Рождение червя [Андрей Николаевич Лещинский] (fb2) читать онлайн

Андрей Лещинский РОЖДЕНИЕ ЧЕРВЯ

Тихая комнатная ночь уплотнила воздух, смешала его темно-бурый цвет со старинной тяжелой синевой обоев, коричневыми покрывалами двух диванов, пылью на погрубевшей от долгих лет неудобного существования полировке красного дерева столов и кресел, толстым слоем мастики на давно неровном паркетном полу. Справа недвижно выплывало из тревожной темноты далекого угла бледно-белое прямоугольное пятно горячей печки. Корешки книг, растворив в буром сумраке цвета узоров и надписей, темными полосами укрывали заднюю стену.

Больше всего места в пыльной тяжести густого от множества впитавшегося в него предметов воздуха занимал свет полной Луны, проходивший через незанавешенное окно, обозначавший редкими вспышками гулявших в комнате пылинок свой путь к полу и рисовавший на нем светлый прямоугольник с большим крестом посредине — тенью оконного переплета.

Детская кроватка, унылая конструкция из железных прутьев с затянутыми веревочной сеткой боками, стояла головой к стеллажу с книгами, левым боком к окну, рядом с мутным объемом старинного и измученного равнодушной старостью стола, на котором всегда стоял огромный золоченый канделябр, никогда не принимавший в свои пыльные рожки основания зажженных свечей.

Мальчик в кроватке проснулся и стал думать о медведях. Няня перед сном прочитала ему сказку. Она плохо знала грамоту, разбирала слова медленно, говорила по складам и с перерывами, часто путалась и повторяла слова. От этого было тихо, спокойно и удобно, можно было притулиться к ее толстой теплой руке и смотреть на картинку посредине сказки. Девочка в красно-зеленом пестреньком платье и белом платочке убегала из лесу, вытянув вперед руки и раскрыв круглый ротик. За ней от корявой темно-коричневой избушки не спеша бежали на задних лапах три медведя: папа в брюках с подтяжками, мама в красном платье с синими цветами и таком же платке и сынок в коротенькой красной рубашке с желтой каймой и без штанов.

Сказка была слышана много раз, но и на этот раз, как всегда, было немного страшно смотреть и слушать. Мальчик боялся не того, что медведи съедят девочку. Он и не думал об этом. В сказках так никогда не бывало, и возможность того, что какая-то история может кончиться плохо, пока что не обрела форму мысли. Немножко пугала картинка. У медведей торчали белые зубы и красные языки, на глазах были блики ненарисованного светила, шерсть лезла в разные стороны густыми темными зубцами, они сильно сутулились, развели в стороны передние лапы, видно было, что они на бегу танцуют какой-то сложный косолапый медвежий танец. Еще пугало черное пятно между избушкой и корявой сосной с коричневыми ветками.

Страшнее всего была неопределенность. Картинка, листы книги с буквами, нянин голос были тонкой пеленой, за которой медленно по-медвежьи ворочались угрюмые взаимоотношения больших и взрослых созданий. Конечно, все они были старше мальчика — его не пустили бы гулять в лес одного, как девочку, и он не закричал бы так страшно: «Кто ел из моей тарелки?!», как Мишутка. В тарелку накладывали еду мама и няня, еды всегда было слишком много, и печалиться об ее отсутствии или нехватке мальчик не умел.

Они были большими, но делали все не так. Он не мог понять, кто из них хороший, кто плохой. Обижали девочку, значит, она хорошая, но зачем она пошла в чужой дом, ела из чужой миски? Зачем она так противно разинула рот и выпучила глаза?

Медведи тоже плохие, хорошие всегда угощают и радуются, если много ешь, а не жадничают. Мальчик искал в сказке кого-нибудь, чтобы полюбить, сострадать, поверить, представить себя на его месте, попытаться подражать. Ничего не получалось. Подойти мог только Мишутка, но он тоже был злой, с зубами и красной пастью, и он был без штанов, а мальчик был уже большой и без штанов не гулял.

