Се ля Ви! [Соро Кет] (fb2) читать онлайн

Соро Кет Се ля Ви!

ЧАСТЬ 1.

I Ральф.

Красивые женщины не умеют думать

Даже если бы Ральф допустил возможность того, что красивые женщины способны соображать, он никогда бы не заподозрил в этом свою Верену.

Ральф ждал, пока церковная комиссия примет решение по его судьбе, рассеянно размышляя о девочке.

Она спасла его. Ральф это понимал. Не будь Верены, он кончил бы в тюрьме, или еще хуже. Но ни любовь, ни нежность, ни то слепое, ревностное желание обладать ею, как трофеем, не помогали: Ральф искренне, хоть и с грустью, считал свою любимку тупой. Ее оценки лишали всяких надежд, что она поумнеет с возрастом.

Верена не разбиралась в точных науках, Верена ленилась в гуманитарных, Верена яростно восставала против участия в социальной жизни, за исключением той, которую могла постить в Инстаграм… Если не считать той истории, когда три дурочки сняли на видео веганский фильм «Глубокая глотка», ничем особым в школе, Верена не отличилась.

Стеллу же Ральф считал очень умной.

Когда она стояла на кафедре, легко и уверенно читая им лекцию, он не видел ни ее веса, ни ее тяжелого, хотя и живого лица. Он видел Ум, сверкающий и искрящий. Он считал ее гениальной и лишь потому был с ней.

Спустя две недели после суда он все еще не мог смириться с произошедшим.

Его сверкающая Умница превратилась в визжащую на надрыве, безумную бабу. И никаких доказательств того, что он видел в ней, у Ральфа не оказалось. В отличие от Верены. Та предъявила целый набор улик, кучу записей, с датами и обрывками их бесед. Даже фотографии следов на газоне сделала.

Себастьян следил за нею, не отрывая глаз и чуть ли не аплодировал. Ну, что за умница? «Моя девочка! Настоящая Штрассенберг!» А Ральф все смотрел и смотрел на Стеллу. Никак не мог совладать с собой, все думал: что если его отец спросит, спал ли он с этой женщиной?

Стыд и отвращение подступали к горлу. Теперь, когда опасность заключения в тюрьме миновала, Ральфа так и корежило по поводу объяснений. Что о нем теперь станет думать его отец? Что о нем подумают новообретенные родственники-адвокаты. Что о нем теперь думает сама Ви?

И его мать… Он был в ярости, выяснив, что та притворялась тетей. И то, что собиралась дальше это скрывать. Он был восхищен приездом отца и словами Себастьяна:

– Твоя мать всегда стыдилась того, что родила от женатого. Я из другой породы: я был влюблен в нее, и я ее не стыжусь…

Сам он стыдился.

Ральф не любил Стеллу, но объяснить, почему он был с ней, не мог. Ни на суде, ни в комиссии, ни даже графу фон Штрассенбергу Зови-Меня-Папа.

– Ты, правда?.. – деликатно и явно опасаясь его этим оскорбить, спросил Себастьян, когда они вчетвером уселись в машину.

Ральф чуть не поседел.

– Ну, с этой женщиной? – фальцетом закончил граф.

– Побойся бога! – вмешалась Ви. – Она бы, понятно, душу продала, чтоб он ее изнасиловал. Но он не мог. Для такого поступка требуется твердость!..

Мартин расхохотался.

– Люблю эту крошку, вся в Лиззи, – заметил он и ласково ущипнул Верену за щечку. – Ну, а ты-то хоть укрепила его, а, Виви?

– Узнаешь на исповеди! – подмигнула та. – Я целый год копила грехи, чтоб не стыдно было рассказать кардиналу. Задом вверх, как сказал епископ монашкам.

Мартин хлопнул себя по коленям.

– Ты знаешь этот анекдот, Ральф? Нет? Слушай!.. Однажды епископ…

Ральф с чистой совестью отвернулся от Себастьяна. Пожалуй, он был несправедлив. Верена – умничка…

– Отец Дитрих? – в приемную вышел секретарь дяди Мартина. – Войдите. Они готовы огласить свой вердикт.

И Ральф вошел, заранее зная, что они скажут. Дядя Мартин улыбался ему со своего места. Когда их взгляды встретились, дядя подмигнул.

Его собственный, родной дядя кардинал. Точней, двоюродный дед. Брат его деда-графа. Злость на мать улетучилась. Бедняжка, как же она, наверное, стыдилась себя, раз пошла на такое. И как она, наверное, любила Себастьяна, раз так любила его ребенка. И Ральф поклялся себе, что он все сделает, чтобы тетя… мама гордилась им.

И сохранит ее тайну, как сотни тысяч чужих.

II Верена.

Если ты увидишь мою Общину

– Простите меня, отец, ибо я грешила…

Голос звучал так хрипло и незнакомо, словно я, впрямь раскаивалась. Наверное, от волнения. Оно было настоящее. Как и профиль священника, едва различимый сквозь густую решетку исповедальни.

Узнав, что Ральфа сослали в глухую деревню, я просто села на поезд. И вот, я здесь. Сижу в исповедальной вместо того, чтобы постучать в дверь.

Резко повернув голову, Ральф вгляделся в решетку со своей стороны и я стащила с головы капюшон. Тусклая лампочка едва освещала кабину, но моим волосам и этой крупицы света было достаточно.

– Верена! – воскликнул Ральф и расхохотался. – Боже! Я был уверен, ты исповедалась кардиналу!

Выскочив из кабины, мы бросились в объятья друг другу.

– Что ты здесь делаешь?! Тетя… Агата… моя… она хоть знает, где ты?

– Конечно знает. Она хотела приехать вместе со мной, но не осмелилась. Решила, что ты на нее злишься… Ты злишься? Мне ты можешь сказать. Как один обманутый ребенок – другому.

– Нет, – сказал Ральф. – Я злился, но больше не злюсь…

– Хорошо. Погоди, я напишу ей. Она, наверное, с ума сходит.

– Это хобби. Она не хочет переезжать.

– Она стесняется. Представь себе, каково ей будет встретиться с Маритой…

– Ты тоже стеснялась встретиться с Джесс?

– В гробу я ее видала, – буркнула я. – Не собираюсь я с ней встречаться. Когда ее выпустят, мне исполнится восемнадцать!.. Жаль, я не могу переспать со своим отцом! Я бы сделала это у нее перед носом. И не стыдилась бы!

Ральф улыбнулся, выпуская меня из объятий и удержал за руки.

– Я думал, мне показалось, что я видел тебя на службе, – сказал он, меняя тему.

– М-да, так и думала, что спалюсь.

Ральф рассмеялся.

Хрипло, как кашлянул. Служба напоминала похоронную мессу. Людей было мало. Четверо, помимо меня, а церковь была рассчитала на добрую сотню. Его горечь разливалась меж нами, как густая чернильная пустота. У меня создалось впечатление, что прихожане не расходятся только потому, что боятся добить его окончательно.

Нас было слишком мало, чтоб уйти незамеченными, но за прекрасную службу никто не благодарил. Ральф бы этого не выдержал…

…После суда и короткого разбирательства в Риме, его сослали в самый отдаленный приход, пока не утихнут отголоски скандала. Стелла лечила нервы в ожидании собственного суда. За приставания к пациенту и ложные обвинения. Тетушка распушала перья, не зная, как правильно ей себя вести в ее разграбленном царстве. Вместо Ральфа службы служил диакон. И пусть назад ему был заказан. Как Ральф однажды сказал учительнице: достаточно создать прецендент.

И прецендент был создан. Хоть Ральфа оправдали, его репутации был конец. Как и приходу, в который его сослали. Деревня-призрак, состоящая по большей части из заколоченных однажды домов, чьи ставни успели покрыться мхом и потрескаться, скорежившись от непогоды.

Церковный дом был пустым и гулким. Казалось, насквозь пропал одиночеством, гулкой пугающей меня пустотой. Ральф, поставивший на стол поднос с кофе, выглядел постаревшим на сотни лет. Он похудел и осунулся, но самыми жуткими были его глаза.

Он двигался медленно, как дряхлый старик и не выдержав, я спросила:

– Ральф, ты в порядке?

– Нет, не в порядке. Я понимаю, что очень легко отделался, но это место убивает меня… Ты задержишься?

– Нет… Неважно. Нас с тобой пригласили на Рождество.

– Я не могу самовольно оставить приход.

– Можешь! – не в силах и дальше сдерживаться, я достала из сумки конверт и вручила Ральфу. – Отец фон Штрассенберг, вас ждет Гамбург.

Негромко звякнули чашки, радостно вскрикнув, Ральф бросил поднос, подхватил меня и трижды крутанулся на месте. Я напряглась: от него даже пахло этим проклятым домом. Пытаясь сквозь толщу чужих неприятных запахов, отыскать знакомый – его, я сама едва не расплакалась. Ральф всегда был такой ухоженный, такой холеный.

Теперь это был не Ральф.

– Ох, Цуки! – он прильнул ко мне и как в детстве зарылся лицом мне в волосы. – Всякий раз, когда я стою на краю, появляешься ты и вытаскиваешь меня из дерьма.

Я отодвинулась; не в силах обнимать его… такого чужого. Достала из кармана салфетку и молча промокнула глаза.

Его лицо скривилось. Ральф резко вскинул руку и ткнулся носом в рукав.

– Господи, – сказал он, смутившись. – Как от меня воняет… как домом престарелых.

Какое-то время он колебался, потом сказал:

– Я только душ приму, хорошо?

…Мы молча лежали, разглядывая плохо выбеленную спальню. Такую унылую, что хотелось плакать, неизвестно из-за чего.

Пока Ральф был в душе, я сменила посеревшие простыни и пододеяльник. Я как раз поправляла наволочки, когда он налетел сзади, даже толком не вытершись после душа и сразу же завалил меня на матрас.

И вот мы лежали на истерзанных простынях и рассматривали спальню.

– Спорим, ты никогда еще не жила в таком вот убожестве? – брякнул Ральф.

– Спорим, ты тоже? – спросила я, вспомнив их маленький уютный домишко. – Нас не застукает твоя экономка?

– Здесь никого кроме нас… и призраков.

В комнате что-то треснуло; испугавшись, я резко прижалась к Ральфу. Он рассмеялся, но я почувствовала, что и сам он вздрогнул от неожиданности. Дом не просто вызывал страх, он высасывал мою жизнь. Холодный и гулкий, он ждал добычу, как пустой гроб.

– Прежний священник умер в этой кровати… – шепнул Ральф.

– Ты врешь!

– Нет, не вру.

Я охнула, оттолкнувшись спиной, как змея, но Ральф только рассмеялся и крепко-крепко прижал к себе.

– Я не вру, я шучу… Но если честно, в этом доме чертовски не по себе. Дел тут у священника никаких. По большей части я сижу здесь и гадаю, что делать дальше. Клининг вызвать, к примеру, или сразу же экзорциста.

– Разве община не выделила тебе экономку?

– Ты видела мою общину? Если увидишь вдруг, дай мне знать… Тут так пусто и так уныло, что по ночам мне сложно заснуть. Все кажется, будто кто-то бродит по коридорам.

– Может… может, тебе правда стоит вызвать священника? Чтобы освятить дом?

Ральф оскорбленно посмотрел на меня и мрачно напомнил:

– Я сам священник!

Если он захочет Крольчиху

Я собиралась остановиться в отеле, но выяснив, что экономки у него нет, решила остаться в церковном доме, у Ральфа.

Пока он сам работал в маленьком кабинетике на втором этаже, я немного отмыла кухню и кое-как приготовила нам обед на допотопной газовой плите. Дом был неуютным и свечи, которыми я суеверно решила его обжечь, чадили, а Ральф и слышать не хотел о нормальном священнике.

Хотя, кто из них нормальный. Хади, как я поняла, психиатр и имеет право то ли присутствовать при экзорцизме, то ли самостоятельно проводить. А еще Хади «практикует» в частном порядке. Изгоняет бесов из прихожанок, которые орут и стонут громче, чем одержимые. Так, по крайней мере, Джессика говорила.

Она всегда была в курсе половой жизни друзей Филиппа.

Я очень любила Ральфа, но не осталось ни одного обета, какой бы он ни нарушил. И я не верила, что привидения обратят внимание на его слова. Поэтому я решила, что все сделаю сама. Отыскала на кухне старый пульверизатор и пошла в церковь; набрать немного святой воды из стоящих у входа каменных чаш, чтобы опрыскать дом, пока Ральф не видит.

Так мы и встретились. Фил и я. Когда я поварешкой, через воронку, набирала в пульверизатор святую воду.

– Какое-то новое извращение?

Громко взвизгнув, я уронила поварешку на пол. Филипп и перекрестился, макнув кончики пальцев в чашу. Мгновенно выскочив на мой крик, Ральф пересек городскую площадь, ворвался в церковь и замер. При виде Филиппа его лицо вытянулось и застыло.

– Тут в самом деле призраки, – сообщила я.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Ральф сухо, но вежливо.

Филипп тряхнул головой.

– Заехал посмотреть, как вы тут устроились. Найдете мне дополнительную кровать, или слегка подвинетесь в вашей?..

Ральф бросил подозрительный взгляд на утварь, которую я все еще прижимала к груди.

– Иди назад в дом, – сказал он мне. – Филипп, а ты… иди на хер.

Тот рассмеялся:

– Я лучше в дом.

Ральф не ответил. Он взбежал по лестнице вслед за мной, но Филипп не отставал ни на шаг. Войдя в гостиную, которая походила на декорации к «Проклятью», Фил огляделся по сторонам и сразу прошел к дивану. Ральф обреченно захлопнул входную дверь.

– Как ты нас нашел?

– Довольно просто: я спросил у отца.

– Зачем?

– Хотел спросить кое-что у вас. Застав вас обоих сразу, – и Филипп широко улыбнулся, уже заранее зная ответ. – Ты спишь с ним, Вив? Хоть сейчас, скажи честно?

Ральф вздохнул; едва заметно сузив глаза, он вскинул подбородок, глядя на него сверху вниз, хотя они оба были одного роста. Я поправила кофту и скрестила руки на животе. Забылись духи и призраки.

Филипп.

Вот кого я хотела изгнать отсюда. Но я сомневалась, что он уйдет, если брызнуть святой водой из пульверизатора.

– Знаешь, – сказал Филипп, – когда я брал в жены Джессику, она любила меня, как попугай-неразлучник. Может быть даже два или три часа… после того, как нас обвенчали. Быть может, я невесть какой бизнесмен, но я любил ее. Всем сердцем, по-настоящему. Тебе это было бы до колик смешно, но мне почему-то разбило сердце… Она выбрала его. Потому что он спокойно делал с ней все, что она хотела. А я не мог.

Ральф молча смотрел на него; не моргая, не шевелясь. И я тоже промолчала. Я знала, что он с ней делал. И знала, что если бы Филипп не любил ее, как безумный… возможно, они могли бы быть счастливы.

– Ты помнишь свадьбу нашей Камиллы с принцем, Верена? Помнишь? Когда я пришел домой пьяным, спустя много месяцев, когда я совсем не пил? Ты даже не спросила, что приключилось. Только шептала мне: «Тише-тише!» Ты, помнишь?! – Филипп словно Халк ударил кулаком по бедру. – Ты помнишь, как я спросил тебя: «Ты виделась с Ральфом?» а ты сказала… я даже помню, как ты спокойно и легко соврала мне: «Ральф – прошлое!» Представляю, как вы смеялись надо мной после твоего отъезда.

Я не ответила.

Что я могла сказать? Если он притащился следом за мной только для того, чтобы повторить свой бред еще раз, он никогда меня не любил. Он здесь только из-за Ральфа. И из-за бизнеса. Ральф тоже лишь об этом и думает, раз он его не прогнал.

Видимо, это было написано у меня на лбу. Филипп устыдился, шмыгнул носом и сел. Провел украдкой под носом указательным пальцем и коротко скосил на него глаза. Мерзкая привычка кокаинщика, смотреть – не пошла ли кровь.

– Нанюхался? – спросил Ральф спокойно и почти ласково.

– Я много лет, как не нюхаю! – гордо отсек Филипп. – Ты слишком щепетилен для бывшего дилера.

– Зачем ты здесь, Фил.

– Тебе, правда, интересно?!

– У нас тут нет телевизора и барахлит Интернет.

– Что ж, – сказал Филипп. – Слушай! Одна маленькая девочка очень любила любить парней. Причем не одного, а по двое сразу. Привычка. Детская. Бабушка позволяла ей…

Я стояла, все еще держа в руке поварешку и напряженно восстанавливала в уме события той памятной ночи. Филипп приехал пьяным. Долго мигал мне дальним светом в окно вместо того, чтобы тихо войти и залезть в мою кровать, как обычно.

– …она спала с одним из них, и он считал, будто он единственный. Никогда и никому он не верил, как ей. Но девочка его не любила. Девочка мечтала о другом парне. И первый обо всем этом прочитал… В ее дневнике.

Я охнула и тихо осела.

Вдруг вспомнила, Фил показался мне каким-то взъерошенным, но он ответил, что повздорил с отцом. Я вспомнила последние дни, когда Филипп так и этак расспрашивал меня о Ральфе. А я решила, он подготавливает почву, чтоб расстаться со мной. И я вела дневник… Дурацкий, детский и примитивный блеф. Надеялась, что когда Филипп соберется с силами, я швырну ему этот дневник в лицо.

– Ты спятил? – уточнил Ральф. – Я слышал про дневник, но думал, ты обкурился.

Филипп на миг смешался, но тут же оба переглянулись и уставились на меня.

– Что за дневник, Верена?

– Просто дурость, – сказала я. – На случай, если нас с ним застукают, я покажу полиции свой дневник и расскажу, что я еще невинная маленькая девочка.

– В каком месте? – буркнул Филипп.

– Ты сам прекрасно знаешь, все сразу мои места! И это меня, заметь, выгнали из города. Но я не позволила полицейской взять пробы! – взвизгнула я, но тут же заткнулась, вспомнив о Ральфе.

– Как ты нашел дневник?

– Джессика! – подсказала я вслух. – Она в то утро скандалила, требуя, чтобы ты с ней лег, поскольку у нее овуляция… Я слышала, когда уходила в школу. Это же она же тебе принесла дневник. Так все было?

Филипп обозлился, но усидел на месте.

– А если и так, что это меняет?!

– Все! – ответила я. – Все! Ты сам же, наверное, и спалился! Сам ей сказал про нас. И она бросила дневник на стол. Она уже была беременна и прекрасно об этом знала. Она хотела быть уверенной, что ты не уйдешь. Ты сам это знаешь! Ты просто боишься остаться совсем без денег! Вот почему ты здесь!

– Ха! – сказал Филипп, словно чахоточный герой, который собирается застрелиться. – Просто хотел посмотреть на твою бесстыжую рожу.

– Как ты над ним ржешь, – вставил Ральф.

– Если бы я хотела обманывать тебя с кем-то, то начала бы с Цезаря… Пусть бы ржал!

Филипп моргнул.

Он выглядел так по-детски обиженно, что Ральф, не выдержав, рассмеялся.

– Не верь ей Фил, – сказал он, как-то вмиг оттаяв. – Цезарь – очень ценный производитель. Твой папа не позволил бы ему ржать над тобой с такой неопытной молодой кобылкой.

– Заткнись! – прошипел Филипп и поднялся. – Мой папа еще и твой папа. Хватит уже считать меня дураком! И я приехал говорить не об этом. Хотел увидеться с вами обоими до Штрассенберга и посмотреть в глаза. Представляю себе, как ты будешь ржать, когда я уеду.

– Мне делать больше нечего, кроме как зловеще ржать над всем, что ты делаешь! – буркнул Ральф.

Он сел на журнальный столик и прижав колено к груди, обнял себя за ногу.

– Придурок!..

Филипп показал ему палец и гордо прошел к двери и вышел на улицу.

Мы с Ральфом с интересом пронаблюдали, как он упорно мечется по заднему двору, пытаясь отыскать выход.

– Как думаешь, показать ему калитку, или пусть живет на заднем дворе, как кролик?

– А если он захочет крольчиху?

– Ну, вызовем кого-нибудь.

Я криво улыбнулась. Спросила, нервно заправив волосы за уши:

– Мне это кажется, или вы оба пытаетесь помириться друг с другом за счет меня?!

У Ральфа вытянулось лицо. Я вскинула руки.

– Да ради бога! В таком случае, он весь – твой! Пойду, вызову такси до вокзала.

– Ви!

– Этот ублюдок сломал мне жизнь. Опозорил, рассорил со всей семьей. А ты сидишь и думаешь, как с ним помириться. Ты никогда меня не любил. Ни как девушку, ни как ребенка. Я просто повод, Ральф. Просто повод.

– Прекрати это! – сухо оборвал он. – Ты звучишь не осмысленнее, чем он, – Ральф не договорил: Филипп вошел в гостиную и гордо, как Дон Кихот вышел в нужную, на это раз, дверь.

ЧАСТЬ 3.

I Верена.

Три главных правила

– Не волнуйся, – сказала я Ральфу, который явно нуждался в этих словах. – Запомни главные правила. Их три. Штрассенберг всегда примет Штрассенберга, вне зависимости от дальности родства. Штрассенберг встает за Штрассенберга везде и всегда. Фамильный графский замок – место, где все мы равны и… единственное место, где мы можем расслабиться и искренне ненавидеть друг друга, так что не принимай все на свой счет.

Ральф усмехнулся, но больше из вежливости.

– Надеюсь, графиня в достаточной степени Штрассенберг, чтобы принять меня.

– Марита тебя примет, – сказала я. – Иначе, ей придется отменить гала-ужин для не-членов семьи. На это она никогда в жизни не пойдет. Так что не беспокойся.

– Ты говоришь не смолкая, – оборвал он. – Волнуешься?

– С чего вдруг?

– Из-за встречи с отцом…

– С которым из них? – огрызнулась я. – Вас уже четверо и как знать: Джесс может замутить с санитаром.

Ральф не ответил: наша машина тронулась, проехала еще пару метров и снова встала примерно в ста метрах от парадного входа. Лужайка перед домом была круглая и я увидела номера одного из отъезжающих лимузинов. Михаэль! Водитель Лизель Маркуса.

Сердце забилось где-то у щитовидки, руки вспотели и напряглись. Лизель не было в городе, но мой отец… мой настоящий отец, приехал.

– Не волнуйся, – предложил Ральф. С улыбкой, но без издевки. – Главное, не забудь принять его, как принято среди Штрассенбергов.

Я посмотрела на его профиль.

– Ты издеваешься?

– Нет, – сказал он устало. – И я не ржу.

Когда мы, наконец, смогли выйти из машины, отдав верхнюю одежду кому-то горничных, Ральф был куда взволнован ее меня. Марита и Себастьян, как всегда лично, приветствовали гостей и все то время, пока мы стояли в очереди, глаза Ральфа не отрывались от хрупкой фигурки жены отца.

– Не волнуйся, – снова сказала я. – Она – никто. Женщины в нашей семье – расходник. Мы не имеем своего мнения, а если имеем, то храним его при себе.

Ральф не ответил.

Он выглядел ослепительно в своем черном смокинге и ярко-белой рубашке, но чувствовал себя совсем не так хорошо. Этикет, знакомый с детства всем остальным, произвел на него неизгладимое впечатление. Ральф всегда был честолюбив и сама мысль, что он отныне – один из Штрассенбергов, заставляла его подрагивать.

Он достиг зенита в своей же собственной голове. И тем не менее, он не был законнорожденным. Он сомневался.

Очередь возбужденно жужжала: всем хотелось как можно скорее представиться, засвидетельствовать свое уважение и сесть за стол. Этикет был давно изучен и надоел, но кормили у Мариты превосходно.

Я видела, как Ральф рассматривает гостей. Его тут, конечно, все уже знали, но он пока еще никого не знал. И когда люди, при виде единственного брюнета, запросто подходили представиться и напомнить о том, что виделись на свадьбе Филиппа и Джесс, он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Ты сотни раз его видел у меня дома, – сказала я, очередному жополизу, – хватит уже притворяться! Ты в Штрассенберге. Расслабь батоны…

Жополиз покраснел.

– Отлично выглядишь, Ви! – сказал он вместо того, чтобы расслабиться. – Ты уже видела, кто приехал? Пьесвятой отец дядя Фьедди!

Туше!

Часть меня трепетала от мыслей о предстоящей встрече с ним, другая часть дрожала от ярости. После того, как мы с Ральфом вернулись в Гамбург, я жила с ним. И папочка ни разу, ни разу не попытался со мной связаться!.. Я сказала себе, что если нас с ним посадят за один стол, я может продекламирую что-нибудь подходящее, но если нет – нет. Если он не хочет со мной общаться, я тоже не захочу!

– Верена-солнышко, как ты выросла! – пропела Марита протягивая руки.

На мой взгляд, я не выросла – ни на сантиметр, ни на килограмм, но спорить не стала. Без Лизель я чувствовала себя неуютно. Особенно с Маритой, такой холощено-светской. Себастьян без церемоний обнял Ральфа за плечи и хлопнув по спине, сказал просто:

– Ты, верно, помнишь мать Фила.

– Графиня, – почтительно поклонился Ральф.

Марита подала ему руку для поцелуя, – как требовал этикет и он, как я его инструктировала, почтительно поцеловал воздух над ее кольцами.

– Добро пожаловать в семью! – сказала Марита.

Как мать и жена, она конечно же всеми фибрами восставала против его присутствия. Но, как женщина, она не могла не чувствовать его шарм. Ральф был красив и выглядел драматически, чего ей всегда недоставало в его отце. А Марита больше всего на свете любила драму. Не потому ли окружала себя дергаными людьми «искусства».

– Филипп уже приехал? – спросила я.

– И даже выжрал полбара, – ответил граф.

– Себастьян, прошу тебя!

– Ты уже просила, теперь заткнись…

Я прокашлялась.

– Я посадила вас за наш стол, – сказала графиня. – Надеюсь, что вы не против, – она чуть потупилась, метнув короткий взгляд на старшего сына.

Филипп уже, конечно, переругался со всеми. Судя по взглядам, которыми его провожали, – даже не один раз. Он ставил рекорды по разбиванию отношений. Похоже, Себастьян все знал. Я вздрогнула, когда Филипп элегантно развернулся на каблуках и направился нам навстречу.

Как это происходит, когда у людей окончательно пропадает страсть? Когда смотришь на человека, которого ты любила, с которым жила, спала, которому готовила пищу и… ничего не чувствуешь.

Мне бы очень хотелось узнать это и прямо сейчас.

Когда он развернулся и направился к нам, у меня заныло под ложечкой; я и забыла, какой он красивый в смокинге. Не обратив на меня внимания, Филипп приблизился, не сводя глаз с брата.

– Пресвятой отец! – он поклонился. Чуть ли не в пояс Ральфу; на старомодный, старосветский манер.

– Расстрига!.. – ответил тот.

Филипп чуть дернулся прежде, чем распрямился.

Ни у кого из них тут не было друзей и соратников, но у Ральфа не было пока и врагов. Филипп же заводил их на ровном месте. Даже отца умудрился настроить против себя.

– Хай, Филипп, – сказала я.

– Бриллиант Надежда, – сказал он, но кланяться в пояс уже не стал. – Я вижу, деревенский воздух пошел на пользу. Ты не такая бледная, как была.

– Влюбилась.

Я взяла Ральфа под руку и провела его в зал. Он был единственным брюнетом на все собрание и тут же зашелестело.

Сын графа, сын графа…

– Ферди! – окликнула я.

– Верена! – распахнул руки, к нам подлетел Фердинанд, мастерски оттеснив Филиппа, который шел следом, пытаясь начать скандал. – О, Ральф!.. Я – Ферди, помнишь меня?.. Мы часто виделись, когда я был младше.

– Конечно, помню!.. Ты – тот, что не был воспитан как дикий орангутан.

– Да, точно! Я пошел в маму.

Филипп набычился, схватил шампанское с подноса, идущего мимо официанта и отошел.

– Что с ним? – спросила я Фердинанда. – Кокс попался несвежий? Чего он бесится?

Тот лишь махнул рукой. Видимо, отношения у них были уже не те, что полгода назад, когда Филиппу требовалось прикрытие.

– Лизель разводится и твой деда-Джекки больше не хочет иметь с ним дел, – прошептал Фердинанд. – Еще и слухи ходят, что он переметнется к Ральфу.

Судя по яркому свету, сверкнувшему в чистых глазах Ральфа, Лизель все-таки сумела оставить деньги «деды» в семье.

– К тому же, ты сама знаешь: Филу повод не нужен… Особенно теперь, когда отец… А, неважно! Маркус тебя искал, – сказал Фердинанд, не имея в виду ничего плохого. – Твой дядя приехал.

– Он мне такой же дядя, как все остальные здесь, – ответила я, пригубив шампанского. – Вы все, практически, на одно лицо.

Фердинанд фыркнул мне в декольте.

– Вряд ли кто-нибудь из остальных, хоть раз твое лицо видел!

Чмокнув меня, Фердинанд убежал и скрылся в толпе из одинаковых мужчин в смокингах и женщин в вечерних платьях, которые не всегда сидели так ладно, как костюмы мужей. Красота у Штрассенбергов почти всегда доставалась мужчинам.

Виви может родить лошадку?

Ужин подали в восемь. После того, как Себастьян закончил спич в честь рождественского вечера, перечислил имена всех новорожденных года, он представил Ральфа, как сына, перечислил его успехи в церкви и бизнесе, после чего презентовал миниатюрный фамильный герб из белого и красного золота. Когда Ральф открыл коробочку, у него немного увлажнились глаза.

Граф его обнял. Он так гордился им. Его красотой и его успехами. Он этого даже не скрывал. Как и того, как его разочаровал Филипп.

Сам он, наблюдавший за Себастьяном поверх своего бокала, выглядел равнодушным, – видно уже притерпелся. Фердинанд аплодировал громче всех и садясь, Себастьян ласково потрепал его по плечу. Видно теперь, когда жена разрешила привести подходящего второго сына, ему было легче смириться с ориентацией третьего. Марита, похоже, мыслила в том же ключе: если муж перестанет третировать Фердинанда и намекать, что он – второй сын в семье, а обязательств второго сына пока что не отменили… почему нет? Все лучше, чем после смерти Рене-старшего, расстаться еще и с Ферди.

Близнецы, как подобает подросткам, напустили на себя гордый и независимый вид. Только Рене-младший, который был еще слишком мал, чтобы помнить Ральфа или понимать, кто он, как зачарованный потрогал его за волосы.

– Прямо как у Цезаря, – сказал он, благоговейно распрямив одну волнистую прядь, которая тут же упруго вернулась в форму.

Себастьян развеселился.

– Если бы я был отцом Цезаря, я бы сказал, что состоялся как произ… эээ, ладно. Да! Кстати, Ральф, ты должен видеть моего Брута. Вот это конь! Ты глазам своим не поверишь, когда увидишь!..

– Но ты же не подаришь ему жеребеночка? – заволновался Рене. – Который вчера родился?

И граф, донельзя гордый тем, торжественно заверил:

– Тот – только твой, малыш! Тсс!..

И Рене-младший, торжественный и довольный, взял двумя руками бокал с виноградным соком.

– Ну, хорошо. Тогда, добро пожаловать в семью! – продекламировал он и взглянул на мать. Марита, вздохнув, кивнула.

Хоть какое-то подобие приличных светских манер. Все остальные лишь рассмеялись. Все, кроме близнецов и Филиппа.

После второй перемены блюд Рене поменялся с матерью, которая предпочла сесть с Ферди. И занял место по левую руку от отца. Похоже, он собирался вырасти полной противоположностью того, первого Рене, который терпеть не мог лошадей и был болезненным и хилым подростком. И граф любил его, как когда-то давно, еще в детстве, любил только одного Филиппа.

В свои неполные восемь, Рене был крепенький, розовощекий и безудержный. В холле до ужина мне уже рассказали, что настоящий наследник именно он, хотя об этом пока что не объявляли. Филипп, сидел по правую руку отца, как предписывал этикет, но граф еще ни разу вправо не обернулся. Он весь был поглощен младшим сыном. Похоже, это злило Филиппа гораздо больше, чем присутствие Ральфа.

Рене это видел и ни в чем себя не стеснял.

Он пробовал все, что отец клал себе в тарелку. Он выпросил разрешения выпить разбавленный трижды глоток шампанского. Он решил притвориться пьяным и начал открыто наезжать на Филиппа.

– О, господи, – потрясенно выдохнул Ральф, – вы что-то подмешиваете новым членам семьи, или почему я вижу Филиппа в двух вариантах?

Я фыркнула: даже если бы Рене был не братом, а сыном Филиппа, он не мог бы быть еще более на него похожим!

Под шумок перепало и близнецам.

Близнецы, которые тоже были ершистые, уже ерзали, готовые устроить младшему брату трепку. Не за столом, конечно, но в замке так много мест, куда даже очень дерзким маленьким мальчикам, лучше не попадать. Рене их просто не замечал. Его взгляд горел совсем недетскими чувствами. Графу пришлось два раза одернуть младшенького, который вслух размышлял о том, что будет, если «Джесси умрет, не оставив деток».

– Джесси оставила деток, – сорвался, в конце, Филипп. – Если Джесси умрет, я женюсь на Виви, понятно тебе, маленький говнюк? Она будет рожать мне детей, пока у нее матка не вылетит.

Последнее явно предназначалось Ральфу, но все за столом просто онемели. Больше всех, Марита, которая лишилась матки после последних родов. Только Рене ничего не понял.

– У Виви нет матки! – заявил он с вызовом, явно имея в виду кобыл с жеребятами. – И сам ты говнюк!

– Молчать! – оборвал отец и я не до конца поняла: кому он это. Умолкли оба. И Филипп, и Рене-младший.

– Еще одно слово, Рен, и ты пойдешь в постель без подарков.

– Но, папочка!..

– Никаких но! Вы все воспитаны хуже, чем бешенные собаки! А ты?! Ты думаешь, что несешь, Фарринели чертов?! Мало того, что грызешься на равных с этим щенком, еще и мелешь такое!

Филипп дернулся, сжав салфетку. Потом усилием воли расслабил пальцы.

– Извини, – процедил он в сторону матери.

– Верена же не может родить лошадку? – громким шепотом уточнил Рене у отца.

– Нет, – фыркнул Себастьян и ласково посмотрел на меня. – Если б она могла, я бы сразу ее в завод поставил…

Я поджала губы: очень смешно.

– Уже повстречалась с папой?

– Нет.

Порой я чувствовала взгляд епископа, порой я видела, как на меня посматривает Филипп. И сердце откликалось на взгляд одного, совсем, как тело на взгляд другого. Я размышляла о том, что у меня нет гордости, раз я вновь и вновь возвращаюсь к мысли о том, как уехала однажды в гостиницу. Аккурат из этого дома.

И о том, как писала корявыми буквами письма, которые Ральф обещал отослать отцу. Когда официальная часть закончилась и все разом разбрелись «пудрить носики», я потеряла обоих из виду.

Ральфом завладел Себастьян.

Марита разговаривала со своими родственницами, Фердинанд настраивал скрипку, близнецы были сопляки, к тому же, планировали убийство. Только Рене сидел рядом с графом и молча слушал, держась рукой за его колено.

Я тоже так часто сидела в детстве. Вцепившись в ногу отца. И сердце снова заледенело, оборвалось. Теперь мне уже казалось: я неправа, решив избегать его. И очень зря на него набросилась, как бешенная собака…

Кто-то протянул мне бокал, я не глядя взяла и лишь потом узнала кольцо Филиппа. Алый рубин в серебре. Старинный, почти ритуальный, перстень наследника.

– Я должен извиниться, – сказал он. – Маленький выродок меня просто вывел… Я ляпнул, не подумав.

– Принято, – неохотно бросила я.

После всего, что он сделал летом, эта тирада была сущей мелочью. К тому же спор можно было продолжить лишь в диалоге, а я не особенно хотела с ним говорить. Когда он был рядом, я хотела лишь одного… сама себя презирая.

– Это она прислала мне те бумаги? – спросил Филипп, помолчав. – Та женщина? Стелла Как-то Там?..

– Да, – сказала я. – Было мило, что ты прислал их в Баварию и дал показания. Это здорово помогло.

– Меня заставил отец. А про бумаги ты сама ему рассказала.

– Но это ты ведь мне позвонил, чтобы обозвать потаскухой, – диалог уже шел, можно было и поругаться. – Так что спасибо!

Я поднялась было, но в зал вернулся епископ и я вновь села. Филиппа я ненавидела много меньше.

– Я взревновал, – буркнул он. – Сам не знаю, чего я так дергался… Верность на самом деле, такая блажь. Физическая не стоит и цента, если моральной нет. А как проверить, верна ли женщина в голове?

Он обернулся, заметив, что я не слушаю и тут же понял, на кого я смотрела.

– Неужто, я сравнялся с Самим пресвятым отцом дядей Фредди? Ты игнорируешь только нас двоих.

– Отстань, а? – процедила я еле слышно. – Не заставляй меня вечно жалеть о том, что ты не в тюрьме.

– Уверен, ты в самом деле жалела… Нос вверх, Цукерпу! Я ведь буквально запихал тебя в постель к Принцу. Сам он чересчур много рефлексирует, чтобы просто взять кого-то и опрокинуть… Но его деньги никуда теперь не уйдут. Тут я даже не сомневаюсь. Никакой другой вертихвостки! – Филипп внимательно посмотрел на меня.

Я не ответила: похоже, Лизель тогда немного перестаралась и он поверил, что я стану тайной мирской женой священника, который на семь миллионов больше миллионер, чем он.

– Он даже умудрился закрепить за мной деньги Джесс, – отозвалась я и Филипп подавился собственным ядом.

У меня появилось неприятное чувство, что за время что мы не виделись, Филипп отупел. И еще одно, еще более неприятное: что он всегда был таким, я просто не замечала.

– Да брось ты, – сказал он. – Я знаю, ты с ним не спишь. Похоже, ему надо ненавидеть женщину, чтобы у него хоть на сантиметр встало. Ну, или собираться с духом два месяца.

– Тогда ты сам понимаешь, как я зла на тебя. За все, что ты натворил, решив, будто сплю…

– Судя по запаху, – сказал Филипп грубо, – ты зла из принципа, а сама течешь. Я пойду к себе, задолбался… В свою старую комнату. Если хочешь, то поднимайся, нам больше не нужно прятаться и ехать в отель.

Он вышел. Я посмотрела вслед. Еще никогда я не хотела его так сильно, как в этот вечер. Еще никогда так сильно не презирала себя. Однажды, я чуть не уморила себя голодом. Просто на дисциплине. Без секса обходиться было сложней…

Себастьяна отвлекли, – какая-то молодая пара, смутно знакомая, – подвела к нему мальчика… По традиции Себастьян и Марита были крестными всех сразу штрассенбергских отпрысков. Рене насупился, я тут же уцепилась за Ральфа.

– Мне нужно, чтоб ты пошел со мной. Немедленно!

Он пошел.

Бесценно!

Лицо Филиппа, в тот миг… Когда он увидел, что я пришла не одна и уж не мог взять назад все то, что сказал мне, когда я открыла дверь. При виде Ральфа он онемел.

