Не горюй о сердце — я скую другое (СИ) [Каролина Инесса Лирийская Каролина Инесса Лирийская] (fb2) читать онлайн

========== 1. Стрела с белым оперением ==========

В лесу гулко отдавались голоса. Птичий зык и свист умолкал, оттенялся громким взлаиванием охотничьих псов, стлавшихся по земле, чуть влажной после недавнего дождя. Капелью с листьев проливалась сохранившаяся влага. Где-то впереди страшно заломило ветки, словно некто большой пробирался через валежник, отряхиваясь.

Марья пригнулась к гриве коня, чтобы орешник не исхлестал ее по разрумяненным щекам. Почувствовала, как напряглось, заходило сильное тело Сивки, когда тот единым движением перемахнул через поваленный ствол мощного дерева, раскорячившего корни. Где-то позади разлетелось пронзительное ржание, спину ей язвили окрики свиты, пущенной следить за Марьей и не допускать ее до глупостей. Но она не придержала разгоряченного коня, а задрала голову, сквозь узорочье сомкнутых крон видя просветы синего неба, и взвизгнула по-ведьмински, ликуя и радуясь.

Умный, верный Сивка лихо промчался по лесу, минуя заскорузлые пни и неожиданные прогалины, поломавшие бы ноги любому другому скакуну. Вверив себя ему, Марья гибко выпрямилась, наложила стрелу на нетерпеливо дрожащую тетиву лука. Сердце глухо ухало, стан сводило от нетерпения. Где-то там, за густым кустарником, песья свора загоняла молодого олешка, нетерпеливо кусая у копыт и заставляя гарцевать и мотать головкой. Затаив дыхание, Марья прицелилась, метя в тонкую шею, медлила — а псы все танцевали, точно лисицы. Она не хотела промахнуться…

Громкий волчий вой наполнил лес. Переливчатый, пронзительный — он полностью затопил уши и заставил дернуть рукой. Стрела ушла в кусты, прошила пышную зеленую листву и затерялась где-то. Пользуясь тем, что свора тоже притихла, зачарованная этим мощным долгим звуком, олень рванулся из последних сил и выдрался из окружения. Марья с досады послала ему вслед еще две стрелы одну за другой, но лишь увидела вихляющий круп и подергивающийся хвостик…

Она поворотила Сивку, оглянулась, привставая в стременах, чтобы понять, откуда прогудел вой. Должно быть, с подветренной стороны, раз так разнесся. Там, над деревьями, еще вились стаи птиц, тревожно хлопавшие крыльями. Она была на самой границе леса — стало тревожно, она оглянулась, вслушиваясь в шелест крон. Марья пришпорила коня, заложила пальцы в рот, оглашая примолкший лес свистом, зовя собак за собой.

Волнительное чувство не покидало Марью, пока она скакала к самому Пограничью, наблюдая, как расступаются, мельчают деревья. Конь под ней тоже стал уставать и сердито прядал ушами; Марья мерно похлопывала его по шее, шепча ласковые слова. По боку замаячила свита, переполошенная и перепуганная. Хотя Марья сама поддалась тревоге, она не могла не озирать их с шкодливой улыбкой, более подходящей сорванцу-отроку, чем королевне.

— Марья Моревна, ведь нельзя же! — первой выступила молодая ведьма Любава, поджавшая губы. Несмотря на смелый тон, она тонкими когтистыми пальчиками комкала рукав расшитой рубахи. Ее коник тоже выглядел поникшим и усталым. — Коли что случится, так нас не пощадят!

Марья выдохнула, взмахнула рукою, обрывая бормотание остальных, готовых поддержать Любаву. Обозрела десяток побледневших лиц — впрочем, кто ожидал красок от ведьм да упырей?

— Что-то случилось на Пограничье, — ловко увильнула она. — Скачите до кремля, скажите, что волкодлаки тревогу подняли. Я сама погляжу, а после вас догоню.

Видя, что спорить с ней никто не посмеет, Марья снова тронула Сивку по бокам, посылая вперед. До ее ушей не доносились ни перезвоны битвы, ни какая-нибудь другая возня, однако все равно было неспокойно. Оглянувшись на мгновение, она увидела, как свита ее разделилась: около нее осталось всего несколько всадников, в том числе и верная Любава, ставшая Марье наперсницей.

— Недоброе, моя королевна, — предрекла ведьма. — С утра было так тихо-тихо, хоть бы пеночка напела…

Лес всегда заканчивался внезапно, открывая выжженное поле, на котором еще можно было рассмотреть темные пеньки. Из своей человечьей жизни Марья смутно помнила, что после пожаров земля добреет, а на пепле вырастают новые деревья, однако на этом поле, вспаханном булатом и удобренном кровью, ничего не росло уже много лет. За полем простиралась знакомая гладь реки, через нее был переброшен широкий мост — до того крепкий и огромный, что Марья и от края леса могла разглядеть его.

Правее она увидела волкодлаков, увивавшихся возле чего-то, что лежало на земле. Плохое предчувствие заставило Марью торопливо спешиться, спрыгнуть с седла. После долгой скачки, непривычные к ходьбе, ныли бедра, но Марья досадливо отряхнула шаровары и прошагала вперед. Там мелькали серый волчий мех и сталь, слышалось звериное ворчание. Огромные, выше человека волки, ходившие на задних лапах, были закованы в лучшие доспехи, какие делали в Кощеевых кузницах. Марья давно привыкла их не бояться, так что на волчьи морды смотрела с затаенным ожиданием, а не страхом. Их вожак, которого Марья распознала по огромной секире (остальные носили обыкновенные мечи и копья), почтительно склонился перед ней и сурово рыкнул на дружину.

На траве лежал вепрь, уже охладевающий. Быстро оглядев дикого кабана, Марья нашла засевшую в жесткой шкуре стрелу и тронула белое оперение кончиком пальца.

— Это не наши стрелы, — пробормотала Марья. — Ни у кого из моей охоты не было стрел с белым оперением! — возвысив голос, повторила она, и остатки свиты поддакнули. Среди них белый цвет считался недобрым — приманивающим промыслы Белобога, который, уж конечно, не мог желать нежити удачи на охоте. — Откуда это?

— Сдается мне, моя королевна, это стрелы из Китеж-града, — склонив лобастую голову, ответил волкодлак. Тяжелый хвост колотил его по задним лапам, чуть согнутым в поклоне. — Когда мы учуяли кровь, вепрь был уже мертв, а охотников мы не видели. Они не могли перейти Калинов мост, не беспокойтесь, Марья Моревна, — преданно пообещал он.

Марья распрямилась. Ей было жаль вепря. И жаль, что загнала его не она. Не зря с утра мамки-няньки шептались, что охота не пройдет удачно — якобы вчера вечером видели на небе светящиеся облака… Все вокруг погрязло в дурных приметах — о том же ей толковала Любава. Она поглядела на реку Смородину, на клоки леса с другой стороны. Где-то вдалеке стоял туман, надежно скрывавший китежские маковки куполов…

— Они не могли, но зверь перешел, — рассудила Марья. — А значит, ранен он был неподалеку, на том берегу. Они охотятся впритык к Пограничью, отчего дружина не знает об этом?

В ее голосе зазвенело. Вожак волкодлаков согнулся еще ниже, замел хвостом, как виноватый пес.

— Не велите казнить, Марья Моревна, — низким, напряженным голосом прорычал он. — Мы их не чуяли у границ. Нынче первый раз, когда люди зашли так далеко.

— Люди! — не выдержав, прошипела Любава. Она оскалилась, задрав губку, и Марья увидела выступающие клыки ведьмы. Глаза полыхнули болотно. — Их жадность снова трогает наши земли!

Она словно бы напрочь позабыла, что перед ней тоже человек. Марья и сама забывала.

— Мы остановим их, — пообещала Марья — тем, кто нуждался в ее утешении, и себе самой. — Пока все не зашло слишком далеко.

***

Марья часто признавалась себе, что лес ей милее всего: там она чувствовала себя свободной птицей, смело летящей. Всю жизнь она провела в городе, лишь немного отличавшемся от этого, запрятанного в самом сердце Лихолесья. Со временем Марья научилась не замечать, что его охраняют гордые ягинишны, а не отцовская дружина, а по городу бегают анчутки, а не чумазые дворовые мальчишки — невнимательный не заметил бы разницы, — и взгляд не наталкивался на бледные лица вурдалаков.

Перед Марьиной свитой тяжело распахнулись мощные ворота. Две ягинишны, придерживавшие нетерпеливых коней, заплясали рядом, не осмеливаясь обжигать ее огненными взорами — за неверный взгляд на задумчивую королевну они могли бы лишиться глаз, норов Кощея все знали. Однако в этот раз Марья сама потянулась навстречу воинственным стражницам; она нахмурилась, выпрямила спину, несмотря на напавшую на нее усталость, расправила плечи.

— Марья Моревна желает знать, вернулся ли ее муж, царь Кощей Бессмертный! — поняв ее по одному лишь повелительному взгляду, зычно крикнула Любава.

— Вернулся, моя королевна, — проговорила ягинишна низким, почти мужским голосом. — Дожидается вас у государевых хором. Велел передать, он весьма рад, что вы нашли себе занятие без него, однако обеспокоен. Не стоит подходить так близко к Пограничью.

— Ведь вы знаете, что случилось? — спросила Марья. — До вас ведь дошла весть?

Они добирались до города очень неспешно. Марье нужно было время подумать над увиденным, и она не стала гнать коня, хотя волкодлаки и предупредили ее, что на границе Лихолесья может быть опасно. Лес поблек, не переливался птичьим щебетом. Что-то мучительно стискивало сердце Марьи — предвестие чего-то небывалого, сильного, грозящего смести ее, словно бурливое течение Смородины-реки…

— Готовится война, — выдавила другая ягинишна, не отличавшаяся от сестры ни лицом — они оба были суровые, как будто из камня тесаные, — ни толстой косой, переброшенной через плечо. Только по цвету волос и глаз Марья различала их. — Вы отправитесь на битву, королевна? — вдруг дерзко спросила стражница, неровно проводя широкой ладонью по рукояти меча. Ее конь волновался. Они ждали крови.

Марья знала, как нечисть косо глядит, как шепчется за спиной. Доколе Кощей бесился в мире людей, очаровывая княжон мановением руки, они не сказали бы ему ни единого слова. Но он привел человека в дом, взял ее в жены и провозгласил королевной Лихолесья. А значит — на ней тот же венец и те же цепи.

— Отправлюсь, — твердо проговорила она. — Отправлюсь и пожгу их дома, наполню их реки кровью и обернусь тенью, закрывающей им солнце. Мне имя Марена, и я поведу вас против Китеж-града, ягинишна… Если они посмеют ступить в наши земли.

Стражница склонилась низко, и конь ее тоже молчаливо наклонил голову, жмясь к земле.

Ворота остались позади, но думы Марьи не стали светлее. Что-то холодело в груди, словно там по чьей-то злой волшбе разрастался лед. Свита молчала — они научились чувствовать ее настроение, не встревая без нужды. Она в раздумьях проезжала по узким улочкам, не обращая внимания на неживые лица, повернутые к ней, как цветы — к солнцу. Посад был ужасающе тих, нечисть шуршала за спиной…

Лишь миновав площадь, ряды, где небойко шла торговля, Марья почувствовала тонко пробивающуюся радость: она не видела супруга долгие дни, и благие новости о возвращении Кощея заставили ее улыбнуться. Впереди темнел дом.

Кощеевы хоромы всегда встречали ее шумом и перезвонами. Когда Марья прибыла, она услышала, как надрывается колокол позади: значит, сбирали народ, поведывали о новостях. Она сердито стиснула зубы, представляя, в какое волнение приведут нечисть эти вести. Одно дело — пересуды, шепотки, но совсем иное — если им прорычат об этом пограничники. Однако и утаить от них они не могли…

Она распустила свиту. Последней подле нее осталась Любава, но Марья понимающе улыбнула и велела идти и ей — ведьма сразу ободрилась; она была той еще болтушкой, и сейчас наверняка побежала к поварихам судачить о стреле с белым оперением. Навстречу Марье выкатился мальчишка-конюх, маленький упыреныш, но она пока не рассталась с Сивкой — шла, ведя его на поводу. Около конюшен ее дожидались: Марья издали увидела строгую фигуру Кощея, стоявшего поодаль, у ограды. Сердце радостно подскочило, и она почти забыла об убитом вепре и людской напасти. Кощея не было две седьмицы, и Марья успела бешено истосковаться, поэтому ускорила шаг.

Но Кощей, глубоко задумавшись о чем-то, не замечал ее; его темные глаза, казавшиеся Марье ночными, топкими, были устремлены куда-то вдаль. Оглядев мужа, Марья с поистине женским расчетом заключила, что он отощал без нее, да еще и забыл о гребне: длинные черные волосы, с которыми она любила играться, не блестели смолянисто, как обычно, а были небрежно переброшены за спину. На Кощее, как и на ней, был неброский наряд: рубаха да шаровары, самое верное для верховой езды. На поясе красной змеей обвивался кушак, который повязала Марья перед отъездом.

— Ваня? — позвала Марья, легонько тронув его плечо.

Он очнулся, увидел ее, и по бледному лицу скользнула улыбка. Задумчивость еще не спала с Кощея, но он с радостью потянулся навстречу, заключая ее в объятия. Марья ненадолго позволила себе ослабнуть, прижаться к мужу и не думать о тревогах, ласкаясь щекой к его щеке, как кошка. Кощей вдохнул — почувствовал на ней запах леса и скачки, рассмеялся — рокочущий звук, зародившийся в его груди, был приятнее всего на свете. Он скользнул рукой по ее волосам, накрутил на палец золотые прядки, выбившиеся из кос, венцом обнимавших голову.

— Как охота, моя соколица? — спросил Кощей, ненадолго отстранившись, чтобы взглянуть на нее всю, целиком. — Ты похожа на мальчишку… Я видел, тащили дичь. Ты победила вепря?

— Не я, — с сожалением призналась Марья. Она не успела придумать, какой колкостью ответить на слова о мальчишке. — Однако тебе стоит взглянуть… Нет, это не подарок, — разочарованно протянула Марья. — Постой…

Сивка пофыркивал: он всегда ревновал к Кощею, хотя Марья и не могла бы этого объяснить. Из притороченного к седлу колчана Марья вынула чужую стрелу с белым оперением. Она, казалось, жгла пальцы.

— Китеж, — без ее подсказок догадался Кощей. — Я так и думал. Многие новости доносят вороны: они видели, как у Китежа пыль клубится и реют стяги.

— Ты знал?

Кощей досадливо оглянулся.

— Недавно прошел клич. Царь Кощей Бессмертный украл ярославскую княжну Марью, — бесстрастно пересказал он. — Китежский князек задумал спасти красну девицу и забрать себе в жены.

— Он не собирается спрашивать девицу, нужно ли ее спасать, верно? — цокнула Марья. В ней вскипала злость. — Прошло три лета, они не собирались меня искать. Думали, я сгинула в лесах. Растерзана разбойниками.

— Не будь столь несправедлива. Как ты попала в Лихолесье, еще с седьмицу в лесах аукали дружинники князя Всеслава, изрядно беспокоя наших пограничников…

— Седьмица! — вспыхнула она. — Я ждала тебя две! Вот на что их хватило! Вот цена человеческой любви! Да, не гляди на меня — разве я могу оставаться человеком сама, когда живу здесь с вами, делю с нечистью и пищу, и кров? Нет, я сама уже нечто иное, и мне нет дороги назад, в отчий дом, из которого я лишь случайно вырвалась… Почему ты не сказал, что отец снова вздумал искать меня? — изумилась Марья.

Кощей молчал, глядя на нее каким-то чудным, неясным взором. Словно не желал в чем-то признаваться. Наконец негромко проговорил:

— Разве ты не хотела бы сама вернуться?

Потрясенная Марья даже отступила от него, ненароком сбрасывая руку мужа с плеча.

— Зачем бы мне возвращаться? — подрагивающим от недовольства голосом переспросила она. — Разве мне здесь худо? Плохо со мной обращаются?

— Китежский мальчишка, видно, решил, что плохо, — вынужденно усмехнулся Кощей. — Что за компания здесь тебе: ведьмы да упыри? Ты вынуждена прятаться от жизни в Лихолесье, я не хочу стать тюремщиком.

Она не нашлась с ответом и сникла. Марья нередко задумывалась о родных, но испытывала лишь раздражение: они оставили ее, подумали, что Марья упокоилась в постели из лесного мха и опавшей хвои — и этого им стало довольно. Что они в ней видели — странную неловкую княжну, мечтавшую о свободе и ратном подвиге? Несчастье, темное пятно, которое изгладил случай?

— Прости, сокровище, — мягко проговорил Кощей. Она молча прильнула к плечу, прижала руку к его груди, чувствуя неровное биение сердца. Было оно таким, потому что рука Марьи подрагивала или это магия истачивала в нем человека? Прикрыв глаза, она не нашлась с ответом.

— Я маленькая избалованная княжна, — пробормотала Марья. — Так ты, помнится, говорил? Чего еще ожидать…

— Я не мог и ума приложить, что делать с девицей, свалившейся мне на голову.

Она улыбалась, пока губы не заболели.

— Уши оторву, — беззлобно буркнул Кощей на конюшонка, который отирался рядом и все прекрасно слышал. Тот охнул, подскочил и улепетнул куда-то прочь, к стойлам. Марья мягко улыбнулась, ничуть не расстроенная проказой мужа. Ей тоже не нравилось, когда их подслушивали.

В горнице было шумно. Марья слышала, о чем беспрестанно говорят, и в ней поднималась досада. Она привыкла к тому, что войны боятся — это она слышала от отца, смотревшего на нее бельмом глаза сурово и строго: князь Всеслав едва не погиб от жестокого удара. Но нечисть как будто ожидала боя с нетерпением…

— Они оскорблены за прошлый раз, — объяснил Кощей. — Надеются, удастся отвоевать полосу леса, что за рекой, и, может быть, поле… Не все из них питаются человечьей кровью.

Марья с беспокойством вспомнила бледные щеки Любавы, утратившие яркий, словно бы нарисованный румянец к зиме. Ей редко приходилось думать, что народ Лихолесья голодает.

— Скажи лучше, как там казанский князь… то есть хан — их так называют, верно? — спросила Марья, подавая Кощею руку с легкой улыбкой. — Вы договорились?

— С возрастом он становится все своенравнее, даже мне трудно найти с ним общий язык, — вынужденно признал Кощей. — Однако его войска не станут беспокоить наши границы.

— Что ты ему предложил?

— Силу.

На протянутой ладони Кощея вспыхнул темный огонь. Зачарованная Марья потянулась навстречу, как будто ей вдруг захотелось погреть тронутые холодком пальцы, но она отступила.

— Однажды магия затуманит ему разум окончательно, и он станет искать ее источник в Лихолесье.

— Поздно туманить болото, — отмахнулся Кощей. — Они суеверны, эти ордынцы. А под боком у нас Китеж, их магии они уж боятся как огня. Говорят, она жжется каленым железом… Баскаки спать не могут.

— Смеешься? А мне не смешно!

Он осекся, перестав волновать Марью рассказами о старых войнах. Ей приходилось множество раз слышать, как с десяток лет назад войско Кощея было разбито на самых подступах к Лихолесью и теперь они вынуждены таиться в тенях, прятаться в норах… Впрочем, из нор быстро вырос городок.

— Они нашли алтарь Белобога подле Китежа, — прошептала Марья, повторяя легенды и слухи, гулявшие среди дворовых девок, и оттого чувствуя себя пустоголовой сплетницей. — Говорят, они благословлены… Или прокляты, кто знает.

— Наше проклятие крепче их, моя соколица.

Кощей потер пальцы, словно огонек еще жегся. Но лицо его не выражало ничего — даже ни капельки восхищения, которое у Марьи вызывало колдовство и всяческие чудеса. Так же она смотрела на лук. Или на клинок.

— Где же Вольга? — повеселев, спросил Кощей, вспомнивший побратима. — Я думал, он первым собьет меня с ног, но, вернувшись, его не нашел. Он тоже отправился рыскать по Пограничью? Должно быть, мне стоит их догнать…

— Останься, должны приготовить трапезу. — Ей вовсе не хотелось расставаться и на мгновение.

Кощей кивал и смотрел на нее как-то тоскливо, но в то же время его темные глаза восхищенно сверкали, как адамант в том кольце, что он однажды привез ей. Марья сложила руки, скользнула по тому пальцу, где она обычно носила кольцо. Руки ее давно привыкли к оружию, а не к украшениям… и не к рукоделью. С усмешкой она вспомнила, как расстраивалась нянька ее неумению вышить простой узор красной ниткой…

Все это осталось в прошлом, отцвело.

— Мне нужно переодеться, — вспомнила она.

— Пожалуй, и мне тоже. Однако славно мы подходим: оба как будто едва вернулись из многолетнего похода…

Они переглянулись, оглядели друг друга и остались довольны.

***

Вечерние сумерки скрыли город. Нечисть видела и без огня, так что факелов не зажигали, они всегда любили прятаться в темных углах. Во мраке выскальзывали из домов — таких же, как у людей, землянок, а то и больших теремов с примыкающими дворами… Выскальзывали и отправлялись в людские деревеньки, все эти вурдалаки и упыри, легкие мары, ведьмы с голодными очами, из которых словно бы сыпались зеленые искры, всяческая нежить… Этим Кощей правил.

Выйдя во двор, Кощей поправил рукава рубахи, скатывая их пониже, скрывая метины шрамов — и чтобы другие не видели, и самому ему они кололи глаза. Тишина стояла хрупкая, небывалая. Медовуха не туманила голову, а словно бы сделала ее светлее — он выпил чарку в надежде, что это поможет унять волнение. Ему стоило остаться там, в тепле, в объятиях заснувшей Марьи, но ночь позвала.

Полная луна тяжело нависла, мигали звезды. Кощей долго смотрел на вежу, тоскливо вырисовывавшуюся на фоне ровной крепостной стены. Где-то там, наверху, томился дозорный, всматривавшийся в темноту леса. И, может, молился Чернобогу, чтобы он не послал китежские рати так скоро — прислушавшись, Кощей наверняка мог бы уловить его тихий шепоток.

Возле дружинного лагеря всегда пахло псиной, что было неизбежно. Кощей давно притерпелся, но, подойдя ближе, все-таки скривился и тихо рассмеялся. Взглядом поискал меч — отроки нередко оставляли их где ни попадя. Вдруг позади послышались шаги большого зверя, тяжелое дыхание, тихий взрык, и Кощей почти потянулся к силе, которую ему вручили…

Тень перетекла из волка в человека и ступила навстречу.

— Пограничье спокойно, государь, — негромко заметил сиплый голос. — Младшая дружина задрала несколько овец в деревнях поблизости, так что они нескоро подойдут ближе. Это все лишь охотники…

— И ты думаешь, это остановит войну? Пара загрызенных овец? — холодным как яд голосом проговорил Кощей. — Стоило бы отправиться в Китеж и перекусить горло княжескому сынку, пока он не натворил беды…

— Ты хочешь сам ударить?

Кощей усмехнулся. Черная тень выступила, озаряясь светом луны, и заключила Кощея в крепкие объятия, от которых у него, кажется, хрустнули ребра. Широкое лицо с клокастой бородой и желтыми волчьими глазами лучилось ликованием — и беспокойством.

— Худой ты, что тростинка — как войско вести? — крякнул Вольга. — Что эти ордынцы едят — конину? А готовят ее, положив под седло?

— Оставь. Если ты вернулся позже всех, я отлично понимаю, к чему это приведет…

— Иван, — укоризненно напомнил Вольга. Лишь жене и побратиму он позволял звать себя прежним именем. — Ты не пройдешь туда, Китеж-град охраняет магия Белобога. Она втоптала нас в пепел, с ней не тягаться даже чародею вроде тебя — уж не обессудь… Зазря сгинешь, а граница их останется стоять. Мы оба это знаем.

— А я — отражение, отражение на воде — только я и смогу туда прорваться, — озлясь, рявкнул Кощей. И добавил: — Он хочет забрать Марью. Когда я узнал, думаешь, каково мне было?

— О, вот в чем дело… Право слово, чего ты так вцепился… Неужто сложно было, как в старые времена, украсть царь-девицу и… Здрав буди, королевна, мир вашему дому!

Оглянувшись, Кощей с изумлением увидел жену — простоволосую, в исподнем, но кутающуюся в большой расписной платок, который он привез ей из очередного странствия…

— Марья… — растерянно позвал он.

Она не злилась на Вольгу — и вовсе не умела на него сердиться, пропуская большую часть его слов мимо ушей, — но к Кощею шагнула сердито. Запыхалась, от ярости, озарившей ее лицо особо, прекрасно, не могла выдавить ни слова. Волосы развевались от поднявшегося ветерка, в лунном серебряном свете лицо Марьи казалось бледным, как у голодной упырицы.

— Если будет война, мы вместе поведем нечисть на сечу, — проговорила Марья, сверкая глазами, — и никто не посмеет забрать меня и насильно венчать у Белобогова алтаря, не будь я Марена. Я убью китежского князя.

Где-то вдалеке гаркнул ворон. Или это из Кощеева пережатого горла вырвался короткий смешок.

========== 2. Деревянный крестик ==========

Проснувшись, Марья с трудом могла вспомнить прошедший день. Что-то тревожило ее, да и утром она не нашла в постели Кощея; Марья слепо скользнула рукой рядом с собой, но не ощутила даже остывающего тепла… Едва ли он ушел давно: Марья смутно припоминала его руку, коснувшуюся плеча, и брезжащую за окном зорьку… Нет, ее волновало иное: рука Кощея не была живой. Теплой, ласковой, какой он когда-то впервые коснулся ее лба.

Марья встала чуть раньше, чем в опочивальню просочилась Любава. Она, как и обычно, притащила громоздкий таз и кувшин с водой — это был старый ритуал, который ведьма исполняла гордо. Марья давно не боялась ее когтей, едва касавшихся кожи, доверчиво прикрывала глаза, ныряя не в ледяную трезвящую воду — в свои бестолковые, смятенные мысли… Утро прошло молчаливо, и Любава была на диво тиха, хотя в другие дни стрекотала, точно сорока в лесу. Нет, она тоже уловила, как нечто придвигается к ним, угрожающе сипя, гремя и свистя.

— Ты помнишь прошлую войну с Китеж-градом? — спросила Марья, вертясь у зерцала, пока Любава проходилась можжевеловым гребнем по ее волосам и нашептывала свои вечные присказки. Почувствовала, как рука ведьмы запнулась, не скользнула ниже. Но волосы Марьи всегда путались, она не помнила ни дня, когда Любаве не пришлось бы распутывать колтуны золотых прядей…

Они столкнулись взглядами в отражении. Любава вспыхнула, смущенно отвернулась, не смея так прямо глазеть на королевну. Кощеево зерцало показывало правду, это он ей так сказал, а Марье всегда казалось, что отражение ей льстит. Но испуг Любавы она успела уловить.

— Тогда я была совсем юной, — прошептала Любава. — Я не умею сечься, моя королевна, но нашей дружине нужны были все, кто может держать меч. Мой конь пал почти сразу, сраженный чьей-то меткой стрелой, меня выбило из седла… Было больно, я не могла встать: упала на ногу, подвернула. Мне казалось, по мне вот-вот проскачет конь. Растопчет меня, растерзает…

Привычная работа помогла ей справиться: Любава расчесала волосы и стала укладывать их в венец, сплетенный из двух кос. Ни один волосок не выбивался — наверняка чародейство помогало Любаве смирять непокорную гриву Марьи.

— Мое счастье, что я выползла под копыта Кощееву коню, — продолжила ведьма. — Мы отступали в Лихолесье, все было смятенно… Слава Чернобогу, в той битве не было волхвов Белобога. Они оказались бессильны на нашей стороне Смородины, иначе ни один из нас не пережил бы тот бой. А царь подхватил меня, просто потому что мог спасти. Спасти хоть кого-нибудь. Царь милосерден, и я на крови клялась служить ему вечно…

— Но он же и призвал тебя сражаться, — прошептала Марья. — И от этой просьбы нельзя было спрятаться.

Любава не посмела бы сказать этого, но Марья знала. Какая-то неведомая магия повелевала нечистью, что они не могли ослушаться ни единого слова, сказанного Кощеем, если он того пожелает. Именно он собрал великое войско, которое повергнуть смогла только единая армия князей… Сила вынуждала нечисть браться за оружие — или выходить на сечу с оскаленными клыками и выпущенными когтями. Но Кощей сотни раз клялся ей, что большая часть войска шла по своей воле, а в преданности волкодлачьей дружины ей не приходилось сомневаться…

— Не нужно серег, — отрезала Марья, видя, как Любава робко потянулась к шкатулке с драгоценностями, — и дорогого платья. Каменьями стоит сверкать в мирное время, но сейчас мы готовимся к битве. Достань мой меч, — устало прошептала Марья.

Она не обернулась, но услышала, что глухо хлопнула крышка сундука.

***

После долгого путешествия в богатый дом казанского хана Кощей с неохотой взлетел на коня. Тряска постоянной скачки утомляла его, и он по-своему завидовал неутомимым сильным дружинникам, мягкие волчьи лапы которых гулко ударяли по земле. Конь шел неудобно, переваливаясь, дергая седло. Но давно прошли времена, когда Кощей мог бы взобраться на спину побратима, впившись пальцами в густую пушную шерсть… Хотя Вольга и тогда огрызался и жаловался на свой бедный хребет.

Словно почувствовав его мысли, Вольга обернулся, скосил янтарный глаз и фыркнул. Рядом с рысившим конем запросто держался большой, чуть не со скакуна в холке, волчище. Его сосредоточенный, хищный вид успокаивал Кощея. Он не боялся вражеской засады, поскольку давно выучил, что магия стоит десятков самых умелых и верных воинов, но куда хуже ему было бы ехать через потемневший, помертвевший лес в одиночестве. И все-таки близость побратима напоминала ему о свободных славных временах, когда за его спиной был ветер, а не сбившаяся в стаю отчаявшаяся нечисть…

Лихолесье чувствовало; этот лес всегда был живее большинства тех, кто таился в нем. Живее даже Кощея. Он усмехнулся этой мысли, бесполезно тронул поводья, но конь шел по-прежнему ровно — его гораздо больше занимали волки. Под их ногами шуршали мшистый подлесок, травы и мелкие кустарнички. Оглядываясь, Кощей щурился, всматривался в сгустившуюся тьму между деревьями и отчасти надеялся встретить там чуткий взгляд Хозяина Леса. Старик нравился ему вдумчивым, внимательным нравом и заботой обо всех лесных тварях. Видно, населившую его Лихолесье нечисть он тоже относил к ним, а потому благоволил им… Но сегодня Хозяин не явился, точно Кощей чем-то обидел его или его детей; мельком он заметил пару моховиков, в любопытстве высунувших плоские мордашки из-за приземистых пней, глазея на проходящий мимо отряд.

Пограничье до сих пор было пожжено. Лес обрывался, начиналась полоса пожарища; Кощей издалека почуял крепкий запах пепла, точно горело вчера. Но Вольга предупредительно рыкнул и махнул хвостом, приглашая проехать чуть правее… Дружина знала обязанности и быстро разделялась, юркая в разные стороны, однако Вольга вел его прямиком к спуску к реке…

Лес и впрямь горел недавно. Кощей заметил свежие угли, а запах не чудился ему, не был напоминанием о десяток лет назад минувшей битве. Кто-то жег Лихолесье, и в нем неудержимо вскипела злость. Сначала они пришли охотиться в пределы его владений, а теперь явились спалить их! Конь споткнулся.

— Люди? — протянул Кощей зловеще. — Они перешли Смородину?

Река плескалась, как ему показалось, тревожно. Барашки, шедшие по глади, проскальзывали все чаще и чаще; когда же он подъехал ближе, в глубине что-то едва слышно зарокотало. У кромки воды стояло четверо юнцов, окруженных оскаленным отрядом волкодлаков. Один, самый трусоватый, завидев Кощея, дернулся и ступил назад, замочил штанины плеснувшей речной водой.

— И отчего ж они не горят? — недобро спросил Кощей, поглядывая на Вольгу.

Тот весь перетряхнулся, словно его грызли какие-то мелкие гадины, и встал во весь человечий рост. Кощей спешился, кивнул на коня молодому волкодлачонку, и тот преданно припал к бабкам его ног, чуть щеря зубы. Вольга тоже скалился — многообещающе-радостно, как и каждый раз, когда он подбивал Кощея на какую-нибудь опасную глупость. Кощей покачал головой. Когда побратим на заре ввалился к нему в палаты, он сразу понял: придется вставать и ехать с ним в лес. Упрямства Вольге было не занимать.

Скорым шагом Кощей приблизился к четверке пойманных, оглядел каждого, не найдя в широких простецких лицах ничего примечательного; у самого старшего уже пробивалась жалкая бороденка, а младший, стоявший на мелководье Смородины и бестолково хлопавший губами, но не произносящий ни звука, был почти что дитем. Наверняка — братишка, хвостом увязавшийся. Кощей оглядел каждого, принюхался, почуял солому, овчину и брагу, придающую храбрость, и презрительно хмыкнул.

— Нехристь! — выплюнул старший. Никто не отважился его поддержать.

— И то верно, — согласился Кощей, — но всего-то в нас разницы, что мы ползаем на коленях перед непохожими божками… Все мы — рабы их. — Он перекривился помимо воли, так неприятна и правдива была эта мысль. — Да я, в отличие от вас, могу хотя бы усмехнуться в лицо тому, кто держит меня за шею.

— Они не шли по Калиновому мосту, перебрались вплавь, вон там, где мельче всего, — доложил Вольга. — Мы не так сильно охраняем броды, потому что это глупо, касаться воды опасно, все это знают. Мои волки сторожили у мостов, потому не сразу учуяли. А они… Ночью пришли жечь лес. Горело неярко, но пограничный отряд успел заметить, немедленно их схватили… Ведь я говорил, что это покажется тебе любопытным!

Кощей кивнул. Еще недавно причина, по которой Вольга выволок его в лес, не казалась такой уж важной, но теперь он увивался вокруг человечьих мальчишек и вглядывался, пытаясь разгадать. Может, все они втайне были нечистью, и потому смогли преодолеть ядовитое для людского рода течение реки? Но Кощей не ощутил ни единого вздрагивания силы, покойно лежавшей в руках.

— Чудовища задрали наше стадо! — воскликнул один из юнцов. — Мы пришли…

Вольга рассмеялся, и мальчишка замолк. Он-то прекрасно знал, что его отроки загрызли не целое стадо, а несколько овечек, притом не самых молодых; Кощею Вольга никогда не лгал, так что он не сомневался в рассказе побратима. Но человеческое дитя уже пыталось выкрутиться, юлить, представить задуманное благой местью за обреченное на голодную гибель поселение… Кощей не терпел обмана.

— Стоит ли сжигать все Лихолесье из-за пары старых животных? — спросил он железно, и мальчишка помимо воли втянул голову в плечи, хотя старался глядеть смелее и тверже, по-взрослому. — Уверен, вы видели лесные пожары…

— В лесу скрывается нежить! — гаркнул старший, не позволяя товарищам усомниться, проникнуться речами Кощея хоть на мгновение. — Если он обратиться пеплом, нам же лучше!

— Не твои речи, так чьи? — цепко спросил Кощей. Он умел различать вдохновенных детей, твердящих чьи-то чужие слова.

— Княжича китежского, Ивана! — воскликнули ему в лицо. — Скоро он соберет войско невиданное и придет спалить Лихолесье! И вызволит Марью Всеславну! Недолго тебе пировать, нехристь!

Оканчивая речь, мальчишка хотел плюнуть ему под сапоги, но Вольга так зарычал, что у того язык примерз к небу.

Кощей ненадолго отступил, тихо смеясь. Угрозы мальчишки заботили его мало, однако весть о княжиче… Верно, его желание вызволить якобы пленницу Марью разнеслось по всем землям — о нем знали не только вороны-соглядатаи, подбиравшиеся к княжескому терему, но и крестьяне Пограничья…

— Почему вода их не берет, Вольга, мне наскучила эта игра! — рявкнул Кощей. — Отвечай, старый прохвост, иначе я отдам тебя в услужение Марьи, она тебя загоняет!

— Кресты у них под рубахами дурно пахнут, — довольно проурчал Вольга. — Живой водою. Это тебе не чародейство их смешных старцев! Бел-Горюч камень отрыли в Китеже, тот, к которому подобрать семь ключей, а из-под него ручей… — детской присказкой перелился голос. — Охраняет он их. И деревяшка необычная, нос мне щекочет, сам погляди…

Волшба Белобога не могла причинить вреда никому в землях Чернобога, однако простенькие амулеты оказались куда разрушительнее, чем самые сильные колдуны, какие пытались штурмовать мосты на Смородине. Вольга осклабился; Кощей кивнул ему.

Рычащие волкодлаки не позволили мальчишкам дернуться. Нетерпеливо Кощей цапнул старшего за рубаху, раздирая косоворотку, добираясь костлявой когтистой рукой до простенького деревянного крестика — разодрал кожу, хватая. Горячая, живая сила куснула ладонь, не позволяя сорвать с мальчишки оберег, и Кощей недовольно взрыкнул, потянул на себя, обжигаясь. Тесемка лопнула, крест затерялся в сухой траве, а он медленно поднял ладонь, на которой вспухал водянистый волдырь ожога.

Ошалевшего мальчишку он толкнул в грудь, заставляя сделать размашистый шаг назад… Смородина лизнула его по ногам, промачивая портки, приникла, точно голодный зверь.

Дикий вопль потряс Пограничье, где-то завопили галки. Пахнуло едким, дерущим горло; мальчишка пошатнулся, упал в воду, окатывая их брызгами. Забился, точно его душили, драли на части. Кощей смотрел, как он горит в воде, распадаясь пеплом, а краем глаза отыскивал в траве деревянный амулет, вымоченный в живой воде. Осталась только одежда, покачивающаяся на воде, остальное рассыпалось.

Указав на оставшихся людей, он махнул было рукой…

— Они не из черни; может, сынки каких дружинников, — придержал его Вольга, наклонившись к самому уху. Мягким, успокаивающим голосом втолковывал: — Подле нашей границы всегда много китежских воинов стоит. Сам подумай, если всех их в Смородину скинем, назавтра не явится к нам целое войско?

— Явится не назавтра, так к концу седьмицы, — стиснув зубы, выговорил Кощей. — Китежский князь стяги собрал, скоро войну начнет.

Взглянул снова на этих ребятишек. Задержался на самом младшем, покачал головой: у проклятых не бывает детей, так что в нем не зародилось ни капли жалости. Коль они могли держать в руках кресала и подпалять ими подлесок, должны были отвечать по-взрослому…

— Выгнать взашей, — решил Кощей. — Пусть возвращаются на свои заставы и расскажут, что Белобог их не защитит. Что стоят его обереги, если их так легко сорвать…

Однако волшебные кресты взволновали его по-настоящему.

Вольга свистнул, и волкодлаки отволокли пленников от реки, к зачарованному мостку. Они упирались, не хотели идти, пораженные незавидной судьбой товарища, и волкам приходилось толкать их в спины. Священный ужас сквозил в глазах, обращенных на реку Смородину, и Кощей с ликованием признал, что так и должны люди глядеть на ее вечное течение.

— Княжич нахален и хвастлив, — выцедил Кощей, возвращаясь к коню. — Все еще думаешь, не нужно осадить его? Раз и навсегда?

— Представь: его небось купают в живой воде, ты и близко к нему не подступишься, — напомнил мудрый Вольга. — Граница не пустит тебя, а если ты и проберешься, останешься бессилен, когда тебе нужнее всего колдовство! Злобой дела не решить, и ты это знаешь!

— У меня есть право злиться на клятый Китеж, и тебе это тоже известно! — круто развернувшись, заявил Кощей. Обвинительно ткнул побратима в грудь; волкодлаки оставили их по приказу Вольги, так что оба они не были стеснены правилами.

Вольга задумчиво перехватил руку, оглядел почерневший ожог от креста и болезненно скривился, точно отголосок этого мучения передался и ему. Красноречиво ухмыляясь, он указал на когтистые ногти, на узловатые выступы синих вен, ярко выделившихся на белой коже.

— Вань, это нехорошо, — глубокомысленно протянул Вольга. — Мертвечина посадская краше выглядит.

— Какой я тебе Иван… Есть уж один, княжич, нам хватит.

— Так то княжич, а ты Ванька, — добродушно рассудил Вольга, показывая зубы, как кухонный кудлатый пес.

— Засеку на конюшне, — бессильно поклялся Кощей. Побратим подмигнул желтым волчьим глазом; Кощей много раз угрожал ему расправой: когда Вольга поперек его приказов лез, когда в Лихолесье притаскивал человечьих девок, когда заливал все медовухой, отмечая чьи-то именины…

И все-таки рядом с Вольгой ему было спокойнее: с его крепким плечом, большим топором и ехидной улыбкой. Хотя болтал побратим много и без продыху, словом никогда не ранил и не стремился унизить, и потому говорить с ним было легко. Точно по реке плыть. Кощей снова оглянулся на Смородину, подошел и опустил в прохладные воды обожженную ладонь.

— Проклятие тебя изводит, — беспокойно пенял ему Вольга, неосознанно вторя Марье. — Скоро оно не одни руки твои захватит, но и разум. Разве, думаешь, я не видел таких, как ты? Волхвы всегда баловались старой магией, жертвы приносили, кровь из зверюшек выпускали — тьфу, мерзость. Я видел, во что они превращались, Ванька, и мне приходилось их убивать — топором. Потому что их гнилой кровью отравиться можно: клыков не сомкнешь…

Вольга исходил многие дороги; иногда его сказки были лишь пустым хвастовством, трогавшим одних юнцов, едва поступивших в младшую дружину, но сейчас он говорил серьезно, стараясь глядеть в глаза Кощею. Он знал, что немногие на это способны, но побратим держался, не моргая, упрямо, тяжело дыша.

— Без силы Чернобога нам не победить Китеж, — напомнил Кощей. — Ведь они сожгут все Лихолесье, если их не остановить. Раздерут на клочки нечисть. Минет век, другой… И не останется их вовсе. Ты, может, и сможешь уйти, затеряться на распутье, но в посаде те, кому хочется покойной жизни.

— У них был десяток лет. Иным и этого не удалось выцарапать. А что заслужил ты? Стоит ли приносить в жертву себя ради них? — настаивал Вольга с отчаянием.

— Все лучше, чем зверей, да?.. Я заслужил месть, — рявкнул Кощей. — Заслужил трон из костей моих врагов. И если мне придется умаслить нечисть…

— Да ты сам-то в это веришь? — рассмеялся Вольга. — Они стали твоим народом. Погляди на Марью: с ней случится то же, что и с тобой! Она все дальше от своего отца, от отца его отца — от этой благородной княжеской крови. Носится по лесам, точно упырица, а в свите у нее ведьмы…

— С ней не будет того же. Я не позволю.

Холодок, проскользнувший в голосе Кощея, заставил Вольгу замолкнуть. Наконец Смородина отпустила руку, напоследок прохладно лизнув его, как преданная собака, и на ладони не осталось ни следа. Да и рука была человеческая — обычная рука, даже не воинская, тонкая. Рядом с лапищами Вольги так вообще — тростинка.

Неожиданно Вольга обернулся, скакнув в сторону, заслоняя собой Кощея. Выхватил нож, занес руку для броска, ноклинок задрожал, своевольно вырвался из руки Вольги и рыбкой, сверкая лезвием, скользнул к его горлу. Недовольный, но беспомощный рык забился…

Из ниоткуда шагнула женщина — дородная, но по-своему красивая, цепляющая взгляд. В цветастом платье, с шалью на плечах, складывающейся в неведомые узоры — она будто бы вышла откуда-то, где гораздо холоднее, чем на берегу Смородины-реки. Кощей замер, поглядев в ее пронзительные темные глаза. За ее спиной лес преломлялся, словно смотреть приходилось в мутное отражение.

— Обижаешь мальчишек? — зычно спросила она, точно бросая вызов. — И отпускаешь их потом, чтобы нажить себе новых врагов? Я думала, ты куда благоразумнее…

— Они мне не враги, всего лишь ничего не понимающие дети. Мой противник сидит на китежском престоле и вертит этими глупцами, как ему захочется. Они выполняют его приказы. Как, скажем, волкодлаки — мои.

— А то ж, — проскрипел Вольга, следя за ножом.

Она улыбалась полными красными губами. Словно крови хлебнула.

— Ядвига, я не звал тебя и не просил помощи, — огрызнулся Кощей. — И не грози моему брату, если не желаешь ссоры. Тебе этого не хочется, поверь.

