Несколько месяцев — целая жизнь [Эва Новацкая] (fb2) читать онлайн

Эва Новацкая Несколько месяцев — целая жизнь

Дорогие ребята! Эта книга познакомит вас с творчеством известной современной польской писательницы Эвы Новацкой, автора многих книг для детей. Главный герой повести мальчик Петрек за небольшой срок испытал и пережил очень многое, многое понял. Узнал цену подлинной доброте и злу, на собственном опыте понял, что означает стяжательство и мещанство. За эту повесть писательница награждена Международной премией имени А. М. Горького, учрежденной польской секцией Международной ассоциации детской и юношеской книги. Мы надеемся, что книга эта вызовет у вас интерес и натолкнет на какие-то раздумья.

— Не огорчай дедушку. — Отец предостерегающе поднял палец. — Если что-нибудь узнаю, шкуру спущу. — И, обращаясь к дедушке, добавил: — Он обещает слушаться.

Во время ритуала передачи Петрека в дедовы руки мальчику полагалось стоять молча, низко опустив голову.

Мама выбирала из груды бледно-розовых черешен самые крупные, румяные и, прежде чем поднести ко рту, вертела в пальцах.

— На рынке таких не найдешь, — похваливала она. — У папочки действительно восхитительная черешня, прямо хоть на выставку. И такая сочная! Прелесть.

— Прелесть, — вторил ей отец и снова принимался за свои нотации: — Учти, если набедокуришь, дедушка мне все расскажет. Я же, как ты, надеюсь, знаешь, шутить не люблю.

Отец мог и не говорить этого. Он повторял одно и то же каждый год, когда привозил Петруся на каникулы к дедушке. Тогда на столе появлялась миска с отборной черешней, лохматый Муцек робко помахивал хвостом у забора в надежде, что старая дружба не забывается, дедушка помалкивал, а мама похваливала черешню. Известно было так же, что она получит полное лукошко крупной клубники, а у калитки скажет:

— Извиняемся за беспокойство, папочка. Вы же понимаете, что мальчика нельзя отправить второй раз в лагерь.

Но прежде чем наступит минута прощания у калитки, когда мама извиняется за беспокойство и берет лукошко с клубникой, должен еще состояться, длинный диалог между мамой и отцом.

— Такая туристическая поездка на автобусе — исключительный случай. — Отец постучал по столу, как бы подчеркивая совершенную исключительность этого случая. — И цена прямо-таки смехотворная, профсоюз доплачивает. Я думал, что нас обойдут, но как-то уладилось, Кароляк поддержал.

— А у нас на работе ничего не устраивают, — дополняет мама, уплетая черешни. — Только раз была экскурсия на ярмарку, в Лейпциг. Прямо с поезда на выставку, как на пожар, люди ног под собой не чуяли от усталости, побегали, поглядели и назад. Спасибо за такую поездку. Это не для меня.

— Организация, тьфу-тьфу не сглазить, четкая. Гостиницу заказывают, обеды вовремя, всё как часы. Погоди, когда это было… Кажется, три года назад, в Венгрии. У нас еще тогда автобус сломался…

— Два года назад.

— Два года, — поправляется отец. — Запоздали на пару часов — и обед пропал. Пошумели, но ничего не помогло. Хозяева были по-своему правы. Ведь мы их не предупредили. А как предупредишь, если застряли в чистом поле?

Как в прошлом и позапрошлом годах, отец и мать говорили без умолку, взволнованные близким отъездом, праздничные, их яркие наряды гармонировали с деревянным столом под сенью черешен и летним днем. Дедушка, не слишком разговорчивый, молча выслушивал рассказы о дальних дорогах и стремительных голубых автобусах, не перебивал, не задавал вопросов. Впрочем, в этом не было необходимости, отец и мама говорили и говорили без остановки.

— Конечно, если намечается зарубежная поездка, в первую очередь записывают работников дирекции. Но я всегда как-нибудь пристроюсь. С Кароляком я на короткой ноге. Бывало, скажет при встрече так, знаете ли, запросто: «Пан Генек, вы тоже едете в этом году?» — и вопрос решен.

— Очень симпатичный человек. Был у нас несколько раз в гостях, подарил Петрусю книжку.

«Петрусь» тоже ради праздника, каникул и предстоящего отъезда. В будни он Петрек или Петр.

— Кароляка уважают на предприятии, третий раз выбрали в профком. Это кое-что значит. Другой, как только добьется кабинета с ковром, сразу же перестает людей замечать, а он — нет. Мы работали вместе в цехе, он всегда был свой парень.

— В нашем учреждении одна особа до выборов в профком золотые горы сулила: и ясли, и столовую на высшем уровне, и порядок в доме отдыха, а то смотреть было жутко — пол проваливается, кругом намусорено. А как выбрали, все забыла, некогда, говорит.

Из-под забора подымается Муцек, бочком, робко подходит к Петреку. Обнюхивает его опущенную руку, чтобы удостовериться, действительно ли это старый знакомый, и, убедившись, радостно машет хвостом. Ведь если это действительно Петрек, то, значит, начинаются настоящие каникулы и для него, Муцека, старого пса, легкомысленного по натуре и со склонностью к бродяжничеству, которую не в силах охладить быстротечное время.

— Хорош чай. — Ложечка тихо позвякивает о стакан. — В городе вода карболкой припахивает, а из колодца — совсем другое дело. Заварка настаивается, как положено. Помнится, заказал я стакан чаю в Болгарии, так официант на меня глаза вытаращил. А когда принес, я не знал, то ли плакать, то ли смеяться. Ни цвета, ни запаха, самые настоящие помои.

— Зато кофе там превосходный, ты сам это признаёшь, Генек.

— Кофе — разумеется. Но пирожные на говяжьем сале и слишком сладкие.

— Что ни страна, то свои обычаи.

Прежде чем родители встанут и направятся к калитке, прихватив лукошко, которое уже наверняка приготовлено в сенях, они должны сказать еще очень многое.

— Представьте себе, папочка, мы купили новый холодильник.

— Старый был уже никуда. Без конца ремонтировался.

— С новым никакого сравнения.

— Если вы, папочка, не возражаете, мы подбросим вам старый после возвращения. Держать его негде, подвал тесный, а холодильник вам пригодится, особенно летом. Ну как, подбросить?

Пока не захлопнется калитка, надо смирно стоять под черешней, иначе прозвучит голос отца: «Петрусь, мы еще не закончили. Как ты себя ведешь! Уж я с тобой потолкую, когда вернусь». А мама добавит: «Расстаемся почти на месяц, а тебе не терпится бежать. Я этого не ожидала».

А Муцек поглядывает на друга, словно говоря: «Сперва сбегаем к колодцу. Заскрипит цепь, ведро звонко ударит в глубине о поблескивающую воду, ты вытащишь его, а я слизну прозрачные капли с холодной жести. Потом заглянем в тайник на краю фруктового сада, в кусты сирени, оттуда — в кладовку, проверим велосипед. Он давно тебя ждет, и надо с ним поздороваться. Садись на велосипед, а я побегу сзади, только не гони как сумасшедший, помни, что я стал старше на год и быстрей устаю, но добежать до прудов наверняка смогу. Надеюсь, найдется подходящая палка, не слишком легкая и не слишком тяжелая, чтобы было удобно держать в зубах. Ты бросишь ее на середину пруда, и мы поплывем…»

Желтые глаза Муцека и взмахи хвоста торопят: пошли, не теряй времени, я ждал целый год, разве не видишь, как я заждался? Петр видит, но уйти еще нельзя, ибо сейчас последует самое главное.

— Никаких выездов на шоссе. По проселкам — пожалуйста, но осторожно. И не балуйся с «поджигалкой», как в прошлом году! Помни, что тебе запрещено купаться в котлованах. Вернемся, будешь ходить в бассейн. Я взываю к твоему рассудку. От Лесневских держись подальше, надеюсь, тебя не тянет к этим хулиганам. Не рассчитывай, что от меня удастся что-нибудь скрыть. Слушайся дедушку, его слово — закон. Понял?

— Да.

— Не вертись, разве трудно побыть с нами несколько минут?

Согласно установленному ритуалу, отец уведомляет дедушку:

— Успеваемость у Петра так себе, поведение удовлетворительное. Оказывается, выбил футбольным мячом стекло и еще отнекивался — мол, нечаянно. Последнее время стал ужасно заносчив, я ему слово, он мне десять. Будьте с ним построже.

— Я даже удивляюсь. — Черешни уже съедены, на дне глубокой миски осталась лишь горстка косточек. — Мальчику созданы все условия, а в школе постараться — лень.

— Разве у меня была своя собственная комната? Велосипед? Разве я посещал кружки в доме культуры? Ездил в лагеря? Нет, а как учился! Одни пятерки сверху донизу, и поведение было отличное.

— Да, ты хорошо учился. — Дедушка берет миску из-под черешен и уходит в сени. Исчезает за дверью и возвращается с лукошком. — Вот сладкая клубника.

— Спасибо, но зачем же, папочка…

— Берите, берите. Специально для вас собрал. Ягодки сухонькие. Сорваны, когда роса уже обсохла. Дня три не заплесневеют.

Первой подымается мама, солнце золотит ей волосы сквозь листву черешни, мама высока, стройна, светловолоса.

— Нам пора. Извините за беспокойство. Ровно через три недели мы приедем за нашим отпрыском. Петрусь, помни об уговоре.

Следом за мамой подымается отец.

— Ну, давай простимся. — Он обменивается с дедушкой рукопожатием. — Желаю тебе доброго здоровья и выдержки. Чтобы сладить с Петром, нужны железные нервы, это факт.

Вблизи видно, что мама растрогана и взволнована расставанием, у нее дрожит верхняя губа.

— Будь осторожен. Ты же не хочешь меня огорчить и испортить мне весь отпуск?

— Не хочу.

— Вот и прекрасно. Три недели пролетят стрелой, и мы снова увидимся.

Отец пожимает ему руку, как взрослому.

— Держись. Кое-что постараемся привезти. Но учти, если возникнут какие-либо сложности, не будет и речи о подарках.

Скрипит калитка. Муцек негромко тявкает. Родители ушли, не оглядываясь, лишь у шоссе мама обернулась и помахала рукой им обоим, стоящим у калитки, дедушке и Петреку. Издали не было слышно, что сказал отец, но наверняка он сказал, как и в прошлом году, что опаздывают на автобус и что прощальные жесты излишни, ведь они вернутся сюда через три недели.

— Что мне с тобой делать? — Только теперь дедушка внимательно присмотрелся к Петреку. — Ты вырос, можно сказать, добрый молодец. В седьмой перешел?

— В седьмой.

— Ну ладно, не чужой, порядок знаешь. Ужинаю в восемь. — В чуть прищуренных глазах дедушки замельтешила рыжая искорка и тут же погасла. — Отец перечислил, что тебе запрещено, я повторять не стану. Жаль, что ты без часов, тут и опоздать недолго, но язык имеется и можешь у людей узнать время. Валяй, внучек, а то, я вижу, не терпится, тебе осмотреть свои владения.

…Тяжелый вал колодезного ворота ободран до белой рыхлой древесины. Петрек отпустил ручку, и она закрутилась сама, застонала цепь, увлекаемая вглубь тяжестью ведра, серебряный кружок воды где-то далеко внизу помутнел и разбился вдребезги, как зеркало. Но так нельзя, ведро надо опускать боком, чтобы погружалось целиком, набирало до краев, и не плавало, как сейчас, поверху с каплей воды на жестяном донышке. Вытащим и еще раз опустим, как положено. Цепь, побрякивая, накручивается на ворот, серебряные брызги летят вниз, навстречу таинственно поблескивающему в недрах колодца зеркальцу воды.

Напились оба колодезной студеной, Петрек и Муцек, напились основательно, до боли в зубах.

Тайник выглядел, как в прошлые каникулы и позапрошлые, как в тот день, когда впервые стал тайником. Под навесом густой листвы есть где удобно расположиться, пробивающийся сквозь зелень солнечный свет необычных оттенков — зеленоватый, голубоватый, золотистый. Надо выбросить ломаный хворост и прелую листву, настелить пружинистых веток, притащить охапку хрустящего сена, и тогда тайник будет что надо. На высокой липе — качели, не какое-нибудь железное креслице со спинкой, как у них в микрорайоне, а настоящие: обломок истертой доски и пеньковые стропы. Удивительно, но на этих качелях думается обо всем по-другому и мысли приходят сами собой, непрошеные.

— Дедушка…

Дедушка возился в крольчатнике, задавал корм своим питомцам.

— Чего тебе?

— Я хотел бы посмотреть сад.

— Сад? Первым номером всегда был велосипед.

— А сегодня не будет. Пойдем со мной, дедушка.

— Раз надо, никуда не денешься. Погоди немножко. Я постою возле них, они к этому привыкли.

Дедушка вытащил за уши из клетки громадного кролика, буровато-серого, как заяц, неуклюжего, с двойным подбородком.

— Видал когда-нибудь такого? Бельгийская порода.

Дедушкины пальцы ласкали шерстку, кролик быстро шевелил носом и тревожно косился на Петрека, явно побаиваясь чужого.

— Ангорских ты знаешь. — За сеткой сновали вприпрыжку белые, красноглазые и пушистые кролики. — И венских тоже знаешь. Я уже третий год венских держу.

В прошлом году Петрек помогал дедушке сооружать высокую многоэтажную клетку, разделенную на отсеки — кроличьи жилища. Они вдвоем прилаживали дверцы, натягивали сетку на рамы, мастерили кормушки и поилки. Тогда он даже не слышал призывного свиста Лесневских у калитки, так увлекла работа. Еще в сентябре слезал отбитый ноготь на большом пальце, память о неловком ударе молотком. Петрек старался все делать быстро, наскоком, а дедушка работал неторопливо, вдумчиво. Планка у него подгонялась к планке впритирку — лезвие ножа меж ними не просунешь, гвозди вбивались ровненько, там, где следовало, легко навешивались дверцы, сетка плотно облегала рамки. Приятно было смотреть на дедушку, колдующего с желтым складным метром в руке и плотницким карандашом за ухом.

— На глазок, внучек, только неряхи делают или мастера, большие искусники. А мы будем мерить и думать. Все надо обмозговать, бездумно только мух ловят. Да и то нет. Паутину видал?

Раскладывая метр, дедушка добавил строго:

— Чтобы паутину смастерить, тоже голова требуется, да еще какая. И знать надобно, где ее развесить, и какого она должна быть размера, большая или маленькая, и что в нее будет ловиться: мушка, комар или слепень. И как устроить, чтобы освобождались осы и пчелы. Ведь пчела гудит, если в сеть попадется, и паук ее отпускает. Не подойдет, только издали за ниточку дернет: лети, мол, подобру-поздорову и больше не попадайся.

Это было во время прошлогодних каникул. Теперь уже стоит огромная клетка, а в ней живут кролики, занимавшие прежде тот чулан, где ныне дремлет запыленный велосипед.

Наконец дедушка отошел от клетки, кивнул Петреку. Никто, кроме дедушки, не имел права открывать расписную калитку.

Сперва был цветник масса цветов, голубых, пунцовых, желтых, оранжевых, розовых, белых, одни льнули к земле, другие устремлялись вверх, третьи распахивались пышными веерами. За цветником тянулись грядки светло-зеленого салата, тугих кочанов капусты, моркови с ажурной, нежной ботвой, помидоров, словно карабкающихся на свежевыструганные колышки, усатой фасоли, называемой «Иванушка-дурачок», робкого гороха с грустно поникшими молоденькими стручками.

Были и деревья с побеленными известью стволами, несущие на ветках твердые яблочки и кислые груши, и раскидистая черешня, чья крона содрогалась от птичьего гомона.

— От скворцов нет спасения, последнюю черешенку высмотрят, да ладно, пусть клюют на здоровье.

Дедушка подтолкнул Петрека к грядкам клубники, побуревшей от летнего солнца.

— Собирай, я тебя знаю.

— Неохота.

— Живот болит?

— Нет. Не болит.

— Тогда зачем просился в сад?

Трудно было бы Петреку объяснить, почему его влекло сюда, это вообще было почти необъяснимо. Собственно, дедушка без этого сада вроде бы не воспринимался. А когда увидишь, что сад цветет и плодоносит, как и в прежние годы, дед становился самим собой. Но об этом нельзя было говорить ни громко, ни шепотом.

— Была бы честь предложена. Утром наберешь лукошко, пани Михалина возьмет. Она за морковкой должна прийти.

Итак, все было, как всегда, и пани Михалина, и морковка, и эта сладчайшая клубника. Теперь с чистой совестью можно было взять велосипед и выехать на песчаную дорогу.

…У велосипеда тугие камеры, рама вытерта, легко ходит цепь, видимо совсем недавно смазанная.

— Дедушка, твоя работа?

— Может, моя, может, нет. Кто знает?

В легком облачке пыли затрусил у заднего колеса Муцек, высунув розовый язык и усердно помахивая хвостом. Узкая тропа сама стелется под колесо. Вот это настоящая езда! Разве сравнишь ее с петлянием по тротуарам родного микрорайона — среди прогуливающихся старушек, теток с тяжелыми авоськами и снующей повсюду мелюзги. Отец не велит выезжать на мостовую. Вместе с ним — пожалуйста, но этого «с ним» еще ни разу не было, хотя постоянно велись разговоры о покупке складной модели и о том, что при сидячем образе жизни поездки на велосипеде весьма желательны. До сих пор у отца не нашлось для этого времени. Может, на будущей неделе, может, через месяц, отговаривался он, велосипед не заяц, в лес не убежит. Вот добьем план, вот Михальский вернется из отпуска, вот голова будет посвежее…

Тут можно ездить без рук. Петрек складывает руки на груди, педали крутятся легко, зазевавшаяся курица с громким кудахтаньем бросается прочь.

— Эй, ты! Надолго?

Ребята дожидались его на обычном месте: Мариан, Славек и трое братьев Лесневских, которых все называли: Лесняк-старшой, Лесняк-средний и Лесняк-меньшой.

Шаркнув колесом, Петр залихватски притормозил возле них.

— Почти на месяц.

— Здорово, — сказал старшой и поинтересовался: — Куда едешь?

— На котлованы.

— Мы уже купались. Жарковато, верно?

— Да.

— Комиксы привез?

— О капитане Рысе и Клоссе.

— Порядок, заглянем к тебе вечером. Сейчас не выйдет. Отец велел его дождаться, будем собирать черешни. И ты нам поможешь.

— Ладно, — соглашается Петрек и прислоняет велосипед к бревенчатой стене домика Лесневских.

Он совершенно забыл родительский запрет, но если бы и помнил, не отказался бы помочь Лесневским. Ведь это его друзья, закадычные друзья.

— Глядите, Петрусь приехал. — На крыльце появилась пани Лесневская и, как всегда, спросила: — Наверно, на одни пятерки сдал? — И, показывая на сыновей, добавила: — Сплошные тройки, даже совестно. Только по физкультуре «отлично».

— У меня есть заграничный комикс, — похвастался Петрек то ли пани Лесневской, то ли старым друзьям. — О Туроке, сыне Утеса.

— Привез?

— Привез. И марки. Целый альбом на обмен.

— Какие?

— Польские и весь мир.

— Космические есть?

— Есть.

— Тогда будем меняться, — решил Лесняк-средний и, подбросив на ладони харцерскую финку, предложил: — Сыграем в «ножички», пока отец не приехал?

Мариан, Славек и братья Лесневские играли красиво, намеренно усложняя, на уровне мастеров. Ни у кого, кроме Славека, не получалась «вилочка» при броске острием к себе, ибо острием от себя мог метать любой профан, а вы попробуйте, как Славек — виртуоз.

— Теперь ты. У меня перекосило.

Первый бросок — «мать» (нож на ладони, острием к себе), после «матери» — «отец» (нож на тыльной стороне кисти, острием от себя), после «отца» — «кулич», после «кулича» — «вилочки», после «вилочек» — хитроумные «пальчики», только после «пальчиков» — самое главное — «стежки».

— Жульничаешь! Не вонзился!

Вонзить надо было без помарок, чтобы лезвие вошло в землю, а черенок не наклонялся. Славек наметанным глазом определял положение ножа и выносил приговор окончательный и бесповоротный:

— Перекос. Отдай следующему!

Кто-то взбежал по ступенькам крыльца… ага, Эля. Только ее не хватало, но вот и она явилась, как всегда.

Ей бы присесть на корточки, полюбоваться турниром, а она лишь остановилась возле них с гордым видом.

— Как поживает Варшава?

— Нормально.

— Перешел без помех?

— Ага.

— А я с похвальной грамотой, — не преминула прихвастнуть Эля, поскольку была трудолюбивой сестрой ленивых братьев и факт этот доставлял ей огромное удовлетворение.

Тут Петрек поднял глаза и обомлел: вместо рыжей, худющей девчонки в трех шагах от него стоял кто-то почти незнакомый. Пожалуй, он не узнал бы Элю на улице: она как-то повзрослела, выросла, ее волосы, которым была обязана своим прозвищем — «Морковка», отливали золотом на солнце.

Лесняк-меньшой, дожидавшийся своей очереди, не понял, почему Петрек медлит, и рассердился:

— Чего ждешь? Бросай!

— Перекос!

Ясно, что перекос. Нож выскользнул из пальцев и шлепнулся плашмя о землю.

Муцек, растянувшийся на солнцепеке, взглянул с упреком, как бы говоря: не берись за игру, недотепа, ведь мы собирались на котлованы, видишь же, что мне скучно. Валяться под забором можно и дома…

— Отец сегодня в первую смену, — сообщила Эля, не заметив произведенного ею впечатления. — Он говорил, что оборвет до конца черешню, когда вернется.

— Петрек уже знает, — перебил сестру старший Лесневский, который перешел в восьмой класс. — А тебя никто не просит стоять у нас над душой. Мешаешь.

— Пожалуйста.

Она обиделась и ушла, деревянное крыльцо загремело от ее быстрых шагов, хлопнула дверь.

— Шуток не понимает. — Сказав это, Лесняк-старшой старательно примерился и метнул нож с вывертом, наверняка, так, что лезвие по рукоятку вонзилось в землю. — Вот как надо бросать. Учитесь, дети.

— Почему же она не понимает шуток? — Петрек не мог удержаться от этого вопроса. С исчезновением золотоволосой мир и игра уже не казались столь увлекательными, как минуту назад.

— Да потому, — загадочно ответил Лесняк-старшой.

— Зачем ее прогнал? — ни с того ни с сего возмутился Мариан. — Мешала тебе?

— Мешала. А ты не лезь. Знаем мы, почему ты ее защищаешь.

— Много ты знаешь.

— А кто вчера вечером играл с девчонками в вышибалу? — В голосе Лесняка-старшого было столько презренья, что уши Мариана запылали. — Раскусили они тебя, не волнуйся.

После этого заявления воцарилась мертвая тишина.

— Чья очередь?

Петрек с минуту повертел финку. Он чувствовал, что мог бы метнуть удачно, если бы золотоволосая смотрела на него, а теперь ничего не выйдет. И действительно, финка упала боком на землю.

— Перекос, — объявил с удовлетворением Лесняк-старшой. — Лопух ты, Петрек.

На крыльце снова появилась пани Лесневская, поставила на ступеньку кошелку, ведро и скомандовала:

— Кончай игру. Принимайтесь за картошку, только потоньше срезайте кожуру.

Без особого энтузиазма, но и без возражений братья обступили кошелку.

— Можете поиграть одни, — разрешил старшой друзьям. — Мы поработаем. В два счета управимся.

Как это ни странно, но в семействе Лесневских Эля по-прежнему пользовалась особыми правами. Домашнюю работу выполняли ее братья, — вероятно потому, что она была одна, а их было как-никак трое.

— Твои родители снова порхают по белу свету? — поинтересовалась пани Лесневская.

— Уехали на экскурсию.

— Живут же люди. Кто бы подумал, что из Генека такая персона получится.

Тут она сделала паузу, чтобы минуту спустя добавить:

— Твой отец великолепно учился, всегда получал похвальные грамоты. В школе его называли «профессор», но он этого не любил, сердился. Вот и вышел в люди, даже на экскурсии ездит. — Тут она обратилась к сыновьям: — Учеба — первое дело. Кто хорошо учится, тот далеко пойдет.

— Вечно ты свое, — недовольно фыркнул Лесняк-старшой. — Учеба да учеба.

С громким плеском падали в ведро очищенные картофелины, работа у братьев спорилась. Чик-чик — картофелина словно выскакивала из серой одежки и, белая, чистенькая, плюхалась в воду, сталкиваясь округлым брюшком с другими картофелинами.

— Оставайся, Петрусь, обедать, — предложила пани Лесневская. — Простокваша будет, ты ее любишь.

Муцек заскулил под забором. Он явно был глубоко разочарован поведением Петрека: вместо котлованов, купания, погонь за брошенной палкой приходится скучать под чужим забором.

— Спасибо. Я хотел искупаться.

— Как хочешь, я не принуждаю.

— Оставайся. — На крыльцо вышла Эля. — Потом будем вместе снимать черешню.

Петрек уже открыл рот, чтобы отказаться, но вдруг неожиданно для самого себя согласился. Конечно, он останется. И будет рвать черешню вместе со всеми. Между тем, услыхав это приглашение и выраженное Петреком согласие, Мариан почему-то помрачнел как туча и подбросил на руке финку.

— Так играешь или нет? Надоело ждать.

— Играй, кто тебе запрещает, — посоветовал другу Лесняк-старшой. — Мы сыграем, когда наработаемся.

— Нет, — отрезала пани Лесневская. — Надо нарубить и принести дров. Где это видано, чтобы такие добрые молодцы все играли да играли.

— Ох, мама, вечно ты…

— Не ворчи. Обижают вас, что ли?

Видимо, братья рассудили, что никакой обиды нет, так как протесты утихли.

Ведро исчезло в недрах дома, крыльцо тоже опустело. Солнце забралось на самую верхушку неба, выжигая последние остатки тени.

— Играем?

— Э, нет. Слишком жарко.

— Какие же вы, право! Хотели закончить игру, сами говорили.

— Некогда нам.

— Надо было сразу сказать.

Претензия Мариана как бы повисла в раскаленном воздухе и осталась без ответа. Во всяком случае, братья Лесневские не собирались объяснять свое поведение.

— Тогда я пошел.

— Никто тебя не держит.

— Но я в самом деле уйду, — пригрозил Мариан. — И Славек со мной уйдет. И Петрек.

— Ступай себе. Скатертью дорога.

После столь жесткой отповеди Лесняк-меньшой захихикал и как бы между прочим заметил, кивнув в сторону забора:

— Сегодня девчонки тоже играют в вышибалу.

— Заткнись, — осудили его братья. — Много ты понимаешь. Не вмешивайся в дела старших.

Свидетель этих довольно непонятных препирательств (все-таки это походило на ссору) оказался в трудном положении. С одной стороны, Эля пригласила его на обед, а он это приглашение принял, с другой стороны, был обижен Лесняками, меньшим, средним и старшим, как и Мариан, поскольку братья недвусмысленно заявили, что никого не держат и предпочли бы избавиться от непрошеных гостей. Только вот Эля…

— Мне, что ли, дрова колоть? — крикнула откуда-то из глубины дома невидимая пани Лесневская. — Топить нечем!

— Сейчас, сейчас! — Лесняк-старшой подошел к колоде и вырвал торчащий в ней топор. — Я буду колоть, вы — таскайте.

Коренастые чурбачки разлетались от его точных ударов. Колоть следовало с таким расчетом, чтобы поленца получались не слишком тонкими, не слишком толстыми. Жара нарастала.

— Если поедешь на котлованы, я с тобой, — сказал Мариан, который, несмотря на обещание уйти, вовсе не ушел, а топтался на месте, вертя финку в руке.

— Пожалуй, поеду, — согласился Петрек, хоть и знал, что никуда не поедет, пока еще раз не увидит Элю. Если Эля выйдет на крыльцо, он сможет покинуть свой пост у забора, если не выйдет, ничего не поделаешь, — останется, ведь она пригласила его на обед.

— Собирайся, — командует Мариан.

— Сейчас. Сейчас буду собираться.

С умышленной медлительностью Петрек встает, подходит к велосипеду. Резко пахнут разогретая резина и лак. Краем глаза он посматривает на крыльцо, в дверях пусто.

— Переднее колесо спустило.

До известной степени это соответствует истине, но не так уж спустило, чтобы нельзя было сесть на велосипед.

— Так подкачай, — советует Лесняк-средний, нагруженный охапкой поленьев. — Насос возьми в сенях, висит на стене.

Дверь из сеней приоткрыта на кухню, где пани Лесневская встряхивает дымящийся чугун с картошкой и Эля, привстав на цыпочки, что-то достает из буфета.

Пани Лесневская, очевидно, услыхала незнакомые шаги.

— Кто там? — спросила. — Славек?

— Нет, это я.

— Ах, Петрек. Зови ребят. Обед на столе.

Оказалось, что обедать должны были все, включая Мариана и Славека.

Разлив холодную, густую простоквашу с толстой прослойкой розоватой сметаны, пани Лесневская изложила свою точку зрения на обед.

— Мы садимся за стол вшестером, так и для девяти хватит. Знаю я вас. Носитесь с утра до ночи как оглашенные и о еде не вспомните.

Напротив Петрека сидела Эля. Ничто не мешало смотреть на нее, и он смотрел и изумлялся. В чем, собственно, дело? Это верно, что она изменилась, но, право, ничего особенного. Девчонка как девчонка, даже немного похожа на Ельку со второй парты в среднем ряду, а Елька, как известно, ябеда и ревет из-за пустяков. Это, видимо, из-за жары Петрек что-то напутал, ведь очень жарко, дышать нечем, особенно здесь, в доме. Только мухи чувствуют себя превосходно, жужжат и неустанно кружатся над столом целым роем.

Когда сотрапезники доедали простоквашу с картошкой (оставив шкварки на десерт), прибыл пан Лесневский, ни с кем не здороваясь, подсел к столу и энергично заработал ложкой.

— Какие новости? — осведомился он, закончив трапезу.

— Ничего особенного, — ответствовал старший сын. — Петрек приехал на каникулы.

— Это я сам вижу. Помогали матери?

— Помогали, — воздает должное сыновьям пани Лесневская. — Без них бы не справилась.

От этого известия угрюмый лик пана Лесневского просветлел.

— О черешне помните? Пани Михалина просила, чтобы к вечеру была готова. Сказала, что возьмет.

Черешни всего три, но не каких-нибудь, деревья высокие, раскидистые, на потрескавшейся коре прозрачные затеки желтого клея. Под листьями прячутся ягоды, темно-красные, почти черные, с розовыми прожилками.

Дерева — три, лестница — одна, поэтому на ней величественно возвышается пан Лесневский. Остальные попросту карабкаются по сучьям, подтягивают к себе упругие ветки, наполняют лукошки, подвешенные на веревочках. Черешня очень сладкая, с едва уловимой горчинкой.

— Я мог бы съесть всё, — объявляет сверху Лесняк-меньшой, обрывая ягоды с макушки. Он самый легкий и может взбираться на тонкие ветки.

— Я тебе съем! — басит с лестницы пан Лесневский. — На что я тебе, умнику, куплю обувку?

— На зарплату.

— Ишь ты, хватит нам зарплаты на шестерых!

Подобные разговоры тоже давно знакомы Петреку. Однажды он слышал, как отец, беседуя с дедушкой, весьма критически отозвался о житье-бытье Лесневских.

