жизни.

Машка тихо вышла во двор и развесила позабытые всеми сырые вещи. Из платья девочки что-то выпало и звякнуло об известковые камни. Машка пошарила по камням, по короткой тёмной траве и подняла маленькую витую ложечку. Она повертела её в руках, что-то туго припоминая. Потом увидала – будто звёздочка блеснула на земле рядом с ногой. То была стеклянная бусина, отливающая в лунном свете мутным перламутром. Машка подняла и её, погладила, погрела в большой грубой руке и убрала вместе с ложечкой в маленький кармашек чужого детского платьица – туда же, где уже лежали две катушки ниток, пахнущие пылью, мышами и долгими зимами.

Спального места в доме Машке не хватило. Настю, как старшую, она по-хозяйски уложила на свою постель. Вера и Зина раскинулись на постеленных по полу тулупах. Спать же с детьми она не хотела – знала, что по ночам храпит так, что хоть святых выноси.

Машка тихо сняла с верёвки старый простиранный половик, пересекла общий двор, перешла дорогу и углубилась в посадку. Там разворошила спрыснутый дождём соседский стожок, обернулась в половик и легла на спину.

Теперь и она видела чернильное небо, звёзды и луну, но ни восхищения, ни радости они у неё не вызывали. Правда, она понимала, что это красиво. Машку всегда притягивало всё красивое.

Комары не кусали её – не могли справиться с выветренной грубой коричневой кожей. Машка закрыла глаза. Стеклянная бусинка не шла из головы. Но Машка не умела долго о чём-то думать и быстро заснула.

3

Дурочка

Она родилась неведомо какой по счёту. Родилась так, как родятся кошки или собаки. В тот же день с утра хоронили её брата, умершего от скарлатины. Многих в ту весну скарлатина унесла. Кривоногая изношенная мать её присела в углу сарая и выпростала на свет скользкое существо. Она знала, как заботиться о существе и тут же сама отрезала пуповину. Бог дал девку. Мать вздохнула и кисло сплюнула – во время родов она больно прикусила язык.

Семья была большой – ртом меньше, ртом больше – не заметишь. Вечером собралась родня, пришли посмотреть на пополнение. Мать завязала живот шалькой, чтоб быстрей отпустило, и выпила наливки – для пользы. За печью переругивались снохи. На полатях шумели дети. В углу на своей лежанке бормотала бабка. На окне проснулась муха и надоедливо билась о стекло. Под полом шуркали мыши.

Ходить за Машкой приставили Нинку – хроменькую тощую девчонку семи лет. Та совала в рот ребёнку ржаные жовки, сгоняла с лица тараканов и иногда полоскала в ведре жёлтые тряпки.

Думали, Машку свалит зараза. За год так унесло троих ребят в семье. Не велика бы и потеря.

Но Машку зараза не брала. Ей и своего лиха хватало. На втором году глупая Нинка ненароком столкнула её в колодец. Машка расшиблась, вымерзла, свернула ногу, но выжила. В четыре упала с крыши бани. Ничего, отлежалась, встала на ноги. Ещё через год попала под лошадь. Перепуганное животное заметалось, забило ногами и пробило ребёнку череп копытом. Машка лежала пластом два месяца. К доктору не ходили, приглашали бабку. Та плевала в лицо святой водой, зажигала коптящие свечки и бормотала нужное. Потом сказала: «Жить будет долго, но останется дурочкой» Отец с матерью угрюмо вручили десяток яиц и курёнка. Ещё один лишний рот, что ты будешь делать!

Но девка таки на ноги встала и не сказать, чтоб совсем оглупела. Не великого ума, конечно, в школу ходить только позориться, а по хозяйству сойдёт.

К тринадцати годкам выросла Машка выше отца, выше братьев. На лицо страшная да кривая, зато работала за троих. И сильная стала как парень, хорошая работница.

Стоял конец апреля – время нежной травы и подсохших дорог, когда отца отправили от колхоза в город за семенами. И неизвестно зачем – со скуки ли или из-за отсутствия лучшей кандидатуры, отец сделал то, чего прежде не делал никогда – взял Машку с собой.

