Лекарство от зла [Мария Станкова] (fb2) читать онлайн

Самоучитель начинающего убийцы

Наступила осень. Осень — это послеобеденное время. Солнце устает постоянно нас согревать и начинает готовиться к зиме. Зима — это вечные сумерки. Весна — это рассвет. Лето — это полдень.

Только после распределения сезонов я могу ориентироваться в пространстве. В моем времени. Вот угасает день, а значит, осень уходит и наступают сумерки, а с ними приходит зима. Еще одна зима в сутках.

Курю. Я не всегда могу курить. Когда муж дома, у меня нет прав. Я замужняя женщина. Я кому-то принадлежу. В сущности, я принадлежу всем, кроме себя. Душа замужних женщин похожа на голландскую брынзу. Тело замужних женщин — бугристое поле. Я слышу, как хозяин идет и ругает эти неровности. Бугристое поле требует ухода. А человек ненавидит прикладывать усилия. И бугристое поле ругается. Я его слышу. Усталая осенняя ругань.

Смотрю на пожелтевшие часы. И забываю, что я человек. Я забываю все, что есть в этом мире. Я смотрю на время как загипнотизированная и получаю приказ действовать. Что-то управляет мною. Что-то копило смелость целых три года и теперь командует мною строгим голосом. Моим строгим голосом.

Бывает, что механизмы ломаются. Люди тоже ломаются. Интересно, только женатые? Встретились мужчина и женщина, попробовали друг друга на вкус, понравились друг другу и один съел другого? А если не получается съесть — то получается испортить?.. Я испорченная, замужняя, побитая вечерне-зимними битвами женщина. Женщина ли я?

Я не знаю, женщина ли я, но ночью мне снятся рисованные мультики. Я сажусь в кровати и смотрю на огромный белый несуществующий экран. Смеюсь до того, что у меня перехватывает дыхание. Потом не смеюсь. Замужние женщины не имеют права смотреть рисованные фильмы, не имеют права смеяться ни во сне, ни наяву. Я ненавижу грустных замужних женщин. Курю. До восемнадцати часов еще есть время. Потом у меня не будет прав. Мне снятся анимационные герои с тех пор, как я вышла замуж. Когда я была нормальной, мне снились цветные приключения. Сейчас я вижу все черно-белым. Ночи серые. Я серая, даже, наверное, бесцветная. Хотя у меня есть и черная половина.

Сейчас я нахожусь в ожидании черного. Я скована ужасом. Сижу на кухне, курю и смотрю на себя со стороны. Сейчас я — это я и не я вовсе.

Стою в центре кухни, похожей на тысячи таких же кухонь, и два оголенных провода прилипают к моим рукам. Я знаю, как выгляжу со стороны. Похожа на огромную прыщавую жабу, застывшую в ужасе от ожидания. Влажные провода дрожат и извиваются. Жабьи языки выстреливают и возвращаются в розовый рот за мгновение. Искренне надеюсь, что прилипшие к ним мухи вообще не успевают понять, что с ними произошло. Надеюсь… Каждый имеет право умереть счастливым или по крайней мере ничего не подозревающим. Я стараюсь искренне в это верить. Убеждаю себя в этом, чтобы успокоиться, чтобы придать себе смелости. Нельзя отказываться именно сейчас. Я так много сделала. Сумела приобрести какой-то цвет, время от времени я даже вижу себя в зеркале…

Что-то случилось с моей жизнью. Перевернулось. Я ношу на пальце кольцо, как меченая курица. Моя одежда изнашивается от того, что болтается на вешалках в шкафу без толку. Она становится тесной, потому что я опухаю, зеленею и ровно в шесть часов вечера лопну. Интересно, чем тогда запахнет? Не будет ли зловония?

Три года я спрашиваю себя, где я. Где я нахожусь? И только ночью я могу закрыть глаза. Ночью перед моими глазами постоянно появляется образ дерева. Крона крепко сидит в земле, корни же стремятся прямо вверх. Я карабкаюсь по дереву и ищу главный корень. Мои ноги заплетаются во множестве разветвлений. Вместо главного корня я вижу крону нового дерева и начинаю паниковать. Господи, как можно забраться на дерево, ветви которого смотрят вниз. Я начинаю потеть. Мое сердце бешено бьется от страха. Мерзну, задыхаюсь, мой желудок сжимается в ожидании ужаса, а оказывается, все так просто. Нужно только перевернуться вниз головой и не забираться на дерево, а спускаться в направлении неба… я делаю это месяцами. Спускаюсь по деревьям, стоящим друг за другом, и уже приближаюсь к концу Млечного Пути. Еще совсем немного — и я покину Галактику. Еще совсем чуть-чуть…

Я многого не могу себе объяснить. Как может чего-то быть слишком и одновременно мало? Как может все это происходить именно со мной? И где, черт возьми, тот принц, которого мне обещали, вместе с огромным счастьем и другими хорошими пожеланиями? Где все это?

Месть и справедливость — может быть, именно в этом заключена суть сути, но я не знаю. Я совершенно обыкновенная, глупая, пугливая. Пахну страхом, животным ужасом. Моя слабость видна. Как на меня ни взгляни, я похожа на жертву. Я похожа на жертву в профиль, анфас, даже со спины, я жертва по-всякому. Мой взгляд становится безумным, и я перестаю существовать. Но иногда жертвы становятся непредсказуемы. Страх — это огромная сила. Страх — это приманка. Он превращает обыкновенного человека в героя, безмозглую тварь — в мыслящее существо, убийство — в случайность… Я — страх. Несчастный случай можно устроить. Все можно устроить, когда дикий страх дышит в твою дверь, а желание выжить подпирает тебя в спину… Мне необходимо выжить. Жизненно необходимо.

У меня все предметы оживают. У них есть голоса, глаза, они дышат, разговаривают на разные темы… По правде говоря, они отвечают мне, когда я о чем-то их спрашиваю. Дедушка разговаривал с ласточками. Я помню. Каждую весну они рассказывали ему одну и ту же историю об Африке, о путешествии, о синем-синем море. Он снова убеждал их свить гнездо на нашем балконе, и они доверялись ему. Он научил меня. Сейчас я со всеми могу разговаривать без переводчика. Дедушки уже нет. Ласточек тоже. На балконе не осталось ни одного ласточкиного гнезда… Среди панельных домов я встречаю только ворон, воробьев, диких голубей и горлиц, но с ними неинтересно. У них мещанские разборки и бытовые проблемы, нет естественной среды, и они измельчали. Это происходит из-за похожих домов, в которых живут одинаковые люди. Интересно, птицы умирают естественной смертью? Я видела убитого воробья и никогда не видела старого голубя. До замужества я жила с постоянными приключениями. Мы гуляли с дедушкой по улицам, а булыжники с мостовой заглядывали снизу мне под платье. Башмаки кусали меня за ноги, чтобы я шла быстрее. Я пыталась не потерять землю под ногами, потому что «верх» и «низ» менялись местами, но дедушка был рядом и всегда спасал меня. Пчелы преследовали меня, как только замечали, но всегда был кто-то, кто помогал мне. Раньше моя жизнь была приключением и выживанием. Теперь осталось только желание уцелеть.

Я одна. Никто не поможет мне избавиться от песка в глазах, я вынуждена после падений подниматься сама, мне приходится самой подавать себе платок, чтобы вытереть нос после того как я наплачусь. Господи, ты вообще-то видишь, как я одинока? Однако мне необходимо выжить.

Меня на несколько минут оставляли дома одну, и я переполнялась ужасом, потому что не могла дойти до двери. Ненавижу быть запертой в одиночестве.

Теперь я целыми днями сижу взаперти. Муж боится, чтобы я не сбежала, и запирает дверь. Я убегаю через балкон. Перебираюсь на соседний. Это высоко. Перелезаю на выступ окна лестничной клетки. Удерживаюсь там. Ударяю по стеклу. Оно разбивается, и я бегу вниз по лестнице. Я начинаю дышать только через три пролета. Муж подстерегает меня каждый день, забирает обратно домой и запирает балконную дверь. Это конец.

Курю. Сижу на кухне, курю и слушаю точное время. За полчаса до восемнадцати я начинаю метаться, заходя в туалет и тут же выходя из него. Как будто в шесть часов я стану абсолютно беспомощной. Я знаю, что буду одна против изобретательной неизвестности, знаю, что буду наказана, знаю, что муж ненавидит даже мое дыхание. Не хочу захотеть в туалет в тот самый момент, чтобы что-то заболело, не буду кричать, ни за что на свете не расплачусь. Наступает время бояться. Его время. Он любит смотреть, как другие боятся…

Приближается шесть часов. Мое сознание, скованное страхом, медленно засыпает. Подсознание — бдит. Оно предусмотрительно собирает мои чувства, восприятия, освобождает тело от нервов. У меня нет тела, нет нервов, и я не чувствую приближающейся боли. За несколько минут до шести — это уже не я. Когда боль обрушится на меня, то получится, как будто ударили палкой по гладкой воде. Дети любят бить ручками по воде. Ей не больно. Потом дети начинают плакать — у них болят руки. Почти шесть, и я — вода. Я переливаюсь из комнаты в комнату и замираю — как вода в стакане. Каждый день в определенный час мне нужно быть у входной двери и ждать. Такие правила существуют для замужних женщин. Интересно, для всех? Пока жду, я бледнею, становлюсь прозрачной и каждый раз удивляюсь, как он меня видит, чтобы ударить… Некоторые люди замечают лужи на мокрых улицах. Я — маленькая лужица после весеннего дождя, и только вибрация в моей душе создает рябь, а так я незаметна.

На этот раз я готова. Последняя встреча со страхом. Мой страх — это моя приманка…

Первая встреча со страхом не забывается. Ты не знаешь его, он останавливает тебя на улице и хватает за руку. И потом, без предупреждения, втягивает тебя в какое-то свое измерение — в другое пространство. Я с детства не понимаю время. Оно постоянно куда-то спешит. Я не спешу. Когда обгоняешь время, всегда происходит что-то плохое… На столе стоит молочная каша. Значит, я снова маленькая. Я ем кашу и отправляюсь в школу. Никто не провожает меня. Родные не говорят мне «До свидания». Меня это не удивляет. Темно. На улице люди не смотрят на меня, но темнота многое объясняет. Я подхожу к какому-то грязному месту, где растут тополя, и понимаю, что что-то не так. Не течет вода из источника. Она застыла. Деревья нависают надо мной. У них множество рук с тонкими и длинными пальцами. Они пытаются ущипнуть меня за круглые щеки. Темно, и я одна. Я бегу к школе, даже замечаю, как тащу противную кожаную сумку за одну ручку. Она бьет меня по лодыжкам, но я не останавливаюсь, я бегу, потому что мне необходимо выжить. Я вижу главный вход и бросаюсь к нему. Там меня уже ждут. Розы, стоящие рядами, раздвигаются и тянутся ко мне, запутываясь колючими отростками. Они хотят проколоть мне сердце, попасть мне в глаз. Я вообще не хочу понимать, что происходит. Несусь к спасительному цементному двору и молюсь, чтобы утренняя гимнастика еще не началась, а то меня заставят, ко всему прочему, маршировать в одиночестве после уроков. Мне повезло, вокруг пусто. Я стою одна в середине огромного квадрата. Его цвет меняется от серого до болотно-коричневого. Он хочет поглотить меня. Хлопковые колготки сползают по ногам и усиливают ощущение, будто я тону. Я хочу закричать, но мой голос остался где-то позади. Прячусь. Хочу убежать. Но не могу даже пошевелиться, будто я окаменела. Через двор идет уличная кошка размером с тигра. Она идет спокойно, оглядывается. Я бледнею, становлюсь прозрачной, и тигр меня не замечает. НЕ ЗАМЕЧАЕТ!

Я слышу топот сотен муравьиных ног. Меня обглодают гигантские муравьи. Чего мне еще ждать? О, есть чего! Образцовая четырехэтажная школа, названная именем геройски погибшего партизана, СМОТРИТ на меня!

Так много глаз! Целый отряд погибших партизан с черными глазами без зрачков. Вот сейчас все они с треском распахнутся, стекла вокруг меня разобьются и произнесут приговор. Он будет не в мою пользу. Я знаю это.

Эй, иди поспи еще часок! Еще темно, а ты уже кинулась в школу… Вот так на… Голос и бормотание «тетечки». Как только слышу этот голос, сразу чувствую запах хлорки и туалета. Все встало на свои места. Я чувствую себя глупо, но довольна. По дороге домой я качаю сумку вперед и назад, держа ее за одну ручку и подталкивая ее ногой. Тупо улыбаюсь. Не одинока.

Не брошена. Не потерялась. Просто перепутала время. Только человек, хорошо знакомый со страхом, знает — что такое облегчение. Я возвращаюсь домой, даже не садясь в лифт, как обычно. Родные меня не замечают. Они не поймут, что произошло. С тех пор как родился мой брат, они меня не понимают. Я выхожу на балкон. Город все тот же. Темнота уходит, и жизнь продолжает быть прекрасным местом. Только для меня.

Теперь я могу двинуть одной ногой. Желудок перестал вливать желудочный сок прямо мне в горло. Теперь меня не тошнит.

Когда у меня что-то не получается, то я обычно выхожу из себя и смотрю со стороны. Так я и сделала. Выгляжу очень жалко. Толкаю себя в спину и направляюсь к розетке. Встаю у раковины и напрягаюсь. Вижу, как запихиваю провода, свободный конец накручиваю вокруг медной трубочки в холодильнике. Знаю, что пробки отключены, но, несмотря на это, продолжаю трепетать и дрожать. Со стороны я так себе противна, что хочется дать себе пинка. С моих рук капает вода, нижняя челюсть трясется. Я вообще не похожа на убийцу. Я опять со всех сторон жертва. Когда уже все это кончится?

Нужно пойти в душ, включить воду и облиться шампунем, чтобы страх не был так заметен. И чтобы он не заметил меня по запаху. В последний раз оглядываю кухню. Стол убран. Ракия — в холодильнике. Раковина закрыта, пол на кухне мокрый. Ручка холодильника влажно блестит.

Я включаю пробки и иду под душ. Может, сейчас уже шесть часов. Может быть, уже вечер и мне не мешает то, что я заперта. Наступило мое время. Оно никуда не спешит. Стоит и ждет у холодильника-приманки. Впервые за три года меня не будет у двери, когда зло вернется с работы. Оно не ударит меня до того, как снимет пальто. Меня не будет там, когда оно откроет холодильник, и я не увижу, как электричество перейдет из одного тела в другое. Я не увижу ужаса в глазах. Не услышу, закричит ли оно, будет ли просить о милосердии. Может быть, даже заплачет? Будет ли у него время испугаться? Эх, я упущу столько всего, но зато я выживу. Может быть, все-таки посмотреть? Нет. Иногда кажется, что упускаешь что-то особенное во имя чего-то другого, еще более особенного. Я думаю, что быть свободным — это и есть что-то особенное. Забыла. Надо вспомнить.

Вода течет по телу и согревает меня. Я обожаю теплую воду, она такая мягкая и ласковая. Любое место, к которому она прикасается, оживает. В сказках теплую воду называют живой. Это так. Идешь за девять гор, доходишь до десятой, проходишь через девять царств, приходишь в десятое и только в самом конце сказки — родник с теплой водой. Окунаешься в него — и сразу же становится легче. И тебе уже — ни до змеи, ни до принцессы… В общем — выздоравливаешь. И тогда задаешь себе вопрос: «И что это я, черт возьми, делаю в этой сказке?»

Глоток теплой воды, и часы отбивают точное время. В любую минуту ключ в замке повернется и события потекут, как вода. Ток тоже течет, как вода, но только нужно сначала включить его в сеть. Электрик сказал, что большинство людей не понимали, что умерли от удара током. Но я ему не особенно верю. Он-то живой. Я намыливаюсь уже десятый раз. Вечером спина будет болеть и кожа будет содрана, но кто это увидит. Некоторые вообще не чувствуют свою кожу. Шутка.

Я разозлилась. Неужели меня будут расспрашивать? Обязательно будут расспрашивать, но я умею безошибочно врать. Кроме всего прочего, я помню, что врала. Он меня заставил…

Я разрешаю своему телу выйти из ванной и проверить все в последний раз. Оно уверено, что все в порядке. Я верю ему. Оно очень наблюдательно. Господи, до каких пор я буду мокнуть в этой ванной? Скоро закончится шампунь. Вернулись соседи, всегда возвращаются в это время. Они вместе работают. Целыми сутками быть вместе. Ужас! Прямо перед дверью она говорит о том, что будет готовить на ужин. Мне кажется, они едят непрерывно. По крайней мере, он постоянно жует. У них нет детей, но не поэтому. Просто они, как все. Если бы у них были дети, то они жевали бы беспрестанно. Лифт остановился на нашем этаже. Ключ поворачивается в замке. Сейчас он откроет дверь! Еще шампунь. Вдруг у меня выпадут все волосы? ШАМПУНЬ! Побольше пены, быстро! Пена! От пены ничего не видно. Слышу.

— Сучка неблагодарная, ты почему не на месте? Почему не встречаешь хозяина? Я принес тебе щенка…

Плохо слышно. Мыло затекло в уши. Но мерзавец и вправду принес мне щенка. Гаденыш, который с пятого этажа выбросил моего кота, принес мне собаку, чтобы повесить ее над моей кроватью? Нет. Он уже никого не сможет повесить. Мертвецы не могут никого мучить. Мертвецы безопасны.

Неподвижная часть меня, залитая пеной, выскочила из ванной. Он и вправду принес мне собаку. Симпатичную. Только бы он не оставил ее на полу в кухне. Но он именно так и делает. Я слышу свой голос, объясняющий, что животное надо искупать. Глаза зудят от мыла и непредвиденной ситуации. Я начинаю дрожать. Собачка скулит у меня на руках. Я впадаю в истерику. Вдруг он понимает, что не может увидеть мое грузное тело. Благодарю, тебя, Господи! Мы с собачкой шмыгнули в спасительную ванную. Я встаю под душ и смываю с себя мыло. Много воды! Много живой воды! Огромное облегчение. Собачка испугана до смерти. И я — тоже. Ванная комната вся в белой плитке, как в больнице. Я слышу, что он что-то кричит из кухни о салате, о моей матери, обо всем моем роде, и на меня нападает истерический смех. Я не могу выключить душ. Я сейчас задохнусь от смеха. Зовет меня. Приказывает мне явиться. У меня от смеха текут слезы. Спрашивает о чем-то. Я мучительно отвечаю. Он спрашивает, где ракия. Я не могу ответить. Я смотрю сквозь небольшое окошко в кухонной двери. С меня стекает теплая вода. Нет, это щенок написал у моих ног. Продолжает ругаться. Подошел к холодильнику. Я не могу смотреть на это! Мое сердце сейчас разорвется. Мой мозг сжался и в голове образовалось слишком много свободного места. Что-то стучит внутри. Протягивает руку. Я сейчас войду… Не-е-е-ет!

Я хочу закричать, но мой голос — в ванной комнате и стоит под душем. Я знаю, что сегодня он не придет. Я все видела!

Надо отключить пробки!

Я все видела!

Надо снять проводки с контакта!

Я не могу перейти через это тело!

Я видела. Я сейчас упаду в обморок. Нужно спешить. Темнеет.

А если он схватит меня за ногу, когда я переступлю через него? Он подлый. Может быть, он притворяется мертвым… Может быть, ток на него не действует? А если он вскочит и засмеется мне в лицо? И эта собака не перестает скулить…

Господи, что я сделала, Господи!

Надо открыть раковину!

Мамочка, Таня, Цанка, что это… Разве я этого хотела?.. Вставай, глупенький, это было шутливое наказание… Я не хотела, чтобы ты стал таким… выгнутым, как высоковольтный провод на полу… На руках у него появились красные бабочки… Куда деть провода?..

Я выброшу эту собаку. Быстро! Что я говорила? Провода — к проводам. Пробки, лампы. На помощь! Мой голос застыл перед зеркалом в ванной комнате и спрятался. Я бросаюсь к входной двери и… Она открыта!

НА ПОМОЩЬ!

Одна голова

— Хочешь, убежим?

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Давай.

Я хочу убежать. Из дома, похожего на тысячи домов. Здесь ходят чужие люди, знакомые люди, близкие люди, собачонка бегает между ногами бродящих туда-сюда. Я сижу. Разные люди спрашивают меня об одном и том же. Но мой голос в ванной комнате и не хочет выходить оттуда. Я открываю рот, но не могу объяснить, как это глупо, когда твой голос оставляет тебя в такую минуту. В прихожей кто-то говорит одновременно несколькими голосами. Счастливый. Соседка с котлетами на ужин говорит, что он каждый вечер бил меня. Она не выдержала. Кто-то спрашивает, откуда она знает, что он бил меня. Знает. Слышала, как я билась о стены и мебель. Ее муж снова жует. Хорошо, что у них нет детей. Соседка с другого этажа говорит, что мы жили счастливо. Она никогда не слышала криков. Он даже ходил по магазинам, выбивал ковры, носил вещи в химчистку. Забитый рот начинает кричать, что я постоянно ходила в синяках и что совсем необязательно кричать. По кухне ходят санитары. Наверное, они заберут тело. Наконец-то заберут это тело. Оно выглядит лишним. Кто будет носить вещи в химчистку? Это тело просто не сможет этого сделать…

Наступили на собаку. Бедное животное. Оно попало в неподходящее время и в неподходящее место. Я назову его Боги. Звучит дружелюбно и вызывает доверие. Интересно, моя мама придет? Я ясно сказала, чтобы никто не приходил. Я прошипела это. У двери продолжают говорить о грохоте в моей квартире. Кто-то сказал, что он был игрок. Кто-то другой — что скульптор. Вот так. Когда у человека есть голос, он говорит глупости. Я сижу, курю и знаю, что он просто БЫЛ. Теперь его нет. Соседи… Кто-то воет на лестнице. Его мать.

— Хочешь, убежим?

— Куда?

— Куда глаза глядят…

Я хочу уйти, все равно в каком направлении. Не буду гадать — куда, не дам выбирать судьбе. Убегу в себя. Это самое надежное место, которое я знаю. Но дверь буду держать открытой. Соседи не заглядывают в открытые двери. Мне часто снится один сон. Я сижу посреди бескрайнего пожелтевшего поля, а за моей спиной — приоткрытая двустворчатая дверь. Это мой дом, но даже я не хочу заходить внутрь. Есть что-то страшное в этом открытом проеме. Потом я начинаю перебирать солому, а она не становится золотом. Исчезает. Как мне это надоело, я все сижу посреди поля перед дверью — пока не проснусь. Я пытаюсь побегать по этому полю. Не получается. Я хочу скрыться. Некуда. Вокруг — поле или стерня. Человек бегает за приключениями. Иногда их можно спровоцировать, иногда они приходят сами, ведь это приключения. Женщина, которая кричит и рвет на себе волосы на кухне, это мать. Не моя, его. Она мать зла. Ведьма. Пьет кровь молодых козлят и питается сердцами летучих мышей. Может поцеловать тебя в щеку, а может вынуть твои глаза и сварить их в супе. Жить с ведьмой — это приключение, что-то случившееся, закончившееся. Ее муж умер.

— Эй, что случилось? Что случилось?

Я знаю, что случилось. Я точно знаю, что случилось, но не скажу. Даже если она вынет у меня из груди сердце и будет сжимать его в руках до тех пор, пока оно не перестанет биться. Даже если запрет на замок мое счастье и выбросит его в канализацию. Даже если будет целовать меня теми же губами, которыми ела и пила. Господи, спаси меня! До тех пор, пока я молчу, ничего не произойдет… И без того я не собиралась болтать… только бы она не бросилась меня обнимать. Я этого не вынесу. Ее муж умер, потому что он не взял ключа от жизни, решил идти дальше. Он не сейчас умер, это случилось позже. Сейчас умру я, если она набросится на меня. Я знаю одну штуку: адреналин вливается в мою кровь в неограниченных количествах, челюсти сжимаются, я бледнею, потею, становлюсь прозрачной, я абсолютно незаметна. Если этот номер не пройдет, знаю еще один — могу упасть в обморок. Чего я жду? Мне необходимо расслабиться… Когда я стала взрослеть, то каждый раз перед месячными падала в обморок. Это было занятно. После третьего обморока все решили, что у меня низкое давление, и перестали обращать на меня внимание. Несмотря на это, меня освобождали от школы.

Слышу, как доктор говорит, чтобы все оставили меня в покое. Опять я не иду в школу. На меня накинули чужое одеяло. Меня увезут в больницу. Там белая плитка… Но номер получился. Теперь я могу упасть в обморок. Соседям объяснили, что я в шоке. Но в этом нет необходимости. Они все про меня знают, знают все о несчастных случаях, о нелепых смертях. Соседи не знают про Гогу. Он стал гомиком. Из-за моих месячных. Увидел меня, измазанную кровью, и его стошнило. Потом я встречала его. Он ходил под ручку с одним парнем из русской школы. Они целовались на скамейке в кустах. Меня не стошнило. Совесть схватила меня за ухо. Я раскаиваюсь! Раскаиваюсь! Я не надела чистые колготки. Может, я все-таки не зло?

— Хочешь, убежим?

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Давай.

— Хочешь, убежим в… Банское?

— Хочу.

Наконец попадаешь в незнакомое место, где время течет неведомым образом и живут незнакомые люди. Все другое. Хорошо.

Бывают и другие бегства. Бежишь и достигаешь холодильника, хватаешься за ручку и снова бежишь, но уже по Великим охотничьим полям.

Мой голос вернулся из ванной комнаты. Мокрый до костей. Он сообщил, что устал и ложится спать. Сказал не будить его, потому что завтра у него тяжелый день. Мои движущая и неподвижная половинки тоже заснули, как после бани. Не с кем поговорить. Опять я одна. Я уверена, что это мое время, но мое ли это место, не знаю. Сирены и воющие машины. Я еду. Куда еду?

Хочу заплакать и не могу. Мои слезы лежат в сундуке, который спрятан на дне морском под каким-то островом. На этом острове растет дерево, на это дерево села птица, в этой птице — яйцо, в яйце — цыпленок, цыпленок этот с одним пером, а на пере сидит вошка. У этой вошки — ключ от сундука.

Две головы

Я не одна в больничной палате. В кровати рядом с моей лежит женщина. Она вся забинтована. Тяжело дышит и стонет во сне. Мне тоже сделали укол. Женщина на соседней кровати плохо выглядит. Я знаю — почему. Она замужем. Врачи говорят, что это не страшно, но я-то лучше знаю, от этого иногда умирают. Она пойдет домой. Муж снова испортит ее и приведет, чтобы ее починили, а потом снова сломает, и когда ему надоест забирать ее починенную, он возьмет себе новую. Говорят, что мужчины — это неповзрослевшие дети. Дети обращаются с игрушками по-мужски.

— Хочешь, убежим в Банское?

— Хочу.

Куда я пойду? В Банское. Это сказочная страна, где можно играть в большого и сильного. Игра заканчивается, и ты ждешь, когда тебя заберут. Мама опаздывает. Ты плачешь. Чувствуешь себя брошенным. Других уже забрали, а ты один, от чего все внутри становится еще более пустым. Не каждый может убежать в Банское. Я могу. Я не теряюсь по дороге домой. Если меня не заберут, то я сама уйду.

Банское. Вечером какой-то глаз прилепился к щелке и жадно разглядывает, как я раздеваюсь. Считает оргазмы. Сморщенная рука хозяина ищет что-то в холщовых штанах. Вынимает ключи, сигареты, кусок колбасы, спички. Потом писает через окно, крепко держась за это самое. Потом снова смотрит и прислушивается. Банское. Деревянный пол. Мою доски. Меня бьют доской по голове. Я разжигаю печь и сплю на земле перед ней. Иногда сплю на кровати. Зависит от ситуации. Банское. Маленькие окошки, белые занавески и решетки. На меня смотрят сверху с улицы, и я смотрю. Вижу двоякое изображение. Перед глазами у меня летают мелкие мушки. Как я могла говорить, что не хочу убежать в Банское?

Женщина возле меня думает о своих компотах. От нее исходит аромат герани и сладкого сиропа. Фрукты в компоте похожи на кусочки медузы. Я родилась у моря, просто не могла родиться нигде в другом месте.

Я не убегу из этой комнаты, они сами меня отпустят. Люди знают обо мне все, а я ничего о себе не знаю. Это больница. Я не могу накрыться больничным одеялом с головой. Им накрывались столько чужих голов, выплевывали кровь, пускали слюни. Я не могу там спрятать свои секреты. Под одеялом теснятся и топчутся чужие тайны. Больница — не место для чужих тайн. Каждый поднимает одеяло и заглядывает под него. Если завтра меня спросят, что произошло, я скажу, что ЗНАЮ. Расскажу им с мельчайшими подробностями, как его рука прикоснулась к ручке холодильника, как он попытался ее отдернуть, но она приклеилась. Как она пожелтела и перестала быть его рукой, как пожелтело его лицо, глаза вытаращились, будто увидели что-то вдалеке… Но слепые глаза не могут…

Когда я была маленькой, то спала, закутанная с головой. Оставляла только маленькую дырочку для носа и глаз. Так мои секреты не могли убежать, пока я сплю, и моя мама не могла узнать ничего плохого и пакостного. А если она не знала, то я была умницей. Ты всегда хороший, пока не поймут, что ты не такой. Где бы спрятать мой секрет? Что это я вожусь с ним, как курица с яйцом? Меня тошнит. Стошнило снотворными таблетками. Будут ругаться. Где же этот поганый звонок?

Похоже, мне хочется спать. Не спала уже полтора года. Охраняла свою дверь. Этой ночью мне не приснятся мультики, мне вкатили слишком много снотворного. Не будет снов, я не сбегу в Банское, я буду слушаться и вести себя хорошо. Я все буду делать, только бы отпустили домой. Хочу домой… Где он находится? Я жила в восьми городах. У меня было восемь разных «домой». Какой из них настоящий?

Принц любит принцессу, она его тоже — но ему нужно найти ее среди двенадцати одинаковых принцесс. Он находит ее. Но только потому, что она дает знак или какая-нибудь пчела помогает ему. Без разницы. Главное, чтобы что-то найти, нужно, чтобы кто-нибудь тебе помог.

Помоги мне, Кто-Нибудь! Мне нужно попасть домой.

Мне дают новое одеяло, меняют простыни. Все она. Женщина возле меня, замужняя, так громко стонет в тишине…

И дедушка нашел звонок у своей постели, но его не услышали, потому что праздновали. Первое мая. Он стонал? Нет. Дед не стонал, он улыбался. А может быть, он и не звонил, чтобы не портить им праздник. Он был такой, никому не хотел мешать. Да, а вот я не такая. Звоню и буду продолжать звонить, мешать им спать, соберу всех сестер в своей палате, потому что хочу писать, а меня связали. Пусть принесут мне судно. Нужно, чтобы заставили эту женщину не стонать так громко. Чтобы праздновать, надо бы и поработать.

Ну его. Что бы я ни сотворила, имею право поспать. Пусть умники думают, что я тупая сучка, а я буду спать. Кроме того, я не замужняя женщина, я — вдова.

Три головы

— Хочешь, убежим в Банское?

Я просыпаюсь и отвечаю так же, как и три года назад: «Хочу».

Ну как не хотеть? Еще один новый город с еще одним «домом» снова сделал меня одинокой. Иду по мрачным улицам, всматриваюсь в серые здания и не вижу ничего знакомого. Туман стелется впереди и за мной. Нет. Я не хочу пропасть здесь. Здесь все потерянные, не знают друг друга. Они несчастны, не сплетничают за спинами друг друга, не знают чужих секретов. Нет. Нет!

Я хочу добежать до знакомого места, но в этом тумане все становится чужим. Я — в лабиринте из тумана. И тогда появляется он. Он одинок и потерян, как и я. Сразу влюбляюсь. Прикосновение его теплого тела выталкивает воздух из живота вниз. Между ног. Там сочится что-то теплое, вытекает крик и наполняет непознанным желанием. Желанием чего? Думаю, что я влюблена в ощущение любви. Я не одна! Глоток романтики пробую, как настоящий дегустатор. Каждая клеточка на языке разбухает от удовольствия. Я не одна! Задыхаюсь от ощущения любви. Слюноотделяющие железы выделяют любовный секрет. Я снова и снова голодна. Я не одна, и это может продолжаться вечно. В туманной мгле прячется Он. Он кокон, но нужно ли его раскручивать по чуть-чуть, когда можно сразу надеть шелковую одежду. Пусть все видят, как я счастлива. Пусть знают, что кто-то хочет убежать со мной, хоть и в Банское. Пусть. У каждой золушки есть свой принц. Хотя бы на три ночи. Потом карета может исчезнуть, туфельки — потеряться, из кокона может вылупиться зло, но это будет потом, а три ночи — это целая жизнь.

Невысокие женщины, с большими задницами, с большими бюстами, без бюстов, с редкими волосами, в париках и с рыночными сумками, женщины в меховых шапках, с лисами вокруг шеи. Женщина-проводница с меховой шапочкой на голове. Зверюшка от злости схватила себя за хвост. Глазищи уперлись в меня с ненавистью. И она потерялась в чужом месте. Блестящие стеклянные глаза, мертвые глаза лисы. Как укрощают бешеную лису? Кто-то должен погладить ее между глаз. Лисы любят, когда их гладят…

Моя голова приказывает мне не трогать ее шапку. У головы есть только нос. Что любят носы? Возмущенно обнюхивать. Что любят руки? Щелкать по носу большим пальцем и указательным, большим пальцем и средним — как получится. Как щелкают шарики. Какие шарики? Маленькие, разноцветные, стеклянные шарики. Как глаза, катающиеся в пыли возле выкопанной дырочки-орбиты. Некоторые глаза утопают в глазницах, а другие — навыкате. Женщины в меховых шапках не любят, чтобы их щелкали по носу. Они умеют противно пищать. Умеют скандалить в автобусах. Не люблю меховые шапки. Люблю щелкать по длинным носам большим и средним пальцами. Приятно, когда сразу попадешь. Приятно, когда тебе говорят, что ты освобождаешься от подозрений. Под-о-зрение. Что-то, что находится под глазами, под зрением. Что-то, чего люди не видят. Например, люди не видят того, что находится у них под носом. Я читала, что в двухтысячном году люди будут плешивыми, низенькими, с маленькими носами и огромными ртами. Неужели в двухтысячном году я буду замужней женщиной с лисой на шее?!

Следователь сказал, что я свободна и могу идти домой. Опять меня посылают туда. Очень сомневаюсь, что «домой» существует. Они нашли оголенный проводок, из-за которого и произошел несчастный случай. Нашли электрика, который до этого чинил холодильник. Да. Этот холодильник дважды ломался. Понятно, что это случилось и в третий раз. Третий раз — ну и ну.

Этот холодильник — настоящий друг. Я всегда полагалась на вещи. Они знают, что делают, и сопричастны человеку. Со-причаст-ны. Причастие. Причастился с кем-нибудь еще, и вы стали братьями по вере. Человек и его вещи схожи друг с другом. Холодильнику можно верить. Он никогда не бил меня. Белая коробка знает, как убрать острые края, когда я падаю в ее сторону. Она становится мягкой, как живое человеческое тело. Два человека сталкиваются друг с другом и говорят «Извини». Я люблю общаться с вещами. Люди не понимают меня, я не знаю их языка. А вот горячая кастрюля — настоящая подруга. Она знает, как отклониться в сторону, чтобы не разбить тебе голову. Тарелки предпочитают разбиться, но не причинить тебе боли. Они входят в мое положение и разбиваются еще в воздухе. Посуда знает, что это значит — быть тарелкой замужней женщины. Они даже не задевают меня.

Сестра сказала, что пришли мои близкие. Близкое — это все то, что недалеко находится. Раз они здесь, значит, они близкие, но мой голос выпрыгивает за окно и делает мне знаки. Он позвонит мне по телефону. Уже три года мой голос живет отдельно. Мы вместе только в субботу, в воскресенье и еще в редких случаях. Ясно, что этот случай не крайний… есть еще запасной, но он очень плаксивый. Что делать, придется сегодня воспользоваться им. Есть и еще один. Но он тонкий и показной. Он озвучивает рисованные мультики по ночам. Куплю себе снотворное и не буду спать с Медвежонком, Лисичкой, Зайчиком и Волком. Этот волк очень несчастный. Наверное, он свихнулся от всего того плохого, что должен олицетворять. Однажды меня заставили перечислить всех отрицательных героев мужского пола, которых я знаю. Я сразу вспомнила о нем. Жестоко выдала его. Воспитанные волки не заглатывают жертву целиком. Они пережевывают куски по двадцать восемь раз. В моих мультиках Волк добрый. Он подает руку Лисичке, на которую свалился огромный камень. Собирает объедки за Зайчиком и не разрешает Медвежонку водить машину, потому что у него нет водительских прав. А вот Зайчик — очень противный. Его усы дрожат от подлостей, а сердце готово лопнуть от зависти. У Лисы — прекрасный хвост, и она не носит его на шее.

Нужно идти к близким. Они находятся рядом, когда нужны. Я тоже недалеко. Интересно, кто первый скажет: «Видишь, что происходит, когда ты не слушаешься?» Я видела, что происходит, а родные не видели. Близкие видят то, что вблизи. Я смотрю на Скорпиона. Я знакома со звездами на этом небе, с солнцами, лунами, у меня есть… Хотя неважно, что у меня есть в других созвездиях. Здесь у меня обида. Обида — это одинокое чувство.

Доктор говорит, что я могу идти домой. Хватит! Конечно, я пойду домой. Куда, черт возьми, мне еще идти? Я пойду к себе домой. Он порекомендовал мне специалиста. Я пойду и к хорошему психиатру. Дал мне рецепт на лекарство. Я буду принимать успокоительное.

Может быть, кто-то еще хочет мне что-нибудь сказать?

Четыре головы

Мой отец считает, что я должна продолжить свое образование. Значит, он считает меня глупой. Это единственное мое спасение. Все знают, что я глупая. Соседи сказали следователю, что я настолько глупа, что даже пробку не могу ввернуть. «Очень глупая», говорят обо мне не очень близкие. И они тоже все обо мне знают.

Я не обхожу гостей на своей собственной свадьбе по второму и третьему разу. Я стою посреди ресторана, столы вокруг меня пьяны, у них жирные рты, заляпанные скатерти. У меня на плече висит сумка, полная денег, на шее у меня висят связки денег, в руках деньги. Мои ладони потные, деньги — мокрые. На мне нет этикетки с ценником. Туфли жмут. Ноги опухли, а близкие смотрят на меня со слезами в глазах. Не все. Некоторые близкие подсчитывают прибыль. Пять тысяч — раз! Пять тысяч — два! Пять тысяч — три! Продано! Хорошо продана, плохо продана, неважно. Купленный товар возврату и обмену не подлежит. Претензии на кассе при выдаче чека. Тук! Молоток не попадает по столу. Он бьет по моей тупой голове.

Если бы у меня было высшее образование, то сейчас меня бы убили. Замужняя женщина. Я глупая свободная вдова. Свободная! Думаю, что расскажу все самым близким. Ничего никому не буду рассказывать. Камень, который я пинаю ногой, только мой, и я не собираюсь ходить с ним туда-сюда. Есть камни, на которых можно посидеть. Я посижу на нем.

Камни, деревья, поля, планеты — моя жизнь довольно статична. Только мысли бегают туда-сюда. У них не бывает вечеров, им не надо лгать, когда они опаздывают. Они входят и выходят, куда и когда хотят. Бывает, выбегут ненадолго, но всегда возвращаются домой. Они, по крайней мере, не спрашивают, где это.

Ванная комната с той же белой плиткой, что и в той ванной, что была вчера вечером. Неужели прошел только один день? Игральная кость прокатилась, как камень по склону событий. Где она остановится? Завтра похороны. У меня нет черного платья. Не идти же в свадебном? Мне же все равно некуда его надеть… Платье на один день. Жена на один день. Жизнь на один день. Недоношенная жизнь. Недоразвитая жизнь. Искусственная еда, банановая каша, нейлоновые колготки, бритые ноги, красная помада, искусственные ресницы. Нитраты. Искусственный мех, наигранный смех, вставные зубы в пластмассовом стаканчике с обезжиренным мороженым, ободранный лак, мятый беззубый рот. Артрит, атеросклероз, аллилуйя, гниение… Господи, приехали. Я дома. Обо мне будут заботиться, не будут бить, будут любить, не понимая меня… Это лучше, чем ничего.

Столько дел надо переделать! Я думала, что все сделала. Оказывается, нет. Нужно было убрать вещи. Вернуть свадебные деньги… У меня есть книжка. Не книжка со сказками. У меня есть сберегательная книжка с деньгами, которые я никогда не откладывала. В ней записано, сколько я стою. Я верну книжку с деньгами. Готов обед, который готовила не я. Отлично! Осталось… мне хочется сказать — говно. Я скажу. Говно.

Однако еда просто невероятная. Праздничная еда. На похоронах много едят. И на свадьбах много едят. Есть много поводов для обжорства. Мне хочется сказать… Нет, я больше ничего не буду говорить, кроме: Спасибо за вкусный обед! Я забыла слова благодарности. Приятные слова. Наполненные. Сытый желудок — их подтверждение. Полная душа молчит и смотрит. Она не выражается словами. Я встречаюсь со своей душой. Правда, это бывает редко, но случается. Моя душа полна обид, но все равно: «Спасибо за вкусный обед! Вообще, спасибо за все».

Буду ли я пить кофе? Меня спрашивают. Я забыла, что люди умеют просто чем-нибудь интересоваться. Люди приказывают. Тех, кто приказывает, уже нет среди нас. Среди нас есть только мы.

Опять меня тошнит, но я не сделаю этого ни за что на свете. Только зло выбрасывает заботливо приготовленную еду. Выпускаешь еду, выпускаешь воду, выпускаешь на волю зло… Кто живет в городской канализации?

Я не буду пить кофе. Я лягу. В мою постель, на место, выдолбленное моим телом, на мою подушку, укутаюсь моим одеялом. Я уже забыла, какое это облегчение. Через три года постель пахнет камфарой. Это облегчение. Постель не забыла меня. Может быть, это и есть «домой»…

Два часа после полудня. До восемнадцати часов еще есть время. В шесть я ВЫЙДУ и куплю себе булочку с кремом. Теперь они не так вкусны, как прежде, но все-таки это булочка с кремом. Все не так, как прежде.

Пять голов

— Я хочу убежать в Банское?

— Хочу. Мужчины поют.

Мужчины в трактире прекрасно поют.

Пьют и поют. Пьют вино. Я тоже пью вино в Банском. Я уже замужем и имею право выпить стаканчик вина. Иногда. Кто-то поет фальшиво, и мужчины вытаскивают ножи. Его убивают, потому что он перешел границу. Разве позволено переходить границу? По-видимому, только мертвые могут переходить границу. Вокруг меня летают ножи, а я ничего не переходила. Я не могу видеть, убивают меня или нет, потому что предусмотрительно падаю в обморок. Только мужчины поют в Банском. Режут поросенка и поют. Опять пьют. Поросенок верещит. Господи, какой несчастный этот поросенок! Хозяйка будто вырезана из дерева. Белая и мягкая, и твердая, как дерево. Нежно смотрит на умирающего поросенка и считает, на сколько он потянет. Так его любила. Так его кормила! Покупала по двадцать буханок… когда открывали пекарню. У хозяйки — тысяча рецептов по приготовлению поросенка, они известны только в ее роду. В Банском все, кто выращивает поросят, приглашают ее их готовить. Интересно, они зарезали бы своих детей, когда те нарастят килограммы?

Мне надо похудеть. Все-таки я живу в Банском. Хозяйка говорит, что надо завязывать рукава у рубашек, когда стираешь белье, чтобы они не мешались. Она говорит, чтобы родить близнецов, надо глотать смолу белой сосны. В Банском немного близнецов. Я их вообще не встречала. Я курю девясил, чтобы не кашлять, как туберкулезная. Хозяйка дала. В Банском есть коровы. Все знают, что им там не место. И я тоже знаю. Зло толкает меня в живот только тогда, когда я думаю, что рожу близнецов. Мой живот чернеет. Он не болит. Уверена, что зло не должно размножаться. Потом демонам надоедает бить меня в Банском, и мы уезжаем домой. Больше мы не сбегаем. Он будет бить меня дома. Каждый раз у нас новая игра. Неизменно одно — бьет только он. Мне нужно быть осторожной, когда падаю, чтобы не разбить яйца. Теперь я могу падать, и ничего не разобьется. Мой рот полон звезд, я коплю слюну и в горло вливается металлическая жидкость. Я сама из металла. Близкие дарят мне сапоги. Зло разрезает их на полоски, потом пытается и меня так же нарезать. Затем начинает душить меня этими полосками. Потом мне снятся мультики. Наконец что-то в моей голове говорит — НЕТ.

У нас с братом на двоих одна комната. Одна комната на двоих. Бывает и хуже. Хуже, это когда один дом на двоих или на одного. Брат смотрит на меня, как на кусок железа, упавший с неба. Что он думает? Мысли других свободны. Время от времени я ловлю какую-нибудь чужую мысль. Могу подержать ее в руках, а могу выпустить. Я всегда отпускаю инородные мысли. Держать их —все равно что читать утреннюю газету. Мысли должны звучать строго в определенное время. Я знаю, что думает мой брат и другие. Человек слушает, но не слышит, потому что думает своими словами, а они похожи на катящиеся камни. Поднимают столько пыли. Мой брат младше меня. Он похож на дедушку, но не совсем. Он научился обороняться, набрасываясь на других. Я тоже обороняюсь, предоставляя другим набрасываться на меня. И они пользуются этим. Хотя некоторые уже не могут.

Шесть голов

Не существует запретов. Я даже могу звонить по телефону тому, кому захочу. Так неинтересно. Я не прячусь. В мое ухо хлынули насмешки, интерес — развратные вопросы, похотливые интонации. Кто-то хочет меня пригласить куда-то. Зачем? Раньше меня никуда не приглашали. Теперь кое-кто хочет попробовать, как это с вдовой. Пошлый интерес. Раньше они избегали меня. А мне все равно. Мне не снятся мультики. Я не испытываю влечения и теплота не течет из живота вниз. Некоторые ведут себя так, будто ничего не случилось. И они правы. А что, собственно, случилось? Один умер, а другие хотят попробовать, что он чувствовал. Ну, я могу им кое-что предложить. Существует столько неисправных приборов, столько умных всезнаек с ними работают.

Очень добрый психиатр сказал, что у меня отсутствует синхронное мышление. Синхрон. Син-хрон. Си-Нхрон. С-Инхрон. Не получается. Слово вымышленное. Суррогат. Я когда-нибудь услышу настоящие слова?

Вот этот, который умер у холодильника, все говорил, что сделает меня счастливой. Только не уточнил — насколько. Я поверила ему. Когда по глупости, когда от большого желания, правда, чувствовала это самое счастье. Я думала об американском фильме с непременно счастливым концом. Он думал о белых хозяевах и черных рабынях.

Просыпаешься утром, негр подносит тебе прикурить в постель. Но сигара горит криво. Говоришь черномазому, чтобы накормил крокодилов на заднем дворе. Раб безмолвно бросается в бассейн, сняв предварительно фрак, чтобы у домашних любимцев не повысилась кислотность.

Мы не поняли друг друга.

Австралия. Там черепаха держит на спине океан, а посреди него плавает земля. Вся земля на спине одной черепахи. В Австралии нет добра и зла. Даже у глупцов в Австралии есть шанс. Я в Австралии. Одна в пустоте. У меня крокодиловая ферма, и я расистка. Ненавижу!

Солнце иссушает землю, трава рождается мертвой. Вода похоронена глубоко в ничьих недрах. Красота предназначена только для знатоков. Никто не хвастает пестротой, божественная простота зеленого и серого воспитывает уважение и поклонение ко всему, что находится под небом. Она заставляет прикоснуться к отполированному временем стволу. Молчу. Черчу в пыли знаки. Они становятся выпуклыми, но никто не может их прочесть. А нам говорили, что человек не может существовать, если он не знает длинных слов. В школе я составляла самые длинные предложения, при этом они не теряли смысла. Не уверена, что это помогло мне в жизни. Картинам в моей голове мешают слова. Вот пустая земля. Никакого воспоминания о человеке. Тишина. Австралийская пустошь. Заколдованные деревья с кривыми ребристыми стволами и потрескавшейся корой. Черная трава и красная вода. Смерть. Подуло что-то похожее на ветер. Среди пыли белеет скелет книги. Пролистывает хрустящие страницы и, если есть желание, можно прочесть ряд-другой. У него нет необходимости доносить человеческие голоса и переносить слова из века в век. Воспоминание о человеке — это ничто. Все — пустая суета. Синхронное мышление — тоже. Я могу думать что и сколько хочу. Я могу тащить свои мысли, рассыпать их по земле, терять, находить, спотыкаться о них. Могу кормить свои мысли, держать голодными, выгонять голыми под дождь. Я не могу прекратить думать. Почему? Что такого внесла я в свою судьбу, что она повернулась ко мне спиной и идет, не замечая меня? Или, может быть, я снова стала прозрачной? Не знаю. Верчусь, как броуновская частица, и не нахожу подходящего ответа.

У меня качаются два передних зуба. Передние нижние. Я всегда держу язык за зубами. Так меня учили. Несколько раз пробовала держать зубы за языком, было нехорошо. Я задыхалась. Как живут люди, у которых во рту много языков! Они знают английский, французский, немецкий, итальянский, знают язык денег… А не умеют разговаривать друг с другом, не могут разобраться сами с собой, не понимают собак, сумасшедших, детей. Хотя, я не слышала, чтобы кто-то задохнулся, говоря о своих деньгах. Только это и слышу. Деньги.

Весна пролетает между жирными банкнотами. Лето незаметно зреет в денежных испарениях. Осень капает, будто монеты падают в глубокий карман. Зимой деньги засыпают в мечтах о новых деньгах.

День свадьбы. Счастье. Зернышки риса и конфеты. Жирные руки считают грязные деньги. Рты, набитые жирным мясом и другим свадебным угощением, число гостей умножают на число банкнот. Равно оплате за одного человека. Цена разная. Я стою пять тысяч левов. Это мало. Некоторые цыганки стоят тридцать — сорок тысяч. Я не цыганка. Я злая. Я жила с цыганами. Они не злые.

Семь голов

Я злая. У меня нет настоящего, у меня нет будущего, у меня нет работы. Как я могу быть доброй? Все вокруг чиновники. Они сидят на своих чинах и тупо смотрят на меня. Чин-Ов-Ник. Очень похожи на овец. Их выводят и заводят в определенное время. Они живут в состоянии скуки, плодятся тоже в апатии. Или, может быть, немного оживают, когда размножаются? Вряд ли… Я не могу стать чиновником. Я не смогу войти в чин, я не ношу часов и не знаю, когда выходить из дома. Мне предлагают работать чиновником. Не могу. Неужели все, что я сделала, было для того, чтобы влиться в ряды ожидающих пенсии и угасать, лузгая семечки за протертым локтями письменным столом?

Я рассматриваю фотографии. Нехорошо смотреть на собственные снимки. Они похожи на сорок. Крадут блестящие мгновения жизни и складывают их в альбомы. Дети всегда пугаются, когда видят своих бабушек и дедушек маленькими. Это шокирует и смущает. И я пугаюсь. Это мое. И это я. Обычно снимки разложены на «Раньше» и «Сейчас». Мои перемешаны. Нужно привести их в порядок.

Здесь я грудная. Почему все снимают попки своих детей? Мягкий, как попка ребенка, гладкий, как попка ребенка, розовый, как попка ребенка, «ох какая сладкая мамочкина попка!». Похоже, что самое лучшее, что есть у родившегося человека, — это попка. Никто не смотрит на человека. Смотрят на его попку. Я тоже родилась с попкой.

Каждый человек рождается без предубеждений. Пред-убежде-ния. Перед своими убеждениями. Перед тем как у тебя появятся убеждения, ты всего лишь розовая сладенькая попка. А когда ты вырастаешь, то становишься задницей с убеждениями. У новорожденного нет ожиданий. А его создатели переполнены ожиданиями. Они ожидают, что он их осуществит, что он их продолжит, что будет жить вместо них, что он преодолеет вместо них чиновничью стену, которая их раздавила. Столько ожиданий от одной едва дышашей попки.

Вот тут видно, что я не хотела выходить из закрытого темного места. Я сердита. Меня вытащили насильно. Посиневшая, скорчившаяся от страха. А сейчас я буду жить. Уж раз начала, то дойду до конца. Здесь какая-то неловкая тетка меня уронила. Я упала на голову. Наверное, с тех пор я не могу мыслить синхронно. И теперь я брошена. Мне все это говорят. Брошенный человек гибок и умеет приспосабливаться. Он часто падает, но всегда поднимается. Тут я хожу! Глупенькая. Если бы была умней, настояла бы, чтобы меня носили на руках. Я всегда пыталась делать что-то не то. Здесь я маленькая, злая, с доброй собакой у ног.

Другие девчонки избегали общаться со мной. Во дворе я играла одна. Это было одно из «домой». У нас во дворе был сеттер. Добродушный черный пес, умирающий от желания поиграть с кем-нибудь. Кто знал о том, что это слишком добрая собака? Только я. Другая девочка этого не знала. Она подсмеивалась надо мной. Я показала ее сеттеру. Новая игрушка. Он бросился к ней, я бросилась к стеклянной веранде и закрыла дверь на ключ. Она кричала и даже описалась. Я представляла, как черный зверь разрывает на части предательницу. Я даже не подумала отпереть веранду. Напряженное удовольствие, пугающее наслаждение. Жестокость? Нет. Это реальность. Просто вновь взбунтовалось мое чувство справедливости.

Вот еще один дом из многих тех, в которых я жила. Ни один из них не был моим. Человек говорит «Мой дом». Этого ты не можешь делать, пока находишься в моем доме. Понимаешь? В моем доме так заведено! Хорошо. Ты сразу начинаешь искать собственный дом, чтобы говорить другим, что ты находишься на своей территории. Выходишь замуж и… Я в своем доме! Жила на всех этажах от подвала до крыши. На севере, на юге, еще раз на севере, на западе, на северо-западе. А родилась я у моря. Есть те, кто родились в воздухе, на земле, на поле, в телеге, запряженной буйволом, есть те, кого выбросили в помойку, и те, кто родился в Шотландии. Я — не из их числа.

Это мой брат. Он родился, и последовали ожидания. Только одно мне непонятно. Раз ты хочешь еще одного ребенка, значит, первый ребенок неудачный. Или тебе мало? А может быть, второй ребенок дает право выбора. Смотришь, какой получше, а другого забываешь в школе. С тех пор как родился мой брат, я постоянно следила за тем, чтобы меня нигде не забыли, потому что я злая. Я знаю, что плохая, но не могу вернуться домой с завязанными глазами. Всегда предпочитала быть Гензелем и Греттель, чем Красной Шапочкой. И мой брат не теряется… Он неплохой.