— Посуди сам, что же получается? У Лесневского нет никакой специальности, а он уже столько лет скитается по стройкам и запустил хозяйство.

— Невелико хозяйство. Два морга^[1].

— Два морга под Варшавой — это кое-что. С двумя моргами под стеклом можно жить припеваючи.

— Под каким стеклом?

Речь идет о теплицах. Огурцы, помидоры, салат, цветы, особенно зимой. Дело прибыльное.

— Возможно.

— Зарабатывает гроши на стройках, а приусадебное хозяйство наладить не желает. Это, право, какой-то анахронизм по нынешним временам. Средневековье. Явная отсталость.

— Ты помнишь, сынок, что Лесневский ушел из шестого класса?

— Это только подтверждает мою теорию.

— Как знать? — Дедушка с минуту раздумывает. — Лесневский потерял отца во время войны и, как самый старший в семье, был вынужден работать.

— У него нет специальности, — продолжал возмущаться отец. — Это, наконец, обыкновеннейшее разгильдяйство. Есть же курсы, вечерние школы, всяческие льготы.

— У него четверо детей и два морга земли.

— Так что же?

— Кто-то должен возделывать землю.

— У него жена, дети, и ты сам сказал, что только два морга, значит…

— У кого четверо детей, тому и дома работы хватает. Пани Лесневская, ничего не скажешь, сложа рук не сидит. Вкалывает вовсю.

— Вкалывает, говоришь, но это работа для простофиль. Если бы от меня зависело, я запретил бы крестьянам работать по совместительству в промышленности. Они нигде не работают хорошо. Ни у себя, ни на заводе. Теперь важны образование, технические знания, квалификация, желание продвинуться. А это, извини, какая-то кустарщина, как при царе Горохе. Такие нам только мешают.

Из этого разговора Петрек запомнил, что пан Лесневский живет не так, как следовало бы, но запамятовал, в чем это «не так», собственно, заключалось. Между тем пан Лесневский внушал Петреку уважение — он умел разобрать и снова собрать двигатель мопеда, насос, электрический утюг и множество других вещей, умел класть печи, смолить крышу, не говоря уже о том, что превосходно плавал. Он проныривал котлован от берега до берега, возил на спине младшего сына, заплывал дальше силача Ромуальда, который (как гласила местная легенда), отбывая срочную службу, участвовал в настоящих состязаниях и даже (согласно той же легенде) завоевал первое место в заплыве на сто метров вольным стилем.

Пан Лесневский почему-то не жаловал Петрека и однажды заметил:

— Чего он тут постоянно торчит? Такие важные персоны могли бы отправлять парнишку в Крыницу и не сажать каждый год деду на шею.

Особенно язвительно прозвучала это Крыница, словно не название курорта, а что-то очень обидное: Кррыница…

И теперь пан Лесневский покрикивал на Петрека:

— Не ломай ветки! Ветка годами растет, а ты тяп-ляп — и сломал. Если не умеешь, слезай с дерева, сами управимся.

Наконец, черешня была собрана, две большие корзины, килограмм тридцать, по мнению пани Лесневской, отборная, ягодка к ягодке, такой сорт в цене, а пани Михалина, разумеется, не обидит, с ней можно иметь дело.

Сделав изящный пируэт, Эля бросила гостям, что отправилась бы на котлованы. До вечера она свободна, одной не разрешают, а с ними наверняка отпустят. Она только отпросится у мамы и может идти.

— Братья должны остаться дома, — сообщила она, возвратясь и пробуя педаль носком туфли. С самого начала было ясно, что поедет на велосипеде Эля, а Мариан, Славек и Петрек пойдут пешком. Она завладела велосипедом, словно это было в порядке вещей. — Мамочка не велела мне плавать.

Лишь отправляясь в прерванное путешествие на котлованы, Петрек вспомнил о Муцеке, но того нигде не было. Тщетно звал и свистел, пес растаял как дым. Это показалось странным — ведь всякий год с момента появления Петрека Муцек не отходил от него ни на шаг.

Петрек почувствовал себя виноватым — предал друга, забыл о собаке, охваченный нелепым желанием еще раз взглянуть на Элю. Ну и взглянул, чтобы убедиться, что ничего в ней нет особенного, похожа на Ельку, которую недолюбливал. А пока занимался этими наблюдениями, пропал Муцек, возможно навсегда.

— Я с вами не пойду.

— Ты что? Почему?

— Должен найти Муцека.

— Муцек давно уже дома. Есть чем огорчаться! Не ломайся, пошли.

Петрек поддался уговорам, что можно пренебречь поисками. Как-никак, он собирался на котлованы, когда черт дернул заглянуть к Лесневским. В такую жару стоит искупаться.

Велосипед уже лежал на берегу, а Эля плескалась с девчонками на мелководье. Разбрызгивая воду, они пронзительно визжали и кричали.

— Я рядом с девчонками не купаюсь, — заявил Славек. — Вы как хотите, а я не купаюсь.

— Я тоже.

— И я, — поддержал их не сразу Мариан, которому явно хотелось улечься поближе к велосипеду.

У берега было очень глубоко. Глубина ощущалась всем телом, холодила, и вода тут была словно бы гуще и темнее, чем в других местах. Лишь сделав несколько сильных рывков, пловец выбирался на простор, прогретый солнцем, светлый и благодатный.

— Ребята, давайте наперегонки?

— Давайте.

Вперед вырывается Славек, Мариан, отставая, отчаянно баламутит воду.

Девчонки прекращают возню и смотрят на плывущих. Петрек нажимает, надо отличиться, раз уж они состязаются.

Неизвестно, почему финиш оказался на мелководье, где купались девчонки. Славек — первый, Петрек — второй, Мариан — третий.

— Слабак, — замечает кто-то из подруг Эли.

Мариан бледнеет.

— Сама плавает как бревно, животом по песку, а с замечаниями лезет. Сперва научись, а потом болтай.

— Спортсмен! Смотри, как бы тебя не взяли на Олимпийские игры.

Мариан вроде бы препирается с девчонками, но Петрек чувствует, что это вовсе не перебранка и что Мариан ждет случая, чтобы сказать нечто важное.

И он оказался прав.

— Ну как? Будешь сегодня учиться плавать или нет?

Вопрос повис в воздухе, но немного погодя ответила Эля:

— Буду, но не с тобой. Славек меня научит. Или Петрусь.

На что Мариан ответил каким-то не своим, утробным голосом:

— Хорошо. Но смотри, чтобы не пожалела.

Потом они сидели втроем на берегу. К котлованам стекались целые орды купальщиков, мамаши с детьми, парни, съезжавшиеся со всех сторон света на рокочущих мотоциклах, девицы в убийственно ярких купальниках, наконец, почтенные отцы семейств, вооруженные на всякий случай удочками и ведерками (здешняя легенда гласила, что кто-то когда-то поймал в котлованах такую громадную рыбину, что удочку тащили шестеро мужчин и едва вытащили). Время было послеобеденное, когда обитатели поселка позволяли себе короткую передышку перед вечерними хлопотами со скотиной.

— Были бы карты, сыграли бы в шестьдесят шесть.

— Лучше в тысячу.

— Можно в тысячу. Но я бы сыграл в подкидного.

— Во что?

— В подкидного.

— Детская забава, — зевнул Мариан. — Еще окунемся?

Почти вся поверхность котлована кишит купающимися, не найдешь свободного места.

— Надо подождать.

Возле них остановился железнодорожник и, поразмыслив, размотал леску с удилища.

— Чур, не буянить, молодые люди, — предупредил он. — Рыба любит тишину.

Ребята засмотрелись на поплавки. Когда кто-нибудь подплывал слишком близко, железнодорожник вскрикивал:

— Не пугайте рыбу!

Поплавок неподвижно маячил на воде, наконец, мелко задрожал, подпрыгнул.

— Подсекайте, — зашептал Славек.

Не горит, — тоже шепотом ответил рыболов, но подсек, на крючке затрепетала рыбешка, уклейка, с палец. Железнодорожник отцепил ее, бросил в сетку и снова поплавок заколыхался на воде.

— На пшеницу ловите?

— Да, а что?

— А мой дядя только на тесто.

— Надо знать, когда на тесто, когда на пшеницу, — назидательно проговорил железнодорожник. — Рыбу надо удить умеючи, сама не поймается. Сноровка нужна.

Поскольку рыбы почему-то обходили крючок, терпеливо мокнущий в воде, мальчишки начали подталкивать друг друга, понарошку, шутя, потом все больше, уже всерьез.

— Тихо, ребята, иначе удилищем попотчую!

Наконец Мариан отошел и словно невзначай остановился возле девчонок. Они подбрасывали пригоршни гальки так ловко, что камешки почти нельзя было разглядеть.

Мариан, видимо, что-то сказал, так как девчонки завизжали от возмущения, но вскоре утихомирились, и он присел рядом с ними на корточки, то ли как зритель, то ли как участник игры.

— Пойдем к нему?

— Ты что? Стал бы я играть с девчонками! — вполне искренне возмутился Петрек. Теперь, после купания, золотоволосая (какая там золотоволосая — рыжая!) была ему совершенно безразлична и ее пискливые подружки также. Просто удивительно, что Мариан любой ценой хочет втереться в эту визгливую компанию, охота ему тратить время впустую. — Мне пора домой.

Когда Петрек взялся за велосипед, Эля, не глядя, бросила через плечо:

— Мог бы и оставить. Мне неохота топать пешком.

Она сказала это так, словно ничуть не сомневалась, что Петрек оставит ей велосипед, и даже не взглянула, подчинился ли он ее требованию или нет.

Крутя руль, он долго петлял среди отдыхающих на траве вокруг котлована, объезжал аккуратно сложенную одежду и сумки, невесть чем набитые, пока наконец не выбрался из хаоса и ощутил под колесами гладко вытоптанную дорожку.

— Где ты был?

Какую-то секунду Петрека подмывало малодушно солгать, поведать дедушке удивительную историю о встрече с новым таинственным другом, круглым отличником, самой подходящей для него компанией на время каникул, но вопреки себе чистосердечно признался:

— Был у Лесневских, потом на котлованах.

Брови дедушки вытянулись в одну линию, необыкновенные брови, клочковатые, совсем белые, похожие на птичьи перья.

— Забыл о разговоре с отцом? Он запретил тебе ходить на котлованы и к Лесневским.

— А ты, дедушка?

— Я это я.

— Запрещаешь?

— Не то чтобы запрещаю, а не одобряю, вот что. Отца надо слушаться. Отец знает, что запрещать.

— А чтобы я делал, если нельзя ни к Лесневским, ни на котлованы?

— Всегда бы что-нибудь нашлось. — Мелкие морщинки лучисто и весело сбежались у глаз. — Скучает только глупец или плохой человек. — Тут дедушка вздохнул и добавил: — Ведь я тебя ни привязывать, ни запирать в чулане не стану.

Дедушка явно одобрял в душе дружбу Петрека с семейством Лесневских и, кроме того, считал, что купание в котлованах не угрожает никакими страшными последствиями. Но это вовсе не означало, что кто-либо мог высказать вслух мнение, противоречащее мнению отца.

— Когда Муцек вернулся, я сразу понял, что ты засиделся у Лесневских. Впрочем, он сказал мне это.

Неизвестно — в шутку или всерьез рассказывает дедушка о разговорах с Муцеком, лучики морщинок дрожат от сдерживаемого смеха.

— Он сердится. Ведь ты обещал ему купание. Наверняка вовсе к тебе не подойдет. Упрямый пес, разве что извинишься перед ним.

И действительно, Муцек залез под дедову кровать, виднелся только кончик рыжего хвоста.

— Ну, проси прощения, коли сумеешь.

Тщетно гладил Петрек пушистую шерстку и обещал Муцеку поход с утра на котлованы, пес каменел от гнева и возмущенно отворачивался.

— Оставь его, внучек, уж если заупрямился, то — напрочь. Мой руки и садись к столу. Как-нибудь поладите.

Крупными каплями сочится мед на пальцы, благоухает солнцем, светлый, почти прозрачный.

— С черешневого цвета собран, с яблонь, вишен и груш. Садовый мед у нас самый первый, но бывает и более ранний, лесной, с елового цвета, с весенних лесных цветов собранный. Только для такого меда лес нужен, а тут леса днем с огнем не найдешь. Несколько елок на пустоши — это не лес, а недоразумение. А знаешь, внучек, когда я в твоих годах был, то и здесь еще лес шумел.

Во время дедушкиного рассказа Муцек высунул из-под кровати лисью мордочку, внимательно прислушался к словам хозяина.

— Какой бы он ни был, а всё лес — сосны, березки, можжевельник. Еще твой отец по грибы ходил, особенно осенью, за маслятами и опятами, песчаными желтоножками.

Петреку бы спросить, куда девался этот лес, где отец собирал грибы, но он не спрашивает, слишком устал, ошеломлен жарой, купанием, первым днем взаправдашних каникул. И полон рот хлеба с медом.

— Старина-матушка. Ложись-ка спать, а то с ног валишься. Не тащить же мне такого добра молодца на руках в постель.

Но в тот момент, когда Петрек уронил голову на подушку, кто-то дважды постучал в дверь. Дедушка приосанивается, приглаживает седыеволосы на лбу и звучным, глубоким голосом произносит:

— Войдите.

Вместе с ароматами летнего вечера входит пани Михалина, та самая пани Михалина, давно знакомая, тоже частица каникул, без которой чего-то не хватало бы в дедушкином мирке.

— Не угодно ли, молодец, хоть под венец, — свой восторг и изумление пани Михалина подчеркивает хлопком в ладоши. — До чего же вырос, прямо не узнать тебя, Петрусь!

Пани Михалина смешлива, невысока, румяна и быстра в движениях, словно боится чего-то не успеть, если не поторопится.

— Вылитый вы, пан Юзеф. Хенусь на вас не похож, весь в покойницу. Генек тоже ни в мать, ни в отца. А этот малец — точная ваша копия, просто на удивленье.

Словно это само собой разумелось, пани Михалина налила воды в миску и принялась мыть посуду.

— Оставьте, — возразил дедушка. — Сам вымою. К чему вам беспокоиться?

— Какое там беспокойство, в два счета перемою — и конец. А вы посидите, пан Юзеф, отдохните.

Дедушка ворчит на пани Михалину, но чувствуется, что отнюдь не сердится на нее. Муцек совсем вылезает из-под кровати и подобострастно машет хвостом.

— Молочка хочешь? — предполагает пани Михалина и оказывается права.

Муцек разбрызгивает белые капли по крашеному полу, и вот мисочка уже пуста и чисто вылизана розовым языком.

— Куда это Хенусь снова отправился? — любопытствует пани Михалина, заканчивая мытье посуды.

— В Румынию поехал.

— Интересно, в Румынии люди живут, как у нас, или иначе? Я бы хоть сию секунду по белу свету полетела, чтобы все увидеть.

— Вот и надо лететь, пока силы есть.

— Что вы, пан Юзеф! Есть ли у меня время по чужим краям разъезжать? Внуки, хозяйство и еще эта торговлишка, не знаешь, за что браться. И старовата я уже для таких поездок, старики должны на печке сидеть, косточки отогревать.

— Уж вы мне о старости не рассказывайте. Что же мне остается говорить?

— Мужчина, пан Юзеф, не то что женщина. Но чужими краями я интересуюсь. И какая она, Румыния? Горы там или море?

— И горы, и море. Взгляните-ка.

Шелестят страницы атласа. В прошлом году дедушка попросил невзначай:

— Оставил бы атлас, если есть ненужный.

В школьном атласе дедушка показывает теперь пани Михалине румынское море и горы.

— По телевизору все страны показывают, да неизвестно — взаправду или только артисты представляют. Пока своими глазами не убедишься, то словно бы и вовсе не видел. А вы, пан Юзеф, не собираетесь покупать телевизор?

— Не собираюсь.

— С телевизором веселее, иной раз всласть насмеешься, особенно над Клосовским, есть такой актер, очень забавный.

Под аккомпанемент приглушенного разговора глаза Петрека закрываются. Блещут рыжие волосы, лоснится темная вода, сверкает лезвие. «Перекос, передай следующему». Золотоволосая смеется, взбегает по ступенькам крыльца.

— Я не раз хаживал по берегу этого моря, а оно такое серое, вспененное, всклокоченное, шумит, шуршит волнами о берег, выносит то ящик, то буек, то обрывки сетей, всякую всячину. И утопленника, случалось, выбрасывало.

— Царство небесное, — шепчет голос пани Михалины.

— Что ж, война. Я всегда задумывался, откуда его вода несла, прежде чем на берег выбросить.

— Наверное, издалека.

— Может, и издалека.

Разговор этот врывается в сон Петрека, и неизвестно — всамделишный он или частица сна.

— Столько раз я доискивался, от страха этот немец такой человечный или сам по себе, да так и не доискался. Человечный был, харчей не жалел, полиции не бегал жаловаться, никого не ударил, а нас трое у него было: Бранко, из сербов, Джанни, итальянец, и я.

— Тот самый Бранко, что письма вам шлет, пан Юзеф?

— Тот самый.

Скрипит дверца шкафа, дедушка что-то ищет.

— К Девятому мая всегда открытку присылает. И я ему посылаю. Хороший был товарищ.

После минутного молчания он добавляет:

— У меня такой план: если Хенусь в Югославию выберется, то попрошу его к Бранко заехать. И сказать, что Юзеф старого друга помнит и до конца жизни не забудет.

Потом голоса расплываются, исчезают и остается только сон, а во сне лукошко со спелой черешней и цветастое платьице, они с Элей рвут черешни вдвоем, в пустом саду; невесть откуда возникает багровый закат, и Петрек уже отнюдь не всегдашний Петрек, а со шпорами, словно ковбой, в широкополой шляпе, и за изгородью фыркает заждавшийся конь.

«Я преследую Джерри Мак-Куина».

«Умоляю, береги себя».

«Не бойся. Я попадаю в пятидесятицентовую монету с закрытыми глазами».

«Неужели?»

Вместо ответа гремит выстрел.

Удивительно, но, прежде чем сон доснился до конца, пришлось вставать, так как наступило утро. День начался с визита трех Лесняков и Славека. Они извинялись, что не зашли вечером за комиксами и марками, но, сам понимаешь, Петрек, всякое бывает…

Самое прекрасное у дедушки то, что здесь не заставляют тщательно мыть уши и чистить зубы, пить горячее молоко, съедать четыре бутерброда и два яйца всмятку. На столе — хлеб и молоко, масло и баночка меда, сыр, а дедушка то ли в саду, то ли на пчельнике, то ли у кроликов. Действуй, внучек, сам, если охота, ты почти взрослый.

— Покажи Клосса, — неймется Леснякам. — И марки.

Пока Петрек стоя утоляет голод, гости обстоятельно знакомятся с приключениями аса польской разведки.

— По телевизору было интереснее, — заявляет Лесняк-средний, перевернув последнюю страницу.

Зато Турок, сын Утеса, возбуждает подлинный энтузиазм.

— Ой, гляди! Он влетел в пещеру, и Годила сейчас его схватит.

— Он удерет.

— Не удерет. Представляешь, какая у нее скорость? Всех догонит.

Но Туроку удалось избежать клыков ужасного чудовища, впрочем только для того, чтобы угодить в подземную реку, кишащую длинномордыми крокодилами.

— Ой, если бы у нас в котлованах такие водились?

— И что?

— Ты бы тоже струхнул, не задавайся.

— Милиционер бы застрелил, — высказал свое мнение Лесняк-меньшой.

— Для этого нужно специальное ружье, — строго одернул брата старшой, — которое пулями «дум-бум» стреляет. Если не знаешь, не мудри.

Лишь после того, как все вымыли руки, Петрек выкладывает кляссер. Вот СССР, полет «Союз — Аполлон», разумеется, целый блок, вот венгерская космическая серия, а тут Рос-Ал-Кхойям и Йемен, портреты астронавтов. При виде такого богатства Лесняки и Славек умолкают, глотают слюнки, делается так тихо, что слышен шелест папиросной бумаги и жужжание мух.

— Ой, как много. Наверное, весь магазин купил.

— У отца абонемент, — поясняет Петрек со сдержанной гордостью. Марки действительно очень красивые, не какой-нибудь брак, крупные, многоцветные полные серии.

Через несколько страниц марки образуют пеструю мозаику: собаки, цветы, автомобили, пейзажи, портреты знаменитых людей, локомотивы, птицы — одним словом, материал для обмена.

Лесняки оживляются, старшой выкладывает свой собственный кляссер, заполненный такой же пестрой смесью.

— Я дал бы тебе Монако за эти два лимузина.

— Идет. Я бы взял еще Нигерию со змеей.

— Что даешь?

— Венгерский паровоз.

— Иди ты! За Нигерию одну Венгрию?

— А ты что бы хотел?

— Если дашь паровоз, и Парагвай с бананами, и еще ГДР, то буду меняться.

У крольчатника разговор продолжается, ушастики с любопытством поглядывают сквозь сетку.

— Как, по-твоему, Петрек, насчет марсиан — правда или нет? В газете писали, что неизвестный космический корабль похитил двух человек. Обмерили их, взвесили и отпустили.

— Я читал.

— Венера отпадает, — размышляет вслух Лесняк-старшой. — Там в атмосфере разные ядовитые газы. Зонды уже исследовали, а о Марсе еще ничего не известно.

— Они не обязательно прилетели с Марса.

— А откуда?

— Не знаю, но таких систем, как наша, очень много, и там есть свои солнца и свои планеты.

— Вот бы приняли меня в космонавты! — вмешивается ни с того ни с сего Лесняк-меньшой. — Я бы всюду долетел.

— Разревелся бы, если бы тебя для проверки пропустили через центрифугу.

— Вовсе нет, — протестует младший отпрыск рода Лесневских. — Я гожусь.

— Мух ловить годишься, — урезонивает его старшой. — От горшка два вершка, а задаешься.

Кроликам надоел этот разговор, и они убрались подальше от сетки. Стоят и болтают, а нет чтобы угостить морковкой.

Перед обедом дедушка позвал Петрека в сад — вдвоем им пара пустяков прополоть грядки с помидорами, а дедушке некогда, вечером надо отлучиться по важному делу.

Разгребая тяпкой пухлую землю и не поднимая головы, Петрек спрашивает (дедушка не признает разговоров во время работы: дело есть дело):

— О каком море ты говорил вчера?

— О Северном.

— Когда ты там был?

— В войну. На работах.

— Ты никогда не рассказывал, — замечает Петрек с досадой.

Он интересуется войной, читает книги, расспрашивает отца, но у того нет интересных воспоминаний о той поре.

— Слишком маленький был, не помню, — обрывает он расспросы.

А тут выясняется, что дедушка столько лет скрывал свои военные приключения!

— Рассказывать почти не о чем.

— Дедушка, как тебя схватили? Ты попадал в гестапо?

— Нет.

Разговор обрывается; дедушка пропалывает грядки, стоя на коленях; Петрек — сидя на корточках; жужжат пчелы над цветами; ссорятся скворцы из-за последних черешен, затаившихся под листьями.

— Почему не хочешь рассказать, дедушка?

Опираясь кулаками о землю, дед постепенно разгибает спину, выпрямляется.

— Ты, внучек, наверное, ждешь рассказа о том, как я прыгал с поезда, стрелял, немцев водил за нос, а со мной ничего такого не было. Лучше поторопись с прополкой, время не терпит.

— И ты не стрелял? За всю войну ни разу?

— Стрелял.

— Когда?

— В тридцать девятом. Так стрелял, что винтовка руки обжигала. Вот и сказка вся.

Когда смотришь снизу вверх, дедушка кажется очень высоким, заслоняет собой небо, облака и деревья.

— А ты был партизаном?

— Кондуктором был. Трамвайным.

Петреку не очень понятны воспоминания дедушки, но в голосе старика слышится нечто такое, что заставляет прекратить дальнейшие расспросы. И как-то трудно связать дедушку с памятными кадрами из кинофильмов и телевизионных сериалов: пригнувшиеся люди бегут под неумолчный треск пулеметов, внезапно гремит взрыв и вместе с султаном дыма высоко взлетают товарные вагоны, доски, мешки, стальные пролеты моста, искореженные рельсы. Или бегство по крышам, или форсирование реки вплавь, широкой как море, или скитания по темным канализационным каналам под городом. Строчат автоматы, немцы валятся рядами, крупным планом — лицо, перекошенное от боли, черт побери, ранен в плечо! Хитро прищуренные глаза гестаповца Бруннера, Herr Hauptmann, разрешите доложить, jawohl, у меня есть подозрения, по камере пыток бесшумно скользит стройная фигура в мундире feldgrau, ты снова проиграл, Бруннер! Мы еще встретимся, Клосс! Танк «Рыжий» разгоняет целые дивизии, Григорий, отколов несколько коленец лезгинки, аккуратно связывает хмурого генерала, из глаза которого выпадает монокль, пес Шарик находит по запаху завод Фау-2, тут же четыре танкиста обезвреживают грозные ракеты…

Только дедушка удивительно не вяжется с этими картинами, вообще, дедушку трудно представить себе без сада, пчел, кроликов, мотыги и выгоревшей шляпы. Преодолев робость, Петрек все же возвращается к первому вопросу.

— Как же тебя поймали?

— На улице. Втолкнули в автофургон, хоть и документы были хорошие.

— И что же?

— Сидел на Скарышевской. Один день.

Дедушка отвечает скупо, почти через силу.

— Ты мог бежать?

— Вот именно. И знаешь, внучек, — продолжает он словно бы с иронией. — Я попробовал выдолбить дырку в полу осколком стекла. Долбил-долбил, но не выдолбил, очень твердые доски попались.

Потом добавил уже по своей воле:

— Это был сорок третий год, может, поэтому они осторожничали, чуяли, что впереди у них не тысяча лет, а год или два. Уже опасались.

Петрек молча обдумывал слова дедушки. Его удивляло, что он до сих пор не слыхал об этом. Дома говорили, что у дедушки очень красивый сад и ему удается выращивать редчайшие сорта цветов и фруктов, что дедушкины помидоры, яблоки, сливы и клубника — отменны. И еще отмечалось, что для своих лет он хорошо сохранился.

Собственно, Петрек не слишком интересовался прошлым, но помнил наверняка, как отец обычно говаривал: «Папаша был работником транспорта». Неизвестно почему, Петрек всегда представлял себе дедушку с красным флажком, встречающим поезд, окутанный клубами пара. Это лучше всего гармонировало с определением: «работник транспорта». Вообще же речь о дедушке заходила нечасто, разве что приближались каникулы и очередной заграничный вояж, либо мама бросала за столом: «Стоило бы и в нынешнем году заготовить несколько банок повидла».

Петрек тоже не часто говорил вслух о дедушке, хоть частенько раздумывал о тайнике, колодце, крольчатнике, Лесневских и крупной клубнике, Муцеке и походах на котлованы, ибо трудно было разграничить, где кончается все это, а начинается дедушка, и наоборот.

Значит, дедушка был кондуктором, трамвайным кондуктором, хотя в трамваях нет никаких кондукторов, а только компостеры. Отец — инженер, дядя Эугениуш, который живет в Эльблонге, — техник. Они оба, отец и дядя, родились в этом доме, это Петреку известно. И тут выросли, но приезжать сюда не хотят, а если приедут, то прикидываются чужими, всячески подчеркивают свою принадлежность к иному миру, предпочитают распространяться о своей работе и никому не известных людях, о том, что купили или собираются покупать. Конечно, немного странно, но это уже не его, Петрека, дело.

— С чего это тебя разобрало любопытство? — спросил дедушка.

— Я слышал, как ты говорил пани Михалине…

— Наверное, не раз слышал, как я что-нибудь говорил?

— Ага.

— Но ни о чем не спрашивал.

— Не спрашивал.

— Я не знаю, что тебе рассказывал твой отец. Бог с ним, твой родитель еще мальчишкой горазд был на выдумки.

Пожалуй, впервые у дедушки вырвалось нечто такое об отце. Он всегда повторял: «Генек — это голова», или: «С отца бы брал пример, внучек», или: «Генек настойчивый, землю рыть будет, но своего добьется».

Но то, что было сказано сейчас, прозвучало совсем иначе, словно дедушка таил обиду на отца или считал, что не все так, как быть должно.

На каникулах у дедушки время летит слишком быстро. Проснешься на зорьке, глядь — уже вечер, небо подернулось нежным румянцем, Лесняки, Славек, Мариан, велосипед, кролики, Муцек, голуби (Славек держал голубей кудрявых, с растопыренными по-павлиньи хвостами, в махровых кринолинах над сизыми лапками), котлованы, удочка из ветки орешника, нагретая пыль на волшебных чердаках, загроможденных всевозможным хламом, тайны подвалов и боковушек, споры до хрипоты, турниры в ножички, горячие схватки в шестьдесят шесть и в тысячу, мистерии обмена марками и комиксами, — нет, определенно, день слишком короток, чтобы вместить все это. И была еще Эля; отсутствующая — представлялась героиней книг и боевиков, присутствующая — становилась обыкновенной, похожей на Ельку-ябеду, но что-то заставляло Петрека снова и снова проверять, какова она на самом деле, дожидаться с бьющимся сердцем, пока ее шаги не застучат по настилу крыльца.

— Сыграл бы с нами, Петрек, в вышибалу? — попросила она однажды. — А то из мальчиков с нами играет только Мариан. Придешь?

— Приду.

— Даешь слово?

— Даю.

— Тогда я скажу девочкам, что ты согласился играть.

Муцек, свидетель этого разговора, ткнулся носом в руку Петрека, что могло означать как предостережение: «Держи, брат, ухо востро, ничего не обещай, разве не знаешь девчонок?» — так и согласие: «Сыграй, покажи, как вышибают кручеными мячами, которые невозможно поймать». Муцек любил игры в мяч, он забывал тогда о своей седеющей морде и достоинстве, присущем солидному возрасту, гонялся с лаем за игроками, хватал за штаны, махал хвостом и мешал всем, путаясь под ногами.

Как всегда, девчонки начали с препирательств: кому быть матками. Когда наконец удалось найти соответствующих кандидатов на ответственные посты, страсти разгорелись вновь: матки начали подбирать себе команды.

— Марыся ко мне. И Лилька. И Петрек.

— Я не играю.

— Не играй. Обойдемся.

— Вы с Петрусем выиграете. Это не считается.

— Но ведь он и к вам не пойдет.

— Тогда пусть совсем не играет.

— Пусть не играет.

Наверняка дело кончилось бы изгнанием Петрека (Владя — большая подружка Эли — всерьез собиралась выставить предмет ненужных раздоров), если бы не Марыся, которая попросту предложила:

— Я сбегаю за Марианом. У Влади сыграет Петрек, у Эли — Мариан.

Мариан, который не замедлил явиться, заставил себя долго упрашивать, прежде чем согласился (больше всех его упрашивала Эля). Потом кивнул головой. Ладно, мол, сыграю. Только чтобы не дулись, если сильно ударит, и еще: чтобы Люся не бегала жаловаться, что он нарочно бросил в нее мяч. Игра это или нет?

— Ах, что ты!

Девочки были юркие и быстрые, выбить их удавалось с трудом. Они приседали, увертывались, высоко подпрыгивали, когда мяч ужом скользил по траве, визжали, среди них носился Муцек, размахивал флажком хвоста и лаял.

Пожалуй, никогда еще не играл Петрек так увлеченно. Безошибочно угадывал полет мяча, цепко принимал на грудь и тут же круто поворачивался, чтобы метнуть в стайку пятящихся девчонок. И попадал.