Тряслись два дня и две ночи. Говорили редко. Варили похлёбку на костре. Спали на телеге, закидавшись сеном. Машка смотрела по сторонам и туго соображала. Мир оказался большим и разнообразным. Леса сменялись полями. В дальних деревнях жили люди. Машка, раскрыв рот, пялилась на чужие дома. Но то были жилища, похожие на её родной дом, а вот когда приехали в город, ей показалось, что они с отцом попали в другой мир. И живут там совсем другие люди – умные, красивые, счастливые. Всё удивляло. Всё сводило с ума.

Отец ушёл, а Машку оставил охранять телегу и лошадь. Она думала – он скоро придёт, но время шло, а его всё не было. Солнце сначала сильно припекло голову, потом повернулось и собралось уходить за чужие каменные дома. Машку начало одолевать беспокойство. А ну как случилось страшное? Вон какие машины, вон какие хитрые люди вокруг! К тому же Машке нестерпимо хотелось пить и по малой нужде. Прямо в трёх шагах тётка торговала квасом, но отец не оставил Машке денег, а подойти и попросить она стеснялась. Она сглатывала слюну и терпела. Отца всё не было.

– Ты откуда такая, девочка?

Машка повернулась и обомлела. Перед ней стояла женщина такой красы, о которой и думать страшно. Чистенькая, тоненькая, волосы колечками, брови чёрным коромыслом. А платье! Такого платья Машка не видывала никогда.

– Чего молчишь? Может, ты немая?

Машка рада была бы ответить, и уж раскрыла рот, но тут её задушили слёзы и она закрыла лицо своими большими коричневыми руками.

– Ну же, ну… Что случилось, милая? Ну, скажи-ка…

И Машку прорвало.

– Тётенька! – рыдала она. – Я до ветру хочу, а тятьки нет и нет. А может, он и пропал. А мне телегу охранять надо!

И женщина пожалела Машку. Наверное, впервые её кто-то пожалел от души. Она проводила её до туалета, купила квасу, печенья и конфет и согласилась посидеть рядом, покуда отец не вернётся. Любовь и нежность переполнили неискушённое Машкино сердечко.

– Тётенька, – ластилась она как собачонка. – Платье-то у вас какое! Такой красивый матирьял!

– А это маркизет, – отвечала женщина. – Хороший. И не мнётся, и не линяет.

– Эх, мне бы такой!

– Так ещё будет. Пойдёшь работать, да купишь.

Отец пришёл к ночи, привёл двух мужиков. Все трое были пьяны, у всех за плечами были тяжёлые мешки. Всё свалили на телегу. Мужики ушли. Отец забрался на мешки и вскоре захрапел. Машка спать боялась. А ну как воры ночью утащат у них семена? Что отец тогда скажет? Что скажут в колхозе? Она сидела на телеге, куталась в тулуп, боролась со сном, иногда по лошадиному трясла головой и думала о чудесном платье доброй женщины. Ей удалось тайком потрогать краешек её подола, и теперь она проворачивала в голове воспоминания об этом прикосновении. К утру, когда стали гаснуть звёзды, проснулся отец. Тогда Машка залезла на нагретое им место и уснула. Сонная лошадь потянула обратно телегу, в которой среди миллионов ещё не родившихся растений дремал заросший старик, и крепко спала нелепая рослая девочка.

С тех самых пор Машка часто думала о маркизете. Мысли о нём вытеснили и образ доброй женщины, и вкус конфет, половину из которых она раздарила подружкам. Маркизет стал мечтой, недостижимым блаженством, сказкой.

И каково же было Машкино удивление, когда однажды, придя со своей старой матерью к привозу в магазин, она обнаружила такой же, только краше.

Машка обомлела, замерла, вытаращила глаза.

– Мамк, глянь-ко!

– А? Господи, девать деньги некуда… Это кто за этаки деньги тряпку купит?