Он открыл глаза, сел в кроватке посреди холодной зимней комнаты, посмотрел в окно. Был виден кусок крыши с толстым слоем снега и маленьким домиком со своей собственной двускатной и тоже заснеженной крышей и закрытой двустворчатой дверью, похожим на избушку медведей. Оттуда мог выйти медведь, начать бродить по крышам, шататься, махать лапами, залезать в чужие комнаты. Мальчик посмотрел на большой коричневый диван у другой стены. Медведь уже мог быть там под бурым покрывалом, под подушками и бабушкиными очками. Складки уже хотели шевелиться, уже обозначался хребет поднимающегося зверя, уже становилось страшно, и, наверное, пора было плакать, но мальчик передумал пугаться. Он пошарил правой рукой под одеялом, нашел черного плюшевого мишку с оранжевыми глазками, блестящим носиком и в длинном, связанном няней из грубой серой шерсти платье и успокоился. Медведи друг друга не едят, а значит, и его не тронут.

Он стал думать о том, что едят медведи, пьют ли они чай, кофе, а наверное, и то и другое вместе, как их еда помещается на тарелках, наверное, до потолка достает. Он стал засыпать, как вдруг сон разбился тем коротким резким ударом, который разбудил его несколько секунд назад.

Мальчик опять сел, взялся руками за боковые сетки кровати, наклонился вперед так, что с его коричневой теплой пижамки сползло вниз оранжевое стеганое ватное одеяло в белом пододеяльнике. Он посмотрел в сторону звука, напрягся, тут снова стукнуло, и на полу, на самом месте тихого тревожного удара, вдруг взмахнула прозрачными бледно-серыми крыльями, блеснувшими в лунном свете вспышкой короткой угрозы, большая, сидевшая на полу и неведомо как забравшаяся в комнату непонятная и страшная бабочка.

Крылья блеснули, опали. Стук повторился, бабочка опять взмахнула крыльями, готовясь к взлету. Медведи попрятались, мальчик почувствовал на миг, как они, маленькие, коричневые, испуганные, бегут в какой-то серой мгле, вытянув вперед руки и разинув в неслышных криках ужаса круглые красные ротики. Он хотел закричать сам, но голос тоже спрятался от страха далеко за тесноту горла и спазм легких. Он стал опускать сетку, чтобы бежать от этих взмахивавших крыльев, он уже умел опускать ее сам, но тут перекосилась поперечная перекладина, даже у папы она иногда перекашивалась, он испугался еще сильнее, стал дергать почти что уже в судорогах испуга, а бабочка все махала и махала бледно-серыми лунными бликами крыльев. Наконец получилось, он не смог надеть пушистые теплые тапки, побежал в носках. Дверь была открыта. Справа за занавеской была нянина кровать, там было пусто, он ринулся в другую сторону по длинному изогнутому коридору через еще одну занавеску, еще одну открытую дверь и выбежал в огромную кухню, где мама и няня сидели в старых продавленных креслах по разные стороны большого стола, укрытого бледно-синей клеенкой, и тихо и медленно разговаривали.

Он остановился с размаху быстрого бега, на него смотрели, прервав разговор, и он смотрел на них, не придумав, что делать. Хотелось бежать к няне, она реже сердилась, когда он делал что-нибудь не так, но мама тогда бы точно рассердилась. Она подумала бы, что он просто так прибежал плакать, ни от чего, без всякой причины. Он дернулся бежать к маме, но тут няня стала приподниматься с кресла и протягивать в его сторону мягкие приглашающие руки. Он шагнул к ней, но испугался обидеть маму. Запутался, затопал ногами на месте и до быстро приближавшегося к глазам и горлу горячего и громкого плача успел прокричать слова, которые должны были объяснить его появление на кухне так поздно и направить гнев и силу взрослых не против него, а на испугавшего и непонятного врага:

— Бабочка! Там бабочка! Машет!

Через пелену слез и за громкими жалобными криками он не увидел, как мама быстрее няни поняла, что тут не просто сон, не просто каприз, как она встала и подошла к нему. Он взлетел вверх к зеленой кофте с желтыми пуговицами, которые любил крутить, но сейчас не стал, изгиб коридора промчался мимо, бросив назад темноту и страх, он услышал:

— Ну что там за бабочка? Господи, тяжеленный ты какой.