А тут я совсем толстая. Всезнающая и всемогущая, с красным галстуком, в белой блузке и черной плиссированной юбке. На фотографии на вечные времена запечатлены прилежность, старание и очевидное желание выпятиться. Довольная физиономия, маленькие лицемерные глазки, длинный нос. Я лиса. Вишу на шведской стенке и реву. Не могу слезть. Вообще-то могу, но меня всегда снимает учитель по физкультуре, а это так приятно. Не умею лазать по канату. Все смеются надо мной. Пока они смеются, я первая в очереди в буфет и жую пончики с кремом. Когда смеющиеся слезут с каната и забросят мяч, перед прилавком буфета будет такая очередь, что и пончики закончатся, и сухих булок не останется.

Здесь я уже раздвоилась. Это заметно. Одна моя половинка медлительная, неловкая, все смеются над ней. А другая — ловкая, наблюдательная и изобретательная. Я иду по коридорам и бормочу себе под нос: «Смейтесь, смейтесь, дураки. Вы даже не представляете, на что я способна». Никто не представляет.

Классный час. Урок политического просвещения и образования. Хрущева сняли с поста, но никто не смог сказать об этом раньше меня. Нет. Дома мой брат всегда на первом месте, но здесь никто не может быть лучше меня. Один миг, и я уже поднимаю руку. Спокойно говорю о том, что Живкова сняли с поста. Логично. Кроме того, я присутствовала на всех политинформациях. И знаю: все, что происходит на Востоке, неизбежно случается и у нас. Обычно все повторяется точь-в-точь, даже в тот же самый день. Железная логика, но впервые слышу молчание. Я погружаюсь в тишину, как в болото. Учительница разговаривает с кем-то через окно. Потом в комнате раздается хохот, а потом оказывается, что я заблуждалась. Классная смотрит на меня по-особенному. Она вся покраснела. Я знаю, почему. И она тоже смеется, но только внутри себя. Дома меня спрашивают, как прошел день. Хорошо. Плохо. Просто отвратительно. В политике можно потеряться. Я больше не позволю себе заблуждаться.

Здесь закончилась часть ожиданий и я получаю приз. Теперь меня привлекает счастье, но хочу, чтобы оно было таким. Как в классических любовных романах. Можно ли представить себе, чего я хотела после окончания седьмого класса? Куклу. С моргающими глазами и говорящую «мама». Так я вошла в подростковый возраст — с куклой. Я чувствовала себя Алисой в Стране чудес, но вместо волшебства вокруг были сплошные запреты. Нельзя было все. Волнующее, возбуждающее, кружащее голову! Проецирующее и вызывающее. Вкушаешь от запретного плода и жуешь, пока слюна не станет кислой. Смотришь только, чтобы тебя не поймали. Прекрасное ощущение лакомства. Сигареты — вредны, спиртное — ни в коем случае, Джимми Хендрикс — строго противопоказан, Битлз — тоже. Береты — обязательны. Вот это уже почти я. До краев напичканная запретами. Длинные ноги, торчащие из-под короткой юбки, подчеркивающей большой размер стопы. Как татуировка на носу. Сжатые губы, недоверчивый, озлобленный взгляд. Это я. Уже недовольна. Чувствую разницу. У некоторых есть, у других — нет. Меня не научили хотеть. Я принимаю только то, что мне предложено…

Утомительное копание во всем. Требуется огромное терпение, чтобы выковырять что-то из прошлых переживаний. Пере-жива-ний. Однажды пережитое, дважды пережитое, трижды пережитое и, наконец, переживаешь время, через которое уже прошел. Это не прошлое. Это истинное, мучительное настоящее. История с холодильником — тоже не прошлое. Наоборот. Сейчас все только начинается. Не представляю себе, сколько раз можно убить одного и того же человека. Я убиваю уже двадцать девятый раз и никак не могу насытиться. Месть — это аппетит. Он наступает сразу же после еды. Противная месть, удовлетворяющая, жестокая месть. Жестокость? Нет. Справедливость.

Восемь голов

Подаю документы на работу. Там нужна автобиография. Авто-Био-Графия. Автоматическое, биологическое, описание. Ну, у меня нет автобиографии. У меня на теле шрамы. Маленькие неровности можно нащупать на животе, на руках, на груди… Некоторые из них болят. И это месть. Неизвестная месть — самая кровожадная. Много читаю об этих бугорках, но это не значит, что я знаю их. Люди со сломанным равновесием испытывают болезненный интерес к болезням и смерти. Мое равновесие поразило громом.

Я на работе. Работаю чиновником. Все-таки я стала чиновником. Сидящие по чинам чиновники чинно меня разглядывают. Будто я африканский слон, которого обнаружили в айсберге. И эти тоже все про меня знают. У мужчин-чиновников плохая потенция, но большие желания. Это понятно. Невозможно целыми днями торчать за столом и хотеть, чтобы произошло что-то другое. Они рассказывают друг другу анекдоты, придумывают какие-то внутренние правила, выращивают цветы и делают все, что только можно, чтобы не умереть со скуки. Приближается самый ненавистный день в году. Зима. Мой день рождения. У меня нервные срывы, глотаю таблетки, которые совершенно не действуют. Мне не подходит эта работа. Начинаю опять становиться прозрачной. Хотя и другие — тоже. Видимо, серость заразна. У меня в глазах надолго поселились маленькие черные мушки, связанные между собой серыми нитками. Они двигаются вместе с моим взглядом. Я не смею смотреть на людей. На тех, на кого я смотрю, нападают мухи и черви и съедают его. Женщины в автобусе жуют, как коровы. В столовой насыщаются обедающие. Я перестаю есть. Я становлюсь похожей на Кая из сказки о Снежной королеве. Что-то попало мне в глаз, и я вижу только страшное. Чиновникам дают премиальные. Время скандалов и наговоров. Много доносов, кипы донесений. Я долго не выдержу. Я ищу другую работу. Останавливаюсь, чтобы расписаться в книге о прибытии на работу. Начинаю делать ошибки. На обязательном ленинском субботнике разбиваю стекла, которые должна вымыть. Двадцать два окна. Я просто не могла их не разбить. Теперь у меня будут удерживать из зарплаты. Нет зарплаты. Лягу в больницу. Это не клиника, а сумасшедший дом. Я вру о своем самочувствии. Сам-о-Чувствие. Как сам себя чувствуешь. Одинокое чувство — самочувствие.

Одна женщина отрубила руку своему мужу топором. Правую руку, ту, которой он пытался ее бить. Другая порезала его на куски, третья затолкала живого мужа в печку. Четвертая четыре дня не кормила поросят, и они разорвали ее мужа. Последний случай мне понравился больше всего. Нечестно, когда только человек ест свинину. У меня есть друг. Он живет в подвале и пьет. Он не бьет меня. Не проигрывает меня в карты, но может поменять меня на бутылку водки… Вот так-то. Неудачники липнут ко мне, как мухи. За двадцать один год я не видела так много несчастных людей, собранных в одном месте. Целое поколение неудачников, психов, алкоголиков. Это ничего. В газетах пишут, что в США еще хуже. В прессе есть информация и о Снежном человеке, и о родильной горячке. Там все объяснено. Не говорится только о внеземных строителях социализма. Не упоминают о Боге, не пишут о царе. У меня есть две возможности: или в сумасшедший дом, или обо мне позаботится партия. Партия заботится обо всех, но я не хочу ее обременять. Я предпочитаю сумасшедший дом. А в Австралии аборигены спят на животе, чтобы ночью их душа не улетела. Спящий человек совершенно беспомощен, даже собственная душа может обмануть его. Но не это важно. Важно то, что я плачу членские взносы комсомолу, из которого меня выгнали, и профсоюзу, членом которого не являюсь. Человека и днем могут обмануть.

Девять голов

Сумасшедший дом. Это не очень тихое место. Я знаю привычки санитарок, знаю, от кого беременна старшая медсестра, знаю, кто что ел, как занимался любовью. Коридоры все знают. Я сижу, молчу и смотрю в окно. Никто не знает о приключении с холодильником. Лечащий врач тоже ничего не подозревает. А я знаю, что у него ужасный невроз. Мы с ним пьем одни и те же таблетки. Я свои выбрасываю в туалет. Ночью сестры спят. Я прочитала свою карточку. У меня есть все. Есть диагноз — я неадаптивна. Есть лечение: антидепрессанты и психотропные препараты и т. д. Сомневаюсь и в шизофрении. Когда люди не знают правды, они пользуются терминами. Незнание лежит в основе непонимания человека человеком. Как было бы просто, если бы они меня спросили. Но это кажется им слишком простым. Они не хотят знать о главном. Спрашивают, помню ли я, как звали учителей, когда я училась в первом классе. Нет. Не помню. Спрашивают названия улиц, по которым я возвращаюсь домой, спрашивают… Не помню! Помню, как сестра третий раз проколола мне вену, и теперь рука стала черно-синей и болит. Помню чужие боли. Как кричат в своих палатах, плачут, воют, просят немного внимания, а она щипает их за руки, дразнит и до одури стягивает смирительными рубашками… желая им добра.

Этой ночью дежурит сестра, которая умеет причинять боль. Она любит допоздна смотреть телевизор, любит, чтобы ее слушали. Я умею слушать. Она ненавидит клинику и больных. Читает труды Сталина, у нее над головой висят портреты Сталина и других. Сестра и Сталин знают, что труд может все исправить. Только она знает, что трудовые лагеря могут исправить всех свихнувшихся, и не надо тратить так много денег на лекарства и на еду. Я люблю смотреть на эту сестру. У нее на шее есть одно место, в котором пульсирует и растет, как чирей, вся ее злоба. Мне очень хочется прикоснуться к нему. Женщина в белом дышит и выдыхает ненависть. Она часами стоит перед клетками с буйными сумасшедшими и пристально смотрит им в глаза. Они кричат и бросаются на решетки, раздирают себя своими грязными ногтями, кусают себя до крови и возбуждаются. Это она любит больше всего. Возбужденные половые органы взбесившихся мужчин, запертых в клетках. Эстетично. Она продолжает наблюдать за ними с интересом исследователя до тех пор, пока они не начнут плеваться пеной. И кровью. Я думаю, что кровь нравится ей и по виду, и по вкусу. Эта сестра может заставить даже камень выплюнуть свою душу. Она может. Но у меня есть шприц и валиум. Я стою перед дверью в сестринскую и стучусь. Мое тело резко открывает дверь, а сознание неохотно входит. Она спрашивает, за лекарством ли я пришла. Нет. Я пришла поболтать. Это ее успокаивает. Я спрашиваю ее о разных вещах. Она рассказывает с удовольствием. Любит жаловаться. Она живет с бабушкой. Старушка очень больна, и ее не хотят брать ни в больницу, ни в дом престарелых. У нее прогрессирующий склероз. Она дает своей бабушке двойную дозу снотворного и еще что-то, чтобы ей помочь. Ей осталось немного, но… Я тоже положила двойную дозу валиума в кекс, которым угостила сестру. Зло в белом любит полакомиться. Она ест быстро, почти не жует и ее рот всегда остается пустым. Я не уверена, что снотворное действует на сестер из психиатричек, но надо попробовать. Действует. Ее глаза смеживаются. Тот самый гейзер с ненавистью пульсирует на своем обычном месте. Если зажать его рукой, то выдавится грязь. Надо быть очень осторожной. Грязь может облить меня, и я не смогу очиститься за всю свою жизнь. Я знаю, что за день до этого все сестры и санитары сдавали кровь. Я поднимаю ее рукав и нахожу маленькую красную точку. Всовываю в нее иглу и впускаю немного чистого воздуха. Сначала я думаю ввести совсем немного, но сейчас мне кажется, что ей нужно много-много воздуха, и я дам ей его. Выходит капелька крови. Чирей на шее перестает пульсировать. Ее глаза с шумом открываются, будто бы по телу проходит электрический ток. Мне знаком этот взгляд. Она мне уже неинтересна.

Я беру тарелку и осторожно выхожу в коридор. Когда матери рожают детей, чувствуют ли они, что появилось чудовище? У нее нет матери. Я подхожу к раздевалке для персонала. Ее мать не может видеть, с каким интересом ее творение наблюдает за голыми, израненными человеческими телами, лежащими на цементных плитах. Я захожу в раздевалку и нахожу шкафчик меньшего зла. Он похож на родного брата покойной. Она наблюдала, как их гениталии опадают и сжимаются, он бил человекозверя плеткой и держал его в ошейнике. Я вытираю шприц и вставляю его в одежду санитара-дрессировщика. Он — меньшее зло. Я наметила и его. Человекозверь — мой друг. Санитар держит его на цепи. Через несколько часов начнут мыть коридоры. Вымоют все, даже зло. Хочется спать. Я буду спать спокойно, глубоко. Так спал богатырь, когда отрубил девять голов Змею Горынычу. Спокойной ночи. Утро вечера мудренее. Почему так? Я подумаю об этом, когда стану мудрой.

Десять с половиной голов

Это утро похоже на любое другое утро в больнице. В коридорах шумно, слышны обычные подвывания, хныканье и ругань. Я начинаю удивляться, неужели зло невозможно уничтожить. Никому не хочется работать. А зачем? Главное — получить зарплату. После обхода начались шушуканья. Так же переговаривались за моей спиной, когда меня с треском выгнали из комсомола. Так же шептались по городу, когда я бросила школу и убежала с цыганским табором.

Украсть курочку. Накормить медведя. Смотреть в чужие руки — это все равно что считать деньги в чужом кармане. Я буду пить, ты будешь платить, дружище… Буду — ненавижу это слово о каком-то будущем, туманном и неопределенном. События или случаются, или никогда не происходят. Сейчас меня схватят или нет. Имею в виду, что тут не Америка… Сбежать некуда. Тебя всегда найдут. Меня не находят. У меня нет мотива. Мотив есть у меньшего Зла. Все знают, как ненавидели меня сестра и санитар-дрессировщик. Нашли шприц, на иголке — засохшая кровь. Известно, чья она. Я чувствую себя хорошо, но никто не спрашивает меня. Может быть, несчастную бабку устроят в дом престарелых, а может, умрет себе спокойненько.

На два зла меньше. Трудно поверить. Я гуляю по двору. Земля устала от бесконечной зимы, ей захотелось показаться в новом наряде. Люблю маленькие зеленые почки на деревьях. Я называю их подростковыми прыщами. Они не портят лица земли, а наоборот. В них есть что-то чистое, материнское. Я часами разглядываю зеленые почки. Человекозверь спокоен. Он не привязан цепью к клетке, его даже выпускают на прогулку. Скачет возле меня и лижет мне руку. Он знает. Озверевшие тела больше не бросаются на решетки. Их нечеловеческая сила направлена на созерцание пробуждающейся жизни. Деревья зарастают и превращаются в симпатичных растрепанных парней. Как в них не влюбиться!

Через две недели меня выпустят. Нам больше нечем помочь друг другу. Меня взяли на новую работу. В театр. Театр. Представление. Игра. Представление игр. Фантазии. Актерское мастерство. Мастерство убедительно лгать, так, чтобы тебе поверили. Ты платишь деньги, чтобы тебя обманывали, чтобы перед тобой разыграли чужую жизнь, чтобы вместо тебя страдали. Платишь деньги, чтобы убедиться, что все всегда заканчивается или плохо, или хорошо, чтобы убедиться, что существуют драмы и трагедии страшнее, чем твоя… В остальное время они лгут бесплатно. Тебе тоже приходится лгать. Тогда только один выход — больница, и ты остаешься там. Если ты остаешься там — становишься недосягаем. Я и другие — недосягаемо больны. Я настолько далека, что приобретаю животную способность чувствовать. Кошки распознают вампиров. Я распознаю зло. Мои волосы встают дыбом, челюсти сводит, желудок сжимается и тело становится каменным. Когда зло открывает рот, первое слово, которое оно произносит — БУДЕШЬ.

Когда я уеду отсюда, деревья уже покроются листвой, но это произойдет не потому, что я этого хочу. Просто земле уже надоела эта зима. Произойдет смена декораций, смена картин. Художник божественно однообразен. Не существует ничего более красивого, чем знакомая тебе природа. Она порождает ожидание. О-ЖИ-ДА-НИЕ. О! Даже мои мысли рождают знакомые ощущения. Появляются надежды. С надеждами так: пока их ждешь — жалуешься. Они не являются положительным чувством. Жалуюсь, сожалею — это значит, что надеюсь. Нет. Понятно, что без надежд куда спокойнее. Да и опять-таки, одни надежды…

Поселиться в панельном доме, в каком-нибудь вновь построенном гетто с немыслимым названием. Бегать как марафонец в поисках иностранного дерьма, растить еще одного неврастеника, сотворить ему его самомнение, копить целый год, чтобы на десять дней съездить на море. Экономить, собирать деньги, зарыть свою жизнь в мыслях о купюрах. Купить машину. Не спать ночами в страхе, что ее испортят или украдут. Как сосед, который каждое утро выходит с тонкой китайской кисточкой и закрашивает трещинки на своей новой «Ладе». Иметь все то же самое, что у соседей, ночами не спать от желаний. Чтобы ребенок закончил школу, пошел в армию, женился, воспитать внуков, после пенсии уехать в деревню, чтобы помогать молодым. И злиться. До глубины души ненавидеть все, что ты делаешь.

Так рождается зло, и с первым глотком воздуха начинает хотеть. Зло хочет всего. Всю твою ненависть и огорчения. Когда уходит одна беда, всегда появляется другая… Я не могу без конца находиться в больнице, ждать появления нового зла. Кустики расцвели желтым цветом. Так-то. Что нужно одному кустику? Он недосягаем для злобы. У человека — все не так… Убегаешь, а злость поджидает тебя на конечной остановке. Я не уверена, что, выйдя из больницы, не увижу поджидающего меня у ворот зла…

Хочешь, убежим в Банское?

Три недели совместной жизни с обидой, и я уже хочу сбежать из Банского. Зло мертвецки пьяно. Оно пьет, потому что преисполнено надеждами. Очень страшно, когда ты переполнен пустыми ожиданиями. Мои надежды лопнули и сбежали. И я — за ними. Опять бегу. Идет снег, он засыпает мои следы. Он спрячет и мой запах. Может быть, я выживу… Банское оказалось незнакомым местом. Пустая станция. Страшно. Очень страшно. Ни поезда, ни людей, ни служителя в окошке, ни облегчения. Ничего, кроме страха, темноты, холода, снега и ужаса.

Зло может проснуться, протрезветь, начать меня искать. Жертву проще всего найти на пустой станции. Я не вхожу в зал ожиданий. Ложусь между путями, пусть снег засыпет меня. Так я спрятана, даже машинист может не заметить меня. Мне не холодно. Сердце бьется со скоростью двести ударов в минуту и кровь ударяет мне в голову. Потею. Поезд приходит раньше рассвета, и я сажусь в спасительную темноту. Курю. Мои веки замерзли, губы — тоже. Люди мне что-то говорят, но я не понимаю их. Слова мне незнакомы. Я начинаю чувствовать. Приближается долгожданная конечная остановка. На перроне стоит зло. Уже ждет меня. Почему так происходит, что оно всегда ждет тебя на конечной остановке? Я не знаю. Обезумев, я бегу по коридорам, выходящие толкают меня, прячусь в туалетах… Знаю, что все напрасно. Оно найдет меня. Я бессильна. Смиряюсь и выхожу из поезда. Зло обнимает меня и плачет. Красиво. Просит прощения. Трогательно. Забирает меня назад в Банское тем же поездом. Я обречена…

Меня любят только водители, собаки и сумасшедшие. Человекозверь не отходит от меня. Он знает и благодарен мне за то, что я спасла его. Он поднимает ногу и писает на желтый кустик. В сущности, поднимает ногу и писает на себя. И ему, и кустику хорошо. Мне тоже неплохо. Жизнь — это прекрасное место. Весной не встретишь мертвую лису…

Одиннадцать голов

Я могу думать о нескольких вещах одновременно. Это как двойное изображение. Все люди видят много всего, но вряд ли хоть что-то производит на них впечатление. Дни клокочут от весны, а ночи журчат от желания пустить листву. Ночью червяки танцуют в лунном свете. Они выползают из рыхлой земли и вытягивают свои тела к небу. Разве это не примета? Из меня вытекают настроения, соки и мысли. Я спрашиваю. Никто больше не видел танцующих червей. Значит, снова я одна.

Близкие — поблизости и не очень. У всех свои личные и телевизионные проблемы. Придуманных проблем больше. Я тоже смотрю телевизор. Я работаю в театре и смотрю телевизор. Так что и у меня есть проблемы. Я думаю о разрушенных термитниках в Южной Америке, о черных дырах и о ждущих богах с острова Пасхи. Это интересно. Не думаю о театре. Это неинтересно. Там пахнет плесенью и халтурой. Я ненавижу сумрак. Все выглядит не так, не по-настоящему. Искусство шляется за кулисами, сморкается у входа, хочет, чтобы его щупали. Гримерки стали липкими от прокисших отношений.

Посмотри, на кого я похожа! Сегодня я выгляжу просто отвратительно! Нервы, сердце, мое эмоциональное состояние… Надо сходить к врачу. Иди посмотри, пришел ли доктор?

Я смотрю с интересом. В зеркале отражается живой и здоровый человек. Иду за врачом. Меня останавливают в соседней гримерной, чтобы сказать, что категории повысили только тем, кого продвигают по партийной и профсоюзной линии.

Купи мне бутерброд, деньги отдам потом!

Дай сигарету!

Налей чашечку чая. ЧАШЕЧКУ ЧАЯ!

Волшебство рушится: красивые замки из тряпок, великолепные костюмы пахнут потом и нафталином — так же, как в жизни. Ужасно. Я здесь долго не задержусь. Исключено. Плачу непрерывно. Не могу не плакать. Слышу только о болячках и безрадостной старости. Я болею и старею. Стала похожа на учебник по внутренним болезням, к которому добавили несколько глав по неврологии и половину учебника по психиатрии. Опять отправляюсь к добреньким психиатрам. Они внимательно меня осматривают, выписывают мне таблетки, предлагают полежать в больнице. Не сейчас. Не время лежать в больнице, когда зло посягает на самого близкого. Оно опутало мою мать своими ледяными нитями. Ее могут лишить единственной работы. Зло принимает образ женщины, обладающей властью, ее нутро переполнено завистью. Злоба роется в жизни моих самых близких людей и находит там то, что может испортить человеку жизнь. Например, отец моей мамы торговал тканями. Это мой дедушка, но я не знаю его. Я представляю себе человека, который может работать с тканями. Мягкий плотный мужчина, классического темного цвета, и обязательно теплый. Теплым человеком был мой дед. Он может обнять тебя, прижать и защитить. Он бы любил меня, если бы мы были знакомы. И я его. Но он не хотел торговать в храме или в вестибюле партийного комитета. У него был свой магазинчик. Его не успели отобрать, не успели причинить ему вред, он умер сам… Некоторые предпочитают умереть, чтобы не встречаться со злом. Создают короткое замыкание из души и тела и смотрят. С наслаждением наблюдают, как ты гремишь и сверкаешь в своем одиночестве. Это называется внутренняя политика. Поли-Ти-Ка. Много тиканья и таканья. Выдуманная игра без правил, но с помпезным названием «Кто выживет завтра?». Нужно выжить, но не всем это удается. Зло снова вошло в мой дом. Моя мать перестала спать и есть. Курит. Может быть, это не совсем мое «домой», но раз уж закрываю и открываю дверь собственным ключом, значит, имею право. Кто-то должен оберегать близких. Близкие тоже оберегают меня по-своему.

Новая опасность мне известна. У нее есть имя, она идет по пути хорошей карьеры и боже упаси тебя встать на этой дороге. Сметает тебя как совестливого участника движения и протаскивает по проезжей части метров на двадцать. Зло носит мертвых лисиц на шее, носит шапки из других убитых животных. Люди покупают себе только те вещи, которые приносят пользу. Я хочу иметь бесполезную собаку. Просто собаку, которую буду любить. Меня никто не понимает, но это уже давно не имеет значения. Зло живет по строго определенному графику — по программе. Ходит по одним и тем же улицам в одно и то же время, ходит только пешком, чтобы быть здоровым и полным сил. Я беру отпуск на три дня. У меня вегетативный невроз. От чтения медицинской литературы есть польза. Мне нужен отдых. Я забываюсь. Стою на углу на дороге, по которой ходит зло. Тротуар весь разбит. Я знаю это место, как свое лицо. Оно снилось мне. Во сне именно там я встретила одного мужчину. В кепке, с доброй улыбкой. Сначала я думала, что на этом углу я встречу счастье, а теперь знаю, что видела поле боя. Здесь я одержу победу над злом и захочу получить награду…

Домик на углу стоит одинокий и развалившийся. Поломанный забор зарос плющом. Двор зарос крапивой. «Крапивка, крапивка, рвал тебя недавно, кушал тебя славно». Это место напоминает сказки братьев Гримм. Таинственное и скрытое. Нет башен без дверей и окон, нет золотоволосой красавицы, спускающей свою косу, чтобы по ней забралась волшебница. Принцессы нет, но я-то здесь. Крапивка, крапивка… Что можно спрятать в крапиве? Много всего прячется в густой траве. Огромные пауки, скорпионы, змеи, шершни, собаки. Собаки. Одна из них злая. Я иду на встречу со злом и веду с собой маленькую злую собачку. На всякий случай я прихватила немного яда. Все, что есть в жизни, может быть исключительно просто, если только не пытаться его усложнить. Меня хорошо понимают собаки, которых я подкармливаю. Зло подходит к углу. Мы с собакой сидим в пустом доме. Зло заходит за угол.

Адреналин поступает даже в корни моих волос. Собака рычит. Я сливаюсь с ее маленьким мозгом и передаю ему желание укусить. Глупости. Она кусается и без моих выдумок. Я открываю дверцу. Собака с лаем бросается на улицу. Зло укушено, оно кричит и проклинает все на свете. Теперь моя очередь. Я выскакиваю из калитки в рабочих перчатках и с бутылочками прямо перед раненой. Начинаю выдавливать из себя извинения, оправдания, ругаю звереныша. Зло недоверчиво спрашивает, с каких пор это я тут живу? Что я делаю в доме? Отвечаю, что недавно получила его по наследству. Все успокаиваются. Зло было знакомо с владелицей. Может, это была моя бабуля? Нет времени вспоминать детство. Протираю раны спиртом, потом обильно лью яд, лью, лью, пока в бутылочке не заканчивается жидкость. Я не жестока, просто надо быть уверенной. В книгах пишут одно, жизнь — это совсем другое. Нужно быть осторожной. Зло предупреждает меня, что будет жаловаться. Собаку нужно убить, она очень опасна. Я полностью согласна с тем, что злых надо убивать. Та, которая роется в жизнях людей, не доходит до следующего угла. Она хватается за грудь, потом за горло, не может крикнуть, хрипит, смотрит на меня, вытаращив глаза. Это я уже видела. Яд действительно проникает через кровь. Это неинтересно. Я не потею, не пахну и даже сердце бьется ровно. Снова промываю раны спиртом. Беру собаку и ухожу. Перчатки и бутылочки я выбрасываю в контейнеры для мусора, но в другом районе. В этом районе я оставляю только мертвое зло.

На моей любимой улице никого нет. Я оставляю ее в запустении. Домишки впали в глубокую кому. То тут, то там вижу свет в окошке, туалеты на улице, и это в центре столицы. Сто-Лица. Столикое чудовище, поглощающее людей, судьбы, мгновения, уют и остатки надежд. Столица совершенно безразлична к одиночеству и страданию. Каждое из ста ее лиц смотрит на тебя и не видит. Столица слепа. Я не хотела приезжать в этот город… Здесь тоже никто меня не любит. Никто. По улицам ходят люди с глазами, обращенными внутрь, из окон трамваев и троллейбусов смотрят такие же глаза, даже витрины… Каждый человек незаметен, он не существует. На столбах и деревьях развешаны некрологи. Но их никто не читает. Столикое безразличие.

В школе меня не замечают. Во время экзамена я начинаю потеть. По грифу стекают струйки воды. Дерево становится мокрым. Меня замечают. И останавливают. Я никогда не хотела ни на чем играть. Но мое нежелание не замечают. Я не хочу петь в школьном хоре — этого никто не замечает. Констанция играет по двенадцать часов в день, она ходит, прилепившись к стене коридора, у нее одно плечо выше другого. Когда ее называют по имени, она подскакивает, как крыса в клетке. Я не хочу быть Констанцией. Каждый раз, как только я сажусь за пианино, мне представляется, как крышка падает и разбивает мои пальцы, дробя кости в пыль. Я читаю биографии всех великих музыкантов. Хочу найти что-нибудь, что указывало бы на сопротивление. Ну кто-то должен был стать тем, кем он стал, через насилие. Нет. История не замечает борьбы, не учитывает ее. История лжет. В истории люди из прошлого рассказывают о еще более далеком прошлом. Почему нужно этому верить? Пока ты доверяешься то одному, то другому, превращаешься в утопленника своего собственного недоверия.

Мы с собакой возвращаемся. Едем на автобусе — газовая камера. Если не задохнемся, доедем до дома. Я живу в последнем квартале. Мы выходим из автобуса, и я спускаю собаку. Она в панике бросается бежать и даже не лает. Ей страшно общаться с людьми. Я ее понимаю. Мне тоже хочется убежать куда-нибудь. Но я возвращаюсь домой.

Двенадцать спящих голов

Все на свете имеет свой предел. Мой предел при приеме спиртного наступает, когда я перестаю выговаривать «социалистическая революция». В этот момент мне следует остановиться, но я обычно не останавливаюсь. Пью себе потихоньку на кухне. Это мое любимое место, и на ней социалистические революции не действуют. Когда эту тетку найдут на улице в зарослях сирени? Скоро. Пора закрывать кабаки. Найдется кто-нибудь не совсем пьяный, споткнется о нее. Хоть бы не ударился. Интересно, кто-нибудь будет сожалеть о ней? Не уверена, но и у зла могут быть близкие… Мерзкая женщина, мерзкая история, мерзкий конец. Я люблю мерзкие истории. Они непредсказуемы до дрожи. Мерзость и скользкость — это суть столиких чудовищ. Некоторые любят скользкое. Любят, когда ты проскальзываешь у них сквозь пальцы… На кухню заходят мои родные. Почему я не ложусь так поздно? Не имею представления. Я получила известие. Меня приняли на работу в типографию. В нотную типографию. Значит, я уйду из театра. Это хорошо. На радостях я делаю себе бутерброд с оливковым маслом и красным перцем. Я люблю хлеб с маслом. По вкусу похоже на землю. И соль. И соль я тоже люблю, у нее вкус моря и слез. Я не люблю плачущих матерей. Я не нервная. У меня нет причины быть нервной. Я восстанавливаю свое естественное равновесие и читаю сказки. В сказках — вселенское равновесие. В них добро всегда побеждает зло. Вернулся мой брат. Делаю еще бутерброды с маслом и перцем. Он тоже любит соленое и не любит нервных и печальных матерей. Ночью мы долго говорим о разном. Ругаемся. Он другой. Не слышит меня, потому что слушает только свои мысли. Собственные мысли очень шумные, они заглушают… Он действительно не слышит меня. Так и должно быть. Он считает меня сбрендившей. Все должны так думать. Он не ходит в театр. Легко приспосабливается. Смотрит американские фильмы, играет в футбол, у него много друзей. У него есть друзья. У меня нет друзей. Наверное, так и должно быть. Люди не умеют дружить. Люди. Какое слово! Звучит, как имя древнего египетского божества. Бог Люд! Со множеством голов, рук и ног. Предполагается, что люди думают одинаково, делают одно и то же, и самое страшное, что это именно так. Я знаю и других людей, знакома с другими. Они одиноки. Идут себе своей дорогой, не прогибаются, не оборачиваются, не смотрят на других. Таких не любят. Их запирают в такие места, которые отличаются от больниц.

Я уже не стремлюсь нравиться людям. Я хочу нравиться себе. Я ношу широкую просторную одежду и цветные кеды. Я вплетаю синие бусы в волосы. «Синенькое я тебе не дам. Эй, е-е-ей!» Я ушла из театра и жду, когда меня примут на новую работу. Изучают биографию. Зачем они это делают? Боятся, чтобы ты не обманула их ожиданий. Раз изучают, значит, боятся. Они не спрашивают, знакома ли я с такой работой. Эта будничная тупость заставляет меня нервничать. Я истеричка.

Я попадаю в коллектив людей, которые не знают о существовании городского транспорта. Их ждут водители с машинами, довозят их до нужного места и забирают обратно. Когда они заявят, что выросли, близкие купят им собственные машины. Вот так. Как я попала туда? Случайно. Я обладаю таким свойством — попадать случайно в самые невероятные истории и места. И вот я нахожусь среди сыновей и дочерей Того и Этого. Я внимательно разглядываю их. У них есть все, о чем только можно мечтать. У меня нет ничего, кроме мечтаний и огорчений. Я внимательно слушаю их. Наверное, они просто гениальные, раз у них есть все это. Мамочка, Таня, Цанка! Мои уши сейчас разорвутся от вслушивания. Ничего особенного. Кто с кем переспал. Кто с кем поругался. Куда его пригласили работать, а он не захотел. Где выпивали. Сколько заплатили. Ничего особенного. Мне стыдно сказать, что я читаю книги. Они будут смеяться надо мной. Молчу. Курю, смотрю, слушаю и запоминаю. Интересно, у них что, нет близких? Что такое есть у их близких, раз они получились такими? Власть? Деньги? Они любят жирненькое?.. Всего понемногу — и вот вам Говно.

Двое из этой компании говорят мне на ушко мерзости. Один будет дипломатом. Все его близкие — дипломаты. Другой — из тех служб, о которых не говорят вслух. Наверное, его близкие — невидимки? Дипломатия и секретные службы соревнуются друг с другом по количеству сказанных гадостей. Они возбуждаются. Такие жалкие. Для таких случаев у меня заготовлен особый номер. Я каменею. Вежливо и таинственно. У них пропадает всякое желание. Один уходит. Другой запирает дверь, чтобы я не сбежала, и пьет. Многие напиваются. Сложно бороться с комплексами с помощью ракии. У некоторых есть возможность топить их в виски. Я люблю виски, но у меня нет комплекса, который нужно топить. И сбежать я тоже не пытаюсь. Я уже знаю, что от этого не убежишь, все равно зло будет поджидать тебя на какой-нибудь станции. Будущая дипломатия мертвецки пьяна. Мне больше нечего делать. Поговорили о жизни, и до свидания. Я ухожу. На заднем дворе припаркована красная машина «Альфа Ромео». Я тоже смотрела американские фильмы. Когда нечего смотреть, я читаю учебники брата по ремонту машин. В машинах имеются десятки шлангов, похожих на вены и артерии. Машины портятся так же,как и люди. Я проделываю маленькую дырочку в одном из шлангов. Действую наобум, как в американских фильмах. Нужно, чтобы живительная тормозная жидкость вытекла по капельке, так же, как вытекли мои последние представления о справедливости. Одним плохим дипломатом меньше. Господи! Сколько еще у меня работы!

Когда я закончила школу, мне не купили шубу. Не могли себе позволить. Другим купили. Я не могла себе позволить быть, как другие. Отразилось ли это на чем-то? Вряд ли.

У моей мамы есть работа, и ее не отнимут. Близкие улыбаются. И все выглядит стабильно. Хорошо, когда все имеет нормальный внешний вид. Внутреннюю жизнь знают только кошки и собаки, но мне не разрешают заводить животных. Мой брат не любит животных. У него нормальный внешний вид. А животные нарушают его. Я знаю много разных животных.

Тринадцать голов

Впервые меня пригласили в милицию. Не пригласили, а приехали за мной в типографию на машине! Дожила до того, что и меня везут с места на место. Меня расспрашивают. Я не понимаю, о чем идет речь. Спрашивают о том, где я была десять дней назад. Я не помню. Потом проводят очную ставку. С людьми из этой компании. Они гнусно заявляют, что не знакомы со мной. Я не из их круга. И слава Богу! Оказывается, что я случайно попала на их территорию. Я понимаю, о чем идет речь, и не могу поверить, что я проделала такую маленькую дырочку. По сути, каждая дырочка делает свое дело, надо только, чтобы у человека было время выждать. У меня есть время. Все время принадлежит мне.

Смотрю на потрясенные лица вокруг меня. Сейчас они похожи на самих себя. Они боятся. Оказалось, что и они досягаемы. Судьба шепчет им в уши всякие мерзости и смеется им прямо в лицо. Все равно. Одного достало, остановило, задело, убило. Заключение: несчастный случай из-за неисправности дорожно-транспортного средства. Не только у русских автомобилей случаются неисправности. Только несчастный случай можно устроить без неисправностей.

И это перестает быть интересным. Я не испытываю облегчения, потому что нет серьезной опасности. События не пугают меня. Я работаю в типографии около десяти дней. Сгибаю и переплетаю партитуры, песенные сборники, пьесы для гитары. Сгибаю и переплетаю музыку. Бессловесная радость. Приятно и монотонно. Я встаю очень рано, еду одной и той же дорогой и каждый день убеждаюсь, что есть люди, которые встают раньше меня. Я прохожу мимо швейного ателье. В половине седьмого уже вижу женщин, склонившихся над швейными машинами и безразлично наблюдающих за ровными швами. У машин нет нервов, строчки всегда ровные, как равнодушие. Я превращаюсь в машину. Мои ноги прикреплены к деревянному полу. Сгиб. Мне кажется, что я пускаю корни. Обложка. Двигаются только руки. Раз — влево. Два — вправо. Три — вверх. Четыре — вниз. Снова и снова. Новая обложка. Клей. Сгиб. Ребра. Обстучать. Думаю совсем о другом. Моя мысль совершенно свободна. Здесь нет добра и зла. Есть соленья, домашние заготовки, выпечка, сальные шутки. Бедные люди — скудные радости. Крупные женщины. Хлеб. Много хлеба и немного брынзы. Протертая обувь, расширенные вены, испарения, простокваша от профсоюзной организации, а может быть, от здравоохранения. Простокваша заменяет все — воздухоочистители, заботу. Незаменимая простокваша. Я ее не ем.

Обеденный перерыв. Грязный двор, сломанная скамейка и кофе в пластмассовом стаканчике. Бумажный мусор веет, как знамена на башнях осажденного замка. Кофе пахнет кислым. Сигарета — тоже. Это свинец. Вечером у меня во рту будто набиты гвозди. Женщины и мужчины ходят без зубов. Мне нравится один мужчина. Он женат. Глупо. Я не хочу порождать зло. Мои руки стерты до локтей. Маленькие красные прыщики обсыпали меня, как пудра. Чешутся. Все лицо тоже напудрено таким же красным цветом. Даже кожа головы не осталась в стороне. Страшно чешется. После каждого движения останавливаюсь, чтобы почесаться. Избавляюсь от лишних движений и только чешусь. Это не парша. Это аллергия. Приходится уйти. Меня отпускают. Впервые я жалею, что ухожу с работы. Мне было хорошо и спокойно. Не было никаких встреч с опасностью. Целых три месяца! Видимо, из-за свинца зло не развивается… а может быть, ему вырвали все зубы. Наверное, у него тоже аллергия.

Жаль. Меня хотели повысить. Я должна была писать ноты иглой по медной пластинке. Вот этого я не смогла сделать.

Четырнадцать голов

Одна моя одноклассница вышла замуж в восьмом классе. В том же году она родила ребенка. Потом еще одного. У меня не будет ребенка. Я не выйду замуж и не буду внешне выглядеть благополучной. Хочу, чтобы не копались в моей жизни, не делали мне замечаний, не учили меня. Когда же меня оставят в покое!

Наступило лето. Я уезжаю. Еду в свой родной город, в котором остались мои самые лучшие дни и ночи. Маленькие дни и ночи наивного ребенка. Там живут мои представления о добре. Их немного. Я снова хочу быть ребенком. Все начать сначала. Хочу, чтобы меня любили. Хочу вспомнить, как это — быть любимым и не одиноким. Чем я меньше, тем безбрежнее море. Я очень нуждаюсь в море, у которого нет берегов. Обычная голубая вода с одного конца жизни до другого… И потеряться в ней. Смотришь в эту синеву и знаешь, что у жизни нет конца. Это такое облегчение.

Еду поездом. Какими еще словами можно выразить ужас от поездки. Этим все сказано: еду поездом. Стою в коридоре, зажатая корзинами с яблоками и живыми курами. Пытаюсь смотреть в окно. Пытаюсь дышать против ветра. Но человек не всемогущ. Я предпочитаю вдыхать запахи поезда. Их так много. Они такие разные. Запахи бедности, обид, унижений. Богатые так не пахнут. Так пахнут те, кто копит целый год, чтобы десять дней поваляться на песке и пожариться на солнце. Они прожариваются до смерти, до черноты, так, чтобы все поняли, как хорошо прошел летний отпуск. Потом будут экономить целый год и рассказывать, как здорово они отдохнули. Год экономии за десять дней жизни.

Шесть часов я стою, вытянувшись в коридоре, и монотонно покачиваюсь. Усыпляюще. Обычно за полчаса до прибытия я начинаю ощущать запах водорослей, соли, свободы, чаек, красных крыш… Сейчас я ничего не чувствую. Чистый воздух испарился. Пахнет вторым классом. Вообще не чувствую, что мы подъезжаем. Не могу отличить город с сотнями лиц от других городов. Мы проезжаем мимо таких же кварталов из панельных домов с такими же названиями, люди одеты так же, такая же бедность, однообразная нищета. Сижу на мешке с шерстью и впитываю запах овцы. О чем я думала? Я ехала в особенный город, единственный на земле, а приехала в такой же, как все. Я выхожу из поезда и теряюсь в одинаковости.

Я бегаю по улицам. В панике ищу одну мощеную улицу с березками. Там я на всякий случай спрятала один детский секрет. Ее нет. Встречаю случайные воспоминания. Они не помогают мне. Ношусь по приморскому городу, в котором мой дедушка разговаривал с горлицами из Русчука. Теперь нет горлиц. Стоят в ряд гранитные бюсты каких-то людей. Без имен… Я знаю, что имена не имеют значения, но мне не верили ни тогда, ни теперь. Где газированная вода с сиропом? Господи! Нет даже бункера. А лодки? Где мое детство?! Куда делось мое море? Что это за жалкая лужа с плавающими в ней бумажками и испражнениями? Медузы. Полно медуз. И липкие водоросли. Водоросли всегда прилипают к разбухшим трупам утопленников.

Вечером перед казино не играют на духовых инструментах. Обыкновенный кабак превратили в казино. Нет мороженого. Никто не предлагает жареных орешков. Что же делать? У меня может наступить нервный срыв. Он и наступает. Меня ведут в больницу. Надоели однотипные больницы и одинаковые диагнозы. На следующий день я уезжаю. Я больше не вернусь сюда. Это не мой город. В моем родном доме живут другие люди. На балконе, где дедушка сушил воблу, видны темные пятна от ласточкиных гнезд. Ничего не поделаешь — остались только пятна. Близкие подумали, что я обиделась. Я ОБИДЕЛАСЬ! Я огорчилась, я в отчаянии, меня ограбили. Меня обокрали до нитки. Все мое уничтожено. Нет моего тайничка. Везде столица. Куда бежать? Прощай, мой дом! Что может начать человек, у которого нет начала? Еду поездом. Опять стою в коридоре, зажатая корзинами с персиками и кроликами. Наблюдаю в окно одну столицу за другой и не дышу против ветра. Мне удается добраться до вагона-ресторана. Я покупаю себе шесть кружек пива. У числа шесть есть своя мерзкая роль в моей жизни. Шесть чириков пусть вылезут на носу у того, кто превратил мой город в столицу. Шесть дудок пусть дудят ему в ухо… И песок не взяла. Откуда его взять? Нет песка. Есть только корки от дынь, шкурки от помидоров, ножки от перцев и использованные презервативы.

Грязные мысли пенятся в пиве. Все, нет на земле места, где я могла бы почувствовать себя любимой. Вот так тесно стало на земле.

Пятнадцать пивных голов

В поезде, во время третьей кружки пива знакомлюсь с мужчиной моего возраста. Выглядит прилично. Пахнет «Ятаганом». Бабушка пахла яблоками и корицей. Чистые запахи.

Понимаю, что он принадлежит к читающей публике. Знает много о дзэн-буддизме и даже имеет представление о даосизме. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Боюсь, не галлюцинация ли это. Угощаю его пивом. Пьет. Значит, не мираж. Обмениваемся с ним телефонами и туманными обещаниями о возможных встречах. Мы говорим о музыке и литературе, об отсутствии справедливости и о своем пришибленном поколении. Он сказал: обреченные. Сам-то он мало похож на обреченного неудачника, значит, в его жизни что-то не так. Прибываем. Зло не ждет меня на вокзале. Никто не ждет меня. Могу пойти домой, могу не пойти. Это только мое дело. Я иду.

Когда я не на работе, то мечтаю. Теперь у меня есть — о чем. Я представляю себе принца, о котором давно уже перестала мечтать. Погружаюсь в фантазии. Звоню по телефону мужчине из поезда, договариваемся о свидании. Свидание! Что-то давно забытое. Хочется верить, что оно будет приятным. Надежды. Однако же надеваю узкое платье и даже решаю накраситься. Одна встреча в кафе, вторая встреча в кафе, одно кафе за другим, бесконечные разговоры о смысле нашей ничтожной жизни, водка, томатный сок и только через полгода он приглашает меня к себе. Пуховые матрасы, пуховые одеяла, пуховая обстановка. Роскошь. Не из господ ли он? Нет. Наш принц — педераст. Его близкие работают в Африке, как негры, чтобы принц мог вот так жить. У него есть все, кроме одного. Вот так-то. Очень хорошо тоже не есть хорошо. Мы смотрим порно- и гей-фильмы. Он возбуждается, онанирует. Натирает свою палку, натирает, полирует свой нефритовый меч. Ему нужно прикрытие для общественного мнения. Ведь общество нехорошо смотрит на гомосексуалистов, не принимает их извращенности, не назначает их на руководящие должности. Общество ведет себя так, будто не замечает их. У нас нет педерастов. Он предлагает мне выйти за него замуж. И этот думает сделать меня счастливой, но на определенных условиях. Я должна буду кое-что делать и на кое-что закрывать глаза. Если его любовник меня захочет, я не должна ему отказывать. А почему, собственно, — нет? Разве есть что-то, чего я еще не испытала в жизни. Наши близкие знакомятся и по всему видно — нравятся друг другу. Никто ничего не подозревает. Мне становится тоскливо, ужасно противно. За обычной извращенностью скрывается зло. Я чувствую его. События сходят со знакомых рельс и подвергаются первой метаморфозе. Все вечера наполнены гадостями и жестокостью. Ага! С этим я уже знакома. Зло любит тортики. Я покупаю тортики. И электрические лампочки, которые перетираю в пыль. Все начинается с болей в животе и диареи. Ставят диагноз — дизентерия. Я хожу к нему в больницу и ношу туда тортики со стеклянной пылью. Все заканчивается, как обычно. Внутреннее кровоизлияние. Неизбежный конец.

Да. Чем-то я привлекаю зло. Может быть, противным запахом страха? Может быть, своей лоснящейся кожей. Отсутствием самопонимания? Порочной бедностью? Борьбой внутри меня? Разве узнаешь? Чем-то.

Впервые я иду на похороны. Пришло много народа, большинство — порядочные гомосексуалисты. Друзья. Кто бы мог подумать, что они существуют. О них вообще нигде не говорят. Оказывается, их очень много. Большая Марго, Бетти, Лючия, Венера, Евдокия, Олимпия, Мануэлла (от Мануш). Не особенно добрые, но и не злые, сентиментальные грубиянки, ревнивицы, пшик. Они ничего не хотят, только чтобы ты их допустил до себя. Ругаются между собой. Исчезают, вновь появляются, как бабочки вокруг ночника. Порхают, сталкиваются. Под брюками они носят черные чулки со швами и пояса с кружевами. Я могу только мечтать о таком белье. Они ходят к самым лучшим косметологам… На что только не идет человек, чтобы его любили.

На свете — ничего нового. Человечество потеет и напрягается ради чего? Ради одного мига счастья? Нет. Может быть, когда человек умирает, он понимает, насколько бесплодны были его попытки. На похоронах все, кроме потерпевшего, настроены философски. Я — глупая женщина. Глупые люди не ведут поиска смысла жизни. Они просто живут.

Шестнадцать голов

Я снова работаю. В библиотеке! О лучшей работе трудно даже мечтать! Я одна в своей смене. Как только закончу дела, могу читать. Я читаю до тех пор, пока глаза не переполнятся слезами. Прекрасные чувства, мысли, красота — все сохранено. Чем больше читаю, тем больше убеждаюсь, что мудрые люди очень бережно используют слова. Я подразделяю всех писателей на обыкновенных, мудрых и сверхмудрых. В последнюю группу входит всего одно имя — Лао Цзы. Вряд ли появится кто-то еще.

Во вторую категорию входят многие, но никто не сравнится с Сенекой, Марком Аврелием и Зеноном. (Интересно. Он даже слова после себя не оставил, но все ссылаются на его мудрость.) Чендлер, Хаммет, Фолкнер, Селинджер, Шекли — вторая категория многочисленна и доставляет мне огромное удовольствие. Я перечитываю прочитанное и никак не могу насытиться. А некоторых прочитываю и сразу забываю. Работа с книгами! Если есть на свете седьмое небо — я нахожусь на нем. Я не стою по очередям перед книжными магазинами каждый вторник. Мне не нужно собирать тонны бумаги в макулатуру, чтобы получить томик «Мертвых сибирских полей». Никто не пинает меня в бок, пока я пробираюсь к прилавку и хватаю первую попавшуюся книгу, даже не зная ее названия. Мне столько всего не приходится теперь делать, что я почти совершенно счастлива.

Лучший друг моего брата читал «Три мушкетера» ровно шесть месяцев. Он дословно цитирует любой диалог. Я люблю диалоги.

Он:

Она:

Он:

Пожилая дама сказала:

Граф:

И так до тех пор, пока не потеряешь нить разговора и тебе не станет безразлично, кто именно это сказал, важно только, что кто-то это сказал, а другой ему ответил. Еще очень интересно, когда на страницах книги спорят или ругаются. В книгах все слова так подобраны и осмыслены, что любо-дорого читать даже обыкновенные скандалы. В жизни брякнешь, что в голову придет, выскажешь сквозь слезы и крик всю свою горечь и думаешь, что тебе полегчало. Ничего подобного. Становится еще тяжелее, снова и снова прокручиваешь все в голове. Цитируешь выражения из книги, вживаешься в роль любимого героя и начинаешь сам себе верить. Думаешь, что ты сыграл убедительно, а потом понимаешь, что тот, с кем ты говоришь, не читал эту книгу или пропустил страницы с диалогом. Я пробовала и с репликами из спектаклей и фильмов. То же самое. Настоящий скандал словами не передашь. Соседи хорошо об этом знают.

В мою сторону летит металлическая миска с картофельным пюре. Бьет меня прямо по голове. Боль проходит сквозь все тело и ищет для себя место. Застревает в пятках. Почему именно в пятках? Не имею понятия. У тарелки нет времени крикнуть: «Берегись!», она летит благодаря чужой ненависти. Тарелка летит. Наверное, она испытывает необыкновенное и приятное ощущение. Вываливает тяжелое и противное пюре, чтобы продолжить полет, но останавливается благодаря другому статичному телу. Моей голове. Голова тоже хочет лететь, она готова на все, чтобы испытать это ощущение. Она выбрасывает кровь, другое содержимое, но… не взлетает. Она прикована пятками к полу. Пятки болят, потому что им и в голову не приходит лететь. Пусть болят.

Он: Картофельное пюре плохо приготовлено. Моя мама готовит его по-другому.

Я:

Он: Гадина. Дрянь! Это не картофельное пюре!.. Помои!

Я:

Он: Я убью тебя, сучка! Что ты положила в картофельное пюре? Говори!

Я:

Он: Мерзкая потаскуха! Туда кладется лук-порей, курва!

Я: Лук-порей!

Он: Мне даже не заплатили за то, что я женился на тебе…

Он вынимает шпагу, и дуэль начинается у самого стола. Под столом, на столе, вокруг стола. Летит все, что не должно летать. Именно как у Дюма-отца. Я без шпаги. По сути, я безоружна.

Спинка стула упирается в стену. Одна штанина брюк не совсем совпадает с другой. На простынях складки. Подушка не выбита, замечена вражеская пылинка на подоконнике у окна… Входят кардинал Ришелье, Медичи, Борджа. И леди Макбет тоже входит.

Я вооружаюсь двумя оголенными проводками и жду, когда терпение и хорошее воспитание уйдут из этого дома. Уходят. Восстанавливается чувство справедливости, но у меня уже сломана коленная чашечка. Она болит, реагируя на погоду. Я в нетерпении, но что-то у меня в голове сломалось, упало и перекатывается туда-сюда при резких движениях. Я боюсь пошевелить головой. Обломки человеческих мыслей сталкиваются то тут, то там. Я не хочу потерять их. Я трясу справедливость в своих влажных ладонях и бросаю ее. Шесть и шесть. Мешаю черные и белые фишки. Черных всегда больше. У кого больше фишек, у того нет шансов победить. Несчастье, бедность, страх, мучения, болезни, ужасы, невзгоды, одиночество, непонимание, обиды, насилие, жестокость… Много губительной черноты. Два оголенных провода — это белая фишка! Я привязана к боли — к двум черным фишкам.

Боль посылается нам Богом, чтобы мы научились испытывать удовольствие и облегчение, когда боль отсутствует, но потом нужно снова испытать боль. Боль — это наркотик. Даже камни испытывают боль от того, что их постоянно пинают и подбрасывают, и наступает высшая радость для камня! Он попадает в траву, далеко от дороги, и обрастает мхом и ожиданием… боли. Ну ее, эту боль. Каждый заслужил чем-то два оголенных проводка и судорогу у холодильника. А что с холодильником? Что происходит с вещами? Может, он сгорел? Мы все сгораем.

Я понимаю и Дюма, и Бальзака. Потребность в деньгах заставляет человека творить чудеса. Если бы каждое мое слово стоило копейку, я бы описывала одну занавеску в трех главах по двадцать страниц каждая, а диалоги велись бы героями, страдающими от логофилии. Они у меня научились бы говорить даже во время глотания воды.

Равномерно уложенные складки красных плюшевых занавесок пышно струятся по дорогому ковру соответствующего цвета, бахрома которого аккуратно расправлена заботливой рукой служанки, одетой в обязательное черное платье с высоким воротничком и белый фартук с накрахмаленными краями.

В этом году весна наступила рано и усилила терзания надломленной от неразделенной любви души…

Можно и так, можно и по-другому:

Его чрево прорезано стеклянной пылью, как будто пропущено через чесальную машину. Желудок выглядит не лучше…

Еще с незапамятных времен известно, что не страшно быть педерастом. Страшно пытаться спрятать темную сторону своей душонки за приятным внешним видом. Вот если бы ты встал перед людьми и сказал: «Я — гей, но у меня ангельская душа!» — люди бы поняли тебя. Это ничего, что все это запрещено. Проще всего понять то, что запрещено.