— Вырос, а угрожать так и не научился, — протянула та. Нож упал в траву, чиркнув Вольгу по горлу — тоненькой полосой. — Тебе не выиграть в войне, об этом кричат птицы, об этом рассказывают мои сны. Ты думаешь, сможешь озоровать с силами, которые снесут нас обоих щелчком ногтя. Так ради чего ты идешь вперед, а не бежишь в степь?

— Не люблю возвращаться к тому, с чего начал.

Она не пришла в прошлый раз, отговариваясь неясным «равновесием». И отчасти потому его воинов смели, точно по полю метлой прошлись. Послала в помощь ему дочерей-ягинишен, они клялись Кощею быть верными до последней капли крови, но что могла сделать против магии Белобога горстка воительниц… Никто из них не мог.

— Ты ведь знаешь, чем это закончится, Кощей, что все предрешено, — горько протянула Ядвига. — Все катится кругами, как яблоко, пущенное по блюдцу, вечно вьется, но конец будет один. Неужто ты надеешься, что на тебе мир запнется, не сделает оборот?

— Надежда — для тех, у кого нет силы.

Руку объяло черное пламя, беззубо куснувшее рукав рубахи. Не пожгло ни нитки, но оплавило кости, сковало руку, и, сжимая кулак, Кощей вновь ощущал резь когтей, впившихся в плоть. Смыть это не получилось бы никогда.

— Я — мост между Навью и Правью, Кощей, — провозгласила Ядвига с присвистом. — В тебе темень беспросветная, ни один чародей в себе такой не носил. И все-таки не она твое спасение. Ты и сам это знаешь, потому и выбрал в жены человеческую девицу. Не губи в себе жизнь — все равно сгинешь. Сбереги хоть то, что осталось, что отведено тебе…

— И сколько же?

Ядвига пропала так же незаметно, как и пришла. Где-то вдалеке завыли волкодлаки.

***

На балкон Марья любила выходить в погожие дни. Удивительно, но солнце над Лихолесьем сияло гордо, полно, заливая посад. Нечисть страдала, прячась в тенях, боясь обжечься, точно в раскаленной печи, но Марья с радостью подставляла бледные щеки под ласковые теплые лучи. В этот раз она зорко оглядывала городок, знакомый ей до последнего домика. Она не могла покинуть Лихолесье, но с жадностью изучала каждую улочку, взирая свысока, и теперь с закрытыми глазами нарисовала бы город, широко взмахивая рукой перед собой.

Может быть, этот наглый молодец, китежский княжич, и был прав: она пряталась в темнице, излазанной вдоль и поперек, но не успевшей еще ей опостылеть. Однако Марья знала, что и Любава не покидает границ Лихолесья, и большая часть ее слуг, кому не нужна была для жизни свежая человечья кровь, тоже оставалась в пределах последнего клочка земли, оставшегося нечисти… И, если она называлась их королевной, обязана была томиться в том же городишке — пусть и в палатах богаче, чем можно было найти в городе…

— Моя королевна, ворон! — воскликнула Любава.

Она заметила темную кляксу птицы, стремительно приближавшейся к терему, подняла, подставила руки, и ворон упал в них, дрожа. Марья почувствовала хрупкую жизнь, теплое птичье тельце, мягкость черных перьев, стук сердца… Улыбнувшись ворону, осторожно разжала руки, отпуская его — птица грянулась об пол грудью, и вот перед ней стоял тонкий юноша в черных одеждах с застенчивой, мягкой улыбкой. Любава, известная вертихвостка, зарделась, потупилась… Юноша дышал загнанно.

— Пограничье, Марья Моревна! — выдавил он. — По мосту перешли воины!

— Но течение! — Она ушам своим не поверила. — Ни человек, ни зверь под человеком, желающий Лихолесью зла… Ведь не перелетели они Смородину!

Ей не ответили; Марья метнулась по балкону, беспомощно схватилась за голову. Ворон, сбиваясь, уверял, что Кощей предупрежден, что он скачет туда, в битву… И Марья неожиданно осознала: она торопливо, совсем не по-королевски скатывалась по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Миновала слуг, растолкала, вырвалась во двор — дружинники перед ней распахнули двери. Яркий день ударил по глазам.

— Там люди ярославского князя Всеслава! — каркнул Ворон, принявший птичье обличье и вьющийся над ее головой.

— Моего отца… — рассмеялась Марья; в своем смехе она услышала хохот Кощея. — За мной! Они за мной пришли! И неужто тот княжич, Иван, с ними?

— Нет, только ярославская дружина!

Марья зло усмехнулась. Отец решил спасти ее, выручить! Спустя столько лет — ее сотни раз могли жестоко убить, заморить голодом в казематах или обречь на участь еще более худшую… Как это подло!

Нечто жестокое, злое сладко запело в ее груди. Ощущая прилив необычайной бодрости, Марья прытко выскочила во двор, огляделась, запыхавшись, сунула в рот пальцы и засвистела, как мальчишка-сорванец. Заныло на сердце, но она лихо крикнула:

— Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! — Пронзительный девичий голос разодрал тишину в клочья, и конь явился. Ступил будто из ниоткуда, отзываясь, вскидывая голову — такой же разгоряченный и жадный до скорой скачки.

Слуги закаменели, выглянули во двор, где гарцевала Марья; дружинники переглядывались, ворча по-волчьи, но не смея ее остановить. Ввысь, вопя что-то, вскинулся Ворон, взлетел под самый купол неба, и Марья желала бы тоже силы и прыти.

— Собирайте охоту! — крикнула Марья дружинникам. — В Лихолесье враг!

— Марья Моревна, я с вами, с вами! — ахнула Любава, хватаясь за стремя. Она едва подоспела, щеки алели от бега, коса растрепалась. — Прошу, моя королевна! Не оставлю одну…

— Любава, война… — жалостливо напомнила Марья, наклоняясь к ней. — Ты так боишься войны, я не заставлю тебя следовать за мной… В самый омут битвы! Нет, я не смогу утянуть тебя в него.

И ей бы послушаться, примириться, потому что чем она была — лишь дворовой девчонкой, подобранной Кощеем в битве. Ее служанкой, которую муж ей пожаловал, чтоб Марья не заскучала без женского круга — он не догадывался, как она ненавидела девичий щебет в горнице… Но Любава стала ей опорой, помощницей.

— Приведите ей коня! — гаркнула Марья на суетливых дружинников. — Скорее!

Она чуяла кровь — родную кровь. И жаждала ворваться в бой и увидеть отцовское лицо, пересеченное шрамом, и того спесивого наглеца, который желал на ней жениться и которого она поклялась убить.

========== 3. Зыбь памяти ==========

Марья знала битву, знала резню меж деревьев Лихолесья, что тоже стонали, сгибаемые ветром, болезненно, как-то по-детски отчаянно, знала и свой визгливый голос — будто кто-то другой кричал, вселяясь в ее хрупкое тело, едва удерживающееся в седле обезумевшего Сивки. Она знала кровь на руках, стрелу, мягко проскользнувшую возле уха, напоследок будто бы пощекотавшую ее игриво. Марья кидалась в пограничные стычки — они случались зимой, когда оголодавшие китежцы рвались за богатствами леса, подбирались совсем близко к тому берегу, или летом, когда степняки в выжженной траве приносили жертвы своим разноликим божкам и отваживались напасть на полный дичью, как они думали, лес.

Волкодлаки уже взлаивали, как гончие псы, торопясь. Охота близилась. Рядом с Марьей на тонконогом коньке, прижимаясь к гриве, мертвенно-бледная, скакала Любава, и диск ее обескровленного лица запомнился Марье навсегда, и оно виделось ей среди темных веток Лихолесья, раздвигающихся перед ними. Копыта Сивки гулко топотали, и нельзя было остановиться, назад повернуть — да она этого и не хотела, раззадоренная своим страхом и чувствующая впереди мужа, точно какой-то волшбой.

Бок о бок с ней спешила озлобленная, сердитая стая, скакали ягинишны на своих бешеных, нервных конях, не имевших ничего общего с обыкновенными людскими лошадками, но удивительно похожие на них. Сивка под Марьей ходил нетерпеливо, смотрел огненным глазом и взвивался, спеша, перемахивая через пни и кочи. Она вновь вырвалась вперед, как и давеча, но теперь Марью манили и подгоняли не дикий азарт и жажда гонки, а страх за Кощея. Страх разливался в ее душе, привольно выхлестываясь, запутывая все.

Лихолесье выпустило их на границу, напутственно подтолкнув в спину, и Марья задохнулась. Сразу увидела: привычно-пустую полосу между лесом и рекой устилают тела, пятнает грязно-бурая кровь. Она закричала, яростно рванула меч. Ее снарядили, надели на нее боевой доспех; голову тяжелил подогнанный шлем, слишком изящный, чтоб подойти кому-то из волкодлаков, рядом с которыми она казалась маленькой тряпичной куколкой. Кольчуга лежала на плечах тяжело, но она же и вселяла в Марью уверенность, как будто бы делала ее внушительнее.

Следуя за ней, волкодлаки и ягинишны влились в свалку тел, копошившуюся у реки. Среди дружинников Всеслава было больше пеших: они уж знали, как волкодлаки сводят с ума животных, кусая за ноги, и те ржут, поднимаясь на дыбы и стряхивая всадников. Однако ж и воин с копьем мало что мог сделать громадному оборотню, лязгающему клыками и завывающему, как орда ночных кошмаров. Проносясь, Марья наискось, свесившись из седла, рубанула какого-то зазевавшегося воина, не чувствуя мучительных сомнений. Добрая сабля, подаренная ей казанским ханом, запела и ужалила пребольно, рассекая плоть между плечом и шеей (его шлем был кем-то содран, являя перепуганное лицо). Дружинник упал как подкошенный, кровь густо лизнула саблю, а Марья, пьянея, лягнула Сивку и послала его вперед. Подле нее надрывно голосила Любава, пугая дружинников — из ее горла лились такие вопли, что и Марье хотелось покрепче уши зажать.

— Кресты с них срывайте! — прогремел голос Кощея, заставив Марью порывисто обернуться. — И в воду! В Смородину!

Смородина волновалась рядом, готовая принять жертву в беззубую слюнявую пасть. Да только кресты были под надежными новыми кольчугами, сиявшими на солнце, и Марья не вняла странной просьбе.

Марья столкнулась с копейщиком, безумно пучившим глаза; тот попытался ударить Сивку, но конь неведомо отпрыгнул, как кошка скакнула, невредимый и злой. Острие задело наруч Марьи; злая сила удара отдалась по руке, хлестнуло болью, но она не выронила клинок. Свесившись, Марья с оттяжкой хлестнула его поперек груди саблей и рыкнула сквозь зубы, чувствуя боль, прострелившую запястье. Но копейщик упал, раскинув руки, а Марья подхватила падающее копье, взвесила — оно было тяжелее, чем ожидалось, а она привыкла к хищно изогнутой звонкой сабле. Но, навскидку прицелившись, зашвырнула копье в воина, наседавшего на седоватого волкодлака. Копье вдарило его в бок, заставив изумленно поперхнуться кровью, а оборотень довершил дело мощным махом когтей, раскроил его шею и, мимолетно кивнув Марье с благодарностью, метнулся прочь, к другому врагу. И тут же рухнул, напоровшись на меч хитрого противника, заскулил, бессмысленно лязгая пастью… Марья взвизгнула, но не смогла достать воина, убившего волкодлака. Конь уносил ее дальше.

Вдали, за темными воинами и серыми волками, свалившимися в общую кучу, как пьяные на ярмонке, идущие стенка на стенку, Марья рассмотрела мужа — в седле, с такой же кривою саблей, хищно разившей. Подле него, вздымаясь на задние лапищи, рычал и грызся Вольга — поднимаясь над дружинниками Всеслава, он казался настоящим богатырем, страшным великаном. Он хапнул чью-то руку, заставив выронить меч и завизжать, затрепал головой; махнул хвостом, сшиб кого-то, подло заступившего за спину…

Перед Марьей, пересекшей поле быстро, как скоро вспыхивает степной пожар, смыкая строй, сгрудились ярославские дружинники, прикрываясь щитами от волкодлачьих когтей, и Сивка заволновался, приплясывая. Тогда Любава, до того следовавшая за Марьей верной тенью, сунула руку в притороченную к седлу суму, пошарила там и кинула что-то под ноги воинам. Земля тряхнулась, вырываясь у них из-под ног, и дружинники рухнули в черных комьях почвы, а волкодлаки кинулись к ним, радостно подвывая. «Разрыв-трава», — поняла Марья и кивнула ведьме. У Любавы тряслись губы, словно она силилась не разрыдаться.

Марья не могла сказать, кто одолевает: шумная грызня не прекращалась, не утихала. Ярославские дружинники падали под звериным напором волкодлаков, но их было куда больше, и они изматывали лесной отряд Кощея. Сначала испугавшиеся нечисти, они пересилили ужас и пошли в наступление. Одну из ягинишен на глазах Марьи выбили из седла, а она не смогла прорваться к ней, вытянуть. Ярославская конница — горстка ее — больно вдарила сбоку, но там и завязла. Стрелы не мелькали: видно, князь не стал переправлять через Смородину лучников, зная, что придется столкнуться лоб в лоб. Исход битвы решала ярость. Дружинники рубились отчаянно, Марья слышала отрывки молитв, и, хотя колдовство Белобога не помогало его слугам в Лихолесье, слова придавали им душевных сил. Они не собирались сдаваться. Волкодлаки медленно брали ярославских воинов в тиски, кружа, как будто волки на охоте.

На Марью навалилась слабость; порез на руке сильно кровил, а она отказывалась замечать это, пока не поняла, что в глазах темнеет. Руки дрожали от рубки, а сабля словно стала весить целый пуд. Она уставала. А устать значило пропустить серьезный удар. Марью задели по ноге — она дернулась, вскрикивая, как раненая птица. В отместку она развернулась, сшибла конем того мечника, с пугающим ее саму наслаждением слыша треск его руки, попавшей под тяжелые копыта. Любава заливалась визгом, будто на шабаше. Глухо бухала разрыв-трава; ее мешок словно был неиссякаем, но Марья знала, что рано или поздно зелье кончится и они с ведьмой окажутся окружены.

Перед ней замаячил всадник, и Марья пришпорила Сивку, полная решимости сбить его на землю. Заметив ее, он развернул коня, но не стал нападать.

— Марья! — ахнул голос под шлемом. Воин сорвал его с головы, тряхнул седой гривой. Она придержала коня, поглядела на его бешено, но не затуманенно — на рубленые черты, будто у старого идола, на полосу шрама, белесый глаз.

— Прикажи дружине отступать, отец, — гаркнула Марья громко, хрипло, как воронье. Она тоже удерживала Сивку, и вот они застыли друг напротив друга в напряженном нетерпении. — Лихолесье растерзает каждого, кто переступит границы с мечом в руке!

Ее собственная рука дрогнула; она не смогла бы сразить, хотя в Марье вскипала злость, обида. Разве отцовская смерть отплатила за то, что ее забыли и оставили мертвой, быть может, отпели в златоглавых чистеньких церквушках Китеж-града? Забвение — не смерть героев на границе с нечистой силой, вот что они заслужили своей бездушностью…

— Твой разум мутен, это черное колдовство, — неотступно твердил князь Всеслав. — Дочь моя, брось клинок…

Марья рассмеялась. И Лихолесье откликнулось, разлетелось ее воплем и криком. Закричали птицы, взвиваясь над темным лесом, заревело что-то в глубинах, в самом сердце, задрожала земля, заставляя коней испуганно ржать и вытанцовывать, смешать строй. Хозяин Леса откликнулся; зашуршала листва, заговорили деревья. Хриплый волкодлачий вой заставил задрожать даже Марью. Холодок пробежал по спине.

Что-то ворвалось — нечто древнее, сильное, способное потягаться с их богами. Хозяину Леса не нравилось, когда лилась понапрасну кровь; он давал приют, прятал нечисть, но не терпел свар и склок. И теперь земля дернулась, восставая, — гораздо сильнее, чем от травок Любавы; ветер немилосердно расшвырял их в разные стороны, играя волкодлаками, как кутятами, а Кощей согнулся в седле, хватаясь за голову. Марья раненой птицей крикнула и кинулась к нему, забыв о князе Всеславе. Заревело нечто страшное. И Марье показалось, что это она призвала эту силу, что ее боль воплотилась, но в следующий миг синее небо опрокинулось и над ней, и она рухнула со споткнувшегося Сивки.

Земля встретила ее тяжелым ударом, оглушившим Марью и лишившим ее чувств.

***

Она помнила, как бежала, как неслась сломя голову куда-то и ветки хлестали ее по лицу, по рукам, которыми Марья беспомощно заслонялась. Дыхания не хватало. Подол путал ноги, но Марья от ужаса не могла уж и остановиться и широко рвануть его. Ей слышались позади голоса, окрики, хрипатый смех разбойничий… Преодолев себя, Марья обернулась, но в сумрачном, предзакатном лесу гуляли длинные угрожающие тени, отброшенные темными деревьями, — и в каждой она видела врага. Ужас застилал глаза.

Неожиданно земля оборвалась под ногами, опрокинулась, и Марья с отрывистым воплем покатилась вниз, ударяясь боками, локтями… Не приметила срыв оврага, жадными глазами отыскивая преследователей. Она попыталась закрыться, вывернуться, но, сорвавшись по склону на самое дно лесной прогалины, ударилась лбом обо что-то холодное и твердое. «Камень», — уплывающим сознанием подумала Марья; эта мысль была размеренная, спокойная, скользящая степенно.

В опустившейся темноте Марья услышала отдаленный волчий вой.

Она путалась в видениях и не различала, что дикий сон, а что — ее бедная жизнь. Как жутко перепуталась ее судьба, как она заплутала. Марья на считанные мгновения очнулась в какой-то постели, и ей тут показалось, что не было никакого сватовства, что не отправляли ее с дружинной охраной в легендарный Китеж-град к княжичу, что не выскочила им навстречу разбойничья шайка… Нет, это были небольшие покои, теплые, а Марья утопала в перине и в своем бреду; она и двинуться не могла, урывками дышала — было душно…

Кто-то склонялся над ней, шептал, и этот шепот патокой вливался в уши Марье. Она не запоминала слова, а различала долгие, протяжные напевы, вторящие им. Ее отпаивали чем-то смолянистым и пахнущим лесными травами, придерживая голову, как дитю. Легкая рука изредка касалась ее лба с испариной, отирала виски. Марье почудилось, что это мягкие, ласковые материнские руки, хотя ее мать умерла родами и никогда не лелеяла ее, не нежила так. Она силилась рассмотреть, почти уверовала, что Белобог послал ее образ — успокоить, унять тревогу.

Когда прояснилось, когда Марья рассмотрела в своей искусной врачевательнице бледную ведьму с болотными пылающими глазищами, с загнутыми когтями, с выступами острых звериных клыков, она закричала отчаянно и долго и снова лишилась чувств.

На следующий день Марья проснулась с чистой головой, отдохнувшая и свежая, из ее памяти почти изгладилось все недоброе. Она скользнула взглядом по темному каменному потолку, нависавшему над ней. Теплая, маленькая комнатушка; здесь пахло не сыростью, а сухими травами. Марья не узнала своих покоев, не услышала топота в горнице, девичьих голосов…

Навалилось: китежцы, шумные сваты, долгий путь лесом, который она с любопытством оглядывала с повозки, спокойствие дружинников, храбрившихся и задиравших друг друга, когда, как они думали, княжна не видит: вдалеке тянулась граница Лихолесья. И нападение, и кровь, и ее побег…

Чуть сгибаясь, у простой деревянной двери стоял какой-то мужчина. Не дружинник и, уж конечно, не отец, которого Марья наивно понадеялась увидеть; гость был высокий и тонкий, как вечерняя тень. Марья сощурилась, пытаясь рассмотреть его яснее. Заметила, что на ней одна исподняя рубаха, липнущая к телу, но постаралась не смутиться, а прямо и с вызовом глянуть на него.

Вспомнилось сразу: бородатая рожа разбойника, драный сарафан, вкус крови во рту: она впилась ему в руку крепко, по-звериному, он выпустил Марью, и она порскнула в лес, бежала, пока могла, и даже когда стала задыхаться — все равно неслась вперед, надеясь, что погоня давно отстала. Ужас гнал ее далеко…

— Где я? — ахнула Марья, даже не заботясь, кто ей ответит.

Он не был похож на разбойника; впрочем, Марья за всю жизнь видела только тот грязный лесной сброд и в душегубах не разбиралась.

— В Лихолесье.

Голос был хрипловатый — от долгого молчания.

— Но… люди не могут попасть в Лихолесье! — Марья нахмурилась. Переносица болела — она саданулась о камень…

— Думаешь, я лгу? — ледяно прозвучал ответ.

Она почему-то помотала головой. Не от страха перед неизвестным: вспомнила ведьму над собой.

— Вольга тебя принес, мой побратим. На волчьей спине можно пройти в Лихолесье, — тихо сказал он. Голос лился тихий, чуть рокочущий, вкрадчивый. Он выступил из тени, и его темные глаза опасно заворожили Марью, заставили забыться. — Что княжна ярославская забыла на границах Лихолесья? Неужто нет иного места для прогулок?

Скрытая насмешка проскальзывала в его словах, и Марья поняла: он видел все. Тела дружинников, истыканные стрелами, что вылетели из кустов. Глупая, бесчестная смерть. «Лук — оружие подлецов», — любил говаривать князь Всеслав, предпочитавший заглядывать в лицо тому, кто дерзнет его убить… На них напали, а лошади волокли на повозке не одну Марью, но и сундук с приданым, и двух девок, что ей отдали, а рядом шагал отряд дружины…

Что же с ними стало?

— На границе Лихолесья давно поселились разбойники, — произнес мужчина, наблюдавший за ней. — Княжеские люди не заходили в наши пределы, мало об этом проведали, иначе ни за что не повезли бы тебя той дорогой. Эти лиходеи прикрываются нечистью, зная, что немногие отважатся идти за ними в Пограничье. Стоило давно приказать Вольге с ними разобраться, хотя они не тревожили нас… — Он, кажется, досадовал.

— Священник благословил меня и весь отряд от нечисти, — дрожащим голосом протянула Марья. Она коснулась груди, ища крест, но цепочки не было.

— Но не от стрелы, да? — усмехнулся ее собеседник. — Ничто не защитит от точного выстрела, даже самое искусное чародейство; надо лишь знать, что бить стоит в сердце.

В его словах прозвучало какое-то страшное предзнаменование. И Марье показалось, что он говорил вовсе не с ней, а обращался к самому себе: так затуманились его глаза, будто он позабыл о ней. Нечто пугающее было в этой тощей фигуре. Марья разглядывала бледное лицо, пытаясь угадать, кто перед нею; он не носил оружия и не казался опасным воякой, но отчего-то она поняла, что не сможет выбежать из этой крохотной кельи, прорваться.

— Что будет потом? — спросила Марья.

Она вернула его, разбудила. И ему это не понравилось; досадливый темный взгляд обжег ее.

— Время покажет, — неразборчиво отозвался незнакомец. Простер тонкую руку, указывая на стол в углу, на котором Марья увидела большой кубок с удивительной резьбой. — Пей отвар и во всем слушайся лекарей. И не доставляй нам неприятностей, — велел он, прежде чем закрыть дверь.

***

Марья открыла глаза, поморщилась. Гулко ныло в голове: словно она еще слышала отзвук удара по шлему. Нашла себя на постели. Попыталась подняться, но ощутила накатившую дурноту и откинулась, сердито глядя вверх. Сон напомнил ей страшное — беспомощность. Девчонку, попавшую в Лихолесье, спасавшуюся от разбойников бегом, как испуганный олешек от нее — несколько дней назад.

Сейчас она выхватила бы клинок одного из павших дружинников и напала бы с ним на лесной сброд, сражалась бы, словно волчица, а не жалко кусалась и царапалась. За себя прошлую было стыдно…

За окном стояла лунная ночь.

Чувства понемногу возвращались к ней, и Марья ощутила касание к своей перевязанной руке, с трудом повернула голову и увидела Кощея, сгорбившегося на краю постели. Он заснул или глубоко погрузился в свои мысли, не замечал, что Марья пробудилась. Рука лежала на ее запястье, и она поглядела на когтистые длинные пальцы, похожие на лапу какой-нибудь хищной птицы, и забеспокоилась.

— Ваня! — отчаянно позвала она, сжимая его пальцы. — Любовь моя, погляди на меня…

Он вздрогнул, очнувшись; все-таки спал — Марья облегченно вздохнула. Он встретился с ней взглядом, тускло улыбнулся — лишь тень его обычно мягкой улыбки, которую Кощей таил для Марьи.

— Я размышлял, что стало бы со мной, если бы я потерял тебя, — прошептал Кощей. — Я видел, как ты упала с коня. Думаю, у меня все еще есть сердце, ведь не может болеть то, чего нет, верно?

Он мягко скользнул пальцами по ее волосам. Кто-то расплел их — вряд ли старался Кощей, но Марье было приятно, что он играется с ее золотистыми локонами. Это позволяло ей отвлечься от боли, поселившейся в затылке.

— Да уж, жена у тебя красавица… — протянула Марья, касаясь лица и представляя, как уродливо смотрится темное синюшное пятно в серебряном свете.

— Ты покатилась по земле… Ничего. Любава принесла мазь, к утру излечится, — вспомнил Кощей и соскользнул с постели. Вернулся с какой-то деревянной миской и, легко обмакнув пальцы, прошелся по ее лицу с нежностью, которой Марья не ожидала от когтистой руки. — Шла русалка лесной дорожкой, оцарапала нежну ножку, а из ранки той да не кровь-руда, а из ранки той да чиста вода…

Марья невольно рассмеялась: колдовские присказки казались ей детскими считалочками.

— Камень-Алатырь, — повторила она вслед за Кощеем. — Это он у Китеж-града, из-за него наши беды. Он таит такую силу, что позволяет им пробраться через границу? То, что они черпают воду из самого истока?

— Да… А еще их кресты — из первого дерева. Дуб. Мы захватили несколько. Это сила, что выше нас… Что-то, что было с самого начала; Смородина слишком юна, чтобы оградить нас. Но Чернобог и Белобог — отражения, моя соколица, — напомнил он. — Из-под камня два ручья текут.

— Откатить бы его куда-нибудь в сторонку, — буркнула Марья, устало прикрывая глаза.

— Как под камень тот утекла вода, а за ней болезнь навсегда, — цокнул Кощей, наклоняясь к ней и прикладываясь холодными губами ко лбу. — Ныне и присно и от круга до круга! Тако бысть, тако еси, тако буди!

Она почувствовала, как Кощей лег рядом с ней, приобнимая за плечи. Открыла глаза, увидела его лицо близко-близко. Пахло травянистой мазью, испарявшейся на ее коже и приносящей холодок облегчения.

Марья скользнула пальцами, задирая его длинные рукава, ласково касаясь старых шрамов. Что-то исказило лицо Кощея — не настоящая мука, а ее отголосок, отзвук. То, от чего не нашлось бы мазей и заговоров.

— Это колдовство тебя изводит, — пожаловалась Марья, — и ты еще спрашиваешь, отчего я больше люблю меч и лук! Война источит тебя, все вычерпает. А тебе нельзя погибать! — воскликнула она. — Иначе в Лихолесье ворвутся, растопчут. Ах, а что же на границе? Что мой отец? — вспышкой припомнила она.

— Он испугался, недобитки ярославской дружины отступили к мосту, что они перешли, — обстоятельно рассказывал Кощей, увлекая ее касаниями к щекам, к шее, к запястьям — словно нарадоваться не мог, что она цела и невредима. — Я приказал не гнаться за ними: нужно было позаботиться о наших раненых. О тебе… Но мы проследили, чтобы они покинули Лихолесье.

С благодарностью она перехватила его руку, стиснула.

— Вольга помог тебя донести. А твоя Любава сказала, что ты проснешься к утру, но я знал, что ты упряма и своенравна. Выгнал всех слуг…

— Тебе нужно бы спать и видеть десятый сон, — попеняла Марья. Вспомнила, как Кощей встает по ночам, разбуженный кошмаром, шатается по кремлю, и застыдилась.

— Да нет, там бывают и славные сны.

По его оскалистой ухмылке Марья догадалась, что славный сон — о том, как он сжимает клыки на горле китежского княжича и упивается его кровью.

— Он глупый мальчишка. Почему он доставляет нам столько забот?

— У него есть сила, которую прятал его род… И он хочет прославиться, совершить какой-нибудь подвиг, — разумно объяснил Кощей. — Змии повывелись: последний Вольгову мать, княжну, украл, да и того зарубил какой-то добрый молодец. Остались упыри да черные колдуны; как ни глянь, я нынче самое главное чудовище.

— Неужто он надеется просто украсть чужую жену и взять ее себе?

— Мы не венчаны, люди таких союзов не признают. Иван этот восторжествует, что честную девицу вызволил из лап отвратительного чернокнижника. И до того будет милосерден, что возьмет эту девицу в жены.

— Нас могли повенчать по Чернобоговым обрядам, — нахмурясь, напомнила Марья, — но ты не захотел.

— Все он у меня отнял — тебя не заберет. Да и что людям обряды нечисти: все грязь, мерзость.

Он помолчал. Марья словно угадывала его мысли: Китеж поднялся за последние годы, нашел источник Белобогова колдовства, что делал их волхвов и священников сильнее всех прочих чародеев. Теперь же они нашли способ пробраться в Лихолесье. А с властью невольно приходила жадность — до всей Руси. Еще до того, как Марья попала в Лихолесье, она разгоралась.

— Нет, лучше смерть, чем за китежского княжича идти, — прошептала Марья. — Ваня… Да ты уж сам догадывался: я ему была обещана.

— Не дурак, знаю. Думаешь, Вольга не рассказал бы мне про повозку с приданым? Оно, должно быть, где-то в казне Лихолесья лежит: волкодлаки все злато-серебро собрали, чего добру пропадать, торгуем же с ордынцами как-то… Так вот Китеж ближе всего. Как же я обрадовался, что захватил невесту княжича! — Кощей рассмеялся легко, вспоминая о давно минувшем. — Ну, ты себе женишка не выбирала, это я попозже сообразил. И не спешил заявляться к нему за выкупом. Присмотреться хотел. Но Иван так и не пришел… Он тогда был совсем мальчишка, куда уж.

— Говорят, с детства отцы наши договорились… Мне мамки все твердили, что княжества вместе станут, всю нечисть победят, и крестились все, а я не понимала ничего, маленькая совсем была.

Марья вспомнила, как шептались эти суеверные бабы, с удивительной теплотой. Они-то по-своему думали, что муж ей нашелся герой героем, как из былин: еще с рождения княжичу Ивану, помнится, волхвы предрекли что-то великое…

— С детства, говоришь? Так он младше тебя, Ивану осьмнадцатый год, — неожиданно с жаром переспросил Кощей. — Это, выходит… лет пять… Когда же вас сговорили?

— Не знаю, — протянула Марья. — Говорили, сколько себя помню, что Иван, княжич китежский, меня в жены возьмет и увезет в дивный город, что на озере Светлояр милостью Белобога стоит…

Кощей рассмеялся. И смеялся долго, радостно, что Марье не хотелось его прерывать.

— Во мне страха нет, если помирать, так вместе, — выдавила Марья, щекой прислоняясь к его плечу, когда Кощей утих. — И все-таки это нечестно. Они могут пройти к нам, а мы пробраться в Китеж не способны… Там же тоже — граница. Неприступная.

— Вольга предложил кое-что, — сказал Кощей. — Тебе это не понравится.

— Как и все выдумки Вольги. Что же для этого нужно, жар-птица или царь-девица? — ядовито уточнила Марья. — Уж сколько я верю твоему побратиму, столько же и знаю, что затеи его добром не заканчиваются.

— Нет, все гораздо проще, — помолчав, произнес Кощей. Посмотрел на свои шрамы: — Нужны только цепи. Все идет по кругу, права Ядвига.

***

Все шло по кругу. Каждый день — одно и то же; впору завыть.

Марья успела выздороветь, и ничто не напоминало ей о головной боли, сопровождавшей каждое ее движение первые дни, и страшной шишке на лбу. Ее выпустили из кельи, позволили бродить по терему, приставив к ней ту самую ведьму с рыжими космами, зелеными глазищами и когтистыми руками, нещадно пугавшими Марью. Но ведьма прямо-таки лучилась от гордости и с интересом ее рассматривала, и со временем Марья к ней притерпелась.

Любава была ласкова и отвечала на все ее вопросы, растолковывая, что этот город, притаившийся в сердце Лихолесья — последний оплот нечисти. Она не скрывала, что народ здесь дикий и Марье не стоит выходить в посад, где ею непременно захотят отобедать. Как нимало не смущало Любаву то, что многие горожане по ночам преодолевают Пограничье и охотятся в ближайших селах.

И все-таки быт в Лихолесье немногим отличался от того, к чему Марья привыкла, разве что дневная жизнь шла небойко, как-то лениво: нечисть не переносила яркого солнечного света. Однажды она истомилась, и Любава все-таки вывела ее в торговые ряды, но прежде обтерла Марью какими-то травками, отбивавшими живой человечий запах. Она бродила, рассматривала искусные поделки нечисти: здесь торговали, помимо снеди и одежды, мало отличными от привычных ей, самыми разными амулетами и оберегами с темными символами Чернобога. Поначалу Марья побаивалась их, но вскоре привыкла, как и к тому, что нечисть часто и без страха вспоминает своего покровителя. Заметила, что церкви в городе нет, но Любава шепнула, что в лесу есть большое капище, где они собираются по праздникам.

В том загадочном мужчине, увиденном ею в келье, Марья с оторопью узнала Кощея. Тот предпочел отмахнуться от нее и перепоручить Любаве и другим девушкам, которые с жадностью увивались возле нее и расспрашивали о жизни в Ярославле. Много раз Марья видела, как Кощей мелькает в кремле, сопровождаемый крепким рыжеватым воином, в коем угадывалось нечто северское — тем самым Вольгой, благодаря его дозору Марья оказалась в Лихолесье, а не осталась погибать в лесу. Пару раз, заметив ее интерес, Вольга улыбался Марье. Кощей даже не оборачивался.

А вот волкодлаки Вольги напугали ее поначалу: диких зверей Марья всегда боялась. От них и пахло зверем. Но они не трогали ее и не обращали на нее внимания, и она стала спускаться по утрам и наблюдать, как матерые волки изматывают отроков учебными схватками — это умиротворяюще напоминало ей отцовскую дружину.

Каждое утро Марья спрашивала у Любавы, не явился ли за ней отец во главе войска или — она произносила это неуверенно, потому что упоминать Китеж в Лихолесье не любили — княжич Иван. Ведьма молчаливо улыбалась, и Марье мало-помалу стало ясно, что ее считают мертвой.

Отпускать ее не собирались, а Марья понимала, что не сможет сбежать. Рассказы о губительной речке Смородине пугали ее. И она терпела, дожидаясь чего-то. Однажды утром за ней явился Вольга и, развлекая ничего не значащим разговором, проводил ее к Кощею — тот встретил ее в покоях, склоненный над какими-то картами, и заметил, лишь когда Вольга нетерпеливо окликнул его. Марья ожидала, что тому дерзость не сойдет с рук, но Кощей шутливо шуганул его прочь, шепнув что-то побратиму.

Кощей рассматривал ее с тихой усталостью, и Марье показалось, что он чем-то тяжко болен, такое изможденное у него было лицо. Она не отваживалась первой прервать молчание, потому что осознавала: она в его власти, а помочь ей в Лихолесье некому. Этот чернокнижник мог бы сделать с ней что угодно: сразу на память пришли сказки, которыми ее, непослушную девчонку, загоняли в детстве спать.

— Начнем с того, что ты умеешь, — решил Кощей. — Ну? Любава говорит, тебе скучно в Лихолесье.

— Стряпать я не умею, вышиваю отвратительно, шью — и того хуже, — с гордостью объявила Марья. — Голос мой пригоден орать медведицей, как говорила мне нянька. Право, танцую неплохо.

— Что ж мне делать с тобой, княжна? — утомленно спросил Кощей. — Чем тебя развлекать?

Она поглядела на украшенный меч, висевший на стене над столом, где небрежно валялись карты, и что-то заныло на душе. Оружие ей давал отцовский воевода, добродушный дядька Ратибор с вислыми усами и приятным грудным голосом, а потом князь Всеслав увидел, как растрепанная маленькая княжна неловко держит большой мужской меч, и взъярился. С тех пор к оружию ее не допускали, но хотелось. Что-то звало ее.

Марья решилась и указала рукой на меч. Ей почудилось, что в потускневших глазах Кощея зажегся неподдельный интерес.

========== 4. Шатер в степи ==========

Год в Лихолесье пролетел незаметно, и Марья подозревала, что дело в какой-то особенной волшбе, растворенной вокруг нее. Должно быть, это оттого, что она не сидела сиднем в горнице, как в Ярославле, измаянная опекой отца и попытками приглашенной старухи научить ее вышивать, как полагается хорошей жене — это занятие Марью угнетало больше всего, и она ненавидела глухие зимние вечера, которые она проводила согбенной над пяльцами. Нет, теперь Марья вольна была делать что угодно, за одним лишь исключением: ей настрого запретили покидать границы Лихолесья. Но она и не стремилась к бурливой Смородине-реке, а с любопытством изучала городок нечисти, лес, его обитателей и их занятия.

После отчаянной просьбы Кощей тут же отрядил ей сурового волкодлака-наставника, который на поверку оказался не так страшен, как представляла Марья, исподтишка наблюдавшая за звериным воинством. Он помог ей подобрать легкий меч (те, что носили волкодлаки, она с трудом отрывала от земли под незлой хохот и подвывание); оружие было почти игрушечное, по силе тонким женским рукам, но наставник твердил Марье, что она обязана заботиться о мече, как о ребенке, чистить его, натачивать, и Марья полюбила свое оружие — и восторгалась им еще больше, когда волкодлак показал, как ловко им можно шить. Игла неловко ходила в руках Марьи, колола пальцы, узоры складывались угловатые, грубые — зато с мечом получилось что надо.

Год Марья провела в тренировках, постепенно обучаясь воинским хитростям. Многое она делала по наитию, поддаваясь невесть откуда взявшемуся чутью — когда отскочить, когда помедлить, обманывая. С легкой тоской она думала, что это передалось ей от отца, прославленного воина, но тут же отмахивалась. Волкодлаки, поначалу забавлявшиеся, научились ее уважать, а ягинишни, заинтересовавшись удивительной княжной, показали, что женщина в бою может быть смертоносна, как гадюка. Хоть Марья была легче этих дюжих воительниц, их уроки были полезны, она стала быстрее и смелее, вскоре научилась обманывать волкодлаков и пользоваться их неповоротливостью. Она чувствовала, что сделалась сильнее, и уже не улепетывала бы от лесных разбойников, а приняла бы бой с достоинством…

Марья тихо поняла, что в Ярославле ее посчитали мертвой, и затаила обиду. Глубокую, язвившую сердце. Взращивала ее Марья с удовольствием, отрабатывая резкие выпады мечом, представляя, как она вернется однажды домой победительницей, как расскажет всем, что вырвалась из Лихолесья, со свистом взмахнет клинком, и уж тогда отец поймет, что зря лишал ее сладости сражения, звона стали… Но постепенно эти дивные мечты угасли. Она осознала, что ей нечего искать, что ее и здесь принимают и позволяют ей быть кем-то большим, чем дочерью на выданье или недоступной княжной…

Она привыкла к Лихолесью, не пугалась больше посадских жителей, с азартом торговалась на базаре за безделушки, с интересом встречала ордынских посланцев, судачила с Любавой о житье снаружи, хотя раньше и не любила сплетни, считала их пустым делом глупых баб… Она нашла подруг среди девушек, прислуживавших ей, завела знакомство с некоторыми советниками Кощея, завоевала сердца его дружинников, рубясь самозабвенно и дико, как и принято было среди волкодлаков. Дни сливались в яркое, разноцветное полотно. Особенно запомнились ей праздники, народные гуляния, костры в лесу и долгие песни, в которых не было слов, а смешивались протяжный вой и грозный рев. В окружении ведьм Марья темной ночью носилась по лесу, веселилась, танцевала босой в золе, хохоча и повизгивая, когда последние искорки жалили ее ступни. И дышала, дышала сладостью ночи…

— Вы изменились, княжна, — как-то раз заметил Кощей; они пересеклись в тереме, в горнице. — Не узнать.

Марья с девушками проскальзывали мимо дружинной охраны, хихикая, будто бы опьяневшие от ночных гуляний по росистой траве — они хотели сохранить последние теплые дни перед осенью. Кощей же шатался, о чем-то раздумывая, — Марья часто замечала его, ходящего по залам и едва не натыкающегося на стены. Наверное, и не так страшно было бы, если б он беседовал сам с собой, это можно было счесть душевным неспокойствием, наваждением, даже одержимостью, но Кощей бродил в гробовой тишине…

Он властным махом руки отпустил Марьину свиту; верная Любава поколебалась, не желая оставлять ее, но сникла под суровым взглядом Кощея и исчезла тихонько, как мышка. Кивнув Марье, он повел ее в уже знакомые покои, любезно поддерживая под локоть.

Больше Марья не робела при нем, как когда-то. Но и не знала, чего ожидать. Они почти не разговаривали, даже с Вольгой она толковала чаще — тот болтать был горазд, и это даже надоедало ей. Но Кощей казался холодным, вечно занятым своими делами: то встречался с ордынцами, то несся к границе, где происходила очередная короткая схватка, то пропадал где-то… Иногда Марья ловила на себе его долгие взгляды, но не знала, что и думать. Он все молчал.

— Вольга передал мне, что ты отлично владеешь клинком, — вдруг сказал Кощей, и по его лицу скользнула тень довольной улыбки. Он глядел на нее так прямо, что смутил бы и напугал прежнюю Марью, но теперь она замечала в этом темном взгляде живые искорки любопытства и невольно улыбалась в ответ. — Когда я поручил тебя волкодлакам, думал, это блажь, прихоть, — продолжилКощей, — но ты меня удивляешь, Марья Всеславна…

Он лишь хотел быть учтивым с ней, но Марья поморщилась, не сдержавшись. Она давно привыкла, что в Лихолесье никто не требует, чтобы она натянуто, бесцветно улыбалась и кивала — как в прежние времена.

— Отец никогда не давал мне меч, — объяснила она чуть оробевшему Кощею; ее ненадолго развеселила эта мысль: он испугался, что обидел ее, он, всесильный чародей! — Может быть, отец хотел уберечь меня, боялся, я сгину в какой-нибудь битве. Как будто обычная женская доля куда спокойнее! Как будто нельзя умереть где-то еще, кроме поля брани!

— Да? — удивленно переспросил Кощей. Его взгляд метнулся по сторонам, словно что-то искал, и он, облокотившись на стол, но не отрывая глаз от Марьи, подгреб к себе какую-то карту.

— Моя мать умерла, когда я родилась, — сказала Марья. — Поэтому я знаю: даже если жить тихо, праведницей, смерть все равно тебя найдет. Так почему бы не прожить так, как хочется, наслаждаться, а не бояться всего на свете?

Кто бы мог подумать еще год назад, что она скажет кому-то такое! Марья всегда была сорванцом, мучила нянек, бегала по двору, кричала, лезла в мужские дела, с любопытством подслушивая, как отец говорил с воеводами… Но все это росло внутри нее; представ перед князем Всеславом или кем-то другим, столь же влиятельным, властным, она лишалась дара речи и мучительно молчала. Теперь свобода полыхала, рвалась из Марьи, и она перестала следить за словами, выкорчевала княжеское воспитание, вытрясла этот сор из души…

Кощей усмехнулся, чему-то радуясь, и наконец-то протянул карту. Никто прежде не рассказывал ей о военном деле, поэтому Марья с интересом вникала в обозначения, сделанные разноцветными чернилами. Коснулась кончиками пальцев… Рисунки пестрели с востока, там, где буйный лес перетекал в степь.

— Будет война? — жадно спросила Марья. Вспомнила пересуды, шепотки, каменное лицо ордынского посыльного, который вылетел из терема слишком уж поспешно и лаял на свиту на своем чудном языке.

— Не война, но пара стычек, — мягко поправил Кощей. — Мы оттесним их, напомним о колдовстве Лихолесья, и на несколько лет они успокоятся. Так всегда бывает. Но я… — он замолк, словно подбирая слова. — Я хотел бы, чтобы ты поехала в этот поход. Как одна из моей младшей дружины. Вольга сказал, ты заслужила…

— Я поеду! — несдержанно воскликнула Марья, едва не ахнув. Она не сомневалась ни единого мгновения.

***

Осень ее яростно, гневно вспыхнула и разлилась кроваво на пограничье. Марья потеряла голову в битве, в настоящем бою, а не тренировке с затупленными мечами. Она жаждала опасности. Руки ныли от сечи, но она ликовала, она наконец-то ощутила волю. Ее воля пахла кровью, душистой степной травой, куда падали враги, когда она перекусывала их острым мечом. Первое ранение оглушило ее, но не отрезвило. И второе — тоже. Она не испугалась гибели. Словно лихорадка — она заболела войной и не могла излечиться.