В комнате зажегся свет, он снова был в кровати, стоял и смотрел, держась за прутья спинки. Мама осталась с ним, няня быстро ушла, потом пришел сердитый папа, но мальчик хорошо видел, что сердятся не на него, потом пришла обратно няня с алюминиевым тазом. Взрослые суетились, двигались, смотрели на потолок, показывали друг другу руками, говорили непонятные слова. Мальчик был очень рад тому, что все эти движения начались от его плача и криков, он снова хотел спать, но хотел и награды — чтобы на него снова обратили внимание. Он показал кивком головы на место страшных звуков и взмахов, сказал тихо:

— Бабочка...

— Он бабочки испугался. Ну, не бойся, бабочка улетела, она уже далеко.

Мама поцеловала его, няня уже ушла, а папа стоял у выключателя, готовый гасить свет.

Он остался один. Теперь ему было интересно, хотелось, чтобы бабочка опять прилетела, помахала крыльями, полетала бы по комнате. Но бабочки не было. На том месте стоял таз, в него капала вода с потолка: крыша снова протекла, вначале звуки были звонкими, и что-то там взлетало вроде тех полупрозрачных взмахов, потом стало капать с длинными булькающими звуками, стало скучно, мальчик заснул.

Он просыпался, засыпал, в промежутках играл, ел, гулял с няней. Зима кончилась, потом началась и кончилась весна, пришло лето, пора было уезжать на дачу. В один из последних городских дней его одели для гулянья в коричневые сандалики с ремешками, которые он не умел еще сам застегивать, белые носки, короткие желтые штаны на лямочках и с желтеньким прямоугольником спереди, закрывавшим живот и часть груди, голубую рубашку с короткими рукавами и белую панамку с пуговкой на макушке. Они с няней пошли в переднюю, она за чем-то вернулась, мальчику надоело ждать, и он через пыльные шторы, закрывавшие дверь в соседнюю большую комнату, заглянул туда и увидел на фоне светлого солнечного окна папу и маму, стоявших и смотревших друг на друга. Папа был в своей полосатой пижаме, а сверху была надета красивая новая шинель. Мальчик не знал, что сегодня воскресенье, поэтому папа не пошел на службу, что портной только что принес новую летнюю шинель и папа ее меряет, что на ней погоны подполковника, а вчера еще папа был майором, и поэтому папа и мама улыбаются, не говорят ничего, и светлая комната не затемняется их обычной раздражительностью. Он смотрел на них тихо, не желая быть замеченным, но и не прячась, тут папа как-то так повернулся, серые полы взлетели, опали, вспомнился страх, и между ним и взрослыми вдруг задрожала тонкая пленка неясных обид, испугов и непониманий.

— А ну, подними руки в стороны, — сказала мама.

Папа развел руки, незастегнутые полы разошлись, из-под них показался полосатый живот с синими пуговицами, мальчик не понял, зачем надо так делать, сунул палец в рот, тут услышал нянин голос, шум открываемой двери и пошел за ней, смущенный, обманутый чем-то и недовольный собой.

Они медленно спустились с третьего этажа по широкой лестнице, мальчик впереди, няня сзади. Он нес металлическую черную лопатку на деревянной некрашеной ручке, она — сетчатую красную авоську с металлическим ведерком, разукрашенным зелеными и красными цветами, и такие же разноцветные формочки для вылепливания куличиков из песка.

Внизу, на Чайковского, дворничиха подметала тротуар, люди выходили из синего троллейбуса, у выезда из двора поперек тротуара боком к газону стояла папина машина, накрытая брезентом. Няня поздоровалась с дворничихой, мальчик пожалел, что нет лошади с большой телегой, на которой один дядя привозил еду в булочную, помещавшуюся в полуподвале их дома, там, где раньше была дворницкая.