Все больше вылетевших грустно выстраивалось за площадкой, некоторые не желали уходить, отчаянно спорили, дескать, они вовсе не были выбиты, мяч проскочил мимо, совершенно их не коснулся, так бросать нельзя, слишком сильно, обманно и от земли не считается, и вообще какая игра с мальчишками.

Наконец остались лишь вчетвером: на кону Мариан и Влади, а на разных половинах площадки — Эля и Петрек.

Мячи Влади были высокие, слишком высокие, чтобы выбить Элю, но и поймать их было трудно. Все же золотоволосая несколько раз ловила мяч, бросала обманным движением, стараясь попасть в ноги. Петреку приходилось держать ухо востро, тем более что пропущенный мяч попадал к Мариану, а тот не шутил, знал толк в игре. Если поймать не удавалось (сухой, громкий шлепок), надо было спасаться бегством, увертываться, приседать, сбивать Мариана с толку. Кое-как это получалось, но на противоположном конце площадки все еще развевались рыжие волосы Эли и реяло ее цветастое платьице. Попадет в Элю — выиграет, никогда ему так не хотелось выиграть, он просто должен был победить.

Но и Эля очень хотела добиться победы, лицо ее под рассыпавшимися волосами изменилось до неузнаваемости. Она облизывала губы, пожалуй, тоже была утомлена.

Всплеск юбочки при резком повороте, — кто знает, задело ее мячом или нет, ладно, бог с тобой, играй дальше. Высокая свеча Влади, надо попасть в ноги, иначе она поймает, промах, снова взять высокий мяч. На этот раз Петрек пытается метнуть прямо и сильно, чтобы Эля выпустила мяч, ибо это тоже считается попаданием.

— Держись, Эля! — подбадривают ее девочки. — Лови, почему не ловишь?

Да, она действительно устала, бегает гораздо медленнее, чем сначала, вовсе не пытается перехватывать мячи Петрека, уже не столь внимательна, увертывается, запаздывая на какую-то долю секунды, еще три-четыре броска — и она будет выбита.

— Эля! Эля! Эля! — кричат девочки и рукоплещут, как на настоящем стадионе.

Неужели они не видят, что Эля готова расплакаться, поскольку поняла, что проигрывает и бессильна предотвратить проигрыш?

Они могут не видеть, а Петрек видит это прекрасно. Достаточно взглянуть на ее дрожащие губы, на растерянные глаза.

Внезапно он бросает мяч мягко и несильно, прямо ей в руки, даже трехлетний ребенок поймал бы. В то же самое мгновение Петрек спотыкается, чувствуя, как мяч с громким шлепком попадает ему в спину. Конец, он вылетел, Эля выиграла, девочки поднимают радостный визг.

— Ты умышленно, — обвинил его Мариан. Не было в этом обвинении особого упрека, Мариан поступил бы точно так же, если бы ему довелось играть против золотоволосой. — Ты умышленно дал ей выиграть.

— Я споткнулся.

— Ну да! Так я тебе и поверил.

…Впереди бежит Муцек, оглядывается, останавливается, поджидая их обоих, Мариана и Петрека, когда они по вечернему холодку возвращаются домой.

— Не говори ребятам, что я играл, — просит Петрек.

— И так узнают. — Мариан морщится с видом, который не сулит ничего утешительного. — Житья тебе не дадут. — И добавляет: — Хоть бы выиграл, а ты проиграл. Засмеют.

Вопреки этим устрашающим прогнозам, Петрек не жалеет, что подставился под удар Эли. Ночью ему снится, что он рыцарь, может, сам сэр Ланселот. Застонала земля под копытами стремительного скакуна, когда он погнался за мерзким негодяем, который похитил прекрасную даму. Дама зовет на помощь, ломает руки, и вот Петрек уже мчится с нацеленной пикой.

— Ты так кричал во сне, словно тебя обдирали заживо. — Дедушка режет хлеб, косой луч солнца падает на стену. — Что тебе снилось?

— Не помню.

Это неправда, Петрек отчетливо помнит свой сон, но как расскажешь дедушке, что снилась ему Эльжбета Лесневская, Эля, она же Морковка? Нечто подобное вообще никому не должно сниться.

Дедушка с утра принарядился по-праздничному — белая рубашка, галстук, черный пиджак.

— Куда собрался, дедушка?

— К бабушке иду.

Именно теперь, в июле, очередная годовщина смерти бабушки, и, как всякий год, дедушка отправляется на кладбище.

— Я пойду с тобой.

Обычно дедушка спрашивал Петрека, пойдет ли он, в этом году внук опередил вопрос.

— Тогда пошли. Подберем букет.

Скрипнув калиткой, они прошли в цветник, дедушка срезал самые красивые розы, бархатисто-пунцовые, пахнущие росой, темно-лиловые ирисы на высоких стеблях, восковой белизны лилии с вывернутыми лепестками, красоднев, похожий на узкие языки пламени, розоватые пуховки спирии и широкие зеленые листья папоротника. Букет получился огромный, почти с Петрека.

— Вот беда, георгины еще не цветут. Бабушка их любила.

Потом дедушка успокаивает себя:

— Она и розы любила. Особенно красные, которые потемнее, сорта «Дон-Жуан» или «Армстронг».

Петрек немного помнит бабушку. Она всегда лежала в постели, удивительно маленькая на взбитых подушках, после удара у нее отнялись ноги. В воспоминаниях образ бабушки неразрывно связан с разноцветными клубками шерсти, так как в ее руках неустанно сновали вязальные спицы. Когда нитка раскручивалась, по ватному одеялу катался клубок, красный, голубой или желтый. В день похорон лил дождь, только отец пошел на кладбище, мама и Петрек ждали в костеле. Еще не хватает, чтобы все получили воспаление легких, сказала мама. Это было давно, шесть лет назад.

На песчаных дюнах за поселком шумят черные сосны, под их сенью клонятся к земле деревянные кресты, кое-где можно разобрать полустертые надписи. Есть и другие могилы, обрамленные бровкой из блестящего камня, с золотыми надписями на мраморных надгробьях, фотографиями на фарфоре, огромными венками из жестяных листьев и зелеными скамейками, на которые садятся навещающие.

Бабушкину могилу не спутаешь ни с какой другой, хотя крест самый обыкновенный. Этот кусочек земли цветет, пестрит узкими лезвиями листьев в белых накрапах, отороченный ползучими камнеломками и заячьей капустой, вскипает ажурной зеленью папоротника. Дедушка наносил сюда корзиной земли, выгреб белый песок, выжженный солнцем и вымытый дождями, а вместо него рассыпал пухлый чернозем, оберегал саженцы от зноя, прикрывал еловым лапником на зиму.

— Положи цветы в ногах. — С минуту дедушка смотрел на крест. — Мне надо малость поговорить с бабушкой, подожди меня у ворот.

Слоняясь без определенной цели среди сосен, перекошенных крестов и полированного мрамора, Петрек исподтишка посматривал на деда. Тот недвижимо стоял над зеленым покровом бабушкиной могилы, уронив руки, словно окаменелый. Издали не было видно, шевелятся ли его губы, но Петрек мог бы поклясться, что дедушка молчит, ведя этот странный разговор.

Так продолжалось довольно долго. Потом старик наклонился, что-то поправил в охапке цветов, расправил лепестки роз, растрепал кружева папоротника, шире разложил лилии.

— Поскучал, внучек, но терпи, иногда приходится.

— Дедушка…

— Ну?

— О чем ты говорил?

— О чем-то важном.

— Но разве можно…

— Можно.

Они были уже далеко от дюн, сосен и крестов, старик шагал медленно, и Петреку невольно приходилось умерять пыл, хоть он и торопился. Лесняки пригласили его на совместную уборку чердака. Пан Лесневский имел обыкновение придумывать для своих сыновей полезные занятия даже во время каникул, а потом проверял, как выполняются его поручения.

— Я всегда советовался с бабушкой в серьезных случаях. Ты не помнишь, бабушка была умница, людей видела насквозь, все видела.

Петрек не помнит бабушкиной мудрости, а только разноцветные клубки шерсти, высоко взбитые подушки и дождь в день погребения.

— Наверное, бабушка не слышит, но я все равно поделился с ней тем, что у меня на сердце. — Вдруг дедушка остановился. — Интересно, что бы ты мне ответил, если бы я тебя спросил о том же?

— О чем?

— Погоди, сейчас узнаешь. Тебе нравится пани Михалина?

— Нравится.

— Хорошая женщина, мало таких. Добра к людям, бескорыстна.

— Мне нравится пани Михалина.

— Вот оно что. А что бы ты сказал, если бы я женился на пани Михалине?

— Что? — изумился Петрек.

— Бабушка наказывала: «Возьми Михасю в жены, когда меня не будет. Другой такой не найдешь. Она вдова, ты вдовец, у обоих дети, но на старости лет лучше вам жить вместе, чем с детьми. Возьми, — говорила она, — ни на кого не оглядывайся». И теперь надумал я бабушку послушаться. Об этом и говорил с ней. А ты что мне скажешь?

— Здорово придумано. — Петрек ничего не имел против пани Михалины, но ему не терпелось побыстрее закончить этот разговор. Чего доброго, Лесняки начнут убираться без него, а ведь известно, что захламленный чердак может хранить великолепные сокровища, которые ждут своего первооткрывателя. Не исключено также, что и Эля примет участие в уборке. Петрека разбирало любопытство, понимает ли она, что он нарочно дал ей выиграть, а если понимает, то в состоянии ли оценить его жертву?

— Здорово придумано, говоришь? А подумал ли, что придется называть пану Михалину бабушкой?

— Я могу.

— Вот и хорошо.

— Она и так почти каждый день приходит.

Дедушка подтвердил кивком: да, приходит.

— Так могла бы совсем поселиться.

— Не в квартире дело и не в посещениях.

— А в чем?

— Мы старые, я и она.

Неизвестно, почему Петрек никогда не думал о возрасте дедушки. Дедушка для него был без возраста и даже, что трудно объяснить, казался моложе отца, хоть отец носил яркие рубашки, коллекционировал марки и порывался совершать поездки на велосипеде, из которых ничего не получалось по недостатку времени и сотне тысяч иных причин.

— Ты вовсе не старый, дедушка.

— Вот порадовал-то, внучек.

— Ты не старый.

— Возможно. Ну, беги, а то я вижу, что тебе неймется. Я пойду потихоньку, хоть и такой молодой, что впору на одной ножке скакать.

* * *

Сокровища, извлеченные с чердака, были настолько разнообразны и интересны, что Петрек моментально забыл о разговоре с дедушкой.

— Что это такое?

— Откуда я знаю.

Они вертели на все стороны странный сосуд с цепочкой, почерневшие металлические звенья тихонько позвякивали.

— Красота!

— Ребята, глядите!

— Каска пожарника, чтоб я сдох! Дай мне.

— Держи карман шире! Я нашел. — Лесняк-меньшой запрыгал, блистая золотом каски. — Я буду ее носить!

Возможно, старшие братья и наказали бы строптивость меньшого, если бы что-то не отвлекло их внимания.

— По какому здесь написано? — Лесняк-старшой осмотрел со всех сторон почерневшую книгу. — Не разберешь.

— Дай взглянуть.

— Ты тоже ничего не поймешь.

Действительно, в этой книге даже буквы были какие-то чудные, словно скрюченные, но на картинках можно было разобрать корабль с поднятыми парусами среди волн (из пучины высовывалась какая-то страхолюдная морда и хвост дракона), чудовище — помесь черепахи со змеей, которое расклевывало куриное яйцо, человек на одной ноге с гигантской ступней и длинными ушами, окутывающими его как плащом.

— Наверное, такая старинная книга, что просто жуть.

— Отложи, покажем отцу, когда вернется. Эй, поосторожней с кошелкой, еще пригодится.

— Дырявая.

— Глядите, глядите! — снова завопил Лесняк-меньшой.

На сей раз он тащил огромную катушку, за которой следом сыпались какие-то бумаги, тряпки, грохотали бутылки, бренчали облупленные, дырявые кастрюли.

— Тележку из нее сделать, что ли? — прикинул Лесняк-старшой, осматривая находку. — Тележка получится. Это барабан от телефонного кабеля.

— Откуда он у вас?

— Не знаю.

— А это что такое?

— Тоже не знаю.

Они управились только с половиной чердака, а уже все четверо — трое Лесневских, четвертый Петрек — выглядели так, словно каждый из них вывалялся на самой грязной в мире свалке, а затем обсыпал себя пылью и облепил паутиной.

— Боже милостивый! — заломила руки пани Лесневская. — Не настираешься на вас! С ума, что ли, тронулись?

На крыльце появилась Эля, ослепительная, чистенькая, причесанная, и рассмеялась с издевкой.

— Ты, Петрек, настоящее пугало. Страх глядеть.

При виде сестры Лесняки вспомнили нечто такое, о чем они, ошеломленные находками, напрочь забыли, роясь в пропыленном хаосе чердака.

— Умойся, Петрек, а то девчонкам разонравишься, и они тебя больше не пригласят играть.

— И не переутомляйся, а то снова побьют, дружище.

— Беги, Петрек, к Владе… Там сегодня стирка, поможешь.

— Только сначала сделай предложение. Жених беспортошный.

— Девчачий король! — заорал во все горло Лесняк-меньшой. — С девчонками водится!

На сей раз старшой и средний не одернули меньшого, зато Эля оскорбилась не только за себя, но и за всех девчонок.

— А вам обидно, что мы с вами даже говорить не желаем.

— Это мы не желаем.

— Кто Владке воды налил в портфель? Не ты? Кто Марыську толкнул в крапиву? Знаем мы все, не бойтесь!

— Мы тебя тоже знаем. Ангелочек с рожками!

— Сам такой.

— Смотри, я такое скажу, что расплачешься.

— Будешь обзывать, отцу пожалуюсь.

— Язык без костей. Ябеда!

Собственно, Петреку была безразлична эта перебранка. Эля ссорилась с братьями, дело обычное, однако он счел своим долгом заступиться за золотоволосую.

— Чего обзываешься?

— А ты чего встреваешь? Просили тебя?

— Мое дело. Теперь понял?

— Сейчас увидишь, что я понял. — Лесняк-старшой грозно шагнул в сторону Петрека. — Девчачий король!

— Мама! — пронзительно взвизгнула Эля.

— Чуть отвернись — снова безобразничаете. Совсем очумели? Петрусь пришел вам помогать, а вы его бить собрались? — пристыдила сыновей пани Лесневская. — Кто гостя ударит, у того рука отсохнет. Стыд и срам!

Понурившись, Лесняки принялись за прерванную работу, пани Лесневская постояла еще с минуту на всякий случай.

— Эля, налей в таз горячей воды. Петрек, пойди сюда, умойся. Дай-ка я тебя почищу, а то дедушка меня живьем съест. Он ведь такой чистюля. Пусть эти бесенята немножко одни потрудятся.

Когда он был приведен в порядок, подошла Эля с гребешком.

— Хочешь, я тебя причешу?

— Причеши.

Причесывала она долго, укладывая волосы то так, то сяк, потом отступала на шаг и любовалась своим искусством, приговаривая:

— Так лучше.

Или:

— Так похож на девочку.

Или:

— А так смешной.

Петрек готов был сидеть до вечера, лишь бы она причесывала его, смотрела на него и говорила с ним. Пускай Лесняки найдут настоящую пушку или сундук с драгоценностями, ему безразлично, он остался бы здесь даже в том случае, если бы там, на дворе, творились чудеса.

— Петрусь не кукла. Что ты с ним выделываешь?

Теперь Эля покраснела, с силой, злобно дернула его за волосы.

— Ступай себе.

— Какая тебя муха укусила? — изумилась пани Лесневская. — С вами надо иметь ангельское терпение. На нее порой находит, Петрусь, не обращай внимания. Ты хороший мальчик.

Ведь пани Лесневская, будучи всевидящей, не понимала ничего, да и где ей догадаться, что, причесывая Петрека, Эля молчаливо благодарила его. Это была такая же награда, как перчатка, брошенная с балкона принцессой в высоком чепце рыцарю, одержавшему победу на турнире. Чтобы догадаться, надо снова стать тринадцатилетней, а такого не дано никому.

Это знали лишь они двое, Эля и Петрек. И хорошо, что никто не разгадал их тайны.

Перед домом Лесняки гоняли с оглушительным грохотом катушку от телефонного кабеля. За их деятельностью наблюдали Мариан и Славек, а также маленькая босоногая девчушка, два воробья и Муцек, явно недовольный излишним шумом.

— Петрек, собака за тобой прибежала, — сообщил Лесняк-старшой. Тон свидетельствовал о том, что ему охота примириться и предать забвению недавнюю ссору. — Непременно хотела в дом пробраться, но я не пустил, мама бы рассердилась.

Молча (он не обязан тут же мириться, пусть Лесневские немного подождут) Петрек присел на корточки возле Муцека, потрепал по шее, подергал шелковистые уши, пес перевернулся, выставив напоказ розоватое брюшко, покрытое редкой шерсткой, замахал передними лапами.

— Ну, чего тебе надо, старина? — спросил Петрек, хоть и было ясно, что Муцек отыскал его, движимый дружескими чувствами.

— Он искал тебя у нас. — Славек, казалось, чего-то ждал, совсем не обращал внимания на акробатику, которую демонстрировал Лесняк-старшой на быстро катившемся барабане, соскакивал, вскакивал, балансировал на одной ноге. — Жутко умный пес, нашему Боксу до него далеко.

Потом Славек объяснил, почему стоит возле дома Лесневских. В соседнем поселке парнишка-голубятник меняется, обещает дать за пару дутышей трех крымок, двух самцов и самочку. Мариан отказался сопровождать Славека — записан к зубному врачу; Лесняки тоже заняты, а дело такое, что идти надо вдвоем.

— Сходим, Петрек?

— Дедушка рассердится.

— Что ты! Не задержимся, даже говорить ему не стоит, куда ходили.

— Велосипед бы пригодился. Обернулись бы в два счета.

— Подумаешь, три километра в один конец.

— Жарко.

— Друг ты мне или нет?

— Он уже с девчонками стакнулся, — подлил масла в огонь Лесняк-старшой, проезжая мимо на барабане. Удивительно, что при таком грохоте и скрипе он расслышал, о чем они говорили. — Петрек друзей уже не признает, только девчонок.

Этого было достаточно, чтобы отбросить всякую щепетильность.

— Пошли.

За пазухой Славек нес пару дутышей, шелковистых, мягоньких и теплых, щуривших черные бусинки глаз в оранжевом ободке, если прикоснешься к их сложенным крыльям или синеватым перышкам на головках.

На шоссе тошнотворно пахло асфальтом и бензином, они шли в облаках пыли, которая скрипела на зубах, от одного до другого пятна тени, отбрасываемой придорожными деревьями, у ноги Петрека трусил Муцек, понурясь и чихая, он не любил асфальтово-бензинных ароматов.

— Жаль, что здесь не торгуют мороженым.

— Самое мое любимое «Бамбино» в шоколаде и сливочное в шоколаде.

— На ярмарке мороженщик торговал каким-то зеленым, не знаю названия.

От таких разговоров пересохло во рту и еще больше захотелось пить. Муцека тоже мучила жажда, он спустился с шоссе и похлебал мутной водицы из канавы, заросшей белокопытником и крапивой.

— Собаке-то хорошо.

— Напьемся у голубятника.

— Конечно. Ох, и греют же эти голуби, прямо как печка.

— Им тоже жарко.

Проехал голубой автобус с надписью на боку: «Служебный». Петрек неожиданно загрустил по родителям, маме и отцу. Где они? Что делают?

— В автобусе, наверное, очень душно.

— Откуда я знаю? Можно открыть окно. И еще люк в крыше. Отец говорил, что ездить хорошо.

— Почему ты с ними не ездишь? — Как все жители поселка, Славек знал маршруты ежегодных поездок родителей Петрека. — Не хочешь?

— Почему не хочу? — Возможность его поездки вместе с родителями никогда не обсуждалась. Откровенно говоря, он не был в этом слишком заинтересован, что вовсе не исключало его желания как-нибудь прокатиться по белу свету на голубом туристическом автобусе. — Но предпочитаю пожить у дедушки.

— Понятно. Я просто так спросил.

На какое-то мгновение Петрек представил себе зубчатую макушку горы, сверху видно море, необыкновенное, совсем черное, вздыбленное гривами белой пены, на пляже росли пальмы с шелестящими, жесткими листьями. На этой вершине вся экскурсия, мама сидит в середине, отец стоит во втором ряду, справа. Здорово было бы показать такую фотографию ребятам. Видите — впереди, на коленях, — это я. Узнаёте? А они закивали бы головами, дескать, узнают, а как же.

Но, если бы ради обладания такой фотографией пришлось поступиться каникулами у дедушки, он бы отверг пальмы, море, достопримечательности, персики, виноград. И все, что может быть за тридевять земель. Достаточно того, что есть.

— Хорошо бы переписываться с каким-нибудь мальчиком из другой страны, верно? — выдал свои мечты Славек. — Особенно с голубятником. Я бы с ним менялся.

— Как? Голубей по почте не пошлешь.

— Я бы поехал к нему или он ко мне.

— Разве что.

— Мне бы королевских выменять. Отец говорит, что в детстве видел королевских, теперь их никто не держит.

Трудно было разговаривать на жаре, поэтому беседа совершенно не клеилась. Муцек плелся, высунув язык, по шоссе катили грузовики, трактора с прицепами, мелькали мотоциклисты в ярких касках.

Наконец путники свернули в сторону и зашагали вдоль оград вишневых садов.

Кароль, владелец голубятни, не только угостил настоящим хлебным квасом (пробка выскочила из горлышка с громким хлопком, зашипела белая пена), не только согласился на обмен, полностью удовлетворивший Славека (две крымки и один почтовый), но и предложил отправиться на реку. Раз уж они здесь, то должны основательно искупаться, в настоящей реке, а не в какой-нибудь луже вроде котлована. Река почти рядом, потом Славек заберет голубей, и все дела.

Предложение было весьма соблазнительным, и они двинули напролом сквозь заросли конского щавеля, кукушкина цвета и ромашки. Пришлось долго свистеть Муцеку, пока тот не соблаговолил продолжить прогулку, ему больше улыбалось полежать на прохладных камнях у колодца, прижавшись спиной к бетонной трубе.

— Еще далеко?

— Близехонько. Рукой подать.

Вовсе не было так близко, они основательно запыхались, прежде чем достигли вереницы раскидистых верб, под которыми кудрявилась бархатистая травка. В образованном вербами коридоре текла река, узкая и темная, отражающая кроны деревьев. В одном-единственном месте, где течение нанесло песка, было полным-полно любителей купания, как на котлованах.

— Вот увидите, как здесь плавается! Вода сама несет.

Действительно, вода несла сама: окунись — и тебя подхватит стремительный поток, помчит, но не слишком далеко: несколькими метрами ниже река широко разливалась, образуя отмель, пловец начинал ерзать животом по песку, приходилось выскакивать на берег, бежать под вербами до глубокого места и снова нырять, вздымая серебряные брызги.

— Знаете, какие в этой яме сомы водятся? Дядя поймал тут одного зимой, башка была с ведро, ей-ей, не вру. Килограмм десять весил.

Муцек, уставший от купания, отряхнулся и лег, положив морду на лапы, а ребята ныряли, плавали, бегали и снова ныряли, плыли, бежали. Солнце скатывалось все ниже, тени от верб удлинялись, закрывали и без того темную воду, запахло травами, горькой мятой, илом.

— Будет нахлобучка.

— Чего ж пошел на реку?

— Тебе тоже хотелось.

Одевались в такой спешке, что Славек забыл носки, впрочем, жалеть не о чем, невелика потеря. Оставалось только прихватить голубей и идти домой, вечером прохладнее, через час, а то и раньше, они будут на месте.

Между тем в доме у Кароля так вкусно пахло капустой, что у Петрека просто живот подвело. Друзья ничего не ели с утра, попросту забыли о существовании еды, лишь этот запах пробудил чувство голода. И потому они не заставили себя долго уговаривать, когда их пригласили к столу.

— А где Муцек? — спохватился Петрек, очистив тарелку.

— Ты же знаешь, что он всегда возвращается домой. Соскучился и убежал.

На всякий случай Петрек несколько раз свистнул, Муцека не было. Ну, ничего, он знает дорогу, только злополучное шоссе тревожило — Муцек не обращал внимания на машины, полагая, что они должны уступать дорогу спешащей собаке.

— Идем же.

Багровое солнце опускалось за горизонт, исчезало в лугах, воздух стал прозрачен и легок, в траве заскрипела деревянным голосом какая-то птица.

Им бы бежать — так было бы быстрее, но Славек побоялся из-за голубей, вдруг растрясет и заболеют. И без того с ними будет хлопот полон рот, пока привыкнут к новому гнезду.

Разумеется, Славек знал различные способы приручения птиц, да трудно за ними углядеть, чуть зазевался, и — фють! — полетели, ищи ветра в поле.

Было уже почти темно, когда добрались до дедушкиной калитки.

— Скажи, что был со мной. Я побежал, так и так достанется. Привет, Петрек.

Овеянный сладковатым ароматом ночной фиалки, Петрек переступил порог. В комнате царил сумрак.

— Дедушка!

Послышался скрип, шелест, с постели поднялся дедушка, яркий свет облил стены.

— Вернулся? А я весь изнервничался, у Лесневских о тебе справлялся. Куда тебя занесло?

— Извини. Я ходил со Славеком за голубями.

— Знаю.

— Собирался предупредить, да не успел.

— А обо мне подумал? Мне доверили тебя, это не шутка.

— Извини.

— Мне твои извинения ни к чему. Отцу скажу, вот что. Я думал, ты умнее. Вырос большой, а в голове ветер. Где бы я тебя искал, внучек, если бы что-нибудь случилось?

— Ничего бы не случилось.

— Это тебе известно, а не мне. Муцек с тобой вернулся?

— Убежал он, давно, еще до захода солнца.

Сказав это, Петрек похолодел от страха. Ему представилось темное шоссе, внезапно оборвавшийся вой, измятый комок рыжеватой шерсти на асфальте. Нет, это невозможно. Такого не могло случиться.

— Если бы Муцек возвратился один, я бы понял, что с тобой все в порядке. — На кухне зашумел чайник,дедушка налил кипятку в пузатую кружку, пододвинул Петреку миску с оладьями, посыпанными сахаром. — Ешь, сам жарил.

— Я сбегаю, покличу Муцека.

— Вдвоем сходим. Сначала поешь.

Низко, почти над кронами акаций, горела яркая звезда. Напрасно они свистели и звали, отвечали им лаем чужие собаки, но не Муцек. Время от времени дедушка останавливался и, приложив к уху ладонь, прислушивался.

Небо над ними заискрилось звездами, яркий серп луны поплыл по черному простору.

— Ну, пора возвращаться.

— Я найду его, дедушка. Ты возвращайся, а я поищу.

— Если он теперь сам не объявится, то нам его не найти, ни мне, ни тебе. Поворачиваем назад.

Больше не возникал разговор о том, что Петрусь пошел без спроса, расстроил дедушку, прошлялся целый день, и это молчание было во сто крат неприятнее любых упреков и наказаний.

— Дедушка, он сам убежал.

— Разве я тебя об этом спрашиваю, внучек? Спи.

— Я же не нарочно, честное слово, не нарочно.

— Чему быть, того не миновать. Уже поздно, спать надо.

В эту ночь, несмотря на усталость, Петрек не спал. Тихо ступая босыми ногами, он открывал дверь навстречу запахам ночной фиалки и лунному сиянию, прислушивался.

— Он сам заскребется в дверь, — раздался в темноте голос дедушки. — Я его услышу.

Муцек вернулся перед рассветом, но не лаял, не царапал дверь. Он лежал у калитки с окровавленным боком, истерзанными ушами и сломанной лапой.

— Чудом дотащился. — Дедушка обтирал мокрой тряпкой раны, качал головой. — Его чужие собаки потрепали. Ветеринара бы позвать. Беги, внучек, на пункт заготскота, нынче он там с утра. Попроси зайти. Скажи, моя просьба.

— Дедушка…

— Не хнычь, Петрусь. Беги.

Ветеринара пришлось долго ждать. То и дело подъезжали новые повозки и пристраивались в конце очереди. Выпущенные из клеток свиньи с громким, испуганным визгом трусили по длинному помосту к весам, какой-то человек подгонял их обрезком шланга, ударов не было слышно, только исполненное боли взвизгивание терзало слух. Со стороны весов слышалось грозное:

— Сто тридцать восемь килограммов.

— Двести два килограмма.

Весовщик заметил Петрека.

— Чего стоишь? Лучше помог бы, чем смотреть!

Петрек помогал подымать дверцы клеток и загонять свиней на наклонный помост и поэтому проглядел приезд ветеринара.

Подгоняя громоздких белотелых животных, он испытывал горькое чувство обиды за Муцека, который лежал пластом, за кричащих от боли свиней, за себя самого за то, что бежал вдоль кромки асфальта, обжигавшего сквозь подошвы сандалий, за то, что знал, зачем гонят хрюшек на весы, за Элю, которая расчесывала ему волосы, и еще за дедушку, который стоял, уронив руки, и задавал свои непостижимые вопросы над цветущим, зеленым холмиком. Потом почувствовал, что слезы щекочут глаза. Нет, он не заплачет…

— Чего пришел, если такой мягкосердечный? — Воспользовавшись перерывом, весовщик поднялся на помост и достал из кармана пачку сигарет. — Такова жизнь, паренек, ничего не поделаешь.

Петрек хотел возразить, но вместо этого кивнул головой.

— Ступай домой, это не для тебя. — В воздухе рассеялся голубоватый дым. — Думаешь, мне не жалко, ведь я люблю живность. Но так уж заведено.

— Я пришел к пану ветеринару…

— Беги во двор, только быстрее, доктор скоро уедет. Там его мотоцикл.

Но мотоцикл уже трогался с оглушительным ревом и проскочил бы в ворота, если бы переднее колесо не забуксовало в глубокой, никогда не просыхавшей луже. Одним прыжком Петрек догнал мотоциклиста и, не обращая внимания на грязь, перепачкавшую сандалии, изложил дедушкину и свою просьбу.

— Собака, говоришь? А я еду к корове. Посуди сам, кому подыхать: корове или собаке? Ну, говори.

Это было уже слишком, губы Петрека задрожали, он с трудом подавил отнюдь не мужское рыдание.

— Муцек по моей вине, по моей… — он не докончил.

Ветеринар тронул его за плечо.

— Не реви. Садись. Поедем к корове, потом к твоей собаке. Только не плачь, куртку мне измочишь. Мужчины не плачут.

— Я не плачу.

— Тогда порядок. Держись, поехали.

Огромная, словно вспухшая корова качалась на раскоряченных ногах и то ли мычала, то ли кричала. Этот звук, глухой и странный, не походил ни на что на свете.

— Делаем пункцию, — решил ветеринар и вдруг напустился на Петрека. — А ты выкатывайся, подожди у мотоцикла. Живо!

Петрек заткнул уши, чтобы не слышать. Устроившись на теплом, прогретом солнцем седле, он перебирал в памяти весь вчерашний день. Если бы не заглянул к Лесневским, не встретил Славека, не пошел бы меняться голубями… Хватит, хватит… Не надо об этом. Сейчас вернется ветеринар, они поедут к Муцеку, все будет хорошо.