«Марья Моревна» — так ее прозвали, и Марье понравилось имя, сидевшее ладно, красиво. Она убивала жестоко, рвалась в бой — это удивило и поразило даже нечисть, привычную к дикости. Первые дни слились в непрекращающееся безумие бойни. Это были не ее враги, она билась не за правое дело, нет, Марья убивала ради удовольствия, и окружавшие ее дружинники видели это яснее всего. Ради свободы. Ей казалось, доказать ее она может лишь кровью. Прозвище это было не признаком чести, подвига, а клеймом. Но Марье понравилось. Новой ей — новое имя, это было верно, так, как и должно случиться. Марья, несущая смерть. Грозное, порыкивающее прозвище, отдававшееся каким-то особым послевкусием. Она наконец-то стала собой…

Кощей был рядом, вел войска. Ее отец всегда говорил, что хороший князь — товарищ своим воинам, что он сразится с ними вместе, а не отсидится за спинами… Это она видела в Кощее, будто бы напрочь лишившемся страха: он вертелся в самом водовороте битвы, и Марья невольно любовалась им, росчерком его мелькающего клинка, голодной усмешкой, громыхающей силой колдовства… Конечно, ведь его не могли ранить, как гласили слухи. Позже Марья заметила, что и он смотрит на нее, не с волнением за неразумную княжну, а с каким-то доселе неизведанным воодушевлением.

Он однажды явился к ней, взбудораженный битвой, словно бы хотел сказать что-то насчет будущей атаки на ордынцев, но долго посмотрел на нее, проходившуюся оселком по мечу, наклонился, улыбаясь, заглядывая ей в глаза. Марья обмерла, затихнув. У него был незнакомый, ласковый взгляд, и он приник к ней, что-то рокоча…

Третью ночь Кощей проводил в ее шатре, и Марья начинала привыкать. Она поначалу боялась признаться себе, что полюбила его — странного, нелюдимого, таившего нечто в минувшем… Марья прежде не знала любви, ее пророчили в жены китежскому княжичу, но его она ни разу не встречала. И разговоры девушек считала глупостью, неизменно краснела, хотя и пыталась скрыть. Любовь была одной из красивых легенд, любовь жила в песнях, но не в ее жизни… Но разве не так стоило назвать теплое чувство, зародившееся в ее сердце будто бы само собой, независимо от нее?

На рассвете Марья не спала, проводила по волосам гребнем. Пряди легко проскальзывали через частокол зубьев, но почему-то она не останавливалась; это успокаивало ее, унимало волнение. Кощею нравились ее волосы, он расплетал косу с бережной осторожностью, пропуская через пальцы. «Как золото», — соскочило случайно; он говорил и говорил что-то, увлекшись, словно бы задыхаясь — и в то же время счастливо улыбаясь. Марья терялась, она не умела сплетать слова, но она целовала его сладко, отчаянно…

Поглядывая на спящего Кощея, Марья вздыхала и кусала губы. Он уставал, хотя и обещал, что вся война ограничится короткими стычками; но все равно Кощей вставал ни свет ни заря, первым рвался в бой, колдовал, поднимая черную глухую силу, опрокидывая ее на ордынских конников, и это изматывало его, вытягивало жизнь… Марья невесомо скользнула ближе, хмурясь, вглядываясь в спокойное лицо; рядом с ней Кощей спал мирно, как дитя.

Он — особенно в свете зари, заглянувшей в шатер, — казался молодым, но Марья заметила, что борода у него не растет вовсе, как у мертвеца. Но кожа не была ледяной, напротив, она помнила ее пылкий жар. Темные глаза могли светиться чем-то, что крало у нее дыхание. Он был красив — да, Марья знала это. И в то же время замечала многое: рваные шрамы на запястьях, белые полосы на иссеченной спине, метины под ребрами, белую зарубку на виске, где не росли смолянисто-черные волосы. Она знала боевые шрамы, видела следы давних подвигов на отце и дружинниках, на их лицах, руках, однако это было нечто иное, чего Марья страшно боялась и что в то же время хотела узнать.

Поддавшись желанию, Марья скользнула кончиками пальцев по обнаженной коже, прижала ладонь к груди. Хотела почувствовать биение жизни, ощутить его… Вздрогнув, Кощей открыл глаза. Они показались черными, как болотные омуты, но, различив Марью, он слабо кивнул.

— Прости, — шепнула Марья. И, не сдержавшись, добавила: — У тебя сердце с перебоями стучит…

— Знаю, — отозвался он. — Без тебя не бьется. Когда я далеко, оно затухает. Может быть, поэтому я позвал тебя в этот поход, не хотел вовсе омертветь…

Потерянно глядя на него, Марья легла рядом, прислонилась лбом к плечу. Скользнула рукой, нашаривая его запястье, поводя пальцами — там, где живая кожа переходила в пергаметно-сухой белый шрам, шершавящий ее руку.

— Кощей… — протянула она, не зная, с чего начать разговор.

— Иван, — вздохнул он.

— Что? — вспыхнула Марья; ей показалось, Кощей вспоминает про ее законного жениха, китежского княжича, и укоряет ее в чем-то…

— Мое имя — Иван, — терпеливо повторил он. И заговорил сбивчиво, уязвимо: — Уж ты-то имеешь право знать. Кроме тебя, только Вольга, и ты не говори никому, не нужно… Пусть я для них буду не человеком, а бессмертным царем, так легче, да и я давно уже…

— Ты правда бессмертен? — негромко спросила Марья. Ей не понравилась мысль, что она будет стариться, превратится в ветхую старуху, однажды умрет, а Кощей останется прежним — и до боли одиноким.

— Нет. Меня можно убить, — объяснил он, — но сделать это, пожалуй, слишком трудно, вот люди и прозвали… Если воткнуть в меня меч или стрелу, я переживу, колдовство меня вылечит. Обычному воину не справиться, поэтому некоторое время я внушал им дикий ужас. Но теперь чародейство Китеж-града крепнет, и кто знает, что будет через год-два…

— Значит, эти шрамы остались после того, как тебя пытались убить?

Марья почувствовала — нить натянулась, ее не пускали дальше, не позволяли заглянуть за завесу, где таилось нечто важное. Она не отличалась терпением, Марья ни за что не смогла бы долго подбирать ключи к этим бесконечным замкам, она способна была лишь спросить прямо, не таясь, рассчитывая на его честность.

— Ваня, я не оставлю тебя, — шепнула она, и Кощей, вздрогнув, поглядел на нее с какой-то хрупкой надеждой. — Я люблю тебя. Мне ты можешь рассказать, что бы там ни было.

Обняв ее, Кощей долго молчал, но потом все-таки заговорил:

— Дело было… Пожалуй, два десятка лет назад или около того. В то время остатки распавшейся Орды, снова собравшей силы, решили брать приступом восточные княжества, и князья кое-как договорились, чтобы дать отпор. Поскольку князь Дмитрий под Москвой, гнавший их взашей магией Белобогова старца, доказал, что Орда слаба, все легко поверили в победу.

Его история казалась стародавним сказанием, и Марья мечтательно улыбнулась, убаюканная. Она и правда привыкла к нему, рядом с Кощеем ей было спокойно, мирно, но это тянулось не изматывающее ее терпение бездействие, а нечто большее. Уютное, как мурчащая кошка. Марья сама едва не мурлыкала от удовольствия, когда Кощей в перерывах между рассказом рисовал что-то на ее спине. Он часто прерывался, но упрямо продолжал.

— В то время у одного из князей был сын, а юноше, чтобы стать мужчиной, нужно совершить подвиг, это все знают. К несчастью, в то время вокруг не было никаких отвратительных чудовищ, коих можно поразить и заполучить в трофей голову. Сам отец когда-то поборол аспида — неудивительно, что они повывелись, каждый княжеский сын счел своим долгом зарубить гадину. Вот они и стерлись, исчезли. Я не видел ни одного… Ну, да речь не о том: для сына того князя не оставалось никакого выбора, кроме как отправиться на битву с Ордой.

— Князья проиграли, отец рассказывал мне, — произнесла Марья. Всеслав был там вместе с другими воинами и наблюдал, как гибнут войска. — Черниговский князь не пришел, как и ожидали, Ярославль принял удар, но не сдержал… Отец всегда считал тот бой позорным, на них напали, не успели они построить воинов.

— Я слышал, кто-то думает, у ордынцев были глаза и уши среди русского воинства, — согласился Кощей, — потому они заранее знали, где войска остановятся на ночевку. Наутро их ждала армия неприятеля, их перерезали… — Он зашипел по-змеиному, мотая головой. — Но сыну князя, знаешь ли, повезло. Если так можно сказать. Знатных воинов не убивали на месте, а угоняли в плен; войску в походе пригодятся рабочие руки, которым не нужно платить, а вот с родичей потребуют выкуп. Но то ли отец не заплатил, то ли ордынцам этого было недостаточно и они решили вытянуть из него больше золота, но я свободы не увидел…

Тоска прорезалась в его голосе, и Марья, последний год упивавшаяся свободой и безнаказанностью, ощутила болезненный укол в сердце. Каково быть пленником, не сметь ступить без повеления хозяев, терпеть боль и унижение… Она снова воочию увидела длинные полосы на спине Кощея, словно расчесанные большим диким зверем, и зажмурилась. Помнила, как по приказу отца секли провинившуюся дворню, но и представить не могла этого сильного и гордого человека воющим от плети какого-то спесивого ордынца…

— Они обращались с пленниками хуже, чем с псами, — рассказывал Кощей, уняв отчаяние. — С ремесленниками, с теми, кто мог трудиться, еще не лютовали, а я был княжеским сынком, меня не обучали телеги чинить или там горшки из глины лепить… Те шрамы, что на руках, от колодок, про спину ты и сама, я уверен, догадалась.

— Но разве ты не пытался сбежать? — нетерпеливо спросила Марья.

— Как же, я мечтал об этом все время. Но у ордынцев есть весьма занятный способ удержания пленников… Они не заботились об охране, не тратили людей, зато проделывали тонкий надрез на ступнях рабов, всыпали в рану жесткого конского волоса и оставляли заживать под присмотром. Уверяю тебя, сбежать, когда тебе кажется, будто ты ступаешь по иглам, не мог никто. Скорее помрешь от боли.

Задохнувшись от возмущения, Марья уставилась на него. Неужели кто-то, даже жестокие ордынцы, о которых ей рассказывали страшные сказки, способен на такое зверство?

— Я не помню, сколько лет я провел в плену, все смешалось. Но однажды ночью ко мне явился кто-то… Не то собака, не то человек, не то оба сразу. Он предложил мне силу. Не знаю, почему Чернобог выбрал меня, а не кого-то другого. Может, ему показалось забавным вручить колдовство тому, кто сходит с ума от боли и ярости, кто грезит о мести. Боги иногда играют с нами, это известно. Но я не думал об этом, я согласен был на что угодно, лишь бы освободиться и растерзать своих мучителей. Он исцелил меня и дал смертоносную силу…

— Я бы тоже согласилась, — успокоила его Марья, поглаживая по голове. — Разве можно жить в таком ужасе? Ты ничуть не виноват. Нет, служители Белобога учат смирению и терпеливости, но и они сдались бы… Что было потом?

— Я сжег их город, уж не помню, как это было. Кругом пожар, кричащие люди, и кто-то рубил меня, а я не чувствовал боли, только плещущуюся силу… Позже я понял, что сжег и других пленников, они-то не могли бежать, но мне было уже все равно. Я схватил какого-то коня, бросился прочь, в степь, скакал, пока сам не свалился от усталости… Наутро меня нашел Вольга. Коня он съел в волчьем обличье, голодный больно был, а мне решил помочь. Он честный, — с теплотой добавил Кощей.

После ужасов плена бесхитростная доброта Вольги показалась бы чудом, и Марья поняла, почему он так привязался к оборотню.

— А потом ты стал Кощеем и решил пойти войной на Китеж?..

— С силой мне совладать помогла Ядвига. Несколько лет мы с Вольгой шатались по лесам, но однажды наткнулись на нее. Колдовство меня мучило, а она кое-как научила им пользоваться. К тому времени вокруг нас стало много нечисти, они тянулись к чародейству Чернобога, видели во мне вожака, спасителя, и мы решили выступить против Китежа, истреблявшего их… Я и сам подумал, что мог бы стать для этих князей силой похуже, чем Орда. Они бросили меня в плену, мой отец, дядька, все родичи, все присягавшие на верность… Мы с тобой похожи, я тоже горел от обиды. И я стал для них Кощеем Бессмертным.

— Почему бы не называться прежним именем? — пожала плечами Марья. — Что значит?..

— «Кощей» на языке ордынцев значит «невольник», — пояснил он. — Они никогда не утруждались запоминать имена пленников. Даже собакам придумывали клички, но мы не были для них чем-то живым.

— Но ты свободен! — воскликнула Марья. — Почему же ты называешься рабом?

— Я сменил хозяина, но что за разница. Чернобог тоже может ударить плетью или запереть меня где-нибудь. Я живу, пока угоден ему, пока в моей возне с Китежем он видит какую-то пользу.

— Он может убить тебя? — испугалась Марья.

— Пока я не сделал ничего, чтобы его прогневать. Огрызаться и язвить я могу сколько угодно, его это, кажется, даже забавляет. Но чародейство вытирает из меня человека. Чем чаще я им пользуюсь, тем меньше чувствую… Может быть, тебя мне послали в спасение.

— Вот еще! — нахмурилась Марья. Ей не хотелось быть лишь мелким камушком в руках каких-то высших, непонятных ей сил. — Я сама пришла, свалилась тебе на голову, как ты любишь говорить… Ваня, ты поэтому оставил меня пленницей?

— Ты не пленница, — проворчал он, устраиваясь удобнее на переворошенной походной постели, чтобы смотреть ей в глаза. — Ты моя гостья. Разве я чем-то стеснил тебя? Запретил что-то? Сначала я хотел расстроить союз Ярославля и Китежа, признаю, но после понял: тебе нельзя возвращаться по своей воле. Тебя назовут ведьмой, сожгут, я не хотел этого. Они не поверили бы в мое милосердие. Посчитали бы злым духом, навкой, чем угодно… Я не мог отправить тебя на верную смерть. Ты же знаешь, как люди могут быть жестоки.

Он ласково касался ее щеки, а потом целовал запойно, отстраняясь лишь для того, чтобы полюбоваться чем-то. Марья не считала себя красавицей, но Кощей видел в ней что-то необычайное, касался благоговейно, точно перед ним было сокровище. И она беспомощно смеялась, чувствуя легкость, и замирала от радости, видя на его лице светлую улыбку, делавшую Кощея в сотни раз прекраснее. И впутывала пальцы в его волосы, и ликующе зажмуривалась, чувствуя на шее горячие губы.

— Что будет, когда мы вернемся? — спросила Марья. Она чувствовала, что эта игрушечная война иссякает, и не знала, что им останется потом, в туманном будущем.

— Не знаю, любовь моя. Но я буду жить, пока сердце бьется, и я останусь с тобой, пока ты не выгонишь меня прочь из своего шатра, — улыбаясь, поклялся Кощей. — А если согласишься стать моей женой, я сложу к твоим ногам головы наших врагов, Марья Моревна.

========== 5. Военный совет ==========

Комментарий к 5. Военный совет

кстати, в перерыв между главами у нас написался флаффный летний вбоквел, советуем заценить: https://ficbook.net/readfic/9633488

В этом зале часто собирались, чтобы обсудить военное дело. Он был со стороны густого леса, шумевшего за окнами; свет почти не попадал. Было темно и прохладно. Они сидели за длинным столом. Марье казалось, что изначально строили широкий пиршественный зал, где можно устроить разгульное празднество — с плясками, скоморохами, с беспробудным пьянством, когда брагой заливались по глаза. Но Кощей был из тех, кто больше любил вольные народные гуляния, раскинувшиеся на берегу Смородины-реки; в тереме же он говорил строго, серьезно, сверкая темными глазами, и не терпел беспечности.

Марья сидела во главе по левую руку от него, хмурилась. Она отстраненно подумала, что, если все благополучно завершится, она уговорит мужа устроить пир. Чтобы забыть, отвлечься, утопить тревогу мыслей. Но прежде нужно было победить набравший немало сил Китеж-град, и это представлялось ей невозможным, сказкой… Она повела плечами. Марью тянуло в бой, отстоять Лихолесье, доказать мощь клинком и копьем, однако все медлили.

Помимо них с Кощеем и Вольги, за столом собрались несколько волкодлачьих командиров — матерых седоватых волков с отметинами шрамов, — перевертыши, могущественные ведуны и ворожеи, широкоплечая ягинишна с суровым лицом деревянного идола, несколько упырей из посадских — они обеспечивали Лихолесье, торгуя с отдельными людскими гильдиями, так что их деньги имели вес. Чтобы за советом никто не заскучал, Кощей повелел наполнить кубки некрепким, почти безвкусным вином. Так на собрание попали несколько ведьм из прислужниц — Марья перемигнулась с Любавой, которая, как и обычно, держала ушки на макушке и с любопытством оглядывалась, запоминая все. Ведьма понимала куда больше, чем думал бледный сухой волхв, подставивший ей кубок требовательным, грубым жестом.

Вольга важно излагал свою задумку, поднявшись на ноги. Он выглядел внушительно, широкоплечий, суровый, и его голос звучал гулко, отдавался от стен с вырезанными охранительными узорами. Марья слушала Вольгу, и в ней все вздрагивало, билось, как испуганный, поднявшийся на дыбы конь. Не хотела она верить, что он и вправду предлагает Кощею сдаться в плен… На мгновение Марье показалось, это ночное наваждение, мара, и она впилась ногтями в ладонь, но Вольга не истаял. На глаза навернулись слезы.

— Они рассчитывают на крупную войну, — пояснял Вольга, превратившись из знакомого ей гуляки в военачальника, — и за ее время мы едва ли сможем добраться до Китежа. Прежде не добирались. Князь с княжичем Иваном спрячутся, мы ни за что не достанем их. Так же было в прошлую войну. Однако мы понимаем, если лишить Китеж мощного правителя…

— Если они останутся в граде, разве их не прославят заячьими душами? — спросила Марья.

— Полагаю, когда они наденут наши головы на копья, всех перестанет это волновать, — задумчиво растягивая слова, произнес Кощей; до этого он молчал. — Мы тоже спрятались, моя королевна, после прошлой неудачи. Но теперь, увы, у нас нет границы, которая сдержала бы Китеж. А у них есть — и они ее используют.

— Значит, — послышался сиплый, скрежещущий голос седого волхва, — Вольга Святославич хочет прервать род китежских князей?

Китеж полностью полагался на княжескую власть. Как и родной Марье Ярославль, который она не могла представить без твердой руки своего отца. Она слышала, что на севере, в новгородских землях, все важные решения выносит соборное вече, однако в Китеже не было сильных бояр: князья никогда не допускали, чтобы кто-то мог сравниться с ними влиянием на людские сердца…

— Старый князь немощен, звезды предрекают ему скорую смерть, — согласился с Вольгой волхв Чернобога каркающим вороньим голосом. — А у княжича Ивана нет сыновей. Нам о них не известно… Если мы пресечем их род, война завершится. Хотя бы ненадолго.

Кощей рядом незаметно двинулся, затылком прижимаясь к отполированному дереву высокой спинки. Ему понравилось то, что прозвучало в словах волхва — обещание. Они могли не только сломить хребет силе, таящейся в Китеже, но и завоевать его, забрать себе. Захватить Камень-Алатырь и, может, раздробить его на части. Это взволновало и Марью.

— Их поддерживают священники, — напомнил Ворон, их незаменимый разведчик. Он сидел на стуле несколько неловко, скованно, как птица на жердочке. Смотрел блестящими черными глазами умно и пристально. — Если мы убьем княжича, они могут выдвинуть кого-то… от себя. Выдумают знамение, провозгласят пришествие их Спасителя. Это укрепит волхвов Белобога.

— Если мы задавим их, разрушим их церкви, они не смогут ничего сделать, — хищно пророкотал кто-то из волкодлаков, и ему голодно отозвались другие. По залу прокатился гулкий грозный вой, скоро утихший. — Но нельзя же беспомощным отправляться в дом врага! — грянул волк, ударив тяжелой лапой по столу, и некоторые невольно содрогнулись. — Нам остается надеяться на их милость?

— Это наш единственный шанс, — настаивал Вольга, глядя на Кощея и Марью неумолимо, подсказывая: последнее слово за ними. Он по-прежнему стоял, точно на пиру, когда воздевал кубок и говорил горячие слова. Марье подумалось, в следующий раз Вольге придется пить на тризне. Но он был охвачен своей выдумкой, как сухая степь — пожаром. Говорил жадно: — Они не ожидают нашей сдачи! Лихолесье всегда сражалось — они привыкли, что мы доверяем мечу и топору, а не льстивым словам, не обещаниям. Но в поле нас однажды разбили, и наша земля до сих пор отравлена их поганой ворожбой! Пришло время рискнуть иначе. Попробовать нечто новое.

— Не забывай: если царь Кощей погибнет, мы тоже останемся без главы! — воскликнул один из упырей-купцов. Марья нередко замечала, что они стараются польстить Кощею, однако этот упырь в волнении часто моргал и воздевал верхнюю губу, что всем видны были шилья клыков — и впрямь испугался. Сдавленно, почти без вызова спросил Вольгу: — Или, может, ты сможешь повести нас?..

Вольга по-волчьи глухо заворчал, глянул на него исподлобья. Он никогда не был властолюбив, и такие предположения отчасти пугали его и заставляли растеряться. В поисках подсказки он оглянулся на Кощея, но тот размышлял о чем-то своем, молчал, кусая губы. Марья почувствовала на себе несколько взглядов и, злясь, вскинула голову. Она могла представить, о чем они с насмешкой думают: если Кощей погибнет, нам останется обычная человечья женщина, пусть и умеющая размахивать мечом!

— То, что ты предлагаешь, опасно, — сказал Кощей. — Мы не можем знать, что нас с Марьей не казнят тут же, как мы сдадимся. Но…

Выдумка Вольги была проста: Марья должна была выехать навстречу китежскому войску, вставшему неподалеку от Лихолесья, и объявить, что разговор с отцом разрушил чары Чернобога, вернул ей рассудок. Что она захватила в плен коварного колдуна, поскольку он не ожидал от нее непокорства, и бросилась прочь из проклятого места. Вольга пообещал послать им вслед младшую дружину, чтобы волчата выли и лязгали зубами, притворяясь страшной погоней. В довершение всего Марья должна была рухнуть на землю в ноги китежским воинам, креститься и выть. Ей стало тошно.

— Отец не даст меня убить, — с легким сомнением произнесла Марья. Она была неласкова с ним, а уязвить гордость старика просто. — Нет, он упрашивал меня вернуться! Он знает: если я выйду за Ивана, Ярославль станет сильнее. Я их трофей.

Ее отец всегда мечтал о силе. Она была лишь одним из его мечей. Способом добыть славу, возвыситься по сравнению с соседями…

— Марью Моревну они повезут в Китеж, чтобы выдать за княжича, — объяснил Вольга. — А Кощея — чтобы показать победу. Они ловят нас и сажают в клетки, как диких зверей! Как медведей на ярмарке! Княжич Иван молод, ему нужно свершение, что прославит его в народе. Он захочет показать всем плененного Кощея.

— А если княжич решит показать всем отрубленную голову моего мужа? — вспыхнула Марья, перебивая чьи-то робкие голоса, готовые возразить распалившемуся Вольге. — Твоего отца убили и превратили в трофей, Вольга, Змеев сын! — безжалостно напомнила Марья. — Я не позволю!..

Она сознавала: никто в Ярославле не позволил бы ей так голосить, вскакивать, спорить с уважаемым мужчиной. Но обитатели Лихолесья затаили дыхание, наблюдая за ними с любопытством. Здесь тоже любили сплетни. Но Вольга необычно мягко глянул на нее:

— Я понимаю, моя королевна, — пытаясь успокоить, обратился он. — Но нас всех вырежут. Мы не сможем договориться с Ордой, чтобы они дали нам воинов, а иначе нас не хватит. Китеж собрал вокруг себя самые сильные дружины, пока мы выживали! Нам остается хитрость — и ничего больше…

Не стыдясь своего порыва, Марья выдержала взгляд Вольги. Она не ожидала от него, свободного человека, любителя выпить и поохотиться за девками, такой мудрости, зазвучавшей в мерных, но тяжелых словах. Она тоже знала ответственность за Лихолесье, за каждого, кто прибился к ним в надежде, что царь Кощей Бессмертный спасет их… Они не были теми, за кого полагается сражаться честному воину: пили человечью кровь, задирали их скот, крали их детей… Марья знала, что случается ночами, когда она безмятежно спит, как всякий человек. Но они приняли ее такой, какой она была, и она была должна всему Лихолесью, ее дикому убежищу. Она наслаждалась жизнью в нем несколько славных лет — пришла пора выйти на его защиту.

— Он не убьет меня, — произнес Кощей, решив нечто. — Нет, не сможет. Ворожба Чернобога не позволит ему. Ты, Вольга, можешь пронзить мое сердце, но я останусь стоять, как был. Вот почему они потащат меня к Китежу — там сила Белобога больше всего, там у него будет шанс… Так же, как их ведуны ни на что не способны за границей Смородины, в вотчине Чернобога, и я буду беспомощен. Но мне хватит простого ножа, чтобы закончить все.

Среди собравшихся прошел шепот: они уважали силу своего царя. И многие видели, как его раны затягиваются и стираются, в несколько ударов сердца превращаясь в старые шрамы, а то и изглаживаясь. Ведуны кивнули: перебороть власть Чернобога можно было лишь в Китеже, на его намоленной, искрящейся от светлого чародейства земле. И все-таки слова Кощея о том, что он будет лишен силы, внушили им страх.

— Вы оба окажетесь в Китеже, в сердце нашего врага, — поддержал Вольга, ликуя, что побратим на его стороне. Марье казалось, Кощей решил все еще в ее покоях. — И тогда вы должны убить Ивана и его отца, если он не отдаст душу своему богу прежде, — решительно произнес Вольга. — Мы будем рядом, сумеем собрать силы, чтобы напасть на Китеж в назначенный час…

— Но что станет с Лихолесьем? — обеспокоился трусоватый купец. — Они сожгут лес… Едва увезут царя Кощея, мы будем как на ладони.

— Нет, если мы убедим их, что в нем таится темная орда, — убеждал Вольга. — Ударим в спину всеми силами, напугаем, что отобьем Кощея. Они будут вынуждены отступить хотя бы на время. Тогда мы уйдем вглубь и станем надеяться, что Хозяин Леса поможет нам. Мы продержимся…

Марья прикрыла глаза. Сила, таящаяся в лесу, пугала ее, и она не знала, стоит ли на нее полагаться, когда цена ошибки столь высока. Но по лицам собравшихся она видела: они готовы рискнуть. Чтобы дать им шанс что-то изменить, переиграть… Лихолесье устало бояться и прятаться, они, как и Марья, любили волю, но загнали себя в закуток одного леса, боясь смерти. Несколько лет, с прошлого разгрома, они точили когти и клыки, мечтая вонзить их в китежских воинов… И лишь самых робких из них пугала война.

Она ощущала, что все решено, что ее беспокойство ничего не изменит. Странно: Марья не боялась за Кощея, когда он сражался, поскольку оберегала его сила, которую никто понять был не способен. Но плен — кто знает, как с ним обойдутся? Какие пытки придумают? И как это напомнит ему заточение у ордынцев, вернет в прошлое и сломает?.. Переживая за его душу, Марья вся извелась и прослушала часть разговоров, но быстро поняла: волхв настаивает, что сейчас самое подходящее время для исполнения задуманного.

Взгляд ее остановился на Вольге. Он тоже знал! Сердце Марьи заныло от такой жестокости. Знал и предлагал Кощею сдаться — он, помнящий о том, каким нашел обессиленного юнца после пожара в ордынском стойбище… Но золотистые глаза Вольги сияли знакомо, уверенно, грозно. Он знал о необходимых жертвах — как и сам Кощей.

***

О том, что явилась Ядвига, Марья узнала сразу же. Новость пронеслась по терему, передаваемая слугами, и осела на остром язычке Любавы. Ведьма осторожно приблизилась к Марье, наклонилась к уху…

Она помнила о молчаливой ягинишне на военном совете. Все воительницы были немногословны, так что никто не удивлялся ее бесстрастности: она не сказала ни слова, пока другие спорили, как далеко стоит отступить. Со слов той же Любавы Марья знала: Ядвига как-то может следить за ними глазами своих воительниц. Они были странными, рядом с ними Марью неизменно брала оторопь, как и в первый раз, когда она увидела ягинишну. Они все казались ей неживыми. Принадлежащими к неясной другой стороне. И в темных глазах ягинишен она всегда видела Ядвигу — какой-то отблеск, словно болотный огонек в ночи…

Кощей отправился поговорить с ней — куда-то на границу леса, как он обмолвился, чтобы она, в случае чего, знала, где его отыскать. Поначалу Марья чувствовала незнакомую ей ревность: Кощей, когда бы Ядвига ни появилась, находил время для нее — даже если они беседовали с Марьей, он тотчас отрывался и спешил к своей старой знакомой, хотя и выглядел рассерженным. Но со временем Марья поняла, что он видит в этой женщине кого-то вроде матери. Единожды Кощей обмолвился, что его родная мать умерла от лихорадки, а отец скоро нашел другую жену, и Марья почувствовала, что в этом таится какая-то глухая обида…

Она была около конюшен: зашла проверить Сивку, начавшего прихрамывать после боя у Смородины. Конь выглядел усталым и печальным, уныло посмотрел на припасенный ею кусочек сахара, но взял его с ладони мягкими губами. Сивку, подарок мужа, она любила и лелеяла, и его хромота стала всерьез волновать ее. Марья в смятении покинула конюшни, кивнув слугам, и решила подыскать какое-нибудь другое занятие. Она задумала выйти в посад, надеясь застать что-то любопытное, что развеяло бы ее скуку. Любава неотступно следовала за ней…

Не успела Марья выйти за крепостную стену, как заметила приближающуюся к ней женщину. Ядвига. Она насторожилась, подняла голову к небу, подсчитывая, сколько времени прошло с тех пор, как Кощей отправился к ней. Ядвига хмурилась, между бровей залегла складка — видно, ей не удалось побороть упрямство Кощея.

Ее свободно впустили за ворота, волкодлаки уважительно склонили головы и замели хвостами, как дворовые псы. Марья попыталась уйти, но Ядвига вмиг оказалась рядом — быстрее, чем обычный человек. Они стояли в тени крепостной стены, в укромном углу, и Марья с досадой поняла, что загнала себя в ловушку.

— Я хотела бы говорить с тобой, — сказала Ядвига.

Марья ей никогда не доверяла, а в последнее время привыкла видеть вокруг недобрые силы, угрожающие ей или ее мужу. Ярость вскипала скоро. На ее поясе до сих пор висел меч, нелепый на простом женском платье; но Марья отказывалась расставаться с оружием даже в стенах Кощеева терема. С насмешкой Ядвига проследила за ее рукой, метнувшейся к клинку, и Марья замерла.

— Я верю в твою силу, Марья Моревна, — с уважением проговорила Ядвига. — Я не твой враг.

— Мой муж говорит, у тебя нет ни врагов, ни друзей. Ты не выбираешь, и поэтому ты опасна, — проговорила Марья, усмехаясь, чтобы Ядвига видела ее острые зубы. — Тот, кто стоит посреди поля брани, может ударить в кого угодно. Его клинок разит без разбору. У него нет чести…

— Славно же твой муж обо мне думает, — цокнула Ядвига. — Я сторожу границу, Марья Моревна.

— Между чем?

— Тем, что люди наивно прозвали жизнью и смертью, поскольку не могли облечь это в более подходящие слова.

Она вовсе не выглядела опасной; Марья привыкла выходить против яростных русичей или степняков, напоминающих змей, ловких и бесстрашных, но врага, подобного Ядвиге, она не встречала. Обычная женщина в цветастых юбках, с наброшенным на плечи узорчатым платком — ее можно было принять за жену купца, если не заглядывать в вечные холодные глаза.

Марья сознавала, что Ядвига — не то, что другие. Даже по сравнению с нечистью она казалась иным, слишком могущественным, чем-то, что в языческие времена считали божествами. Молясь Белобогу в детстве, Марья гадала, куда делись великие из сказаний, а выросши и попав в Лихолесье, поняла, что они спрятались далеко-далеко от жадных глаз людских священников, не терпящих чужих идолов…

Похожей силой обладал Хозяин, приютивший их народ на своей земле, и его Марья уважала, чувствовала его ворожбу, сопровождающую ее на охоте, как нечто мягкое, ласковое, пуховое — и готовое задушить тяжелой периной любого с недобрым помыслом. Она испытала его злость недавно, на поле брани. Хозяин не терпел сражений, нарушающих ход жизни. Но Марья не знала, чего ждать от Ядвиги…

— Я хочу рассказать про Алатырь, — сказала Ядвига тем тоном, каким нянька обыкновенно начинала сказы долгими вечерами. Невольно Марья вспомнила, как старуха сидела за прялкой, чуть не касаясь ее горбатым носом, и дергала бесконечную нить — это казалось маленькой Марье воплощенным кошмаром.

— Я знаю про камень. Где-то под Китеж-градом есть Алатырь, из-под которого течет живая и мертвая вода. Источник… — Марья перевела дыхание. — Из него родилась наша Смородина. Но он куда сильнее ее, и он в руках Ивана, вот в чем беда.

— Ты никогда не размышляла, почему два источника проистекают из одного места?

Марья покачала головой. Ей показалось, что не нужно отвечать, а лишь слушать, что вливает ей в уши Ядвига — словно воск, заглушая привычный шум Кощеева двора.

— Чернобог и Белобог есть одно, Марья Моревна. Люди не понимают, им нужны… стороны. Так им проще думать и воевать. Равновесие есть единственная мера и истина. Два лика бога — как сложно им это осознать.

Она завладела вниманием Марьи легко, наметив лишь первый стежок своего рассказа. Волнение за Кощея заставляло ее прислушиваться ко всякому, кто что-то смыслил в божествах, раздирающих мир на части.

— Я не понимаю. Белый или Черный Бог травит моего мужа?

— Он сам обрек себя на смерть, — выплюнула Ядвига с нескрываемой досадой. Видно, вспомнила недавний разговор. — Мог бы отступиться, но вовлек себя в эту месть… Ни одному человеку она не принесла ничего благого!

— Быть может, поэтому он не хочет быть человеком, — вставила Марья, знающая, что колдовского в Кощее куда больше, чем обыкновенного, смертного. — Если ты учила его ворожбе, знаешь, как он упрям! Ни за что не оставит…

— Он мог бы стать одним из богов, — сквозь зубы сказала Ядвига. — Но погибнет зазря. Он рассказал мне про вашу затею с пленом… Дурное дело, Марья Моревна. Белобог — то же, что и сила, изводящая его, но другим боком. В Китеж-граде он, может, и не погибнет от руки княжича, но место это его изведет. Древнее. Первое. Прежним он не будет.

Марья что-то вспоминала. Кощей с Вольгой часто говорили про отражения, но она считала это лишь красивыми словами, какой-то присказкой… Ядвига никогда не шутила, она глядела тяжело и грозно, рассчитывая, что Марья внимает ей и запоминает каждое слово.

— Чернобог и Белобог продолжают друг друга, Марья Моревна, как ночь идет за светлым днем, как лютый мороз приходит вслед за жарой. Чернобог живет на севере, Белобог на юге, но вместе они охватывают весь мир, всю Явь. Нельзя их друг от друга отделить, как правду и кривду; одно порождает другое, перекручивается. Когда мир сотворяли, они крылом к крылу летели, вместе на Алатыре души людские ковали — так уж говорят; один по правую сторону, другой по левую…

— Я слышала… — с внезапной робостью вставила Марья.

— Летели, говорят, над вечным океаном два сокола: Черный, Белый, — с улыбкой начала Ядвига. — Черный нес ком земли да уронил, и вырос из того остров Буян, а на нем великий дуб, а под ним — Камень-Алатырь, но мертво было то место, холодно, потому Белый, в чьем клюве были колосья, засеял остров, и стал он лучше всех на свете…

— Остров… Китеж стоит на острове! — воскликнула Марья невольно. — Но как это может быть? Он окружен озером Светлояром, а никаким не морем-океаном…

— Говорят, раньше везде вода была, а потом земля народилась, — подсказала ей Ядвига. — Разве это тебя больше всего волнует, Марья Моревна?

Сложенная история пугала ее. В ней была какая-то новая грань, та, которой Марья не видела, живя и в Ярославе, наполненном колокольным звоном и песнопениями священников, и в диком Лихолесье, где среди каменных кругов славили Чернобога.

— Так за что мы деремся? — вырвалось у Марьи. — Почему в радениях Белобогу всех, кто поклоняется Черному идолу, называют отступниками и подлыми змеями? А мы, принося жертвы Чернобогу, просим пролить ужас на церкви Китеж-града?

— А потому, что люди слабы, Марья Моревна, — с прежним напевом продолжила Ядвига. — Они будут сражаться. Даже будь у них один-единственный бог, они нашли бы повод обнажить оружие. Их ведут страсти. Месть, жажда силы. Как бы он ни мучился, Кощей все еще остается одним из людей, если не может взглянуть на это свысока и отступиться…

— Но именно эти переживания и делают нас смертными, — согласилась Марья. Ей стало печально, но она не понимала отчего. — Война никогда не завершится, поэтому ты остаешься в стороне?

Ядвига кивнула и улыбнулась. Видно, ей нравилось, когда с ней соглашались, но, зная строптивость Кощея, нечасто ей приходилось видеть понимание в ученике.

— Почему ты рассказала об этом мне? — спросила Марья. Ей чудилось, ее хотят навести на какую-то необходимую мысль. Она царапалась в голове, как голодная крыса.

— Потому что ты умеешь слушать, Марья Моревна. И потому что ты стала частью этой истории.

***

В горницу Марья вернулась как бы сонная, с болью, поселившейся в голове. Она хотела обратиться к Любаве, чтобы та приготовила ей какой-нибудь отвар, но не нашла сил даже на это. Такая усталость нападала на нее, бывало, после долгой сечи. Марья решила, что не прошло ее ранение, успокоила себя… Она дернула ленту на косе и на ходу принялась расплетать, словно это могло освободить ее мысли; косых взглядов Марья не боялась: она была в своем доме.

Сказанное Ядвигой странно тревожило ее, и Марье захотелось обдумать ее слова в тишине и уединении. Но стоило заглянуть в свои покои, она нашла там мрачного, пусть и не встревоженного ее пропажей мужа. Взглянув на нее, Кощей нетерпеливо и властно махнул рукой, и Марья услышала быстро удаляющиеся шаги Любавы, оставившей их наедине. Не скрывая измотанности, Марья прошла к сундуку под окном и, подумав, сняла пояс с мечом, положила оружие сверху, на крышку. Развернулась к Кощею, испытывая странную неловкость, какой между ними никогда не было — не оттого ли, что она секретничала с Ядвигой у него за спиной? Но Кощей делал то же и перед Марьей не отчитывался, так что она не ощутила большой вины.

— Ваня, не молчи, — попросила Марья. — Тогда мне кажется, что ты на меня сердишься.

Она ожидала слов, но вместо того Кощей медленно поднялся и скользнул к ней, под окно, держа что-то в руке, обернутое тряпицей. Подарки Марья любила, хотя и не хотела в этом признаваться: это казалось ей недостойным воина. Чем-то, присущим пустоголовым девицам, способным говорить только о богатых украшениях да о замужестве. А она никак не могла понять, кто она такая.

— Что это? — спросила она, накрывая его ладонь своей и не позволяя отдать вещицу. — Прощальный дар? Не нужно… Я не хочу думать, что мы можем расстаться! Оставь, нет…

Бывало, Марья переносила недели без мужа. Находила себе занятие: охоту, праздник, ярмарку, еще что-то. Когда нужно было отправляться далеко, он не брал ее с собой, боясь, как бы не прошел слух, что ярославская княжна жива и что он удерживает ее силой. Однако все равно разнеслось… Но сейчас Марьячувствовала, что их ждут испытания куда более худшие.

— Это нечто особенное, — таинственно и гордо улыбнулся Кощей, разворачивая сверток бережно, словно боясь повредить. — Чародейство, так что будь осторожна. Ну, гляди, не жмурься.

На его когтистой ладони лежал железный гребень — такими довершали прически. Отделанный не слишком богато, он не бросался в глаза, однако Марья рассмотрела вырезанные на гребне мелкие символы, какими украшали капища Чернобога, а венчали гребень простые, но изящные цветы. Она плохо умела читать древние руны, но посчитала, что эта ворожба должна охранить ее.

— Слушай внимательно, — попросил Кощей, понизив голос. — Носи его с собой и никому не отдавай. Если со мной что-то случится, ты узнаешь. Будет худо — гребень потускнеет, а если я стану на границе с Навью, покроется ржавчиной, что не ототрешь. Тогда ты поймешь, что сама должна убить княжича. И никогда не роняй гребень, — тревожно закончил он. — Не показывай Ивану… Но он вряд ли поймет всю его ценность.

Марья коснулась острых зубьев и вздохнула — мечтательно, прерывисто. Он представила, как втыкает гребень в горло наглому княжичу, решившему женить ее на себе, и широко оскалилась.

— Все закончится хорошо, — заверил ее Кощей. — Нам нужно обмануть его, это несложно: он неопытный мальчишка, едва вырвавшийся из-под отцовского крыла — прежде мы не слышали о его подвигах, военных свершениях… Старый князь умен, но Ворон говорит, болезнь съела его разум.

Горькие мысли снова набросились на Марью, как хищный зверь из темноты.

— Я не смогу! — воскликнула она, доверчиво прижимаясь к Кощею. Он ласково провел рукой по ее дрожащей спине, но так и не смог найти слов, чтобы ее успокоить. Марья была безутешна, у нее болело, надрывалось сердце. — Ты же представляешь?.. — слабо восклицала она. — Меня не тревожит ни битва, ни война, но… Я не хочу быть его женой!

— Значит, мы должны убить его до того, как он обвенчается с тобой, — быстро согласился Кощей. — Когда они заточат меня в темницу, постарайся выведать у Ивана, где ключи. Сразу не убьют. Достаточно освободить меня от кандалов, и я утоплю Китеж в крови…

— Ты просишь меня притворяться! — с болью воскликнула Марья. — Сделать вид, что я та же беспомощная княжна! Я не хочу снова быть слабой… ненужной… — Она зло вытерла слезы. — Я готова сражаться, пока не погибну, ради тебя, нас, всего Лихолесья, но это…

— Мне жаль, — проронил Кощей. — Меньше всего я хочу отдавать тебя ему.

Марья отошла, заложив руки за спину, и в несколько шагов пересекла покои… Она металась, успокаивая огонь, горящий в душе. Она не была сделана из стали, как думала; она оставалась дрожащей девочкой, боящейся судьбы, предначертанной ей кем-то свыше. Но Марья не вернулась к тому же, с чего начала — к замужеству с Иваном, — она успела кое-чему научиться за эти годы. Например, перерезать глотки.

— Прости меня, — раскаянно всхлипнула Марья, кладя ладонь напротив его гулко стучащего сердца. — Это ничто по сравнению с тем, что ты перенесешь в плену у китежского княжича. Я должна быть сильной, как и ты, моя любовь. Снова кандалы… Как ты можешь… сам…

— Я готов терпеть любые лишения, чтобы отомстить Китежу, — усмехнулся он. — Боль, которой меня испытывает Чернобог, куда сильнее. Я научился переносить ее благодаря тебе, и вынести седьмицу, чтобы этот щенок уверился в том, что я беспомощен…

— Пожалуйста, пообещай, что не убьешь его без меня! — воскликнула Марья, требовательно вцепляясь в рукав Кощея.

— Я… Зачем тебе пачкать об него руки, моя соколица? — безрадостно спросил Кощей, запутываясь пальцами в ее волосах, проскальзывая через них ладонью. — Моя месть, моя боль…

Он любовался золотистым сиянием, которое оставили последние лучи. Трогал ее локоны с такой нежностью — боялся ненароком дернуть и причинить боль. Узорчатый гребень был лучшим подарком, какой Кощей мог выдумать, и Марье вовсе не хотелось ничего иного. Она решила, что будет носить его с гордостью.

— С тех пор, как я стала твоей женой, дорога у нас общая! — сердито напомнила Марья. — Он оскорбляет мою честь, если хочет взять меня в жены не по праву…

Помедлив, Кощей кивнул. Не хотел вовлекать ее в круг кровавой мести, но понимал: Марья последует за ним, на что бы он себя ни обрек. Она никогда прежде не сознавала, как крепко они связаны, как она боится потерять из виду Кощея хоть на мгновение…

— Можно расчесать? — попросил Кощей.