Они перешли улицу, дальше был Друскеникский переулок, мощенный булыжником, с развалившимися плитами тротуара, в щелях которых росла низенькая травка. На углу сидел одноногий человек в синем старом костюме, рядом с ним лежала серая кепка, а в ней несколько монеток. У мальчика и няни денег не было, они прошли мимо. Мальчик спешил к главному делу на пути в Таврический. По левую сторону переулка в глубине за деревьями был какой-то домик, а перед ним вдоль тротуара — длинная решетка из вертикальных чугунных прутьев с прямоугольным сечением. Надо было взять лопатку одной рукой, побежать вдоль решетки так, чтобы лопатка хлопала по прутьям. Получался звон, ритм которого можно было менять скоростью движения. Несколько секунд мальчик был счастлив, но решетка кончилась, опять возобновился медленный важный шаг рядом с толстой, никогда и никуда не спешившей няней. Переулок вывел на улицу Петра Лаврова и небольшую площадь у «Спартака». Там и на бульваре посреди улицы играли дети, иногда там гулял и мальчик, но сегодня мама сказала идти в Таврический. По дороге было еще одно развлечение — газоны по бокам грунтовой, посыпанной крупным красным песком дорожки, шедшей посредине длинного, до самого Таврического, бульвара, были огорожены низенькой горизонтальной, покрашенной в черный цвет трубкой на таких же столбиках. По этой трубке было очень интересно идти, держась за нянину руку, — иначе было никак. У мальчика была мечта: пройти по этим трубкам от «Спартака» до Таврического, ни разу не сбившись. Ничего не получалось. Он старался идти как можно быстрей, все равно выходило медленно, и няня каждый раз отпускала руку и говорила: «Так мы с тобой никогда не дойдем. Слезай». И мальчик спрыгивал на дорожку, потому что на газон было нельзя. Он каждый раз думал о том, что когда станет взрослым, когда будет носить такое же серое с желтыми точками пальто и такую же кепку, как старшеклассники, то обязательно пройдет туда, а потом еще обратно.

Впрочем, один перерыв делать все равно бы пришлось: надо было перейти проспект Чернышевского. На конце газона стояла серебристая бочка с квасом на двух колесах, как у грузовика. Кваса очень хотелось, но няня ни за что бы не разрешила: квас холодный, может горло заболеть, да и тридцати копеек на маленькую кружку у нее не было, она специально не брала с собой деньги, чтобы мальчик не просил ни кваса, ни газировки, ни мороженого. Еще можно было сходить посмотреть, как строят метро, но мама сказала в Таврический, пришлось идти прямо.

В конце бульвара опять были квас и мороженое, и опять пришлось переходить улицу. Мальчик не мог запомнить ее название. Он и Петра Лаврова плохо помнил — Петра знал, а дальше кое-как. А здесь казалось, что раз сад — Таврический, то и улица должна быть Таврическая, а была какая-то другая. Они перешли через нее, между двух бело-желтых столбиков с распахнутыми воротами пошли по дорожке среди кустиков к крутому скверу с яркой клумбой и темной статуей Ленина посредине. Здесь не играли, надо было идти дальше. Налево ушла дорожка в горку к закрытому павильону и к речке, вдоль которой были интересные клетки с кроликами, курицами и пони. Навстречу шла старушка с красной повязкой. Мальчик решил развлечься и так, чтобы видела няня, плюнул на дорожку.

— Ты чего это расплевался? Смотри, вон сейчас сторож свистнет в свисток, милиционер придет: «Кто здесь плюется?!» —да и заберет тебя.

Няня зевнула, мальчик был доволен, тут старушка погрозила коричневым, согнутым вбок пальцем и вправду тихонько свистнула. Мальчик испугался так, что застыл на месте, не решаясь ни бежать, ни плакать, ни упасть и притвориться больным. Няня тоже испугалась. Она быстро подошла к нему, взяла за руку и повела дальше в сад от старушки. Через несколько шагов она сильно дернула его за руку, сказала:

— Ну чего?! В милицию захотел? Я тебе поплююсь, гад. Ты чего делаешь, а?!

И опять дернула. Мальчик перебирал ногами, в глазах были слезы, несколько капель даже стекли по щекам, но плакать он боялся. Наконец пришли на площадку. Няня вытряхнула в песочницу формочки резким и отрывистым движением рук, она всегда двигалась так, когда сердилась, пошла к скамейке из зеленых брусочков, села, достала из авоськи вязание и перестала смотреть на мальчика.