Но «сейчас» оказалось не таким уж «сейчас», трудно сказать, сколько времени прождал Петрек того момента, когда ветеринар потянулся наконец к каске, висевшей на руле.

— Корова сырым клевером объелась.

— Но вы ее вылечили?

Из-под каски на него глянули темные, проницательные глаза.

— Сделал, что мог, — отрезал ветеринар и носком ботинка пнул педаль.

Тут из-за ограды показалась чья-то голова.

— Куда обратиться за страховкой? — прозвучал вопрос, а ветеринар пояснил:

— В волостном правлении скажут. Не потеряйте свидетельство. Это важно.

Мотоцикл рванулся с места.

— Я знаю твоего дедушку, — крикнул через плечо ветеринар. — Прекрасно знаю пана Юзефа.

Они уже были у дедушкиной калитки.

С появлением ветеринара все стало на свое место. Молодой человек достал из сумки и разложил на краю стола инструменты, шприц, ампулы. Занялся больным.

— Здорово потрепали, но мы его заштопаем. И укол сделаем. Завтра сделаете второй, я оставлю лекарство. Перевязывайте так, чтобы не сорвал бинта, когда очнется, либо соорудите воротник из картона. Через пару дней навещу пациента. Плохо, что много крови потерял.

Лишь вымыв окровавленные, руки, ветеринар обратился к дедушке:

— Как здоровье, пан Юзеф?

— Помаленьку. Выкарабкается?

— Старый пес?

— Двенадцать лет. Жалко его.

— Все будет хорошо. Поите отваром ромашки. И молоком. Есть он сейчас не будет, но можно растереть яичный желток с сахаром и дать несколько ложечек. Я еще заеду.

Потом они беседовали о яблонях и сливах, дедушка советовал прививать, дело несложное и такие молоденькие деревца всегда принимаются. И еще — несколько ульев поставить в сад, сборы гарантированы.

— До свиданья, пан Юзеф.

— До свиданья.

Осторожно, легонько трогал Петрек рыжую шерсть, тот единственный клок на шее, торчавший из-под бинтов. Муцек лежал по-прежнему недвижимый, только чуть вздымавшиеся бока свидетельствовали о том, что жизнь в нем еще теплилась.

— Петрек, принеси воды.

Спустя минуту:

— Сбегай в лавку, внучек. Купи хлеба. Если распродан, попроси отложить для нас буханку.

Когда ароматная овальная буханка исчезла за дверцей буфета, дедушка спросил:

— Пойдешь к ребятам?

— Нет. — Петрек покачал головой. — Я должен здесь оставаться.

Надев старую шляпу, дедушка побрел к дверям, но у порога обернулся и сказал:

— Я тебя, внучек, не виню. Не злой умысел тут причина, а случайность. И от меня Муцек часто убегал, бродяга этакий. Ну, раз уж все возможное сделано, будем жить дальше. Иду полоть.

И вышел, пронзительно скрипнув дверью.

Неизвестно, долго ли просидел Петрек над спеленутым бинтами Муцеком.

— Петрек, идешь на котлованы? — В дверном проеме теснились трое Лесняков, позади них торчала голова Мариана.

— Тихо.

— Что случилось?

— Муцек болеет.

— А мы думали, что ты обиделся, — вздохнул с облегчением Лесняк-старшой. — Не сердись, Петрек, мы же пошутили. Ты свой парень, но ведь посмеяться не грех, верно?

В другой раз его бы порадовали эти извинения. Сегодня он принял их равнодушно. Всё, кроме его беды, казалось мелким и неважным, всё, даже Эля. Да, даже приди она сюда, он и то не покинул бы своего поста возле забинтованного Муцека.

— Тогда мы пойдем.

Не дождавшись ответа, мальчики исчезли также тихо и внезапно, как появились. Во всяком случае, когда Петрек вторично глянул на дверь, то увидел лишь ветки сирени на фоне голубого неба.

Вдруг Муцека забил мелкий озноб, затряслись кончики ушей. Он застонал. С невероятным усилием поднялось одно веко и блеснул глаз, мутный, налитый кровью.

— Муцек…

Видимо, он не расслышал или не понял, веко опустилось.

— Дедушка! Дедушка!

— Что случилось?

— Муцек трясется. Стонет.

— Посмотрим, что творится.

Раздвинув сжатые зубы пса, дедушка просунул ему в пасть ложку молока и приподнял его лисью морду.

— Иначе захлебнется.

— Скажи, что надо делать, я все… — Петреку не терпелось сделать для четвероногого друга что-нибудь ощутимое, важное, вместо того чтобы сидеть да глядеть. Ведь должно быть такое дело, которое по плечу лишь ему одному, Петреку. — Пожалуйста, дедушка, скажи.

— Что же мне сказать?

— Ты должен сказать, дедушка.

— Не могу сказать того, чего не ведаю. Сам гадаю, что нужно.

— Я без дела не выдержу.

Дедушка снял с головы выгоревшую шляпу, присел к столу, положив перед собой руки, испачканные землей, покрытые сеткой фиолетовых жил, корявые. Да, именно корявые, точнее не скажешь.

— Наверняка ты впервые видишь вблизи страдания и кровь. Тебя старались держать подальше от чужих бед. Марки, комиксы, футбол. Так вас теперь воспитывают. И не удивительно, что ты себе места не находишь. — Дедушка покачал головой. — Расскажи я, что мне в твои годы повидать довелось, ты бы не поверил. Иное было время. Но горе частенько таится у порога и ждет, чтобы нагрянуть. От этого никто не застрахован. Ты, к примеру, хоть когда-нибудь побеспокоился о родителях?

— А чего о них беспокоиться, если известно, что они катаются на туристическом автобусе по дальним дорогам, в неведомых краях, посещают замки, костелы, музеи, едят персики и виноград, смеются и бросают в почтовые ящики открытки с приветами.

— Вот видишь, ты даже о них не подумал, а в дороге всякое бывает. Не дай бог, авария. Думать об этом слишком много не следует, но вспоминать их добрым словом, задать себе вопрос, как они там, порой следовало бы.

— Ведь маме и папе очень хорошо.

— Разумеется, хорошо, но стоит подумать, действительно ли им хорошо.

— Зачем?

— Глупый вопрос, внучек. А может, и не глупый. Твой отец сто раз мне втолковывал: довольствуйся сегодняшним днем, вперед не заглядывай, от этих мыслей человеку одна маета. Может быть, ты во всем пошел в него? — Дедушка с хрустом сплел пальцы. — Возьмем, к примеру, того же Муцека. Бегал в свое удовольствие, каждый вечер миску каши наворачивал, молоком запивал, лаял, махал хвостом, а теперь гляди, лежит чуть живой. Кто же знал, что станет ему поперек дороги злая собака, искусает, придушит, может еще и бешеная? Так оно бывает — утром яблонька в цвету, а вечером трухлявый ствол на земле лежит.

До вечера в пасть Муцека влили еще несколько ложек молока. Дедушка выходил и возвращался, задавал корм кроликам, носил полные лейки в огород; сновал колодезный ворот, бренчало о цемент ведро.

— Не надо всю ночь сидеть возле собаки. Ужинай, умывайся и марш в постель. Я сплю чутко, в случае чего, услышу.

Подушка твердая, пахнет свежестью, мятой. Петрек не хочет ложиться, но усталость уже влечет его во мрак, налагает пунцовые лепестки мака на глаза.

— Лежи, лежи, бедняга. Чего тебе не лежится? — Пани Михалина снова забежала вечером, гремит грязной посудой в тазике. — Худо, по-моему, этому бедняге. Даже к мясу не притронулся.

— Больному всегда не до еды.

— Это я и сама знаю, пан Юзеф. Сколько раз я над душой у вас стояла, поесть хотя бы молочной каши упрашивала. Как малого ребенка.

— Намучились вы со мной, пани Михася.

— Что это вас вспоминать потянуло, пан Юзеф? Меня только удивляет, что сына извещать не велите, когда больны. Подумаешь, хлопоты. Сел в автобус — и через час здесь. А вы вечно — нет и нет.

— Все очень просто. — Что-то легонько постукивает в такт дедушкиным словам. — Во-первых, Генеку некогда, а во-вторых, я для него человек здоровый, никогда не хвораю.

— Такой сын все равно что чужой. Хоть бы раз заехал бескорыстно! Поговорить, поинтересоваться вашим житьем-бытьем. За фруктами обязательно приедет, парня на месяц привезет, цветов вы ему нарежете, чтобы квартиру свою украсил, чаю напьется, посидит в холодке — и вся любовь.

— Ваши дети разве лучше? Если кто-нибудь заболеет: мама, посиди с ребенком, мама, дай денег в долг, мама, убери квартиру. Для этого мама хороша.

Ответ раздается не сразу:

— Некогда им.

— Моим тоже.

— Вот именно.

Утром оказывается, что Муцек малость окреп, — даже пытался шевельнуть хвостом, когда Петрек к нему наклонился.

Весь день Петрек еще хранит верность дому, правда, уже не сидит возле больного пса, осмеливается выйти во двор, постоять у клетки с кроликами, забежать на минутку в тайник, полюбоваться сквозь щель в заборе дедушкиным садом, но малейший шорох в доме заставлял его бросаться опрометью к Муцеку.

Укол больному сделала пани Михалина.

— Разве это мне в новинку? Сколько раз дедушку твоего колола? А уж других — не счесть. Только внутривенных вливаний не делаю, тут медсестра нужна.

— Ведь он же здоров (тут шевельнулось смутное воспоминание о грохоте посуды и голосе, который что-то говорил о болезни и о том, что дедушка не разрешает писать).

— Держится, но нездоров.

— Как это? Мне бы сказал, если бы болел.

— Сердце у него слабое. Ноги больные, видал ли ты когда-нибудь его ноги, Петрек? Прошлой и нынешней зимой воспаление легких было. Ты не знаешь, что такое зимой дрова рубить, печки топить, воду таскать из колодца. Летом здесь благодать, а зимой… — пани Михалина выплеснула содержимое разбитого яйца в кружку и начала размешивать с сахаром. — Гоголь-моголь для этого бедняги собью, глядишь, немножко поест, подкрепится — первое дело для больного. Кто ест, тот болезнь пересилит.

— А почему дедушка не говорит о своих болезнях?

— Кому говорить-то?

— Отцу. Или дяде.

— Огорчать не желает, такой уж характер. Твой отец и дядя тоже не часто сюда наведывались, когда бабушка хворала. Летом еще так-сяк, а зимой никто не приезжал. Все заботы о больной на дедушку свалились: постель перестилал, помогал умываться, причесываться. Много хлопот с больным, хоть твоя бабушка, вечная ей память, очень была терпеливая, ни разу не пожаловалась.

Пани Михалина рассказывала вполголоса, за ее словами крылась то ли обида, то ли сожаление, впрочем, это могло и показаться Петреку.

— Отругал бы меня пан Юзеф, если бы узнал, о чем мы с тобой толкуем, отругал бы не на шутку. Но ты уже не дитя, Петрек. Не мешает тебе знать правду.

В тот же вечер, предусмотрительно укрывшись с головой, Петрек рассмотрел в узкую щель между одеялом и подушкой дедушкины ноги. Опухшие, оплетенные синими жилами, кожа — шершавая, облупившаяся, серая. И невольно вздохнул.

— Чего тебе, внучек? — Дедушка укрылся и, откинувшись на высоко взбитые подушки, обеспокоенно глянул на Петрека. — Болит что-нибудь?

— Дедушка, у тебя больные ноги. — Почему-то прозвучало это как обвинение.

— К старости не здоровеешь, но еще носят меня и будут носить, сколько потребуется.

— Надо лечиться!

— Лечусь я, лечусь, но от старости еще никто никого не вылечил, нет таких докторов, которые бы старость вылечивали. — Дедушкина рука тянется к выключателю. — Обморозил я свои ноги в сорок третьем году. Зима суровая, студеная, а я в деревянных башмаках на босу ногу, только сенца малость подстелил. Портянок-то не было, не рвать же на них единственную рубаху. Это было у первого немца. Этот первый был хуже собаки, другой — куда лучше. Проверь-ка, внучек, есть ли у Муцека вода, раз уж о собаках заговорили.

Свежей воды было вполне достаточно.

— Когда меня продали первому хозяину, а нас действительно продавали за деньги, — то он мне в зубы заглянул, точно лошади, мускулы пощупал и, вроде бы довольный, залопотал: «Gut, gut». Мне деревенская работа знакома, но я и не думал надрываться ради немца, работал кое-как. Ведь и он обращался с нами хуже, чем со скотиной, питались мы баландой из щавеля с картофельными очистками, спали на полу, чуть присыпанном соломой. За любой пустяк избивал черенком вил или лопаты, а постоишь за себя, готов был мчаться на жандармский пост с жалобой. Тогда наверняка концлагерь, там не шутили.

— Почему ты не убегал, дедушка?

— Как бы я, не зная языка, всю Германию прошел? Кто бы мне помог?

— В кино показывали… — начал Петрек, но дедушка его перебивает.

— В кино все можно показать: и ангела, и черта, и ведьму, кому что нравится. По правде говоря, с каторги убегали, одного беглеца я знал, но он был одинокий, за него фашисты никого бы не арестовали. А я боялся за бабушку, за детей. Я бы сбежал, а с ними что бы случилось?

— А я бы сбежал!

— Конечно, ты у меня, внучек, боевой.

— Немцев обмануть легко, я читал.

— Тех, что по телевизору показывают, легко. Настоящих — трудно. Спи. Хорошо, что хоть Муцеку полегчало, было бы грустно закапывать его под яблонькой.

На третий день пес немного полакал молока из подставленной ему мисочки, уже открывал один глаз, жалобно посматривал на Петрека. «Видишь, что со мной случилось? — словно спрашивал он этим взглядом. — Я спокойно возвращался, и вдруг на меня напал какой-то разбойник, придушил, покусал, но я знал, что вы меня спасете, если доберусь до дома, вот и дополз кое-как».

— Дедушка не разрешает тебе водиться с нами? — осведомился Славек, на всякий случай обращаясь к Петреку через порог. Он сомневался, можно ли ему войти в дом.

— Нет, не дедушка.

— Так почему не приходишь? Держи, Лесняки тебе прислали, чтобы не серчал. — Славек подает ему каску пожарника, начищенную мелом до ослепительного блеска. — Жалеют они, что тебя обзывали.

— Ладно.

Славек не знает, что делать с каской, — положить ее на пороге или по-прежнему держать в руках, поскольку Петрек не торопится принять подарок.

— Бери же! Чего не берешь!

— Да так.

Трудно объяснить, почему Петрек отвергает великолепный дар. В другое время принял бы его с радостью. Но ведь в конечном счете к тому, что случилось, причастны и Лесняки, и Эля, и Славек. И кроме того, они — братья Эли. Если тебе дорога Эля, то не могут по-настоящему быть дороги ее братья, а если дороги все три Лесняка, то не может по-настоящему быть дорога Эля. Неизвестно почему, но так уже заведено.

— Что с тобой, Петрек?

Вдруг к Петреку возвращается все: слова дедушки, вечерний разговор с пани Михасей, погост под сенью грустных сосен, хрипящая корова, лисий хвост Муцека, вывалянный в пыли, и шерсть его, запятнанная кровью, насмешки Лесняков. Отчего эти каникулы не такие веселые и солнечные, как прежде? Что изменилось, окружающий мир или он сам, Петрек?

Если не получалось решение задачи на контрольной работе или стихотворение вылетело из головы именно в тот момент, когда вызывали к доске, если бывало скучно, плохо, тяжело, всегда можно было сказать себе, что впереди каникулы и поездка к дедушке. А у дедушки неизменно цвел и плодоносил сад, ждали друзья, рыжий Муцек бегал за велосипедом, тайник в кустах, качели, колодец, котлованы всё было к твоим услугам. Всё. У дедушки никогда не было ни скучно, ни плохо, ни тяжело. И большей беды, чем разодранная рубаха или испачканные сандалии, не случалось.

А теперь стало ясно, что стоит чуть иначе взглянуть вокруг — и увидишь, что на самом деле все совсем по-другому, чем представлялось эти годы. А может, так было всегда, только Петрек ничегошеньки не сумел увидеть и не понимал того, что видел и слышал?

Прихватив каску, Славек удалился, глубоко обиженный на Петрека, который даже не внял его рассказу о том, что мама велела отнести голубей назад. Тот, кто по ночам шляется, никаких крымок и почтарей держать не будет, так она сказала. Но Славек их не отнес, прячет в коробке с дырочками на чердаке Лесневских. Просто беда, как же их к голубятнику приучишь, ну как, если в коробке сидят на чужом чердаке? Обо всем этом Славек охотно бы поговорил с Петреком, но как говорить с человеком, который не желает и слова проронить.

* * *

Сквозь листву золотыми стрелами пробивались солнечные лучи. В тайнике лучше всего думается, благоухает сено.

До сих пор все было ясно. В центре знакомого ему мирка находился он один, Петрек, порой бывало ему весело, порой грустно, а вокруг него сновали его близкие, занятые разными делами. Отец, который постоянно жаловался на нехватку времени, грозил спустить шкуру Петреку, но никогда ее не спускал, отец, покупавший лыжи, хоккейные клюшки, велосипед, раскошеливающийся на карманные расходы и премии за пятерки («На, купи себе что хочешь»); отец, который уже в январе расстилал на столе карты и вычерчивал на них маршруты будущей поездки; отец, вскакивающий во время трансляций футбольного матча с криком: «Бей! Бей! Чего не бьешь по воротам!..» Мама, которая часто ворчит, что тетради не в порядке, почерк небрежный, тахта не застелена, одежда брошена на спинку стула; мама, не раз и не два совавшая ему в руку сложенный банкнот и ежемесячно выплачивающая взнос за него в жилищный кооператив. («Не будешь, как мы, по чужим людям скитаться, а сразу же после института вселишься в собственную квартиру»); мама, перед зеркалом прикладывающая к себе отрез ажурной ткани («Не знаю, как шить, теперь носят миди, а мне длина не идет, я предпочитала бы покороче»); мама, которая ужасно любит плакать в кино и стыдится своей плаксивости и которая при посторонних отца называет супругом, а сына — отпрыском. И дедушка в своем саду, улыбающийся, седовласый, среди всех этих цветов, лукошек с клубникой, твердых черешен с бледно-розовым румянцем; дедушка, любящий мастерить и возиться с лопоухими кроликами; дедушка, за которым преданно следует рыжий Муцек; дедушка, у которого в колодце самая вкусная питьевая вода и дом, оплетенный диким виноградом.

В этом мире всем было хорошо, каждый делал то, что хотел. Петрек тоже, и почему все должно было быть иначе? Дедушка говорил об отце: «Генек — это голова», отец о дедушке: «Таких фруктов, как у папаши, нигде не найдешь», а мама повторяла: «Угощайтесь, пожалуйста. Эти груши из сада свекра, садовода-любителя». Именно так говорили они, но каждому, вероятно, хотелось бы сказать нечто иное, пока не вполне осознанное, но определенно — другое.

Во всяком случае, дедушку наверняка тянуло потолковать не с одним Петреком, но и с его отцом на какую-нибудь необычную тему. Ведь иначе разве он рассказал бы о прошлом? Спросил бы, что думает Петрек о женитьбе на пани Михалине? Говорил бы о своей старости?

И вдобавок именно этим летом угораздило появиться Эле, да, появиться, хотя она была тут всегда и с самого начала, Эля Лесневская, Морковка, эдакая незаметная девчонка, которая играла в «классы», забавлялась скакалкой, всем мешала, без толку увязывалась за братьями и плаксиво добивалась права участвовать в их делах и играх.

Петреку снова захотелось увидеть Элю, он немедленно побежал бы к Лесневским, если бы знал, что ее встретит. Он мог бы рассказать ей о Муцеке, о дедушке и пани Михалине, о себе, вообще обо всем, не постыдился бы вслух думать при ней, она наверняка бы не высмеяла его.

Забинтованный Муцек привстал на передних лапах, заскулил. Это могло означать: «Возьми меня с собой» или: «Не оставляй меня одного».

— Я скоро вернусь, — Петрек наклонился над белым тюрбаном, из которого торчала лисья мордочка, и добавил шепотом: — Только взгляну на Элю и вернусь.

Вероятно, Муцек понял, так как улегся на прежнем месте и притих.

На ступеньках крыльца сидел меньшой Лесняк, дуя в самодельную пищалку, которая издавала душераздирающие звуки.

— Ребята с батей за ботинками поехали, — объявил он. — Возвратятся вечером.

— А Славек? А Мариан? — Петрека не так уж волновало, где обретаются Славек и Мариан, но не мог же он прямо спросить этого сопляка об Эле.

— Славек не знаю где. А Мариан учит плавать Эльку на котлованах. Уже давно ушли.

…Сама сказала, что Петрек будет ее учить, а вовсе не Мариан. Так вот какая она, эта Элька, Морковка, ни чуточки не лучше других девчонок. На берегу спросит Мариана: «Хочешь, причешу тебя?» И будет его причесывать, как тогда Петрека, и скажет, что Мариан смешно выглядит с пробором посередине головы. Нет, нельзя об этом думать!

— Мариан в Эльку втрескался. — Меньшой перестал пищать и счел целесообразным поделиться с Петреком этой тайной. — Батя обещает уши ему надрать, чтобы не увязывался повсюду за Элькой.

— Мне это до лампочки.

— Мне тоже. — Сделав это заявление, Лесняк-меньшой прижал к губам зеленый листок и запищал еще громче и пронзительней.

Хорошо было бы пойти на котлованы, сесть на берегу и глядеть с ехидной улыбочкой на Элю, нескладно барахтающуюся в воде, и на Мариана, который наверняка корчит великого пловца, щеголяет разными стилями. Да, не проронить ни слова, только сидеть и усмехаться. И почему бы, собственно, не сходить туда Петреку?

Нет, он не пойдет. Достаточно того, что бегал к Лесневским. Меньшой, конечно же, расскажет братьям о его визите. То, что Петрек наведался к Лесневским, ничего не значит, а появление на котлованах уже кое-что значило бы, могло разоблачить его тайну.

— Чего ходишь как в воду опущенный, внучек?

Петрек отвечает невнятно. Ни с кем, даже с дедушкой, не смог бы он поделиться своими мыслями. Только с Элей, но Эля пошла на котлованы с Марианом.

— Гляжу я на тебя, Петрича, и, знаешь ли, диву даюсь. Еще год-два — и отца перерастешь. Тринадцать лет — это не пустяк.

— Отец не такой уж высокий.

— С чего ему быть высоким? Чтобы вверх тянуться, надо было есть пожирнее. Когда твой отец был в твоих годах, мы мясо только по праздникам видели. Кашей, лапшой, хлебом пробавлялись.

— Знаю. Во время войны.

— И после войны, внучек, и после. Тогда у нас даже сада не было, времени не было. С собрания на собрание, сверхурочная работа, там прореха, тут прорыв, приходилось оставаться и помогать. Куда ни глянь прорва работы. Такие бы ли времена, внучек, никто сложа рук не сидел, о себе не думал.

— Я это проходил в школе. Период восстановления.

— Ну, тогда все знаешь, — заключил дедушка, запихивая хрустящие капустные листья в кормушку. — Никуда не отлучайся, Петрусь, с минуты на минуту может приехать ветеринар, а я должен выйти. — И, взглянув искоса на внука, добавил: — В сад его своди, покажи все, что пожелает.

Это разрешение самостоятельно преступить заветный порог было чем-то необычайным. Никому, даже отцу, даже пани Михалине не разрешалось без сопровождения ходить между грядок. Сад можно было посещать исключительно вместе с дедушкой.

— Я скажу ему, чтобы дождался тебя.

— Зачем?

— Без тебя нельзя, дедушка.

— Ты остаешься за меня. Тебе давно пора быть мне, старику, опорой. Впрочем, пан ветеринар тут желанный гость. Свой человек.

Кролики быстро расправлялись с капустой. Это было забавное зрелище: сначала огромный, твердый лист свисал подобно гигантской салфетке, потом — хруп, хруп — сокращался в размерах и исчезал вовсе.

— Смени им подстилку в клетках. Я скоро вернусь, и ты еще успеешь сбегать, куда тебе надо.

— Я никуда не собираюсь идти.

— Тогда сиди дома.

Ветеринар появился спустя четверть часа после ухода дедушки. Лихо затормозив у калитки, он воскликнул:

— Ну, как пациент? Живой?

— Живой. Ему много лучше.

— Вот и хорошо.

Муцек одновременно и обрадовался, и испугался при виде мужчины, который положил на стол красный мотоциклетный шлем.

— Видимо, он узнал меня. Мои пациенты меня ни с кем не путают, у них хорошая намять. — Ветеринар размотал бинт и потрогал зашитую рану на спине. Муцек слегка дернулся. — Заживает на собаке, как на собаке. Через несколько дней будет бегать как ни в чем не бывало. Только швы надо будет снять.

Потом он вымыл руки в тазу и спросил:

— Покажешь мне сад?

То ли в честь гостя, то ли сам по себе, сад расцвел и благоухал еще прекрасней, чем всегда. Темная влажная земля, недавно взрыхленная мотыгой, белые оструганные колышки, поддерживающие помидоры, снежные стволы фруктовых деревьев, аккуратно расчищенные дорожки. Да, дедушкин сад хорошо подготовился к встрече гостя. По обе стороны дорожки на приземистых кустах пышно расцвели розовые, завитые, благоухающие пионы. Почти на глазах лопались тугие бутоны, развертываясь в молоденькие взъерошенные цветы.

— Ну и мастер твой дедушка! Смотри, как он подрезал кроны. Такую яблоню надо на выставку, чтобы люди подивились. — Ветеринар ходил от дерева к дереву и громко восторгался. — Или вот эти груши рядком — ни одного лишнего побега, солнце со всех сторон. И как подобраны сорта!

Он что-то показывал, объяснял, говорил много и торопливо. Так и чувствовалось, что если бы он мог, то срисовал бы для себя все, что видел, сфотографировал бы каждое дерево со всех сторон, чтобы узнать дедушкины секреты.

— Люди говорят, что легкая рука к яблоням да к пчелам может быть только у хорошего человека, у плохого ничего не получится. Они ведь чувствуют, каков их хозяин.

Он осмотрел розы, кусты пионов, лилии, гвоздики, белые солнышки хризантем, фиолетовую герань, соцветия голубых с белыми прожилками флоксов, огромные оранжево-пурпурные лепестки канны.

— Твой дедушка говорил, что он сделает когда-нибудь цветочные часы, чтобы цветы распускались по очереди и показывали месяц, неделю и час. Я не поверил, а теперь вижу, что это можно сделать. Смотри, как они подобраны по цвету, высоте, форме. Я бы посадил здесь художника, бери, брат, кисти и рисуй, если можешь, — такое ведь редко увидишь.

Петреку было известно — это не раз повторяли отец и мама, — что дедушка знал толк в садоводстве, любил сад и огород. Он разговаривал со своими растениями так же, как с Муцеком и с кроликами, высматривал каждый налет серой мучнистой росы, каждое пятнышко ржавчины, каждый лишай грибковой плесени, выдергивал маленькие ярко-зеленые сорняки, подрезал, подливал, окапывал, подсыпал.

— Ты помогаешь дедушке? (Петрек непонятно кивнул головой, не то подтверждая, не то отрицая свою помощь дедушке, — по-разному это можно было истолковать.) Я бы на твоем месте вообще не вылезал отсюда. Шучу, конечно, но знаешь, я думаю, что человек, у которого такой сад, должен быть счастливым, поистине счастливым.

— Почему?

— Если бы он был несчастлив, то и сад у него был бы другим. Понимаешь?

— Не очень.

— Молодо-зелено. Ты представь: идешь себе по лугу, трава шумит, кругом все голубое, розовое, белое, фиолетовое, серебряное, идешь, как по ковру, ветер гладит тебе волосы, солнышко светит. Было с тобой так когда-нибудь?

— Было.

— А вот ты поссорился с кем-нибудь, случилось что-то неприятное, и ты опять идешь по тому же лугу. По тому самому? Нет! Краски какие-то грязные, серебряное — это заросли чертополоха, тут ноги увязают в болоте, там песок попадает в ботинки, а ветер несет пыль в глаза. Мы судим обо всем мире, исходя из себя. Ты еще узнаешь, что когда чего-нибудь очень хочешь, во что-нибудь очень веришь, то это сбудется. Может, и не так, как ты это себе вообразил, но сбудется. А твой дедушка — это исключительный человек, знай, я тебе это говорю.

Ветеринар отъехал, подняв большое темное облако пыли и дыма, окутавшее мотоцикл.

После его отъезда Петрек вновь стал думать об Эле. Она, наверное, обиделась, что Петрек не приходил к ним все эти дни, не заскочил даже на минуту. Она думает, что Петрек обиделся за игру в вышибалу, за поддразнивание, в общем, за все. И поэтому она пошла на котлован с Марианом, хотя она и не любит Мариана. Стоит только вспомнить, с каким презрением она отказалась от его предложения научить ее плавать. Она не может любить Мариана, не может, за что ей его любить?

Петрек припоминал слова светловолосой Эли, ее взгляды, улыбку. В этих воспоминаниях не было ничего, что свидетельствовало бы о том, что Эля как-то особо выделяет Мариана, она скорее смотрела на Петрека, ему улыбалась и с ним разговаривала.

С такими мыслями трудно было усидеть при Муцеке. Чтобы подавить в себе беспокойство, которое прямо-таки гнало его к котловану, он налил в миску Муцеку свежей воды, расколол топором несколько поленьев, подбросил кроликам несколько пригоршней зеленого корма, а потом залез в свой тайник, стараясь не смотреть в сторону сарая, где его ждал велосипед. Покрутить немного педалями — и через десять минут можно взглянуть на Элю так, как он себе придумал: с молчаливой усмешкой.

Если хорошенько подумать, то, собственно, почему ему надо разговаривать именно с Элей? Точно так же он мог бы поделиться своими мыслями с ее братьями или со Славеком. Зачем ему эта Леснячка, рыжая Морковка, которая с такой уверенностью, что он выполнит ее желание, велела дать ей велосипед?

Все переменилось. То, что было неважным, стало вдруг важным, то, что было самым главным, кажется теперь каким-то детским и незначительным, и никак не разобраться во всем этом. Почему именно Эля, а не, скажем, Большая Владзя, Марыся или ябеда и плакса Елька? И чего такого особенного в этой Леснячке? А ведь стоит Эле показаться на ступеньках крыльца, чтобы Петрек начал думать о ней. А раз уж начал думать, то велосипед, тайник, приятели, кролики, качели перестали быть такими важными, как раньше, и даже дедушка и Муцек отступали на второй план, когда рождалось странное желание пойти и поглядеть на Элю, послушать, как она говорит, припомнить, как она улыбается, сердится, ссорится с братьями, верещит с девчонками.

И хоть бы она была похожа на героинь кинофильмов и книжек, на актрис, цветные фотографии которых печатают в журналах. Вовсе нет. Разве можно снять фильм с рыжей Элей в главной роли? Все это не имеет смысла. Никакого смысла.

В дедушкином ящике есть толстая тетрадь в клетку. В ней выписаны ряды цифр, некоторые из них подчеркнуты, другие нет это какие-то счета. «Причитается 360 злотых», «лекарство 42 злотых», «за клубнику 200», «уголь», «комбикорм», «вилы» — это написано сбоку. Из этой тетради нельзя вырвать листок, но здесь же есть и конверты, четыре голубых конверта, и в каждом листочек почтовой бумаги. Петрек взял себе один конверт.

