Память о важном (СИ) [Dabrik] (fb2) читать онлайн

========== Спи, Сатору ==========

Дело в том, что Сатору в порядке.

Все прошло почти так, как он планировал.

Шаг за шагом.

Это должно было случиться, рано или поздно, должно было закончиться – Сатору знает.

Точка поставлена.

И он в порядке.

Обязан быть в порядке.

Разве что пустота внутри кажется расширившейся до размеров необъятной бездны – но это не должно стать проблемой.

Сатору привыкнет.

Он ко всему всегда привыкает.

В затылке настойчиво пульсирует, глаза жжет – Сатору не сразу замечает это, а потому и не сразу понимает, в чем проблема. Он поднимает руку. Проводит пальцами по глазам.

Ах, точно.

Повязка.

Кажется, он оставил ее там, в переулке. Где-то рядом со своим пропущенным через мясорубку сердцем.

Хах.

Смешно.

По глазам бьет слишком ярким светом, слишком объемными образами. Потоки ненужной, лишней информации врезаются в сетчатку – Сатору морщится. Теперь, когда он обратил внимание, абстрагироваться уже не получается. Наверное, пора убираться отсюда, но при мысли о школе в глотке появляется горечь.

А больше Сатору некуда пойти.

У него больше никого нет.

Что ж, значит, он будет шататься по улицам до рассвета. Возможно, до рассвета следующего века – звучит неплохо.

Как именно он оказывается здесь, Сатору не знает.

Вот он идет по улице, запертый в вакуум, отделяющий его от других людей; окруженный ночью и чем-то колючим, похожим на звезды – но глотку вспарывающим, как тысячи лезвий.

А вот он оказывается перед знакомой дверью, немного обшарпанной по краям, но ухоженной.

Сатору непроизвольно сглатывает.

У него больше никого нет.

Ему больше некуда пойти.

И все-таки – он почему-то здесь.

Ощущая, как лицо режет ломанной попыткой улыбнуться, Сатору подходит ближе. Упирается лбом в дверь, опускает голову и прикрывает усталые глаза, чтобы не видеть Мегуми по ту сторону, моющего посуду на кухне.

Иначе Сатору может сделать какую-нибудь глупость.

Например, позвонить в дверь.

Или открыть ее собственным ключом, который вручила ему когда-то Цумики и который он всегда носит с собой.

Цумики…

Кажется, единственное, что держало Мегуми рядом с ним.

Или, может быть, не совсем так.

Единственное, что заставляло Мегуми терпеть его, Сатору, присутствие.

Сатору хочется рассмеяться.

Человек, который был когда-то его ориентиром, его маяком, его моральным компасом, его, черт возьми, всем – несколько часов назад убит его рукой.

А ребенок за этой дверью, который, кажется, стал ему важен – кажется, его ненавидит.

А больше у Сатору.

Никого.

Нет.

Удерживать смех в себе становится все сложнее.

Как иронично, да, жизнь?

Долбаная ты сука.

Сатору думает – а было бы все проще, если бы этот ребенок так и остался просто козырем в рукаве? Потенциально мощным орудием, цинично выхваченным прямиком у Зенинов из-под носа?

Из темноты под закрытыми веками вдруг выступает Сугуру, снисходительно улыбающийся и чуть щурящийся, складывающий руки на груди в таком знакомом жесте…

Сатору сжимает зубы крепче и с силой прогоняет его.

Сугуру уходить отказывается.

Блядь.

Сатору вдруг отчаянно хочется вернуться в детство, которого у него не было. Хочется ткнуться кому-нибудь носом в грудь и хныкать жалобно, пока не начнут гладить по волосам, пока не начнут приговаривать, что все будет хорошо, что он не проебался и не проебал все, что он хороший мальчик и все сделал правильно.

Сатору вдруг хочется туда, где ему не нужно принимать никаких решений, где на его руках нет крови, которая, он знает, будет тянуть под землю до конца жизни, даже если для обычного взгляда на белоснежной коже больше нет разводов алого.

Но Сатору – шестиглазый.

Сатору все равно видит, сколько бы ни отмывал руки под кипятком.

Сатору вдруг хочется побыть слабым.

Хочется просочиться сквозь дверь и скулить до тех пор, пока Мегуми не закатит глаза, пока не потреплет его по волосам, как одну из своих гончих, пока не поставит перед ним кружку чая, черного и крепкого, без ничего, и любитель сладостей Сатору будет много драматично ныть о сливках и сахаре, но все равно выпьет.

Сатору думал, что давно привык к одиночеству, что одиночество ему стало родным, что с одиночеством в компании ему спокойнее всего.

Но сейчас ему вдруг отчаянно хочется почувствовать себя не одиноким.

Почувствовать себя кому-то нужным.

Потому что Сугуру он нужен не был. Сугуру выбрал не его – а Сатору был слишком горд, чтоб умолять, и эта гордость привела к тому, что он развалиной жмется к двери ребенка, которому тоже не нужен.

Который даже в семь был взрослее, решительнее справлялся с ответственностью, чем Сатору в свои бесконечные двадцать семь.

И Сатору представляет себе, как действительно войдет в эту дверь. Как Мегуми посмотрит на него, поджав губы, и спросит равнодушно:

– Какого черта ты здесь делаешь?

И обрубит холодно, леденяще:

– Убирайся.

Сатору стискивает зубы крепче.

Ему нужно уйти.

Нужно вернуться на улицу – и идти. Идти. Идти. Ему не нужна повязка. Можно просто закрыть глаза. Запрокинуть голову к ночному небу. И посмотреть, куда это его приведет.

Может быть, это приведет его к Сугуру.

Может быть, хотя бы сейчас Сугуру выберет его – и заберет его к себе.

А потом дверь вдруг открывается, и Сатору, которого не заставали врасплох годами, едва успевает восстановить равновесие, когда начинает заваливаться вперед.

Он поднимает голову.

И его встречает знакомо хмурый взгляд Мегуми.

Сатору кажется, что он уже слышит отголоски вертящегося на языке Мегуми «какого черта» – и он не уверен, что готов это услышать в реальности.

Что это не вобьется ему в грудную клетку тем самым, последним ржавым гвоздем, который все-таки заставит рухнуть.

Уголки губ дергаются – но улыбка никак не желает растягивать их, и Сатору собирается сказать «прости, что побеспокоил», собирается сказать «я уже ухожу».

Но почему-то не говорит.

Почему-то не может сдвинуться с места.

А выражение глаз Мегуми уже едва уловимо меняется, там появляется что-то новое, что-то не такое мрачное – но бесконечно усталое, бесконечно печальное, бесконечно взрослое, бесконечно страшное.

Бесконечно.

И Мегуми вдруг вместо того, чтобы прогнать Сатору – отступает в сторону, давая ему проход.

И до Сатору доходит.

Мегуми увидел что-то в его глазах, в выражении его лица. Что-то, что заставило отступить на шаг – или же, напротив, сделать шаг навстречу.

Мегуми всегда, даже в семь лет, видел чуть больше, чем другие люди.

И ему для этого не нужны шесть глаз.

И дело не в проклятой энергии.

Если бы это был кто-то другой – ненавидящий чужую жалость Сатору никогда не принял бы безмолвное приглашение.

Сейчас он делает ответный шаг вперед.

И дверь за ним захлопывается, и Мегуми поворачивается спиной, идя в сторону кухни, и Сатору послушно следует за ним, стараясь не концентрировать внимание на том, насколько мрачнее и неприветливее выглядит эта квартира без Цумики в ней – под стать своему хозяину, сейчас единственному.

И вот они уже доходят до кухни, и Мегуми уже указывает ему на стул – а Сатору все так же послушно садится. Набрав воду в чайник, Мегуми ставит его кипятиться. А после достает кружку. И достает заварку.

Что ж, а вот и крепкий черный чай, который Сатору ненавидит.

И о котором мечтал считанные минуты назад.

Но потом Мегуми заливает в чашку закипевшую воду и тут же делает то, чего Сатору никак не ожидал. Он тянется за сахаром, закидывая в чашку несколько ложек. Открывает холодильник и достает молоко – не сливки, но так тоже хорошо – заполняя оставшуюся треть кружки.

А потом ставит ее перед носом Сатору.

В груди что-то щемит.

Сатору поднимает голову, ловит как всегда непроницаемый взгляд Мегуми и ему хочется сказать «спасибо» – но что-то, застрявшее в глотке, мешает. Возможно, там застряла вина. Огромным булыжником застряла, и за целую жизнь не протолкнешь.

А Мегуми вдруг хмурится сильнее.

И губы его острее поджимаются.

И в глазах у него появляется что-то неясное, что-то, чего Сатору не может прочитать – или не успевает.

Потому что уже в следующую секунду Мегуми вытягивает руку вперед, медленно и осторожно, и прежде, чем Сатору понимает, что происходит – бесконечность вокруг него рассыпается, и уплотненный воздух вокруг него разбивается на атомы, и Сатору вдруг чувствует это.

Прикосновение.

Впервые за долгие-долгие годы – прикосновение к собственной коже.

И последним, кто его касался, был Сугуру.

Сугуру с его большими и сильными, но всегда мягкими руками.

Сугуру с его улыбкой, в которой за ярко пылающим солнцем всегда пряталась едва уловимая тень.

Сугуру…

Сатору пытается задвинуть на задворки мысли о Сугуру.

Сейчас перед Сатору не он.

Сейчас перед Сатору Мегуми, его ребенок – его? – который чему-то хмурится, едва ли осознавая, что делает, потому что, если бы осознавал, вряд ли позволил бы себе подобное.

Только не Мегуми, который от любых шутливых тычков Сатору всегда уворачивался.

Не Мегуми, у которого прикосновения явно занимают последнее место в списке приоритетов – вылетев далеко за этот список.

Не то чтобы Сатору не понимает.

Он никогда не воспринимал всерьез такую глупость, как «чужое личное пространство» – но себя никому не позволял касаться годами.

А сейчас почему-то позволяет.

И сейчас почему-то Мегуми касается его сам.

У Сатору никого нет – но этот ребенок успел стать ему важным, и осознание этого факта вдруг становится таким страшным, оглушительно страшным, потому что последний и единственный важный человек для Сатору…

Что ж.

Кровь на руках Сатору может увидеть только он сам.

– Твои глаза, – вдруг говорит Мегуми, заговаривая впервые с того момента, как увидел на своем пороге Сатору и обрывая его мысли – а вместе с тем обрывает прикосновение, отходя на шаг, и Сатору вдруг становится очень холодно.

Он не задумывался об этом ни разу до текущей секунды – но, кажется, за эти самые годы все же успел немного истосковаться по чужому теплу.

Совсем чуть-чуть.

А Мегуми хмурится сильнее, и Сатору осознает, что, наверное, его уставшие глаза выглядят довольно жалко, да и весь он должен выглядеть довольно жалко, а Мегуми уже уходит.

И возвращается он спустя минуту, и в руках у него полоска черной ткани. Он опять подходит к Сатору ближе, опять протягивает руки вперед – и бесконечность опять покорно расступается перед этими руками, когда Мегуми прикладывает ткань к его глазам и завязывает концы на затылке; Сатору едва не выдыхает с облегчением, когда сетчатка погружается в благословенное затемненное спокойствие.

– Так лучше? – спрашивает Мегуми, и Сатору неожиданно осознает – то неясное, что он видел в его глазах, было беспокойством.

– Да, – хрипит Сатору сбитым голосом, кажущимся разломанным так же, как что-то разломано внутри него.

Мегуми просто кивает, отступая на шаг. И на второй. Абсолютно невозмутимый. Как всегда невпечатленный. Осознал ли он, что только что произошло? Он не мог. Это для Сатору мир только что чуть-чуть сошел с орбиты – а Мегуми всего лишь хотел помочь.

Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, пока Сатору наконец не пробует снова нацепить улыбку на лицо – все еще провально – и заставляет себя все же сказать:

– Наверное, мне пора, – но при этом не предпринимает никаких попыток встать.

Мегуми не предпринимает попыток его поторопить.

Еще несколько минут молчания, и во взрослых глазах Мегуми – что-то сродни горечи понимания.

«Он не может знать», – успокаивает себя Сатору.

И он не может.

Но Сатору физически ощущает рваные разломы собственных масок, кровавые ошметки образов, за которыми он скрывался годами, острые шипы искусственных улыбок, в эти секунды ему недоступных.

Сейчас Мегуми видит больше, чем Сатору хотел бы.

Больше, чем Сатору готов показать.

И все же…

Сатору все еще здесь.

Мегуми тоже все еще здесь.

И Мегуми говорит:

– Ты можешь занять мою кровать, если хочешь.

Говорит:

– Я лягу на кровати Цу… На другой.

Что-то больно сжимается внутри, там, в глубине бесконечной пустоты, когда Мегуми не дает себе – или не может – произнести имя сестры до конца. И Сатору вспоминает его там, в больнице, вспоминает, как он сидел сутками на стуле у ее кровати, как сквозь его обычную невозмутимость и невпечатленность грубыми, черными мазками сочилось отчаяние.

И боль.

И вина.

Как Мегуми сорвался и все же выплеснул часть наружу, как он кричал впервые на памяти Сатору, яростный, отчаянный, сам себя изнутри убивающий.

Сатору так ничем и не смог ему помочь.