Он полепил куличики, получалось хорошо, еще прошлым летом он научился, что надо похлопать лопаткой по формочке, чтобы она хорошо снялась и куличик вышел ровный. Потом слепил большой кулич из ведра, краешек осыпался. Попробовал другой раз, похлопал как следует, изо всех сил — другой край осыпался. Лепить куличики надоело, он постукал ведром, лопаткой и формочкой по краю песочницы, чтобы песок отлип, отнес их няне. Она все молчала и сердилась.

Потом сколько-то времени заняли качели — маленькие пузатые конструкции из трубок, на которых можно было качаться вдвоем, но можно и одному, если сильно толкаться ногами. Он побегал по маленькому деревянному барабану, на большой было не забраться, попробовал залезть по наклонной плоскости из досок, держась за один из спущенных сверху канатов, — ничего не вышло. Вспомнил, что зимой доски поливают водой, и тогда вообще не залезть, еще вспомнил, как зимой на площадке ставят большую голову Ильи Муромца, по наклонной бороде которого можно скатываться на деревянных санках. Посмотрел на деревянную эстраду с круглой крышей. Ничего там не было, а когда что-нибудь показывали, всегда бывало скучно. Вдруг он увидел, что рядом с той скамейкой, на которой сидела его няня и еще две чужие няни, была еще одна, пустая, потому что она стояла в луже и никто не хотел подходить по воде и садиться. Мальчик пошел туда, сел на корточки, стал смотреть. Рядом с лужей лежал прутик, он взял его, поковырял в воде, поднялась муть, быстро осела. Стало скучно, захотелось домой. Он бросил прутик, подошел к няне, сказал:

— Пойдем домой.

— Какое тебе домой! Мама сказала: раньше двух не приходить. Иди, иди, играй.

— Ну пойдем!

— Иди отсюда, а то все маме скажу, как ты плевался.

Он вернулся к луже, опять сел на корточки и тут увидел, что с другой стороны от скамейки рядом с лужей лежит плоский серый камушек. Он подошел к нему, хотел взять и бросить в воду, тут увидел поперек камня прямую черту, проведенную чем-то мокрым. Кто-то должен был нарисовать эту черту, он сам рисовал иногда акварельными красками, и от мокрой кисточки получались иногда такие ровные водяные линии. На камне рисовать никто бы не стал, да и никого вокруг не было. Он стал крутиться на корточках, смотреть во все стороны и увидел далеко от лужи, там, где был сухой коричневого цвета крупный шершавый песок, вытянутого во всю возможную длину бледно-красного дождевого червя, который и оставил этот след на камне, пополз зачем-то дальше, теперь высох, почти уже не мог двигаться, а впереди была бетонная отмостка ограждения канализационного люка, чугунная крышка, да туда червю уже было не добраться, смерть ждала его много ближе.

Мальчик взял прутик, подошел к червю и стал пихать его в сторону лужи. Тот перевернулся кверху той стороной, к которой прилипли мелкие песчаные крошки, медленным движением изогнул один из концов тела, больше шевелиться не стал. Мальчик побежал к няне за лопаткой, прутик он взял с собой, чтобы никуда не делся. Потом подумал, что прутик может быть грязный, тогда няня заставит выбросить. На бегу вернулся к скамейке с лужей, положил на нее прутик, вытянувшись вперед и держа его за самый кончик, побежал, взял лопатку, няня сердито и быстро вязала, ничего не стала говорить, взял по дороге свой прутик, чуть наступив носком правого сандалика в воду, и прибежал к червяку.