Письмо он писал в тайнике. Он подолгу задумывался над каждым словом, зачеркивал и замазывал. Наконец синие строчки наполнились смыслом. «Эля! Я хотел бы поговорить с тобой о чем-то важном. Если можешь, приходи завтра вечером к котловану. Это действительно важно. Сердечный привет. Петр».

Он еще раз тщательно проверил все слова. Эля была хорошей ученицей и наверняка моментально заметила бы каждую ошибку. «Можешь», понятно, с мягким знаком; «поговорить» — везде «о», потому что от «говор». Он только не был убежден, как пишется «хотел бы» и «о чем-то» — вместе или раздельно. На всякий случай, «хотел бы» он написал слитно, а «о чем-то» раздельно — хотя бы в одном месте будет правильно.

Потом Петрек переписал свое письмо набело на другом листке почтовой бумаги. Теперь оно выглядело вполне прилично, нечего стыдиться. Как-нибудь он передаст этот конверт Эле, он сделает это сегодня вечером, когда забежит к Лесневским, ведь они сами приглашали заходить.

— Как Муцек? — Дедушка растапливает печь, не спеша, по одной подкладывая наколотые щепки, снизу тускло розовеют конфорки плиты.

— Хорошо.

— Что сказал ветеринар?

— Что Муцек через несколько дней будет бегать.

— Когда я буду вынимать мед, отнесешь Метеку банку. Денег он не берет, а нельзя же не заплатить за работу.

Кажется, что дедушка хотел бы еще о чем-то спросить, но не спрашивает. Петрек вертится по комнате, поглядывая на дверь. Лесневские, скорее всего, уже съездили за ботинками, надо бежать, если он собирается передать письмо, которое шелестит в кармане рубашки.

— Куда ты опять торопишься?

— Мне надо отдать книжку Мариану, а я не мог выйти, ты ведь, дедушка, сам велел мне ждать ветеринара.

— Поздно.

— Я на велосипеде. Через пятнадцать минут вернусь.

— Ох, внук, достанется мне из-за тебя. (В печке разгулялся красный огонь, он гудит, пожирая большие поленья.) На днях приедут родители, и что я им скажу? Что ты пропадал целыми днями у Лесневских, хотя они тебе запретили? Что возвращался домой по ночам? Что нырял в котловане, как лягушка? Придется мне на старости лет врать, вот как!

Помолчав, дедушка добавляет, непонятно, в какой связи:

— Лесневские — порядочные люди.

Насколько Петрек знает дедушку, таким образом выражено согласие на то, чтобы он поехал к Мариану отдать книжку. Дедушка, конечно, знает, что дело не в книжке, а совсем в другом.

Пальцами ноги Петрек нажимает на педаль, велосипед трогается тихо и послушно, мелькают зеленые заборы, высокие мальвы, ветки вишен, заросли дикой сирени. Посредине тропки застыла корова и не собирается уступать велосипедисту. Чтобы разминуться с ней, Петреку приходится почти что съехать в канаву. Корова что-то пережевывает и пялит огромные синие глаза. Из-за забора с лаем выскакивает собака, похожая на волка пополам с лисицей. Какое-то мгновение она колеблется, погнаться за Петреком или прогнать корову. Велосипед уже далеко, а корова близко, и собака налетает на задумчиво жующую корову.

…Обувь куплена, и теперь все разглядывают ее: пани Лесневская, пан Лесневский, Эля и меньшой Лесневский. Старший и средний щеголяют перед семьей в новеньких кедах — один в бело-красных, другой в бело-синих. Кеды чуть поскрипывают, сбоку на них вытиснен золотой мяч на фоне золотой сетки.

— Мировые.

— Еще бы!

— В нашей школе у одного были точно такие.

— Через два дня превратятся в старые галоши, — это заранее беспокоится пани Лесневская. — На этих чертенятах одежда просто горит, они и железные ботинки через месяц сносили бы. Одна Эля бережет одежду.

— Оставь их, мать. Парни, вот и бегают, а девочка больше дома сидит, поспокойнее, значит, и снашивает меньше. — Совершенно очевидно, что пан Лесневский в очень хорошем настроении. — А ты, Петрусь, наверное, уже в Варшаву собираешься?

— Побуду еще немного у дедушки.

— Пора уж кукушкам домой прилететь. — Не совсем ясно, что пан Лесневский имеет в виду. — Наши чертенята будут жалеть, когда уедешь, ведь ты только на будущий год снова появишься. А ты, Петрусь, так на Генека похож, словно кожу с него содрал. Я ведь его мальчишкой помню, такой же был, как ты, точь-в-точь!

Петрек знает, что когда-то отец и пан Лесневский учились в одном классе, хотя отец всегда притворялся, что не знает пана Лесневского. Когда их пути в поселке пересекаются, он кланяется ему издалека и торопливо проходит дальше.

— Только характер у тебя совсем другой. Генек был упрямый, никому не уступал, своего всегда добивался. Он должен был на слесаря учиться, в мастерской, а он из дому ушел, в молодежный стройотряд записался. Твоя бабушка плакала, дескать, совсем пропал где-то, но двух лет не прошло — приехал. Я, говорит, в техникуме учусь, живу в интернате. Это он сам все так хорошо обдумал, прямо удивительно. Ведь он тогда был не старше Яся. (Старшего Лесняка звали Яном, о чем никто не помнил, называли его старшим Лесняком, и все тут). — Я таким упорным, как Генек, никогда не был. И сам не знаю, нравится мне такая настойчивость или нет.

— Вот и получил свое: ты с лопатой, а Геня — инженер, — вмешалась пани Лесневская. — Учиться, я всегда говорю, самое главное.

— А я разве этого не говорю?

Во время этих рассуждений Петрек маневрировал так, чтобы оказаться рядом с Элей. Она сидела на ступеньке крыльца, чуть наклонившись вперед, вечерние сумерки притушили сияние ее волос.

— Возьми, — прошептал он и положил ей на колени конверт, выждав момент, когда никто не смотрел в их сторону.

Она без слов засунула конверт в карман и сидела, как и прежде, наклонившись вперед, глядя прямо перед собой. Лишь кончики ее ресниц легко затрепетали, но только и всего, можно подумать, что она каждый день получает такие письма. Она, казалось, не была ни удивлена, ни взволнована.

Петрек поговорил еще немного с Лесниками. Кеды мировые. И вообще он извиняется, что не приходил, но Муцек едва не умер, а теперь уж все хорошо. Нет, нет, он не обиделся, шутки — это шутки, не о чем говорить.

— Если ты, Петрек, встанешь завтра до восхода солнца, то можешь пойти с нами на рыбалку.

— Позовите меня.

— Хорошо.

Обратно велосипед мчит его по той же тропке. В сумерках деревья кажутся больше, заборы выше, за листьями мальв здесь и там уже ярко светятся окна.

— Ну, прямо чудеса в решете. Как это ты вовремя вернулся? — удивляется дедушка.

Развернула ли уже Эля во много раз сложенный листок, прочитала ли? О чем она теперь думает? А вдруг (страшно даже подумать об этом) она потеряла письмо?

Губы сразу сделались сухими. Петрек облизывает их языком; глухо, беспокойно застучало сердце.

— Красивая девушка растет из этой Лесневской.

Только не это, он не может разговаривать с дедушкой об Эле, обо всем может, а о ней нет. Надо спросить о чем-нибудь, заговорить дедушку, отвлечь его внимание.

— Дедушка…

— Да?

— Почему пан Лесневский не любит отца?

— Твой папа тоже не очень-то его обожает. — По лицу дедушки пробегает едва заметная улыбка. — Старая история, внучек, очень старая.

— Но почему?

— Жизнь у них по-разному сложилась. Твой отец мог бы, как Лесневский, махать лопатой, мог бы и Лесневский, как твой папа, сидеть с бумагами за столом. Один направо пошел, другой — налево.

— Я знаю, что отец когда-то убежал от бабушки и от тебя.

— Можно и так сказать. — Брови дедушки сходятся над глазами. — Ты от Лесневского знаешь об этом? Я сам Генеку советовал, чтобы он чего-нибудь на свете поискал, раз ему дома тесно. Мы с бабушкой хотели, чтобы у него специальность была, а потом учись, на вечернем или заочно, но он иначе решил и имел право, каждый живет по своей воле.

— И пан Лесневский не любит отца из-за этого учения?

— Наверное, и из-за него, но главным образом, из-за другого. — В выцветших зрачках дедушки зажигается ироническая искорка. — Они оба за одной девушкой ухаживали.

— Кто?

— Твой отец и Лесневский.

— Как это?

— Очень просто. Я уж думал, что Генек верх возьмет, а тут Лесневский с Зосей объявили о помолвке. Еще немного, Петрусь, и твоей мамой была бы пани Лесневская.

Под впечатлением сказанного Петрек разлил молоко, оно потекло по столу, пролилось на крашеный пол.

— Вот растяпа. Вытри, а то разнесешь по всему дому.

Муцек в своем углу приподнимается, попискивает, стучит хвостом пополу.

— Наверняка пани Михалина к нам идет.

Из вечерней темноты, пахнущей левкоями, действительно появляется пани Михалина.

— Ни рук, ни ног не чувствую, — жалуется она дедушке. — Каминский заболел, и мне одной пришлось грузить корзины с овощами на грузовик. Такая работа уже не для меня.

— Садитесь, пани Михалина. Выпейте чаю.

Пани Михалина бесшумно мешает в стакане коричневатую жидкость. Дедушка приносит банку варенья, в прозрачном рубиновом сиропе лежат крупные, набухшие соком вишни.

— Это прошлогоднее. Вы же и варили.

Петрек тоже получает блюдечко варенья, из которого он ложечкой вылавливает вишни.

— Зачем вы так мучаетесь, пани Михалина? Нужна вам эта торговля, как собаке пятая нога.

— Муцеку, пан Юзеф, пятая бы теперь пригодилась, раз четвертая сломана. — Запивая варенье чаем, пани Михалина оглядывает комнату. — Сейчас возьмусь за уборку, а то смешно смотреть, как мужчины прибрались.

— Сегодня я не разрешаю.

— Буду я еще вашего разрешения спрашивать, пан Юзеф.

— А надо, надо спрашивать, — серьезно говорит дедушка. Потом они оба смеются.

— Ну, так как будет с торговлей, пани Михася?

— А то вы не знаете, пан Юзеф? За что-то надо было взяться, когда мужа схоронила, так и повелось: пробегусь по людям, у одних куплю моркови, капусты, у других — яблок, черешни, клубники, что есть. На рынке меня знают; что привезу, то и продам. — Подумав, пани Михалина добавляет: — Я привыкла свои деньги зарабатывать, у детей не буду просить подаяния. Нужно будет, так еще и им помогу.

— Правда ваша. Только здоровье жалко.

— А кому оно, мое здоровье, нужно?

Даже у Петрека перестала звенеть ложечка.

— Мне.

— К чему это вы, пан Юзеф?

— Я так себе придумал, что если вы согласитесь, то мы поженимся.

Щеки пани Михалины залил румянец; непонятно почему, она вдруг помолодела, стала почти совсем молодой. И дедушка тоже выпрямился, застегнул пиджак на все пуговицы, поправил воротник.

— Зачем вы, пан Юзеф, при внуке надо мной шутите?

— Никаких шуток, чистую правду говорю. А согласие Петруся я уже спрашивал.

— А сыновья?

— Их моя жизнь не интересует. Я сам все взвесил, и выходит, что так будет лучше. Скажите «да!», и я завтра же отвезу документы в правление. Чего ждать?

— Да вроде нечего. Но я сегодня вам не дам ответа, я должна подумать. Это не редиска, вырвал и съел. Дело серьезное.

— Я и год подожду, если понадобится.

Петрек с удивлением слушает этот разговор. Так, значит, делают предложение? Странно как-то, в кино и в книгах это выглядит иначе. И почему пани Михалина не может сразу дать ответ, пусть бы уж она сейчас дала согласие, разве это не все равно? Веки сами слипаются, а у пани Михалины с дедушкой идет обыкновенный разговор, как будто не было сделано никакого предложения.

— Сколько есть у вас салата, столько возьму. И сельдерея, это ведь новинка. На розы тоже есть спрос, особенно на эти, лиловые.

— Сколько?

— Штук пятьдесят.

— Таких длинных столько не будет. Тех, что поменьше, можно срезать.

— Пусть и поменьше, но фиолетовых.

— Как скажете, пани Михалина.

…Было еще почти совсем темно, когда под окном засвистели Лесневские. По правде сказать, Петрек совсем забыл, что он договорился идти на рыбалку.

— Куда тебя несет? — спросил из полумрака дедушка.

— Рыбу удить.

— Щуку принеси. — Это была, конечно, шутка. Щуки в котловане не водились.

На востоке горела узкая темно-красная полоска. Красный цвет разливался все шире и шире, яснел, золотился еще невидимым солнцем, а когда запела первая птичка, вдруг настал день, прозрачный, холодный от росы, пахнущий травой, листвой деревьев и землей.

— В погоду рыба лучше всего берет, — глубокомысленно произнес старшой Лесняк, позванивая ведерком.

Над котлованом в дымке тумана уже виднелось несколько рыбаков. Они сосредоточенно глядели на перышки поплавков, красневшие на темной воде.

Вдруг высоко вверху что-то запело, заиграло, зазвучало, вначале как далекий звук скрипичной струны, а потом все громче, отчетливее запело странным, никогда не слышанным голосом. На фоне золотого неба летела белая птица с вытянутой шеей, это ее полет рождал скрипичную музыку, резкую и звучную.

— Лебедь, — объяснил им уставившийся в небо железнодорожник, тот самый, которого они встретили в первый день. — У лебедя в крыльях ветер или воздух играет. Куда его несет? Чего он здесь ищет? Хоть и птица, а себе на уме.

Лесняки выбрали место под высоким берегом, где росло несколько гладких листьев кувшинок и торчал одинокий пучок тростника.

— Тут, Петрек, есть рыба. Папа говорит, что если рыба есть, то только тут.

Не получалось у Петрека ужение. Он насаживал на крючок зерна пшеницы, забрасывал и подсекал, следил за поплавком, но на самом деле не мог сосредоточиться на всех этих действиях. Он все время думал о своем письме Эле и вчерашнем разговоре дедушки с пани Михалиной. Впрочем, о дедушке нечего беспокоиться, он и сам справится со своими делами, но что будет с Элей? Что он ей скажет, если она придет вечером сюда?

Он ясно представил себе, как Эля выходит из-за камышей, идет к нему. Может быть, именно к этому месту, где развернулись блестящие листья кувшинок. Нет! Лучше, чтобы она вообще не приходила. За Элей может увязаться Мариан, только этого еще не хватало.

Средний Лесневский что-то поймал. Небольшая рыбка, голубоватые жабры, выпученные глаза.

— Лещ! Я тебе говорю, это лещ.

— Как бы не так! Обыкновенная плотва.

Спор решил удивший поблизости железнодорожник.

— Густера.

Рыбка была торжественно помещена в ведерко, потом туда же попала уклейка, а затем ерш, ощетинившийся своими колючками.

— Везет вам, ребята, — похвалил железнодорожник. — Жаль, что я не встал на вашем месте.

Только Петрек не поймал ничего, хотя его поплавок тоже перемещался, легко подрагивая, по поверхности воды и даже раза два погрузился в воду, но как тут удить рыбу, когда голова набита тяжелыми мыслями, которые не сочетаются ни с рыбой, ни с этим утром, ни с лебедем, в крыльях которого поет воздух.

— Что это ты, Петрек, такой снулый?

— Отстань! Никакой не снулый.

Охотнее всего он бы ушел отсюда, спрятался в тайнике, подумал о том, что ему делать, но он должен стоять на берегу и махать удочкой, а рыбы, словно почувствовав неумелого удильщика, объедали наживку с крючка. Ни разу не ощутил он тяжести на леске. Прежде чем он успевал подсечь, рыба уходила.

— Тяни, разиня! Тяни! — заорал вдруг старшой Лесняк. Его крик прозвучал в утренней тишине очень громко.

Железнодорожник осуждающе наморщился.

— Молодежь, тихо! Здесь рыбу ловят!

На этот раз удалось подсечь вовремя. В воде забурлило, конец удочки изогнулся дугой.

— За леску хватай, за леску! — кричал железнодорожник, вскочив на ноги. — Удочка сломается!

Едва он успел это сказать, как удилище сухо треснуло. Леска скользила в пальцах, разреза́ла кожу, в воде что-то бешено и отчаянно металось. Не удержать, придется отпустить. Но за леску уже схватился средний Лесняк. Рывок — Петрек как на санках съехал в воду. К ним бежал железнодорожник с подсадком в руках.

— Держи ее, ребята! Над водой! Не отпускать!

Несколько мгновений все видели ее, большую округлую рыбу, в золоте мелкой чешуи, с широкими жабрами, торчащими плавниками. А потом — как в замедленном кино — рыба зависла в воздухе и медленно-медленно соскользнула обратно в черную глубину.

— Такого карпа упустить, — сетовал железнодорожник. — Никогда бы не поверил, что здесь такие водятся. Лошадь, не рыба, шесть кило как пить дать.

Пальцы Петрека была разрезаны леской, словно ножом. Лишь теперь он почувствовал боль и кровь, капающую в рукав.

— Ну, брат, ты отличился. Беги домой, нечего тебе здесь делать.

Другие рыбаки оставили свои удочки и, сгрудившись над листьями кувшинки, толковали об огромном, чуть было не выловленном карпе, и о рыбах вообще.

* * *

— Что ты опять натворил, внучек?

— Я тянул большую рыбу.

— Как же ты теперь ложкой будешь работать? Сейчас промоем перекисью…

Видно было, что дедушка не очень-то верит в большую рыбу и не знает, сердиться ему или сочувствовать.

Муцек встал со своей подстилки и, приволакивая больную лапу, подошел к Петреку.

— Жалеет тебя, умная собака.

— Ой, как саднит! Не могу терпеть!

— Потерпи. Поболит и перестанет.

И в самом деле перестало.

То ли из-за утреннего купания (рыба здорово искупала Петрека, втянула его в воду по пояс), то ли из-за порезанных рук Петрека начало знобить. Это было неплохо. Его напоили отваром малины, накрыли одеялом, и он мог перестать думать о том, что будет, когда он встретится с Элей. Он просто не встретится с ней, и делу конец. Он болен.

Перед обедом прибежали Лесневские, в их рассказах карп превратился прямо-таки в акулу, в самую большую рыбу, которую когда-либо кто-нибудь видел.

— Я упал, а Петрека затянуло в воду. Как она шлепнула хвостом, брызги на весь луг полетели, страшно было смотреть. Такую и папа бы не вытащил, может быть, вдвоем, а один точно нет. Ну прямо чудовище, пан Каминский говорил, что под тридцать кило весом.

— Рыба в воде очень сильная. Петрек ее уже почти вытащил, только крючок не выдержал. Разогнулся, как будто он из масла, а не из железа.

По этим рассказам получалось, что Петрек совершил нечто необыкновенное.

Интересно, что сказала Эля, когда ей стало известно, что Петрек почти поймал самую большую рыбу, о которой когда-либо слышали в округе. Это что-нибудь да значит — иметь на крючке такое чудовище! И вообще, знает ли она, как Петрек порезал себе пальцы леской?

Но об этом Лесневские не проронили ни слова, хотя не преминули сказать, что, по мнению Мариана, это вовсе не карп, а линь. Дядя Мариана тоже однажды поймал линя.

— Ты полежи спокойно. (Столбик ртути в термометре показал только тридцать шесть и девять.) Я бы пошел помочь пани Михалине, да боюсь тебя одного оставить, еще чего-нибудь накуролесишь или простудишься.

— Я полежу, — пообещал без особого желания, но и без неудовольствия Петрек. Ведь если он должен лежать, то он не может вечером пойти к котловану. Это каждый поймет. Даже Эля.

Муцек ходил по комнате, постукивая когтями. Смешно он выглядел: шапка бинтов на голове, поджатая лапа, облезшая шерсть на спине. Он щелкал зубами на надоедливых мух, принюхивался.

Казалось, он что-то искал, а может быть, только проверял, что изменилось за время его болезни. Иногда он оглядывался на Петрека, ему не нравилось, что тот лежит в постели солнечным летним днем.

После раздумья Муцек решил переступить порог. «Лежи себе, если хочешь, — говорил его взгляд, — я еще слабый, но все-таки пойду погулять».

Конечно, сейчас Муцека понесет за калитку — стоит только залаять на него старому Люксу, который за многие годы был то другом, то врагом, в зависимости от обстоятельств. Или, что еще хуже, взбредет ему в голову напиться воды из ведра — он всегда любит взобраться передними лапами на край колодца, или…

Забывая об обещании, данном дедушке, Петрек босиком выскочил следом за собакой.

— Можно? — За калиткой стояла Эля в самом нарядном своем платье.

В первый момент Петрек подумал, что он бредит, но нет, там, за штакетником, в самом деле стояла Эля Лесневская, настоящая Эля, и спрашивала, может ли она войти.

— Можно, — ответил он и, совершенно забывая о пижаме и босых ногах, смотрел, как Эля Лесневская идет от калитки к крыльцу по аккуратно расчищенной дорожке.

— Ах, как тут красиво! Какие хорошенькие кролики. Трусь, трусь. — Она просунула сквозь сетку свекольный лист. — Самые красивые вот эти пушистые, с красными глазками.

— Ангорские.

— Достань мне одного.

Она гладила большого белого зверька, его уши, украшенные пушистыми кисточками на концах.

Кролик недоверчиво поводил носом, удивленный этой неожиданной лаской.

— Осторожно, а то оторвешь.

— Да я знаю. У нас тоже есть кролики, только обыкновенные. Пестрые.

Похоже было, что она пришла только посмотреть на кроликов. Она стояла и стояла у клетки, и Петрек стоял вместе с ней, босиком и в пижаме.

— А эти как называются?

— Бельгийские.

— Кажется, что им шкурка велика. Смешные.

— А вот это венские.

— Тоже очень красивые.

— Я делал с дедушкой клетку. — Молчание становилось невыносимым, и нужно было обязательно что-то сказать. — В прошлом году…

— Мой папа тоже говорил, что сделает клетку.

— Он может прийти и посмотреть.

— Я скажу ему.

На этом разговор окончательно оборвался. Быть может, если бы Эля вспомнила о письме и о встрече, было бы ясно, о чем говорить, но она делала вид, что ничего об этом не знает.

— Янек рассказывал, что ты тянул рыбу.

— Да.

— И она была очень большая.

— Большая.

Она как-то украдкой посмотрела на его забинтованные руки… А может быть, и не посмотрела, потому что она не глядела на Петрека, а Петрек не глядел на нее.

— Ну, я ухожу.

И когда она сказала, что уходит, произошло что-то странное. Петрек вдруг почувствовал, что знает, что надо сделать, чтобы она еще не уходила.

— Подожди, я нарву тебе цветов.

Он почти притащил ее к садовому забору. Эля коротко вздохнула:

— Ой, мамочка! — и замерла.

— Видишь?

— Вижу.

Калитка была заперта, но это не имело значения, они уже были по другую сторону ограды, среди душистых многоцветных кустов, в аромате роз, в гудении пчел. Секатор, нужен был секатор, но Петрек, совершенно забыв о нем, ломал забинтованными пальцами стебли пионов, лилий, выдирал пучками гвоздики, опустошал кусты роз, оставляя грустно поникшие, измочаленные побеги.

— Держи. Это тебе.

— Слишком много. Не рви больше.

— Нет, я еще нарву.

Охапка цветов становилась все тяжелее и тяжелее.

— Петрусь, хватит!

— Не хочешь розовых?

— Хочу.

— Держи!

Наконец и Петрек посчитал, что хватит. Не оглядываясь на сад, он помог Эле перелезть через забор. Цветы она перенести не могла и перебросила их на другую сторону.

— Посмотри, сломались. — Эля огорченно поднимала печально поникшие головки пионов, розы с облетающими лепестками, помятые лилии. — Какая жалость.

— Я тебе еще нарву!

— Не хочу! — почти закричала Эля.

— Как хочешь.

Именно в этот момент упала первая капля дождя. Уже давно, еще тогда, когда они стояли у клетки с кроликами, солнце куда-то скрылось, на небо потихоньку вползла и недвижно зависла над поселком, поджидая свой час, темная, выгнутая горбом туча. Вслед за первыми каплями хлынул дождь, наискосок хлеща по лицу, сорвался ветер.

Они стояли на крыльце, с крыши стекали струи воды, брошенные под забором цветы валялись в быстро растущей грязной луже.

— Ой, мамочка! Ты простудишься. Разве можно бегать по дождю в пижаме? Надень хотя бы свитер.

Эля только сейчас, видно, заметила эту несчастную пижаму. Петрек терпеть не мог этой малышовой пижамы, оранжево-голубой, разрисованной розовыми котятами. Родители привезли ее из ГДР.

— Простудишься, — повторила она.

— Я никогда не простужаюсь. Я закаленный.

— Может быть.

— Не может быть, а точно.

Она постояла еще немного, дождь стал утихать, подгоняемая ветром туча, задевая горбом верхушки тополей, ползла своим путем.

— Жаль, что ты уже уезжаешь.

— Я еще не уезжаю.

— Родители приедут за тобой, и ты уедешь.

— Я совсем не хочу.

— Если ты еще побудешь здесь, то мог бы научить меня плавать.

— Тебя Мариан учит.

— Да он сам не умеет. Ты мог бы меня учить.

Именно так сказала Эля Лесневская. Не имела значения эта глупая пижама, не имели значение дождь, озноб, пробегавший по спине. Важно было только то, что Эля пришла к нему и стоит здесь на крыльце.

— Прояснилось. Мне пора домой.

Забытые цветы по-прежнему лежали в луже, уже не было Эли, и даже не верилось, что она действительно стояла здесь. Из сарая вышел Муцек и, неизвестно почему, отряхнулся, хотя был совершенно сухой.

* * *

Эля была права, Петрек простудился. Когда дедушка вернулся домой, Петрек пылал от жара. Пришла женщина-врач, поставила банки и сделала укол. Какая неудача — болеть, когда вот-вот приедут родители.

— Что это вы сам не свой, пан Юзеф? — С того дня, когда дедушка сделал ей предложение, пани Михалина перестала называть его паном Юзеком и перешла на более достойно звучащее обращение: пан Юзеф. — Ну, простудился паренек, так ведь из-за этого мир не перевернется.

— Я покажу вам кое-что.

— Сейчас, ночью?

— Вы и ночью увидите то, что надо увидеть.

Скрипнула садовая калитка. Петрек без труда мог себе представить, как дедушка, обвиняюще протянув руку, показывает на измочаленные ветки роз, обезглавленные кусты пионов, поломанные лилии и гвоздики, вытоптанный папоротник, выдернутые из земли корни ирисов.

— Кто это сделал?

— Петрусь.

— Зачем?

— Не знаю. Надергал, поломал и бросил под забором.

— Может, кто-то другой назло так сделал, пан Юзеф? Я не верю, что это Петрусь.

— Я тоже не верил, но что знаю, то знаю.

— Без причины так не делается. Что на него нашло, когда он так ломал эти цветы?

— Что-то нашло. Я думал — он объяснит, а он ничего, словом не обмолвился.

— Болен он сейчас.

— Не настолько, чтобы не мог из себя двух слов выдавить.

— Вы поговорите с ним, пан Юзеф.

— Не могу. Припомню, что увидел, и скажу лишнее. Я нервный, пани Михалина. Внук у меня один, и я не буду с ним лаяться из-за каких-то роз или пионов.

— Вам виднее, пан Юзеф.

— А что бы я мог ему сказать, пани Михалина? Если он сам этого не понимает, то что я могу ему втолковать? Для меня этот сад не просто сад, я ведь не из-за денег им занимаюсь.

— Я понимаю, пан Юзеф, что это для вас значит.

Откуда они могли знать, что в ночном воздухе голоса слышны далеко и отчетливо, что Петрек слышит каждое слово и, терзаясь, грызет пальцы.

Да, правда, все правда, это он наломал, натоптал, не задумываясь ни на миг, можно ли так поступать. Но если бы Эля пришла еще раз, он снова сделал бы то же самое, ему совсем не жалко цветов, брошенных под забором, он дал их Эле, а она сделала с ними, что хотела. Никто этого не поймет, даже дедушка, впрочем, Петрек скорее умрет, чем скажет дедушке, как это получилось, что он начал ломать стебли роз, пионов, лилий. Он придумает что-нибудь. Как-нибудь выкрутится, но не расскажет об Эле, ни за что не расскажет.

Как и в прежние годы, родители появляются загоревшие и улыбающиеся, а день выдался как раз серый, с моросящим мелким дождичком.

— Петрусь, дорогой, ты еще больше вырос! Но бледный какой-то.

Мама очень волнуется, когда дедушка рассказывает о болезни Петрека, опуская вынужденное купание и хождение под дождем в пижаме (об этом последнем дедушка, может быть, и сам не знает).

— Как можно промочить сандалии? Ты меня в гроб вгонишь! Все настроение мне испортил, в самом деле!

— Такая удачная экскурсия, — присоединяется к маме отец. — А вернулись — и такой сюрприз. Просто руки опускаются.

Родители раскладывают на столе буклеты.

— Вы посмотрите, батя, в этой гостинице мы жили. Вот там, крестиком отмечено. Это развалины римского храма. Это румынская национальная одежда. А это ресторан высшего класса, с террасой и видом на море. А здесь пляж.

Фотографии в буклетах цветные, море синее, как подсиненная вода для стирки белья, листья деревьев ярко-зеленые, люди краснокожие, как индейцы.

— Пожалуйста, это для бати. — Отец кладет на стол бумажник из тисненой кожи. Похожий бумажник он подарил дедушке и в прошлом году. В позапрошлом была резная шкатулка, а три года назад футляр для очков.

— Ну, а как ты? Небось с ребятами Лесневских носился?

Петрусь не успевает ответить на этот вопрос, его выручает дедушка.

— Не скажу, чтобы он их не видел, но главным образом он со Славеком бегал. — Голос дедушки даже не дрогнул, только мохнатые брови наёжились чуть сильнее, чем обычно.

— А как он слушался?

— Хорошо, — отвечает дедушка в том же тоне. — Никаких ссор на этот раз не было.

— Это прекрасно. Петрек, получишь от меня в подарок маску для ныряния.

Петрек стоит как вкопанный, глотает слюну, он хотел бы сказать, что не заслужил маску, что было совсем иначе, чем рассказывает дедушка, намного хуже, чем в другие годы, но он ничего не говорит.

— Ты не рад?

Петрек кивает головой. Да, конечно, рад. Это все, на что его хватает.

— Если бы не эта Малиновская, то я бы сказала, что поездка была фантастически удачной. Она переодевалась по три раза в день, четыре чемодана с собой тащила, все заграничные вещи — от косынки до босоножек. И еще мне делала замечания, что мои платья вышли из моды, нахалка! — Мама больше переживает из-за несимпатичной Малиновской, чем из-за болезни Петрека. — Весь отпуск мне отравила!

— Эта Малиновская даже не работает на нашем предприятии, но ее протащили вместо кого-то из наших сотрудников, — сказал отец.

— Сколько я нервов из-за нее испортила.