Потому что он никогда не может помочь тем, кто ему важен.

«Ты же знаешь, я бы не стал тебя винить», – произносит голос в его голове мягко и, вопреки собственным же словам – чуть осуждающе; отголосками из далекого прошлого, и Сатору стискивает зубы, смиряясь.

Может, в жизни Сатору Сугуру больше и нет – но из собственной головы его прогнать едва ли удастся.

И Мегуми идет в свою комнату, а Сатору опять послушно за ним следует.

И Мегуми останавливается у шкафа, ища простыни, а Сатору оглядывается вокруг себя.

Сглатывает.

Он привык к одиночеству.

Он с одиночеством сросся.

Одиночество стало ему родным.

Но…

– Знаешь, я мог бы поспать на полу, – как можно беспечнее говорит Сатору, но отыгрыш получается хреновый; у него вообще сейчас ни черта не выходит играть.

Мегуми оборачивается к нему, прерывая свои поиски.

Смотрит на Сатору знакомо внимательно, знакомо цепко, опять заглядывает куда-то глубоко – глубже, чем Сатору готов показать.

Но Сатору опять этому не противится.

– У нас… У меня есть старый футон, – в конце концов, говорит Мегуми, странным образом поняв, о чем говорит Сатору, и почему-то впервые угождая его капризам.

Возможно, потому что понимает, что сейчас это не капризы.

Сатору не может этой ночью остаться один.

Только не сегодня.

И полчаса спустя Сатору уже лежит на футоне рядом с кроватью Мегуми, и ткань, которую Мегуми повязал ему на глаза, бережно сложена рядом.

И Сатору смотрит на чернеющий смолью прямоугольник перед собой и думает – а ему ведь нужна новая повязка. Теперь, когда предыдущая осталась с Сугуру навсегда. Та самая, которую Сатору повязал, когда Сугуру выбрал свою, пропитанную кровью дорогу.

Когда он ушел.

И Сатору все еще помнит, как говорил себе тогда, что Сугуру отныне для него мертв. Говорил себе, что в следующий раз его рука не дрогнет.

Тогда Сатору был всего лишь глупым, инфантильным, горделивым ребенком.

Пожалуй, он все еще такой.

Но сейчас.

Сейчас, когда Сугуру ушел навсегда.

Сейчас, когда он мертв на самом деле…

Сейчас Сатору хочет лишь сбежать в ночь – и идти.

Идти.

Идти.

Идти до тех пор, пока Сугуру не заберет его к себе.

И, может быть, если сделать из этой ткани новую повязку, память о том, кто впервые повязал ее Сатору на глаза – память о важном, – поможет ему удержаться.

Поможет не сорваться в бесконечность пустоты.

И Сатору отрывает взгляд от ткани. И переводит его на виднеющийся в темноте ночи силуэт Мегуми, клубящийся потоками энергии, чернеющей, немного мрачной, обещающей однажды стать невероятной силой.

И успокаивающей.

Так проходит час прежде, чем Мегуми не выдерживает. Повернувшись к Сатору, он склоняется над ним с хмурым, недовольным выражением, которое тут же смягчается, как только он видит чужое лицо.

Пара секунд упавшей на них тишины – а потом Мегуми протягивает руку.

И Мегуми опускает ее ладонью на глаза Сатору, и Сатору уже не удивляется, ощущая чужое прикосновение.

Пустота внутри распадается под чужими пальцами, давая кислороду доступ в легкие, и Сатору может дышать.

Мегуми говорит – то ли приказывает, то ли просит:

– Спи, Сатору.

Голос Сугуру в голове мурлычет: «Спокойной ночи».

Сатору засыпает.

Сны ему той ночью не снятся.

========== Тише, Годжо-сан ==========

Это происходит после очередной пустяковой битвы – ничего особенного, минимум приложенных усилий. Но битва заканчивается и проходит какое-то время, может, пять минут, может, час, а Сатору вдруг замирает посреди улицы, осознав, куда именно идет.

Мысленно матерится.

Он уже собирается сменить направление на сто восемьдесят и отправиться в школу, куда ему и положено, но…

Но что-то его останавливает. Что-то не дает сдвинуться с места. Взгляд все равно возвращается к исходной траектории – дорога, ведущая в квартиру Мегуми и Цумики.

Вот же черт.

Так и не свернув, Сатору продолжает идти.

Я просто проверю, как там детишки, – говорит себе он.

Я тут же уйду, – говорит себе он.

И даже почти в это верит.

Квартиру Сатору открывает собственным ключом, выданным ему Цумики под строжайшим секретом, тайком от Мегуми – сам Мегуми, конечно же, обо всем знает, но каждый из них старательно делает вид, будто нет. И вот Сатору переступает порог. Вот Сатору закрывает глаза, склоняет голову и делает глубокий вдох.

И с удивлением для себя осознает, что только теперь легкие покорно принимают воздух, и он может свободно, почти без усилий дышать.

Пару минут Сатору просто стоит и с наслаждением делает один вдох за другим, пока в конце концов не смиряется с мыслью, что провести так вечность не может. Так что он заставляет себя отлепиться от порога. Заставляет себя открыть глаза, головы все так же не поднимая. Смотрит на время и морщится – начало четвертого ночи, приперся, блядь, долгожданный гость.

Он просто тихонько заглянет в комнаты к детям, проверит, что они на месте и спят – и тут же свалит. И неважно, что благодаря технике, из-за которой стены перестают быть преградой для глаз, ему никуда заходить и не нужно – можно ведь убедиться и так.

Но Сатору не против впервые в жизни сделать вид, что ненадолго об этом забыл.

Вот только все планы рушатся, когда он наконец голову поднимает, выныривая и из собственных мыслей – и в полумраке коридора натыкается на невпечатленный взгляд стоящего неподалеку Мегуми.

О. Кажется, Сатору немного проебался.

Ну, или не немного.

С усилием натянув на губы искусственную улыбку, он уже готовится выдать какую-нибудь донельзя идиотскую отмазку – но Мегуми его опережает; бросив взгляд куда-то в сторону руки Сатору, он хмуро говорит:

– У вас кровь.

Сатору моргает.

Отслеживает направление взгляда Мегуми – и понимает, что тот прав.

У Сатору порван рукав и разодран локоть, из которого сочится кровь – несколько капель уже сорвались на пол, стекшись в небольшую лужицу; а он ведь совершенно не помнит, как это произошло. Проклятье точно задеть не могло – его техника не ослабевала ни на секунду во время битвы, так что такое невозможно физически. А значит, Сатору напоролся сам.

Промежуток времени между окончанием битвы и тем моментом, когда он осознал себя, идущим в квартиру Фушигуро, изрядно смазан в сознании – вероятно, именно тогда все и произошло.

Вспомнить, когда в последний раз получал ранение, у Сатору не выходит.

Вот черт.

Только теперь, осознав, что ранен, Сатору ощущает отголосок боли – вполне терпимый, легко игнорируемый. Он заставляет собственную фальшивую улыбку стать шире; тянет губы в изломе так усиленно, что скулы саднит.

Говорит:

– О, это сущий пустяк, не стоит внима…

– Идите на кухню. Я принесу аптечку, – произносит Мегуми, прерывая Сатору на полуслове и, кажется, вовсе его не слушая, и когда Сатору пытается вклиниться:

– Но… – Мегуми перебивает опять уже с отчетливо строгими нотками, скользнувшими в голос; повторяет:

– Идите на кухню.

И, стоя здесь, перед десятилетним мальчишкой, Сатору на секунду сам чувствует себя ребенком, которого пристыдил родитель. Когда мимолетное оцепенение спадает, он едва удерживается от того, чтобы фыркнуть – все-таки, большой вопрос, кто здесь за кем присматривает – и послушно идет на кухню.

Спустя пару минут приходит Мегуми с аптечкой, принимается методично вытаскивать все, что ему понадобится.

– Я вполне в состоянии сам… – начинает Сатору, но Мегуми бросает на него Взгляд, такой же строгий, как и его голос считанные минуты назад – и Сатору затыкается.

Когда Мегуми закатывает ему рукав и тут же нацеливается обрабатывать ссадины, Сатору на секунду, всего на секунду, испытывает искушение позволить ему себя коснуться… Но он не может.

Просто не может.

И в результате Сатору лишь сужает действие своей техники настолько, чтобы создать видимость прикосновения к своей коже, на деле этого прикосновения не допуская. Объяснить логически, зачем делает это, он не может – но его так давно никто не касался, слишком давно, и одна мысль о прикосновении вызывает легкую тошноту.

Даже если речь идет всего лишь о ребенке. Об этом конкретном ребенке.

На секунду Мегуми хмурится сильнее, когда его палец оказывается на коже Сатору и, кажется, даже напрягается – но тут же непроницаемое выражение лица возвращается к нему и он продолжает движение.

Сатору притворяется, будто не заметил этой заминки.

Мегуми притворяется, будто не заметил того, что сделал Сатору.

Идиллия, мать ее.

И, наблюдая за тем, насколько отточенными, почти профессиональными движениями Мегуми убирает кровь – приходится следить за каждым мнимым касанием, чтобы позволить это, – Сатору ощущает, как за ребрами начинает ядовито копошиться вина. И он, до этого послушно молчавший, не выдерживает; ему в принципе сложно выдерживать тишину – в ней всегда таится слишком много всего.

– Кажется, у кого-то здесь немалый опыт в обработке ссадин, м-м-м? На ком же ты тренировался, Мегуми? Не на себе ли случайно? – спрашивает Сатору с деланным весельем.

Это длится всего какую-то долю секунды, но Мегуми вдруг застывает от его слов прежде, чем продолжить движение. Сатору визуально улавливает, как в этот раз он надавливает ватным тампоном на ссадину чуть сильнее нужного – до этого его движения были предельно осторожными и даже не ощущая, Сатору мог бы назвать их почти нежными, если бы знал Мегуми чуточку хуже.

Но Сатору прекрасно осознает, что дело не в нем; что Мегуми оказал бы помощь почти любому, кому она понадобилась бы – просто потому что это Мегуми. Болезненно неравнодушный к миру в целом за всей своей невозмутимой маской.

Не то чтобы это неравнодушие хоть как-то касается конкретно Сатору, как личности. И, нет, от этой мысли ему вовсе не горько.

С чего бы.

Зато такой секундной реакции Мегуми более чем достаточно, чтобы Сатору понял – он попал в точку. Любое, даже наигранное веселье тут же улетучивается, когда этой мысли его начинает подташнивать.

– Будьте тише, Годжо-сан. Еще разбудите Цумики, – спокойным ровным голосом просит Мегуми, и если бы не мимолетная реакция – можно было бы подумать, что слова Сатору на него никак не повлияли.

Давить на Мегуми дальше и расспрашивать – верный способ заставить его отпрыгнуть от Сатору и ментально, и физически. В лучшем случае – на шаг-другой, вероятнее – на милю-другую. Так что Сатору заталкивает вспышку беспокойства поглубже и лишь едва сдерживает вздох. Он разберется с этим потом. Как-нибудь.

И решает сменить направление разговора на что-то более легкомысленное.

– Ну Мегуми-и-и, – хнычет Сатору, подливая в голос театрально-жалобных интонаций. – Я же говорил тебе называть меня сенсей!

– Официально вы все еще…

– …не твой учитель. Да-да, знаю, – ворчит Сатору. Он слышал это уже как-то раз, или два раз, или несколько десятков раз. – Не хочешь называть сенсеем – зови хотя бы по имени. Са-то-ру, – демонстративно произносит он по слогам. – Это не должно быть сложно, правда же?

– Как скажете, Годжо-сан, – все так же невозмутимо отвечает Мегуми, но за пару лет знакомства Сатору узнал его достаточно, чтобы распознать ехидные нотки в голосе – каждый раз, улавливая их, он немного ликует внутри.

В конце концов, это признак хоть каких-то эмоций, которых от Мегуми попробуй добейся. Пусть в последнее время такие отголоски и проскальзывают все чаще в его голосе, в выражении лица, в репликах – их все еще катастрофически мало.

Драматично вздохнув, Сатору произносит с намеренно преувеличенной, фальшивой обидой:

– Ты же специально так делаешь, чтобы побесить меня, да?

– Понятия не имею, о чем вы, Годжо-сан, – и хотя Мегуми совершенно не меняется в лице, а внимание его все еще приковано к ссадинам Сатору – движения вновь осторожные, вновь подозрительно походящие на нежные и без физического подтверждения, – Сатору может уловить, как едва заметно смягчается что-то в выражении его лица.

Хотя, может быть, ему кажется. Может быть, это все действие приглушенного искусственного света, льющегося с потолка.

Может быть, он принимает желаемое за действительное.

Сатору мысленно встряхивается. Это неважно. Неважно.

– Кто-нибудь говорил тебе, что ты совершенно несносный ребенок? – все так же драматично восклицает он, и Мегуми невпечатленно хмыкает:

– Вы говорите как минимум раз в неделю, – делая акцент на «вы».

Если бы не тот факт, что за стеной все еще спит Цумики – Сатору бы расхохотался в голос, но достаточно и того, что он уже разбудил одного ребенка. Так что вместо этого Сатору только глупо хихикает себе под нос – и с удивлением осознает, что в этом хихиканьи куда больше искренности, чем он рассчитывал.