Тот опять шевелился, хотел, наверное, ползти куда-нибудь, да уж поздно, до лужи ему было не добраться. Мальчик опять присел на корточки, взял лопатку в правую руку, прутик — в левую, стал пихать червяка на лопатку. Не получилось. Он поменял руки, получилось лучше. Червяк как-то сразу, одним движением оказался на лопатке. Мальчик поднялся, пошел к луже, чуть оступился, лопатка качнулась, червяк зашевелился и стал сползать с нее. Мальчик повернул лопатку в другую сторону, теперь вышло, что червяк висел на ее ребре, свисая в обе стороны. С одной стороны он был длинный, с другой — короткий, толстый и пламенно-красный, как нарыв, который прошлым летом вскочил у мальчика на ноге. Видно было, как тонкий конец медленно тек в толстый, червяк должен был вот-вот упасть, но мальчик успел и на последнем мгновении равновесия плюхнул его в лужу. Он думал, что будет интересно, но червяк улегся на дно и замер, как неживой. Мальчик пошевелил его прутиком, червяк шевельнул остатком тонкого конца, видно было, что это все, больше он двигаться не хочет.

Мальчик не знал, что делать, скучать не хотелось. Вдруг мысль согрела голову, родила желание. Он подошел к няне, забыв про прутик, который держал в одной руке с лопаткой, сказал:

— Можно я по площадке погуляю?

— Вот молодец. Гуляй. Далеко не ходи, чтоб я тебя видела. А это что у тебя? Фу, дрянь. Брось! Брось! Вечно дрянь всякую таскаешь. Давай руки.

Пришлось бросить прутик, положить лопатку на край скамейки и протянуть няне руки. Она сильно, со злостью вытерла их носовым платком, который достала из кармана платья, показала мальчику темные пятна на ткани, сказала:

— Смотри, какая грязь. Больше не делай так. Иди, иди.

Он сразу пошел через площадку, потом побежал. Он бежал мимо маленьких пузатых качелей, мимо больших, на которых самому нельзя было качаться, надо было, чтобы держала няня, мимо барабанов, песочниц, наклонных досок с канатами, бревен на подставках, по которым можно было ходить, держась за нянину руку, и еще одного бревна, подвешенного за концы к низеньким козлам, которое так качалось, что ходить по нему не мог никто. Всюду играли дети, но ему было неинтересно играть с ними. Он увидел блеснувшую на краю площадки лужу, свернул в ее сторону, сразу подбежал и остановился, озираясь.

Здесь были черви. Они ползли в разные стороны. Два средних, а один совсем маленький, бледный и вялый. Он стал искать прутик, не нашел, увидел под скамейкой щепку, одним краем торчавшую из песка. Подлез на корточках, чтобы не испачкаться, потянул за конец. Щепка вылезла наружу. Она была большая, белая с зазубренными краями, вся в песке. Он аккуратно пополоскал ее в луже и стал толкать червей на лопатку. Их было много вдоль края площадки, а лужа была одна. Он носил в нее червей, их там становилось все больше, и мальчик стал представлять, как набьет червями всю лужу, так что там не останется места. Занятие и мысли о нем были такими интересными, что он забыл о няне, о Таврическом, о площадке, остался один на узкой бахроме грязной черной земли с червями, которые вылезали из нее и ползли по красному сухому песку к долгим мучениям и неизбежной смерти. Он не уставал напихивать их на лопатку, относить к луже, снова напихивать, снова относить, ходить приходилось все дальше и дальше. Вдруг один особенно длинный, толстый и красный червяк, весь перемазанный песчаной крошкой, казавшийся мертвым, не шевелившийся, когда он пихал его на лопатку, и вначале лежавший на ней тихо и мягко, изогнулся сильно и быстро, скрутился в плотную спираль, разогнулся, далеко раскинув утонченные концы длинного тела, скрутился в другую сторону. Лопатка качнулась, червяк упал на землю, снова разогнулся. Мальчик стоял, глядя на него со страхом и неприятным чувством, заставившим его сильно сморщить лицо и почувствовать пульсирующую тяжесть в животе и горле. Он не знал, что делать, ему расхотелось нести червяка в лужу, вдруг правая рука размахнулась, ударила лопаткой, и червяк оказался перерубленным пополам почти у самой середины. Мальчик посмотрел на две половинки, одна из которых стянулась, как могла, и стала короткой и толстой, а другая пыталась вяло изгибаться, но выходило очень медленно. Тяжесть и дрожь усилились, он, сам не зная и не понимая, что делает, подпрыгнул, опустился твердыми подошвами сандалий на червя, крутанулся на месте, растирая его по шершавой поверхности земли, бросил щепку и в ужасе отвращения и только что совершенного убийства выбежал на середину площадки.