– Вот, ты теперь сам слышал! Он пристает в сексуальном плане и всяко разно терроризирует, – сказала я Ральфу. – Ты мой опекун, ты должен предпринять какие-то меры!.. Вот, предприми!

Ральф тоже скис. Он-то думал отделаться малой кровью, думал, я начну к нему приставать, а он откажет, сославшись на полный дом родственников. Ну, может, поцелует разок-другой… Фила он не учел.

Вид у них обоих был жалкий.

Филипп был не в той позиции, чтобы переть на Ральфа. Ральф только-только вошел в семью и не просек, что тут сейчас происходит. Я тоже не до конца это понимала, – меня же не было почти год. Я уловила главное: Филипп не в фаворе. Осталось только выяснить, почему.

Какое-то время, они молчали. Потом Филипп потер ладонью макушку и заявил:

– Тебе не кажется, что ты перегибаешь с принципиальностью? Да, я ступил тогда, когда подписал бумаги после того, как нанюхался. Но мать твою, много лет прошло!.. Может, уже как-то переступишь через свои долбаные принципы? Та земля сильно выросла в цене. Утроилась!

Ральф очень дорожил принципами, но после Филиппа и Хади, так и не смог завести хороших друзей. Не говоря уж, о деловых партнерах. Поэтому он вздохнул и признался:

– Да, я перегибаю… И насчет твоего бывшего партнера, я долго думал, но все-таки решил не иметь с ним дел.

– Почему? – удивился Филипп.

Искренне.

Ральф поморщился.

– Потому что на нашей ссоре зарабатывают все, кроме нас с тобой! – сказал он. – Я сам уже давно хотел с тобой встретиться и поговорить. Но думал, ты злишься из-за… – короткий взгляд на меня. – Я знаю, что ты подавал заявку… Что если мы снова объединимся и попробуем взять грант? Вдвоем у нас больше шансов. И лучше мы поделим прибыль с тобой, чем с Джеком или кем-то еще. Мы ведь братья с тобой теперь… По крови, не только дважды молочные.

– Уррод, – прошипела я.

Филипп закусил губу, словно в самом деле раздумывал, а не рвался броситься Ральфу в ноги и слезно благодарить. Я чувствовала себя дурой. Но все равно, в глубине души, где-то глубоко-глубоко, была рада, что они помирились.

– И ты поможешь мне все уладить с Джесс?

– Джесс – овощ. Не такой вареный, как притворяется, но все равно – далеко не в лучшей из своих форм. Раджа считает, у нее начались необратимые изменения интеллекта. Если комиссия это подтвердит, Джесс вообще уже не будет проблемой.

– А что насчет нее? – спросил Филипп.

– На нее ты тоже что-то переписал?

– Ты издеваешься?!

– Я не издеваюсь. Я просто знать хочу, о твоих проблемах.

– Нет, но отец настаивает на браке, чтобы сгладить то недоразумение, а бабуля открытым текстом сказала «нет». Что все награбленное… ну, то есть, заработанное ею в законном браке, она доверит только тебе. В комплекте, разумеется, с внучкой.

Я сделала покер-фейс, притворившись, будто сама шокирована. Ральф, который об этом не знал, закатил глаза.

– Эта «бабуля» сейчас на лыжном курорте. Осваивает скейтборд. Она мне еще очень-очень нескоро что-то доверит, – ответил он. – Кроме того, не забывай: я священник, хотя и считается, будто отстранен. Как вновь признанный сын твоего отца, я не могу снять сан. Второй сын в семье. Ну, ты помнишь. Сам мне рассказывал. Вряд ли Лизель сказала это всерьез. Даже она не станет делать из Ви наложницу. Она – Ландлайен, не Борджиа.

Филипп перестал считать деньги Лизель и широко ухмыльнулся. Совсем как раньше, когда ему было шестнадцать лет, а Цезаря еще не было и для Себастьяна существовал только он один.

– Помнишь?.. – Филипп указал на какие-то фотографии в черных рамках и Ральф, присмотревшись, расплылся в той же улыбке.

Это была та самая фотография, что висела у него в кабинете. Себастьян, Филипп и Ральф. Все трое держат в руках охотничьи ружья и улыбаются, словно своего стоматолога представляют. Все тридцать два зуба напоказ. Странно, что я никогда не замечала их с Филом сходства.

– У меня она в кабинете висит.

– Что, прям со мной?

– Ну, у тебя ведь тоже со мной.

Филипп пожал плечами: это уже много лет была не его комната, но Марита из чистой сентиментальности, сохранила все в первозданной целостности. Книги, диски и фотографии.

– То были времена!.. – мечтательно сказал Филипп и я подумала, что ни он сам, ни Ральф уж не помнят, каково это было на самом деле.

Боль, страсти, ошибки, слезы, любовь… А может, это я пока что не понимаю и взрослые проблемы куда болезненнее. К тому же, судя по Стелле, влюбиться по уши можно и в пятьдесят.

– У тебя до сих пор остался CD-проигрыватель? – Ральф шагнул, забыв про меня и я ревниво шагнула следом, чтобы они не успели захлопнуть дверь.

Филипп мягко преградил путь.

– Прости, но нам нужно поговорить, Верена. Наедине…

Ральф обернулся, опустил голову, кусая губу. Мое лицо, наверное, надо было видеть… Бесценно!

Призрак из Прошлого

Сидя в каком-то потайном уголке, я пожинала плоды содеянного. Хотелось выть от ярости, хотелось жечь и стрелять… хотелось умереть от обиды. Как они смеют так поступать со мной?! Все, что они сумели, они сумели только благодаря мне!

Не будь меня, ничего бы не было!

Я понимала, что не совсем справедлива, понимала, что лишь накручиваю себя, но ничего не могла поделать. Ярость была моим способом пережить боль. Плакать я никогда толком не умела. По крайней мере, красиво, как могла Джесс.

На миг мне почудилось, что на Галерее качнулась тень. Я замерла и прислушалась, но шагов не услышала. Тогда я набралась смелости перевести дыхание и высморкать нос. Я все еще этим занималась, когда чья-то фигура встала передо мной.

– Верена!?

– Папочка? – машинально пискнула я.

Годы взвились между нами как снежный вихрь; потом растаяли.

– Верена, – сказал он шепотом и опустился передо мной на колени. – Господи, я думал, ты никогда меня не простишь…

Я дернулась, прижавшись к стене. Рука, протянутая ко мне, упала. Он был уже не таким огромным, как я запомнила, но все равно высокий, крепкий, широкоплечий. Очень похожий на Маркуса и в то же время, абсолютно другой.

«…я же не знала, как та же фактура смотрится на тестостероновом движке!» – рассмеялся в голове голос Джессики.

– Я не простила, – сказала я, накрученная туже пружины. – Я просто не сразу поняла, что несу. Какого черта тебе от меня понадобилось?

– Опять из-за них страдаешь?

– А ты бы хотел, чтоб из-за тебя?

Отец поджал губы, глубоко вздохнул и поднялся, хрустнув коленями.

– Так и не определилась, кто тебе больше нужен? – спросил он ровно, словно не понимал, что я зла.

– Это не так уж важно, – сказала я, не в силах не отозваться. – Я никому из них не нужна. Говорят, что девочка всегда влюбляется в «папочку»… Даже странно, что они оба еще не смылись вместе с тобой!

Епископдаже не изменился в лице.

Он посвятил много лет служению и сталкивался с более изощренными собеседниками.

– Я уехал не по своей воле. Теперь я здесь.

– Я таааак рада! – сказала я. – Что ты здесь делаешь? прячешься от меня?

– Не хочу разговаривать с Себастьяном, – сказал он коротко и сел рядом, прислонившись спиной к стене и положил руку на колено.

Снова защипало в носу. Да, я почти что его не помнила. Лишь по портретам и фотографиям, что наделал Маркус, когда Аида писал. И эта поза была настолько знакома по фотографиям, что мне почудилось, будто бы у его ноги лежит Грета.

– Ты еще разводишь собак?

– Нет, – сказал незнакомец, бывший моим отцом. Потом помолчал. – Верена…

Голос сорвался, он так и не заговорил.

Я покосилась на маленький белый шрам на его ладони. Между большим и указательным пальцем. Перехватив мой взгляд, епископ потер ладонь. То был стигмат на память о встрече с чайками. Я машинально вскинула руку, дотронувшись до виска. Крики чаек словно в магнитофонной записи, резко вспыхнули и затихли.

– Почему ты не позвонил мне?! – всхлипнула я. – Тогда, когда ты знал, что Джесс тебе больше не повредит! когда я была в Баварии, лежала в больнице?!

– Верена…

– Ты всех на свете обзвонил! – перебила я. – Лизель, Ральфа, Маркуса!.. Всех, только не меня!.. Одного лишь твоего слова было достаточно, чтоб я немедленно перестала…

Отец повернулся. Его лицо утонуло в черной густой тени.

– А почему ты никогда не звонила сама?

– Куда?!

– Ты не умеешь гуглить? Ты много лет, как не маленькая и видит бог, в мире не так уж много священников с моим именем! В любой стране, где бы я ни был, я всегда оставлял распоряжение для секретаря, на случай если ты попытаешься, – его голос опять сорвался, он шмыгнул носом. Коротко спросил: – Почему?!

– Потому что ты от меня уехал.

– Я уехал от Джесс.

– Ты этого не сказал!..

Мы снова умолкли, прислушавшись к голосам внизу.

Себастьян с домочадцами и обслугой занимал всю центральную часть замка и Восточное крыло. Западное в котором сидели мы, давно не использовалось. Марита не желала вкладываться в ту часть истории, что бросала тень на ее семью. Три сотни лет назад, граф Рихард пристроил Западное крыло для своей любовницы Кунигундэ, родившей для него сыновей. Себастьян происходил от старшего сына любовницы. Марита – от одной из дочек законной жены.

Ребенком я часто прокрадывалась сюда на спор со своими кузенами и кузинами. Став старше, я бывала здесь с Филом.

– Я не смогла бы связаться с тобой, даже если бы я осмелилась, – сказала я глухо и опустила голову, чтоб папа не видел слезы. – Джесс постоянно за мной следила. Все мои телефоны, компьютер, истории поиска… У меня на каждом приборе стоял контроль. Она не отпускала меня ни на день. Мой телефон всегда оформлялся на ее имя и она в любой миг могла взять распечатку звонков.

– Я это подозревал… Но я следил за тобой… В Инстаграме.

– Почему ты не написал мне туда?!

– Что я должен был написать тебе там? – вспылил он в ответ. – «Оденься!»

Я покраснела в спасительной темноте.

Свой Инстаграм я рассчитывала на Ральфа, Антона, Андреаса… На Филиппа, в конце концов. Что это может видеть мой папочка, я никогда не думала. Мне вдруг отчетливо припомнились ряды фотографий и допустимые ракурсы, в которых я показала грудь.

Инстаботы имеют что-то ужасно личное против женских сосков.

Отец вдруг поморщился и чуть слышно ахнул, вскинул руку к груди.

– Все хорошо? – испугалась я.

– Да, ничего. Изжога… Слушай, Цуки, я не хочу после стольких лет сидеть тут и ругаться с тобой. Если ты злишься только из-за того, что я обзвонил кого угодно, кроме тебя… Я не осмелился. Я думал, ты давно про меня забыла. Я думал, я не имею права звонить тебе и что-то там говорить. Клянусь, любимая, если бы я знал, что я по-прежнему имею значение, я позвонил бы тебе. Я клянусь тебе!

Я подалась вперед и встав на колени, обняла его. Положила, как в детстве, голову на его плечо.

– Ты моя любовь, папочка! Ты – моя любовь.

Ничего не ответив, отец прижал меня еще крепче к себе и поцеловал в голову. От него пахло одеколоном и каким-то лекарством, но я не обратила внимания.

Внизу как раз начинали вручать подарки.

По старому обычаю, после этого матери с детьми разъезжались по домам, а гости постарше оставались веселиться по-взрослому. Я еще помнила, хоть и слабо, собственный опыт. Со мной всегда уезжал отец, а Джессика с Маркусом оставались. На этот раз я сама была взрослая и участвовала в игре «Тайный Санта». Родственники тянули бумажки с именем и покупали подарки. Вообще, подарки от Святого Николауса, в Германии вручали шестого декабря, а на Рождество подарки раздавал Младенец Иисус, но американская традиция пришла к нам и пришлась очень кстати. В такой огромной семье, как наша, дарить и получать подарки всем сразу могло бы стать разорительным.

Роль «младенца Иисуса» исполнял граф.

Белобрысые темнобровые мальчики, одинаково раскрасневшись от возбужденного ожидания, ждали, пока выйдет граф и начнет вручать им подарки. Девочки в семье были редкостью и слишком разбросанные по возрасту, они держались маленьким испуганным косяком.

– Кто тебе достался? – спросил отец, когда мы спускались с лестницы под радостный ор мальчишек, которые словно дикари скакали у елки.

– Тетя Кларисса, – сказала я и закатила глаза до самого мозга. – Не знаю, зачем ей все еще что-то дарят? Ей все равно ничего не нравится… Ты помнишь тетю Клариссу?

– Еще бы! – сказал он, закатывая глаза. – Что ты подаришь ей?

– Я заказала ее портрет маслом у одного из друзей Мариты. Жду не дождусь, как она на это отреагирует, – сказала я и передразнила: – «Это полностью вульгарная безвкусная вещь! Смотреть противно!»

Отец рассмеялся, погладив мою ладонь, которую я не на миг не снимала с его согнутого локтя.

– А тебе кто достался?

– Я вообще не собирался сюда идти, пока не выяснил, что ты тоже будешь… – папа остановился, развернувшись ко мне.

По телу снова прошла волна: любовь, восторг, обожание. Словно и не было этих лет. Лишь я стала ростом выше.

– Ты такой красивый, – сказала я, погладив его подбородок кончиками пальцев.

– Не сочиняй, – покраснел отец.

Быть может, так говорила Джессика.

– Ты – вылитая мама, – сдавленно прошептал он, рассматривая меня.

И волшебство закончилось.

– Если ее известкой облить, – обрезала я. – Тебя долго не было, и ты ничего не знаешь. Мы с Джессикой теперь – кровные враги. Я понимаю, что ты, возможно, любил ее. Но если так, тебе лучше вернуться к ней.

Он глубоко моргнул и кивнул:

– Ты очень красивая. Так – пойдет?

Помедлив, я выжала улыбку.

– Давай, уйдем отсюда? – сказал отец. – Так понимаю, «Принц» возражать не будет.

ЧАСТЬ 4.

Верена.

Лучше, сядьте на кол!..

Это все не моя идея.

Сама не знаю, зачем я сюда пришла. Какой-то парень, фотограф, сам лично написал мне в Инсту и пригласил на пробы. Я почему-то думала, что буду одна. И вот, я сижу на корточках в коридоре, полном незнакомых девчонок с фигурами этажерок и жду своей очереди услышать: «Мы вам перезвоним!»

Большинство этих девушек друг друга хорошо знают. Со всех сторон группки, парочки, трио. Шепчутся, стреляют глазами по сторонам, обсуждают, осуждают, оценивают. И ни одна из них не выглядит, как «модели», с которыми встречался Филипп. Ни операций, ни раздутых губ.

Мне даже не страшно: вся эта идея с модельным бизнесом – чистая случайность. Меня пригласили, и я пошла, без всякой там мысли, что р-р-раз и стану звездой. Просто, так, чтобы отвлечься от мыслей о том, как Филипп убивает Ральфа… Или, Ральф Филиппа. Или граф-старший сам убивает сразу двоих…

Очень больно быть брошенной, даже если папочка успел подхватить.

– Следующая! – то и дело доносится из просмотрового зала. – Следующая!..

С трудом очнувшись, я понимаю по взглядам, что следующая – я. И отлепившись от стенки, бегу в просмотровый зал. Даже самой смешно: зачем я, вообще сюда лезу? Даже мне ясно, что с моим типажом, в модельном бизнесе ловить нечего.

Комиссия чуть сильнее сосредотачивается, когда я вхожу. Я чувствую, что все же волнуюсь. Мужчины, – все кроме одного, накрашенного сильнее, чем я, – начинают ерзать.

– Вы в первый раз?

– Да. Впервые.

– На кастинг нужно приходить со смытым лицом, чтобы мы видели, как вы выглядите на самом деле!

– Сорри, – говорю я, готовая развернуться и убежать.

– Это я ее пригласил, – вмешивается парень с камерой. – Она не модель…

Комиссия шепчется. Ну, разумеется, я не то, что они искали. Тут не «Виктория Сикретс» старых времен. Здесь, скорее каталоги для «Отто»: им нужны симпатичные девушки. Красивые, но не слишком; сексуальные, но не чересчур. «Альбинизм» – это не совсем обычно. Грудь пятого размера при ХXS – тоже.

И тем не менее, они просят меня пройтись еще раз. Я прохожусь. Как и любая женщина с красивой фигурой, я знаю, как ее показать. Меня Лизель воспитала! Седой мужчина в центре стола, снимает очки, чтобы их протереть.

– Сколько вам полных лет? – говорит он хрипло.

– Семнадцать.

Пауза. Седой мужчина становится ярко-алым. Женщина в центре стола насмешливо улыбается.

– Вы показались нам намного взрослее.

– Слишком большая грудь…

– Грудь большевата, но какие у нее волосы, талия… А какие ноги!

– Если посадить ее на диету?..

– Ей восемнадцати нет, тебя кастрируют за одну идею.

Я, вообще, в шоке.

Сесть на диету, чтобы исчезла грудь? Да вы с ума сошли, идиоты старые? На кол присядьте со своими советами. Комиссия спорит. Фотограф – щуплый, чем-то похожий на Ральфа парень, щелкает камерой, почти не целясь в меня. Меня еще раз просят пройтись. Какая-то часть меня уже на что-то надеется, но седой мужчина снова надевает очки.

– Спасибо, мы вам перезвоним.

Я молча киваю. Я уничтожена. Да, в Геральтсхофене меня мобили, но как-то иначе. Внешность мою пока что никто не критиковал. Эта комиссия буквально выбила почву у меня из-под ног! Хочется заскулить и щучкой метнуться к Маркусу. В пропахшую растворителем пустоту его мастерской и никогда больше не мечтать позировать для кого-нибудь другого.

Хорошо, что в последний миг я одумалась и вписала имя, которое мне пришло в голову совершенно случайно. Пенелопи Вайс. Как клоуна Пеннивайза. Меня с ним Ральф сравнивает, критикуя мою манеру наносить макияж.

Я выхожу на улицу, пытаясь отогнать черные пятна перед глазами.

Снова начинается дождь; в Гамбурге он просто никогда не кончается. Где Михаэль? Ах, да!.. Ну, да! Я ведь попросила его припарковаться в паре кварталов. Простые девушки не приезжают на кастинг в лимузине с шофером.

К тому же, по номеру можно узнать владельца. Фамилию Штрассенберг мне называть нельзя.

– Пенелопи? – окликает меня мужской незнакомый голос. – Постой! Не беги так быстро. Прости, что забыл насчет макияжа предупредить.

Это фотограф.

Я останавливаюсь. Вблизи он похож не на Ралфа, а на актера из сериала «Живые и мертвые». На того самого, что Мерлина однажды сыграл. Идеальная, сусальная красота. Пресная.

Ну, еще бы кто-то сравнился с ним! Ведь Ральф на свете один. Никто не может быть лучше! Разве что Филипп, ведь Филипп тоже на половину Ральф!

– Меня зовут Ксавье, – у него забавный французский акцент и итальянская внешность. – Ксавье Буаро, – он ждет; наверное, его имя должно мне что-то сказать, но я чиста, словно лист бумаги. Он улыбается. – Мне жаль, что так получилось. Я был уверен, что ты им подойдешь…

– Ты разве не должен фотографировать других девушек?

– Я соврал, что мне нужно в туалет… Слушай, я хотел бы сделать пару сетов с тобой. Если, конечно, тебе это интересно. Денег не предлагаю, у меня их сейчас просто нет… Но это могло бы стать интересным стартом. Подумай, ладно? Это не кастинг. Это твой сольный выход, Куколка!

Он дает мне карточку. Простую, серую с золотым тиснением. Бумага дорогая и я, на всякий случай, уточняю:

– Я должна буду за них платить?

Ксавье смеется.

– Нет! Но мне будет нужно разрешение от твоих родителей. Расписка, что они не возражают.

И он уходит, окинув меня на прощание долгим взглядом. И мне почему-то неприятно и тягостно изнутри. Не потому, что Ксавье – плохой. Потому что Ксавье – хороший.

Он просто похож на Ральфа, а сам – не Ральф.

Пенни и ее папочка

– Подпиши, ладно? – я положила перед Маркусом формуляр.

Разрешение от родителей и домашнего врача. Наш домашний врач – член семьи и сплетник, но Ксавье сказал, что психиатр – даже еще лучше. И я попросила, чтоб подписал Хадиб. Личный помощник епископа, моего отца. Третий и последний друг Ральфа с Филиппом. Я очень надеялась, что он поделится этой новостью с другими двумя.

Маркус даже не взглянул на меня. Отодвинул мою ладонь с текста и прочитал.

– С чего вдруг тебя зовут Пенелопи, а меня – Георг?

– На случай непредвиденных утечек информации, – кротко сказала я.

– А твой отец знает? – Маркус аж из трусов выпрыгивал, подчеркивая это. Словно сама я не знала, кто из них мой отец.

– Папы нет дома. Честно. А я не художница и не умею подделывать почерка. Ну, подпиши, а? Мне очень этого хочется.

Маркус вздохнул. Сжал губы, сузил глаза и подмахнул не глядя. Это был его способ орать и топать ногами на собеседника.

– Ты, правда хочешь моделью быть? – спросил он. – Серьезно? С чего вдруг? Что ты хочешь им доказать?

– Я ничего не хочу доказывать. Я просто хочу хоть чем-то заняться, чтоб не сойти с ума… Господи, Маркус, ну неужели ты никогда и никого в жизни не любил?!

Я ожидала, что мне расскажут о девичьей чести и моральных устоях насчет материнских мужей, но… вместо этого Маркус размашисто расписался.

– Только прошу тебя: никакого ню!

…Неделю спустя, завернувшись в плед, я сидела у камина в гостиной и шпионила за Филиппом через Инстаграм. Это совсем несложно. Достаточно регулярно отсматривать Сторис девушек, которые ходят в те же клубы, что он.

На этой неделе Филипп танцует с рыженькой.

Когда приходит уведомление, что кто-то отметил меня на фото, я раздраженно вздрагиваю. Как меня задолбали эти проклятые боты, которые добавляют тебя на все подряд бесячие фото, с розыгрышем призов и прочими лохотронами.

Это не бот, не розыгрыш. Это профиль Ксавье. И это фото… смутно знакомое.

Какая-то жуткая баба в красном. Что это? Пародия на «Алису в Стране Чудес»? Я тупо смотрю на фото не узнавая.

Говорил тебе, что ты сама себя не узнаешь! – вспыхивает текст.

Я зажимаю распахнутый в немом крике рот!

Это один из снимков, которые он сделал со мной. Мне там завили и разлохматили волосы, словно я наступила на оголенный провод. И сделали алый мейк.

Все-все было красное.

Кроваво-красные губы, ногти; даже подводка на глазах и тушь для ресниц. Но и этого ему показалось мало, – Ксавье облил меня кетчупом.

Наверное, для того, чтоб спасти: теперь меня никто уже не узнает. Как он и обещал.

Это высокое современное искусство заключается в том, чтобы изуродовать человека гримом и поместить в еще более уродливый фантазийный мир. Нынешняя мода – назвать прекрасным уродливое, а смелостью – готовность выставлять это напоказ. В нормальные модели меня не взяли. Только на эту дичь…

Я еще раз посмотрела на фотографию. Ксавье снимал сверху, а я, как сломанная кукла валялась на шахматном полу. Не дай бог, Раджа расскажет моим ребятам!

Теперь стало ясно, почему Маркус так жутко морщился. Я не модель. Разве что бельевая. Но если быть совсем честной, то мой типаж, даже не белье, а глянцевые журналы…

«Плейбой», «Максим» и «Пентхаус».

«Как тебе? – пишет Ксавье в Директ. – Хочу знать твое мнение! Честное, без прикрас!»

Господи, почему меня в тот день не сбило машиной?.. Когда художник так говорит, он хочет слышать лишь комплименты!

«Я просто потрясена!»

«Это значит «нравится» или нет?» – тут же приходит в Директ.

По крайней мере, он не слепой, если сомневается.

«Лайк я поставила:) Решай сам!»

На самом деле, я сейчас занята: должна узнать, чем занимается Рыжая, с которой выходит Филипп. Эскорт, модель, или еще хуже – приличная девушка из нашего круга?.. Себастьян давно мечтал разбавить цвета.

Меня почти тошнит от злости, разочарования и ревности.

Ксавье все не унимается.

«Ты – муза! – клацает он. – Ты – потрясающая! Ты только посмотри на себя!»

На телефон начинают падать новые и новые снимки. Я понимаю, что сториз Рыженькой мне сегодня не досмотреть. Пока этот чертов Пигмалион, уделавший меня в кетчупе, не вышлет все, что он снял, он не прекратит занимать линию.

Быть может, так к лучшему.

И я смотрю снимки. Не могу не смотреть: он спрашивает мое мнение о каждом отдельно.

Сперва мне хочется блевать от стыда, потом, рыдать от отчаяния… Потом, я вдруг понимаю, что если вычеркнуть ожидания, в этом «кровавом» шедевре, действительно что-то есть. Он цепляет. Хоть я и не могу уловить, чем именно.

Жаль, что сама я выгляжу, как полная дура – с выпученными глазами и сложенным в булавочную головку ртом.

Какое-то время, мы оба с Ксавье молчим. Я вижу, как он набирает и набирает что-то, но в итоге сбрасывает. Ничего не приходит. И я спрашиваю его:

«Слушай, я пытаюсь смотреть видео. Либо скажи мне уже, что хочешь, либо не говори никогда:)»

Я не хочу быть такой моделью. Кончено. Решено. Я пошла туда, чтоб прослыть красавицей, а не депрессивным фриком.

«Поехали в клуб?!» – выплевывает экран.

Название!

Я вздрагиваю. Ксавье из тех людей, что не пишут сообщение целиком, а посылают по два-три слова. Я уже почти что нажала отправить «нет», но когда он пишет клуб, у меня глаза выпадают.

Тот самый клуб, где Филипп обычно заканчивает вечер!

«Я несовершеннолетняя».

«Я – твой фотограф, а ты – модель!»

«Твоя задача – приехать»

«У тебя есть что надеть?»

«Нет».

«Тогда приезжай в чем есть»

«На студию»

Я еду.

Ночь падала на голову

Ксавье расплачивается с таксистом и тянет меня наверх.

Его глаза горят, в руках телефон, который он то и дело тычет мне в нос. Количество лайков перевалило за восемнадцать тысяч. Видимо, в мире высокой моды, его искусство ценится выше, чем в моем, но Ксавье так счастлив, что я не могу не сказать ему, что восхищена.

А раз я восхищена, приходится согласиться на то же платье, на тот же ужасный грим… Та же девушка, – они что, ночевали тут? – накладывает мне на лицо кроваво алые линии.

Я надеваю платье-футляр. В студию набиваются какие-то шумные, восторженные люди. Настолько восторженные, что я чуть внимательнее рассматриваю их ноздри. И, конечно же, нахожу в них следы белой пудры.

Мы пьем шампанское, нюхаем кокаин; Ксавье розовеет от комплиментов, и мы всей толпой, как облако, перемещаемся вниз. Набиваемся, как попало в стоящие у подъезда автомобили и едем в какой-то клуб. Я понятия не имею, кто эти люди. Их имена ничего мне не говорят.

Какие-то модели; парни и девушки, целуют Ксавье, разглядывают меня. Не то, чтобы раздраженно, но и не то, чтобы одобрительно. А потом, вздыхают и ахают, глядя в его телефоне снимки.

Я расслабляюсь: эти девушек я с Филом не видела. Видимо, они в самом деле модели, а не эскорт. И мне уже нравится этот шумный, звенящий мир, так непохожий на тот, в который я возвратилась. Я только слежу за тем, чтобы не напиться. И за тем, чтобы кто-нибудь из этих девчонок не стащил мою дизайнерскую сумочку, которая не совсем моя. И за тем, чтоб не ляпнуть настоящее имя.

В туалете две девушки старательно пудрят нос. Точнее, вычищают из носа остатки «пудры». Я пробовала кокаин до этого, но всего лишь раз. Была возбуждена и говорила, как озабоченная самка волнистого попугая. На следующий день я не могла подняться, сморкалась густо-зеленым.

Филипп ржал, как Цезарь.

Я прогоняю мысли о нем. Мне даже любопытно теперь: посмотреть, как те, кто нюхает, выглядят со стороны. Девушки полностью поглощены разговором. И сделав вид, что я тоже должна непременно прочистить ноздри, я понимающе улыбаюсь им в зеркало.

Они вежливо отвечают тем же и тут же возвращаются к разговору. Рыжая когтистой лапкой поправляет густые нарощенные пряди. Я вся превращаюсь в зрение. Возможно ли это? Это – она? Та самая?

Вдох-выдох! Я брежу. Нанюхалась. Я дышу. Я крашу губы. Стилистка дала мне с собой помаду, и я поклялась на Библии, что верну. Знала бы она, сколько у меня знакомых, чтоб отпустить грехи, то не доверила бы и гигиеническую салфетку.

– …нет, он сказал, что сюда приедет.

– Может быть, он просто хотел отвязаться? Он у тебя с заскоками.

– Богатые парни все с заскоками, а он к тому же, красавчик…

– Заскоки у него не от красоты, а от постоянных кровосмешений…

– Ты просто завидуешь! Возьми и признай. Ты в жизни не встречалась с аристократом.

Что-то больно колет внутри.

Я выхожу из туалета, начисто потеряв интерес к тому, как выглядят люди после того, как нанюхаются. Пытаюсь убедить себя, что в этом городе пруд пруди богатых аристократов-красавчиков, но я-то знаю: красавцы среди аристократов наперечет.

Речь шла о Филиппе.

– Вот ты где!

Ксавье возбужден, накокаинен и пьян. Он весь в помаде: в модельном мире фотографы ценятся даже выше, чем заказчики и агенты. А он хороший фотограф. Очень хороший; так говорят. Востребованный. Весь вечер ему то и дело признаются в любви. То красивые девушки, то элегантные старцы.

– Я думал, ты меня бросила.

– Э-э… – говорю я, почесывая ухо. – Не бросила, не волнуйся. Но я себя плохо чувствую. Мне бы лучше домой.

Если Ксавье и волнуется, то явно не за меня.

– На тебе мои вещи, – сообщает он хриплым шепотом и притягивает к себе. – Я хочу, чтобы ты их сняла…

Я равнодушно отвечаю на поцелуй. Мне нужно срочно «изменить» Ральфу. Считается ли секс с незнакомцем изменой, если мужчина бросил тебя заранее?

В раздумьях, я позволяю Ксавье целовать себя. Рассеянно размышляя о том, что все закончится в койке. И о том, зачем я все это делаю? Он даже не в моем вкусе… Просто этим вечером, почему-то решив, будто я бедна, он ведет меня за руку, сквозь бурлящие жизнью клубы. Знакомит с какими-то ненужными мне людьми и говорит, чтоб я не волновалась о деньгах.

Мне даже не смешно.

– Я все верну тебе, когда я стану миллиардершей.

Ксавье смеется до слез.

Наверное, по-настоящему перспективные девушки сейчас уже спят и ни один фотограф не поит их на халяву. Но я не очень-то перспективная. Я без своей фамилии – это просто я. Беловолосая телка с большими сиськами. Какой-то надушенный старец уж успел объяснить мне, что подобные лица – это область кино.

– Ни одна девушка не решит, что станет такой как ты, если купит ту же косметику, – сообщил он. – Такая внешность – редкость. С такой бы нужно в кино… Ты опоздала родиться, девочка. В мое время ты была бы звездой. Сейчас же в моде откровенно некрасивые лица с изюминкой… Но в мое время эту «изюминку» называли иначе. Сказать тебе, как? Уродство! То ли дело, вот, ты!

Милый дедушка, только руки ловчей, чем у Копперфильда. Я вдохнуть не могу, а он умудряется просунуть мне пальцы в лиф и ощупать сиськи.

– Пойдем со мной?..

Я отсаживаюсь подальше.

Вклад в чужие трусы

На подходе к третьему клубу, мне неожиданно начинает нравиться все и вся.

Ненужные люди становятся родными и близкими, Ксавье и его поцелуи – в радость. Не знаю, что тому виной: алкоголь, кокаин или девушки, которые твердят, как мне повезло, но я так счастлива, будто в самом деле бедна и выиграла в модельную лотерею.

Старцы отсеялись. Часть девушек, вроде, тоже. Наверное, повели старцев спать.

Наша компания смешивается с какой-то другой. Девушки с обеих сторон фальшиво и шумно радуются встрече, целуются, коротко осматривают наряды и не переставая позируют, словно не в клуб заходят, а снимаются в ролике.

Я тоже с кем-то здороваюсь и знакомлюсь, с кем-то целуюсь, забывая имена в тот же миг, как услышала. Чьи-то руки сменяют другие руки, я жму их все, смеюсь не переставая, когда внезапно, передо мной оказывается Он.

Герой, ради которого я все это закрутила.

Моя улыбка замирает и крошится. Фальшивое имя примерзает к верхним зубам.

– Пенелопи, а? – говорит он. – А где Верена?

Филипп, обвешанный моделями с обеих сторон.

– Верена? – спрашивает Ксавье.

– А-а, – опомнившись, восклицаю я, – это моя соседка по общежитию. Она уехала… Ммм… по работе.

– А! – говорит Филипп. – Трудолюбивая маленькая пчелка. Все тычинки, да пестики.

Модели осторожно смеются; их глаза ощупывают меня. Словно тоненькими, невидимыми щупальцами. Лезут в зубы, декольте и корни волос. Тряхнув плечом, Филипп сбрасывает с себя брюнетку, что я недавно видела в туалете. И незнакомую мне прежде блондинку с порозными волосами. Интересно, где Рыжая? Все еще в туалете?

Он дал ей отставку?..

– Ты что, наркотики приняла? – спросил Филипп. – Ты на ногах не стоишь…

– Ну, если это не ноги то, что ты там сам принимал?! – окрысилась я.

Девушки рассмеялись; мне хотелось поубивать их всех, но их было слишком много. Я не осмелилась. Филипп обнял за талии двух ближайших и удалился четкой плавной походкой льва.

– Выглядишь, как городская сумасшедшая, Пенни.

В первый миг мне казалось, я не смогу дышать. Я каждой клеточкой ощутила убожество образа, в котором пришла. Красные тени, красные брови. Увидела все еще раз, его взглядом…

Казалось, боль разорвет меня на мелкие части. Но боль отступила прочь. Как волна, разрушив прибрежный город, откатывается в море.

Ксавье обнял меня.

– Ты в порядке? – спросил он взволнованно.

– Нет. Я хочу домой.

– Из-за этого типа? Слушай, он же дерьмо, хоть и золоченое. Ты знаешь, сколько девчонкам приходится от него терпеть? Знаешь, какой он грубый и мерзкий?.. Ты еще очень молоденькая и не знаешь таких парней. Его одежда и образ – это ненастоящее. Внутри этот парень – просто кусок дерьма. Твоя подруга знает, что он женат?

Я кивнула и шмыгнув носом, пошла за Ксавье.

Ночь падала на голову хлопьями кокаина.

Запрокинув голову, чтобы не потекла тушь, я плакала в туалетной кабинке. Какая-то девушка кричала в свой телефон:

– Приезжай в «Лимон»! Тут нечто невообразимое начинается! Штрассенберг буквально швыряется деньгами.

Я решительно вышла из туалета и пошла в зал.

Филипп сидел на диване, как русский олигарх в кино, а вокруг него на все лады танцевали и извивались девицы. Не знаю, что именно им приходилось «терпеть», – но все они выглядели довольными и прыгали очень резво, – Филипп щедрой рукой совал им в трусы оранжевые купюры. Кому под джинсы, кому под юбки. Девицы кокетливо взвизгивали, но все ему позволяли.

Я не Уорен Баффет, но даже мне стало ясно, почему его инвестиции ни разу не окупились. Они никогда не окупятся, если вкладывать свои деньги в чьи-то там чужие трусы.

Я решительно отвернулась от машущего рукой Ксавье и пошла к Филиппу. Прямо, быстро и ровно. Как летит стрела, пущенная из лука, как камень идет ко дну. Когда Филипп поднял глаза, я яростно пнула диван между его, широко расставленных ног и взвизгнула, стараясь перекрыть музыку:

– Ты – тварь, ничтожество, альфонс долбаный!..

Все замерли. Он поднялся

– Как ты меня назвала?!

Уверенность испарилась. В один момент. Так: хоп-с, словно шарик лопнул. Вспомнилась наша последняя встреча, Джесс и тот хруст, с которым треснула ее челюсть.

– Ты слышал! – одними губами сказала я.

Глаза Филиппа вспыхнули и погасли.

Колонки гремели с такой силой, что даже пол вибрировал. Цветомузыка стреляла по зеркальным шарам.

Ди-джей увлеченно склонился над пультом, прижав к голове наушник. Синие лучи разрезали танцующие фигуры напополам.

Лицо Филиппа вспыхивало и гасло передо мной.

– Беги! – сказал мой внутренний голос.

Он ухватил меня за руки и притянул к себе.

Жар его тела прожигал сквозь корсет. Энергетика моих вен смешивалась с пульсацией клуба. Чужие запахи смешивались в кучу, все, только не его. Мой мозг словно выделил для Филиппа отдельную папку.

Виски, одеколон, афтершейв, вейп и листерин, – как в тот наш последний вечер. И память напомнила все другие ночи, когда, Фил будил меня, пробираясь в мою постель.

Вот значит, откуда он ко мне приходил…

Я покачнулась, корсет душил меня. Я оступилась, выпрямилась, опять качнулась… А потом полетела в душную податливую тьму.

Воскрешение

Похмелье было тугим и тяжелым.

До меня не сразу дошло, откуда взялся Филипп и что за шипучую хрень он мне дал, и почему передо мной кружится не моя комната, а его.

– Выпей, – велел он, протягивая какой-то стакан.

Я подчинилась и тут же почувствовала, как тошнота успокаивается. Филипп метался по комнате взад-вперед.

– Как тебя угораздило связаться с этим ничтожеством? Да еще нажраться до такой степени?

– Кто бы говорил? – просипела я.

– Это я отрубился или все-таки, ты?

– Мне просто не хватило дыхания, – сказала я ровно, имея в виду корсет.

– Нос, видать, заложило, – прикинул он. – Скажи спасибо, что Ральф не видел. Он бы тебя убил!

– Если я правильно помню, он выбрал тебя. Жаль он не видел, как ты бросался деньгами!

Филипп как-то странно посмотрел на меня, но ничего не спросил.