– Мамк, а красиво! Вот на платье бы такой отрез, а?

– Тебе, что ли, дурище? Тащи котомки-то да молчи.

А вечером пришли с ночёвкой гости. Машкин брат назавтра снаряжался в город. С ним увязался брат Лизы, первой щеголихи и красавицы. Лиза тоже пришла. Пришла и её мать – баба умная, но скандальная. С Лизой Машка особо не дружила, та была не ей чета – маленькая, розовая, словно поросёночек, и такая нарядница, каких поискать. Лиза держалась особнячком, мылась городским огуречным мылом, носила красивые стеклянные бусы и читала книжки.

– Вон Лизке-то что купила! – хвасталась её мать. – Зашла, гляжу – прям для моей Лизки. На лето платье справим.

И тонкий маркизет выпорхнул из её кожаной котомки, затрепыхался, затрепетал. Машка приросла ногами к полу. В голове у неё помутилось. А Лизкина мать уже совала ткань к розовому дочериному лицу.

– Гляди-ко! Первая невеста будет!

– Ой, красота, – кряхтела с лавки Машкина мать. – Сама что ли пошьёшь?

– Да ну что ты! Это только к Соне!

Машка всегда соображала туго. Думать сложно и много она не умела. Все её мысли были просты и связаны либо с хозяйством, либо с собственной безопасностью. Но тут что-то защёлкало в её тёмной голове, и на свет родился план, хитрее которого Машка никогда ничего не придумала за всю свою долгую жизнь.

4

Гадина

Повседневную одежду шили сами, тут большого ума не надо. Одежду на выход, нарядную шила только Соня. Была она бездетной, одутловатой, вечно маялась ногами, но шила изумительно. К ней приходили со всей округи.

– Соня, летник сыну бы.

– Да заказов полно! Когда?

– Да хоть к зиме.

Соня брала.

– Соня, отрез вот тут. Девке моей старшей.

– Так вот ведь только шили.

– Ещё пошей. Уж я чего надо принесу.

Брала. Не спала ночей. Строчила на «Зингере» при свете керосинки. Всё успевала.

Соня была дальней родственницей Машки, но с её семьёй не водилась, в гости не звала и сама не ходила. Была себе на уме, гордая. А тут среди зимы Машка сама добежала до её деревни. Посидели, покалякали, попили чайку. Не гнать же дуру-девку. И невдомёк было пышной Соне, что эта первая ступенька в плане хитрой Машки. Вон она, этажерка, а на ней ждут своего часа не раскроенные цветные куски. А на нижней полке в корзинке раскинулся букетом заморских цветов заветный маркизет.

Машка сдружилась с местными девчонками. Всю жизнь ходила как дикая, а тут сама стала звать на улицу. Стали её и ночевать оставлять, в пургу да в дождь это дело обычное. И вскоре к ней привыкли, как привыкают к чему-то безобидному, ненавязчивому, а иногда и полезному. Ближе познакомилась Машка и с Лизой. Сначала любовалась ею издалека, потом набралась смелости и заговорила. Постояли на морозе, потопали валенками. И вот уже Машка была звана в гости в богатый Лизин дом и усажена за стол. Она пила чай, тянула варенье маленькой витой ложечкой… и всё думала: «маркизет».

Машка дождалась, когда подружка Вера сонно расслабится на кровати, потеплеет, засопит во сне, тихо отодвинулась, прикрыла её одеялом и ускользнула из дома в одной рубашке в густую холодную темень. Весенняя земля леденила ноги. Безлунная ночь скрывала, прятала. Сердце прыгало в груди. Вот кусты, вот баня, вот Сонин двор. Сама Соня уехала в гости к сестре – ловко же всё устроилось! Машка перемахнула через забор с заднего двора, пошарила рукой за перилами крыльца, отыскала ключ, повернула в замке. Дверь пронзительно скрипнула. Машка замерла. А потом окунулась в нетопленую тьму чужого дома, рысью рванулась в комнату, ловко пошарила на полках в передней. Вот оно. И смотреть не надо. Такого больше ни у кого нет. Быстро сунула ткань под рубашку и назад.