Там стояла няня с авоськой в руках. Она сказала недовольным голосом, в котором, однако, мальчик услышал легкий оттенок одобрения:

— Ну! То домой, а как пора, так не дозваться. Давай лопату, суй.

Мальчик отдал лопатку. Он чувствовал, что сразу идти домой не может, сказал то единственное, что могло дать передышку:

— Я пи-пи хочу.

— Ну что за малец?! Никогда до дому не потерпеть. Иди.

Она отвела его за куст. Мальчик пописал, стало легче. Совсем хорошо было то, что, когда они вышли из сада, сразу подошел пятнадцатый троллейбус. Няня очень боялась контролеров, но идти было лень, они сели в маленький прицепной вагон троллейбуса и за две остановки доехали до самого дома.

Через три с небольшим месяца он вернулся домой с дачи. Перед отъездом он успел поговорить с мамой о червяках. Она стояла в спальне перед большим зеркалом, дула на пуховку с пудрой и собиралась мазать себе щеки и нос. Мальчик подошел шага на три, ближе не захотел, оперся на одну ногу, носком другой стал крутить по полу, сказал, глядя вниз:

— Я на площадке червяка нашел.

— Ну и что ты с ним сделал?

Мама потянула лицо вперед, легкие ткани длинного светло-бордового платья колыхнулись, у щек бледно взвилось облако пудры, это было очень красиво, мальчик посмотрел внимательно, смутился, но все же ответил:

— В лужу отнес, — подумал и добавил: — Лопаткой разрезал.

— Зачем же ты так сделал? Червячку же больно. Не делай так больше.

Мальчик хотел рассказать, как он раздавил червя, теперь испугался, сказал:

— Он не умер, он пополз, каждый в другую сторону.

— Да? Ну хорошо. Мы сейчас с папой уходим, а ты играй, потом спать ложись. Сегодня Телевичок с Жаконей, посмотрите с няней перед сном.

Это было хорошо, и то, что они уходили, было хорошо, хотя без мамы было скучно, но все же он решился еще раз:

— Червяки некрасивые, они так гнутся.

— Ну да, не очень красивые, зато из них бабочки вылупляются.

Мама взяла блестящую яркого желто-металлического цвета маленькую сумочку, надела ее на руку, стала дальше смотреть на себя в зеркало. Тут из-за дверей они услышали голос папы:

— Ты знаешь, сколько времени? Эти твои копания невыносимы вообще. Я никуда не поеду.

Мальчик редко смотрел папе на лицо, сейчас он видел руки в новом военном кителе, видел, как одна из них сердито тыкает пальцами в часы, пристегнутые к другой, почувствовал резкую дрожь в животе и побежал к другой двери, которая вела в большую комнату с телевизором. Он остановился там, дверь осталась открытой, хорошо было слышно, как мама сказала:

— Я ребенку должна была ответить или нет? Как ты себе это представляешь?

— И о чем же вы с ним разговаривали, интересно знать?

— Он червяка нашел в саду и мне рассказал.

— У этого засранца одни гадости на уме, а ты поощряешь. Возитесь с ним, потом поглядите, что вырастет.

Когда они приехали, были перемены. На кухне сломали огромную старую дровяную плиту. В углу стоял белый холодильник с блестящей ручкой, а весь пол на кухне застелили гладким, блестящим светло-серым линолеумом. Было много белой пыли, крошек, в углу лежала кучка обрезков. Мама говорила, что специально хотели закончить к их приезду, мальчик был рад этому, казалось, что это — праздник в его честь, потом он услышал, как няня говорила сама себе, нагнувшись к полу, чтобы надеть на ногу тапок:

— Только и забота, как бы сделать, чтобы самим не убирать. Уж такие белорукие, такие обычайные. А ты приехал и убирай, отдохнуть с дороги не дадут.