— Ваня, любовь моя, ты же знаешь, что главное в женщине — не волосы… — по-лисьи улыбнулась Марья, польщенная священной радостью в его голосе, какая не слышалась, когда он говорил о ратных подвигах или несметных сокровищах.

— Те, кто так говорит, ничего не понимают. Я видел лучшие восточные шелка, расшитые золотом, блестящую яшму, янтарь. Люди пытаются поймать солнце, сколько помнят себя, они приручили огонь… А я нашел светило в твоих волосах.

Он мерно проводил гребнем по ее волосам, как и всегда, спутавшимся. Марья прикрыла глаза, пытаясь продлить вечер, взывая к богам, о которых не знала. Когда Кощей закончил, ластясь к ней, тихо напел что-то, мурлыча. У него был красивый рокочущий голос, и Марье казалось, что все дело в его человеческом сердце — это из него льется песня… Наивная баллада о вечной любви — как Марья могла помыслить, что темный чародей знает такие мелодии?

— Ты ее выдумал! — ахнула Марья. — Я никогда ее не слышала!

— А, песню? — переспросил Кощей. Он выглядел рассеянным, заплутавшим среди колдовски переплетенных слов. — Да, наверное. В детстве я постоянно их придумывал. Пел обо всем, что видел… Не то чтобы они получались добрыми, эти баллады. И в плену — надо же чем-то себя развлекать, когда хочется удавиться. Другие пленники любили меня за это.

— Спой мне еще, — попросила Марья. — Что-нибудь, что я смогу повторять про себя, когда я останусь одна с Иваном… Еще один дар, прошу! Мне станет легче, если я стану вспоминать тебя.

И Кощей сплел для нее еще несколько строк, которые Марья повторяла и повторяла, немо шевеля сухими губами, пока не запомнила на всю жизнь.

***

Вольга застыл около того места, где обыкновенно стояли дозорные на стене. Почти на самом углу — чтобы обзор был шире; прислонился около бойницы. По посаду скользил сумрак, накрывая с головой. Ночь приближалась медленно, и Кощей устало подумал, что лето выдалось прохладное, такое, что он и не замечал его веселого жара, как раньше…

Он специально шаркнул каблуком сапога, чтобы Вольга заметил его, однако Кощей чувствовал: побратим поджидает. Знает, что он рядом — волчье чутье.

— Странное дело: себя принести в жертву ты согласился сразу же, но, когда дело доходит до Марьи, медлишь, — вместо приветствия произнес Вольга, щуря янтарные глаза. — Я назвал бы это величайшей глупостью, на какую способен человек.

— Мне казалось, это у меня нет сердца, — огрызнулся Кощей. Ему не нравилась укоризна побратима.

— Разве я говорил, что это плохо?..

Вольга потянулся, глядя в темнеющее небо. Словно ища там нечто — те самые звезды, которые, согласно предсказанию волхвов, предвещали им победу. Но Вольга лучше прочих знал, как важны верные слова — старики могли подзуживать их, желая окончания войны.

— Ты пришел просить меня отправиться с Марьей, — заявил Вольга.

— Ты можешь обратиться, — пояснил Кощей. — Хоть в мышонка. Я знаю, что такие чудеса тебе по силам. И ты… в стороне от игр Белого и Черного богов. Мне будет спокойнее, если рядом с ней окажется друг, когда мне скуют руки. Ладно — клетка, плен, оковы, бессилие… Я знаю, чего ожидать от воинов, которые поволокут меня в Китеж на казнь. Но с чем придется столкнуться ей? Будь с Марьей и…

Колдовство омывало его, как гладкие волны Смородины. Приказывая нечисти, Кощей всегда испытывал какое-то странное пекущее чувство в груди.

— Береги ее, — твердо повелел Кощей, схватив Вольгу за руку так, что глаза того расширились от боли. Однако побратим смолчал, поперхнулся сердитым воем.

Кощея всего пробрало стыдом: он мог повелевать нечистью, с которой их ничего не связывало — ничего больше, чем у обычного князя и крестьян на его земле, — мог рявкать на слуг, но с Вольгой он не имел права так обращаться. С Вольгой, готовым грызться ради него с любым врагом… «Прости», — с трудом выдавил Кощей, совсем неслышно. Вольга не умел на него обижаться; он был как кухонный пес, которого окатывали кипятком, а он назавтра снова льнул к ногам и вилял хвостом. Но если бы Кощей не попросил у него прощения, клял бы себя последними словами.

— Нет, — неожиданно произнес Вольга.

Слова прозвучали громом. Обвалом в горах. Кощей вздрогнул. Вскинул на него взгляд, неловко опущенный. Лицо Вольги было наполовину сокрыто в темноте, и у Кощея закружилась голова. Нечто переломилось — в нем, Вольге или во всем свете. Сила Чернобога отчего-то не смогла направить…

— На меня твоя ворожба не действует, — чуть насмешливо сказал Вольга. Без злости или сердитости. Но Кощей по тону понял, что решения своего он не поменяет.

— Но как же… Ты же…

— Я хотел тебе помогать. По своему желанию. Сейчас — нет, не думаю, что это разумно, — растолковывал Вольга, как глупому дитя. — Если Марья пронесет с собой мыша — каково это будет? Черное колдовство! Кто-то заметит. Мы слишком рискуем.

— Сила никогда на тебя не действовала? — перебил Кощей, все еще не способный собраться. — Но почему?..

— Я пошел с тобой, потому что тебе нужен был друг, — просто объяснил Вольга. — Или я чувствовал себя обязанным за коня… Совесть заела. Я видел бежавшего измученного пленника, и я понимал, что далеко ты не уковыляешь. Следом наверняка послали погоню. Мне стало жаль тебя…

Коротко, лающе рассмеявшись, Кощей помотал головой и прислонился к стене, наваливаясь на нее. И неотрывно смотрел на побратима, однако не замечал в нем ничего нового. Вольга умел удивлять, но он по-прежнему не сомневался в его верности.

— Я все еще твой брат, но губить себя и Марью я не стану, — добавил Вольга, глянув на него с сочувствием. — Тебе страшно, — прямо сказал. — Перестань пытаться это скрыть.

— Бояться за свою жизнь я не умею, еще ордынский плен меня от этого отучил, — говорил Кощей торопливо, словно был пьян. — Но то, что мы задумали… Я буду в цепях; если княжич решит навредить Марье, я нисколько ей не помогу. Поэтому мне нужно, чтобы ты был рядом!

— Твоя жена — вовсе не хрупкая княжна. Я видел, как она сражается, — Вольга настойчиво пытался воззвать к его рассудку. — Никто не сможет ее ранить.

— Это иное. Ты не понимаешь…

Вольга уязвленно кивнул. Он никогда не был женат, да и не хотел. Любил свободу. И отчасти Кощей ему сочувствовал — хотя до встречи с Марьей и не подозревал, сколького был лишен в своем одиночестве.

— Постарайся не погибнуть, Ванька, — устало попросил Вольга, по-песьи мотая головой. — Сколько мы с тобой исходили, а никогда я не думал, что оно закончится вот так. Верил, что прорвемся, сбежим. Нынче мы тут, а назавтра — уже хоть в Индии, в шелках и золоте; я пути-дороги знаю. Весь мир повидать можно, от края до края, до соленой воды…

Отчасти Кощей тоже тосковал по их путешествиям, по тысяче дорог, по сотням неприятностей, сваливающихся им на головы. Он был молод, едва распробовал силу Чернобога, не знал, что она превращает его в чудовище… Теперь казалось: Вольга его успокаивал, отвлекал, подсовывал развлечения, но Кощей все равно ухнул в омут мести. Провалился, как в болото, внезапно и глубоко.

— От такого не бегут, — хрипло выдавил Кощей. — Заигрались мы. Мне нужна была сила… что эта — народная, — что ворожба, они обе меня подчинили. Остался только царь Бессмертный. Так я значу хоть что-то. Больше, чем просто Иван. И никогда не смогу отказаться. Но не одна месть меня заботит, а как бы не сделать так, чтобы Лихолесье сгорело от их факелов. Хотя и расплата тоже, конечно…

— Ответственность, — проворчал Вольга, словно выругался. — Меня тоже как княжеского сынка растили, хотя мать всегда знала, что я змеиное отродье. Однажды я сбежал от этого… Мне чисто поле милее. И дорога, и девки, и хмель…

— Вольга, — медленно спросил Кощей, — а сколько тебе лет?

Он усмехнулся. И промолчал. Последнего змея убили давным-давно — это Кощей откуда-то знал, но никогда не спрашивал… Вольга казался старше в неверном свете первых звезд. Он знал жизнь куда лучше, всегда находил выход. Умел рубиться бешено, как берсеркеры из варягов, но и мог подсластить речь, очаровать, обмануть. Вольга был опасен. Таких людей следует остерегаться; все в Кощее выло об этом. И все-таки — Вольга был его братом.

— Времена меняются, Иван. Когда-то я думал, что останусь в стороне от этого. Смогу сыграть с судьбой, не быть… ответственным за чьи-то жизни. Я сторонился войны. В жизни есть куда больше удовольствий, чем слепая грызня. Я превращусь в зверя или в птицу, даже в невесомого мотылька, пересеку моря… Вот что я называю жизнью.

Что-то мечтательное, сладкое было в его речах. Впервые за долгое время Кощей задумался, как много он потерял, решив идти войной на Китеж, увлек за собой всех, кто ему дорог.

— Ты мог бы уйти, — борясь с собой, предложил Кощей. — Если всем погибать.

— Нет, не оставлю. Но я хочу свободы, как и всякое живое существо, вот и не могу успокоиться… И понимаю твою Марью — как человек! Отбери у меня волю — что ж от меня останется?

— А я, получается, сам себя заковал, — горько усмехнулся Кощей, почесывая зудящее запястье — выбеленную кожу шрамов.

— Дурак потому что, — весомо произнес Вольга, будто бы это все объясняло.

========== 6. Обман ==========

Волнение Марьи не улеглось с наступлением рассвета, хотя Любава, желавшая ее успокоить, упрямо напоминала, что «утро вечера мудренее». Она поспала совсем немного, но ради Кощея притворилась, что погрузилась в грезы. Когда он испарился, чтобы поговорить с Вольгой, Марья стала ходить из угла в угол и не могла уняться, пока голова не начала кружиться. Обычно ей помогали смирить душу изматывающие битвы, но сейчас ее враг был слишком далеко…

Утром она нетерпеливо вскочила с постели, но отмахнулась от привычной помощи Любавы. Марью одели в простое, ничуть не вычурное платье, которое подошло бы обычной посадской девушке, а волосы оставили взлохмаченными и спутанными. Подаренный мужем гребень, который в предрассветной мгле показался еще красивее и загадочнее, Марья спрятала в вырез платья. Все должно было выглядеть так, будто она второпях вылетела из узилища и с трудом оторвалась от погони…

Кощей неслышно возник в дверях и поманил к себе Любаву. Та, как и обычно, потупилась и рухнула на колени, смущенная его вниманием. Марью всегда удивляла покорность, с которой нечисть принимает силу Чернобога, словно им нужно было непременно кому-то подчиняться. Марья не понимала этого, это противоречило всей ее сути, однако никогда не говорила с Любавой об этом — знала, что ее не переубедить, но и не желала настраивать дворню против мужа, когда им нужно было сплотиться.

— Любава отправится с тобой как еще одна пленница, — пояснил Кощей, кивнув на ведьму. — Мы с Вольгой решили, что это разумно. Она сможет притвориться другой похищенной девчонкой, с помощью которой ты меня сковала. Это куда лучше звучит, чем княжна, в одиночку победившая великого чародея.

Она решила, что ослышалась, но это не было смутным предрассветным сном.

— Нет! — громко воскликнула Марья, в ярости оглядываясь с коленнопреклонной Любавы на спокойного, ледяного Кощея. — Ты не посмеешь! Ее убьют! Разве вы с Вольгой не говорили, что Китеж окружает такая же сильная граница, как наша? Она нечисть! Любава зря погибнет, мы можем избежать этого…

— Они ненадолго ослабят границу, чтобы провезти меня, — сказал Кощей. — Я же могу впускать людей — как, скажем, тебя когда-то. Кроме того, она не нежить, а обычная живая ведьма… Если постарается не показывать когти. Шума вокруг меня хватит, чтобы одна девчонка смогла проскользнуть. Она будет тебе ценным союзником, любовь моя…

Он позволил Марье оттащить себя в сторону, с искренним любопытством осматривая ее недовольное нахмуренное лицо. Любава застыла на коленях, глядя в пол, и не шевелилась, боясь издать хотя бы звук. Они не отошли далеко, так что она наверняка слышала змеиное шипение Марьи:

— Она стала мне дорога, и я не хочу, чтобы она погибла! Выбери другую…

— Но Любава больше всех верна тебе и показала это в недавнем бою. Тебе понадобится друг, когда ты будешь окружена нашими врагами, — убеждал Кощей. — Это меньшее, что я могу сделать. Я не смог убедить Вольгу последовать за тобой, — признался он. — Я испугался этого, он никогда мне не отказывал… Но кто-то должен о тебе позаботиться, и у этой ведьмы неплохо получалось прежде…

— Она помогла мне в Лихолесье, но Китеж… — Марья стиснула зубы. — Это иное! Я должна буду думать еще и о ней. Жестоко… Я не смогу простить себя, если она умрет. Любава не просто слуга, она выхаживала меня, когда я была ранена, я обязана ей!

— Значит, ваши узы достаточно крепки, чтобы помочь пережить это, — заключил Кощей. — Я не откажусь от своих слов. Даже если ты этого не желаешь, она пойдет за тобой, потому что не может ослушаться Чернобога.

Марья досадливо отвернулась. Ей не хотелось ссориться, потому что им предстояла болезненная разлука, не сравнимая с прежними отъездами Кощея — тогда Марья хотя бы знала, что он свободен и охраняем дружиной, а значит, вернется к ней целым и невредимым. Его мысли были разумны, как и всегда. В стенах Китеж-града Марье понадобится любая подмога, чтобы освободить Кощея и добраться на князя с княжичем Иваном, а маленькая ведьма могла стать ценным разведчиком и помощником… С трудом она смирилась.

Приготовляя ее, Любава смяла и обтрепала одежду, порвала подол, оставив неприличный вырез у бедра — если бы Марья решила бежать от кого-то быстрее ветра, она бы тоже так сделала с платьем, освобождая ноги. Еще Любава перепачкала платье снизу в заготовленной смеси с сажей. Она наклонилась к Марье и перехватила ее серьезный взгляд. Кощей стоял у окна, задумчиво взирая на тоненькую линию рассвета, рыжим порезом вскрывшую черное небо. Кивнув, Марья разрешила Любаве говорить.

— Пожалуйста, не прогоняйте меня, — взмолилась Любава. — Я и сама хотела, чтобы государь отправил меня с вами! Еще на совете я поняла, что вам придется притворяться невестой княжича Ивана, будь проклят весь его род, — скороговоркой выговорила она. — Но если вы сделаете меня своей служанкой, я принесу много пользы! За мной не будет такого досмотра, как за вами, я буду вашими глазами и ушами…

Марья ошибалась, считая, что Любаву влечет слепая преданность своему царю. Ведьма была куда умнее и расчетливее, чем полагали многие, кто смотрел на слуг свысока — к счастью, Марья хорошо знала девушек, потому не удивилась крепкой хватке Любавы. Она тоже хотела сразиться за Лихолесье, за свой приют, хотя и не умела драться мечом или топором.

— Я последую за вами куда угодно, — проговорила Любава. — Когда-то я жила в деревеньке… была для них лекаркой, повитухой, присматривала за скотиной — делала все для них. Но они попытались убить меня, когда священник напомнил им о долге перед Белобогом. При Кощее я смогла стать полезной вновь… Вся моя жизнь — помощь другим.

— Но что если он снова принесет тебя в жертву? — протянула Марья.

— Значит, это моя судьба.

Она почувствовала, что ответ расстроил Марью, поэтому отвела взгляд. Марья беспомощно вздохнула, но ничего не смогла сказать; сколько же людей жили так? Никогда она не задумывалась о тысячах, трудившихся при дворе или где-то далеко, на земле… Ей повезло вырваться, но многие жили несвободно и… обычно? Любава словно бы не могла представить лучшей участи для себя, чем погибнуть ради своих хозяев.

— Что ж, пускай, — глухо проговорила Марья. — Люди верят в слухи о моем муже, не всегда… приятные. О том, что он похищает девушек, — с досадой пояснила она, когда Любава постаралась замолчать это. — Нет, это сыграет нам на руку. Тебе нужно притвориться, что ты тоже его жена! — фыркнула Марья, хотя ей вовсе не было смешно.

Она отослала Любаву, чтобы не напоминать лишний раз, глядя на ее открытое веснушчатое лицо, что они обрекли ведьму на смерть, и явился Вольга. У него был диковатый взлохмаченный вид, так что Марья решила, что он едва вернулся из леса, где носился волком. Поклонившись, Вольга, казалось, совсем не смотрел ни на нее, ни на Кощея, взглянувшего на побратима с потаенной настороженностью, какую Марья тут же заметила. Мысли его блуждали где-то далеко.

— Готов? — отрывисто спросил Вольга, перехватывая кривой разбойничий нож. Немного волновался.

Марья напряглась, оглядываясь на сундук и рассчитывая, успеет ли броситься за мечом. Но Кощей усмехнулся и удобнее сгреб черную копну, чтобы Вольга в несколько взмахов обкорнал его волосы. Марья не смогла ничего сказать, на пол полетели гладкие пряди… Она настороженно смотрела на Кощея, ставшего как будто беззащитнее.

— Для чего это? — удивилась Марья.

— Сила колдуна в его волосах, — пояснил Вольга. — Поэтому стричься у них не принято. Нам это не слишком-то повредит, потому что сила Чернобога явно глубоко пробралась, — он бесстрашно ткнул в почерневшую когтистую кисть, — но в глазах китежцев это будет правдоподобнее. Вань, замри!

От тяжелого удара Кощей пошатнулся, но устоял. Коснулся рассеченной скулы слегка удивленно и что-то прошептал. Видимо, уговаривал силу не залечивать ссадину.

— Они не отрастут? — с тоской спросила Марья. — У тебя же не…

— Это не совсем то, о чем нам нужно волноваться, — проворчал Вольга, хлопнув Кощея по плечу. — Так, порви рубаху справа. И ворот. Постарайся выглядеть как можно несчастнее, тебя только что обдурила собственная наложница.

Ей не нравилось, как легко Вольга говорит, словно это игра… какая-то забава, в которую он ввязал Кощея — Марья улавливала слухи об их прежних похождениях. Но все было куда важнее, чем любые развлечения. Кощей благодарно кивнул побратиму, поправляя разодранный рукав. Он выглядел так, будто на него напал дикий зверь, а никакая не слабая княжна, которую ей придется изобразить, но Марья рассчитывала, что никто не будет присматриваться к плененному царю нечисти.

Появляться на глазах у подданных в таком жалком виде Кощей ничуть не стыдился, хотя Марья с Вольгой пытались его задержать, вывести тайным ходом из терема. Не нужно было пугать тех, кто явится поглазеть на отбывающего в гнездо врага Кощея. Но взгляд у него был не сломленного пленника, а правителя, готового пожертвовать всем ради нечисти, доверившейся ему… Их провожали тихо, но уважительно. Они все понимали, что Кощей может и не вернуться, но обезглавить Китеж постарается любой ценой. Но Марья отчетливее других понимала, что ее мужа в большей степени ведет личная месть, а не благородная забота о своем народе.

Марье не отдали ее любимого Сивку, а приготовили какую-то невзрачную лошаденку, на которой им с Любавой предстояло вывезти из Лихолесья Кощея. Она лично проверила подпругу и даже ослабила ее, чтобы все выглядело не слишком уж идеально. Лошадь нервно косилась на Марью и била копытом, но она надеялась, что та их не подведет… Занимаясь упряжью, Марья не услышала, как к ней по-звериному мягко скользнул Вольга.

— Езжайте, моя королевна, — кивнул он без намека на знакомую надменную улыбку, что так выводила Марью из себя. — Самое время отправиться в то, что люди нелепо называют преисподней. Мы будем позади, не бойтесь ничего… и в особенности наших скромных певческих талантов…

— Я не боюсь, Вольга, не забывайся, — яростно прошипела Марья, обернувшись к нему, хотя времени не было. — Никогда и ничего. Если ты думаешь, что твоя искусная выдумка заставит меня мучиться…

— То я полностью прав. Но ты ни за что не покажешь мне это, — уважительно согласился Вольга. — Я не сомневаюсь в тебе. Ты справишься…

Он колебался, желал сказать что-то еще.

— Ты всего лишь пытался попрощаться со мной, и я ценю это, — прошептала Марья. — Но если он умрет, я не прощу тебя, Вольга, и это вечно будет твоя вина.

— Я знаю это лучше всех. Разве мне не страшно за своего брата? Ты же не думаешь, что я смогу хладнокровно пожертвовать Ваней, чтобы… что? Мне нечего делить с Китеж-градом. Это не моя война. И не твоя, Марья Моревна, но ты сражаешься в ней вдвое яростнее любого, кто обижен служителями Белобога.

Марья заметила, что у Вольги тоже отчаянный и бессонный взгляд загнанного зверя, как, должно быть, и у нее. Он оглядывался, часто вдыхая — коротко, рвано, словно его душили. И все-таки он смог укоризненно посмотреть на Марью, что ей стало мучительно неловко.

— Княжич мечтает заполучить меня, а значит, это мое дело и моей оскорбленной чести, — поспорила Марья. — Именно поэтому я имею право отрубить его голову…

— Ты оправдываешь жажду крови. Это не по мне. Я предпочел бы, чтобы это окончилось быстрее и, возможно, бесчестнее… Но вы с ним слишком упрямые и гордые для бегства! — бессильно прорычал Вольга.

— Тогда отправься в Китеж и перережь княжичу горло, — накинулась на него Марья. — Разве ты не способен на это? Обернись птицей и впорхни в его покои…

— Он не позволит мне, ты понимаешь! Он живет местью Китежу, как бы тебе ни хотелось облечь это в сказку о вечной любви! Вот что им движет и вот что его убьет. Что мы можем сделать? Перед этими это… темными желаниями? Но это не сила Чернобога побуждает его к убийству и бойне, а обычная человеческая обида!

— Ну, и чего ты хочешь? Чтобы мы прекратили это? — накинулась на него Марья.

— Я уже не знаю, чего хочу, — огрызнулся Вольга. — Единственное, чего я желаю, это чтобы все мы вернулись целыми.

— Перестаньте! — рявкнул Кощей. — Мы не победим, если попытаемся переубивать друг друга!

— Прости, — кисло проговорил Вольга, низко склонив голову.

Он отошел от них, словно не желал, чтобы его колдовство задело Марью с Кощеем. Она с любопытством наблюдала за превращением Вольги; как-то раз муж рассказал ей, что обычный оборотень, какие изрядно водились в посаде, должен кувырнуться через нож, чтобы принять второе обличье, но для Вольги превращение было естественно и легко. Мгновение — и перед ними стоял огромный серый волк с знакомыми золотистыми глазами. Он боднул Кощея в бок, заставив его пошатнуться из-за связанных рук, замел хвостом по-собачьи, а потом поднял лобастую голову к рассветающему небу и завыл.

Волкодлаки откликнулись ему торжественными переливами. Марья взобралась на лошадь, за ней посадили неловкого из-за веревок Кощея, а на крупе едва удерживалась Любава, которой пришлось в ужасе схватиться за него, чтобы не свалиться. Марья оглянулась на волчью свиту, вдохнула поглубже и тронула бока лошади, посылая ее вперед.

Она была уверена, что китежцы не поймут переливы волчьей песни, они покажутся им угрозой, проклятием, воем захлебывающейся от злобы своры. Но волкодлаки провожали их и желали им удачи. Марья много раз охотилась с ними, что различала тонкие отзвуки в полотне дикого воя, разлившегося по притихшему Лихолесью. Перед ней сами собой расступались ветки, а на приличном отдалении держалась стая, создавая видимость угрозы…

Впервые за несколько лет Марья покинула Лихолесье — не считая приграничных стычек, когда она невольно оказывалась в степи, погнавшись за врагом. Нет, она высвободилась из своей клети, которая, хоть и полюбилась ей, оставалась всего лишь клочком земли посреди угрюмого леса. Весь мир простирался перед ней, вольный ветер запутался в волосах, и Марья невольно ахнула… Но вскоре вспомнила, что ей нужно сдаться китежскому войску, растекшемуся по ту сторону реки у деревьев. Свободна — и вынуждена притворяться беспомощной девицей. Стиснув зубы, Марья направила лошадь прямо туда, к войскам, и взмолилась какому-то из сошедшихся в битве богов, чтобы китежцы прежде присмотрелись, а после начали стрелять по стремительно приближающемуся всаднику.

Она заметила, как по бокам мелькнуло несколько конных — разведка, которую посылали прямо к воде, чтобы они до боли в глазах всматривались в темный подлесок. Благодаря им, бросившимся к главным силам, Марья осталась жива: в ней признали беглянку, а не главу волкодлачьей стаи, хвостом следовавшей за ее лошадью. Вперед выдвинулись несколько отрядов — Марья скосила, пересекла поле, направляясь туда, где реяли флаги. Не решилась оборачиваться, чтобы видеть, как стая встречается с воинами Китеж-града. Погоня была лишь показной, но драться нужно было по-настоящему.

Стало жаль, что Марья не может сразиться вместе с волкодлаками. Их было куда меньше, чем людей в сборном войске Китежа — подъезжая к стану, Марья различала стяги разных князей. Не один Ярославль явился поддержать княжича Ивана, но и Чернигов, Нижний Новгород… Резко дернув поводья, Марья остановила коня, когда навстречу ей выбежали воины — лиц их она не видела под шлемами, но могла догадаться, что под ними кроются яростные оскалы. Позади разливался скулеж волкодлаков, слышался звон стали. Лошадь заходила под Марьей, напуганная грохотом сечи и обнаженным оружием перед мордой. Любава позади пискнула, чуть не свалившись. Кощей молчал — Марья даже успела забыть, что он за ее спиной, а точнее, старалась не думать, что ей предстоит предать мужа, пусть и понарошку.

— Помогите! — завопила Марья, отпуская поводья и вздергивая руки, чтобы встретившие ее воины видели, что она всего лишь безоружная перепуганная женщина. За ее спиной точно рассмотрели пленного Кощея и еще одну вопящую девицу в придачу, так что один из воинов побежал обратно к шатрам — должно быть, позвать кого-то главнее. — Я Марья! — надрывалась она, решив шуметь побольше и изображать панику. — Марья Всеславна, дочь ярославского князя!

Старое имя горчило, от него Марья давно отвыкла, пусть ему на смену и пришло прозвище, данное не за благородные заслуги, а за бешеную бойню. Но сейчас она постаралась вспомнить, отыскать в душе ту самую перепуганную девицу, что рванулась в лес, спасаясь от разбойников, разграбивших повозки с ее приданым. Марья свалилась с лошади прямо в руки одному из воинов. Он пробормотал нечто неразборчивое, оглядываясь на других дружинников. Те окружили лошадь, на которой оставался Кощей, взиравший на них с презрением и холодностью, но не пытался освободиться. Возможно, эти воины не знали его в лицо, но должны были догадаться по тому, что слышали о похищенной Марье. Один из них помог Любаве спешиться — та притворялась, что забыла, как говорить, а может, и впрямь потеряла дар речи от испуга.

Послышался пронзительный вой — так волкодлаки передавали приказ об отступлении. Марья обернулась и заметила, как волки оттаскивают раненых товарищей, тех, кого еще можно было спасти с помощью лекарей, и как воодушевленные китежцы наступают им на пятки. Бегство должно было выглядеть… естественно. К тому же, из леса другие силы откликнулись грозным ревом, и воины заволновались, глядя в спины убегающим к мосту волкодлакам. Гнаться не стали — напротив, лагерь завозился, как Вольга и рассчитывал, получив ценный трофей, самого Кощея, они не стали бы держать его на границе, где пленника легко отбить.

Обернувшись, Марья увидела, что к ним спешат всадники. Один был ей незнаком, но за ним следовало несколько копейщиков, и она решила приглядеться. Важный человек. Он был молод, однако его повелений слушались беспрекословно, и держался воин так же уверенно, как и отец Марьи, ехавший чуть позади. Дружинники кинулись к Кощею, уволокли его на землю и поставили на колени. Он зарычал — негромко, как рассерженный зверь; наверно, перенял привычку у Вольги.

Кощей уверял ее, что он в порядке, но Марья видела тень боли на его искаженном лице… Грубые пеньковые веревки, которыми его связали, не причиняли мучение, однако воспоминания ранили куда больше. Он снова был чьим-то пленником, и ему не следовало рассчитывать на милосердие своих хозяев. Марья увидела ликование на лице молодого воина, подъехавшего и снявшего шлем. Он не был похож на княжича Ивана — поговаривали, у него золотистые волосы, потому что он особо отмечен Белобогом. У этого воина были каштановые кудри и аккуратная борода… Ей стало жаль, что к Лихолесью не явился китежский княжич, иначе все можно было закончить сегодня. Как и говорили на совете, Иван скрылся за границей Китежа.

Дружинник, охранявший Марью (в действительности — удерживающий ее) подтолкнул ее к родителю. Она не была готова встретиться с ним снова, но вид отца не вызвал у Марьи прежней ярости — должно быть, потому что в этот раз он не вторгся в земли, которые она привыкла защищать, а медленно приблизился к ней.

— Отец! — крикнула Марья, как бы выбиваясь из последних сил. Ее сердце и правда колотилось под горлом.

Она ночью представляла свою встречу с отцом. Прошлая свершилась быстро, Марья не смогла толком ничего запомнить; еще и из-за удара по голове поблекла часть ее воспоминаний. Сейчас Марья увидела на его лице, перечеркнутом шрамом, истинную радость, облегчение. Незнакомый взгляд — каким никогда не награждали маленькую надоедливую княжну.

Князь Всеслав по-медвежьи крепко обнял ее, прижимая к себе; его не заботила ни дружина за его спиной, ни то, как замерла и сжалась Марья, окаменевшая помимо воли. Ей захотелось вырваться и кинуться к мужу, но она быстро подавила этот порыв.

— Девочка моя, я знал, что ты вернешься! — выдохнул отец. — Что вспомнишь…

«Вспомню что, отец?» — ядовито подумала Марья. У нее не было счастливых воспоминаний из детства, тем более, со временем они стали ослабевать и испаряться, оставляя какие-то смутные цветные пятна. Они никогда не были близки так, как он воображал.

— После того, как я увидела вас, отец, я словно проснулась! — вдохновенно лгала Марья. — Его чародейство пошатнулось, я смогла высвободиться… Я всегда помнила, что где-то меня ждет дом, — прибавила она, надеясь застыдить отца. — Мне снилось…

— Как ты… как ты победила это чудовище? — спросил князь Всеслав, и Марья почувствовала неверие в его голосе. Она должна была защититься, потому постаралась вспомнить все, что изложил ей Вольга:

— Он сказал мне, — Марья вздрогнула, словно воспоминания причиняли ей боль, — что его сила в волосах… Он начал доверять мне, поэтому я смогла расспросить про его слабость. И вот улучила момент и… Любава помогла мне! Вместе мы схватили его. Сейчас он не может колдовать.

Ведьма робко озиралась, не решаясь произнести ни слова. Однако она стойко держалась, не показывая своей нечеловеческой природы, и никто не мог бы заподозрить в ней нечисть: никакого намека на когти и клыки, лишь бледное девичье личико. Князь Всеслав даже кивнул ей с благодарностью за то, что она помогла дочери воссоединиться с ним. Любаву попытались увести куда-то, она так и была неприкаянная, но Марья бросилась к ней, ничуть не стесняясь кричать и просить.

— Ах, нет, оставьте ее со мной! — взвизгнула Марья, хватаясь за Любаву. Она не так уж притворялась: ей не хотелось быть разлученной с ведьмой. — Она моя единственная подруга! Там… в этом кошмаре… Мы всегда были вдвоем!

— Конечно, Марьюшка, — пробормотал отец, с болью взглянув на нее. — Оставьте девушку. Откуда ты? Кто твои родители? — спросил он у Любавы с приятной Марье заботой.

— Из-под Суздаля мы, князь, — проговорила она, низко кланяясь. — Мой отец был купцом, но черный чародей его убил, а меня забрал себе в жены, очень уж приглянулась я ему. Прошу, позвольте ехать с вами! Родни у меня больше не осталось…

— Езжай, — согласился князь, — коли захочешь, отправляйся до Китежа, а если пожелаешь остаться где-то по дороге, я пошлю с тобой провожатых.

Он сочувственно поглядывал на обеих, представляя, как едва выбравшимся пленницам хочется оказаться подальше от Лихолесья. Князь Всеслав даже загородил широким станом Кощея, чтобы Марья с Любавой лишний раз не глядели на него, пока того медленно заковывали в настоящие, тяжелые цепи, которые приволокли по приказу того молодого воина.

К ним подошел и священник в богатом одеянии — видно, один из приближенных китежских владык. Он окропил Кощея живой водой, той самой, что набирали у Истока ручья под Алатырь-камнем, и тот дернулся, как от удара, зашипел — в этом не было ни капли притворства, на лице осталось несколько выжженных красных отметин… Священник подошел и к ним с Любавой, сложил руки и нараспев произнес радения своему богу. Перед Марьей оказался простой деревянный крест, в котором она каким-то особым чутьем ощутила большую силу.

— Нет нужды… — негромко пробормотал князь Всеслав, но открыто спорить не стал. Как помнила Марья, в Ярославле молились Белобогу в храмах, как и по всей Руси, однако ни один волхв не повелевал князем и его воеводами.

— Нет, отец, я понимаю, — проговорила Марья. — Они хотят проверить, правда ли я княжеская дочь или мара, принявшая ее обличье. Я не обижена. После… всего я бы тоже не верила каждому встречному.

Марья покорно прикоснулась губами к кресту. Где-то глубоко в душе она опасалась, что жизнь в Лихолесье изменила ее, что она сделалась нечистью, как и все, кто ее окружал. Но Марья не ощутила даже малейшего жжения на сухих губах и почувствовала слабую досаду. Она подняла взгляд на священника, довольно взиравшего на нее, и постаралась улыбнуться. Ей поверили. Или поначалу ей так показалось. Марья не понимала, дурит она головы многих уважаемых воинов, во все глаза следивших за ней, или ловушка схлопывается вокруг нее.

Подошла очередь Любавы, и Марья заметила, как она трясется, словно осинка. Для ведьмы это должно было стать настоящим испытанием, и Марья попыталась представить боль, которую Любаве причинит крест — наверняка такой же природы, что и те маленькие амулеты на шеях воинов, смогших перейти Смородину.

Кощей дернулся, делая вид, что пытается вырваться. Конечно, сбегать он не собирался, но землю тряхнуло от Чернобоговой силы, она зашаталась под ногами, и воины тревожно зароптали. Стало темнее, хотя разгоралось светлое утро. Молодой воин отступил…

— Не касайтесь его! — велел князь, опасливо оглядываясь. — Будьте осторожны, он все еще слишком силен! Белобог, помоги нам…

Марья затаила улыбку. Даже скованный, потрепанный стараниями Вольги, ее муж внушал ужас каждому врагу, который его видел. Глаза Кощея сияли ясно и зло; он оказался среди своих противников, но встретил их с поднятой головой… Возможно, это упрямство будет дорого стоить ему при перевозке. Марья знала, что воины скоро поймут его беспомощность и попытаются отыграться…

— Кто он? — тихо спросила Марья у отца, хотя зареклась что-то говорить.

— Князь Черниговский, Василий, — проговорил он негромко, как бы не желая обидеть союзника неосторожным словом. По тому, как он глядел на молодого князя, Марья поняла, что тот может стать опасным врагом. — Главный союзник Китеж-града. Его с детства отправили на воспитание к отцу княжича Ивана. Он доставит тебя к жениху, ему можешь доверять, — улыбнулся князь Всеслав. — Он не позволит никому навредить тебе…

Марья чувствовала нечто вроде… проскользнувшей возможности. Никто не любил быть вторым, оставаться позади кого-то более знаменитого — особенно молодой воин, желающий добыть славу. Жадность и тщеславие читалось во взгляде Василия. Он ликовал, когда приказал отволочь плененного Кощея к телегам. Он желал большего. Самому стать победителем чудовища… Марья решила приглядеться к нему, попытаться поговорить. Ее увлекли прочь, и она вспомнила, каково это — идти туда, куда не хочешь.

Василий оглянулся на нее мимолетно. С легким любопытством. Марья приковывала взгляды, полные настороженности, в Лихолесье, потому что там не привыкли к обычным людям. Но здесь она вмиг стала… ничем. Княжной в беде, предлогом развязать новую войну, ценным трофеем для княжича Ивана. Неудивительно, что его прихвостень ничуть ей не заинтересовался.

— Когда мы отправимся в Китеж? — тревожно спросила Марья. — Вдруг… — она дрогнула голосом. — Вдруг они снова нападут? Мы же не останемся здесь?

— Конечно, нет, княжна! — откликнулся ей еще один из воевод Ивана. — Не бойтесь, мы сейчас же снарядим вам охрану и отправим в Китеж, под защиту озера Светлояра… Но вам придется ехать с этим чудовищем…

— Ничего, я посмотрю, как он мучается! — стойко солгала Марья, гордо воздевая голову. Она порадовалась, что их не разлучат и она сможет видеть, что творят с ее мужем.

Она задумчиво оглядывалась. Княжич Иван собирал вокруг себя сильных сверстников, подросших сынов соратников отца Марьи, которые когда-то обсуждали сложные взрослые дела в его залах… Теперь эти вчерашние мальчишки творили историю, и у Марьи появилось странное предчувствие: ее отец пытался заполучить власть, выгодно выдав ее замуж, но разве его время не проходило?

— Держитесь, моя королевна, — тихо-тихо прошептала Любава, легко касаясь ее руки.

Обыкновенно она не отваживалась касаться Марьи без надобности, но сейчас они обе были одинаково испуганы, нуждались друг в друге. И хотя это было малодушно, Марья порадовалась, что Любаву отправили с ней.

Она оглянулась на Лихолесье украдкой, но постаралась нарисовать на своем лице ужас, присущий наконец-то вырвавшейся из темницы девушке. Лесмолчал. Марья не так близко знала таившегося там Хозяина, но надеялась, что он пожелает им удачи и благословит в путь. Однако так ничего и не почувствовала.

========== 7. Колокольный звон ==========

Тьма собиралась под веками и затапливала все мысли. Память глухо падала куда-то в глубину лет, и Кощей понять не мог, где он, в телеге, части дикого и непривычного свадебного каравана, текущего по проторенным свободным дорогам к сиянию Китеж-града, или на окраине степи, в шумном стойбище, среди таких же изможденных рабов. Он терялся, глядя сквозь своих тюремщиков, не различая их — окладистые бороды или узкие прищуры монгольских змеиных глаз?

Он видел урывками костер, слышал ржание лошадей, то тихое и смирное, то заливистое, почти боевое. Разговоры на лающем языке, ему не понятном, перешептывания других рабов, стон мальчишки с сорванной спиной — его заставили таскать тяжелые мешки с данью… Рыжие отблески плясали перед помутневшим взглядом, как болотные огни, норовящие увести в самую глубокую топь. Пахло жидкой похлебкой, что им выдавали единожды в день. А руки его, скованные, стиснутые кандалами, страшно ныли и болели, и лицо тоже, будто кто-то ожесточенно бил его, хлестал, но он не помнил ни того, кто колотил его, ни за что. Не помнил даже своего имени.

Кто-то тронул его за плечо, отозвавшееся ноющей болью. Склонилась тяжелая тень, кряжистая, широкая, как приземистый дуб. К губам ткнулся мех, в горло полилась холодная, ледяная вода, которой он едва не захлебнулся.

— Пей, — рыкнул воин, зажимая ему рот. — Иначе совсем худо будет.

— Марья, — глотнув, просипел он, нашарив единственное имя, которое сияло в памяти. Он позвал ее снова, но она не откликнулась, разлученная с ним, оторванная от него. Студеная вода словно растеклась по венам облегчающей прохладой, прекратив неясную лихорадку, и Кощей смог рассмотреть склонившегося над ним китежского дружинника.

Марья была где-то рядом, он знал это, чувствовал, но ее неусыпно стерегли, и нечего было надеяться, чтобы свидеться с ней. Поодаль устроилась десятка его охранников, грохотала смехом, а с ними сидел Белобогов чародей. Его сила, чем дальше караван отдалялся от Лихолесья, становилась все больше, жалила сильнее. Кощей видел ликование в глазах богобоязненного с виду старика с длинной бородой, когда на нем открывались раны от его заклятий.

От дружинника с незнакомым, исполосованным звериными когтями лицом, склонившегося к нему, покуда остальные были заняты беспечным разговором, пахло лесом, мхом, звериной, волчьей шкурой. Знакомый янтарный блеск мелькнул в темноте ночи — заплясали ли искры костра в темных враждебных глазах?.. Но Кощей улыбнулся, насколько мог, истерзанными губами.

— Рад тебя видеть, мой друг, — прохрипел он. И совсем тихо добавил: — Вольга, дурень, сам же сказал, что не полезешь в китежский стан… Берегись, меня и так казнят, а ты тоже не спасешься…

— Мертвая вода, — вместо ответа произнес побратим, избегая прямого взгляда. — Иначе погибнешь. Они не знают меры, будут мучить тебя, потому что ты не хочешь ответить. Даже лесные звери достойнее их…

— Эта твоя вода — она же, наконец, погубит во мне человека? — подумав, спросил Кощей.

— Зато будешь жив, — огрызнулся Вольга; его это тоже мучило. — Мне пора. Я смог им взгляд отвести, но у нас мало времени.

Мог бы укорить Кощея, переоценившего свою силу, отчасти наивно надеявшегося, что враг не будет жесток, прикрываясь добродетелью и всепрощением своего бога, хотя бы по пути к его злейшему врагу. Внутренне Кощей не винил их; он и сам пытал бы попавшего в его руки китежского княжича и не подарил бы ему желанную смерть, пока тот не сорвал бы голос, моля о пощаде, и Вольга тоже наслаждался бы их страданием, кусая и рвя… Сладкие мысли об отмщении позволили ему отвлечься от своей боли, от язв, нанесенных ему живой водой. Питье Вольги, которое он, чудом прокравшись, принес ему, ненадолго заставило Кощея, вытерпевшего много за седьмицу пути, поверить, что он сможет добраться до Китежа в здравом рассудке.

— Больно, — прошипел он, стеная, стискивая зубы, слыша скрип, будто бы раздававшийся изнутри черепа. — И кошмары — еще сильнее, чем прежде.

— Я знаю, Вань, — проронил Вольга, кивнул ему, глядя с болью, с отчаянным сожалением и сочувствием, но развернулся и истаял в ночи, будто его и не было вовсе.

Кощей тонко чуял магию, и что-то преломилось; словно кто убрал ширму, отделявшую его от китежского лагеря. Шум у костра стал громче, наглее, вторгнулся в его больной разум. Кто-то повернулся, отделился от огня — пошел проверить притихшего пленника. Он мог бы гордо огрызаться, бороться, но Кощей устал, измотанный дорогой — конечно, о его удобстве никто не заботился, когда телегу мотыляло из стороны в сторону. Он смежил веки и притворился, что лишился сознания или заснул. Дружинник постоял рядом, шумно дыша, но вскоре оставил его, успокоенный его беспомощностью и безвредностью, а Кощей и правда провалился в сон, полный отголосков прошлого и предвкушения кровавой битвы в будущем…

***

Марья злилась. Именно так она могла бы описать все свои чувства, вспыхивающие в ней в эту седьмицу. Она без лишних слов сносила тяготы постоянного пути, не жалуясь (хотя это и могло породить подозрения) и поддерживая легенды о несчастной княжне, мечтающей скорее оказаться дальше от Лихолесья. Она послушно покорялась приказам, то останавливаясь, то снова отправляясь в путь без лишних капризов. И это выводило ее из себя. Она не привыкла медлить, а путь казался ей мучительно долгим.

Дорога слилась в единое полотно; она ничего не видела, большую часть времени проводя на трясущейся повозке, совсем не приспособленной для высокородной княжны. Видно было, как они торопятся. Селения и пашни Марья разглядывала издалека; близко ее не пускали, но отправляли в деревни, попадавшиеся по пути, дружинников, которые приходили со снедью. Представив карту, лежавшую обыкновенно на столе Кощея, Марья поняла, что они сознательно избегают крупных городов, иногда сворачивая с широкого тракта на бездорожье. Они боялись потерять и невесту княжича, и военную добычу — еще живого Кощея. Хотя Марью изводило, что она ничего не слышит про мужа, страдающего так близко.