Проходит еще несколько минут прежде, чем Мегуми заканчивает обрабатывать локоть, заклеивая ссадины пластырем; это оказывается немного труднее, чем Сатору рассчитывал – дать пластырю остаться на коже без ощущения касания.

Он игнорирует оседающее где-то на изнанке сожаление из-за того, что фактически сделал произошедшее сейчас фикцией. Что струсил в такой малости.

Игнорирует сожаление о потерянном прикосновении, о потерянном признаке заботы, которого не получил исключительно по собственному желанию. По собственной глупости.

Но Сатору мысленно встряхивается от дурацких мыслей и оглядывает плоды труда Мегуми. Искренне произносит:

– Прекрасная работа. Спасибо, несносный ребенок!

Сатору мерещится, что уголки губ Мегуми чуть дергаются – наверняка опять игра света.

А потом Сатору моргает – и вдруг осознает, что теперь оставаться у него точно нет причин. Что нужно уходить – хотя, вообще-то, уйти он должен был уже давно.

Должен был не приходить вообще.

Эта мысль почему-то отзывается глухим и тоскливым гудением в грудной клетке.

Но Сатору поднимается.

Сатору идет к входной двери – а Мегуми следует за ним.

Сатору вновь искусственно улыбается – и это почему-то стоит куда больших усилий, чем обычно.

Сатору говорит:

– Что ж, теперь мне пора…

– Почему вы вообще пришли? – спрашивает вдруг Мегуми, в очередной раз прерывая его, хотя обычно, привычно сдержанный, не так уж часто себе это позволяет.

При этом смотрит Мегуми хмуро, со складкой между бровей, с едва уловимым оттенком растерянности во всегда ровным взгляде. Сатору же ощущает, как собственная улыбка идет трещинами и рассыпается.

И Сатору смотрит в ответ на этого ребенка, которого выкупал у Зенинов с исключительного расчетливыми, эгоцентричными намерениями, на которого у него были планы – и рядом с которым чуть-чуть приглушается, ощущается менее ярко боль в грудной клетке, преследующая его повсюду с тех пор, как Сугу… тот человек повернулся к нему спиной. Этот ребенок не должен ничего значить – твердит себе Сатору, повторяет снова и снова. И все-таки…

Все-таки.

Пара секунд тишины – а потом он, неожиданно для самого себя, произносит чуть приглушенно:

– Хотел бы я знать, – и замирает, осознавая, что именно и кому сказал. Осознавая, насколько честно это получилось.

Опять натянув улыбку на лицо – блядь, как же сложно-то, – Сатору добавляет легкомысленно:

– Просто хотел проверить, как вы здесь. Обычная прихоть сенсея, которого ты отказываешься называть сенсеем.

Но Мегуми продолжает смотреть все так же хмуро. Все так же пристально. И от этого его слишком взрослого, слишком знающего, слишком цепкого взгляда вдруг хочется спрятаться.

И Сатору прячется.

Прячется за дурацкими репликами.

Прячется за фальшивыми улыбками.

…он так привык за ними прятаться…

Прячется, захлопывая за собой дверь – и отрезая себя от этого крохотного чужого мира, которому сам Сатору не принадлежит. Отрезая себя от ребенка, к которому он не имеет права, не может, не хочет привязываться – и не привяжется.

Конечно же, нет, – убеждает себя Сатору.

Конечно же, нет.

Комментарий к Тише, Годжо-сан

не хочется создавать отдельный фик для этого, пусть лежит здесь. может быть, станет сборником-преканонных-драбблов-которые-никому-не-нужны – может быть, не станет

но у меня все еще слишком много мыслей об этих двоих и нужно куда-то их девать

p.s. с днем рождения, Годжо Сатору

========== Улыбнись, Мегуми ==========

Когда дверь наконец открывается – по ту сторону его встречает знакомо хмурый взгляд Мегуми, и Сатору тут же в ответ расплывается широченной улыбкой.

На несколько секунд они застывают в густеющей тишине. Взгляд напротив скользит ниже, к пакетам в руках Сатору, доверху набитым елочными игрушками, гирляндами и едой – складка между бровей Мегуми становится глубже.

Сатору уже хочет выдать какой-нибудь дурацкий комментарий, отпустить донельзя идиотскую шутку – все, что угодно, лишь бы эту удушливую тишину разбить. Лишь бы проще было игнорировать непривычно-тревожное трепыхание в грудной клетке – Сатору не уверен, что выдержит, если Мегуми сейчас захлопнет дверь перед его носом.

А ведь все к тому и идет.

Но прежде, чем Сатору успевает что-нибудь сказать, прежде чем успевает испортить все еще сильнее, чем оно уже есть – из грудной клетки Мегуми вырывается вздох, полный вселенской обреченности. А сам он вдруг отступает на шаг в сторону, освобождая проход.

Протискиваясь в дверной проем со всеми своими многочисленными покупками, Сатору хмыкает – все-таки, кое-каким азам драматизма этого ребенка обучить получилось.

Игольчато струящееся по венам облегчение он старательно не замечает.

А чтобы не замечать получалось еще лучше, Сатору, лишь стащив с себя ботинки, тут же разводит бурную деятельность. Проносится вихрем на кухню, принимаясь разгружать пакеты и совершенно не следя за тем, какую бессмысленную чушь выдает его рот. Потом кое-что вспоминает, и, оставив все еще почти полные пакеты на столе, несется в комнату.

В спину ему прилетает приглушенное ворчание Мегуми о том, что он будто оказался в одной квартире с гиперактивным чихуахуа – и Сатору гогочет во весь голос. Получается даже почти не наигранно.

Действительно ведь смешно.

А потом он открывает шкаф, который и был целью. Хмурится, обнаруживая там именно то, что ожидал. Возвращается на кухню и обвинительно тычет пальцем в ни на дюйм не сдвинувшегося с места Мегуми.

– Конечно же, ты, несносный ребенок, не потрудился елку даже установить!

В ответ Мегуми смотрит на него абсолютно невпечатленно, без хоть малейшей тени раскаяния – и Сатору с театральным возмущением всплескивает руками.

Как-то так все и продолжается, постепенно входя в рутинную колею. Сатору нескончаемо болтает и сверкает искусственными улыбками, вновь возвращаясь к пакетам – Мегуми же молчаливо наблюдает за ним, сложив руки на груди и опершись плечом о дверной косяк. Его острым внимательным взглядом жжется между лопатками – но к этому Сатору давно привык.

И все идет относительно неплохо ровно до тех пор, пока Мегуми наконец не спрашивает:

– Зачем вы здесь? – и этого более чем достаточно, чтобы Сатору тут же замер, а его яркая улыбка вздрогнула.

Елочная мишура, которую он успел повязать себе вокруг шеи, вдруг начинает душить.

– Ты же знаешь, Мегуми, я эгоист, – в конце концов, произносит Сатору после затянувшейся паузы, на Мегуми не глядя; улыбка на собственных губах ощущается так, будто режет лицо. – И я не могу в это Рождество быть один.

И это даже не ложь – всего лишь полуправда. Вторая половина правды состоит в том, что Сатору знает – это первое Рождество Мегуми без Цумики, и он просто не может оставить ребенка одного. Но и сказать ему этого не может тоже – Мегуми наверняка воспримет подобные слова, как жалость, и тут же Сатору прогонит.

Но вот надавить на жалость самого Мегуми? Обратить эту жалость на него, Сатору? Такое может сработать.

Ради других людей Мегуми всегда готов на гораздо большее, чем ради самого себя.

И, да, это действительно срабатывает.

Потому что в ответ Мегуми только передергивает плечами и вдруг присоединяется к Сатору, принимаясь тоже разгребать содержимое пакетов. Разве что ворчит беззлобно:

– Хотя бы пальто снимите и руки помойте.

И лишь после этого до Сатору доходит, что он и впрямь все еще в уличной одежде.

С облегчением выдохнув и попытавшись потрепать Мегуми по макушке – тот предсказуемо уворачивается, – он идет снимать пальто.

А в ванной Сатору снимает также повязку и с отточенной осторожностью ее складывает, засовывая в карман – чтобы не намокла; чуть взъерошивает водой волосы, давая им свободно упасть. Думает о том, что надо бы сменить повязку на очки – у него всегда есть запасные. Но потом он еще кое о чем вспоминает.

Колеблется лишь пару секунд, думая о том, что сейчас его ждет предсказуемое разочарование – но потом все же тянется к одному из шкафчиков.

И замирает.

Потому что там, среди прочих вещей, лежат его очки – самим Сатору здесь и оставленные. Он выключает воду. Хватает очки.

– Мегуми-и-и, – начинает тянуть скуляще еще в коридоре, а зайдя на кухню – тут же перехватывает взгляд Мегуми. Машет перед ним очками и мурлычет чуть дразняще: – Я думал, ты их выбросил.

Какую-то долю секунды Мегуми смотрит на очки – но в результате лишь равнодушно пожимает плечами и отворачивается, возвращаясь к пакетам.

– Не люблю бессмысленно что-то выбрасывать.

Это правда. Конечно, правда.

Вот только дело в том, что Сатору прекрасно знает – хранить бессмысленные вещи он не любит еще сильнее.

Впервые за очень, очень долгое время в грудной клетке что-то теплеет.

Сатору тут же напяливает на себя очки, забивая на те, которые есть у него самого – собственная широкая улыбка вдруг начинает ощущаться куда менее искусственной и режущей.

А дальше следует ворчание Мегуми о расточительстве – еды Сатору накупил куда больше, чем нужно двум людям, а игрушки и гирлянды где-то есть и так, – и это заставляет тепло в грудной клетке загореться чуть ярче. Так, что даже больно.

А после Мегуми достает большую картонную коробку из очередного пакета, до дна которого они наконец добрались – и его обычная невпечатленность разбивается намеком на отвращение.

Сатору опять гогочет.

Хотя бы ради этого выражения на лице Мегуми стоило купить самый огромный торт из всех, которые только были в магазине. Ну, а еще ради того, что Сатору без сладкого жизнь себе не представляет.

Сочетание приятного с приятным.

А потом дело наконец доходит до того, чтобы устанавливать и наряжать все-таки вытащенную из шкафа искусственную елку – и Сатору очень много, очень драматично, очень старательно скулит, пытаясь нытьем и жалобами добиться, чтобы Мегуми к нему присоединялся.

И Мегуми сдается.

В Рождество он всегда сдавался – хотя обычно и не особенно сопротивлялся, куда меньше, чем в этот раз. Сатору прекрасно помнит каждое Рождество, которое в этом доме провел, вместе с Мегуми и Цумики.

Помнит, как он сам воодушевленно носился вокруг елки вместе с Цумики – да, чисто технически, в этой компании Сатору был взрослым, но по факту взрослым среди них всегда оставался Мегуми, – а Мегуми периодически отточенным движением вешал какую-нибудь игрушку и критично ее осматривал. В такие моменты Сатору каждый раз драматично благодарил и небеса, и преисподнюю – на всякий случай – за то, что этот ребенок тоже умеет веселиться, пусть и в своей, Мегуми-манере.

Цумики в ответ на это всегда заливисто смеялась, и даже у самого Мегуми уголки губ дергались.

Сейчас же лицо Мегуми абсолютно непроницаемо, огни только что включенной гирлянды мерцают в его серьезных, слишком взрослых глазах, и Сатору уверен, что и он в эти секунды тоже думает о Цумики.

И Сатору думает: ему бы только увидеть, как уголки губ Мегуми вновь дернуться – и хоть немного, но отпустило бы. Ему бы хоть призрак улыбки на лице Мегуми. Ему бы лишь убедиться, что Мегуми улыбаться все еще умеет, что из него чертовой жизнью еще не окончательно вытравило умение быть счастливым.

Ему почти умолять хочется.

Улыбнись, Мегуми.

Пожалуйста.

Улыбнись.

Но лицо Мегуми – все такое же абсолютно непроницаемое. Слишком серьезное, слишком взрослое.

Потому Сатору улыбается сам, продолжая старательно изображать счастье – чтобы сразу за двоих, счастья не испытывающих.

Так проходит какое-то время, елка щеголяет все большим количеством игрушек, бессмысленная болтовня Сатору продолжает забивать эфир. И это длится до тех пор, пока Мегуми вдруг не останавливает Сатору, когда тот вешает очередную игрушку. Пока Мегуми вдруг не указывает пальцем на другое место, произнося спокойно:

– Лучше сюда.

И, стоит Сатору повернуться к Мегуми, стоит посмотреть на профиль Мегуми в разноцветных бликах, стоит увидеть упрямое, хмурое выражение лица Мегуми – и он на секунду задыхается.

Потому что Сатору вдруг вместо колючих игл взъерошенных темных волос – мерещатся волосы другого оттенка ночи, собранные в высокий пучок. Мерещится похожее упрямое выражение – но на другом, чуть более взрослом, и вместе с тем куда более мягком, куда менее настороженном лице. Мерещатся смешинки в глубине ярких живых глаз. Мерещится глубокий с хрипотцой голос и длинный музыкальный палец, указывающий на нужное место.

«Лучше сюда».

Сатору судорожно глотает воздух.

И заставляет себя закрыть глаза.

А когда вновь их открывает – перед ним только Мегуми. И Мегуми смотрит на него. И в глазах Мегуми, там, на самом-самом донышке, отчетливо плещется беспокойство.