На следующий день папы с мамой опять не было, няня злилась, мальчик играл один. Ему захотелось сходить в большую комнату, посмотреть, что там. Для этого надо было пройти через кухню. Там, наискосок, от одного угла к другому, шла узкая мокрая полоса, такая же, как та, что оставил червяк на камне, только гораздо больше. Червяки, медведи и бабочки сразу повылезали наружу, зашевелились за огромным темным буфетом, в котором были страшные черные щели с опасностями и тревогой внутри, стали мелькать и показывать морды через открытую дверь в переднюю. Он услышал, как тихо вокруг, только капает вода в ванной, и шуршит что-то в той комнате, куда уводил след червя. Он пошел по нему, дыша от страха коротко и часто, увидел, как он проходит через ту комнату, где он разговаривал с мамой перед отъездом, и утыкается в закрытую дверь балкона. Он понимал, что червяка и других животных нет, он даже понимал, что мог бы догадаться, откуда этот след, но не хотел. Приятнее было стоять, смотреть, воображать огромного червя, ползущего через их квартиру на балкон, свешивающегося длинным бледным телом вниз, пугающего людей, падающего на асфальт и умирающего там, ломая предсмертными судорогами деревья, машины и столбы. Он боялся так, что вздрогнул и чуть не закричал от ужаса, услышав резкий и длинный звонок в дверь.

Это пришла мама. Они с папой были в кухне, когда мальчик прибежал туда. Он попробовал заинтересовать их тем, чем занят сам, показал на сильно высохшую, но еще заметную полосу, сказал:

— Посмотрите сюда.

— Чего сюда смотреть! Что я недоубирала, показываешь? — громко и сердито сказала няня.

Взрослые стали ругаться и ссориться. В чем дело, мальчик не понял, пошел к себе делать вертолет из досок и кубиков. Вечером за ужином он попробовал еще раз. Он хотел пошутить с папой, сделать так, чтобы тот начал задавать вопросы, подтолкнуть его к разговору на интересную тему.

— А у нас сегодня через кухню червяк прополз.

Папа вскочил, бросил вилку, сказал громко и отрывисто:

— Я не буду есть.

Он вышел в переднюю, мама побежала за ним. Мальчик сразу начал плакать горячо и обильно, но тихо. Он даже не шмыгал носом, поэтому услышал, как мама сказала:

— Ну он же еще маленький.

А папа, как-то шумно шевелясь, ответил:

— Червяк! Это в голове у него червяк.

Он запомнил эти слова и потом перед сном много раз искал, где же у него червяк, находил, но каждый раз не был уверен, что угадал правильно. Еще он думал, что раз он — червяк, то взрослые должны быть медведи. Ему хотелось выползти из кроватки, переползти по длинному коридору, через кухню, переднюю и сунуть мягкую холодную бледно-красную мордочку в щель высокой двустворчатой двери, послушать, как родители и няня, превращающиеся, когда он их не видит, в медведей, разговаривают о нем, превращающемся, когда они не видят его, в червя.

Однажды ему это удалось. Он долго не засыпал, потом задремал, проснулся, когда уже было темно, вылез из кроватки и тихо побежал в большую комнату. Сначала он хотел поплакать и пожаловаться на то, что не спится, но по дороге, просыпаясь и наполняя голову мыслями, он стал играть в ползущего червя. Он сумел протиснуть свое толстое, пульсирующее движением многих мягких мышц тело сквозь дверь передней, вытянуть вперед длинный тонкий кончик и тихо прильнуть к складкам тяжелых портьер, закрывавших дверной проем. Через щель он увидел трех больших бурых медведей, сидевших в углу комнаты у огромного абажура старинного торшера, устроенного из большой пузатой зеленой керосиновой лампы, переделанной в электрическую и поставленной на зеленую консоль. Медведи и должны сидеть у таких больших ламп.

Они бубнили что-то тихое и непонятное на своем медвежьем языке. Червяк не мог их понять, но знал, что ему медведей бояться нечего: медведи червяков не едят, а что он их сможет напугать, если заползет в комнату. Он не стал этого делать: пожалел — и, тихо шурша по паркету и гладко скользя по линолеуму, уполз обратно к себе в кроватку.

Оглавление

Андрей Лещинский РОЖДЕНИЕ ЧЕРВЯ