Течет долгий рассказ о недостойных поступках этой Малиновской, на маминых щеках проступают красные пятна. Дедушка вроде бы слушает, а вроде бы и нет, трудно сказать определенно.

Ничего не зная о приезде родителей Петрека, приходит пани Михалина. В последние дни она заходила в разное время, не только вечерами.

— Генек, не узнал меня?

— Это пани Михалина, старая знакомая семьи. (Мама подает пани Михалине руку.) А это моя жена.

— Очень приятно. — Можно почувствовать, что пани Михалина то ли испугана, то ли смущена, даже голос ее звучит иначе, чем обычно.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком… — Отец пододвигает пани Михалине стул. — Как идут дела?

— Спасибо, неплохо.

— Пани Михалина возит на рынок фрукты и овощи, — объясняет маме отец.

Дедушка беспокойно заерзал на своем стуле, зачем-то звенит ложечкой в стакане, хмурит брови.

Наступает неприятное молчание.

— Мы очень благодарны за то, что вы присмотрели за Петреком.

— Не за что. Я всегда рад, когда он ко мне приезжает.

— Все же это хлопоты.

— Какие там хлопоты! Пусть бы и все лето сидел здесь.

— Генек, наверное, даже и не знает, как пан Юзеф привязан к Петрусю. (Отец морщит лоб, что-то ему не понравилось в этом вмешательстве пани Михалины.) Они друг друга с полуслова понимают.

— Я вижу, вы прекрасно осведомлены о наших семейных делах.

— Да, если хотите знать.

Дедушка касается рукой плеча пани Михалины, может быть, таким образом он просит, чтобы она молчала, потому что пани Михалина явно готовится высказать все, что она думает.

— Если уже поспела смородина, то мы бы взяли с собой корзинку, — отзывается молчавшая до сих пор мама.

— Конечно, уже поспела. Возьмите лубок, наберите себе.

Под моросящим без перерыва дождем мама срывает длинные кисти смородины. Она зовет на помощь Петрека, но Петрек не может войти в сад, потому что в калитке молча стоит дедушка. Под мелким холодным дождем обвисли листья, свернулись лепестки цветов, вокруг грустно и серо.

— Дедушка…

— Ты хочешь что-то сказать?

— Да. Это я наломал цветы.

— Я знаю.

Дедушка поймет. Он, конечно, поймет, когда Петрек скажет ему истинную правду. Он не будет смеяться, стучать пальцем по лбу, он все поймет с первого слова.

— Я нарвал цветов для Эли.

— Я так и подумал.

Они стояли напротив друг друга. Петреку хочется плакать потому, что дедушка печальный, и потому, что он сегодня уезжает, и потому, что идет этот мельчайший, серый, нудный дождь.

— Ты мог бы мне раньше сказать, Петрусь.

— Я боялся.

— Чего? Что я тебя высеку крапивой?

— Что ты, дедушка, будешь смеяться надо мной.

— Ты уже знаешь, когда смеются, а когда нет. Мы ведь с тобой пуд соли вместе съели.

Кажется, первый раз в жизни Петрек по своей воле поцеловал чужую руку — узловатую, тяжелую руку дедушки.

— Не надо, внучек.

— Я… я прошу прощения.

К счастью, ни мама, обирающая смородину, ни отец, еще разглядывающий красочные буклеты, не видят сцены примирения. Если бы они видели, то, конечно, захотели бы узнать, что, собственно, случилось и что все это, помилуй бог, значит?

С полным лубком в руках мама восхищается розами, и дедушка срезает стройные бутоны на длинных-длинных ножках и укладывает букет.

— Может быть, взять мне немного овощей, раз уж мы тут. Свежие овощи со своего огорода не сравнить с магазинной завалью.

И так бывает каждый год. Петрек понесет, разумеется, свою сумку, а родители заберут множество овощей, лубок смородины и огромный букет роз. Трудно все это унести, но они как-нибудь доедут до дома, ведь каждый год как-то доезжали.

Но кое-что выглядит совсем иначе, чем бывало раньше. Во-первых, новым является присутствие пани Михалины, которая связывает розы веревочкой и пересыпает стручки гороха в большую сумку, а во-вторых, проститься с Петреком приходят трое братьев Лесневских, Славек, Мариан. И Эля.

— Держись, Петрек.

— Приезжай на будущий год.

— Напиши нам.

— Обязательно напиши. — Это просит Эля.

— Напишу, приеду, — обещает Петрек, расстегивая молнию своей сумки. Он вытаскивает книжки, кляссер с марками.

— Вот вам, возьмите на память.

Отец недоволен такой щедростью, у него подрагивают уголки рта, но он сдерживается.

— Конец каникулам. Петрусь, ты видел фильм «Конец каникул»? — спрашивает Эля. — Там тоже шел дождь.

— Шел.

Они подают друг другу руки. До остановки автобуса провожают не только дедушка, как всегда, но и пани Михалина, и Муцек.

— Что случилось с собакой? Паршивая какая-то и хромая.

— Болела.

— Ага.

Родителей не интересуют подробности болезни Муцека, болел и болел, и дело с концом.

— Очень милая девочка, — хвалит мама Элю Лесневскую. — И эти мальчики тоже симпатичные.

— Это отъявленные хулиганы.

— Они совсем не похожи на хулиганов.

— Дорогая моя, это пресловутые Лесневские. — Фамилия Лесневские произносится твердо, почти со скрежетом. — Нашла кем восхищаться!

— Не так страшен черт, как его малюют, — вмешивается пани Михалина. — Мальчишки как мальчишки, не лучше, не хуже других.

— Позвольте нам остаться при своем мнении.

— Да, пожалуйста. Пожалуйста. Никто вам не запрещает думать по-своему.

Через заднее стекло автобуса еще долго видать дедушку, рыжего Муцека у его ног, пани Михалину.

— Ну, наконец то кончится это разгильдяйство. Через несколько дней поедешь в лагерь. Пожалуй, не будем больше посылать тебя летом к деду. Больше от этого плохого, чем хорошего.

Кто знает отца, тот без труда может понять, что отец взбешен, не просто обозлен, а именно взбешен. Но сейчас, в автобусе, он не проявит своего негодования, а сделает это лишь дома. На этот раз по дороге нет красочных и солнечных рассказов о далеких путешествиях, воспоминаний о встреченных людях и увиденных городах, о вкусе и запахе нездешних кушаний, о приключениях, которые случаются даже во время переездов автобусов. Мама начинает о чем-то рассказывать бесцветно и без воодушевления, но отец прерывает ее, говоря, что на рассказы будет еще много времени, завтра, через неделю, через месяц.

Как можно было предвидеть, дома отец, шагая между сервантом и диваном-кроватью (три шага в одну сторону, три шага в другую), выпаливает:

— Постарел он, очень постарел за этот месяц. Трудно иметь к нему претензии, что он допустил болезнь Петра, и не это меня серьезно беспокоит. Как тебе нравится, моя дорогая, присутствие этой особы в доме моего отца?

— Она производит симпатичное впечатление.

— Эх, ты! У тебя все симпатичные, а я тебе скажу, что нет дыма без огня.

— Что ты имеешь в виду, Генек? Кто-то ведь должен помогать свекру по хозяйству.

— Помогать, — язвительно фыркает отец. — Представляю я себе эту помощь!

Из ванной, в которой сидит Петрек, слышны ускоряющиеся шаги между сервантом и диваном, три шага в одну сторону, три в другую.

— Мы должны действовать. Я, конечно, напишу Евгениушу и поделюсь с ним своими наблюдениями, но, так или иначе, ситуация, по моему мнению, требует каких-то радикальных решений.

— Что ты имеешь в виду?

— Самое естественное — чтобы отец жил у нас.

«Это невозможно, невозможно, — думает Петрек. — Дедушка никогда не согласится бросить дом и сад. Это нужно сейчас же сказать отцу». Петрек выскакивает из ванны, с него течет вода. Набросив на себя только купальное полотенце, он вбегает в комнату.

— Дедушка не захочет к нам переезжать.

— Ааа, вот и компетентный консультант. А почему это ты считаешь, что дедушка не захочет переехать?

— Отец беспокоится, что дедушка живет один, — начинает объяснять мама. — У нас он будет иметь соответствующий уход. Готовый обед, удобства, горячая вода, газ.

— Когда дедушка женится, он не будет один… — Петрек оборвал фразу, он уже понял, что именно этого нельзя говорить, во всяком случае не теперь.

— Что ты сказал?

— Что дедушка может жениться.

— Откуда это пришло тебе в голову?

— Я так просто сказал, — солгал Петрек. — Ведь дедушка может жениться. Если захочет, то может.

— Он говорил тебе об этом?

— Нет.

— В самом деле нет?

— В самом деле.

— Ты что-то крутишь. — Отец взял Петрека за подбородок, задрал голову вверх и посмотрел в глаза. — Я вижу, что ты обманываешь меня.

— Ничего не обманываю.

— Марш спать.

Через тонкие стены слышно все так отчетливо, словно родители разговаривают на расстоянии вытянутой руки, а не за дверью соседней комнаты.

— Вот и пожалуйста, я не ошибся.

— Геня, не нервничай, помни о своем сердце. У тебя нет никаких доказательств, что дело обстоит так, как ты предполагаешь. Это все домыслы.

— Дорогая моя, а откуда у Петрека взялась эта идея с женитьбой? Дети в этом возрасте очень наблюдательны. Он мог и услышать что-нибудь.

— Может, он не так понял. Ты ведь знаешь Петра, вечно он что-нибудь придумывает, одно глупее другого.

— Этого он не придумал. Впрочем, было видно, как она то и дело подчеркивала свое положение. Я с трудом сдерживался, чтобы не высказать все, что я думаю о ее поведении.

Все совсем не так, как считает отец. И дедушка не немощный старик, и пани Михалина ничего не подчеркивает. Достаточно вспомнить вечерние беседы, звон моющейся в тазике посуды, голоса, смех — в общем, все-все. То, что говорит отец, несправедливо, он не должен так говорить, потому что… потому что он ничего не понимает. Если бы он побыл у дедушки хотя бы две недели, побыл по-настоящему, а не просто заехал выпить чаю и прихватить корзину ягод, он на все посмотрел бы совсем иначе.

— Ах, Ванда, не будь наивной. Я знаю этих людей, как-никак я вырос среди них. Я не поверю ни в какой альтруизм. Это голый расчет, там все очень хорошо считают, а не сентиментальничают.

— Но ты согласишься, Геня, что свекор…

— О да, папа всегда был бескорыстным, я именно поэтому серьезно беспокоюсь, что из всего этого получится.

Этот разговор идет и идет без конца, несмотря на то, что родители, конечно, устали, они вернулись вчера ночью, с утра поехали за Петреком, завтра им рано идти на работу. Зажигаются над домами цветные огни неоновых реклам, стихает шум автомобильных моторов, из открытых окон раздается одна и та же пулеметная очередь и слышна одна и та же громкая бравурная музыка.

Эля прибежала вместе с братьями, просила написать ей, говорила о дожде в фильме «Конец каникул», а ведь каникулы еще не кончились ни для нее, ни для Петрека. Едва перевалило за середину июля, еще больше месяца до первого звонка.

Но она была права, эти каникулы уже кончились, странные каникулы, совсем по-другому воспринимались привычные вещи. Интересно, Эля тоже увидела что-нибудь совсем иначе? Может ли он, Петрек, быть тем, кого она видит теперь совсем иначе?

Ведь что-то произошло между ними в тот день, когда Эля вошла через скрипящую калитку и остановилась у клетки с кроликами. А может быть, это случилось во время той игры в вышибалу? А может, в тот момент, когда он положил ей на колени письмо в голубом конверте? Раньше или позже, но произошло. Эльжбета Лесневская, Эля Леснянка, рыжая Элька, Морковка. Петрек напишет ей, но не так просто. Это будет необычное письмо, в нем будет идти тот дождь, хлеставший косыми жгутами воды по лицу, будет ползти низкая темная туча, будут пахнуть брошенные в грязную лужу цветы. Ты помнишь? А я помню все и, знаешь, никогда не забуду.

Он напишет такое письмо Эле. И еще одно. Дедушке. Может быть, в письме будет легче сказать дедушке, что Петрек изменился, что он многое понял. И еще он передаст дедушке то, чего не передал за все эти дни: слова ветеринара о саде счастливого человека. Это важно, наверное, даже очень важно. Как так случилось, что он забыл повторить эти слова дедушке? Ничего, он напишет об этом, дедушка прочтет и спрячет письмо Петрека в ящик, где лежат поздравительные открытки к дню рождения от отца и дяди Евгениуша, а также письма от Бранека, присылаемые на Девятое мая каждый год уже много лет.

— Я совершенно не понимаю твоего сомнения. (Это отец.) Ты ведь как будто доверяешь мне. Я с чистой совестью могу сказать, что исхожу из общих интересов.

— Я как-то не очень могу все это себе представить. (Теперь мама.)

— Что тут представлять? Как-нибудь поместимся.

— Но уроки…

— Уроки будет делать в нашей комнате. В его возрасте я располагался на подоконнике, и тоже было неплохо.

— А если свекор не согласится?

— Оставь это мне.

Слышен скрип раздвигаемого дивана-кровати — знак, что и этот разговор скоро придет к концу.

— Ты, Геня, до сих пор не ставил этого вопроса так решительно. Я, признаюсь, этого не ожидала. И к тому же сразу после нашего приезда, я даже не успела прийти в себя.

— До сих пор, — отец резко подчеркивает это «до сих пор», — я не ориентировался в ситуации так, как ориентируюсь теперь.

— Наверное, ты прав. — Мама говорит сонным голосом, неуверенно, она утомлена поездкой к дедушке, сбором смородины, да и этим разговором.

— Я прав вне всякого сомнения.

* * *

С самого утра неизвестно, что предпринять. Приятели разъехались в разные стороны, одна ябеда Елька гуляет с черным пуделем по кличке Кай. Несмотря на жару, на нем попонка, завязанная множеством тесемок.

— У Кая три золотых медали, — хвастается Елька. — Тетя оставила его у нас. И он должен ходить одетый, иначе у него шерсть будет плохо лежать.

Потом она добавляет:

— У нас цветной телевизор. Если хочешь, приходи смотреть. Фантастно, я тебе говорю.

В песочнице возятся какие-то нестоящие малыши, у Петрека нет намерения даже со скуки завязывать дружеские отношения со щербатыми учениками первого или второго класса. На утренних сеансах идут известные наизусть фильмы: «Всадник без головы», «Флип и Флап в иностранном легионе», «Подводная одиссея», «Поединок чудовищ»; телевидение предлагает «Знак Зорро» и «Вильгельм Телль». Всадника в черной маске Петру пришлось бы смотреть восьмой раз в жизни, меткого стрелка из лука — в пятый.

Решительно нечего делать. Ведь не будет же он взбираться на горку на детской площадке, крутиться на карусели или подтягиваться на перекладине для сопляков. На площадке воняет смолой; раскаленный асфальт, которым она покрыта, напоминает липучку для мух. На газонах поставили душевые, детвора с криком вбегает под струи воды — это тоже занятие, недостойное будущего ученика седьмого класса.

Облизывая мороженое, Петрек вспоминает, как они шли по обочине шоссе. Славек, кажется, говорил, что любит шоколадное и такое зеленое, неизвестно какое. Что-то делает Муцек, когда Петрека уже нет с ним? Наверное, трюхает степенно за дедушкой, дедушка остановится, и Муцек остановится, дедушка сядет, и Муцек уляжется под стулом, дедушка встанет, и Муцек тоже поднимется, чтобы снова следовать по пятам за своим хозяином. Обиделся ли Муцек на Петрека? Знает ли он, что не раз и не два Петрек попросту забывал о существовании Муцека, поглощенный собственными делами? Муцек никогда ни о чем не забывает, когда нужно, он сумеет дать понять, что ему нравится, а с чем он никогда не согласится.

Как всегда после возвращения в Варшаву, Петрека охватывает тоска по всему, что осталось там, у дедушки. Новой является только мысль об Эле, но и она созвучна привычной тоске.

У цветной капусты вкус вываренной бумаги (Петрек, конечно, не ел вываренной бумаги, но представляет себе, что у нее должен быть именно такой вкус), в квартире душно.

— В гостях хорошо, а дома лучше. Ешь, Петрек. Наверняка ты питался, как придется, не считаясь с тем, что тебе необходимо регулярное калорийное питание.

Когда отец так говорит, можно подумать, что регулярное калорийное питание — самая важная вещь в мире.

— А вот и нет.

— Мой дорогой, я прекрасно знаю, как питается дедушка. Ломоть хлеба с медом и кружка простокваши.

Компот какой-то невыразительный, переслащенный и липкий.

— Почему ты не ешь?

— Ем.

— Я стою в очередях, а ты нос воротишь, — ни с того ни с сего взрывается мама. — Вернешься из лагеря, будешь ходить обедать в столовую. Хватит с меня твоих капризов.

После обеда некуда деться. Раскаленный асфальт пышет жаром, в рот набивается пыль.

— Что ты болтаешься?

— Скучно.

— Не думаешь ли ты, что мы с мамой оба должны тебя забавлять? О, нет! Займись чем-нибудь путным.

— Я не знаю чем.

— Сделай что-нибудь полезное. — Лежа на диване, отец шелестит развернутой газетой (это напоминает жужжание мух над столом у дедушки, а здесь даже и мух нет) и дает Петреку ценные советы. — Просмотри учебники для седьмого класса, почитай книгу из обязательного чтения, приведи в порядок полки.

Не остается ничего другого, как закрыться в комнате и просмотреть эти учебники, а также вытащить все со стеллажа и разложить на полу. То, что Петрек собирал несколько лет, на худой конец, можно назвать сокровищами: куски полевого шпата с черносмолистыми и янтарно-желтыми вкраплениями, просвечивающие розовым раковины, громадная шишка неизвестно с какого дерева, тройной колос, штык со сломанным острием, затвор от настоящей винтовки (здорово проржавевший), какая-то часть от чего-то (никто понятия не имеет, что это такое), старый оловянный солдатик (солдатик красно-сине-золотой и садится на сивую лошадь) и, наконец, шведский, датский или норвежский комикс, в котором ничего нельзя понять, но можно разглядывать картинки, представляющие гиганта в леопардовой шкуре и шлеме космонавта.

Рядом с гигантом красивая девушка, одетая весьма скупо, в бикини из той же леопардовой шкуры, а вместо шлема на голове у красивой девушки пылает звезда.

— Может быть, ты наконец ликвидируешь эту помойку? — За дверью пахнет бензином, мама чистит замшевую куртку. Каким образом она знает, что происходит в комнате Петрека, остается тайной. — Большой мальчик, а собирает и хранит всякую ерунду.

Замечание мамы что-то напомнило отцу, слышен шелест свертываемой газеты, скрип дивана — значит, отец встал.

— Петр, иди-ка сюда!

Заранее ясно, что разговор будет не из приятных.

— Скажи-ка, мой дорогой, сколько стоил блок марок «Союз — Аполлон»? Не знаешь? А может, ты мне скажешь, сколько стоит венгерская космическая серия? Или монгольская, посвященная запуску зонда на Марс?

Палец отца обвиняюще указует на Петра.

— Раздавать будешь, да? И кому? Лесневским! Не получишь маску, не о чем говорить. До октября не даю тебе на карманные расходы. Ты должен научиться уважать деньги. Заработаешь, тогда раздавай, пожалуйста, сколько хочешь.

Если Петрек сейчас ответит, тотчас же начнется длинная тирада, что отец в его возрасте не только берег каждый грош, но уже сам зарабатывал — собирал макулатуру, бутылки, металлолом, нанимался копать картошку и собирать клубнику — и при всем том отлично учился, лучше всех в классе. Поэтому Петрек предусмотрительно молчит.

— Запомни, что я тебе сказал! — заканчивает отец. Он подходит к окну, смотрит вниз. — Ванда! — зовет он мать, и теперь они вместе смотрят из окна. — Соседи снизу «фиат» купили, «малыша».

— Тесный, — морщится мама. — Я предпочла бы «вартбург».

— Как же, будет у нас «вартбург», когда сынок все выносит из дома и раздает. Тут хоть миллион заработай, ни на что не хватит.

Уже можно было потихоньку, на цыпочках, ретироваться в свою комнату, поскольку между родителями, скорее всего, начнется очередной разговор на тему о том, какой автомобиль стоило бы купить, если бы они вообще когда-нибудь смогли выложить такие деньги.

— «Трабант» экономичнее, небольшой расход бензина, не ржавеет.

— Вида у него нет. Мыльница.

— Можешь ездить «роллс-ройсом», если тебе нужен вид. Я говорю реально.

— Мне нравится «шкода».

— А мне нет. Только «фиат», «трабант» или «сирена».

— Все равно ведь нет денег.

Снизу доносятся голоса соседей, которые моют и без того безукоризненно чистый, сверкающий автомобиль. По тротуару и мостовой стекают струи воды с белыми клубами мыльной пены.

— …а я тебе говорю, что это реально. — Начало отцовского высказывания заглушили крики владельцев маленького «фиата», и неизвестно, что реально и почему.

Жаль, что Петрек не взял с собой к дедушке этот комикс на непонятном языке. Ты похожа на нее — мог бы он сказать Эле, перелистывая потрепанные страницы. В самом деле, если хорошо приглядеться, то девушка со звездой похожа на Элю — такой же цвет волос, и вообще. Если бы у него была фотокарточка Леснячки, он мог сравнить ту, со звездой над головой, с настоящей Элей, которая стояла с ним на крыльце, когда вдруг хлынул дождь из черной тучи. Впрочем, зачем ему фотография? Стоит закрыть глаза, и сразу появится Эля на ступеньках деревенского крыльца, такая, какой он увидел ее в первый день.

Петрек достает финский нож и кладет его на вытянутую ладонь, которая напоминает ему вилы для пикировки сеянцев. Гулкие шаги, Эля сбегает по ступенькам, обрадованная, что опять, как в прошлом году, приехал Петрек, сейчас она спросит его об отметках и похвалится, что у нее в табеле почти одни пятерки. Под забором лежит обиженный Муцек. Мы собирались купаться — говорят его недовольно опущенный хвост и грустно поникшие уши. Лесняки издеваются над Марианом за то, что он играл с девочками.

— Заснул ты, что ли? — В комнату заглядывает мама, измеряет взглядом кучу сокровищ Петрека, рассыпанных по полу. — Если ты не ликвидируешь этого балагана, то я сама все выброшу. Смотреть противно.

Почему кажется, что дома как-то душно? Конечно, все это хлам и старье, только не для Петрека, он не намерен ничего выбрасывать и не чувствует никакогораскаяния из-за подаренного кляссера и книжки. Как дедушка не только догадался, что цветы были сорваны для Эли, но и сумел понять, почему они были брошены? Дедушка понимает все, или почти все, а отец немного, хотя Петрек живет с ним постоянно, а с дедушкой неполный месяц, всего три недели в году. Когда люди называют что-нибудь черным, скорее всего, это действительно черное, но когда то же самое говорит отец, неизвестно, правда ли это. Может быть черное, а может и не быть, во всяком случае, Петрек не видит этого черного цвета.

Каждое утверждение отца звучит как аксиома из учебника арифметики. Никто в здравом уме не будет отрицать, что числитель умножается на числитель, а знаменатель на знаменатель, что одно хорошо, а другое плохо, что это черное, а не белое, и все тут. А дедушка говорит иначе, так, будто он хочет услышать мнение Петрека, будто он заинтересован узнать, что Петрек думает о разных вещах. И кроме того, он объясняет, а когда кто-нибудь объясняет, понять значительно легче. Хотя бы, например, о пауке, который плетет хитрые сети, или о том, что иногда надо вспоминать об умерших. Даже самые сердитые нагоняи дедушки не были совсем серьезными, они сопровождались улыбкой, скрытой в морщинках вокруг глаз, еле заметным подрагиванием мохнатых бровей, прищуриванием век. Многим мальчишкам я говорил то же самое, что и тебе, хотя это все равно, что о стену горох — так можно бы перевести невысказанные мысли дедушки. Отец, хотя он и родной сын дедушки, не получил он него в наследство способности понимать других, для отца важно только то, что думает он сам, он считает, что правда всегда на его стороне.

Наконец-то кончился этот тягостный скучный день, когда неизвестно, куда деться.

— В нашей экскурсии была одна девочка твоего возраста. Прекрасно воспитана, никуда не лезла. Я хочу, чтобы вы подружились. Завтра вечером к нам придут Янковские с Лилианой. Я прошу тебя, Петр, веди себя так, чтобы не было за тебя стыдно.

Эту новость мама выкладывает Петреку, когда тот уже лег спать.

— Пап Янковский работает в бухгалтерии на предприятии у отца. Очень симпатичный человек.

Петреку не хватало только какой-то прекрасно воспитанной Лилианы, которую родители теперь полгода будут ставить ему в пример.

— Какой ты все-таки! Другой на твоем месте обрадовался бы, а тебе хоть бы что.

…Когда Петрек просыпается, еще очень рано, по середине улицы ползет оранжевая поливальная машина, круглые щетки скребут по асфальту, кругом пусто и прохладно. От магазина доносится дребезжание — разгружают бутылки с молоком.

Из полуоткрытых, задернутых занавесками окон доносится звон будильников. Одни звонят тонко и пронзительно, словно маленькая собачка заливается лаем, другие — солидным басом, словно кто-то бухает в колокол. На балконе соседнего дома появился отец Ельки-ябеды, в майке и пижамных брюках, посмотрел по сторонам и, широко расставив руки, осторожно сделал два приседания.

В этот день мама отпросилась с работы. Надо походить по магазинам — завтра Петрек уезжает в лагерь, а сегодня приходят в гости Янковские.

— Две пары носков, тренировочный костюм, брюки, две рубашки, свитер, сандалии. — Сандалии были рассмотрены со всех сторон и со вздохом отложены в сторону. — Неужели ты не понимаешь, что все стоит денег? Уже истрепал. Куртку тоже испачкал смолой. На тебя будут пальцем показывать: вот неряха.

Они долго ходили по магазинам, мама тащила одну тяжелую сумку, Петрек — другую.

Наконец, они купили все, что хотели купить, точнее, то, что мама хотела купить. Этого было немало, тяжелая сумка прямо отрывала руку.

— Уложи свои вещи, я потом проверю, все ли ты взял. Не забудь, как в прошлом году, полотенце и зубную пасту. Я не намерена краснеть из-за тебя.

Сумка уже застегнута на молнию, но мама снова ее открывает, рассматривает уложенные вещи, велит принести из ванной лавандовое мыло, из шкафа шесть носовых платков. И оставить финку, в лагере нож не нужен, да и несчастный случай возможен. Комикса с девушкой, которая на голове носит звезду, мама тоже не разрешает взять, в клубной комнате будут журналы. Разве Петрек не помнит, что в прошлом году воспитательница была им недовольна из-за комикса. Книжку по школьной программе — пожалуйста, но никаких комиксов!

Обеда сегодня не будет, потому что приходят Янковские, около пяти часов будет полдник.

Внимательно приглядевшись к Петреку, мама вдруг приходит в отчаяние. Зарос, как разбойник, люди увидят — испугаются. Немедленно в парикмахерскую, а потом сразу домой.

У дедушки никому не было дела до того, пострижен Петрек или нет, и даже это несчастное смолянистое пятно на куртке не имело большого значения, во всяком случае, никто не ужасался по этому поводу. Пятно есть пятно, не о чем разговаривать. Что бы сказала мама, увидев перепачканных Лесняков? Брр, страшно даже подумать.

— Надень костюм. Только, ради бога, не испачкайся!

Пиджак от костюма кремового цвета, с блестящими пуговицами, к нему положена белая рубашка, белые гольфы и галстук-бабочка, короткие брюки с остро заглаженными складками.

Костюм пачкается очень легко, нужно постоянно следить, чтобы им о что-нибудь не обтереться, чего-нибудь не зацепить, куда-нибудь не сесть. Собственно говоря, в этом костюме можно только стоять, словно аршин проглотив, и сдувать невидимые пылинки с кремовых рукавов. Петрек терпеть его не может, а мама его очень любит.

— Наконец-то ты выглядишь как человек.

Отец приносит с собой бутылку вина, коньяк уже есть, привезен из Румынии, целая, непочатая бутылка.

— Мне кажется, не совсем удобно подавать этот коньяк, из экскурсии.

— Я не подумал об этом, — огорченно говорит отец. — В самом деле, это не очень красиво.

Однако вид уже накрытого стола возвращает ему хорошее настроение.

— Ничего, все в порядке. Это ведь не Михальский или, скажем, Пшибала, главный инженер. Те другое дело. А для Янковских сойдет то, что есть.

Когда слышишь такой разговор, что-то подступает к горлу, хочется крикнуть, разбить компотницу с компотом, нарочно испачкать кремовый пиджак с блестящими пуговицами. Во всяком случае, у Петрека появляется такое желание, хотя он уже не раз слышал подобные разговоры.

На столе красуются разноцветные, украшенные ломкими зелеными листиками и дольками яйца салаты, розовые ломтики ветчины, тонко нарезанный батон, коробки рыбных консервов. На подоконнике дожидается своей очереди огромный торт, увенчанный короной из взбитых сливок. Легко подрагивает смородинное желе, через которое просвечивает послеобеденное солнце.

Это смородина из дедушкиного сада, та самая, которую собирала мама под моросящим дождичком. Она себе росла, созревала, а здесь вдруг превратилась в торт, который стоит на девятом этаже, над шумной улицей, далеко от сада, от кустов, от тамошнего солнца.

— Я прошу тебя, Петр, не гримасничать. Веди себя прилично, для меня это важно.

Если бы Петрек попробовал объяснить, о чем он думает, родители очень удивились бы. Отец, скорее всего, сказал бы, что нормальным людям такие вещи в голову не приходят, что с кем поведешься, от того и наберешься, имея в виду Лесневских. Разве не все равно, откуда взялась смородина для смородинного торта?

— Здравствуйте, здравствуйте! О, новое платье! Лилианка, это Петрусь. Проходите, пожалуйста, в комнату. Ах, я прошу извинить, наш сын ужасный дикарь, мальчик в этом возрасте, вы понимаете…

У Петрека нет причин не любить семейство Янковских с их хорошо воспитанной дочкой Лилианой, которые пришли в гости к родителям, но он не любил их заранее — и смотрит волком.

— У вас уже такой взрослый сын? Никогда бы не поверила, если бы не увидела собственными глазами. Как удались каникулы, молодой человек?

Противно все, но «молодой человек» просто непереносимо.

— Петрусь был в деревне.

— А Лилюся всегда ездит с нами. Я не смогла бы оставить ее одну.

— За Петром в деревне прекрасный уход. У свекра собственный дом в дачной местности.

— О, тогда я вам завидую. Мы с женой мечтаем иметь домик где-нибудь недалеко от Варшавы и садовый участок.

— А вы уже слышали, что Михальский купил участок на Заливе?

— Не может быть!

— Мне сказали об этом, как о деле решенном.

— Вот так. Сначала машина, потом дача, все, как положено. Честно говоря, я завидую. Иметь участок — это прекрасный отдых. Участок с лесом?

— Признаться, я не спросил.

Эта Лилюся темноволосая, высокая, выше Петрека, худая, как щепка. Не похоже, чтобы она чувствовала себя уверенно, скорее, она испугана и, наверное, охотно сбежала бы отсюда, если б могла.