И всё-то хитрая Машка предусмотрела – ключ сунула на место, маркизет припрятала в кустах и залезла к Вере под одеяло, пряча от неё свои босые холодные ноги.

Пропажу обнаружили не сразу. А когда обнаружили, поднялся хай. Две бабы, две первые скандалистки на всю округу ругались, махали руками и посылали друг друга далеко и по матушке. Соня соглашалась выплатить стоимость ткани, но Лизина мать кричала, что та спекулянтка, что продала её материал в три дорога и сядет в тюрьму. Такого Соня стерпеть не могла и, обзывая обидчицу сучкой, ехидной, паскудницей и другими словами, всё совала той в лицо мятые рубли.

Ругались долго. Проклинали друг друга. Грозились посадить. В конце концов, Лизина мать плюнула и убралась восвояси – ничего, кроме стоимости маркизета, ей выбить из Сони не удалось.

Растрёпанная, с красными от неутолённой злобы щеками она вернулась домой. В горле у неё пересохло, сердце заходилось.

Тучная рука резко распахнула створку дубового буфета и решительно вынула гранёный графинчик.

– Лиза, огурчиков принеси! Умру счас, господи…

Взволнованная Лиза кинулась в подпол, да видно поторопилась. Косая приступка выскользнула из-под её ноги, Лиза вскрикнула и рухнула с трёхметровой высоты.

– Лиза!

Ответа не последовало. Розовая красавица Лиза сломала шею о кадушку с огурцами.

А маркизет нужно было припрятать надёжно. Машка нашла мелкий горшок, тщательно вымыла его, выложила изнутри чистой тряпкой и уложила в него драгоценную ткань. Горшок укутала в рогожку, залезла на чердачок бани, спрятала в угол и накидала сверху всякого хлама. Она была счастлива.

С тех пор маркизет стал её безумием. Ей нужно было видеть его, прикасаться к нему, вдыхать тонкий неведомый запах новой краски. Что бы Машка ни делала, с кем бы ни говорила, куда бы ни шла, припрятанное сокровище притягивало, как волшебный магнит.

Маркизет манил. Он был куском другой жизни, которая, конечно же, не была похожа на эту – серую, полную усталости, тяжёлой работы, а иногда и побоев. Маркизет был прекрасен. Из маркизета должно было пошиться чудесное платье, в котором она, Машка, когда-нибудь начнёт совершенно иную жизнь. И неважно было, что дальше этого платья Машка думать не умела. Она была счастлива одним осознанием мечты.

Маркизет вносил в её жизнь риск. Он щекотал нервы. Машка прекрасно понимала – если её обман раскроется, наказание будет ужасным. Она лазала на крышу бани, соблюдая исключительные меры предосторожности. Она научилась скрывать свои эмоции, стала сдержанной, молчаливой и почти избавилась от тупой тяжеловесной неуклюжести.

Маркизет хранился в горшке три долгих года.

За это время Машка округлилась и немного похорошела – настолько, насколько позволяли угловатые широкие кости и большие конечности. Она не обманывала себя тем, что женихи когда-нибудь будут ходить за ней толпами, но втайне стала мечтать ещё об одном – чтобы хоть кто-то завалящий обратил на неё внимание.

Как-то раз ехали в телеге с отцом, по дороге подобрали шустрого мужичка, недавнего вдовца. Мужичок всё косился на неё, посмеивался, совал пряники. Машка краснела.

– А что, Акимыч, – сказал мужичок, слезая у своих ворот, – Дочь-то у тебя – невеста!

– Кому и коза невеста, – пробурчал старик и тронул вожжи.

Однако же с этих пор отец с матерью призадумались. Большая семья таяла, рассыпалась. Взрослые сыновья съехали, зажили своим двором. Про дочерей и говорить нечего – кормишь-кормишь, а потом и шиш тебе. Где они, чего они – чёрт их знает. Добра от девок не дождёшься. А уйдёт Машка, и воды подать будет некому.