– Вчера я позвонил твоему дяде, сказал, что ты напилась и я не рискую отпускать тебя в ночь одну. Но на твоем месте, я бы слегка прочухался прежде, чем ехать домой.

Я не ответила, просматривая уведомления на мобильном.

Ксавье не звонил. То ли еще не проспался, то ли испугался, когда я вырубилась. Впрочем, его дизайнерская сумочка была все еще при мне, и я не сомневалась, что получу собственную.

За окном бушевал очередной дождь. Совсем, как в то утро, когда Филипп впервые обозвал меня сукой за то, чего я не делала. Я почему-то вспомнила, как сидела Джесс. Опухшая с похмелья, вся в потеках косметики…

– Можно душ принять?

– Можно, – он кивнул в сторону ванной. – Полотенца под… Прости, забыл.

Все было как-то обыденно и привычно. Его ванная, черный кафель, золотистые краны, пушистые белые полотенца. Мой дом был уже не здесь, но моя душа по-прежнему жила в этом доме. И было невыносимо думать, что мне придется уйти.

Я тщательно вымыла пропахшие дымом волосы и, с трудом – следы косметики из-под глаз. Затем решилась выйти и заглянуть в шкаф Джессики. Моя одежда давно была упакована и отправлена в Штрассенберг, но ее комната осталась нетронутой. Самые ценные вещи, разумеется, Марита убрала, но в шкафу еще пылились повседневные шмотки. Я выбрала джинсы, лифчик и блузку.

Потом спустилась на кухню, стараясь снова не потерять сознание.

– Мы поругались вчера… Прежде, чем я упала?

– Чего? – Филипп, разливавший кофе, чуть обернулся.

– Ну, когда ты раздавал девкам деньги, а я…

– Какие деньги? Что ты несешь?.. Ты с ума сошла? Ты была с этим недоделком-французиком и какими-то модельными скаутами… хрен знает, кто они были на самом деле. Я видел, что ты не в себе и подошел посмотреть насколько.

– Но ты был с бабами.

– …я подошел посмотреть, насколько, – повторил Фил. – А так как ты была инкогнито… хоть на что-то у тебя хватило ума, я просто представился и позвал тебя к нам в компанию. Ты пошла было, но потом не дошла… И вот еще: ты должна мне новый пиджак. Старый ты заблевала.

– Ты, – взвилась я, – должен мне год моей жизни и репутацию! И годы, что НЕ провел в тюрьме! Мудак ты долбаный! Думаешь, я была слишком пьяная, чтоб не помнить всех твоих шлюх, которым ты раздавал деньги?!

И впервые на моей памяти, Филипп покраснел.

Чтобы скрыть смущение, он упер кулаки в столешницу и принялся орать, как я опозорила вчера его, Ральфа, и всех остальных в семье, а также, с каким мудаком связалась.

Я не поверила. Абсолютно зря.

Ксавье говорил мне, что Фил дерьмо, но про себя рассказать запамятовал. Когда мы подъехали к студии, его на части рвало.

Сперва фотограф долго, изысканно и со вкусом описывал мне, как и где я закончу, когда «богатый сукин сын наиграется». Затем, сколько я ему буду должна за платье и кокаин. Затем, что я никогда не буду больше работать. И уже под конец, немного охрипнув, объяснил, что как модель я никто и он сделал мне одолжение.

У меня жутко болела голова; так что я особо не возражала. Мне хотелось лишь одного: забрать свои шмотки и выкатиться отсюда. Но Ксавье и не думал их отдавать. Он угрожал полицией, пока Филипп не устал ждать меня в машине.

Когда он поднялся, переговоры сразу пошли быстрей. Ксавье вернул мне сумочку и одежду и взял назад все свои слова, но Фил все равно хорошо прошелся по его почкам.

– Брат научил, – сказал он, хватая меня за руку и мы вприпрыжку сбежали вниз.

Маркус ни слова не уточнил про моделинг. Наверное, сам все понял по моему лицу.

Возможно, ему было до лампочки, но мне ужасно хотелось об этом поговорить. Кто, как ни Маркус добрые тридцать лет слушает то же самое про свои работы?

– Как все прошло? – уточнил он нехотя, когда я набралась смелости подняться в мастерскую, чтобы взглянуть ему в глаза.

– Ужасно… Фотограф просто хотел со мной переспать. Не то, что я правда думала, будто я модель. Просто чувствую себя так, словно меня обгадили. Слышал бы ты, как он мне меня же живописал…

– Добро пожаловать в мой мир, – грустно ответил Маркус.

Я посмотрела на него; на его поникшие плечи. И мне стало до боли, по-матерински жаль его. Я довольно сильно поранилась о критику, хотя не особо хотела попасть в тот мир. А Маркус ведь мечтал стать художником.

Мечтал, работал, но… так и не стал.

– Мне очень нравится, как ты пишешь!

– Жаль, ты не критик.

Я пожала плечами: критики, пфф!.. Как можно всерьез полагаться на мнение художников-неудачников? Искусство нужно чувствовать. Понимать его должны только те, кто отдает сотни тысяч за пять бананов, приклеенных серебристым скотчем к белой фанере.

А работы Маркуса чем-то трогают, будоражат, щекочут. В его работах есть нерв.

– Но ты – художник.

– Я просто ремесленник, – сообщил он, заметив, что я впечатлилась. – Тебе это нравится, потому что ты ни черта не смыслишь в настоящем искусстве.

– Ну, почему же? – возразила я, вытаскивая потрет Себастьяна верхом на Цезаре. – Одно время в моде было искусство навроде этого. И это очень понятно.

Конь выглядел, словно вот-вот сорвется с места, я почти чувствовала жар и запах пены, летевшей из его пасти. Скорее всего, это была работа по памяти, или по фото. Ни одна лошадь не будет часами стоять на одной ноге. Даже такая выдающаяся, как Цезарь. С другой стороны, работали же как-то художники прошлого, не имея под рукой дигитальных камер.

– Сегодня в моде уродство, а не искусство.

– Или, простые, незнакомые имена… Ты никогда не думал писать инкогнито?

– С чего вдруг?

Я пожала плечами:

– Когда меня забраковали на кастинге, я позировала одному, чрезвычайно креативному молодому гению. Он заляпал всю меня кетчупом и уложил на пол. Все восхитились и стали его хвалить. Я, прям, спокойна за мое будущее. Эта работа переживет века. Критики уже сейчас спорят, что за выражение у меня на лице. Улыбаюсь я, или хмурюсь… Чтоб ты не мучался в бесплодных догадках, я расскажу тебе: кетчуп начал стекать мне в нос, и я пытаюсь дышать через жопу… Мораль: я скрыла настоящее имя и целую ночь, пока меня не увел Филипп, я была Музой.

Маркус улыбнулся и склонив голову, посмотрел на картину в моих руках.

– Себастьян выбрал другой портрет. Он просто еще раз надо мной посмеялся.

– Он посмеялся над Маритой, – возразила я. – И ее надушенными «художниками»… Знаешь, мы живем в непонятное время кривых зеркал. Все нормальное считается ненормальным. А ненормальное называют то смелым, то альтернативно-красивым… Знаешь, что мне сказали на кастинге? Что мне нужно грудь убрать. Как тебе? Женщина больше не должна иметь грудь!

Маркус чуть покраснел.

– Раз уж мы об этом заговорили… Очень неловко, но все вокруг думают, что ты – моя дочь. Ты помнишь? Твои груди очень красивые, но не пора ли уже прикрыть их? Я был бы очень признателен, если бы ты сменила жанр.

Я улыбнулась и собрала все свое обаяние в улыбке. Очень сложно, к слову, общаться с мужчинами, которые никогда не смотрят ниже лица.

– Можешь взять любой снимок и нарисовать платье. Можешь на каждом платье нарисовать! Только, пожалуйста, дизайнерское. Из мусорных пакетов или пачек от молока. Или, из собачьих какашек!.. Чтобы каждая гнида в гостиной Мариты задохнулась от твоей творческой искры!

Маркус чуть покраснел.

Подобно многим диктаторам, которые уверенно держат кулак на шее мало-мальски крупного общества, он был раним и чрезвычайно не уверен в собственной власти, когда мы были одни.

– А знаешь, что? – спросил он. – Пошли они в задницу! Поступай, как хочешь. Нам с тобой здорово повезло: конюшни нынешнего графа ежегодно производят тонны дерьма, и мы можем класть его на мнение критиков огромной лопатой.

– Да! – ответила я. – А если лошадиного будет мало, мы можем пригласить их на ужин с графом, и он доложит! У него всегда есть несколько сильных слов о современном искусстве. Помнишь, как он специально перевернул картину вверх ногами, а потом еще заставил художника доказать, что это не верх, а низ. И объяснить, как он это различает?

Маркус ухмыльнулся уголком рта и скрестил руки на животе.

– Недавно, пока ты ходила фотографмироваться, мне пришла в голову отличная мысль.

– Да?

– Ты слышала что-нибудь о Георге Вайсе? Он иллюстратор. Готика, фэнтези и такое все… У него еще дочь Пенелопи, ну, ты ее знаешь… В общем, он написал в одно крупное издательство, которое производит карты Таро и все такое. Послал им свои эскизы и кое-какие наброски и знаешь, что? Им все понравилось. Они даже предложили мне выпустить колоду не за свой, а за их счет! Как тебе?

– Здорово! – я расхохоталась. – Вот это поворот! Но… Ты разве, разбираешься в Таро?

Маркус скромно потупился:

– Я изучаю такие вещи. Уже много-много лет. Твой прадед лично знал Алистера Кроули и сам неплохо разбирался в таких вещах. Я обнаружил его записи однажды на чердаке и… собственно, я написал книгу. Только дай слово, что ничего не скажешь своей бабушке, пока я сам не решу.

– Ты наймешь натурщицу?

– Я предпочел бы тебя…

Сиськи утратили свой изначально-неловкий смысл. Маркус уставился на меня, потом резко развернул спиной к себе и без спроса распустил волосы.

– Пенелопи, – сказал Маркус очень торжественно и указал на табурет за мольбертом, – сядь туда. Папуля хочет сделать пару набросков.

ЧАСТЬ 5.

Мамы, карты и разрыв

Январь прошел незаметно. Дождливый и промозглый, как никогда.

Лизель вернулась с разводом, отец то и дело мотался в больницу к Джессике, я удалила свой профиль в Инсте и теперь почти что все время проводила на чердаке у Маркуса.

Он делал наброски, учил меня читать карты и рассказывал о прадеде. Мы посещали музеи Криминалистики, читали у камина Лафкрафта и изучали символику карт Таро, с точки зрения Алистера Кроули.

Мы были, как обломки кораблекрушения. Два человека, которые провели весь круиз, нетерпеливо раскланиваясь на палубе, внезапно сблизились, когда корабль пошел ко дну. А он пошел. Все теперь было по-другому.

Отец вернулся, но не ко мне. Он уходил от нее, но к ней же он и вернулся.

Когда он забегал в больницу к Джессике, Лизель сказала прямо:

– Ты – идиот!

И вот однажды, вернувшись домой, он доказал нам это.

– Привет, семья.

Мы обернулись; в камине с грохотом взорвалось полено, и я подумала: не к добру.

– У меня к вам просьба, – торжественно, как с церковной кафедры рек отец. – И я вас очень прошу, отнеситесь к этому снисходительно…

– Ты не в церкви, Фред, – оборвала Лизель.

Она сидела перед карточным столиком, обтянутым зеленым сукном и раскладывала карты. Обычные, не Таро. Лизель раскладывала пасьянсы.

– Какая блажь взбрела тебе в голову? – спросила она.

– Джессика хотела бы провести выходные дома.

– При чем тут мы? Пускай поезжает к мужу.

– Мама! – отец поморщился. – Не начинай, прошу. Джесси теперь другая…

Мы переглянулись и рассмеялись. Джесси всегда была одинаковая: в маске. Он это позабыл.

– Если ты решил вспомнить молодость, то сними номер, – отрезал Маркус. – Джесс уже тогда была с легкой придурью, хоть ты это отрицал… Теперь у нее серьезный диагноз! Шизофрения.

Отец отмахнулся.

– Мама! – взмолился он. – Мы все ошибаемся. Джесс была молодой девчонкой.

– Скажи уж лучше, что во всем мире ты не нашел таких же сисек, как у нее! – Лизель раздраженно собрала карты. – Что же, ты все решил, поступай, как знаешь. Но если проснешься с ножницами в груди, не говори, что я тебя не предупреждала.

– Верена, – переметнулся он.

Я раздраженно собрала собственные карты. Две выпали. Два сразу старших Аркана. Башня, объятая пламенем, из которой падали Царь и Первосвященник, шестнадцатый. И Дьявол, рогатый монстр, держащий мужчину и женщину на цепях. Пятнадцатый.

Пятнадцатый Аркан значил зависимость или одержимость, Шестнадцатый – крушение всего.

Я убедила себя, что это все ничего не значит: просто колода новая и не успела как следует размешаться.

– Если тебя это хоть чуть-чуть волнует, – сказала я, – я против.

– Понятно!

В пятницу вечером, отец привез Джессику домой.

Тело, служившее ей так много лет, сдалось. Глядя на Джессику, я вдруг поняла, что о любви не было и речи. Он привез ее, потому что знает: это уже конец. Она сильно похудела. Ее когда-то густые гладкие волосы цвета спелой пшеницы, стали ломкими и бесцветными. Повылезали пучками и их остригли. Из черепа торчали тусклые пегие пеньки. Когда-то полные губы превратились в полоски, лицо приклеилось к черепу, как у дистрофиков. И даже грудь, которой все было нипочем, обвисла, превратившись в пустые мешочки плоти.

Фред вытащил Джессику из машины и на руках, как невесту, внес ее в дом. Они сидели возле камина, словно Влюбленные, Аркан номер шесть. Отец держал на колене пакет с физраствором, и тонкая трубка заканчивалась иглой в вене, которую придерживал лейкопластырь на руке Джесс.

Она смотрела на отца, словно на икону и Лизель украдкой плакала, укрывшись за стакан с коньяком. И я тоже плакала, наблюдая за ними из-за оконной ширмы. И Мария. Лишь Маркус заперся у себя и не выходил.

Джесс и отец никого на свете не замечали. Они сидели, молча разглядывая друг друга. Пламя озаряло их лица, тонкая трубка соединяла тела, словно пуповина. Если в мире когда-то существовала Любовь, то это ее я видела.

В десять Джессика решила пойти наверх.

Я слышала, как он несет ее на руках по лестнице и укладывает в кровать. Слышала, как минут пятнадцать спустя, пошатываясь, идет вниз в холл. Я никогда еще не видела его плачущим, но почему-то сразу же поняла, что мой отец плачет. Плачет по ней, по Джессике, по самому себе и по той любви, которую они потеряли.

И еще – из чувства вины. Я сама из-за него плакала. Ведь это мы с Филиппом заперли ее в психбольнице. И виноваты, значит, лишь он и я.

Я выбралась из своего укрытия, подошла к папе. Робко тронула его за плечо. Он молча сжал мою руку.

– Что я наделал, господи! Что я наделал, Ви?

– Это не ты… Это я…

Мы не договорили.

– Фредерик! – раздался вдругголосок.

Он обернулся, рот замер в беззвучном крике. Джессика в длинной ночной рубашке сидела на перилах, как привидение. Она рассмеялась и помахала ему рукой. Отец вскочил, бросился, крича, через холл и… прежде, чем я догадалась, что происходит Джессика оттолкнулась и полетела ему навстречу. Ее тело перевернулось в воздухе, голова с сочным хрустом ударилась о каменный пол.

ЧАСТЬ 6.

После Джесс

Несмотря на позднее время, в холле собралось немало людей.

Хадиб, который подоспел первым, принес нитроглицерин. Заставил отца сесть прямо и расстегнул ему рубашку, пока я вызывала врача. Я слышала, как он объясняет прибывшей «скорой», что епископ последнее время жаловался на изжогу, но Хади все время подозревал, что у него что-то не то с сердцем.

– Он обещал обследоваться, – объяснил он, – но все никак не мог найти время.

Последние слова он произносил, уже запрыгивая в машину.

Я ничего не соображала, Лизель и Маркус уехали и лишь под самый конец, я обнаружила себя, завернутой в одеяло, бессвязно рыдающей в собственную ладонь и Себастьяна, который бархатным голосом объяснял кому-то:

– …бедняжка Джесс была сумасшедшая. Ребята! Девочка потеряла мать…

Потом, чуть-чуть успокоившись, – что я сижу в холле больницы. Одетая и окутанная коконом удивительного спокойствия. Передо мной на корточках сидел Филипп. Рядом, без конца приглаживая волосы – Ральф.

Картинка сменилась вновь, когда я проснулась.

И сразу стало ясно: это не сон. Больничный холл никуда не делся. Лишь опустел.

– Они спустились в капеллу, – произнес Маркус. – Молятся. Операция идет уже второй час.

Я тоже молилась, не понимая, о чем молюсь. И когда, уже под утро нас нашла медсестра:

– Операция прошла очень хорошо! – заявила она уверенным бодром тоном. Хирург сейчас примет душ и выйдет к вам, а потом вы сможете позавтракать в нашем кафетерии если захотите…

– Завтракать лучше поедем к нам, – решил за всех Себастьян и сверился с телефоном. – Я думаю, вам лучше будет побыть у нас. Пока полиция не закончит там… все свои дела. Вам нужно выспаться. Как следует отдохнуть.

– Мне нужно будет остаться здесь, – сообщил Хадиб. – Я не имею права отлучаться от его преосвященства, пока он не придет в себя.

– Вчера вы встали в восемь утра. Ты на ногах уже почти сутки, – возразила Лизель, успевшая целиком и полностью взять себя в руки. – Он будет спать до обеда.

– Таковы правила, – ответил Хадиб. – Не беспокойтесь, я знаю, что делаю. Все будет хорошо.

– Я останусь, – вызвался Ральф, впервые за весь вечер подавший голос. – Поезжай и поспи.

И одного только взгляда было достаточно: он искренне горевал по Джесс.

«Алекса»

Нас встретила девушка лет двадцати пяти. Очень прямая и до ушей напичканная манерами. Я видела ее мельком, на банкете в честь Рождества. Она, вроде бы кружила вокруг Филиппа, но как наследник, он всегда пользовался вниманием, и я приняла ее за одну из родственниц победнее.

Крашенную.

– Это – Селеста, – сказала Марита. – Моя помощница. Ассистентка. Если вам что-то нужно из дому, то просто скажите ей. Селеста все принесет.

– Спасибо, – сказала Лизель.

Я не ответила. Смотреть на Селесту было выше душевных сил. Если она, ассистентка, кружила вокруг Филиппа, это значило: он с ней спал. Ревность была такой сильной, что я на миг забыла про то, мой отец отходит после наркоза, а мать пробила затылком пол.

– Селеста, все подготовлено?

– Да, мадам. Мне проводить дам наверх?

Графиня кивнула. Мне показалось, они с ассистенткой соревновались. Марита в краткости, Селеста в исполнительности.

– Детка, – потянув меня за руку, чтобы я наклонилась, Марита коснулась губами моего лба, – мне очень жаль, дорогая. Если я что-нибудь могу сделать, только скажи.

Она расцеловалась со мной и слегка подтолкнула в спину, полностью сосредоточившись на Лизель.

– Мои соболезнования, – сказала Селеста.

С таким видом, словно я была грязной уличной шавкой, влезшей на чистый диванчик по барской прихоти.

– Я много слышала о вашей матери, фрау фон Штрассенберг. И очень глубоко соболезную. Наверное, это тяжело, лишиться родного человека так рано? – сказала она таким тоном, что мне послышалось: – «Я твоя мачеха, так что веди себя хорошо!»

– Вы можете разговаривать нормально, или вам контрактом запрещено?

– Нормально – это как?

– Филипп – не мой отец. То, что он был женат на моей мамаше, а сам присунул пару палок тебе, не дает тебе права говорить со мной свысока. Он никогда на тебе не женится. Ты поняла? Ник-ког-да!

Она заткнулась, но удовольствия мне это не принесло. Одно дело – биться с кем-то, кто тебе равен. Другое – помыкать прислугой, которая не может ответить.

– Простите, – сказала я. – Это не мое дело. Я не должна была говорить с вами таким тоном.

Пронзив меня раскаленным добела взглядом, ассистентка кивнула, но не простила.

Я приняла душ и легла в расправленную постель. Лицо болело от плача.

Графский замок был построен в то же время, что наш. И отсыревшие стены было не просушить никакими силами. Комнаты, которыми не пользовались, мгновенно обретали нежилой вид. Даже если их регулярно топили. И я подумала: не то ли происходит и с женщиной?

Когда нас не любят, мы утрачиваем какой-то шарм. Как нежилая комната отличается от жилой, так и брошенная женщина отличается от любимой. Может быть, эта сука уже прихорашивается в душе? Ждет момента, когда безутешный вдовец уладит формальности, чтобы начать охоту?

Да, он на ней никогда не женится. Такого мезальянса Марита не потерпит. Вот только вряд ли она говорит об этом с Селестой.

А та, наверное, считает, если завоевать доверие матери, сын падет ей в подол словно кокос. Селеста настолько ухожена, что я готова поспорить: на еду ей едва хватает. Ни одна бедная девушка не станет так вкладываться во внешность, если не рассчитывает подзаработать.

И вся такая манерная, совсем как Джесс, пока была здорова и в обществе. У меня по этой части пробелы. До пяти лет меня никто толком не воспитывал, потом в тринадцать, было уже «рано». Я вспомнила, что когда ругалась с Селестой, то по инерции упиралась кулаками в бедра, всем корпусом подавшись вперед.

Отличный, очень аристократичный жест. Научилась у девочек «волчьих» мальчиков, пока мы сортировали продукты для стариков.

Вот, значит, каково это? Когда тебя бросили? Ты начинаешь бросаться на конкуренток, потом бухать, потом принимать наркотики, а потом… бросаешься эффектно с верхнего этажа. Удостоверившись, что подлец проникся и пожалел о том, что когда-то бросил.

Я не заметила, как уснула. Разбудила меня Лизель.

– Подъем, – велела она, раздвигая шторы. – Мы с Маркусом сейчас поедем в больницу, а ты поезжай домой. Проследи, чтобы холл отмыли как следует. И успокой Марию.

Ей явно не пришло в голову, что смерть матери могла огорчить меня или поразить.

– Себастьян все уладил с полицией, но показания тебе все же придется дать. Для страховки, уж точно. Мои адвокаты считают, что ты должна утверждать, будто бы Джессика упала случайно. В обратном случае, дело с наследством может чуть затянуться. Да и страховку тебе не выплатят.

– Я тоже хочу в больницу! – нетерпеливо оборвала я.

Лизель обернулась, изменившись в лице. И я поняла: она говорила о Джесс, чтобы не думать о Фреде.

– Тебе нельзя, Ви, – сказала она как можно нежнее. – Для всех он твой дядя…

– Он до сих пор в реанимации?

Помедлив, она кивнула. И я заметила, что Лизель борется со слезами, а подбородок ее дрожит.

– Цукерхен, – сказала она и я напряглась: она звала меня так, только если речь шла о чем-то очень серьезном. – Пока еще ничего не ясно. Но что-то пошло не так. У него большая температура и… врачи не исключают, что… Нет, я не хочу даже вслух это говорить. Ты сделаешь, как я тебе сказала, понятно? Давай, прими душ и спускайся вниз.

Внизу стоял накрытым холодный завтрак, но стоило мне спуститься, Селеста тут же велела кухарке сварить мне кофе.

– И мне, – раздалось с лестницы.

Заспанный и слегка опухший, Филипп окинул взглядом Селесту. Словно она именинный торт, из которого может выскочить кто-то поинтересней. И я опять покраснела, вспомнив, как утром на нее сорвалась. Что на меня нашло? С чего я взяла, что если Фил спал с ней, то непременно выделял из других.

Если верить Ксавье, он спал со всеми.

– Могу я с вами поговорить? – спросила Селеста, потянув его за рукав.

– О чем?

Я молча отвернулась к окну. Еще не хватало при нем на нее сорваться. Селеста что-то горячо зашептала. Филипп два раза сказал «ну, да и что». Потом прошипел что-то и сказал:

– Знает и знает… Пусть в суд на тебя подаст! Иди уже…

Я бы тоже ушла и с радостью, но вчера уехала из дома в том, в чем была. В легкой куртке. Без шапки и телефона. Можно было бы воспользоваться стационарным, но я не знала мира без телефонов. И номеров, тоже.

– Надеюсь, ты не расскажешь матери? – осведомился Филипп, запирая дверь. – Она уволит ее и будет месяц ныть, как трудно без ассистентки… У меня психика не выдержит.

– С чего мне докладывать твоей матери, с кем ты спишь?

Филипп насупился, но вошла кухарка и он умолк.

– Ты тоже видела? – сменил он тему, убедившись, что женщина ушла. И подал мне чашку. – Ну, это… с Джесс.

– Ты хочешь грязных подробностей?

– Я почему-то решил, будто ты расстроена. Не бери в голову. Сядь и ешь.

Мне стало стыдно. В конце концов, он был ее мужем. Любил ее когда-то давным-давно. И глупо было все отрицать из ревности. Когда-то Филипп любил. Лишь ее одну. В тот бред про меня саму я не верила.

– Она была сама нежность, – сказала я. – Мы все там, реально, плакали, когда смотрели на них. Она была вся такая… как она могла, когда ей этого хотелось. И он повелся. Что там?.. Даже мы повелись. Он плакал, как мальчишка, когда отвел наверх то, что от нее осталось… И тогда она влезла на перила, окликнула его и просто опрокинулась вниз… – я всхлипнула, но не из-за Джессики.

Я вспомнила, как отец упал, схватившись за сердце. И что его жизнь все еще в опасности.

– Надеюсь, ты не опустишься до того, чтобы рассказать это страховой.

– Надейся, – он сморщил нос, как делал в детстве, чтоб подразнить меня, и я рассмеялась, на миг забыв обо всем. – Брось, Ви. Я тебе не враг и никогда им не буду.

«С тобой мне и враги не нужны!» – подумала я.

Но вслух промолчала.

– Ты мог бы позвонить нам домой? Чтобы за мной приехали.

– Я отвезу тебя, если хочешь.

– Нет.

– Какого черта? – сорвался он. – Считаешь, я все подстроил, чтобы порвать с тобой, как мне рассказывали?!

– Да, я считаю!

– Будь я таким гением планирования, я бы использовал это в бизнесе!

– Ты мог, для начала, позвонить мне и извиниться.

– С чего вдруг? Все выглядело, как план. Вы подрались, она легла в клинику, он стал опекуном, а я остался клянчить деньги у матери, чтобы закрыть ипотеку! Все мои наличные, все мои счета!..

– Да я понятия не имела!

– А я имел?! Мы к тому времени уже полгода встречались, и Джессика это знала и ей было все равно.

– И ты решил, что раз все так охрененно, не переписать ли тебе на нее активы?

– Я просто хотел их обезопасить! На случай если… Иди в жопу! Еще свои дела я должен тебе рассказывать!..

– Какие свои дела?! Обезьяна с дротиком могла бы инвестировать лучше! Тебе как будто бы деньги пальцы жгут!

– Да, точно, ласточка! Инвестировать – это не мое. Вот рассчитать до мига появление Джесс, как ты на это отреагируешь, поступки Маркуса и как поведет себя любовница Ральфа, когда столкнется с твоей голодовкой, это пожалуйста! – рявкнул он. – А в бизнесе я свою дальновидность не применяю! Это нечестно против простых людей, которые не могут так четко предвидеть будущее!

Я фыркнула, против воли.

– Только ты можешь меня рассмешить. Даже когда я на грани нервного срыва.

– Я только за этим родился – смешить тебя, – буркнул он.

– Ты на мне женишься теперь? – спросила я для проформы.

– С ума сошла? Конечно же, нет!

Хороших новостей не было

В холле гулко тикали старинные ходики.

Не включая света, я сидела одна и ждала, пока вернутся Лизель и Маркус. Они звонили мне, сказать, что задержатся. И, судя по голосу дяди, хороших новостей у них не было. Мария принесла мне стакан горячего молока со сливочным маслом, корицей и медом, тихонько поцеловала в макушку.

– Все будет хорошо, Куколка, – сказала она. – Он здоровый, крепкий…

– Посиди со мной, – попросила я и Мария со вздохом присела рядом.

Официально, она считалась домоправительницей. Но в самом деле была почти что членом семьи.

Мария начинала здесь младшей горничной.

Лизель говорила мне, что наняла девушку только потому, что Мария показалась ей слишком жалкой, чтоб нравиться Доминику. И лишь потом она поняла, какое нашла сокровище.

Мария приехала в Германию из Румынии, в надежде подзаработать, чтобы помочь своей больной матери. И Лизель, видя, как бедная Мария берется за самую грязную работу, чтобы заработать несколько лишних марок, – невольно прониклась к девушке.

Мне было сложно поверить в это, зная нынешнюю Лизель, но тем не менее, все было, как было. Она помогла Марии перевезти мать в Германию и полностью оплатила той операцию и уход. А когда женщина поправилась, дала ей какую-то несложную работу по дому, чтобы им не пришлось расставаться вновь.

Когда через год Доминик погиб и Лизель оказалась без денег, Мария с матерью не уволились, как все остальные. Обе женщины работали не покладая рук, чистили, готовили, убирали, следили за тем, чтобы не разросся дичающий без садовника парк, ухаживали за кладбищем и приглядывали за мальчиками. Помогали хозяйке всем, чем могли. Бесплатно. Им всем пришлось сидеть на консервах, которыми дедушка забил кладовые, но именно Мария из денег, отложенных когда-то на операцию матери, вложила недостающую сумму за частную школу отца и Маркуса, когда Лизель в отчаянии готова была их оттуда забрать.

Когда Лизель вышла замуж за Хорста, она очень щедро отблагодарила обеих женщин и Михаэля, – парня Марии, который бесплатно возил ее, помогая поддерживать видимость наличия при доме шофера. В итоге Михаэль перебрался к нам, Мария стала домоправительницей, а ее мать просто переехала в одну из гостевых комнат и прожила там остаток дней на правах дорогой и почетной гостьи.

Она была похоронена на нашем семейном кладбище. Там же, Мария завещала похоронить себя.

Она вышла замуж за Михаэля, усыновив его маленького сына, но собственных детей у них не было. После нескольких безуспешных попыток ЭКО, сосредоточила все материнские заботы на Михаэле-младшем и близнецах.

Какое-то время, совсем ребенком, я думала: будто Лизель с Марией женаты. Потому что Мария занималась хозяйством, а Лизель зарабатывала деньги. Обе хохотали до слез.

И хотя они не были подругами в светском смысле слова, обе женщины относились друг к другу с большим теплом. Словно две сестры, одна из которых взлетела высоко-высоко, а вторая осталась стоять на земле, держа ее как воздушный змей на бечевке.

– Вчера я ходила в церковь, – грустно усмехнулась Мария, баюкая меня, словно маленькую. – В нашу, ортодоксальную. Поставить свечку за здоровье моего Фредди. И батюшка был так добр ко мне… пока я не расслюнявилась, сболтнув, что Фредди – епископ. Тут вся доброта закончилась. Он чуть ли не накричал на меня. Велел отправляться в католическую церковь и молиться за него там. В молодости я бы припустила рысцой. И я действительно чуть не припустила… Настолько это уважение к слугам божьим въедается в кровь… Но тут я посмотрела на свои руки, – Мария сунула мне под нос ладонь; ухоженную и мягкую, с коротко остриженными ногтями, которые она ходила делать в салон, – и подумала: даже кардинал фон Штрассенберг обращается со мной, словно я не горничная Лиззи, а прям родная сестра! А тут, какой-то простой поп меня выгоняет! И как пошла на него!.. Все пожертвования за год подсчитала! Видела б ты, как он передо мной заюлил.

Я рассмеялась, представив себе, как наша степенная благопристойная седая Мария бегает по церкви за батюшкой в длинной рясе и бьет его кадилом по голове.

Она тоже рассмеялась, еще крепче прижала меня к себе.

– Помнишь, я рассказывала тебе про маму? Тогда я тоже молилась, как не в себя, но ни один священник не обращал внимания. Что им какая-то нищая девчонка? Это теперь, когда я одета, причесана, они все подходят, чтобы меня утешить. А тогда меня только бог слышал. И Он послал мне Элизабет.

– Я не верю в бога, – хмуро сказала я.

– А вот и зря! – ответила Мария. – Когда ничего уже не поделать, молитва успокаивает и очищает ум. Фредди это, может и не поможет, но что в том толку сидеть, изводя себя? Ты бы перешагнула свою гордыню, да помолилась. Поплакала бы… Глядишь, так и день пройдет. А завтра может случиться Чудо.

Я не ответила. Марии бог послал Лизель. Нам он так просто помочь не мог.

Вернувшись из госпиталя, та уже не скрываясь, плакала, закрывая лицо рукой. Мария, тут же бросилась к хозяйке. Я тоже бросилась было, но Маркус остановил меня.

– Не надо, Виви, она не любит, когда мы видим ее такой. Идем, я все тебе расскажу, а маме будет лучше побыть с Марией.

– Все плохо? – спросила я.

– Да. Очень плохо. Если ты можешь молиться, молись. Иного нам не осталось.

Не Ланселот

Ночью мне снился сон.

Мы с папой были на пляже в Гремице. Слепило солнце; был сверкающий летний день, и моя кожа пахла маслом и морем. Отец, красивый и загорелый шагал ко мне, держа в руках два рожка с мороженным. И чайки, безопасные и тупые, ходили между пляжных корзин, отыскивая что-то в песке.

– Держи! – сказал он и как в детстве, мягко поцеловал меня в губы закрытым ртом.

И все померкло; вопли чаек заполнили тишину. И сладкий запах мороженого ударил по обонянию. Меня едва не вывернуло; я спрятала руки за спину. Мороженое таяло в рожках и стекало ему на пальцы, а за спиной сидел черный дог, похожий на Ланселота. И я поняла вдруг, что это – вовсе не сон. Отец пришел со мной попрощаться. Он умер. С ним его пес, которого я знала только по фотографиям.

– Не оставляй меня! – выкрикнула я, но голос не был голосом той маленькой девочки. – Пожалуйста, папочка! Не оставляй меня снова!

Он выронил мороженое, бросился со всех ног ко мне.

Дог за его спиной шумно слизывал шарики с асфальта.

– Нет, Цуки! – шептал отец. – Нет, это не Ланселот. У Ланселота абсолютно другие уши…

Проснувшись и осознав, что это был сон, я пулей слетела вниз, едва не кувыркнувшись вниз головой с лестницы. Пересекла пропахший дезинфекцией холл, – произошедшее казалось далеким, ненастоящим, – взлетела по лестнице, ведущей в северное крыло и… обнаружила в малой гостиной Лизель, в слезах сидевшую над альбомом. В руке она держала стакан, гостиная была заполнена сигаретным дымом.

– Что!.. что ты здесь делаешь?

– Фотографии! – перебила я. – Где фотографии Ланселота?

В первый миг она, наверно, решила, что я сошла с ума. Но долгий опыт общения с Джессикой подсказал ей, что с сумасшедшими лучше не пререкаться. Лизель лишь молча перевернула лежащий перед собой альбом и пододвинула его мне.

Там на большом черно-белом снимке два белокурых мальчика стояли, держась за широкий ошейник черного пса. Их макушки едва возвышались над кончиками острых купированных ушей. Я застучала ногтем в альбом, как дятел.

– Вот-вот-вот! Совсем, как он и сказал. У Ланселота другие уши.

– Ты спятила, Жизнь моя? – устало спросила Лизель и шумно втянув в себя воздух, велела. – Открой-ка окно.

Я подчинилась, бездумно, на автомате. У того пса в моем сне уши были висячие. И хотя он был таким же гигантом, как Ланселот, он не был Ланселотом.

– Мне сон приснился, – сказала я. – Как будто бы я и папа были на пляже, как в тот наш последний день…

Лизель внимательно выслушала. Она не была таким восторженным мистиком, как Маркус, но все же верила в сны и предчувствия. Особенно, видимо, верила сейчас.

– У нас никогда не было некупированных собак, – сказала она. – Не знаю, где ты могла такую увидеть. И догов теперь не держит почти никто. Из наших знакомых, точно.

– Я бы запомнила, если бы я видела его раньше. Во сне я решила, это был Ланселот. Я испугалась до смерти… Я так много читала о знаках и вещих снах, что почти сразу расшифровала его, как то, что папа приходил попрощаться. Но он сказал мне… во сне, естественно: «У Ланселота абсолютно другие уши!» Я просто должна была спуститься и посмотреть… Но я не думала, что ты здесь.

Она обняла меня за талию и притянула к себе. Какое-то время, мы молча цеплялись друг за друга, словно осиротевшие обезьянки. Потом Лизель вновь вздохнула и мягко высвободилась.

– Как ты? – спросила она. – Джесс все-таки была твоя мать… Да и конец она выбрала… что уж сказать?.. Эффектный.

Я не ответила. Часть меня оплакивала ее, часть угрюмо сопротивлялась каким-то дочерним чувствам.

– Я не знаю, – ответила я честно. – Она не была мне матерью, скорее старшей сестрой, не особенно любимой… Но у меня появилось такое чувство, что в глубине души я всегда на что-то надеялась. И там теперь пустота: она никогда уже меня не признает. Не знаю, что именно я чувствую. Я чувствую только страх, что я потеряю папу… И пустоту.

Она кивнула; спросила:

– Хочешь коньяк? Я не в том состоянии, чтоб утешать еще и тебя, но вот коньяк утешает.

Я молча взяла стакан и села, притянув ноги.

– Филипп вчера объяснился, – сказала я, чтобы хоть что-то сказать. – Ты здорово его убедила в том, что я должна принадлежать Ральфу. И я не могла, естественно, тебя сдать… Но он не врал, когда говорил, почему он так поступил… А мне было так ужасно плохо и страшно, что я его простила… Пусть лучше ты узнаешь все от меня, чем от его матери. Господи, даже Джессика так не верещала, застукав нас.

Лизель рассмеялась и запалила новую сигарету.

– Марита, конечно, считает, что если ты в трауре, то нужно всеми силами это показать. Рвать волосы, рыдать, валяться в постели и принимать соболезнования от родственников. Порой я спрашиваю себя: у этой бабы есть что-нибудь человеческое? Что-то, что она ощущает, а не показывает, по той причине, что должна ощущать?

– Что ты имеешь в виду?

– Ровно то, что я и сказала. Она вся правильная, как долбаная линейка. Манеры, волосы, этикет. Когда погиб ее сын, она пролежала неделю в трауре. Именно, пролежала. Среди цветов и открыток. А потом встала и снова начала жить. Если мой сын умрет, мне кажется, я умру вместе с ним. А я ведь мужа похоронила, а с ним и саму себя…

Лизель никогда не говорила мне о тех временах. Мария, порой упоминала и это звучало, словно «Унесенные ветром», но Лизель предпочитала те образы, в которых она блистала. То время было явно лишено блеска.

– Почему ты думаешь, он умрет?