Попытавшись вновь растянуть свои губы в улыбке, Сатору осознает – получается у него дерьмово, потому что беспокойства в глазах Мегуми становится только больше.

Сатору не выдерживает.

Отворачивается от него.

Послушно вешает игрушку туда, куда указал Мегуми, комментируя – пытается весело, получается хрипло и сбито:

– Как скажешь, несносный ребенок.

Приходится напомнить себе – Мегуми не Сугуру, и совсем на Сугуру не похож. Это нечестно по отношению к Мегуми – путать его с кем-то другим, видеть в нем кого-то другого, пусть даже на какую-то долю секунду.

Сугуру больше нет.

Кровь Сугуру на собственных руках продолжает тащить Сатору к земле – наверное, никогда неперестанет.

Но Мегуми – здесь. И Сатору тоже все еще здесь, как бы пугающе сильно ему ни хотелось иногда вслед за Сугуру отправиться. И у Сатору нет никакого права взваливать собственных демонов на этого слишком взрослого, слишком сильного ребенка, который и так тащит слишком много.

Который и так слишком много сам на себя взваливает.

Когда Сатору вновь скашивает на Мегуми взгляд – то понимает, что действительно вновь видит лишь его одного. И с облегчением выдыхает. Кажется, Мегуми изменения улавливает – потому что беспокойство из его глаз вымывает, потому что острота углов его лица ощутимо сглаживается.

После этого дышать становится чуть легче.

После этого Сатору в какой-то момент даже начинает осознавать, что ему уже почти не нужно напоминать себе улыбаться – улыбка сама просится на губы впервые за долгое время, стоит только посмотреть на Мегуми.

Стоит только глотнуть чуть-чуть его привычного невпечатленного спокойствия.

Кажется, призраки воспоминаний о Цумики и Сугуру все еще здесь, совсем рядом, нависают над ними – но осознание этого перестает давить и душить с такой силой.

Когда елка оказывается наряжена, и еда уже стоит на столе, и Сатору все-таки удается надеть на Мегуми рождественский колпак – что тот воспринял с типичным для Мегуми стоицизмом и невозмутимостью, – Сатору идет в коридор. И наконец достает коробку из оставленной там сумки.

Вручает ее Мегуми с широкой – и, к удивлению самого Сатору, абсолютно искренней – улыбкой, дразня:

– Ты же не надеялся, что обойдешься без подарков, правда?

Мегуми бросает на Сатору хмурый взгляд, но коробку все-таки принимает. Осторожно снимает с нее оберточную бумагу, почти эту бумагу не порвав – и откуда только терпение каждый раз берется? У самого Сатору бы одни клочки остались.

Открывает коробку.

И достает из нее гигантские красные наушники.

– Ты же обожаешь свои красные кроссовки, – фыркает Сатору. – А так хотя бы будет выглядит стильно.

Он не особенно рассчитывает, что Мегуми и впрямь станет наушники использовать – надеяться остается только на то, что он их просто примет. Но, когда Мегуми отрывает взгляд от наушников и переводит его на Сатору, в глазах его самым неожиданным образом что-то смягчается, но в то же время брови лишь сильнее сходятся к переносице.

– Я вам ничего не купил, – в конце концов произносит Мегуми, на что Сатору просто пожимает плечами. Он и не рассчитывал. Ему ничего и не нужно – более чем достаточно того, что Мегуми просто его не прогнал.

– Я, вообще-то, незваным гостем к тебе завалился. Конечно, ты ничего мне не…

Но Мегуми, кажется, совершенно Сатору не слушает. Он уже откладывает наушники на стол. Уже делает несколько шагов по направлению к Сатору.

И вдруг утыкается носом ему в плечо, перехватывая руками поперек спины.

Поперхнувшись на половине фразы и замерев, Сатору ощущает, как бесконечность послушно расступается под руками Мегуми, тает под его прикосновениями. Сатору не может вспомнить, когда в последний раз его вот так обнимали – по-настоящему, с ощущением чужого тела, прижатого к своему, с ощущением чужих рук на себе.

Кажется, это был Сугуру.

Чертов Сугуру.

Иногда Сатору создает видимость прикосновений для других людей – так возникает меньше вопросов, а ему вопросы не нужны.

Но сейчас Мегуми обнимает его.

Сам.

Добровольно.

Хотя Сатору прекрасно знает, насколько плохо и он тоже переносит чужие прикосновения.

Бесконечность Сатору приручается руками Мегуми.

Проходит всего доля секунды, пока Сатору замирает, осознавая. А потом он снимает очки. Осторожно кладет их на стол рядом с наушниками Мегуми. Обнимает Мегуми за плечи, притягивая его к себе ближе.

Господи, а ведь Мегуми уже макушкой Сатору почти до носа достает. И когда только этот ребенок успел так вымахать?

И, что еще важнее – и куда страшнее.

Когда Сатору успел так к нему привязаться?

Ведь говорил же себе, что – никогда. Ведь даже, кажется, себе клялся.

Идиот.

Но сейчас это неважно. Это можно оставить на потом. Потому что сейчас, обнимая кого-то – кого-то дорого – впервые за долгие годы, Сатору ощущает, как внутри него что-то болезненно сжимается, щемит. Приходится с силой сглотнуть.

Давно он не был настолько в порядке – и вместе с тем настолько не в порядке.

В глазах почему-то жжет.

Когда Мегуми приглушенно хрипит Сатору в плечо:

– Это одноразовая акция. Не привыкайте, – Сатору сипло смеется ему в макушку.

– С тобой привыкнешь…

Надолго Мегуми не хватает. Конечно же, нет. Они застывают так на несколько секунд – а потом Мегуми отпускает Сатору и начинает выпутываться из его рук, отступая; Сатору нехотя его отпускает. Все-таки, это объятие для абсолютно нетактильного Мегуми – огромное достижение; для них обоих, на самом деле. Не стоит перегибать.

Отступив в противоположные стороны на пару шагов, они какое-то время смотрят друг на друга и ожидаемой неловкости так почему-то и не наступает.

– Кажется, у вас был лишний футон, – спрашивает Сатору, разрывая тишину и ощущая непривычную для себя неуверенность.

Но одна мысль о том, чтобы уйти и остаться этой ночью одному, пугающе грызет нутро.

Пару секунд Мегуми смотрит на него, а потом коротко кивает.

– Конечно.

И Сатору знает – это разрешение. Хотя Мегуми все еще не улыбается – взгляд его пристальных непроницаемых глаз давно уже не был таким мягким. Этого оказывается достаточно.

Смешная неуклюжая елка бликует огнями, оседающими на коже Мегуми – а Сатору смотрит на него и не может вспомнить, когда ему самому в последний раз было так спокойно.

Возможно, никогда.

Комментарий к Улыбнись, Мегуми

еще немного о них, потому что я не могу не

спасибо тем героям, которые, к большому удивлению и радости, заглядывают сюда и отзываются. я очень ценю

========== Осторожней, сэнсэй ==========

Сатору взрослый и должен вести себя по-взрослому.

Сатору взрослый и должен вести себя по-взрослому.

Сатору взрослый и должен вести себя по-взрослому…

Сатору думает, что, может быть, если он повторит это мысленно сотню-другую раз – то магия слов сработает, и он начнет вести себя…

Ну, не как надутый пятилетний ребенок, коим он и является.

Как только они переступают порог квартиры Фушигуро, Сатору бросает быстрый взгляд исподлобья в сторону Мегуми – а тот совершенно невозмутимо стаскивает кроссовки за задники, цепляет куртку на крючок вешалки. Подхватывает оставленный у входной двери рюкзаки и, на Сатору даже не взглянув, отправляется к себе в комнату.

Что за паршивец, а!

Ни капли не обиженно хмыкнув, Сатору неразборчиво бурчит что-то себе под нос – даже сам не разбирая, что именно, – и отправляется на кухню. А там устраивается у окна, вдали ото всех, умещается всеми своими бесконечными конечностями на одном из этих крохотных стульев – потому что у Фушигуро они, кажется, все крохотные, – упирается взглядом в нависающее хмурое небо за стеклом и принимается всласть…

Дуться, да.

Как пятилетка, да.

Потому что, очевидно, взрослый из Сатору не лепится ну никак – то ли глина слишком твердая, то ли температура недостаточно высокая, черт знает. Зато из Мегуми вот взрослый выходит отличный. Не взрослый даже – дряхлый старик в теле десятилетнего ребенка. Но – эй! – где же сейчас вся эта хваленая ответственность Мегуми, почему он до сих пор не здесь, почему так равнодушно игнорирует все страдания Сатору, у него что же, сердца нет, да как он смеет…

Сатору обрывает сам себя, протяжно выдыхая.

Ну, это даже по его собственным меркам уже слишком.

– Может быть, мне хотя бы от вас удастся получить ответ, почему вы двое дуетесь друг на друга?

Когда Сатору поворачивает голову в сторону голоса и бросает на стоящую неподалеку Цумики взгляд – та тут же заливается стыдливым румянцем.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как Сатору ворвался в жизнь Мегуми и начал превращать ее в хаос – и бедной Цумики, его сестре, не повезло тоже попасть в эпицентр этого хаоса. На самом деле, Сатору думал, что за это время она уже стала чуть-чуть привыкать к нему – но, вот же, ей опять рядом с ним неловко.

Эта мысль заставляет Сатору отвлечься от собственных страданий и нахмуриться. В грудной клетке копошится ощущение неправильности происходящего, будто чего-то не хватает, будто какая-то важная, ключевая часть пазла затерялась где-то по пути…

Почти тут же до Сатору доходит – обычно рядом с ними всегда находился Мегуми, а оставались ли они с Цумики до сегодняшнего дня хоть раз вдвоем, без него, Сатору вспомнить не может.

О.

Что ж, ладно. Это многое объясняет.

Может, Цумики и начала привыкать к нему – но это, кажется, для нее все-таки чуточку слишком. Вот только, даже несмотря на это, она до сих пор продолжает упрямо сверлить Сатору взглядом, явно отказываясь своему смущению поддаваться и отворачиваться.

Продолжает упрямо ожидать ответа.

Сатору чуть-чуть оттаивает и фыркает мысленно – все-таки, упрямство у этой семьи явно в крови. Но тут же следом ему вспоминается Фушигуро Тоджи – этот был тем еще упрямым ублюдком, определенно – и любой намек на веселье моментально улетучивается.

О, Тоджи заслужил то, что получил, и отцом года он никогда не был, поэтому Сатору не жалеет, здесь не о чем жалеть – но каждый раз, когда он смотрит на Мегуми, оставшегося без Тоджи сиротой; когда заглядывает в его не по годам взрослые, слишком серьезные глаза…

Усилием воли Сатору вытесняет Тоджи из своей головы вместе с горько впившимся в глотку чувством вины, которое вновь просыпается, когда на Сатору смотрят ясные и добрые, чуть обеспокоенными глаза Цумики; эти глаза так непохожи на глаза Мегуми – но в то же время так сильно о Мегуми напоминают.

Потому что есть что-то, засевшее в их глубине, что-то сильное и яркое, что-то, о Мегуми ему вопящее.

Эти двое все-таки семья. Даже если внешне на первый взгляд кажутся совершенно разными, даже если кардинально различаются характерами – они семья и это угадывается в небольших, но решающих деталях.

Сатору же к этой семье никогда не принадлежал.

Никогда принадлежать к ней не будет.

– Он первым начал, – ворчит Сатору, пытаясь сбежать от своих глупых, отчего-то отдающих тоской мыслей, опять включаясь в свой режим надутого пятилетки, который смертельно на Мегуми обижен.

И – господи, Годжо, насколько же ты мудак, если переваливаешь собственные проблемы на десятилетнего ребенка, которого лишил отца и обрек на самого себя?

Цумики же, услышав это, пару раз моргает удивленно, потом спрашивает с каким-то по-детски искренним непониманием:

– Но разве вы здесь не взрослый, чтобы заканчивать, а не разбираться, кто начал?

Сатору хочется расхохотаться – какой же хороший, мать его, вопрос. Был бы еще у Сатору ответ.

Устами ребенка, да?

Но так как ответа у Сатору нет, он только опять ворчит себе под нос неразборчиво. На самом деле, Сатору даже не понимает, почему именно его так зацепило, обидело, почему он сидит здесь, как капризная пятилетка вместо того, чтобы просто забыть и пойти дальше.

На это ответа у Сатору тоже нет.

По итогу все, что ему остается – продолжать ворчать.

Цумики же отводит от него взгляд на секунду, чуть хмурится и сосредоточенно кусает губы, явно что-то обдумывая. А когда вновь на Сатору смотрит, вдруг совсем забывает о своем смущении и ее взгляд вспыхивает той решимостью, которую Сатору иногда видит в глазах Мегуми – одна из немногих эмоций, способных пробить панцирь показного равнодушия этого невозможного ребенка.

– Знаете, может, Мегуми и кажется совсем взрослым, – начинает Цумики, в интонации ее проскальзывает та же решимость, что горит в глазах, – но ему просто пришлось взрослым стать. Во многом ради меня, хотя сам Мегуми будет это отрицать, конечно – но я-то знаю, какой он. Но на самом деле ему всего лишь десять, Годжо-сан, и было бы здорово… – на секунду она замолкает, будто колеблется, и заканчивает чуть тише и как-то уязвимее, – было бы здорово, если бы кто-то действительно взрослый помнил, что он просто ребенок.