Семнадцать голов

Перед каждым экзаменом я хожу в церковь, но сначала осторожно оглядываюсь. Никто не должен меня видеть, а то испортят мне характеристику. Я не могу послать вместо себя бабушку. Бог не любит посредников. Я ставлю свечку и спешу назад таким же партизанским способом. Я даже и не думаю креститься, потому что это можно увидеть издалека. Молюсь скороговоркой.

Живу в очередном небольшом городке. Все вокруг — соседи. Весь город наполнен близкими. Забудешь что-то из своей жизни, спросишь первого встречного, и он все раскажет тебе, даже не задумываясь. Все о тебе знает. Интимные отношения. Встаешь в очередь за хлебом и узнаешь тайные секреты города. Маленький городок, большой город, деревня — страна, состоящая из родственников.

Родственники — это здорово. Каждый мечтает иметь родственников, имеющих власть. Племянница шефа закончила школу и осталась без работы. А я без работы потому, что мой шеф — родственник своей племянницы. Я получила письменное уведомление о том, что освобождаюсь от занимаемой должности. Никак не могу привыкнуть к этим выходкам чиновников. Предупреждение о свободе. Меня пугают самым прекрасным чувством на земле. Мне плохо. Мне по-настоящему плохо. Я начала как Дюма, Бальзак и Мопассан, вместе взятые, а продолжаю, как грузчик с вокзала. Я стою перед зеркалом в ванной комнате и произношу грязные слова. Ругательные существительные, обидные прилагательные, разящие глаголы. Мерзости за миллионы. Если я напишу все, что думаю, то расплачусь с долгами до конца своих дней, расплачусь с долгами своих родных. Часами сижу в ванной и говорю. Зеркало уже покраснело от стыда и влаги. Даже мой голос затыкает себе уши. Я все равно не перестаю говорить. Я даже пользуюсь запасными голосами. Ванная запотевает и начинает пахнуть гнилью. Панельный дом. Пуганые крысы носятся по шахте лифта. Масляная краска трескается на стенах от возмущения. Я знаю так много грязных слов. Откуда я их знаю? У меня дома их не используют. Я убеждена, что каждый человек с рождения на всякий случай знает массу нецензурных выражений. Так он выражает свою злость. Я — не злая. Курю и ругаюсь.

Я без работы. А шеф неожиданно умер. На него свалился непрочно закрепленный стеллаж, и целые тома людских историй обрушились на его плешивую голову. Я предупреждала его об этом стеллаже. Судебная экспертиза установила, что он умер не от удара по голове. Я тоже так думаю. Теперь его племянница сидит одна с книгами, которые никогда не будет читать. Она не читает книги. Она рассматривает журналы. Меня допрашивают. Шеф умер в мой последний рабочий день. Разрыв сердца. Сердечный разрыв с шефом.

Что я видела? Что я могла видеть? У меня косоглазие и черные мушки бегают перед глазами. Что я слышала? Я вообще ничего не слышу. Сначала я оглохла на одно ухо, потом на другое. Нет. Я не член общества глухих, но почти не слышу. Кто заходил в читальный зал в тот день? Заходил, кто хотел. Даже негр может купить себе читательский билет. Никто не спрашивает, умеешь ли ты читать. У тебя берут деньги, и сиди себе, сражайся с черными рядами букв. Милиционеры не любят меня. И я их не люблю. Но нас не беспокоит то, что мы не нравимся друг другу. Мы наблюдаем друг за другом.

Они отпускают меня. У меня есть мотив и железное алиби. У них нет доказательств. Они не читают. Мои отпечатки находят в хранилище, в читальном зале, в раздевалке, в кабинете шефа. Ну да, я же там работаю. Чего только нет в городской библиотеке. Есть даже маленькая плюшевая подушечка, сделанная специально для задницы шефа. Он страдает геморроем. У шефа было много всего: геморрой, жена, которая шила подушечки от геморроя, племянница, нахальство, власть… Меня снова отпускают. Так-то, раз не умеете читать.

Если бы они умели читать, то знали бы, как просто подготовить несчастный случай. Берешь отвертку и отворачиваешь несколько винтиков. Выдвигаешь Большую Советскую энциклопедию и зовешь шефа, чтобы показать ему, как вандалы порезали страницы в книге. Облокачиваешься, куда надо, и книги с удовольствием падают на голову зла. Берешь пресловутую подушечку и нежно прижимаешь ее к лицу шефа. Он не корчится, не ворочается, не сопротивляется. Ничего. Просто умирает от разрыва сердца. Потом оставляешь его и идешь на склад, чтобы забрать новую посылку. Задерживаешься там, разговариваешь с разными людьми. Пьешь кофе. Возвращаешься на работу и застаешь там… Звонишь в «Скорую», делаешь массаж сердца и дыхание рот в рот. Так тебя и застают. Все, что осталось от зла, — это красная плюшевая подушечка от геморроя.

Я всегда ношу перчатки. Руки потеют и прилипают к поручням в автобусе. Мне противно. Пыль от книг тоже прилипает к ладоням. У меня аллергия на книжную пыль, и поэтому мне нужно носить перчатки.

Я дома. Мы с радио стараемся перекричать друг друга, и все самое гнусное уходит из моей жизни. Дыхание становится полноценным, я освобождаюсь от несчастий. Не-Счастие. Несча-Стие. Несчастливые вещи. Больничная еда, отвратительная бурда, которую ты должен есть. Противно на вкус, но полезно для организма. Жена шефа не воспринимает случившееся как трагедию. У нее есть друг. Все знают об этом. Этому она тоже сошьет подушечку. Еще один порвал с подушками, геморроем и кучей несчастий. Я ему оказала такую услугу.

Оторвали меня от книг. Теперь я похожа на голую улитку. Меня вытащили из раковины. Оставили без дома. Мне негде скрыться от обыденности. Со всей силы она обрушилась на меня и нахально пялится. Как хозяйка положения. Могу показать ей кукиш и повеситься. Смерть — это не приманка для справедливости. Это чувство рождается с первым глотком воздуха, а со вторым становится попранным. Это замкнутый круг, я нахожусь в середине. Круг замкнулся. Я кожей чувствую опасность. Странные хищные муравьи ползают по моей голове. Они пытаются залезть в мой мозг.

Мой череп — слишком хрупкий. Он поддастся напору их челюстей. По спине ползет интуиция. Опять идет речь о выживании. Я зациклена на этой теме. Мне нужно выжить во имя справедливости. Чьей? Звездной? Вселенской? Космической? Почему не людской? Люди — это ошибка животворящей Пульсации. Всякий может ошибиться. Случилась аритмия, может быть, даже гормональный сбой, что-то такое случилось, и Животворящая пульсация произвела половинный удар. Что-то незавершенное, недовольное, завистливое, властолюбивое, сладострастное, потеющее и смердящее. Чем несовершеннее, тем самовлюбленнее. Так случилось. По масштабам Вселенной, такая ошибка и незаметна вовсе. Ну, ошибка и ошибка.

Половина восемнадцатой головы

С моими глазами опять что-то происходит. Я вижу вокруг себя только больных людей. Как прыщи на теле. Носят в себе вирус отчаяния и передают его мысленно. Это очень опасно. Я вижу мертвых людей, закутанных в саван благополучия. Мумии с живыми лисами вокруг шей. Какой-то мужчина выслеживает меня. Прилепился ко мне и впивается в мой покой, в мои передвижения. Я знаю, чего он хочет. Но это уже другая забава — игра интуиции.

Играем в охранников и преступников. Я живу уже в другом небольшом городке, но правила — везде одинаковые, и как бы ни был мал городок, там всегда можно хорошо спрятаться. Я умею скрываться. Я это делаю так хорошо, что игра уже заканчивается, а меня никто не находит. Остальные уже разошлись по домам, а я стою и жду, когда меня найдут. Голодная. Хочу посмотреть мультик по телевизору. Хочу писать. Да еще и порвала розовое платье с пятнадцатью пуговичками спереди. Мелкие, как речной жемчуг, пластмассовые слезки. Чудесные! Темнеет. Меня не находят. Это начинает мне надоедать настолько, что я выхожу из своего укрытия. Никого нет. Они перестали меня искать. Гады! И это называется игра! Прекратить искать, раз не нашел. Я перестаю общаться со сверстниками. Прибиваюсь к тем, кто постарше. Они надо мной посмеиваются. Ну ничего, вот вырасту! Выросла, и что с того? И опять не могу найти себе места. Задумываю вырасти еще и еще… Почему вымерли динозавры?

Я работаю в ресторане. Передвигаюсь, как обожравшийся крокодил. Осматриваю трупы за столами и слежу, чтобы не прекращали наливать себе разбавленную ракию и не налегали на салатики. Вонь, как от разложившегося трупа. Опухшие лица, испитые лица, пустые стаканы, разбитые стаканы, вульгарные следы от губной помады. Я ненавижу помаду. Покупаю себе помаду — крашу губы. Теперь я похожа на проститутку. Много губной помады! Губки превращаются в губищи. Как негритянка в гриме. Грим без клоунов. Шут в шляпе. Покупаю себе шапку. Хуже не придумаешь. Горшок с крышкой. Мерзость. Теперь у меня есть деньги. Дармовая еда. От бессилия я толстею. Теперь у меня столько денег, что нет необходимости ни у кого занимать. Я трачу деньги на всякую ерунду. Один мужик сидит каждый вечер в моем кафе, следит за мной и приглашает меня сходить куда-нибудь после работы. Тупая задница. Когда я заканчиваю работу, открыты только вытрезвители. Предлагаю ему встретиться в выходной день. Догадался. Я тоже догадалась о его игре и решила сыграть в нее. Я еще не забыла правила. Они ведь не меняются. Один прячется, другой ищет. Только бы он не отказался.

Исследователи с научным интересом ощупывают мой зад. Они должны знать, за что дают чаевые. Есть за что. Они не говорят, кто сколько выпил. Обсуждают, сколько чаевых дали официантке. Я живу на чаевые. Живу хорошо. Мне даже не нужно так много. Я могу купить себе дорогие духи, белье с кружевами, платье, лифчик «Триумф», но я ненавижу, когда меня щупают. Успокаиваю нервы покупками. Покупаю, покупаю, покупаю. Надоедает. Прекращаю покупать и становлюсь нервная, напряженная, ощупанная. Пьяные неудачники тоже нервные и напряженные. Я — слушаю бесконечные истории о пропащих жизнях, карьерах, любви, о подлых курвах, которые обманывают их, бедных, доверчивых… Убогие истории бездарных умов. Они ищут оправдание своему залежалому влечению. Зачем оправдываться? Кто вообще обращает на них внимание? Их забывают раньше, чем они умрут. Пьяницы-неудачники с выцветшими глазами… Остаются некрологи, которые никто не читает.

Вот так-то. Потому что все мы — под одним крылом, поэтому все вот так. Один заботится обо всех. И как только успевает? И что это за крыло такое? Крыло партии — забота о народе! Ну и крыло! Над теми, кто с краю, такие ветра и бури, а как их поливает! Вот они спьяну и придумывают душещипательные истории для оправдания. Дураки. Есть и другие. Их крыло прикрывает побольше. За них можно не беспокоиться. Над ними всегда сухо. Птичьи истории. Гнезда. Перья. Мать рассчитывает на естественный отбор. Крылатая мамаша не задерживается на одном месте.

Я опять злюсь. Из-за ощупываний. Думаю даже, не укусить ли кого-нибудь за руку, но как только посмотрю на эти руки, сразу становится их жалко. Мертвые, холодные, загнившие, со сломанными ногтями и размякшими треснутыми мозолями. Ну что может сделать такая рука? Ничего. Не может самого элементарного. Из туалета, и то выходят мокрые.

Возможно, с ними произойдет метаморфоза. Не сейчас. Когда-нибудь. Вдруг из пор вместо волос полезет пух. Затвердеет. Получатся люди с разноцветным оперением. Можно и с черным. Плешивые не будут тогда выглядеть смешно. Вылетят один за другим из гнезда. Вылезут из тени крыла и полетят. Куда? Неважно. Могут до Австралии долететь, а могут и еще дальше.

Плюю в кружку с пивом и ставлю ее на стол.

Выпивает и просит еще. Подмигивает мне. И я ему подмигиваю, у меня достаточно слюны. В моей слюне градусов больше, чем в пиве. Все пьют. Никаких претензий. Их так научили — довольствоваться тем, что предложено. И меня так же научили. Мне нужно выжить.

Это мурло, что прицепился ко мне, еще и с претензиями. Он думает, что хороший психолог. Знает два-три умных слова. Говорит, что с первого взгляда определяет, кто на что способен. Это и я умею. Он пытается меня напоить, чтобы я расслабилась, как полагается женщине, и поделилась с ним, уткнувшись в плечо. Я их убила. Всех до одного. Тех, о ком ты знаешь, и тех, о ком даже не подозреваешь. Но я не напиваюсь. Алкогольный феномен. Наркоз, наркотики, алкоголь — ничего на меня не действует. Не отключаюсь, потому что я не женщина. Я тоже росла на краю крыла. И дождем меня поливало, и солнцем палило, и выжила при этом. Естественный отбор. Выжила тогда, смогу и теперь.

Меня оперируют по «скорой». Аппендицит. Лишнее нужно удалить. Что может быть лишнего в человеке? Дают мне наркоз за наркозом. Кричу.

Ты чувствуешь?

Конечно, чувствую, я же не мертвая! После четвертого наркоза говорю, что не чувствую. Вижу в отражении лампы на потолке, как разрезают кожу. Виднеется что-то желтое. Жир. Больно. Выпускают воздух из живота. Реву. Крови почти нет. Интересно. Врач весь потный и злой. Я впилась глазами в лампу и говорю, говорю. Он просит потерпеть еще немного. Сейчас зашьет. Можно не торопиться. Я никуда не спешу. Лежу себе на столе, привязанная ремнями, и без малейшего желания вываливать свои внутренности на чистый пол. На следующий день вытаскиваю нитки — ненавижу заплатки. Они видны издалека. Течет кровь. Меня снова зашивают. Опять выдергиваю нитки, кровь, гной. Заклеивают рану. Так лучше. Мне зашили розовое платье с пятнадцатью пуговицами, даже не видно, что было порвано.

Клей рассосался за несколько дней. Разношу кружки и бутылки. Свадьба. Много кружек и бутылок, мяса и салатов, много поводов для размышлений. Невеста обходит гостей. Сначала пьет с ними, потом их целует, затем прикрепляет им платочки. Каждый раз очень старается, потому что ей дают деньги. Она уже пьяна. Как только не лопнет? Вечером денежки подсчитают, и родные будут относиться к ней в зависимости от того, сколько собрала. Пусть соберет побольше. Соберет столько, сколько нужно, чтобы ее любили. Она очень хочет, чтобы ее любили. Снимает туфлю. Ее наполняют деньгами. Потом обходит гостей с жареным петухом. Неизвестно, что при этом видят гости, но опять дают ей деньги. Может быть, она показывает им, как бы зажарила своего мужа, и они платят ей за то, чтобы она не делала этого. Меня щипают за зад и дают денег. Это уже по инерции. Сегодня вечером помоюсь два раза. И то будет мало.

Разношу по столам кружки и бутылки. Сегодня нет мяса. Выпускной бал. Самоуверенные будущие неудачники, пропитанные алкоголем и наивными мечтами. Они забывают о крыле. Не обращают на него внимания. Бьют кулаками по столу. Потом так же бьют по жизни. А жизнь бьет совсем по-другому. Гордый удар по заднице. Это по-мужски. Чаевые по-мужски. Дорогие сигареты. Я люблю дорогие сигареты и могу себе их купить за два удара по заднице.

И у меня тоже бал. Мой выпускной бал. Тягостный вечер с вымоленным кавалером, который пошел со мной не из-за меня. Неважно. Я рано ушла. Отвратительное событие запечатлено на безобразной фотографии.

Теперь я что-то взрослое с дипломом. Мы пьем вечером с подругами в одном кафе в очередном небольшом городке. Домой возвращаемся пешком. Поем. Мне так хорошо. Нас догоняют три парня. Пристают, конечно же, ко мне. Потому что некрасивые и здоровые не жалуются, не сопротивляются. Только я — не розовое платьице. Не люблю, когда меня дергают. Я не кричу. Никогда не кричу, когда мне грозит опасность. Тихо пинаюсь и кусаюсь. У меня нет ногтей, поэтому не могу царапаться. Меня бьют, пытаются свалить в канаву. Ну нет! Я вдыхаю, зло разрастается во мне. Вдыхаю еще раз и выдыхаю огненную ненависть. Девятиголовое чудище. Огромное, бородавчатое, дышащее страхом, с придавленным хвостом, но все-таки чудище. У меня появляется сила. Всесокрушающая сила гнева и отчаяния. Справедливости. Не чувствую тела, боли, неба, земли. Передо мной — угроза. Моя сила бьет между ног. Она оказалась такой, что все, что было между ног, разбито. Подруги кричат. Зло воет, забившись в канаву. Кто-то еще бьет меня по лицу. Сумасшествие выскакивает из меня и дает сдачу. Потом я поняла, что била с закрытыми глазами. Подходят люди, и сила прячется в каком-то потаенном месте. Засыпает. Я — в белой блузке. Вся в крови. Теперь не ношу белых блузок. Кровь на них смотрится страшно. Ненавижу, когда по мне течет кровь. Иду и прерывисто дышу. Плакать не могу. Всхлипываю. Моему отцу доложили, что я прибила двух невинных мальчишек. И один из них может остаться без детей…

Под крылом так. В темноте такое бывает. Я всегда будила свою силу, когда меня пытались повалить. Я не буду падать по чужой воле. Буду биться. Люди с детства не понимают слов. Они понимают только власть. Да, под крылом так.

Пятно вернулось и не отстает от меня. Носит цветы, сорванные в садике перед рестораном. Вечером провожает меня до дома. Целуемся у входа. Предлагает мне жить вместе как муж и жена. Дурак. Моих мужей сводит судорогой у холодильника. Уж лучше мне жить одной.

Понимаю, что ему припекает. Если я признаюсь, его повысят из копа в копа с медалью. Полно таких. Сидят себе по кафе и ресторанам, тратят не свои деньги и слушают. Когда я приближаюсь к такому, то начинаю чесаться. Похоже, у меня на них аллергия. Если я не признаюсь — все! Конец не своим деньгам, машинам, удовольствиям. Много раз проговаривался, что его карьера висит на волоске. Он настолько мне противен, что даже вызывает жалость.

Он и подобные ему не могут честно играть в охранников и преступников. Они пользуются подлыми средствами. Они не убивают своих жертв, чтобы быть сытыми, а разрушают их жизни и отнимают их дома. Даже пауки не охотятся так подло. В моей комнате за батареей живут два паука. Я дружу с ними. Они враждуют, но играют честно. На балконной двери висит сетка, но я разрезала ее, чтобы мухи и комары залетали. Никто не должен умирать с голоду. Но кто-то должен умереть.

Я начинаю думать, как мерзкий паук. Сижу и молча жду, пока созреет желание. Это искусство. Общипанный и отбитый зад начинает шевелиться. Я выпускаю первую тонкую нить. Трогаю ее рукой. Прозрачная и достаточно липкая. Получится. Смотрю на пятно, сидящее напротив. Он не перестает меня расспрашивать.

Замужем ли я?

Вдова? Отчего умер муж?

Несчастный случай?

Умирать от несчастного случая легко, дурачок. Я не произношу этого вслух. Я посылаю свой голос за стаканом воды. Начинаю плакаться. Я же работала в театре. Он не ходит в театр. Играю плохо, без куража. Все равно. Мне не платят за то, чтобы я развлекала придурков в свободное от работы время. Где еще я работала? Были романы с начальниками? Я не сплю с начальниками. Неужели у нас нет общих знакомых? Знаю ли Того или Этого? Хватит выспрашивать, несчастное жужжащее насекомое! Ты что, не чувствуешь, как запутываешься в паутине? Чувствуешь, как липнут крылышки? Чем больше он крутится, тем больше становится похожим на овода. А что такое овод? Большая муха, которая кусается до крови, пока какая-нибудь корова не прихлопнет ее метким ударом хвоста. От овода остается грязное красное месиво — кровь с испражнениями. Вот так. Что бы человек ни делал — только пятно и остается.

Я не хочу есть. Только бы прекратил расспросы, тогда все было бы в порядке. Не успокаивается, гад. Сам виноват. Нет, этот не заслуживает ни жизни, ни смерти. Я иду в туалет помыть руки и накрасить губы. У входа стоят двое моих постоянных клиентов. Я подмигиваю им, как настоящая проститутка. Сегодня вечером я свободна. Протягиваю одному из них руку, и он бежит за мной, как кобель за течной сучкой. Идет к столу и настойчиво приглашает меня. Пятно шипит. Кобель рычит. Я — прекрасная приманка. Водка начинает закипать, я не поднимаю крышку, чтобы не выпустить пар. Наоборот, крепко прижимаю ее. Мужики задирают друг друга под давлением. Выходят на улицу. За ними и другие постоянные клиенты. Когда я не участвую в управлении процессом, все происходит грубо и непредсказуемо. Понятно, что будут драться. Виден нож. Похоже на американский боевик. Мелькнуло что-то черное. Представители закона носят пистолеты. На улице — другой закон. В живот и в спину закона ударили ножами. Знает ли кто-нибудь, какие законы справедливы? Так много крови? Не моя, но очень уж ее много. Мой голос смотрит на все это и впадает в панику. Все мои голоса начинают кричать, такого я не сделала бы никогда. Никогда! Очень примитивная работа. Грубо сработанная жестокость. Как спор о куске земли. Кровь, крики, ругань, топот ног, вой сирен. Стою одна, отвернувшись от всех, стараюсь что-то придумать, мысли беспокойно мечутся — то есть не думаю.

Теперь меня непременно заметят. Надо что-то делать, поторопиться, чтобы опередить события. Я должна выжить. Машины. Прибывает много машин. «Скорая», милиция, создается паника. Организованный хаос до сих пор господствует в мире. Мы все — часть планового беспорядка. Свидетелей сажают в машины. Меня постоянно кто-то оттесняет в сторону. Машины уезжают. У меня есть еще время, пока они догадаются и вернутся, чтобы забрать меня. Совсем немного времени…

Девятнадцатая голова. Целиком

Обычно человек выживает благодаря Господу Богу. Так было всегда. Так случилось и теперь. Слишком много свидетелей, чтобы обнаружить истину. Люди до такой степени переиначивают события, чтобы спасти свою шкуру. Они выпихнули меня из этого события, я этим очень довольна. Они напридумывали таких историй, что я сама начала задумываться, а была ли там тогда. Господь сподобил меня уцелеть и на этот раз. Он спас меня, потому что я приманка…

Жизнь продолжает бешено обтекать меня с двух сторон, а я снова похожа на камень, лежащий посредине течения. Мне в спину безжалостно бьет сильная струя, но я непоколебима. Я живу. И твердо стою на ногах. Я поймала справедливость, и она не оставляет меня. Я нашла свое призвание.

Постоянные клиенты постоянно пьют. Двоих уже нет. Одного пристрелили, другого прирезали, умер по пути в больницу. На площадке перед рестораном действительно остались пятна крови. Не представляла, что все будет именно так.

Я ухожу с работы. Сижу дома и читаю газеты. Во всех пишут одно и то же. Заголовки похожи друг на друга, некоторые даже повторяются. Пахнут одной и той же печатной краской, одинаковые снимки. Мне кажется, что все газеты пишет один человек. Все редакции печатают один материал, потому что это сегодняшний материал. Так бывает, когда кто-то единолично заботится обо всех. Журналисты отмечают, что страна развивается. Экономисты утверждают, что наша экономика стабильнее, чем в США. Моральный уровень — как в Объединенном королевстве Великобритании. Расцвет культуры и образования. Оказывается, что у нас лучшие писатели в мире. Только вот я не знаю ни одного имени и ничего написанного ими не читала. Странно. У каждого второго болгарина — высшее образование. Кошмар! Что-то ужасное поднимается со дна моей расстроенной сущности и заставляет меня кричать. Ложь! Все вранье!

Бессилие. Хиляки, импотенты, маньяки, жаждущие славы. Я перестаю общаться с кем бы то ни было. Начинаю испытывать особую жажду. Думаю о своих прошлых жизнях. В одной из них я точно была каннибалом. Желание обглодать человеческую ногу становится настолько сильным, что я кусаю за ухо кассиршу в нашем супермаркете. Она принадлежит к той категории, о которой не пишут в газетах.

Сначала я стою в бесконечной несуществующей очереди за мясом. Потом еще в одной — за хлебом и молоком. Потом зависаю в выдуманной очереди к кассе и жду, чтобы меня обсчитали. Кассирша делает все, чтоможет. Крадет, сколько сумеет. По копейке с рубля. Чтобы шла торговля… Я плохо считаю, но мой мозг — прирожденный математик. Он всегда замечает обман. Ненавижу, когда мне лгут. Тогда хочется попробовать человечины. Сначала кусаю ее за ухо и жду, пока потечет кровь. Она приводит меня в ярость, и я хватаю ее за горло. Человек на вкус кислый, но его сок — сладко-соленый. Я точно природная каннибалка. Тетка кричит. Я не кричу и не выпускаю ее. Ее жирные пальцы обвешаны кольцами. По два на каждом. Наверное, на ногах у нее тоже кольца. Нет времени посмотреть. Она вся трясется, царапается и пытается вырваться.

Все вокруг кричат. Директор отрывает меня от вкусного куска мяса. Он тоже весь в кольцах. Я вся перемазана чужой кровью. Очередь онемела, глядя на меня. Одна продавщица кричит, что сейчас вызовет милицию. Я облизываюсь и заявляю, что вызову ОБХСС. Директор становится сине-зеленым. Возвращает мне деньги и даже извиняется. Вдруг очередь понимает, что произошло. Какая-то бабка жизнерадостно прокричала: «Я бы тоже укусила ее, если бы были зубы!» Очередь кровожадных чудовищ взбодрилась и загоготала. Только директор стоит весь серый. Кассирша исчезла. Оказывается, она обманывала многих людей. Директор обещает ее выгнать. Врет. Не выгонит ни за что на свете. Она крадет регулярно и умело. Толпа за моей спиной издает звук, как при распевке. М-м-м-м. Что-то похожее на революцию, но не совсем. Перевороты обычно планируются. Проработанные бунты завершаются относительно успешно. При спланированной революции ее вожди пересаживают кассиршу с одной кассы на другую, куда-нибудь подальше, но никогда ее не увольняют. Я ухожу, не понимая, что должна чувствовать. Во рту что-то сладко-соленое, чувствую себя сытой… А нужно вставать из-за стола голодным. Глупости.

Сколько кусков я съела? Немыслимое количество отравленных кусков, и знаю, что рано или поздно мне придется проглотить и этот, но горло сжато. Только-только успокоилась, что проглотила последний, и вот снова, еще один. И все мало. Есть еще каменные куски в живой пульсирующей тарелке во мне, и все они кричат «Возьми меня!». Когда же? В сущности… Нет конца. Рождаешься, глотаешь воздух, а потом глотаешь еду. Иначе умрешь. Уже тогда ты понимаешь, что жалок и беспомощен, что в жизни придется глотать все, что в тебя будут впихивать. Потом ты вырастаешь и забываешь этот урок. Некоторые злятся на судьбу. У них короткая память. Человек рождается уже все знающим. Что-то горькое во рту.

«Я укусила кассиршу». Мои близкие из потрясенных становятся понимающими.

Все — иллюзия. После этого происшествия ничего не меняется. Я знала, что успех любого сопротивления сомнителен… В супермаркете на меня смотрят с ненавистью. Кассирша — с ужасом. Я расплачиваюсь только в ее кассе. Хотя бы испорчу ей день. Теперь носит всего три золотых кольца. Вряд ли она перестанет красть. Я ищу работу кассирши.

Двадцать голов

Уличный фонарь светит в мое окно. В глазах отражаются две луны. Глупо спать при таком лунном нашествии. Когда не спится, я думаю. О чем может думать человек, у которого несинхронное мышление? Ну, например, об отсутствии упорядоченности в жизни.

Я хочу. Хочу всего, чего только можно хотеть. Спокойствия, счастья, здоровья, чтобы шрамы на теле сошли, как сходит вода при новолунии, и скрылись бы вдалеке. Горизонт — подходящее место для проблем. Я хочу не слышать по ночам тихого панельного всхлипывания. Люди плачут во сне, потому что не могут видеть горизонта. Стены такие тонкие… Хочу денег. Так много денег, чтобы купить свой родной город. Только тот, нетронутый. Хочу домик с небольшим двориком, чтобы собирать там друзей. Но у меня нет друзей. Это ничего. Буду собирать там собак и кошек. Дворику всегда найдется применение. Хочу, чтобы меня любили. Желаю получить от жизни все. Только не хочу, чтобы все это было как воспоминание за горизонтом. Я требую этого сейчас!

Много курю. Знаю о сигаретах все. Я живу, несмотря на то что знаю о жизни все. Ругаю себя, бугорки на теле, сигареты, жизнь, но легче не становится. Решаю все изменить. Раз я не могу отказаться от плохого, тогда откажусь от себя и стану похожей на других. Не стану раздражаться от уличных фонарей, не стану кусать кассирш, перестану убивать зло в человеческом обличье, не буду мечтать об обетованной Австралии. Не буду сумасшедшей, не буду собой, не буду тупой и свободной. Буду, как все, — терпеливой, умной, недумающей, бесчувственной, полуживой… и буду ездить отдыхать… Господи, дай мне силы! Я слишком много от себя жду.

Я снова подала документы на работу. То, что происходит у меня с работой, начинает походить на переезд из города в город. Все города — одинаковы, и переезды бесполезны, но все-таки я пробую, пробую. Попытки убежать, но так, по мелочи.

Еду отдыхать. В сущности, я отдыхаю, когда уезжаю и возвращаюсь. Когда нахожусь на одном месте, то дико устаю. Я всегда езжу автостопом. Кружу по маленькой земле с одного края до другого с поднятым верх пальцем. Ничего плохого со мной никогда не случалось. Проблемы возникают, пока ищешь дорогу. А потом уже легко.

Гадаю по руке тем, кто меня подвозит. Они приходят в шок. Ведь не особенно приятно подсаживать к себе незнакомого человека, который раскрывает твои сокровенные секреты и разбрасывает их по кабине автомобиля, как выстиранную одежду по траве. Один меня привез аж в Елену, чтобы я погадала и его жене тоже. Собрали целую компанию. Осталось только начать зарабатывать этим, и я стала бы богатой. Может быть, даже собрала бы денег, чтобы прикупить себе один городок и кусочек детства…

Меня спрашивают, давно ли я обладаю даром видеть прошлое и будущее людей. С тех пор, как родилась. У каждого есть такой дар, только люди не думают об этом. Я знаю о своей мерзкой жизни с колыбели. Ведь о всех заботится только один разум. А он не предлагает разнообразия. Что мне, то и другим. Не существует личной жизни, своих судеб, нет собственных восходов, да и закаты — общие для всех. Одни и те же несбыточные мечты, и никакого будущего. Нет, вру. Есть и общее будущее, но его описывают так, как слепому рассказывают о горизонте. Каждый человек — пророк. Существуют даже три официально признанных, их пророчества обязательно изучаются в школе. Мой брат называет их: два бородатых шваба и плешивый сибирский сифилитик. Я возвращаюсь домой, нагруженная яблоками, бутылкой ракии, малиновым вареньем и пакетом с печеньем курабье. Какой дурак отменил натуральный обмен?! Уж не стать ли мне гадалкой, вместо того чтобы работать учительницей в специальной школе? Когда человек стоит перед выбором, он обязательно остановится на худшем варианте. Я становлюсь учительницей. Оказалось, что это не специальная школа, а школа для цыган и, естественно, в другом городе. Каждый день утром еду туда поездом, а вечером возвращаюсь автостопом. Встаю в четыре часа утра и знаю, что теперь никто не просыпается раньше меня.

Я приезжаю на час раньше, чтобы собрать учеников. Добровольно они в школу не ходят. Некоторых вообще не пускают в школу, тратить там зря время. Дети работают в поле. Добывают деньги для своей семьи. Сажают картошку, пропалывают, окучивают, поливают, осенью ее собирают и только зимой могут учиться. Я ругаюсь со злыми и неуступчивыми родителями, запугиваю их, говорю о том, что у нас обязательное образование, что это самое лучшее, что они могут дать своим детям… Они смеются мне прямо в лицо. Показывают с гордостью на свои трехэтажные дома, обвешанные персидскими коврами. Все ясно. А учителя каждый день едут на поезде на работу, как животные. Они правы, я выгляжу смешной. Мне удается собрать всего около десяти человек. Очень стараюсь, чтобы уроки мои были интересными, рассказываю им сказки про музыку, придумываю истории про каждый музыкальный инструмент. Они вообще меня не слушают. Болтают друг с другом. Говорят на своем языке и смеются. Я запоминаю одно выражение, которое часто повторяют, когда я стою спиной. Коллеги перевели его мне и долго смеялись. Оказывается, у меня большие сиськи и много поклонников среди учеников. Я не обижаюсь. Смеюсь вместе со всеми. Они не могут даже выучить песню по учебнику. Не понимают текста. Тогда переходим на цыганский фольклор. Не страшно! У них прекрасное чувство ритма и поют они чисто. А как танцуют! Тексты исключительно «содержательные», в семи-восьми куплетах разворачивается трагическая любовная история. Припев всегда фатальный. Нам надо выучить гимн СССР. Я превратила его в частушку, тогда они его выучили. Получаю предупреждение. Плевать. Есть у меня и любимчик — Сали. Хороший ребенок. Рассуждает, не как все. Он укусил учительницу по математике за то, что та ударила его, когда он рассказывал таблицу умножения. Он дал мне покататься на своем коне после уроков. Невероятное ощущение! Секс бледнеет перед ездой на лошади. Начинаю понимать, почему кентавры окружены тайнами и почему им приписывают магические способности. Наездник приравнивается к Богу. Слияние живой плоти делает тебя Богочеловеком. Неземные ощущения. Я смотрю, как они скачут на празднике — Тодоров день. Они летят. Будто бы крылатые говорящие кони.

Сали перестал ходить в школу. Несколько раз я приходила к ним. Они живут в огромном доме. Прячут мальчика, не дают мне войти. Его мать совершенно неумолима. В школе его ничему не научат. Отец сам покажет ему все, что нужно знать. Большой уже. Все.

Возвращаюсь домой и посылаю телеграмму. Я больше не поеду в другой город. Понятно, что самому главному в школе не учат. Девочек выдают замуж в тринадцать-четырнадцать лет, за девственницу хорошо платят. Если за год она не родит ребенка, то ее могут вернуть и попросить назад деньги. Честно. Чисто. Никто не треплет себе нервы цивилизованным разводом и имущественными проблемами.

Мне нравятся цыгане. Они как картофелины. Зарываешь их глубоко в землю, а они вылезают, приумноженные и зрелые. Все честно. Нет лицемерия и интриг. Если они недовольны тобой, то соберутся все вместе перед твоим домом и выскажут все, что думают, будут кричать, ругаться, могут и нож вытащить… Все сделают, чтобы не держать зла на сердце, не нести его в свой дом, не прятать под подушкой.

Плюют друг другу в лицо, а потом сидят за одним столом. Как будто ничего не произошло. После еды они поют. А мы ужинаем и садимся смотреть телевизор, чтобы создать себе проблемы на завтра. Глупо. Глупо.

— Хочешь, убежим в Банское?

— Хочу.

Зло кричит мне в лицо, брызгает слюной. Капли падают на мою кожу и сжигают ее. Оно плюется, даже когда говорит спокойно:

— Расскажи, сколько мужчин было у тебя до меня?

— Рассказывай с подробностями!

— Как было с этим?

— Только это?! Врешь, сучка. Врешь.

— Рассказывай еще!

Я — замужняя женщина, которая призналась в сотне придуманных половых актов. Газета с объявлениями. Вечерние новости. Читаешь газету и понимаешь, что ты стала профи. Тогда начинаешь заниматься любовью, как по книге. Ударная любовь, ударенная любовь, прибитая и раздавленная любовь. Мне начинает нравиться. Стала принимать происходящее за нормальную любовь. Теперь для получения сексуального удовольствия мне нужно, чтобы меня били. Рассказывай, как было в первый раз! Еще! Еще!

Этот первый раз всегда должен быть разным. Первый раз — с ротой солдат, потом с целым полком, потом с армией, с несколькими армиями. Разве можно сказать, что у меня не было первого раза? Мне начинает нравиться словесная дефлорация, придуманный секс, оргазмы, аборты…

— Давай, давай!

После этого я получаю право лечь перед печкой. На землю. Как Золушка. Я ненавижу эту сказку, а принц так и не идет примерять туфельку. Ну его. Пусть себе корчится перед холодильником и измеряет напряжение в сети.

Купил бы меня какой-нибудь цыган? Я такие истории могу порассказать! И не буду просить у него денег. Но он не возьмет меня. Я — плохой товар. Училка. Что-то с дипломом. Пустое место, заполненное воспоминаниями и неверными представлениями о жизни. Знаю одно смачное ругательство по-цыгански. Слишком образное, чтобы делиться им с чужими людьми. Оставляю только себе.

Время от времени я поражаюсь тому, что можно сделать с жизнью. И другие люди тоже удивляются. У человека должно быть какое-то предназначение, ведь это же невозможно, чтобы мы существовали ради статистики, пятилеток и планов. Это же бред — жить ради построения коммунизма. Жить ради Вавилонской башни — и то больше смысла, хоть вспомнит кто-нибудь. Жить, чтобы государство использовало тебя, как лабораторную крысу. А говорят, что люди создавали государства. Наверное, это неправда. Многое в жизни выглядит неправдой. Не государство существует для людей, а люди — для государства. Балуют его, ухаживают, кормят, гладят по головке и благодарят, когда оно дает им пинка под зад. Человек и государство — это как запятая в предложении. Можно обойтись и без нее. Очень редко смысл меняется от отсутствия запятой. Да и не все знают грамматику… Государственные люди грамматику не знают.

Если бы я могла остановить этот грузовик и перерубить эти скобки, которые оградили мою жизнь, если бы я могла убрать кавычки, которые сковали мою сущность… Если бы.

Двадцать одна голова

Уже возвращаются из кафе все, у кого в паспорте не стоит печать о работе. В моем — полно таких печатей. Работы нет, а печатей полно. Мне не мешает уличный фонарь — кто-то разбил его. Уже почти год не могут вкрутить новую лампочку. Я редко общаюсь с близкими. Нас разделяют миллионы километров. Все вокруг переженились. Я вижу их имена на страницах статистических отчетов. Лежат пачками и ждут, когда время сотрет их. Я разглядываю детей, играющих во дворе панельного дома. Панельные дети играют в глупые игры. Все они толстые. Жиреют от каш и хлеба. Слышу их разговоры. Им даже не о чем говорить, потому что смотрят по телевизору одно и то же. Я не могу уничтожить все зло даже на такой маленькой территории. Стою перед зеркалом в ванной комнате и замечаю, что я изменилась. Я стала похожа на высохший листик на поверхности поганого болота. Нужен ураган, чтобы он подтолкнул меня в какую-нибудь сторону, но в этом климатическом поясе не бывает ураганов. Я начинаю думать, что во всем виновата метеорология. И географическое положение. Мы живем в умеренном климатическом поясе.

Однажды пойдет дождь, и тогда я наполнюсь водой и опущусь на дно болота к другим отчаявшимся листьям. Там мы прижмемся друг к другу и будем себе гнить в покое и тишине. Будем испускать неприятный запах, и это конец.

Я снесу яйцо и не буду его высиживать. Я положу его в холодильник и буду рассказывать ему о главном, о сущности сущностей, о справедливости, о приманках, на которые клюет зло… Потом я зарою его в землю. Через много веков люди найдут его. Если им удастся возродить его к жизни, то они будут потрясены. Из хорошо сохранившегося яйца вылупится уродливый цыпленок с огромными зубами. Генетический урод. Знающий основы сущностей, но абсолютно нежизнеспособный. Это будет мое яйцо, поэтому он не сможет мыслить синхронно, не сможет адаптироваться к среде, не сможет дышать в обществе, нужно будет засунуть его снова в скорлупу. Я снесу себя.

По правде, я очень напугана последним происшествием. Чувствую себя парализованной, как муха в паутине. Если человек начинает считать себя безгрешным — это конец. Я зарываюсь в поганое болото по шею, прячусь в вонючую жизнь, чтобы уцелеть. Древние тираны были настолько уверены в своей собственной непогрешимости, что, даже когда их убивали камнями, они думали, что это проявление любви и поклонения. Я не верю в любовь. Ни во что не верю. Я знаю, что буду жить, пока издаю тот же запах, что и остальные.

Я пью. Пью, как Змей Горыныч, и не напиваюсь. Не теряюсь, не сплю по канавам, меня не тошнит, я играю в оркестре. В народном оркестре. Исполняю народную музыку. Она хорошо написана, по законам гармонии, у нее свои аранжировки, свои авторы. Я люблю настоящую народную музыку, а эта меня раздражает. Других, наверное, тоже, потому что все они пьют. Как напьются, начинают говорить о том, что всему есть предел. Я молчу. Потому что знаю, что, когда наступает конец терпению, надо еще немного потерпеть. Набитые в кастрюлю под давлением куски мяса. Варится, кипит, перекипает, а пару деться некуда. Потом дно начинает подгорать. Я живу среди постоянного шума. Совершаю дурацкие действия. Стучу в дверь внутри квартиры, когда хочу выйти. Слышу, как в коридоре говорят: «Да. Выходи». Выхожу. Пустые темные коридоры с сотнями дверей с табличками. Я веду себя настолько прилично, что становлюсь похожей на олигофрена. Это уже не я. Разговариваю тихо и медленно! Верный признак, что я не в себе. Я ранена. Моя душа не хочет общаться со мной. Бог его знает, почему. Каждый должен дотерпеть до конца. Это как будто ты идешь по пустыне и знаешь, что Обетованная земля уже в одном шаге, и не можешь сделать этот шаг.

Наш оркестр снимали для телевидения. Потом я смотрела передачу и не заметила себя, только прозрачное сморщенное недовольство, изрыгающее злобу. Зло заразно. Я слишком категорична. Все во мне пронизано фальшью — грим, одежда, башмаки, вязаные чулки — все. Кроме отчаяния. От-Чая-Ние. Больной человек, пьющий чай с утра до вечера. Это от чая. Только отчаянные пьют чай. Я ненавижу чай. Я пью таблетки. Тонны таблеток с пивом и лавандовым спиртом. Я хожу с одним человеком, озлобленным еще больше меня. Мы — жуткая парочка. Выходим ночью и переворачиваем урны. Днем глотаем таблетки и молчим. Я не знаю его имени. Все называют его Пикассо. Он рисует красными красками и вместо лиц изображает задницы. Страшные красные задницы. Он сидел в тюрьме. Я не знаю, за что. Мне с ним хорошо. Я ухожу из оркестра и остаюсь с таблетками. Потом Пикассо вскрывает себе вены. Когда мы нашли его, все стены были изрисованы кровью. Его кровью. Не было ни одного человека. Только задницы.

Никто не обратил на это внимания. Меня не вызывали в милицию. Будто ничего не произошло. А что, собственно, произошло?..

Я никогда не смогу уехать в Австралию. Никуда не смогу уехать. Хожу с опущенной головой и смотрю людям в ноги. Они носят греческие туфли. Торчат мозоли и косточки, но не хотят носить закрытую обувь. Покупаю себе закрытые туфли. И белую рубашку из домотканого сукна. Заплетаю волосы в косички. Нельзя быть родом из свиноводческой страны и вести себя, как графиня. А выходит, что можно. Снобы есть и в среде тех, кто разводит овец и свиней. Все от чая.

Прекращаю пить таблетки. Это непросто. Вижу своих близких очень ясно, а чувствую, что нас разделяют расстояния в световые годы. Не улыбаюсь, даже плакать не могу…

Хожу в кино, в театр, слушаю печальную музыку, и ни одна слезинка не появляется в глазах. Может, я ослепла? Или меня придавило синхронное мышление? Да какая разница, что со мной? Представляю себе знойный летний полдень. Даже воздух застыл. Все погружается в дрему: плитки тротуара, деревья, собаки, кошки, крысы, люди… Такая дрема окутала землю, что хочется закричать.

Есть такая книга — «Сердце — это одинокий охотник». Пришло время охоты…

Двадцать две головы, и ни на одну меньше

Мой брат женился. Не знаю — радоваться или плакать. Все отчаянные собираются в пары и теперь еще двое будут пить чай вместе. Я остаюсь одна в нашей общей комнате, теперь могу завести себе кошку. Я сразу же подбираю одну принцессу с улицы. Она прекрасная и искренняя. Не умеет только говорить. Прелестное неумение. Тот, кто не умеет говорить, никогда не скажет того, о чем пожалеет, перед тем как лечь спать. Она мурлычет. И я мурлычу. Покрываюсь шерстью. Тепло. Так приятно мурлыкать. Кошке разрешается все, что мне запрещено. Она может рожать котят, она любима, защищена от зла, обласкана, я никогда ее не обманываю. Если я ей обещала ветчину — то она ее получит. Она свободна.

Таскаю сумки, стою по очередям, теперь у меня есть о ком заботиться и за кого пить кока-колу. Когда я была маленькой, мне говорили, что кола содержит опиум. И что от нее американские солдаты падают под столы.

Когда мы в школе дошли до западных композиторов, уроки стали очень простыми. Вдруг оказалось, что современная музыка упадническая, и мы перестали обращать на нее внимание. Учителя тайком слушали Гиндемита, Малера и других несоциалистов, пили кока-колу и шушукались по коридорам. Это разъедало наши умы и сваливало нас под столы. Люди, говорящие шепотом, или безнадежно больны, или страшно напуганы.

Сидим себе тихонько, слушаем Джимми Хэндрикса, пьем кока-колу, я положила ноги на стол. Мы обсуждаем американский образ жизни. Рассуждаем о том, есть ли жизнь на других планетах, какая она. Курим сигареты и пьем ликер. Уже на следующий день мне снижают оценку за поведение. Кто-то нашептал, что я пропагандировала американский образ жизни, что я выступаю за сексуальную революцию и хочу сбежать в Австралию. Пять лет у меня была низкая оценка за поведение. Я никуда не ходила со своими одноклассниками, потому что никак не могла ответить на вопрос: предателями рождаются или становятся в определенном возрасте?

Теперь я не задумываюсь о таких мелочах. Я стала пассивной, но накопленное безразличие вызывает желание двигаться. Что-то зашевелилось в горле. Оглядываюсь, нет ли поблизости зла. Оно прячется от меня, а может быть, я просто перестала его замечать. Но замечаю серьезные изъяны в своей сущности. Не потею, не пахну, не боюсь, не становлюсь прозрачной. Я даже стала худеть. Боже, неужели я стала как все?! А вдруг я стала думать синхронно?! Читаю иностранные словари. Теперь все используют иностранные слова, но за ними не спрятать посредственность и синхронное мышление.

Брат мой выглядит счастливым. Он не использует иностранные слова. Он вообще не использует слова, когда надо ответить на чей-то вопрос. Он сильно кричит. Похоже, чем он счастливее, тем сильнее кричит. Не знаю.

У меня есть подруга. Мы с ней случайно познакомились. Впервые за последние пять лет я могу терпеть чужое присутствие и мне не становится противно после откровенного женского разговора. Ее поколачивает муж, а она наставляет ему такие рога, что он едва может передвигаться по улицам. Она не бросит его ни за что на свете. Потому что любит золото и дорогую импортную одежду. Любит и кожу убитых животных. Она носит ее, как свою собственную. Он — полный кретин, но с кучей денег и другими приятными качествами, работает в тех самых Службах и постоянно ездит в командировки. Он тоже пользуется всего несколькими словами, но не от отчаяния, а просто потому, что не знает других.

Есть у меня и еще одна подружка. Она из провинции. Приехала учиться, но, по правде говоря, имеет более высокую цель. Выйти замуж в столице. Чтобы стать съеденной столиким чудовищем и купить себе лису на шею. Она хочет жить в панельном гетто, потому что жила в доме с двориком. Хочет, чтобы ее били, но не в провинции. Старая дева. Сохраняет девственность для своего будущего хозяина. Наивная провинциалка. Смотрю на нее и вижу себя. Она разделена на две части. Нижняя часть бегает за любым нормальным мужиком, а верхняя — таскается по концертам и театрам, обвешанная плакатами «Девственница! Руками не трогать». Почти каждый вечер мы втроем собираемся в одном баре. Выпиваем бутылку водки с томатным соком и не шушукаемся. Меня никто не связывает, когда я объясняю им, что в один прекрасный день одна из них будет непоправимо изуродована и найдут ее в коридоре ее собственного благополучия, а другая — изнасилована каким-нибудь мерзким пьяницей. Они не обращают внимания на мои пророчества. А я не могу рассказать им о моих встречах со злом. Я защищена, пока молчу…

Однажды вечером мы оказались вдвоем. Третья лежит в больнице. Выздоравливает. Теперь я могу выступить в роли пророка Иеримии и сказать: так получается, когда вы не верите мне. Но я молчу. Мы ходим к ней в больницу. У нее будут новые передние зубы. За старые расплатилась золотом и мертвыми мехами. Дорого заплатила. Теперь заказала себе самые дорогие протезы — на винтах. Муж заплатит. Пусть чувствует себя виноватым и платит деньги. Не удается сохранить равновесие. У нее будут самые красивые передние зубы, но при этом — сотрясение мозга. Она плохо себя чувствует. От сотрясения бывает польза, человек начинает думать по-другому. Моя подружка хочет убить, но не хочет лишиться денег. Все равно можно что-нибудь придумать. Ведь мы подруги.

Привозим ее домой. Зубы и вправду прекрасные, но и ее собственные были неплохие. Ее муж шутит, показывает, что у него есть чувство юмора. Обещает ей искуственный глаз, моргающий и говорящий «мама». Я тоже подшучиваю. Спрашиваю его, какую пенсию получает вдова героически погибшего мента. Он смотрит на меня подозрительно. Я тоже не особо приветлива. Знакомство получилось скомканным, но его виски мы все-таки выпили. Теперь он запретит ей встречаться с нами. Он не только запретил, но и поставил ей фингал под глазом, когда ему доложили, что мы опять сидим в нашем баре. Ну и ну.

У них новый дом в престижном квартале, дорогая ванна и куча модных безделушек. Ванна итальянская, фарфоровая. Дураки моются в ванных. И слушают оперную музыку. Пьют шампанское и вымачивают себя в ароматных солях часами. Они думают, что так они смоют с себя запах овчарни. Их выставляемая на показ глупость настолько самоуверенна, что ей в голову не приходит мысль о неизбежном конце. Не знаю, почему зло думает, что оно вечно…

Моя подруга разволновалась из-за потерянных ключей от своей модной квартиры. Они у меня. У меня есть все, что необходимо. Время, расчитанное до секунды, навыки борьбы со злом, его жизнь. У меня есть опыт. Просто нужно зайти в пятницу после обеда, ровно в четыре часа, чтобы бросить модный магнитофон в модную ванну. Элементарно.

Я тихо открываю дверь. Зло поставило магнитофон так, что колонки могут упасть в любой момент. Поет Пласидо Доминго. Жалко, что не могу дослушать арию до конца. Я открываю ванную и бросаю голос в воду. Все происходит слишком быстро. Даже страх не успевает появиться в его глазах. Вода и пена. Дорогая смерть, дорогой покойник, дорогая вдова… Дешевые стечения обстоятельств.

Я вообще не испытываю страха, сердце бьется совершенно спокойно. Пульс, как у американского космонавта. С интересом разглядываю тело в воде. Ничего особенного. Тело как тело, только пахнет приятно. Хорошая работа. Уязвимое, нормально развитое и волосатое мужское тело с признаками ожирения. Половые органы выглядят раздражающе нелепо. Я заколебалась. Не отрезать ли эти беспомощно болтающиеся отростки, чтобы облегчить ему путь к вечности? Господи! Какие глупости приходят мне в голову. Как бы одели дорогого покойника, если бы он держал в руках свои отрезанные яйца? А если засунуть их в его мерзкий рот? Нет. Это я уже где-то читала. Звучит не особенно прилично. Стыдно целовать мертвеца, рот которого набит гениталиями. Стыдно? Столько людей лопнут от радости, когда увидят этот рот закрытым. Ладно, хватит!

Я отказываюсь от соблазнительных мыслей и выхожу из ванной. Я не являюсь злом! Просто делаю свое дело. Старательно мою пол. Надела его тапочки… Мои любимые кожаные перчатки опять при деле. Я перестраховываюсь и вытираю двери и ручки. На ручке ванной оставляю много пены. Пусть стекает. Все равно когда-нибудь меня поймают. Однажды кто-нибудь догадается, как я работаю. Люди не любят саморасправу со злом. Это жизненная необходимость, узда, надетая на морды тех, кто сидит под крылом. За нее их одергивают, когда те стремятся вылететь. Они должны бояться вылетать на воздух, должны быть уверены, что, пока сидят под крылом, у них все будет хорошо. На улице — плохо. А я опять на улице.

Этот тоже смотрел вытаращенными глазами. Будто бы не верил, что с ним такое произошло.

Я уже не испытываю трепета и удовлетворения. Обычная работа, которую мне придется делать до конца жизни. По крайней мере до пенсии…

Пока, дорогуша, и не вздумай вылезти из ванной, замерзнешь. Когда его найдут, он не будет бояться дождя. Я закрываю модную дверь. На лестнице никого не встречаю. Даже если бы и встретила — все равно. В этих домах никто друг друга не знает. На мне нет мокрых пятен. На плаще были капли, но они давным-давно высохли. Чувствую себя обманутой. Все слишком просто, даже не приходится долго обдумывать. Единственное условие — быстрота. Я вовремя прихожу на встречу в бар. Пьем водку и делимся новостями. Насколько спокойным чувствует себя человек, когда не знает, что ждет его дома. Мне кажется, что люди спят только потому, что не знают, что их ждет. Я не могу сказать своей подружке: у тебя в ванной лежит человек, умерший от удара электрическим током.

Я рассчитываю на ее крепкие нервы и накопленную ненависть. Рассчитываю на ее любовь к золоту. Теперь все будет принадлежать ей. Она найдет ключи. Это скрасит ощущение потери. Все-таки она моя подруга… Вдова.