– Он все еще не пришел в себя. Врачи не знают, что делать. Себастьян уже обзвонил лучших кардиологов, но и они пока что лишь совещаются. Я никогда не врала тебе, даже в детстве. И я не вижу смысла врать здесь, сейчас.

Я уставилась на мальчишек, широко улыбающихся в камеру и застывшего, как черный шахматный конь, пса. Мне было страшно до тошноты. Неужели, папа умрет? Неужели, Джессика выиграла? Не в жизни, так в смерти?..

– Скажи Филиппу, чтоб приходил сюда. Я не хочу, чтобы ты проходила через все в одиночку.

– А ты?

– Я не буду заниматься с тобой любовью, – отмахнулась Лизель и мне пришлось выжать улыбку.

Тот, кто снился мне

В приютах все время требуются помощники. Животным нужны не просто еда и питье. Им нужны люди, которые чесали бы их за ухом, водили гулять и спрашивали: «Кто хорошая собака? Ты? Ты!» И я подумала, что возможно, это знак свыше. Когда реклама попалась мне на глаза в третий раз, я решила набрать их номер и уточнить.

После подготовительного курса, – мой опыт с животными в детстве забраковали и предложили за пару часов осилить все сразу правила, – мне предложили выбрать собаку, с которой я собираюсь начать.

– Мне все равно, – ответила я, взглянув на часы. – Могу гулять со всеми по очереди.

Папу уже должны были готовить к повторной операции.

– Ты, вроде сказала, твой отец держал доберманов?.. – задумчиво спросил молодой куратор, который только лишь два часа назад, сказал это не считается.

– Дядя, – принципиально поправила я.

– То есть, у тебя есть опыт с собаками крупнее тебя, – он вдруг ухмыльнулся. – Из детства.

Я ему явно не нравилась, – как девчонкам в школе.

– Кончай, – сказал мужчина постарше, заглянувший в самом конце инструктажа.

– Да почему нет?

У меня отчего-то дрогнуло сердце.

– Что там?

– Идем, – сказал куратор. – Я покажу тебе, почему твой опыт никуда не годится.

Я молча пошла за ним, хотя и кипела от ярости. В семье я была любимицей, но стоило очутиться за Штрассенбергом, все почему-то сразу начинали пытаться меня задеть.

– Кончай, – повторил куратор постарше, но молодой лишь махнул рукой.

Вольеры располагались прямо на улице и большинство из них были пустые. Последний в ряду пах так, словно в нем хранились трупы обитателей предыдущих.

– Что за прикол?! – спросила я, невольно прижав ладонь к носу.

Куратор ничего не сказал.

В вольере было темно, и я не сразу смогла рассмотреть что-либо. Горячечный неприятный запах стоял стеной.

Куратор отпер дверцу, ухмыляясь во весь свой проклятый рот и жестом предложил мне войти. И я вошла, убедившись, что он не захлопнет дверцу. Приколы в Геральтсхофене приучили меня быть готовой к худшему.

Я думала, запах был жуткий рядом с вольером. Я ошибалась. По-настоящему жутким, он был внутри. Мальчишка расхохотался и старший, не выдержав, съездил ему по уху.

– Пшел вон, болван! Послушайте, извините! Мы в самом деле ищем людей, готовых помочь с животными, но мы переезжаем. И большинство собак уже обустраивают на новом месте… Вам просто не повезло с этим молодым дураком, но мы не все тут такие. Правда! Я дам вам наш новый адрес и…

– А этот пес не переезжает?

– А этот пес просто не жилец. Я пригласил ветеринара… ну, чтобы….

Я наклонилась, пытаясь рассмотреть собаку, но в темноте почти ничего не было видно. Потом, кто-то глубоко вздохнул, раздался стон, скрип когтей по деревянному настилу и тяжело ступая, на свет шагнул… большой датский дог.

Я вскрикнула, зажав ладонями рот.

Нет, я не стала врать себе, что это – тот самый пес. Пес в моем сне был большим и гладким, как Ланселот на фото в альбомах. Этот же выглядел как собачья смерть. Облезлый, худой и настолько жалкий, что я едва не расплакалась: каким нужно быть уродом, чтоб довести до такого состояния несчастного пса?

Он был как минимум метр в холке, если не больше. Его голова доставала лбом мне до ребер, хотя мой собственный рост – метр семьдесят пять. Но весу в нем осталось лишь на костях. Глаза с обвисшими веками, покрытыми гнойной коркой. Сухой, воспаленный нос. Пес осторожно потряс головой и взвизгнув, как-то странно наклонив голову, пошел назад на матрас. Я слышала, как он лег. Тяжело, как лошадь. Встряхнул головой и снова чуть слышно взвизгнул.

– Что с ним? – спросила я. – С ушами.

– Отит. Прежний хозяин уверяет, что он сбежал, но лично я считаю, все было проще. Он просто оглох и перестал подчиняться командам. Если он вообще их знал. И его просто вывезли в лес, привязали к дереву и уехали. Но какой-то бегун услышал, как пес скулит и позвонил в полицию.

Я молча опустилась на корточки, вонь была жуткой, собака худой и настолько запущенной, что парой месяцев раньше, я бы первая сказала, – его лучше усыпить. Я не была гуманисткой, меня воспитывали заводчики. Но эта собака была большой и черной, как в моем сне. И его уши были не такими, как у Ланселота.

Пес вдруг поднял брови и посмотрел мне в глаза.

Кто видел мимику догов, тот знает, как может выглядеть морда такой собаки, когда она поднимает брови, с надеждой глядя на человека. Потом пес тяжело напряг плечи и снова поднялся, опираясь на вытянутые лапы. Поднялся и подошел ко мне, едва заметно вильнув хвостом.

– Его можно вылечить? – быстро спросила я. – Чисто физиологически, такое еще возможно?

– Ну, если вы миллионерша, – грустно пошутил куратор.

– Я миллиардерша, – сказала я.

Я думал, собака будет живой!

– Господи! – Маркус отскочил, зажимая ладонью нос.

Я захватила с собой одежду, но этот запах пропитал мои волосы, мою кожу. Даже переодевшись, я пахла Герцогом.

– Где Лизель? – возбужденно спросила я.

– Наверху. Когда ты сказала, что станешь ходить в приют, я думал, собаки будут живыми! – воскликнул дядя. – Эй! Что ты делаешь? – у него чуть не выпали глаза, когда я сбросила с себя свитер, ботинки, джинсы, сгребла все в кучу и побежала вниз, к стиральным машинам.

– Верена!

– Что?.. У нас же нет гостей, да?..

– Хорошо, что ты спрашиваешь. Когда уже голая.

– А, ну тебя… Сколько раз объяснять? Это – нижнее белье. Пока я в нем, я не голая.

– Я человек из другой эпохи!

– Как ты собираешься с натуры писать?

– С твоей натуры, не собираюсь!..

– А вот и зря. Другая натурщица соблазнит тебя и заставит на ней жениться. И когда эта ловкая стерва обвешает тебя собственными детьми, которых ты не сможешь отослать к Ральфу, ты пожалеешь, что не писал с меня.

Маркус отступил, ворча и смеясь. Мы никогда еще не были так близки, как сейчас, когда он нашел для себя занятие по душе. Никогда еще Маркус не был таким живым.

– Знаешь, ты очень красивый, когда смеешься. Если бы ты еще сжег свои скучные синие костюмы…

Подставной папочка вспыхнул от удовольствия и покраснел.

– Лизель! – закричала я в потолок и побежала наверх по лестнице. – Лизель! Ты не поверишь, что сегодня произошло!

Я ворвалась в ее комнату и застыла. Лизель сидела среди альбомов в черных очках и делала вид, что не плакала. В комнате пахло ладаном, догорали свечи.

– Дай угадаю! Выкапывала трупы богатых, чтобы отдать их могилы бедным?

– Я нашла дога. Черного дога из моего сна! Все получилось так абсолютно дико, что я просто лопну, если начну сначала. Но это неважно! Это – большой черный дог. Они хотят усыпить его, потому что он глухой и огромный. С такой собакой мало кто справится, а лечить его у них денег нет.

Лизель сорвала очки и уставилась на меня.

– Понимаешь, сейчас он – вообще не жилец, а во сне он был такой красивый и гладкий. И папа тоже… Пожалуйста, Лиззи! Пожалуйста, разреши мне его забрать. Даже если он и глухой, он мог бы жить на заднем дворе, на псарне. Я буду сама кормить его и купать. Нам вовсе не обязательно выводить его на прогулки. Но если я права, если это был мой сон в руку, папа поправится и что-то придумает. Я уверена… – я опять разрыдалась. – Пожалуйста, бабушка! Не спрашивай, просто разреши! Мне кажется, если мы сумеем спасти эту бедную собаку, то и папу тоже смогут спасти!

Ее губы дрогнули. Взяв себя в руки, Лизель опять надела очки. Швырнула мне лежащий на кровати халат и приказала:

– Прикройся… Потом сожжешь. Идем.

Ты никогда не видел русалок?

Маркус был у себя, работал над Лорелеей, Аркан Луна. Каминная полка исчезла, как и булавки, державшие фату на лету. Теперь Русалка сидела на скалах и лунный свет серебрил ее волосы, летевшие по ветру с вуалью.

– Такое чувство, ты никогда не видел русалок! Здесь должны быть соски, – сварливо сказала Лизель ткнув нарисованную фигуру в грудь. – Я собираюсь пойти открыть и проветрить псарню.

– Я не стану рисовать соски своей собственной племянницы!.. Что? Псарню? Зачем это?.. Боже! Нет! Речи быть не может. Никаких собак.

– Маркус, – мать сорвала очки и посмотрела на него опухшими красными глазами. – Я у тебя не разрешения спрашиваю, я тебя извещаю. Верена видела сон: Фредерика с собакой, Верена нашла собаку. Я собираюсь пойти и проветрить псарню, а ты, будь добр, прислушивайся, если зазвонит телефон.

Маркус гневно раздул ноздри.

– Мама, будь благоразумна, прошу тебя. Это совпадение. Нам не нужна никакая чертова черная собака! Врачи с самого начала давали нам…

– Я дам тебе по шее, если не замолчишь, – перебила мать.

Таким тоном, словно Маркусу было полтора года, и он не желал садиться на свой горшочек.

– Врачи говорили нам готовиться к худшему, когда его привезли. Вот что говорили твои долбаные врачи! И это недоразумение сводит его в могилу!

– Ты чувствуешь этот запах? – попробовал Маркус. – Эта собака разлагается на ходу… Если вам так взбрендило, давайте купим щенка. Хорошего, здоровенького щенка. Например… эм…м… болонки.

– Маркус, – Лизель опять надела очки. – Эта собака может разлагаться на ходу, на бегу и сидя. Но она будет разлагаться на нашем заднем дворе. Мы с Ви сейчас пойдем вниз и прямо сейчас посмотрим, что можно предпринять, пока эта чертова собака не умерла.

– Но ведь его хотят усыпить! – взмолился Маркус, который хоть и был мистиком на словах, на практике не верил в пророков в своем отечестве. – Я тоже переживаю за Фреда, но что если завтра Верене приснится единорог?!

– Если он встретится наяву, мы заведем и единорога! – отрезала Лизель.

Псарня

Это был – небольшой закрытый домик с вольерами. Что-то, вроде конюшни, но с решетками до самого потолка. Стойка с крючками для поводков и ошейников. Специально оборудованная ванная для мойки собак. Все было чисто, все прекрасно функционировало, хотя не пользовались этим уже давно. Ни пылинки, ни мутного развода на полу.

– Так Фредерик же вернулся! – объяснил Николай, работник следивший за хозяйственными постройками и садовым инвентарем, который работал у Лизель уже много лет. – Я думал… – он поджал губы.

Николай знал отца еще совсем молодым и помогал ему с первыми щенками.

На стене сверкал отчищенный им иконостас: собаки Доминика, собаки Фреда. Сверкающие черные шкуры, мускулистые поджарые тела. Да, уж… Будь дедушка еще жив, он счел бы Герцога оскорблением памяти любимцев.

– Напомни мне, чтобы я попросила Марти причислить тебя к святым! – Лизель потрепала садовника по плечу и тот раскраснелся.

– Я не католик, фрау Лиззи, вы ж знаете!

Николай, как и Мария, был из Румынии и куда уважительнее, чем мы относился к своей религии.

– Знаю, – она улыбнулась вновь. – Когда приедет человек из приюта, то проводи его сперва в дом.

Я нервно сверилась с телефоном.

По правилам, работник приюта должен был убедиться в том, что животное попадет в хорошие руки. В частности, посмотреть, в каких условиях, тому предстоит жить. То, что Герцога собирались усыпить, ничего не меняло. Порядок должен быть. Всегда и везде.

Я опасалась, что приедет тот молодой говнюк и у меня сдадут нервы. Боялась, что он в отместку скажет, что я недостаточно опытна, чтоб держать такого большого пса, но все обошлось. Приехал старший куратор.

Наш замок, конечно, произвел на него впечатление, но он не стал ни плакаться о деньгах, ни намекать на то, как они нужны несчастным животным.

– Не представляете, как я рад, что Петер такой говнюк, – сказал он, когда мы закончили осматривать псарню. – Иначе, нам пришлось бы усыпить Герцога. Этот пес родился под счастливой звездой. Сперва, в лесу, а потом, когда пришли вы.

Мужчина на минуту остановился перед стеной, увешанной портретами догов и доберманов.

– Прошлый хозяин привез родословную, – хлопнув себя по лбу, вспомнил он. – Как я мог забыть! Возможно, вам это важно… – он раскрыл папку и начал рыться в бумагах.

– Да нет, – я пожала плечами.

– Спасибо! – протянула руку Лизель. – Прошлый хозяин? Разве пса не нашли в лесу?

– Да, нашли, но этот ублюдок уверяет, будто бы пса украли. И ничего, конечно же, доказать нельзя.

– Не огорчайтесь, – она мимоходом сжала его плечо. – Я уж позабочусь, чтоб о его поступке узнали в нужных кругах. Собачники такого не забывают.

Какое-то время Лизель изучала предков нашего нового питомца и имена их владельцев, потом тихо охнула. Я готова была поверить в невероятное стечение обстоятельств, – что Герцог происходит от Ланселота. Через сотни поколений и сорок лет. Но нет. Лизель рассмеялась.

– Глазам не верю! – восхитилась она. – Они по-прежнему этим занимаются!..

– Кто – они?

– Так, одни знакомые Доминика. У них был питомник, и они вели осаду на твоего дедушку, чтобы тот продал им одного из щенков, а он отказывался. Они перекупили Зару и… а, неважно. Ты все равно не знаешь этих собак. Похоже, Герцог из их питомника… Вам надо было сразу позвонить им.

– Звонили, – сказал куратор. – Я всех обзвонил, фрау фон Штрассенберг, уж поверьте. Но мне сказали, что пес не годится для разведения.

Она пожала плечами:

– Что ж, в таком случае, им позвоню я.

Куратор невесело рассмеялся.

Когда через час его молодой партнер привез Герцога и Лизель подписала бумаги, у нее задергался правый глаз.

– Господи! – сказала она дрожащему псу. – Что с тобой сделали?..

– Привязали в лесу, – напомнил куратор.

Петер, тот молодой говнюк, смущенный величием Маркуса, который тоже вышел посмотреть на собаку, пытался не смотреть мне в глаза. Себастьян, проезжавший мимо в сопровождении своих лучших жеребцов, – Цезаря, Филиппа и Ральфа, свернул на нашу подъездную дорожку и сразу, сверху, авторитетно постановил:

– Надо промыть ему глаза обычной заваркой. Только свежей, без всяких ароматизаторов.

– Ты разбираешься в собаках? – спросила я.

– Как хорошо, что ты знаешь свою историю, Фрейлейн! – ответил он. И я слегка покраснела, вспомнив, что граф, который разводил догов, был его отцом.

– Она родилась, когда все уже скакали, – напомнил Маркус.

Граф перекинул ногу через круп Цезаря и сошел с коня. Подошел к собачьей перевозке, в которой свернувшись в тугой клубок лежал истощенный пес и присел на корточки, чтоб рассмотреть получше.

Герцог как-то сразу поддался его руке, оставив заднюю лапу, показал живот, но Себастьян не умилился, как я, а только нахмурился. Он щелкнул языком, подманивая собаку, но тот не отреагировал.

– Он глухой.

– Понятно. Этот бедный ублюдок провонялся насквозь… А как давно он у вас? Чем вы его кормили?

– «Пурина Роял», – чуть слышным шепотом сказала Лизель и крепко сжала руку Марии, которая вышла с нами, взглянуть на пса.

Пока куратор вводил его в курс кормления и прививок, а я внимательно слушала, стоя рядом, Филипп и Ральф уехали. Только Цезарь топтался за графом, как большой пес и отфыркивался от запаха, идущего от собаки.

Получив все нужные сведения, Себастьян ухватился за чуть выступающую луку и прямо с пола, легко запрыгнул в седло. Он подобрал поводья, и Цезарь тут же выгнул лебединую шею, нетерпеливо переступая передними ногами.

– Я выхожу Цезаря, чтоб остыл и привезу Криса, – заключил он. – А вы пока обмойте благородные останки этого животного.

– Ну, уж нет! – сказал Петер, решив, что он это – им. Старший покраснел и опустил голову. видимо, из-за недостатка финансов, им приходилось брать всех подряд, а Петер зарабатывал часы социальной активности.

– Разумеется, мы поможем, – сказал он нам.

– Не стоит, – улыбнулась Лизель. – Оставьте мне номер, Штефан. Мы сами поможем вам.

Маркус презрительно посмотрел вслед Цезарю, который несся легко, словно балерина, резко вскидывая длинные сверкающие ноги с кисточками у копыт. Потом посмотрел на Герцога и удалился в дом.

– Идем, – сказала Лизель и мягко потянула на себя пса. – Воняет от тебя и правда невыносимо.

Прошло минут двадцать прежде, чем Герцог вышел из перевозки и, пошатываясь добрел до ванны. Штефан и Николай хотели помочь, но она отослала их и кивком велела мне закрыть двери.

– Поубивала бы, – сказала Лизель, и горестно посмотрела на уши-лопухи Герцога. – Гуманисты проклятые. Загубили породу… Смотреть противно, не то, что держать. Да и здоровье… Будь этот парень купирован, уши были бы в полном порядке.

– Врач из приюта сказал, что если не прерывать лечения, болезнь можно будет держать под контролем.

– Жаль, что под контролем нельзя держать умственно-отсталых дебилов, которые ни черта не смыслят в породах, которых нужно купировать! – резко возразила Лизель.

Она присела на корточки перед Герцогом и взяв руками за морду, задумчиво посмотрела в его глаза.

Герцог тотчас наморщил лоб, приподняв брови.

– Ты мой хороший мальчик, – прошептала она. – И все теперь будет хорошо, ясно? Ты станешь гладеньким и упругим и будешь жрать мороженое на пляже в Гремице… Знаешь, – бросила она мне, – раньше такие собаки бежали перед каретами. А теперь они получают сердечный приступ, пробежавшись за мячиком. Думаю, это идеальная собака для Фреда.

– Да, – согласилась я. – Первое время они могут гулять с одинаковой скоростью.

Отца перевели в обычную палату, и он пришел в себя, но посетителей к нему пока не пускали. Лизель украдкой смахнула слезы и легко, но уверенно взяв Герцога за ошейник, завела в ванну. Тот сгорбился, приняв такой испуганно-униженный вид, что мы рассмеялись. Здоровые, или нет, собаки ненавидели мыться. Лизель села, успокаивая его, а я стала аккуратно поливать теплой водой из душа. Она подавалась уже с шампунем, словно на автомойке.

Герцог перестал волноваться и успокоился. Вместо этого заволновалась Лизель.

– Ба? – спросила я тихо, пока она как-то странно вдыхала и выдыхала, и слезы все чаще выступали в ее глазах. – Ты в порядке?

– Нет, – она всхлипнула, даже не взорвавшись от «Ба» и вдруг опустила голову. Спрятала лицо в сгибе локтя, но ее плечи дрожали так, что можно было не прятать. Выпустив загарцевавшего Герцога, я бросилась перед ней, на колени в остатки мыльной воды и подхватила прежде, чем Лизель упадет в нее лицом вниз.

И тогда, прижавшись ко мне, она зарыдала вдруг, уткнувшись в мое плечо. Тихо, глухо и страшно. Рыдания сотрясали ее, словно каждый всхлип начинался спазмом. Она рыдала, пока не иссякли слезы и успокоилась так же резко, как начала.

– Герцога надо вытереть, иначе простынет, – заявила она, не замечая того, что мы сами – мокрые.

– Здесь тепло! – я вновь обняла ее. – Все нормально, Лиз. Правда, все нормально…

Взволнованный Герцог, пытаясь втиснуться, между нами, работал головой, словно клином. Мы расступились. Усадили его и стали растирать полотенцем. А пес давал нам по очереди свои огромные, исхудавшие лапы.

– Доминик не разводил собак, но он всегда держал пару черных догов. И время от времени они сами спаривались, пока он был занят чем-то, или был пьян. После того, как он умер, последних собак мне пришлось продать. Мы были на мели тогда, у нас были только долги и замок. Мальчики ненавидели меня… Но что я могла поделать? Ты представляешь, сколько доги едят?.. – она снова всхлипнула и вытерла слезы. – Я сама себя ненавидела, когда за ними пришли. Они смотрели на нас, не понимая, что происходит… Я продала их очень хорошим людям, но как я им могла объяснить?.. Они потеряли хозяина, они не понимали, что происходит. Они его ждали, они тосковали… А я продала их, потому что не могла так унизиться, чтобы пойти и попросить денег… Ланселот умер через два месяца. Просто перестал есть и умер… Мальчики этого не знают, – во-всяком случае, я молилась, чтобы не знали. И этотпес сейчас… Господи, ты только посмотри на него! У меня все время такое чувство, что Ланселот вернулся, чтобы дать мне еще один шанс.

…В дверь постучали: это Себастьян вытащил Криса из его практики и привез к нам. С чемоданчиком полным лекарств, пробирок и инструментов.

Почему ты так, мам?

Джессику кремировали ровно через неделю после самоубийства.

Все формальности уладили Ральф и Филипп, я только пару раз дала показания. Детский лепет, в духе:

– Мы с дядей сидели возле камина, когда услышали крик… Мы бросились к ней, дяде стало плохо… Не знаю, у меня был шок…

Придраться было не к чему, и все это понимали. И от меня отстали. Страховка согласилась платить.

После короткого совещания за моей спиной, Марита и Лизель решили, что будет лучше для всех, если пустить слушок, что Филипп и Джесс давно не жили, как муж и жена. Что он пытался сохранить видимость, во имя чести потомства. И, разумеется, то, что произошло – совсем не шизофрения. Это – непроходящая алкогольная горячка с замесом на дистрофию и ларингит.

По этой причине Штрассенбергов на похоронах не было. Да и сами похороны были сдвинуты почти что на месяц. Всем предстояло забыть, что у Фила была жена и я знала, что все забудут. Пришли по большей части Ландлайены и те, кто имели непосредственное отношение к Джесс.

Из Штрассенбергов были лишь мы, Филипп с родителями и Ральф. Других мы не извещали. Если они и знали о Джессике, то хранили свои познания при себе.

После прощальной службы над урной с прахом, члены семьи в элегантном черном, стояли вокруг часовни. Маленькое деревенское кладбище, на котором традиционно хоронили Ландлайенов походило на декорацию. Ярко-зеленые квадраты травы между идеально ровными прямоугольниками плит. Памятники, даты на которых принадлежали прошлому веку. Эпитафии. Мраморные скульптуры ангелов, плакучая ива над старинной часовней. И фамилия, почти на всех них стояла ее фамилия.

Ландлайен.

Джесс хотела быть похороненной рядом с Альфредом, своим отцом, но рядом с ним уже покоился прах Миркаллы. Из уважения к чувствам обеих женщин, урну с прахом Джесс поместили с другой стороны. И я поняла, что очередная часть жизни пройдена. Отрезана навсегда. Джесс упокоилась рядом с родителями. Она никогда уже не вернется.

И чтобы не видеть убитые горем и запоздалым раскаянием лица Филиппа, Ральфа, отца, я отошла назад и стала рассматривать таблички.

Придет день и меня саму отнесут на кладбище. Запечатают мраморной плитой с надписью Верена Миркалла Элизабет фон Штрассенберг. Рядом с Маркусом. Вдали от матери, вдали от отца. Я запрокинула голову, пытаясь остановить слезы. Плакала ли Джесс, когда ее мать умерла? Сожалела ли о том, что она натворила?..

Потому что я – да.

Всю жизнь я ощущала себя никем. Футбольным мячом, который швыряли из стороны в сторону. Здесь, среди мертвых и живых предков, я понимала, что родилась не мячом, а воздушным шариком. И у меня была нить, которая держала меня. Пусть даже, держала только за тем, чтобы не отдавать Фреду.

Теперь эта нить разорвалась навеки.

Марита то и дело приподнимала вуаль, чтоб промокнуть глаза. При жизни Джессика никогда не была ей так дорога, но графиня всегда была верна долгу. Ей полагалось плакать, и она плакала. Даже какую-то речь толкнула, чтоб меня поддержать.

– Интересно, она способна испытывать хоть какие-то человеческие чувства? – спросила Лизель.

– На публике или без? – процедил Себастьян, оторвавшийся ненадолго от жены.

Марита вскинулась, он ответил разящим взглядом. Они отвернулись друг от друга, как две взбешенные лошади и продолжили стоять рядом. Как и всегда.

И я впервые, пожалуй, присмотрелась к графине. И к графу. И почему-то впервые обратила внимание, как сильно он… ненавидит свою жену. Да, это был один из тех важных, политически выверенных браков, где все были счастливы, за исключением супругов. Но ненависть?.. Я видела, как Марита положила руку на его локоть, – как предписывал этикет. И как Себастьян напрягся, чтоб не стряхнуть ее.

Совсем, как я, когда родственники по очереди, принялись подходить ко мне, – чтобы выразить соболезования.

Эти люди, которых я ни разу в жизни не видела, знали другую Джессику. Джессику, которая любила ездить верхом, рисование и красивую одежду. Джессику, которая мечтала стать модельером. Джессику, которая была чистым ангелом, которого изменила болезнь.

– Они в самом деле знали ее, или придумали специально для похорон? – спросила я Маркуса.

Вся эта тягомотина раздражала, напоминая фарс. Никто из них не был близок с Джессикой. Никто из них даже в гости при жизни не приходил. И Маркус, к моему удивлению, разлепил губы:

– Это стандартная речь, мы просто меняем пол, возраст и вставляем нужное имя.

От неожиданности я хмыкнула и головы повернулись ко мне.

Мы четверо, он Лизель, отец и я, стояли слева от священника, читавшего над урной молитвы. Открытая ниша за его спиной притягивала взгляд. Снятая плита стояла, прислоненная к длинной стенке.

«Любимая жена, любящая мать».

Видимо, у Джессики был еще один, третий муж и другие дети. Любимые. Ральф закусил губу и на миг зажмурил красные опухшие веки. И нос у него был красный. Красный от слез.

Я опустила голову и не поднимала, пока урну не поставили в нише и не запечатали камеру плитой.

– Что же ты наделала, Звездочка?.. – чуть слышно прошептала Лизель и рукой, обтянутой черной перчаткой, погладила выбитый на плите портрет.

Маркус взялся за ручки инвалидного кресла, в котором неподвижно, как кукла, сидел Фредерик.

Поминки

После поминок, когда по разу выразив мне сочувствие, незнакомые люди бывшие мне кровными родственниками, сосредоточились на закусках, Элизабет скинула шляпу с густой вуалью и протянула Жоржу, своему ассистенту. Тот мог бы брать медали на конкурсах высокомерия, но он приблизился, почтительно принял шляпу и отошел.

– О чем ты там шушукалась с Маркусом? – спросила Лизель, притворяясь спокойной и очень собранной.

– Так, о разном. Знал ли он эту восхитительную женщину, о которой все говорят…

– Когда человеку уже ничего не нужно, легко вспоминать, каким чудесным он был.

– Она не была чудесной! Она была стряхнутой на всю голову сукой. Болезнь не изменила ее. Болезнь ее обнажила!

– Ты говоришь правду, – ласково сказала она и тоже склонила голову. – Но в высшем обществе, мы так не поступаем… Возможно, эти люди, действительно, помнят ее такой.

– А любящая жена и мать?

– Ну, технически, она была любящей, и женой, и матерью… Чего ты хочешь, Верена? Поплакать о своей матери, или доказать себе, что тебе плевать?

Я промолчала. Сразу после того, как Джесс умерла, перед кремацией, в церкви, когда белый гроб подняли с помоста и понесли к небольшому крематорию, я действительно рыдала, как маленькая. И мне теперь было стыдно. За слезы, за свой дурацкий крик: «Почему, мама?!» и то, как Радже пришлось дать мне успокоительное.

– Ты ее дочь, – сказала Лизель. – Как бы вы друг к другу не относились, ты ее дочь и это не изменить. А твой отец любил ее, хоть и думает, будто я всем этим манипулировала, чтоб его удержать.

– Но ты ведь давала советы… Ей.

– И что с того? Давать совет – не значит менять пространство. Они любили друг друга, просто были чересчур разными, чтоб это удержать. И вот еще: надпись заказал Фредерик… Так что не вздумай с ним это обсуждать, ладно?

– Ладно.

Я огляделась. После прощания в церкви и панихиды на кладбище, отца я больше не видела. В одной из гостевых комнат оборудовали палату и Маркус сразу же отвез его, передав заботам сиделки.

– Эти люди ничего не хотят, – добавила Лизель. – Просто делают то, что принято из уважения к нам всем. Да, я знаю, что ты – в меня, тебе все это не нужно, но… ты живешь в этом обществе. И подчиняться правилам, ты должна. А это значит, что ты обязана выслушивать соболезнования. Что бы ты ни чувствовала, просто кивай и молчи.

Поминки были недолгими. Вскоре, как обычно, забыв о том, зачем собрались, гости разбились на группы, словно на вечеринке и, после недолгого обмена любезностями и сплетнями, разошлись. Горничные начали убирать со столов.

– Как ты? – еще раз осведомился Маркус и взял меня за плечо.

– Лучше. Я пойду прогуляюсь…

– В этих туфлях?

– Я пойду на цыпочках.

– Лучше, пойди в кроссовках.

Псарня располагалась на заднем дворе и Герцог, которого как следует подкололи антибиотиками, очень радовался, когда к нему кто-то приходил. Давать ему команды было бессмысленно, а его рост и постоянно растущий вес, делали его восторги опасными.

Я была рада, что послушала Маркуса и переоделась в кроссовки и джинсы.

Все возвращалось назад, на круги своя. Псарня, я и огромная по сравнению со мной, псина…

Мне почти что в живую почудился горячий собачий дух, мокрый язык и подрагивающая спина Греты. То, как она ложилась на место, как приказал отец, но стоило ему закрыть дверь, легко, как кошка, запрыгивала на мой матрас. Как ее горячий мокрый язык залеплял мне лицо и нос, а я, смеясь, пыталась оттолкнуть от себя собаку, которая была в два раза тяжелее меня.

Примерно так же проходили все встречи с Герцогом.

В псарне слышались голоса. Решив, что это Себастьян, который привязался к моему псу, я вытерла слезы и толкнула обитую войлоком деревянную дверь. Отец, сидевший в кресле, повернул ко мне бледное, пожелтевшее от лекарств лицо. Он был такой худой, такой старый, – постаревший за две недели на миллион лет. И такой бесконечно усталый, что слезы вскипели вновь.

– Ты должен быть в постели!

– Я там провел кучу времени, – ответил он, лаская большую черную голову Герцога. Глаза у него уже давно не текли, а уши пахли гораздо лучше. – Какой же ласковый пес… И такой красавец будет, когда поправится.

– Как думаешь, можно будет его хоть как-нибудь надрессировать?

– Я думаю, можно, – сказал он. – Все возможно, вопрос лишь – как.

Голос был, по крайней мере, не слабый. Еще на кладбище отец и сам казался мне мертвым, но теперь в его взгляде вновь появилась жизнь. Он не сказал ни слова о Джессике, и я тоже не сказала.

– Прости меня, доченька, – сказал отец, разглядывая собаку. – Вы все просили, предупреждали, но я не поверил вам. И вот, пожалуйста. Джесс мертва, а я в этом кресле. А ты была там, когда все это случилось…

Я развернулась, чтобы его обнять, но он всем телом вдруг отодвинулся. После его болезни я никогда не прикасалась к нему и чуть заметно вскинув плечо, отец дал понять: не стоит этого делать. Я опустила руку.

– Ты в этом не виноват. Тебя слишком долго не было… А она, она так хорошо сочиняла.

ЧАСТЬ 7.

Среди безделушек

Сняв все каминные безделушки, Маркус принес стремянку. Заставив меня влезть на каминную полку, он тщательно расправил мне волосы, закрепил на стене фату и сделал несколько снимков на «полароид».

Ему категорически не нравилась «Луна». После того, как Лизель в шутку сказала, что у Русалок непременно должны быть соски, Маркус забраковал свет, цвет, позу и композицию, и… вновь заставил меня карабкаться на каминную полку.

На этот раз не в топе, а в лифчике цвета кожи.

– Соски потом нарисую! Сам! – заявил он.

– Может снять? Все ради искусства, – я хихикнула.

– Сядь ровно и смотри вдаль, – велел Маркус, краснея.

Мой взгляд послушно уперся в потолочную балку, но тут раздались шаги. Лизель вошла в большую гостиную и замерла, узрев меня на камине, практически в одной лишь фате.

– Нашла свое место в жизни? – спросила она, стягивая перчатки. – А где все прочие безделушки?

– Внизу.

Элизабет окинула взглядом составленные на полу белые скульптурки и усмехнулась.

– Почему ты разорвала помолвку с Филиппом? – спросила она.

– Он сделал нечто, чего я никогда ему не прощу, – сказала я, решив, будто Лизель шутит.

– Что именно? Разорился?

Я промолчала.

– Он мог бы продать недвижимость, яхту, в конце концов, лошадей…

– Он мог бы продать потом свои трусы и носки, но факт остается фактом. Он не умеет вести дела!

– А Ральф?

– Ральф хочет стать Папой Римским. Я думаю, это просто официальная версия. Он не утихомирится, пока его не станут звать бог-Отец.

Лизель положила сумочку на журнальный столик и сбросила на кресло пальто.

– Ну, это вряд ли. У бога-Отца есть собственные дети.

Решив, что шутка стала затягиваться, я собиралась спросить, где она была, но в гостиную ворвалась Мария, и принялась собирать разбросанные Лиз вещи, попутно жалуясь на погоду и ломоту в коленях.

– Ты младше меня! – проворчала Лизель. – И я много раз предлагала заняться йогой, пока твоя задница еще проходила в дверь студии!

– Я – женщина, – тем же тоном ответила домоправительница. – У женщин должны быть бедра, даже у молодых!

Они привычно расхохотались, глядя друг другу в глаза, как делают люди, чьи шутки понятны лишь им двоим.

– Скажи, пожалуйста, чтоб мне заварили чаю, – сказала Лизель.

И села, явно собираясь продолжить.

– Ребята сейчас пытаются выиграть грант, – сказала она, окинув взглядом маленький столик, уставленный красками. – Поскольку Филипп так и не обзавелся прислугой, ему нужна помощь. Раньше быт устраивала Марита. Но она сильно простудилась на похоронах, поэтому делегировала «Алексе».

Я не сразу поняла о ком речь, но быстро вспомнила, что так Элизабет окрестила Селесту. По большей части из-за манеры Мариты обращаться к ней по имени, очень четкими рублеными фразами, на которые Селеста отвечала певучим, хорошо поставленным голосом.

– Это та пигалица, что у нее работает?

Негромко звякнула чашка, которую Мария поставила на журнальный столик.

– Не знаю, как графиня решилась ее нанять?

– А что с ней не так?

– Она кружит вокруг твоего Филиппа! – без обиняков отозвалась докладчица и села на диванчик, рядом с Элизабет. – Вот попомни мое слово, ты доиграешься. Ты не всегда будешь молода, а таких мужчин на свете не так уж много!

Сморщив лоб, Маркус молча смешивал на палитре краски.

– Так мальчики помирились? – он всегда узнавал новости последним.

– Да. Но пока что не афишируют. Видимо, так лучше для дела.

– Не ожидал.

– Я думал, Филипп никогда не простит ему то, что ты наврала, будто собираешься свести их с Вереной.

– Чертов целибат! – сказала Лизель и это явно относилось не к Ральфу.

– Ты что, хранишь его, мама? – Маркус нарочито отвернулся к мольберту и упустил тот великолепный яростный взгляд, что она метнула.

– В отличие от тебя, родной, я родилась живой ниже пояса.

– Ты подложила что-нибудь под задницу, Ви? – внезапно спохватилась Мария. – Ты что, сидишь голой попой на камне?!

Я махнула рукой. Мария еще в прошлый раз клялась, что я «все там себе застужу по-женски», но я не стала развивать тему. Мария до сих пор переживала, что не смогла завести детей. Элизабет выразилась яснее.

– Ты угробишь придатки!

– Вообще-то, я окончательно решила не заводить детей.

– Детей! – Элизабет фыркнула и закатила глаза. Отыскав на диване маленькую подушечку, подошла ко мне. – А ну, подложи!

Я не пошевелилась.

– Мне интересно, как ты собираешься трахаться, с двумя раскаленными спицами внизу живота?

– Чего?

– Того! Придатки тут и тут, – она показала на себе пальцем. – Боли адские, если застудить. Отдают прямиком в центр и секс становится просто пыткой, а обострения происходят всю жизнь.

Я охнула, вытаращив глаза. И тут же подложила под зад подушечку. Маркус покачал головой. Он был выше этого. Мария добродушно хихикнула.

– Постой-ка, если они все держат в тайне, то где они работают? – спросила она. – Мальчики, разумеется, а не придатки к матке.

– Спасибо и тебе, – сказал Маркус.

– Дома.

– И их хозяйство теперь ведет эта девочка? – это относилось уже ко мне.

– Да. Естественно, ее не хватает ни на то, ни на то и Марита очень расстроена разрывом помолвки, – Лизель посмотрела на бар и склонила голову, словно говоря себе: раз я уже встала, глупо не подойти. – Хочешь шерри, Маркус?

– Нет, я работаю. Не рано ли пить коньяк?

– Мария?

– Нет, Лиззи, я не хочу. Еще нужно столько всего уладить по дому.

Лизель кивнула. Наклонив голову над бокалом, она с наслаждением втягивала в себя аромат. У бара был полумрак и в этом мраке, она казалась прекрасной и молодой. Как Мишель Пфайфер в «Звездной пыли».

– Вот, собственно, об этом и речь. О том, как много всего им требуется уладить по дому.

Грея бокал в ладонях, она подошла к камину и встала так, чтобы видеть сразу нас всех.

– Но больше всего ее волнует другое: Селеста явно бьет клинья к маленькому графу.

– Пусть бьет, – сквозь зубы сказала я.

Я не рвала помолвку, я вообще не знала, что мы помолвлены и, уж тем более, что расстались! Просто Филипп трижды мне не перезвонил, а когда перезвонил, я из принципа не ответила. Ни на звонки, ни на сообщения.