Решили отдать за Гуню. Хоть и бездомный, и безлошадный, зато рукастый. С таким зятем не пропадёшь. Пущай живут. Тут и думать нечего. А парень согласится сразу, куда там! В такой-то дом! Тут и на кошке оженишься!

Позвали Машку, сказали. Та глазами поморгала, шепнула: «Ладно». Ну так! Одна от дуры польза, что спорить не станет. Их, умных-то, как собак сейчас развелось, и слова не скажи!

Гуня пришёл с бутылкой. Выпили. Машка смотрела из-за печи и туго соображала. В её голове не укладывалось всё это. Не укладывался длинный придурковатый Гуня, все эти разговоры, планы. В её голове жила мечта о маркизете. А остальное было – пыль да суета. Ну, Гуня и Гуня, чего там, не всё ли равно…

Гром грянул через три дня. Мать за каким-то лешим потащилась на банный чердачок, всё разворошила и случайно нашла заветный горшочек. Машка в это время работала на току и беды никак не чуяла. Пришла под вечер – грязная, усталая, с носом, забитым гороховой пылью. И не сразу заметила горящие гневом глаза родителей и брата, что так некстати зашёл в гости.

– Эт-та что?! Эт-та что, а?!

Машка застыла.

– Сучччёнка! Гадина! Раздылга! Семью позорить?! Семью! Да я тебя, сучёнку…

Били долго. Руками, ногами, скалкой, вожжами. Мать выла, вцеплялась в волосы, царапалась. Отец печатал густым матом. Брат норовил всадить побольнее – по рёбрам, по груди.

– Тихо! Бать, мать, Гуня идёт.

– Где?

– Вона, по улице. И ктой-то с ним… Председатель, что ль… Твою же мать!

Все кинулись отряхиваться, засуетились. Разбитая Машка, скуля, отползла за печь.

– Заткнись, паскуда, пока не придушил! Бать! А это куды? – брат потряс красивым отрезом, раскинувшимся на столе точно цветочная поляна.

– Да куды?! Туды!

Отец выхватил ткань, быстро скомкал, открыл заслонку печи и бросил в пекло. По дому тут же пополз невыносимый смрад – то горел шёлк, созданный в дальней стране маленькими неутомимыми гусеницами.

– Ну ты, бать, головой не думашь! Эка вонь! Счас будут – «чего?» да «как?».

– Дык чё теперя-то?

– «Теперя», – передразнил брат. – Машка, шла сюда. Вылазь, сказал!

Брат схватил со стены овечьи ножницы. Машка сжалась, заскулила. Отец кинулся, помог придержать. Раз! – и чёрная взлохмаченная коса упала на пол. Брат размахнулся и забросил её подальше в печь. Потом вернулся и с размаху врезал Машке в лицо тяжёлым твёрдым кулаком. Машка сухо стукнулась затылком о косяк, затихла и завалилась на бок.

Дома воняло. Мать кинулась растворять окна. На крыльце послышались шаги. Дверь скрипнула.

– Да мать вашу разтак! Пожар что ли? Чего творите? – председатель остановился в дверях, закашлял в кулак. За его спиной высовывал рябую голову Гуня.

– Да девка-дура! С собаками в будке заснула, лишая принесла да ещё не знай каку заразу. Вон волоса пожгли, так и воняет.

– Каку таку заразу? – Гуня всё высовывался из-за плеча. – Машка-то где?

– Говорю, хворает Машка. Как есть хворает. Вы лучше тут не толкитесь. Ладно мы – родня. Не приведи Бог!

– Доктора, может? – председатель отступил в сени, подальше от вони. – Я чего зашёл-то? Насчёт свадьбы…

– Да кака нам теперя свадьба! А доктора не надо. Человека дёргать в этаку даль на ночь глядя! Как Бог даст. Глядишь, поднимется, ей не впервой.

– Тьфу ты, Господи! – председатель отвернулся и уже в сенях пробормотал, – Живут как кроты. Темнота!