Провинциалка поглядывает с мрачной похотью. Боится остаться без лисы и панельного счастья. Ей уже осточертело быть девственницей. Это можно понять. Убеждаю ее в том, что знаю достаточно гордых стервоз, которые при этом удачно вышли замуж. Чем еще ей можно помочь? Она не реагирует на мое высказывание. Притворяется, что не слышала его, говорит нам, что хочет остаться одна. Я оборачиваюсь и вижу причину, сидящую за соседним столом. Может, что и выйдет. Женщина — это одинокий охотник. Как паук. Превратила же богиня Афина Арахну в паука от ревности? Богини — тоже женщины… Только женщина может терпеливо в гробовом молчании прясти нить из любви и ненависти. Сети из привязанности и непонимания, оплетенное семейное гнездо, жизнь в паутине, мелкие и крупные недоразумения, высохшие, мумуфицированные слова, переживания, недовольства, спрятанные в паутине. Пир одинокого охотника.

Шершни разрывают нити, и некоторые пауки умирают от голода. Пусть Арахна поймает что-нибудь сочненькое…

Я отказываюсь идти на похороны. Не люблю запоздалые проявления переживания, а ему и вовсе не сочувствую. Вдове идет черный наряд. Она стала такой хорошенькой. Есть такой паук — черная вдова. Скоро я буду ей не нужна. Ей тоже хочется посидеть в баре одной, а это верный признак. Смотрю на своих подруг, и мне становится грустно. Мне комфортно с ними, но они торопятся попасть в паутину новой любви. Потом подоспеет и ненависть. Но они слишком поздно ее заметят и все будет по-старому. Снова я осталась одна.

Двадцать три головы

Мне не мешает одиночество. Грустно, что все вокруг боятся остаться наедине со страхом и самим собой. Страх заразен. Миллионы людей заражены им. Страх не преуспеть, смерти, одиночества, недостатка внимания, страх отсутствия любви… Дети тоже болеют боязнью. Их отдают в детский сад, чтобы не оставлять одних. Отправляют в армию, чтобы не были в одиночестве. Взрослые люди в больших домах, набитых до потолка страхами. Ты готов на все, только бы не остаться одному. Хочешь умереть в толпе. Желаешь, чтобы за тобой смотрели, поощряли, восхищались твоей уникальностью. Ты даже согласен на то, чтобы тебя пинали, выжимали из тебя все жизненные соки капля за каплей, чтобы тебя гнали вместе со всем стадом, только бы не быть одному. Все, что ты делаешь, должно быть выставлено напоказ перед всеми. Такого наворотили от страха. Даже двери туалетов не запираются. Чтобы нельзя было уединиться. Жизнь не предусмотрена для одиноких людей. Интересно, сколько живут пауки? Нужно проверить.

Обе мои подружки вышли на охоту, и теперь они так возбуждены новыми переживаниями, что мы почти не видимся. А у меня есть утренняя песенка. Пикассо придумал ее специально для меня. Он пел ее мне до того, как мы уносились в лавандовые поля.

Я: Я так умна добра и хороша.

Хор: Ты так умна, добра и хороша.

Умна и хороша, умна и хороша,

Умна и добра.

Нет моего Пикассо… Я тоже могу поохотиться. Почему не попробовать? Плохо то, что моя добыча недолго остается на этом свете, хотя можно этому и порадоваться. Это ведь преимущество. Мы не успеваем возненавидеть друг друга. Выбираю чудесный вечер и иду одна в бар дешевой гостиницы. Я веду себя, как кошка перед мышиной норкой. Эти живые, шевелящиеся и шумящие твари довольно интересны. Женатый, неженатый, плюнет, поцелует. Любит, не любит, плюнет, поцелует. Женатый. Понятно, что женатый. Кольца на руке нет, делаю вид, что не замечаю бледной полосочки на пальце. Мужчина с половиной. Мужчина со следами кольца от брачной цепи. С кольцом в носу, на шее, в ушах, на молнии от брюк. Я приглашаю его. Играем честно. Все хорошо, пока это игра. Он смеется слишком громко и неискренне. Это потому что не дома. Там он не смеется. Хочет поделиться своими неприятностями. Это он попал в точку — я умею слушать. Он предлагает мне провести с ним ночь в гостиничном номере. Я называю цену. Кивает головой. Дурак. Ночь в гостиничном номере, за спиной измученной сомнениями жены, не стоит и пяти копеек. Эти ночи даны в наказание мужьям с кольцами в носу. Увеличиваю цену. Он согласен на любую цену. Куда ему деваться? Удовольствия и наказания стоят дорого, но зато потом будет что рассказать друзьям, будет страх не подхватить триппер. Будет чувствовать себя умным, красивым и добрым. Он бы заплатил и дороже, чтобы ощущать, что испытал что-то большее, а не то же самое, что всегда. Нет разницы между своей и чужой женой, дурачок! Все женщины свои! Я не говорю этого вслух… он же клиент. Не говорю ему и того, что он оглупел от кольца на пальце. Молчу о том, что он потеет и пахнет страхом. Он заказывает еще выпивку и начинает нервничать. Это значит, что ему завтра рано вставать. Поезда домой отправляются до рассвета. Не дома, значит, нигде. Нигде — это темное местечко. Я его понимаю. Я всегда нахожусь в темноте. Мы поднимаемся в номер. Я зажигаю весь свет и погружаю его в неловкость. Грехи любят темноту. Мне хочется рассмеяться, глядя в его испуганные косые глазки, но я веду себя профессионально и не делаю резких движений. Забираю деньги — это первое. Гашу свет и разряжаю обстановку. Потом я услышу в полусне заученные слова о волшебной ночи. Человек платит и пользуется всеми правами покупателя. Я помогаю ему реализовать его желания, а он тем не менее не может справиться с приобретением. Ну ничего. Дома все встанет на свои места. Эта ночь навсегда останется в Нигде. Он засыпает, а я могу уходить. Одеваюсь и вспоминаю, чему меня учили. Возвращаюсь и ставлю ему маленький профессиональный засос. Отметина? Измена! Маленькая супружеская измена. Что-то типа дружеской шутки. Поцелуй из темноты. Вот так. За все надо платить. Я иду по темному городу. Все равно, как у себя дома. Уличные фонари уводят дорогу в никуда. У меня в сумке много денег. Я могла забрать все, но никогда так не делаю. Это непрофессионально. Кто-то съел часть запасов за одну ночь. В гостиничном номере, на чужой постели. Со столичной незнакомкой. Столикая незнакомка. Столичная проститутка из гостиничного бара… Какой смысл обвинять себя, обижаться, легче все равно не становится. Решила — сделала! Ведь ясно говорится — не приноси удовлетворение, приноси деньги. Денег хватит на целую лису. И на ветчину для кошки. У меня полно денег, но продолжаю идти пешком. Дело принципа. Я всегда дохожу пешком до определенного места и там беру такси до крайнего квартала, в котором находится «домой». Мой дом принадлежит моим родным. Наши отношения стали слишком далекими для близких людей. Потому что я не работаю, не выхожу замуж, не ношу сумки с едой, не мою тарелки и окна. Ближе кошки у меня никого нет. Она не упрекает, не требует никаких объяснений. Ну как за это не купить ей ветчины!

У денег есть такое свойство, что можно покупать на них любимым существам что-нибудь обожаемое ими. Я всегда могу достать денег. Для того чтобы восстановить справедливость, деньги не нужны. Но не все так думают…

Двадцать четыре головы

Мы — девочки из элитных гимназий. Пойдем учиться в лучшие высшие учебные заведения — университеты, академии. Мы — будущее нации. Мы обращаемся друг к другу на «Вы». Мы читаем мировую классику и ведем себя в соответствии со стандартом. Есть и другие девочки. Они не учатся в элитных гимназиях. Их выселяют, они живут в исправительно-воспитательных лагерях, они отвергнуты миром, ругаются между собой. Все оберегают своих детей от общения с ними. Время от времени они исчезают. Их перебрасывают из папки в папку, из одного личного дела в другое. Вся жизнь на бумаге и комнатах под расписку. Девочки с профессией. Все против их деятельности. Люди предпочитают скрытые пороки, это как бы не грех. Я знакома с этими девчонками. Они мне нравятся. Когда они приезжают в город, им нужен кто-то близкий. Я всегда рядом. Люблю их слушать, болтать с ними, курить рядышком. Я много узнаю об их профессии. Человеку надо владеть многими специальностями, чтобы чаще менять работу, иначе он укореняется. Те, кто вырос, быстро умирают, когда их сдергивают с места. Живой человек не должен ни с чем свыкаться, чтобы оставаться здоровым. Мне нравятся эти девчонки. Мягкая Леночка: у нее задница — как сахарная вата. Все офицеры в городе по ней сохнут. Она — моя тайная подружка.

Потому что я хороший ребенок и секретарь комсомольской организации, и вся такая положительная, что от меня ждут чего-то исключительного. Я не имею права подрывать авторитет элитной школы. Пока другие не знают, чем я занимаюсь, я продолжаю оставаться хорошим ребенком. Я тайком гуляю с этими девчонками, когда темно — мы с ними вместе. Есть много способов добыть денег при свете звезд. Никто не ругает меня, потому что никто меня на видит. Ночью кто-то остался без денег. Обратился в милицию. Ми-Ли-Ци-Я. Милое место, в котором милые люди моют тебе лицо в назидание всяким грязнулям. Быстренько вымыли девчонок, а меня убрали в личное дело. Комсомол с отвращением отворачивает свое лицо от моего, только что вымытого.

Я уже не вхожу в их ряды, выбросили меня из-под крыла, теперь я не пишу комсомольских обещаний… По крайней мере, вымолили, стоя на коленях, чтобы дали мне закончить элитную школу. Кто низко стоит, у того и успехов мало. Кто не в рядах, тот — черная дыра. Как же мне сопротивляться, когда я стою на коленях?

Это — непросто. Смиряюсь с тем, что я глупая, и начинаю тупо жить. Но зато я знаю все о ночной жизни. Могу заработать себе на хлеб и без диплома. Но я этого не делаю.

По крайней мере до этого вечера я так не делала. А сегодня вечером я убедилась, что эта профессия — вечна и незаменима. Золотая.

Я не обобрала этого дурачка с кольцом в носу, хотя он и не подумал бы жаловаться. Девчонки учили меня не брать больше, чем нужно сейчас. Может, они и не вышли замуж. Они и не собирались выходить замуж. Они не крали денег. Это у них крали запрещенные минуты. Импотенты-мужья крали у них хорошее самочувствие, доказывали сами себе, что что-то могут, с темными уличными девчонками, и, довольные, возвращались домой проповедовать мораль. Везде вранье. Дома ложь, консервированный обман в подвалах, выдумки на рабочем месте. Под крышей каждого дома лежат заброшенные по сундукам между ненужными вещами немного побитые детские истины. Но никто не забирается на чердак. Никто.

Я дохожу до угла, откуда могу взять такси. Шофер смотрит на меня с пониманием. Они знают, кто возвращается домой поздно, как соседи, — им все известно. Дома темно. Близкие спят. Соседка с первого этажа ждет моего возвращения за занавеской. Она даже нацепила запасные очки, чтобы чего-нибудь не упустить. Ненавижу, из ее квартиры пахнет мертвыми лисами, но я не лишу ее долгожданного удовольствия. Я долго сижу в такси. Пусть почувствует себя счастливой. Гадаю по руке шоферу. Вижу, что он умрет насильственной смертью. Но не могу ему этого сказать. Не имею права. Бог нас ни о чем не предупреждает. Знающие люди очень быстро заражаются страхом. Даю ему хорошие чаевые. Я могу себе это позволить. Тихонько иду домой и машу рукой соседке. Я опять нигде. Чувствую чужое присутствие. Мой брат спит в своей кровати в нашей темной комнате. Я понимаю его. Это от чая. Я не делаю бутербродов с маслом и красным перцем. Не зажигаю свет. Мы с кошкой прекрасно чувствуем себя в темноте. Я ничего не вижу, а у нее — никаких проблем. Она находит меня. Что еще нужно человеку! Его постель и кошка, которая его находит и любит. Мы ложимся вдвоем на одну подушку и мурлычем. Завтра мы поедим ветчины, и это придает нам сил, чтобы заснуть. Я думаю о своем брате. Звереныш чувствует это и бьет меня лапой по тупой голове, кусает за волосы.

Двадцать пять голов с одним глазом на каждой

Мой брат не разводится. У них будет ребенок. Это прекрасно. Дети — это радость отчаянных людей. У меня нет детей. У моей кошки родились котята. Я их раздала. Не смогла их утопить, как советовала мне соседка с первого этажа. А она может топить котят, подглядывать ночью в окно и пахнуть мертвыми лисицами. Каждый умеет что-то свое. Бог знает, кому какое умение нужно дать. Я знаю, что где-то все-таки есть справедливость.

Снова я со своими подружками, но охотимся мы отдельно друг от друга. Есть такой фильм, «Три женщины». Очень хороший фильм. Впервые за много лет я расплакалась в конце. Мы сидим втроем, пьем свою норму и молчим. Они спрашивают, чем я занимаюсь, видно, что хотят мне что-то сказать. Говорят, что я выгляжу сексуально. Я знаю, что они мне скажут. И оказываюсь права. Одна выходит замуж. Кто-то утешил неутешную вдову. Другая лишилась девственности. Наконец. Теперь возвращается в провинцию. Они думают, что удивили меня. Нет. Мне скучно. Скучное повторение жизненных ситуаций. Теперь я уверена, что случайностей не бывает. Живой человек таскает свое тело по узким, заросшим кустами тропинкам, упирается в заборы, добирается до тупика, возвращается обратно, делает круг, ненадолго выходит на широкую дорогу, пугается от того, что оказывается один, и быстро скрывается в незнакомом закоулке. Только душа и кошки знают настоящий путь.

За жизнь человеку столько раз предоставляется право выбора, что он предпочитает предоставить другому выбирать вместо себя.

Я встаю. Мы больше не будем встречаться с моими подругами. Когда что-то в моей жизни заканчивается, оно стирается из моего сознания и перестает существовать. Я не сержусь. Просто так я устроена. Кошка не сидит перед пустой миской. Надо выпить молоко и разбить чашку. Я желаю им счастья. Обеим. И много детей. Что еще им можно пожелать? Они благодарят и счастливо улыбаются. Я знаю, что произойдет потом. Это написано во всех сказках. Будет две свадьбы. Одна — по своей воле, другая — не совсем. Приедут родственники из провинции и выдадут замуж обесчещенную, желая ей только добра. Тот, кто ее обесчестил, оценит выгоду и поймет, что с ней стоит пожить за многочисленные консервы и заготовки, за поросенка к Рождеству. Вино, ракия, деньги и другие блага — это отдельный разговор. Ударят по рукам и заключат сделку, то естьбрак.

Я ухожу, не оглядываясь. Приду на свадьбы, и на этом сказка кончится. Когда я была маленькой, то придумала себе способ, как легко подняться на девятый этаж. Я повторяла себе, раз я пошла, то ничто не может помешать мне дойти, потому что раз уж что-то началось, то оно не может не завершиться. Потом я придумала, как справляться с бешеным временем. Оно либо очень спешило, либо тянулось, как вареная макаронина. Тогда я решила, что как только заканчивается вторник, значит, закончилась неделя. Так оно и было. Я придумывала способ для засыпания, для рассматривания, как справляться с неожиданностями, подстерегающими меня на пути.

Возвращаюсь домой. Кошка голодная. Меня постоянно спрашивают, откуда у меня столько денег. Говорю, что работаю в ночную смену в пекарне. Постоянно повторяю, что кошку нужно кормить. Интересные существа — люди. Только они могут нажираться до тошноты, не думая, что рядом могут быть голодные. Я категорически отказываюсь понимать людей. Не понимаю своих близких. Так мы и будем жить — в непонимании и неодобрении друг друга.

Голуби начали свои ухаживания. Кружатся и издают гортанные звуки. Призывы. Значит, пришла весна. Весна — это прекрасное время, чтобы что-то начинать. Один родственник нашел мне работу на археологических раскопках. Соглашаюсь, не раздумывая. Это интересно. Раскапываешь и просеиваешь прошлое. Вдруг я обнаруживаю, что стала сочинять истории о местах и людях, которые здесь жили. Я хожу среди разрушенных домов и спрашиваю камни обо всем, что мне непонятно. Прошлое еще более удивительно, чем будущее. Я наслаждаюсь общением с предметами, пережившими свое время, и как будто возвращаюсь к самой себе. Хотя и раньше жизнь была прекрасным местом. Я начинаю смотреть на общество как на раскопки. Мне хочется очистить их от вековой пыли и увидеть, как они выглядят на самом деле, что кроется внутри, кто сотворил их.

На археологических раскопках встречаются интересные люди. Есть один пожилой адвентист. Он приехал с женой. Она работает в субботу. Есть одна вечно плачущая женщина, которая работает на трех работах, чтобы содержать свою дочь. Дочь ее не работает ни в субботу, ни в другие дни. Есть сириец. Мягкий и скользкий, как песок в пустыне. Пригласил меня на цыпленка и какое-то особое питье. От чая, который мы пили, у меня началось сердцебиение. Он работает не из-за денег. Он очень богат, но не может вернуться домой, потому что там его убьют. У них кровная вражда с другим родом. Говорит, что мы спокойный народ. Я не разубеждаю его, жую себе зажаренного цыпленка, и так мне спокойно. Есть школьники. Есть один молодой мужчина. Молчаливый, голубоглазый и весь в себе. Вот это находка. Молчаливые либо очень умные, либо ужасно глупые. Хорошо, когда они молчат, тогда в них не разочаровываешься. Этот — неглупый. У него редкое имя и поет хорошо. Голос низкий, плотный, теплый и располагающий. Он наполняет меня волнением и… воспоминаниями.

Я влюбилась в первый раз. Это так поразительно. Я испытываю то, о чем читала в книгах. Я — главная романтическая героиня жизни. Все любовные романы написаны для меня. В книгах не написано, что первая любовь случается, когда падаешь со сливового дерева. А следовало бы предупреждать народ. Осенние школьные бригады. Сливовые деревья и школьники, которые шляются между ними. Как обычно, я самая правильная. Раз нужно собирать сливы с деревьев, значит, надо забраться на дерево. Забираюсь довольно легко. Сижу на ветке и смотрю на землю под собой. Ощущение, как на шведской стенке. Я вижу, как падаю на землю и превращаюсь в лужу из крови и внутренностей. Не могу слезть. Нет и учителя по физкультуре, который мог бы меня снять. Ничего не остается, как упасть на задницу. Падаю. Крови нет, но боль ужасная. Мой голос сжимается в горле в комок, а слезы ушли куда-то на прогулку.

Мне стыдно разреветься при всех. Ненавижу, когда надо мной подтрунивают. Все школы города убирают сливы! В сентябре сливы гораздо важнее образования. Я всегда освобождаюсь от участия в осенних бригадах. Сельское хозяйство не особенно помогает в учебе. Туалеты в деревенских домах находятся во дворе. Там же во дворе полно злых собак. Они злые, потому что их никто не кормит. Нас кормят в столовой, но мы тоже злые… Я знаю столько способов освободиться от осенней бригады. Сижу на земле и скриплю зубами от боли и злости. Кто-то подает мне руку. Дыхание перехватывает от взгляда голубых глаз, смотрящих на меня сверху, я расплываюсь в улыбке. Теперь я точно не пойду к местному врачу, чтобы освободиться от работы в бригаде. Я влюбилась в голубые глаза незнакомца. Любовь с первого падения. Собираю сливы и мечтаю падать по три раза в день, только бы этот голубоглазый подавал мне руку. Он очень молчалив. Я как ненормальная бегу к столовой, чтобы попасть в ту смену, когда кормят его школу, и занять место рядом с Ним. Вечером я гуляю по деревенской площади, случайно встречаю его. Хорошее заканчивается, даже не начавшись.

И осенние бригады быстро заканчиваются. Приезжают автобусы, и родители забирают озлобленных от голода детей. Моя первая любовь на прощание дарит мне беличий хвостик. Он сам убил это животное. Я не задумываюсь об этом. Отец отвешивает мне пощечину, увидев, как я поцеловала какого-то хулигана. Я кладу хвостик в полиэтиленовый пакет и прячу его среди других своих сокровищ. Целых три месяца я мучалась, искать голубоглазого самой или подослать парламентеров. Посылаю подругу. Она вернулась с фотографией. Я безнадежно влюблена. Становлюсь рассеянной настолько, что отправляюсь на урок по виолончели без виолончели. Пишу записку. Полбутылки «Пачули» выливаю на бумагу. Мама начинает прятать от меня духи, но я все равно иду на свидание. Он пришел с другом, я тоже предусмотрительно явилась не одна. Так принято. Так делают все. Моя первая любовь молчит, как в рот воды набрал. Не может человек молчать до самой свадьбы. Прогулка в полном молчании быстро заканчивается. Я удивлена. Даже не знаю, что думать. Не знаю, чего я ожидала, но так или иначе, ничего не случилось. Сижу и часами глажу беличий хвостик… Он страшно воняет. Все не так, как в книгах. Моя мама выбрасывает пакетик с хвостиком.

Потом я встречаю его в городском саду. Он не один. С ним всегда большая компания. Он свистит мне, и я веду себя, как Констанция в коридоре. Наверное, это очень смешно, потому что его друзья громко смеются. Я похожа на дрессированное животное, которое по сигналу показывает свой номер. Влюблена, как мартовская кошка. Выгляжу жалкой. Теперь я твердо знаю, что голубые глаза — это самая лживая вещь на свете, и неважно, что пишут об этом в книгах.

Мое чувство справедливости сидит внутри меня в тепле и разглядывает картинки. На всех я изображена полной дурой. Ненавижу голубые глаза.

Двадцать шесть голов

Пока человек жив, он будет повторять уже сделанные ошибки. И все ему мало. Вот и сейчас так. Я знаю уже все о голубых глазах, и все это забываю. Я сомневаюсь в своем собственном опыте. Просто не хочется верить, что все голубоглазые — мерзкие лицемеры. У моего дедушки, например, были самые небесно-голубые глаза на свете. А он мог быть только добрым. Я пытаюсь снова поверить в добро. Такое количество наших поступков лишено всякого смысла, что одним больше, одним меньше — общему хаосу это на повредит.

Нужно освободить одну мысль, не касаясь другой. Нельзя, чтобы руки дрожали. Сейчас я читаю Библию, чтобы было о чем говорить на раскопках. Солнце печет мне спину, хочется мурлыкать от удовольствия, но речь идет об аде и чистилище. Это то, что делает общество с человеком. Вместо того чтобы отдыхать или пить пиво, я вынуждена анализировать дела Господни. Если этого не сделать, то он потеряет ко мне всякий интерес, и я останусь одна. Именно сейчас мне не хочется быть одной. Играю по правилам общества. Если честно, Бог Авраамов и Давидов и словом не обмолвился об аде и чистилище. Это явно плод человеческого воображения. Животные умирают спокойными. Они не испытывают угрызений совести, они никогда не желали стенки, столового гарнитура или спальни ближнего своего. Животных убивают. Общество убивает тех, кто вырывается на свободу. Я ненавижу людей. Что там фантазия Господа! Руками человеческими сотворен суперад и неповторимое чистилище. Ненавижу быть одной в аду. Вообще ненавижу быть одной. Рискнуть, что ли…

Голубоглазый поет псалмы. Он протестант. А я — даосистка. Вероисповедание не имеет ничего общего с сексом. Я обожаю секс. Могу заниматься им с утра до утра, и не надоедает. А если еще и с любовью! Тогда ощущения выходят за рамки Вселенной. Каждый раз — это что-то неповторимое. Счастлива, любима! Я проживаю наяву свои тайные мечты, которые прятала у себя под одеялом. Неужели случилось самое плохое? Я забываю все пословицы и поговорки. Переношусь к своему счастью в маленький домик, где во дворе круглый год цветут розовым цветом кусты, который полон незабудок. Я вся погружена в негу, переполнена душевным волнением.

Проводим вечер с друзьями и родными. Играем в нарды. Меня носят на руках, история начинает походить на слащавый любовный роман. Строю планы на будущее. У меня появляются слабости. Я почти меняюсь. Мне интересно гладить мужские рубашки и брюки. С нежностью мою тарелки и чашки, с любовью вытираю пыль. Готовлю с фантазией. Пишу ласковые записочки и составляю меню. Я почти нравлюсь себе. И вот я вспоминаю о браке. Сначала сама с собой. Пробую слово на вкус, на растяжку, на давление, на нагревание, на охлаждение — проверка физических данных. Слово выдержало. Получилось.

Чувствую потребность делиться с ним каждой минутой своей жизни. Делюсь только тем, что видно. На поверхность вылезают осколки тарелок, бытовые поломки, черепки страданий, ночи с героями мультфильмов, другие боли и пыль от счастливых событий. Я не говорю о сущности бытия, не вспоминаю о справедливости. Пока я молчу, мое счастье будет жить. Сейчас — не до размышлений. Настало время для размножения!

Ненавижу установленные правила и порядки. Не представляю свою будущую опору в жизни в домашних условиях. Я вожу его, как медведя, по родственникам. Он всем нравится. Еще бы! Он совершенство и не дурак. Мне в ноги бросают слово «свадьба», чтобы я споткнулась о него, но я очень осторожна. Я настолько увлечена, что даже замужние женщины производят на меня хорошее впечатление. Я — самая богатая невеста на свете! У меня есть даже то, о чем я и мечтать не могла. Такое приобретение делает меня мнительной. У меня даже сзади появляются глаза. Я боюсь, что меня обворуют. Знаю, что надо быть бдительной, и все-таки таскаю голубоглазое украшение и хвастаюсь им. Я же женщина. Суетливая и глупая. Не чувствую опасности. Снова похожа на воду, но в этот раз даже радость не создает волнения. Полное безветрие. У меня из живота непрерывно течет забытое тепло, томление сокращающихся мускулов. Мои внутренние ощущения имеют привычку забираться в неизвестные мне места и появляться, когда им заблагорассудится.

Есть определенная дата, когда каждый человек может сказать это самое «да», и стать половиной человека. Другая твоя половина может согласиться, а может и нет. Моя другая половинка согласна с датой и согласна произнести это вслух. Эх, мне больше нечего хотеть от жизни. Случился настоящий любовный роман эпохи Просвещения. Викторианская любовь с диккенсовским концом. Диккенс до совершенства довел счастливые концы с тяжелыми последствиями. Мы ходим по гостям, и я считаю время. Один, два, три, ужин с родственниками, четыре, вечер с не очень близкими, пять, шесть, семь, восемь, вечер с друзьями, девять — вечер с супругой родственника, который неожиданно уехал. Забывчивость. Планированный отъезд? Не задумываюсь над этим. Еще немного, и сокровище станет моим. Навсегда. Какое бессмысленное слово. Как может что-то быть навсегда, если мы сами в этом мире ненадолго? Неважно. Я уже почти попала в десятку. У меня и платье уже есть. Не белое. Красивое. Пью вермут. Напиваюсь с двух глотков. Не думаю об этом. Хочется спать. Задремала. Я! Которая пьет вермут вместо лимонада! На меня и снотворное не действует, ну только если в огромных количествах. Кто-то не смог положить огромное количество снотворного в вермут, потому что я просыпаюсь в нужный момент. В оцепенении смотрю и не могу оторвать глаз. Красный ковер, на котором ритмично двигаются два тела. Слышу затрудненное дыхание и вспоминаю один анекдот. Мои глаза наливаются кровью. Правда с такой силой бьет меня по голове, что я вскрикиваю от боли. Начинается паника и суета. Кто-то ищет брюки. Должно быть, в карманах этих брюк лежат голубые глаза, потому что тело не смотрит на меня. Зачем? Кажется, я умираю. Нет. Жива. Симпатичный мужчинка трахается с замужней теткой на красном ковре на глазах у спящей невесты, которая на самом деле не спит.

Ну ничего себе! И я еще жива?! Я жива настолько, что встаю с дивана и иду. Дети замужней женщины спят в соседней комнате. Их двое — один маленький, а второй — еще меньше. Боюсь, как бы не наступить на двух тараканов на ковре, но понимаю, что в доме дети и не стоит поднимать шум. Мой голос глубоко вздохнул и готовится что-то сказать. Я запрещаю ему открывать рот. Я запрещаю всем своим чувствам высовывать свой нос. Дохожу до входной двери. Очень трудно, я еле-еле дотаскиваю свои внутренности и корни. Нажимаю на ручку. Заперто. Меня не хотят выпустить на улицу. Хотят мне объяснить. Хотят увидеть, как я умираю. Смотрите внимательно, как я четвертый раз пытаюсь открыть запертую дверь. Пятого раза не будет. Я соберу всю себя и закричу так, что дверь сама сорвется с петель. Со мной разговаривают два чужих голоса. Этот снова спрятал свои голубые глаза в карман. Хотят мне сказать что-то очень важное. Я хочу, чтобы открыли дверь. Они оба меня знают. Дверь открыта. Спускаюсь пешком по бесконечной лестнице. Мои корни торопятся выползти на свободу. Ступни разглаживаются под тяжестью моего недоумения. Парапет стал препятствием, я крепко держусь за него. Меня ударили. Я сама себя ударила. Никто не может ударить так жестоко, как собственная судьба. Я мертва от боли. Один из моих голосов пытается меня успокоить. Это лишнее. Мертвый не может быть спокойным. Мое сознание засыпает глубоким сном, чтобы не видеть всего этого. Что-то согревает мое остывшее тело, и я понимаю, что наступает рассвет. Плачу. Господи, как я плачу! Вою! Боже, почему я так вою? Что произошло? Где я? Кто умер, что все стало таким мрачным?

Пока темно, надо вернуться домой, чтобы не видеть этого голубого неба. Я не выношу голубых пятен у себя перед глазами! Не представляю, где я нахожусь, да мне и не надо этого. Больше никаких иллюзий!

Какой-то водитель останавливает свой автобус рядом со мной. Я бросаюсь в него. Сегодня это первый автобус. Мне надо сесть в него. Шоферы меня любят. Этот довозит меня до дома. Хорошо, что я помню, где это. Жалко, что соседка с первого этажа уже спит. Она упустила сенсацию! Городской автобус останавливается перед панельным домом в конце столичного микрорайона, и из него выходит сознательно убитая женщина с разбитым лицом, в порванной одежде. Я тихо захожу в свою комнату. Не помню, поблагодарила ли я шофера, но он вряд ли ожидал благодарности. Сажусь на свою кровать. Не могу сидеть. Задыхаюсь. Я реву с такой силой, что мне в голову не приходит дышать. Реву, не дыша. Сколько я еще выдержу? Просыпается мой брат. Видимо, я представляю собой страшное зрелище, потому что он сразу зовет родных. Они задают мне вопросы. Я не могу отвечать. Все внутри меня онемело. Захожу в ванную комнату. Хочу обругать зеркало, но не помню ни одного грязного слова из своих запасов на всякий случай. Мычу перед зеркалом. Брат приносит две сигареты. Курим.

Плачу, хныкаю и не слышу, что брат мой разводится. Когда я понимаю, что он сказал, его уже нет в ванной. Бабушкина клюка стучит по полу. Обед. Все куда-то делись. Меня не интересует ни время, ни место. Мне нужно выплакаться. Реву, устаю, лицо начинает дергаться. Глаза побледнели до желто-зеленого цвета. Я стала такой прозрачной, что сама себя не вижу. Меня нет. По скольку раз за жизнь умирают пугливые люди? Я умираю дольше, чем это вообще возможно. Как называется то, что я сейчас переживаю? У меня в голове нет ни гласных, ни согласных звуков, мозг стал не способен составлять слова. Все винтики и болтики расшатались и разваливаются на клетки и капли. Если вспомню, как называется то, что я сейчас испытываю, я пропала! ЛОЖЬ. То, что со мной случилось, называется ложью. Хоть раз в жизни со мной случилось что-то настоящее. Но почему со мной? А с кем? Начинаю приходить в себя. Первым делом закрываю кран, из которого текут слезы. Начинаю думать. Мои мысли возвращаются друг за другом и рассаживаются по лавкам, как нужно. И чего я столько времени ревела? Да это просто. Скопилось много жидкости, ей надо было вылиться. Хорошо, что я научилась сама себя чинить. Могу сама затянуть гайки, завинтить пробки, могу закрепить шурупами разболтавшиеся доски. Приковать себя к кресту и тащить его по улицам. Смотреть на себя в зеркало и тянуть свою лямку.

Теперь я хожу не только от кровати до ванной, но еще и до окна. Тополя покрылись пушком, я покрылась сыпью, значит, пришла весна. Господи! Куда делся целый год жизни? Вижу, как зарождается ураган тополиного цвета. Необычное явление для нашего климатического пояса. Раз будет ураган, то непременно пойдет дождь. Он все смывает. Я уже не плачу…

Мои близкие говорят, что я хожу на работу. Значит, так оно и есть. Мне сообщают, что я работаю в университетской библиотеке. Наверное, это так. Я не спорю. Они говорят мне, что надо делать. Целый год ЛОЖЬ и СТРАХ достают меня по телефону, чтобы все объяснить. Почему бы не послушать? Чем мне может навредить еще одна правда? Я уже их столько слышала. От них голова не болит. Все, что говорится, должно быть истиной. Иду послушать еще одну. Приказываю всем трем моим голосам остаться дома. Беру только слух. Глаза оставляю у ночника. Когда человек идет встречаться с правдой, ему не нужно брать с собой оружие. Наша встреча проходит очень хорошо. Оказывается, правда так проста. На самом деле не было ничего, что я видела. Я была пьяна. В это не верит даже сама Правда, но теперь это уже неважно. Предлагает мне настоящую, честную сделку. Все забыть и идти вперед. И мы идем все дальше и дальше. И нет конца и края. Ура! Ура!

Выпиваю шесть кружек пива. Угощают виновные. Говорю им, что засунула бы его им кое-куда, но плевать на них хотела. И ухожу. Пускай себе попотеют.

Знакомые считают меня грубиянкой, потому что ругаюсь. Да, я пользуюсь грязными словечками, но у меня доброе сердце. Я никогда бы не оставила ребенка-сироту. Никогда.

Двадцать семь скальпированных голов

Я и вправду работаю в университетской библиотеке. Езжу на автобусе. Это то же самое, что на поезде. Только окна не открываются и все стоят в коридоре. Обязательно кто-то дышит мне в шею. Противно. В этой стране кто-нибудь чистит зубы? В желудках переваривается вчерашнее жаркое, бродят компоты, а алкоголь все это нежно дополняет. Я не снимаю перчаток годами. Обязательно кого-нибудь стошнит у задней двери. Возвращается старое доброе несинхронное мышление, и в голове ощущается знакомый уют. Все по-другому. Мне наступают на ногу, я прилежно извиняюсь. Я совершенно здорова! Передо мной мелькнули поля. В цветущей ржи Дженни пьет виски с голубоглазым парнем. Если кто-то кого-то поцелует в цветущей ржи, его может поразить громом, а может, еще что похуже. Хочу, чтобы было что-то другое. Что-то похожее на двойной виски со льдом.

Хочу, чтобы все действующие лица собрались в одном месте и спросили, а кто убийца. Как у Агаты Кристи. Мужское и женское зло и без того продолжают встречаться. Они уже не балуются на красном ковре. Теперь они упражняются на расшатавшихся досках маленького домика с отцветшими кустами роз. Обстановка до боли знакомая. Наблюдаю за ней, причиняю себе боль. Такие милые воспоминания… Нечего распускать слюни. Нет времени. Игра должна быть быстрой. Шахматные ходы. Рокировка. Меняю коня на курицу, куриную шейку — на обглоданную кость, короля — на пешку. Меняю половину своей зарплаты на две бутылки солодового виски. Мое голубоглазое воспоминание его обожает. Он заслужил его. Делаю ход конем. Иду в гости к женскому злу. Когда она осталась совершенно одна. Потрепанная и замызганная тетка, похожая на красный ковер в холле. Говорю, что давно у нее не была. Не лгу. Говорю, что все забыто навсегда. Вру. Говорю, что принесла виски, и вижу, как загораются у нее глаза. Хочу выпить за перемирие. Она предлагает сделать это в другой раз, когда дома будет муж. Обман. Я соглашаюсь. Говорю, что приду в другой раз. Ложь. Другого раза не будет. Секс на красном ковре не сделал ее моложе, но вообще-то выглядит она не старо. Шутим. Выхожу из лифта. И вправду, там есть лифт. Обиженный человек так много всего упускает. Оставляю бутылку и не забываю заботливо напомнить ей, как наш общий дружок любит этот сорт виски. О, она знает!.. Ход конем. Иду прямо, а на самом деле — совсем в другую сторону.

Бегу прямо к домику. Сейчас он напоминает мне избушку Бабы-Яги. Жду, когда Гретель принесет свои спелые чувства и бутылку Гензелю. Не успела я устроиться у входа напротив, она тут как тут. На кого она оставила детей? Один по-прежнему еще очень мал. О детях подумаю потом. Сейчас я наслаждаюсь Гретель, которая, запыхавшись, бежит в цветущую рожь. Сейчас они пьют старый шотландский виски, приготовленный по рецепту леди Макбет. В отличие от всяких дилетантов я хорошо знаю, сколько снотворного нужно насыпать в спиртное, чтобы получился нужный эффект. За ваше здоровье, друзья! Я выжидаю и захожу в домик. Если не умерли, значит, уснули. Да, спят. Чего-то не хватает в этих расслабленных телах… Ну конечно же! Нет ничего красного. Не будем тратить время.

Я вынимаю чистый новый скальпель, стерильный, как моя последняя любовь, и аккуратно перерезаю ему горло от одного конца до другого. Думаю, что ему не так больно, как было больно мне. Голубые глаза открываются с усилием. Руки тянутся к горлу, рот открывается и закрывается. Наверное, он хочет сказать, что сожалеет обо всем случившемся, но его голос покидает место преступления. Ничего, дорогие мои, ничего. Давайте забудем обиды!

Он пытается встать и падает на землю. Теперь моя очередь. Я вырезаю его голубые глаза скальпелем и вытаскиваю их из орбит, помогая себе добрым словцом. Дружеская встреча. Мы трое так близки, что не стесняемся показывать свои органы. Друг другу надо помогать. Теперь красного хватает. Ковер весь промок от крови. Очень интересно. Мне совсем не настолько противно, как тогда, когда они трахались у меня на глазах. Человек привыкает к мерзостям. Жизнь — тоже поганая штука, но никого от нее не тошнит. Общество воняет гнилой плотью, а все стремятся набиться в него. Парадоксы нашего существования. Теплый голос, поющий псалмы, сбежал сквозь щелку. Слышу слабое сопение. Все храпят — теноры, басы, баритоны, живые, мертвые. Справедливость существует для всех. Я кладу два красно-голубых глаза в бокал с виски. Они похожи на грязные кусочки льда. Смотрю на женщину. Она глубоко спит. Глаза шевелятся под веками. Беру себя в руки. Мою ее бокал, наливаю туда чистый виски из другой бутылки и стираю отпечатки пальцев. Мои стираю, ее ставлю. Вытираю скальпель и кладу его в ее опущенную руку. Снимаю с себя ее окроваленный плащ и вешаю его в шкафчик. Вот и все. Дадут ей несколько лет, а потом отпустят воспитывать детей. Осталось сделать еще одно дело. Бегаю по двору. Оставляю много следов на влажной глине. Я надела обувь на два размера меньше. Дети из соседнего двора видят что-то очень странное. Я продираюсь сквозь кусты. В заборе есть две сломанные доски, если протиснуться между ними, то попадешь на другую улицу. Я звоню с уличного автомата и кривлявым голосом объясняю близким убитого, что в домике случилось что-то страшное. Не договорив, бросаю трубку и молюсь, чтобы близкие не подумали, что это шутка. Вхожу в дверь кооператива напротив и жду. Жду долго. Глотнула из своей бутылки, а вот и машина. Надеюсь, что в такси приехал кто-то близкий. Слышу страшный визг. Потом крики и шум. Я поздравляю себя за правильно рассчитанное время. Я — точное время. Приезжают «скорая помощь» и милиция.

Сажусь на свою метлу и лечу домой. И сегодня Бабе-Яге удалось полакомиться прекрасным вкусненьким мясцом… У некоторых текут слюнки при виде бокала с виски и двумя кусочками льда. А у других — глаза остаются прямо в бокале.

Двадцать восемь голов

В конце концов Бог располагает. Я верю в Божественное расположение. Знаю, что он не оставит меня с недоделанной работой. Господь дает людям руки, чтобы они работали. И дела дает, но никто не извлекает из них пользы так, как это нужно.

Какое-то время не смотрю на себя в зеркало в ванной. У меня такое чувство, что мои глаза стали голубыми. Хочу снять их со своего лица и смыть с них этот водянистый цвет под сильной струей. А так все хорошо. Мое чувство справедливости накормлено и уложено спать. Время от времени поглядываю на него, чтобы оно не задохнулось. Чтобы зарасти, боль должна дышать. Открытые раны. Я забочусь о своей боли. Я спрятала свою ободранную, со струпьями сущность. Мне нужна пластическая операция. Я повторяю больным, которые сидят во мне: жизнь — это прекрасное место. Мы должны выжить.

Получается, что и вправду жизнь замечательна. Все спрашивают меня, как я живу без работы и денег. Я и сама удивляюсь, как это у меня выходит. Но получается. Я живая. Похоже, что останусь ребенком при матери и отце навсегда. Неприятно быть зависимым, но у меня такие маленькие потребности, что даже смешно о них говорить. Прежде чем превратиться в неземного ангела, я иду в подворье женского монастыря. Попробую стать послушницей.

Монастыри — это сказочные оазисы, в которых ощущается Божественное присутствие. Говорят, что Бога нет. Не знаю. Я вижу райский сад и слышу, как поет тишина. За каменными стенами меня будят соловьи, за низенькими деревянными калитками среди нетронутых трав растет, как мелкий сорняк, дерево познания. Мое сердце поет вместе с монахинями утренние молитвы, и моя боль улетает в никуда. Да. Это то единственное райское место, где я могу остаться наедине с моей раненой справедливостью. Но! Всегда есть НО. Чтобы остаться здесь, я не могу желать смерти ближнего своего. Я уже вкусила смерть. Как утверждает церковь, любой человек — ближний. Я этому не верю. С Богом я бы разобралась по этому вопросу, а с церковью — не получится. Расстаюсь с раем. Очередное место, которое я сама покидаю.

У меня так мало потребностей, что я не чувствую себя бедной. В этой стране от меня нет никакого толку. Когда пьянство мешает работе — смени работу. Когда тебе нет места в какой-то стране — поменяй страну. Ничего не меняется. И сегодняшние школьницы хотят сбежать в Австралию. И следующие захотят. И те, что придут за ними. Раньше было так просто. Не нравится тебе земля и соседи, берешь свою палатку и переселяешься на другое место. Основываешь новое государство. Бог дал людям Землю. Потом хорошие куски нахватали для себя сильные племена и оберегали их как собственную жизнь. Остались обреченные земли. Обреченность рождает дерзость.

Куда бы нам отправиться, чтобы основать приличное государство? Нас, обреченных, всего лишь горстка. Разглядываю карту мира. Сахара и Гимлаи совершенно пустые. Вряд ли встретишь одного человека на квадратную милю. Там нет голубоглазых, нет озабоченных партий, даже нет людей, чтобы организовать какую-нибудь демонстрацию. Два чудесных места на земном шаре. У Сахары есть преимущество — там можно до умопомрачения строить башни из песка, и их никто не разрушит. Есть свободные места и в болотистых районах вдоль Амазонки. Но там пираньи. Рыбки-пираньи, люди-пираньи. Одни грызут тело, другие — душу. Санитары природы.

Мой брат разводит неоновых рыбок. В нашей, вновь ставшей общей, комнате воняет застоявшейся водой и разбитыми личными жизнями. Ему — непросто. Он тоже остался с дипломом и больше ни с чем. Я понимаю его, но не могу рассказать ему, как это просто, как мало усилий требуется, чтобы разбудить справедливость. Он должен сам найти главное. Только сам. Но если зло настигнет его и испугает…

Кошка моя исчезла. Я долго искала ее. Нашла другую, раненую. Назвала ее Стана. Это не моя кошка, но ничего, привыкнем. Это же не человек, разберемся. Вечером я ей пою: «Лицо Станы пахнет лимоном, пахнет лимоном, желтой айвой». Думаю, ей нравится. Пою ей «Разболелась лисичка». Ей хорошо.

Стоглавое чудовище

Я ходила на судебный процесс, на котором женщину судили за то, что она от ревности лишила своего любовника глаз. Чего только не бывает в наше время! Она кричала, что невиновна. Факты твердили обратное, поверили фактам. Ей дали восемь лет тюрьмы. Из-за особой жестокости содеянного — тюрьма строгого режима. Ре-Жим. Прост для разрезания. Плавкий, усвояемый, перевариваемый, изменяемый, приспособляемый, терпимый. Просто из грязи сделать человека, еще легче сделать из человека грязь, потому что он терпим и поддается режиму. С людьми просто.

Дедушка делает мне кукольный домик. Я сижу у него в ногах, мешаю и вдыхаю прекрасный аромат дерева и дедушки. Что нужно человеку, чтобы почувствовать себя ребенком? Я могу входить в этот домик. Это же мой домик. Расставлять стульчики и столики, готовить постельки для кукол. В моем домике куклы могут делать все, что хотят. У них нет никаких ограничений. Они свободны. Они могут разбить тарелки и чашки, потерять ложечки. Я их не ругаю. Будут есть из кастрюли. В конце концов, глину и землю можно есть прямо с земли. Мои куклы сыты и свободны. Они любимы. Им много не нужно. Почему я не кукла? Я хочу быть в домике, смотреть сквозь миниатюрное окошко. Чем меньше окошко, тем больше всего сквозь него можно увидеть. Но дедушки уже нет, и никто не знает, как делаются кукольные домики.

И когда мне уже ничего не остается, становлюсь похожа на рака-отшельника. Забираюсь в чужие раковины, меняю их, если поблизости никого нет. Некоторые мне тесны, другие — слишком широки. Когда что-то нужно, то всегда попадается не то. Так получается, когда у человека нет детства, дедушки, и даже весь его мир движется в обратную сторону.

Я сижу на кровати и глажу кошку по спине. Разболелась лисичка с семью маленькими лисятами… Люди носят мертвых лисиц на шеях. Больные люди носят мертвых животных. Я рассказываю кошке о больных лисицах.

Один приятель облился бензином и сжег себя в своем доме. Знакомая сбросилась с крыши панельного дома. Разбилась о тротуар. Она не носила лисиц. У нее было двое детей. Еще один отрезал себе пальцы на левой руке машиной для резки хлеба. А он был скрипач, хотя отец его убивал коммунистов. Одна замужняя женщина повесилась в ванной после того, как исчез ее муж. Газеты ничего не пишут о сотнях мелких смертей, о жертвах войны с ежедневностью и рутиной. Что особенного? Ничего такого…

Разболелась лисичка. Ну и что? Целые поколения больных лисиц. Даже не могут дождаться, когда они сами умрут. Сдирают с них мех и носят у себя на шеях. Их телам не дают состариться. Зло подстерегает где-то поблизости. Нужно ли ждать, чтобы оно ударило меня в спину?

Господи, я должна выжить. У меня еще столько дел.

Все равно когда-нибудь меня поймают. Все равно когда-нибудь я ошибусь. Наверное, меня убьют, но мы все умираем. А раз так, то нужно работать. Мне нужно много трудиться. Потому что жизнь — это замечательное место! Только для меня! Только для меня одной!.. Не только для меня…

Жизнь — это прекрасное место для живых лисиц…

Трехногая собака

Часть 1

Желтая дорога. Пыльная, разбитая, по сторонам — зеленые поля, а в конце — солнце. Огромное, оранжевое, тёплое, как конец света. Один, два, три, четыре… Кружок посреди несозревшей пшеницы, а может, овса или ржи, все равно. Руки широко расставлены. Ноги — слегка раздвинуты. Дыши!

Сидят три сестрицы… С тех пор как написана эта сказка, они так и сидят у окна и прядут. С ними все время происходит одна и та же история. В сказках по-другому не бывает. У них нет права выбора. Все, что однажды написано, отпечатывается в пространстве и застывает. Когда я была маленькая, мне хотелось постоянно слушать сказку про Золушку. Одну и ту же. Без конца… Чтобы вновь убедиться в счастливом конце. Чтобы до конца быть уверенной… И эти три сестрицы… Почему три? Почему сестры? Почему там столько ненависти и зависти? Сидели себе вечерком у окошка и пряли. Болтали. Каждая мечтала стать царицей. Это как в жизни… Однажды вечером их подслушал царь Салтан. Как в настоящей сказке… Одна сестра ему приглянулась. Как в жизни. Слушаешь и представляешь себя той сестрой, которой как бы повезло, а в жизни — все по-другому. Выбирают другую… Ты тоже увлечена другим. И таскаешься по психоаналитикам, чтобы понять, почему у тебя склонность к неправильному выбору… Салтан и сестра поженились. И никто даже не вспоминает ее имени. Почему?.. Царь поехал воевать, потому что такая у него работа… Струя воздуха уходит в пятки, потом ползет по спине и выходит через пупок. Вместе с грязью, которая сидит внутри. Там грязно, но ничего, сейчас будет легче. Дыши! Две сестры схватили царицу, засунули ее в бочку, закрыли крышкой и бросили в море. А она родила мальчика — князя Гвидона… или до того родила?.. Как звали бабушку отца?.. Все меня бросили, и сейчас даже некому сказать мне такую простую вещь. Князь Гвидон стал героем. Он убил злого волшебника и женился на царевне-лебеди… Несколько звезд перестали светить по ошибке. И ничего. Чернота. Хочу быть царевной-лебедью, чтобы был счастливый конец, чтобы злые были наказаны, а добрые жили долго и счастливо…

Потом вижу воду. Синюю, мутную, нечеткие образы, водоросли, как «Волосы Вероники», утопленник… Вниз. До самого дна. Желтый песок. Сундук. Надо запереть его. Ключ недалеко. Не хватает воздуха. Семь, шесть, пять, четыре… Наверх? Ни за что! Три, два, один, ноль. Сейчас! Облегчение. Ни холода, ни страха, ни боли. И наверх.

Люди живут в городах. Каких-то неуютных, грязных, бациллы, вирусы, информация. Дом, холод, пахнет едой, отопление отключено, все экономят, «Мерседес» с двумя дверцами и /шибидах/открывающимся верхом, мне нравится это сочетание слов. Я люблю спортивные штаны, попсовые атрибуты, неформалов, пороги и брови, аккумуляторы, глушители, наемных убийц… Детали для крепежа. Я называла свечи и тормоза? Нет никакой необходимости засовывать людей в бочку и кидать их в море. Каждый может нанять киллера. Они — тихие от природы. Как гепарды. Живут в одиночку. Убивают, только чтобы насытиться… Существуют и серийные убийцы. Они похожи на акул. Убивают постоянно, потому что все время голодные. Мир прекрасно устроен. Только человек в него не вписывается. Никак.

Ответственность. Чувство ответственности. Респонсибилити. По отношению к чему? Все слова. А некоторые вещи по-настоящему существуют.

— Надо отключить отопление.

— Мне холодно.

— Не ной! Придет счет — согреешься!

— Как вы считаете, я толстая?

— Замолчи! Я медитирую!

— Толстая.

— Злые… дряни.

— Иди на работу.

— Интересно… Сегодня воскресенье.

— Кто сказал!

— Ты вымыла туалет?

— Ты на что намекаешь?

— Я спрашиваю о кошачьем туалете.

— Твоя очередь.

— Что приготовить на обед?

— Три девицы под окном

Пряли поздним вечерком.

«Кабы я была царица, —

Говорит одна девица, —

То на весь крещеный мир

Приготовила б я пир».

Жили-были не очень давно, даже можно сказать, прямо сейчас, три сестрицы. Они были не совсем сестрами. Не были и подругами, не были и близкими, и родственницами, между ними не было вообще ничего общего. Одна была девица. Вторая была девица. Третья не была девицей. Но жили они вместе. Жили они вместе, чтобы не жить в одиночку. Потому что одинокий человек зависит… От самого себя.

— Сегодня утром я кашляла кровью.

— Прекрати курить.

— Я никогда не курила!

— Прекрати кричать.

— Я кричу?!

— Прекратите! Я пытаюсь работать!

— Интересно… Что ты называешь работой?

— Кажется, у меня температура.

— У меня творческий процесс. Мне нужен покой. Даже Бог творил этот мир без вмешательства всяких уродов. Никто не кашлял ему в лицо, его не спрашивали о еде, к нему не приставали…

— У меня 38,5.

— Значит, жива.

— Ладно. Я ушла. Померьте себе температуру, залезьте себе в горло. Мать вашу. Поэзия… Если меня будут спрашивать — я в кафе.

— Да кому ты нужна?

— Вызвать врача? Или самой пойти на прием?

У каждой из трех было по три имени, но они никогда ими не пользовались. Даже одним именем. Ни одна из них не была замужем. Никогда. По крайней мере, так они говорили. Говорили еще, что самодостаточны. А окна их общего дома были такими грязными, что когда дневной свет пытался проникнуть в них… Ну, не имеет значения. Некоторые предложения лучше не заканчивать, и так все ясно. Как грязные окна. С пятнами, грязными подтеками и дождевыми каплями. Это плохо, потому что чистая энергия не проходит сквозь грязные стекла, и т. д.

В их общем доме пол тоже был не мыт. Даже прилипал, не хотел отпускать тапочки. Требовалось прилагать усилия, чтобы как-то передвигаться. И еще водились тараканы. Много. Такие мелкие, светло-коричневые и крупные, черные, толстые. Они шевелили усами. Шарили глазами туда-сюда… Эти трое никогда не смотрели в глаза тараканам. Но зато они были пацифистками. Никаких убийств. Мирное сосуществование со всеми живыми тварями. Скорпионы, гремучие змеи, пауки, ядовитые южноамериканские жабы. Ни за что на свете! Никаких убийств!

— Я бы убила его, если бы могла!

— Не говори глупостей!

— Правда, убила бы! Он издевался надо мной, глядя прямо в глаза! Ох, как унизительно!

— Что с тобой происходит?

— Не знаю.

— У нее кризис средних лет, критический возраст.

— Интересно… Когда начался?

— Зачем ты раздражаешься? Он мужчина. Это естественно.

— Он не мужчина! А редактор. Мерзавец из мерзавцев!

— Ну вот, час от часу не легче.

— Как, ты сказала, его звать?

— Мерзавец.

— Почему Мерзавец?

— Потому что я трижды заставала его со спущенными штанами… Утром, до работы. С бухгалтершей. Жду, чтобы мне открыли, жду, знаю, что он там. А он говорит, что они сводили баланс.

— Везет.

Самую старшую из трех звали Суска. Все думали, что ее настоящее имя Сюзанна, но ошибались. Ее действительно звали Суска. От Иисуса, как говорила ее мать. От турецкого — «сус, ма», как говорила ее бабка, потому что роженица очень кричала, пока шел ребенок, и акушерки на нее шипели: «Сус, ма! Сус, ма!» Они были турчанками. Она родилась в турецком селе. Отец ее был турок, а мать — нет. Но они хорошо ладили. На первый взгляд.