Теперь все выглядело не очень пристойно. Если он в самом деле занят борьбой за грант, то мог пропустить звонок, а потом на меня обидеться.

– Так ты с ним разорвала или нет? – уточнила Мария.

Она любила нас, как родных и очень переживала, что я до сих пор не замужем, хотя и знала: в Германии в пятнадцать, как у них дома, замуж не выдают.

– У Фила слабость к прислуге, – Маркус не сводил глаз с мольберта. – Совсем, как у Себастьяна.

Я не ответила. Ревность рвалась наружу, словно Чужой. Рвала когтями кишки и грудную клетку. Но я упрямо стиснула зубы. Чего они хотят от меня? Чтоб я нарядилась горничной и поехала вытирать пыль?

– Ты упускаешь шанс, дорогая. Более того, даешь его другой женщине, – негромко обронила Лизель, вращая бокал в ладонях.

– Я не рвала с ним! – рявкнула я и дернулась, едва не свалившись с камина подушкой вверх. – Я ни за что бы с Филом не порвала! Я как-то раз спросила, женится ли он на мне, он ляпнул: «Да ты с ума сошла!», но мы в тот же вечер… – я не договорила.

Как-то неловко было признаться им, что спала с Филиппом в день смерти матери, когда отец в реанимации, а Ральф не отходит от него ни на шаг. И еще – потом. И мы это от всех скрывали.

– Так позвони ему.

– Для чего?

– Спросить, что за хрень такая. Я в него вкладывалась затем, чтобы овдовев, он отказался вдруг на тебе жениться?!

– Мама! – раздраженно перебил Маркус. – Я тут пытаюсь работать!..

– Ты всю свою жизнь пытаешься, – проворковала она. – Дай мамочке умереть, зная, что кто-то в доме сумеет оплачивать твои краски, кисточки и холсты.

Маркус оскорбленно швырнул палитру и вышел, яростно срывая с себя передник.

– Он хорошо рисует! – сказала Мария. – Что ты за человек?!

– Рисует, – повторила Лизель. – А настоящий художник пишет.

– Ой, Фата! – Мария заколыхалась со смеху. – Ты же ни черта не понимаешь в живописи, признай.

– Я понимаю в признании. Давай посмотрим фактам в лицо: зарабатывать в этой семье приходится женщинам. Ее мужчины сейчас едят с чужих рук, а она тратит время, сидя перед мольбертом.

– Они не мои, – ответила я, насупившись. – Как только они помирились, то сразу вычеркнули меня. И помогать, – как-то, – не позвали!

– Правда? А меня звали! Ты, помнишь, Мария, как все эти мои мужья сидели на своих миллионах и дрыгали ножками в нетерпении!? Когда же придет Элизабет и вытрясет из нас все!

Та глубоко вздохнула, но не ответила.

–Ты думаешь, ты самая красивая и незаменимая, чтоб тебя звали? – продолжала Лизель. – Да черта с два, моя радость! Девчонок, вроде тебя, полно. И они будут прыгать им под колеса, срывая с себя трусы. Так что поверь своей бабушке, которая все это вот удержала и приумножила, – она обвела бокалом старинный холл, который был тщательно реставрирован и сверкал, как во времена постройки. – Таких парней не ждут, таких парней добиваются.

Я не ответила. Я кусала губы. Я знала: Лизель права. Когда я слушалась бабушку, у меня были дизайнерские шмотки, новейшие телефоны и любимый мужчина, который оплачивал это все. Когда я слушалась бабушку, у меня было двое таких мужчин. Но я решила, что все уже поняла и пала, словно Икар. Голым задом на тернии.

– Я слышала, Филипп звонил тебе утром, – сказала Мария.

– Как ты слышишь такие вещи?

Она ухмыльнулась:

– Профдеформация! Того дурачка-фотографа ты просто сбрасываешь, а с Ральфом ты здороваешься сквозь зубы, когда он приходит к Фредди и заблокировала его.

Я сжала губы. Потом махнула рукой.

– Ты спишь с ним?

Я громко покраснела.

Лизель рассмеялась, не сводя с меня холодных змеиных глаз. Они гипнотизировали. Когда она так смотрела, я просто открывала свой рот и принималась говорить все, что Лизель хотела слышать.

– Теперь уже нет. Ральф к нему переехал… Понимаешь, я его спрашивала насчет свадьбы. И он сказал нет. Но я решила, он передумал…

– Хм, – Лизель изобразила аплодисменты. – Браво! Как неожиданно умно с его сторону! А он сказал, почему нет?

– Сказал: «Ты спятила? Нет, конечно!»

– Где твой телефон?

– Зачем?

– Затем, что твоя бабушка только что была у Мариты и рассказала тебе, как мальчик оголодал. Ты все равно готовишь для папочки, вот ты и подумала, почему бы взять кастрюльку побольше.

– Да я лучше умру!..

– Мы все умрем, – пожала плечами Мария.

– Ну, хорошо, допустим, я это сделаю. Но дальше-то что?

– Нельзя давать мужчине возможность, убедиться, как легко тебя заменить!

– Согласен, – неожиданно буркнул Маркус, который все это молча чиркал что-то там на холсте.

Мы ошеломленно уставились на него.

– Ну, а что?! – возмутился он. – Я тоже мужчина!..

Лизель закусила губу, пытаясь не рассмеяться. Но мне было не до смеха. Фил спал с Селестой. Похоже, не один раз. Если она вдруг сообразит, как сделать ему комфортно, я кончилась. Нет, он не женится: этому у нас не бывать. Но меня волновали лишь его чувства, а не женитьба.

– Позвони, – велела Лизель, когда я стала набирать сообщение. – Текст при чтении всегда звучит не так, как его писали. Как минимум, оставь голосовую почту. Ты, словно не моя внучка, а дочка Маркуса!

Помедлив, я ткнула вызов. Гудок пошел.

– Хэй, бэйб, – отозвался Филипп по-английски. Потом его голос стал напряженным. – Что-то случилось? Епископ?

– Нет! – спешно сказала я. – Нет!.. Лизель была у Мариты и говорит, что вы там оголодали… Я тут готовлю ужин для папы. Котлеты на пару, как вам нравится. Сделать вам?

Мое жюри синхронно кивнуло.

– Ты – ангел! – ответил Филипп, не подавившись и спросил, отодвинув трубку. – Падре, ты будешь котлеты из индейки?

Ральф что-то ответил, я не разобрала.

– Он будет, – ответил Филипп. – Спасибо, мое Сокровище!

– Можно один вопрос?

– Только быстрый.

– Почему я разорвала помолвку?

– Э-э… м-м-м… – он понизил голос и рассмеялся. – Слушай, это был настолько тупой разговор…

– Твоя мать пожаловалась Лизель и теперь Лизель думает, что я – сумасшедшая. Вся моя семья думает! Когда ты сказал, что не женишься, ты говорил сербезно?!

– Ви, слушай, – промямлил он. – Мы зашиваемся, просто крыша едет. И эта дура-Селеста ни черта не соображает, хоть и пытается… Вчера она заказала веганские сэндвичи из «Сабвея» и честно не врубается, что не так. Веганские. Из «Сабвея»!

– О-о-о, – страдальчески проронила я, но Филипп не заметил сарказма.

– Я говорю ей: я просил здоровой еды! И знаешь, что она отвечает? Это веганский лосось! Морковка, мать ее, понимаешь? Веганский лосось – морковка! Такое чувство, у нее картошка вместо мозгов! Толченая. Она откликается только на прямые запросы. Как долбаная Алекса! Мне кажется, даже Алекса лучше соображает, мать ее… Что?! – он отодвинулся, видимо, голос зазвучал тише. Голос Ральфа на заднем плане, спокойно попросил:

– Не ори!

– Ви, ты не могла бы заехать? Хотя бы на пару дней? Объяснить ей, как мне все нравится?

Намек повис в воздухе. Лизель кивнула.

– Ладно, – сказала я.

А был ли план?

Селеста сама открыла мне дверь.

Вид у нее был такой же унылый, как в прошлый раз. Черный брючный костюм. Очень дорогой, но скорее всего, с распродажи. Туфли от Лабутена. Слегка потертые на косточках. Видимо, их носили часто.

Лизель сказала бы, что если ты на мели, то покупать нужно обувь. Не фирменную, добротную. Удобную, из хорошей кожи. Но не у всех на свете был личный коуч по всем вопросам. И не для всех этот личный коуч сколотил состояние.

Потому я и согласилась приехать. Мне все не верилось, что моя любимая бабушка низвела меня до истинной роли: жалкой дурочки, вцепившейся в мужика. Верилось, что у бабушки есть какой-то план.

– Мне объяснили, что вы приедете, – продекламировала Селеста.

Голос и в самом деле был звучный и очень красивый… Как был у Джесс! Может, Филипп голос важен?

Шофер с полными пакетами прошел между нами. Селеста, сделав рот синей куриной жопкой, смотрела на меня сверху вниз. Без каблуков я была пониже, но не настолько, чтоб так смотреть.

– Мне сказали, вы займетесь порядком, – проронила она, когда Михаэль прошел мимо третий раз. – В доме полно еды!..

Я почесала подбородок картой-ключом. Потом отодвинула ассистентку в сторону и молча прошла на кухню, по пути отмечая, как изменился дом.

– Вы, может не заметили, дорогая, но мальчики не едят траву.

Вилла не то, чтобы обветшала, ее как будто покинул Дух. Не знаю, как это объяснить. Он был чужим мне и незнакомым. Я бегло огляделась по сторонам. При мне тут все слепило кипенной белизной, мрамор сверкал, стены дважды в год обновляли. Теперь все было серым и… нежилым. Хотя Филипп тут жил не съезжая.

– Они сказали «здоровую пищу».

– И вы купили веганскую. Где связь?

Селеста устремилась за мной, стуча каблуками.

– Купила то, что просили!

Не знаю, что она хотела мне доказать? Я обернулась, еще раз посмотрев на нее. Поняла вдруг, как она готовилась к нашей встрече. Волосы явно уложил парикмахер. И костюм, скорее всего, надет лучший.

А для чего? Я тут сама на вторых ролях. Как дух, если духи вдруг существуют. Такая же свеженькая, сверкающая… Пришла сделать им пожрать!

В душе шевельнулась жирной гадюкой жалость к самой себе. Брезгливая, склизкая. Всю свою жизнь я считала себя особенной. Меня любили и баловали, меня выделяли, меня отмечали… Все изменилось, – когда? Когда меня Антон бросил? В двенадцать? Когда Филипп вышвырнул?.. То есть, приревновал? Когда меня отверг Ральф? Когда я встретила тогдашнюю женщину Ральфа?

Я никогда не сомневалась в себе, но сейчас, понимая, что ревную к Селесте, я усомнилась. Филиппу, вообще, есть разница – кто под ним? Или Лизель права и женщины для таких парней – наборы отверстий? Стандартных и вполне себе заменяемых?

Холодильник был забит какими-то жуткими и веганскими продуктами, вроде тофу и дорогих, но мерзких на вид сосисок с надписью «vegan pur».

Я обернулась.

– Если вы это все едите, то можете забрать.

И стала распаковывать собственные пакеты. При виде мяса, что я взяла из нашей собственной кладовой, – мы все заказывали в фермерском хозяйстве, – у Селесты прорезалась громкость.

– Вы слышите, что я говорю? Они попросили покупать здоровую пищу!

– Это и есть здоровая! Они кто, по-вашему, два мускулистых кроля на анаболиках? Они – мужчины, которые едят мясо. Не просто едят, а жрут, вам понятно? Жрут, жрут, жрут, жрут.

Я слышала, как снова хлопнула дверь: Михаэль принес сумку с кое-какими вещами, которые могли мне понадобиться. Как то: купальник, халат для бассейна, средства для умывания и ухода. Филипп меня вернуться не пригласил, но я собиралась без приглашения вернуть свою комнату.

– Вон там, Михаэль. Поворот под лестницей.

Я прошла мимо Селесты, на ходу указывая дверь комнаты, которая когда-то была моей.

– Туда нельзя! – вмешалась Селеста. – Господин фон Штрассенберг отдельно велел мне, чтобы в эту комнату не входили! Здесь все должно оставаться, как было при вашей матери!

«Ты спятила, Лактоза обезжиренная?» – уже висело на языке, но я не стала унижаться при Михаэле.

Не хватало еще, чтоб шофер Лизель увидел, как я грызусь с Селестой за мужика.

Я подошла к двери. Подергала ручку. Она была заперта, но я-то знала, что замок сломан. Если чуть потянуть его на себя, резко толкнуть бедром дверь и провернуть, то замок откроется.

Он открылся.

Дверь распахнулась без шума, что означало: сюда входили не раз. Кровать была застелена тем же серо-розовым покрывалом. В комнате стоял ощутимый, хотя и застоявшийся запах моих духов. Флакон стоял на тумбочке у кровати. Не мой, просто той же марки.

Все было, как я оставила. Я словно вернулась на год назад. Провалилась, как Алиса в кроличью норку.

На лестнице раздались шаги. Филипп, похоже, решил, что бытовой комфорт важнее хороших отношений с одной из девушек. А может, это за него решил Ральф, который был помешан на ЗОЖе, а не на сексе, как его брат.

– Михаэль, – он пожал ему руку, – будьте так добры… Завезите Селесту к моим родителям. Благодарю вас, Селеста. Вы больше здесь не нужны.

Возразить она не посмела, но торжества у меня не было. Ничего не было. Только отвращение к ним обоим. То, как Селеста взглядом ловила взгляд, а Филипп отводил глаза в сторону. То, как он чуть заметно повысил голос, когда велел ей собираться и уходить. То, как она подбирала сумочку.

Как побитой собачкой выходила за дверь.

И я поняла, как выгляжу.

Сделай, как было раньше

– Два раза! – Филипп обернулся ко мне. – Первый раз я не помню, был пьян. Второй помню, но не настолько, чтобы быть должным! Вопросы?

– Да, мой прекрасный! – сказала я. – Куда девать всю эту веганскую гадость из холодильника?

– Выброси. Я не хочу, чтоб какой-нибудь доброхот решил скормить ее бедным… И не смотри так: твой задротский фотограф был не лучше нее.

– Я не спала с ним! – возмущенно вскинулась я. – Он просто фотал меня!..

– Он тебе названивает, – сказал Филипп. – И вы ругаетесь. В творческом видении не сошлись?

– Он думает, будто ты сошелся со мной в ту ночь, когда мы встретились в клубе и требует спонсировать выставку. Кричит, что я ему всем обязана. Поэтому и звонит!.. Стоп! А откуда ты это знаешь?

– Я хакнул твой телефон, – огрызнулся Филипп.

– Раджа!.. – сказала я. – И что насчет помолвки?

– Я должен возвращаться к работе… Времени очень мало. Делай, как посчитаешь нужным. Меня устроит, как было раньше. Когда ты все делала на свой вкус, а я просто был доволен.

Не в силах бороться с чувствами, я развернулась и пошла выполнять.

– Надеюсь, что у тебя есть план, Лиззи. Иначе, я сделаю то же, что Доминик. Получу права и утоплюсь в Эльбе.

Кое-какие приборы сломались сами собой.

Я собрала все, что не работало в большую коробку и подписав «выбросить», сделала пометку вызвать службу вывоза крупного мусора. В каком-то из ящиков нашелся мой старый блокнот.

Последняя запись гласила: «Проследить, чтобы Джессика приняла таблетки 14:00 и 21:00.

Внутри кольнуло. Я вырвала лист, намочила его водой и, скомкав, швырнула в мусорное ведро. Предыдущий был весь в сердечках. Видимо, я была в духе… Я полистала блокнот, но ничего интересного не нашла. Лишь хроники по ведению дома, какие-то телефоны, пометки и сокращения, которых я не могла больше расшифровать.

Нахлынула куча воспоминаний.

Как мы с Филиппом пили ночью вино на этой самой террасе и целовались, под круглой желтой луной. Как я вставала на рассвете и шла на пляж; купаться голой в серой воде, как призрачная русалка. Как приходила со школы и находила коробку, упакованную его секретаршей. И все работники, приходившие в дом, шепотом говорили мне:

– Бедняжка, как он любит ее… Это обратимо?

И я лишь грустно кивала в ответ башкой, как это делают цирковые пони. Бедняжка! Все эти коробки с надписью «Для моей любимой» предназначались мне.

Была у него какая-то другая любимая? Или он научился жить без любви, как его отец? Научился обходиться обычным сексом. Мой дом перестал быть домом. Он казался мне нежилым, потому что мое время кончилось.

Мультиварка пискнула выключаясь. Рис был готов. Карри по-тайски с кокосовым молоком стояло на плите, остывая.

– Обедать! – крикнула я.

Никто не откликнулся. Решив, что они заканчивают, я снова стала листать блокнот. Сердечки, крестики, завитки… И все дела-дела-дела… Все – по дому, все было на мне. И этот му…ченник не хочет на мне жениться?!

– Ви? – окликнул голос Филиппа, и я откликнулась по привычке:

– Что, любимый?

Чары прошлого пали. Голое настоящее отразилось в его глазах. Ральф, шедший следом, плотно сжал губы. Видимо, просто не давить на него, – было уже мало. «Давить» на Фила тоже было запрещено.

Ральф обозлился. Филипп смутился. Я начала накрывать на кухонный стол.

Как все будет дальше мы пока что не обсуждали. Буду я спать лишь с Филиппом, а Ральф подтянется, потому что не может спокойно спать, когда он на втором месте? Или, они монетку бросят, пока я в душе? Или, составят план, с учетом месячных и головной боли?

Чтобы никто из них не «устаааал».

Ральф жевал молча, вперившись взглядом в горизонт.

Филипп сидел, как наказанный секретарь и ковырялся в своей тарелке.

Я помешала ложкой в тарелке, мешая рис с ярко-желтым соусом, в котором яркими пятнами плавали паприка и морковь. День перестал быть томным.

– Пожалуйста, только не вздумайте меня сразу оба благодарить. Я абсолютно не занята, а заботиться о вас – уже счастье!

– Куда ты? – спросили они, когда я встала из-за стола.

– Ужин в холодильнике, контейнеры я подписала. Клининг был в понедельник, одежду я отвезу в химчистку, а потом сама заберу. Что было в корзине я постирала и развесила в прачечной. Там осталось открытым одно окно. Я написала памятку на доске, что надо будет закрыть его, иначе сигнализация не сработает. Я приеду через два дня и разберусь с остальными делами. Если что-то понадобится, напишите мне на доске.

Меня тошнило. Физически. То ли от карри, то ли от них двоих. Могли бы быть благодарнее!

Ага!.. как они были благодарны Селесте. Которая тоже старалась изо всех сил, в силу своего понимания.

Могла бы быть умнее!

– Ты решила стать женщиной в полном смысле слова? Качнуть права, когда нам реально не до того? – спросил Ральф.

– Я не качала прав, – я заставила себя говорить спокойно. – Я сделала все, что меня просили и уезжаю.

Ральф посмотрел на свою тарелку, посмотрел на мусорное ведро, полное веганских сосисок и сбавил тон.

– Хорошо, я был не прав, извини! Давайте сменим тему.

– Поговорим о разрыве нашей помолвки? – спросила я.

– О вашей – чем? – спросил Ральф так холодно, что даже пар из ноздрей пошел.

Филипп поморщился:

– Мама! Снова все не так поняла.

И мы закончили обед в ледяном молчании.

Реальность вс. Внутренний мир

Когда ты любишь кого-то в воспоминаниях, растешь болтая с ним в своей голове, живой человек уже не помещается в образ. Мой отец был совсем не таким, как я его представляла. Прежде всего, он не возвышался над миром, словно гора, увенчанная солнцем. Теперь был выше всего на голову. Даже не на всю. Моя макушка кончалась на уровне его губ.

Его голос был похож на голос Маркуса, а выражался он, как Себастьян. А то и покрепче. И его мускулы совсем не напоминали горы. Он был накачанный, но не больше, чем Филипп или Ральф.

Когда он только вернулся, мы общались много и часто. О нем, о Грете, обо мне, его жизни после отъезда и том, как я жила без него. Он прятал нос в мои волосы, садил к себе на колени, и годы, казалось, не тронули наших чувств.

Отец рассказывал мне веселые истории. О том, как активно ездил верхом, ходил в зал, играл в теннис, футбол, много плавал и катался на горных лыжах. А я была немного разочарована. Мне рисовались более величественные образы. Вроде Ричарда Чемберлена, который ронял молитвенник, тоскуя по своей Мэгги. Или, своего собственного «Аида», который опускался перед алтарем на колени, а сам все время тосковал обо мне.

Теперь мы больше не говорили, не шутили и не смеялись.

Сперва держаться поодаль было необходимостью. Никто на свете не может быть так близок со своим дядюшкой, который отсутствовал десять лет. И мне казалось, эта натянутость – из-за сиделок и сменяющих друг друга гостей. Но поток чужаков иссяк, а стена осталась, и я не знала, как ее проломить.

– Я тебя разочаровала? – спросила я, однажды, застав его одного. – Я что-то не так сказала? Чем-то тебя обидела?

Отец усмехнулся и глаза стали влажными. Он качнул головой.

– Ты просто напоминаешь мне Джессику.

– А ты мне – Аида! – сказала я.

Портрет, написанный Маркусом. Священник, доберман на полу и маленькая вампирша, хозяйским жестом стиснувшая бедро Папочки. Теперь он вернулся в оригинале, но толку от него было примерно столько же.

– Прости меня, Виви, я знаю, что ты соскучилась, но мне сейчас очень плохо. Нет сил… даже на тебя.

Я покивала. Он выглядел много лучше, чем сразу же после выписки, но все-таки не настолько хорошо, чтобы все мы могли облегченно перевести дух.

Я знала, что врачи рекомендовали ему отправиться в санаторий и закончить выздоровление там, но он все не уезжал. Считал, что частные сиделки помогут ему не хуже, чем санаторные. Может, так бы и было, если б не этот холл. Если б не память, что воскрешала Джесс на перилах почти так же часто, как моя собственная…

– Пап, – сказала я, наконец. – Я знаю про санаторий.

Он как-то странно обмяк, словно сил не осталось чтобы продолжать притворяться.

– Лизель говорит, я должна убедить тебя поехать туда, но я не знаю: есть ли у меня право указывать, что ты хочешь делать… Я знаю, ты постоянно ходишь туда, но Джесс уже ничем не поможешь. Все кончено. Она умерла.

– Считаешь, я должен выбросить все из памяти, как вы выбросили ковры? Забыть и жить дальше? Забыть, что все это случилось лишь потому, что я не послушал вас и привез ее?

– Я говорила тебе, насколько хорошей актрисой она была, но я сама повелась, когда ее здесь увидела. Не знаю, что она тебе наболтала, когда вы были наедине, но все это было очередным враньем! Она хотела, чтоб ты винил себя в ее смерти, хотя могла прекрасно жить без тебя. Я знала Джессику много лучше, чем ты! Она никого и никогда не любила кроме самой себя. Если б она любила, она бы смогла тебя отпустить…

– Откуда ты это знаешь?!

– Потому что я тоже любила и так же бешено, как она! Но мне никогда бы не пришло в голову бросаться с перил, чтобы наказать кого-то из моих ребят. Когда ты любишь по-настоящему, ты не ненавидишь. Когда появляется ненависть, любви уже нет. Она все делала, как она хотела. И этот последний шаг – спланировала она. Потому что прекрасно знала, как ты отреагируешь. Потому что знала, как сильно ты будешь винить себя.

– Ви, ты пыталась заморить себя голодом, чтобы наказать Ральфа.

– Думаешь, я любила его в тот миг? Да я его ненавидела всей душой. Холодной, добела раскаленной ненавистью. Его и Фила, и Маркуса, вообще – всех. Мне было шестнадцать, и все распоряжались мною, как табуреткой. А Джесс могла уйти в любой удобный момент. Она все время была свободна. Не сравнивай!

– Могу я тебя спросить? Я слышал, ты помогаешь им по хозяйству?..

– Пока Марита не подыщет прислугу и домработницу.

– Поцелуи закончились, стряпня нет…

– Мне тоже плохо, ладно? Не начинай.

– Так откажись от него!

– И что дальше? Когда ты меня оставил, ты мне сказал, что когда-нибудь, я пойму что значит наша семья и как важно сохранить свое место в ней.

– Я ошибался, Виви. Важней всего ты.

Я покачала головой.

– Неправда. Важней всего для тебя была Джесс. Была и останется. Никто не может конкурировать с мертвой. Теперь вы все очень скоро забудете, какой она была и выдумаете по-новому. Как ты сделал, как они сделают…

Отец сжал зубы.

– Прошу тебя, прекрати это, хорошо?

– Хорошо. Прекращу, если ты уедешь. Пожалуйста, не бросай нас всех из-за Джесс… Снова. Поезжай в санаторий.

Он молча кивнул, но не обнял. И, тем более, не поцеловал.

ЧАСТЬ 8.

Разрыв

Грант ушел другой фирме.

Это стало известно как раз в тот день, когда отец уехал в санаторий на Побережье. Маркус и я как раз рассматривали готовые иллюстрации двадцати двух старших Арканов, когда в холле загрохотал звонок.

Мария с Лизель сидели в малой гостиной, решая хозяйственные вопросы, Михаэль повез папу, остальные слуги занимались уборкой с перетряхиванием матрасов в гостевых комнатах, – в общем, гостей мы не ожидали.

– Пойду, открою, – сказала я.

За дверью стояли мои ребята.

– Вы бы хоть позвонили, – сказала я, хотя и видела, по их лицам, что они звонили, просто я не видела телефон. Удалив Инстаграм, я очень редко про него вспоминала. – У нас уборка и все вверх дном… Мне даже завести вас буквально некуда.

– Мы на минутку, – ответил Ральф. – Хотели тебя поблагодарить за все, что ты сделала. Грант у нас увели прямо из-под носа, но это на самом деле, не так уж важно, поскольку проектом заинтересовались и финансирование, думаю, мы под него найдем. Так что, все было не совсем зря.

– Круто! – сказала я. – Вам больше не нужно, чтобы я приезжала, или?..

– Вообще-то, мы хотели пригласить тебя в ресторан, – подал голос Филипп. – Отец сказал, Фредерик уехал. Не хочешь пойти развеяться?

Я улыбнулась, покачав головой.

– Мы с Маркусом работаем над одним проектом, и я нужна ему в мастерской.

Это было вранье, – мы собирались просто пересмотреть наброски перед тем, как Маркус поедет на встречу с редактором. Но правда была бы гадской на вкус. Единственное, что мне было нужно от них, – обоих сразу, или по очереди, – было то, чего они не могли мне дать. Точнее, могли бы, но не хотели.

А я не хотела кончить, как Джессика, оттягивая момент ухода. Лизель сказала, что я свободна и я хотела уйти.

– Мне нужно кое-что вам сказать… Точнее, тебе, Фил. Ты очень подло меня подставил с помолвкой. Теперь молва пошла по семье и то, что ничего не выйдет за стены Штрассенберга, это не утешение. Я сама за них почти что не выхожу.

– Я не…

– Помолчи. Ты подставил меня еще год назад, даже если ты этого не хотел, все равно подставил. И ты прекрасно знаешь, что значил бы для меня наш брак. Но вместо того, чтобы прямо это сказать, ты доломал меня, заставив делать уборку. Я сама дура, знаю, но я надеялась…

– Ви, – начал Ральф. – Филипп не может жениться… Он сам не может иметь детей и…

– Уходите оба! Пожалуйста! – перебила я. – Уходите и никогда больше не возвращайтесь! Я буду ненавидеть вас, пока не умру!

Эра Герцога

Герцогу было два года, когда я его нашла. Самый расцвет для собаки. И хотя его рассвет омрачался глухотой и «постом» в лесу, пес умудрился оправиться и от худобы, и от воспаления легких. Шерсть с него слезла, до смерти напугав нас всех, но Кристиан объяснил, – это не лишай, а лишь побочка от одного из лекарств. И чувствовал Герцог себя прекрасно.

Когда отец, – посвежевший и крепкий вернулся из санатория, его встретил крепкий и посвежевший пес.

Гулять по улице с ним было нельзя: он абсолютно не реагировал на команды и пер, как танк, что с его ростом и весом было просто опасно для человека, на том конце поводка. Но папа научил его носить мяч и купил пушку, стреляющую шарами для тенниса, чтобы Герцог побольше двигался. Даже Маркус, который признался мне, что ему стыдноизменять памяти Ланселота, – сдался и приходил поиграть. Он говорил всем, что не может перешагнуть себя, полюбив другую собаку, однако, все мы не раз и не два замечали, как он крадется в ночи, как Дракула, чтобы посетить псарню.

Казалось, Герцог стал тотемным животным в доме. И все, включая новеньких горничных и помощников Николая, тайком таскали ему собачьи лакомства с удовольствием наблюдая, наблюдали как он оправляется от болезни. Как наливаются силой тугие мышцы, как сероватые заплешины зарастают новой блестящей шерсть и, как в конце концов, Герцог пытается компенсировать свою глухоту, научившись постоянно смотреть на своего Человека.

Человеком, естественно, был отец.

Собаки мыслят иначе, чем человеки. Он вряд ли соображал, кто его привез и кто выходил. Герцог искал Хозяина, вожака человечьей Стаи. Им здесь по праву был Фредерик. И пес ему подчинялся, а на меня клал лапы, как Грета и норовил облизать лицо. И я была счастлива, пока Маркус не объяснил, что пес считает будто он главный. Я не поверила, попробовала обнять Герцога, но пес среагировал точно так, как предрекал дядя. Уклонился и резко встал, оттолкнув меня задом.

– Ублюдок неблагодарный! – взвизгнула я, едва не упав в камин. – Как он смеет меня отталкивать! Если бы не я, его бы в этой семье и близко не было!

И Маркус, сидевший с шерри в глубоком кресле сказал миролюбиво:

– Она говорит о собаке.

За моей спиной, в сутане и коловратке, стоял отец Ральф, стопроцентно подходящий под описание.

– Что ты здесь делаешь?

– Я секретарь епископа.

Онемев, я уставилась на вошедшего с ним отца.

– Серьезно?! Ты издеваешься?!

– Он сюда приехал, как мой помощник!

– Да, действительно! Я-то кто такая? Всего-то-навсего твоя дочь!

В тот день ничто не предвещало беды

В тот день, когда я решила покидать мячик, ничто не предвещало беды.

Каркали в лесняке вороны. Черная кошка, сидевшая на воротах, мыла лапкой розовый рот. Герцог носился по заднему двору, изогнув шею, как жеребец. Кошка брезгливо следила за ним поверх блестящей смоляной лапки… Я даже успела подумать: видимо Герцог спокойно относится к кошкам.

Потом мир дрогнул. Испустив драконий, оглушающий рык, Герцог бросился на нахалку и… в длинном прыжке преодолел полутораметровый забор! Я видела, как кошка легкими длинными прыжками, словно издеваясь над умственно-отсталым, неповоротливым псом, взлетела на дубовую ветку. Герцог с размаху, яростно лая, уперся лапами в дерево.

Какое-то время он прыгал, разрываясь от ярости, потом поднял лапу, яростно швырнул задними пару горстей земли и затрусил прочь, в сторону Бланкенезе. Наверное, осматривать знаменитые старинные лестницы.

Я не была одета для выхода в свет, но что оставалось делать?

Схватив поводок, я перелезла через забор и бросилась вслед за Герцогом.

Он двигался неспеша, красивым легким галопом. Туристы расступались пред ним, как море пред Моисеем. И я, задыхаясь и чуть не плача от своего бессилия, бежала следом, сильно уступая Герцогу в скорости, легкости и длине прыжка.

Кричать и звать его было бесполезно. Японские туристы дружно щелкнули камерами своих телефонов, когда он промчался мимо, словно Пегас. Какая-то женщина завизжала. Какой-то ребенок крикнул:

– Ошадка!

Какай-то мужик бесстрашно вышел вперед и когда Герцог ласково повилял хвостом, схватил его за ошейник.

– Господи! – выдохнула я. – Господи, спасибо!

– Тсс! – улыбнулся он. – В этом воплощении я – Эрик. Не выдавайте никому, что я бог…

– …Эрик? – переспросила Элизабет, перебирая жемчужины у себя на шее. – Хм… Быть может, это тот нувориш, что купил старое поместье Линкштайнеров. – Какой он из себя?

Я пожала плечами.

– Обычный. Высокий. Крепкий подбородок. Он был в пуховике.

– Если у него есть челюсть, значит он точно не аристократ, – хихикнула Лизель.

Я промолчала. У Штрассенбергов был подбородок, но Штрассенберги разводили сами себя. Старинные фамилии часто отличались скошенными лицами, где нос переходил в адамово яблоко. И плохими зубами.

– Зубы есть? – не унималась Элизабет.

– Виниры. Сейчас у всех обычно, стоят виниры.

– Это даже лучше, – заверила душевная бабушка. – Если ему их выбьют, он знает, где их восстановить… Мало того, что этот никчемный пес убежал, он еще и привел тебя к никчемным знакомствам.

– Герцог не никчемный у него есть свои достоинства, – сказала я и почесала Герцога за ухом. Тот умиленно разинул в томной улыбке пасть, откинулся на спину и задрал вверх лапу, подставляя живот.

Лизель снисходительно покосилась на герцогские достоинства.

– Прости, – в сотый раз повторила я. – Я боялась, что он опять вырвется и попадет под машину, или еще куда. Я просто не соображала, что я несу, пока он не начал уточнять адрес.

– О, Маркус будет в восторге.

– Он будет в опере, – я стала чесать выпуклую, как бочка, собачью грудь.

Герцог вывалил язык и откинул голову. В таком виде он был и правда похож на кретина.

– Скажи мне: почему ты была так ужасно одета?!

– Я гуляла с собакой!

– И что с того? Ходила в экспедицию по заповедным болотам?

Лизель упорно не понимала, что нельзя играть с такой большой и сильной собакой на каблуках и в чем-то приличном. На обратном пути мы встретили зайчика, и я проехалась по мокрому снегу, как водный лыжник.

Спасибо, хоть на ногах.

– Себастьян как-то умудряется стильно выглядеть, когда он ездит верхом.

– Он ездит верхом, как ты и сказала, а не волочится вслед за своим конем на спине.

– Ладно, – сказала она и ткнула пальцем на мои волосы, скрученные в узел. – Я ненавижу говорить «в мое время», но в мое время, трусы носили поверх лобковых волос.

Я охнула и ухватилась за голову. Дурацкая привычка затягивать волосы при умывании собственными трусами…

Эрик оказался так же хорош, каким показался.

У него была модная стрижка из барбер-шопа, белые винировые покрытия, ухоженная кожа и подчеркнутая одеждой мускулатура. Даже Герцог, которые редко обращал внимание на кого-то, кроме отца, напрягся и подтянулся на передних ногах. Напряженно вытянул шею, рассматривая гостя, но… взгляд у него стал недобрый.

Как у Филиппа.

– Он не укусит? – опасливо спросил Эрик. – На улице он выглядел дружелюбнее.

– Вы не собачник, правда? – тут же завела беседу Лизель.

– Нет, – он нервно рассмеялся и покосился на ее сиськи. – Я больше люблю людей.

– Я к тому, что вы здорово помогли Верене, – уточнила она.

– На улице он в самом деле выглядел дружелюбней, – сказала я, но все-таки встала и пересела к Герцогу, чтобы успокоить его.

Мне очень не нравилось его поведение. Герцог никогда себя так раньше не вел. Ему нравился отец, нравился Маркус, нравились Николай, Хадиб, Ральф. Он был открыт общению с Филиппом и Себастьяном. И наши горничные бегали к нему на псарню фотографироваться, – настолько он был огромный, – всех Герцог привечал.

Отец говорил: собаки чуют больше, чем люди. Если кому-то не нравится их хозяин, собака это поймет.

Герцог явно чуял что-то не то.

Он перестал подрагивать рыком в сторону Эрика, посмотрел на меня и решительно мотнув головой, отодвинул меня за спину. Это было бы мило и трогательно, но за его спиной опять был камин. Вспомнив рассказы Маркуса о главенстве, я взяла Герцога за ошейник и решительно выдворила из гостиной.

Пока я этим занималась, в гостиной что-то произошло. Что-то, от чего температура понизилась.

Эрик показался мне неприступным и абсолютно чужим. Лизель, которой он тоже явно не нравился, что-то говорила о спорте.

– Горные лыжи! – ответил он без запинки. – Недавно я купил себе домик в Альпах.

– Чудесно, – сказала Лизель. – Наши мужчины, по большей части ездят верхом. Хотя, молодежь стала увлекаться яхтингом. Вы знаете, как это происходит: стоит одному из них купить яхту, яхты начинают покупать все.

Я тихонько присела на край тахты.

Эрик опасливо подобрался на своем месте, скосив на меня глаза.

– Я пилотирую вертолет, – сказал он с гордостью. – Чтобы была возможность сесть за штурвал и махнуть в Альпы.

– Как интересно, – сказала Элизабет. – И вы собираетесь парковать эту штуку здесь?

– Нет, нет, – испуганно сказал Эрик. – Я не собираюсь покупать личный!..

Я как раз размышляла, как умно и ловко Лизель раскрутила парня на откровения, когда Эрик спросил вдруг:

– Могу я поговорить с вашей внучкой наедине?

– Естественно, – Лизель поднялась. – Было приятно узнать вас, Эрик.

Он пожал ей руку.

Лизель ушла.

Каминные часы пробили ровно шесть тридцать. Я рассмеялась, уловив в этом знак. Эрик взял меня за руку. Он был уверен в себе и очень жалел меня.

– Послушай, – сказал он, – я, видимо, не так тебе объяснил. Мне, правда, хотелось побывать в Штрассенберге. Увидеть своими глазами один из этих домов, но… Я понимаю, что ты испытываешь. Я тоже когда-то был молод и влюблялся, очертя голову. Я, правда, не хотел подавать надежд.

Не найдя слов, я прокашлялась и нервно сжала пальцы между колен. Лизель говорила мне, что парней нельзя брать за яйца и класть на матрас. Надо дать им время опомниться и настроиться. Что это бред, будто у них все время стоит. Что современные женщины еще хуже средневековых доярок. Что, мол, доярки хотя бы ласково беседовали с коровами и мыли им вымя прежде, чем начать доить. А женщины сразу хватают парня за член и возмущаются, если тот от страха становится еще меньше.

Но я не брала этого дурака за член! Я даже не собиралась! Он напросился в гости, я не нашла повода ему отказать. И пригласила в дом, когда ушел Маркус.

Герцог яростно царапал лапой дверную ручку. Краем мозга, я поняла, что Маркус убьет его, или нас обоих, когда увидит. Но сил не было встать. Мимо пробежала горничная.

– Выпустите собаку, – пискнула я ей вслед. – Он двери испортит.

Девушка с размахом перекрестилась, словно я ей велела освободить дракона.

– Что… что происходит? – уточнил Эрик.

Тут Герцог сам сумел зацепить ручку и орудуя головой, как домкратом, отодвинуть дверь в сторону.