К счастью, с ней оставалась Любава. Отец ее вздохнул с облегчением, видя крепкую связь между ней и Марьей; кажется, он боялся, что дочь почувствует себя брошенной и всеми на свете покинутой, поскольку он не много с ней виделся, больше времени проводя с дружинниками и управляя строем. Наблюдая за ним издалека, Марья подумала, что ей было бы весьма любопытно посмотреть ближе, сравнить с тем, что она видела в Лихолесье, но ее держали в отдалении. Должно быть, охраняли от Кощея.

С Василием, лично сопровождавшим ее к Ивану, так и не удалось поговорить. С досадой Марья вспомнила, что невесте китежского княжича как-то не пристало беседовать наедине с молодым красивым воином — в Лихолесье такое никого не смутило бы, и Марья привыкла свободно обращаться к любому приближенному Кощея, какой был ей угоден. Муж не ревновал, а наоборот, очень веселился, узнавая, как нечисть страдает от бесконечных любопытных вопросов Марьи об их сущности и быте.

Она задерживала взгляд на Василии, надеясь, что он заинтересуется ей хоть как, но тот был поглощен своими делами: устраивал путь так, чтобы караван нельзя было зажать и напасть, разбить, чтобы никто не настиг их — Марья слышала, что Лихолесье наступает, пытается прорвать кольцо, в которое их загнали, и более всего жалела, что не может оказаться на поле боя с знакомыми ей волкодлаками и помочь им, а не отсиживаться в безопасности…

Любава, более свободная, чем невеста княжича Ивана, пробовала прогуляться во время остановок, но ее быстро возвращали в ту часть лагеря, где обретались они с Марьей и приставленные к ним охранники. Постоянный надзор раздражал. В Лихолесье ее тоже охраняли первое время, но не так назойливо, не ступали за ней след в след… Или это Марья не замечала соглядатаев Кощея, бывших, конечно, не обычными людьми. Обсудив же с Любавой творящееся вокруг, она решила, что им не доверяют и признала, что их враг куда осторожнее и умнее, чем она о нем думала.

Новостями они обменивались, когда свадебный караван остановился у реки. Женщин в войске не было (или они не поехали с ними), так что Марья осталась наедине с Любавой, помогавшей ей мыть волосы. Ведьма расчесывала ее чудесным гребнем, подаренным Кощеем, величайшим сокровищем. Гребень показался мутным, но Марья успокоила себя, что он затерся, когда она прятала его то под платьем на груди, то в рукаве (Любава украдкой порвала свою юбку и пришила ей потайной карман на одежде, принесенной из города, который они миновали, не заглядывая), а не сияет, как в тот час, когда Кощей вручил ей сияющий подарок. Обмыла его в проточной воде — он стал поблескивать.

Ей нравилась эта тихая заводь, Марья хотела бы остаться подольше, передохнуть, но их подгоняли. Кто-то из отцовских дружинников поведал ей, что это одна из речушек, питающих озеро Светлояр, но Любава поспорила, что это самая обычная чистая вода, никак не живая — отрава для нечисти. Течение было спокойным, и Марья, раздевшись, без страха вступила в него. Сквозь прозрачные воды поблескивали округлые камни на дне, колыхались растения, коснувшиеся ее щиколотки. Прохлада принесла ей облегчение — тело ныло после долгой дороги и сидения в телеге. Марья провела рукой по глади, наблюдая за рябью, стершей ее усталое, нахмуренное лицо. Утреннее небо тоже было сурово и серо.

Любава тоже бросила одежду на берегу и соскользнула в воду, не сдержав блаженную улыбку; она была ловкая и юркая, как рыбка, окунулась с головой и проплыла немного, прежде чем вернуться к Марье — та сама просила, чтобы они не торопились. Они отмывались от дорожной пыли и пота не спеша.

— Говорят, ночью видели тень около лагеря, — прошептала Любава, и Марья поморщилась: ей нужно было что-то понадежнее сплетен. — Я не думала, что воины так суеверны, но они говорили, что это какие-то темные силы, следующие за Кощеем. Как думаете, моя королевна, это не может быть сам Чернобог? Говорят, он вступается за своих слуг, когда они в большой беде…

— Нечего уповать на помощь божеств — да и, если он так велик, знает, что мы сами это замыслили. Мы можем надеяться, что это был Вольга, — прикинула Марья. — Он никогда Кощея не оставит.

Хотя она не представляла, чем Вольга может помочь, было гораздо легче знать о близости союзника, в верности которого ни Кощей, ни она никогда не сомневались, несмотря на недавнюю ссору. Она украдкой обернулась, словно бы даже надеясь заметить в кустах мелькнувшую волчью тень, но там было тихо и пусто. Ветер пошевелил густую зелень…

— Я слышала, Вольга сильный колдун, и он ходит другими тропами, минуя Белого и Черного бога, — еще понизив голос, до тихого шелеста, произнесла Любава. — Он не человек и не бог, а что-то между.

Суеверия всегда преувеличивали — в конце концов, про Кощея тоже ходило множество слухов, превративших его в настоящее чудовище. А он был отчаявшийся княжич, пытавшийся выжить с помощью темной силы и заигравшийся ею. И Марью наверняка видели иначе — какой она была в восхищенно распахнутых зеленых глазах ведьмы? Она покачала головой.

— Как бы там ни было, его помощь нам бы пригодилась. Неужели Вольге не казалось, что он предает Кощея, не желая закончить войну, когда может? — с досадой спросила Марья, хотя ведьма не могла знать ответ. — Мы долго, нас хватятся, — проворчала она. — Не хочу, чтобы явились и видели мои шрамы.

Дружинники бы не купились на россказни о жестокости Кощея, различили бы боевые отметины. С ней не обращались как с воином — видно, отец по какой-то причине не поведал китежцам о том, как они встретились в бою и людям своим наказал молчать, быть может, страшась, что это как-то расстроит свадьбу. И в этом было ее преимущество. Она ощущала зуд в ладонях, глядя на рукояти мечей дружинников, что за ними с Любавой ходили. И мечтала однажды выхватить клинок и пронзить им сердце Ивана — что может быть проще убийства одного человека?

Быстро одевшись, Марья поспешила к их сторожам. Натягивать улыбку она научилась, так что встретила их невысказанное любопытство стойко. С ней ни разу не заговаривали подолгу; наверное, был какой-то запрет, но Марья улавливала косые взгляды. С пленницей Кощея многие хотели бы поболтать, однако отец ревностно охранял ее от расспросов, не желая тревожить душу, и Марья даже почувствовала благодарность: выдумывать всякие ужасы про любимого супруга было не то чтобы трудно, но как-то тяжело, у нее не всегда получалось, поскольку чудовище в Кощее она никогда не видела, а врать умела не так хорошо… Но вернее всего эти воины просто скучали по женщинам, с которыми можно спутаться во время войны — но только не в битву с Лихолесьем?

— Ты чувствуешь приближение к Китежу? — убедившись, что их не слышат, украдкой спросила Марья, когда они шли к стоянке. — Кощей говорил, вокруг города есть какая-то граница — ты сможешь ее преодолеть?

Любава выглядела бледной, но Марья не знала, подкосило ли ее безостановочное движение, спешка, или какие-то невидимые силы. Уловив в ее голосе сдержанную заботу, ведьма улыбнулась.

— Я готова ко всему, моя королевна, — с гордостью высказала она.

Покачав головой, Марья подумала, что ее весьма пугает храброе желание Любавы расшибиться о неизвестную им огромную силу, необъятную — таким представлялся Белобог в своей вотчине. Если Чернобог назначил наместника-чародея, свою любимую игрушку, то его брат будто бы сам незримо присутствовал в церквях — по крайней мере, так увлеченно клялись его служители. И Марья не хотела бы с ним встречаться, прекрасно сознавая: бороться с могуществом бога она не способна.

***

— Почти прибыли, княжна! — провозгласил подскакавший к ней князь Василий. Она заметила, как он едва улыбается, как человек, радующийся возвращению домой после долгой битвы, хотя войны никакой и не было. — Когда солнце дойдет до середины неба, окажемся у городских ворот! Свет благоволит нам.

Ближе к полудню и прям рассвело, просияло солнце, озаряя им путь, и воины сочли это добрым знаком.

— Дай Бог… — согласно протянула Любава, сидевшая подле нее, но не стала уточнять, который.

Марья вдруг вскинула голову. Она еще не увидела Китеж-град, защищенный густым лесом; не таким, конечно, живым и одушевленным, как она привыкла, но все-таки настоящей чащей… Но Марья услышала. Раздался громкий, чистый звон, словно сотни певуний, долго затянувшие моление. Чаровство — конечно, обычные ветра не донесли бы голоса китежских церквей, когда они были так далеко. Веселой песня была, приветствующей Марью, или напротив, грустной, предвещающей ей горе? Вслушиваясь в переливы колоколов, забывшая обо всем, она и не замечала, как ее влекут дальше и дальше, в логово врага, и мысли вылетели из ее головы. «Белобогово колдовство», — подумала Марья с усталым раздражением. Она, хотя и не владела силой Чернобога, словно бы почувствовала дурноту.

В строе что-то поменялось, и Марья догадалась, что они во главе каравана решили везти Кощея, показывая его китежцам — наверняка те высыпали на улицы, привлеченные оглушительным перезвоном. Злость Марьи вспыхнула от мысли о том, в каком униженном виде ее муж предстанет перед этими глупцами… Нет, им стоило бы увидеть его на верхом на коне, с обнаженным мечом в одной руке и с черным огнем, клубящимся на другой.

Очнулась Марья, когда ее встряхнули за плечо. Отец должен был ввести ее в город — он предложил взобраться на его коня, которого Марья смутно помнила с детства, крепкого и покорного. Любаву поручили кому-то из верных людей.

— Я не ребенок, дайте мне лошадь! — попросила Марья, почувствовав, что может на чем-то настоять, пока не поздно. — Пусть они видят, что я достойна княжича…

Так ей отрядили одного скакуна, а дружинник пешим пошел возле телеги, на которой, прикованного к бортам, будто бы распятого, тащили Кощея. Марья увидела лишь его согбенную спину, волосы — непривычно короткие, слипшиеся от крови; его явно били, пока Марья скучала и злилась вдали, и ее окатило жгучим стыдом. Захотелось тут же проверить гребень, но она не хотела его обнаружить. Быстро отвернулась. Седьмицу назад Кощей притворялся сломленным и беспомощным, но сейчас, очевидно, игры остались позади.

Строй снова тронулся, и Марья даже порадовалась, что не видит измученного Кощея: ее окружили дружинники отца, загораживая со всех сторон. Отрезанная от всех, видящая одних воинов, будто бы глухих и немых, выхолощенных князем, Марья старалась, вертясь в седле, рассмотреть хоть что-нибудь.

Она свирепела, когда они подъезжали к озеру. Лес расступился, перетек в просеку — природную, не прорубленную людьми, и показалась ровная покойная гладь. Китеж стоял на островке в центре озера, через который тянулся надежный на вид мост — но все равно Марья ухватилась крепче за луку седла, словно это спасло бы ее при падении. Колокольный звон стал громче, нестерпимее. Потянув носом, Марья почувствовала не только запах человеческого жилья, но и что-то сладковатое, терпкое.

Ворота открылись перед ними медленно, с натугой. Потекли улицы, зажатые меж теремов; Марья ожидала на окраине видеть криво сделанные избы, однако все дома были добротные, народ тут жил состоятельный. Высокие стены остались позади, и Марья краем уха слышала сквозь людской гомон, как со скрипом притворяют огромные створки — и думала, как сложно будет их пробить при осаде. Над домами высились церкви — глаза резало от того, как много солнечного света играло на золотых куполах и как сияла, белела известка стен.

Она ненавидела Китеж; он угрожал всему, что Марья успела полюбить: ее мужу, и без того пойманному в силок опасной магии, и его земле, и всей нечисти, полагавшейся на него. Но город на Светлояре был красив. Посад в Лихолесье строили торопливо, когда они были изгнаны в дальний угол. Главное — чтобы крыша была над головой, ведь даже нечисть не хотела зря мокнуть под дождем или околевать от холода. Но Китеж отстраивали с любовью, украшали, рассыпали позолоту по куполам храмов, расписывали стены, вырезали на деревянных теремах узоры… Что-то в Марье, то же, что иногда тянуло ее к богатым украшениям, влекло ее ближе к храмам, рассмотреть, прикоснуться. Но она вспоминала о том, что таится в них, и едва сдерживала гневный крик.

Люди наблюдали, высыпав, едва не вылетая на дорогу под копыта коней, и тут-то Марья прониклась благодарностью к своим охранникам, отрезавшим ее от жадной до зрелища толпы. Она замечала пестроту народа: мужики в заломленных шапках, с окладистыми бородами, румяные женщины, застенчивые девицы, сопровожденные старшими братьями, смело сверкавшими глазами, стайки шаловливых ребятишек… В Лихолесье жило куда меньше, чем в Китеже, среди них почти не было детей. Марья видела нечисть всем скопом на праздники, проводимые в лесных капищах или возле Смородины-реки, и то они заметно проигрывали людям. Но тут были старики и дети, не способные биться, и Марья постаралась успокоиться.

Ее оглушили, поднялся крик, но вопили не из-за нее — из-за Кощея. Проклятия сыпались, сливались в грохот. Визг, сорванный вопль — шумно стало, как в битве. Сердце Марьи заныло, но дружинники все еще отгораживали Кощея. Еще бы, им не нужно было, чтобы смерть его случилась от рук обезумевшей толпы, а не блистательного княжича!

Когда они подъезжали к кремлю, Марья заметила, что строй разделился, ее повлекли куда-то в сторону, вдаль от Кощея, и ей захотелось дернуть поводья, устремляясь вслед за мужем, потому что она знала: ничего хорошего для него Китеж не готовит.

— Куда нас везут, отец? — позвала Марья, заметив поблизости знакомое лицо, пересеченное шрамом. Разозленная, она была готова даже встретиться с княжичем Иваном, однако князь Всеслав покачал головой:

— В церковь, дочка. О твоем возвращении хочет помолиться отец Михаил, духовник княжича Ивана.

Хотя тон отца был непривычно добрый, она понимала: ее хотят провести через ритуал очищения, или чем бы это ни было. Ей не доверяли. Возможно, хотели изгнать из нее темную силу. Она-то знала, что ничего такого мрачного в ней не было, как люди могли подумать, но ненадолго взяли сомнения: что же, даром прошли лета, проведенные в кругу нечисти? Нет, они изменили не ее природу, а скорее научили ее быть выше людских страхов и ненужных церемоний…

Позволив отвести себя к церкви, высокой, выдающейся среди других в Кремле — должно быть, к главному храму, — Марья поразилась взглядам святых, изображенных на фресках над входом — таким живым и пронимающим. Рядом очутилась Любава — ее вывели дружинники, и если с Марьей они обходились почтенно, то ведьму, как показалось, грубее придерживали за плечи, направляя к храму. Она не сопротивлялась, но взгляд загнанно метался — остановившись на Марье, он чуть успокоился. За ее плечом возник князь Василий, глянувший на них странно, задумчиво, но Марью мягко повлек к ступеням отец, и она не успела ничего сделать — да и как она могла к нему обратиться? От своей беспомощности стало дурно.

Еще хуже было Любаве, изо всех сил старавшейся скрыть боль. Вокруг толпились как зеваки, текшие бурной рекой, так и сопровождающие их, но большинство глазело на Марью, гордо приосанившуюся и вскинувшую голову, а до ведьмы никому не было дела. Вспомнив, как ранили Кощея слова и действия служителя Белобога, Марья поняла, какой кошмар может ждать Любаву внутри. Сказать, что прислужница ее захворала по дороге?.. Но ведьма покачала головой, умоляя Марью ничего не делать.

Марья в исступлении стиснула ее руку, больно впиваясь ногтями в ладонь, и Любава едва слышно ахнула, но помотала головой и тускло улыбнулась, кивая ей, готовая претерпеть испытания с Марьей вместе. Когда Марья отпустила ее руку, на пальцах осталась ведьмина кровь; она украдкой отерлась внутренней стороной рукава. И они шагнули, увлекаемые толпой, крестящейся и отвешивающей поклоны.

Было душно, сладко. Чадило чем-то густым, тяжелым, чего Марья не могла разобрать. Запах скапливался во рту, пересохшем, каком-то чужом. Пели хором. Сияло золотое убранство. Она с трудом различала лицо человека напротив, читавшего над ней радение Белобогу, его длинную бороду и внимательные темные глаза, как на иконах. Со стен на нее глядели какие-то чужие, незнакомые люди, высокомерные, гордые сопричастностью со своим божеством… Но Марья стискивала зубы, вдыхала-выдыхала, чтобы успокоиться, и повторяла за священником и прочими людьми, столпившимися вокруг них тесным кругом, держала свечку и исполняла еще какие-то ритуалы, каких прежде не видывала. Отец придерживал ее — он понимал, что от этого можно растеряться и устать, но Марья упрямо отодвигалась, не желая показаться слабой.

Она замечала, как Любава тихо вздрагивает и наваливается на нее плечом. Старалась прикрыть ее собой, отвлечь от жреца Белобога, все завывавшего свои странные молитвы. Чернобог никогда не просил столько церемоний — лишь в пышные празднества, приуроченные к годовому циклу; в остальном ему достаточно было крови, проливаемой в его честь или пожертвованной ему.

Стойко выдержав церемонию, Марья слегка неверной походкой пятилась к выходу. Оказавшись снаружи, она заметила, что князь Василий так и не переступил порог церкви, остался охранять у дверей. Но от кого он стерег здесь, в сердце Китеж-града? Пересекшись с ней взглядом, Василий будто бы вздрогнул и отвернулся, рассматривая толпу и словно выискивая в ней чье-то лицо. Но Марья заметила, что зрачки у него узкие-узкие, как серп новорожденной луны или игла.

***

После службы она чувствовала себя вымотанной, и даже загадка князя Василия не смогла ее приободрить. К счастью, от Марьи не требовали многого, понимая, какие испытания она якобы преодолела, и как много они проехали.

Ей, разумеется, не сказали ничего про Кощея. Едва ли оберегали ее — это было не ее дело. Ее с Любавой, по-прежнему не отрывающейся от Марьи, но теперь ступающей за ней как-то испуганно, молчаливо, словно надеющейся получить от нее защиту, перепоручили стражникам княжеского терема. Странное дело, но с ними Марье стало отчасти жутко — она почувствовала, что вокруг больше нет знакомых лиц, кроме испуганной ведьмы, помощи от которой ждать не приходилось. Отец куда-то удалился, поцеловав ее в лоб на прощание.

Покои, отведенные ей, были светлыми и просторными, выходили окнами во двор, так что Марья смогла рассмотреть небольшую кутерьму, устроенную прибытием войск. Эти палаты не казались особенно роскошными, наверняка были гостевыми, для приезжающих на время друзей Китежа, и это явно подказывало, что скоро ей придется переселиться в супружескую спальню…

По настоянию ее отца Любаве тоже нашли какие-то палаты по соседству — прислуживали Марье дворовые, и нужды в ней особой не было. Вскоре в двери проскользнули девушки, и Марья с готовностью приняла бы их торопливую болтовню, к которой привыкла в Лихолесье, но эти были молчаливыми и взиравшими на нее, точно на какое-то божество, что Марью немыслимо сбивало.

— Можете не стараться угодить мне во всем, я не стану жаловаться на вас, — успокоила их Марья, решив, что лучше показаться им милосердной и доброй, немного наивной княжной.

Они смотрели в пол, не осмеливаясь поднимать взгляд.

Близился вечер — Марья даже не знала, сколько времени они провели в храме, но небо угрожающе темнело. В отведенных ей покоях Марья смогла вздохнуть спокойнее, избавиться от надоедливых запахов мирры и ладана; она отослала ненадолго служанок, сославшись на то, что ей нужно помолиться наедине. Марья сообразила, как значимы ритуалы здесь, хотя и знала, что слишком часто пользоваться уловкой не получится. Но ей нужно было привести мысли в порядок.

Прежде всего он проверила гребень и счастливо улыбнулась, видя, что его еще не тронула ржавчина, хотя он и не выглядел больше новым.

— Ничего, любовь моя, как-нибудь справимся, — подбодрила Марья, надеясь, что колдовство как-то донесет до Кощея ее слова. — Время еще есть, а ты и сам всегда говорил, что нужно поступать обдуманно.

У Марьи не было никакой блестящей идеи, как освободить Кощея или перерезать глотку Ивану — ему ее обещали представить чуть позже, назавтра. Нет, сейчас ей лишь необходимо было побыть наедине с самой собой. Постараться успокоиться, убедить, что невидимая рука Белого бога не пережимает ее горло, как ей показалось в церкви, что это обычное волнение. Возвращение к людям ее сбивало; она не привыкла к шуму, к этим широким улицам, к многоголосому живому городу…

Жалеть себя она не умела подолгу — нужно было бороться. Единственное, чему Марья научилась за эти годы, — сражаться. Оглядевшись, она в прибранных покоях не нашла ничего, что можно использовать как оружие. Если только вцепиться в лицо Ивана ногтями — единственное, что она могла… Или пожертвовать гребень. С досадой Марья прошлась из угла в угол, стараясь ступать потише, а не рассерженно грохотать ногами: кто-то наверняка подслушивал под дверями.

От окна послышался какой-то шум, чей-то вкрадчивый голос, и Марья стремительно обернулась, рукой метнувшись к поясу платья — в поисках оставленного далеко в Лихолесье меча. Но какая опасность могла ей грозить? Обнадеженная, Марья метнулась к окну, едва не перевешиваясь.

— Марья, впусти, — шикнул ей какой-то таинственный голос. — Не узнаешь? Я почти обижен.

Кот скользнул внутрь, когда она приоткрыла створки окна, пушистый, красивый; медвяный, с густым подшерстком, как у волка или дворового пса, с дивными янтарными глазами, похожими на расплавленное золото. Он не мурлыкал, как другие коты, не ластился к протянутой руке Марьи, а сел и чинно обвил хвост вокруг лап. Как он вообще забрался — земля темнела далеко, внизу гневно брехала дворовая собака, потом раздался взвизг — видно, от чьего-то пинка; все стихло…

— Вольга? — изумилась Марья, глядя на чудесного зверька. Она даже позабыла, что недавно они едва не разругались, так обрадовалась другу Кощея. — Ни за что бы не узнала, если бы не глаза!

— Да я это, я… Не обернусь, чтобы тебя ни в чем не заподозрили, — мурлыкнул Вольга. — Как бы это было ужасно, если бы в твоих покоях, моя королевна, оказался какой-то проходимец. Я хотел сказать, что навещал Кощея вчера, до того, как вы подъехали к Китежу, — его голос стал серьезнее. — Он пытался быть стойким. Он… храбрый человек. Но ему нужна наша помощь.

— Я знаю! — воскликнула Марья. — Ты не знаешь, где его держат? Мне никто ничего не говорит, это так сложно, так мучительно! Как будто мне смолой залили уши. Не могу понять… Кощей рассказывал, в Китеже есть подземелье… Но откуда он это знал и где бы его найти? — задумалась она.

— Известно где, внизу, — проворчал Вольга. — А сплетничать за спиной у него я не стану, как базарная баба. Вот что я узнал: княжича Ивана прятали где-то под Китежом… В смысле — в деревне поблизости. Ты наверняка почувствовала, что их защита куда шире, достает до окрестных сел. Так вот где-то там княжич Иван и остался в безопасности…

— Быть не может! — изумилась Марья. — Я понимаю еще, что он не был в бою, он важен для Китежа, его бы не отпустили в сечу, где ему случайно волкодлак может голову откусить, но для чего прятать его, как дитя?.. Это чушь какая-то, Вольга!

Он прищурился — не нравилось, когда с ним спорят. Но Марья так часто кивала отцу и всем, кто ее окружал, что захотелось поскандалить с ним просто так, для удовольствия. Хотя говорить с котом было… странно.

— Я в своих соглядатаях не сомневаюсь. Там он. Это навело меня на интересные мысли: что, если руководит всем не княжич Иван, а кто-то другой? Не отец его, — опередил размышления Марьи Вольга, — он болен, и дело серьезное, если об этом знают даже в городе.

Она задумалась, рассеянно глядя в окно, на маковки храма, вырисовывающиеся в свете звезд.

— О нем молятся в церкви, — вспомнила Марья, уловив смутное видение из зыби. — Тогда за войной могут стоять… церковники? Служители Белобога? Отец Михаил не показался мне странным, — прибавила она, — но он внимательно на меня смотрел — хотя мне кажется, это не удивительно, я единственная выбралась из Лихолесья, а любопытство — не грех.

— Присмотрись завтра к Ивану, что он за человек, — попросил Вольга. — Нам нужно знать, против чего бороться. Если он не воин, если полностью в руках церковников, желающих сохранить видимость княжеской власти, мы сможем использовать его в своих целях. Переманить, не знаю. Подкупить.

— Кощей никогда на это не согласится, он хочет его убить, — покачала головой Марья. — И я тоже!

— Иногда нужно поступиться, чтобы спасти нечто большее. Помни, что от нас зависят не только наши собственные жизни, но и все те, кто выбрал Кощея царем и служил ему. Им нужны защитники, — сурово проговорил Вольга. — И если отказаться от мести значит прийти к миру — что ж, я бы долго не сомневался. Платить можно не одной кровью.

Он рассуждал как-то иначе, не как шутливо-беззаботный Вольга, которого Марья знала, и она наконец-то поняла, почему Кощей так ценит мудрые советы побратима, в которые она прежде не верила.

— Все гадание по воде… С местью мы решим после. Если это Иван устроил войну и хочет скорее перенять власть, ему нужно укрепиться, — рассуждал Вольга. — Наследник. Поэтому-то свадьбу так быстро устраивают. Это останавливает меня от предположений, что дело в церкви.

Марья поморщилась и помотала головой. Это волновало ее так же, как и мысли о муже, не давало спокойно находиться в Китеж-граде — размышления о свадьбе, от которых ей становилось как-то горько и противно. Кощею она не жаловалась, гордая, но тут вырвалось невольно:

— Я не стану делить с ним ложе, Вольга! Ни за что.

Ее пугала и вероятность зачать ребенка от этого человека, и вообще — терпеть его касания. Она надеялась, что до свадьбы не дойдет, перед ней предстояло совершить еще множество церемоний, и Марья рассчитывала, что торжества растянутся на целый месяц…

— Пусть Любава приготовит для него сонное зелье, поднесет с вином, она мастерица, — подсказал Вольга. — Проснется, ничего не вспомнит. А ты смотри постыдливее… Главное, чтобы твое пребывание здесь не затянулось, иначе могут решить, будто ты бесплодна, а в таком случае разговор короток… А у вас с Ванькой никогда?..

— Он же почти мертвец, какие дети… — вздохнула Марья. — И что бы это поменяло?

— Почти, — мявкнул Вольга, взмахнув хвостом. — Не бери в голову, это я сам пытаюсь понять, сколько в нем осталось людского и сколько он перетерпит в китежском плену. Должно быть, ему тут даже пола и стен больно касаться. Понимаешь, здоровому обычному человеку эта живая вода — ничто, как мертвому припарки.

Даже стыдно было, что, пока Кощея мучают где-то внизу, она способна думать о такой глупости — о том, как ей мерзко выходить замуж за кого-то другого! Марья постаралась выбросить это из головы до поры до времени.

— Я подумала, если этот отец Михаил, который сегодня меня отмаливал, духовник княжича, может, он хочет его выдвинуть искренне? — спросила Марья. — Он же должен с младенчества Ивана знать, правда? Я попробую поговорить с ним. Никто не удивится, если та, кто вернулась из такого темного места, захочет обратиться за помощью к Белобогу.

— Хорошая мысль, — одобрил Вольга. — Но будь… осторожнее. Жрецы умеют понимать людей. Услышишь столько покаяний — хоть что-то да поймешь в человеческой душе. Он может нас раскрыть.

— Я смогу обмануть.

Вольга усмехнулся — конечно, он долгие годы учился проводить людей. У Кощея были сотни историй о побратиме, в большинство из которых Марья не верила, но их было забавно слушать порой.

— Почему ты пришел, Вольга?

— Не знаю, — признался он. — Захотел и пришел.

Это все было пустое: никто не отважился бы преодолеть путь от Лихолесья без цели.

Он рассказал, что нечисть, не готовая драться, отступила от Лихолесья, укрылась в Казани, пользуясь недавним соглашением Кощея с тамошним ханом, а волкодлаки и лесные создания сдерживают Китеж у леса… Взволновавшись, Марья подумала, что полагаться на ордынцев — ошибка, но Вольга выглядел уверенно (насколько так можно сказать о коте), он смог унять ее подозрения.

— Спасибо, что не оставил нас, — прошептала Марья, протянула руку и, сомневаясь, погладила кота по мягкой гибкой спине.

— Ваня хотел, чтобы я следил за тобой, будто нянька, но Лихолесье нуждается во мне, — объяснил Вольга, явно стараясь не звучать так, словно оправдывается. — Буду навещать иногда да подсказывать. Ты ищи ответы…

Марья кивнула. Хотя она не знала, с чего начать, никак не могла нащупать кончик нитки, чтобы распутывать пухлый шерстяной клубок загадок, она подумала, что должна постараться изо всех сил.

— Ты никогда не слышал про князя Василия Черниговского? — спросила Марья, нашарившая след. Вольга задумчиво наклонил голову набок и подергал подвижными кошачьими ушами. — Мне кажется, он нечисть… Или нечто подобное. Создание Чернобога. А может, он проклят?

— Нечисти не выжить на земле Белобога… — протянул Вольга. — Даже если он приспособился и привык к мучению, как твоя маленькая ведьма пытается, жрецы Белого бога вздернут его на кресте. Они не терпят ничего, что таит тьму.

— Не вздернут, если он друг княжича. А если Иван покрывает нечисть, это может… что-то начать, что-то большое, — слегка сбилась Марья.

Она еще не придумала, кому и как она могла бы подкинуть эти тайны. Церкви, способной уничтожить молодого княжича, который, как и многие люди, обманывал ради себя и друзей? Но возвышение жрецов грозило завершиться еще более страшной войной с Лихолесьем…

— Это интересно, — наконец сказал Вольга. — Я разузнаю про него — постараюсь. Держись, Марья, и будь храброй.

Он запрыгнул на подоконник и исчез в ночной темноте, обернувшись бесшумной совой, а Марье осталось лишь тоскливо смотреть на лунное небо и тоже мечтать о свободном полете, о возвращении домой, в Лихолесье.

***

Следующий день начался с привычных ритуалов: ее умыли, расчесали и одели в новое платье, куда более роскошное, чем дорожное. Поговорив с ними, она подумала, что нашла общий язык со слугами в княжеском доме — Марья по-прежнему оставалась скромной и вежливой с девушками. Если бы не молитвы, которые они непременно прочитали с утра, Марья могла бы отрешиться и представить, что она в тереме Кощея, а вокруг нее услужливые ведьмы. Но время молебна провозгласил колокол, и Марья припала на колени у красного угла. Слов не знала, однако шевелила губами.

А потом ей сообщили, что она встретится с княжичем Иваном. Старый слуга, явившийся к ней, подслеповато моргал, глядя на нее, и наверняка не заметил, как Марья ликующе оскалилась. Но она поблагодарила его и с миром отпустила. Марье было страшно любопытно; в ней горело какое-то злое, дикое чувство. Она хотела видеть глаза своего врага, иначе расправа над ним, мысленно проводимая ей еженощно, была неполной, незавершенной.

Девушки замечали молчание Марьи, постаравшейся заключить свое пылкое сердце в броню из стальных пластин, и ошибочно принимали его за страх, сковавший все ее члены. Но Марья ждала, таилась, как гадюка в высокой траве, истекающая холодным ядом.

— Не бойтесь, княжна, он сказочно красив, — рассказывали ей увлеченно. — И умелый воин… и охотник! Он будет добр с вами.

Ее подбадривали и убеждали в смелости княжича, в том, что он прекраснее зари, расписывали его неземную красу, словно он был не женихом, а каким-то украшением заморским… Она замечала, как загорались их глаза при разговоре об Иване — конечно, все девушки были в него влюблены без памяти.

Марья оставалась безмолвна, да и девушки бы не поняли ее, а она все опасалась увлечься и сболтнуть что-то лишнее, что раскроет их с Кощеем. В городе, донесла ей верная Любава, которой под охраной дюжих дружинников позволили выйти якобы в поисках родичей, говорили, что княжич спас Марью Всеславну, несчастную княжну Ярославскую. Услышав это, Марья визгливо хохотнула, но тут же захлопнула рот ладонью. Уж конечно, кто бы подумал, что беспомощная девица сама сковала страшенного Кощея и приволокла его в руки праздно стоящему китежскому войску! В Лихолесье ее заслуги, обыкновенно военные, никогда не отбирали, да и не находилось желающих взять ответственность за учиненную ей бойню…

К приготовлениям к встрече с женихом Марья отнеслась спокойно и позволила себя заново наряжать и расчесывать, хотя в Лихолесье не привыкла часто переодеваться.

— Вплетите вот что, — попросила Марья, показывая гребень. — Это подарок моего отца, пусть будет при мне.

Ей показалось, девушки обрадовались, что княжна оттаяла и хочет прихорошиться. Но гребень был ее единственным оружием.

— Вы не смотрите в глаза княжичу, — советовали ей, — иначе он сочтет вас грубой.

И совсем не той женой, что нужна наследнику крепкого китежского престола… В другое время Марья обрадовалась бы, не боясь, что ее отошлют прочь, вернут в опостылевший отцовский дом — пусть так, лучше остаться в девках (Марья уверена была, что отец, не жалующий жрецов Белобога, не отдал бы ее в монастырь). Но Марье нужно было удержаться в Китеже, войти в доверие княжичу и нанести губительный удар.

Ее отвели в светлые палаты — по пути Марья старалась запомнить петляющую дорогу. Все тот же старый слуга оглядел Марью и молчаливо кивнул, пропуская ее. У дверей стояли дружинники с мечами, выглядящие грозно и решительно. Если бы она решилась убить Ивана прямо здесь, Марья сама бы долго не прожила — и не смогла бы освободить мужа, что было страшнее.

Все было похоже на гостевые покои, в которых поселилась Марья, и ее начали раздражать эти сложности. На лавке у окна сидел юноша, трудившийся над луком — Марья сразу поняла, что он правит растянувшуюся тетиву, но смолчала. Лица его она не видела, лишь светлые кудри, вспыхивающие на солнце, льющемся в окно. Услышав ее шаги, он торопливо отложил работу, взметнулся.

— Рад встрече, Марья Всеславна, — ласково произнес княжич, с любопытством глядя на нее. — Верно, слухи о вашей красоте так же правдивы, как и слухи о храбрости. Я бы с удовольствием послушал, как вы победили это чудовище…

Она помнила, что ей говорили. Не смотреть, не быть грубой. Но, увидев его, Марья не смогла оторвать глаза. Она застыла, чувствуя себя обманутой диким, кошмарным сном. Сначала мазнула взглядом по нему, увидела стройного юношу, опрятно, но просто одетого, для конной езды — быть может, он вернулся с охоты; девушки шептались, что княжич Иван увлекается соколиной ловлей…

Золотистые кудри — как и ходила молва, как многие девицы видели в мечтах. Но Марья различила его лицо, тонкие, еще слишком юные черты, изящные, но строгие, и онемела, переживая какую-то дикость: и смущение, захлестнувшее щеки горячо, и страх, и смутную радость, невесть с чем связанную. На Марью смотрело лицо ее Кощея, хотя и чужое, непривычно обрамленное пшеничного цвета локонами.

Она знала эти черты, она касалась их ласково, любяще, целовала эти тонкие сухие губы — у Ивана искривленные в радостно-оживленной ухмылке, но едва ли он ликовал при виде нее — скорее, из-за светлого дня и удачной охоты. Растерявшись, Марья прослушала, с чем он к ней обратился.

Марья вглядывалась в его глаза — темные, но с потаенной теплотой, умные, цепкие, озиравшие ее в ответ. Но Иван не узнавал ее и не мог узнать, не видел ничего большего, чем бледная испуганная девушка (в этотраз не пришлось притворяться), обряженная в нелепое праздничное платье. Но она угадывала, искала сходные черты: скулы, прямой нос, ясный взгляд, тонкие кисти, у Кощея извращенные темной силой, когтисто-чудовищные, а у Ивана — обычные, подвижные, живые. «Отражение», — подумала Марья, охваченная внезапным озарением; Белый и Черный боги, вечно играющие, устраивающие кукольные представления на ярмарке, продолжают и отражают друг друга.

И слова Ядвиги, предрекавшей ей бессмысленность и ненужность их затеи с местью Китеж-граду, вдруг показались Марье такими же тяжелыми, как своды терема над ее головой.

========== 8. Соколиный двор ==========

Ей удалось скрыть изумление, справиться с оцепенением. Иван ничего не заметил или сделал вид — быть может, он самодовольно подумал, что она поражена его неземной красотой, о которой с восторгом говорили девушки. Но Марье удалось улыбнуться ему елейно, чуть склонив голову, отведя взгляд. Она даже ответила что-то, и ее слова Ивану польстили: он просиял и начал быстро говорить, приглашая ее пройтись во внутреннем дворе. Должно быть, на свободе ему нравилось больше, чем в душных покоях, и Марья с радостью согласилась: ее не выпускали из терема, кроме как на краткие богослужения, и она соскучилась по ощущению ветра в волосах.

По приказу Ивана появились девушки и увели Марью, подготовляя ее к прогулке; она привыкла, что ее постоянно переодевают и украшают, и не сопротивлялась, лишь попросила не трогать прическу, которая так полюбилась ей. Платье подобрали куда скромнее, чтобы не привлекать внимание, а на волосы набросили дорогой расшитый платок. Марья помнила, что голову покрывали замужние женщины (в Лихолесье все ходили без уборов, как ведьмы в сказках), однако поняла, что это из-за близости стольких церквей; Китеж-град весь был городом Божьим, и Белобог мог смотреть на него прямо с неба, и опростоволоситься перед ним — страшный грех… Но ей наказали чуть прикрывать лицо платком, чтобы никто не узнал ее. Так охраняли невесту княжича, будто кто-то мог бы на ее жизнь покуситься.

Он ждал ее, советуясь о чем-то с Василием. Выйдя в горницу, Марья заметила, что черниговский князь опасливо покосился на нее и поспешил удалиться, и ей показалось, что он боится ее. Не потому ли, что она узнала его тайну? Но разве Иван не догадывался, что в его ближайшем кругу затаилась нечисть? Должно быть, нет… Она ликующе улыбнулась, и княжич принял это на свой счет.

— Чудесный платок, к глазам, — заявил он, видимо, изо всех сил стараясь ее похвалить. Марья пробормотала благодарность, хотя платок был, на ее взгляд, не очень удобный — не привыкла она прятать волосы, что так любил ее муж. При мысли о нем тоскливо заныло сердце.

Марья с любопытством приглядывалась к Ивану, отмечая, что сходство их с Кощеем не так уж явно: одно дело — общие черты, лицо, но совсем другое — как это лицо улыбается. Княжич разменивал улыбки запросто, словно бы привык, его воспитали с ней, с этой располагающей ухмылкой, на которую, Марья была уверена, падки все девушки. Улыбки Кощея были редкими, ценными, их нужно было улавливать, и в этом тоже была особенная будоражащая игра, охота. Иван казался… куда проще. Зауряднее. Марья почти что была разочарована.

Золотой княжич был в родстве с ее мужем — это несомненно. На миг Марья подумала: а что, если у Кощея есть сын, о котором она не знает? Он был древнее, чем казался, колдовство хранило его от старости, а на деле разница между ними была большая. Но тут же спохватилась: нет, это она совсем нелепицу придумала. Скорее — брат. Младший братец ее Кощея, наглый и, должно быть, не подозревающий о родстве.

Их сопровождала охрана, но все же Марья была рада оказаться снаружи. Не наблюдать за жизнью китежцев сквозь слюдяное окно, а слиться с ней, почувствовать. В Лихолесье Марья любила бродить по посаду, оставляя позади приставленную волнующимся Кощеем свиту, и смотреть за тем, как нечисть работает что-нибудь: кто чинил крыльцо, кто ухаживал за немногой скотиной, которую они угоняли у людей, кто волок от колодца ведра с водой… Их быт всегда побуждал в Марье любопытство. Работа казалась ей достойным, честным занятием, потому что она не любила бездельничать, хотя в доме Кощея ее ничем не отягощали.

Жизнь китежского двора мало отличалась. Они сделали круг возле терема, почти отдаляясь, и Марья, глядя на маленькие окошки, попыталась угадать, где ее покои. Вокруг царила привычная жизнь: дружинники следовали к гриднице, переговариваясь, на конюшне раздавалось громкое ржание — туда побежал мальчишка с ведром овса. Все такое знакомое, напоминающее Марье о Лихолесье… Она не слушала болтовню княжича, бесполезную, пустую, больше хвастливую: он рассказывал, как один из его предков отстраивал этот город из крохотной деревушки и возводил с помощью заморских мастеров прекрасные соборы.

В обращении Ивана к ней Марья с изумлением заметила какую-то смущенность, что он старался скрыть. Возможно, никогда раньше он не пытался никого очаровать. Она представляла: по приказу отца и его приближенных княжичу подкладывали на все согласных девок (может, их семьи душила нужда, а может, их запугивали), а прислуга никогда не отказывала своему будущему государю. Марья знала, как все делается. Но для чего княжич пытался подобраться к ней, сделать вид, что это нечто большее, чем привычный брак по расчету, в давние времена устроенный их родителями, когда они оба были несмышлеными детьми?..

«Не приведи Чернобог этот дурак в меня влюбится», — с испугом и отвращением подумала Марья, замечая долгие взгляды, которые кидал на нее воодушевленный княжич. Ее брала оторопь при мысли об измене мужу. Тем более — с его братом…

Они не вышли за пределы крепостных стен, но Марье понравилось обходить церкви и рассматривать изображения святых. Ее восхищали не они сами, а труд художников, создавших эти фрески. На них часто оглядывались люди, отвлекаясь от работы. Неподалеку шла стройка очередного храма, маленькие, как казалось снизу, людишки сновали в лесах. Кто-то взмахнул ей рукой — а может, подавал команду другим работникам.

К княжичу здесь обращались почтительно, кланялись ему при встрече, а на Марью поглядывали с любопытством. Она провожала их долгими взглядами, размышляя, не может ли одним из незнакомцев оказаться верный Вольга, приглядывающий за ней.

— Я знаю, что еще хочу показать! — ликующе улыбнулся княжич, подводя ее к неглавным воротам. Стражники из дружины стояли неподвижно, как каменные, а солнце играло на лезвиях их больших топоров. — Здесь пешком доберемся, — остановил он слугу, метнувшегося за лошадьми.

Марья очутилась в небольшой просеке. Заповедная роща, как объяснил Иван. Жалкая тень Лихолесья! Эти деревья не были живыми, не переговаривались — когда ветерок запутывался в листве, раздавались не вкрадчивые шепотки, а какой-то невзрачный шелест. Это только разозлило Марью, покорно идущую за Иваном, заставило ее вспомнить о том, как люди уничтожают все волшебное. Как же там Хозяин, не сожгли ли, не выкорчевали его лес? От тревоги она чуть не споткнулась о корень, вылезший посреди протоптанной тропинки.

Она издалека увидела приземистые домики, небольшую деревянную церквушку. Уже отсюда было слышно что-то — подойдя поближе, Марья поняла: птичий крик, клекот, разговор на непонятном ей чудесном наречии. Выбрав прямую дорогу, княжич перелез через невысокий плетень и подвел Марью ко двору. Был он куда увереннее, чем в собственном доме, так что Марья догадалась, что в Китеже Иван любит больше всего. На птиц же, приблизившись, она поглядела с сочувствием: они сидели под навесом, в своих отсеках, с обвязанными лапами, не позволяющими двинуться. Захваченные в плен, они казались жалкими, но заботились о них хорошо: ни одна из птиц не казалась нездоровой, немощной.

Поздоровавшись с сокольничими, Иван представил им Марью. Она решила ничего не говорить, изображая смущение. Вид стреноженных птиц что-то задевал в ее душе, заставлял сопереживать им, вынужденным развлекать княжеский двор, а не свободно летать в поднебесье.

— Вот здесь мои любимцы, — рассказывал Иван, провожая ее в отдаленный темный угол, к большим ястребам-тетеревятникам, угрюмо громоздившихся на насестах. — Отец, когда был крепче здоровьем, любил с птицами охотиться, я у него это перенял. С детства научился, а когда он занемог, я стал за соколиным двором присматривать. Он для него важен был. Даже мать называл соколицей…

Княжич замолк, неподдельная скорбь нарисовалась на его лице. Марья не помнила, слышала ли что о китежской княгине, но она определенно оставила их мир и обрелась в Прави, как обещали священники.