Среднюю звали Лили. Непонятно почему, просто ей выпало такое имя.

Самая младшая нехорошо кашляла, звали ее Стефана. У нее была температура 38,5 градуса по Цельсию. Однажды утром она начала кашлять кровью и тайком по ночам убивала тараканов. А потом сбрасывала их трупы с балкона, чтобы их не видели другие. У нее была очень бледная пергаментная кожа, сухие уши с морщинками, что свидетельствовало о скрытой болезни. Всегда потрескавшиеся губы. Она любила готовить. Кашляла и готовила. Она все время все путала. Будто у нее кружилась голова. Чуть повернется в какую-нибудь сторону, так сторона сразу же уплывает от нее. Так она осталась без работы. Один раз пришла на работу в редакцию и еще не успела сесть на место, как ее вызвал шеф. Сказал, что у него нет возможности держать такой большой штат сотрудников и необходимо уволить нескольких редакторов. Она посмотрела на него и закашлялась. Хотела что-то сказать, но не могла остановить кашель. Вся покраснела, уши вспыхнули, захлебываясь, она вышла из комнаты. Открыла окно. Все бросились, чтобы удержать ее. А она только хотела подышать воздухом. Потом ушла.

Она медленно шла по улицам, как обычно, возвращаясь домой. Разглядывала витрины. Зашла в книжный магазин и купила Коран. Еще купила Тибетскую книгу мертвых. На оставшиеся деньги. Она вернулась в свою комнату и подумала: «Почему у меня комната в этом районе? Почему не двухкомнатная квартира в центре?» У нее в голове вертелся этот вопрос. Конечно, это не вопрос жизни и смерти на первый взгляд. Хотя, это неизвестно. В то же самое время по пыльной желтой дороге навстречу огромному оранжевому солнцу ехал на коне мужчина. Так ездят всадники из Апокалипсиса.

Он был светловолосый, голубоглазый, большой, мягкий, теплый и возбуждал желания. Он нагнулся и поднял с земли персик. Зеленый. Очень хотелось пить. Съел персик. Думал, что появится писаная красавица. Не появилась.

У него зазвонил телефон.

— Привет. Это я, Стефана. Давай встретимся… Мне надо с кем-нибудь поговорить… Меня уволили. Сегодня.

Мужчина зашел в ванную комнату, тщательно побрил грудь, подмышки, ноги, пах, попросил свою сестру, чтобы побрила ему спину, помылся и вышел.

Они встретились на скамейке в парке.

— Я говорила тебе, что меня уволили?

— Да. Почему?

— Не объяснил. Держится за свое место. Он же главный редактор.

— Можешь подать на него в суд.

— Зачем? Он все равно меня уволит.

— Тогда он тебе заплатит.

— Он и так мне заплатит. Теперь я без работы.

— Работу можно найти. Ты выглядишь усталой. Похудела. Круги под глазами.

— Да, во мне не осталось ничего хорошего… Как твоя сестра?

— Хорошо. Ее все ненавидят. Это ей нравится.

— Хочу тебя кое о чем спросить…

— Спроси.

— Ты еще хочешь… Забудь.

— Да как сказать… Был такой момент. Вдруг захотелось. Ты мне нравилась… Да и выпили тогда много…

— Поняла. Ничего не получится. Знаешь, я тогда похудела на пять килограммов. От любви. Всем разболтала, что влюбилась в молодого мужчину. В молодого мужчину! Понимаешь?! Любовь до последней капли крови. В молодого мужчину…

— Давай выпьем вина?

— С удовольствием. Ты помнишь Суску?

— Ту старую деву? С бородой?

— Она много пьет…

Она говорила одно, а думала о другом. «Я хочу, чтобы этот день начался снова! Прошу тебя! Пусть этот день начнется сначала!»

Тот, кто должен был услышать эту просьбу, услышал ее. День начался заново. Потому что «Проси, и дано тебе будет».

Она опять пришла на работу, опять ее уволили, опять пошла к окну подышать и все бросились ее спасать… Опять ей стало одиноко в своей комнатенке и она снова позвонила Голубоглазому Всаднику, которого звали очень обыкновенно — Борис. Она пригласила его к себе домой.

— Я хочу переспать с тобой.

— Как-то неожиданно и слишком поспешно, мне кажется…

— У тебя кто-то есть?

— Хм. Ты же знаешь, я живу с сестрой. У нас нет места для еще одной женщины… — Они все сбегают.Ненавидят ее… И это делает ее счастливой…

— Останься со мной.

— Это сложно. У меня свои привычки.

— Тебе не придется их менять. Останься.

— Не обижайся, но ты куда-то торопишься. Тогда это так естественно получилось. Мы много выпили.

— Я очень хочу ребенка… Ты помнишь Суску?

— Бородатую женщину?.. Мне кажется, мы уже говорили об этом?

Она захотела, чтобы этот день начался снова. И он начался. Потому что «Проси, и дано тебе будет». Но не всегда дается то, что ты хочешь.

Голубоглазый Всадник снова не понял ее. А она поняла, что ходит по заколдованному кругу, и решила, что нужно было поменять что-то еще в самом начале. Надо было выброситься из окна… Она этого не сделала.

У зимы есть свои особенности. Дышится с трудом. Легкие замерзают. Болит грудь. Через открытый рот уходит тепло из тела. Руки и ноги коченеют. Один ученый из Алабамы поставил на себе опыт. Он один пересек Аляску. Его собаки погибли, еду украл какой-то хищник. А он продолжал идти. Что он хотел этим доказать? У него не было сил, не было спичек, не было сухих веток. Он терял сознание. Засыпал. Знал, что спать нельзя. Тогда он увидел ее. Она была прекрасна. Волосы и ресницы заиндевели. Ее губы шептали: «Пойдем! Пойдем!» У него замедлился пульс. По позвоночнику поползло тепло, поднимаясь вверх. Он почувствовал, что потеет. Но это было не так. Она протягивала к нему руки. У нее изо рта шел пар. В его мочевом пузыре лежал кусок льда. Его кровь застыла. У него не было времени измерить себе температуру… И увидел он бурную реку. На берегу — лодку. Он сел в лодку и поплыл вниз по течению… Тогда оператор и врач из экспедиции вмешались по приказу режиссера. Это был фильм для канала «Дискавери». Главный герой по сценарию не должен был умереть. Вертолеты нарушили белый покой Аляски и улетели со всем съемочным оборудованием в Алабаму. Что делают жители Алабамы на Аляске? Проверяют рассказы Джека Лондона. Ответы на глупые вопросы всегда логичны… на первый взгляд.

Другой человек ехал на машине к Большому Каньону. И настала ночь. Радио работало. Пел Элвис Пресли. Потом пела Шаная Туейн. Он вел машину и напевал. Увидел тень на дороге. Резко повернул и врезался в единственное дерево, которое стояло в этой пустыне. Он не погиб на месте, но это и не было заказным кино. Не было режиссера, сценариста и оператора. Его нашли через день. В бессознательном состоянии. Может быть, он уже плыл по бурной реке. Ему спасли жизнь. Он жив. Без ног. Без рук. Жив. И участвовал в олимпиаде для инвалидов. Страшно. Как трехногая собака, которая падала, когда писала.

Странно и пугающе течет эта бурная река.

В молодости она носила шляпы с большими полями. Носила их вызывающе. Курила прямо на улице и нахально смеялась. У нее всегда были длинные и облегающие платья. Она ощущала себя живой. Интересной. Дерзкой. Привлекательной и романтичной. Она посмотрела фильм «Романтичная англичанка» и мечтала заняться любовью с незнакомым мужчиной (все время думала о сэре Майкле Кэйне) в парке, прислонившись к стволу какого-нибудь дерева. С другой стороны, она не могла себе представить, как такое может произойти. Она очень стеснялась секса. А имя? Ее имя было как наказание. Пятно. Клеймо. Суска! Какого нормального человека могут так звать?

Однажды ночью она разделась, не зашторив занавески на окне. Осмотрела свое тело в стекле, погладила себя пальцами по некоторым местам, и… услышала смех на улице. Она чуть не упала в обморок. С тех пор она раздевалась только в темноте и только в ванной. Никогда не изучала себя руками… Ей даже в голову не пришло, что смеются не над ней. Она не догадалась, что живет на третьем этаже и ее просто не могли видеть…

Вместо этого она вступила в Общество радикальных феминисток (без левых лесбийских наклонностей). Их сборища проходили по пятницам. Они пили теплое пиво, курили и обсуждали важные общественные вопросы, например: «Почему учительница по истории музыки спит со всеми мальчиками из выпускного класса и ее не увольняют? Сколько абортов сделала Сильва из седьмого класса на сегодняшний день? Может ли Вера семь раз быть девственной, а Ванка — поэтессой?»

— Вы помните Индейца?

— Какого Индейца?

— Из кулинарного техникума.

— Ну?

— Женился.

— Да ладно!

— На балерине.

— Да ну тебя!!

— Она больна туберкулезом.

— Туберкулезом?! Где она умудрилась его подхватить?

— Они не едят!

— Кто?

— Балерины. Они все тощие.

— Ну это нормально. Балетисты.

— Суска, ты ходишь на балеты. Скажи!

— Что?

— На которой из них женился Индеец?

— Я не гадалка! А что вы вдруг о нем вспомнили?

— Я спала с ним в десятом классе. У него был самый маленький, какой только можно себе вообразить.

— Да ладно тебе!

— Да честное слово, как у трехлетнего ребенка! И все…

— Ну и сколько времени ему требуется, чтобы его вытянуть?

— И все спрашивал меня: «Тебе больно?» А я ему: «Ага». И киваю головой, строю мучительные гримасы, охаю и не могу понять, он внутри или нет. От него всегда пахло жареной картошкой.

— Надо пригласить балерину в пятницу.

— Зачем?

— Ну, она все равно придет к нам… раз у него такой маленький… инструмент…

— Ты на что-то намекаешь?

— Погодите, сейчас я прочту вам свои новые стихи.

— Мне пора идти.

— Я обещала выйти на ночное дежурство в больнице. Совсем забыла об этом.

— Куда вы все заторопились?

— Не приглашай никого в пятницу.

И смех в ночи, о котором вспоминаешь, когда ворочаешься в постели и ждешь рассвета. Чувствуешь, что ты не одинок. У тебя есть с кем поговорить. Ты вечен. С тобой не может произойти ничего плохого. И если не теперь, то завтра ты точно будешь счастлив. Лица — нечеткие, милые, забываются, как-то тяжело… Деревья в зелени, ночные бары, летучие мыши бесшумно носятся под уличными фонарями. Нескошенная трава. Секс на скамейке в городском саду, светящиеся окна… Люди поют.

Вот что снилось Суске. Собираются какие-то люди, они не знакомы друг с другом, все приносят еду, садятся за стол и начинают петь. Смеются и снова поют. Едят, пьют и поют. Как дома в семье.

В ее семье было по-другому. Все собирались сначала на мусульманские праздники, потом — на христианские. Когда-то ели пахлаву, когда-то — вареную пшеницу. Ее мама ладила и с Иисусом Христом, и с Мухаммедом. Готовила медовые лепешки. Потом она заболела. А отец сбежал с цыганкой из табора. А мама лежала и уже не могла встать.

— Не думай обо мне. Я поправлюсь.

— Я знаю.

— Уезжай отсюда.

— Куда?

— Поезжай в столицу.

— Что я буду там делать?

— Выучишься. Выйдешь замуж.

— И на кого я буду учиться? Я же турчанка…

— Только наполовину.

— Но с турецким именем.

— Ну и что?

— Я никого там не знаю.

— Познакомишься.

— Надо мной будут смеяться.

— А ты смени имя.

Не представляю, что такое воздух. И не хочу этого знать. Знаю, что без воздуха я не могу. Ночью ставлю на себе опыты — не дышу. Но не получается. Задыхаюсь. Не хочу знать почти ничего, но это уже невозможно. Ночью я пытаюсь забыть большую часть того, что узнала днем. Не выходит. Пытаюсь терять разные вещи. Это проще. У меня в жизни было много мужчин. Пытаюсь обходиться без них… Может быть, получится.

Мама оставила мне две квартиры в центре. В одной спокойно могут жить трое. Не хочется потерять ее… Я одна. Остается найти еще двоих. Пытаюсь ее пропить. Не могу. Тошнит и болит голова.

Тогда я повстречала Суску. Я уверена, что ее зовут Сюзанна, но она утверждает, что нет.

Я сделала три аборта. Как летит время… Я вообще не знаю, как это произошло. Беременность. Меня тошнило и болела голова. Суска много пьет, и у нее ничего не болит. Она и абортов не делала. Я думаю, у нее и мужчины никогда не было. Почему-то у нее растет борода. Настоящая. Каждое утро она делает маску из крахмала. В субботу дает лицу отдохнуть, и к вечеру оно обрастает. Борода у нее черная, с жесткими толстыми волосками. А так она очень красивая. Кожа белая, волосы густые, черные, немного вьющиеся, только задница у нее большая. Она турчанка. У них у всех большие задницы. Генетика. Она очень мягкая. Это тоже генетически заложено.

Ей было негде жить. Мама ее умерла. Моя мать сбежала. Пусть живет и радуется. А отец Суски тоже исчез. И ему здоровья и счастья…

Суска жила в заброшенном подвале с собакой. На самом деле там жила собака, а она пришла позже, и стали они жить вместе. Было сыро. Она целую неделю не делала маски из крахмала. Вся заросла и пахла собакой. Мусульмане не любят собак, не понимаю — почему. Я тогда опять пила. Не могла сдать квартиру. Мы выпили вместе, и у нее это здорово получилось. У мусульман проблемы с алкоголем, но Суска родилась в смешанном браке.

Моя мать — певица, правда, не оперная. До моего рождения она пела в каком-то ансамбле. Потом решила петь одна. И дошла до забегаловок. Там всегда можешь петь один. А можешь — в компании. Она говорила, что я ее сокровище. Но исчезла. Пусть будет жива и здорова. Я глупая. Мне стало жалко Суску, и я взяла ее к себе. Ей понравилась южная комната. Она сразу сделала себе маску и помылась. Все лицо покрылось маленькими красными точками.

Моя мама тоже была очень красивая. У нее не было большой задницы. Она не была мягкая. Не была турчанкой. Она постоянно выходила замуж и разводилась. В квартире кишели мужики. Когда они уходили, то все оставляли. Перед тем как мать исчезла, квартира напоминала склад. Я все время обо что-то спотыкалась.

Тогда я начала медитировать. Я начала читать книги… Когда начинаешь читать книгу, хорошо не заканчивать ее. Можно представить себе, что знаешь, как она заканчивается. Суска читает их от начала до конца. Ей не скучно. А я медитирую.

Ночью я смотрю в окно. Напротив нас живут очень странные люди.

Если б я была царицей, то…

Хорошо, что я взяла их к себе. И Стефану тоже. У нее рак легких. Она умирает. Знает это. Ей хочется успеть что-нибудь сделать до смерти. Но она не говорит, что именно. В тот день мы пригласили сиделку. Все ее хвалят. Я ее спрашиваю: «Стефана поправится?» А она: «Конечно. Никто не уходит не поправленный».

Мы сдаем комнату Стефаны. На эти деньги покупаем ей лекарства. Они не помогают, но это неважно. Суска считает, что надо откладывать деньги на похороны. Но мы не можем делать это на глазах у Стефаны.

Если бы я была царевна-лебедь, встретила бы князя Гвидона, мы бы поженились… Четыре, три, два, один, ноль. Выдыхай.

Три женщины шли по улице. Улица разрушалась. От времени, от людей, от скуки. Построенное всегда ветшает и ломается. У одной из них была борода, и она представляла себе, как через какое-то время эта улица будет завалена кучами земли. На земле будет расти трава, и только Аллах будет бродить вокруг.

Вторая не представляла себе ничего. Она шла и грызла ногти. Ни о чем не думая. Ей не хотелось видеть то, что происходило вокруг, она и не реагировала.

Третья шла, смотря на все широко раскрытыми глазами. Она хотела все запомнить. Не зная, зачем ей могут понадобиться воспоминания в другой жизни, ей хотелось заполучить эти воспоминания.

Три женщины остановились у одного кооператива, осмотрелись и стали читать табличку, висящую напротив звонков. Прочитали. Одна ткнула пальцем в надпись. Было написано имя.

— Вот!

— Звони!

— Нет, погоди! Давай еще раз подумаем.

— Не о чем тут думать.

— Звоню.

— Ладно. Вряд ли мы пожалеем об этом.

— Прошло какое-то время. Дрожащий старческий голос спросил: «Кто там?»

— Патронажная сестра — ответила одна и толкнула дверь.

Вот так начинается эта история. Обреченно, предусмотрительно. Первый взгляд имеет такое огромное значение…

Дверь открыла пожилая дама. Она опиралась на два костыля и выглядела жалкой, и все-таки это была дама. Старческие пятна покрывали ее руки, лицо, ноги и все, что можно было увидеть. Артрит разрушал ее изнутри. Глаза были мутными и бесцветными. Она хрипло дышала.

— Что вам нужно?

— Мы из социальной службы. Можно войти?

— Я не общаюсь с социальными службами.

— Теперь общаетесь.

— Кто вас послал? Я живу не одна. Ко мне приходит женщина. Сейчас должен подойти мой племянник.

— Мы только хотим вам помочь.

— Три женщины аккуратно отодвинули даму с костылями и вошли в коридор.

— Куда можно пройти?

— Зачем вы это делаете?

— Туда?

Пожилая женщина была недовольна. Она смутилась. На нее нахлынули воспоминания… Так увели ее семью много лет назад. Никто не вернулся.

Три женщины были недовольны. Они были смущены. На них обрушились сомнения. Они пошептались.

— Глупости.

— Давай уйдем!

— Мы уже пришли. Надо сделать дело. Мы же решили!

— Ради чего? Тут ничего нет.

— Какое зеркало!

Старушку звали Венерой. В этой истории у каждого есть имя, но никто им не пользуется.

— Скажите, зачем вы пришли?

— Мы будем помогать вам трижды в неделю. Вас включили в программу долгожителей…

— Ха-ха-ха! Для долголетия нет программы, мои дорогие.

— Служба социальной защиты будет обеспечивать вас медицинской помощью и помогать по хозяйству. Скажите, в чем вы нуждаетесь.

— Я ни в чем не нуждаюсь! Оставьте меня в покое! Социальная помощь! Спохватились! Мне девяносто три года! Я даю уроки немецкого и английского языков. Я едва передвигаюсь! После Девятого сентября народная власть уничтожила мою семью! Мы жили в землянках! А теперь они вспомнили обо мне! Я этому не верю!

— Извините. А что это за зеркало? — Лили не могла оторвать взгляда от своего отражения. Оно было перевернуто, но это не имело никакого значения для нее.

— Венецианское.

— Они уничтожили вашу семью, но хоть зеркало оставили… А моя мать однажды исчезла. Конечно, она не прихватила с собой зеркала.

— Я сочувствую вам.

— Не стоит. Ну, до скорого. Мне было приятно с вами пообщаться.

— Ты уходишь?

— Ну, мы ведь закончили?

— Дама не сказала нам, в чем она нуждается.

— Но это же видно. У нее все есть. Вот маленькие стульчики… Они тоже венецианские? Господи! Какая кукла! Господи! Можно ее потрогать?

— Дамочка, сядьте, я запишу ваши данные. — Стефана закашлялась. Она не могла остановиться, но смогла вытащить бланки и ручку.

Это была ее любимая ручка. Она часто протекала в сумке, но Стефана не могла расстаться с ней из-за такой мелочи.

Старая дама беспомощно оглядывалась. Три женщины сновали по ее дому. Она не могла их остановить, не могла их ударить, вытолкать. Их глаза шарили по стенам, рылись в буфете, заглядывали в шкаф.

— Представьтесь! Из какой вы организации? Покажите свои документы!

— Все, заканчиваем!

— Мы уходим! Не провожайте!

— Мы придем еще!

— Нет! Сейчас или никогда!

— Хватит! Пошли!

— Вы жалкие, жалкие…

— До свидания!

— Я позвоню в социальное министерство.

— Они будут очень рады.

— Погодите! Мне очень нравятся эти стульчики!

— Иди!

— И только внизу на улице, в тени деревьев три женщины осознали, что такое страх. То, что ползет вниз, между лопаток. Всегда по спине. Всегда.

— Я не могу в это поверить!!! Вы предали меня!

— Глупости, Фанни! Мы просто испугались.

— Нет. Мне было не страшно. Совсем. Мне было жалко ее. Она такая старая. Она… умрет…

— Мы все умрем.

— Очень успокаивает.

— Мы должны были это сделать. Это было так просто. Больше она нам не откроет.

— Человек постоянно лжет.

— Эта женщина во второй раз не поддастся.

— Я не могу ударить женщину, которая не может стоять на ногах.

— Я умираю.

— Я же сказала, что мы все умрем.

— Да ну вас! Обеих!

Дверь старого кооператива открылась. Вышел мужчина, точнее старичок, и засеменил по улице. Стефана пристально смотрела на него. «Почему эти старики живут? А я умираю?» Она побежала к двери, пока оформляла в голове предложения. Победоносно остановила дверь ногой и улыбнулась сама себе. Лили подбежала к ней, еще не поняв, что происходит. Суска стояла и анализировала свое ощущение страха. Обдумав, она пошла к Стефане. В этой двери было что-то притягательное. Таинственное. Магнетическое. Стеф была права. Человеку обязательно нужно сделать в жизни что-то плохое. Тогда и Бог его заметит.

И дверь закрылась. Навсегда.

Они поднялись на третий этаж. Молча. Не стали звонить. Толкнули дверь. Она отворилась. Молча зашли в коридор. Старушка сидела на кухне и ела прямо из кастрюли, потому что не могла мыть тарелки.

Венера была отвратительна сама себе. Она ненавидела беспомощных. Была властной. Сильной женщиной в непослушном теле. Она была чистоплотной. Раньше. А сейчас даже не могла помыться сама. Она ненавидела ходить по большой нужде! Биде не спасало… Как противна старость. Какая вонь от тела! Ее мыли раз в неделю. Один раз! Как обидно. Ее взгляд оторвался от холодной еды и уперся в трех женщин, заслонивших собой дверной проем. Они смотрели на нее с омерзением! Она и была ужасна. Ее челюсти усохли, и протезы прилипали к пище. Она поправляла их языком, чтобы жевать еду.

— У меня нет денег, — сказала Венера и оголила розовую пластмассу с прилипшей к ней кашеобразной едой.

— Нам не нужны деньги. — Лили затошнило. Она сглотнула кислую слюну. Снова затошнило. Опять сглотнула. — Хочу воды!

— Вы подпишете эти документы, — сказала Стефана устало и сделала шаг вперед.

— У меня ничего нет.

— Я хочу только вашу квартиру. После вашей смерти.

— Она не моя.

— Мы все проверили. У вас нет наследников. Все ваши родные живут в Австрии. А их дети — в Америке. Вы здесь совершенно одна.

— Это квартира моего племянника.

— Нет. У вас нет племянника…

— Это не имеет значения. Квартира будет моей!

— Зачем вам эта квартира?

— Потому что я умираю.

— Умираете? Тогда вам не нужна квартира.

— Давайте не будем спорить. Мы не хотим вас обидеть. Просто подпишите здесь.

— И вы уйдете?

— Да.

— Можно я возьму эту куклу?

— Не трогайте мои вещи!

— Ведьма!

В этом доме все было липким. Знакомое ощущение. Лили привыкла к клейким ручкам на дверях, грязному полу, немытым приборам… Все липнет. Ребенком она ела сахарную вату. Все становилось липким. К ее сладким пальцам приставали пыль, грязь, волосы. Однажды приклеился муравей. Он шевелил своими лапками, а Лили пыталась догадаться, о чем думает этот прилипший муравей. Так и не поняла.

Лили смотрела внимательно. Там, где грязнее всего, там находится сокровище! Липко и грязно. Ты каждый день прикасаешься к тому, что тебе дорого. Трогаешь его. Хочешь убедиться, что оно на месте. Что «твое самое дорогое» никуда не делось. Вот!

— Ха-ха-ха!

— Что?

— Идите сюда!

— Куда?

— Сюда, сюда!

— Я вызову полицию! Убирайтесь! Я все подпишу!

— Вот это да!

— Я же говорила вам!

— Это что, золото?

— Ну не никель же.

— Господи, какой большой!

И вправду он был большой. Даже огромный для изумруда. Еще были сережки. Монеты.

— Это, случайно, не компенсация за вашу убитую семью?

— Убирайтесь! Берите все и убирайтесь!

— Нет! Я хочу квартиру!

Началась суета. Слишком много женщин в одном месте. Тесно. Мрачно. Каждая со своими недостатками. Кто-то включил телевизор. Там актеры играли в солдат. Они удерживали огромные ружья одной рукой и стреляли на бегу. Потом падая, лежа, на коленях… Сплошная стрельба. Они заставили Венеру сесть. Села. Подписала дарственную. Речь шла о дарственной. Она тяжело дышала. Опустила голову. Одной рукой растерла другую. Старческие пятна на стерлись. И встала. Без костылей. Пошла. По направлению к кухне. Быстро. Пошатываясь.

Балконная дверь была открыта. Венера вышла на балкон. Три женщины стояли у нее за спиной. Вплотную. Она открыла рот. Они протянули к ней руки. Как будто хотела закричать. Нет. Оглянулась. Посмотрела на них. Улыбнулась злобно. И наклонилась. Ниже. Еще ниже. Еще. Ее кривые ноги повисли. На ней не было белья. Один тапок упал. Другой полетел вместе с телом. Тогда она выкрикнула:

— На помощь! Убивают! На помощь!

И все замолкло. Изумруд молчал больше всех. Лежал в своем прекрасном обрамлении и не издавал ни одного звука.

«Я хочу, чтобы этот день начался снова! Прошу тебя! Прошу тебя!»

«Я поменяю имя… Я отрежу волосы… Никто меня не узнает… Я отпущу бороду…»

«Я возьму себе эту куклу. Я всегда хотела куклу… И маленькие стульчики. И зеркало. Мне так хочется такое зеркало».

— Бежим!

— Куда? Спрячемся!

— Куда? Куда?

— Бегите!

— Наверх! На крышу!

— Ну, началось!

— Документы!

— Вернись! Это ты хотела квартиру в центре.

— Открой эту дверь!

— Она заперта!

— Смотри! Смотри! Окно!

Трясущиеся. Запыхавшиеся. Побледневшие. Три девицы, три сестрицы… Открытое окно на лестницу. Балкон. Открытая дверь. Как перелезли через парапет? Их тела сами находили себе дорогу. Кухня. Чистая и опрятная. Ничего не прилипает. Из крана по капле капает вода. Полицейские сирены. Фотография князя Гвидона…

— Никого нет.

— Ты уверена?

— Я посмотрела везде. Пусто.

— Может, вышли в магазин. Вернутся.

— Хоть бы задержались.

— Давайте засунем что-нибудь в замок. Они не смогут открыть. Пока позовут слесаря, пройдет время. Мы выберемся.

— Никогда мы отсюда не выберемся!

— Выберемся.

— Смотрите! Князь Гвидон!

— Может, это их сын.

— Чей сын?

— Тех, кто здесь живет.

— Здесь никто не живет. Еды нет, одежды нет, нет мыла, нет туалетной бумаги.

— Балконная дверь была открыта.

— Может быть, кто-нибудь смотрит за квартирой… Господи!

Лили села на стул. Он недружелюбно заскрипел. Обхватила голову руками. Закашлялась. По лестнице поднимались люди. Они громко разговаривали. Звонили в квартиры. Захлопали двери. Снова голоса.

Все трое приклеились к стенам коридора и прижались пальцами к стене. Как ящерки. Мужской голос задавал вопросы. Другой ему отвечал.

— Вы знакомы с Венерой Л.?

— С кем?

— С Венерой Л.

— Я плохо слышу. Говорите громче! С кем?

— Вы знакомы с женщиной с третьего этажа?

— Погодите. У меня есть слуховой аппарат.

Старые тапочки прошаркали куда-то. Лестница задыхалась от старческого запаха. Он проник под дверь, и Фанни бросилась в кухню, чтобы прокашляться. Запах был сладковатым. Пот и варенье из инжира. Ржаной кофе. Что-то в этом духе.

— Дочка мне купила. Неудобный, и я его не ношу. Он забивает мне уши.

Старческая рука пыталась засунуть белый пластмассовый кончик в ухо. Длинные тонкие волосы мешали. Кожа на хрящике сморщилась. Отшелушивалась мелким порошком.

— Вы знакомы с Венерой Л.?

— А, Верочка! Знаю. Как не знать. Она…

— Она сбросилась с балкона.

— Кто? Верочка? Так она же не ходит. Как же она сбросилась?

— Может быть, кто-нибудь ее столкнул?

— Вот мерзавец.

— Какой?

— Не знаю его, не знаком с ним.

— Можно войти? Вы слышали что-нибудь этим утром?

— Да. Слышал, как уборщица мела веником. Не моет, а деньги берет. На первом этаже выбивали ковры после девяти.

Дверь закрылась. На мгновение лестница осталась в одиночестве. Потом снова кто-то пошел по ней. И заговорили. Выла полицейская сирена. Тротуар перед кооперативом оцепили. Сфотографировали тело. Подняли его. Унесли. Никто не помыл тротуар. Потому что уборщица только подметала, а деньги брала, как будто мыла. Это и глухие знают.

Стемнело. Кромешная тьма. Суска смотрела на небо. Хотела увидеть звезду. Надо кого-то поблагодарить за то, что этим вечером звезд не было. Вручали «Оскар». Лили читала какие-то письма. Стефана смотрела телевизор и не кашляла. Телевизор работал без звука. Показывали новости. Без звука они казались правдивыми и интересными. Света нигде не было. Ходили на цыпочках. Разговаривали шепотом.

— Пошли уже…

— Еще немного. После десяти мы никого не встретим.

— Мне уже не сидится. Как-то нервно.

— Мне нужно выпить лекарство.

— Это ты во всем виновата!

— Не злись.

— Я же не взяла стулья.

— Лили! Зачем ты взяла кольцо?! Лили!!!

— Что еще? Ты отхватила себе целую квартиру, а меня за какое-то кольцо… Не шепчи… Я пошла!

— И как, интересно, ты пойдешь? Заперто! Мы в ловушке!

Три девицы, три сестрицы. Не пряли у окна, не разговаривали. Стояли перед запертой входной дверью. Долго стояли. Потом начали метаться. Долго метались…

Через полчаса квартира напоминала брошенный в панике дом. Ключа не было. Началось извержение Везувия и их затопило лавой. Они окаменели. Ключа не было.

— Через балкон!

— Кто-то закрыл окно на лестницу…

— Позвонить пожарным!

— Придумай что-нибудь поглупей.

— Выломаем дверь.

— Глупо. Очень глупо.

— Мне нужно принять лекарство.

— И тогда одна из них вспомнила, что видела отвертку. И все втроем бросились ее искать. Все перерыли — нашли. Начали разбирать замок. Вспотели. Лили кашляла. Фанни боялась.

— Поблагодарим Бога, что не заперли дверь кооператива!

— Благодарим…

— Спасибо тебе, Господи!

— Ну, раз все поблагодарили… Бежим!

Шофер такси молчал. Три женщины тоже молчали. Суска чесала лицо. Борода пробивалась и свербила. Шофер смотрел в зеркало заднего вида. Лили гладила князя Гвидона. На фотографии. Стефана закашлялась. Все посмотрели на нее с укором. Даже шофер.

Ели молча. Медленно жевали салат из капусты с морковью. Брынзу смели разом.

— Простите…

Некоторые слова зависали в воздухе. Идешь и сталкиваешься с ними. Забытые слова. Большинство из них исчезает, стоит только открыть дверь или окно, но некоторые — очень тяжелые, и поэтому остаются. Молчание тоже не уходит. Оно копится.

— Я сказала «Простите».

— За что, Фанни?

— Я не сержусь на тебя… Может, ты и права. Перед смертью человек должен что-то сделать.

— Почему ты всегда ее оправдываешь? Что, она за всю свою жизнь ничего больше не сделала?

— Я оправдываю ее, потому что она умирает от рака.

— Уси, извини! Мне это было нужно. Мне нужно было пережить что-то… волнующее… перед тем как…

— Уси, она никогда не спала с мужчиной!

— И я не спала, Лили! Фанни, человек умер! И не говори, что все мы умрем!

— Она быстро умерла…

— Неужели…

— Мы не убивали ее.

— Вы меня расстроили. Пойду медитировать. Не беспокойте меня!

— Иди. Мы сами решим, что делать.

— Что делать? А что мы можем сделать?

— Иди медитируй!

— Что? Что вы собрались обсуждать без меня?

— Лили! Медитируй!

— Вы что, выгоняете меня?! Из моего собственного дома?!

Три девицы, три сестрицы… Вцепившиеся друг в друга, как в единственное спасение… Потому что обязательно должен быть какой-то выход! Обязательно! Пасешься и спасаешься… Как в пустыне Калахари. Дождя нет. Все засушено. Каждая лужица вылизана, у оставшихся в живых практически не осталось сил, воздух дрожит от мучения, маленькие зверьки смирно лежат и ждут, когда высохнут совсем… Все желтое. Огромное красное солнце нагревает эту желтизну. Облака испаряются и не успевают пролиться… Апокалипсис… Каждый год в одно и то же время… И начинается дождь. Жуют пробивающуюся травку… Пасутся. И спасаются… От Апокалипсиса. Каждый год. В одно и то же время. Никому даже в голову не приходит уйти оттуда. Они ждут спасения. Так, наверное, проще!

Три девицы… Спасение… Каждая ушла в себя. С балконов падают старческие тела. Коричневые пятна на ногах. Кривые пальцы. Отталкивающая нагота. Волосы — редкие и тонкие.

Как будто прядешь нитку. Вытягиваешь кусочек из кудельки, слюнявишь пальцы, сучишь. Снова слюнявишь пальцы, вращаешь веретено, накручиваешь, отпускаешь, накручиваешь, отпускаешь. Жужжит. Некоторые говорят, что мурлычет. Вертись, веретено, не мурлычь. Ниточка обрывается. Завязываешь узелок. Веретено толстеет. Толстеет. Разве кто-то прядет веретеном? О, прядут, еще как прядут.

Ее мать пряла шерсть. Фанни помнила жужжание веретена, похожее на скрежет волчка по полу. Потом вместе мотали клубки. Овальные. С одного столбика в две стороны. Весело. Ее отец постоянно протирал носки. Ворчал с утра до ночи. По любому поводу. И носки рвались, чтобы не порвались нервы. Мама вязала носки. Каждую зиму. Вязала их вечерами. На базаре продавала пять пар за два лева. Она вязала, не переставая, а он их рвал. Это рванье заставило ее уйти. Она сказала, что хочет учиться. Отец ругался целую неделю. Ее клонило в сон. Он порвал три пары шерстяных носков. Сказал, что придется продать сад, чтобы ее содержать. Фанни решила, что будет сама себя содержать. Он ей не разрешил. В первый год он платил за общежитие. Во второй год купил ей комнатенку на окраине. Так выходило дешевле. На третий год послал ее к своему приятелю. Там набирали на работу. Она стала работать корректором. Они приезжали к ней в гости на Рождество. Она стала редактором… Все с собой привезли. Еду, выпивку, сухофрукты.

— Фанни, мама только об одном тебя просит. Береги себя.

— Я берегу.

— Я не о том. Береги себя до первой брачной ночи. Чтобы остаться девственницей… Ты ведь девственница? Фанни?

— К сожалению, да.

— Слава Богу! Знай, мужчины уважают женщин, если они не были с другими мужчинами. Тогда их не бьют.

— Мама!

— Вот это я хотела тебе сказать. И почаще приезжай, я много думаю о тебе.

— Не волнуйся. Я могу сама о себе заботиться.

— Фанни, ты курить не начала?!

— Нет, папа.

— А откуда у тебя эта пепельница?

— Это подарок от коллег.

— Лучше бы коробку конфет подарили… Ты должна быть исполнительной. Ты ведь женщина. Не очень-то изображай начальника. Поскромнее будь.

— Но я начальница.

— Я про то и говорю. Поскромнее. Чтобы не выгнали.

— Меня не выгонят.

— Я про то и говорю. И приезжай почаще, а то мать ревет без конца… У нее с сердцем не в порядке. И с головой тоже…

Непростой был разговор. Она вся извивалась, уворачивалась. Бежала по кругу.

Ели. Пили домашнее вино. Пирог с сюрпризами. Она подарила им шерстяные носки. Они ей подарили жилетку. Она ее надела, вспотела и сняла. В нее была вплетена красная нитка, от сглаза. Легли спать. Поспали. Поели пирога с сюрпризами. Ей выпала «любовь». Уже на следующий день она встретила голубоглазого всадника из Апокалипсиса. Как с ума сошла. Стояли за пивом. Он — перед ней. У нее крышу снесло. Такой белый! Такой гладкий! Высокий, здоровый…

Ни за что на свете она не смогла бы сказать им, что больна раком. Не могла поделиться этим ни с матерью, ни с кошкой, ни с грушевым деревом во дворе. Ей не хотелось умирать в доме, в котором она родилась. Ей хотелось умереть в двухкомнатной квартире в центре города… Приходилось ждать.

Фанни встала из-за стола, выплюнула непрожеванную капусту и вцепилась в телефон, чтобы не упасть.

Набрала номер Голубоглазого Всадника из Апокалипсиса. Вообще-то он был актером.

— Здравствуй. Это Фанни. Ты можешь выйти?

Он мог выйти, но не хотел.

Он жил с сестрой. Его сестра занимала собой все пространство, а он обитал где-то поблизости. Все стены в доме были розовыми и желтыми. Везде было полно подушечек. Большинство из них валялось по полу. Нужно было следить, когда ходишь. Утром нужно было варить ей кофе. Носить одежду в химчистку. Опускать крышку в туалете. Не писать «рядом», а только «в». На всех видных местах висели бумажки с указаниями. У нее была цель — не допустить, чтобы он забыл хорошие манеры. Сестра была очень чувствительна к холоду. У нее болели кости. Он наполнял грелку кипятком, заворачивал в полотенце и клал ей в ноги. И они вдвоем смотрели телевизор.

Она считала деньги.

Когда сестра считала деньги, он не мог выйти. Нет, конечно, мог, но она бы взбесилась. Он не хотел ее раздражать.

Он был красив и знал об этом. Сестра тоже об этом знала. Она следила за ним. Расположившись сверху на всех своих подушках. Спокойная. Уверенная. И когда он приводил в дом другую женщину, сестра готовила кофе. Они сидели и по-женски болтали.

— Я растила его с самого детства. Наши родители погибли в автомобильной катастрофе. Мы жили в приюте. Я работала, чтобы он мог учиться. Я не смогла его хорошо воспитать. Он совершенно не умеет обращаться с деньгами. Тратит все до копейки. Актер! Мы даже голодали. А ты знаешь, что он пьет? Умеренно, но регулярно. У тебя есть квартира? Ты единственный ребенок в семье? Кем ты работаешь? Почему до сих пор не замужем? Сколько времени ты знакома с моим братом?

Три девицы, три сестрицы…

Фанни не могла встать с кровати.

— Фанни не может встать с кровати! Иди, поднимем ее!

— Я не глухая! Фанни, зачем тебе вставать? Не можешь встать, лежи!

— Хочу в туалет…

— Уси, принеси тазик!

— Не командуй!

— Я хочу пойти в туалет!

— Ляг сейчас же! Мы не можем тебя нести!

— Я описаюсь!

— Писай!

— Мы провоняем!

— Не открывай окно! Холодно…

Фанни появилась как-то сама собой. У нее было где жить, у нее были родители, было приличное детство и много приятных воспоминаний. У Фанни было все, что нужно, но она не чувствовала себя счастливой. Потому что она была влюблена в мужчину, который не хотел себя связывать. А не хотел он этого потому, что жил со своей сестрой.

Именно эта сестра была центром Вселенной. Именно она сидела на мягких подушечках, которые вышивала на уроках труда… и считала. Это было давно, но подушечки не стареют, не изнашиваются, не рвутся. С ними ничего не случается. Они даже не горят. И лежат на своих местах.

Именно сестра считала деньги — больше в перспективе — и планировала. Она решала все в их жизни.

В этих планах не было места для другой женщины. Никакая задница не сядет на ее вышитые подушечки!

И вдруг появилась какая-то Фанни. Агрессивная, влюбленная, ополоумевшая. Она села, скрестила свои тощие ноги и попыталась планировать их жизнь.

Две женщины посмотрели друг другу в глаза, любезно улыбнулись, дружелюбно кивнули и возненавидели друг друга. Это произошло мгновенно.

— У тебя есть свой дом или ходишь по людям?

— Да как тебе сказать… Вряд ли ты меня поймешь… Я не хожу к людям ночевать, хожу только, чтобы с кем-нибудь переспать.

— Ага, так вот в таком возрасте и становятся проститутками…

— Мы с тобой одного возраста, ведь так?

— У меня нет причин ходить по чужим домам.

— Может, и так. Да и были бы причины, вряд ли тебя кто пустит…

— Кем, ты сказала, ты работаешь?

— Редактором в газете.

— По крайней мере, умеешь читать… Хоть так. Будешь пить кофе?

— Нет, спасибо.

— Значит, уходишь. Буду рада, если мы больше не увидимся.

Фанни была уверена: если его сестра плюнет в кофе, то получится яд мгновенного действия… Она представила себе биопсию, пробы из желудка и все такое. Ей ничего не хотелось пить. Нужно было вытащить мужчину своей мечты из логова этой…

— Пойдем к нам.

— Да нет, я что-то устал…

— Сестра? Сестра делает все, что я скажу! Она поэтому и замуж не вышла. Знаешь, за ней какой парень увивался? Супер. Уехал работать атташе в Швецию и не вернулся.

— В Швецию?! А у нас там нет посольства.

— Ты не можешь этого знать.

— Пойдем к нам. Я приготовила жаркое.

— Жаркое?.. Погоди, позвоню сестре.

— Позвонишь от нас.

— Нет. Она очень волнуется.

Вот так. Он не пришел ни в тот раз, ни в другой. Один раз в неделю они выпивали по нескольку кружек в местной пивной, иногда ходили по улицам, взявшись за руки, чаще всего обнимались на скамейках в парке… Все ее тело трепетало, вибрировало, размягчалось, и на этом все кончалось. В десять он уходил домой. К своей сестре. Смотреть вечерние новости.

Однажды она его напоила. Его голубые глазки посветлели, стали прозрачными, округлились, и он забыл позвонить своей сестре. Фанни предвкушала победу. Она заказала по пиву, и это положило конец волшебному мгновению.

Ее любимый направился к ее дому. Он засмущался, что запачкал джинсы, вспомнил о сестре, потому что она стирала ему одежду, и уехал на такси. Мгновенно.

Фанни лежала на кровати, зажав одеяло между ног, представляла его руки, губы, широкую спину, узкий таз, твердую задницу… И осознала, что у нее есть враг.

Если есть враг, то это до гроба. Так ее учили. Пока они ходили по улицам, взявшись за руки, она расспрашивала его о сестре. Пока обнимались на скамейке в парке — снова. Когда пили — тоже. Она знала каждую мысль подушечной женщины, знала обо всех ее желаниях. А желание было одно. Квартира в центре города. Зачем?

— Потому что в школе ее обзывали деревенщиной.

— Я тоже из деревни.

— Ну над тобой же не издевались.

— Мы все из деревни…

— Но над всеми не издеваются.

— Не может быть!

— У нее была подруга много лет назад. Очень близкая. Она жила в центре, в одном из старых кооперативов с колоннами на лестницах. Очень богатая. Однажды у нее пропало кольцо. Эти богачи обвинили мою сестру. Сказали, что деревенские крадут, потому что у них никогда не было красивых вещей.

— Но это же неправда.

— Они так сказали. Моя сестра больше там ни разу не была. Потом они нашли кольцо. Их домработница нашла. Извинялись. Хорошо воспитанные люди. Не деревенщина. А она больше ни с кем не дружила… Она одинока. У нее есть только я. И живет она ради меня.

— Ну и дурак же ты, да ничего не поделаешь.

— Она хочет скопить денег и купить большую квартиру в центре. Говорит, что тогда я и женщин смогу водить домой, ей будет все равно. Если захочу, то и по две буду водить…

— Квартира в центре…

Фанни села на скамейку и засмотрелась на пыльную улицу. Аллея была пуста. Теперь в парках почти никто не гуляет. Даже следов нет. Мусор есть. Никто не подметает аллеи, не стрижет траву, не сажает цветы и кусты. Все запущено.

Квартира в центре.

Потом она стала кашлять.

Однажды вечером она встретила Лили и Уси в местной забегаловке. Они были пьяны. У Уси на лице высыпала сыпь. Помада размазалась, потому что она постоянно терла губы.

Они выпили еще. Фанни пошла ночевать к ним. Утром они пили кофе и ели яичницу. Фанни осталась на обед. Потом осталась на ночь. Через неделю она сдала свою комнатку, потому что тогда уже не получала зарплату. Лили категорически утверждала, что человек не может пить, если у него нет доходов. Они решили, что деньги за квартиру — это доход. И она осталась у них. Она рассказала им всю свою жизнь. За это время они успели выпить по три рюмки водки и по две кружки пива. Единственное, что она не рассказала, это то, что влюблена в мужчину. Моложе ее. Красивого. Актера. С сестрой.

Но зато поделилась с его сестрой:

— Я хочу выйти замуж за твоего брата.

— Ха!

— Я люблю его до безумия.

— Брось! В твои годы!

— Если у меня будет большая квартира в центре города и я подарю ее тебе, ты отпустишь его ко мне?

Молчание продолжалось, пока не выпили по две чашки кофе и не выкурили по пять сигарет.

— Подаришь мне, в том смысле, что перепишешь ее на меня?

— Да.

— Обставленная?

— Обставленная.

— С отоплением и горячей водой?

— Да?

— С телефоном?

— Да.

— Ты заплатишь за нее все налоги?

— Не будь алчной.

— Бобо будет твой!

— Кто?!

— Мой брат. Когда?

— Что «когда»?

— Когда я могу переезжать?

— Не будь дрянью…

Когда она не смогла впервые встать с постели… Страшно испугалась. Ее всю сковало страхом. Она почувствовала себя беспомощной и жалкой. Когда Лили и Уси не смогли дотащить ее до ванной… Когда она позвонила ему по телефону и сказала, что ей плохо. Он ответил, что зайдет навестить ее. Его сестра тоже хотела ее видеть. Срочно.

Квартира в центре была пуста и опечатана полицией. Ей некуда было спешить. У нее был документ, который она никому не могла показать… У нее поднялась температура. Еще оставалось какое-то время. И тело все еще трепетало, когда она слышала его голос. Ей нужно было время. И она попросила Его. Он услышал и кивнул.

Лили терла одно и то же место на окне. Десять минут ее рука делала одно и то же движение, по одному и тому же месту. Она почувствовала, что устала, и остановилась. Место было кристально чистым. Сквозь него была видна улица, деревья, стоящие машины, капли, падающие на тротуар… Капало с неба. И с кондиционеров верхнего этажа.

Зазвонил телефон. Лили не знала, давно он звонит или недавно.

— Алло?.. А! Мама?!

Этот голос ни с чем невозможно спутать. Низкий, плотный, немного хрипловатый, соблазняющий… Скорее, голос любовницы, чем матери, очень волнующий.

Ее мать будет в городе всего час. Пока она ждет самолета, они могли бы увидеться. Могли бы… Увидеться… В аэропорту…

— Я ухожу! Приехала мама. Иду повидаться с ней.

— Почему она не зайдет к нам?

— Улетает на Мальту. У нее всего час.

Лили сидела за спиной у шофера и постоянно напоминала ему, что очень спешит.

— Как ты, моя девочка? Питаешься регулярно? Твоя тетя сказала, что ты много пьешь. Я ответила ей, что этого не может быть. Ты всегда была хорошим ребенком. Как у тебя с деньгами? Если тебе что-нибудь нужно, обязательно обращайся ко мне. Мой муж хочет с тобой познакомиться. Мы приглашаем тебя на лето в наш загородный дом… Я вышлю тебе официальное приглашение и деньги на дорогу, чтобы ты не тратила свои. Лили, как ты ужасно одета! Что будешь пить? Две чашки кофе, пожалуйста, и скажите мне, когда объявят мой вылет! Так… Лили, мне так жалко, что ты не захотела учиться. Ты бы смогла теперь жить со мной во Франции.

— Мама…

— Ты могла бы жить во Франции и без меня, но есть решение…

— Мама…

— Один сосед, старый холостяк, очень хочет жениться, потому что он начал болеть, а медицинская сиделка очень дорого стоит…

— Мама, ты о чем?

— Дама, ваш рейс…

— Лили, я должна была остаться на неделю, но твоя тетка сказала, что у нас дома живут какие-то люди… Я так не люблю людей… По правде говоря, мне надо кое-что уладить. Целую тебя, дитя мое! Береги себя! Мама тебя очень любит!

Ради этих последних слов стоило так торопиться. Только ради них.

Лили мечтала услышать «мама очень тебя любит». Мечтала. Ей хотелось сказку перед сном, хотелось жареную гренку с чашкой молока, хотелось… Она была бы хорошей матерью. Кто? Кто может стать хорошей матерью? Что это значит, «хорошая мать»? У кого она есть?.. Лили могла бы быть такой, но боялась. Она испытывала ужас при мысли, что будет таскать домой разных мужчин, что будет выгонять их, что исчезнет и оставит своему ребенку квартиру вместо мамы… И делала аборты.

У Лили были настоящие мечты. Еще со школы. Мечтала нравиться. Ей постоянно казалось, что она недостаточно привлекательна. Она дарила себе вещи, разрешала делать с собой все, что угодно. Позволяла мальчишкам трогать ее грудь, провожать ее, списывать ее домашние задания… Только бы нравиться. Это не требовало никаких размышлений.Доставляло ей удовольствие. Она давала своим мыслям течь свободно и не останавливаясь на чем-то.

Потом те, кому она нравилась, поступили в университеты. Она никуда не поступила. Время щупать грудь прошло. Она перестала быть им интересной. Ее перестали приглашать. И осталась она недолюбленная. С двух попыток поступила на арабистику, потому что больше туда не было желающих. Сблизилась с полутурчанкой со странным именем Суска и еще одной — нетурчанкой Стефаной. Она сблизилась с ними, но это не принесло ей радости. Она им нравилась. И тогда она открыла для себя секс. Аборты. Разочарования. Огорчения. Даосизм.

Она перестала заниматься сексом. Ей не хотелось, чтобы количество зла на Земле росло. Секс значил аборт. Аборт равен Убийству. Уходит человек, уходит зло. И Бог перестал ее замечать. Мать исчезла. Тогда она вспомнила про алкоголь. Напилась, понравилась сама себе и обрадовалась.

Но что-то осталось на самом дне ее души. Какой-то осадок. Она не пыталась понять, что это, потому что надо было это обдумывать. А она не думала. Но оно мучило ее, тянуло вниз и, напившись, она много плакала. Оплакивала себя.

Суска повела ее к ходже.

А ходжа сказал ей, что все пройдет, когда она заплачет стеклянными слезами.

Три сестрицы, три девицы…

Аэропорт уменьшался в размерах за ее спиной. Самолеты в небе выглядели пластмассовыми игрушками. «Мама очень тебя любит…» Почему она ей раньше этого не сказала? Ведь могла сказать это раньше, и все было бы по-другому.

Она вертела в руках Эйфелеву башню. Маленькую. Сделанную из неизвестного пористого материала. Она была покрыта бронзовой краской, чтобы походить на золотую. Надо положить ее в миску с водой, и она вырастет. Набухнет, как гриб. Это от мамы…

Город встретил ее пробками. Все улицы были забиты машинами. Одни ехали домой, другие — из дома. Третьи стояли на обочине. Для людей без машин не было места. Наступило время машин.

Второй пробки она не выдержала. Заплатила таксисту и вылезла из машины. Тут была одна забегаловка, в которой всегда тепло, накурено, душно и шумно. Ее любимое место. Купила жареных семечек и вошла внутрь.

Там было полно народу. Она забралась на стул у бара, заказала двойную водку, салат и воду. Выпила и закусила зеленью. Заказала еще выпивку и решила, что будет пить медленно.

Тогда она и увидела его.

Это был обыкновенный, невысокий, лысоватый мужчина. Ее как будто ударили под дых. Она посмотрела на него еще раз, чтобы убедиться, что не ошиблась. В паху потеплело. Нет, она не ошиблась.

Лили взяла водку и воду, забыла салат и подошла к его столу.

— Можно к вам подсесть?

Свободных мест за столом не было, поэтому мужчина посмотрел на нее удивленно.

— Если вы немного подождете, я сейчас ухожу.

— Не уходите. Я помещусь.

— Здесь нет места…

— Место всегда есть.

Лили взяла стул у соседнего стола, подвинула других людей и вправду поместилась.

— Давайте выпьем водки?

— Я пью вино.

— Мне от вина плохо, но вы пейте. У меня есть одна подруга… Она тоже пьет вино. Я вас познакомлю.

— Мне нужно идти…

— Почему? Мы ведь только что познакомились. Меня зовут Лили.

— Зафир.

— У моей подруги тоже странное имя. Ее зовут Суска. Я хочу угостить вас вином. Вы любите мясо?

— Я повар. Поэтому все люблю. Я знал одну Суску… много лет назад…

— Это точно она. Другого человека с таким именем просто не может быть! Вот вам и повод! Что будем есть? Нет! Сначала я позвоню ей по телефону.

— Я действительно должен идти. В другой раз.

— Подождите!

— В другой раз.

— Хорошо. Я поняла. А вы где работаете?

— Я повар в «Хилтоне».

Повар из «Хилтона» встал со своего места, уронил пустую чашку и вышел за дверь, унося с собой дым сигарет и запах жареной картошки.

Лили выпила водку и воду, заплатила и пошла, очень стараясь не растерять по дороге теплоту в паху.

Во всем доме горел свет. У Фанни были гости. Суска сидела на кухне и выдергивала волоски из верхней губы.

Лили наполнила кувшин водой, опустила в него набухать башню Эйфеля и пошла в свою комнату. Закрыла на ключ дверь, придвинула свой любимый стул и села у окна. Сделала несколько вдохов и выдохов. Глубоко вдохнула и хотела уже прикрыть глаза, как увидела кое-что. Тогда она выдохнула, протянула руку, чтобы выключить свет, и засмотрелась.

В доме напротив один мужчина дал пощечину другому. Другой расплакался, обнял того, который его ударил. Тот его оттолкнул. Лили давно называла их А. и Б. А. влепил еще одну пощечину Б., и тот упал на колени. Обхватил за талию А.

— Ну что же ты? Ударь его! Педераст!