– Самара мама! – вскричала горничная, встав на лестнице и уставилась на него, крестясь с такой скоростью, что Герцог испугался и тоже встал, свесив голову. Его брыли раздувались на каждом вдохе. Лоб сморщился, глаза смотрели наивно и широко.

Лизель громко свистнула. Герцог каким-то образом улавливал высокие звуки. Он развернулся и тяжело потрусил на зов. Это было почти смешно.

– Ты сто раз на дню таскаешь ему сухарики, – вызверилась я. – Какого черта ты вдруг решила начать бояться его?

– Ну, знаете, фройляйн Виви, – фамильярно сказала горничная. – Так страшно он еще не рычал ни разу! Не все тут с детства привыкли к собакам больше себя.

Она была чертовски права: я еще в жизни не видела Герцога таким.

– Да, ты права…

Мне тоже было не по себе от этого рыка.

– Как мотор в пустой бочке, да?

– В бочке с привидениями…

Эрик прокашлялся, намекая на то, что он не договорил.

Я вздохнула и повернулась.

– Эрик, пожалуйста, я тебя прошу! Уходи!

Наверху, глухим басом залаял Герцог.

– Верена! – закричала Лизель. – Он чует Фредерика… О, черт!

Дом задрожал, когда пес ринулся вниз по лестнице и нетерпеливо, затанцевал у двери. Эрик дрогнул.

– О, черт! – сказала я, запоздало. – Тебя увидят!..

Мне было стыдно. Эрик все продолжал.

– Я не ищу жену в ближайшее время, – выдохнул он.

Я встала с открытым ртом.

Жену?

Не зная, как объяснить ему, ни разу при этом не заорав, я лично сбегала в гардеробную и принесла его пуховик. Унижение не подлежало измерению в баллах.

– Все, сил моих нет. Сгинь, придурок!

Эрик это явно принял за неумение принимать удары судьбы.

– Мы еще станем замечательными друзьями, – заверил он. – И вместе надо всем посмеемся.

– Убирайся! – я ухватила Герцога за ошейник, пытаясь одновременно справляться с истерикой и с собакой. – Пшел вон отсюда! Немедленно, пошел вон!

Отец уже шел к дому, в сопровождении сразу двух своих личных секретарей. Ветер трепал подолы черных сутан и когда все трое ускорились, услышав, как я ору, мне захотелось разбить себе голову о бетон.

Потом, как Эрик и обещал, мы все над этим смеялись. Но в этот миг, при Ральфе, мне не было ни капли смешно!

– Кто это? – спросил отец.

– Расходимся: он не хочет жениться.

– Я позвоню тебе через пару дней! – сказал, увенчанный своим величием Эрик. – И мы…

– ПОШЕЛ ВОН!

И он пошел. Священники расступились. Ральф отошел последним, словно невзначай оказавшись с гостем лицом к лицу. Он не имел в виду своей внешности и комплексов, что та вызывала у посторонних, но Эрик чуть стушевался и покраснел.

– Ральф, – укоризненно произнес Хадиб и тронул его за локоть. И лишь тогда, Ральф нехотя отодвинулся, а Эрик довольно быстро пошел к воротам.

– Серьезно, отец фон Штрассенберг? – спросил епископ и встал перед Герцогом на колено. —А кто мой хороший мальчик? Кто мой хороший мальчик?

Сидя, откинувшись всей спиной назад, Герцог радостно улыбался, яростно стуча по земле хвостом и пытался давать отцу то левую, то правую лапы.

Что он здесь делает, Фредерик?

За ужином Лизель была рассеянной.

Она не дразнила Маркуса, не болтала с отцом, не флиртовала с его помощниками… Ральф дважды обратился к ней с каким-то вопросом, но ответа так и не получил и сразу заволновался. Хади лишь ухмылялся себе под нос.

– Что это был за тип? – спросил он меня.

– Кто? Эрик? – перехватила обращение Лизель. – Хороший знакомый из Бланкенезе. Недавно вернулся из Альп и забежал поздороваться. Джек тоже пилотировал вертолет, и мы заболтались.

– Знакомый? – Раджа стрельнул в меня блестящими черными глазами и ухмыльнулся шире.

Лизель одарила его улыбкой.

– Именно так.

– Мне показалось, речь шла о женитьбе, – сказал Ральф с нажимом.

Я не ответила, вяло ковыряя стейк ножиком. Вид Ральфа отбивал всякий аппетит, и я понятия не имела, под каким соусом попросить отца удалить его из нашего дома. Я попросила прямо, он сказал нет. Теперь я не разговаривала с обоими. И они оба считали, что это блажь. Что я веду себя, так, как Джессика!..

А у меня прямо руки чесались, показать им то место, где Джессика закончила земной путь.

– Ты так и не перестала носиться с идеей замужества? – обронил Ральф.

– Ей почти восемнадцать, а ни ребенка, ни мужа, – поддакнул епископ.

– Она все сделала, что могла, – отозвалась Лизель и так взглянула на сына, что тот едва не покрылся льдом. – А что до вас, отец Дитрих… то есть, отец фон Штрассенберг… ешьте молча!

Ральф чуть заметно напрягся.

Я покосилась на Лизель. До меня медленно доходил смысл происходящего: она всегда говорила, что я – плохая актриса. И видимо, решив использовать Эрика как могла, успела что-то шепнуть ему, пока я уводила собаку. И Эрик, испугавшись за свои деньги, принялся юлить. Ведь он так и не успел с нами познакомиться и осмотреть дом.

И Ральф вернулся, чтобы застать нас во время ссоры.

Если так, моя бабуля – просто Сун Цзы.

– Что-то случилось?

– Скажи, это ты отговорил Филиппа жениться?

– Решение Филипп принимал сам.

– Совсем, как Джесс, когда тебя опекуном сделала… Знаешь, Ральф, мне очень не нравится, когда люди, которых я приняла в семью, предают меня, едва их признали. И еще меньше нравится, продолжать их видеть.

– Его привел я, – вмешался отец.

– Совсем, как Джессику, – повторила Лизель. – Хотя мы все тебя просили. Предупреждали, сынок.

– Лизель, – Ральф отложил салфетку.

– Отец фон Штрассенберг, – оборвала Лизель довольно резко. – Я бы помнила, если бы я вас родила. Я говорю с епископом.

– Лизель!..

– Элизабет! Если тебе не хватает такта понять, что ты здесь теперь не к месту, я тебе прямо это произнесу. Ты здесь не к месту, Ральф. Тебя здесь больше не ждут. Я достаточно четко выразилась?

Ральф сильно побледнел и поднялся.

– Сядь, – приказал отец и встал сам. – Могу я поговорить с тобой, мама?

– Идем, Верена, – поднялась та.

Иногда, они возвращаются… но лучше б не возвращались

Отец, конечно, всеми силами пытался выгородить Ральфа. Ему совсем не хотелось вести этот разговор и выставлять себя идиотом, но выбора у него не было.

– Видит бог, Фредди, твою дочь очень грубо и некрасиво бросили!

– И что ты предлагаешь? Заставить его с ней спать?!

– Я предлагаю, достать свою гордость из места, где ты ее хранишь и лишить его места. Пусть граф занимается его дальнейшим трудоустройством. Хотя, понятия не имею, как он все это провернет перед носом Марти…

– Прекрати, мама!

– Нет, я не прекращу. Филипп оскорбил твою дочь, отказавшись на ней жениться. И Ральф приложил к этому руку, я это чувствую. Ты должен выбрать сторону, Фредерик. Здесь. Сейчас. Я не позволю тебе отсиживаться, как ты делал все это время. Я должна была сделать это, когда ты решил привезти Джесс, но я не сделала. На этот раз я молчать не стану.

– Верена, – сказал епископ и обернулся ко мне. – Ты в самом деле хочешь, чтоб я прогнал его за то, что Ральф не захотел с тобой спать?

– Да, нет конечно! – вмешалась Лизель. – Пусть лучше сбросится с балюстрады.

– Не говори ерунды. Ви не такая.

– Джесс тоже была другой! Она была, мать твою другой, пока ты не командовал ею, как своими собаками! Она была другой, пока эти два выродка не взяли бедную девочку в оборот, подсадив ее как следует на наркотики! Если не ради дочери, сделай это хотя в память о Джесс!

– Я попрошу его не попадаться вам на глаза, – ответил отец и встал. – Это – мое последнее предложение.

– В таком случае, – я слезла с подоконника и подошла к ним, – в таком случае, это последнее предложение, что я сказала тебе.

Отец простонал что-то еле слышно, закрыл глаза рукой, вдавливая пальцы в веки.

– Да что ты делаешь?!

– Я? – уточнила я, повышая голос. – Что я с тобой делаю?! Да ничего, дядя Фредерик. Похорони меня рядом с Джесс, если я не выдержу, чтобы не бегать по всему кладбищу, а в одном месте обо всем сразу сожалеть!

Ультиматумы и разрывы

Остаточные недоразумения прояснили на следующий день. За завтраком у графини. В присутствии всех заинтересованных лиц.

– Я лично, – сказала я Марите, – была готова выйти замуж в любой момент. И выносить ему ребенка от Себастьяна, Мартина, Цезаря, от кого угодно! Хоть от дяди Фреда, если понадобится!.. Я была на все готова, лишь бы и дальше принадлежать к семье. На случай, если ты меня спросишь, почему Филипп меня бросил, невзирая на то, что трахал в день смерти матери, – я указала на Ральфа, – причина – он. Это он всегда решал брачные вопросы Филиппа. Своих мозгов у твоего долбодятла нет и никогда не было!

Ральф стиснул зубы, Филипп оскалил свои. Себастьян как-то странно на меня посмотрел. Его я тоже в этот миг ненавидела. Как человека, породившего ЗЛО.

– Ну, если я такой тупой, то и замуж за меня выходить нет смысла! – сказал Филипп, но тут же стух под взглядом Лизель.

– О, это так, – согласилась и я. – Но Штрассенберг не идет против Штрассенберга. И я должна сперва объяснить причины. Конкретно: мы будем делить имущество. Ты и я. Половина твоего дома принадлежит мне! Можешь сжечь его и засыпать все вокруг солью, но жить ты там не будешь! Я гарантирую. И пользоваться деньгами моей матери, тоже.

– Серьезно? – спросил Себастьян. – Теперь она твоя мать?

– Да. И как единственная дочь Джессики, я имею наследственное преимущество перед ее супругом. Как бы даже не семьдесят пять процентов всего-всего. Но я считаю, мы сможем отсудить сто процентов.

– Даже не сомневайся, – негромко сказала Лизель.

– Этого не будет, – тусклым голосом вмешался епископ. – По завещанию Джессики, все ее имущество принадлежит мне. Завещание юридически оформлено, и оно у меня.

Онемев, я обернулась к нему. Как Юлий Цезарь, наверное, обернулся, чтобы взглянуть на Брута, вонзившего в него нож. Даже Лизель на миг обернулась, приоткрыв рот.

– Серьезно? – глухо переспросила я, ощущая, как лицо само собой морщится, а в носу начинает больно щипать от слез. – Ты встанешь на его сторону?

– Я не встану на его сторону. Я просто пытаюсь быть объективным.

– Как он всегда был объективен, – вставила Лизель, крутя свои кольца. – Ты не переживай. Если вдруг решишь покончить с собой, я похороню тебя на другом конце кладбища. Пускай побегает потом по жаре, с его больным сердцем…

Я расплакалась, ненавидя всех их. Отца, Филиппа, Лизель, которая заставила меня идти на поклон, вместо того чтобы сразу же разорвать с Филиппом. Расплакалась, презирая саму себя. За то, что слаба. За то, что они меня такой видят.

– Вытри сопли! – сухо велела Лизель и протянула мне носовой платок. – Даже у твоей матери, сгнои господь ее душу, хватило выдержки дождаться момента и отомстить. Ты все еще моя внучка! Я не желаю видеть тебя в соплях!

– Не говори так, – сказал отец.

– Заткнись, а?! – рявкнула я и с ненавистью подумала: господи, почему ты не прибрал и его?

И показалась такой напыщенной и ненужной вся моя истерическая возня во имя него с собакой, которая привиделась мне во сне. Жаль, что нельзя отвезти своего папашу в питомник. Или, вообще, в лес.

– Знаешь, Маркус, я должна перед тобой извиниться. Я думала, что со мной несправедлив и строг ты.

Маркус лишь закатил глаза и коротко поджал губы.

– Я понимаю все, что ты чувствуешь! – заговорил епископ чуть ли не умоляюще. – Но ты не соображаешь сейчас, что делаешь… Если ты пойдешь в суд, ты выставишь себя на посмешище. Ты все потеряешь, Виви!

– Я сказала тебе: заткнись! – ударив ладонями по столу, я обернулась к епископу. – Я и так посмешище! Потомок трех сразу самоубийц. Если ты думаешь, я тебе все это забуду или прощу, ты глубоко ошибаешься! Не забывай, что я там была! И помню, как все мы просили и умоляли не привозить Джессику, а ты все равно привез!

Лизель перестала крутить свои кольца.

– Хороший поворот, – одобрил Себастьян. – Пойдешь против своего отца?

– Моего отца? У меня отца не было, господин граф! Ты не позволил ему снять сан. Ты отправил его подальше, чтоб твой ублюдок на пару с матерью могли пожить за наш с Джесси счет, – прошипела я, ненавидя его чуть ли не больше, чем всех остальных вместе взятых.

Я-то всегда считала, что он меня выделял и просто поверить не могла, что граф не велит Филиппу на мне жениться.

– Это ведь ты убедил моего отца привести в наш дом своего бастарда, но, когда речь зашла обо мне, ты сразу прикрылся правилами.

Я рассмеялась и перевела дух.

– Помнится, в детстве кто-то рассказывал мне, что священники не могут иметь детей! А еще, они не могут иметь психиатров и жен своих друзей, не говоря уже о попытках заморить голодом их падчериц, – я глухо рассмеялась, зыркнув на Ральфа и снова повернулась к его отцу. – Если ты считаешь, будто бы я страдала, выгораживая этих двух мудаков из любви к тебе, ты ошибаешься! Я надеялась выйти замуж!

– Утихомирься, – вздохнула Лизель.

– Нет, я не утихомирюсь! Я говорила тебе, что так будет! Я говорила тебе, что Филипп не женится! Но ты все равно заставила меня ехать к ним и учить Селесту вести хозяйство. Потому что мы, мать его, семья! А теперь ты сидишь тут и молча слушаешь, как меня изгоняют из этой самой семьи!

Лизель вздохнула и посмотрела на кардинала.

– Что?! – обрушился тот на внуков. – Вы что же, зная, что ты не женишься, заставили девчонку работать на вас обоих, пока вы не получите грант?

– Часть фирмы принадлежит им… Я думал, будет сообразно, если она поможет, – промямлил Филипп, чуть слышно.

– Кто научил его думать? – уточнил Мартин, взглянув на графа. – Ты? Или, ты, может? – графиня сжалась под его взглядом.

– Я сделала ему замечание, когда их застала, но Филипп сразу сказал, что свадьба не за горами. Я и не думала… Я считала, помолвку разорвала Ви.

За столом повисло гробовое молчание. Кардинал прокашлялся и отпил воды.

– Ну вот что, Спиноза, ты на ней женишься. Плевать мне, можешь ты иметь детей, или нет, но ты на ней женишься!

– Нет, не женится, – резко вмешался граф. – Она его ненавидит, ты что, слепой?!

– А Марита, наверное, тебя любит! – вставил вдруг Маркус.

– Это не твое дело! – прошипел Себастьян.

– Нет, дружочек, мое. Верена тут считается моей дочерью! А я пока что спикер этой семьи.

Я истерически рассмеялась и Лизель сжала мое запястье. Буквально приковала рукой к столу.

– Фредерик, ты так и будешь молчать?

– Я вам сказал, что участвовать в этом цирке не буду, – проронил епископ.

– Что ж, в таком случае, – негромко проговорила Лизель, – ты сегодня же съедешь из моего дома, Фредерик. И я не желаю когда-либо видеть твое лицо, помимо суда, где мы с тобой встретимся, чтобы поделить деньги.

Он посмотрел на нее дикими глазами.

– Ты испоганил жизнь Джессике, и я с этим мирилась, но я не позволю тебе точно так же испортить жизнь Ви! Я из тебя кишки выну, намотаю тебе на шею и удавлю!

– Жизнь Джессики испортила ты, – рявкнул епископ, – когда убедила ее поселиться здесь и выйти замуж за Маркуса!

– Еще скажи, что забрюхатила ее тоже я! – Лизель справилась с дыханием и перевела взгляд на Филиппа. Ральфа она подчеркнуто игнорировала. – Все, хватит. Филипп, я сегодня же вызову ревизию и в самые кратчайшие сроки выведу все свои деньги из вашего бизнеса. Все! Свою часть, часть Маркуса, часть Верены. А на часть Джессики наложу судебный запрет. Фредерик, я сегодня же подам на пересмотр завещание.

– Его не могут пересмотреть, – буркнул Фредерик. – Она оформила его до того, как была признана невменяемой.

– Ах, да? Не потому ли ты примчался, узнав, что признана? Не потому ли привез ее в дом, где Джесс убила себя. На глазах у ребенка, которого ты держал в гостиной на случай алиби… Уверена, завещание пересмотрят! Ты не получишь ни цента, Фред. И мне плевать на что ты будешь жить, пока длится суд. Может, тебя поддержат твои молочные братья? – она вдруг повернулась ко мне. – От кого, ты говоришь, Джесс была беременна графским сыном?

Марита задохнулась, Себастьян покраснел, Филипп закрыл ладонями уши и зажмурил глаза.

– Я все еще получаю деньги работая! – проговорил епископ.

– Да? Скажи-ка, а епископам позволено заводить детей? Я что-то не слышала, чтобы целибат отменили

– Что ж, в таком случае, разговор окончен. Моя незаконнорожденная дочь не имеет права требовать сына графа.

– Как спикер семьи, – перебил его Маркус, – я хотел бы получить объяснения по поводу того, как давно господин виконт бесплоден. И дневники Джесс. Они у тебя, Верена?

– Отличная мысль, – сказала Лизель и глянула на меня. – И, к слову, сколько лет тебе было, когда Филипп вышвырнул твоего мальчика из твоей постели и сам на тебя залез?

– От восьми месяцев и до пяти лет, – отчеканила я, радуясь, что хоть тут могу что-то отчеканить. – Разумеется, я сама к нему приставала, но он отказывался. И я решила, что я могла бы хотя бы попытаться с другим. Он просто спятил от ревности… Это есть в моем дневнике.

– Что скажешь, Себастьян? – спросила Лизель. – Останешься на стороне любви?

– Я вас услышал, – обронил граф. – Филипп не наследник больше, это все давно решено. И он не может иметь детей, как все мы тут в курсе. Можешь взять его, Лиз, но только вместе с вещами. Детей не от него, я не признаю и не приму.

– У тебя есть другие дети, – обронил Маркус и посмотрел на Ферди.

Графиня дернулась, но тут же села ровнее.

– Замечательная мысль! – отрезала я. – Я с радостью выйду замуж за Фердинанда.

– Я согласен, – не глядя на Филиппа, – сказал Фердинанд.

– Да хрена лысого ты согласен! – взорвался Себастьян, и вскочив, грохнул кулаком по столу. – Наследником я объявлю Рене. Не тебя и не тех двоих идиотов!

– Моего наследства хватит на нас двоих! – прошипела я. – Ты не можешь запрещать мне выходить замуж!

– Серьезно? Ты забыла, кто здесь твой граф? Могу и я тебе не позволю. Почему? Да потому что знаю, что мой сын – гей. Смелей, мой талантливый! Приведи в семью мужика!

Фердинанд покраснел и умолк.

– Выбирай из оставшихся, – широким жестом предложил граф.

Я закусила губу, едва сдерживая рыдания. Мартин презрительно посмотрел на Фреда и Френка.

– Речи быть не может!

Близнецы перестали подсчитывать мои денежки и сразу же окрысились на дядю.

Рене испуганно дернулся.

– Но она будет уже старая! – пискнул он.

– Не волнуйся, сынок! – граф с трудом улыбнулся младшему сыну. – Я костьми лягу, но ты женишься по любви. Даже если мне придется продать всех твоих бесполезных братьев на органы и отказаться от лошадей.

– Сколько ты хочешь за органы двоих старших? – спросила я. – Я заплачу тебе. Из денег Миркаллы.

Себастьян выдохнул, мотнув головой, как конь.

– Все, хватит! – прорычал он. – Иначе, я сам тебя вычеркну из членов этой семьи.

– Можно подумать, ты этого не сделал!

– Все, Верена! – вмешался Мартин. – Прекрати это! И ты, Себастьян! Все! Хватит… Вы, двое, – Филипп и Ральф подняли глаза; они стояли на пороге контракта с городом, и дядя Мартин сейчас был важен, как никогда. Даже до того, как Лизель объявила, что вызывает ревизию. – Вы оба – подлые маленькие куски дерьма. Я не могу заставить тебя жениться, Филипп, но жизнь тебе испортить смогу. И я это сделаю. Во-первых, забудь все наши договоренности. Я цента не дам на ваш чертов бизнес!

– Мартин, послушайте, – начал было Ральф, который все это время стойко молчал. – Бизнес не только наш, но и…

– Заткнись! – рявкнул Мартин, ударив кулаком по столу. – Закрой свой паршивый рот, чернявая гнида! Будь моя воля, я бы тогда приехал в Баварию вместе с Лиззи и размазал тебя за то, что ты сделал с Ви! После всего того, что эта девочка для тебя сделала!.. Неблагодарный говнюк! Я завтра же позабочусь о том, чтобы ты вернулся в тот крысиный приют, где ждал решения по своему вопросу. И только попробуй снять с себя сан. Я вышвырну тебя из Штрассенберга быстрее, чем твой отец тебя сотворил!

Мартин прокашлялся и заговорил дальше.

– Тебя, – он ткнул в Фила, – я вычеркну из своего завещания, а тебя, неблагодарный говнюк, так вообще внесу в черный список. О карьере при Церкви можешь забыть! И только попробуй еще раз назвать меня по имени, будто бы ты мне равный!.. – кардинал провел рукой по лицу. – И вот еще что, Себастьян, будь ласковее с женой, если не собираешься продать кого-то на органы. Если ты возомнил, будто граф теперь выше правил, свой дом отныне, ты будешь содержать сам.

Теперь уже все трое смотрели на меня с такой беспомощной яростью, что я поняла: я живу не зря. А Мартин, тем временем, еще не закончил.

– Ты был мне как сын, Себастьян. И я думал, что тоже что-то для тебя значу. Но вот, сижу тут и слушаю, как ты позоришь меня перед Лиззи, которая мне все равно, что жена и бабушка этой девочки. Законная или нет, от Фреда, или от Маркуса, Верена – член нашей семьи и ни на миг об этом не забывала. Даже в ущерб себе. Жаль, что ты этого не помнишь, Себастьян! Я был о тебе гораздо лучшего мнения. И в будущем, я его изменю. Как и свое завещание. Я все свои деньги оставлю Виви!

Себастьян без того уже сидел белый, но теперь побелел еще больше.

– Отныне я снимаю с себя материальную ответственность за твоих детей… Лизель, я сегодня же встречусь с поверенным и напишу доверенность на тебя по поводу моей доли в их бизнесе.

Девственная кровь

Прошла неделя, или что-то вроде того.

Был дивный семейный вечер.

Лизель заперлась с адвокатами, Маркус пил шерри и мурлыкал себе под нос, епископ с помощниками собирал свои вещи для переезда, а я готовилась позировать для очередного наброска.

Ближе к ужину, к нам в гости вновь пришли близнецы. Мальчишкам едва исполнилось то ли пятнадцать, то ли шестнадцать. Они вступали в переходный период, где были никому не нужны. Их мама больше не питала надежды, что эти дети пойдут в нее, а папа все еще этого боялся.

Мальчишки по большей части слонялись по дому, воровали отцовские сигары и коньяк Хеннеси, а также фотографировали руки поверх руля отцовских машин и пытались вести Инстаграм. После того памятного завтрака они таскались к нам в гости, как на работу.

– Какого черта вы снова здесь?! – устав от них, уже прямо спросила я. – Я лучше под поезд лягу, чем под кого-то из вас. Вы же малолетки!

Мальчишки нахохлились, как два воробья и ничего не ответили.

– Мы всего на четыре года младше тебя! Как Ральф с Филом и твоя мать…

– Продажные свиньи! – сказала я, офигев.

Близнецы были рослые и такие крепкие, что я думала, будто они старше!

– Оставь их, – ответил Маркус. – Пусть ходят… Когда они вырастут, ты уже станешь баронессой фон Броммер и тебе понадобятся молодые наложники.

Я рассмеялась: Маркус нравился мне все больше. Отец, которого я любила, был фикцией. Маркус был настоящим. И на моей стороне.

– Так, развернись-ка, – приказал Маркус, щелкая полароидом.

Мы делали наброски для Королевы Кубков и Лизель открыла для нас старинные сундуки с винтажными сорочками, которые пропахли нафталином и пожелтели, но выглядели внушительно. А Маркус украсил декоративной паутиной перила.

Я гордо расправила пышный многослойный подол. Ткань была такой тоненькой, что просвечивала в некоторых местах. Близнецы распахнули варежки, даже Герцог поднял глаза.

– Уау, – сказали они, одновременно щелкая телефонами.

Я приосанилась, выставив грудь.

Это была реставрированная, винтажная ночная сорочка, достойная всех сразу Королев. Кристин Даэ сдохла бы от зависти, Призрак Оперы окосел бы на второй глаз.

– Эту сорочку несколько женщин рода надевали в первую брачную ночь, – сообщила Лизель, спускаясь.

– А где же кровь?

Элизабет ухмыльнулась.

– Тебя послушать, ты сама – девственница, – подмигнула она. – Сорочку перед этим делом снимают.

Братья Филиппа захихикали, зашептались и Фрэнк спросил:

– Ви, у тебя это было с женщиной?

– Да, мой хороший. А у тебя было?

Фрэнк покраснел, Маркус рассмеялся.

Герцог гавкнул и завилял хвостом: это епископ вышел, посмотреть кто пришел.

– Ты еще не уехал? – холодно уточнила мать.

– Я жду машину, – так же холодно ответил сын.

– Я думал, у тебя крылья от твоей неподкупности отросли, – вставил Маркус, медленно выбирая в видоискатель локацию. – Подними глаза, Ви… Взгляни на папочку.

В этот душевный миг, по дому прокатился набат. В дверь позвонили.

– Я открою, – вызвался Маркус, придирчиво осмотрев меня. – Хм… Я подумал, а не написать ли мне Королеву Жезлов горящей ведьмой? Отсветы пламени так здорово смотрится на этой сорочке…

И целый миг мне было хорошо и тепло… а потом, этот миг закончился.

– Здравствуйте! – сказал голос и Эрик заглянул в гостиную. – Мне кажется, наша первая встреча началась не с того.

Маркус все еще стоял на его пути и Эрик отступил назад.

– Вы меня, наверное, не помните, я…

– Я вас не знаю, вы видели не меня, а брата. Хотите поговорить с ним?

– Я… Мы с Вереной познакомились пару дней назад…

– Мама мне рассказала, кто вы, – рек Маркус так печально и театрально. – Чего вы опять хотите?

– Поговорить.

– Я слушаю.

– Тема чересчур деликатная.

– Очень, – в голосе Маркуса звучал прошедший февраль.

– Я понимаю, она еще молода… Я сам в ее годы влюблялся…

Близнецы напряглись. Даже Герцог, хотя он и был глухой, напрягся и вытянул гладкую, как у коня, шею. Потянул носом.

– Кто это? – спросил Фредерик-младший. – Твой жених?

Я не ответила. За прошлый год меня бросали так много раз, что я почти что привыкла. Но в глубине души меня до сих пор мутило. Насколько со мной все плохо, если этот зануда с винирами, считает, будто бы нужен мне? Да так, что нужно ходить и пытаться внушить мне, что мир не заканчивается с потерей его, ЭРИКА?

Я слышала, он не очень удачно вписался в местное общество. Нам тоже приходили приглашения к новоселью, но Лизель велела своему ассистенту ответить, что мы в этот вечер уже приглашены… очень далеко.

И я слышала, что новоселье… нет, состоялось, но карточек с отказами прибыло достаточно, чтобы топить камин.

Видимо, она была не единственной, кто все испытывал неприязнь к новым деньгам. Пусть даже Эрик заработал их честно, своим умом, на изобретении какой-то компьютерной технологии. Но его взгляд насчет женитьбы стали известны, и старая аристократия не желала с ним знаться. Ни Бланкенезе, ни тем более, Штрассенберг.

– …я сам влюблялся и понимаю, как может страдать молодая девушка, когда самая первая любовь…

– Господин Байсхауэер, – трагически сказал Маркус. – Словами ничего не решить. Было бы куда честнее и благороднее дать ей время. Сердце ее разбито… Дайте ей шанс смириться, дайте прийти в себя. Дайте выстоять под ударами злой судьбы!..

Тут он, немного, на мой взгляд перегнул. Близнецы Себастьяна переглянулись, заподозрив самое худшее.

– Он растворителя надышался, что ли?! – прошептал Фрэнк.

Я сжала губы, стараясь не рассмеяться.

– Тсс!..

– Я не хотел ничего плохого! – еще раз горячо сказал Эрик. Он, видно, думал, что старая аристократия выражается фразами из романов Шарлотты Бронте.

– Я верю вам! Все ваша харизма… – Маркус обернулся, потому что отец не удержался и всхлипнул. – Простите, но нам по-прежнему тяжело говорить об этом. Боль до сих пор свежа.

– Да-да, – Эрик так и не заподозрил, что над ним издеваются. – Простите, я не подумал.

И Маркус, который был скрытый садист, как и все художники, внезапно распахнул дверь пошире.

– Зато я думаю! Каждый день. Взгляните, что вы наделали. Бедная девочка ходит в этом две недели подряд и плачет, не понимая, почему папочка не может купить ей мужа!

Застигнутая врасплох в сорочке для брачной ночи, я ничего не сказала. Лишь отвернула голову.

– Прошу вас, идите, – закончил Маркус. – Вы причинили нам достаточно боли.

Эрик мелькнул на миг; с вытянутым от удивления лицом и Маркус почти что захлопнул дверь… Но тут произошло непредвиденное.

Маленькие графчики, которые по части женщин стояли на той же ступени развития, что и Герцог, вдруг горячо обиделись за семью.

– Что?! – вскричал Фрэнк, подскакивая. – Значит, это правда? Ты изменяла Филу?! С этим чмом?

От возмущения, у него встал дыбом светлый чубчик, и братья разом бросились на обидчика.

Никто и слова не успел вставить.

Эрик, такой весь сдержанный, когда перед ним стояли двое взрослых парней, внезапно взвился, когда на него обрушился словесный нетерпеж близнецов.

– Кто – чмо?!

– Ты! – Френк очень грубо упомянул родню оппонента по женской линии. – Нувориш сраный. Ты дуришь девчонке голову, чтобы пробраться в нашу семью.

Небрежно, словно красуясь, Эрик вскинул кулак и врезал мальчику в челюсть. Фрэнк рухнул мне в ноги, как подкошенное дерево. Я громко ахнула, отступив. И еще громче, когда Фрэнк встал и сплюнул на мое платье.

Не нарочно, не глядя, но очень метко. Красное пятно мгновенно пропитало подол.

– Девственная кровь, – сказала Элизабет, спокойно скрещивая на груди руки.

Фрэнк завопил, бросаясь в атаку. Герцог яростно залаял, таща за собой епископа. Маркус бросился к брату, пытаясь помочь ему удержать пса. Лишь Лизель с удовольствием наблюдала.

– Извинись немедленно! – потребовал Эрик, хватая подростка за воротник.

– Штрассенберги не извиняются перед чернью! – изрек он так, словно стоял в этом холе пару веков назад, когда слово «чернь» еще имела значение.

– Чернью?! – завопил Эрик.

Слюна вскипела у него на губах, он размахнулся снова, но Фрэнк успел вывернуться. Бросился, но Эрик сам отскочил и Фредерик-младший подхватил брата в паре сантиметров от пола.

– Оставь его! – завопила я, загородив этих дураков собой.

– Отойди! – рявкнул Эрик и тут… в гостиной появился незаявленный ранее боец.

Не разбираясь, ни у кого ничего не спрашивая, Ральф молча пересек холл, отшвырнул меня на диван и, широко расставив большой и указательный пальцы, врезал этой «рогаткой» Эрику в адамово яблоко.

Тот задохнулся. Не говоря ни слова, даже не меняясь в лице, Ральф тут же перехватил его за нос, выкрутил, дважды, коленом, сильно ударил под ребра.

Это было красиво, должна признать. Маленькая Виви на миг ожила во мне, чтоб похлопать в ладошки, но я мгновенно скрутила ее и заперла вновь. Эта маленькая восторженная дурочка никак не могла принять, что ее не любят и осложняла восприятие мира.

Эрик загнулся от неожиданности, и Ральф перехватил его голову, прижал к себе левой рукой, а правой принялся быстро и сильно бить в бок. Мы молча слушали глухие удары. Три, четыре, еще один.

В гневе, или не в гневе, а подставляться он явно не собирался и бил по почкам.

– Ральф, хватит! – тихо сказал Фредерик-отец. – Ральф!!!

Ральф с явным неудовольствием прекратил.

– Я провожу его?

– Хватит! – одернул епископ с нажимом. – Маркус, пожалуйста, позови охрану. Пусть вызовут полицию.

И пока все молча приходили в себя, я вдруг расхохоталась.

– Боже, какое же ты ничтожество, дядя! Даже в полицию не можешь сам позвонить! Давай, наймем тебе третьего помощника! Чтоб задницу подтирал!

Как насчет Себастьяна?

День выдался очень теплый для конца марта.

Почти двадцать градусов, ни облачка в высоком голубом небе. И все, кто был дома, высыпали на берег. Мы с Лизель тоже там были. Солнце – не частый гость и когда оно появляется, вокруг как будто начинается праздник.

Все становятся легкими и красивыми, беззаботно-улыбчивыми и даже сплетничают с душой.

После того, как Эрик ударил Фрэнка, а Ральф – Эрика, битву продолжили адвокаты. Граф так гордился своим соколенком, что даже забыл на время про маленького-Рене и тот немедля заболел корью.

– Ну, у кого теперь тут не будет деток? – так по легенде, спросил его старший брат.

Теперь он жил у отца и спал с ассистенткой матери, пока графиня их не застукала, – типичное окончание всех его афер. Девушку вышвырнули прочь. Филипп, как обычно, плюнул и стал жить дальше.

Застав на пляже всех сразу родственников, мы с Лизель устроились на принесенных с собой шезлонгах, и Михаэль раскрыл для нас зонт.

– Я думаю, – сказала Лизель, – я была чертовски несправедлива к Маркусу. Он не похож на Доминика, это правда. Но если бы я встретила Доминика сейчас, то даже руки бы поцеловать не позволила. Не то, что просадить весь свой капитал. Родственники Мариты поступили куда мудрее.

Графиня, лежавшая на другом конце пляжа, демонстративно отвернулась от нас. Граф что-то сказал ей. Она яростно ответила.

– Маркус пошел в тебя, Лиззи, – сказала я, рассеянно наблюдая за ссорой августейшей четы. – Но ты сама не принимаешь эту черту в себе: рациональность и здравый, трезвый расчет. Все, что у нас сейчас есть – твое. Даже Мартина опутала именно ты и можешь поступать с графскими детьми, как захочешь. Себастьян будет молчать и целовать тебе руки. Даже, если ему хочется вцепиться в тебя зубами.

Лизель пожала плечом. Ее лицо было едва различимо в густой тени шляпы.

– Это чертовски скучно – сидеть вот так, без дела и быть верной Мартину, только ради того, чтобы Себастьян целовал мне руки. Знаешь, что я недавно начала понимать? Семейная твердь Штрассенбергов –легенда, которую мы сами же сочинили. Мы мним себя особенными лишь потому, что никогда не выходим из своего замкнутого мирка. Стоит выпасть из гнездышка, мы пугаемся и летим назад. Под крылышко нашего представительного графа… Но кто такой Себастьян? Всего лишь смазливый кретин, как и твой отец. Все, что он может – это скакать верхом, да остроумно хамить ближайшему окружению. Когда не станет его наружности, не станет и Себастьяна.

– Нам-то что с того?

– Ничего. Просто размышляю… Его любовницы становятся все моложе… Он пытается быть другом своим старшим сыновьям.

– Это будет самая дорогая дружба в истории Штрассенберга.

Она слегка приспустила очки и глаза лукаво сверкнули.

– Я все думаю… Это было бы весело: увести его у Мариты. На глазах у всех. Не насовсем, конечно, традиции есть традиции. Но стать его любовницей… Официальной любовницей, вроде Кунигундэ… Это было бы весело. Представь себе Западное крыло, отдельные лошади и две сразу графини.

– А как же Мартин? – озадачилась я.

Как все в семье, я была заложницей однажды созданных образов. Лизель мне с детства казалась почти богиней, и я не сомневалась: стоит ей захотеть, Себастьян рухнет к ее ногам. Прямо с Цезаря.

Но Мартин был добр ко мне, и я не могла потакать ей в фантазии ему изменить.

– Это было бы подло по отношению к Марти!

– Не знала, что ты спишь с Мартином, – сказала Лизель.

– Я?

– Я не вхожу в его личную группу «сильно моложе», детка, – вздохнула Лизель. – Мне очень лестно, конечно, но говорю я не о себе… Ты никогда не думала перестать врать себе, что любишь Филиппа и влюбиться в его отца?

У меня приоткрылся рот.

Да прыгают мячики!

…Через пятнадцать минут прыжков тет-а-тет, мы с Сигурдом организовали командный турнир по пляжному волейболу. Девочки против мальчиков. Четверо на троих. Себастьян, сидевший под тентом Мариты, тут же примчался и заявил, что будет судить.

Если он и винил меня во всех своих бедах, то никогда об этом не говорил.

– Капитаны, ко мне! – позвал он, как делал много раз раньше, и мы подошли.

Себастьян был в пляжных шортах, светлые волосы сверкали на солнце. Ни единого седого волоса, кожа всегда ухожена и увлажнена. Мускулы, как у Цезаря. Красивый и гладкий.

Всмотревшись в него, я окончательно поверила Лизель. Он молодился. Старался выглядеть презентабельно, пока Природа не прикрыла его «Милк-бар».

– …а он не старый для этого? – опасливо уточнила я двадцать минут назад.

– Ему всего пятьдесят, – махнула рукой Лизель, – а тебе семнадцать. Он будет скакать на тебе, как на Цезаре. Дважды в день!

Я все равно сомневалась: Фил с Ральфом были моложе, но скачки закончились очень быстро. Нытьем, чтоб я нашла себе хобби, помимо них.

– Себастьян – старой крепкой породы. Без примеси фригидных кровей, – возразила Лизель. – У его дядюшки до сих пор стоит, а я уж давно не та, с которой он впервые сошелся!

– Крепкой породы, да… Такой же крепкой, как коренастые брюнетки, по которым он прется, – напомнила я. – Я не его типаж.