— Угощайтесь, пожалуйста. Коньяку? Марка нам всем хорошо известна. — Отец смеется над собственной шуткой, гости присоединяются к нему. — Что такое, у Лилюси нет аппетита? Петрусь, угощай Лилюсю.

Под тяжелым взглядом отца Петрек пододвигает худой девочке салатницу, та покорно накладывает на тарелку. Уф, слава богу, дело сделано.

— Необыкновенно вкусно.

— Все очень свежее.

— Кушайте, дети. Витамины очень полезны. Я Лилюсе покупаю поливитамины. Она такая анемичная.

— Наш сын здоров, но недавно сильно простудился. Свекор, вы понимаете, старый человек, не проследил за тем, чтобы Петрусь сменил намокшую обувь.

— Сколько хлопот с этими детьми! Я уже теперь волнуюсь по поводу перехода в старшие классы школы. Я уговариваю Лилюсю, чтобы она приняла участие в олимпиаде по языку и литературе, это дает дополнительное преимущество.

Петрек почти уверен в том, что Лилиана посылает своей матери гневный взгляд. Наверное, она не любит таких разговоров о себе, а может быть, ей стыдно, что их слушает Петрек?

Совсем по-другому было за столом у Лесневских, у Славека, у Мариана, у Кароля. Съедали все быстро, долгие разговоры не велись, не нужно было без конца сидеть над тарелкой, измазанной салатом и майонезом, галстук не давил шею, дурацкие кремовые рукава не пачкались от соприкосновения со скатертью. А напротив сидела не какая-то Лилюся, а Эля.

— Кофе или чай?

Сейчас отец предложит смотреть слайды, сделанные во время прежних экскурсий.

— Жаль, что у меня еще не проявлены пленки нашей поездки. Приятно было бы вспомнить общие переживания.

— В Румынии очень много сделано в области туризма. Можно позавидовать.

— Но обслуживание неважное. Вы помните тот случай с официантом?

— Это было возмутительно.

— Наш гид хорошо поставил его на место.

Щелкают сменяемые в проекторе слайды. Вартбург, Дрезденская галерея, Бранденбургские ворота в Берлине. Унтер-ден-Линден, ежегодная выставка цветов в Эрфурте — все это Петрек видел сто раз. Почему отец никогда не привез показать эти свои слайды дедушке, дедушке понравился бы Эрфурт, клумбы с живыми цветами, картины и коврики из стелющихся по земле растений, бассейны с чашечками розовых, желтых и ярко-красных водяных лилий.

А может быть, эти слайды напомнили бы ему еще кое-что? Если бы он увидел на слайдах море, то самое, серое с белыми барашками море, которое когда-то выбрасывало на берег разбитые лодки, развороченные ящики и утонувших людей, что бы он тогда сказал?

— А теперь, обратите внимание, Венгрия, — объявляет отец.

Проекционный аппарат щелкает все быстрее.

— Долина Дуная, на холме руины замка. Это под Балатоном, очень мелкое озеро. А это остров Маргрит, здесь известные бассейны с подогревом воды и искусственной волной. Парламент. Собор святого Стефана. А это ресторан в народном стиле, с цыганским оркестром. Стадо свиней в пуште. Мотель недалеко от Сегеда, где мы жили два дня. Очень современный, не правда ли?

Потом идет Болгария. Мавзолей короля Владислава Варненчика, общий вид комплекса гостиниц на Золотом берегу, порт в Бургасе, собор Александра Невского в Софии, вид на огромный массив Витоша из окна автобуса, толстяк, под тяжестью которого сгибается маленький ослик, дегустация местных вин в тырновских подвалах. Тырново тоже есть: покатые шиферные крыши, узкие улочки.

Главная фигура на всех слайдах — мама. Она стоит под липами на Унтер-ден Линден, она нюхает цветы в Эрфурте, осматривает галерею, купается в Балатоне, пьет вино из раскрашенного кувшинчика, позирует на фоне золотых куполов церкви, на фоне пальм и осликов. Отец появляется изредка, слайды с отцом неотчетливые и темные — мама никак не может овладеть фотоаппаратом.

— Очень мило, хорошо иметь такое на память. Мы просто снимали, но это не то же самое.

— Золотко мое, я давно уговариваю тебя делать слайды. Наконец-то, пан Генрик, вам удалось убедить мою жену, что слайды лучше, чем альбом.

Зажгли свет, и на столе появляется торт. Он в самом деле выглядит великолепно: белое и красное, взбитые сливки и смородина, пунцовые блики играют на гранях хрустальной вазы.

— Свекор страстный садовод, — принимается за свое мама. — Его плоды вне конкуренции. Покупная смородина никогда не бывает такой спелой и ароматной. Сейчас вы сами в этом убедитесь.

Когда очередь доходит до Петрека, он отодвигает тарелку. Он не хочет торта.

— Ты отказываешься от торта? Что с тобой происходит, Петрусь?

Может, рассказать маме, что с ним происходит? Петрек помнит, что говорила пани Михалина, он хорошо помнит, он ничего не забыл. Этот торт не должен быть из дедушкиных ягод. И не должны его есть эти загорелые чужие люди, эта тощая Лилюся с мрачным взглядом. Дедушкин сад — это дедушкин сад, он не имеет ничего общего с этими гостями, с этой хрустальной вазой, с отцовскими слайдами, с этими разговорами. Это… это хуже поломанных цветов, ведь цветы были для Эли, а у Эли есть что-то общее с дедушкиным садом, во всяком случае, для Петрека.

— Вина я не пью, спасибо. Я за рулем, вы понимаете.

— Одну рюмочку всегда можно.

— Исключено. Мало ли что случится. Вы пока не на колесах, поэтому не представляете себе, к чему может привести алкоголь.

Губы отца неприязненно сжимаются, он не любит, когда ему напоминают о том, что у него еще нет машины. Сам он может говорить на эту тему, но другие не смеют.

— Чудесный торт. Можно попросить еще кусочек?

— Я возьму рецепт у пани Ванды.

— С величайшим удовольствием.

Лилиана несколько раз ковыряет ложечкой свой кусок торта и отставляет тарелку.

— Ешь, — обращается к ней Петрек сдавленным шепотом. — Раз взяла, должна съесть.

— Не должна. Ты тоже не ешь.

— Я — это другое дело.

— А откуда ты знаешь, что я — не другое дело.

— А вот знаю.

— Лилюся, расскажи коллеге, что ты видела на экскурсии. — У матери Лилюси светлые волосы, почти белые, на запястьях рук позванивает множество серебряных колец, она ест с большим аппетитом, охотно смеется. — У Лилюси прекрасная память.

— И что ты видела?

— Много чего.

— А конкретно? — У Петрека большое желание разозлить эту Лилюсю, поэтому он спросил, что она видела, и поэтому спрашивает ее дальше, хотя он вовсе не интересуется ее впечатлениями от путешествия.

— Конкретно можешь посмотреть в учебнике географии.

— Представь себе, я уже смотрел.

— Вот и хорошо.

— Ты всегда такая остроумная?

— Такая же, как ты.

Взрослые горячо обсуждают ту самую пани Малиновскую, которая переодевалась трижды в день. Говорят, что это двоюродная сестра кого-то из отдела кадров, страшно нахальная, абсолютно не воспитанная. Просто скандал, что пришлось путешествовать в таком обществе! Как будто важнее этих ее тряпок в мире ничего нет! Вы представляете себе, она отказалась от коллективной экскурсии на виноградник, она боялась, что измажет свой брючный костюм. И два часа сидела в автобусе на жаре, так ей и надо!

— Мне хочется когда-нибудь поехать в деревню, — неожиданно тихим голосом произносит Лилюся.

— А ты ни разу не была?

— Я была в Криннице Морской, но давно, и это, в общем, не деревня.

— Ну и глупо, что не была. Поезжай когда-нибудь.

— Может быть, когда стану взрослой.

К торту она больше так и не притронулась.

— Ну что ж, дорогие хозяева. Мы тут заболтались, а завтра рано на работу. Теперь вы должны нас обязательно навестить когда-нибудь. С сыном, разумеется. Сердечно приглашаем.

— Благодарим за приглашение.

После ухода гостей отец сердито говорит:

— Какой тон! Кто бы подумал! И машиной не могли не похвастаться.

— А Петрек, конечно, извозился, как поросенок. О! О! — Действительно, на кремовых рукавах видны следы соуса и взбитых сливок. — И слова никому не сказал.

— Дочка Янковских тоже ничего не говорила.

— Извини, Генек, но она поздоровалась, как человек, локти на стол не ставила, соусом не облилась. В этой твоей деревне ребенок совсем одичал, страшно его людям показывать.

— Почему в моей? Ты сама предложила, чтобы его опять туда отвезти. Я был против, если ты соизволишь себе припомнить.

Когда отец говорит почти шепотом, это значит, что он задет за живое.

— Против! Против! Но я не помню, чтобы ты предложил что-нибудь другое. Ведь нельзя оставить ребенка одного на месяц в пустой квартире.

— Я у себя на работе достал путевку в лагерь, и ты могла бы постараться на первую смену.

Чем тише говорит отец, тем больше повышает голос мама.

— Сколько раз я могу повторять, что у нас ограниченное количество мест? Мне дважды отказали! Ты не помнишь?

Каким-то образом они все же приходят к согласию, что действительно и в этом году Петрек должен был поехать к дедушке, не о чем спорить. В их споре нет ничего необычного, это повторяется каждый год после их возвращения из поездки… Маме всегда надо сказать что-нибудь об этой твоей деревне и о том, что Петрек совсем одичал за три недели, а отец начинает отвечать шепотом и доказывать, что идея послать Петрека к дедушке принадлежит маме. Странно только то, что сегодня разговор проходит в присутствии Петрека, обычно родители разговаривают, отправив его спать. Это не значит, что он их не слышит, но, по крайней мере, они могут так считать. Сегодня так считать нельзя.

— Ну, ты сам видишь, как нам из-за тебя туго приходится! — Зевая, отец перекладывает на Петрека часть вины за свое препирательство с мамой. — Хлопот с тобой много, а что взамен?

Когда наконец все утихает, Петрек прокрадывается в кухню и забирает остаток торта к себе в комнату. При свете уличных фонарей и фар от проезжающих автомобилей он ест сливки и смородину, не ощущая никакого вкуса.

Ветеринар в деревне говорил о счастье, что-то очень важное было в его словах. Дедушка уверял, что для него сад — это не просто сад, а что-то совсем другое, правда, он не объяснил, что именно. Для родителей сад был местом, где растут сочные ягоды, фрукты и овощи, при случае их можно взять в Варшаву, угощать гостей, консервировать, они ничего не стоят и гораздо лучше, чем из магазина. Ну, а для него, Петрека? Что для него значат дедушкины сад и дом? Что?

…На вокзале толпа взволнованных родителей. Похоже было, что кругом одни только родители, отъезжающие в лагерь дети совсем потерялись в их толпе. Потом оказалось, что есть и они, навьюченные сумками и чемоданами. Суета в вагоне, и наконец все в порядке.

— Напиши!

— Смотри не простудись!

— Я положила тебе запасной свитер.

— У тебя в рюкзаке открытки с написанным адресом.

Ребята высовывались из окон, обещали, что напишут, что не простудятся и что будут носить сразу по два свитера.

— Слушайся воспитателя, не капризничай за едой и не делай глупостей. Держись!

— До свидания, Петрусь!

В лагере было все как обычно. Та же школа, огороженная проволочной сеткой на бетонных столбах, те же кровати, расставленные в классах, то же озеро, а точнее, тот же кусочек озера, также тщательно огороженный. В самом глубоком месте вода доходила Петреку чуть выше пояса, нечего было и думать о том, чтобы толком поплавать. Те же самые прогулки по лесу и игра в футбол на спортплощадке. Играли не все, некоторые торчали в клубной комнате у телевизора. Стол для настольного тенниса был только один, а разных игр несколько комплектов. И шахматы те же самые, что и в прошлом году, в одной коробке не хватало черной ладьи и двух пешек.

Но вместо знакомой по прежним годам воспитательницы появился новый воспитатель, с бородой, вооруженный фотоаппаратом с огромным полуметровым объективом, который он все время носил на шее. В воспитателе не было бы ничего необычного, если бы не один разговор, состоявшийся в конце смены.

— Ты не хочешь выступать на торжественном костре? — Задавая этот вопрос, воспитатель развинтил объектив и выложил на столе несколько колец с винтовой нарезкой и несколько матовых линз. — У меня такое впечатление, что ты спишь на ходу.

— Я не сплю.

— Я не имею в виду настоящий сон. Ты ешь, ходишь купаться, играешь в футбол. Вроде бы все в порядке, никаких педагогических проблем с тобой нет, но у меня все время такое впечатление, что ты витаешь где-то в облаках.

Да, это правда. Все время Петрек был как бы в другом месте, он написал даже несколько писем, одно из них Эле. В письмах не было ничего особенно важного, но в них повторялось слово «помню». В один и тот же день он послал письма Эле и дедушке. Дедушке он написал почти три страницы мелким почерком. Бесконечные вопросы: как Муцек, что с пани Михалиной, приезжал ли еще ветеринар, созрели ли уже сливы, что теперь цветет, не сердится ли дедушка за ту историю?..

Самый главный вопрос не был задан, потому что Петрек просто побоялся его задать. Впрочем, он не верил, чтобы то, о чем он хотел спросить, могло случиться. В июле никогда не идет снег, солнце не восходит посреди ночи, на ивах не растут груши, а рыбы не разгуливают по улицам. То, что невозможно, не должно случиться, разве что в кино или в книжках, но это совсем другое дело.

Но факт оставался фактом. Петрек витал мыслями далеко, а воспитатель это заметил, поэтому и состоялся разговор.

— У тебя какие-то неприятности?

— Нет.

— Исправлять двойки, насколько я знаю, тебе не надо. Что-нибудь неладно дома? — Он сложил вместе два кольца и свинтил их. — Если не хочешь, можешь не отвечать, я просто так спрашиваю, из любопытства.

— Я хочу ответить.

— Так что же это означает?

— Что?

— Твоя спячка. Только не говори, что тебе скучно. Всему старшему отряду скучно. Лагерь — это прекрасно для малышей, но вам здесь нечего делать. Я хотел достать для вас яхту, организовать марафонский заплыв, отправиться с вами в многодневный поход, и ничего из этого не вышло. Безопасность, простуды, нарушение системы трехразового калорийного питания… Одним словом, безнадежное дело. Так что скучно всем, а не тебе одному.

— Наверное.

Что-то не получилось с кольцами и линзами. Объектив был уже собран, а на столе одиноко лежала еще одна забытая линза.

— Смотри-ка, лишняя, неизвестно, что с ней делать! Какие неприятности могут быть в твоем возрасте, если учесть, что отметки у тебя приличные, дома все нормально и здоровье в порядке? А ты выглядишь так, словно у тебя все время болят зубы.

— Зубы у меня не болят.

— А выглядишь так, словно болят.

Может быть, сказать бородачу, о чем Петрек постоянно думает?

— Потому что я хочу, чтобы все осталось, как есть.

— Объяснил, называется. Теперь мне все стало ясно. — Улыбка исчезла в бороде. — Что должно остаться так, как есть?

Что? Разве можно так спрашивать: что! Должен остаться дом с деревянным забором, при доме сад, деревья с побеленными стволами, зеленые растения с тянущимися вверх чашечками цветов, жужжание пчел, добела истертый цепью ворот колодца, рыжий Муцек с лисьей мордочкой и дедушка в лоснящейся шляпе. Пока есть дедушка, есть и Лесняки, и Эля, и котлованы, и велосипед, и всё-всё. И всего этого может не быть, потому что…

— Я не хочу, чтобы дедушка жил у нас.

Это признание звучит глупо и по-детски, можно подумать, что Петрек не любит дедушку и не хочет поделиться с ним жильем, свободным временем, родителями.

— А почему?

— Потому что не хочу.

— С твоей точки зрения это действительно важная причина, однако я не убежден, что объективная ситуация совпадает с твоим желанием. А теперь серьезно. Дедушка живет один, правда?

— Нет. Да.

— Он не очень здоров?

— Да.

— Откровенно тебе скажу, мне не нравится твой эгоизм, потому что это называется эгоизм и никак иначе. Одинокий, старый, больной человек имеет право на опеку, даже за счет неудовольствия таких, как ты. Я думал, что ты в самом деле что-то переживаешь и стоит тебе помочь, а ты, оказывается, просто маленький себялюбец, который заранее огорчается тем, что ему придется ходить в аптеку и слушать дедушкин кашель.

— Совсем нет!

Бородач нашел место для забытой линзы и наконец объектив был собран как надо.

— Ты уверен в этом? Не везет мне с вами. Каждый раз я верю, что у вас серьезные неприятности, а оказывается, что один переживает из-за того, что у приятеля американские джинсы, а другая из-за того, что не ее, а подругу пригласили на пробные съемки в кино. Выдумываете себе проблемы. Вы как изнеженные собачки, которых и в жару надо закутывать, чтобы не простудились.

Таким был этот разговор, который ничего не прояснил и ничему не помог. Молодой воспитатель не понял Петрека, и это неудивительно, потому что Петрек и сам не слишком хорошо понимал, что с ним происходит. А может, и понимал, только не сумел передать этого другому человеку, ведь история была долгой и сложной, и, собственно говоря, начинать ее следовало со слов: «Мой отец родился в деревне под Варшавой…»

А может быть, следовало обратиться к еще более отдаленным временам: «Мой дедушка работал трамвайным кондуктором…»

Хотя нет, не так. Сначала надо описать сад, подробно, ни о чем не забывая, потому что каждая вещь может оказаться важной и необходимой для понимания сути дела. Дом тоже надо описать, с виноградной лозой на решетках окон, с низкими потолками, стенами, впитавшими запах яблок, с дымом, сливающимся с вечерними сумерками; горки подушек, положенных одна на другую, скрипящие двери, которые почти никогда не запираются на ключ — не от кого. А когда будет описано самое главное, можно рассказать о дедушке, рассказать очень просто: как сколачивалась клетка для кроликов, как они вместе с дедушкой ходили на кладбище и дедушка разговаривал с бабушкой, а Петрек ждал у ворот, о письмах от Бранека, которые хранятся в ящике, о пани Михалине, Муцеке, Эле, Лесневских, тропинке, бегущей под колесом велосипеда, охапке цветов, брошенных в грязь. И только после этого можно сказать: я хочу, чтобы все это было. Если все будет представлено именно так, только тогда можно без труда понять, чего он хочет.

Иначе понять невозможно.

Но есть еще и вторая часть истории, та, которая начинается со слов «мой отец»… Ее никому нельзя рассказать, потому что неизвестно, как и когда она начинается и чем кончается. И все же существует вторая часть этой истории, еще непонятная, но тесно связанная с желанием: я хочу, чтобы все это было.

На перроне встречает мама, все еще загоревшая, оживленная и заботливая.

— Тебе понравилось? Во что играли? Товарищи были симпатичные? Какая была погода?

На вопросы следуют соответствующие ответы. Было хорошо. Играли в разные игры. Товарищи симпатичные. Погода так себе, но в общем ничего.

— А дома настоящее землетрясение. К счастью, ремонт окончился. Мы десять дней ютились в одном углу. Рабочие циклевали и покрывали лаком паркет, были маляры, водопроводчик, в общем, конец света.

— Ты не писала мне об этом.

— У меня не было сил. Слава богу, все это уже позади.

Около вокзала мама предлагает мороженое. Почему бы и нет, в лагере мороженым не кормили. Один раз собирались дать на десерт, но ничего из этого не вышло, кажется, оно растаяло в бидонах.

— Почему папа с тобой не пришел?

— Он поехал к дедушке.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего не случилось.

— А зачем он поехал?

— Поговорить.

Большая порция мороженого-ассорти — клубничное, сливочное и шоколадное — подтаивает в вазочке.

— Не торопись, Петрек, а то схватишь ангину. Горло очень легко простудить, особенно в жару.

— О чем отец хочет разговаривать с дедушкой?

— Сколько раз тебе говорить, что нечего совать нос в дела взрослых? Ешь мороженое, и идем.

Мороженое не такое уж хорошее, во всяком случае, оно перестало быть вкусным с того момента, когда мама запретила совать нос в дела взрослых.

— Я всего не съем.

— Глаза завидущие! Ты ведь сам хотел большую порцию. Зачем платить лишние деньги — надо было подумать, сколько можешь съесть.

В покрашенной, отлакированной, пахнущей чистотой квартире как-то непривычно и неуютно. Все по-другому. За стеллаж всунута новая раскладная кровать — цветное полотно, натянутое меж алюминиевыми трубками.

— Где мои вещи?

— Я предупреждала тебя, что выкину весь этот мусор. Мне помойка в доме не нужна.

На полках остались только книги, аккуратно обернутые серой бумагой, на корешках рейсфедером отцовским почерком сделаны надписи: Клуб бродяг, Книга сорванцов, Каникулы с привидениями. Следы белой луны, Мистер Ди, Остров сокровищ, Три мушкетера, Призрак тернового холма. Книги для чтения по школьной программе отделены картонкой, на которой каллиграфически выписано: Беллетристика (на одной стороне), Обязательное чтение (на другой стороне).

— Ты должен сказать спасибо, что мы ликвидировали этот балаган. Наконец-то твоя комната выглядит прилично.

За это нельзя сказать спасибо. Если не хочешь скандала, можно только молчать. Лучше всего ничего не говорить.

— Я всегда представляю себе, когда тебя не вижу, что ты гораздо умнее. (В ванной с шумом льется вода. Железный закон возвращения домой — немедленно купаться.) Когда ты, в конце концов, начнешь серьезно думать, Петрек? Ведешь себя, как сопляк.

— Это значит как?

— Несерьезно. Дети наших знакомых значительно серьезнее тебя. Взять хотя бы девочку Янковских. Тебе надо брать с нее пример.

Наверное, имеется в виду то, что Петрек не просиял от радости, увидев, как преобразилась его комната, что он хмурится. Что куртка ему опять стала мала. Обычные претензии при встрече после возвращения из лагеря.

— Ага, тебе было письмо, но оно куда-то затерялось во время ремонта.

— От кого?

— От какой-то знакомой.

Для мамы Эля — это «какая-то знакомая», письмо от которой можно потерять, порвать или случайно выбросить в мусорное ведро. Ведь это письмо от Эли. Наверняка это письмо было от Эли.

— Мы купили тебе джинсовый костюм. Очень красивый. Не хочешь примерить?

Петрек не хочет. Какое ему дело до джинсового костюма, когда он знает, что ему никогда не придется прочитать письмо от Эли Лесневской?

— Я думала, ты будешь доволен. Право же, не стоит для тебя ничего делать. Вообще, ты можешь оценить то, что имеешь?

Перед закрытой дверью ванной мама еще долго говорит о неблагодарности, эгоизме, трудном характере Петрека, а когда она так говорит, мир кажется еще более невыносимым, потому что ведь легче жить, когда знаешь, что ты молодец, чем тогда, когда знаешь, что с тобой не все в порядке.

Вечером приезжает отец, сегодня в виде исключения он не привозит от дедушки ни плодов, ни цветов.

— Ого, ты еще больше вытянулся! Настоящий мужчина.

— Что у дедушки?

— Все в порядке, а что ты имеешь в виду?

— Я не знаю.

— Дедушка передает тебе привет.

— Я писал ему.

— Он не говорил об этом.

За ужином разговор идет о предстоящем учебном годе. И отец, и мама надеются, что Петрек наконец серьезно возьмется за учебу, он ведь должен отдавать себе отчет в том, что отметки за последние два года имеют решающее значение при переводе в старшие классы. Неплохо было бы также выбрать какой-то один предмет, записаться, например, в исторический или географический кружок — это тоже принимается во внимание. На что может рассчитывать средний ученик со средними баллами? Ни на что! Абсолютно ни на что. Мама и отец будут глубоко разочарованы, если Петрека не переведут в старшие классы и он не получит полного среднего образования, именно поэтому они стремятся уже сейчас заблаговременно поговорить с ним как со взрослым человеком, они надеются, что он все понимает и постарается хорошо учиться.

Разговор между родителями начинается в кухне, они говорят тихо, но не настолько, чтобы ничего нельзя было разобрать.

— …да, наверное, очень скоро. Беседа была не из приятных.

Не слышно, что отвечает или о чем спрашивает мама, ее голос заглушают шум воды и гудение крана.

— У меня сложилось впечатление, что он внял моим аргументам, хотя и не без внутреннего сопротивления. И лишь когда я сказала, что…

Кран гудит все громче, прямо-таки завывает.

— Что ж, они не в восторге, я без труда договорился с ними. Это весьма облегчило дело.

Непонятно, кто и от чего не в восторге и что облегчило дело.

Кран завернут, и лишь теперь слышен голос мамы:

— Ты разговаривал и с ней?

— Да.

— И?

— Мне трудно прийти сейчас к окончательному выводу. Я предполагал, что будет хуже.

В кухне гремят какие-то крышки, что-то упало.

— Но она должна считаться с моим мнением, — продолжает отец. — Впрочем…

— Я боялась, что…

— Я знаю, что делаю, моя дорогая.

— Но в этой ситуации…

— Именно в этой ситуации.

За окном тарахтит тяжелый грузовик, давится от усилий мотор и стреляет выхлопная труба.

— …поверь, все дело в деньгах. Кто-кто, а там люди считать умеют. — Это снова отец.

— Может, ты и прав, хотя…

— Такова жизнь, моя дорогая. Только в возрасте Петра человеку кажется, что это не имеет значения.

— Ты знаешь, он вернулся каким-то странным.

— Это тебе кажется. Он вырос, загорел.

— Мне трудно его понять. Ты, Генек, должен быть с ним поближе, завоевать его доверие. У меня впечатление, что он за что-то сердится на нас.

Отец возмущен:

— Я все делаю для него, птичьего молока только не хватает, а в ответ одни капризы. То он не в себе, то он недоволен, то этот барин обиделся на меня неизвестно почему. В конце концов, для кого все это? Для него!

После взрыва наступает тишина, кто-то наливает воду, пьет, хорошо слышно бульканье воды, стук отставленного стакана.

— Ты очень нервничаешь Генек.

— Ты удивляешься этому?

— Нет.

— Я бы не хотел возвращаться в прошлое, но я должен честно сказать, что мои детство и юность были такими скверными, врагу не пожелаешь. Мать как мать, вечно в работе, подсовывала мне, что могла, но что она могла? — Вопрос отца повисает в полной тишине. — У бати никогда не хватало ни желания, ни времени заняться нами. Как вернулся он с этих своих работ, дома его не видно было, разные там мероприятия, митинги, демонстрации, собрания. Клочка земли перед домом некогда было вскопать, носило его по белу свету. И хоть бы что-нибудь за это получил! Я хотел дальше учиться. А он сказал, что учиться можно и по вечерам, а теперь, дескать, пора работать. Он, говорит, начал работать в двенадцать лет. — Помолчав немного, отец продолжает: — Хорош бы я был, послушайся его тогда. Вышел бы из меня второй Лесневский.

— Что было, то было, важно, что теперь.

— Моя дорогая, то, что было, имеет значение и теперь, и ни мне, ни бате этого не забыть.

— Но ты же далеко пошел с тех пор.

— Далеко, и поэтому он не может меня понять. Я руководствуюсь исключительно логикой, а он неизвестно чем: настроениями, капризами, воспоминаниями. Прости, но так нельзя жить в наше время, это смешно. И к тому же еще он наивен, как ребенок; по его мнению, все люди хорошие.

— Что ж, надо считаться со старческими причудами.

— Поэтому я и терпел их до сего дня.

Это, несомненно, важный разговор, и Петрек размышляет о нем, лежа с широко открытыми глазами. По стене передвигаются полосы света от автомобильных фар, дом легонько дрожит.

Ясно одно, отец хочет забрать дедушку из дома, оплетенного виноградной лозой. Если спокойно подумать, то в этом есть рациональное зерно. Пани Михалина рассказывала о зиме, когда так тяжело носить воду из колодца, колоть дрова, топить печь, расчищать дорожки от снега. Здесь дедушка не заболеет воспалением легких, а может быть, даже вылечит свои ноги, ведь поликлиника совсем рядом, рукой подать. Не следовало бы давно об этом подумать?

И хорошо, что дедушка будет жить в комнате Петрека. Будет с кем поговорить, вернувшись из школы. До сих пор можно было обращаться только к четырем стенам. Может быть, вместе с дедушкой здесь появится все то, что относится к дедушкиному миру? Пройдет осень, моросящая дождем, сковывающая заморозками землю, пройдет зима с ветрами, снегом и морозом, и тогда дедушка опять поедет в свой дом, к своему саду и колодцу. Ведь иначе не может быть. Когда зацветет сад, дедушка должен быть при нем. Нечего беспокоиться, отец ничего не хочет поломать, он только наконец сделал то, что давно надо было сделать, во всяком случае, пани Михалина считала, что это надо было сделать. И пан Лесневский. И даже сам дедушка. А дом и сад не пропадут, не исчезнут без своего хозяина, они будут существовать, ждать весны, первых лучей солнца, теплого дождя и дедушкиного покашливания, скрипа калитки и неторопливых шагов по дорожке между крыльцом и садом.

Все это будет, повторяет себе Петрек и успокаивается.

«Я поговорю с дедушкой о разных разностях. На каникулах никогда нет времени, чтобы поговорить о чем-нибудь до конца. Я должен расспросить его еще о многих вещах, я многого не знаю, а из того, что знаю, не все понимаю.»

И хорошо, что он не написал дедушке об отцовских планах, только бы все испортил, сам дедушка говорил, что второпях и муху не поймаешь. И чего он беспокоился? Если чего-нибудь до конца не понимаешь, то вряд ли стоит замыкаться в себе и строить разные предположения, лишенные здравого смысла. Если кто-нибудь не может решить примера с круглыми и квадратными скобками, он не должен утверждать, что задача не решается, потому что она решается, только надо знать, как за нее взяться.

«Все будет хорошо». Повторяя это, Петрек засыпает. Снится ему Эля Лесневская. Она смотрит на Петрека через плечо, а может быть, и не смотрит, это неважно. За Элей бежит, гавкая, Муцек, рыжий и блестящий в лучах летнего солнца. «Я писал тебе», — говорит Петрек, а Эля отвечает теми же словами: «Я писала тебе. И все помню». — «И я помню. Когда ты снова придешь, я нарву тебе цветов». — «Я, наверное, больше не приду, зачем? Муцек, ко мне. Ты знаешь, что Муцек теперь мой? Ему очень грустно». — «Почему?» — «Ты смешной, Петрек. Не знаешь, почему собакам бывает грустно?» Перед домом Лесневских пусто, но на крыльце сидит пан Лесневский, насупленный и грозный. «Эля, домой, матери помогать! А ты какого черта за ней ходишь? Давай отсюда! — Он показывает на калитку, это значит: убирайся. Петрек хочет протестовать и не может. — Не кукушка! — гремит за ним пан Лесневский. — Не кукушка, а ястреб! Я с самого начала это чувствовал, и вышло по-моему. Я свое знаю, я слов на ветер не бросал и не бросаю». Преследуемый гремящим голосом, Петрек убегает, ветки вишни бьют его по лицу.

Если бы иметь велосипед, он был бы уже далеко от дома Лесневских и от этого несмолкающего голоса. Велосипеда нет, зато в руках у него каким-то образом оказывается рыба, тяжелая и скользкая, та сама, которую он одно мгновение видел над поверхностью темной воды.