Машка лежала за печью почти месяц. Поначалу накрывало её жаром, лихорадило. Бредила, голосила, руками щупала синяки, тыкала в шишки на голове, тихонько скулила. Отец на неё не смотрел. Сказал: «Знать не знаю. Не моя дочь» Мать заходила, шамкала губами, носила пить. Знала – не помрёт Машка, вылезет, снова на работу пойдёт. А чего ей будет?

Происшествие уговорились скрыть. Но куда там! Хранить секреты в деревне всё одно, что носить воду в решете. То ли отец сболтнул по пьяни, то ли у брата с губы сорвалось, то ли мать с соседкой посудачила с уговором – смотри, чтоб никому! Ославилась Машка. Поначалу вся деревня окрысилась – поганая семья, поганая дочь. Всех громче кричали Соня да Лизина мать. А потом ничего, притихли. Чего с дуры взять? Все ведь знали – дурочкой с малых лет была.

А Машка всё лежала. Уже и жар прошёл, уже и порванная кожа криво срослась, и потянулись колючие волосы на ободранных болячках головы. Лежала. О чём-то думала. Текли слёзы. Мать приходила, приносила похлёбки, выгребала грязное бельё, ворчала: «За каки грехи, Господи, помереть спокойно не даёшь?.. Прибери либо её, либо меня, избавь… Дожила, дослужилась… говно убираю…» Мать уходила. Машка снова тихо плакала.

А потом встала. Мотаясь из стороны в сторону, вышла во двор. Постояла, подышала студёным осенним воздухом. Ветер нёс по небу низкие рваные тучи, гнал по крыше сарая сухие листы, тревожил, сушил слёзы.

К концу октября Машка записалась на торфопереработку. Агитаторы объезжали местные деревни без особого успеха. Люди тут жили неплохо, за лучшей долей не гнались, а если и гнались, так вон он, город – два дня всего ехать, чай, не в глуши живут. А Машка записалась.

Узнала мать – заупрекала, забубнила, засыпала проклятиями. Потом просекла, что Машка настроена серьёзно и сменила тактику – стала плакать, молить, прикидываться больной. Сразу отсохла нога, стали слепнуть глаза. Подключился и отец – залез на печь, заохал, закашлял.

Машка всё одно собиралась. Тогда приняли крайние меры – утащили и спрятали всю тёплую одежду. Ну тко! Куды пойдёшь в одной юбчонке? Кому нужна босоногая? А Машка развернулась да и пошла – хрустя босыми ногами по первому ледку в колеях.

Мать с отцом остались в пустом доме. Ушла кормилица.

Семь лет провела Машка на чёрной работе, по колено в грязи. Пила тёмную воду торфяника, резала пласты, толкала тележку, рыла отводные канавы. Поначалу-то, конечно, было тяжело, потом привыкла.

На третий год занесло на торфяник земляка. С Федей сошлись быстро. Тому не столь дорога была Машка, сколько память о далёкой земле, знакомый неискоренимый говор. Расписались. Въехали в узкую сырую комнату. Машка быстро приспособилась к Феде, привыкла. Был он угрюмый, но не злой. Работал много и много же ел. Когда выпивал, бывал буен, но пил редко. Машка быстро раскусила – в день зарплаты надо приготовить побольше еды. И будет Федя есть – долго, обстоятельно, больше, чем нужно. А когда наестся, осоловеет и завалится спать.

Так и жили. Правда, детей не было. Оно бы и ладно, если бы просто не было, да вот печаль – все родились живыми, но крошечными, похожими на сморщенных кутят. Не плакали – пищали. А потом вытягивались и переставали дышать. Феде – ничего, а Машке было жалко.

А потом решили вернуться, уж больно тянуло.

Приехали по весне. Дом опустел. Двор зарос. Хоть война сюда и не дошла, не перемесила и не пожгла всё живое и неживое, но задела чёрным крылом, напилась жизней. Сходили на погост, помянули родителей. Машка смотрела на поля, на овражки, на кусты сирени, на просохшую дорогу. В вышине крутил свою песню жаворонок. Кричал петух у соседей. Ясное небо смотрело на неё. Дом её узнал. Чего ещё надо? Своё.