Лизель устало вздохнула:

– Какой типаж? У него просто член большой, а Марита очень мелкая. Снаружи и изнутри. С Агатой ему не пришлось сдерживаться, вот он и переключился на крепких баб, в которых можно рукоять от лопаты сунуть; с такой-то задницей… У тебя там как? Глубоко?

– С лопатой я как-то пока не попробовала, – буркнула я.

– Попробуй с графом, – подмигнула она.

– Э-э-э?.. Привет, Себастьян! Понимаешь, такое дело… Мы проводим конкурс на самую глубокую вагину. Ты не мог бы сейчас измерить мою?

Лизель хихикнула.

– Пойди, лучше, к Сигурду, – велела она, – он глаз с тебя не спускает. И предложи ему сыграть в волейбол.

Так я и сделала.

В процессе все увлеклись.

Я даже как-то забыла, что бабушка послала меня всего лишь показать «мячики», а не кидаться на амбразуры, пытаясь выиграть у парней. Девчонки Штрассенберг не были такими высокими, как я и мои кузины со стороны Ландлайенов и мы сперва проигрывали высоким и крепким парням.

Тогда я предложила смешать команды. Девчонок и пацанов. Игра закипела.

В порыве радости от очередной победы, Сигурд ухватил меня за бедра, закинул на свое плечо и принялся победно орать, кружа на месте, как Конан-варвар. Я радостно визжала, мои волосы хлестали его по икрам. Это сразу не понравилось Ральфу, который вместе с Филиппом и Раджей пришел на нас посмотреть.

– Поставь ее! – попросил он Сигурда.

– Оставь ее! – оборвал Себастьян. – Я приказал тебе оставить ее в покое!

– Но, – начал было Ральф.

– Говно! – перебил отец. – Заткнись и сядь на место посреди зрителей!..

Ральф молча повиновался, но настроение у меня все равно пропало.

К счастью, март подал знак, что он возвращается. С Эльбы задуло холодом, и команда рассыпалась так же незаметно, как создалась.

– Пойдем в кино? – предложил Сигурд, когда мы всей веселой толпой с шезлонгами, полотенцами и корзинами пошагали к Штрассенбергу.

Он не был таким красавчиком, как графские сыновья, но все равно, довольно приятным парнем. И мне понравилась та решимость, с которой он взвалил меня на плечо. Однако, Лизель предлагала мне план, который был много приятнее ни к чем не обязывающего секса.

Я искоса убедилась, что Себастьян все еще рядом и улыбнулась.

– Нет. Ты – классный, правда, но я люблю повзрослей… Звякни мне, когда тебе будет сорок.

– Тогда тебе самой будет сорок! – кисло ответил Сигурд.

– Вот именно, – улыбнулась я. – И ты попрешься искать любви у восемнадцатилетних соплюшек, а я останусь жалеть, что пошла с тобой, пока мне самой было восемнадцать.

– Тебе семнадцать, – напомнил граф, каким-то образом оказавшийся подле нас и набросил мне на плечи пляжное полотенце. – Но в целом, она права, малыш. Не трать свою потенцию на соплюшек. Я в молодости спал с женщинами постарше. В их возрасте только-только просыпается сексуальность, и они готовы трахаться день и ночь. Не то, что семнадцатилетние.

Сигурд покраснел, вспотел, начал заикаться. Меня такими речами было уж не смутить.

– Я не фригидная! Просто я не люблю детей!

– Мужчины за сорок уже не то, – сказал Себастьян.

– Я слышала другое…

– И что ты слышала? – спросил Себастьян, в его голубых глазах плескались пьяные золотые рыбки.

Я выразительно улыбнулась, ничего не сказав и поплотней укуталась в полотенце.

ЧАСТЬ 9.

I Верена.

Конфронтация с высшими чинами

Первое время епископ гордо хранил молчание.

Он приезжал и часто, – якобы к Герцогу, или навестить брата, – но со мной демонстративно не разговаривал. Я его избегала, но, когда встречи стали случаться чаще и вопреки всему, избегать разговоров стало сложнее.

– Не хочешь передо мной извиниться? – спросил он как-то, перегородив собой дверь.

Дверь была крошечной, вела в кладовую, и я зашла туда на секундочку – взять собачий корм.

– Извини, пресвятой отец, дядя Фредди, – ответила я. – Только прошу тебя, не зови своего помощника, чтоб и меня избил!

– Ральф никогда не поднимал на тебя руку!

– Зато на Джессику поднимал.

– Ради тебя!

– Им просто так нравилось.

Я переложила тяжелую двухлитровую банку корма с одной руки на другую и посмотрела на человека, которым когда-то бредила, задыхаясь от разрывающей на части любви. Даже сейчас он был намного красивей Маркуса и это было нечестно.

Он этого совершенно не заслужил!

– Мать просто промыла тебе мозги!

Я рассмеялась.

– Я помню, смутно, но помню… Как ты ругался с Лизель, вопил, что она тобою манипулирует. Что привязала тебя к себе, и к дому, и к Джесс… Но постарев, ты вернулся в этот дом сам. По собственной доброй воле. Когда ты понял, что ничего не стоишь без ее помощи, ты пришел к ней. Как тебе совести хватает осуждать ее за ее спиной? Кто ты такой без Лиззи?! Всего лишь смазливый когда-то, накачанный идиот, который хорошо трахался. Вот только без Лизель, ты бы был бедным смазливым идиотом и Джесс никогда не посмотрела бы на тебя! И ты сидел бы дома, без всяких манипуляций. В каком-нибудь занюханном приходе и бил псалтырями крыс, Фредди!

– Еще одно слово в подобном духе, и я ударю тебя.

– Давай, ударь! – я поставила банку и распрямилась. – Джесс меня за двоих лупила, но ты не стесняйся. Подбавь!

– Что здесь происходит? – раздался голос Лизель.

Довольно близко, – судя по голосу, – она стояла на лестнице уже очень, очень давно. Мы просто ее не слышали.

– Епископ требует, чтоб я извинилась.

– Правда? – ее каблуки мягко цокали по бетонному полу. – За что?

– Не знаю, он толком не объяснил.

Она встала за его спиной и Фредерику пришлось повернуться к матери:

– Ты думала, я не узнаю про Себастьяна?!

– Я думала, тебя это не касается.

– Она моя дочь.

– Нет, Фредерик, не твоя. Да, у тебя как-то был порыв – забрать Верену и Джесс, порвать с семьей и уехать, но сил хватило лишь на одно… Сбежать.

– Но Себастьян?!

– Чем именно тебе не нравится Себастьян?

– Он старше на тридцать пять лет!

– Мой второй муж был старше меня на сорок и не был даже в половину таким приятным, как Себастьян.

– У нее нет нужды продавать себя! – процедил он в бессильной ярости.

– Ты думаешь, у него есть деньги, чтоб покупать? Никаких гешефтов, родной мой. Чисто-символический книксен в знак уважения роду.

– Да ты с ума сошла, черт возьми? Она же ребенок!

Элизабет покрутила кольца.

– Я где-то читала, любой отец в душе, подсознательно, мечтает отбарабанить дочь. Спроси Хадиба, он подтвердит. Это довольно известный факт в психиатрии. Целая индустрия психоанализа и ворох психозов, берущих рождение из борьбе с Табу… Только не дыши так сейчас, родной. Иначе, тебя опять инфаркт хватит. Я не хочу сказать, что ты извращенец. Все происходит лишь в твоем подсознании. Себастьян – твоего возраста, вот тебя и заносит.

– Тебе уже мало Мартина, ты хочешь, чтоб по твоей указке плясали все! И ты ни с чем не считаешься! Себастьян женат! И он останется вечно женат на своей жене!

– А Мартин останется предан Церкви, – согласилась она. – Но я ни разу не пожалела, что с ним сошлась. Будь рационален, Фредерик. У нас не осталось выбора. Верену бросил Филипп и не захотел Ральф. Роман с Себастьяном исправит все. Пусть съездит с ним в Монако, или там в Монте-Карло, помелькает на людях… Через два года, максимум три, она выйдет замуж, а Себастьян уже не захочет менять ее на кого-то нового. Быть любовницей графа… То ли не хорошо? И место в семье уже никуда от нее не денется.

– Ты спятила?! – еще раз повторил епископ.

– Нет, – коротко сказала Лизель и поджала губы, посмотрев на часы. – Спятил ты. От ревности. Хочешь собственную дочь, Фред?

Мы оба инстинктивно сжались и отшатнулись.

– Верена будет с графом, – отрубила Лизель. – И ее дети тоже будут от графа. Если тебе не нравится, пойди и утопись в Эльбе.

Я обошла епископа, прижав к груди банку с собачьим кормом и Элизабет положила руку на мои плечи.

– Я не хочу, чтобы ты приходил сюда, Фредерик. Вообще!

Очередная борьба

Когда Лизель отправила меня играть в волейбол, я не ждала, что Себастьян клюнет. Не то, что я сомневалась в самой себе, – чего-чего, а комплексов у меня не было. Я сомневалась, что он так просто сменит шаблон и вдруг заметит меня, хотя сто тысяч раз уже видел, не замечая.

Но я любила играть, любила азарт борьбы и ощущение общности со своей командой. Поэтому я пошла, а потом вообще обо всем забыла, кроме желания выиграть.

Потом Себастьян сказал мне, что обратил внимание именно в этот день. Но прежде, он сказал мне совсем другое.

– Ты еще ездишь верхом? – спросил он, когда мы обсудили мужчин после сорока и их потери по возрасту.

– Я поняла, это не мое, – сказала я, стараясь не смотреть на Филиппа, который шел в обнимку с какой-то девушкой и абсолютно не замечал меня.

Сказать по правде, я была очень зла. Ведь это Себастьян сказал, что не заставит его жениться не по любви! Я видела Фила с Джесс и знала, как он выглядит, когда любит. Сейчас он выглядел, словно человек, который всеми силами пытается огородить свою новую подругу от бывшей. Так, чтобы новая ничего не пронюхала. Любви я не видела. Только стыд в глазах. Даже Антон объяснил мне, почему выбрал Свеню. Филипп, похоже… струсил мне объяснять.

– У тебя просто был никчемный учитель, – тоже оглянувшись на сына, сказал Себастьян. – В пятницу вечером, около четырех…

– В пятницу у меня женское собрание по семейному поводу, – напомнила Марита. – Верена должна там быть.

– У нее траур.

– Он – все еще твой наследник! – сказала Марита и я поняла, что не пойду на это собрание, даже если меня за это из семьи выбросят.

– Скорее, твой, – оборвал Себастьян. – Мой должен иметь наследников.

Филипп набычился и словно навис над своей подругой. Однако, ничего не сказал. Пока что в суде ничего окончательно не решили, но дело двигалось в мою сторону. И я поклялась себе, что вышвырну его с виллы!

В пятницу, ровно в четыре, Себастьян ждал меня за воротами, держа в поводу оседланную лошадь.

– Сядешь, или тебя подсадить? – спросил он хмуро.

Словно понимал, что вопросов по поводу Филиппа не избежать. Я сказала, что сяду.

– Ты, правда, так сильно хочешь замуж за парня, который тебя не любит, просто чтобы с ним быть? – спросил он с вызовом, едва я села в седло и подняла слегка опухшую от слез рожу.

– Да, я хочу!

– Тогда, ты еще большая дура, чем Марита!..

Знакомые запахи, – седельной кожи и лошади, – воскрешали воспоминания, когда я каталась по этим самым местам с Филиппом. Я старалась не думать об этом, не думать о нем самом. О том, как он занимается сексом с новой подругой и улыбается ей, и целует, и прижимается лицом к ее волосам…

Но все равно думала.

Знакомые запахи ударили по нервам, как хлыст.

– Он собирается объявить о помолвке сегодня? – спросила я, разглядывая поводья. – Наверное, по любви.

– По любви… к деньгам.

Я тронула лошадь. Она, качнувшись, двинулась с места и, я, не уследив за балансом, слишком сильно качнулась назад и натянула поводья. Лошадь встала.

– Не дергайся. Ты пугаешь лошадь.

– Как ты мог так поступить со мной?! Почему, Себастьян?! За что?!! Я всегда все делала для семьи. Всегда! И ты это знаешь, как никто!.. – он не ответил, и я униженно замолчала.

– Я это знаю, Ви. Знаю.

– Тогда зачем ты позвал меня кататься верхом? Хотел быть уверенным, что я не стану скандалить?.. О, я не стану! Пусть будет счастлив со своей хрюшкой, как его брат со своей! В том самом доме, который я опять вычистила!

Граф подвигал челюстью и вздохнул.

– Взгляни на меня и Мариту. Это тот брак, которого ты хочешь?

– Нет, – истерически рассмеялась я. – Ну, конечно же нет! У меня ведь целая куча запасных вариантов: стать старой девой или уступить наш дом моим двоюродным братьям!..

Я решительно натянула поводья, готовая слезть с коня и пойти домой.

– Не знаю, какого черта я все еще с тобой разговариваю?.. Все равно мне скоро придется покинуть Штрассенберг!

– С чего вдруг? – уточнил Себастьян.

– С того, что меня прокатили со свадьбой у всей семьи на глазах! С того, что у меня, в отличие от Филиппа, есть гордость! Видимо, унаследовала от Броммеров!

– Пожалуйста, перестань верещать!.. – граф резко завернул Цезаря и повелительно вскинул руку. – Ты победила.

– О, да! Он женится. Не на мне, но ведь женится!..

Я перекинула ногу через голову лошади, вспомнила, что это против правил техники безопасности и засмотрелась вниз, прикидывая, смогу ли скатиться с седла, как с горки, не разодрав спину стременем.

– Если тебе так хочется истерить, то поезжай прямо к нам и разберись с Иден! Мне, честно, все равно. Филипп по-прежнему здесь только потому, что я не готов признать, что мой сын – ничтожество.

– Тогда почему ты не заставил это ничтожество жениться на мне?! Если тебе все равно, что с ним станется, почему ты не заставил его жениться на мне?! – прорыдала я, стуча себя в грудь.

Граф не ответил.

Какое-то время, Себастьян смотрел в горизонт и его профиль казался вырезанным на фоне яркого неба. Была весна и все вокруг просыпалось. Кричали птицы, распускались цветы. И только я медленно умирала, становясь взрослой.

– Так любишь парня?.. – уточнил граф.

– Я люблю Штрассенберг!

Себастьян улыбнулся белыми крепкими зубами. И в этой улыбке отразились и его сыновья, и мой собственный отец в образе Аида. Вот только граф не был фикцией; картинкой, нарисованной маслом, или воображением. Он много лет был истинным главой клана. Не просто по праву рождения, но по праву силы.

Даже его жена, которая много лет платила за все, не смела делать что-то вопреки его воле.

– Я тоже очень люблю Штрассенберг! – граф улыбнулся, разворачивая коня и пустил его шагом в сторону леса. – Именно поэтому я и позвал тебя сюда именно сегодня.

Я тронула каблуками свою кобылку и, раскачиваясь всем корпусом, та пошла вслед за Цезарем. Граф обернулся через плечо.

– Давай, поговорим о плачевном состоянии рода. У меня было шестеро сыновей. Рене-старший умер, Филипп – кастрат, Ферди – гей, близнецы – кретины, а Ренни-маленький… – граф тяжело вздохнул. – Боюсь, он в самом деле не сможет иметь детей из-за кори.

– Я думаю, тебе стоит обсудить это не со мной, а с будущей женой Фила. Обещаю, что я не стану выбивать из нее плоды ваших обсуждений. Тогда я просто не знала, что ты забрюхатил Джесс.

– Тогда я понятия не имел, что бесплоден Филипп, а не она.

Я оскалила зубы и рассмеялась:

– Я просто хотела сделать больно епископу.

Себастьян невесело улыбнулся.

– Это Марита нашла Филиппу жену.

Я угрюмо кивнула. На волейболе все спрашивали, когда я опять соберу в команду своих кузин и мне тотчас пришла в голову идея получше.

– Я думаю, в благодарность твоей жене, устраивать свои вечера искусства. Выставки работ Маркуса. Только вместо фальшивых гениев, я стану приглашать туда своих натуральных ландлайенских кузин. И все будут рваться ко мне так же искренне, как пытаются не бывать у нее.

– Я даже первый к тебе приду, чтобы закрепить моду, – спокойно ответил граф, словно допускал, что я это сделаю. – Я человек простой и вкусы у меня довольно простые…

– Я видела твои вкусы, – сказала я. – Они очень странные.

Граф улыбнулся; окинул меня ленивым и в то же время, ласкающим взглядом из-под век.

– Марита и я уже много лет не спим вместе. И то, что у меня есть любовницы, ни для кого не секрет.

Я вспомнила женщину-полицейского с ее мощным крупом и целой шапкой черных, блестящих кудрей, безжалостно стянутых на затыке и меня снова перекосило от старой ревности.

– Понятно, я не привожу их к себе домой, но!.. – он обернулся как раз в тот миг, когда я пыталась взять себя в руки. – Если бы моя любовница была из моего круга, я мог бы дать ей гораздо больше, чем Филипп – своей жене. И мои дети… Наши с ней дети получили бы положение моих законных детей.

Я натянула поводья, держась за луку седла. Об этом Лизель не упоминала.

– Дети?! Тебе недостаточно тех детей, что у тебя уже есть?

– Будь моя воля, я сдал бы половину из них в кожевенный цех. Так что, если ей вдруг захочется, возражать я не стану. Марита точно не станет: мы не в Средневековье. И я вполне могу вернуть ей наследство и вместе с выводком попросить из дома. Мартин не то, что позволит, он даже расходы мне возместит. С любовницей – это его идея. От начала и до конца, – Себастьян остановил и развернул Цезаря. – Что скажешь?

– Что я должна сказать? Повезло же кому-то! Юппи!

Себастьян рассмеялся.

– Тогда, тебе повезло!

– Мне? – спросила я, пытаясь не разрыдаться от счастья, как победительница конкурса красоты. – Ты хочешь, чтобы я была твоей любовницей? Правда?

Себастьян, чуть прищурился и моргнул. Глубоко и красноречиво.

Я задохнулась от перспектив!

Это было не так, как я представляла себе, но оттого не выглядело менее заманчивым. По сути, он делал мне предложение стать второй женой! Незаконной по общепринятым меркам, но со всеми привилегиями в Штрассенберге. В семье! И, черт, он был прав во всем, что касалось бы привилегий!

Жена Филиппа поседеет и сгорбится прежде, чем он умрет и Марита уступит ей свое место. Любовнице… то есть второй жене Себастьяна, ждать не придется. Она займет место рядом с ним в обозримом будущем!

И ей не придется притворяться, что напилась, чтобы чуть-чуть повисеть у него на шее.

Детские мечты закружились холодным, искрящим вихрем. Я постаралась не прыгать от счастья верхом на лошади.

– Тебе не обязательно отвечать сейчас, – сказал Себастьян. – Можешь посоветоваться с бабушкой.

– Ты прекрасно знаешь, что она будет целиком и полностью на стороне Мартина.

– Знаю. Тогда, давай поговорим о сути вещей…

…Разговор принимал все более деловой формат, и я всерьез ощущала себя предметом на распродаже. Вот только вопросы брака всегда решали родители, а Себастьян вовлек меня в обсуждение, полностью выбив из-под ног почву, на которой я могла бы стоять.

В буквальном смысле – усадил меня на коня, хотя и знал, что езжу я плохо. Занятия с Филиппом всегда сводились к тому, чтобы доехать до укромного местечка в лесу и там потрахаться, как бурундуки – стоя.

Но Себастьян не собирался трахаться, как бурундуки. Он выглядел, будто за нами из-за кустов, наблюдал снайпер.

– А то, как часто ты будешь спать со мной, мы тоже обсудим? – спросила я, в дурацкой детской попытке хотя бы точечно вернуться в то русло, в котором я сама могла плыть. – Заверим календарь в нотариальной конторе, или ты будешь присылать мне розу, как Холостяк?

Он рассмеялся, не оборачиваясь. Цезарь хлестнул себя по ногам хвостом и сделал несколько заячьих прыжков, пытаясь взять в галоп с места, но Себастьян его осадил.

– Дядя Мартин лично выделил деньги на реставрацию Западного крыла. Если ты согласишься, я буду свистеть тебе, через коридор.

Я никогда, повторюсь, не сидела крепко на лошади, но в этот миг едва с нее не упала. —Западное крыло пристроил первый в семье двоеженец Рихард и много лет оно стояло пустым. Марита не желала вкладывать все свои деньги в замок, который должна будет уступить после смерти мужа, Себастьян предпочитал вкладываться в своих лошадей.

Пару лет назад мы с Ферди и близнецами пробрались туда с фонариками, в надежде наткнуться на призрак второй жены, но… Если призрак и жил там, он был слишком занят, чтобы являться гурьбе подростков. То, что после Кунигундэ там жила целая куча народу, никого не интересовало.

Они были чересчур прозаичны, чтобы быть призраками.

– Серьезно? – тупо переспросила я. – Ты говоришь серьезно? Ты не разыгрываешь меня?

– Серьезно, – он обернулся и чуть смягчился. – Что скажешь?

– А ты… Ты любишь меня?

– Цукерпу, – Себастьян подъехал настолько близко, что я ощущала запах его парфюма и терпкий запах пота его коня. – Я не влюблен в тебя, я слишком старый для этого… Но я хочу тебя в той степени, что не желаю ни с кем делить. В твоем возрасте это и называют «любовью».

Любит не любит

Домой я приехала чуть пришибленная.

Настолько пришибленная, что даже не догадалась спросить, с чего Себастьян взял, что мы сойдемся в постели? Такое чувство, его даже это не волновало. Лишь деньги Мартина и позор жены. Других причин я не видела.

Да, мы обговорили, что будет, если я решу выйти замуж или Себастьян поймет, что я – все же не его выбор. Что будет с детьми. Кто унаследует наш дом… Мы обсудили места за столом и приемы Мариты, даже мои приемы, на которые Марита непременно должна быть приглашена. Мы обсудили положение Маркуса и возражения Фреда. Свадьбу Филиппа, Ральфа, возможную «холодную» войну между мной и Маритой и создание моего собственного «двора». Но ничего из того, что меня на самом деле волновало.

Лишь под конец, помогая мне спешиться, Себастьян поцеловал меня, но… это было такой формальностью, что во мне ничего не дрогнуло. Он меня даже в три года с большим энтузиазмом целовал. Не говоря уж о тех последних месяцах, перед моим отъездом.

Итак, во мне ничто не дрогнуло. Вообще. Себастьян воспринял это, как должное…

– Ну? – спросила Лизель, потирая руки и поднялась.

Похоже, она ждала моего возвращения очень долго и нервничала, как сводня. В малой столовой, которую она использовала как гостиную для приема и кабинет, горел камин и вещи, знакомые с детских лет, отбрасывали танцующие тени.

– Осталось только достать печать и налить сургуча на сиськи.

Она рассмеялась и обняла меня.

– Ох, Кошечка моя! Как мы с ним бились, знала бы ты… Я до конца не верила, что он согласится!

– А как же я? – спросила я. – Обо мне ты подумала?

Лизель чуть опешила, но тут же взяла себя в руки и улыбнулась мне.

– Я лишь о тебе и думала.

– Я не понимаю. Недавно ты приказала мне идти домработницей к его сыновьям. Теперь велишь идти к графу… Сколько я, по-твоему, смогу выдержать? Безразличия, я имею в виду!?

– Присядь, – сказала она. – Он объяснил тебе, что он слишком стар, что влюбляться? Не отрицай. У тебя это просто на лбу написано… Позволь и мне объяснить тебе кое-что. Мужчины, вроде Себастьяна, вообще бравируют тем, что любовь – это не для них. Мол, они, старые солдаты и их любовницы – это конь, да огонь. Мартин всю жизнь твердит то же самое, хотя я не ржала и не горела, когда он по пьяни вскарабкался ко мне в спальню через окно… И что с того? Я выходила замуж и разводилась, а Мартин все ждал меня и говорил, что любовь – это для слюнтяев. Не принимал ни единого решения, не посоветовавшись со мной, продвигал моих сыновей в семье и карьере, дарил мне земли, драгоценности и дома, но любовь… Пфф, скажешь тоже! Мартин ведь не баба и не слюнтяй, он просто ко мне привязан… Но если он не любит, то что такое, тогда – любовь? Одно мое слово и Мартин бросает все, садится в самолет и летит. А он, на минуточку, кардинал и рискует своей карьерой! Мое участие сводится по большей части к тому, чтобы поддакивать: мой Марти не слюнтяй какой-нибудь, чтоб влюбляться, – она рассмеялась и подмигнула мне.

Я неуверенно улыбнулась. Если не влюблен Мартин, то кто тогда, вообще, любил?

– Филипп, я уверена, говорил тебе о любви, – продолжала Лизель спокойным голосом. – И даже Ральф, хотя в нем жести побольше. Но что дала тебе их любовь? Секундное трепетание сердца и… дальше – что? Себастьян и без любви даст тебе положение и власть. И я, пока я жива, все сделаю, чтобы увеличить твое влияние. Просто не забывай поддакивать, что любовь – это для слюнтяев и тверди, что тебе достаточно и своей любви к нему. В постели, надеюсь, тебе советов не нужно.

– А дети? Он сказал, у нас будут дети!.. Я не хочу детей! Я много раз тебе говорила!

Лизель помолчала, что-то прикидывая в уме. Потом глубоко вздохнула.

– Увы, но ты – единственный шанс. Я пыталась убедить Маркуса завести жену. Какую-нибудь бедную и симпатичную родственницу, которая станет рожать детей и не станет вмешиваться в воспитание. Но Маркус категорически не согласен. Готов скорей из дома уйти… Если не ты, мы закончимся. И все, что я возвратила, нам все равно придется отдать. Детям Ойгена. Он ведь был братом твоего дедушки. Он первый его наследник после его детей, а ты – единственное, что я сумела выжать. Если детей у тебя не будет, мы кончимся… Собственно, потому я и согласилась: Себастьян – идеальный вариант в отцы. Если у него не останется наследников среди сыновей Мариты, он выставит наследником твоего. И твой сын-граф как-нибудь озаботится, чтобы домик его драгоценной матери не достался стае летучих гиен, которые называют себя ее кузенами.

– Но, Лизель, – перебила я. – Себастьян ненавидит Мариту! И если он так запросто отказался от Ферди и близнецов, то где гарантия, что моих детей он будет любить сильнее? Может, он вообще лишит их всего и велит изгнать из семьи, как только вас с Мартином не станет? Он не просто не любит, он еще и не хочет меня! Он сказал, будто хочет, но я-то вижу, это не так!

– Верена, – осторожно сказала Лизель. – Прекрати истерить. Ты с детства была у него любимицей. И я тут наслышана, как ты себя вела, пока я была в Америке. Целовала при каждом удобном случае, а он подыгрывал! На глазах у своей жены. Если это все называется: «не хочет», то ты права: мы кончились. Моя внучка – даже еще дурее, чем ее мать!

Я пожевала губу.

– Послушай, детка, Себастьян – граф и при наличии в семье девушек детородного возраста, он может выбирать лишь одну из нас. Оглядись, ради интереса, какой у него тут выбор. Если ему понадобится вторая жена, он не найдет никого ни красивее, ни богаче. А она понадобится… Технически, у Себастьяна шестеро живых сыновей. Но Филипп сам себя кастрировал, поскольку повторные проверки у хорошего доктора его не устраивали. Ральф священник. Фердинанд – гей. Рене довольно взрослый, чтобы впервые подхватить корь и есть большой риск, что он останется на всю жизнь бесплодным. Остались лишь близнецы, но взгляни на них. Даже отец считает их лоботрясами, которые только и думают, что о вечеринках. Любой из них – катастрофа для всей семьи. Я думаю, и Мартин со мной солидарен, что было бы лучше отправить их с глаз долой. В Америку, например, Джек будет просто в восторге. Он назначил мне нехилую ренту, чтоб сохранить двойную фамилию и с радостью введет их в тамошнее общество, как их родственник… Отправить их к нему, подсадить на денежную иглу и держать на ней, пока они не влюбятся в кого-то неподходящего и встанут перед дилеммой: любовь с красивой американкой, или надоевший им с детства быт среди ненавистных родственников и колченогих штрассенбергских баб.

– Себастьян, – упрямо повторила я.

– Спокойнее, я к нему веду. Да, граф взбешен, что его заставили. Да, ты не станешь его женой перед богом, но!.. Твои дети очень даже могут стать новыми графьями. Рене – самый младший из всех его сыновей и самый любимый. Он ненавидит Мариту, но при этом обожает меня. Переманить его на нашу сторону не составит труда. И если он не сможет иметь детей, то он поддержит права твоих. А может… девять лет не такая большая разница. Быть может, ты и Рене…

– Ты издеваешься надо мной или просто не слышишь?! Я говорю сейчас о любви, а не о политике!

Лизель снисходительно улыбнулась.

– Послушай, Ви! К чему тебе сопли? То, что Себастьян не любит тебя сейчас, не означает, что он не влюбится в тебя позже. Ты молода, на тебя оборачиваются мужчины, из-за тебя ругаются двое лучших его сыновей. Слейся с ним, живи его интересами, окружи себя интересными, похожими на него людьми и не давай ему заскучать в постели, только-то и всего. Дай ему «хорошо» и он начнет возвращаться за этим снова и снова.

Я только рассмеялась.

– Ты видишь меня маркизой де Помпадур, но наша семья – не Франция.

– Боюсь, другой семьи у нас нет… Нам нужен наследник, Ви. И ты это знаешь.

– Да. Но что с Себастьяном? Что если я ему не понравлюсь? Ну, вообще? Что если наша химия просто не совпадет? С чего ты взяла, что я на самом деле ему понравлюсь! У него была куча женщин и ни одна из них не была, как я!

Элизабет вздохнула, похоже, я начинала ее бесить.

– Химия-шмимия… Себастьян в этом плане понимает не больше Цезаря. Факт, что ребенка он примет. Это единственное, что имеет значение…

– Еще один несчастный ребенок, вроде меня?

– Себастьян к тебе привязан. Ему ты нравишься, хочет он того, или нет… И он не такой, как те двое. Он никогда, ни на чем в своей жизни не заморачивался, кроме как на своем стояке. Поверь, вы будете идеальной парой.

– Родители Мариты тоже так считали.

– Они считали, что титул принадлежит им. Ты же знаешь, что у Себелль сыновей не было, а Марита – происходит от законной жены, тогда как сам Себастьян от Кунигундэ. Cчастье Мариты никого на свете не волновало… Она очень мелкая внутри и снаружи, а у него большой член. Нельзя винить ее в том, что она страдала, как турки в гостях у Дракулы.

Бабушка всегда была элегантной, и я не стала спрашивать: те турки, которых Дракула посадил на кол? Поэтому я спросила:

– Откуда ты знаешь про его член?

– Из очень надежных источников, – она помолчала. – Последний роман у Себастьяна был с официанткой. Буквально до февраля… Думаю, она его окончательно убедила, что трахаться от души, умеют только его крестьянки. Тут я не спорю: ему всегда нравились девчонки с примесью итальянских кровей, а те умеют отжечь, если захотят. Так вот, его последняя пассия, официантка, которую он нашел и отмыл, уж точно умела. Будь у нее хоть капля мозгов, он не ушел бы. Он сам так Мартину и сказал: «Я думал, эта будет последней!» Но эта дурочка вообразила себя звездой. Она читала эти женские книжечки про то, как соплячки качают права перед миллионерами, а те вместо того, чтобы высадить их на той же помойке, где и нашли, влюбляются все сильнее. И наша Звезда стала называть его папочкой и требовать фамильные драгоценности, иначе, мол, она от него уйдет.

– И? – подтолкнула я, гадая, где Лизель берет столько сведений. – Что было дальше?

– Он дал ей гордо уйти в закат с одной сумочкой, потом вызвал плотника и сменил замки на дверях. А консьержу велел передать этой дуре сумку с кое-какими вещами и документами и больше не впускать ее внутрь. Очень поучительная история для таких нахалок.

– «Не зарывайся»?

– «Все драгоценности нужно носить с собой»! – Лизель подмигнула. – Теперь она работает в кафешке получше, чем до Себастьяна, но это пока не утратит лоск. Я подослала к ней Жоржа, который представился частным детективом графини, и эта дура за пару сотен выложила все. Я рассказала Мартину, он – племяннику. И, пока он размышлял о возрасте и подлости молодых вертушек… мы с Мартином аккуратно подвели его взглянуть на тебя. Помнишь, когда я отправила тебя вести дом? Для Филиппа с Ральфом?..

– Помню.

– Вот и Себастьян тоже запомнил: как кто-то любит, заботится… только не о нем. Теперь, когда ты ранена и разбита, как и он сам, почему бы вам не сойтись, утешив друг друга?

– Но он…

– Забей на это «а он». Давай подумаем, что ты можешь сделать.

Западное крыло и Игрушка

Отделку Западного крыла собирались закончить к осени, и Себастьян сказал, что я должна буду встретиться с архитектором, посмотреть проект, выбрать комнаты, в которых я размещусь и подумать, сколько слуг мне понадобится.

– …в ноябре тебе исполнится восемнадцать, и я официально представлю тебя семье, – сказал Себастьян и посмотрел на свою жену. – Правильно, дорогая? Или, мы прямо за ужином распилим ее на части, чтоб кольца всей семьей подсчитать?

Марита скрипнула зубами, но наша свеженькая открытая вражда уже не позволила ей взывать к моей личной совести.

Граф и графиня пришли вдвоем, словно для того, чтобы подчеркнуть серьезность намерений и добровольное согласие со стороны жены, но Марита выглядела заплаканной и ее голос скрипел. Видимо, истерика была грандиозной.

– Да, правильно, – прошептала она. – Пусть вся семья будет в курсе, что ты окончательно спятил, и берешь девчонку в наложницы, как турецкий султан.

– На твоем месте, – Мартин посмотрел на свою племянницу, – я бы заткнулся. Иначе, он возьмет ее в жены, как американский миллиардер.

Он прибыл два дня назад, – якобы, повидаться с племянником, который был ему дороже родного сына, – но я не была уверена, что они встречались.

Себастьян вставал очень рано, скакал верхом, принимал ванну, завтракал и садился работать, а дядя Мартин просыпался намного позже… в постели Лизель.

– Если у них родится мальчишка, она получит денежки Броммеров раньше. Имей в виду! – брякнул кардинал. – Далеко не всякая молодая наложница согласится терпеть в своем доме лицемерную старую ханжу.

Дядя Мартин очень здорово умел говорить: послать голос в потолок, словно оперный певец. Возвысить его, понизить, заставить греметь. Да и слова подобрать умел. Даже совсем спонтанно. Он стал кардиналом не по родству, он сам этого добился. Умом и многочисленными интригами. Поэтому Марите нечего было и думать, чтоб возражать. Он сделал бы ее всухую.

– К архитектору я пойду с тобой, – сказала Лизель, играя нитью крупного жемчуга, который влажно светился на фоне черного платья. – Свадьба не настоящая и речи о настоящем приданном мы не ведем, но я все равно хочу оплатить дизайн и отделку комнат. И мебель тоже. Разумеется, с твоего одобрения, – она стрельнула глазами в графа. – Это, в конце концов не семейный альков, а больше для удовольствия… Хочется, чтобы и тебе нравилось.

Он рассмеялся:

– Я, знаешь ли, не художник. Трать свои деньги, как сочтешь правильным. Мне, честно, все равно.

– Нет, речи быть не может, – вмешался Мартин. – Все счета, Лиззи, ты пришлешь мне. Себастьян, проследи, пожалуйста.

– Но я планирую в самом деле нечто особенное, в духе того, что было построено в самом начале, для Кунигундэ.

– А я планирую это оплатить, – строгим тоном возразил Мартин. – Этот мальчик – сын моего брата, в конце концов. Быть может, Рене еще сможет иметь детей, а у Верены родятся дочки.

– У меня ни одной девчонки, – мрачно возразил граф.

– А у Верены по материнской линии ни одного пацана… Замок есть и останется в собственности семьи, так что я не позволю Лизель тратить на него собственные деньги! Оплачивать буду я.

– Ну, хотя бы машины ты позволишь мне оплатить?! Это все-таки, моя единственная внучка.

– Нет, нет и нет, – сказал кардинал с улыбкой. – Ты единственная женщина, терпевшая меня до конца. Твоя внучка – это моя внучка.

Лизель укоризненно покачала головой, затем коснулась губами его щеки.

– Обсудим это потом, хорошо? – по ее тону можно было подумать, что она станет настаивать на том, чтобы оплатить все лично, но в итоге не настоит.

– Знаешь, – сказала Марита, срываясь на тихий свистящий шепот и наклонилась ближе к Лизель, – когда ты окрутила того старпера, который годился тебе в отцы, я была еще девочкой. Но я все же помню, как думала о тебе: «Она – героиня! Такие жертвы ради детей!» Сейчас я поняла кое-что еще. Ты просто шлюха, Лиз! Тебе просто нравится кружить головы богатым мужчинам, потрошить их, как кур и бежать с награбленным дальше. И свою внучку ты вырастила себе под стать! И собираешься подарить старперу!

Себастьян дернулся, но ничего не сказал. Лизель только улыбнулась. Сжав руку Мартина, готового перегнуться через стол и ухватить Мариту за волосы, она пожала плечами:

– Бежать? Прости меня, дорогая, но мои бывшие мужья… Кроме Хорста, Царствие Небесное… – она грустно улыбнулась и коротко погладив крестик на шее, прижала его двумя пальцами. – Мои бывшие мужья не чувствуют себя выпотрошенными. Они чувствуют себя обязанными мне. За счастье. А вот твой собственный… Ты меня прости, Басти, но первые годы, я в самом деле боялась, что ты не выдержишь и покончишь с собой.

Себастьян слабо улыбнулся в ответ, окончательно взбесив Мариту.

– И ты решила, что раз сам я не застрелился, надо меня еще чуть-чуть подтолкнуть?

Лизель затвердела в лице:

– Себастьян шутит, – объявил кардинал.

– Я не уверена.

– Ты просто не хочешь отдавать ему Виви, – промурлыкал Мартин, поцеловав ее в кончик носа.

– Да, тут ты прав: не хочу. Я лучше заставлю Маркуса взять жену, или вышвырну из дома.

Я фыркнула:

– Ты так говоришь, будто им тут не наплевать на Маркуса. Пусть, лучше, дядя Мартин заставит Себастьяна. Его мне не жалко.

Марита взорвалась.

– Все, что вы тут разыгрываете – просто шоу! – завизжала она. – Ты думаешь, что я дура? Заставит, ха! Да он же сам на тебя залезет, как только выбьет побольше денег из твоей бабки! Я даже не уверена, что он до сих пор этого не сделал! Думаешь, я забыла, как ты по сто раз на дню бросалась ему на шею, а он притворялся, что все это – не всерьез?! Что ж, вы своего добились! Можешь целовать его куда хочешь! Вот, только титул вы не получите, поняла?! Даже если твой сын станет графом вместо одного из моих, графиней всегда буду только я! А ты навсегда останешься игрушкой в постели! И поделом тебе, маленькая тварь!