«Ого-го, вот это рыба! С такой можно в газету фотографироваться. Как ты ее поймал?» — «Обыкновенно». — «Везучий ты. Я столько лет ее ловил, а она досталась тебе». — «Я могу ее отдать, она мне не нужна». — «Там видно будет, нужна или не нужна. Больно ты скор. Нет так нет, а да так да, и все тут. А подумать никогда не вредно, тебе тоже. Подумай сначала, а потом говори, нужна или не нужна». У того, кто говорит эти слова, не видно лица, то ли это железнодорожник, то ли ветеринар, а может быть, пан Лесневский — кто-то знакомый и в то же время незнакомый. Это ужасно и странно. Быстро, как можно быстрее домой, за свой забор, за свою калитку, в свой тайник.

«Что это ты, брат, скачешь как заяц? Не петляй, послушай, пригодится» — «Кто вы?» — «Не все ли равно? Я хочу тебе что-то сказать, а ты убегаешь. А может, я скажу тебе что-то важное, своим умом до всего не дойдешь, людей надо слушать, люди знают…»

«Нет!» — крикнул Петрек и проснулся. Минуту он приходил в себя. Отвратительный сон, страшно даже снова закрыть глаза, чего доброго, начнет опять сниться до конца. Лучше уж посидеть на тахте, обхватив руками колени, чтобы сон развеялся и уплыл туда, куда уплывают сны, которых совсем не хочется видеть.

Вернулись с каникул и другие ребята, начались, как каждый год, походы по магазинам в поисках трусов и тапочек для физкультуры, фартуков, контурных карт и гольфов. Через несколько дней начало учебного года.

— Ну, ты где был?

— На море.

— И как?

— Здорово. Я выплыл за буй, а спасатель погнался за мной. На шлюпке. И кричит, что я, утопиться хочу, что ли?

— А я был в горах. Я видел змею, она на самой середине тропы лежала. Воспитательница не разрешила бросать в нее камни. Это была медянка, на них охота запрещена.

— Я помогал дяде на жатве. Дядя мне велел ехать с поля, а сам шел сзади за телегой и придерживал снопы вилами. Колесо попало в канаву, и я грохнулся на землю. Вы понятия не имеете, как все было, меня едва вытащили из-под этих снопов.

— Я познакомился с одним парнем из Шчецина, у него отец моряк. У этого парня есть настоящий малайский кинжал и японский барабан. А еще он плавал на пароходе в Швецию.

— Я у дяди лошадь купал. Знаете, как здорово плавать на лошади в пруду? Потрясающе!

— Этих змей там было много. Збышек нашел в малиннике целое гнездо, в трухлявом пне. Они свились в клубок, эти змеи, и, наверное, спали, он ткнул в них палкой, а они как поползут в разные стороны.

Такие вот велись разговоры в промежутках между поисками кед или синего свитера. Рассказывать со всеми подробностями теперь не было времени, поэтому сообщалось только самое главное. А может быть, и не самое главное, потому что о настоящем, самом главном, никто никому не рассказывал. Петрек тоже ни словом не обмолвился об Эле, о болезни Муцека, о дедушке, хотя широко расписал свои достижения в плавании, в езде на велосипеде, знании пород голубей, а также успехи в разведении кроликов. Не забыл он и о громадной рыбе. Наибольший интерес вызывали рыба и голуби, поэтому Петрек немного подправил свой рассказ: это он, а не Славек менял турманов на трубачей, а что касается рыбы, то ее вытащили на берег, измерили от пасти до хвоста и, как и положено, бросили на раскаленную сковородку с маслом. В доказательство он показывал свои руки. Несмотря на то, что прошло больше месяца, можно было рассмотреть следы порезов леской — узенькие белесоватые черточки шрамов.

Когдавсе вернулись с каникул, жизнь снова вошла в свое русло. Кто будет сидеть дома и витать в облаках, когда можно пойти в кино, поиграть в футбол, поговорить об интересных вещах, собравшись под вечер за песочницей и не слушая окриков из открытых окон, призывающих идти домой ужинать, потому что уже поздно и хватит судачить.

Родители после летней суматохи тоже погрузились в будничные заботы. По утрам они уходили на работу, к концу дня возвращались, разговаривали о планах, премиях, коллегах по службе, требовали вытирать ноги и мыть шею. Вечерами они не вели больше странных разговоров, а сразу после окончания фильма по телевидению заводили будильник. «Пора спать, незачем тебе было вообще смотреть этот фильм. Ну да ладно, пока еще каникулы. Начнется школа, будешь ложиться самое позднее в девять. Понятно?»

И, наверное, потому, что все стало опять таким, как всегда, однажды вечером Петрек спросил (а вопрос этот сидел в нем с того момента, когда он впервые услышал, что дедушка переедет к ним):

— Когда приедет дедушка?

Отец внимательно посмотрел на него.

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому что ты сам говорил, что дедушка приедет и будет жить у нас.

— Может быть. Не помню.

— А я помню.

— Это не твое дело. — Нельзя сказать, чтобы отец рассердился, но и довольным он не выглядел, факт. — Предоставь, пожалуйста, решать этот вопрос нам с матерью.

По телевизору как раз объявляли программу передач на завтрашний день.

— Самое время тебе отправляться в ванную. Я всегда говорю, что главное — это режим. А что касается дедушки, то, представь себе, он отказался переезжать к нам. — Странно, что отец счел нужным поделиться с Петреком своим неудовольствием по поводу решения дедушки, но он сделал это, подчеркнув интонацией, что дедушкино решение непонятно и неразумно. — Несмотря на состояние своего здоровья.

— Это хорошо, — вырвалось у Петрека.

— Я не спрашивал твоего мнения, Петр. А все-таки будь добр объяснить, почему ты так рад этому?

— Потому что все осталось бы без присмотра. Муцек, кролики, сад, пчелы…

— Ты так считаешь? А о самом дедушке ты не подумал? Иди мойся и в следующий раз думай о том, что говоришь, особенно когда разговариваешь со мной.

Когда Петрек уже моется в ванной, из комнаты доносится голос отца. Он говорит так громко, что ему удается заглушить топот скачущих коней и канонаду выстрелов, звучащих по телевизору.

— Он совершенно не умеет логично рассуждать, никакого реального взгляда на жизнь. Кроликов ему, видите ли, жалко, останутся без присмотра, а розы, видите ли, увянут.

— Он еще во многом ребенок. — Мама тоже говорит очень громко, потому что кони скачут и скачут и по-прежнему слышен сухой треск выстрелов. — В конце концов, в его возрасте…

— В его возрасте я сам решал, что мне делать в жизни. И не думал о цветочках-голубочках. И батя такой же, как Петрусь, непрактичный, всю жизнь себе иллюзии строит. Дома хлеба не хватало, я картонки в башмаки подкладывал, а батя все, что можно было, Лесневским уносил, дескать, пятеро детей у вдовы… А о нас — о матери, о брате и обо мне — он не думал, другие всегда были важнее. По ночам на работе за спасибо вкалывал. И что, может, ему орден или хоть премию когда-нибудь дали?

Стук копыт и затихающая перестрелка сливаются с топотом шагов. Как обычно, когда отец взволнован, он ходит между диваном и сервантом, три шага в одну сторону, три в другую.

— Ты думаешь, ему не предлагали? Мы могли поехать под Зеленую Гуру, он мог бы получить хорошую должность — как-никак он с тридцать третьего года был социалистом. Товарищи его в директора вышли, помнили о нем. И что же? Отказался! Заявил, что не чувствует себя в силах. Предпочел быть кондуктором, кон-дук-то-ром!

— Генек, тише. Это непедагогично, Петрек может услышать, что ты о своем отце говоришь.

— Или этот парень, который в войну жил у нас почти целый год! Ты понимаешь, какой опасности подвергал нас отец, и еще в таком поселке, где каждый знает, что у соседа на обед варят?

Цокот копыт сменяет сладкая музыка. Насколько Петрек знает кино, эта музыка означает, что герой на цветущем лугу повстречал девушку и сейчас ее поцелует.

— Мы облегченно вздохнули, когда он этого Метека наконец отправил дальше. Я понимаю, что была война, долг каждого был бороться, но, извини меня, он же подвергал опасности мать и нас, детей. Ведь когда война кончилась, мне было всего восемь лет, а брату и пяти не было…

— Я понимаю, можно на него обижаться… — Мамин голос повисает на мгновение во внезапно наступившей тишине. На экране, наверное скрываясь в изломах серых скал, к кому-нибудь подкрадывается ковбой, а может быть, оба противника, опустив руки, выжидают, кто их них первым выхватит оружие. — До сих пор, однако…

— Я не могу этого объяснить, просто не сумею объяснить. У бати и копейка не задерживалась, и ничего нельзя было с этим поделать. Имеем ли мы право допустить, чтобы и на сей раз так случилось, если мы можем помешать этому?

Отец говорит так быстро, что едва можно разобрать слова, он словно хочет немедленно, как можно быстрей освободиться от своих мыслей.

В телевизоре звучит одиночный, очень громкий выстрел.

— Ты прав. Мне кажется, ты абсолютно прав.

— Ты в самом деле так считаешь?

— Да, но…

— Но, но! — неожиданно взрывается отец. — Ты хочешь сказать, чтобы я еще подумал, правда? А Петр даже не дает себе труда скрывать свои претензии, дает мне советы, считает возможным вмешиваться в дела, о которых не имеет и не может иметь никакого понятия.

Отец все больше распаляется, словно он хочет убедить в своей правоте не только маму, но и самого себя, заглушить в себе какие-то сомнения, известные только ему.

— И вообще я уже давно размышляю о том, что старый больной человек должен наконец-то пожить в комфортабельных условиях, под опекой близких. Мы имеем возможность обеспечить бате условия, так почему же…

Прежде чем отец успел задать свой вопрос, гремит одиночный выстрел, звук выстрела, подхваченный эхом, нарастает, многократно усиливается. С грохотом катятся камни, ржет конь, который, наверное, привязан и не может убежать, а только пятится назад и становится на дыбы, прядая ушами.

А вопрос отца так и не был задан, его начало повисло в воздухе, в тишине, наступившей после выстрела, в грохоте камней и неистовом ржании, хотя в определенном смысле он все же был задан, поскольку мама отозвалась негромко:

— Зачем ты мне объясняешь, если ты знаешь, что прав? Ну зачем?

— А с его хозяйством одни заботы. Доходу на несколько сотен в год, а хлопот на тысячи. Пора наконец его от них избавить.

Слышны шаги. Неуверенные, крадущиеся, не может быть, чтобы это были шаги отца — так подкрадывается охотник к добыче или убийца к спящему человеку.

Раздается крик на чужом языке, и сразу же спокойный отчетливый голос диктора, переводящего текст: «Тебе не застать меня врасплох, Джо».

Так же отчетливо и на этот раз спокойно отец произносит слова, каждое из которых как хорошо вбитый колышек в плетне, а вместе они образуют непреодолимый частокол, высокий и гладкий, такой, с которого соскальзывают руки.

— Значит, решено. Объективно рассматривая все «за» и «против», это единственный выход. Возможно, это следовало сделать еще несколько лет назад, но я не отдавал себе отчета в состоянии его здоровья. Это обстоятельство самое главное. Я должен как-то убедить отца.

В телевизоре женский и мужской голоса начинают что-то обсуждать, диктор усердно заглушает их, читая текст перевода. Что было бы, если бы какой-нибудь безличный голос объяснял слова Петрека Эле? Если бы он переводил их на иностранный язык? Легче было бы тогда понять или еще труднее? Что было бы, если бы какой-нибудь услужливый голос говорил за нас то, чего мы не хотим или не можем высказать? Хорошо это было бы или плохо?

Черное и белое, красное и зеленое, голубое и золотое — пусть наконец все в этом мире встанет на свои места, пусть этот мир будет таким, как раньше, чтоб его можно было опять понять. Как сложить эту мозаику, если ничего нельзя понять и нет никакой уверенности в том, что ты рассуждаешь правильно. Почему нельзя больше быть прежним Петреком с его книжками, марками, футболом и велосипедом? Почему нужно думать над вещами, которых раньше просто не замечал? Почему изменяются краски и голоса? Почему все так тяжело и так странно?

Ну, почему же?

* * *

Дедушка разместился в комнате Петрека по-хозяйски, продуманно. Использован был каждый уголок небольшого помещения, даже на подоконнике стояла пузатая кружка, а рядом в горшке странный цветок с листьями, будто вырезанными из кожи, которые тянулись вверх по специальной подпорке.

— Его очень любила бабушка. Нельзя же его было оставить.

За окном опадали с деревьев пожелтевшие листья, по утрам щеки пощипывал ночной морозец — пришла, настоящая осень.

Сразу после школы Петрек заглядывал к дедушке. Впрочем, и отец, и мама, приходя с работы, делали то же самое.

— На обед будет грибной суп и вареники. Вы это любите?

— Сейчас будет интересная программа по телевидению. Стоит посмотреть.

— Вы не хотите прогуляться после обеда по нашему микрорайону? Я тоже пошла бы с вами.

— Вот, пожалуйста, сегодняшняя газета.

— Я записала вас к врачу на четверг. Пора вам позаботиться о своем здоровье.

— Хотите чаю? Только что заварен.

Дедушка любил грибной суп и вареники, смотрел телевизор, брал палку и шел гулять по микрорайону, шелестел газетой, отправлялся к врачу и возвращался от него с пачкой рецептов, пил свежезаваренный чай. Он говорил немного, он и всегда был немногословен, только, неизвестно почему, он был совсем непохож на того дедушку, который открывал покрашенную калитку и наклонялся с лейкой над грядками. Дедушка оставался дедушкой, но Петрек заметил: что-то изменилось в его лице, голосе и даже в том, как он складывал на столе свои руки.

Изменился и Муцек. Даже спущенный с поводка, он покорно трусил за Петреком, не осмеливаясь забежать на газон или завязать знакомство с местными собаками. Он вдруг неожиданно, всего за несколько недель, потолстел и сгорбился и потому все время держал свою лисью мордочку низко опущенной. Ни с того ни с сего он сделался трусливым, любой шум, визг автомобильных шин, сирена «скорой помощи» приводили его в ужас.

— Противная дворняга, — высказала свое мнение Елька. — И к тому же очень старая.

Охотнее всего Муцек забивался под дедушкин стул. Только там, казалось, он чувствовал себя спокойно и безопасно. Приходивший из школы Петрек не был уже для него тем Петреком, который ездил на велосипеде и бросал ему палку. Не то чтобы Муцек относился к Петреку враждебно, нет, скорее равнодушно, хотя именно Петреку выпала обязанность выгуливать Муцека.

— Ты прости его, Петрусь. Ему трудно привыкнуть к новым порядкам. Он и мной недоволен.

Дедушка разговаривал с Петреком, но только тогда, когда они были одни в квартире. И тогда возникало ощущение, будто за окном плетень, разбитая колесами телег дорожка и колодец с воротом.

— Центральное отопление — это удобно. Не надо покупать уголь, выгребать золу, щипать лучину на растопку. Ничего не делаешь, а тепло…

— С ногами, ваш врач говорит, дело плохо, надо было раньше лечить, лет десять назад. Какая-то закупорка в венах, говорит, лежать надо, а того не знает, что лежать — для меня смерть.

— Просто в голове не укладывается, как можно так запустить деревья. Посадили их, бедных, веревкой к палкам привязали, и растите себе, если можете. А их сорняки забивают, им пить и есть хочется, а тут земля как камень, лопата к ней не притронулась. Ветка сломанная — так и висит, пока сама не упадет…

— Ты, Петрусь, Муцека не спускай. А то ему еще взбредет в голову обратно к себе домой отправиться. Я ведь знаю, о чем он думает…

— Кран отвернешь — вода бежит, какая хочешь, горячая и холодная, и никто ее не бережет, пусть себе бежит. А вот поносили бы ведра из колодца, сразу стали бы к воде уважительно относиться…

Да, разговоры были, но дедушка не говорил о самом доме, саде, кроликах, деревьях, Лесневских или пани Михалине. Говорили о разных вещах, но о том, что было, — никогда. Если Петрек начинал эту тему, дедушка притворялся, что не слышит, и сразу переводил разговор на другое.

И родители тоже не говорили о том, что находилось на расстоянии получаса езды автобусом. Может быть, так было надо. Но ведь оно существовало по-прежнему и даже дало о себе знать.

Однажды в дверь позвонила пани Михалина.

— Пан Юзеф дома?

— Дома. Дедушка, пани Михалина приехала!

Не успел Петрек пригласить пани Михалину в комнату с диваном, сервантом и телевизором, как она прошла в кухню, поставила на пол сумку и остановилась, чего-то ожидая.

Первым прибежал Муцек, заскулил, запрыгал и бешено замахал хвостом. Ненадолго он снова стал прежним Муцеком, веселой, легкомысленной дворняжкой, которая любит побегать и поиграть. Пани Михалина присела на корточки и что-то сказала Муцеку, но что именно, Петрек не понял. Дверь комнаты не открывалась, и Петрек крикнул снова:

— Дедушка! У нас пани Михалина!

— Не надо, Петрусь, зря горло надрывать. Пан Юзеф знает, что я здесь.

Но дедушка вышел не скоро, а когда он появился, Петрек чуть не вскрикнул от удивления. Дедушка надел выходной черный костюм, повязал галстук, тщательно причесал седые волосы.

— Проходите, пожалуйста, в комнату, пани Михалина. Поставь чайник, внучек. Что вам лучше, кофе или чай?

— Чай, пан Юзеф. Кофе не для моего сердца.

Пани Михалина распаковала сумку.

— Я испекла шарлотку, пан Юзеф всегда любил шарлотку. Это из ранета, с той серой яблони, что растет у забора, такие кисло-сладкие яблоки, в самый раз на пирог. А здесь грушки, зимний сорт, аккурат к рождеству доспеют. Кроликам у Лесневских хорошо, Эля за ними ходит. С ульями я сделала, как вы, пан Юзеф, велели, а тут как раз покупатель случился, если захотите продать, то я бы посоветовала, может, и дешево, но зато в хорошие руки.

Пани Михалина говорила много и громко, а дедушка молчал, поглядывая из-под мохнатых бровей на золотистое тесто пирога и рыжеватые бока разложенных на столе груш.

— От всех Лесневских поклон передаю, и от пани Виси, и от Каменского. Будет у них свободное время, они тоже навестят вас, как-то пусто в поселке стало без пана. Никто не хочет верить, что пан Юзеф насовсем от нас уехал. Весной, говорят, пан Юзеф обязательно вернется.

Лишь теперь отозвался и дедушка:

— А вы сказали Метеку, пани Михалина?

— А как же иначе, пан Юзеф?

— И что?

— А вы спросите Генека, ведь Генек получил от вас доверенность на продажу.

В голосе пани Михалины гнев и обида, но Петрек не обращает на это внимание, совершенно ошеломленный только что услышанной новостью. Выходит, что дедушка навсегда расстался со своим домом и садом? Выходит, что…

— У Метека аж глаза загорелись, как я ему сказала. А потом он пришел как-то, под вечер было, и так мне говорит: «Не смогу, пани Михалина, дорогая, хоть бы все свое распродал и занял еще. Цена такая, что голова кругом идет».

Характерным движением дедушка кладет руки на стол перед собой.

— Зачем вы это сделали, пан Юзеф?

Вопрос повисает в воздухе, ответ следует лишь спустя некоторое время.

— А зачем вы меня уговаривали переехать к Генеку? Переезжать так переезжать, совсем и навсегда. Не могу я пополам разорваться, жить то здесь, то там. Я так не умею.

— Но продавать…

— Лучше продать, чем без конца думать, как там все без хозяина рушится.

— Да ведь я присмотрела бы, а не я, так Лесневские, а не Лесневские, так еще кто-нибудь зашел бы и поглядел, что нужно.

— Это ни к чему. Ведь вы, пани Михалина, сами меня в город прогоняли — греть старые кости в тепле, у сына за печкой сидеть. Вот я и сижу за этой печкой, раз вы так решили.

— Вы же знаете, пан Юзеф, как дело было!

— Знаю или не знаю, мне от этого не легче.

— Вы на меня обиделись, а ведь я еще больше на вас обидеться могла. Надо было просто сказать, так, мол, и так, а не слушать других. Много они знают, эти другие, как бывает, когда жизнь уже прошла.

— Прежнего не вернешь.

— Да, правда, — согласилась пани Михалина и начала собирать чашки и блюдца со стола, будто она все еще была в том доме, оплетенном виноградом, а не в квартире на каком-то там высоком этаже многоэтажного дома. — Вы, пан Юзеф, сами знаете, что для вас лучше.

А Петрек сидел как вкопанный, моргая веками, словно человек внезапно очнувшийся от глубокого сна. Это невозможно, совершенно невозможно, но ведь он слышал собственными ушами, что дедушка решил продать дом и сад. В это просто никак нельзя поверить, а все же так было, и кто-то другой раскрутит ворот колодца, кто-то чужой пройдет по борозде между ухоженными грядками, кто-то неизвестный присядет на скамейке около дверей, на любимом месте дедушки. И никогда больше нельзя будет туда поехать, и никогда больше Эля не пройдет по дорожке от калитки, и никогда больше…

— Покажи-ка, Петрусь, где тут горячая вода открывается, — позвала его из кухни пани Михалина.

Она явно собиралась мыть посуду и прибираться, а дедушка застыл на своем месте и, казалось, не слышал и не замечал ничего и никого.

Взволнованный Муцек, постукивая когтями о паркет, бегал от моющей посуду пани Михалины к неподвижному дедушке и обратно, задирал голову и внимательно, не по-собачьи заглядывал в лица людей.

— Уши у тебя заложило, Петрусь, что ли?

В ответ на это пришлось встать и показать, что надо отвернуть кран с синей ручкой, и сказать, что, вообще-то говоря, надо отвертывать с красной, но слесарь при установке ошибся, и так и осталось.

— Ты не спрашиваешь про друзей, Петрусь? Уже забыл?

— Нет, я не забыл.

— Так почему не спрашиваешь?

Он написал Эле три письма, одно очень большое, он сам опустил его в ящик у почты, но не дождался ни слова в ответ. Считая письмо, посланное из лагеря, их было четыре. Четыре раз он мучительно грыз шариковую ручку, переписывая начисто, обдумывал, что и как написать, чтобы она поняла, и вместе с тем, чтобы письмо мог прочитать каждый из Лесняков, Славек, Мариан или даже родители Лесневские.

— Элюня очень повзрослела, стала такая серьезная. Ясь дважды в неделю ходит уже на практику. (Ясь — это старшой Лесняк). Славек хочет пускать голубей на соревнованиях, только не знает, где надо записаться, чтобы допустили до этих соревнований. Просил у тебя узнать, Петрусь, может, ты знаешь?

Важно ли то, что происходит в поселке, что делают Эля, ее братья, Славек или Мариан? Нет, дедушка не может так поступить, не может, и все тут! Петрек ему сейчас все объяснит, пусть только уйдет пани Михалина, он объяснит, а дедушка поймет. Насупит седые брови, спрячет улыбку в морщинах и скажет, что Петрек прав.

— До свидания, пан Юзеф. Пора мне, уже четвертый час, того и гляди, Генек с работы придет, а я для него незваный гость. Доброго вам здоровья!

Дедушка встает, оправляет пиджак и склоняется к руке пани Михалины.

— Спасибо за вашу доброту, пани Михалина. И пусть люди вам добром за добро отплатят.

— Что вы, пан Юзеф! Какая там доброта, по пути мне было, я и зашла.

Муцек встал у дверей, машет хвостом, он явно ждет, что дедушка возьмет его и они вместе с пани Михалиной вернутся к себе домой. Но вдруг он по голосам, по жестам, по каким-то ему одному известным признакам сообразил, что дедушка никуда не пойдет, и поплелся под стул с низко опущенной головой и волочащимся по полу хвостом.

— Внучек, проводи-ка пани Михалину до остановки. А то я пока доковыляю, вечер наступит.

Понемногу смеркается, на маленьком деревце дрожит последний лист, непропорционально большой, другие уже опали, преждевременно пожелтели и опали, а кто знает, почему?

— Что это ты, Петрусь, не в своей тарелке?

— Зачем дедушка продает? — почти кричит Петрек, так кричит, что пани Михалина даже останавливается.

— А ты не знал? Дедушка у вас уже давно живет.

— Не знал.

— Теперь знаешь.

— Но зачем?

— Во-первых, он один уже не справится. А во-вторых… — пани Михалина явно заколебалась и оборвала на полуслове.

— Что во-вторых?

— Ты уже большой, я могу тебе сказать. Если бы я пошла за пана Юзефа, то вдвоем мы бы еще потянули эту лямку, но я не пошла.

— Почему?

— Объясняй не объясняй, ты все равно этого не поймешь. Трудно начинать новую жизнь в наши годы, а тем более когда другие против. Ой как трудно.

— Какие другие?

— Слишком ты любопытный, Петрусь.

Это было не очень понятно, впрочем, это и не могло быть понятно, но Петрек, не умея ничего объяснить, все же знает, что случившееся обидно, больно и несправедливо, и оно тем более странно и непонятно, что произошло по общему согласию и даже по желанию дедушки, а если и не по желанию, то, во всяком случае, без противодействия с его стороны.

— А вы скажите дедушке, чтобы он не соглашался.

Пани Михалина опять остановилась.

— Ой, ребенок, ребенок. Как я могу ему сказать? Уж скорее ты бы мог…

— Что я бы мог? — не переводя дыхания, спрашивает Петрек.

— Может, стоит поговорить с твоим отцом? Чтобы не продавать всего, а хотя бы часть оставить, пусть себе будет, чтобы пан Юзеф мог вернуться в случае чего. А впрочем, — сердито говорит пани Михалина, — это ни к чему, не будет никакого случая, я пана Юзефа знаю, упрямый он, раз решил, значит, все.

— А почему он так решил?

— Об этом ты его спроси.

Пани Михалина со своей сумкой скрывается в автобусе, а Петрек медленно плетется обратно домой.

— Эй, Петрек, пойдем в кино? «Три мушкетера», потрясающий фильм, я тебе говорю!

Петрек не хочет никуда идти, он, кажется, даже не расслышал того, что ему было сказано.

Вместо того чтобы поехать на лифте, он поднимается по лестнице, останавливается на площадках, смотрит в окно. Все известно на память: одинаковые, серые, массивные корпуса домов, за ними улица, за улицей такие же корпуса, а за теми корпусами в осенней мгле расплываются заводские трубы.

Дедушка, все еще одетый в черный костюм, сидит на том же месте, на котором сидел во время визита пани Михалины.

На столе стоит нетронутая шарлотка и стакан с недопитым чаем.

— Дедушка…

— Да?

— Я прошу тебя не соглашаться. Если ты не согласишься, то папа не продаст.

Просьба Петрека — это скорее крик, чем просьба, хотя Петрек совсем не хотел кричать. Из-под дедушкиного стула высовывается лисья мордочка Муцека.

— Так мне советуешь, внучек?

— Да.

— Ну, раз уж мы заговорили об этом, давай рассудим. Правду говоря, мне одному зимой не справиться, сил не хватает, людям голову морочить стыдно, а во многом я бы от них зависел, если бы опять зимовал в своем доме.

— Пани Михалина…

— Пани Михалину ты сюда не припутывай. Никогда я себе не прощу, что из-за меня у нее столько неприятностей, а это такой человек, другого такого днем с огнем не сыщешь.

— Живи зимой у нас, а весной, весной…

— Весной, весной… — повторяет дедушка слова Петрека. Они звучат в его устах грустно и глухо, словно весна — это не весна, а осень или зима. — Я уже оторвался душой от этого, зачем же ты мне велишь каждый год раны бередить? Ты думаешь, что во второй или третий раз будет меньше болеть? Так я тебе скажу, что каждый раз будет очень больно.

Дедушка отворачивается, то ли случайно, то ли он не хочет, чтобы Петрек видел его лицо.

— Когда-нибудь ты поймешь, что такое старость, сейчас я не смогу тебе этого объяснить.

С трудом наклонившись, дедушка гладит Муцека, а Муцек с достоинством принимает ласку своего хозяина, слегка виляя хвостом и жмуря желтые глаза.

— Да, постарели мы, неизвестно когда и как, страшно быстро бежит жизнь. Вот ты сейчас подросток, а не успеешь оглянуться, будешь в моих годах. Ты еще вспомнишь когда-нибудь, внучек, мои слова.

— Зачем ты так говоришь, дедушка!

— Я правду говорю.

— Раньше ты так никогда не говорил.

— Подходящего случая не было, вот и не говорил.

— Ты ведь можешь почувствовать себя лучше и вернуться, и…

Над глазами дедушки сходятся седые брови, его лицо становится почти суровым.

— Верно, не договорюсь я с тобой, внучек. Вот что тебе еще скажу. Есть такое условие — раз я здесь живу, всё «то» должно быть продано.

Под словом «то» имеется в виду дом, сад, виноградная лоза на стене дома, кусты розовых пионов, колодец с воротом, раскачиваемая птицами черешня, тигриные лилии и крупная, пахнущая зноем клубника, туча над поселком, летние дожди, сверчок в жасмине под окном, красная смородина и вьющийся на колышках горошек. Почему дедушка не называет дом домом, сад садом? Почему он говорит «то»?

— Да, вот так, — кивает дедушка, словно угадывая мысли Петрека. — Вот так.

* * *

В следующие каникулы Петрек, скорее всего, отправится с родителями в экскурсию за границу — почему бы ему не поехать теперь, когда у них своя машина?

Никто и не предполагал, что дедушкин сад будет продан очень выгодно, что из него получатся целых три дачных участка.

— Возьми, Генек, половину этих денег, а половину пошли Евгениушу. Мне они не нужны, а вам пригодятся.

Несмотря на уговоры, дедушка решительно отказался взять хотя бы часть денег, вырученных от продажи. Нет, нет и нет. У него есть все, что ему нужно.

Безрезультатно попытавшись еще раз убедить дедушку, отец решился купить автомобиль. Он купил «вартбург», правда не новый, но в отличном состоянии, у первого владельца. «Вартбург» оранжевого цвета, с прекрасно отрегулированным зажиганием.

Из окна этого «вартбурга» Петрек увидел прежний дедушкин сад, разгороженный сеткой на три одинаковых участка. На одном из них громоздились глыбы земли, виднелся котлован, вырытый под фундамент. Новые владельцы не теряли времени даром, факт.

Когда отец, мама и Петрек смотрели на котлован, к машине подбежал меньшой Лесняк и с интересом заглянул внутрь.

— Вот так номер! Это же Петрек! Это ваша машина?

Петрек не успел ответить, как чей-то голос окликнул резко и строго:

— Дарек!

Меньшой Лесняк отскочил от «вартбурга» словно ошпаренный.

— Иди домой!

Это Эля звала брата, ее взгляд рассеянно скользил по лицу Петрека, видневшемуся в окне автомобиля. Казалось, она не узнаёт его.

— Петрек приехал, — объяснял сестре меньшой Лесняк.

— Я не знаю никакого Петрека, — очень громко произнесла Эля и ушла, а за ней, не оглядываясь, поспешил младший брат.

Они исчезли за кустами дикой сирени, растущей на повороте.

Была весна, и сирень цвела и благоухала, как всегда весной.

Примечания

1

Морг — устаревшая единица измерения площади земли в средневековой Западной Европе и, в частности, в Речи Посполитой, равная приблизительно 0,56 гектара.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***