Эти слова попадают куда-то – попадают очень точечно, очень болезненно. Встряхивают грязные болота внутри Сатору, заставляя на поверхность всплыть причины, по которым он вообще Мегуми под свое крыло взял. Очень лицемерные, очень эгоцентричные причины – сплошная выгода. Сплошной расчет.

Лишь козырь в рукаве, который однажды выйдет удачно разыграть.

И сейчас это тоже все еще расчет.

Все еще…

В этот раз чувство вины накатывает мощнее, монолитнее – теперь от него спрятаться сложнее. Сатору опять смотрит на Цумики – та же, всегда дружелюбная и приветливая, кажется сейчас как никогда серьезной, и Сатору думает – зря он это все затеял. Зря в жизнь этих детей влез. Зря в тот день нашел Мегуми – Мегуми, вон, стыдится его, как такого не стыдиться-то, и почему Сатору вообще это так задевает, почему…

А в следующую секунду что-то опять меняется, переключается щелчком невидимых пальцев.

Цумики, решимость которой закончилась на ее маленькой речи, вдруг вновь вспыхивает румянцем, будто заново вспоминает, с кем именно говорит – и это морозно сковывает что-то внутри Сатору, вынуждая его спрятаться за натянутой, искусственной улыбкой, скользнувшей по губам в надежде, что эта улыбка поможет и успокоит ее; но получается, кажется, ровно противоположное.

И Сатору в этот миг отчетливо осознает тот факт, что оказался не в состоянии заслужить доверие даже мягкой и всегда доброй сестры Мегуми – так почему он вообще думал…

– Я… сейчас вернусь! – выпаливает Цумики чуть громче нужного, вдруг окончательно проваливаясь в смущение и запинаясь, и уносится из комнаты.

Сатору же отрешенно смотрит на опустевший дверной проем, ощущая, как искусственная улыбка медленно стекает с губ – а мысли цепляются за предыдущие слова Цумики и принимаются вяло кружиться вокруг дня, когда он познакомился с Мегуми.

С Мегуми, который отвечал так колко и резко, как не каждый из взрослых смог бы Сатору ответить. С Мегуми, который, будучи еще совсем ребенком, смог позаботиться и о себе, и о сестре. С Мегуми, который смотрел на Сатору, как на лишний предмет интерьера. Как на пятно, которое никак не выходит вывести. Как на жвачку на своей подошве.

Мегуми, которому уже тогда Сатору приносил больше вреда, чем пользы.

Мегуми, которому Сатору никогда не был…

А в следующую секунду в дверном проеме опять появляется Цумики, но в этот раз она тащит за собой Мегуми. Тот только смотрит на сжимающую его запястье ладонь с легким недовольством, но упираться не пытается.

Но потом он встречается взглядом с Сатору – и тут же останавливается, врастая в пол. И недовольство из его взгляда вымывается – остается стылое равнодушие, обмерзшее по краю ярких радужек.

Сатору поджимает губы.

Сатору ощущает, как чувство вины в нем вновь смещается с постамента этой совсем глупой, детской обидой, и он опять начинает дуться, как пятилетка, и опять демонстративно отворачивается, уставившись в окно.

Слышится тяжелый вздох – это Цумики, и когда она начинает говорить, в голосе прорезаются командные нотки, а от смущения теперь, когда всегда надежный Мегуми рядом, окончательно не остается и следа.

И вот она вновь – та приветливая и улыбчивая Цумики, к которой Сатору привык; единственная, к кому Мегуми может добровольно прислушаться – потому что единственная, кто ему дорог.

Обида в грудной клетке Сатору начинает до страшного напоминать боль.

– Так. Сейчас я собираюсь отправиться в гости к подруге, меня пригласили, а когда вернусь – рассчитываю увидеть приготовленный вами ужин и вас, переставших друг на друга дуться.

На секунду воцаряется оглушенная – и немного оглушающая – тишина.

– Цумики, – в конце концов говорит Мегуми таким голосом, будто на какое-то миг засомневается в умственных способностях своей сестры. – Да он же скорее квартиру сожжет, чем приготовит что-то съедобное.

– Эй! – тут же вскидывается Сатору, хотя, вообще-то, ремарка Мегуми довольно справедлива – но вслух он этого признавать не собирается.

– При всем уважении, Годжо-сан, – едко добавляет Мегуми, бросив на Сатору взгляд, но прежде, чем Сатору успевает ответить, их начинающуюся перепалку обрывает Цумики.

– И вот поэтому готовить будете вы оба. Под твоим присмотром, Мегуми. Хотя присматривать должен взрослый – но я не уверена, кто из вас взрослый. Дуетесь вы оба, как дети, – на последней реплике в голос Цумики пробивается легкий намек на раздражение, и Сатору едва удерживается от того, чтобы фыркнуть.

Потому что довести всегда терпеливую Цумики до раздражения – это, конечно, надо уметь. У Сатору с Мегуми вот, кажется, вполне получается. Что ж, по всему выходит, что бесить они могут не только друг друга – но и бесить окружающих совместными усилиями.

Удержаться от фырканья становится сложнее, хотя боль в грудной клетке по ощущениям только множится. Пожалуй, Сатору не помешает пройти обследование в больнице и проверить совсем уж расшалившийся ком за ребрами.

Может, ему там заодно выпишут что-нибудь от долбоебизма. Вдруг наконец изобрели чего – медицина же не стоит на месте, правда?

– Да он же себе все пальцы ножом отрубит, если попросить что-то порезать, – тем временем скептично произносит Мегуми, и, да, это снова справедливо – но Сатору все равно уже хочет возмутиться.

Вот только от этого его останавливает вдруг расплывшаяся на лице Цумики широкая, совершенно довольная улыбка.

– Переживаешь? – спрашивает она преувеличенно сладко у Мегуми, и уже сейчас в этом, еще совсем детском голосе, Сатору отчетливо может уловить провокацию.

Цумики смотрит на Мегуми.

Мегуми смотрит на Цумики.

– Пусть отрубает, – с невозмутимым видом кивает Мегуми, и пока Сатору все же вскидывается с еще одним драматично возмущенным «эй!» – Цумики принимается во всю хохотать.

Вот она – привычная приветливая и добрая Цумики во всей красе.

Вот она – привычная приветливая и добрая Цумики, которая иногда, лишь изредка, но напоминает властительницу преисподней.

Сатору определенно не хочет думать сейчас о перспективах мира, который оказался бы в руках приветливой-и-доброй Фушигуро Цумики.

Но потом Цумики все-таки уходит, и Сатору с Мегуми остаются наедине.

И какое-то время они действительно готовят в абсолютной тишине. И Сатору уже не знает, на что именно ему стоит обижаться: на то ли, что Мегуми вообще сомневался в его умении пользоваться ножом, или на то, что нож ему Мегуми в конечном счете все же доверяет – но при этом совершенно наплевав на оказавшиеся в непосредственной опасности пальцы Сатору.

Да как он смеет!

Можно еще, конечно, пообижаться на то, что Сатору не подпускают к плите – но туда ему как-то не особенно и хочется.

И у Сатору язык чешется, слова наружу просятся. Он не привык так долго молчать – не в его это природе. Хотя Сатору мало чего боится – в тишине слишком многое можно скрыть, иногда она опаснее темноты, поэтому зачастую его трепливый длинный язык попросту не позволяет этой тишине воцариться.

Но Сатору все еще дуется.

Сатору все еще – капризный пятилетка.

А Мегуми все еще ни слова не сказал, будто нет ему дела до Сатору, будто никакого Сатору и вовсе здесь не присутствует, и кто вообще такой Сатору, не-слышали-не-видели, плод чьего-то помутившегося рассудка.

В конце концов, тишины забивается Сатору в горло так много, что воздуха не хватает, и именно Сатору первым эту тишину пытается прервать.

Конечно же, именно он.

– Итак, Мегуми. По шкале от одного до ста – насколько же сильно ты стыдишься своего сэнсэя, если стал отрицать даже факт нашего знакомства, когда я пришел к тебе в школу?

Но тишина еще какое-то время вязко тянется, пока Мегуми продолжает молчать, будто вопроса даже не услышал – и Сатору недовольно тс-кает. Ну, раз уж он начал этот разговор – то без добычи не уйдет!..

В смысле, без хоть сколько-то внятного ответа, да

– Ты же понимаешь, что я тебя от тебя не отстану? Буду канючить, и ныть, и…

– Тысяча, – коротко обрывает его Мегуми, наконец на вопрос отвечая, и Сатору на секунду зависает, пытаясь этот ответ обработать.

Когда же до него доходит…

Это могло бы быть шуткой – но Сатору знает, что Мегуми совсем не шутит.

И если детская обида Сатору все отчетливее, все ощутимее напоминает боль – то это совершенно ничего не значит.

Когда сегодня днем он пришел в школу Мегуми, чтобы забрать его – у Сатору не было какой-то определенной цели. Ладно, может быть, все-таки была. Может быть, дразнить Мегуми и искать тот предел, за которым обрывается его невозмутимость, чуть-чуть весело.

Что вы от Сатору хотите, он всего лишь капризный пятилетка!..

То есть, взрослый адекватный человек, принимающий исключено обдуманные, взвешенные и рациональные решения.

А еще – весьма талантливый по части лютого пиздежа.

– Ха, ясно, – с трудом выдавливает из себя Сатору глухо – и это максимум, на который его хватает. На Мегуми он при этом не смотрит. Почему-то не может.

В солнышке саднит.

Да, ком за ребрами определенно нуждается в профессиональной проверке.

Когда цепкий взгляд Мегуми принимается ввинчиваться ему в кости, Сатору это скорее ощущает, чем замечает – и вдруг совершенно нелепо пугается. Но почти сразу успокаивается, стоит только понять – маска все еще не нем.

Стоит только понять – ничего, что ему не положено, Мегуми увидеть не должен.

Вот только, кажется, что-то он все равно видит, потому что спустя секунду-другую тишины шумно вздыхает и вдруг говорит, почему-то принимаясь объяснять:

– Ко мне тут же пристали с расспросами, и, если бы оставались еще уроки – до конца дня они вряд ли отлипли бы. А я… – и Мегуми резко замолкает, оборвав рельсы слов на половине пути.

Но Сатору продолжение и не нужно.

Потому что кажется – он продолжение и так слышит.

…а я внимание не люблю.

Сатору прячется от толпы в самом ее центре. Сатору избегает внимания, привлекая его к внешнему и яркому, к пустому и ненужному.

Мегуми же избегает толпы и внимания, прячась в тени. Себя в тень заталкивая.

Методы совсем разные.

Суть схожа куда больше, чем Сатору хотелось бы.

Потому что Мегуми десять. Всего лишь десять, блядь.

Было бы здорово, если бы кто-то действительно взрослый помнил, что он просто ребенок, – вспоминаются слова Цумики и горько-виновато в диафрагме оседают.

Потому что Сатору забывает.

С ужасающей регулярностью забывает, что этот не по годам умный и взрослый человечек рядом с ним – ребенок.

Слишком просто забыть.

Блядь.

– Если хочешь, я больше никогда в твою школу не приду, – говорит Сатору куда мягче, чем рассчитывал, чем от себя ожидал.

И Сатору мог бы сказать себе, что эта мягкость порождена острой резанувшей виной перед Мегуми за то, что он, Сатору, такой еблан – на самом деле он знает, что корни ее запаяны куда глубже и куда основательнее.

Но игнорировать очевидное – определенно один из многочисленных талантов Годжо Сатору.

– Хочу, – тут же без колебаний подтверждает Мегуми, и, хэ-эй, может ли кто-то винить Сатору за то, что он рассчитывал на другой ответ? Рассчитывал, что Мегуми тоже себя чуть-чуть виноватым почувствует и чуть-чуть смягчит приговор?

Пожалуй, да.

Кто-то может винить.

Все могут – и должны. Сатору вот сам себя винит.

Поэтому в ответ он только хмыкает, соглашаясь, потому что, ну, справедливо же. И опять приходится игнорировать то, как ком за ребрами сжимается, как болезненно тяжелеет и камнем обращается – тут явно уже никакая больница не поможет.

Но Мегуми опять бросает на него косой взгляд и опять вздыхает – опять замечает явно больше, чем Сатору говорив показать; уступает ворчливо и совсем неожиданно:

– Просто не устраивайте в следующий раз драму и не собирайте вокруг себя всю школу, громогласно объявляя, что пришли ко мне.

– Я? Не устраивать драму?! Да ты понимаешь, каких жертв требуешь, ребенок?! – задыхается в притворном возмущении Сатору, и Мегуми опять хмыкает – и в этот раз в его хмыке мерещится сотая доля веселья.

Сатору засчитывает себе это как победу, пока давление в грудной клетке ослабевает и непонятная боль, которую ему так хотелось выставить обидой, наконец чуть смазывается. Теперь игнорировать приходится уже то, как за ребрами, там, в районе дурного кома теплеет – кто-нибудь должен напомнить этому кому, что его работа: кровь качать, а не вот это вот все.

– Ладно. Так уж и быть. Я готов на эту жертву пойти – но исключительно потому, что сам Фушигуро-кун меня попросил. Цени доброту своего сэнсэя! – с пафосным великодушием провозглашает Сатору нараспев, а Мегуми в ответ только смотрит на него совершенно невпечатленно и произносит ровным сухим голосом:

– Осторожней, сэнсэй. Столько вашей доброты этот хрупкий мир может и не выдержать.