Марья устало размышляла. Все незаметно складывалось: и сходство, и ласковое прозвище, данное ей Кощеем, видно, подслушанное в семье, и даже его искренняя ненависть к Китеж-граду. Нет, не желание отмстить за обиды нечисти горело в нем, а личное, потаенное. Всех их он использовал для кровной мести, мечтая лишь пробраться в сердце защищенного кремля и найти отца, не выкупившего его из ордынского плена… Раньше Марья считала, татары не сошлись в цене, затребовали еще поверх, но, может, все было проще. Отец оставил его, посчитав погибшим, не стал растрачивать казну на мертвеца…

Ему нашли замену. Даже дали брату то же имя — словно Кощея никогда и не было! Стерли его, уничтожили…

— Вижу, птицы тебе не нравятся, — с заминкой сказал княжич, поглядев на Марью.

Он потянул ее обратно, возвращаться в собственную темницу, и она печально поняла, что с радостью еще поглядела бы на плененных птиц, чем оказалась запертой в окружении приглядывающих за ней девушек. Почему-то они вызывали в ней большие опасения, чем суровые воины, шагавшие за княжичем. Их она понимала, но чего ожидать от столь незаметного врага, притворяющегося заботливым и любезным…

— У моего отца не было сокольничих, мне это непривычно, мой княжич, — произнесла Марья, вкладывая всю обходительность и вежливость, какую наскребла. Ей казалось, она достаточно научилась притворствовать, и Марья надеялась, что это не приестся. — Может быть, со временем я смогу полюбить это место так же, как и вы, — отважно заявила она.

Для чего давать ему надежду, что она когда-нибудь сможет смириться, стать его женой, даже полюбить его? Княжич был еще очень юн, Марья теперь это осознала, и смотрел на нее восхищенно, как и полагается неопытному мальчишке, а у нее это вызывало лишь раздражение. После того как она полюбила Кощея, его ухаживания казались ей нелепыми. Хотя, может, окажись Марья в Китеже в отведенный ей срок, ее бы и очаровал златокудрый княжич…

Но ей нужно было узнать, что стало с Кощеем. Свадьба близилась, и на следующий же день плененное чудовище должны были казнить — это ей не понадобилось выспрашивать, это все и так знали. Омрачать праздник не станут, но после него сразу придет его черед. Времени оставалось мало.

Возвратившись, они неожиданно столкнулись с отцом Михаилом — тем самым стариком, что колдовал над ней что-то, когда Марья едва прибыла в Китеж. Он шагал целеустремленно — совсем не похоже, чтобы он прохаживался в свободное время, на пользу здоровью. Несмотря на белоснежную широкую рясу, обычную для жреца их Бога, Марья заметила, что старик крепок и широкоплеч, как воин — может, прежде он служил в дружине?

— Вы меня искали, отче? — с легким вздохом спросил Иван, спокойно улыбнувшись ему. — Прошу простить, задержался…

— Что ты, мальчик мой, это не такое срочное дело, — отмахнулся священник почти по-семейному. Он лукавил, не хотел смущать княжича, а на деле сгорал от нетерпения. Взгляд отца Михаила задержался на Марье, словно ему не хотелось бы, чтобы она стояла тут и подслушивала, но та притворилась рассеянной и посмотрела на Ивана…

— Нужно решить с податями, — пояснил он охотно. Видимо, то, что он выполняет княжескую работу, тоже заставляло его неизмеримо гордиться собой.

— И насчет… острога, — туманно намекнул священник, и Марья насторожилась: он определенно говорил о Кощее — кто еще был таким важным пленником, чтобы обсуждать его с княжичем? Дружинник позади них вздохнул.

— Я хотел бы сам посмотреть… — заикнулся Иван. — На эту богомерзкую тварь…

Впервые Марья услышала в его голосе искреннюю ярость, подрагивающую, опасную. И насторожилась.

— Позже, позже! — отговорился отец Михаил. — Простите, княжна, вынуждены вас оставить… Благослови вас Белобог во всех начинаниях ваших.

— Аминь, — согласилась Марья, стараясь скрыть, как ее путают эти церемонии.

Она задумчиво смотрела вслед Ивану, жалея, что не смогла разузнать ничего больше о Кощее — кроме того, что он жив и что китежцы, судя по всей этой суете, не знают, как его удержать.

***

Она заявила, что устала и хочет лечь пораньше, при себе оставила Любаву, а остальных служанок попросила удалиться. Те послушались: думали, ей нужно отдохнуть после встречи с женихом. До этого Марья снова притворилась проводящей время в молитве, признавшись как бы по секрету, что воспоминания о Лихолесье мучают ее. Ей поверили — а кто бы не поверил? Столько ужасов люди знали про этот темный лес. Никто не разубеждал их, сказки охраняли их от молодых дураков, ищущих славу… Но, видно, от самого главного из них не смогли уберечь.

А Марья сидела и ждала, что явится Вольга. Он не обещал ничего, но она предчувствовала гостей. Рядом с ней осталась Любава, хотя это и могло вызвать подозрения. Коротать время, говоря с подругой, было куда приятнее, чем постоянно оглядываться на окно и высматривать подлетающую птицу. Они вместе посмеялись над княжичем, который хотел заполучить ее сердце, похваставшись жестоко плененными птицами — напротив, это породило в душе Марьи глубокое неприятие.

— Он совсем юн, Марья Моревна, — вздохнула Любава, кривя губы в презрительной усмешке. Ей нравилось, что враг оказался так обманчив, что за ним ничего не стояло, кроме мальчишеских гневных воплей — слов, вложенных ему в голову священниками. — Возможно, он и не понимает, какая война началась из-за его криков о нечисти и грехе… Его же не выпускают из Китежа!

— Но Василий должен был рассказать ему, — поспорила Марья. — Вряд ли он совсем не сознает, что делает. Но Иван никогда не видел, какова война, как мертвые лежат на земле, а над ними грают вороны. Он не знает веса своих слов.

Это не остановило бы ее от убийства. Сейчас Марья держала гребень в руке, и ей казалось, что он становится тяжелее, наливаясь ее злобой. Она не делала одолжений: княжич должен был ответить, не важно, насколько он умен и смел. Лихолесье жгли и убивали с его именем на устах — и этого было довольно.

Она посмотрела на гребень и с беспокойством увидела, что он совсем потускнел. Сил у Кощея оставалось все меньше.

— Ты когда-нибудь слышала, откуда Кощей пришел? — допытывалась Марья у Любавы. Ей хотелось знать, что случилось в Китеже, и она гордо посмотрела на ведьму, напоминая, что она все еще царская жена, что на вопросы ее нужно отвечать незамедлительно.

— Разве же я знаю, моя королевна? — испуганно охнула Любава. — Ежели царь вам не поведал, думаете, я, простая прислужница, о чем-то знаю?

Марья улыбнулась, и впервые за долгий день улыбка ее была искренней.

— Я знаю, что народ шепчется, слухи всегда есть, — убедительно сказала она. — Мне нет дела, кто и как их начал. Я просто хочу знать…

Ей было неловко, что она раньше не спросила Кощея о его семье, но именно при разговоре о родичах он замыкался и замолкал, так что она не сильно досаждала расспросами. Марья тоже не любила вспоминать отца и не могла укорить его в скрытности. В прошлом Кощея было много боли — одну он принял и сделал своей силой, свыкшийся с жуткими шрамами от ордынских кандалов, но нечто детское, страшное он никак не мог побороть.

— Мы ничего не знали о нем, кроме того, что он пришел из степи, — начала Любава слегка таинственно, как будто начинала сказку. — Появился со стороны Лихолесья. Вольга Святославич был с ним; он отвел царя к Хозяину, чтобы тот исцелил те раны, которые даже сила Чернобога не вылечила, — в трепете проговорила она, понизив голос. — Они путешествовали, встречали нечисть, а мы… нам просто нужна была надежда. Там, где они задерживались, мы собирались и просили его о защите.

Марья представила это так живо: изумленно-мрачное лицо Кощея, насмешливый оскал Вольги и нечисть, приникающую к земле перед ним, отбивающую поклоны. Он никогда не хотел этих показных ритуалов — быть может, они напоминали Кощею службы в домах Белобога…

— Я пришла позже, но слышала о нем. О царе говорили как о спасителе, — уверила Любава. — Он выучился у Ядвиги и решился выступить против Китежа, защитить нас от притеснений. Я почувствовала зов, и я пришла к нему…

Усмехнувшись, Марья кивнула. Это Любава думала, что Кощей начал войну ради нечисти, но она скорее сказала бы, что он нуждался в армии, чтобы уничтожить Китеж. Кто подходил для этого лучше, чем обиженная нечисть, которую сгоняли с их земель, размахивая крестами и кадилами? Так что устремления ее мужа были отнюдь не так благородны, как их видела Любава. Она любила Кощея так же, как и Марью, и это была слепая преданность слуги — колдовство сделало это с ней или ее собственная природа?

— Но не все были так рады пришествию владыки, не так ли? — подогнала ее Марья.

— Да, среди нас и прежде были вожди. Без вожака в волкодлачьей стае никак, так же и с прочими… Им не нравилось, что царь появился из ниоткуда, а другие, напротив, говорили, что так и надо, чтобы он сошел к нам с неба! Мы ничего о нем толком не знали, — призналась Любава. — Он откуда-то отсюда, с восточных земель, как мы поняли по выговору. Но больше ничего. Он много не говорил о себе. Больше — о будущем. А у нас никогда не было будущего, и мы хотели ему верить.

И их наголову разбили соединенные силы князей. Те научились объединяться еще перед лицом тартар, когда стали проигрывать и терять богатые торговые города. Отец Марьи похвалялся доблестью, но Кощей всегда говорил, что их вместе собрали деньги. Никто не любит голодать — особенно владыки.

— Возможно, я смогу расспросить Ивана про его семью, — обнадежила себя Марья. Разговорить княжича не казалось очень трудно: он много говорил и без того, повод ему не нужен был — вроде бы, сегодня он уже начинал рассказывать про своего деда, выстроившего соколиный двор?..

Она вспомнила слова священника: Иван до сих пор не видел Кощея, его охраняли отдельно, где-то рядом, наверное, внизу, как он и обещал. Его стерегли… Да, на случай, если Кощей притворяется, если он сохранил силу, а сам коварно поджидает время ударить. А может, княжича спасали от осознания, что пленник — его брат, его отражение?

Видел ли Кощей Ивана?

Марья встала с края постели, где она сиротливо сидела, подошла к окну. Ее волновало, что никто не прилетает, хотя она предчувствовала появление кого-то близкого, связанного с Лихолесьем. Если она и злилась на Вольгу, сейчас это сошло на нет, она готова была первой броситься ему на шею и называть братом — так она тосковала по Лихолесью и его неспокойной, свободной жизни…

— Не могут они следить за окнами? — встревожилась Марья, вглядываясь в ночь. Ей всюду чудились враги. Ее не так сильно стерегли, возможно, благодаря заступничеству отца, с которым она редко виделась.

— Темень такая, моя королевна, — успокоила Любава. И тут же потянулась, отстранила ее, схватив за рукав: — Ах, летит!

Птичья тень пала в комнату, шумно трепеща крыльями, грянулась об пол. Марья даже вздохнуть не успела, как перед ней стоял знакомый черноволосый юноша — Ворон Вранович, Кощеев соглядатай. Она почувствовала досаду и изумление. Но у Вольги наверняка были свои заботы, и Марья не могла требовать его к себе постоянно…

— Здравствуйте, моя королевна, — прошептал юноша, припадая к ее ногам — соглядатай Кощея был умен, он мигом понял, каким тихим и незаметным надо быть. — Недобрые вести… Нас окружили, и даже заступничество казанского ханства нам не помогает: они сказали, что не станут ввязываться в войну с Китежем, но могут пустить некоторых в свои города.

— Их зажали в Лихолесье? — чувствуя жжение в груди, спросила Марья. — Проклятье…

Они никогда не кормились за счет леса: выбирались ночами, крались в ночные селения. Даже те, кто мог обходиться без человеческой плоти и крови, понимали: нельзя во всем обирать приютившее их Лихолесье, истреблять охотой всех его зверей и птиц. Потому-то они добывали пропитание, занимаясь, просто говоря, грабежом или торговлей с местными, что не сразу хватались за вилы при виде незнакомого купца. А теперь, окруженные со всех сторон, погибли бы от голода рано или поздно. Или — хуже! — прогневали бы Хозяина, забрав у леса куда больше, чем он может дать.

— Поговаривают, царя убили, — понизив голос, сказал Ворон. — Народ волнуется, моя королевна, не держите на них зла. Он мог бы успокоить их, но, видно, чародейство Китеж-града не дает пробиться его силе. Я едва пролетел через границу, она мощна — не только озерная вода, но и небо над ней пропиталось силой. Раньше было легче, я проскальзывал в одну маленькую брешь ненадолго, а теперь ее почти не видно…

По его голосу было ясно: Ворон боялся, что не сможет вернуться. И озирался с любопытством, оглядывал полупустые скромные покои, Марью с Любавой, уставших, но радостных из-за разговора с кем-то снаружи.

Марья не могла дать ему и прочим, главным в Лихолесье, жрецам и купцам, хоть какой-нибудь знак, что Кощей жив, доказательство… Она показала Ворону гребень, объяснила хитрую выдумку мужа, но понимала, что этого мало. Однако посыльный порадовался, поверил ей, благоговейно глядя на острые зубцы.

— Почему ты еще верен Кощею? — спросила Марья. — Моя служанка обязана моему мужу жизнью, Вольга ему брат, но что насчет тебя? Откуда мне знать, что ты не задумал ничего дурного?

— Даже если он погибнет, — дрогнул голосом Ворон, — я вижу, что вы живы, моя королевна, — слегка заискивающе завершил он. — Царь завещал вам Лихолесье, и, пока вы живы, я стану служить, я буду верить, что есть надежда.

Она задумчиво кивнула. Понимала ли Марья раньше, какая ответственность на ее плечах? Она с радостью кидалась в битву, потому что это было ей по душе, в ее природе — вести кого-то за собой. Но отвечать за все Лихолесье, за каждую его часть?..

— Вы спрашивали про Василия Черниговского, — сказал Ворон. Он был глазами и ушами Кощея долгие годы, присматривая за делами князей, объединяющихся вокруг Лихолесья, потому знал их лица и истории. — Это любопытная нить, моя королевна. Его родителей убили в усобице…

— Разве это странное дело? Родители моего отца погибли так же, — перебила Марья.

— Их сожгли, моя королевна. Так чаще всего обходятся с нечистью, им кажется, что это очистит землю от нашей тьмы. Это не случайно. Не везде нечисть притесняли и уничтожали, некоторые были добры к нам, — с благодарностью вспомнил Ворон. — Там, где кто-то, подобный нам, выбирался наверх. Родители князя Василия помогали нечисти, я знал его отца.

— Значит, он… нечисть? Колдун? — нетерпеливо спросила Марья. — Или… оборотень?

— Мне это неизвестно, — покачал головой Ворон. — Я думаю, его пожалели убийцы родителей; никто не ожидал, что он выберется из темницы. Для чего Василия освободил Китеж, я сказать, увы, не могу.

— Чтобы пройти в стан нечисти и убить нас, — прошептала Марья, охваченная догадкой. — Смородина пропустила бы его из-за природы, несмотря на то, что мысли у него недобрые.

Да, Василий не провел бы целую орду, чтобы они перебили все их, как тут говорили, черное гнездо, но он мог бы стать незаметным убийцей, пробравшимся в дом Кощея. Однако позже они нашли источник под Китежем, истинную силу, проломившую заграду над Смородиной-рекой, и князю Черниговскому не понадобилось рисковать собой.

Кощей говорил, к ним и прежде подсылали нечисть, запуганную, измученную, но утихомирить таких убийц было легко. К чему служить Китежу, если можно спрятаться за границей, где тебя не достанут палачи? Но Василий, выкормыш князя, не отступил бы, как те несчастные…

— Быть может, они не знают, кто такой Василий? — встряла Любава, до этого молчавшая, позволявшая говорить Марье. Она несмело поглядела на нее, ожидая дозволения, и после кивка Марьи зачастила: — Княжич так яростно говорит о нас, проповедует! Мне кажется, это ему не приписывают. Вы сами видели… Но разве он смог бы так чернить нечисть, если бы знал, что его ближайший друг сам из нашего племени?

Княжич Иван сам блуждал в темноте, и это открытие заставило Марью почувствовать какое-то странное удовлетворение. Движениями его определенно управляли священники во главе с духовником и, возможно, старый князь. Уж он должен знать о Василии, о волчонке, которого спас, забрал вместе с изрядными черниговскими землями… Но князь болен, скоро отойдет к праотцам. А ежели нет?..

— Нам нужно поговорить с Василием, — решила Марья.

Ворон остался еще немного, рассказывая ей новости: народ боялся и даже бунтовал, но с помощью старого жреца, деда Врановича, удавалось их увещевать и сдерживать. Татарам не доверял никто, видно, потому что они молились своим множественным богам, и это порождало в слугах Чернобога некое подозрение. Марья тоже на них не полагалась бы. Твердо держалась дружина с ягинишнами: они воевали, сдерживали китежские войска, и ни на что более не оставалось ни сил, ни времени.

— Я могу отвлечь Василия завтра на утрене. Молиться будут, Успение их Богородицы, Матери, — вспомнила Любава. — Народу соберется перед храмом… Видимо-невидимо! Он уж наверняка не зайдет, никогда не заходит, я проследила! — оживленно выговорила она, блестя дикими глазами. Марья не просила ее об этом, опасаясь, как бы умелый воин не заметил, но она сама отважно преследовала его. — Отвлеку его, скажу, что княжич Иван его видеть желает.

— А если он узнает? — встревожилась Марья. — Мы как-то мало это продумали! Думаешь, поверит? А вдруг поймет, что ты не из здешних служанок, а какая-то пришлая… Да и странно это — звать через девушку, а не какого-нибудь посыльного мальчишку.

— Такие люди, как он, мало смотрят на слуг, — пояснила Любава важно. — Если схватит, скажу, что с другим воином его перепутала. Главное — чтобы он поверил, что княжич послал. Они тут не говорят о войне, — сказала она, что заметила. — Словно другой мир. У нас постоянно гудят, тревожатся, рассуждают о трудной зиме. А если я скажу что-нибудь о войне, он пойдет, обманется.

Ей не хотелось так подставляться, рисковать жизнью Любавы… Если что, как-нибудь ее отговорят, отдадут под шумок в жены княжичу и заставят замолчать навсегда, вовек оставаясь в его тени, а вот ведьму отправят на костер, как некогда — родителей Василия.

Каково ему воевать со своим родом? Жечь их и убивать? Чего не сделаешь ради выживания…

Распрощавшись с Вороном тепло, не как королевна, отпускающая вестника, а как сестра, скучающая по брату, Марья еще недолго смотрела в окно, наблюдая, чтобы птица благополучно скрылась в темных облаках, прикрывающих Луну. Больше всего она боялась, что откуда-нибудь свистнет стрела и вопьется в грудь Ворону. Но он улетел, и Марья пожалела, что у нее нет крыльев.

Ночью ей снился сокол со связанными лапами.

***

Утром Марья была бодра и деятельна, хотя ворочалась долго и не могла заснуть, размышляя о Кощее и о том, что их ждет. Их судьбы слишком перепутались, и она думала, что не сможет жить без него — казалось, если его казнят, она тут же упадет без дыхания, что сердце ее просто остановится. У Кощея оно почти не билось — значит, ее колотилось за двоих? Это было разумно, и Марья зачастую так и чувствовала.

Как и обещала Любава, толпы у соборов были огромные, что Марья даже потерялась бы, если бы ее с отцом, встретившим ее в горнице, не довели к храму под охраной. Она оглянулась, увидела впереди златокудрого Ивана, поднимающегося по ступеням к собору; он шел рядом с каким-то священником — для Марьи они все сливались в одно бородатое лицо. Отец смотрел на нее и будто бы что-то хотел сказать, но никак не мог собраться с мыслями. Она делала вид, что не замечает.

Ей было отчасти любопытно взглянуть на праздник, на разодетых людей, отбивающих поклоны (пройти из-за этого было очень трудно), на яркий блеск солнца на куполах, послушать колокольный звон, сегодня звучащий чище и торжественнее… Но тут же Марья вспоминала, какого страдания этот праздник стоит Лихолесью, и замыкалась, злилась, негодующе оглядывала сияющие каким-то нездоровым обожанием лица, обращенные к священникам и святым ликам на стенах храма.

Василий, как и прежде, остался снаружи. Любавы тоже не было видно, но Марья порадовалась, что ведьма решила смешаться с толпой, которую стены собора не вместили бы, и не мучить себя, ступая на святую землю. Она покосилась на черниговского князя, насколько позволял платок — словно шоры, он закрывал обзор, а вертеть головой было бы слишком приметно. Отец торжественно ввел ее в храм.

Марья послушала проповедь, поглядела на Ивана, стоявшего в первых рядах. Он ничуть не скучал, глядя на духовника во все глаза, а вот Марье, попривыкнувшей с прошлой службы, действо казалось таким медленным и вяло текущим… Да и стоять на месте неподвижно было трудно. Она считала про себя, а когда пришло время, обговоренное с Любавой, нетерпеливо дернула отца за рукав, заставляя наклониться.

— Плохо, — жалобно прохрипела Марья, изображая на лице болезненную муку от режущей боли. Взгляд князя Всеслава в страхе заметался, но Марья не отпустила его и зашипела: — По женской доле, отец… Позволь вернуться.

Марья внутренне хохотала, видя, в какое смущение привела бывалого воина эта обыкновенная просьба. Пользуясь замешательством отца, потянула его к боковому, черному ходу: она приметила, как им проходят служки. Они стояли с краю, так что никого не потревожили. Было темно, взгляды устремляли на отца Михаила… Когда они дошли до небольшой дверцы, неожиданно появилась Любава, перехватила Марью и, поклонившись князю Всеславу, заверила его, что доведет княжну до покоев. Даже Марье показалось, что ведьма всегда была с ними, молчаливо следуя — неудивительно, что им удалось провести князя.

Она прикрыла дверцу за собой и жадно вдохнула — чисто, не сладковато-приторно, как в храме. Неподалеку от черного хода, у стены соседних палат, стоял Василий, нетерпеливо оглядываясь. Марье стало любопытно, что такое ему сказала ушлая ведьма, раз он тут же примчался, ища своего господина, внезапно сбежавшего со службы. Уж конечно, причина должна быть серьезной — может, Любава соврала, что волкодлаки прорвали строй китежских войск и смяли их… Ах, если бы все так и было.

— Вы… — Василий заметил Марью. Вид у него был искренне удивленный, но тут он увидел следующую за ней Любаву и едко усмехнулся: — Ах, вот что… Так и знал, что Иван ни за что не оставил бы службу. Особенно в такой день. Что же вам от меня нужно, Марья Всеславна?

— Я знаю, кто ты такой, княже, — перешла к делу Марья. — Знаю, почему твоих родителей спалили.

Он хорошо скрывался — ухмылка лишь ненадолго дрогнула, но Марья приметила это. Василия напугали ее прямота и решительность, и он замолчал. Слышен был гул и гомон близкой толпы, отзвуки песнопения в храме. Он потянулся к мечу, но отстранил руку: помнил, что она все еще невеста его друга и господина.

— Кто же вам поверит? — оскалился Василий. — Я здесь с детства и всегда был верен Китеж-граду, а вот вы, княжна, появились совсем недавно и ничего не понимаете. Вы… глубоко ранены пленением у царя нечисти. И вам везде видятся враги. Вот и все.

Он двинулся на нее, собираясь покровительственно коснуться плеча или всего лишь желая подчеркнуть их разницу в росте, надавить, возвышаясь над ней — как будто это напугало бы Марью! Он рванулась наперерез, выхватила из рукава гребень и притиснула опешившего Василия к стене, вплотную вжимая зубья ему под челюстью. Верная Любава стерегла, следя, чтобы никто не вышел из собора или не появился в узком ходе между зданиями…

Сердце у Марьи колотилось. Василий напряженно замер, косясь на ее странное оружие — оценил его и расслабился. Но не обманул ее: Марья не ослабила хватку, а лишь осклабилась, показывая зубы по-волкодлачьи.

— Как думаешь, что с тобой сделает твой княжич, когда узнает? — прошипела Марья. — Я ему расскажу! — жестоко добавила она, видя, как побледнел Василий. — Он каждый день в храме молится, и он, в отличие от нас с тобой, верит в благословение Белого бога. Нечисть не должна жить — вот что шепчут ему священники. Он, может, и не такой ужасный человек, — сказала она скорее себе, — но разговор с тварями вроде нас тут короткий!

— Вы человек, вы пахнете человеком, — отбивался Василий, словно запутавшись, не понимая. — Для чего это нужно? Когда выйдете за него, у вас и так довольно будет власти.

— Мне нужна услуга, — железно проговорила Марья. — Скажи, где прячут Кощея, и никто ничего не узнает. Мне вовсе не хочется портить твою жизнь, князь, если я получу все, что хочу.

Он неожиданно рассмеялся, рискуя напороться на гребень без помощи Марьи.

— Как успешно вы прикидывались беспомощной девицей, — с долей восхищения протянул князь Василий. — Все поверили, даже этот старый змей, отец Михаил…

— Не отвлекайся от сделки.

Марья ощутила странное опьянение. Наконец-то она не сидела сложа руки, а чего-то добивалась, почти сражалась… О, как она хотела бы сойтись с этим Василием в сече — он был ловким, умелым воином, и ей удалось его схватить, потому что он не ожидал ее внезапного броска.

— Мы с ним росли вместе, — процедил Василий, злобно глядя на нее колдовскими глазами, как волчонок. — Не станет он меня казнить! Он честный человек, а нечисть истребляет из-за того, что они людей едят. Я не чудовище…

— Хочешь испытать его? — хмыкнула Марья. — Мне он поверит, уж ты это знаешь! У меня слава той, кто провел целые лета среди отвратительных чудищ, и я смогу разглядеть еще одно в его окружении, настолько к ним привыкла!

Василий промолчал. Он не был глупцом.

— Когда на тебя плеснут освященной водой, скажешь, ты не пойдешь волдырями? — насмехалась над ним Марья. — Больше доказывать мне ничего не нужно будет. А проверку эту мне, конечно, дозволят, потому что какая же это мелочь… Как ты раньше-то избегал… — Она внезапно догадалась и радостно усмехнулась: — А, старый князь! Видно, любил тебя как сына. А теперь он умирает, и кто тебя защитит?

На мгновение она увидела того растерянного несчастного мальчишку, едва вытащенного из сырой темницы.

— Я могу сказать, но больше ни словом, ни делом помогать не буду, — сдался Василий. — Если я встречу тебя у Кощея, зарублю без колебаний.

— Если повезет, — огрызнулась Марья, лихорадочно соображая, что теперь с Василия станется увеличить охрану при кощеевой тюрьме.

— Спускайся в погреб, что при кухнях, будет проход за бочками с медовухой, откроешь дверь — уж твоя забота — и иди до конца, там спуск еще ниже, иди в самую глубь, а по правую руку увидишь дверцы. Там единственная темница, которая может его сдержать. Я не лгу, — честно сказал Василий. — Но тебе остается положиться на мои слова, правда?

Марье хотелось зарычать, ударить что-нибудь с досады, но она тихо отступила назад и спрятала гребень, пока князь его не разглядел получше. Это было глупо, но она надеялась, что Василий ее не обманул. После ее угроз он должен был понять: если понадобится, Марья им пожертвует, отдаст на растерзание священникам.

Не говоря ни слова, Василий отделился от стены, зыркнул на Любаву гневно и пошел обратно, к толпе. Решив, что последовать за ним будет подозрительно, Марья задумала обойти храм с другой стороны и незаметно влиться в толпу, пробраться как-нибудь к терему и спрятаться от вездесущих слуг княжича.

Они с Любавой уже сворачивали, идя вдоль беленой стены, как вдруг услышали приближающиеся голоса — дружинники обходили собор! Может, боялись, как бы кто-нибудь не потревожил службу, не сорвал в такой день… Марья остановилась как вкопанная, почти приготовилась драться, как вдруг услышала позади шаги. С двух сторон! Она затаила дыхание и украдкой оглянулась…

— Отец? — не сдержавшись, одними губами прошептала Марья, глядя на суровое лицо князя Всеслава.

— Вижу, тебе лучше, дочь моя, — ехидно сказал он, и в его голосе Марья с изумлением уловила собственные знакомые выражения. — Идемте, сюда…

Он оставил их за углом, спрятанными, обошел Марью с Любавой и выступил навстречу дружинникам. До Марьи донеслись обрывки разговора: отец весьма убедительно заявил китежским воинам, что все спокойно и что он оставил у черного хода надежного сторожа. Они что-то пробормотали и потопали прочь…

Выглянув, Марья несмело подошла к отцу, и они спокойно двинулись в обход толпы, там, где народу было пореже. Следом семенила Любава, снова ставшая незаметной. Помогала ли ей магия или все слуги обладали таким хитрым даром?..

— Оставь нас ненадолго, — неумолимо приказал князь Всеслав, оглянувшись на ведьму. На прощание она покосилась на Марью. Она была уверена, что Любава останется где-то поблизости, но ее отца это успокоило. — Идем, дочка, покажу тебе, как меня здесь устроили, — будто бы беззаботно поделился он — они были у терема.

Это было совсем на него не похоже, и Марья задохнулась от нехорошего предчувствия. Сколько он слышал? Уловил, как она угрожала князю Василию, и раскусил ее? Но Любава охраняла черный ход — впрочем, что мешало отцу притаиться? Но он всегда был тем, кто первым ринется в бой, а не будет прятаться по углам…

В молчании Марья прошла с ним в палаты, просторные, как будто совсем нежилые. Она даже толком не запомнила дорогу, съедаемая беспокойством. Огляделась, отмечая, как все пусто и чисто, словно отец вот-вот должен был отправиться в путь. Марья догадывалась, что ему сейчас больше хотелось оказаться на границе Лихолесья, с умирающими там воинами, но в Китеже его удерживала забота о Марье.

— Сядь, дочка, — подсказал князь Всеслав, указав на стол с разложенными картами и письмами — удивительно ей напомнивший стол Кощея. Кажется, поутру он осматривал расположение войск: на явно дорогой карте стояли деревянные вырезанные фигурки — грубые, но все же наглядные.

Марья неотрывно следила за отцом. Он замешкался: может, будь она сыном, он предложил бы ей выпить — на столе и стоял кувшин… Но в конце концов сел рядом с ней на лавку — но все же держась чуть в стороне, чтобы не напугать.

— Не бойся, — сказал он. — Я с самого начала знал, что ты куда умнее, чем хочешь показаться. Конечно, ты же моя дочь, — с гордостью сказал князь Всеслав, позволив себе негромко рассмеяться. Смех у отца был приятный, но Марье все равно хотелось сдвинуться на самый край.

— О чем…

— Не нужно меня тут же разочаровывать, — серьезно попросил отец. — Мне жаль, что наша встреча так состоялась. На поле боя. Я считал, ты очарована, проклята… Хотелось мне, старику, так думать. Но я сам воин и могу отличить, когда сражаются по своей воле. С наслаждением.

Она угрюмо молчала, не желая ни подтверждать его слова, ни оправдываться.

— Расскажи мне все, — попросил отец. — Что тогда случилось?

— Случилось, что вы меня не искали, — сквозь зубы процедила Марья. Это заговорила в ней обида, которую она лелеяла несколько лет, и она не смогла сдержаться. Вскинула гневный взгляд на усталого, постаревшего отца. — А проклятая нечисть позаботилась обо мне, вылечила меня, позволила мне делать, что я хочу! И никто не пленил меня, мне и самой некуда было идти!

— Мы нашли… то, что осталось от повозки. Тела, кровь, обрывки… Мы решили, тебя уволокли! — в отчаянии воскликнул князь Всеслав. — Нечисть, дикий зверь или бандиты — не понять… Ничего не нашли. Все говорили, что ты мертва. Воеводы, охотники. И я поверил, потому что не было никакой надежды.

Он не просил прощения униженно — и слава Чернобогу, иначе Марья бы даже бросилась на него, пытаясь по крайней мере поцарапать.

— Почему вы не попытались… хотя бы поискать подольше?.. — прошептала она. — Просто бросили! Ведь это так легко — забыть!

— Марья, девочка моя, — мягко заговорил отец, поняв ее растерянность. Хриплый голос старого воина прозвучал необычайно нежно, и Марья насторожилась, напряглась, точно кошка, готовая броситься с когтями, с истошным воплем. Но отец говорил, чуть волнуясь, искренне и проникновенно: — Я не мог поверить, что потерял тебя. После смерти твоей матери у меня ничего не осталось. А я был не лучшим родителем, не знал, как воспитать тебя. Надеялся, что всю работу сделают няньки. Сколько раз я спрашивал у Белобога, почему ты не родилась сыном! — досадливо усмехнулся он, и Марья настороженно, криво улыбнулась. — Все было бы куда проще. Без этой мороки. Я научил бы тебя воевать… И мы были бы счастливы.

«Но ты мог научить меня, отец, — про себя поспорила Марья. — Разве не бывает женщин в ратном деле? Разве нет могучих полениц? Не одни ягинишни умеют драться так, что мужчины их боятся. Но тебе удобнее было держать меня запертой в доме…»

— Когда донеслись новости с границы, что появилась какая-то воительница, что степняков побила, я не придал этому значения, — рассказывал князь Всеслав. — Но потом задумался. Еще в то время я хотел снова отправиться к Лихолесью и попытаться что-то узнать, но меня остановил князь китежский… А позже стали ходить слухи, будто Кощей тебяпохитил. Тут я вознегодовал, собрал дружину, насилу дождался, пока Китеж объявил войну против нечисти. Слишком долго это делалось. Мне хотелось верить, что ты не по своей воле за Чернобога бьешься…

— Как видно, ты совсем не знаешь, чего я хочу, — печально заключила Марья.

— Что?..

— Я не хотела выходить замуж, — процедила Марья; теперь она могла высказать то, что не отваживалась прежде. — Меня даже не спросили! Даже у дворовых девок спрашивают, кто ей люб, а мне и выбора не дали. Все сговорено еще в раннем детстве — да что это за жизнь!

— Разве бывало иначе? — усмехнулся князь Всеслав. — Нас с твоей матерью тоже сговорил мой родитель. Дед твой не хотел отдавать Веселину, но отец настоял… Я впервые ее увидел на венчании, она маленькая была, дрожащая… И смотрела на меня испуганно, но все косилась из-под фаты, любопытная была. Я подумал — как же такого зайчонка не полюбить, не защитить? Я с ранних лет воином был, — добавил он сурово, — а она такая нежная, совсем чужая, и у меня что-то в груди зашлось — не поверишь!

Он словно бы помолодел, рассказывая о любимой женщине. Лицо не казалось суровым, как у деревянного идола, смягчилось. И стало таким горьким. Выражение измученного старым неотступным горем человека, никак не могущего забыть свою жену, погибшую родами…

— Почему… почему ты раньше со мной не говорил? — спросила Марья. — Про нее. Я хотела бы узнать! Но все, что мне оставалось от матери, это сплетни дворни. Да и те почти забылись, когда я подросла, чтобы что-то понимать.

— Трудно это было, Марьюшка, — признался он. — Да и ты до тех пор не поняла бы, как я ей дорожу. А теперь ты взрослая совсем, и я… подумал, может, не так-то верно то, что мы замыслили, — засомневался он. — Здесь что-то неладное творится. Не верю я, будто Владимир сам по себе занемог. А при Иване вечно жрецы. Забрал бы тебя да уехал домой, но все давно сговорено.

Она неловко пожала плечами. Марья никогда не думала о Ярославле как о доме, но сейчас, посидев с отцом, даже немного расчувствовавшись, проникшись его горем, она решила, что ей любопытно увидеть, как там все поменялось. Закончили ли стройку в княжеском тереме… Но тут же спохватилась, покачала головой.

Ее настоящий дом умирал под сапогами китежских воинов.

— Марья, ты же Кощея этого любишь, — сказал вдруг отец, и она обмерла. Подумала о гребне, единственном ее оружии — выхватить, вдарить в незащищенное горло. Но поколебалась, не смогла двинуться, не после откровения отца. Убить память о матери…

— Как ты узнал? — обреченно спросила она.

— Да я же не слепой! Видел, как ты и поначалу на него смотрела, все проверяла, как бы ему не навредили, а потом, когда в Китеж ехали, вся извелась. Может, Васька Черниговский и не понял, но это потому что у него, кроме войны, ничего в голове нет. Одна сеча. А я знаю, каково переживать за кого-то, кого любишь, места себе не находить, — терпеливо растолковывал отец. — Ты не бойся, я говорить не стану. Пусть все идет свои чередом. Ты мне ответь, он тебя силой в жены взял? — сурово нахмурился князь Всеслав.

— Ваня?.. — она осеклась. — То есть… Кощей…что ты! — нелепо отмахнулась Марья. — Разве бы он меня обидел! Это все сказки про него рассказывают, их церковники придумали. Он не чудовище. Не такое, каким его хотят представить.

— Я сражался с ним в прошлый раз, с его войском, — вспомнил князь Всеслав. — Это хуже, чем Орда. Те-то люди, ну, ограбят, сожгут, женщин схватят, но нечисть… Они же съедят, — севшим голосом сказал он, видно, вспомнив что-то. — Растерзают, как звери.

— Он ни разу не был со мною груб, — твердо сказала Марья. — И он всегда спрашивал, чего я хочу. Вот почему я сражалась за него, а не за вас. Потому что он позволил мне взять меч.

Отец с печалью смотрел на нее, но почему-то не стал спорить. В детстве Марье показалось бы, что она одержала над упрямым родителем громкую победу. Но слова отца что-то задели в ее душе, показали, что нечисть можно бояться не только из-за суеверий, а потому что они жестокий дикий народ…

У него были причины ненавидеть Лихолесье.

— Теперь ты расскажешь все, — сказала она без всякого выражения. — Про меня, про Кощея…

— Я вечером отправляюсь на войну, Марья. Не с кем там говорить.

Она прикусила язык до крови. Очень не хотелось благодарить — Марья лишь гордо взглянула на него и пошла прочь, ничего не говоря.

========== 9. Цепи ==========

Вечером перед свадьбой Марья волновалась и места себе не находила — не потому что предстоящее замужество так тревожило ее, а поскольку Любава, рыскавшая по двору, принесла добрые вести: она заприметила, как дружинники проскальзывали в кухни. Дело неудивительное: может, перехватить что хотели из-под носа князя, может, из-за стряпающих девок туда загуливали, но Любава клялась, что оттуда и выходили воины чуть погодя. И, хотя в шлемах они все были на одно лицо, Марья быстро смекнула, что они меняют караул.

— Нигде больше они царя Кощея держать не могут, — поделилась с ней Любава. — Оттуда шибает колдовством, моя королевна, и я думаю, там у них прямой ход к Источнику, к Алатырь-камню, откуда они воду для своих злодейств набирают. В Китеж-граде сила Белого бога куда больше, перекрывает она Черного, — украдкой шептала ведьма, понижая голос, словно одно только имя заступника нечисти могло потревожить вечерний город.

Днем отбыл отец, и сердце Марьи сдавила грусть. И опаска: что, если он все-таки открыл кому-то ее тайну, и ей стоит быть готовой к тому, что к ней ворвутся с мечами наголо?.. Что ж, тогда она умрет в бою, как ей и полагается… Как полагается дочери Ярославского князя, снискавшего себе славу в бою, а не благодаря колдунам и молитвам. Но ее отец оставался честен во всем, и никто не потревожил Марью.

С последнего их разговора Марья не видела и Василия. На женскую половину он не захаживал, а девки болтали, что у него есть какая-то милая в посаде, но он так хорошо ее скрывает, что и не понять: то ли правда есть девушка и он так блюдет ее честь, то ли все это отговорки, чтобы от дел пустыми разговорами не отвлекали. Все же он был человек дела, таких Марья уважала.

Утром она снова прогуливалась с Иваном, надежно стиснутая правилами, охраняемая со всех сторон. Зато в это время хитрая Любава смогла просочиться к кухням, пока весь догляд был за Марьей да за княжичем, которого оберегали как зеницу ока — еще бы, единственный наследник, на него возложены все надежды!

Нет, не единственный. Марья покачала головой, вспоминая о крови своего мужа — что ж, ей до сих пор трудно было свыкнуться с неожиданным открытием. Она вспомнила с каким удовольствием Кощей принял предложение пресечь род китежских князей — прекрасно зная, что оборвет жизни своей семьи. Может, он хотел завоевать Китеж, захватить то, что и так было его по праву первородства?.. Нет, Кощей скорее сравнял бы город с землей.

— Нельзя красть ключ сейчас, хватятся, — решила Марья. — Сразу поймут, что кто-то замыслил освободить Кощея. И, может, никуда его не переведут, темница у них одна-единственная, но стражи поставят куда больше. И мы не сможем с ними справиться.

Волнения добавляла угроза, исходившая от Василия, но она считала, что надежно держит его за горло. Узнай в Китеже, кто он такой, растерзали бы прямо на площади в кровавые лоскутки — все эти добрые люди, собиравшиеся на молитвы. Она едко усмехнулась своим мыслям. Наверное, впервые за долгие годы Василий чувствовал себя пленником, заложником в ставшем родным городе.

— Сонное зелье готово? — спросила Марья.

Любава довольно кивнула.

***

— Ваня, — тонко донеслось до слуха. — Ваня, если ты хотя бы краем уха меня слышишь, знай, что я рядом, что я никогда не опущу руки, пока не освобожу тебя… Завтра! — встрепенулся голос. — Уже завтра, милый мой, ночью! Когда все они будут в хмеле, когда этот мальчишка падет от нашей отравы, я вырву тебя из плена, и мы утопим Китеж-град в крови…

Он дернулся, зарычал. Раскатистый звук отдался в темных углах, заходил, как большой злой зверь, заметался. Кощей едва видел, едва помнил себя и не понимал половину из сказанного ему, нашептанного украдкой, но по звуку различил: обещание и расправа, любимое золото и жаркая кровь врагов — все это мешалось в его воспаленном разуме.

Священник Белобога в углу дернулся от страха и ненадолго прервал речь. Чародейство распалось, шипя, как уголья в воде, позволило Кощею передохнуть, глотнуть воздух, а потом грудь снова пережало от боли. Он болтался над полом, подвешенный цепями, и ногтями едва царапал по камню пола, заходясь от боли. Напряженные руки болели, готовые оторваться, вылететь из плеч; в запястья вгрызалось железо, наверняка вымоченное в святой воде. И еще этот шепот — его палачи сменялись несколько раз, голоса были разные, но все они молились Белому богу о его страданиях, о том, чтобы на Кощея пали все кары, причитающиеся нечисти, и их Владыка милостиво соглашался, мучая его. И Кощей выл, дергался, ударяясь спиной о стену, проклинал тех, кого называл своим народом ради их преданности и за кого принимал наказания, но никогда не умолял.

Он не забыл, что такое боль, потому что колдовство никогда не избавляло его от нее — лишь скоро залечивало любые раны. Но без помощи покровителя, своего кукловода, он не был готов к этой удушливой слабости, к тяжести в голове, к неспособности трезво мыслить. Он заходился в злобе, оставляющей все меньше людского. И представлял своих врагов, так и не отважившихся прийти в его темницу и лично понаблюдать за невыносимыми муками их пленника.

Отмщение уже казалось ему бессмысленным. Разве сумеет он добраться до тех, кто так далеко и высоко, у кого в слугах столько народу, будто они тоже могут переламывать волю голосом. А он один, он отрезан от всех, и жизнь его в их руках… Отчаяние захлестывало без остатка.

«Это ничего, это нужно перетерпеть, — уговаривал себя Кощей, кажется, теми же словами, что и в татарском плену — когда-то давно. — Ты сам это замыслил, вот и не жалей; осталось немного. Она не обманет, она…»

«Марья, — подсказало сердце, бившееся из последних сил. — Марья мое спасение, я должен положиться на нее и терпеливо ждать, как она ждала меня, как она доверяла, когда я был для нее чудовищем, запершим ее в Лихолесье…»

Он вспоминал светлые минуты, проведенные вместе, и битвы, в которые они ходили вдвоем, как муж и жена, и потом нашаривал свою же сочиненную песенку — нехитрую, безыскусную, но так полюбившуюся Марье в тот их последний вечер.

Стоило быть тверже хотя бы ради нее. Ради ее веры и упрямства, ради того, чтобы попросить прощения за то, на что он послал ее — свою жену! Это ранило еще больнее, чем чары.