Лили была лично знакома с ними. Они уже три года жили напротив. Она знала о них все. Б. часто готовил еду. А. любил читать и смотреть телевизор. Вечером они сидели на одном диване… Рядом друг с другом. Иногда А. обнимал Б. за плечи. Иногда Б. клал голову на колени А. В воскресенье они играли в настольный теннис, но никогда не дрались. Что же это…

Лили задвинула шторы и снова села. Она постаралась продолжить дышать. Не получилось, и тогда она направилась на кухню к Суске.

— Я познакомилась с одним мужчиной. Его зовут Зафир. Мне кажется… Странное имя.

— Зафир… Я знала одного Зафира… Еще со школы. Он учился в кулинарном училище… Его называли Индейцем. Кажется, он встречался с балериной… Говорили, что они поженились. Я не знаю, что с ним стало потом.

— Он работает поваром в «Хилтоне». Завтра пойдем туда ужинать.

— Мы никогда не ходили в «Хилтон»… Фанни плохо себя чувствует. Она не сможет пойти.

— Пойдем вдвоем.

— Она же останется одна…

— Останется!

— Эти двое уйдут когда-нибудь?

— Не знаю. Сколько времени они уже там?

— С тех пор как ты ушла…

Она не договорила, потому что где-то упало тело. Человек. Где-то рядом. В другой комнате. Потом начали говорить, перебивая друг друга. Кто-то крикнул: «Помогите!» Лили побежала, заглянула в дверь и сразу же вернулась. Уси встала со своего места, и ее мягкая задница покатилась по коридору.

Фанни лежала на полу перед своей кроватью. Добренький Бобо со своей сестрой выходили из комнаты.

А Фанни лежала на полу…

— Она… — пытался сказать Добрый Бобо.

— Нет. Она не умерла. Просто упала в обморок, — оборвала его Суска.

Она посмотрела на них, расстроилась от увиденного и постаралась поднять Фанни.

— Давайте поднимем ее, пока вы не ушли. Лили! Лили!

— Я не могу прикасаться к мертвым!

— Ты будешь держать ее с живой стороны! Сейчас же иди сюда!

И поскольку их было много, удалось ее поднять. Она была легкая, как воздух в комнате. Она иссохла всего лишь за несколько часов.

Добренький Бобо и его сестра благополучно удалились. Суска вызвала «скорую». Лили плакала.

— Ты чего ревешь? Она жива.

— Я не о том плачу. Она так плоха. Я не смогу пойти в «Хилтон»…

— Ты ненормальная!

— Я наконец-то встретила мужчину своей мечты! Я впервые влюбилась с первого взгляда! Впервые…

— Хватит! Когда Фанни заберут в больницу, пойдем в «Хилтон».

— Ее не заберут…

— Почему не заберут?!

— Потому. Она умирает. Смотри! Лежит, как Белоснежка, и ждет, когда приедет принц… на коне. Поцелует ее. И исчезнет кусок отравленного яблока…

И ее не забрали. И не потому, что она умирала. А потому что у нее не было страховки. Медицинской страховки. Она не оплатила себе возможность разболеться.

Лили плакала.

— Не плачь! Я поправлюсь! Мне уже хорошо. — Фанни пыталась держаться бодрячком.

— Она не об этом плачет, — оборвала ее Бородатая сестрица.

— В этот раз я плачу именно об этом! Я позвоню своей матери. Мы отвезем тебя во Францию…

— Как ты, Фанни?

— Все прошло. Я встану. Я даже есть захотела. Вы видели эту Стервятницу?

— Какую?

— Сестру Добренького Бобо, она — Стервятница. Пришла посмотреть, есть ли у меня документы на квартиру…

— Фанни!!!

— Что ты сделала?!

— Ничего. Я показала ей документ о… Где он? Он был на столе! Где он?!

— Да… Я пошла делать себе маску…

— Фанни!!! Ты нас выдала! Где дарственная?

— Не впадай в панику!

— Нас обвинят в убийстве!

— Я сейчас упаду в обморок!

— Только попробуй!

Три девицы, три сестрицы…

Вот. Так может начать развиваться история. На первый взгляд.

Пряли поздним вечерком…

Они не ложились допоздна. Фанни лежала. Уси и Лили стояли. Было время подумать, но никакие мысли не залетали в комнату.

— Укройся, Фанни. Надо открыть окно. Проветрить…

— Что ты хочешь сказать?

— Она хочет сказать, что здесь пахнет.

— Чем? Я не разлагаюсь. Я больна, но еще жива.

— Мы знаем, Фанни. Просто нужно проветрить.

— Зачем?

— Прекратите. Сейчас же прекратите! Мы должны решить, что скажем полиции.

— Я стала вам обузой…

— Не будь смешной.

— Мы скажем, что не знаем, как этот документ оказался у Стервятницы.

— А почему он выписан на мое имя?

— Потому что старушка была твоей родственницей.

— Потому что она узнала, что ты больна, и решила написать дарственную, чтобы ты продала квартиру и на эти деньги вылечилась бы… Что-то не то…

— Мерзавец!

Две сестрицы подскочили.

— Какой мерзавец?

— Помните? Старик из соседней квартиры! Вспомните! Глухой!

— Как мы докажем, что он мерзавец?

— Да не он, Лили!

— Кажется, я вспоминаю. Старик говорил о каком-то мерзавце… который убил Венеру…

— Найдите его, девчонки!

— Сейчас?!

— Нет, Лили! Найдите его! Прошу вас. В нем мое спасение!

— И ты поправишься?

— Лили!

— Хорошо. Я поняла. Но сначала мы поужинаем в «Хилтоне».

Львица подстерегала добычу в высокой африканской траве… потому что львы живут только в Африке. Нет, встречаются они и в других местах, например в зоопарке. Но там они не живут. Не охотятся. Большинство из них даже не совокупляются… Секс — это выражение свободы… Выдумки! Только свободные совокупляются… Так-то лучше…

Та самая львица подстерегала добычу в травах африканской саванны. Стадо антилоп-гну спокойно паслось… Их уши реагировали на любое дуновение ветра, если в Африке вообще есть ветер. Львица выглядела сонной. Разморенной от жары. Воздух дрожал вокруг ее тела. Она лежала и впитывала ноздрями эту дрожь. Оценивала ее. Ей надо было лежать неподвижно. Не тратить энергию. Это она умела. Сколько времени нужно было ждать? Вот это вопрос. У терпения есть предел или нет?.. И она не выдержала. Вскочила и побежала к антилопам. Из травы поднялись еще львицы. Они слились с желтым цветом. Все разом побежали к антилопам. Я вообще не смотрела на травоядных. Не могла оторвать взгляда от напряженных мускулов, от саванного спокойствия хищника. В нем не было никакой агрессии. Не было ненависти. Не было ничего плохого. Только красота. Каждая охота неповторима. Каждая охота последняя. Передняя левая лапа касается земли, после нее опускается задняя правая. Никто не падает! Не теряет равновесия! Хвост тянется далеко назад. Голова высоко поднята. Глаза — желтые, почти круглые. В них читается понимание. Не сочувствие! Нет! Обычное понимание. Объятие. Две передние лапы падают на спину антилопы. Ее тело извивается. Будто бы львица хочет оседлать животное. Но она не делает этого. Ее челюсти впиваются в шею. Всегда снизу. По морде течет кровь. Никакого насилия. Звери не звереют. Тогда я вспоминаю о других антилопах. Их нет. Саванна пуста. Трава пожелтела, воздух дрожит. Семь львиц красиво убивают. Раненых нет. Животное мертво. Львицы лежат вокруг него. Чего они ждут?

Вот этого я не понимаю! Они ждут, что придет самец и полакомится теплыми внутренностями. Он съедает все самое вкусное! Съедает желудок, полный еще непереваренной травой, которая является источником питательных веществ и витаминов! Вот ведь какая несправедливость! Я прихожу в бешенство! Я прямо вижу, как бегу по траве. Даже забываю, что в Африке очень жарко. Бегу, что есть сил. Останавливаюсь перед гривастым негодяем и отвешиваю ему пощечину… Избиваю его и забираю себе желудок антилопы. Я сама его съем! Но все происходит иначе… Лев наедается и уходит отдохнуть в тень. Иногда он дерется с другими львами. Если прохладно. Не знаю. Не понимаю. Не хочу знать.

Эйфелева башня в кувшине выросла аж до тридцати сантиметров. Это от мамы. От воды… По бронзе пошли трещинки…

Ужин в «Хилтоне» не был сказочным.

— Это что, порция?

— Тихо!

— Ты думаешь, что с таким количеством салата я смогу выпить двадцать пять грамм водки?!

— Тихо!

— Зачем ты привела нас сюда?

— Тихо, Фанни!

— Она влюблена.

— Господи! В кого?

И тогда Бородатая сестра начала смеяться. Громко. Она подавилась. Успела глотнуть воздуха. Слезы потекли у нее из глаз. Они были не стеклянными. Лили побледнела. Она выпила всю водку, которая стояла на столе.

— Уси, замолчи! Сейчас же! Не компрометируй меня!

— Уси, тебе плохо?

— Я забыла вам сказать… Вы должны знать, кто делает эти миниатюрные порции…

— Мы знаем.

— Не знаете… Человек с самым маленьким органом на земле делает самые маленькие порции…

— Негодяйка, ты же говорила, что ты девственница!

Их попросили заплатить и уйти. Лили осталась у гостиницы. Она стояла и курила. Потом догадалась, что тут должен быть другой вход. Она сунула что-то в руку портье, улыбнулась ему, поговорила голосом своей матери — плотным и немного хрипловатым, портье был хорошо воспитан и положительно относился к взяткам. И так она добралась до входа на кухню.

В двери был люк.

За люком царили овощи и соусы, желированные фрукты, заливное с почками и говядина по рецепту графа Строганова… Говядина была из Аргентины, но это не имело никакого значения для истории. Вообще.

Он тоже был там. Невысокий лысеющий мужчина, взгляд которого вызывал теплоту у нее в паху. Индеец Зафир… Лили хотела остаться с ним наедине. Она стояла с внешней стороны двери и следила за ним. Она пыталась представить себе их любовное свидание, но ей постоянно мешали. Она втянула побольше воздуха, выдохнула через левую ноздрю, зажала двумя пальцами что-то шевелящееся из ее фантазий и выбросила его из своего сознания. Вон.

В пространство. Во Вселенную. И она успокоилась. Она любила мужчину с самым маленьким пенисом во всей Вселенной. Это было что-то!

Она толкнула дверь с люком.

— Здравствуй! Я — Лили.

Он так испугался, что схватил не ту ручку не у той сковороды и обжегся.

— Мы с тобой договаривались. Я пришла, чтобы пригласить тебя на ужин.

— Попробуй то, что я готовлю.

— Я попробовала.

— Тебе не понравилось?

— Понравилось. Все здорово, но только очень мало…

Лили сразу же пожалела о сказанном. Он смотрел на нее испытующим взглядом, и как-то даже обидевшись.

— Мало?!

— Я говорю о порции…

— Было еще чего-нибудь мало?

Лили замолчала. Она знала, что если сейчас скажет хотя бы слово, он исчезнет навсегда. Как это бывает в сказках. И ей придется заказать три пары железных ботинок и три каменных посоха, ей придется идти, пока она не сносит их и пока не заберется на стеклянную гору…

Последняя мысль испугала ее. А может быть, ей и вправду придется подняться на гору и плакать стеклянными слезами? Интересно, не это ли хотел сказать ей тот ходжа?

— Я заканчиваю через полчаса, если хочешь, сядь, подожди меня…

— Хочу.

Лили села. Она попробовала закурить, но Индеец покачал головой. Он налил ей бокал белого вина. Принес маленькое блюдечко с чем-то черным и блестящим. Оставил приборы.

— Попробуй!

— Что это?

— Просто попробуй!

— Лили отщипнула кусочек и положила его в рот.

— Я никогда не ела ничего подобного… Очень странный вкус…

— Это черный трюфель в карамели. Мой собственный рецепт. Я его запатентовал. Одна порция стоит 380 долларов.

У Лили были свои представления о еде.

— Господи, кто же это ест такими количествами?!

— Какими количествами?!

— Ну, за 380 долларов порция должна быть огромной!

— Вот порция! Я бы приготовил это, если бы ты пришла ужинать.

Она уже второй раз допустила ошибку. Третью ошибку допустить было нельзя.

Индеец выпил вино и затерялся где-то в лабиринте плит, холодильников и каких-то незнакомых Лили предметов.

Она уставилась в черный блестящий кусок, и в ее голову приходили черные и истертые мысли.

«Если и с этим ничего не выйдет, уеду к маме. Буду выращивать трюфели. Где растут трюфели? Надо спросить у Фанни… Она из деревни».

— Можем идти.

Индеец появился в куртке и джинсах.

Лили встала и посмотрела с сожалением на трюфель.

— Ты можешь взять его.

— Можно?

— Я заверну его в фольгу. Подожди.

Лили очень любила ночь. Она плохо видела, а ночью все казалось красивым…

— Куда хочешь пойти?

— Туда, где музыка и много людей.

— В Оперу?

— Я не была в Опере со школы.

— И я.

— Рядом с Оперой есть одно кафе.

— Я знаю.

А потом ночь их придавила. Они оба молчали. Оба чувствовали себя неловко.

— Ты говорила, что у тебя есть подруга Суска?

— Я была с ней сегодня вечером.

— Где она сейчас?

— Они пошли домой. Мы ужинали, а потом они с Фанни пошли домой… Мы вместе живем… У меня.

— Пойдем к вам?

— К нам?! Хорошо. У меня есть белое вино. Я познакомлю тебя с Фанни…

Вокруг овального стола сидели четверо знакомых людей и смотрели на черный блестящий трюфель.

— В сущности, черный трюфель вовсе не черный…

— Ты до сих пор занимаешься теми феминистскими глупостями?

— Нет.

— Фанни, я кое-что вспомнила. Нам нужно заказать три пары железных ботинок и тебе нужно забраться на Стеклянную гору. Только тогда ты заплачешь стеклянными слезами.

— Ты что, пьяная?

— Я знаю, что тогда говорили обо мне…

— Ничего мы не говорили.

— Кто-то из вас пустил слух, что у меня самый маленький пенис…

— Неправда!

— Я не сержусь. Это было давно.

— Это не я.

— Я знаю, Уси… Моя жена умерла…

— Извини.

— Сожалею.

— Прими мои соболезнования.

— Она попала в автомобильную аварию.

— Она разве не болела туберкулезом?

— Болела. Мы вылечили ее. Тетка послала ее в Швейцарию. Там ее подлечили. А в аварию она попала прошлой осенью. У нее было сломано три ребра…

— От этого не умирают.

— Не заметили отека легких… По невнимательности…

— Твою жену звали как-то по-особенному…

— Регина. Ее звали Регина. В ее роду все женщины носили особенные имена. Ее бабушку звали Персея, сестру бабушки — Венера, а ее сестру звали Хлоя…

— Интересно, как они называли их ласково?

— У вас есть дети?

— Нет. Мы не могли иметь детей… Спасибо вам за приятный вечер. Я пойду.

— Как, пойдешь?

— Останься. Мы же только начали.

— У меня есть кое-какие обязательства… Я приду. Теперь я знаю, где вы живете. Мне было очень приятно.

Индеец ушел. Его бокал остался на столе. На стекле были видны отпечатки от его жирных пальцев, но никто не обратил на это внимание.

После его ухода в комнате остался запах приправ и сухих трав.

— Зачем ты испортила мне жизнь?!

— Я?!

— Ты, Уси! Как ты могла сказать ему о маленьком пенисе, о его мертвой жене, о его нерожденных детях и обо всех этих глупостях!

— Да я и рта не открыла! Он сам начал. Ты болтала что-то несвязное о железных ботинках.

— Очень связное! Мы должны пойти с Фанни! Мы повезем ее по горам. Это ее спасение. Мы пошлем ее в Швейцарию. Там высокие горы. Ходжа хотел сказать именно это. Надо заплакать стеклянными слезами… Фанни не плачет. Когда Фанни плакала последний раз?

— Я не помню.

— Вот и я о том же!

— У меня нет богатой тетки.

— Которую звать Венера…

— Уси?

— Именно это я и сказала. Тетки по имени Венера.

— Съешьте кто-нибудь этот трюфель или я его выброшу.

— Триста восемьдесят долларов?!

— Я его съем. Это мой трюфель. Дайте мне телефонный справочник!

Секс с Индейцем был для Лили самым трудозатратным делом на свете. Она рано встала, отправила Уси с Фанни к врачу, помылась, высушила волосы на солнце, натерла кожу оливковым маслом с лимоном, двадцать минут сидела голая у окна… Напротив Б. делал ей какие-то знаки, но она не обращала на него внимания. Промокнула тело, напудрила под мышками. Уси и Фанни вернулись. У Фанни не было ни улучшения, ни новых образований. Полчаса болтали. Фанни надо было уехать. Это было единственное правильное решение. Лили начала удалять волосы с тела.

В то же самое время, в том же городе проснулся молодой мужчина. Простыни на его кровати были смяты и собраны в клубок. Подушка была мокрой. Мужчина сел и потер затекшую руку. Почесал грудь и решил, что надо бы побриться.

Кровь, черные собаки, машины, сбивающие черных собак, и опять кровь.

— Машина сбила черную собаку. Она вся была в крови… лежала на асфальте, оскалившись…

— Это значит, что умрут твои враги, — послышался голос его сестры из кухни.

— Это был настоящий кошмар.

— Раз ты видел кровь, значит, все это — правда.

— Настоящий кошмар.

— Не спорь. Завтракать будешь?

Добренький Бобо не завтракал по утрам. Он пил кофе. Он не был добрым, еще меньше он походил на Бобо, но она называла его так с самого детства… Странная вещь — детство. Вроде бы все его забывают… Дети поддаются влиянию. Верят, привязываются… Испытывают чувство вины.

— Ты побреешь мне спину?

— Ты уходишь?

Черная окровавленная собака не выходила у него из головы. Машина размозжила ей голову. Кровь присохла к шерсти на шее.

По дороге на кухню ему показалось, что он наступил в засохшую лужу, что к его руке прилипла свалявшаяся шерсть, что отпечаток грязной лапы доверчиво покоится на его плече…

— Я не хочу хлеба, дорогая моя.

— А как мне тебя прокормить, скажи?! Посмотри, ты здоровый мужчина…

— Я не голодный. Мне надо выйти.

— А я буду одна сидеть в этом проклятом доме?! Почему?

— Что «почему»?

— Почему я должна оставаться одна? Я не хочу!

— Тебя никто не привязывал. Иди. Встреться с подругами.

— У меня нет подруг. Я никуда не хожу. Я даже копейки не трачу на развлечения. Даже чулки покупаю…

— В секонд-хэнде. Я все это знаю, но меня это больше не интересует. Ты получила то, что хотела. Теперь оставь меня в покое.

Оставить его в покое. Это было что-то невообразимое.

Когда она взяла дарственную из шкафчика Фанни, то думала, что что-то затрепещет в ее душе. Она надеялась, что будет ликовать. Но ничего этого не произошло.

Лил страшный дождь. Миллиарды капель разбивались о землю, рассыпались на миллионы частей и собирались в бесформенные лужи.

У сестры Добренького Бобо тоже было имя. Но она так редко им пользовалась, что утром перед зеркалом даже не могла его вспомнить. Интересно, сколько людей задумываются о своем имени утром перед зеркалом? А сколько из них думают о своем имени перед сном? И как Господь узнает людей? У каждого есть свой код.

У нее было неплохое имя. Ее звали Маня.

Дождь продолжал сражаться с землей.

Она стояла у окна и смотрела. Она видела тела своих родителей — разбитые и вымытые дождем. Она была в той же машине. И ничего не поняла. Она видела, как какой-то грузовик вылетел ниоткуда и направился на них. Она успела подумать: «Сейчас столкнемся». И столкнулись. Дождь стучал по крыше машины. Она видела ангелов, каких-то людей, маленькую собачку… Одна пуговичка от рубашки отца покатилась по асфальту. И осталась одиноко лежать. Отдельно от рубашки. Она потеряла свое место. И свою ценность. Каждый мог нагнуться и взять ее. Добренький Бобо тоже был там. Он был спеленат, крепко перевязан пеленками, не мог ни двигаться, ни махать ручками, он не плакал. Каждый мог взять его. Тогда она почувствовала себя рубашкой. Какая-то завершенность, целостность, что-то защищающее, удобное. Только нужно беречь пуговицы.

Неужели все это было? Да было ли это? Может, это очередное оправдание? И надо побрить ему спину, иначе он не перестанет ныть. Но его не возьмет каждый, кто захочет. Пуговицы на ее рубашке не отрываются. Подушечки, которые она вышивает, не протираются. Не изнашиваются, не стареют. Надо верить. Дарственная.

— Бобо, принеси мне эту бумагу и иди в ванную!

Короткие пальцы коснулись бумаги. Ощущение, что она держит что-то в руках… Вещь в руках, нищета в руках. Глаза видели знаки, она могла прочесть написанное, но не понимала слов. Она не понимала значения…

— Иди, я побрею тебя! Куда ты идешь?

— Я хочу повидаться с Фанни… все-таки она больна, а ты пойди погуляй…

— Она умирает, глупенький!

— А, да. Именно так. Пишет стихи и статьи о радости как познании сути…

Он был артист. Убедительно повторял даже самые нелепые тексты, не понимая их. Ему не нужно было их понимать. Ему нужно было нравиться. Ему нужно было, чтобы им восхищались. За многие годы он привык, что его считают умным. Привык и ко многим другим вещам, считал их естественными…

— Какой ты у меня попугай.

— Какая ты у меня гусыня!

— Познание сути, ха-ха?

Ее смех ударился о стены ванной, разбился на миллиарды частичек, отскочил от плитки и звонко потек в канализацию. Пропал, потом вылез снова, уже грязный, в мыле и стал медленно стекать, капля за каплей. Слив был забит.

— Слив забит.

— И что я могу сделать?

— Очистить его. От твоих волос!

— Почему ты не бреешь меня на кухне?

— Потому что противно!

— Противно?! Это же просто волосы.

— Но их много.

— Я же не виноват!

— Не спорь со мной. Готово.

— Продезинфицируй меня!

Вот так. Поругались. Будто бы швы, стертые от стирок и глажек, отрывались от ткани. Нитки провисали, появлялись дырочки… только не надо дергать. Не надо совать палец в дырку, чтобы она не росла. Иногда вещи протираются на локтях.

Лили начала удалять волосы с тела. Оно должно быть гладким и подтянутым. С возрастом все меняется. Ну пусть хоть выглядит гладким. Гладкое производит впечатление чистого. Иногда у нее на попе появлялись прыщи. Редко. Когда она выпивала в забегаловках низкого пошиба. Она была уверена, что это от грязных стульев. В качестве алкоголя она не сомневалась, потому что это был алкоголь. Трудно представить его грязным.

Индеец пригласил ее прогуляться. Сказал, что удивит ее.

У него получилось.

Он ждал ее на оговоренном месте. Принес цветы. Это было как-то старомодно и сентиментально. Он сказал, что приготовил ужин на двоих. И повел ее в «одно хорошенькое местечко».

Место было мучительно знакомым.

Душа покрытой старческими пятнами Венеры Л. ухмылялась со входной двери.

— Ты уверен, что живешь здесь? — Лили категорически не хотела подниматься.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я как-то по-другому представляла себе твой дом… — Секса не будет. Она была уверена, что не сможет заниматься этим в одной комнате с Венерой.

— Я получил в наследство эту квартиру от сестры бабушки моей жены. Она покончила с собой, не так давно.

— Сожалею.

— Она была очень старая. Я заботился о ней. Носил продукты, готовил. Одна моя коллега из гостиницы приходила ее мыть. Мы тут убирались. Она была удивительная. Преподавала английский и немецкий языки. В девяносто три года… Прости, Господи.

— Почему?

— Так говорят.

— Почему она покончила с собой?

— Не знаю.

— Давай уйдем отсюда.

— Почему?

— Что-то мне нехорошо.

— Я все тут убрал. Сделал ремонт… Если тебе не по себе, то она не здесь умерла.

— Я знаю, — прошептала Лили, потому что боялась, что Венера Л. может услышать ее.

— Она выбросилась с балкона… Ты знаешь об этом?!

— Знаю. Видишь ли, я должна тебе кое-что сказать, но сначала я должна поговорить с Фанни и Уси. Я позвоню тебе.

— Да что случилось?

— Я позвоню тебе.

Изо всех сил. Наверх по лестнице. Нет! Один быстрый молящий взгляд на невысокого мужчину. И… Вниз! Вниз! К входной двери! На улицу!

На тротуаре лежало тело Венеры Л. Без белья. Кожа на бедрах вся в складках. Нет! Мелкие морщинки и синие пятна. И хорошо, что она не надела кольцо с огромным изумрудом!

Некоторые истории развиваются так, как им того хочется… В сущности, все истории таковы. Я была маленькой, мой очередной «папаша» дремал перед телевизором… Я скучала. Мамы не было дома. Я описалась прямо ему на ноги и ждала, что он сейчас побьет меня. Была уверена в этом. Уже готова расплакаться, забрать синий свитер и уйти куда-нибудь подальше… Чтобы меня искали. Беспокоились. Мама, конечно же, его прогонит… Но он не побил меня. Он даже не проснулся. Он спал, его левая нога была мокрой. Тапок — тоже. Пахло мочой. Я ждала. Прошло время, он встал, повертелся и пошел ложиться. Он спал в носках. Хоть и не был американцем. Я однажды подслушала, что у него на книжке было тридцать семь тысяч левов. От свиней. Я не понимала, почему свиньи приносят ему деньги. Но когда я увидела, как он лег спать в описанном носке, то догадалась… Тогда я придумала целую историю. Она была очень печальной. Я представила себе, что иду по пыльной дороге ночью, меня согревает только синий свитер. Я ничего не боюсь. Я смело иду и справляюсь с любыми трудностями, не понятно, с какими… Только бы дойти до двери! Это очень важно! Позвонить маме… Выдыхаю. Вдыхаю. Не дышу!

— Лили!

— Лили!

— Все в порядке. Только писать хочется.

Третья сестра теряла по дороге в туалет кое-что личное, но успела добежать. Не описала ни носки, ни тапочки и не превратилась в свинью…

Потом все три уселись на кухне у окна.

А Эйфелева башня набухла до невозможности. Надо было долить ей воды. Она разбухла, как удав, ее формы округлились. Будто бы она страдала от ожирения или целлюлита. Но все-таки она была от мамы.

— Девочки, он и есть племянник. Она и вправду завещала ему квартиру. Но я не смогла туда войти. Он сказал, что отремонтировал ее. Сказал, что будет сюрприз… Я не могу заниматься сексом в кровати Венеры! Тогда я решила ему…

— Господи! Я так хочу, чтобы он был тем самым Мерзавцем! Прошу тебя! Пусть это будет он!

— О чем ты говоришь, Фанни?

— Об Индейце! Я хочу, чтобы он оказался…

— О чем ты говоришь, Фанни?!

— Об Ин…

— Замолчи! Прекрати! Ты хочешь смерти единственному мужчине, которого я люблю! Ты… Ты! Я хочу, чтобы ты ушла!

— Лили, успокойся!

— Не трогай меня!

— Лили, ты не поняла меня!

— Не прикасайтесь ко мне!

В то же самое время в квартире напротив А. жестоко бил Б. чугунной китайской сковородой. И не остановился, пока не размозжил ему голову. Он вообще не понимал, зачем его бьет. Они даже не ругались, как другие. Никто из них не устраивал другому истерик. Б. не пересаливал еду. На пустом месте. Просто А. устал. Некоторые люди чувствуют необходимость сменить носки, другие имеют право сменить партнера… Это так просто. Когда голова Б. стала похожа на паштет, А. уселся на диванчик и заплакал. Почему? Он не сказал. Некому было говорить. Лили видела, как А. плачет. Видела, пока сама она кричала. Пока вдыхала и выдыхала свой собственный страх. Когда вспоминала падающее тело Венеры Л. И она не обратила внимания на то, что увидела.

— Я скажу ему.

Фанни и Суска молча смотрели в окно.

— Я скажу ему!

Кто-то позвонил в дверь.

— Он нас не выдаст. Он нам поможет.

Кто-то позвонил в дверь.

— Тебе решать, — проговорила Бородатая сестрица и расчесала свою верхнюю губу.

— Нас посадят, — закашлялась Фанни.

Кто-то звонил в дверь.

— Откроет кто-нибудь эту долбаную дверь?

— Нас посадят ни за что…

— Ладно. Я открою! А вы квохчите тут.

Уси открыла дверь, и вошел Добренький Бобо. Он остановился в коридоре, не отрывая взгляда от Суски. Он не мог пошевелиться. Окаменел до колен. Держал в руках цветы. Они стояли и разглядывали друг друга. Каждый думал о своем. Может быть, пытались разобраться, у кого больше волос…

— Я пришел сделать Фанни предложение.

— Нашел время…

— Если сейчас неудобно…

— Кто там, Уси?

— Фанни, это к тебе. Этот человек делает тебе предложение. Я ложусь.

Послышался шум падающего тела. Фанни уронила корзину с грязным бельем, пока пыталась отлепить тапочки от пола на кухне.

— Я ложусь, — хотела сказать и Лили тоже, но было некому.

Фанни повисла на плечах у Бобо и мяла цветы. Она плакала. Беззвучно. Хныкала. Захлебывалась. Кашляла. А он окаменел до плеч.

— Я не хотел тебя расстраивать…

— А я и не расстроилась…

— Ты выйдешь за меня замуж?

— А она разрешила?

— Я ее еще не спрашивал.

— Да.

— Не знаю, что смогу тебе предложить…

— Неважно. Мне ничего не надо. Я люблю тебя.

Он молчал.

— Я не могу называть тебя Бобо.

— Я не люблю…

— Я буду называть тебя Борис.

— Так лучше. Меня так зовут…

«Девочки! Девушки!» — Фанни изменила голос и пропела два последних слова.

Это могло бы прозвучать иронично, если бы было сказано в другое время. В этот момент они были и девочками, и девушками. Это факт.

Ворчание. Трудно добиться такого состояния духа. Нужно быть расположенным к нему, умиленным, сентиментально настроенным и полным надежд. Тогда дух ворчит и занимается другими, значительно более важными вещами.

Лили не думала. Она переворачивала картинки своих последних часов жизни, пыталась по ним угадать, что ее ждет.

Уси завидовала. Она думала о своей матери. Как бы та была счастлива, если бы стала бабушкой…

У Фанни в голове запечатлелось одно слово, и она постоянно вертела его. Расстроена. Строена. Разтроена. На три. Она видела себя разделенной на три части. Как можно быть не расстроенной, если твоя сущность разделена на три части. Три куска отрываются от одного целого. Она умирает. Он хочет жениться на ней. Она убила человека ради этой минуты… Как в фильме. Разряженное. Вымышленное. Не настоящее. Сейчас что-то должно произойти.

— Так хорошо, что даже не верится. Что-нибудь обязательно случится.

— Мы откроем бутылку вина.

— Я выпью водки.

Этой ночью умер отец Фанни. Не скоропостижно. Не во сне. Он умер в больнице после болезни. Через несколько месяцев умерла и ее мама. Тогда по селу пошли разговоры. Шептались по углам, чтобы не услышал нечистый. Двое в одном доме… Значит, будет и третий. Спаси, Господи! Читали здравицы. Кому-то надо было заколоть петуха на могиле и дать его крови уйти в землю, чтобы они насытились… Мертвецы. Голод. Язычество. Это неважно, важно действовать. Кто-нибудь расскажет Фанни. Ей нельзя говорить. Она больна страшной болезнью… Много крови. Потому что они голодные. Хотят крови. Бывают такие дни, когда все происходит сразу. Будто бы что-то изрыгается из недр Земли… Будто бы у планеты предменструальный синдром. Что-то уничтожающее. Напряженное. Гнев. Бесы. И смерти. Много смертей. Будто бы Земля — живая. И она освобождается от лишних волос. Один раз в месяц. Тогда умирают многие и сразу… И кровь… Как в кино… А пористая Эйфелева башня, опьяненная своими собственными размерами, торчала из воды и с отвращением рассматривала кухню, пятна, тараканов, не то чтобы в Париже было иначе… И снова кровь.

А сколько крови выпила африканская саванна? Если сосчитать, сколько там львов и сколько они едят животных…

Течет кровь в Нижнюю землю. Просачивается в пыль. В земле нет ни солнца, ни луны, ни звезд, там есть вода. Там есть тени, страхи, кости умерших животных. Человек — это животное, которое стыдится само себя. Я знаю это. И другие это знают.

По саванне едет автомобиль. В нем сидят трое мужчин и одна женщина. Никто не курит, чтобы не загрязнять окружающую среду. Они объезжают местность и дают имена животным, которых встречают на пути… Они их крестят. Как Бог. Но нет. Они наблюдают за ними. Рассказывают тем, кто сидит перед телевизорами, о жизни своих крестников. Обычно жизнь заканчивается смертью. Я это знаю. И другие тоже знают. И все-таки смотрят. Они ожидают чуда, вдруг суриката спасется от когтей ястреба. Но нет, она не спасается. Зато хищник сыт. Потом сидящие перед телевизором ждут, когда гепардиха Терра найдет тенистое местечко, чтобы родить. Находит. Но названные именами гиены съедают маленьких гепардов. Терра возвращается, таща за собой загрызенную антилопу, у которой тоже есть имя. Сидящие перед телевизором встают, чтобы взять поп-корн, и снова впиваются глазами в чужую жизнь…

Они интересуются чужими жизнями. Никто больше на этой планете не подглядывает в замочную скважину. У телезрителей есть имена, они сидят на них и смотрят. Когда не смотрят — спят, едят, делают другие вещи, но быстро. Опять смотрят. И не видят.

Они не замечают, как целое стадо слонов меняет место обитания из-за одной слонихи с отрезанным хоботом. Она должна была умереть, потому что слоны не могут есть без хобота. Но она не умирает. Вожак находит место с высокой травой и слониха пасется на ней…

Сидящие перед телевизором держатся за свои имена. Смотрят канал «Дискавери». Их жизнь заканчивается смертью. Смотрят «Планету Животных». Неужели с именем умирают иначе? Неужели с именем живут по-другому?

Фанни сидела перед телевизором и смотрела, не видя. Картинки мелькали на экране. Там что-то говорили. Может быть, даже пели. Она думала об именах.

Она получила все, что хотела. Теперь ей нельзя было умирать. Она хотела носить имя своего мужа. Хотела быть его женой. Хотела родить ему детей. Она хотела, хотела, хотела…

«Прошу тебя! — прошептала она. — Пусть моя жизнь начнется снова! Прошу тебя! Прошу тебя! Прошу тебя!»

Гепардиха Терра повернула голову, и два ее желтых глаза с пониманием посмотрели с экрана телевизора на Фанни.

Именно в этот момент гепардиха Терра с пониманием смотрела на всех сидящих перед телевизором и смотрящих «Планету Животных». Она их не видела. Просто с пониманием смотрела. Они ее тоже не видели. Просто пялились на экран. Кто-то ужинал. Кто-то вставал, чтобы взять что-то пожевать. Они упустили миг понимания. Навсегда.

Вот так. Истина проста. Все умещается в один миг. Отошел поесть — и упустил его. Навсегда.

— Что у нас на ужин?

— Я не готовила, Уси. Я что-то устала… сегодня.

— Ты целый день так сидишь?!

— Если ты думаешь, что я буду делать зарядку…

— Нет. Я думаю, что ты должна собраться.

— Уси… Я не хочу умирать…

Еще одно мгновение нанизано на нитку, состоящую из мгновений. Комната замолчала. Виновато молчал диван, тапочки Фанни тыкались носами друг в друга и шептались о чем-то интимном… Даже муха молчаливо отлетела от лампы и еще более тихо уселась на окно. Одна за другой проносились минуты молчания.

— Я сделаю крошки.

— Не надо! Лили рассердится.

— Так называется еда, которую готовила моя мама. Сухой хлеб, жир, чеснок, брынза…

— Мы что, такие бедные?

— Это вкусно.

— Ладно. Мне все равно. Надо позвонить родителям.

— Ты только растревожишь их. Пока их пойдут искать с почты… Скажут время разговора…

— Я куплю им мобильный телефон. Когда в следующий раз мне заплатят за квартиру. Нужно повезти Бориса в деревню. Мама с ума сойдет от радости… Моя дорогая мамочка. Три дня только о ней и думаю. Так хочу поехать посмотреть на нее… Обнять ее. Поплакать с ней…

Уси сразу нашла себе работу на кухне. Сбежала. Скрылась среди крошек сухого хлеба, замазала рот жиром, засунула в уши чеснок и только глаза ее оставались открытыми, чтобы слезы капали на брынзу. Потому что она была несоленая.

— Что мы будем есть?

Лили прилетела из гостиной и расположилась на кухне. Она делала это неосознанно. Ее пугала болезнь Фанни. Она не хотела ее замечать. Не хотела замечать, как изменилось ее тело, ее слабость, желтизну, прозрачность, огромные глаза, утонувшие в лице… Не хотела. Лили не хотела, чтобы Фанни умерла в ее доме. На ее кровати. Лили боялась.

— Крошечки.

— Лили, ты даже не подходишь ко мне. Я же не заразная.

— Посмотри, что я тебе купила.

Лили обреченно встала со стула и пошла к дивану. С первым шагом она расправила плечи, со вторым — подняла голову, с третьим — улыбнулась. Широко! Искренне! Объятие! От всего сердца!

— Смотри, что я купила тебе к свадьбе.

Пакетик с розовым бантиком. Коробочка. Под крышкой — медальон с розовым камушком. И серьги.

— Зачем? Спасибо! Очень красивые! Господи!

— Тебе плохо?

— Нет. Мне очень приятно. Но не надо было. Я не буду делать свадьбу. Мы только распишемся, если я смогу дойти до загса.

— Мы отвезем тебя.

— Девчонки, так хочется быть счастливой, хотя бы несколько лет…

Тут Фанни закашлялась, брынза в сковороде стала слишком соленой от слез Уси, а Лили побежала в туалет. Когда она волновалась, ее тошнило.

— Лили?

— Лили!

— Все в порядке. Я все рассказала Индейцу.

— Мамочки!

— Лили!!

Три девицы, три сестрицы… Когда я была маленькой, прочитала «Сказку о царе Салтане». Я прочитала ее сама, потому что мамы не было… По сути, я и читать-то научилась, потому что мамы на мамином месте не было. Вместо нее на всех стратегических местах висели записки. Я должна была знать, что раз они располагаются везде, то, значит, очень важны. Так я научилась читать… У нас дома была книга с путевыми заметками. В ней было много картинок… Я читала о разных местах. Было тоскливо. Картинки были скучными. Деревья, озера, поляны, опять деревья… Я не хочу ходить по земле и разглядывать постройки. И всякие там озера, вершины, острова. Я хочу идти по земле и видеть истории. Настоящие. Что стало с сапожником с улицы Мечты? Молочница сбежала с третим сыном графа Такого-то? Сердце Амалии разбито, потому что она своими собственными глазами видела, как отравилась ее сестра… Вот такие вещи… Всегда кто-то рассказывает какую-нибудь историю. Лишь только начнет, чувствует себя обязанным положить ей конец. Не нужно. У всех историй конец неожиданный.

Моя мама любила колесить по земле и смотреть. Потом она возвращалась и рассказывала о том, что видела. Привозила фотографии. Их было много, и были они скучными. Однажды она напилась и сказала, что ездить на слонах в Африке противно. Они воняли и двигались очень медленно. Останавливались у каждой травинки. Стояли, всмативаясь в нее… Размышляли. В Акрополе всем туристам стало плохо. От солнца. Но они не могли признаться в этом, чтобы их не сочли простофилями. В Турции местные все едят с оливковым маслом. И все пропахли этим маслом. В Испании жители делали ставки, сколько туристов потеряют сознание на празднике Девы Марии. Про Венецию она ничего не рассказывала. Мне так нравится то венецианское зеркало…

— Зафир подарил мне то зеркало.

— Как ты можешь?!

— Он пригласил меня жить к себе.

— Как он мог?!

— Все в порядке. Ему не нужна эта квартира. Он лично подарит ее Фанни. А Фанни может подарить ее кому захочет. Ему все равно… Да, знаете, у соседей что-то произошло.

Дведругие сестры молчали, они обдумывали только что услышанное. Третья продолжала, потому что и ей тоже было наплевать на квартиру.

— Я третий день не вижу одного из них… Не сидит на диване… В командировку не мог уехать, потому что не работает, а может, пошел работать. Нет его. Может, они расстались?

— Ты хочешь сказать, что Индеец дарит квартиру Фанни?!

— Я же сказала. Одинокий педераст в пустой квартире — не очень веселое зрелище… Посмотрите на него!

Он выщипывал брови перед зеркалом, подставив его к окну и высунув от усилия язык. Его глаза были наполнены слезами. От боли он промахивался. Глотал свое раздражение… Терпел. Выщипывание бровей требует терпения.

— И он знает, что я подарю ее Мане?!

— Знает. Я все ему рассказала. Он считает, что это глупо, когда жизнь зависит от квартиры…

— А про Венеру сказала?

— Сказала.

Сестры снова замолчали. В этот раз они не обдумывали услышанное. Они ждали, что скажет третья, но она пялилась в окно.

— И?

— Что?

— Что Зафир думает о Венере?

— Он сказал, что если бы это были не мы, то был бы «тот мерзавец».

— Какой?

— Какой мерзавец?

— Понятия не имею. Девчонки! Как вы думаете, может ли с педерастом приключиться что-нибудь еще хуже этого?

— Хуже чего?

— Хуже того, что он педераст?

— Ты не спросила его, кто этот мерзавец?

— Спросила. Он не хочет о нем говорить.

— Ну и ну.

— Значит, мерзавец все-таки существует…

— У нас есть мука?

— Мука?!

— Нет. В этом доме некому готовить. С тех пор как я заболела, вы даже яичницу себе не поджарили… Мы дошли до крошек и крошечек…

— Все. Я пошла за мукой.

Лили вышла с абсолютной уверенностью в том, что мука — это сейчас самое важное.

В тот же момент А., который убил Б. сковородой, рассматривал себя в зеркале. Это было чужое лицо. С каждым днем оно становилось все более старым и порочным. Глаза опухли, губы истончились, подбородок безвольно падал, терял очертания и становился похожим на… А. становился похожим на женщину. На состарившуюся потаскуху. Ему хотелось пойти в свое любимое заведение, но там все будут спрашивать о Б. А. может сказать им. Он знает, где сейчас Б. Но спрашивающим не понравится ответ. А. лгал. Тогда кто-то позвонил во входную дверь. А. был готов врать до самой смерти.

В то же самое время в другом месте Добренький Бобо сидел на подушечке, вышитой его сестрой.

— Заставишь ее переписать на тебя и комнатенку.

— Зачем? Куда она мне?

— А ей зачем? Она же не унесет ее в могилу?

— Мне она зачем, скажи?

— Будешь ее сдавать. На эти деньги будешь жить. Я же не вечна.

— А я не живу на твои деньги…

— Неблагодарный.

— Мы продадим комнатенку и повезем ее лечиться.

— Глупый. От этого никто еще не вылечился.

— Я должен попробовать.

— Скажи еще, что ты ее любишь.

— Я ее люблю.

— Тупица. Ты выйди, посмотри, какие тетки ходят по улицам. Они все твои.

— Я ее люблю.

— Кретин.

— Если ты еще раз меня обзовешь…

И вдруг Добренький Бобо догадался.

— Деревенщина!

И его сестра разрыдалась. Она забилась в вышитые подушечки, и ее будто прорвало. Она ревела, надрываясь. Ее рот широко раскрылся и не мог закрыться.

Она жила с затаенной мукой. Сейчас это мука вышла наружу. Освободилась. Стала достоянием Вселенной.

В то же самое время в дверь А. продолжали настойчиво звонить. Он встал и засеменил по коридору. Он семенил, потому что думал, что такая походка выглядит аристократично, а вовсе не потому, что был гей.

— Здравствуйте! Давно не виделись! — Голос Лили звучал как реклама витаминов — жизнерадостно и энергично.

— Мы не знакомы. — А. был разочарован. Он не ожидал увидеть женщину.

— Я живу напротив! Ваша соседка. Я подруга Матвея. Не могли бы вы одолжить мне немного муки, а то…

— Матвей — это я.

— Я знаю. Извините! Павла. Я спутала. Он только о вас и говорит. Можно его позвать?

— Его нет. И муки нет. Извините.

А., который был просто Матвеем, хотел закрыть дверь. Лили ему не понравилась.

Лили же хотела войти. Она прочла их имена на почтовом ящике. Вот только не знала, кто есть кто. Ошибочка вышла. Перепутала. Но исправилась.

— Когда вернется Павел? Я хочу поблагодарить его за тот фантастический пирог с черешней! Хотела взять рецепт.

Лили внимательно наблюдала, как облизывалась миска из-под теста, как укладывались красные ягодки на запеченый корж, как посыпались сверху сахарной пудрой… Выглядело очень вкусно. Б., оказавшийся Павлом, готовил с любовью… Это было за неделю до того, как разбили его голову.

— Пирог с черешней?! А… Да-да. Это были вишни. Вам понравился? Он не говорил мне, что дружит с вами.

— Мы не просто друзья. Мы делимся друг с другом.

— Делитесь? — Постаревшее лицо потаскухи Матвея вытянулось. Морщинки разгладились, уши слегка оттянулись назад.

— Ну, знаете. Рецепты, препараты, все такое. И все начистоту…

— Где, говорите, вы живете?

— Напротив.

Матвей думал. Он пытался делать это быстро, но не получалось. Получалось еле-еле.

— Я скажу ему, чтобы он вам позвонил, когда вернется. Он уехал к своей матери… Спокойной ночи.

— А можно немного муки?

— Я не знаю, где она лежит.

— Я знаю. В левом шкафу над раковиной. — Лили умела смотреть в окно.

— Вы кто?

— Лили. Подруга Павла.

— Уходите.

Вот так бывает полезно смотреть в чужие окна. Но о том, как проникать в дома напротив, мы еще поговорим.

Все говорят о случайности. Говорят разное, но все молчат об истине. А она проста. Каждый создает случайности своими действиями. С этого момента жизнь Лили и Матвея была связана. Она могла протекать по разным сценариям. Она дала ход одному из них. Потому что ей казалось, что мука очень важна. На первый взгляд…

Матвей закрыл дверь и облокотился на нее. Он не имел представления, что это за женщина, но она была похожа на угрозу. Голос у нее был таким… Она явилась, как знамение…

Оглупевший от страха и угрызений совести, Матвей попытался подумать, кто живет напротив. И не мог. Он не был знаком с ними. Избегал общаться с соседями годами, и теперь это незнание отвечало ему. Он запаниковал. Он подошел к морозильнику, открыл крышку, посмотрел и разрыдался. Так делали в американских фильмах.

А Лили вернулась с пустой чашкой и твердой убежденностью, что А. убил Б., или, попросту говоря, Матвей убил Павла, так это хотя бы не звучало как математическая задача.

На кухне она застала полную тишину, Фанни, Уси и Зафира, сидящего за столом с зажатой в зубах сигаретой.

— Что? — спросила Лили.

Ей никто не ответил. Листья на цветке, стоящем в кухне, поникли, связка сухой мяты висела на гвозде вся в пыли, ей не нужно было ни солнца, ни воздуха…

— Солнце, воздух, онанизм — здоровый, крепкий организм! — Лили любила это выражение. Она прочитала его на какой-то стене, и теперь оно всегда возвращало ей хорошее настроение. — Улыбнитесь, вы! Порадуйтесь!

— Чему? — Уси пощипывала свою верхнюю губу, что означало крайнее волнение.

— Ну, все же хорошо… — Лили смотрела на Зафира и думала, что все хорошее ей еще предстоит.

— Я предлагаю Фанни уехать в Швейцарию. — Зафир смотрел на Лили и думал, что его жизнь может начаться заново. Она была похожа на начало, на источник, на росток… Поэтика повара. — Я предложил им с Уси вдвоем уехать. Я возьму на себя все расходы.

— Возьмешь на себя расходы? — Лили сосредоточилась на лице Зафира. — Зачем?

— Я так хочу.

— Моя болезнь не лечится. Я знаю, что меня ждет. Я выйду замуж и умру счастливой на руках… — Она подавилась и замолчала. То, что она сказала, ей самой показалось слишком приторным и обреченным.

— Мы с Зафиром пройдемся, — вдруг решила Лили и встала со стула.

Она поставила пустую чашку, схватила за руку своего избранника и потянула его по липкому полу. На улицу. На свободу.

Трамваи, машины, шаги прохожих, дети… Мало детей. Беременных женщин почти не видно.

— Куда мы идем?

— В квартиру Венеры.

— Зачем?

— Будем заниматься сексом.

— Я работаю сегодня вечером.

— Мы быстренько. Зачем ты предложил Фанни уехать?

— Я не хочу, чтобы она умерла у тебя на глазах.

И они занялись сексом. На скрипучей кровати Венеры Л. Матрас был заказан в 1937 году. Пружины были крепкими. Секс получился неожиданно хорошим. Зафир позвонил, что приболел, и его заменил другой повар. В «Хилтоне» порции не стали больше. Если бы кто-нибудь решил заглянуть этой ночью в окно спальни Венеры Л., чтобы полюбоваться на самый маленький пенис на планете, то он бы разочаровался. Лили лежала и ликовала. Она не ошиблась. В этот раз она не ошиблась! В этот раз.

— Я хочу, чтобы меня звали Сарой.

— Почему?

— Потому что она одна смеялась, когда Бог говорил с ней. — Лили смеялась. Глупо и беззвучно.

Ночь нехотя выбиралась из квартиры Венеры Л. Она пробовала задержаться в углах, за дверями, в коридоре, но напрасно. День вошел, по-хозяйски расположился и начал жарить гренки. Зафир сварил кофе. Ничто на свете не помешает им быть счастливыми. Они хотели ощущать близость друг друга и все время сталкивались. Вместе пошли в туалет, вместе… Мгновения. Которые могут запомниться. Могут забыться. Важно то, что у тебя останется в конце…

— Мне не мешает, что она живет у меня. Это тяжело, но мне не мешает. Я не могу ей сказать, что ее мама умерла…

— Не говори. Пусть они уедут.

— Она хочет замуж.

— Пусть выйдет замуж и уедет.

Зафир не испытывал любви к ближнему. Он хотел ее только для себя. Лили. Он хотел спрятать ее куда-нибудь и вынимать оттуда только при необходимости. Она была нужна ему. Ему не было дела до Фанни. Лили как-то особенно смотрела на него. С восторгом. Ни одна женщина никогда так на него не смотрела. Это делало его значимым и серьезным. Высоким. Стройным. С шевелюрой. Он никому не отдаст ее! Никому!

А «мерзавец» — это кто?

Оборванные мысли разбегались по квартире Венеры Л. Им негде было приклеиться. Все было выкрашено, вычищено, починено, подлакировано. Кухонный балкон был застеклен. Мысли не могли броситься через балкон.

— Мне не хочется вспоминать о нем. Я хочу тебе кое-что сказать. Пошли!

Они снова оказались в спальне Венеры Л. Зафир открыл огромный шкаф, купленный в 1935 году вместе с двумя ночными столиками. За два года до матраса. Он отодвинул потайную дверь. В 1935 году у всех шкафов были потайные дверцы. Механизм работал безотказно. Даже теперь. Тайник был полон разных неизвестных вещей. А среди них лежала одна, которую знает каждая женщина на земле. Обручальное кольцо. Страх. Паника. Ужас.

Лили бежала по лестнице. Вниз. В этот раз она не спутала направление. Она не задумывалась, просто бежала. На улицу. К людям! Подальше. Не имеет значения — куда. Только бы подальше! Мужчины ее матери. Мужские вещи. Принадлежности для бритья. Лавандовая вода. Майки. Нижние штаны. Храп. Нет!

И пока бежала, погруженная в детские воспоминания, она столкнулась с Матвеем, не извинилась, даже не заметила его, вбежала в дверь кооператива, поднялась, перепрыгивая через ступеньки, и остановилась только тогда, когда ее ноги прилипли к полу кухни. Уси и Фанни сидели на прежних местах. Будто бы не было целой ночи. Борода Суски стала пробиваться, но следовало признать, что от постоянного использования маски с крахмалом на ней появились лысые участки. На кухне слегка пованивало разложившейся плотью. Больше ничего нового.

— Откройте окно, чтоб вас!

— Я уеду. Мы с Уси решили, что стоит попробовать. Она поедет со мной. Я продам комнату, и мы вдвоем уедем.

— Мы не можем взять деньги у Зафира… Все-таки мы убили бабку его жены…

— Я выйду замуж, когда вернусь.

— Чудеса.

— Депрессии…

— Лили! Что с тобой?

— Если кто-нибудь меня спросит — меня нет. Мне нужно помедитировать…

А Матвей?

Он увидел, что Лили пришла домой. Задвинул занавески и сел подумать. Даже не пошел к морозильнику. Его постаревшее лицо уже не выглядело таким истасканным. Явно мыслительный процесс влияет на сексуальную ориентацию. Но это не доказано.

Три девицы, три сестрицы…

В том же самом городе в то же самое время один мужчина сидел и думал. Прикидывание в уме для этой истории не имеет никакого значения. На первый взгляд. Однако этот мужчина был уверен, что рассуждает он не так, как другие люди. С пользой. Что может обмануть кого угодно.

Он был твердо уверен в своем уме.

Он жил с убеждением, что именно он и есть герой своего времени.

Интересно то, что герои осознают свою роль. И интересно, что время терпит любые роли.

Время нужно уметь читать. Внимательно. Нельзя использовать систему чтения по диагонали. В таком случае ты пропускаешь мелочи, которые изменяют ход истории. Какие глупости придумывают люди.

Этот человек, у которого тоже было имя, родился в деревне. Но не в этом состояла его личная драма. Он родился во время, когда все были одинаково бедными, стандартно образованными, однообразно одетыми, типично думающими. Были и другие. Но их было немного. У них были другие деньги, они по-другому работали, их уважали, они модно одевались. Ездили не только в соседний город, но и в другие страны. Они даже бывали в Африке на охоте.

Он хотел быть одним из них.

Смотрел на своих похожих друг на друга родственников и ненавидел их.

Он хотел, чтобы им восхищались.

И тогда он начал читать время. Он читал его медленно, внимательно, следил за знаками препинания.

И стал редактором газеты.

Потому что хотел иметь прибыль. Выгода — это блага. Что-то сладенькое. Сладенькое, за которое не надо платить. Как мед. Пчелы работают. Какие-то люди собирают мед, а другие его едят. Из банок. Благодать. Блага.

Редакторы, писатели, поэты и другие пишущие ездили по одинаковым деревням и городкам. Ели и пили там. По бородам текло и в рот попадало, и на одежду. Потом укладывались спать на специально отведенных для этого местах. Еда и выпивка — это такое утомительное дело. Во время еды надо было доказывать другим жующим, что ты самый лучший, что ты им равный. Чтобы они не вытолкали тебя из-за стола… Были и такие, которые написали всего несколько слов, хорошо, что слова не измеряются в килограммах.