5

Хорошо

Она проснулась до рассвета, поджала захолодевшие ноги, пошарила рукой – всё мокрое, в росе. Раскидала сено, поднялась. На бледнеющем небе догорали звёзды. В курятнике голосили петухи.

Машка зябко поёжилась и поспешила к дому. Солнце ещё не взошло. Высоко в ветвях перекликались птицы. На пороге остановилась – хорошо! Седые от росы травы низко склонились, от деревьев тянуло сыростью и землёй. Овраг и речка тонули в тумане.

Сначала пошла посмотреть на детей. Мальчик свернулся в калачик и закутался в одеяло. Девочка широко раскинулась, утонула ногами в траве, смутно улыбалась кончиками губ. Машка заботливо накинула одеяло ей на ножки.

Набрала дров из поленницы, неслышно прокралась в комнату и, стараясь не шуметь, затопила печь. Посмотрела на гостей. Спали крепко. Настя похрапывала.

Прокралась к столу, быстро сотворила пресное тесто, накатала лепёшек, заварила чай. За окном поднималось солнце. По огороду ползла дымка. Огонь в печи весело трещал. Машка принесла свежих яиц и взбила их с молоком.

А женщины всё спали. Машка сидела и смотрела на них. Смотреть на них ей было приятно и легко. И где-то далеко в потёмках её странной головы шевельнулась мысль: «Хорошо. Вот бы так было всегда».

Завтракали неторопливо – поезд был ещё не скоро.

– Ох и вкусно, Машка!

– Красота тут у тебя.

– Красота… так приезжайте, любуйтесь. Или хоть этих оставьте, всё им не в городе коптеть. Пока тепло, места хватит.

– Бабуль, а можно?

– Куда тебя одну? Ты кого хошь с ума сведёшь.

– Машк, а твои-то внуки как? Приезжают?

– Ну, а то! Бываают.

– Сколь их у тебя?

– Ой! – Машка махнула рукой.

– А детей-то сколь было?

– Детей-то? Это живых? Семеро. Четыре девки да три парня. Сын вон только рядом, остальные… – и снова махнула рукой – дескать, я и сама не знаю.

– Машк, а вообще? Детей-то было?

– Шестнадцать.

– Эвон! Куда сколь?

– Да кто меня спрашивал…

У железнодорожного полотна дети обнаружили заросли ежевики. Колючки больно цепляли кожу, но соблазн был велик – ягоды висели крупные, умытые, блестящие, лопались в руках, растекались во рту кисло-сладкими чернилами, оставляли пятна на одежде. Дети ойкали, хихикали и всё хватали и хватали, жадно напихивали в рот, едва успевали жевать, глотали почти целиком.

– Бросайте свой ягодник! Поезд идёт.

Четыре женщины стояли на платформе. Одна была выше всех. С головы её сполз платок, редкие чёрные волосы жирно блестели. Из-за поворота уже железно громыхало – всё ближе и ближе.

– Баушка Маша!

– А?

– Держи. А вот ещё!

И в большие грубые руки высыпались две пригоршни ягод – пахнущих летом, детьми и поездами.

– Ах вы, миленьки…

Электричка свистнула, судорожно дёрнулась и поехала, быстронабирая скорость. Из окна махали. Машка не могла помахать в ответ, руки её были заняты. Она только качала головой и широко улыбалась. Над ней в голубом утреннем воздухе кружились две жёлтые бабочки.

______________________________________________________________________

*Маркизет – легкая, почти прозрачная хлопчатобумажная или шелковая ткань, вырабатываемая из очень тонкой крученой пряжи. Выпускается главным образом с ярким набивным рисунком.

Оглавление

В оформление обложки использованы фотографии, сделанные автором книги. Маркизет

  1

    Дома и люди

  2

    Машка

  3

    Дурочка

  4

    Гадина

  5

    Хорошо