***

К свадьбе оказалась не готова только невеста. По городу давным-давно пронеслась весть, и везде шумели приготовления. Трубили глашатаи, на площадях объявляли счастливо, что у любимого всеми княжича появилась благородная невеста. Жалела Марья, что сама не может послушать и посмотреть на украшенный Китеж, готовый к пышному празднованию. Все это превратили во что-то сказочное, легендарное, возвращенное к великим подвигам, которые совершали в стародавние времена, чтобы добиться благосклонности девушки или спасти ее из когтистых рук ужасающего чудовища…

Традиционное банное купание в окружении девиц она перенесла стойко. Ей уже приготовили свадебный наряд. Марья приняла его покорно, хотя и понимала, что нужно бы сказать что-то, восхититься работой мастериц, вышивших ритуальные рунные узоры Белого бога серебряными и золотыми нитями и украсившими платье драгоценными каменьями. Пусть надеть его предстояло один-единственный раз, княжич ничуть не поскупился на украшения невесте… Марье тут же поднесли завернутую тонкую ткань — фату, чтобы прикрыть лицо.

— Отец ваш оставил, когда уезжал, — сказала девушка, почтительно склонив голову. С семейной реликвией она обращалась еще бережнее, чем с сокровищем, созданным рукодельницами Китеж-града.

Она несмело коснулась рукой мягкой ткани, провела. Попробовала представить свою мать, как о ней рассказывали: тоненькой бледной девушкой с густыми черными волосами и яркими зелеными глазами, сиявшими, как молодая трава. И тогда Марье, особенно не тосковавшей о матери, которой у нее никогда и не было, стало страшно жаль, что они не виделись. И тут же прилила искренняя благодарность отцу. Он не забыл о ней, не бросил ее, как Марье показалось по поспешности его отъезда.

Может, ему не хотелось быть на ее свадьбе и понимать, что он снова ее теряет, отдавая в чужой дом, пахнущий ладаном и фимиамом?..

Все устраивалось торопливо, минуя часть традиций. Когда девушки — за неимением у нее подруг — начали запевать оплакивающие песни, Марья украдкой поглядела на Любаву, руководившую хором. Ведьма озорно блеснула глазами и взяла еще выше, сильным красивым голосом, обещавшим Китеж-граду скорую месть, а не сладкое празднество.

***

Венчание в церкви напоминало удушливый сон. Над ней держали свечи, и Марья представляла, закусив губу, что будет, если на нее прольется горячий воск — может, для того и нужна фата, чтобы волосы разом не вспыхнули? Она наблюдала за Иваном, как и всегда, поглощенным священным действом; лицо его освещалось как-то особо, будто сияло изнутри, и ненадолго на Марью сошло сомнение: может, у него и правда есть какие-то силы, он избран Белобогом… Но она убеждала себя, что это всего лишь отблеск свечей.

Обыкновенно рядом с женихом был еще дружка, ближайший товарищ, свидетель заключенного брака, но Василий неизменно остался снаружи — интересно, как он отговорился на это раз, почему Иван не оскорблен на презрение к собственной свадьбе?

Когда священник по древнему обычаю обвязал их руки, Марья даже не испытала злости и желания сбросить эту глупую тряпку. Она представляла, что все это творится не с ней, уйдя глубоко, спрятавшись, и заодно обдумывая сегодняшнюю ночь в ожидании часа, когда ее терпение вознаградится…

Не сказать, чтобы она не сомневалась, поглядывая на мальчишески-радостную улыбку Ивана. Теперь уже — ее мужа. Он не сделал ей ничего дурного, не обижал Марью; сегодня с утра вслед за приданым от отца прислали гостинец от жениха. Наверняка хотел вручить сам, но традиция не позволяла видеть Марью заранее, вот и передал с верным слугой. Перстень с большим зеленым камнем тяжелил руку, тянул к земле, однако Марья и не подумала отказываться, лишь бы не встревожить бдительных наблюдателей. Если придется драться, кольцо сделает удар мощнее.

Если подумать, не виноват Иван был и в злоключениях Кощея — по подсчетам Марьи, в то время он едва родился и уж точно никак не мог участвовать в заговоре против брата, брошенного на произвол судьбы среди татар. Его до сих пор держали в неведении — иначе открытый Иван непременно спросил бы у нее что-нибудь про Кощея. Но для него он был всего лишь чудовищем, царем нежити, пусть и пробуждавшим в нем искренний интерес… Нет, винить стоило старого князя, которого Марья ни разу не видела. И его ближайших советников.

На отца Михаила она смотрела сквозь фату — не заметит. Священник заученно читал молитвы, благословения, таким заунывным тоном, всегда заставлявшим Марью, непривычную к долгим ритуалам, скучать. Отцу не нравились жрецы. Он никогда не доверял им и говорил, что они жадны до власти больше, чем упыри — до крови. И, хотя Марья знала из своей свиты несколько весьма приятных юношей-мертвецов, она не поспешила бы спорить с прямолинейным утверждением родителя.

— Как-то ты невесела, — разочарованно заметил Иван, ведший ее под руку, когда они из церкви возвращались в терем. Наконец-то подняли фату, и Марья, прищурившись от яркого света, смотрела на него.

Их сопровождали высокородные гости и охрана — больше, конечно, дружинники, отгородившие их от собравшейся в кремле радостной хмельной толпы. В исступлении молитвенного безумства они могли бы и нахлынуть, растоптать, так что Марья была рада скрыться за спинами воинов.

— Я скучаю по отцу, — соврала Марья, чтобы выдумать достойный ответ, — и волнуюсь, как бы он не погиб на войне, потому что годы его уже немолодые.

С удивлением она поняла, что сказала почти что правду: отчасти Марья знала, что отец может и не вернуться, а в плен нечисти не сдастся из гордости, не станет на колени, не склонит головы и, уж конечно, не взмолится о пощаде. Но ей и не хотелось представлять, как он рубит матерых волкодлаков, что научили ее держать меч и драться — то, что он не смог, побоялся.

— Войну нужно закончить, — сказал Иван, немного сомневаясь. О битвах он говорил не всегда так громко, как о том, что должно искоренить нечисть, но неизменно замещал одно другим. Теперь от него звучали какие-то чужие слова, может, Василия: — Хотя их предводитель у нас, нечисть еще не сдалась, и мы не должны отступать, оставлять их в покое, чтобы они набрались сил и выбрали себе нового владыку.

Правда была в том, что некому править нечистью, если только Вольга, взваливший на себя ответственность за все Лихолесье, не решится принять тяжелую ношу. Марья покачала головой. Разговор был совсем не подходящий для празднества, и они оба это чувствовали.

Марья шагала по площади, злилась. День выдался жаркий, и в богатом уборе ей было непривычно и неудобно, душно, и она мечтала оказаться в прохладных стенах, но Иван церемонно вывел ее к народу, представляя свою новоявленную жену. Перед ними рухнули ниц, а Иван, в легком волнении прочистив горло, начал говорить речь, наверняка подсказанную ему отцом Михаилом: быть не может, чтобы сходу так ладно и заливисто у него выходило!

— Этот день счастливый не только для меня и для моей семьи, — искренне радовался княжич, — но и для всех, кто верит в милость Белого бога! Мы победили, страшный Кощей схвачен и скоро лишится головы, а для нас настало время праздновать! Нас ждут дни благоденствия, обещанные нам Белобогом, и я сделаю все, чтобы защитить наши земли от черной напасти…

Слова, всего лишь слова… Рукой, не знавшей настоящей битвы, он махал толпе, радостно улыбаясь во все лицо, и народ одобрительно гудел. Прокатилось его имя, повторенное, прореванное множеством глоток, и Марья стиснула зубы: это ее настоящего мужа должны были славить люди, но они забыли потерянного княжича и возвели другого мальчишку, танцевавшего так, как хотели жрецы…

На пиру Марья почти не ела, лишь для вида поковырялась в тарелке, отпила немного вина. Она не следила за танцами девушек, выступавших к удовольствию молодых мужчин, жадно наблюдавших за их стройными фигурками. Не вмешивалась в разговоры, потому что знала: никто не станет с ней говорить. Побоятся обидеть Ивана. Да и о чем беседовать с женой княжича — не о войне же?..

Шепотки, несмотря на громкие заявления Ивана там, под церковью, доносились тревожные. Говорили, Лихолесье бьется с помощью казанских войск, что хан послал своих лучших воинов — те идут грабить, соскучившиеся по богатству русских городов, а нечисть хочет мести и крови. Она спрятала довольную улыбку. И ненадолго поверила, что для них с Кощеем возможно спасение. Что Вольга, как они и договаривались, приведет к покойным берегам Светлояра, раскинувшегося невидимым щитом, орду, что прикроет им спины, когда они будут бежать…

Иван, видимо, смирился, что его жена тиха и задумчива, но иногда во взгляде его мелькало что-то разочарованное. Наверное, представлял веселую девушку, похожую на тех, что никогда не отказали бы ему. Но она шла в брак, словно на плаху.

Время тянулось. В бездействии Марья потерялась, но сквозь узкие окна пиршественного зала видела, что снаружи сгустилась тревожная тьма. Вокруг пели и плясали, и она подумала, что китежские дворяне ничуть не отличаются от обычных посадских людей, которые также кутили и праздновали где-то снаружи. Странным образом это напомнило ей шабаши в Лихолесье, и даже в песнях она услышала знакомые отзвуки, наклонила голову, пытаясь воскресить воспоминания. Какими далекими были ночи, проведенные с ведьмами… И как же она обрадовалась уловить обычную незамысловатую песенку, не колокольный перезвон и не долгое запевное, плачущее радение Белому богу.

Единственное, за чем Марья пристально следила, — это как Любава подает Ивану чарку с вином. Он даже не заметил, что девушка незнакомая, пришлая, оживленный праздником.

Рядом с Иваном были его друзья — наверняка отпрыски знаменитых горожан, помощников старого князя. Тот был так плох, что даже не вышел поприветствовать новобрачных, лежал, прикованный к постели — уже мертвый старик, упрямо цепляющийся за жизнь. Теперь, когда Иван стал мужчиной, а не мальчишкой, которому дозволено развлекаться на соколином дворе, его отцу могли и помочь… уйти.

Она слышала, как друзья с Иваном обсуждали ее так, будто ее здесь не было. Марья пропускала их грубые слова мимо ушей, они не задевали ее, но любопытство вынуждало наблюдать за Иваном. Нет, он был другим, не похожим на этих юношей. Более… правильным. Воспитанным в окружении священников, под их надзором. Потому, казалось, и ему этот разгульный праздник непривычен.

Провожая молодых в спальню, «укладывая» их, приятели эти смеялись и подбадривали Ивана, кажется, смущенного их громкими словами, но не желающего это показывать. Марья по-прежнему была холодна. Не смотрела на раскрасневшиеся лица, чтобы они не заприметили, как гневно пылают ее глаза. Кощей бы приструнил их, он никогда не позволял лишнего говорить про Марью, но Иван и сам растерялся — да и традиция была такова.

Двери в супружеские покои закрылись, оглушив Марью. Она вдруг остро поняла, что осталась совсем одна, безоружная. Конечно, Иван не был похож на воина, скорее — на тщедушного отрока, едва поступившего на службу…

— Нет, — отрезала она, когда он попытался коснуться ее плеч.

Марья отступила, раздумывая, как прорваться к двери — нужно было место для разбега, чтобы врезаться в пошатывающегося Ивана. Особой силы для него не надо было, но она вся подобралась, чувствуя напряжение мышц. Дыхание постаралась успокоить. Но, к ее удивлению, Иван не попытался накинуться на нее, а поглядел как-то даже обиженно. Ему никогда не отказывали?

— Ты даже не любишь меня, — неохотно сказала Марья.

— Что? — он захлопал глазами. — Люблю! Ты моя невеста… то есть, конечно, уже жена… Ты прекраснее всех девушек, которых я встречал, — неловко добавил Иван и выжидательно посмотрел на нее, словно надеялся, что ее сердце растает из-за этих ребяческих слов. — Это из-за того, что случилось с тобой в Лихолесье? — вдруг спросил он почти трезво, сверкнув глазами. — Кощей, он…

— Да, дело в нем, — отрезала Марья, гордо поднимая голову, думая о своем.

Она не могла сказать, почему она сразу почувствовала, что Кощей не шутит, что ему не хочется развлечься с во всем подвластной ему княжной. Она понимала и по робким поначалу прикосновениям, и по тому, как он говорил с ней, увлекая изящно сплетенными словами, точно причудливой песней.

— Ты всего лишь ребенок, — отстраненно заметила Марья, хотя внутри у нее все жглось от ненависти к супругу. — Ты и не знаешь, о чем говоришь. Ни о Кощее, ни о… Ты никогда не видел войну, иначе тебе стало бы жаль тех, кто погибает на ней страшной смертью, если у тебя есть сердце.

Ей не было жаль врагов, она носилась по полю брани, как ведьма на шабаше, она заработала прозвище — Моревна. Дарующая смерть, повенчанная со смертью. Но Марья сознавала, что проливает кровь, она видела ее, кровь липла к ее рукам и лицу, и она принимала эту жертву. А для Ивана это все было еще развлечением.

— Ты не знаешь, что такое мир, как он прекрасен, — продолжала Марья. — Я была заперта в Лихолесье, но все-таки я знаю красоту Великой Степи, знаю, как говорят леса, мне рассказывали про монгольские города, не похожие на наши. А что нужно тебе, Иван? Сидеть на своем соколином дворе, прятаться, и отдавать приказы, чтобы твои люди убивали?

Он стерпел ее наглость, потому что был пьян и удивлен ее долгой обвинительной речью. Так убедительно Марья притворялась тихой и скромной, униженной рабством у Кощея девушкой, что он совсем онемел, глядя на нее. Взял за руку, и тут же глаза его расширились от понимания, пробившегося сквозь пьяную муть: он почувствовал на ее пальцах мозоли от тетивы. Не шрамы изувеченной девушки, пострадавшей от жестокого пленителя, а руки воина.

— Ты моя жена, и я не хочу слушать от тебя упреки, — выдавил он, пытаясь справиться с какой-то сложной неоднозначной мыслью. — Мы говорили не об этом.

Он уже должен был заснуть, но что-то пошло не так.

— Нет! — рявкнула Марья, отступая. — Подойдешь — и я выцарапаю твои глаза!

Она не понимала, почему не помогло зелье Любавы — может, еще не пришло время, или Иван был слишком пьян, а голову ему застилал хмель, придавая неестественной, злой бодрости и силы. Она оглянулась на двери, подумала, что там наверняка непременно стоят стражи — но что они сделают? Разве она первая невеста, вопящая в мужниных покоях?

Убивать Ивана не хотелось — вот так, ни с чем. Пьяного и беспомощного, одурманенного. Разве это была победа, о которой они с Кощеем мечтали? Разве ради этого стоило стольким жертвовать и претерпевать обиду и боль — за себя и за истерзанного мужа?

— Я не твоя жена и никогда ей не буду, — гордо высказала Марья, понимая: пути назад нет, и даже если не получится сбежать, она не станет притворяться покорной пленницей из подлого желания выжить. — Я Марья Всеславна, Марья Моревна, дочь моего отца, жена моего мужа, и я не буду для тебя очередным развлечением, которому ты обвяжешь ноги!

Отчасти смелости ей поддавало то, что княжич Иван хмельной — он толком не сообразил, что надо бы позвать стражу, и потому она могла говорить, что хочет, ликующе упиваясь своими словами. Зелье Любавы брало верх: глаза княжича свелись к переносице, он покачнулся, не способный устоять, провалился вперед и рухнул на мягкую постель лицом, миновав вовремя отскочившую Марью.

Снаружи ее ждала Любава, покачивающаяся возле двух дюжих дружинников, лежавших на полу с поникшими головами. Почудилось, что они убиты, но на них всего-то напало сковывающее заклятие — а так ослабла ведьма, потому что использовала запретное чародейство в Китеж-граде, пронизанном силой Белого бога. Марья помогла ей затащить внутрь покоев воинов, убедившись, что в коридоре никого нет: кто отважится беспокоить княжича в первую брачную ночь!

Ключи от покоев они нашли у Ивана, но Марья помедлила. Сняла меч одного из дружинников, пусть и тяжеловатый для нее, нетерпеливо кивнула на распростершегося Ивана, сама начиная срывать с себя опостылевший тяжелый свадебный наряд:

— Раздень его и дай мне платье!

Благодаря проворству Любавы вскоре на ней оказалась расшитая рубаха и штаны, которые, хотя и пришлось подвернуть и подпоясать, были куда удобнее для бега и драки, чем юбка в пол. С ухмылкой Марья вспомнила свои любимые шаровары, которые Кощей привез ей от хана…

— Ключа у него нет, Марья Моревна, — задыхаясь, вскрикнула Любава, обшарившая Ивана ловкими руками. — Если только у дружинников… Ох, не знаю.

— Если придется выломать эту дверь или вырубить замок — я это сделаю, — прорычала Марья. Она наклонилась, увидела на поясе у стража связку каких-то ключей и понадеялась, что это те самые. — А теперь бегом, веди меня! — повелела Марья.

Она убрала высоко волосы, хотела заколоть гребнем, поглядела на него в приглушенном свете лампады и ахнула: он был бурый, ржавый, словно ему сотни лет! Времени совсем не оставалось, и Марья торопливо воткнула гребень, поморщилась от боли: расчесала кожу на голове.

Оставалось надеяться, в полутьме веселой свадебной ночи их примут за решивших сбежать подальше от людей гостя с дворовой девушкой.

***

Кощей сквозь полудрему слышал колокольный звон, и он даже отчаявшимся и замученным понимал, что это значит: Марью все-таки выдали за Ивана, все предрешено. Несмотря на то, что он и пошевелиться не мог, душа его пробудилась, злобно рыча, требуя немедленно отомстить за оскорбление. Если бы Иван отступил, он бы, может, и поколебался, смог бы оставить его в живых, но теперь…

Из горла вырвался нечеловечий, скрипучий стон. Страшно хотелось пить, хотя бы смочить губы водой — о большем он и не просил. Он мог бы выжить без пищи и питья, потому что остатки силы, плещущейся где-то за ноющими ребрами, питали его и подбадривали, обещая сладкое отмщение, но как же сухо и больно было в глотке…

Он начинал видеть то, чего быть не могло. Будто он не мертв, не измучен колдовством, а он человек, обычный княжич, что у него есть верный младший брат — ветер в голове, все ему развлечения, но на то он и меньшой сын; и благословение отца, передающего ему город в надежные руки со спокойной безмятежной улыбкой — так улыбаются те, кто видит медленно раскрывающиеся двери, ведущие в Правь, в свет; и любимая невеста, девушка из незнакомого ему Ярославля, сурового и воинственного — и сама она под стать, свободная, непокорная и прекрасная, тревожащая его душу одним видом и острыми веселыми словами… То, чего у него могло быть, не отправься он на битву с монголами, когда они в последний раз собирались с силами — он купился на слова о подвигах, на обещания славы, мальчишка, дурак…

Он не заметил, как дверь отворилась. Ключ звякнул, как обычно, на три оборота, запнулся — слишком много взяли. Значит, не дружинники пришли, чтобы проверить, не издох ли он, и наградить парой тычков по ломким костям. Кощей насторожился, заставил себя проморгаться, мучаясь резью в глазах, но согнал туман и смог разглядеть вошедшего в его каморку священника. Отец Михаил, как и прежде, внушительный и суровый; будь Кощей обычным человеком, он мог бы схватить его за горло да переломить его одной мощной рукой…

Но Кощей не был.

Исподлобья глядя, он вспоминал времена, когда у отца Михаила было чуть меньше седины. Он молился за мать, как та тяжко захворала, а потом радостно венчал отца с новой молодой женой, предрекая всем начало светлых времен. Верил он или хотел польстить стареющему князю?.. Кощей прищурился, сдерживая клокочущий смех. Пока он не видел, священник явно набрался власти, силы Белобога. До него доходили слухи, что Источник под Китежем нашли стараниями одного упрямого жреца, но теперь Кощей определенно догадывался, кто именно это был. От внезапной встречи в голове прояснилось.

Узнает или нет?.. Кощей засомневался. Не видел свое отражение, но знал, что выглядит страшно, как нежить, вылезшая из темной могилы. В кровоподтеках и ожогах от окропления святой водой, он напоминал смертельно больного…

Отец Михаил смотрел на него долго. Понял.

— Ты же знаешь, что за шум творится снаружи, — начал он, не скрывая торжества. — Княжна Марья, несмотря на твои козни, воссоединилась с Иваном… Я едва обвенчал их, а пир… он не для меня, Белобог учит скромности. Потому-то я подумал, это хорошее время, чтобы встретиться с врагом.

Кощею хотелось рассмеяться от того, как нелепо и случайно все произошло — и обыкновенные разбойники, напавшие на Марью, и добросердечие Вольги, на своей широкой мягкой спине втащившего бессознательную девушку в Лихолесье… И даже его внезапная любовь, ударившая Кощея, как дубиной по затылку, — он и не думал, что его отмершее сердце способно так к кому-то привязаться!

И думать, что он замыслил это как стройную задумку, как месть… Что за наивность!

— Сколько неприятностей ты нам доставил, — вздохнул отец Михаил, видимо, считая его долгое молчание помутнением рассудка. — Белый бог неизменно посылает нам испытания, и лишь благодаря ему ты пережил битву…

— Я ее пережил, — прохрипел Кощей, — потому что ордынцы любят золото больше, чем своих матерей, жен и детей. Потому что моя шкура дорого стоила. А ты убедил отца, что я мертв, жрец. Что ты ему сказал? Что Бог послал тебе ночное видение, в котором открыл коварный обман поганых монголов?

Он бы сплюнул ему под ноги, но во рту было сухо, как в заморской пустыне.

— Раньше ты не был столь дерзок, — только и сказал священник, несколько опешивший от его натиска, от искренней ярости, звучавшей в его речах. Говорить — единственное, что он мог. И то приходилось выталкивать по слову, задыхаясь от боли. — Ты уже проиграл, Иван, — желая уязвить и приструнить его, назвал старым именем отец Михаил. — Потерял и свои земли, и своих рабов, и даже свою пленницу…

— Марья — жена моя. По человеческим законам и по заветам Чернобога, — он прервался болезненным кашлем, но метнул на отца Михаила горящий яростный взгляд, чтобы не вздумал его жалеть. — Ее сговорили со мной, когда она была еще ребенком. Она мне обещана. Она меня выбрала. А вы потом просто заменили меня на брата! Лучше бы его вообще не рождалось, — пробормотал Кощей, думая о том же, о чем и всегда, когда видел мачеху на сносях.

— Неужели нечисть станет рассказывать слуге Белого бога о справедливости? — укорил отец Михаил. — Так нужно было. Княжество продолжает жить, даже если погибает наследник. Приходит новый сын. Избирается другой род. Так было и так будет всегда.

— Вы хуже стаи волкодлаков…

Он знал, что Марья сговорена с ним. Едва выяснил, чья она дочь, ему показалось, боги насмехаются над ним, хохочут в два голоса, наблюдая за его бессмысленными мытарствами, попыткой убежать от судьбы. Потому он даже сторонился Марьи, показываясь ей ледяным и закрытым, а она ничего и не знала — конечно, ей не рассказали, не стали волновать. Просто сговорили с тем, другим Иваном, едва из колыбели.

— Жить тебе осталось не более чем до полудня, — сказал священник спокойно. — Нет ли какого желания у тебя? Наша вера не позволяет оставить страждущего в беде, даже если он подлое чудовище; дело наше — оказать милосердие и приоткрыть для него дверь к свету.

Должно быть, рассчитывал, что Кощей попросит милосердной быстрой смерти, а не позорной казни на главной площади при стечении целой толпы народа, проклинающего его последними словами. Но гордость не позволяла ему просить о такой уступке.

«Воды», — мысленно взмолился он, чувствуя страшную жажду. Может, этот единственный глоток заставил бы его поверить в возможное спасение, в то, что Марья все-таки не оставит его одного, как она клятвенно обещала, что отмщение еще случится… Гордость не позволила вымолвить ни слова; он острыми зубами впился в губы.

«Крови», — зарычал голос незнакомый, не его; голос Черного бога, говорившего его устами. Священник отшатнулся, осенил его крестом, и Кощея дернуло, будто хлестнуло по лицу. Короткое радение Белобогу заставило закричать, выгибаясь, запрокидывая голову до страшного, предсмертного хруста костей. А чудовище все хохотало, выло, просило крови, хотело порвать старику горло и приникнуть по-упырьи…

Лишь бы вспомнить, что он еще жив.

***

Добрались они быстро, никем не замеченные. Во дворе Марья растерялась, сбитая с толку, и ее потащила за собой уверенная Любава, которая разведала местность, да и в темноте видела куда лучше — как болотные огоньки, вспыхивали зеленые глаза.

У кухонь переминались два дружинника, выглядящих очень недовольными тем, что у кого-то есть шанс поразвлечься на свадьбе княжича, а они вынуждены пялиться в пустоту и досматривать снующих туда и сюда дворовых: сегодня у кухарок было забот невпроворот. Марья подождала, когда беготня слуг, подтащивших еще ведра от колодца, прекратится, и стражники останутся одни… Благодаря сумраку, скрывшему их от любопытных глаз, они с Любавой смогли подкрасться поближе.

Руку Любава не глядя сунула в сумку, нашарила там что-то, и на ее личике отразилось злорадное торжество. Испугавшись, Марья схватила ее за плечо, приникла к уху, шепча:

— Нельзя разрыв-травой, услышат, сбегутся! Я попробую убить их тихо…

— Это сонное зелье, моя королевна, — объяснилась ведьма. — Закройте лицо и не дышите, пока я не скажу.

Она выступила, швырнула что-то — скляночки, которые разлетелись под ногами у изумленных дружинников и стали густо чадить белым дымом. Марья уткнулась в рукав, но смотрела любопытно, как они, даже на ладонь не обнажив мечи, безвольно падают. Вскоре дым развеялся, но безоружно побежденные воины продолжили спать, даже похрапывали…

Наклонившись к дружинникам, Марья по очереди перерезала обоим горло. Она не чувствовала сильной вины, уговаривала, что это ее враги, которые не пощадили бы предательницу людей, пытающуюся прорваться в темницу, но что-то нехорошо екнуло у нее в груди. Неужели недолгое пребывание в Китеж-граде пробудило в ней милосердие, которое она забывала на поле боя. «Марья Моревна», — повторила она свое имя, возвращая уверенность.

Оказалось, после того как пройдешь в кухню, где было жарко, как в геенне, и душно, что сразу ударило в пот, нужно было проскользнуть в прохладный подвал. Там, за пузатыми бочками, была еще одна дверца, почти незаметная. Любава прикрывала ей спину, пока Марья возилась с ключами и подставляла то один, то другой… От волнения стало дурно. Но вот наконец-то один проскользнул, и Марья с колотящимся сердцем провернула несколько раз.

Было темно, пахнуло чем-то зловещим. Присутствием Чернобога. Его сила, проливавшаяся вместе с кровью Кощея, отравляла. Марья прикоснулась плечом к стене и отпрянула, как обожженная. Она потерла плечо и мысленно обратилась к мужу, пытаясь успокоить его, обнадежить… Разве он услышит его? Ведь только в сказках бывает, чтобы читать мысли и понимать с полуслова. Ей понадобилась тихая молитва ведьмы, дабы злобная сила приняла их за своих и позволила пройти.

Послышались тяжелые шаги, побряцывание кольчуги. Марья скрылась за поворотом винтовой лестницы, поджидая, когда враг приблизится, и торжествующе улыбаясь. Наконец-то для нее нашлось дело. Месть, смерть, погибель. Ее спутницы, ее истинная свита. Она несла расплату за дни мучений, что достались ее мужу, добровольно пожертвовавшему собой, и не остановилась бы, пока не достигла его и не обняла.

Она налетела на стражника, поднимавшегося по лестнице, вонзила клинок в бок, глубоко, яростно, но молчаливо, не проронив ни звука. Он хлюпнул криком, попытался схватиться за нее, дотянуться до горла, но Марья немилосердно провернула клинок, выхватила и вбила ему в грудь, прорывая сочленения кольчуги. Вот тяжело осел, перекрывая проход по лестнице. За ним послышались голоса — он был не один!

Не позволяя себе отдохнуть, расслабиться, Марья бросилась в бой, уже не таясь. Они были зажаты на лестнице, и на первого меч обрушился — на голову, не прорубая толстый шлем, но от мощного удара оглушая воина. Ход вниз был узкий, так что следующий за первым дружинником тревожно вскрикнул, поспешно отступая, чтобы увернуться от падающего на него тяжелого тела. Дружинник покатился вниз, под ноги товарищей, и это позволило Марье оттолкнуть их вниз, к подножию лестницы.

Первый полоснул ее по левой руке, и боль заставила несдержанно крикнуть. Только ободренная раной, знакомой опасностью, Марья бросилась рубиться, широко размахивая мечом. Было темно — вот почему по ней не попали. Мечи скрестились, громко звеня. Она насела, толкнула всем телом — воин отлетел к стене, запнулся, и тут Марья наскочила на него. Впилась мечом в грудь, под ключицей.

— Еще спуститься, Марья Моревна, — подсказала Любава, тыча куда-то вниз, на еще один лаз с еще более грубыми ступенями.

Ниже, еще ниже! Дух захватывало. Марья не страшилась упасть и полететь вниз по высоким ступенькам; самое жуткое — не успеть, упустить его. Даже не попрощаться, если дело и правда так худо, как показывал зачарованный гребень. Дверь распахнулась, когда она навалилась на нее плечом, взвизгнула, заскрипела.

— Ваня! — вскрикнула она, увидев бледное лицо мужа. Подлетела, хлопоча, касаясь мертвецки обостренных скул, плечей, едва прикрытых окровавленным рубищем. Он не откликался. — Нет, нет… Ваня, любовь моя, я же здесь, я пришла тебя освободить… — испуганно твердила Марья, продолжая его тормошить и уговаривать. — Они пьяны, они беспомощны, и мы ударим так, что камня на камне не останется… Довольно с меня этого места. Открой глаза, Ваня, пожалуйста!

Он висел в цепях, с закрытыми глазами, не отвечал, хотя она уже надрывно кричала, и эхо гуляло по углам. И Марья никак не могла понять, спит он, потерял сознание от боли или… погиб? Она медленно приблизилась, прикоснулась дрожащей рукой к костлявой груди, пытаясь нашарить, найти…. Мысли не собирались. Она растерянно оглядывала цепи, думая, как бы снять его и помочь. Ведь не должно ему висеть, закованному, как раб.

Он не дышал, и сердце его не билось.

========== 10. Алатырь-Камень ==========

Тени клубились, изгибаясь. Издалека доносились какие-то призрачные, совсем тусклые голоса, умоляющие о чем-то. Он все еще был заперт в подвале, но руки не стискивали колдовские кандалы, а мысли не тяжелели от налившейся в голове боли. Кощей был свободнее, чем когда-либо, и потому понял, что почти перешел черту, отделявшую беспокойный мир живых от чего-то неизведанного.

— Где мы? — все же спросил Кощей, оглядываясь.

— За предпоследней дверью, — спокойно отвечал ему человек, стоявший напротив. У человека не было лица, и нельзя было запомнить ни единую его черту, потому что они постоянно менялись.

— Дальше… Навь? — неуверенно сказал Кощей. — Твое царство?

— Царство мое везде, где есть мои слуги. Ты был одним из лучших, кого я сотворил, но что же случилось? — вкрадчиво спросил Чернобог. Он никогда незлился, его веселила непокорность Кощея — может, из-за нее он его и выбрал среди многих других отчаявшихся людей. — Ради мести погибаешь. Глупо, как же глупо…

Он протянул руку, и, хотя стоял далеко, снисходительно поглядывая на Кощея, тот вдруг ощутил прикосновение к самому сердцу. Грудь свело резкой болью. Чернобог искал что-то, пытался нашарить, но никак не находил.

— Нет, смерть ты свою спрятал, — вдруг рассмеялся Чернобог. — А вот это умно! Но она, — обманчиво ласково сказал он, — не сможет удерживать тебя вечно, и это тебя не спасет, княжич.

— Мне и не нужна вечность, — убеждал Кощей. Он тоже научился увещевать и торговаться, перенимая привычки своего хозяина, и теперь они столкнулись — такие похожие и разные одновременно. — Ты тоже хочешь смерти Китежа, уж не знаю, что за игры вы ведете с Белобогом. Но это его город, и для тебя он как больная мозоль. Не смертельно, не погубит, но идти дальше мешает, хромаешь все, медленно продвигаешься. Дай мне больше силы, и я сотру Китеж с его церквями и соборами. Дай все, что я могу вынести.

— Ты сделаешь это не во имя меня, а во имя своей детской мести, — заметил Чернобог.

Владыки всегда ревнивы. Даже если он не просил своих слуг так часто отбивать поклоны, как его брат-отражение, Чернобог тоже любил кровь, что проливают с его именем на устах. Кощей удобрил землю вокруг Лихолесья достаточно, — он и его воины-нечисть.

— Что за разница, во имя чего я это сделаю, — смело поспорил Кощей. — Китежу не стоять, в этом я тебе поклянусь своей душой, и добьюсь я этого с твоей силой или без нее. Ты всего лишь можешь помочь, направить меня.

— Приятно видеть, что я не прогадал, — улыбнулся Чернобог. — Иди. Твоя жена откроет для меня дорогу.

Кощей хотел возразить, сказать, что впутывать в это Марью не нужно, но бог рассмеялся железным смехом и растаял, оставив его в одиночестве.

***

Марья неверяще касалась его лица, надеясь, что Кощей откроет глаза, пошевелится. Но он или глубоко спал, что она почти не слышала дыхания, или уже был мертв… Кожа у него была бледная и холодная, как и всегда, неровно подстриженные волосы топорщились в разные стороны, а темная засохшая кровь чешуйками отслаивалась, обнажая раны — как будто кто-то царапал его лицо.

— Нужно снять… — пробормотала Марья, и это помогло ей успокоиться — тихий звук собственного голоса. — Любава, помоги! — властно окликнула она ведьму.

Кощей не был тяжелым, вовсе нет, но она надеялась, что ведьма каким-нибудь хитрым чаровством сможет отворить кандалы: Любава рассказывала, что умеет заговаривать замки, чтобы успокоить Марью, которая волновалась, что Иван запрется во время первой брачной ночи. Но княжич был слишком пьян, чтобы об этом думать.

Их уже должны были хватиться, и Марья торопилась. Оглянулась на ведьму, неслышно застывшую за ее спиной. Было плохо видно, только чадил факел на стене, освещавший темницу, но глаза у ведьмы были стеклянные, какие-то ужасные… Словно мир ее рухнул в одночасье. Сердце Марьи тоже разрывалось от тревоги и страха, но ведьма пошатнулась, как слепой котенок… Может, колдовство Чернобога, заставлявшее ее подчиняться, испарилось, и теперь Марье нечего рассчитывать на помощь?..

— Не получится, — бесцветно сказала Любава. — Это колдовские кандалы, не знаю, кто их надевал, но я не смогу их отомкнуть… Особенно здесь, где сила моя слабее.

Марья злобно зашипела, стиснула кулаки. И вдруг увидела, как ведьма поднимает голову, жадно приглядываясь к чему-то, как гончая, взявшая след на охоте… Горе и тревога терзали ее, но она тоже ощущала нечто — зов, далекое притяжение, заставившее ее сделать шаг к двери. Там горел свет — не факел, а что-то яркое, солнечное, но в то же время — пугающее и потустороннее.

— Исток, — непослушными губами сказала Любава, и ее голос показался скрипом старых половиц. — Это здесь. Только близость к Алатырь-Камню могла так сковать силу Чернобога, чтобы сделать нашего царя, — она заикнулась, но довершила под яростным взглядом Марьи: — беззащитным…

— Он может нам как-то помочь, этот источник? — потребовала Марья, жадно оглядывалась. — Да, конечно!

Она слышала сказки про чудодейственную силу Алатыря, про то, что он исполняет любые заветные желания. Все было не так плохо. Именем Источника Кощей как-то заговаривал ее пустячные раны, и неужели он не поможет сейчас? Сердце Марьи затрепетало. Она бросила на Кощея, безучастного, подвешенного, как пойманная дичь, прощальный взгляд, шепнула, чтобы подождал немного, коснулась губами ледяной щеки и поспешила правее, куда развертывался рукав хода. Марья не знала, что делать, каких богов молить, но понадеялась, что Любава ей поможет. Должен быть выход!

Ей показалось, что кто-то кличет ее отеческим голосом и еще чьим-то, мелодичным, звонким — но совсем не знакомым Марье. Так могла говорить княгиня Веселина. Марья знала, что родителей там не увидит, но повернула и ахнула: под Китежем оказалась большая пещера. Кончились вырубленные человеческими руками ступеньки, грубые и невзрачные, зато здесь камень сам тек волнами, преобразовываясь и сияя радужными цветами откуда-то изнутри, полупрозрачный, слюдяной. Марья прикоснулась рукой к большой колонне, почувствовала отдающееся тепло. В центре росло дерево, безлиственной кроной впиваясь в каменный потолок, пронзая его и вплетаясь мощными ветками, как корнями. А может, оно было перевернуто? У Марьи закружилась голова. Она видела лишь мощный ствол, что не обхватить и десятку богатырей, вставших в хоровод…

Красота подземного грота не позволила забыть ей о Кощее. Там, в середине, стоял большой угловатый камень, а из-под него поблескивали два ручья, растекающиеся в разные стороны. У подножия камня был устроен небольшой алтарь Белому богу — без пышной отделки, без расписных икон, лишь зажженные свечи. Они почти не прогорели — кто-то недавно молился здесь! Нужно было спешить. Марья поглядела на рукава ручейка. Один влево, другой вправо… Как бы не ошибиться? Она, чувствуя незнакомую оторопь, двинулась к источнику. Отсюда начался мир, который Марья знала. И Китеж присвоил это чудесное место, набрал воды у самого камня, где она сильнее всего, где она — чистая сила, чтобы жечь и калечить! Ярость вскипала в ней. Подняв голову к древу, Марья с болью увидела, что тело его иссечено глубокими ранами: из него вырубали куски, чтобы делать кресты, охранявшие воинов Китежа.

Алатырь лежал перед ней, невзрачный серый камень по сравнению с сияющей пещерой, от которой дико рябило в глазах.

— Моя королевна, не надо… — протянула Любава и замолчала, сама колеблясь.

Но она прикоснулась к шероховатому камню, стиснула пальцы. Марье показалось, что ручей выбился из берегов и подхватил ее, вознес куда-то — выше, за свод пещеры, в самое небо. Дыхание перехватило, и Марье почудилось прикосновение чего-то божественного, невообразимого — оно началось в середине лба, будто кто-то тронул ее величественным перстом, и растеклось по костям.

Сила и древняя память переполняли ее. Марья сомкнула веки, но видела то, что угадывала прежде по таинственно сплетенным словам Ядвиги: две вольные птицы, легшие крыльями на свободный ветер, выросший из синего моря островок, а потом — росток великого дуба, за несколько ударов сердца проклюнувшийся из сырой черной земли и разросшийся огромным древом, как место это боги спрятали под холм… Она видела, как старились и сменяли друг друга великие князья, как сын приходил за отцом. Угадывала в отблесках света войны, которые они вели.

Видела мальчишку, игравшего на искусно сделанной свирели — княжеского сына, тонкого и бледного, не похожего на крепкого отца, больше — на мать, болезненную хрупкую княгиню, что не перенесла особо суровую зиму. Сгорела в лихорадке. На богатых санях, украшенных золотыми колокольчиками, великому князю привезли новую жену… Священник, склоняясь к его уху, нашептал, что второй сын принесет ему еще больший почет…

— Стойте! — крикнули издалека. Марья ахнула, возвращаясь в свое тело, согнувшееся у Алатыря, потрясла головой. Перед ней все еще расцветали вспышки видений. Но она оглянулась и увидела спешащего к ним Ивана… И Василия, держащегося чуть позади.

Неужели был еще один ход? Она досадливо оглянулась, пытаясь сообразить, откуда вылетел настигший их княжич. Было уже поздно, бежать некуда — да и Марья не привыкла отступать. Странным ей показалось, что он не взял с собою целое дружинное войско, когда увидел, что она натворила.

— Василий, держи их! — рявкнул Иван.

Ощерившись, Марья выхватила меч и выставила перед собой, всем видом показывая, что Василий не захочет с ней связываться. Она долго представляла себе их схватку, считая князя Черниговского равным по силе, достойным врагом — не то что сам Иван… Но хитрый Василий властно дернул к себе пискнувшую Любаву, которая не довершила нашептанного заговора, прижал большой нож к ее тонкой шейке. Она застыла, дрожа, потянулась было к сумке, но Василий заметил это и плотнее втиснул сталь в кожу, пуская кровь. Ведьма жалобно закричала, напуганная болью.

Марья бессильно застыла, стиснула зубы. Она не могла броситься ни на Василия, ни на Ивана, не погубив Любаву. Стал бы Кощей размениваться жизнью ведьмы? Сколько она для него стоила — сотни таких он бросил в жестокую войну против Китежа! И Марья тоже была готова. Она убила стражей, она… Но неужели все дело в том, что она знала Любаву, какая она мечтательная болтушка и верная подруга — и было в ведьме нечто большее, чем колдовское принуждение, сплетенное Кощеем.

И Марья вынужденно опустила меч, но не возвратила его в ножны.

Кажется, весь хмель с княжича спал, как и сонное заклятие. Любава гневно уставилась на Василия, словно почуяв что-то, и Марья вздохнула, ругая себя последними словами: стоило позаботиться и о Черниговском князе тоже, но они и не думали, что его колдовство, которое он прятал, так велико.

— Если хочешь убить нас, не медли! — крикнула Марья. — Или тебе не хватит храбрости? Великий княжич, прославленный столькими подвигами, не может расправиться со своей непокорной невестой! — она надменно рассмеялась.

Она надеялась, что Иван взбесится, спесивый, уязвленный в самое сердце, но, видно, воинская доблесть его не волновала — и кто бы узнал, что случилось глубоко под землей? Нет, что-то Иван искал, рассеянно оглядываясь по сторонам; удивительная красота Истока не трогала его сердце — должно быть, он видел это место множество раз и молился здесь о милости Белобога, вот и занят был другими мыслями.

— Где пленник, там? — спросил он у Василия, указав рукой. Тот кивнул, мрачно глядя.

Иван свободно пошел прямо к темнице, а Василий отступал, пятясь спиной и удерживая Любаву; не споткнуться ему помогало поистине нелюдское чутье, словно он видел затылком. Марья досадовала, что на избранной ими тропе нет ступеней — может, Любава изловчилась бы пнуть Василия по ноге… Она следовала за ними, взглядом обещая ведьме что-нибудь придумать, помочь.

Иван застыл, глядя на брата. Не отваживаясь потревожить его молчание, Василий встал у двери, заслоняя проход — чтобы Марья не прошла и не помешала. Руку тяжелил меч. Что-то вкрадчивое, коснувшееся ее через Алатырь, нашептывало, что можно пожертвовать ведьмой. Она всего лишь девчонка, она уже послужила им с Кощеем… Но Марья отгоняла эти мысли. Она могла быть жестокой к врагам, но ценила дружбу и верность — это, как как-то сказал ей Кощей, глядя на веселого Вольгу, выделывающегося на ристалище перед отроками, и делает их людьми.

— Поверить не могу… — пробормотал Иван. Он даже не коснулся Кощея, не обнажил кинжал, висевший на поясе, а потерянно глядел. — Если бы мне раньше сказали…

Марья наблюдала за Василием. Тот, похоже, тоже не понимал, что задумал княжич, а лишь делал, что ему говорят. Она надеялась, что Василий почувствует ее презрительный взгляд, что он прожжет его насквозь…

Иван вздрогнул, будто услышал что-то. Марья была уверена, что Кощей ничего не сказал; не мог он, глубоко ушедший куда-то в мрачные тени своего измученного разума. Но княжич пробормотал себе под нос:

— Воды… Конечно, вода! Живая или мертвая? — спросил Иван, как бы сомневаясь, и Марья поняла, что он ничуть не наигранно размышляет.

Ей бы тоже хотелось знать, насколько Кощей остался человеком, но она с вызовом ответила:

— Живая вода его жжет каленым железом, твои люди пытали его здесь, сковав руки, чтобы он никак не мог защититься! У вас нет чести, нет смелости, чтобы сражаться! Твой удел — прятаться за стенами города, огражденного еще и озером! И приходить, когда великие победы во имя твоего божка свершены.

Будто не слушая ее, Иван бросился обратно. У ручья — Марья, конечно, отошла за ним, но недалеко — Иван наклонился, задумался, чем бы зачерпнуть. Наконец, оглянулся к алтарю возле Алатырь-Камня, взял миску, в которой горели, оплавляясь, свечи, обмыл в источнике мертвой воды, не касаясь руками, и набрал в нее немного — влага плеснулась на дне. На Марью Иван оглянулся с какой-то потаенной грустью, словно и правда верил, что она может стать его женой.