Но Сатору лишь расплываясь в широкой улыбке, игнорируя и очевидную иронию Мегуми, и то, какой едкий акцент он делает на слове «сэнсэй».

И впервые за этот вечер улыбка не тянет уголки губ Сатору болезненно. Впервые за этот вечер ощущается настолько правильно и настолько искренне. И, вообще-то, он совершенно от таких улыбок отвык; успел позабыть, что умеет улыбаться вот так, для себя, потому что улыбка сама просится, потому что хочется, а не в рамках очередной театральной постановки.

Но, удивительное дело, вот этот вечно невпечатленный ребенок перед ним, лицевые мышцы которого, кажется, вовсе не поддерживают такой функционал, как улыбка – медленно, но уверенно, шаг за шагом заставляет вспомнить.

Это страшно, вообще-то, до пиздеца страшно – но Сатору здесь шестиглазый, всесильный, он ничего не боится.

Он может сделать вид, что не боится и собственных улыбок рядом с Мегуми, и этих слабых отголосков тепла, которое Мегуми находит где-то в арктических льдах внутри него и на поверхность вытаскивает, сам того не зная, не желая.

И они продолжают готовить, и вечер течет себе дальше – но теперь под аккомпанемент дурацких шуток Сатору, который с этого момента уже не затыкается. В то время как Мегуми с этого момента уже не прекращает закатывать глаза.

Ах, прекрасная рутина!

И когда позже Цумики возвращается домой – ее действительно ждет приготовленный Мегуми и Сатору ужин, и Сатору старательно делает вид, будто в том факте, что этот ужин хоть немного съедобен, есть толика его заслуги.

– Он все-таки чуть не отрезал себе палец.

– Я всего лишь проверял твои рефлексы. Мне ведь нужно тебя как-то обучать, ну Мегуми-и-и!

Пока Цумики смеется – Мегуми качает головой и фыркает, но Сатору замечает, как взгляд его смягчается.

И дурной ком за ребрами самого Сатору тоже ни-капли-не-страшно смягчается.

Чтоб его.

========== Присмотрись, Фушигуро-кун ==========

Сатору находит тысячу и одно – а потом еще миллион оправданий тому, что продолжает приходить.

Он говорит себе, что это ради Мегуми.

Что теперь тот живет один и наверняка совершенно о себе не заботится.

Что надо проверить, ест ли он нормально, спит ли дольше пары часов в сутки; проследить, чтобы не одичал окончательно, упрямый ребенок-волчонок. Ну, уже подросток-волчонок – ситуацию это совершенно не упрощает.

Сатору вообще много чего себе говорит – но и в его собственных ушах эти оправдания звучат так себе. Хотя бы потому, что даже будучи ребенком Мегуми оставался взрослее большинства взрослых, а теперь присмотр Сатору ему тем более совершенно ни к чему.

Но планирует ли Сатору признать хотя бы перед собой, что он сам нуждается в компании Мегуми куда больше, чем Мегуми нуждается в его компании?

Пф-ф.

Не в этом тысячелетии.

Так что он приходит. Опять и снова. И если после смерти Су… после той ночи его визиты становятся чаще – то кто вообще считает-то? Точно не Сатору.

И вот, в один из вечеров, он в очередной раз оказывается возле квартиры Фушигуро. В очередной раз тянется к дверному звонку – но все же колеблется; замирает с зависшей в воздухе рукой и решает для начала проверить.

Зрение привычно проскальзывает за стены, но сходу Мегуми отыскать не удается, и секунду-другую Сатору даже думает, что притащился зря. Но потом взгляд наконец цепляется за знакомый силуэт, распластанный по полу. Всего на одно мгновение – меньше, чем доля секунды – пульсирующий за ребрами комок панически сжимается, тяжелеет и обрывается, но почти тут же Сатору улавливает движение чужой грудной клетки.

Мегуми в порядке.

В порядке.

В порядке.

Страх схлопывается.

На его место приходит тоска вместе с внезапным пониманием: Сатору почти уверен – он знает, что именно Мегуми сейчас делает.

Шумный тяжелый выдох вырывается из легких – в конце концов, сейчас никто не-увидит-не-услышит, можно позволить себе короткую слабость.

Ребра выламывает – осколками внутрь.

Сатору, наверное, все же нужно уйти.

Мегуми не будет рад ему – впрочем, когда Мегуми был ему рад? Так что понимание этого далеко не ново для Сатору, оно не должно ничего изменить.

А бьет все равно почему-то точечно.

Почему-то болезненно.

Но все же, в большинстве случаев Мегуми не сердится Сатору всерьез, а если и ворчит – то почти беззлобно, разве что с легким раздражением. До сих пор Мегуми ни разу по-настоящему выставить его не пытался.

И Сатору думает – этот раз может стать первым.

И Сатору осознает – он ведь уйдет. Стоит Мегуми по-настоящему, всерьез приказать – и уйдет. Послушается, даже если самому нутро в лоскуты порвет.

С тех пор, как в собственной жизни был Сугуру, чтоб его, Сатору никого и никогда не слушался.

Блядство.

И он ведь уже почти.

Почти отворачивается.

Почти делает шаг назад.

Почти…

Ключ, врученный когда-то Цумики, проворачивается в замочной скважине с легким скрежетом – и Сатору оказывается внутри. Скользит вдоль черноты квартиры, пока не притормаживает наконец в дверном проеме нужной комнаты – и смотрит.

Просто смотрит.

За окном – чернильная глубина неба и точки звезд, в эту глубину впаянных. Молочно-бледная кожа Мегуми в свете этих звезд кажется почти светящейся, его внимательные грустные глаза медленно прослеживают путь от одной точки к другой – не будь Сатору шестиглазым и не знай Мегуми годами, не заметил бы.

Тоска топит сильнее, заливает трахею.

Сатору убеждается: он действительно прекрасно знает, что Мегуми сейчас делает; знает, о чем – о ком – Мегуми сейчас думает.

И сам Сатору здесь, в этой до краев заполненной звездами и призраками комнате – лишний.

И вновь он почти уходит.

Почти.

Почти…

– Все-таки, мне нужно отобрать у вас ключ, – приглушенным сухим голосом рвет тишину Мегуми, и Сатору коротко фыркает.

Хрипит, пытаясь выдать свой хрип за веселье:

– Ну, ты можешь попытаться…

Взгляд Мегуми все еще прикован к небу за окном – но глупо было бы надеяться, что он не заметил присутствие Сатору. Глупо было бы надеяться, что сам Сатору так уж сильно пытался это присутствие скрыть.

Мегуми больше ничего не говорит. Ни на дюйм не движется. Но по его меркам уже тот факт, что он присутствие Сатору признал, можно считать разрешением – поэтому Сатору плавно скользит вперед.

Так же плавно опускается рядом.

Когда собственный взгляд тоже упирается в небо, а тепло лежащего рядом Мегуми просачивается под кожу – перед глазами на секунду появляется приветливое и улыбчивое, еще совсем детское девичье лицо; призраки Мегуми догоняют его.

Хотя у некоторых их призраков есть общие черты.

Сатору уверен, что думают они сейчас об одном человеке.

Разве иначе может быть?

Тишина между ними повисает ровная и спокойная, по такой изменять бы стандарты тишины – но знакомая вина подкатывает приливом и колет куда-то в затылок; стекает по изнанке, оседая першением в горле. Тишину Сатору никогда не умел терпеливо выносить.

Когда он вновь начинает говорить – интонации звучат сипло и с фальшивым воодушевлением, но все равно оказываются куда глуше обычного; говорить во весь голос в этой тишине кажется святотатством.

– Итак. Устроим ли мы конкурс, кто найдет больше созвездий? На желание! Чур, я начинаю!

– Как будто вы слушали и найдете хоть одно, – под стать Сатору глухо хмыкает Мегуми, и это короткое «как будто вы слушали» вызывает волну воспоминаний и заставляет покалывание в затылке стать сильнее – там уже не иглы волн.

Там кинжалы цунами.

И Сатору думает о других ночах, таких похожих и вместе с тем – совсем не похожих на сегодняшнюю; тех ночах, когда они так же лежали на полу перед окном – но рядом с ними лежала Цумики. Думает о том, как ее всегда звонкий голос становился тише, наливался чистым детским восторгом и чуть-чуть благоговением, пока она указывала пальцем на точки в небе и вела от одной к другой, перечисляя созвездия.

В каком-то смысле Мегуми прав, Сатору действительно не назовет сейчас ни одного – но не потому, что не слушал.

Просто он был слишком занят тем, что наблюдал за этими двумя детьми. Наблюдал за тем, как всегда настороженное выражение лица Мегуми расслаблялось, как что-то в его глазах чуть-чуть, едва уловимо смягчалось в ответ на тихие и искристые улыбки Цумики.

Сатору был слишком занят тем, что наслаждался самим этим фактом; два ребенка рядом с ним позволяли себе детьми быть, пусть и на мимолетные, крохотные мгновения.

Это было куда ценнее созвездий в далеком холоде неба.

Кажется, Сатору стареет и становится сентиментальным. Он скашивает взгляд на Мегуми и думает – однажды это его убьет. И думает, что не против.

В такой смерти хотя бы будет смысл.

– Да как ты смеешь! – тем не менее, принимается праведно возмущаться Сатору – у него репутация, между прочим, он не позволит какой-то там глупой сентиментальности эту репутацию сломать.

Но потом случается это.

Слишком резко.

Слишком быстро.

Сатору лишь успевает выдохнуть свои несколько слов – но совершенно не успевает подготовиться, а на него уже наваливаются другие воспоминания. Те, которые похоронены дальше, глубже; так глубоко, чтобы не достать. Но все равно – приходят.

И болью отзываются.

Это тоже – три силуэта на полу, со взглядами в небо. Вот только рядом с Сатору совсем не Мегуми и Цумики.

И Сатору – сентиментальный, дурной – поддается.

И Сатору говорит раньше, чем успевает обдумать и себя остановить:

– Вообще-то, вон там, – и он тычет пальцем в небо наобум, почти физически ощущая, как призраков в комнате становится больше, как они начинают толпиться в узком пространстве, – я отчетливо вижу очертания хмурого ежа, – рядом слышится хмыканье, но Сатору игнорирует; продолжает.

И чувствует, как собственное фальшивое воодушевление с каждым сказанным словом становится на градус искреннее.

Один из призраков рядом одобрительно скалится.

– Смотри, вот это иглы, которые на самом деле ежичьи встопорщенные волосы. А во-о-он там – хмурые брови, я даже отсюда ощущаю недовольство ежа! Присмотрись, Фушигуро-ку-у-ун! – тянет Сатору насмешливо-сладко, дразняще. – И только попробуй сказать, что не видишь.

Хмыканье становится громче, и Сатору осторожно скашивает взгляд – Мегуми не улыбается, нет, конечно, и настороженное выражение его лица не расслабляется, как бывало в те, прошлые дни, когда рассказчицей становилась Цумики – но все равно что-то в нем едва уловимо меняется.

Что-то, из-за чего давление в грудной клетке Сатору немного ослабевает, а в затылке колет чуть меньше.

Никто из них троих – Сатору, Сугуру и Сёко – о звездах не знал ничего кроме того, что те, в общем-то, звезды, и не мог рассказать так много, как это делала увлеченная Цумики. Поэтому их ночи у окна сводились к тому, что они придумывали созвездия сами. Вытаскивали из своих голов самые идиотские идеи, искали в небе самые нелепые силуэты и смеялись, пока в легких хватало воздуха.

Сатору вспоминает, как в порыве смеха утыкался носом Сугуру в волосы – они у него были такие длинные и мягкие, что иногда приходилось останавливать одну руку другой прежде, чем та потянулась бы вперед. Но в такие моменты веселья было очень легко притвориться, будто это случайность, будто это ничего не значит, будто Сатору с ума не сходит от желания всю жизнь провести, в эти волосы носом уткнувшись.

В грудной клетке болит.

Тогда Сатору смотрел на Сугуру – и казалось, что они будут вечные.

Их вечность продлилась несколько лет.

Когда Сатору замечает, что внимательные цепкие глаза Мегуми оторвались от неба и теперь обращены к нему – впервые за этот вечер, – сам Сатору вдруг чувствует себя прибитым к земле гвоздями. Вдруг ему кажется, что Мегуми видит куда больше, чем Сатору готов показать; что так же, как Сатору ощущает призрак Цумики в этой комнате – Мегуми может ощутить призрак Сугуру, даже если никогда его не знал.

Но Мегуми не задает вопросов – он никогда не задает вопросов – и вместо этого вновь смотрит в небо. Вместо этого поднимает руку и сам ведет от одной точки в небе к другой, говоря:

– А я уверен, что вижу вот здесь силуэт надоедливого чихуахуа, одного из тех, которые вечно носятся под ногами и не затыкаются.

Пару раз хлопнув от неожиданности глазами, Сатору ощущает, как собственные губы расплываются в улыбке прежде, чем выходит полностью осознать реплику Мегуми. А в следующую секунду Сатору уже хохочет так громко и так искренне, как не хохотал очень и очень давно.

Все-таки, Мегуми – самый непредсказуемый ребенок из возможных.