Тяжело добраться до сладкого места.

Он тоже трудно добирался.

Понял, что с писательством не выходит. Попробовал переписывать и записывать. Получилось. И только-только начал есть и пить до отвала, как времена сменились.

Конец одинаковым людям! Конец благам! Каждый сам за себя!

Это его напугало. Он сразу же уволил половину сотрудников редакции. Все, кто из деревни, пусть возвращаются в нее и становятся такими же, как все. Немедленно!

Ничего не поменялось.

И он начал размышлять и прикидывать.

Он повесил свое деревенское происхождение на видное место. Повесил не как медаль, а как щит. «Я из деревни. Мы — простые люди, но честные и работящие!»

— Давайте сохранять культуру, письменность… Давайте восстанавливать истину. Давайте будем справедливыми…

Так говорил этот человек и скупал квартиры. В центре. У стариков. Одиноких, обиженных. Чтобы восстановить истину. Чтобы рассказать об их жизни. Но они умирали и не дожидались этого. А квартиры оставались. Пустые. Вот этот человек и уволил Фанни. Он ремонтировал оставленные ему квартиры и продавал их. Деньги согревали его душу и были как спасение. Тогда он захотел власти. У этого человека тоже было имя, но никто не произносил его. Даже его жена. Даже двое его детей. Даже его собака. А он терпел присутствие собаки не потому, что любил животных, а чтобы поддержать свой образ хорошего человека. Такие люди должны заботиться о животных. Так принято. Но это неправда.

Справедливость — это единственное чувство, которое появляется с рождением. Чтобы появились другие, нужно время. Справедливость можно считать инстинктом выживания. Она есть у каждого. И работает на человека. Думаете, это субъективно? А что еще надо?

Масло на белой скатерти, подгоревшие гренки из черного хлеба, три ножа из нержавейки, треснувшая тарелка, четыре чашки чая…

Грустная женщина намазывает масло на хлеб, молчит и подавляет в себе какую-то застаревшую обиду.

Два сердитых ребенка жуют бутерброды с чаем. А герой нашего времени, которого для краткости мы назовем Мерзавец, жует кашу и наставляет свое семейство. Потому что так принято в жизни.

— Просто не знаю, как вы будете жить, если меня не будет! Нельзя быть такими тупыми! Пусть другие будут глупцами. А мы не имеем на это права. Надо быть… хитрым. Ваш дед был таким. Три поля купил за тридцать левов. Я хитрый. Адвокат мне платит, чтобы работать у меня!

Вдруг печальная женщина подняла голову и посмотрела ему в глаза. Там она увидела обнаженную гордость. Она покачала головой и продолжила намазывать хлеб. Дети жевали, не понимая, о чем идет речь.

Этот день мог закончиться так же, как остальные, но женщина сказала:

— Я подала на развод.

Мерзавец старательно вычистил тарелку и поставил ее в раковину. Открыл кран и залил водой, чтобы она не засохла.

— Ты особо не заносись! Куда ты денешься, когда разведешься?

— Ты уйдешь. А мы с детьми останемся здесь.

— О чем ты думаешь? Будешь рядом со мной, будешь наслаждаться жизнью.

— Я уже понаслаждалась. Хочу, чтобы тебя не было в моей жизни. Ты травмируешь детей.

— Ты совсем свихнулась? Это я-то травмирую детей? Они такие тупые и неповоротливые, что успеют состариться, прежде чем поймут, что такое травма. Ты что, слепая? Этот не умеет писать! А та не знает, чего хочет от жизни. В таком возрасте! Ты где хочешь учиться, Эмми?

— На философском.

— Вот! Что я говорил! Философ! Ты слышала, чтобы женщины были философами? Как негр-горнолыжник! Помой за собой тарелку, Эмилия!

— Я не хочу с тобой спорить. Я просто сказала, что подала на развод. Все.

— Ну и валите отсюда.

— После решения суда.

— Оно будет не в твою пользу.

— Посмотрим.

— Ты мне угрожаешь?

— Нет. Я подожду решения.

— Не будет…

— У тебя есть слабые места…

— Нет.

— Я знаю некоторые…

— Вы, двое, марш из комнаты. Сейчас же!

Мерзавец оттолкнул мальчика от стола, почти уронил его на пол. Пихнул стул, толкнул еще что-то. Он был взбешен, но нельзя было показать это. Надо быть справедливым. Он хотел справедливо уничтожить эту неповоротливую женщину, которая двадцать три года не догадывалась, что ее ненавидят. Двадцать три года потребовалось ей, чтобы осознать, что ее не хотят. Ни ее, ни ее детей. Она могла разбить всю его жизнь, но не догадывалась этого сделать. Большинство людей живут, ни о чем не задумываясь. Девяносто процентов людей на этой планете вообще не думают. На них держится мир! Именно ради этих девяноста процентов развивается наука, техника, традиции, культура. Потому что недумающие покупают, едят и размножаются. Пусть живут! И Мерзавец сменил тон.

— Ты сердишься на меня, потому что я не уделяю вам достаточно времени, но я работаю на благо нашей семьи. Эмми выйдет замуж, я надеюсь… Нужно, чтобы у них был свой дом…

— Речь не об этом, — прервала его жена.

— А о чем?

— У тебя есть любовница.

— Ерунда!

— Но и это неважно. Вы оба изменяете.

— Полная ерунда!

— Мелочи.

— Потому что не могу докопаться до крупного. Если я смогу… Будь со мной, и ты не пожалеешь об этом. Если я попаду во власть, у тебя будет все, о чем только можно мечтать… И о чем нельзя. А про любовницу — это ерунда.

— Меня это не интересует.

Он не хотел разводиться, чувства тут были ни при чем. Так ему было удобно. Разведенные люди не вызывали доверия… Конечно, все притворялись, что доверяют им, но в сущности думали о другом. Искали, в чем они провинились. И находили.

— Я скопил немного денег… Мы съездим отдохнуть.

— Я не хочу.

— В Швейцарию.

Его жена подняла глаза от стола и посмотрела в окно. Стекла были чистыми, но ничего не было видно. Она ничего не видела. Не было ничего, на что можно было бы посмотреть.

— На обратном пути мы объедем всю Европу. Проедем через Румынию… Ты не была в Румынии.

— И в Албании не была.

— Съездим и туда.

Он не понял иронии, не ощутил подвоха, не почувствовал укора. Его кожа не пропускала нюансов эмоций. В своей прошлой жизни он, скорее всего, был бегемотом или тибетским буйволом.

Часть 2

Фанни сидела в кабинете очередного врача и рассматривала стены. На них не висело ничего примечательного. На подоконнике было много цветов, земля в горшках мокрая. Сестра притворялась работающей на компьютере, а сама раскладывала пасьянс.

— Говорят, что он хороший доктор… — попыталась разрядить обстановку Фанни.

— Эх.

— Наверное, у него есть выздоровевшие пациенты… с этой болезнью…

— Наверное… С Божьей помощью, — сказала сестра, не отрывая взгляда от монитора.

— Значит, на доктора не стоит особенно рассчитывать?..

— В каком смысле?

— Если с Божьей помощью?

— Эх.

И Фанни замолчала. Не имело смысла обсуждать Божьи дела. Она же была не в кабинете Господа.

Она оценила состояние цветов, стен, мебели и простынки. Она встала.

— Я подожду за дверью.

— Пожалуйста… — пробормотала сестра, потому что пасьянс ее замучил.

Фанни решительно направилась к двери, открыла ее и столкнулась с доктором. В коридоре мелькнули лица Уси и Лили. Они выглядели чужими. Все было незнакомым. Как во сне. Странно. На окнах висели тюлевые занавески. На окнах в коридоре. Нелепые тюлевые занавески. Фанни увидела это и снова вошла в кабинет врача. Сестра заметила, что вошел доктор, и продолжила бороться с виртуальными картами.

— Садитесь, — сказал очередной доктор.

— Спасибо, — очередной раз поблагодарила Фанни и села.

— Ситуация не блестящая, но и не фатальная… Что-то странное…

— Метастазы?

— Нет. Новых метастаз нет. Только старые… Попробую объяснить. Опухоль погружается во что-то похожее на капсулу и прекращает расти… Каждую капсулу можно удалить…

— Я все еще больна?

— Да. Но излечимо. Я вас прооперирую. На следующей неделе.

— Я уезжаю. Прооперируете, когда вернусь.

— Уезжаете! Куда?

— В Швейцарию. На месяц. Отдыхать.

— Я не советую. Сначала прооперируйтесь, а потом поезжайте восстанавливаться в Швейцарию.

— Нет. Когда вернусь.

— Как хотите…

Доктор был расстроен. Сестра закончила раскладывать пасьянс и глупо смотрела.

Фанни встала со стула и осторожно вышла из кабинета. Она почти не колебалась. Ей не хотелось, чтобы что-то могло помешать ее решению.

— Ну?

— Что он сказал?

— Я не умру прямо сейчас. Он может прооперировать меня. Что-то изменилось.

— Что?

— Он погрузился в капсулу.

— Кто?

— Рак..

— Господи!

— Что еще?

— Я уеду.

— А он что сказал?

— Сказал, сначала надо оперироваться.

— И что ты решила?

— Я поеду.

— Это разумно?

— Хватит, Лили!

— Обмоем хорошую новость!

— Хватит, Лили!

— Хорошо.

И после этого все завертелось. Как в кино. Дни неслись, как кони. Равномерный топот. Сон. Серые сны. Сбор багажа. Волнение, напряжение, нервозные слова, нервно произнесенные… Слезы контролируются. Кто будет заботиться о Лили? Тебе будет нас не хватать? Обеих? С кем будешь смотреть сериал в шесть?.. Не пей на голодный желудок! Скажи Индейцу, пусть спит здесь. Нет. Лучше я ему скажу! Бутылочка! Бутылочка! Где маска Уси? Куда подевалась крахмальная маска Уси?!

— Не паникуй. В Швейцарии тоже удаляют волосы.

— Нет! После моей маски нет воспалений.

— Я свожу тебя к косметологу.

— Нет! Я всю жизнь это делала сама. Не хочу, чтобы меня кто-то трогал!

— Ты взяла теплые колготки?

— Перестаньте! Я же не ребенок!

— Девочки… Вы должны ходить по километру в день!

— Хорошо.

— И если ты сможешь заплакать, Фанни…

— Хватит, Лили!

— Не перебивай меня! Я думаю, что стеклянные слезы — это… Они твердые, так? Выливаются из глаз, падают на землю и разбиваются. Это как…

— Нужно сообщить маме.

— Нет!!!

Только подумаешь, что все идет хорошо, как начинаются завихрения… Вдыхаешь. Чувствуешь, как легко в груди. Внутри. Только примешь решение, что настала минута отдыха… Три дня не думала о падающем теле Венеры Л.

— Что? Я позвоню. Я не буду ее расстраивать. Скажу, что уезжаю в командировку… Что?

— Фанни…

— Что-то случилось?

— На твоем месте я бы позвонила Борису.

— Я позвонила ему. Он сегодня будет спать здесь. Я должна сказать маме. Должна!

— Она знает.

И поскольку все ожидают трагедии, визга, падения… Поскольку все ожидают чего-то страшного, неожиданного, ужасающего. Поэтому оно и не случается. Случается что-то другое.

Фанни не закричала. Не упала на пол. Она немного побледнела, но она и так была бледной. Она села. Но она и всегда сидела. Она забыла о своих руках. О руках все забывают. Они двигаются механически. И никто не замечает, что пальцев всего четыре. Что пятый — это отросток, состоящий из двух фаланг и на самом деле — не палец. Но без него нельзя. Ну, какой это палец! Недоразвитый. Несовершенный. Несоразмерный…

— У меня было предчувствие… Я знала. Знаю, почему вы мне не сказали…

— Мы не сказали, потому что тебе было плохо… Чтобы не стало хуже…

— Нет. Не поэтому. Вы ждали. Если двое из одной семьи умирают в один год, то и третий из этой семьи умрет…

— Нет.

— Да.

— Глупости все это!

— Я знаю. Что-то мне нехорошо… Мне нужно выйти…

— Я вызову врача!

— Я хочу выйти!

— Ляг! Фанни! Ляг сейчас же!

— Мне нужен воздух! Дайте мне подышать!

Распухшая Эйфелева башня заполнила весь таз, вылезала из него и стремилась достичь своих настоящих размеров. И Лили уже не могла себе представить без нее своей кухни…. Без башни и без Фанни, без Уси, без педерастов, живущих напротив, без Зафира, без кошки…

Что происходит с мыслями, когда много всего плохого случается одновременно или друг за другом? И почему в конце вопросительных предложений должен стоять знак вопроса, если большинство предложений не требуют ответа?

Было душно. Уже много дней подряд было душно. Это естественно, ведь стоит лето. Говорят, что климат на Земле меняется. Становится теплее. Некоторые считают, что это от озоновых дыр. Я думаю, что это от количества людей. Очень много людей вдыхают и выдыхают… Из-за этого становится теплее. Когда я была маленькой, моя мама не топила печку в моей комнате, потому что на холоде лучше спится. Кажется, ей просто было лень. Я ложилась в холодную постель, укутывалась с головой в одеяло и дышала. Вдыхала и выдыхала, согревала себе место. Постепенно. Самое трудное — согреть нос; когда нос холодный, ты весь замерзаешь.

Сейчас идет дождь. Тихо так идет. Китайцы говорят, что ливни не продолжаются до утра. Ливни коротки. А тихий дождь может идти по нескольку дней. Мне все кажется, что Венера Л. может быть жива. Я не чувствую себя убийцей, но ведь про меня можно так сказать. Может быть, это я ее убила, потому что направилась к балконной двери. Не знаю, как я выглядела в тот момент. Уси была в ярости. Фанни… У Фанни глаза светились. Мы убили старушку. Я, Уси и Фанни… Мне кажется, у нее во рту выросли клыки. Всегда кто-то другой плохой. А мы всегда хорошие… Острые клыки. Большой пес. Созвездие пса. Фанни так хотела эту квартиру, как собака кость. Что они сейчас делают? Наверное, уже доехали. Может быть, ей стало хуже. Надо было рассказать ей о матери. В такой момент. Она справится. Я сейчас лопну. Это дыхание животом меня раздражает. Меня все бесит. Поеду к маме. Выйду замуж за старого больного француза. Он умрет…. Я останусь жить в его доме. Потом умрет мама… Я останусь одна. С большим количеством квартир. А может, я умру раньше мамы. Интересно, как я умру? Господи! Никто не бросит мое тело разлагаться сорок дней. Никто не накормит моим телом голодных животных. Моя душа будет грустить еще целую жизнь. Хватит! Позвоню Зафиру… И что? Скажу ему, что мне что-то не по себе, пусть придет. У меня высохла вся кожа. Ее не хватает на все тело. Это мне не идет. Все, что я покупаю, мне не подходит.

— Алло. Это я… Мне стало интересно, что ты сейчас делаешь… Спишь! Что же ты не приходишь, мы могли бы поспать вместе.

Что же творится с мыслями, когда много всего плохого наваливается одновременно или друг за другом? Вот это и происходит. Мысли поедают человека.

Лили чувствовала, как ее съедают ее собственные мысли. Она отвыкла от одиночества. Ей нравилось, когда люди были на кухне, в ванной, в туалете… Когда в небольшом пространстве, в котором она обитала, жили люди. Она повесила трубку и посмотрела в окно.

Занавески на окнах Матвея и Павла были закрыты. Внутри было светло. Матвей, как никогда, чувствовал одиночество. На диванчике сидел молодой цыган. Он не был геем. А был обычным педерастом. Ничего изысканного, деликатного и эстетичного. Грязный цыган с большим задом и жирными грязными волосами. У него была иссиня-черная борода. Заостренная книзу. От него ужасно воняло. Он ел. Уже второй час подряд он ел без перерыва. Матвею даже не хотелось смотреть на него. Цыган молчал. Им не о чем было говорить.

— Уходи, если наелся…

Цыган проглотил кусок и посмотрел прямо в глаза Матвею. У него был собачий взгляд всемирной скорби…

— Мы разве не будем обниматься?

Теперь Матвей был вынужден посмотреть на цыгана. Перед его глазами появилось лицо Павла. Он молчал, не мог произнести даже слова.

— Я могу всего за пять левов показать тебе потрясную игру.

Слеза выкатилась из глаза Матвея. Поползла вниз по щеке, обогнула его рот… Матвей слизнул ее… И не мог произнести ни слова.

— Я могу тебе спеть…

Цыган встал со своего места, стряхнул крошки со своих брюк и пошел к столу. Его тело изгибалось в талии при каждом шаге. Это должно было выглядеть соблазнительным. А выглядело жалким.

Матвей беззвучно плакал. Он попытался глотнуть воздуха. Вдохнул, но не полной грудью.

— Ты можешь меня побить… за десять левов.

— Уходи.

Он дал цыгану пять левов и открыл дверь.

Он ослаб, опустился, чувствовал себя разбитым и мертвым. Как Павел. Только он не лежал в морозильнике.

Цыган ушел, как собака. Уличная, мокрая, счастливая собака с пятью левами в кармане.

Вся скорбь на свете осталась в доме Матвея и Павла, но Павла не было, и поэтому он не получил своей доли. Она обрушилась на голову Матвея, раздавила его, размазала, отпечаталась на нем, и он приобрел ее форму.

Некоторые печали не делятся поровну.

Иногда рассказчики доходят до такого места, на которое не ступала их нога. Однако героям истории нужно там побывать. Тогда они прибегают к помощи других рассказчиков, которым удалось справиться с ситуацией… Они открывают атласы, путеводители, брошюры для туристов, смотрят фильмы, читают книги, а более всего полагаются на собственную фантазию.

Швейцария. Реклама шоколада «Милка». Одни бобры заворачивают шоколад в фольгу, другие массируют коров, всегда есть кто-то, кого используют на тяжелом физическом труде. Туристы здоровы и улыбчивы. Туристки сексуальны. В рекламе «Милки» никогда не идет дождь. Поляны изображаются зелеными, коровы — лиловыми.

Швейцария.

Маленькие городки, похожие на деревни. Чистые улицы. Нереально чистые улицы, сады, дома-пансионы. Хозяйка предлагает брынзу, которую делала не она. Здесь едят хлеб. Неторопливые люди. Бюргеры. Понимаешь, что время тут остановилось, то есть ему никогда не придавали значения. А ведь производят часы. Бывает и так.

Когда Фанни спросила у одного пожилого мужчины, сколько времени, он посмотрел на солнце и сказал, что сейчас обед. Швейцария.

Фанни и Уси приехали в Швейцарию поездом. Они могли полететь самолетом, но врачи посчитали, что лететь опасно для здоровья Фанни.

Мерзавец с семьей приехал тем же поездом. Они тоже могли бы прилететь самолетом, но это было слишком дорого.

Они не встретились на вокзале в Люцерне. Это называется случайность. У них были разные цели. Это называется преднамеренность. Большинство слов заставляют нас ковыряться в них. Потому что они раздражают. Преднамеренность похожа на ранку с корочкой. Постоянно сдираешь корочку. Ранка выпускает несколько капелек крови, и снова образуется корочка. Преднамеренность. Тебе представляется человек, который идет перед собственными намерениями, а они тащатся за ним по жаре. Или другой, который кричит: «Намерил!» А сам ничего не измерял. Вот так. В Швейцарии люди не верят в случайности. У них все рассчитано до секунды, и они очень удивляются, если этого не случается.

На вокзале в Люцерне Уси и Фанни сели на другой поезд. И сошли в городе Шпиц, в котором несколько лет назад супруга Зафира рассталась со своим туберкулезом.

В том же городке расположился Мерзавец со своей семьей.

Все они попали в пансионат госпожи Джованны Кунц — семидесятивосьмилетней старой девы, которая одна во всем городе принимала болгар. Видимо потому, что она понятия не имела, где находится Болгария, за всю свою жизнь она всего два раза ездила в Женеву и один раз в Лозанну. Для нее это был конец света.

У госпожи Джованны Кунц не было ни телевизора, ни радио и уже давно она не играла на пианино, потому что ее пальцы были изуродованы артритом. Чтобы объяснить, почему же она оставалась старой девой, упомянем, что она говорила очень громко, отрывисто и постоянно повторяла, что выросла вместе с детьми Геббельса, что частично было правдой. Мать привезла ее в Женеву ребенком как раз в то время, когда шесть его детей и жена отдыхали там у озера. Есть даже фотография. Если кто-нибудь спросит, что делала семья соратника Гитлера в нейтральной Швейцарии во время Второй мировой войны, ему сразу скажут, что это пропаганда и политический ход. Все это снималось на пленку и показывалось в фильмах. Чтобы доказать, что даже нейтральные страны поддерживают политику Адольфа Гитлера.

— Хайль! — прокашляла госпожа Джованна, обращаясь к Уси и Фанни.

Костлявый кривой палец указал на узкую деревянную лестницу, и целый поток шипения, кряхтения и слюны облил вновь прибывших. Они поняли, что им следует подняться вместе со своим багажом.

В этой комнате ничего ни к чему не прилипало. Стекла на окнах были такими чистыми, будто их и вовсе не было. Пыли не было даже между сложными изгибами резьбы в изголовье кровати. Простыни — с кружевами. Подушки — пуховые. Пахло порядком, дисциплиной и чем-то еще.

— Она старая фашистка.

— Глупости. Обычная старая дева.

— Мы попали в немецкую часть.

— Нет! Во французскую.

— И поздоровалась с нами — «Хайль!».

— Да она просто старая вешалка.

— Посмотрим…

Они рассматривали старинную, натертую до блеска мебель, трогали ее, изучали, как ею пользоваться, и молчали. Они попали в другой мир. Ничто не свидетельствовало о том, что здесь болеют бюргеровской болезнью. Так выглядела вечность — темное дерево, кружева, ящички, фарфоровый таз и кувшин, два полотенца, шерстяной ковер, кресло у окна, шкаф и туалет в виде стула с резьбой и подлокотниками.

Все это останется таким, даже когда настанет конец света. Надежным.

Потом полная девушка в униформе постучалась в дверь и сказала, что обед подан.

Они осторожно спустились по узким деревянным лестницам…

— Знаешь, мне здесь легче дышится…

— Мы за этим сюда приехали, Фанни.

— Господи!

— Что? Что случилось, Фанни?!

За столом в узкой столовой сидел Мерзавец. Тут же сидели двое его детей и грустная жена. И госпожа Джованна.

Никто не знает, случайность это или преднамеренность. Фанни разозлилась. Она была в гневе.

— Мерзавец!

— Фанни!

— Мерзкий Мерзавец!

— Почему, Фанни? Как твои дела?

— Поганец! Я больна раком из-за тебя. Потому что ты меня уволил!

— Фанни, прости! Время было такое…

Его печальная жена встала со своего места и отошла к двери. Двое детей сидели на своих местах и испытывали болезненное любопытство. Это было что-то новенькое. Кто-то чужой кричал на их отца. А он не кричал. Фанни подобралась к стулу Мерзавца. Схватила его за спинку и дернула. Фанни умела сильно дергать! Госпожа Джованна открыла рот и указала пальцем в строго определенном направлении, и только.

— Умер мой отец! Умерла моя мама! Я тоже умираю! А ты ловишь кайф в Швейцарии, мерзкое животное!

— Я не ловлю кайф, Фанни! Я здесь по работе! Фанни!

Фанни изо всех сил раскачивала стул.

Узкая столовая стала еще более узкой, потому что в нее собрались все, кто был в доме. Столпились. Заглядывали через головы друг друга. Это напоминало картину Франсуа Милле. Голландца. С французским именем?! Что-то происходит. Лица у всех страшные, как застывшие маски.

Жена Мерзавца попыталась выйти. Она побледнела, выглядела униженной, ее мучили угрызения совести… Она боялась. Дети ликовали. Особенно Эмми.

Мерзавец смог вывернуться, схватил Фанни за руки и посмотрел на собравшихся.

— Она не в себе. Фанни, давай поговорим после обеда!

— Почему после обеда? Мерзкая задница! Ты хочешь набить желудок, потому что за все уплачено!

— Фанни! Веди себя прилично!

И тут вмешалась госпожа Джованна, которая должна была вмешаться. У нее внутри накипело.

Она выплеснула такое количество слов и слюны, что в маленькой столовой сразу стало пусто. Ее речь походила на природное бедствие. Все попрятались.

Уси спокойно села на свое место, почесала лицо и вопросительно взглянула на госпожу.

— Что у нас на обед? — спросила она на очень приличном французском.

— Здесь говорят по-немецки, — провозгласила Джованна Кунц.

— Я платила за пансион для франкоговорящих, — категорично заявила Уси.

— Ты кто такая? — не дрогнула госпожа.

— Внучка… Муссолинни.

Госпожа Джованна ожидала чего угодно. Только не этого. Обед проходил в полной тишине. Пышущая здоровьем горничная подавала нездоровую пищу в огромных количествах. Фанни и Уси ели с аппетитом. А после этого они пошли прогуляться. Надо было познакомиться с городком Шпиц.

Мерзавец первым покинул столовую.

И теперь ждал их у второй улицы. У него был план, о котором никто не знал. Он прилепился к каменной стене.

Фанни осторожно шла по покрытой плитками мостовой. Она смотрела себе под ноги. Держала за руку Уси. И дышала.

— Я хочу тебе кое в чем признаться, Фанни…

— Признавайся.

— Я думаю, что здесь я напишу стихи, потому что, пока мы были дома… Как бы это сказать. Мне все время казалось…

— Давай быстрее. Смотри! С этой стороны гора выглядит по-другому…

— Да… Мы не в Нижней земле…

— Я не поняла тебя.

— У нас дома я чувствую себя, как в той сказке о Нижней земле. Где ты отрезаешь себе кусок ноги, чтобы накормить орла, который вынесет тебя оттуда…

— Я знаю ее. Что ты сказала о стихах?

— Я каждый день ждала, что с тобой что-то случится… Напряжение, страх, я ничем не могла тебе помочь…

— Ты ждала, что я умру?.. Понимаю.

— А теперь я напишу свои стихи.

— Я не перестаю думать о маме… Уси? Она ведь попросит Господа обо мне?

— Конечно.

— Она любила меня. А я недостаточно ее любила. Я пряталась от нее. Оправдывала себя своей болезнью. Оправдания. Но рак меня кое-чему научил. Я очень себя люблю, Уси. Не хочу умирать.

Так они дошли до второй улицы. Мерзавец отлепился от стены дома и встал перед ними.

— Фанни.

— Что тебе надо, Мерзавец?

— Фанни, ты должна меня понять.

— Давай, трепли языком! Знаешь, кроме того, что ты мерзкая задница, мерзавец и противный кобель, ты еще и вонючая деревенщина.

— Ты совершенно права. Но я могу кое-что для тебя сделать. Выслушай меня!

Лили спала спокойно. Она держала Зафира за руку. Свою ногу засунула под его ноги. Короче говоря, сделала все, чтобы он не смог заснуть. Лили посапывала. Зафир лежал, уставившись в потолок, и ждал рассвета.

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

— Хорошо.

— Ты это серьезно говоришь?

— Да.

— Не хочу быть один.

— Хорошо.

— Я могу заботиться о тебе, Лили.

— Хорошо.

— Ты спишь?

— Нет. Говори. Ты так приятно мурлычешь.

— А ты храпишь.

— Привыкай…

И тогда в рассветной тишине, в ритме своих дыханий они оба услышали какой-то особенный шум.

— Это из кухни.

— Тихо!

— Посмотрю, что это.

— Не двигайся! Может, это воры. Пусть берут, что хотят.

— Я встану.

— Не смей! Они могут убить тебя!

— Не будь смешной…

Ручка двери зашевелилась. Пошла вниз. Легкий щелчок. Открылась. Два огромных глаза, в которых плещется ужас. Тело скользнуло и прилепилось к двери. В одной руке — огромный кухонный нож. Рука устала. При мысли, что надо будет поднять ее и обрушить на голову… Где голова этой женщины?! Руку свело, плохо то, что и обе ноги тоже свело. Тело вообще не подчиняется. И какие-то обрывки мыслей, воспоминания, непонятное ощущение в голове…

Это Матвей. Он стоит у двери. Лили лежит в постели. Зафир стоит голый. И почему-то все смотрят на его пенис. А тот весь сжался от страха или от холода! И никто не проронил ни слова. Нож падает на пол, потому что рука разжала пальцы и они застыли — растопыренные.

Матвей заплакал. Лили вылезла из кровати. Подошла к плачущему, наклонилась, подняла нож с пола. Подержала его. Она не знала, что с ним делать. Тяжелый. Она подала его Матвею. Он не взял. Лили положила его на пол у застывших ног.

Зафир принес футболку. Лили надела ее и только тогда поняла, что у нее нет голоса. Из ее горла выходил только воздух. Вроде бы она все делала, как всегда, а слов не было. Язык движется, челюсти — тоже, а звука нет. Что же это?

В комнате светила ночная лампа. Светила слабо, но достаточно, чтобы были видны три чужих лица.

— Я убил его.

Матвей столько раз повторял это предложение, что когда произнес его вслух, никто ничего не услышал.

— Я вызову полицию, — сказал Зафир, натягивая брюки.

— Подожди! Я знакома с ним. Это один мой сосед. — Лили тянула футболку вниз, потому что она была короткой.

— Он залез к тебе…

— Я пойду…

— Подожди! Где Павел?

— Какой Павел?

— Я его убил.

Трамваи скрипели по холодным рельсам. Рассвет не принес радости. В начавшемся дне не было облегчения. Городская жизнь. Некоторые считают ее нервной и напряженной. Это не так. Три девушки стоят перед витриной и разговаривают. От пластмассовых чашечек с кофе идет пар. От сигарет идет дым, от их тел, еще не забывших ночные сны, исходило тепло…

Городская жизнь. Телевизоры работают, потому что люди давно не разговаривают друг с другом. Встают утром и пьют кофе с телевизором, вместе с ним делают и все остальное. Некоторые могут спать только при работающемтелевизоре.

В одной кухне с липким полом и грязными окнами вокруг стола сидели три человека; они пили кофе и молчали. Работал телевизор. Показывали новости. Время текло, кофе — тоже.

— Не выдавай меня!

— Павел был мне симпатичен.

— Ты должна понять меня. Я убил его, потому что очень любил.

— Ужасно!

— Он хотел продать квартиру и вернуться к своим родителям…

— И ты убил его из-за квартиры?!

— Это нам знакомо…

— Нет. Он хотел бросить меня. Говорил, что уже не так счастлив…

— А что, разве родители его не ищут?

— Они мертвы.

— Как так… Ты говоришь глупости!

— Я позвоню в полицию.

Вот так и течет городская жизнь — все в ней перепутано. Как та самая трехногая собака… Кто-нибудь когда-нибудь узнает правду? Почему Матвей убил Павла? Почему Каин убил Авеля? Почему Давид убил Голиафа? Почему Персей убил Медузу? Почему два человека, встретившись, превращаются во врагов? Почему двоим так трудно найти общего врага. Хотя жизнь без врага невозможна. И если поставить подлежащее в конец предложения, что произойдет? Ничего особенного. Только в самом конце можно понять, кто совершил действие. И что из этого? Опять ничего. Так было с Матвеем и Павлом. Матвей последним понял, что Павел его убил уже давно. Последним понял…

Интересно, что по каналу «Дискавери» не рассматривают гомосексуальность в разных ее проявлениях. Объектом исследования становится «нормальная» сексуальность. Как привлечь индивудуума противоположного пола, рассматривается во всех сериалах. О том же, как привлечь такого же, как ты, молчат, скрывая это или относясь к этому с безразличием, и что хуже всего — преднамеренно.

Матвей любил Павла. Его привязанность была больше животной, но выглядела экзотично. Он любил облизывать его вилку, доедать еду из его тарелки и очищать ее кусочком хлеба… Да, Матвей действительно любил Павла… С другой стороны, Павел хотел выглядеть подчинившимся, зависимым и слабым. Он испытывал дикую необходимость быть любимым. Он с нетерпением ожидал той минуты, когда можно будет устроиться на коленях Матвея и ждать, чтобы тебя погладили, одобрили, похвалили…

С третьей стороны, Павел постоянно думал о старости.

Когда умер его отец, они вместе с Матвеем поехали на похороны. Городок был небольшим. Никому и в голову не пришло, что у них связь. Матвей поплакал с матерью Павла и стал ей близким человеком. Потом они пошли в баню. Это была старая городская баня с минеральной водой. В ней было полно стариков. Страшное зрелище. После определенного возраста все в мужском теле опускается. А вся мужественность стеснительно прячется между ног и уменьшается до детских размеров. Сморщенная мужественность. Кожа висит складками. Грудь висит, становится похожей на женскую. Ее даже можно взять в руку. Банщик тоже старый. Он цыган с огромным животом. Отсутствует даже видимость мужественности. Тогда Павел вытерся, завернулся в простыню и вышел из бани. Вошел в кабинку, снял простыню и стал осматривать свое тело. И испугался. Ужаснулся. Он представил себе, как его тело делается больным и ложится в кровать. Представил отвращение Матвея. Вообразил судно, утку и свою сморщенную мужественность, которая постоянно вываливается из подставленной утки. И оставляет следы на простыне, на нем самом. Он попытался выглядеть достойно. Но не получалось. Он забывал целые куски своей жизни. Кто он такой, в сущности? Вообще, существует ли он? Он потерял себя навсегда…

Когда они вернулись, Павел переписал свою квартиру на одну женщину — его родственницу. Чтобы она ухаживала за ним до самой его смерти. Чтобы ухаживала и не испытывала отвращения. И сделал это втайне от Матвея.

Потом дело дошло да самого трудного. Надо было сказать об этом Матвею. Но у него не было на это сил. Он не смог бы вынести обиды в его глазах, его слез. Он намекнул, что не хотелось бы стареть вместе, что старость отвратительна. Матвей дал ему пощечину. Этот момент видела Лили из своего окна.

В ту ночь у них была невероятная любовь. Без Лили.

Матвей убил Павла сковородой, потому что позвонила родственница и предъявила свои права. Она кричала, что ей негде жить. Хотела, чтобы этот «педераст» оставил ее квартиру. Она орала. Павел что-то мычал в трубку. Истеричность очень заразна.

Павел повесил трубку, и истерика переместилась в кухню.

Матвей убил Павла.

Лили не знала — почему. Зафир тоже не знал. Сам Матвей не знал. Только Павел знал и не сопротивлялся. Сейчас он лежал в морозильнике. Матвей сидел в чужой липкой кухне и пил чистый кофе.

— Вот так это произошло. — Матвей выпил кофе и посмотрел на Лили.

— Ты убил его, потому что… — Ее прервал взгляд Зафира.

— Ты не понимаешь. Он был больше, чем обижен. Он был выброшен… Я думаю, что они…

— Лили! Он — убийца!

Истеричность заразна.

Лили кричала о том пренебрежении, которое она испытала в детстве. О мужчинах, которые приходили и уходили, о вещах, которые они оставляли, о том, что никто не замечал ее, о необходимости быть любимой… Зафир тоже кричал. О наказании, которое он должен понести, об обидах, которые наносит человек, о незаслуженных упреках. Матвей кричал, что он хочет понести наказание, но эта мерзавка не будет жить в их квартире. В квартире его и Павла. Она не будет прикасаться к тем вещам, которые они вместе покупали, расставляли, ценили, любили… Крики прилипали к полу, к стенам, к столу, к окнам, к экрану телевизора. Он один не кричал. Они уменьшили звук…

Это происходит, когда подлежащее ставится в конец предложения.

Большинство убийств совершается из-за денег. Еще одна часть — от любви. И третья часть — в пьяном состоянии. Эта статистика лежит в основе криминологии.

— Мы должны убрать его оттуда…

— И куда мы его денем?

— Мы похороним его в каком-нибудь красивом месте.

— Где он был счастлив.

— Никуда мы его не денем. Мы останемся с ним вместе до моей смерти.

И эти три человека из липкой кухни навсегда связали себя одним сильно замороженным телом.

— И сколько он может выдержать в морозильнике?

— Про мясо пишут, что его можно держать… В наших морозильниках мясо может сохраняться до десяти лет.

— Десять лет?!

— Господи! Что я сделал? Я покончу с собой!

— Когда я узнала, что Фредди Мэркури болен СПИДом, я сошла с ума. Не могла спать. Я его обожала. Хотела поехать в Лондон, обнять его и сбросить болезнь с его тела. А когда он умер, Брайан Мэй рассыпал его прах у одного огромного дерева…

Тут Лили разрыдалась. Тело Венеры Л. снова и снова падало с балкона. Прах Фредди падал в зеленую траву. Была поздняя осень, а трава была зеленой, чтобы земля не смотрелась голой.

— Я тоже развеял прах своей жены… Она очень любила…

Влажные глаза. Комок в горле. Тяжесть в груди… Три человека. И каждый из них хотел только одного — чтобы его любили. Любая потеря напоминает нам, что мы недостаточно любили. Что мы нуждаемся в счастье, перед тем как уйти. Никто не знает, что такое счастье. Поэтому так к нему стремится. И когда люди плачут, то плачут по большей части о себе.

По телевизору показывали фильм о домашних кошках. Все думают, что кошки — одиночки. Сложилось мнение, что они не выносят чужого присутствия.

Одна домашняя кошка перестала есть, когда ее хозяйка попала в больницу, и никто ее не ласкал. У них были свои ласки. Легкое похлопывание и подергивание усов. Любовь. Всемирная. Неповторимая. Кажется, за нее можно умереть. Может быть, это и есть счастье. Другая кошка потерялась. Ее хозяева переехали, а она их нашла. Через три года. Это не случайность.

— Я пойду… Извините, что напугал вас… Я не хотел тебя убивать, просто мне надо было тебя увидеть.

— Не забудь свой нож.

— Это не мой. Я нашел его здесь.

— Здесь?! У нас не было такого ножа.

— Был, вон там. У раковины.

— Не смотри на меня! Я не ношу ножи в нерабочее время, Лили!

— Ладно. Я пойду.

— Если хочешь, оставайся обедать…

— Зафир?

— Я приготовлю что-нибудь вкусное.

— А можно?

— Ну раз он тебя приглашает…

— А ты, Лили?

— Ты мне не мешаешь. Оставайся.

— Я пойду переоденусь. И сразу вернусь.

И дверь липко затворилась за спиной Матвея. Истеричность еще не отлепилась от кухни.

— Ты зачем его пригласил?

— Он одинок. Наверное, ему очень тяжело.

— Но он ведь убийца?

— Ну, вы ведь тоже убили Венеру…

— Зачем ты пригласил его? Если тебе нравятся мужчины, скажи мне сейчас!

— Мне не нравятся мужчины.

— Ты, случаем, не бисексуал?

— Не думаю.

— Ну и ну! Если что-то есть, скажи сейчас!

— Ты перенервничала. Я просто пригласил на обед человека.

— Который вошел с ножом в мою спальню.

— Потому что ему было страшно.

— Чей это нож?

— Не знаю.

— Почему Уси уехала именно сейчас?

В Швейцарии, в городке Шпиц, в пансионе госпожи Джованни Кунц Фанни начала кашлять кровью. Она закашлялась, не могла остановиться минут пять и выплюнула маленький розовый кусочек.

— Думаю, нам пора возвращаться…

Уси смотрела на кусок человеческой плоти и молчала. В комнате запахло чем-то нежным и сладким.

— Это то, что я думаю?

— А что другое еще может быть?

— Может, это — еда…

— Да может быть все что угодно. Я хочу уехать. Хочу умереть дома.

— Ты не умрешь.

— С Божьей помощью. Я больше не боюсь.

По главной улице Шпица двигался катафалк, запряженный четверкой черных лошадей. За ним шли печальные люди, духовой оркестр, священник, мальчик с крестом… «Я не буду писать никаких стихов… У меня нет стихов. Все вокруг ложь и измена. Я даже себе лгу. Я верю. Мне страшно. Уеду — никто даже и не заметит. Останусь одна. Буду жить на улице. Аллах всемогущ. Наверное, я это заслужила… Мама хотела мной гордиться. Мне так хочется сделать что-нибудь особенное. Здесь люди тоже умирают. Надо сказать Лили, чтобы не трогали мое лицо, когда умру. Чтобы быть естественной на смертном одре. Надо сходить на могилу к маме… Надо… У меня осталось не так много дел…»

Уси повернулась спиной к окну. Фанни сидела на кровати. Она выглядела удивленной.

«Только бы она не умерла сейчас. Я не справлюсь. Господи, сделай так, чтобы Фанни не умерла сейчас!»

И он услышал. Потому что не бывает неуслышанной молитвы.

В дверь постучались. Вошла полненькая горничная и начала вытирать кровь. Она поменяла простыни. Ее лицо ничего не выражало. Или она привыкла к харкающим кровью постояльцам, или идеально владела собой. В хрустальной пепельнице на столе расположился розовый кусочек. Отраженный в хрустале, он размножился на десятки.

— Давай сходим к врачу. Девушка, здесь ведь есть больница?

— Конечно.

— Вы проводите нас? Это очень срочно.

— Конечно.

— Фанни, одевайся. Горничная проводит нас в больницу. Возьми этот кусочек.

— Наша страховка не покроет приема врача. Она у нас туристическая…

— Мы заплатим.

— И уедем, потому что у нас заберут все наши деньги.

— Ну и пусть. Мы к этому готовы.

Полненькая горничная нелепо улыбнулась.

— Я отведу вас после обеда. Сейчас все на похоронах.

— Все?! Надеюсь, это не главный врач умер?

— Умер наш единственный доктор. Ветеринар. Он был очень добрым человеком. У меня две кошки…

В дверь снова постучали, и Мерзавец заглянул в комнату. Ничто не скрылось от его взгляда. Ни кровавые простыни, ни побледневшая Фанни, ни розовый комочек в пепельнице. Он вошел и сразу заговорил:

— Фанни, я предлагаю тебе выгодную сделку.

— Я очень больна.

— Я вижу. Ты не умрешь. Сначала мы сделаем это, а потом я помещу тебя в больницу. В Лозанну. Она специализируется на таких заболеваниях.

Уси отошла от окна и бросилась к Мерзавцу. Она набирала скорость. В маленькой комнатке госпожи Джованны это казалось невозможным. Стол с резьбой исчез с ее пути. Молниеносно. Полненькая горничная проявила неожиданную прыткость и избежала столкновения с ним. Мерзавец не сообразил, что происходит, пока мягкое тело Уси не толкнуло его. Он отлетел в сторону. Уси толкнула его еще раз. Прижала его к двери. Ему стало больно.

— Хватит! Что происходит?!

— Убирайся!

Уси билась о тело Мерзавца.

— Убирайся! Убирайся! Убирайся!

— Ты раздавишь меня! Остановись! Я не бью женщин!

— Убирайся!

— Фанни! Скажи, чтобы она остановилась!

— Убирайся!

— Уси! Стой! Ты разобьешься.

Горничная смотрела широко открытыми глазами. То, что она увидела, явно впечатлило ее больше, чем окровавленные простыни, розовый кусочек кровавой плоти, похороны единственного в городе ветеринара, спасшего ее кошек.

— Сумо! — восхищенно произнесла горничная.

И Фанни рассмеялась. Дверь за спиной Мерзавца тряслась, и он попытался схватить Уси за руки, но получил еще один сильный удар.

Настойчиво зазвонил звонок, приглашающий на обед.

Джованна Кунц обожала дисциплину.

Последний удар.

Полненькая горничная почтительно поклонилась Уси, отодвинула Мерзавца от двери и открыла ее. Он выполз следом за ней. Закрыл дверь и прокричал из коридора:

— Фанни, я зайду в шесть, чтобы поговорить с тобой наедине.

— Мне нехорошо.

— Пройдет!

Уси резко открыла дверь, но коридор был пуст. На стенах висели портреты самодовольных мужчин, их жен и их серьезных детей. Были здесь и увеличенные фотографии Альп, помещенные в рамки.

За столом собрались все постояльцы пансиона. Официантка разносила суп. Госпожа Джованна переплела пальцы и наблюдала за своими гостями.

— Мой дед бывал в Индии, — прохрипела Джованна Кунц.

Несколько ложек неприлично стукнулись о тарелки. Воцарилось молчание. Госпожа принялась рассказывать:

— Он был очень умным человеком. Его разыскивала полиция… — Джованна загребала ложкой суп и вливала его в рот. Она прочавкала несколько раз. Забыла, о чем начала говорить, и снова загребла суп.

— За что его разыскивала полиция? — Мерзавец пытался быть любезным.

— Кого? — с любопытством спросила госпожа Кунц.

— Вашего дедушку.

— А! Мой дед был фальшивомонетчик. Он привозил фальшивые франки и лиры из Болгарии… А кто вам рассказал о моем дедушке?

— Вы, госпожа!..

У госпожи Джованны не было необходимости сдавать комнаты внаем. Но она была одинокой. Это ее угнетало. У нее не было наследника, которому она могла бы оставить свой дом. Не было с кем проводить долгие зимние вечера. Кроме всего прочего, она страдала паранойей.

— Я люблю вашу страну, — продолжала госпожа Кунц. — Я бы обязательно съездила в нее, но не смогу выдержать восемнадцать часов полета самолетом…

— Самолет летит всего сорок минут, госпожа Кунц, — сказала Уси, глотая очередной суп из цветной капусты.

— Сорок минут? Так где же находится эта страна?

Госпожа Джованна задавала этот вопрос всем постояльцам из Болгарии. Они неизменно отвечали ей одно и то же. Она неизменно забывала ответ.

— На Балканском полуострове, — вмешалась Фанни.

— О! Сараево.

— Нет. Греция. Турция, маслины, апельсины.

— А разве она не за Китаем? — спросила госпожа, задумавшись.

— Нет, — ответили все хором. Даже дети Мерзавца были уверены, что Болгария находится не за Китаем.

— Не путайте пожилую женщину, — по-болгарски сказала жена Мерзавца.

И все заговорили по-болгарски, чем совершенно запутали госпожу Кунц, потому что она была уверена, что у болгар нет своего языка.

— И вы не принадлежите к французским колониям? — попыталась еще раз навести порядок в своих мыслях владелица пансиона.

— Нет. Мы не из колоний. — Мерзавец тоже сносно говорил по-французски. Он заплатил, чтобы выучить иностранный язык. Он платил за полезные вещи. Только без удовольствия.

— У нас есть горы, море, озера. — Жена Мерзавца отлично владела немецким.

— У нас есть розы, — сказала Эмилия.

— У нас живут турки, цыгане, армяне, евреи. — Мерзавец не отрывал глаз от Уси. — Меньшинства, которые портят имидж.

Разговор повернул совсем в другую сторону, нежелательную, но…

— Тогда зачем вы сюда ездите?! — искренне удивилась Джованна Кунц.

И все замолчали. Наверное, молчание продлилось бы до самого вечера.

— Я больна раком.

Молчание удобно разместилось в столовой и не имело ни малейшего желания уходить.

— Я пошлю вас к доктору Виктору Мале. Он вас вылечит. — Госпожа Кунц была уверена в своих словах.

— Он умер, — тихо сообщила ей полненькая горничная.

— Разве? Тогда я отведу вас к Фрицу Хайме. Он не врач, но все приводит в порядок, — еще более категорично приняла решение Джованна Кунц.

Этот Фриц Хайме был водопроводчиком. Лет двадцать назад он приехал в Шпиц и с тех пор ни разу не покидал городка. Он был самым желанным мужчиной, потому что и правда мог исправить все. Двадцать лет назад он выглядел умопомрачительно. Черные блестящие кудрявые волосы. Подтянутый зад. Он был невысок, но глаза его горели. Он был смуглым, потому что был португальцем. Все женщины в Шпице сошли с ума. В один день сломалось все, что не ломалось в хозяйстве никогда. Фриц Хайме разбогател. Купил себе дом. Он не женился, чтобы не прервать развитие своего бизнеса, и зажил счастливо.

Теперь он был толстым, запущенным, от его задницы не осталось и следа. Вообще-то господина Хайме звали не Фриц, но это неважно. Он хотел быть бюргером.

Горничная, услышав о Фрице Хайме, сначала вытаращилась. Потом захихикала и, наконец, засмеялась в руку. Потому что она была воспитанной девушкой. Госпожа Кунц не среагировала, потому что она погрузилась в предвкушение встречи с водопроводчиком. Она забыла об обеде, о воспитании, о Геббельсе, о своем происхождении, обо всем на свете. Она встала и подошла к столику, на котором стоял телефон. Набрала номер и нежно зачирикала в ухо Фрица Хайме. Джованна Кунц была женщиной, и никакие годы не в силах были изменить этот факт!

По каналу «Дискавери» показывали рентгеновский снимок близнецов Ченг. Первых сиамских близнецов на свете. Вряд ли они были первыми. До них уродцев убивали при рождении. Соединенные между собой братья Ченг уехали в Соединенные Штаты и из уродов превратились в аттракцион. Они зарабатывали бешеные деньги благодаря своей общей печени. Только человек с интересом наблюдает за уродством. Другие биологические виды его уничтожают. Не из благородства, не из жалости, не из сострадания. Просто, чтобы оно не повторялось дальше. Чтобы не разрушилось то, что создано Богом. Зачем постоянно повторяют фильм о сиамских близнецах?

Фанни разглядывала рентгеновские снимки своих легких и думала о том уродстве, которое существует внутри и не видно снаружи. Уси слушала седоволосого мужчину в золотых очках и тоже думала о другом. Она механически переводила слова:

— Он говорит, что на этом этапе тебе не нужна операция. Просто нужно наблюдать за кистами. Он считает, что сейчас есть много хороших лекарств на основе трав, которые могут уменьшить кисты…

— У меня нет кист. У меня опухоли.

— У нее опухоли, — перевела механически Уси.

Доктор повернулся к Фанни и снисходительно улыбнулся.

— Кисты.

— Опухоли.

— Кисты.

— Опухоли. Пускай не щадит меня. А говорит правду.

— Не щадите ее. Говорите правду.

— Нет опухолей. Есть кисты.

Фанни встала со стула и подошла к снимку. Всмотрелась в него.

— Спроси его, могу я забрать этот снимок?

— Мы можем взять этот снимок?

— Конечно. Он входит в историю болезни. Мы сделаем несколько процедур с лазером. Удалим несколько штук, чтобы видеть, как…

Доктор говорил еще полчаса. Он никуда не спешил. Это было его работой, и он ее выполнял. Фанни перестала его слышать через пять минут. Она благодарила. Не верила. Снова благодарила.

— Спроси, можно ли мне лететь домой самолетом?

— Мы можем лететь самолетом?

— Я не советую вам возвращаться поездом, потому что…

Мерзавец ждал Фанни перед больницей. Он притащил и свою печальную жену. Двоим его детям было разрешено ходить, где они захотят, только бы не тратили денег. Они могли гулять и впитывать культуру Западной Европы.

В городке Шпиц не было ничего культурного, что можно было впитать.

Детям хотелось кока-колы. Они пили воду из каменного источника в стене каменного дома. Все вокруг было белым. Особенно камни. Те же самые белые камни были на тех же самых местах и сто, и двести, и триста лет назад…

Альпы выросли на один сантиметр. С какого времени? С тех пор, как кто-то догадался измерить их высоту. До этого они росли себе, как хотели…

— Не вздумай что-нибудь сказать! Молчи. Турчанка опасна. Фанни во всем ее слушается.

— Хоть бы ты знал, что ты делаешь…

— Я просчитываю все на три хода вперед. Поэтому вы меня не понимаете.

— Если бы и другие знали, что они играют в шахматы. А не подумали, что ты обыкновенный мошенник.

— Вместо того чтобы поблагодарить меня за то, что я привез тебя в Швейцарию…

Мерзавец и его жена сидели на скамейке среди разноцветных клумб и маленьких водопадиков. Перед больницей городка Шпица был прекрасный сад. Он гарантировал, что тут все в порядке. Что нет уродов. Он служил доказательством тому, что сотворенное Богом не может быть испорчено.

Есть на Земле места, где все выглядит прекрасно. На первый взгляд.

В единственной церкви городка Шпиц было тихо и пусто. Только один распятый Христос рассматривал со своего креста пустые скамейки, и ему казалось, что он жалеет. Обо всем.

Двери церкви отворились, и Уси нерешительно ступила вперед.

«Сейчас может ударить гром. Аллах может взбеситься и убить меня на месте. А может и не заметить… Он столько лет не замечал меня… По крайней мере, пахнет чистотой… Я как тот неверующий, который вошел в мечеть, чтобы увидеть силу Аллаха. И от купола оторвался каменный голубь… Полетел вниз и убил его. И на этом месте моя бабушка говорила: «Не может человек ходить по земле неверующим. Это как ходить голым. Стыдно!»

Суска осмотрела купола церкви. Она не заметила каменных голубей и сделала шаг вперед. Присела на скамейку и вдруг почувствовала себя очень уставшей. Она не понимала, что это, но что-то явно незнакомое. Наступающее на нее, огромное, тяжелое и душащее. Оно толкнуло ее в грудь, ударило в желудок, схватило за горло и сжало. Она всхлипнула, попыталась глотнуть воздуха и расплакалась.

И тут произошло такое, что, может быть, случается раз в жизни. Ее слезы капали на пол и звенели. Как рассыпавшиеся стеклянные шарики бус. Маминых бус. Единственных. Синего цвета. Она носила их только по праздникам, на свадьбу, когда выходила из дома с ее отцом. Уси не помнила его лица. Не помнила маминого голоса. Иногда ночью ей слышалось, как мама зовет ее. Очень ясно. Она вскочила. Ее сердце билось сильно, быстро.

Что она тут делала?

— Вы что здесь делаете, девушка?

Полный священник стоял у скамейки и с пониманием смотрел на Уси.

— Мне нужно исповедаться, отец.

— Пожалуйста.

— Я мусульманка.

Священник моргнул и сел на скамейку рядом с Уси. Его пальцы сплелись воедино. Символ сплоченности, непоколебимости…

— К сожалению, в городе нет мусульманского храма.

— Называется мечеть.

— У нас нет мечети.

— Я знаю.

— Вы можете поговорить с вашим Богом и вне храма…

— Вы меня гоните?

— Нет, ну что вы! Я хочу сказать, что Бог везде… С другой стороны, если вам необходимо духовное утешение…

— Я хочу кое-чем поделиться.

Священник сразу же принял такой вид, который должен иметь священник при исповеди.

— Говорите.

— Я очень несчастна.

Уси замолчала. Священник выдержал долгую паузу, потом несколько коротких и понял, что это и было откровение.

— Это не грех. Это испытание. Каждый должен нести свой крест. Может быть, это ваш крест?

— Я не могу больше быть несчастной. У меня нет сил.

— Вам так кажется. Человек может нести огромную ношу. Несчастье, когда она невелика. Радуйтесь, что у вас есть ноша. Значит, Бог доверил вам что-то.

— Как же мне радоваться, если я даже во сне несчастна. Мне страшно.