— Ради чего ты это делаешь? — выкрикнула Марья, дико следя за Иваном. В каждом движении княжича ей чудился какой-то тайный смысл, и она не могла допустить, чтобы он навредил ее мужу…

— Я хочу разобраться, — сказал Иван, уверенно сверкнув глазами. — Мне всю жизнь лгали. Не говорили, кто я такой. Кто мой брат. Может быть, у него есть для меня ответы.

Марья не стала ему отвечать. Знала, что Кощей даст ему только смерть — не важно, вернется он человеком или чудовищем, опьяненным силой Чернобога. Вопрос лишь в том, умрет ли она и вместе с ней — Любава с Василием…

Иван чуть привстал, чтобы напоить Кощея, осторожный, боявшийся пролить на себя. Приглядываясь к нему, Марья ощущала губительный страх, но княжич старался не дрожать, стискивал пальцы на неглубокой миске. Мертвая вода смочила сухие губы Кощея.

Наивный княжич, глупый ребенок… Марья знала, что будет дальше.

Сначала казалось, что Кощея не вернет уже ничего, но в глубине груди, у сердца, Марья почувствовала знакомый трепет. Под ногами раскатился какой-то гул, словно к ним взывали все заплутавшие в Нави души. Кандалы разлетелись обломками, брызнули во все стороны… Ахнув, Марья пригнулась; Иван вздрогнул — ему ударило в руку, на плече кафтана растекалось красное пятно. Завизжав, рванулась Любава. Нож неглубоко чиркнул по ее горлу, но она вылетела из рук Василия, кинулась за спину Марье.

Не успел никто опомниться, освобожденный Кощей бросился на оторопевшего Ивана, схватил за горло, прижимая к каменной стене темницы. Марья стиснула зубы. Первым делом ее муж обратился не к ней, а к упоительной мести предательской своей семье… Василия он отшвырнул легко, даже не глянув. Кощей молчал, словно еще не вспомнил, как говорить. В тесной темнице вдруг налетел сильный ветер, трепал волосы Кощея, драную окровавленную одежду… Ничто не заботило его, он лишь смотрел в перепуганные глаза брата и мог простоять так, казалось, целую вечность.

— Пощади! — испуганно выкрикнул Иван, дернулся, пытаясь отвернуться, отстраниться от острых когтей, стиснувших его горло. — Я тебе жизнь спас…

— И поплатишься за свои ошибки, — прорычал Кощей. — Думаешь, этим можно исправить все, что содеяно? Всю подлость твоего рода?

— Нашего рода, — попытался напомнить Иван.

Кощей расхохотался. Кровь давно ничего не значила для него — кроме той, что стекала по бледным рукам, глубоко отмеченными шрамами от кандалов. Марья едва дышала. «Посмотри на меня», — мысленно умоляла она, глядя в худую напряженную спину.

— Я не знал! Никто мне не говорил, кто ты такой! — крикнул Иван. — В Китеже никто не вымолвил ни слова про старшего княжича, словно заклятие какое! А может, так и есть! Наши жрецы могли это сделать. Чтобы… — он весь поник. — Чтобы никто не сомневался, что именно я займу трон отца, когда его не станет.

Священники Китеж-града крепко держались за власть. Марья не заметила волнений в народе в те большие церковные праздники, все они казались единым… стадом, следующим повелению слуг Белобога. Но всегда есть недовольные. Они могли напомнить, что первенец великого князя еще может быть жив — или его наследник. Неужели не было у священников возможности задурить людям головы, когда в руках их Исток, вся сила их мира, место, где он народился?..

— И что бы это изменило, если бы ты знал? — вкрадчиво спросил Кощей. — Не стал бы преследовать нечисть? Погляди на меня, не отворачивайся! Такой брат тебе не нужен. Вы сожгли бы меня на площади… А теперь ты просишь милости?

— Я… Я могу отвести тебя к отцу! — в отчаянии воскликнул Иван. — Поговори с ним, он, может, все объяснит… Должна быть причина!

— Думаешь, мне чего-то стоит перевернуть весь терем и посмотреть, куда побегут дружинники, чтобы защитить старика? Да уж, ценный совет… И чего же ты сам хочешь? — спросил Кощей, поняв, что Иван торгуется. Лицо исказилось какой-то болезненно-злой ухмылкой. С ним пытались заключить сделку.

— Жить, — бесхитростно признался Иван, с отчаянием глядя на него.

Снизу вверх, человек — на разъяренное чудовище. Сейчас он совсем не походил на славного царевича из историй, скорее — на обычного мальчишку, трясущегося перед чем-то неизведанным, страшным. Он не гордо вскидывал голову, стараясь сохранить честь, а всего лишь прянул от когтей, впивавшихся в загорелую кожу. Марья подумала, что ее отец презирал бы Ивана, если бы увидел, как он собирался умереть. Юлил и старался выкупить себя.

— Веди, — жестоко велел Кощей. — Не должно детям умирать раньше родителей, верно?

Мимолетом посмотрел на Марью, и по лицу его скользнула тусклая улыбка. «Скоро все кончится», — отчетливо услышала она и воспрянула.

Марья ожидала, что Иван потянется к знакомой лестнице, но он уверенно свернул к стене, где между каменными колоннами прятался прорубленный людьми ход. Марья опасливо оглядывалась, ей все казалось, что стены сомкнутся… Они с Кощеем одинаково внимательно следили за Иваном и мрачным Василием. Последней шагала испуганная Любава, которую еще трясло после пережитого, и Марья часто оборачивалась на подругу.

— Эти ходы давно еще строили, до моего рождения, — сказал Иван по дороге. Ход вилял. Он волновался и никак не мог замолчать. — Годами тут Алатырь искали, все перерыли, еще заморских мастеров приглашали, чтобы помогали землю прорубать. Нашли, наконец…

Он мог бы завести их прямиком в ловушку, но разве засада остановила бы озлобленного Кощея? Он смахнул бы всех дружинников разом, что встали бы у него на пути. Марья, однако, порадовалась, что Иван не попробовал обмануть. Честный он, этот княжич, чистый, еще не научившийся лгать.

Они вышли из черного хода для прислуги, оказавшись в незнакомом Марье крыле. Двое стражников пали на пол, открывая им дорогу. Кощей толкнул двери легко, словно они ничего не весили. Заставил сперва пройти княжича с его слугой, чтобы не подставлять им спину. Служанка, стоявшая у постели, вскрикнула и тут же упала, схватившись за сердце.

— Ваня…

Марья не видела в его взгляде ничего, кроме ненависти. Старый князь поднялся на постели с трудом, мутными глазами посмотрел на Кощея. Совсем изможденный, седой старик с нечесаными космами волос. Узнает ли?.. Марье показалось, об этом она одна волнуется, жадно наблюдая за переменами в лице старика, а Кощей безмятежен — ему все равно, он убьет его в любом случае. В Марье всколыхнулось что-то: это неправильно, странно — убивать немощного отца, уже отвоевавшего свое. Болезнь прикончит его через пару седьмиц.

— Иван, — недоверчиво прошептал старик надтреснутым голосом. — Ты… сбежал? Освободился?..

Он потерялся во время. Думал, сын вырвался из ордынского плена и явился к нему на порог, измученный испытаниями. Там могло бы статься — но Кощей избрал путь гораздо худший, в конце концов приведший его домой, в город, который он жаждал разрушить.

— Скажи мне, что хотя бы пытался выкупить меня, — наклонившись к старику, прошипел Кощей. — Что не сразу решил меня бросить на растерзание ордынцам. У тебя родился другой сын, и я стал не нужен, так, отец? Не стою золота? Лучше окрасить им новый храм. Вы тут много возвели, пока я мучился…

Но разум уже покинул старика. Он смотрел на Кощея безучастно, мертвыми глазами. Почему-то взгляд его казался жалостливым. Марья замерла. Она не смогла бы. Вспомнила своего отца, умного и гордого, их неловкое примирение — убийство было неправильно, бесчеловечно — так одни звери поступают. Но остановить мужа она не смогла, видя горящую в нем злость.

И Кощей, покачав головой, наклонился и одним движением перерезал ему горло — сверкнули когти. Медленно поднял руку, поглядел на тягучие капли, стекающие по длинным черным пальцам. Кровь растекалась по постели, впитывалась в ткань. Удивительно — Марье казалось, старик совсем иссох. Ни криков, ни мучений. Ничего. Любава отвернулась, спрятала глаза. Даже нечисть не была столь жестока…

— Ему никогда не нужен был сын, — сказал Кощей, дрогнув. — Только наследник.

В нем еще было что-то человеческое — поэтому он колебался. Может, не так представлял долгожданное отмщение. Не принесло оно ему удовольствия?.. Он оглядывал комнаты, лампады, какие-то иконки с изображением неизвестных святых, чтимых тут… Тусклый свет. Кощей выскользнул и тут же столкнулся с Иваном у дверей.

— Ты получил то, что хотел? — негромко спросил княжич, утирая слезы украдкой. — Теперь ты оставишь Китеж? Тебе нужна была эта война, только чтобы до нас добраться, так? — устало проговорил Иван. — Все бессмысленно.

— Ты прекрасно знал, что старик умирает, и решил откупиться от меня его жизнью, — прозорливо сказал Кощей. — Всегда знал, что подлость у нас в крови…

Иван поступил так, как сделал бы мудрый правитель. Может быть, первый раз в жизни. И Марье показалось, что взгляд у него стал как-то взрослее, да и держался он с Кощеем теперь смелее — видно, думал, что сумеет договориться.

«У нас», — подумала Марья. Только юный глупец вроде Ивана мог поверить, что это знак проснувшихся родственных чувств. Марья чуть отступила, и Кощей властно взмахнул рукой. Послышался знакомый шорох стали — Василий вытащил меч и направил его на Ивана. Взгляд Черниговского князя безумно метался, словно он был заперт в своем теле.

Иван неверяще уставился на друга. Рядом жалобно закричала Любава — неуемная сила Чернобога ранила и ее. Василий упал, катался по полу, как безумный, но не кричал — потому что сила Кощея ему запретила.

— Что скажешь, братец, все еще хочешь смотреть, как нечисть мучается? — прорычал Кощей, указывая на прижимающегося к полу Василия. Тот схватил правую руку и отчаянно глядел на возвышающегося над ним царя нечисти. — А ты? Предал свой народ, жег его, убивал, притаскивал к ногам китежских князей и священников, ползал перед ними на коленях! Глупый щенок, ты думаешь, это спасет тебя от требы Чернобога?

Василия выгнуло, голова дернулась, будто ему заехали сапогом по подбородку. Он пытался выплюнуть какое-то проклятие, но прикусил язык, заплевался кровью. Марья смотрела на его мучения почти брезгливо, не жалея, а понимая: Кощей отплачивает за свой страшный плен, хочет переложить свою боль на кого-то другого. Заблудившийся Черниговский князь всего лишь попался ему на дороге. Он… возвращал долг.

Заголосили вдруг колокола. Это было не торжественное пение, похожее на хор благословленных святых, а тревожный, дикий крик. Марья вздрогнула — это окончательно вырвало ее из полусна. Кощей тоже отвернулся, оставив Василия тихо задыхаться на полу. Любава привалилась к стене, тяжело хрипя.

— Ты привел сюда Орду! — ахнул Иван, оглядываясь по сторонам. Марья ликующе оскалилась, вспоминая разговоры за свадебным пиром, пугающие слухи — все-таки Лихолесье купило казанского хана, жадного человека. Княжич вжался в угол, в каменный мешок, загнанно глядел: — Ну, убей меня, ты же этого хочешь? Город не тронь, я любой выкуп дам! Они правы были… — признал вдруг Иван. — Нелюдь, чернокнижник! У тебя сердца нет!

На мгновение показалось, что на лице Кощея отразилось сожаление. Тут же стершееся.

— Никуда ты не спрячешься, не сбежишь, — усмехнулся Кощей. — Лучше смотри, как княжество твое горит. Как его разоряют жестокие люди, которым только и нужно, что деньги да власть. Но у вас не осталось героев, что против них выйдут, все они в Лихолесье полегли, где мои темные силы сражаются.

— Они не пройдут к Китеж-граду, Белобог охранит нас, озеро не пропустит поганых язычников… — словно молясь, прошептал Иван. — Ты запугать меня хочешь!

— А не будет Китежа, — тихо проронил Кощей.

Взмахнул рукой — будто разорвал что-то. Их закружило в вихре, и Марья открыла глаза уже на стене, окружавшей кремль и отделявшей его от посада. Грань ее клетки, за которую Марья не заступала многие дни. Иван с Василием, ужасаясь, оглядывались, а Любава крепко-крепко впилась в руку Марьи, до боли — и тут же отпрянула, бормоча извинения. Дружинники уже лежали мертвыми, с безумно выпученными глазами, глядящими в небо. Занимался рассвет. А на востоке в небо поднимался густой клуб дыма от какой-то разрушенной деревеньки — это приближалась Орда. Гладкие воды озера поблескивали в сумерках.

— Хочешь посмотреть, как твой город исчезнет? — спросил Кощей.

Он упивался силой и не видел, как она его меняет. С беспокойством Марья наблюдала за ним, удивленная этой переменой. Никогда раньше Кощей не наслаждался так своим проклятием, а нес его чуть отстраненно, смирившись с ценой. Он все меньше походил на человека, по-прежнему напоминал мертвеца в изорванной хламиде, но смотрел свысока, царственно, и почему-то сердце Марьи дрожало, когда на нее обращался черный, непроницаемый взгляд мужа, хотя она и знала, что опасаться ей нечего.

Кощей простер обе руки, и что-то отозвалось, зарычало под городом, словно там спал древний злой ящер. Он взывал к Истоку и к великому древу. И вот спокойная вода в озере забурлила, пошла волнами, медленно поднимаясь, будто и впрямь просыпаясь от сна. Темная, тяжелая волна захлестнула пристань, и вот уже вставала другая, более страшная… Колокола снова заплакали, издалека поднялся крик, хотя людей на улицах в ранний час после празднества было мало. Марья видела, как смыло мост, по которому ее ввезли в город. Бежать стало некуда.

— Остановись! — выкрикнул Иван, беспомощно глядя на Кощея. — Они-то ни в чем не виноваты! Хочешь моей крови — давай сразимся, но все эти люди…

— Они такие же, как и ты, — отмахнулся Кощей чуть устало. — Хотят убить нечисть, потому что желают властвовать безраздельно. Все, что сильнее, могущественнее, их пугает. Разве не вы истребили аспидов, похваляясь победами? Вам одно нужно. Всем — одно…

В отчаянии Иван оглянулся на Марью, взглядом умоляя поддержать его, напомнить, что она тоже человек — и ей совсем нет дела до власти, но Марья смолчала. Грудь раздирало. Она смотрела, как гибнет целый город, и радовалась всего лишь, что муж ее жив — пока что жив. Она предавала весь свой род, но не это волновало ее.

Иван не остановил бы войну. Он смотрел на Кощея со страхом и отвращением, теперь — с незамутненной яростью. На Василия, неловко застывшего за его спиной, — не глядел вовсе. Словно он погиб там, под дверями княжеских покоев.

— Твой город уже мертв, брат, — холодно сказал Кощей. — Как и наш отец. Я всего лишь… навожу порядок. Смотри.

Это было его наказание — безмолвно наблюдать. Как и всегда.

Иван попытался броситься, но Марья сразу встала на его пути, хмурясь. Загородила собой и ведьму, и мужа. Легко отбила удар его длинного кинжала, почувствовав отдачу, но торжествующе усмехнулась: у княжича были и сила, и злость, и даже умение — но ему не хватало воинского опыта, смотрел он точно туда, куда собирался ударить. Отогнав его на пару шагов, Марья расхохоталась:

— Где же твоя сила Белобога? Где благословение его? Я вижу лишь мальчишку, который едва взял в руки нож!

Марье хотелось сразиться с кем-то. Разогнать кровь. А может, и правда было любопытно, что же в княжиче такого особенного, почему о нем предрекают чудесные вещи, похожие на стародавние былины о всемощных богатырях… Но Иван не мог ее сразить, пятился, отступал — и изумленно смотрел на свои белые руки, не веря, что проигрывает какой-то девице.

Волны выплеснулись на улицы, пробежали широко. Марья издалека видела, как выбегают из домов люди, несутся к кремлю, стоявшему на возвышении острова… Примечала, как сбиваются стаями, как тащат детей — своих и чужих. Ревя, волна волокла обломки домов и плетней, бурлила, наступала людям на пятки. Поднялся дикий ветер, в небесах загремело, и Китеж содрогнулся снова, до основания. Дыхание Марьи перехватило, когда она поняла: город уходит на дно озера.

Неожиданно ударила другая сила, закружила. Вода встала, наткнувшись на невидимую преграду, наполовину не дойдя до кремля. Там, где темнели окраины, опрятные невысокие домишки ремесленников и скотоводов — теперь бушевали вода и смерть.

— Я тебя ждал, старик! — рассмеялся Кощей, и Марья подумала, что он обезумел, но оглянулась и увидела по ту сторону от мужа появившегося из башни отца Михаила.

Священник прикрывался рукой и медленно шагал к ним, колеблемый ветром. Буря рвала одежду. Но заслон, несомненно, поднятый им, с трудом стоял, противясь воле Кощея. Он тоже был упрям — хотя глаза горели отчаянно, как у идущего в последний бой. Следом за ним выбежало несколько дружинников, нацеливших копья на Кощея, но их опрокинул мощный порыв, сорвал со стены, как сухие листья. С криками они полетели вниз, но Марья смотрела на отца Михаила, будто бы озаренного сиянием, похожим на то, что рассеивалось возле Истока.

— Расстроен, что не получилось убить меня? — жестоко грохотал Кощей. — Чего стоит твоя сила против ярости, что я копил годами? После всех мечтаний? Она лишь труха. Все, что ты добился, утонет с этим городом.

— Ты нежить! — отчаянно крикнул отец Михаил, и в уверенном гулком голосе священника Марья услышала страх. Он глядел на взбесившиеся волны, и что-то запредельно горькое было в его взгляде. Должно быть, в Китеже и у него были родные и любимые люди… Губы отца Михаила, и впрямь показавшегося старым и разбитым, сухо шевелились — он умолял своего бога о помощи.

— Какая разница, кто я, если я победил? — усмехнулся Кощей. — А ежели я не прав, так пусть Белобог меня остановит!

Любава ахнула от такого святотатства. Священник содрогнулся, будто по нему наотмашь ударили тяжелым кузнецким молотом. Вскрикнул совсем тихо, жалобно. Что-то сломало его, прошлось по костям, и Марья услышала отчетливый хруст — волосы на шее зашевелились. Он упал — груда одежды, поповский белый балахон, расшитый крестами. И раздался мощный шум хлынувшей воды. Кощей ликующе смотрел, как люди, поверившие в чудесное спасение, сметаются упавшей волной и бьются о дома, по крыши вмиг очутившиеся в воде, как они захлебываются и молотят руками, пытаясь спастись.

— Прекрати это, Марья Моревна! — взмолился Иван, но смотрел он не на брата, а на нее, только на Марью, оцепеневшую от этого пронзительного вопля. Мир его рушился. Весь мир, что он знал. Княжич попытался схватить ее за руку, но отпрянул от вспыхнувшего клинка. — Только ты можешь его остановить, только… Посмотри, сколько людей гибнет зазря, из-за его старой мести! Они здесь ни при чем! Вчера они праздновали и веселились, а теперь? Они не заслужили… Пощади…

На ее милость он рассчитывал? На то, что сердце ее оттает, еще не оледеневшее, способное кого-то любить? Но одно дело — любовь, а совсем другое — война и кровная месть. Иван, ни разу не испытавший оружие в настоящем бою, этого не понимал…

И Марья посмотрела на распятый Китеж, вспомнила белые шрамы своего мужа, то, как он с воплем просыпался по ночам и бродил из угла в угол, не способный успокоить старые душевные раны. То, что всегда таилось за его мягкой усмешкой. Боль, кровь, отчаяние. Вспомнила, как казнили и сжигали нечисть. Сплетни Любавы о тех, кто не добрался до Лихолесья.

— Пусть тонет, — прошептала она.

Иван завыл, как отчаявшийся зверь, угодивший в охотничью ловушку.

Вода подбиралась все ближе, темная, мутная. Напиталась мрачной силой Чернобога — или потемнела от крови людей и скота, сгубленных безудержным водоворотом? Марья видела, что кто-то еще пытается барахтаться. Люди спешили в церкви, словно сами опрометью кидались в ловушку — на что они надеялись?

Марья подняла голову к небу, боясь увидеть грозный лик Белобога. Он должен был почувствовать, как уничтожают его любимый город, где каждый день раздавались радения в его честь. Небо хмурилось и грохотало громами. Что богам человеческие города? Сотрется один — будет другой. Китеж оставили на растерзание Чернобогу.

Кощей дождался, когда вода хлынет к стенам. Земля под Китежем дрожала, и весь остров опускался под воду, отряхиваясь, как мокрый пес… Даже Марья не выдержала, ахнула, отступая подальше от края стены. Волна поднималась над ними. Задирая голову, Марья захотела закричать. Первые капли тяжело упали на ее лицо. Рядом, вздрагивая, плакала ведьма, поверившая в свою смерть.

Кощей подхватил их вихрем и ринулся в небо, оставив Китеж с его княжичем тонуть.

***

Марья едва могла отдышаться; ей до сих пор казалось, что она идет ко дну. Вода забивала горло, мешала вдохнуть. Рухнув без сил, она почувствовала под собой твердую землю и траву, а не колыхающееся бездонное озеро, и распахнула глаза. Неловко поднялась, отряхнула колени от травы дрожащими руками. Любава лежала рядом, свернувшись в клубок и тихо всхлипывая…

Там, где стоял Китеж, покоилось озеро Светлояр. Ни красивых теремов, ни величественных храмов, из-за деревьев сияющих круглыми куполами, ни даже обломков моста на берегу — вода слизнула все, похоронила, словно никогда и не было города. Будто он лишь сон. Только отзвук колокольного звона послышался и растаял.

Она обернулась и увидела Кощея, терпеливо ожидавшего чего-то.

— Боишься меня? — выдохнуло существо, бывшее ее мужем.

Марья протянула руку, коснулась искаженных черт. Заострившееся, упырье лицо, острые клыки, черные вены, проступающие через бледную кожу. Может, не проживи Марья столько лет в Лихолесье, она закричала бы. Но она спокойно смотрела в черные глаза и видела свое отражение. Хотя внутри у нее все звенело от ужаса — не за себя, за него.

— Нет, любовь моя, не боюсь, что ты, — прошептала Марья, ласкаясь к нему. — Боюсь только, что мы не успеем к Лихолесью. Как они там, еще держатся? Я слышала, отбиваются… Не хочу, чтобы наш дом сожгли.

— Марья, я… — он неловко замолк, взглянул искоса. Не касался ее, опасаясь поранить когтистыми пальцами. — Не смогу я вернуться, я всего себя отдал, чтобы разрушить Китеж. Я прогорю, как свеча. Осталось совсем немного. Совсем… Мы договорились, что я возьму все и отдам — тоже все…

— И что потом? — дрогнув, спросила она.

Марья еще не осознала. Это казалось ей наигранным, ненастоящим. Но не стал бы ее Кощей так с нею шутить, и он обнимал ее, осторожный и печальный, прощаясь с ней. Зная, что они скоро расстанутся. Он и дожил только, чтобы отомстить Китежу, а теперь… Марья утерла щеки — не заметила, как полились слезы.

— Можно же что-то сделать? — в отчаянии спросила она, цепляясь за его плечи, чтобы не упасть от накатившего горя. — Ваня, любовь моя… Я так хотела тебя увидеть все эти дни, а теперь нам и времени не дают, как же это…

Она льнула к нему, целовала мертвенно-холодные губы, радуясь, что хоть так может Кощея касаться.

— У тебя моя смерть, соколица, — шепнул Кощей. — В гребне твоем, крайний зубец, игла. Я потому его поберечь просил. Ядвига помогла заклятье сотворить. Если сломаешь иглу, все закончится, я прахом рассыплюсь, потому что человеческого во мне не осталось. Не теперь, когда я умер и воскрес от мертвой воды.

— И ты… ты думал, я тебя отпущу? — вскрикнула Марья. Коснулась кончиками пальцев его груди, но не поймала биения родного сердца. — Не может быть… Я не смогу…

— Я уже мертв, Марья. Чернобог дал мне горстку времени, чтобы я отомстил. Все кончено, и я… Я не хочу этой боли, — несчастно вздохнул он. — Снова плен — моя погибшая душа, запертая в плоти.

— Нет, нет… Откажись! — выкрикнула она. — Отдай Чернобогу его силу, ты уже ему послужил, сделал, как он хотел, разрушил Китеж! Ты ничем ему не должен, слышишь, ничем!

— Прости меня, — попросил Кощей. — Я тебя к себе приковал. Я виноват. Я не хочу уходить, но… Дай мне гребень, я не стану тебя заставлять.

В отчаянии Марья прижала гребень к груди. Не хотела слышать. Опустившись на колени, он целовал ее руку, пальцы, перепачканные в чьей-то крови, еще помнящие прикосновение к Алатырю, скрытому теперь под толщей воды. Камень показал ей многое, но не как излечить Кощея. Он закрыл глаза, ничего не говорил, лишь ник к ее рукам, словно это было единственное во всем мире, в чем Кощей мог найти последнее утешение…

Марья посмотрела на Любаву, сидящую на земле и держащуюся за голову.

— Ты же умеешь лечить! — крикнула она страшно. — Помоги! Я что угодно сделаю, озолочу… Любава, друг мой, я же…

— Такое не вылечить травами, моя королевна, — грустно сказала ведьма.

Поднялась, подошла, пошатываясь. Темные губы Любавы скривились, словно ей больно было стоять рядом с Кощеем; на тонких перстах чернели страшные когти. Она невесомо положила ладонь на бледный лоб Кощея. Марья стояла напротив него на коленях, помогая держаться, не упасть… Он едва дышал — тихо, со свистом.

— Чернобогу только кровью можно отплатить за его избранника, — прошептала Любава. — Это старый ритуал, древний, лет ему столько же, сколько первому человеку. Дайте мне гребень, Марья Моревна! — отчаянно сказала она, на что-то решившись.

Так говорили только те, кто готов умереть. Впервые — так громко и смело.

— Ты не… Я… — Марья задохнулась. Она без раздумий отдала бы жизнь ради своего мужа, но Кощей не стал бы жить без нее, в пустом мире, в котором у него не осталось ни любви, ни мести.

Однако пожертвовать другом…

— Вся нечисть в долгу перед вами, — сказала Любава. — Китеж был нашим злейшим врагом. Спасибо, что были добры ко мне, моя королевна, — улыбнулась ведьма, светло, ярко, как будто они не прощались.

Марья прикрыла глаза. Люди и нечисть никогда не уживутся. Пропадет Китеж, вырастет другой великий город с церквями и колокольнями. Она вспоминала, что ей показывал, раскрывал Алатырь. Им нужно уйти… Все это было бессмысленно, как и провыл в отчаянии Иван. Они не погасили вражду, война никогда не закончится.

Любава взяла у нее гребень и, отвернувшись от Марьи, чтобы не мучить ее пустеющим взглядом, вонзила острые-преострые иглы себе в грудь, легко проткнувшие плоть. А Марья склонилась над Кощеем, губами ловя последнее дыхание повелителя нечисти.

========== 11. Волк ==========

Не было в мире сечи ужаснее этой. Может, конечно, и случались раньше, во время первой войны с татарами, когда они нахлынули бесчисленными ордами на подставившую мягкое брюхо русскую землю, но для китежского князя Ивана это поле битвы было первым и единственным, что он видел в своей недолгой запутанной жизни. Ему захотелось тут же зажмуриться. Он как в тумане различил, что тела простираются далеко, до самой реки. Тяжелый, кровяной мерзкий запах витал над поляной перед Смородиной…

— Если есть тут живой кто — отзовись! — зычно крикнул Иван, хотя Василий хмуро предостерегал его этого не делать. — Что здесь случилось? Кто побил это войско великое?

Отозвался ему хрипло кто-то, какой-то человек, которого Иван не видел за лежащими телами:

— Все это войско великое побила Марья Моревна, прекрасная королевна, жена Кощеева…

Иван спешился, подошел. Положил руку на меч, но не доставал его. Перед ним, привалившись спиною к опрокинутой повозке, сидел воин — не из Китежа, так, должно быть, из тех, что отправились воевать с князем Всеславом?.. Успокоился Иван, выдохнул, оглядел уцелевшего — тот откинул шлем, весь был в запекшейся крови, изрезанный ранами. Светлая борода слиплась, а доспех с выбоинами, ни на что уже не годный.

Слова о Марье взволновали князя, но он внимательно поглядел на воина:

— Как имя твое?

— Волк, — усмехнулся тот иссохшими губами.

— А чей ты будешь?

— Свободный я.

— Наемник, значит, — презрительно цыкнул Василий. Он людям, что сражались ради денег, никогда не доверял.

Волк кинул на него насмешливый взгляд, какой-то хитрый, с мелькнувшей золотистой искрой. Ивану это не понравилось, слишком преобразилось лицо воина — от усталости до вспышки неведомого огня. И не удивился он, когда Волк вполне крепко встал на ноги, и его осветило закатное солнце, подпалив светлые волосы и заставив засиять.

— Знать хотите, что здесь случилось? — спросил он, взмахивая рукой. — Ушли они.

— Кто — ушли? — изумился Иван.

— Нечисть ушла. На Ту Сторону, — подсказал Волк. — В Навь. Явилась в бой Марья Моревна, великая королевна, и созвала Лихолесье на последний бой. Такой крик стоял — не приведи боже… — Голос его играл, переливался, как у старого сказителя, бренькающего на гуслях вместе стекучими словами. — Не хотели они уходить, да уж приходится, когда весь мир людской на них ополчился. Дрогнул Исток, Алатырь в беде — вот и в мирах переполох. Она им дорогу открыла, Пограничница. Смилостивилась.

Иван растерянно молчал. Сказка, старая легенда — но никак не быль. Не могла нечисть незаметно рассеяться, раствориться. Но он осматривался и видел лежащих на поле людей — обычных воинов, сгинувших в борьбе с кем-то невообразимым, опасным, хищным. У одного рука отгрызена, у другого — метины когтей на лице, а третий упал с грудью, развороченной колдовской силой.

— Вижу, тебе мои слова про нечисть не нравятся, брезгуешь, — хитро прищурился Волк. — А что же ворожея при себе держишь? Или если он в ошейнике — так можно?

Василий глубоко вдохнул, зверея от ярости. Не нравился ему этот наглый человек, играющийся словами, перебрасывающийся ими, как ножичками — Иван видел таких искусников на ярмонке. Сам не поранится, но ежели в кого другого попадет…

— Можешь пойти со своим народом, — искушающе протянул Волк. — Видишь — мост? — указал куда-то дальше. — Недолго простоит, решайся! По Калиновому мосту да через Смородину-реку… Свобода — она поет, а ты не слышишь. Так и будешь ходить, как щенок на веревочке.

— Я тебя знаю, ты Вольга, — опомнился Василий и даже улыбнулся ликующе, словно сковал этого лицедея верным именем. Но Волк рассмеялся:

— Да, и так меня зовут! Куда зовут — туда и прихожу.

— А где же… мост? — спросил Иван, приглядываясь, куда Волк указывал. Ему все больше казалось, что это искусная ложь, надувательство, какие-то безумные россказни — многие воины трогались умом, особливо те, что бились с порождениями ночи. — Ты нас обманываешь, нет там ничего! И если нечисть ушла, почему ты с ней не пошел?

— Люблю солнце, да и людей тоже, — пожал плечами Волк, такой бесхитростный. — В Нави — темнота и холод. Иначе бы, думаешь, они не сбежали давным-давно, едва ваши попы объявили охоту? Жить там нельзя, задохнешься.

— Не врет он, есть там мост, — тяжело сказал Василий. Взгляд обратил к реке, видя что-то, что Ивану было неведомо; отвернулся с усилием, нахмурился.

Хотелось упасть. Умереть, чтобы тоже попасть в Навь — только… зачем? Иван обессиленно привалился к телеге, у которой прежде сидел Волк, едва не рухнул. Голова кружилась. Он гнался от Китеж-града… Нет — от какой-то разрушенной татарами деревеньки, где он очнулся, мокрый и холодный рядом с припадочно трясущимся Василием. Выдернул он их в последний миг из-под воды, когда уж дышать нечем стало; говорил, не вышло бы нипочем, если бы Кощей такой вихрь не поднял — вот и их разбушевавшейся силой Чернобога подцепило. После этих слов Иван почувствовал себя грязным — не отмоешься. Но радовался, что выжил, и молился за погибших в Китеже, содрогаясь от ужаса.

Для чего он гнал сюда, едва расспросил бегущих прочь селян? Отомстить, уничтожить Кощея за то, как он обошелся с отцом, с Михаилом, с Китежем, со всеми людьми, что любимый город населяли?.. Но сила его оказалась слишком велика, сражаться с ней Иван не мог — они ведь не в сказке о богатырях и злых чернокнижниках! Может быть, он все-таки хотел умереть…

Они до полусмерти загнали лошадей, украденных с чьего-то двора. Времени каяться перед Белобогом не было, и Иван молча проглотил свою вину. Василия вело что-то, и дороги он угадывал с закрытыми глазами. Теперь было ясно: к нему взывал мост в Навь.

— В Нави теперь правят царь Кощей Бессмертный, Чернобогов наместник, и жена его, Марья Моревна, сеющая смерть, богиня с клинком-серпом, — проговорил Вольга торжественно. — Оставь эту вражду, юнец, все равно тебе до Той Стороны прежде срока не добраться. Мост не для тебя стоит.

Он почувствовал какую-то оторопь, настоящий страх смерти, какого он не знал, пока в его дом не привезли Марью… Марью Моревну. Словно его безумный брат снова навис над ним, стискивая горло, и Иван не мог вздохнуть. Вскочить бы на лошадь и гнать ее прочь. Все бесполезно. Последние надежды отомстить или хотя бы погибнуть достойно в бою растаяли.

Ничего у него не осталось; податься некуда. Князь без княжества.

— Бежишь, пока край твой разоряют татары, — усмехнулся Волк, словно подслушал его мысли. — Девок хватают, золото гребут. Золота-то у вас много, у Китеж-града. Только со дна не достать!

Иван знал, что нынче собирается сила в Ярославле, принимают там тех, кто бежит от Орды; готовятся с язычниками сражаться. Возглавляет войско будто бы князь Всеслав, с малой дружиной переживший резню у Лихолесья — пощадила она его, отпустила… Иван содрогнулся. Марья оставалась человеком, но почему она выбрала пойти вслед за чудовищами?

— Далеко они не ушли, нет! — пугающе оскалился Волк. — Навь — она рядом, руку протяни. На том берегу…

И пропал. Иван отпрянул, оглядываясь, но воина нигде не было, только ветер гулял по тихому полю… Последние слова его показались предостережением. Иван бездумно шагнул в сторону реки, издалека видя покачивающуюся мирную волну. Пробрало дрожью: так же под озером покоился его город.

— Я виноват, — прошептал Иван. — Если бы не освободил его… Но я думал, это что-то значит. Что я его брат. И что с отцом они… еще могут помириться. В самом деле, неужели сердце не дрогнуло?

— Топиться вздумал, княже? — устало спросил Василий. Осекся: — Прости, сдуру говорю. Не ты бы его освободил, так жена его.

— А все-таки я виноват во всем! Не могу я с тобой в Чернигов ехать, — отрезал Иван. — Не смогу в глаза людям глядеть. И спрашивать будут, как Китеж погиб, а я не выдержу, я расскажу… Пусть не знает никто, все равно на моей совести.

Он, шатаясь, поплелся к лошадям. Даже не подумал, что надо бы поискать выживших — вдруг кому-то можно помочь? Отец Михаил учил заботиться о тех, кто нуждается… Никогда бы Иван не сказал, что духовник способен убить его брата ради общего блага — насколько раз. И теперь уже не узнаешь, не он ли отравил отца…

— Я в Чернигов вернусь, — быстро сказал Василий, пряча глаза, — им нужен князь, а когда Орда на пороге. Я не могу допустить, чтобы дом моих родителей разрушили еще раз. И чтобы кто-то снова пострадал от боярских свар. Но если будешь проезжать мимо, всегда останешься желанным гостем.

— Спасибо, — кивнул Иван. — Ты… осторожнее будь. Смотри, как бы не узнали, что ты ворожишь.

— Да я уж научился, — покачал головой Василий. Тоскливо посмотрел на невидимый мост и тут же отвернулся. Боялся — не хотел признать, что он не человек. Иван его понимал.

Поворотив коня, он вдарил пятками по бокам и скоро вырвался на большую дорогу. Совсем один. И поехал он куда глаза глядят.

***

Обернулся Вольга за околицей деревни, далеко, чтоб никакой любопытный глаз не увидел. Время было такое, что оборотню сразу же отсекли бы голову — а когда-то с уважением относились, привечали, угощения предлагали усталому путнику. Бурча себе под нос, Вольга проскользнул между утлых домишек на главную дорогу, что по тракту пролегала. Мелькали люди, и Вольга поморщился от кислых запахов человеческого жилья. К постоялому двору манил наваристый дух какой-то стряпни…

Никто не удивлялся людям, бегущим из Китежского княжества; тут таких много было. И знатные, проносившиеся верхом, а следом за ними летела громыхающая охрана, и обычные крестьяне с грязными детьми и утварью. Все тянулись прочь от буйствующей Орды и неясной силы Лихолесья. Никто не верил, что нечисть ушла.

Марью с Ваней Вольга нашел тоже по запаху — в темном углу. От них еще пахло кровью и серым прахом. Сидели, тесно прижавшись плечами, кажется, даже взявшись за руки, и, склонившись, о чем-то перешептывались. Вольга кашлянул. Надвинув капюшон плаща на лицо, Ваня настороженно вскинулся, показался хищный изгиб ножа, но, узнав побратима, успокоился. Марья медленно отставила тяжелую пивную кружку — что под руку подвернулось. Сев рядом с ними, Вольга не смог не ухмыльнуться, несмотря на то, что местечко было пренеприятное.

— Ты где был-то, опять с какой-то девкой связался? — проворчал Ваня.

— Да так, дружинники из Чернигова выживших после битвы ищут, спрашивают, я им голову задурил, — складно соврал Вольга. — С девками негусто сейчас, все по домам сидят, родители не пускают: вдруг царь Кощей нагрянет!

Он оскалился, веселясь. Ваня кивнул задумчиво — поверил. Вот так запросто. Вольга ему не врал никогда, ни разу, и теперь душа ныла страшно. Но не мог он допустить, чтобы друг снова вернулся в тот безумный круг мести, что уже переломал его — а так бы он и сделал, узнай, что брат живехонек и еще здоровее его будет. Вольга пересекся взглядом с Марьей, и она чуть кивнула — все поняла. Но ничего не сказала. Ее эта битва с Китежем чему-то научила, а Ванька…

— Как ты, получше стало? — сочувственно спросил Вольга. — На лошади сможешь держаться? Если что, я и на спине отвезу, у меня шкура мягкая, да оно дольше получится, и по лесам придется прятаться…

— Умри два раза за день, я на тебя погляжу, — огрызнулся Ваня, не терпящий жалости. — Хорошо все со мной, что ты…

Видно, с Марьей они говорили о том же, пока Вольга не вернулся.

Он еще казался… скованным. Потерянным. По крайней мере, вернулся не упырем-кровопийцей, что могло бы… принести им неприятности. Всего лишь хромал на одну ногу — наверно, это осталось еще с того плена в ордынском стане. Поначалу Вольга без боли не мог глядеть, как Ваня ковыляет, злобно шипя и опираясь на взволнованную Марью. Но в ранах кое-что понимал и прикидывал, что со временем это пройдет.

— Мы лошадь тебе добыли! — похвасталась довольная Марья. Она повеселела, смогла отвлечься — ей всегда нужно было какое-то дело, еще с начала жизни в Лихолесье. После битвы все молчала, хлопотала над Ваней, что очнулся совсем не в себе, но теперь оживала вместе с ним.

Вольга ожидал, она плакать будет по ведьме, принесшей себя в жертву Чернобогу, но Марья ни слезинки не проронила, а глядела зло и мрачно. Зато, подхваченная кинувшимся по их следу Вольгой, долетела до развернувшейся на подступах к Лихолесью сечи, ринулась в битву, вскочила на коня, с которого едва пала стрелой пронзенная ягинишна… И бесстрашно бросилась в бой, подбадривая отступающую нечисть. Была это передавшаяся ей ненадолго власть Чернобога или просто надежда, Вольга не знал. Но Марья с волкодлаками сдерживала сборное китежское войско, пока нечисть бежала через открытый Ядвигой мост.

Ядвига, когда он ее видел в последний раз, плакала кровавыми слезами. Почуяла, что ее ученик умер, с которым она постигала волховство в укромной избушке — Вольга в то время не вмешивался. Любила она Кощея, пророчила ему славную судьбу, но обычные человеческие желания все поломали. Потому и решила уйти…

Ну, а Вольга с Марьей любили Ваньку и радовались, что он остался жив.

— Может, нам тоже стоило туда пойти, со всеми, — поежившись, как от холода, вздохнула Марья. — Ты мог бы нас провести, как меня когда-то! Как они там без нас…

— Ничего хорошего нет в Нави, одна темень, вечная ночь, — вздохнул Вольга. — О них позаботятся, там есть умные нелюди, волхвы… А может, вы туда и отправились, а? Кощей Бессмертный и Марья Моревна.

— Ты эту сказочку только что придумал, — хмыкнул Ваня.

— И что, скажешь, неудачно вышло?

Они вместе пошли проверить лошадей — Вольга хотел убедиться, что их не обманули. А потом можно было и ехать: вещей у них при себе никаких не было, только немного снеди, что они в трактире обменяли на украшения, что остались на Марье.

— Мы одному купцу помогли колесо у телеги приладить, — похвалилась Марья. — А у него как раз была лишняя лошадь. Я думала, не уступит.

— Я договорился! — улыбнулся Ваня.

— Да, поэтому он так пристально на мой меч глядел. Купить, наверное, собирался…

Фыркнув, Ваня обнял ее и поцеловал в раскрасневшуюся щеку, а Марья уже привычно подставила ему плечо, чтобы не занесло.

Лошадь сердито заржала, когда увидела Вольгу. Он протянул руку, дал обнюхать. Марья подала хлебную корку, и лошадь собрала ее с ладони Вольги. Познакомились, значит. Он спокойно похлопал ее по шее. Рядом нетерпеливо приплясывал верный Сивка — волшебный конь Марьи. Не затерялся, не сгинул, а явился, стоило ей свистнуть! Марья признавалась, что боялась, как бы он тоже не ушел в Навь, и увидеть старого друга очень обрадовалась, смеялась как девчонка…

— Куда мы едем, ты так и не сказал, — напомнил Ваня.

— На север. Есть у меня один приятель в Новгороде, тоже, кстати, купец, — сказал Вольга. — Можем к нему на первое время охраной наняться, если хотите, а если нет — денег одолжит, а дальше уж сами решим. По морю отплыть, мир повидать.

— Главное, что мы вместе, — отважно кивнула Марья. Она Ваню чуть ли не на руках готова была носить — еще бы, поглядев, как он умирает…

Непривычно им было. Это Вольга привык к свободе, а Марья с Ваней все никак не могли понять, что они теперь вольны делать, что захочется, потому что пути все открыты. И что нет на них ни ответственности за чужие жизни, ни великой силы, что поменяет мир мановением их руки. Вольга над ними по-дружески посмеивался, когда Марья пыталась приказывать разносчице в трактире, как привыкла обращаться со своей верной свитой. Она смущалась, но храбро глядела, не показывала. Ваня людей дичился, боясь, как бы среди беженцев нечисти не оказалось.

Он власти никогда не хотел, бегал от нее, это Вольга помнил. Вот и теперь проще с ней расставался.

— Не знаю, что бы я без вас делал, — печально признался Ваня. — Погиб бы — уж точно. А сейчас как-то легче стало. Китежа нет никакого, семья моя мертва, и война закончена. Потому и не знаю, что дальше.

Он оглянулся на Марью и тепло улыбнулся. Вольга и не сомневался, что они разберутся, как жить теперь. Короткая, хрупкая человеческая жизнь…

— Чего ты застыл, Вольга? — Марья подтолкнула его плечом. — Забыл что?

— Нет, ничего, — отмахнулся он.

Предрекать их судьбу Вольга не стал, хотя мог бы. Но жить стало бы страшно неинтересно, поэтому он предпочел не заглядывать, что им готовят древние сестры, Доля и Недоля, и он лихо взлетел в седло добытой лошадки.

Их ждала долгая дорога.