– Сама ты тварь, только старая! – огрызнулась я. – Всю жизнь дрочившая только на свою тиару! Ну, так валяй, поди, еще подрочи! Что ты, только ты – графиня! А когда кончишь, организуй мне семейный вечер! С-сука! Как Иден!..

– Верена! – оборвала Лизель.

Марита, вся багровая, начала всхлипывать. Потом, расплакалась, уткнувшись лицом в ладонь. Мне стало жаль ее, но я быстро с этим справилась. Чего мне было ее жалеть? Она меня пожалела, когда подогнала сыночку новую девушку? Богатую девушку, из дальней своей родни? Ту девушку, которая переедет в мой дом. Дом, который столько для меня значит.

– Я ненавижу тебя, двуличная, лицемерная гадина! – выкрикнула я. – Даже полгода не прошло со дня смерти мамы!

Лизель помогла графине подняться и вывела из столовой. Мартин, покосившись на нас с Себастьяном, тоже встал и прокашлялся. Какое-то время он собирался что-то сказать, но, так и не придумав, что именно сказать, вышел.

Я вытерла слезы.

– Я что-то не припомню ту часть, что тебя заставили, когда ты ломано объяснялся мне в нелюбви.

Себастьян перестал тереть лоб рукой и вскинул на меня взгляд.

– Я тоже не припомню: когда ты начала звать Джесс мамой?

Мне показалось, что в нос плеснули табаско. С такой страшной силой зажгло и защипало внутри.

– Я, вроде спрашивал: ты все еще любишь парня? – продолжал Себастьян отрывисто. – И ты ответила «нет».

Я задыхалась: что я могла сказать?

– Ты просто не понимаешь, – сказала я, лихорадочно пытаясь выкрутиться. – Тебя никогда в жизни не бросали. Тебя никогда не использовали. Тебя не отшвыривали, как ненужную куклу!..

На глазах выступили слезы. Мне было ужасно жаль себя.

– Не обязательно любить, чтобы ревновать!.. И злиться на то, что он предпочел другую. И ненавидеть при этом твою жену! За то, что она зовет меня тварью!

Себастьян усмехнулся, взял меня за руку, перевернул ее вверх ладонью и крепко поцеловал в запястье. Чуть выждал, скользнул губами до сгиба локтя. Я сильно вздрогнула; глубоко, всем телом. В последний раз я занималась сексом тысячу лет назад, а Себастьян был красивый мужчина и знал, что делает.

– Ты ошибаешься, – сказал он. – Меня все время использовали. Начиная с того прекрасного дня, как я выбил сумму побольше, женясь на Марите.

Его большой палец мягко погладил меня по точке, где бьется пульс, затем ладонь соскользнула вниз, рука повисла вдоль стула. Себастьян посмотрел на часы

– Я бы с радостью рассказал тебе и тоже заплакал, но у меня нет времени. Я жду покупателя на двух жеребят.

Два его жеребенка

Себастьян:

Он сам себя ненавидел, хотя и все понимал.

Все почему-то вспоминалось, как он впервые заметил Филиппа. Себастьян помнил этот день так отчетливо, словно много раз видел его в кино. Свои сапоги, – на правый налип листок, и он остановился, чтобы убрать его. И вдруг, по замку разнесся радостный крик:

– Смотри, мам! Лошадка! Как папина!

Забыв про листок, Себастьян выпрямился и как зачарованный прошагал в гостиную. Там, оседлав черный бархатный валик дивана, сидел мальчишка с волосами цвета выгоревшего песка. Раскрасневшийся и счастливый, он скакал на подушке, не двигаясь с места.А по экрану большого телевизора перед ним скакал конь.

– Не порти подушки, Филипп! – ворчливо сказал Рене.

Первенец; разочарование номер раз. Кровь от крови и плоть Мариты. Ко второму ребенку граф даже не присматривался. Вообще, едва помнил, что у него второй сын. Сын, от рождения предназначенный церкви.

– Филипп! – прикрикнул Рене. – Это дорогой диван! Антикварный к твоему сведению.

– Мужчина вообще не должен разбираться в таких вещах! – ответил младшенький дерзко. – Не ной, Ренита!

И Себастьян как будто очнулся.

– Филипп!

Имя мальчика вспыхнуло у него в мозгу. Сын, из мельтешащей по дому точки, превратился в живого маленького мальчика. Его мальчика. Себастьян громко прокашлялся.

– Папа! – возмущенно скуксившись, возопил Рене. – Скажи ему!

Граф поморщился: и это чучело унаследует его титул. Какое счастье, что сам он в этот миг будет мертв. И какое счастье, что у него еще один мальчик. Мальчик, который пошел в него.

– Твой брат прав, – сказал Себастьян. – Диван – это для них с мамочкой. А мы с тобой сейчас поедем на Агрономе.

– Ни в коем случае, – выбежала откуда-то жена и обхватила Фила за талию. – Он совсем малыш!

Фил вырывался, как зверь, но мать все равно держала.

– Убери руки! – велел Себастьян и протянул свою. – Этот сын – мой!

…Теперь ничто в Филиппе не напоминало того, сияющего мальчика. Он разрушал любовь к себе по частям. Как разделывают тушу. Сперва, в семинарии, затем уже здесь, на его глазах. Глядя на сына, Себастьян думал о Джессике, которая медленно спивалась, пока Филипп седлал всех в городе шлюх. Думал о ее дочери, которая выгораживала его, пока сам Фил трусливо отсиживался на кухне. Об этой бедной девочке-ассистентке графини. И снова о Ви, которая прокричала в сердцах: «Тебя просто никогда не использовали и никогда не бросали!»

Себастьян с грустью улыбнулся: как хорошо она о нем думает. И еще о том, что ее саму использовал и бросил Филипп. Его любимец, его надежда.

– Разговор будет долгим, – сразу же начал граф. – Вы в курсе, что вы устроили?

Оба что-то промычали в ответ.

Лизель, как и обещала вызвала аудит. Чтобы вывести деньги, вложенные в их дело. Епископ обещал, что такого не будет, но Себастьян полагал, что Фред просто убит горем. Слишком поглощен Джесс и не до конца понимает, что там у Верены с его сыновьями произошло. Когда он поймет, он наверняка передумает.

Даже Мартин взял ее сторону.

Причем, не из-за Лизель. Верена произвела на него неизгладимое впечатление в суде и дядя, подпив, в очередной раз покаялся перед ним за то, что заставил взять в жены Мариту. И в качестве компенсации, предложил Верену.

– Она слишком хороша для двух твоих дураков! – горячился Мартин, стуча по столу. – Бери ее и не думай! Я вам отремонтирую Западное крыло, а Марита пусть сидит в Восточном. Будет против, я ее на хрен вышвырну из семьи…

Решив, что дядя проспится и все забудет, Себастьян позволил себе расслабиться.

– Согласен! – сказал он, протянув руку. – Если Марита свалит, я согласен на все!

До их разрыва с Лулу оставалось три месяца…

Тогда Себастьян понятия не имел, что Филипп такой дурак и в самом деле откажется брать Ви в жены.

Ребятки, видно, вообразили себя бессмертными: взяв деньги у Джессики по всем правилам, они ограничились распиской о возвращении долга, ни цента ей не вернув. Вызванный аудит никаких подтверждений расписке, естественно, не нашел и Лизель угрожала судом, если они не отдадут деньги по-хорошему.

– Я не какая-то там хрюшка-психолог, которая пытается обвинять пациента в насилии, – сказала она. – У меня конкретные обвинения и доказательства от обеих сторон. И Мартин будет на моей стороне.

– Как это будет вам на руку…

– Да, черт возьми! Вся история Фила, Ральфа и Джесс будет мне на руку. Ты еще помнишь, как они познакомились? Потому что я помню: Ральф продавал наркотики, Филипп покупал. Для Джесс! Я уж молчу о том, что происходило в их браке.

Граф сам понимал, что брак Фила с Джессикой выглядел очень плохо. Особенно, его окончание с побоищем Мама-Дочка, сломанной челюстью и заявкой жены на изнасилование несовершеннолетней.

Кроме того, Верена была свидетельницей того, как Ральф истязал ее мать, а Филипп намеренно не клал бедную женщину в больницу, чтобы брат не отобрал у него опекунство над ее деньгами.

Перед тем, как граф согласился пойти к Верене, все было уже готово для передачи в суд. И дневники Джесс и свидетельства людей, с которыми она делилась желанием забеременеть. И история лечения. И свидетельства дочери, о том, как именно это сводило ее с ума. И последняя беременность. И многочисленные записи бесед с психиатром. И документы из госпиталя, куда привезли Верену. И скандал со Стеллой, и все-все-все.

Если дело передадут в суд, его сыновьям повезет, если их не посадят. Деньги они потеряют. Все.

– Они хотят все немедленно? – Ральф, как обычно, сообразил первым.

Было у него это сверхъестественное, уличное чутье, которого не было у Филиппа, или, просто умение размышлять. Себастьяну было не по себе. Он глубоко сожалел, что решил проявить лояльность к причудам своих любимчиков, не вникнув в курс дела. Если бы он хоть половину из всего знал! Да он бы хлыстом загнал Фила в церковь и велел Ральфу обвенчать его с Ви.

– Да, они хотят все, – подтвердил граф разглядывая сына. – Те деньги, что вы одолжили и не вернули. С процентами. Вы можете, конечно, попробовать пойти в суд, чтобы затянуть расплату, но… Верена до сих пор несовершеннолетняя. Стоит ей раз расплакаться и сказать, что вы обещали на ней жениться и она верила, а потому врала, суд даже не накажет ее за все эти лжесвидетельства. Накажут вас. Обоих. И я вас заверяю, ребятки: как опекуны, вы не имели права даже дрочить на нее в фантазиях. Не то, что в самом деле с ней спать!

– Штрассенберг не идет против Штрассенберга, – буркнул Филипп.

– Верена – последняя из Броммеров, – безжалостно напомнил отец. – Рассказать тебе, как вел свой бизнес Симон? Как он продал свой титул богатому еврею, а потом продал его самого? Вот то-то же. Если ей дадут волю, Верена тебя порвет.

– Это все из-за Иден.

– Естественно, что из-за нее! Не из-за тебя же, трус ты проклятый. Знаешь, я даже рад, что ты женишься на этой козе с кудельками. Она – не нашего круга и будет здорово, если ты со временем тоже прекратишь в нем бывать.

Филипп вытаращил глаза.

– Серьезно?! Ты от меня откажешься?

– А что мне делать с неумным мерином?! Ни в езду, ни на племя. Какой мне от тебя прок?! Только и делаешь, что позоришь меня, вынуждая спасать твою никчемную шкуру! Даже смелости не хватило признаться девке, что женишься на другой. Мне на тебя смотреть противно, Филипп! И видит бог, если бы я мог все вернуть назад, я не позволил бы тебе здесь остаться.

– Поверить не могу! – повторил Филипп в такой ярости, что Себастьян едва сдержался, чтоб не швырнуть ему в лицо пресс-папье. – Ты от меня отрекаешься в угоду Элизабет?! Ты граф или кто?

– Кто я?

Почему-то снова вспомнилось, как та бедная дурочка Селеста рыдала в кабинете Мариты, умоляя не увольнять ее. Клялась, что ни на что не претендовала, лишь любила его. И то, как сам Филипп в это время играл в какую-то стрелялку, надев наушники. Словно выключив мир за дверью.

– Вопрос в другом: кто – ты? Будь у тебя дети, я бы послал Лизель. Даже дядю Мартина. Будь у тебя дети Джесс, они имели бы право на ее деньги. Такое же, как и Ви. Но детей у тебя нет. Есть лишь неоплаченные счета и долги.

– Вот пусть она и сыщет с меня долги. Из-за ворот Штрассенберга! Как Броммер.

– За воротами окажешься ты, дурак, – сказал отец, почти равнодушно. – Не всех женщин можно вышвырнуть за борт, как ты привык. Некоторые сдерут с тебя часть обшивки, – он долго крепился, потом спросил. – Ты что-то знаешь про девушку, которую уволила твоя мать?

Филипп сперва как бы не услышал, затем очень медленно поднял голову.

– Ты серьезно?! Да это было сто лет назад. Дважды. Эта овца приревновала меня к Верене и побежала к матери с пузом, врать что порвался презерватив. Вот почему она ее выгнала! За вранье. Я даже приблизительно не мог быть отцом этого ребенка. И я готов подтвердить это, сдав анализ на ДНК, когда она его выскребет или когда родит! Я заявил на нее в полицию. И я этого не стыжусь!

Слегка обескураженный, Себастьян потер лоб ладонью. А с чего он, собственно, взял, будто бы все бабы – святые? Селеста крутилась вокруг семьи достаточно долго, чтобы заметить: любой, в ком есть хоть капля их крови, имеет право быть принятым.

– Даже я не настолько мразь, как ты привык думать, – заметил Филипп.

– После того, как ты обошелся с Виви, у меня очень мало поводов думать о тебе хорошо.

– Виви, – передразнил Филипп, будто не понимал, что несет и насколько близок к тому, чтобы получить по морде. – Чем именно она тебя так цепляет, пап? Своей преданностью семье? Или тем, как с разбегу на тебя прыгает?

– Она в то время была с тобой!

– О, да, была. Она меня окрутила тогда, все правда. И я на самом деле почти что верил, что она любит меня… Но когда мы с Ральфом вновь помирились и обменялись историями, то поняли: Верена точно так же обработала и его.

– Как именно? – вскипел граф. – Приготовила пожрать и простирнула его сутану?! Вы сами же потом умоляли, чтобы за домом следила не ассистентка Мариты, а сама Ви! И еще кое-что: вы оба на свободе только благодаря ей!

– А ты не думал, благодаря кому мы оказались на грани той несвободы?! Будь Ви совершеннолетней…

– Да? – перебил граф. – Вот как даже? Теперь, во всем виновата только она?

– Ты прекрасно знаешь, что это так! Не я за ней бегал, не Ральф!.. И да, Верена заботится. Заботится обо всем. Она так, сука, заботится, что потом ты остаешься без нее, словно бы без рук. Но это просто часть плана: влезть мужику под кожу, чтоб без тебя он потом не мог. И если ты приглядишься, точно так же поступает Лизель. Я лучше сяду в тюрьму, чем закончу, как Мартин: под каблуком.

Себастьян сухо рассмеялся.

– Судя по тому, что я слышал, закончишь ты, скорее, на социале.

– Лучше так, чем на поводке. Ты сам видел, что стало с нашим бизнесом. А ведь мы даже не просили Лизель вкладываться! Она сама хотела участвовать, сама вошла в долю… И мы ей верили, а она смеялась, с каждым годом все глубже загоняя гарпун. На случай, если мы откажемся подчиняться. И вот что: мы приняли решение. Никакие бабки не стоят вечного висения на крюке.

– Да, кстати, о ее бабках… Как вы в курсе, состояние отца Джессики было поровну поделено между дочерью и женой, тогда как ее мать все свои деньги оставила внукам?.. Внучке, в частности. Знаете? Хорошо… Но в курсе ли вы, сколько именно денег она оставила?..

Оба переглянулись. Филипп явно не знал, но и Ральф, к удивлению Себастьяна, не знал тоже.

Скорей всего, они были не в курсе истории последнего барона фон Броммера.

Себастьян с удовольствием им пересказал.

Отец Миркаллы, матери Джессики, чеканил шаг и кидал поочередно то руку вверх, то золотишко себе в карманы? Она была последней из его детей, из десяти девочек. Симон так и не получил сына. Да и девочки Броммер надолго не зажились. Они словно оплачивали карму родителя. То вешались, то топились, то сходили с ума. Семья была велика, но быстро сузилась до Миркаллы, а денежки их росли и множились. Родись у Джессики сын, он получил бы все деньги сразу, но Ви – последняя, в ком течет их кровь, тоже родилась девочкой. В двадцать шесть, – поскольку конкурентов у нее не осталось, – она получит деньги и титул баронессы фон Броммер. А также два живописных пригорка где-то в Шваабских лесах, украшенные развалинами старинного замка. Памятуя о двух сразу войнах, которые он застал, недвижимости Симон предпочитал золото.

– …речь идет не о миллионах, – закончил граф. – Мне только что показали счета и, если не ошибаюсь, там накопилось миллиард триста миллионов и сколько-то сотен тысяч евро. Столько денег получит Ви, если выйдет замуж, или, – он поднял палец, – просто сына родит. От мужчины своего круга, аристократа. Понимаете ли вы, идиоты, что этот миллиард с лишним евро, мог унаследовать любой внук Миркаллы. Любой, абсолютно, ребенок ДЖЕСС. Твой, Филипп, и даже твой, Ральф, потому что ты тоже мой сын. Но вы просрали все. И Джесс, и Верену.

Филипп задохнулся и Ральф, сидевший на стуле, дернулся вместе с ним.

– По сути, – сказал Себастьян, – те жалкие десять миллионов с процентами, что ей должны вы, Ви спокойно может потратить на шляпки. Или, подарить мне за то, чтоб я от вас избавился. Помните, она предлагала мне купить ваши органы на деньги Миркаллы? Ну, так вот: она не шутила.

Себастьян повертел в руках ручку и посмотрел на своих детей.

– Этого быть не может, – ответил Ральф. – Джесс все мне рассказывала!

– Не верите? Спросите графиню. Она придет, когда закончит истерику.

– Придет? Откуда?

– Мы были у Лизель. Обсуждали перспективы, наследство, ремонт Западного крыла.

Они переглянулись. С одинаково безумным выражением на лице. Похоже, цифра жестко ударила парням в головы, и Себастьян еще раз подумал: если бы они знали, отказались бы от Верены так же легко?

Филипп прошелся по комнате, яростно массируя ладонями виски. Ральф тоже был в бешенстве, это было заметно, но он чуть лучше умел держать себя. А Филипп ничего не умел.

– Могу я поговорить с ней? – просипел Ральф.

– С Вереной? Да нет, конечно! Она уже давно требует, чтобы Фредди прогнал тебя. Но после парня, которого ты избил, у них посуточно дежурит охрана. С оружием, – граф жестко посмотрел на него. – Верена видеть тебя не хочет. По крайней мере, в трусах.

Ральф был его последней надеждой, а тут, взгляните-ка. Оказался еще тупей законного сына. А ведь Лиз ему еще когда намекала?!

– Я вот стою, смотрю на вас и все думаю: какие же никчемные дураки! Могли бы сейчас поспорить с Вереной не только за деньги Джесс, но и за «золото партии». Теперь в это золото ваши бошки макнут.

– Это смешно! – сказал Ральф, но не рассмеялся. – Пройдет пара месяцев, и эта блажь у нее пройдет… – он не договорил под взглядом отца.

– Ты, правда, такой дурак и совсем не учишься? – почти сочувственно спросил Себастьян. – Что у нее пройдет? Понимание, что она совершенно зря тебе шанс дала? Серьезно?.. У этого идиота богатая и влиятельная мать, которая нашла ему невесту с деньгами. А у тебя все это время была богатая и очень любимая своей влиятельной бабкой, Верена. Вот почему ты здесь, в ботинках ручной работы; сидишь и рассуждаешь о том, как это смешно. А это не смешно и никогда не было. Она дала тебе шанс, потому что в первый раз была совсем маленькой. Теперь ты отверг ее уже взрослой. Третьего шанса она не даст. И твое счастье, что избавиться от тебя, она попросила Фреда, не Мартина. Я целиком и полностью завишу от денег дяди. А дядя, так уж сложилось, очень любит Лизель. Ту самую, которая хочет твою долбаную голову на пике с яйцами во рту. Тебе еще повезет, если после того, как все кончится, тебя не отправят в предыдущий приход. Туда, где ты ожидал окончательного вердикта, – он перевел дыхание. – Ты уже сказал матери, что колье Броммеров, возможно, придется снять? Ты объяснил ей, что дом, скорее всего, потеряешь тоже?.. Мне чертовски хочется знать, что она сказала.

Ральф низко опустил голову.

Филипп, который так и не сев, продолжал метаться по кабинету туда-сюда, внезапно остановился, вцепившись в волосы.

– Поверить не могу, что тебя послушал!

– Какая разница? – тут же вскинулся Ральф, явно нарываясь на ссору. – Ты ведь кастрат. Ты даже при всем желании не смог бы сделать ей сына.

– За такие деньги, я попросил бы кого-то из братьев! – обрезал Фил. – Или, папа вон. Джесс он без всяких просьб пошел и оплодотворил.

Себастьян рассмеялся и положив подбородок на сложенные руки, презрительно посмотрел на сына.

– Ты даже не шлюха, сыночек. Ты проститутка. Зря, в свое время, ты не подался на Репербан.

Филипп не отреагировал. Какое-то время, он просто стоял и смотрел в окно, а когда обернулся, глаза были покрасневшие.

– Хочешь верь, хочешь нет, но мне нужно, чтобы меня любили. Иден любит меня, а Верена – Ральфа.

– Да что ты несешь опять?!

Теперь и Ральф не выдержал. Аж, вскочил и Себастьян с каким-то садистским любопытством задумался: кто из них лучше… в ближнем бою?

– Что за хрень ты несешь?! Тебя с самого начала разводили на этот брак, телок ты тупой! Меня лишь использовали, чтобы ты бежал, к алтарю и не думал! Потому что ты говна нажрешься, если подумаешь, будто бы его хочу я!

– Если ты не хочешь ее, какого хера ты кривил рожу и закатывал свои долбаные глаза, когда видел, что, между нами, что-то еще искрит!? Это ты доломал все то, что само срасталось! Ты все сделал, чтобы я больше не смог простить ей!..

– Чего ты не мог простить?! Привычки напиваться и позволять вас застукать?.. А, нет! Постой-ка, Филипп! Ведь это твоя привычка!

– Тогда меня накрутила Джесс!

– Потому что своих мозгов у тебя сроду не было!

– Детки, – Себастьян постучал по столу. – На вашем месте я бы пошел сейчас к дяде Мартину и поорал перед ним. Возможно, он вам поверит и умолит Лизель успокоиться. Хотя… Я согласен с Ральфом: Верена тебя не простит.

Филипп, не дослушав, выхватил телефон.

– Я позвоню Верене и объясню…

– Да-да, давай, позвони! – оскалившись, как упырь, Ральф вдруг рассмеялся и резко взмахнул рукой. – Скажи, что, когда ты отверг ее, ты просто не знал, как она богата! Зато теперь, когда ты практически сжал ее миллиард в руках, огонь любви уже ничто не погасит.

– Видишь?! – завопил Филипп, глядя на отца и тыча телефоном в брата. – И так постоянно! Он как собака на сене! Сам он не хочет, но и мне не дает!

– Заткнитесь! – рявкнул отец и встал, ударив кулаком по столу. – Заткнитесь оба! Я вам сказал сейчас, что вы можете сделать. Ступайте к Мартину. Если вам кто-нибудь и поможет, то это он.

– Он хочет, нас разорить!

– Он хочет, чтобы вы вернули чужие деньги. И лично я считаю, что лучше бы вам отдать их. Возможно, тогда Лизель немного оттает и позволит вам поднять головы над водой. Возможно, даже, позволит Мартину одолжить вам денег…

– Я позвоню Ви, – Филипп даже вел себя, как будто влюбился и Себастьян грустно подумал, что всякий раз, когда он считает: ниже деградировать некуда, его мальчик доказывает ему, что падать можно до бесконечности.

– Теперь уже поздно, – вставил отец.

– Что – поздно?

– Звонить ей. Она чертовски на тебя зла и… – он прищелкнул языком. – Как вы оба знаете, мне снова нужен наследник.

Оба умолкли, посмотрев на него и Себастьян добавил:

– Ви вызвалась его подарить.

– Она что, спятила?! – спросил Филипп.

Граф смерил сына ледяным взглядом.

– Я… я имел в виду, что она не твой тип…

– А твоя мать, так мой, – обронил Себастьян. – Отправляйтесь к Мартину и Лизель. Обсуждать возврат денег Джессики. Я вам уже ничем помочь не могу.

Там, где все началось

Верена.

Герцог бодро трусил на шаг впереди меня.

Поводок был короткий, чтобы в случай чего я могла ухватить его за ногу, там, где бедро соединялось с туловищем. Пес сразу останавливался и оборачивался ко мне. Мы потихоньку приспосабливались к его глухоте и друг другу.

Пели птички, всюду цвела весна, я все отчетливей понимала Джессику. Понимала, что довело ее до отчаяния, что сводило ее с ума. Этот мир был устроен весьма загадочным образом. Женщины, которые не любили секс, всегда находили мужчин, которые говорили: вот, блин! Я не хотел тебе изменять, но я же мужчина, а ты не давала мне! Что я должен был? Член узлом связать?

А я хотела секса, – но мужчины кричали: да сколько можно? Найди себе хобби, не дави на меня и «О! Я должен продавать жеребят!»

– Ты, знаешь, – он хоть и был глухой, но кто меня в этой жизни слушал, – я начинаю понимать Джессику. Клянусь, если бы не ты, я сама бы с собой покончила… Я не знаю, что со мною не так. С одной стороны, я понимаю, конечно, что я уже оголодала до чертиков и бросаюсь на каждого, но с другой, ведь не я же пришла к нему…

Герцог вдруг налег на задние ноги и потянул меня по тропе. Решив, что он заметил кролика, или птицу, я ухватила его за ногу, но Герцог яростно завилял хвостом и мне пришлось отцепиться. Мы вылетели к Развалинам и… наткнулись на Ральфа, сидевшего на стене, как горгулья.

Он скинул капюшон и невесело улыбнулся мне.

– Привет!

Я хотела уйти, но Герцог весил почти что шестьдесят килограммов, а я – всего лишь пятьдесят два. И он хотел поздороваться с одним из своих друзей. Привстав на задние лапы, Герцог потянулся к нему, и Ральф наклонился, чтоб погладить собаку.

– Знаешь, я раньше ненавидел этот квартал, – сообщил он сверху.

– Если ты снова беден и не можешь найти психолога, запишись к государственному, – отрезала я.

Мне так хотелось наорать на кого-нибудь, что было уже плевать на кого. Себастьян сказал, что уходит продавать жеребят, но я просмотрела все его сайты и никаких жеребят на продажу там не нашла.

– Ты помнишь это место? – продолжал Ральф.

– Это развалины Штрассенберга! Я знаю его.

– Мы здесь познакомились, – сказал он и снова протянул руку к Герцогу. – Я делал закладки, а ты пошла искать своего отца. В белой ночной рубашке. С розовым огромным зонтом. Я чуть не обосрался тогда. Решил, что ты привидение. А ты… что я Принц. Из «Русалочки».

– Ты и есть тот Принц. Только не из мультфильма, из книги. Разбил мне сердце и тем убил еще год назад.

Ляпнув это, чтобы задеть его, я поняла, как жалко при этом выгляжу. Принц ведь не звал Русалочку. Не искал ее, не любил. Он просто нашел ее однажды и пожалел. Это Русалочка вцепилась в его штаны, отказалась от своей короны и голоса. Ральф чуть подумал, наклонив голову. Пожал плечами:

– Можно и так сказать. Ты – мой дружочек и я люблю тебя, но в сексе мне нужно большее, – он достал из кармана тонкую самокрутку с завернутыми, как конфетный фантик, концами. – Забавно, да? Сперва продавал траву, теперь покупаю. А мог бы сразу снаркоманиться, еще в детстве и сэкономить силы на жизненную борьбу.

– Мог бы.

Я потянула Герцога, но Ральф тотчас спрыгнул наземь и перехватил поводок.

– Постой, Верена.

Я дернула поводок, но Ральф тотчас сжал мое запястье.

– Я сказал: стой!

Он был под метр девяноста и мог пробить стену, если бы ударил ее ногой. И что-то было такое в его глазах, когда он ухватил меня за руку и вывернул кисть, заводя за спину.

– Мне больно!

– Больно я делал Джесс. Вот только ей это нравилось. Она не возбуждалась, если я не лупил ее, не рвал одежду… Стелле тоже нравилась порка, но меньше: она была слишком стремная, чтоб ее раздевать, – Ральф посмотрел на меня, потом отпустил мою руку и усмехнулся. – Наверное, в глубине души, она это чувствовала.

– В глубине души чувствовала? Она, что, не отражалась в зеркалах? – уточнила я. – Не видела, на кого похожа?!

Ральф не ответил. Он затянулся, удерживая дым в легких, задумчиво посмотрел на меня.

– Мне нравится порка. Жесткая, настоящая. Ремнем. До честных слез и поросячьего визга. Я все время дрочу, представляя, как ты визжишь и багровые полосы на твоей коже. У меня прямо сейчас встал, только от того, что я вслух сказал, – он показал на свою ширинку и я сглотнула: там все действительно поднялось. – Я сделал большую ошибку, уступив Джессику. Фил никогда не мог ее толком прижать, и они оба были несчастны… Черт, если бы я только знал про денежки Броммеров… Я никогда не позволил бы ей уйти.

Ральф затянулся, жестом предложил мне и лишь тогда я заметила, что стою, не дыша и не шевелясь, вцепившись в ошейник Герцога.

– Расслабься. Сделай затяжку. Давай, спокойно поговорим.

Я никогда не пробовала травку, но мне было настолько плохо, что хотелось то плакать, то биться о стену, то резать кожу, пока физическая боль не заглушит душевную. Боль под названием Я Никому Не Нужна.

Не так ли Джессика начала любить Боль? Она отвлекала ее от другой ее боли? От мысли, что виновата в смерти отца? Может, стоит попробовать? Ну, хотя бы раз?

Стоит?!

Перед глазами вдруг встала Стелла, которая не могла нормально сидеть. И Джессика с полубезумной улыбкой на мягких влажных губах. Ее он лупил только обмотав покрепче пищевой пленкой. Чтоб не поранить. Ее он всегда берег. А меня? Меня он представляет себе с рубцами на коже!

Ральф снова сделал затяжку, задержал дыхание, затем протянул его мне.

– Я думал, – просипел он, пока я осторожно затягивалась, – какими дебилами мои заказчики должны быть, чтобы имея все, травить себя всякой гадостью. Теперь я знаю.

– Добро пожаловать в Семью! – сказала я. – Ты будешь жить с этой болью вечно, но никуда не уйдешь. Здесь ты хотя бы Избранный.

Герцог лег между нами и попытался заинтересовать собой, но никто из нас не горел желанием чесать его грудь.

– Все те же и Дочка, – сказал третий голос и из-за дерева вышел Филипп. – Помнится, один мой приятель, порвал со мной из-за пары дорожек кокса… А этот запах такой знакомый.

– Что ты здесь делаешь? – рассмеялся Ральф.

– То же, что ты, – Филипп подошел к стене и поискав нужный камень, выдвинул. Потом, с пакетиком в руке осмотрелся и, подкатив ногой толстый обломок ветки, сел на него. – Я тут девственность потерял. Вы не находили?

Меня тоже начинало пробивать на смешочки. И я протянула руку, чтобы взять у Ральфа косяк.

Филипп спокойно раскуривал свой.

– Где твоя невеста? – ласково спросил Ральф. – Прям непривычно видеть тебя свободным, когда на тебе не висит любящая женщина.

– Пошел ты! – Филипп порылся в карманах свободной куртки, достал маленькую бутылку виски и жестом предложил мне. – Маман?

– Герцог опять простынет, – сказала я и встала. – Я пойду.

– Спокойно! – ответил Ральф и вытащил откуда-то из-под камня большой пластиковый пакет и запыленное, но сухое и толстое одеяло. – Мы тут раньше пили пиво с молодым графом, и он пытался меня обнять, а я считал, что это – такая мужская аристократическая дружба. Расслабься, Ви. Что мы можем сделать? Не изнасиловать тебя?

– Вариант, что я просто не хочу вас обоих видеть, ты не рассматриваешь?

– Придется, лапушка. Привыкай. Сейчас закутаем Герцога, выпьем виски и только потом пойдем. Считай, это твой девичник.

Герцог улегся на одеяло, сложив крест-накрест лапы и положил на них голову. Ральф тут же укрыл его сверху и сел на край. Теперь даже речь не было, чтобы забрать собаку. Насупившись, я молча покорилась.

И в самом деле? Что тут могло НЕ произойти?

– Так где твоя баба? – спросил Ральф Филиппа.

– Она не знает про это место, даже если захочет, то не найдет.

Фил глубоко затянулся, выдохнул и сделал глоток. Слишком большой, на глазах выступили слезы. Он сморгнул их, яростно тряхнув головой.

– Черт, как меня это все достало…

– Прими снотворное и ляг в ванну, – посоветовал Ральф, затягиваясь.

– Священник ты так себе.

– Да сколько можно себя жалеть? Сказал тебе, что мы вылезем без нее, мы вылезем!..

– Тебе легко говорить: ты переехал с епископом. А мне куда ехать? Отец меня вычеркнул, мать нашла невесту. Я делаю, что могу.

– Нет, не делаешь! Ты мог бы снять квартиру! Маленькую квартиру.

– Сам сними! – оборвал Филипп.

– Думаешь, я живу в келье-люкс с тремя ванными и гостевой спальней?

– Все это заварилось только из-за тебя.

Ральф стиснул зубы и покачал головой, словно пытался вытряхнуть из нее услышанное.

– Зачем я только снова с тобой связался?

– Вот именно, хороший вопрос. Зачем я связался с тобой?

– Чтобы быть уверенным, он не спит со мной и не спал, – напомнила я. – Ну, собственно, вас только это в жизни и волновало… Вы никогда не думали взять и сойтись открыто? Без баб? Зачем вам, вообще, нужны бабы?

– Для денег, дура, – буркнул Филипп и пальцем постучал себя по виску. – Мы хотим сидеть дома, ходить в салон красоты и заниматься саморазвитием.

Ральф рассмеялся и хохотал до слез, хватая оскаленными зубами воздух. Я тоже давилась смехом. Даже Филипп, в конце концов, рассмеялся. Видно, травка начала действовать.

– Твой идиот-фотограф продал твою задницу в рекламу капроновых чулок.

Я покраснела.

Фото уже неделю висели по всему городу, – задница, прикрытая посередине ступней и слоган: «В какое бы положение не поставила тебя Жизнь, наши колготки всегда помогут тебе сохранить лицо!»

То, что Филипп узнал меня, было невероятно.

Как именно? По заднице? По ступне?

– Я был уверен, что это ты! – воскликнул Ральф и дернулся, чуть не уронив бутылку.

– Иден взбесилась, как черт.

– А Иден-то как узнала?

– Пока я рассматривал, у меня встал и она устроила мне истерику. Сказала, что я извращенец и должен возбуждаться лишь на нее.

Я всхлипнула, отвернулась, стала сморкаться.

Приличные женщины запрещали своим мужчинам кучу всего, а те все равно хотели на них жениться. А я все на свете позволяла, ну… кроме порки. И все равно, была не нужна.

– Ты, че… Серьезно на нее возбуждаешься? – не обратив внимания, спросил Ральф.

Филипп окрысился.

– Ты свою Стеллу хорошо разглядел?

– Заткнитесь! – не выдержала я. – Оба!

– Тебе не противно было к ней прикасаться? После того, как ты на нее ссал? – игнорируя меня, спросил Филипп.

– Она казалась мне очень умной и увлеченной. Это больше, чем красота… Она говорила реально умные, потрясающие и очень точные вещи. Я был околдовал настолько, что даже не замечал, красива она или нет! Сколько раз толковать тебе?!

– Ничто не больше, чем красота, – ответил Филипп.

– Тогда зачем ты бросил Мисс Возбуждающие Колготки?

– Затем!

– Заткнитесь! – рявкнула я.

Филипп отвернулся, молча сделал глоток. Ральф тоже заткнулся и стал с преувеличенным вниманием гладить Герцога.

Не в силах смотреть друг на друга, мы смотрели на Штрассенберг.

Мы жили тут испокон веков, как золотые рыбки в аквариуме. В живой природе нам места нет. Мы все рождаемся здесь, живем, растем, умираем… И после смерти нас хоронят на этом месте. Мы не умеем жить за стенами этого квартала. Мы не умеем жить в том мире, где мы никто. Вот почему мы держимся друг за друга и всеми силами стараемся зацепиться в семье. Пока ты один из нас, тебя всегда накормят и пожалеют. Никто из Штрассенбергов никогда не будет брошен на произвол судьбы. Но если ты вдруг вообразишь, будто ты особенный и откажешься подчиняться правилам, тебя в мгновение ока выбросят за ворота. Обратно ты не войдешь. А на воле – просто подохнешь.

– Вы в курсе, что я буду второй женой вашего отца? – спросила я, громко высморкавшись в салфетку.

Судя по виду, они уже были в курсе.

– И что у нас с ним будет ребенок?..

На этот раз Филипп чуть заметно дернулся.

– Пришли себе корзину фруктов от моего имени, – прошипел он.

– Корзину я пришлю вам, – ответила я и неловко встала, чуть не упав носом в землю.

«Выдать корзину» в немецком обозначает бросить кого-нибудь.

– Мартин сказал вашему отцу, что он вас обоих вышвырнет, если я не рожу. А граф теперь ненавидит меня почти так же сильно, как я – вас обоих. Я даже не до конца уверена, что он выберет: взять меня или выгнать вас.

– Тогда я просто женюсь на Иден немного раньше.

– Не женишься, если она вдруг выяснит, как ты поступал с Джесс, – я пожала плечами. – Я как раз раздумываю над подачей. И я чертовски счастлива, глядя что и твоя жизнь рушится одновременно с моей.

– У меня отлегло от сердца, – перебил Ральф. – И, раз уж ты счастлива, сядь, пока не убилась и посиди. Он никогда не женится на Иден, я гарантирую.

– С чего это вдруг?!

Ральф бросил окурок и пяткой растер его в пыль.

– Я мог бы понять, что после Нее, ты вообще не хочешь жениться… Но, если ты женишься и женишься не на Ви, то сам выплывай на своей надувной корове. Я шел к этому кварталу всю свою долбаную жизнь! И я не лишусь его именно сейчас, только и-за твоих проклятых капризов! Если ты возьмешь Иден в жены, я тут же встану на сторону дяди Мартина и Лизель.

Оглавление

Красивые женщины не умеют думать

Если ты увидишь мою Общину

Если он захочет Крольчиху

Три главных правила

Виви может родить лошадку?

Бесценно!

Призрак из Прошлого

Лучше, сядьте на кол!..

Пенни и ее папочка

Ночь падала на голову

Вклад в чужие трусы

Воскрешение

Мамы, карты и разрыв

После Джесс

«Алекса»

Хороших новостей не было

Не Ланселот

Тот, кто снился мне

Я думал, собака будет живой!

Ты никогда не видел русалок?

Псарня

Почему ты так, мам?

Поминки

Среди безделушек

А был ли план?

Сделай, как было раньше

Реальность вс. Внутренний мир

Разрыв

Эра Герцога

В тот день ничто не предвещало беды

Что он здесь делает, Фредерик?

Иногда, они возвращаются… но лучше б не возвращались

Ультиматумы и разрывы

Девственная кровь

Как насчет Себастьяна?

Да прыгают мячики!

Конфронтация с высшими чинами

Очередная борьба

Любит не любит

Западное крыло и Игрушка

Два его жеребенка

Там, где все началось