И это восхитительно.

В результате изрядную часть ночи они проводят на полу, продолжая придумывать все новые и новые созвездия – ну, или Сатору по большей части придумывает и безостановочно болтает, а Мегуми иногда вставляет язвительные ремарки, выискивая в небе силуэты для своей язвительности. Хотя иногда он все же рассказывает о реальных созвездиях и фыркает, если Сатору начинает путаться, не зная, где выдумка, а где правда.

И Сатору одновременно кажется, что он проваливается в прошлое, где все было проще, чище, ярче – и в то же время он отчетливо ощущает себя здесь и сейчас, рядом с Мегуми, который совсем не Сугуру.

Но ему и не нужно Сугуру быть.

И даже если призраки Сугуру и Цумики все еще рядом – они странным образом не давят и не душат.

Странным образом Сатору здесь и сейчас, рядом с этим восхитительным дурацким ребенком, чувствует себя таким свободным, каким не чувствовал долгие-долгие годы.

Будто и впрямь может коснуться звезд.

Когда Мегуми засыпает, Сатору осторожно поднимает его с пола и несет в кровать, где-то по краю создания удивляясь тому, что Мегуми не просыпается из-за его прикосновения – когда-то для того, чтобы он проснулся, хватало одного только присутствия Сатору. Эту мысль он откладывает на потом, чтобы обдумать ее как-нибудь позже.

Или не думать о ней вовсе.

Но, когда Сатору наконец предельно бережно опускает Мегуми на матрац и начинает укутывать в одеяло, тот вдруг хватает Сатору за футболку. Взгляд его прищуренных сонных глаз кажется чуть-чуть расфокусированным – но предельно серьезным, когда Мегуми, глядя на Сатору, говорит:

– Хорошо, что ты не стал астронавтом.

И тут же вновь вырубается.

Пару секунд Сатору осмысляет произошедшее, а когда наконец отмирает, – тут же глушит свой смех ладонью, чтобы опять Мегуми не разбудить.

Остаток ночи Сатору проводит на полу рядом с кроватью Мегуми, охраняя его сон – глупо, конечно, и даже немного стремно; Мегуми был бы первым, кто отчитал бы его за такое. Но заставить себя уйти Сатору не может.

Звезды с неба просятся ему подруки, ластятся. Сугуру и Цумики одобрительно улыбаются из темноты. Ровное дыхание Мегуми звучит лучше любой колыбельной.

Когда Сатору все же засыпает, опустив голову на кровать Мегуми.

Ему снятся улыбки и звезды.

Комментарий к Присмотрись, Фушигуро-кун

не знаю, заглянет ли сюда кто-нибудь - но мне ну надо

спасибо тем, кто здесь отзывается

========== Молодец, Годжо ==========

Когда Сатору заваливается спиной на пол, растягиваясь своими длиннючими конечностями по всему доступному периметру – его стопы выглядывают из-под противоположного конца котацу, а из горла вырывается полный страдания стон.

Который Мегуми – что за бездушный ребенок! – совершенно вопиющим образом игнорирует.

Игнорирует он и пятку Сатору, которой тот начинает легонько пихать его в бок.

– Мегуми-и-и, мне скучно-о-о, – принимается канючить Сатору – все еще ноль реакции. Ла-а-адно. В эту игру он играет с мастерством профессионала – никто не сможет переиграть!

После еще пары минут его демонстративно драматичного скулежа, протяжного, притворно отчаянного «Мегуми-и-и» и ставшего ежесекундным пихания пяткой в бок – Мегуми наконец не выдерживает.

Ха!

Даже этот абсолютно несносный в своей непрошибаемости ребенок не мог выработать иммунитет против главного оружия шестиглазого, сильнейшего!..

Против нытья.

– Тогда вы можете пойти и найти себе занятие поинтереснее, – ничего не выражающим, сухим голосом произносит Мегуми, от своих книжек так и не отрываясь, и – эй!

Сатору оскорблен!

Мог бы хоть голову поднять и зыркнуть раздраженно – Сатору тут так старается, между прочим, никто его драматичных трудов не ценит, его лучшее нытье – и все впустую!.. А спустя секунду Мегуми еще и добавляет твердо, будто желая убедиться, что Сатору понял всю серьезность его заявления – и окончательно этим добивая:

– Желательно подальше отсюда.

Сатору скулит.

Мегуми его игнорирует.

– Ну же, Мегуми. Уверен, где-то там, в холодных, безжалостных краях внутри тебя, обязательно затерялось сердце, которое просто не может остаться равнодушным к моим страданиям…

– Мне нужно доделать домашнее задание, Годжо-сан. Вы не могли бы затк… – Мегуми резко замолкает, прервав самого себя на полуслове; делает глубокий вдох – и заканчивает предельно вежливо, пока раздражение, успевшее скользнуть в его голос, опять сменяется сухим и ровным тоном. – Вы не могли бы помолчать, пожалуйста.

Ну это уже слишком для Сатору, который даже не знает, возмущаться тут или восхищаться; по итогу выбор сводится к тому, что он запрокидывает голову – и во весь голос гогочет.

Иногда ему кажется, что, когда все же удастся вывести этого ребенка из себя – тот не будет орать или отчитывать. Он просто молча врежет. Ну, или попытается – хотя Сатору не удивится, если у него и впрямь получится. Как минимум из-за того, что состояние абсолютного глубокого ахуя заставит Сатору удар пропустить. Впервые за годы.

Когда собственный гогот затихает, он еще несколько мгновений с задумчивым весельем смотрит на сосредоточенного что-то пишущего Мегуми.

А уже в следующую секунду Сатору подтягивает свои длинные ноги к себе, гусеницей выползая из-под котацу, и с излишним кряхтением принимает вертикальное положение.

Потому что – ну нет, так не пойдет.

Домашнее задание никуда от Мегуми не денется – тем более невыполненное, – а вот компанию величайшего шамана своего времени можно уже и начать ценить, спасибо большое!

Так что Сатору подходит к Мегуми, пару минут нависает над ним грозно – ну или просто нависает, неважно, – а когда и это представление остается без внимания, вздыхает драматично и наклоняется, вытягивая вперед руки. Без лишних слов подхватывает Мегуми, отрывая его от пола.

– Эй! Что за… – тут же принимается брыкаться и возмущаться Мегуми, обращая все свое внимание на Сатору – ну наконец-то!

И теперь приходит черед самого Сатору игнорировать все трепыхания, делая это совершенно невозмутимо и невпечатленно – по части невпечатленности у него были отличные уроки, спасибо, Фушигуро-сэнсэй!

Устраивая Мегуми у себя подмышкой, Сатору довольно провозглашает:

– А сейчас мы идем веселиться, Мегуми-тян! – прекрасно зная, как сильно Мегуми раздражает, когда его так называют.

Ну, или когда его так называет конкретно Сатору.

Кого волнуют детали?

Мегуми начинает брыкаться сильнее, активнее, но Сатору эти брыкания, как щекотка – даже бесконечность можно было бы отключить, но она уже срабатывает больше не инстинктах, чем осознанно, защищая от любых прикосновений. Так что направляющийся к двери Сатору только перехватывает свою ношу поудобнее и довольно, чуть гаденько хихикает.

Да, может быть, это не достойно величайшего шамана современности, вообще по-детски и прочее бла-бла-бла – но он определенно чувствует себя отмщенным.

А нечего было его игнорировать!

Вот только, когда они уже оказываются в коридоре, Мегуми вдруг резко притихает – и Сатору удивленно взгляд опускает, потому что ну уж кто-кто, а этот упрямый ребенок точно так просто не сдался бы.

И, действительно.

Мегуми, сосредоточенно нахмурившийся, складывает пальцы в нужную фигуру – и спустя несколько мгновений пара шикигами-гончих клубами теней вырываются из воздуха. Продержаться им удается недолго, всего-то минуту-другую, на протяжении которых Сатору позабавленно наблюдает за их попытками на него напасть – а после растворяются, съедаемые солнечным светом.

На всегда невозмутимом лице Мегуми отчетливо проступает разочарование и досада – но Сатору, на самом деле, впечатлен.

Мегуми мелкий еще совсем, гончих научился вызывать недавно, а сейчас еще и находится в явно стрессовом состоянии и призвал их для борьбы, даже если не совсем серьезной – с учетом всех исходных данных, результат довольно-таки неплох.

Но вслух этого Сатору не говорит.

По какой-то причине на его похвалу Мегуми никогда хорошо не реагирует, кажется, попросту в нее не верит. Никакие «Мегуми-тян такой молодец» или «я – первый фанат Мегуми-тяна!» никогда не срабатывают, заставляя Мегуми только морщиться недовольно.

Ладно, возможно, Сатору чуть-чуть перегибает с уровнем восторга. А может, вот это «Мегуми-тян» играет свою роль.

Ну, или помпоны в тот раз все же были лишними…

Хм.

Наверное, над этим стоит подумать.

В любом случае, критика с Мегуми всегда работает лучше – поэтому Сатору фыркает насмешливо и снисходительно.

– Может, лет через сто мы придем к тому моменту, когда твои попытки наконец смогут меня хотя бы зацепить. А еще через двести, если повезет, у меня будет шанс начать эти попытки всерьез воспринимать.

Мегуми зыркает зло – но Сатору на это только самодовольно скалится, легко щелкая Мегуми по носу и хохоча, когда тот шлепает его по руке.

Ну, пытается.

– А теперь у тебя есть выбор, Мегуми-тя-я-ян! – нараспев провозглашает Сатору. – Либо я так и тащу тебя через весь город подмышкой, либо ты все же идешь со мной добровольно.

Еще один злой зырк – если бы взглядом можно было убивать, от Сатору даже горстки пепла не осталось бы. Остается радоваться, что техника Мегуми никак со взглядами не связана – ну, или наоборот, огорчаться, потому что в таком случае он уже освоил бы ее в совершенстве.

Но в конечном счете Мегуми все же сдается со вздохом и бурчит хмуро:

– Добровольно, – а когда торжествующий Сатору опускает его на землю – демонстративно встряхивается и добавляет: – Скажу, что мне домашнее задание доделать не позволил сделать один старый надоедливый придурок, из детства так и не вылезший.

– И кто бы это мог быть? Нет ни одной догадки, Мегуми-тян. Никого старого я здесь точно не вижу, только молодой прекрасный я и мелкий засранец ты. Хотя, если учесть, где в душе ты явно родился уже стариком… – с фальшивой задумчивостью рассуждает Сатору, но тут его осеняет, и он, моментально переключаясь, воодушевленно провозглашает: – О, точно, я тебе объяснительную записку напишу! Десять записок! Чтобы впрок! Нет, погоди, сам с твоим классным руководителем поговорю. Никто в этом мире не способен устоять перед обаянием восхитительного Годжо Сато…

– Нет, знаете, я передумал. Ничего не буду говорить. Пусть мне неуд ставят, – спешно прерывает его Мегуми, и Сатору капризно дует губы.

– Все еще не хочешь, чтобы я приходит к тебе в школу? Стыдишься своего сэнсэя?

– Да, – кивает Мегуми без колебаний, а Сатору в притворном поражении прижимает ладонь к груди.

– Ах, мое хрупкое сэнсэйское сердце! И как оно должно выдерживать столь жестокие слова?..

Вот так, продолжая беззлобно препираться, где на десять длинных и дурацких реплик Сатору приходится одна короткая и едкая – Мегуми, они выходят на улицу. Весь путь до нужного места проходит, кажется, за считанные минуты, хотя на деле должно было пройти не меньше получаса – удивительно, как просто не замечать время в компании этого угрюмого ребенка.

А потом они наконец останавливаются; Мегуми наконец видит, куда именно Сатору его притащил – и морщится с неприкрытым отвращением.

Сатору же, в свою очередь – ликует.

– И вот на это я променял свое домашнее задание, – с обманчивой тоской ворчит Мегуми, на что Сатору очень по-взрослому закатывает глаза – все равно за очками никто не увидит – и иронично хмыкает.

– Знаешь, любой нормальный ребенок продал бы душу за то, чтобы ему вместо домашнего задания вручили пакет конфет.

– Ну, значит я – ненормальный, – невозмутимо бурчит Мегуми.

А Сатору добавляет мысленно:

…и не ребенок.

Но безмолвная реплика, которая предполагалась веселой – горчит и едко жжется в гортани. Возможность побыть ребенком у Мегуми отобрали – а теперь он, кажется, попросту этого не умеет. Или считает, что этой возможности у него все еще нет – не то чтобы Мегуми можно за такое винить.

Встряхнувшись от назойливых мыслей, Сатору заходит в здание перед собой.

Если бы с ними была Цумики – она вместе с Сатору прилипла бы восторженно к витринам кондитерской, куда они, собственно, и пришли. Но Цумики сегодня у подруги на дне рождения, а значит, Сатору со всем своим восторгом остается в одиночестве.

Потому что Мегуми, как и обычно – облюбовывает себе местечко в темном уголке, подальше от света, и сладостей, и шума, и толпы, и жизни в целом…

Что за очаровательный клубок мрачной асоциальности.

Но, когда спустя минут десять Сатору все еще продолжает выбирать – Мегуми не выдерживает и присоединяется к нему. На что, в общем-то, и был расчет.