— Бог учит нас находить радость в любом творении…

— Я не хочу этого, отец! Я хочу, чтобы вы сказали мне то, что я могу понять.

Тут священник Шпица задумался. Может, перебирал в голове тексты Евангелия. Неизвестно.

— Милое дитя, — сказал он наконец, хотя был с Уси примерно одного возраста. — Вы случайно не ищете смысл жизни?

Настала очередь Суски задуматься. И вдруг она рассмеялась. Тихо. Искренне. Дружелюбно. Радостно. Встала, поцеловала священника в щеку и пошла по проходу между скамейками, продолжая смеяться.

— Почему вы смеетесь?

— Я знакома с одним кинорежиссером. Он хотел сделать особенный фильм, который взорвал бы мир. И знаете, что он сделал? Он назвал фильм «Смысл жизни». Совсем маленький фильм. Крошечный.

— Я вас не понял…

— И я себя не понимаю, но смешно.

Пятьдесят лет назад доктор Томас Харви украл мозг Альберта Эйнштейна, после того как произвел биопсию его тела. Разрезал его на двести сорок кусочков и решил, что это единственный способ доказать гениальность. Мозг представляет собой жировую ткань. А раз он такой, зарастают ли жиром наши чувства? Китайцы считают, что божественная душа живет в сердце, точнее, в перикарде, но им и в голову не пришло резать его на части.

Есть вид бабочек, которые из Канады перелетают в Мексику. На этом кончается их жизненный опыт. И как только подумаешь, насколько это долгий путь… Абсолютно подтверждается теория о времени и пространстве. Никто не догадался разрезать на части их мозг. С другой стороны, есть ли мозг у бабочек?

Марокканская саранча может съесть все растения на планете менее чем за шесть месяцев человеческого времени. Надо благодарить Бога за то, что время саранчи относительно. Сколько бы ни съели, живут они недолго.

Когда человек счастлив, для него время течет быстро. Для несчастных людей время тянется и замедляется. Ответ: «Все относительно» — применим ко всему. Можно поставить опыты дома. Гарантируем, что пострадавших не будет.

Фанни сидела, зажатая между Мерзавцем и его печальной женой, рассеянно слушала его сложный план и думала о том, что сейчас она счастлива тем, что может иметь планы на будущее — быть еще более счастливой и любимой. Она предвкушала минуту, когда скажет Борису: «Я здорова. Мы можем иметь ребенка». Она представляла себе, как он рыдает от счастья… Почему «рыдает»? Почему именно это слово? Оно такое предвзятое и лицемерное… Нет. Не рыдает, а просто по-человечески плачет от счастья.

— Я представлю тебя этому человеку, ты расскажешь ему о своей болезни, я предложу ему денег за то, чтобы тебя положили в больницу, он захочет помочь сам, потому что тут все занимаются благотворительностью… — Мерзавец, не останавливаясь, перечислял все свои сложные ходы.

— Что бы ты делал, если бы не встретил меня? — спросила Фанни и снова погрузилась в свои мечты.

— Я бы разыграл ту же комбинацию с моей женой.

— Она же не больна! — Фанни вернулась в городок Шпиц и зашевелилась на скамейке.

— Она больна не физически, а психически!

— Да ты что? — печальная жена Мерзавца закричала и вскочила со скамейки. — Я — психически больна? Вот почему ты привез нас сюда? А дети? Как ты представишь их? Мерзавец!

— Вы ведете себя, как идиоты! Замолчи сейчас же! На нас же смотрят!

Фанни тоже встала со скамейки.

— Не кричите. Тебе надо придумать что-нибудь другое. У меня нет рака.

— Как нет? Ты же сказала, что…

— Нет! У меня кисты, которые они здесь уберут, бесплатно.

— Погоди, Фанни!

Фанни шла по аллее и не обходила маленькие лужицы. Она не хотела ждать. Ни минуты!

Как выглядит мозг Мерзавца внутри?

Фанни вошла в церковь Шпица. Она была пуста. Под куполом пролетел голубь, нашел удобную нишу и забился в нее.

Фанни подошла к алтарю, встала на почтительном расстоянии от распятого Христа и попробовала поискать в голове молитву, какие-нибудь слова благодарности, что-то особенное. И ничего не приходило в голову. Она попробовала поплакать о своих родителях. Слезы не приходили. Наступило безмятежное спокойствие. Как во сне. Это напугало ее. А вдруг все это — сон. Если она проснется в липкой квартире Лили? Если тараканы поселились в ванной? Если она закашляется и не сможет остановиться?!! И только теперь она осознала, что не кашляла больше десяти дней. Осознала, что не испытывает ненависти к Мерзавцу. Даже жалеет его… немного.

А может, у его жены и правда психические проблемы? Про детей и говорить нечего. Они точно больные.

Фанни всмотрелась в лицо Иисуса и кивнула головой.

— Я понимаю тебя, дружок, — сказала она и вышла из церкви.

Нужно было найти Уси.

Довольно далеко от Швейцарии Лили накрывала стол к обеду. Вокруг Зафира все дымилось и благоухало. Липкая кухня дышала полной грудью и очищалась. Конец сухомятке! Да здравствует тушеное и печеное.

Опять печеное, вареное

Без соли буду есть,

Ведь слезы такие соленые…

Зафир пел. Он мог это себе позволить только дома.

Почему, почему,

О боже мой?

Почему, почему,

О боже мой?

Лили села на краешек стула и засмотрелась на поющего мужчину.

«А если он бросит меня? Заберет свои сковородки, крышки и кастрюли!»

— Я выйду за тебя, но у нас не будет детей…

— Очень хорошо. Мы будем такими толстыми стариком и старухой, которые путешествуют по миру, чтобы насладиться ресторанной едой.

— Я говорю серьезно.

Зазвенел звонок, и Матвей радостно вошел в кухню. Он принес бутылку вина.

— Какой фантастический запах! Что будем есть?

— Не скажу.

— Ах ты!

— Эй вы! Соберитесь! Вы забыли, что я здесь?!

— Лили, прости! Между прочим, ты ведь пел, так?

— Я пою, только когда готовлю.

— Терцет из финала первого действия «Летучей мыши».

— Ты любишь оперетту?

Богиня раздевается

На глазах у постореннего мужчины,

Это ни на что не похоже…

В дверь снова позвонили. Лили не двинулась с места, потому что размышляла. Зафир ни на минуту не мог оставить свой соус, а Матвей был гостем.

В дверь позвонили снова.

— Хорошо. Я открою. Но вы не целуйтесь!

Лили открыла дверь. Борис влетел в кухню и закурил. Он не замечал никого из присутствующих.

— Фанни выхаркнула кусок чего-то…

— Кусок чего?

— Не знаю, Уси сказала, что они пойдут к врачу.

— Ты пообедаешь с нами? — Матвей не мог оторвать глаз от высокого мягкого белокожего мужчины с голубыми глазами.

— Спасибо. Я не голодный.

И Лили онемела. Она села на свой любимый стул и даже не попыталась дышать. Ее мысли, планы, страхи не влияли на жизнь… Это было прозрением. На первый взгляд. Она не должна так просто сдаваться. Хотя бы этот день должен пройти так, как она задумала.

— Я должна познакомить вас. Матвей, это Борис. Жених Фанни. Они поженятся, как только она вернется из Швейцарии. Борис, это Матвей, мой сосед, он гей, который…

— Лили!

— А это Зафир. Главный повар отеля «Хилтон». Мы с ним спим… — Лили посмотрела в глаза Бориса. В них светилась синева. — В сущности, та квартира, которую Фанни подарила твоей сестре, принадлежит ему. И, кроме того, он знает, что мы сделали…

— Лили!

— Да. Зачем нам что-то скрывать друг от друга? Мы не хотим, чтобы наши маленькие грязные тайны прилипали к нашим чистым именам…

— Обед готов!

— Я посижу у вас.

— Садись! Садись!

Тихий тягостный обед. Скатерть побледнела от ужаса и от давления тарелок, чашек, посуды. Потому что посуда — это как суд для любой скатерти. Какая посуда, такая и скатерть, или наоборот. Бумажные тарелки на газетах. Пластмассовые тарелки на липкой клеенке с выцветшими цветами. И потом, кто будет стирать осужденную на пятна скатерть? Закапанную жизнью, запятнанную. И что я здесь делаю? Почему я не уехала в Швейцарию с Уси и Фанни? Там едят на зеленых полянах. Коровы там лиловые, а бурые медведи разговаривают по телефону. И люди такие счастливые… Счастливые люди живут в рекламах. Рекламы делаются для счастливых людей. Для меня тоже должна быть реклама. Должна быть… Идет проливной дождь. Все с зонтами и счастливы, только я забыла зонт. Я промокла до костей. И при этом была счастлива. Я покупаю себе булочку, и она падает в лужу. А я продолжаю оставаться счастливой. Покупаю себе туфли, и они разваливаются через два шага. А я все равно счастлива. Я покупаю клей для обуви, а он вытекает и склеивает мои руки. Потому что это клей для кожи. Я все еще пытаюсь оставаться счастливой. И покупаю себе дамский пояс с крылышками, но они…

— Лили?

— Да?

— Я спросил, тебе нравится?

— Изумительно. Я очень счастлива. Но я ненавижу мыть тарелки. Я не выгляжу такой же счастливой, как женщины из реклам. И дамский пояс порвался.

— Не понял?

— Неважно. Хотите, позвоним Фанни?

Лили уловила один мимолетный взгляд между Матвеем и Борисом. Это был липкий, любовный взгляд. Как сахарная вата на пальцах.

— Я наберу номер. Борис, поговори первым.

— Съешь сначала. Остынет и будет невкусно. Покроется жиром.

— Жиром?! Пусть лучше будет жирным, чем липким.

— Что липкое? Если тебе не нравится…

— Мне нравится.

Лили уже сидела у телефона и набирала длинный номер, по которому, если пойти, то доберешься до Шпица — маленького городка в Швейцарии, где располагается пансион госпожи Джованны Кунц, старой девы с нацистскими убеждениями и отсутствием познаний в области географии. Очень длинный номер телефона.

В конце перечисленных цифр не было Уси и Фанни. Они гуляли на свободе по городку Шпицу, к ним не был протянут кабель, не было спутниковой связи, прямой линии и всякого такого.

— Надо было купить ей мобильный телефон…

Закончился этот жирный, липкий обед. Потом кто-то предложил выпить кофе. Лили отклонила это предложение. И все разошлись.

— Давай поженимся на будущей неделе? — попросила Лили, стоя у двери.

— У меня есть два неиспользованных отпуска. Если мне их дадут, то поженимся и сразу уедем, — поцеловал ее в губы Зафир, и вкус овечьего жира прилепился к ее небу.

— А что мы ели сегодня на обед?

— Армянский кебаб.

— А почему он так странно пахнет?

— Потому что это мясо некастрированного барана. Туда кладется кое-что необычное.

— Хоть бы не то, о чем я подумала.

— Да, и это тоже.

— Господи!

Три человека моют единственную не разбитую плитку на тротуаре. Одновременно. Танцуют смешной танец и подпрыгивают в такт. Мыльная пена разливается, разрастается и закрывает оставшиеся плитки, а они побиты. Эти трое выглядят сосредоточенными и счастливыми. Идет жирный дождь. Капли падают в лужи, и они становятся сальными. Уличная грязь становится жирной на ощупь, и вкус у нее совсем другой… Потому что на небе полно армянских ресторанов. Шкварчит и капает жир с неоскопленного барана.

Лили заснула на диванчике и проснулась от неожиданного вкуса жира во рту. Ее затошнило. Уже стемнело. Действительно, шел дождь, но нежирный.

И тогда она увидела Матвея. Он сидел на кухне и читал книгу. Читал Коран — любимую книгу Фанни.

Лили тихо встала и застыла. Потом изменила свое решение и громко сказала:

— А ты и правда решил меня убить, так?

Матвей вздрогнул. Закрыл книгу и мирно встал у стола.

— Я хотел поговорить… Нам нужно поговорить. Балконная дверь была открыта.

— И ты не догадался, что есть еще одна дверь. В этом доме есть другая дверь! Я тебе не нравлюсь, да?

— Вот. Я думал об этом. Ты мне не нравишься, ты можешь выдать меня.

— Я тебя не выдам. Ты сам это сделаешь. Ты убил своего друга! Это ненормально. Я не знаю, что сказать, потому что все это звучит как-то лживо. Я не верю, что это происходит со мной. Не верю! Как в каком-то глупом фильме! Придумано плохо и нереально.

— Ты хочешь посмотреть на него?

— На кого? Нет! Не хочу!

— Он лежит в морозильнике…

— Замолчи! Не раздражай меня! Ты бесишь меня, наглый пидор! И ты не заставишь меня запираться в моем доме! Ни за что!

— А ты ведь хочешь увидеть Павла.

— Нет! Сейчас же проваливай с моей кухни! И не смотри своими липкими глазками на моего друга! Не приставай и к Борису! Ты всего лишь часть математической задачи. Ты А., понял? Обычный неизвестный!

Она накричалась и пошла в ванную, ее затошнило. Матвей остался стоять. Одна его рука лежала на Коране, а в другой он зажал ручку того пресловутого ножа, который то появлялся, то исчезал в нашей истории. Для информации, он был произведен в Китае, что в общем-то не имело с происходящим ничего общего.

Большая часть тех, кто смотрит телевизор, думают, что убийцы и преступники живут какой-то особой жизнью. Не такой, как они. Думают, что их мыслями владеют призраки их жертв, что по ночам на них нападают страхи. Ничего такого нет. Каждый хоть раз в жизни совершал преступление. Они спят глубоким сном. Регулярно питаются. Ведут здоровый образ жизни. Имеют детей. Воспитывают их, повторяют, что хотят, чтобы те выросли хорошими людьми.

Каждый лжет. С утра до вечера. Некоторые лгут даже во время сна.

У большинства замужних женщин были любовные связи с другими мужчинами. Некоторые из них делали аборты. Многие женщины занимались любовью со своими родственниками. Есть мужчины, которые насиловали своих матерей. Своих детей. Есть и такие, которые разбивали жизнь другим мужчинам — своим врагам. На планете идет постоянная битва… А планета вращается вокруг Солнца… И неправда, что оно заходит. Оно никогда не заходит. Просто оно прячется от отвращения, а с другой стороны происходит то же самое. Спрятаться негде. И хочется придумать себе свой собственный мир, забраться в него и жить размеренной жизнью. Но никак не получается. Все придумано. Как в фильмах ужасов. Прерывается только на рекламу. Понимаешь, что надо что-нибудь себе купить. Покупаешь, и это оказывается ненужным. Оно перестает тебе нравиться, начинаешь хотеть чего-то еще из рекламы…

— Фанни! Фанни! Ты слышишь меня?

— Лили, я прекрасно тебя слышу. Мы возвращаемся в субботу. У меня прекрасные новости! Я позвоню, как только мы купим билеты.

— Как Уси?

— Хорошо. Очень хорошо. Пишет стихи. А как ты?

— Не очень хорошо.

— Тебе станет лучше, как только мы приедем. Все, пока!

— Подожди, Фанни!

— Лили! Я плакала стеклянными слезами.

— Уси! Мне так тебя не хватает!

— И мне тебя. Ты регулярно питаешься?

В городке Шпиц положили трубку.

Все двери в доме Лили были закрыты. Запах чего-то жуткого становился невыносимым. Матвей напугал ее. И когда Зафир вернулся с работы, она прилипла к коридору, как муха к паутине.

На следующий день он привел трех уборщиц из отеля «Хилтон», и они начали бороться с вековыми наслоениями. Как жили эти вновь пришедшие? Это останется загадкой для человечества. Некоторые люди не любят говорить о себе. Упомянем только, что одна из них закончила юридический, а две другие были сестрами-близнецами. Они не были ни цыганками, ни армянками.

Втроем они третий раз мыли дверь на кухне. Мыльная пена текла по полу и прилипала к нему.

Лили наблюдала за всем этим со страхом.

Оказалось, что ее любимые коричневые двери, были… белыми. Как в ночном кошмаре.

Деревья в большом городе могут многое. Особенно каштаны. Они дают уроки немецкого, английского, итальянского и греческого языков. Очищают каналы, убирают подвалы и крыши, оказывают жестяные услуги, дают дрова для обогрева… И какая ирония. Зачем нужно обклеивать невинное дерево информацией, которая ему вовсе не требуется? Почему оно не сопротивляется? В этой стране никто не сопротивляется. Ничему. Пожелтевший каштан лечит геморрой и колит. Ему везет. Хоть у него нет геморроя!

Чем занимаются деревья в джунглях Амазонки?

— Я умею водить машину. Могу купить себе машину. Но не хочу, — проговорила Лили, не отрывая взгляда от летящих мимо нее каштанов.

— А я не умею. — Зафир тоже смотрел в окно такси, но не замечал умений валяющихся по краю дороги каштанов.

— Мы купим себе велосипеды.

— Зачем?

— Чтобы путешествовать.

— Я не люблю крутить педали. Целыми днями стою у плиты. Поэтому в свободное время я хочу лениться… Я ленивый.

— И я.

Они замолчали. Шофер тоже молчал и думал о чем-то своем.

— Это дерево лечит геморрой!

— Не понял?

— Неважно… Приехали.

В зале аэропорта было пусто. Как можно было назвать аэропортом место, куда прилетают и откуда улетают самолеты? Порт — это место, куда приплывают. И какой сумасшедший сядет в нечто тяжеленное, которое движется в воздухе?! Никогда! Тяжелые вещи всегда падают. Всегда есть куда падать. Не было бы земли, некуда было бы падать.

— Я закажу кофе.

— Возьми мне водки. Этот самолет точно не упадет?..

— Лили!

— Хорошо. Хоть бы не упал.

— Лили!

— Я знаю. Он не упадет. Я испытываю ужас от этих летящих тонн металла…

Хорошо, что в литературе нет никакой схемы… Если бы была схема, то всем пришлось бы переписывать одну и ту же историю, изменяя ее заглавие. Как в американских фильмах. А в поэзии хорошо то, что когда плачешь, из глаз капают стеклянные слезы… Стихи… Он еще не приземлился?! Я знаю этот маленький город. Все эти мелкие домишки… Я ходила здесь по всем улицам. Они такие узкие! С высоты мир выглядит таким крохотным, расчерченным на квадратики. Неправильной формы.

— Фанни! Фанни! Мы прилетели. Фанни! Врача! Врача! На помощь!

Хор церковный славит Бога.

Молодых было не двое. Кровать была не из слоновой кости. Ночь не была первой брачной.

Литературные герои умирают так же, как и в жизни, — когда приходит их срок. Почему? Каков смысл этой жизни? И на эти вопросы нет ответа.

Самая младшая из сестер отправилась из городка Шпиц, что в Швейцарии, и приехала. В злачное местечко. Тихое, спокойное. Справа от Бога…

В маленькой церквушке пел хор. Лили плакала, Уси не плакала, Зафир плакал, Маня не плакала, Борис плакал. Тело Фанни все было покрыто цветами. Человек должен быть красивым, когда рождается и когда умирает. В другое время он может выглядеть как угодно.

Доктор Томас Харви разрезал мозг Альберта Эйнштейна на двести сорок кусочков. Моцарт был похоронен в общей могиле с еще семью бездомными. Может, их было и больше. Жозефина Беккер умерла в одиночестве. Мэрилин Монро — тоже. Мопассан умер, весь изъеденный болезнью… Как в сказках. У тебя нет права выбора. На первый взгляд. Бездомные, цари, тираны, святые…Груды человеческих останков.

И тогда, когда свечка начала капать ему на пальцы, Борис осознал, что, кроме него, на земле еще есть люди… Они тоже живут. Страдают. Он посмотрел на свою сестру. Она очень изменилась. Скукоженная, раздавленная, вялая. Никакой живой ненависти в глазах. Она действительно провела всю свою жизнь в круговерти. Вокруг него. Незаметно, но беспрерывно. Чтобы он не упал, не разочаровался. Не страдал. Не плакал. Чтобы ел, ходил в институт, хорошо себя чувствовал. Чтобы его понимали. Его первая роль… При такой круговерти действительно необходимо такое количество подушек.

Только сейчас он понял, как его любила Фанни. Он понял, что значит быть любимым, и разрыдался в голос. Оказалось, что это мучительно. Быть любимым.

И когда пение закончилось, Лили и Уси подали такое количество еды, что спокойно можно было накормить весь крещеный мир.

— Что произошло?

— Ты сама видишь.

— Как? Когда? Где?

— В самолете. Мы возвращались домой.

— Без причины?!

— Как это, без причины, Маня! Она была больна! Не мне тебе рассказывать! Ты же ждала, что она умрет, и считала дни…

— Я по-человечески тебя спрашиваю.

— А я тебе отвечаю. Она выкашляла кусочек опухоли. Мы пошли к врачу. Он сказал, что у нее нет опухоли, а есть кисты… Показал снимок…

Уси не могла говорить, а Лили не хотелось.

— Этот снимок был не ее. — Зафир любил все рассказывать в подробностях.

— Хватит!

— Бобо, она жила только ради тебя…

— Я знаю.

И зашло солнце. Человечество разминулось с Апокалипсисом. Голубоглазый всадник поскакал на запад.

Маня устроила квартиру Венеры Л. по своему вкусу. Зафир забрал мебель. Лили забрала маленькие стульчики и венецианское зеркало. Уси забрала несколько венериных шляп. Три из них были с вуалью. Когда человека уже нет, другие берут некоторые его вещи. Оставшиеся — выбрасывают.

Сестра Бобо сидела на подушках в середине огромной гостиной. Она пребывала в безмятежности — состоянии, близком к нирване, но и не совсем. В ее мозгу происходили странные процессы. Мысли двигались хаотически. Некоторые из ее планов оказывались уже сбывшимися, другие рассыпались еще до того, как сложились. Все перемешалось. Никакой стабильности. Не было того, к чему она стремилась — покоя. Она боялась, что не сможет оплачивать счета, что не сможет поддерживать своей уровень жизни.

У меня нет друзей! Нет родных! Мне не хватит денег! Я должна купить себе соответствующую одежду! Господи!

— Бобо!

Квартира Венеры Л. была такой огромной, что не было слышно крика.

— Бобо! Бобо! Быстро иди сюда!

После третьего окрика где-то заскрипела дверь. Тяжелая. Дубовая.

— Ты звала меня, сестра?

— Звала. Никто меня не слышит! Если мне станет плохо в этом доме, ты поймешь это через несколько дней.

— Ты ведь этого хотела?

— Тебе надо жениться. Сейчас же. На этой… подружке Фанни…

— Уси?!

— Нет. Другой.

— Лили выходит за Зафира.

— Это не имеет значения. Ты умнее, красивее и…

— Она выходит замуж. Я не хочу жениться на Лили. Я вообще не хочу жениться!

— Но ведь надо!

— Нет!

— Мы не можем оплачивать счета за эту квартиру.

— Ну, так выходи замуж!

— Да. Я бы пожертвовала собой, но что-то поблизости нет богатого мужчины.

— Найди.

— Я уже старая. Давай не будем спорить.

— Я не спорю. Я ни на ком жениться не собираюсь.

— Хочешь, я побрею тебе спину?

— Нет! Я никуда не иду. Я буду сидеть дома. Не буду ходить на кастинги. На встречи с коллегами… Фанни больше нет.

— Бобо…

— И меня нет.

Снова скрипнула дубовая дверь. Маня осталась в гостиной одна. Она с трудом поднялась. Направилась в кухню и начала есть голубцы из кастрюли. Стоя. У плиты. Голубцы были обжигающими. У нее от горячего полились слезы.

У Мани не было зубных протезов, она могла сама вымыть свою тарелку, но в этой кухне все так ели. Стоя у плиты.

Она думала. Когда жуешь, мысли текут более упорядоченно и стройно. Не бегут, в них появляется порядок и дисциплина.

— Хорошо. Я выйду замуж, — сказала она голубцам и положила еще один в рот, не дождавшись его мнения.

Мерзавец лежал в спальне госпожи Джованны Кунц. Не потому, что у него была связь с госпожой, а потому что эту комнату им выделили, когда они приехали в пансион.

Его планы рушились. Вся жизнь проходила перед его взглядом, как кинофильм. Только самое важное. А что самое важное? У него все получалось. За его спиной трупами лежали его враги, друзья и случайные люди. Он общался только с полезными. У него остались какие-то детские воспоминания, сентиментальные переживания, но они казались ему ненужными.

Когда он привез семью в Швейцарию, то был уверен, что все получится. Он слышал об одном болгарине, очень богатом и старом, в котором проснулось чувство патриотизма. Он нашел его адрес. Все устроил и тогда встретил Фанни в столовой… Услышал, что она больна раком, и перекроил свою драматургическую схему. В один миг. Должно было получиться правдиво и с трагизмом. Он любил эту Фанни! Даже забыл, что уволил ее несколько лет назад. Она была нужна ему… И выскользнула из его рук. За всю его жизнь из его рук выскользнули два поля, одна политическая сделка и одна квартира. Чтоб их всех!

Мерзавец прикрыл глаза. Его грустная жена вошла в комнату.

— Я хочу уехать, — сказала она.

— Еще немного. Объедем разок Швейцарию, и уезжаем.

— Как только мы вернемся, сразу разведемся, и ты уйдешь из нашей жизни.

— Хорошо. Но сначала мы посетим одного человека.

— План А.

— Что-то в этом роде…

— Не получится.

— Посмотрим.

Он снова прикрыл глаза. И вспомнил своего отца. Он изменился перед смертью. Благодарил за все, подобрел, поглупел, немного сгорбился… В нем осталась одна лишь душа. Грустно и как-то не по-мужски….

Единственный страх, мучивший его, скользнул под закрытые веки и заставил увлажниться глаза. Только бы не стать обычным человеком! В это смутное время, в котором господствуют джипы, меняются деньги, все покупается… Приобретается и откладывается. Продается и снова копится. Смыслом жизни становится сделка. Так ведь? Завоевать территорию, придавить невидимых, обыкновенных, заставить их работать, жить за счет их труда… Потому что у них нет выбора. Они бедные, обреченные, больные, тупые, ленивые. Ведь так же? Они не могут приспособиться. Они терпят, умирают, но оставляют таких же после себя. Они сами себя воспроизводят. Хорошо, что нет революций, нет пролетариев; хорошо, что есть страх. Обыкновенные должны быть раздавлены. Так было и так будет. Хорошо, что Бог только наблюдает за этим.

— Посмотрим, — пробормотал Мерзавец и встал с кровати.

Потому что средь бела дня лежат только больные.

Своя жизнь очень значима в собственных глазах. Все остальное — это человеческие отходы.

Мерзавец помыл руки и поехал в Лозанну.

Там его поджидала судьба.

Лили порхала вокруг Суски. Суетилась, сталкивалась с ней, похлопывала, касалась, толкала ЕЕ. Потому что ОНА принадлежала ей.

— Хочешь подушечку под спину? Погоди! Отодвинься, я ее подложу!

— Не надо подушки.

— Смотри, чтобы не искривился позвоночник. На, возьми булочку. Возьми сейчас же! Не сиди так! Не вставай! Я принесу тебе твою маску.

— Я не буду бриться.

— Хорошо. Ты и бородатая очень красива. Я принесу нам выпить…

— Что с тобой? Оставь меня, Лили! Угомонись!

— Прости, Господи… Ее нет! Нету! Я так боялась, что она умрет дома.

Искаженное плаксивой гримасой лицо Уси расправилось. Ее глаза увеличились, округлились и прозрели. Лили набрала скорость. Она торопилась все высказать, чтобы им хватило времени поругаться и простить друг друга. Обняться и поплакать…

Каждую ночь она подходила к комнате Уси. Прислушивалась — дышит ли? Собрала телефоны похоронных бюро, круглосуточных докторов, родственников, Бобо…

— Прекрати! Тебе не стыдно?

— Нет! У меня в жизни никто не умирал. Все уезжали, но никто не умирал. Я не буду знать, что делать. Не хочу, чтобы у меня в доме умирали люди!

— Я сейчас тебя ударю! У тебя истерика!

— Мы будем жить вместе с Зафиром. Здесь. Так мы решили. Я не хочу, чтобы ты умерла, пока мы вместе живем! Просто я боюсь, если ты соберешься умереть, я не буду знать, что делать…

И Уси ее ударила. Лили села на диванчик и глубоко вздохнула.

— Уси, я очень тебя прошу…

— Уйти! Я поняла.

— Спасибо… Большое спасибо тебе! Я так тебе обязана.

— Матвей предлагает тебе пойти жить к нему. Сейчас он один… Ну, почти один…

— Что?!

— Павла нет…

— Ты что сделала?!

— А что я сделала?!

— Я спрашиваю!

— Ну… так вот…

Уси встала со своего места и забыла, что пол нелипкий. Она немного постояла, чтобы отлепились подошвы, но теперь не требовалось ждать. Они сразу последовали за ней, пронеслись к южной комнате и проследили за тем, как она собирала вещи. Насколько смогли, потому что все-таки они были подметками и смотрели на мир с невыгодной позиции.

У нее было мало вещей, но даже этого ей показалось много. Одна сумка с бельем, несколько свитеров, жилетка Фанни, мысли о Фанни, стихи… Стихи. Она перелистала тетрадку. Нашла любимое стихотворение Фанни.

«Живу в пустой комнате с одним окном. Она не моя. Стою у окна. Иду по разбитым стеклам. Кровь. Каждый месяц… Хочу потанцевать с кем-нибудь. Самбу. Я никогда не танцевала самбу. Мне нужно куда-нибудь уйти. Я не готова. Еще не готова. Как-то путано течет моя жизнь. Сколько мне лет? Когда я была счастлива? Была ли я счастлива? Чего я жду? Кого я жду? Мне так грустно… одиноко… плохо». Любимое стихотворение Фанни:

Я многое могу

Очень люблю делать Ничего.

Предпочитаю, чтобы ничего было Нигде.

Хорошо бы там не было Никого.

В этом месте она расплакалась:

Между моих заснувших пальцев

проскользнула молитва.

Утренняя.

Здесь она засмеялась. Долго смеялась. Потом призналась, что думала о моей бороде… Как в моей бороде запутывается…

В моих волосах запуталась мысль.

Не стоит причесываться.

Так я выгляжу женственной.

— Уси…

— Уйди, Лили! Просто закрой дверь!

— Я только хочу тебе сказать…

— В другой раз. Сейчас я не хочу, чтобы ты что-то говорила.

— Уси, ты плачешь? Это из-за меня ты плачешь?

И тогда бородатая женщина обернулась. В ее глазах светилось что-то особое, темное, пугающее. Что-то от Аллаха, а может, от гнева. Очень часто Божий гнев входит в людей.

— Не уходи. Ты в своем доме. Стой себе, где хочешь. С Богом.

И вышла.

Лили приклеилась к стене, стала такого же цвета, чувствовала себя так же, кто-то царапал ногтем по ее краске, цвет стал выгоревшим и заляпанным, висела паутина…

— Уси!

Ее не было. Нигде. Но она не умерла.

— Уси! Уси!

Лестница была пустой, улица — неестественно опустевшей, обездвиженной, без людей улицы выглядят как парализованные лежачие больные, все двери — закрыты, не двигались трамваи, не было уличных собак. Лишь одна кошка лежала на подоконнике, и все. Кошка играла с мухой. Лежала и играла. Она не была ни лежачей больной, ни стоячей больной.

— У-с-и-и!

«Я сделала что-то плохое. Я думала совсем о другом. Надо поехать к маме. Сейчас. Прямо сейчас. Не могу понять, что происходит, но я уверена, что все встанет на свои места. Все будет хорошо…»

Никто не попросил, чтобы этот день начался снова. И он покатился дальше. День закончился. Солнце закатилось за дома. Это не то же самое, что прекратился дождь. Совсем другое. Само слово такое круглое. Оно катится, набирает силу и перекатывается. Прячется. И поскольку в городах нет горизонта, слова закатываются за дома…

Матвей видел Лили в окно. Он помахал руками. Она стояла на месте, ничего не видела, прохожие спотыкались о нее. Лили всем мешала.

— Пойдем выпьем кофе. Ты плохо выглядишь. Тебе нехорошо?

— Мне хорошо. Я жду Уси.

— Ну… ладно.

— Давай выпьем водки?

— Ты же ждешь Уси?

— Нет.

— Давай выпьем водки.

— У нас?

— Нет. Пошли ко мне в гости.

— Хорошо.

Матвей открыл входную дверь и подождал, пока Лили поднимется по лестнице. Потом закрыл за ней дверь. Он не делал этого с тех пор, как пригласил цыгана-педераста.

— Заходи! Сейчас принесу водку. У меня есть жареный горох. Водка загустела от холода. Я держу ее в морозильнике…

Матвей замолчал, но Лили его не слушала. Она сидела на диванчике, на котором когда-то сидел Павел. И смотрела прямо перед собой.

— Я сделала что-то очень плохое…

— Плохое?

— Я выгнала Уси.

— Это не плохое.

— Это отвратительно. Ей негде жить. Опять придется искать уличных собак…

— Что?

— Ничего. Я отвратительна. Все сбегают от меня.

— И я отвратительна. Отвратителен.

Лили задумалась и кивнула головой. Матвей принес водку и налил. Лили выпила ее одним глотком и налила еще.

— Убери Павла из морозильника.

— Я не могу. Меня схватят.

— А ты инсценируй… Заплати кому-нибудь… Найми убийцу!

— Для чего?

— Убить Павла и вынести его из дома.

— Но он мертв.

— Инсценируй.

— Он же окоченевший.

— Мы его разморозим. Ты его разморозишь.

Матвей испытал что-то похожее на облегчение. Его сковывало чувство ужаса, ощущение, что в любой момент Павел может встать из морозильника. Оставит мокрые следы на кухонном полу, возьмет сковороду, свою любимую — китайскую, чугунную… Бессонные ночи. Глаза, уставившиеся в потолок. Каждая трещина напоминает ему о Павле. Нос Павла. Глаза. Пальцы на ногах. Широкий, расплющенный большой палец… Парик Павла…

— Я выбросил его парик.

— Парик?

— Он был лысым и очень стеснялся. Сделал себе парик из настоящих волос… Довольно хрупкий.

Они замолчали.

— У Уси растет борода. Она каждый день делает маску из крахмала.

— Ты не можешь себе представить…

— Могу.

— Не можешь. Я не жалею, что убил его. Я боюсь, что он воскреснет…

— Глупости!

— Я чувствую его присутствие. Он смотрит на меня, когда я сплю. Я месяцами не могу сомкнуть глаз. Дремлю в кресле. У меня такое чувство, что он ложится в кровать рядом со мной… Дергает одеяло. Он не любил спать под общим одеялом… Не можешь себе представить…

— Да. Не могу…

— Я схожу с ума. Он преследует меня.

Лили выпила водку и осторожно встала с диванчика.

— Ты проверял, он в морозильнике?

— Каждый вечер проверяю перед тем как лечь.

— Он там?

— Там.

— Я пойду, поищу Уси.

— Ты сказала ей, что она может жить у меня? Тогда я не буду один… Ты сказала ей о…

— Нет.

— Она не потому сбежала, что я гей?

— Глупости! Ей все равно. Она не спит с мужчинами.

Лили ушла. Она почти побежала к входной двери.

Схватилась за ручку и задергала изо всех сил. Дверь не открывалась. Матвей медленно шел за ней. Он встал у нее за спиной. Потянулся. Лили физически почувствовала удар чугунной сковородой. Матвей надавил ручку вниз. Дверь открылась. Лили вдохнула.

— Где мне найти его?

— Кого?

— Наемного убийцу?

— Возьми какого-нибудь цыгана. Наркомана. Возле художественной галереи их полно…

— Хорошо. Спасибо.

Лили бежала по лестнице.

— Ты сходишь со мной?

— Нет. Иди сам.

Лили бежала по лестнице. Вниз. Четыре, три, два, один, ноль. Дыши! Падающее тело Венеры Л. Берегитесь падающих тел!

Лили приклеилась к входной двери кооператива. Ей в ноги упал каштан. Раскололся. Блестящая сердцевина покатилась с тротуара на проезжую часть. Потом посыпались еще каштаны. Дождь из каштанов. Лили посмотрела и увидела, как один мужчина палкой бил по ветвям дерева. Каштаны падали на землю. Трескались. Двое детей собирали их в полиэтиленовые мешки. И смеялись…

«Когда кто-то умирает, вместе с ним умирают его радости, печали, страхи, гордость, его внутренние голоса, его мысли, его сны… Господи! Сколько смертей в результате одной-единственной. После него никто не может испытать то же самое. Похожее — это не то же самое… Потом рождается какой-нибудь ребенок, и он живет, не зная жизни этого… Надо остановиться! Немедленно!»

Лили шла за какой-то женщиной с детской коляской. В коляске спал ребенок. Ребенок не знал, что Матвей убил Павла. Он улыбался во сне. Однажды этот малыш может стать мужчиной. А может и не стать.

— Это мальчик?

— Девочка.

— Она очень красивая.

— Спасибо.

Этот ребенок не станет мужчиной. Точно. И он вовсе не красивый! Нет!

Дверь закрылась за спиной Лили. Она сняла туфли и зашлепала босиком по плитке. Действительно, ничего не прилипало. Незнакомое ощущение. Раз в неделю приходила женщина и убиралась. Есть люди, которые компенсируют другим их лень. Лили взяла стакан, осмотрела его на свет. Не было отпечатков ни пальцев, ни губ, никаких других. Налила воду и отпила. Проглотила и пошла плюнуть. Ей было неловко.

Когда пришел Зафир, а он вернулся поздно, то застал ее у окна.

— Почему ты не спишь? Я же просил меня не ждать.

— Я не жду тебя. Фанни, Уси и еще кто-то… стоят у моей постели.

— Лили!

— Правда! Иди, посмотри

— Не выдумывай! Пошли спать.

— Мне не спится.

— Ну, не спи.

Три сестрицы…

Говорят, что время притупляет чувства.

Повторяемость… Мост между повторяющимися действиями, между прожитыми моментами жизни, между вторниками… От них происходит слово «повторяемость» — кто-то заметил, что за понедельником всегда следует вторник, а ночь — это мост и…

Лили не спала этой ночью.

Не спал Матвей.

Не спала Маня.

Все остальные спали.

После бессонной ночи люди становятся агрессивными.

Кофеварка кипела и заливала плиту свежим кофе. Плита не любила пить кофе. Зафир жарил гренки. Лили сидела. Она застыла в неподвижности.

Звонок у входной двери не смог ее расшевелить.

Зафир открыл дверь.

Это была Маня.

Она огляделась и сразу же взяла кипевшую кофеварку. Налила кофе в две чашки, еще раз огляделась, нашла третью и наполнила ее тоже. Проделывая все это, она беспрерывно говорила, потому что руки и рот не связаны между собой.

— Мой тупой брат не хочет жениться. Мне это не мешает, но, с другой стороны, у брака есть преимущества, особенно когда… А где та женщина с бородой?

Мане явно чего-то не хватало на кухне.

— Она ушла.

— Куда?

— Не имею представления.

— Она мне нужна.

— И мне. — Лили не смогла договорить. Подавилась и начала кашлять.

— Почему бы тебе не позавтракать с нами, — предложил Зафир и насмешливо посмотрел на Маню, жующую гренку.

— Я спешу. Бородатая турчанка была знакома с наследником той квартиры, в которой живем мы с братом, так вот…

— Это я, — холодно прервал ее Зафир. — Я наследник.

— Значит, мне нужен ты.

— Что тебе нужно?

— Мне нужен еще один документ.

— Фанни говорила, что ты нахальная, но ты не просто нахальная, ты — наглая! — Лили перестала кашлять и закрыла глаза.

Воспоминания разлетались, как испуганные летучие мыши. Фанни на диване. Фанни не может встать с постели. Фанни с кровью на губах. Фанни и Венера Л. Глаза в глаза. Счастливая Фанни… Фанни, которая не успела сказать «Да» любимому мужчине…

— Как бы не получилось, как в сказке о Золотой рыбке. — Зафир намазывал горбушку.

— Убирайся из моего дома!

— Вы не поняли меня.

Маня села рядом с Лили.

— Я только хочу, чтобы вы не выгнали Бобо из квартиры, если я умру раньше него. Если он умрет раньше, я сама оттуда уеду. Бобо — хороший мальчик. Немного глуповат, но он артист. А они такие наивные, доверчивые, неприспособленные, в том смысле, что он останется на улице, потому что не знает, что я продала нашу квартиру, чтобы…

Для Мани это предложение было слишком сложным, и она не договорила его.

Кусочек жареного хлеба оторвался от гренки и упал под шкаф. Лили проследила за ним, вспомнила о «крошечках», которые готовила Уси. Потом представила себе, как Уси обнимает собаку…

— Напиши ей все, что она просит.

Лили вышла на улицу.

Город переоделся к завтраку. Уличные собаки забрались под брошенные машины, бомжи собирали ценные отходы, нищие заняли свои насиженные места, арабы что-то продавали, цыгане сливались с окружающей средой, армяне сидели в национальных кафе, а в синагоге не было ни одного еврея. Кошки заметно похудели. В одном садике играли в шахматы, и один добропорядочный доберман с неодобрением следил за тем, как ходит его хозяин. Тот проигрывал. Собака не выдержала. Она схватила сумку противника и убежала с ней. Большего она сделать не могла.

На окнах поставлены решетки. Люди жили за ними. Сколько же страха у них накопилось. Видны были цветы в горшках, как прикрытие от страха. Выстиранное белье висело как-то безрадостно. Дети не играли в карты. Компьютерные клубы были заполнены убийцами анимационных человечков. Два пьяных парня уронили непьяную девушку, и девушке это понравилось…

А Уси нигде не было.

В то же самое время вышел и Матвей. Он огляделся, не заметил ничего особенного и направился к художественной галерее. Там дышали клеем, потому что городской воздух был слишком грязным.

Матвей подцепил одного молодого и довольно здорового цыгана.

— Сделаешь одно дельце?

— Сделаю. За сколько?

— За… пятьдесят левов.

— Пятьдесят?!!

Цыган быстро прикинул, сколько это в пакетиках, и заверещал:

— За пятьдесят левов!!! Все, что хочешь, сделаю!

— Закопаешь вещи в горах.

— В горах?!

У цыгана были свои жизненные устои. И даже под кайфом он был верен им.

— Почему в горах? Я снесу твой мусор на свалку. Никто его не откопает. Гарантирую!

Матвей задумался. У него тоже была своя правда. Он не был накуренным.

— Его отроют собаки.

— Они роют только мясо.

— А это и есть мясо.

— Ну и ну… Мясо? Тебя, наверное, преследует санинспекция?

— Ты хочешь пятьдесят левов?

— Тащи мясо!

— Приходи ко мне вечером.

Матвей дал цыгану лист бумаги. Тот посмотрел на написанное и вернул записку.

— Братан, я не умею читать! Не было возможности ходить в школу…

— Хорошо. Я заберу тебя отсюда в девять. Не исчезай!

— Дай немного денег.

— Вечером.

Это было просто. На первый взгляд.

Матвей вернулся и вытащил Павла из морозилки. Посмотрел на него и засунул обратно.

Он открыл шкаф. Там лежал чемодан. В чемодане — костюм, галстук, белая рубашка и пара лакированных ботинок.

Матвей тщательно оделся, побрился и сел на диванчик. Поставил перед собой телефон. Поднял телефонную трубку. Подержал ее и положил на рычаг.

Он не мог жить с мыслью, что убил Павла. Не мог отправиться в тюрьму. Не может быть, чтобы у этой задачи не было решения.

Мерзавец сидел в гостиной Джорджа Малкофа и пил чай. Шелковые обои, ковры ручной работы. В этой комнате все было для удобства и удовольствия.

Только разговор шел непросто.

Это был очень пожилой и очень богатый человек, история больной жены его не тронула, дети не произвели никакого впечатления.

Он хотел испытать что-нибудь старое, забытое, что бы его растрогало, дало новый импульс… Как любой старик, он хотел доказать, что все еще нужен, полезен. Мерзавец быстро сориентировался и сменил тактику. Он предложил старику написать книгу о его жизни. О годах эмиграции. Воспоминания. Не может быть, чтобы не было воспоминаний?

— Ваши воспоминания представляют собой настоящую ценность! Люди должны знать вашу историю. Она станет бестселлером. Мемуарная литература — это хит! А ваш патриотизм! Мы так в нем нуждаемся. Именно сейчас. Когда народ теряет веру. Вы можете служить примером!

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросил Джордж Малкоф, который, в сущности, был обыкновенным Георгием Милковым.

Мерзавец с достоинством произнес свое имя.

— Подождите, пожалуйста. Я сейчас вернусь.

Пожилой человек вышел из гостиной. Мерзавец осматривался и желал. Желал того, что принадлежало ближнему, причем сразу все. Он представлял себя сидящим в огромных креслах, пьющим чай из мейсенского фарфора, стучащим по яичной скорлупе серебряной ложечкой, представлял, как служанка приносит его газету, как…

Именно в этот момент по каналу «Дискавери» показывали историю одного освобожденного в Риме раба. Господин был благосклонным, раб был верным и похотливым, он получил свободу и сумму денег. Деньги он сразу вложил в торговлю рабами. Быстро разбогател. И первое, что он устроил — это был пир. И второе — тоже был пир. На третьем пиру присутствовали только знатные особы. На четвертом — римская аристократия. Быть приглашенным на пятый считалось особой честью. Шестой был уже слишком. Еды было столько, что можно было бы прокормить две римские провинции. На этом раб не остановился. Он построил себе дом в три раза больше, чем у его бывшего господина… И на этом он тоже не остановился. Но он был рабом в душе, таким он и остался. Он умер не героем на поле боя, а всего лишь от переедания, полный глистов.

В гостиной Джорджа Малкофа не было телевизора. Мерзавец не мог видеть этого фильма. Неизвестно, сколько процентов населения Земли смотрели в этот момент телевизор. На этой планете нет рабства. На первый взгляд…

Джордж Малкоф вернулся с несколькими письмами.

— Это может выглядеть невероятным, но я знаком с вами, что доказывает тот факт, что мир тесен. Моя двоюродная сестра Венера Л. из-за вас покончила с собой. Вы ее подтолкнули к этому, чтобы получить ее квартиру… Я должен передать вас полиции. Я должен выдвинуть против вас обвинение…

— Но это неправда!

— Я уже позвонил своему адвокату. Вот письма моей сестры. В них она подробно описывает все ваши действия. Вы хотели стать ее биографом, она за это должна была оставить вам квартиру, чтобы вы могли издать ее книгу…

Пожилой человек выглядел совершенно спокойным.

— Это гнусные инсинуации!

— Венера писала мне, что нуждается в помощи и заботе…

— Она была не в себе…

— Не перебивайте меня! Я не знаю, как вы нашли меня, но если вы думаете, что сможете обмануть меня тем же способом, вы ошибаетесь. Вот комиссар полиции. А вот мой адвокат. Я обвиняю вас в убийстве моей двоюродной сестры Венеры Л.

Теперь в гостиной собралось много людей. Они появились бесшумно, хорошо воспитанные люди, в которых не было рабской сущности. Вошла служанка, она принесла портфель гостя, а потом протерла и отполировала все, к чему он прикоснулся.

Наблюдая за этим, Мерзавец вспомнил, как он ребенком крал арбузы с чужой бахчи. Вспомнил, как его поймали. Как привели к отцу. Тот не бил его. Схватил за руку, повел на бахчу и заставил есть арбузы, все арбузы с корками. Свобода не дается только избранным. Свободных полно, а по природе они все — рабы.

И чтобы закончить историю с Мерзавцем, скажем, что он вышел из нее сухим. Это стоило ему больших денег, развода, потери части имущества, но все-таки ему удалось выкарабкаться из этой передряги. Опять-таки с помощью денег и нечеловеческого напора он смог заполучить себе место лектора в одном американском университете. Дальше следы его теряются. Некоторые говорят, что он занялся торговлей. Все возможно. Америка — страна неограниченных возможностей. Для рабов.

Темнело. Четкие очертания начинали стираться и растворяться в сумраке. Матвей стоял у окна. Было половина девятого вечера. Решения не было, а вся жизнь проходила в поисках еды и воды. И как подумаешь о галапагосских черепахах, которые живут по триста лет! И все это время они ищут еду и воду! Неужели никогда не прекратится это умопомрачительное обжорство?

У окна напротив стояла Лили. Она наблюдала, спрятавшись за занавеской. Она своими глазами видела, как Матвей выскочил в окно. Видела, как он упал на тротуар, как встал, отряхнулся и вернулся домой. Потом снова встал у окна. Прыгнул… Это повторилось несколько раз. В комнату ворвался холодный воздух, как из морозильника. Лили задрожала и… ничего не сделала.

Мысли похожи на рыбок в аквариуме. Они носятся туда-сюда, их пространство ограничено, мозг похож на жир или на жидкость. Князь Гвидон — лысеющий повар из «Хилтона». Сестриц нет.

«Я схожу с ума», — отметила про себя Лили и дотащилась до любимого стула.

Матвей аккуратно завернул тело Павла в простыню. Потом обмотал его нейлоновой тканью и, наконец, закрутил в ковер. С большим трудом он поднял его. Весь вспотел. Ему хотелось писать. Но он не пошел в туалет. Он прошел со своим грузом еще четыре этажа и дошел до крыши. На лестнице никого не было. Это хорошая сторона городской жизни. Все закрываются в своих домах и ничем не интересуются. Это порождает одиноких людей. Никто не заглядывает за твой забор, потому что нет забора. Никто не сидит во дворе, потому что нет дворов, никто не знает своих соседей, потому что в городе соседи не нужны…

Матвей распаковал Павла. Тело становилось влажным. Он поставил его и прислонил к окну. Это выглядело так, будто Павел наслаждался вечерним городом. Несколько капель воды отделились от штанины и слились в одну лужу.

Матвей подтолкнул Павла. Тот не двинулся с места. Пришлось приподнять его за ноги. Павел застрял в узкой оконной раме. Матвей толкнул его. Тело полетело вниз. Звук от удара о землю потонул в городском шуме.

В то же самое время большинство соседей смотрели телевизор и одновременно ужинали. Молча. Они слушали то, что говорят с экрана и ни о чем не задумывались, потому что приходилось жевать. Постоянное говорение усыпляет. Некоторые из них дремали. Никто не заметил падающего тела.

Матвей собрал простыни, завернул их в нейлон, потом в ковер и спустился вниз по лестнице. Этой ночью шел сильный дождь. Гремел гром, сверкала молния. Сегодня он спал в своей кровати. Ему ничего не снилось. Дождь вымыл труп. Все ушло в землю. Земля принимает все. У нее это хорошо получается.

Тело Павла упало на задний двор кооператива, запущенный и заросший бурьяном, покрытый плющом. Оно утонуло в листьях. Прямо напротив окна одного из подвалов. В этом подвале жила Уси. Жила — это громко сказано.

Уси второй день сидела на своем чемодане. Она странно себя чувствовала. Смотрела на предметы и не видела их. Не слышала звуков. Не чувствовала запахов. Ей это было не нужно. Будто кто-то украл ее мозг, разрезал его на двести сорок кусочков и не мог собрать обратно.

Когда тело Павла упало в заросли, Уси пыталась понять, кто она. Это занимало все ее внимание. Она пела: Ан — дан — Тина,

Сара, Катина, Сара, катики, тики…

Ан — Дан — Тина.

Маленькая пыльная деревушка. На обочине дороги — ромашки, трава, чертополох у заборов, красные цветы на грядках, с водостоков капает вода, стекает в деревянные бочки, окна с белыми занавесочками, жара, под грушей разведен огонь, листья на нижних ветках скукожились. Они пищат, потому что их сжигают заживо. С неба падают гусеницы. Попадают в огонь и лопаются. Плавятся и исчезают. Желтые цветки покачиваются на чрезмерно длинных стеблях. Котята играют в траве. Пытаются забраться по винограднику. Один падает. Пробует залезть снова. Рядом лежит кошка и наблюдает за ними из-под прикрытых век. Чья это кошка?

«Сара — Катина…

Кого зовут Катина? Катю… У Кати нет переднего зуба. Ее бабка отдала его ворону. Он даст ей железный. Когда? Варенье из маленьких зеленых груш с черенками. Вместо семечек — орешки. Катя ест орех, он хрустит. Сладкий сироп. Не надо пить воду. Она смоет вкус варенья. Кусочек хлеба с растительным маслом, посыпанный красным перцем.

Сара — катики — тики —…»

Уси встала с чемодана и упала. У нее затекли ноги. Попа онемела. Лицо не чесалось. Появилось что-то смутное. Может быть, мысль! Уси поползла на «четырех ногах». Вылезла в окно, наступила на тело Павла, пошла дальше по мокрому плющу, дошла до контейнера с мусором и схватилась за него. Выпрямилась и понюхала воздух. Она была голодной.

Такой ее застал Матвей. Заснувшей возле отходов с полиэтиленовым пакетом в руках.

Матвей закричал изо всех сил. Она походила на мертвую. Он тряс ее, она не реагировала. Только на третий раз она открыла глаза и попыталась рассмотреть, кто это ее беспокоит. Хотя так и не поняла, кто.

Бывает, что мозг иногда отказывается воспринимать действительность, потому что она непосильна для его восприятия.

Уси не поняла, что ее забирает «скорая помощь». Она не видела Лили. Не чувствовала ее руки, которая истерично вцепилась в нее.

Она пришла в себя в больнице только через три дня.

Ее мозг нашел решение. Теперь он мог заняться своими обычными делами.

Через неделю нашли тело Павла. Оно поступило так же, как все тела, — оно разложилось. Одна женщина пошла на задний двор поискать чулок и наступила на Павла, точнее на то, что осталось от Павла. Не смогли найти одну его ногу. Так странно и пугающе… не для всех. Только для трехногих собак, которые падают, когда писают.

А цыган-наркоман, который должен был убить мертвого Павла, хотел получить пятьдесят левов. Они были нужны ему не на жизнь, а на смерть. Они были всем, что этот цыган хотел в этой жизни.

Продолжение следует…

В жизни всегда следует продолжение.

Оглавление

Самоучитель начинающего убийцы

 

  Одна голова

  Две головы

  Три головы

  Четыре головы

  Пять голов

  Шесть голов

  Семь голов

  Восемь голов

  Девять голов

  Десять с половиной голов

  Одиннадцать голов

  Двенадцать спящих голов

  Тринадцать голов

  Четырнадцать голов

  Пятнадцать пивных голов

  Шестнадцать голов

  Семнадцать голов

  Половина восемнадцатой головы

  Девятнадцатая голова. Целиком

  Двадцать голов

  Двадцать одна голова

  Двадцать две головы, и ни на одну меньше

  Двадцать три головы

  Двадцать четыре головы

  Двадцать пять голов с одним глазом на каждой

  Двадцать шесть голов

  Двадцать семь скальпированных голов

  Двадцать восемь голов

  Стоглавое чудовище

Трехногая собака

  Часть 1

  Часть 2