– Вы же не собираетесь все это покупать? – хмуро спрашивает Мегуми, глядя на многочисленные свертки в его руках – и Сатору синхронно с ним хмурится, туда же взгляд опуская.

– Знаешь, ты прав, – серьезно говорит он, а затем позволяет своим губам расползтись в широкой сияющей улыбке. – Этого не хватит даже на вечер. Мне нужно больше!

Обреченно вздохнув, Мегуми возводит глаза к потолку и бурчит себе под нос:

– И зачем я только спросил…

Как и положено взрослому, адекватному, здравомыслящему человеку – Сатору гыгыкает так, что стоящая рядом с ним девушка испуганно подскакивает на полметра.

Мегуми даже не вздрагивает.

Когда они наконец выходят из кондитерской, нагруженный пакетами Сатору счастливо насвистывает себе под нос, а Мегуми в это время, кажется, старательно делает вид, что с ним не знаком. Возмущенно фыркнув, Сатору сгружает все свои пакеты в одну руку, а другой тянется, чтобы взъерошить Мегуми волосы – тот уворачивается.

Вот засранец.

– Теперь мы должны сходить и купить что-нибудь тебе, Мегуми, – провозглашает вполне довольный жизнью Сатору, на что получает сухой ответ:

– Мне ничего не нужно.

Что-то сияющее и пушистое, свернувшееся клубком в районе ребер, от этих простых, даже вполне ожидаемых слов – мрачнеет и стягивается, оставляя после себя болезненное жжение. С силой проглотив просящийся наружу тяжелый вздох, Сатору улыбается как можно шире, ощущая, как эта улыбка начинает трещать по швам.

– Тебе никогда ничего не нужно. Но это совсем не веселье, если веселюсь только я один.

– Я ни о каком веселье и не просил.

Черт возьми.

Черт.

Еще несколько лет назад, когда Сатору заключал сделку с кланом Зенин – он думал только о долгосрочной перспективе. О том, как один из их отпрысков может сыграть ему на руку однажды, стать припрятанным в рукаве козырем, которым Сатору воспользуется в нужный момент и всех наеб… То есть, переиграет.

Хотя нет.

Все-таки наебет.

О чем Сатору не думал – так это о здесь и сейчас.

Тогда он был самодовольным и еще сопливым, зацикленным на себе одном мудаком – с тех пор мало что изменилось, да.

Но суть в том, что тогда он совсем не подумал, как поступить дальше с двумя детьми, следствием той самой сделки оказавшихся заботой Сатору, ответственностью Сатору – того самого Сатору, который и о себе-то едва позаботиться мог.

Вот только решилось все довольно просто – потому что одним из этих детей был Мегуми, конечно.

Мегуми – малолетний паршивец, который смотрел, говорил и мыслил отнюдь не как ребенок.

И сейчас Сатору прекрасно помнит, как в тот день он прямо сказал:

– Мы с Цумики еще дети, на работу нас никто не возьмет, а родители ничего не оставили. Так что нам нужны деньги, и кто-то должен платить по счетам.

Сатору тогда, чуть обомлевший от такой прямолинейности и такого мышления – только кивнул немного оторопело: деньги для него проблемой никогда не были.

Еще не доверявший ему Мегуми – не то чтобы он сейчас доверяет, конечно – в ответ посмотрел с подозрением, но кивнул тоже и добавил:

– Больше нам ничего не нужно.

С тех пор так все и оставалось.

Ничего не нужно.

Поначалу это было облегчением – Сатору определенно не испытывал потребности в такой ответственности и с радостью спихнул ее на руки, ну, ребенку, периодически отчисляя им деньги и продолжая регулярно оплачивать счета. Довольно простой расклад, самый выгодный для Сатору – его козырь все еще при нем, но почти никаких усилий для этого прилагать не нужно было.

Мегуми никогда сам не звонил.

Мегуми никогда сам не приходил.

Мегуми никогда сам ни о чем не просил.

Периодически Сатору узнавал, как они там – или ненадолго заглядывал сам, или через других людей, когда слабые отголоски совести взбрыкивались. Но на этом все заканчивалось.

А потом Сатору задержался в первый раз, притащившись зачем-то – сам не зная, зачем – с пакетами вкусностей и принявшись создавать иллюзию бурной деятельности. Мегуми хмурился и смотрел настороженно. Цумики неловко улыбалась и смущенно краснела.

Сатору подумал – бессмысленная трата времени. Но все равно почему-то задержался во второй раз.

И в третий.

И в десятый…

Постепенно Цумики привыкла к нему, перестала заикаться, научилась смеяться, обосновалась с его дурацким чувством юмора.

Постепенно Мегуми перестал смотреть маленьким, оскаленным волчонком – но настороженность из него никуда не ушла, будто он в любую секунду ждал от Сатору чего-нибудь эдакого и определенно не в положительном ключе.

И кто смог бы Мегуми за это винить? Точно не Сатору.

А еще Мегуми до сих пор.

Ни о чем.

Не.

Просил.

На каждую попытку выяснить, в чем он нуждается, что ему в следующий раз купить, что подарить, с чем помочь – извечное…

Мне не нужно.

…не нужно.

…не нужно.

Поначалу это забавляло. Потом начало раздражать. Сейчас…

На самом деле, Сатору не может с уверенностью сказать, какие именно эмоции это вызывает у него сейчас – внутри какая-то очень уж сложная конструкция, на разбор которой Сатору тратить силы и время не готов.

Со временем даже Цумики научилась принимать помощь, подарки, научилась просить о чем-то сама – именно она позвонила однажды Сатору и сказала, что у Мегуми родительское собрание, на которое обязательно должен прийти кто-то взрослый, но сам Мегуми звать его отказался.

Сатору даже не сразу вспомнил, что это за штука такая, «родительское собрание» – благо что, чисто технически, и сам учитель, ага. Но в школу он, конечно, пришел.

А Мегуми этим, конечно, доволен не был.

Какие уж там благодарности!

Ни о чем просить Мегуми так и не научился.

Вот и сейчас, опять – «мне ничего не нужно» – а у Сатору в ответ на это что-то внутри царапается незнакомо, неприятно.

Даже, черт возьми, больно.

Поначалу было забавно – мелкий паршивец, отказывающийся хоть в чем-то помощь принимать и справляющийся со всем сам. Забавно быстро перестало быть.

Теперь как-то уже совсем ни черта не смешно.

Потому что паршивец ведь и впрямь справляется – в его случае вот это «я справлюсь сам» нихуя не какой-нибудь там детский максимализм и попытка казаться взрослым. Это простая – и оттого очень горькая – констатация факта.

Мегуми справлялся раньше.

Мегуми справляется сейчас.

А Сатору…

Зачем вообще здесь Сатору?

– Какой же ты скучный, Мегуми-тян! – пытается Сатору вернуться в привычную, легкомысленно-насмешливую колею – и сам слышит, насколько попытка эта бездарна; но все равно продолжает; не может не продолжить отыгрывать в своем персональном театре главную и единственную роль. – Совершенно невозможный ребенок. Мог бы хоть попросить…

– Мне ничего от вас не нужно, – твердо прерывает Мегуми прежде, чем Сатору успевает даже придумать, что сказать дальше, и – ауч.

Ауч.

Это вновь – всего лишь слова, вполне предсказуемые, даже ожидаемые слова; слова, которые бегущий от ответственности Сатору когда-то даже воспринял бы с облегчением – они не должны так больно бить.

И все-таки – они бьют.

Они бьют, и поэтому – инстинктивно, бессознательно, в попытке от боли защититься – Сатору бьет в ответ.

Сатору оскаливается широко и лучезарно – насквозь фальшиво – и обманчиво-сладким, приторным голосом воркует:

– Так уж ничего, Мегуми-тян? Я бы не был столь категоричен. Без меня твои попытки освоить технику останутся такими же жалкими. Сколько твои гончие сегодня продержались? Секунд десять?

Слова льются сами, на поверку – точечно едкие, ироничные; стоит только всковырнуть внешнюю сладость тона – потечет гниль. Прекращается их поток ровно в тот момент, когда Сатору краем глаза улавливает выражение лица Мегуми.

Это – как оплеуха.

А в себя приводит даже лучше любой оплеухи.

Потому что вместе с этим выражением лица приходит полное осознание того, какой же он, Годжо Сатору, мудак – и это осознание с силой захлопывает ему рот, и заталкивает собственные же слова ему в глотку, и заставляет ими захлебываться, задыхаться.

Но ничего из этого не может отменить тот факт, что они, эти ебучие слова – уже озвучены.

Мегуми быстро берет себя в руки – быстрее, чем положено ребенку; быстрее, чем смогло бы большинство знакомых Сатору взрослых – и мелькнувшая на его лице болезненная, уязвимая тень прикрывается привычной невозмутимой маской.

На самом деле, детям такого вообще не положено.

Дети должны плакать, когда слезы просятся. Дети должны хохотать, когда смех пузырится. Дети должны чудить, и кричать, и капризничать – и Мегуми должен сейчас наорать на Сатору, ногой топнуть, истерику закатить.

Вместо этого лицо Мегуми вновь – невозмутимая маска.

И внутри Сатору что-то нахер рушится с таким оглушительным грохотом, будто кто-то случайно задел зацепочку заложенных между ребер мин.

Но прежде, чем Сатору успевает что-то исправить – придумать, как такое можно хотя бы попытаться, блядь, исправить – Мегуми уже жестко кивает.

Мегуми уже говорит твердо и мрачно:

– Вы правы. В этом – но только в этом – мне ваша помощь действительно нужна.

Сатору понимает – сейчас у него даже на боль нет права.

Справедливо же, блядь.

Справедливо.

Но Мегуми еще не закончил.

Уголок его губ вдруг дергается – не весело, а также мрачно и жестко, как тени ложатся на радужки, как тенями искажается голос. Заглянув Сатору прямиком в глаза, Мегуми произносит с ядовитой горькой насмешкой:

– По крайней мере, до тех пор, пока вся эта игра в семью вам не надоест, и вы опять не исчезните, – Сатору оторопело застывает от этих слов, прибитый ими к земле, как гвоздями.

Пытается целиком и полностью осознать.

Пытается заставить ржавые шестеренки в своей голове крутиться.

И понимает. Понимает же, блядь. Потому что, если учесть, как много времени Сатору понадобилось, чтобы вообще в жизни Мегуми и Цумики появиться не только пересланными деньгами, оплаченными счетами и редкими пятиминутными визитами – он даже не может винить Мегуми за то, что тот так думает.

Не может винить за недоверие. За опасение. За настороженность – и желание хоть немного обезопасить себя от одного безответственного мудака, который черт знает по велению какой пятки решения принимает.

Сатору ведь и сам, блядь, не знает, почему. Почему находится здесь и сейчас, рядом с Мегуми. Почему продолжает в квартиру Фушигуро приходить.

Отпрыск Зенинов никогда и ничего не должен был значить.

Отпрыск Зенинов был лишь выгодным козырем в рукаве.

Отпрыск Зенинов…

…у отпрыска Зенинов есть имя. У отпрыска Зенинов есть не по годами взрослый взгляд. У отпрыска Зенинов есть жесткость в линии губ, которая приходит лишь с той жесткостью, которую ебучая, бьющая раз за разом жизнь заставляет внутри себя выточить.

Отпрыск Зенинов – Фушигуро Мегуми, и он стоит, блядь, больше, чем весь их гребаный гнилой клан разом.

А Сатору – мудак, и он не может Мегуми за недоверие винить.

Не может, даже если вдруг осознает, что абсолютно уверен – никуда он уже не уйдет, от Мегуми отвернуться не сможет, не захочет. Но Сатору и сам не знает, где находится источник этой уверенности – боится узнавать.

Боится, блядь, самой этой уверенности, хотя он – шестиглазый, всесильный, прочее дерьмо – думал, что в принципе давно бояться разучился.

А потом Сатору вспоминает. Вспоминает, с кем Мегуми имел дело до него. Вспоминает о Фушигуро блядском Тоджи – дерьмовость которого, как человека, кажется, может побить только его дерьмовость, как родителя.

А после Тоджи – вот же он, Сатору, еще один взрослый, на которого Мегуми не может положиться.

Черт возьми.

Черт.

Охуенно завоевал доверие ребенка, Годжо.

Медаль тебе за освоение искусства проеба, Годжо.

А Мегуми, ответа не дожидаясь, уже отворачивается. Уже продолжает шагать себе дальше, на застывшего Сатору внимания не обращая.

И только напоследок, не оборачиваясь, кидает знакомо сухо, знакомо бесцветно:

– Дорогу домой я сам найду. Уж здесь мне ваша помощь не нужна точно.

И Мегуми уходит.

Уходит.

Уходит.

А Сатору почему-то так и не может найти сил пойти следом, не может придумать правильные, нужные слова, не может сделать хоть что-то – хоть, блядь, что-то.

Что-то, что даст причины этому лишенному детства ребенку вновь научиться кому-то доверять.

Сатору никогда не был тем, кому доверять стоит – и стать таким человеком не может.

…или не хочет?

Молодец, Годжо.

Гребаный ты кусок дерьма.

Всегда без сомнений бросаясь в бой, Сатору никогда трусом себя не считал.

Вот только сейчас, глядя на удаляющийся силуэт ребенка – на эту крохотную и хрупкую, но выпрямленную стальным стержнем спину.

Сатору трусливо остается стоять на месте.